Исторические окрестности города Тобольска
М. С. Знаменский






НАТАЛЬЯ ДМИТРИЕВНА ФОНВИЗИНА{131}


Несколько лет назад в городе Омске умер маститый протоиерей Стефан Знаменский, оставивший после смерти своей много весьма ценных исторических материалов. Между прочим, он знаком был со многими декабристами и состоял их духовником.

Наследником этих бумаг сделался известный сибирский художник и писатель Михаил Степанович Знаменский, к которому мы обратились с просьбою поделиться любопытными документами о сибирской старине. Пребывание декабристов в Сибири было весьма видным историческим эпизодом, многие доселе оставили о себе память в крае, и сами они при всех превратностях сохраняли тёплое воспоминание о Сибири, чему служат доказательством их отзывы и письма.

Мы полагаем, что письма этих лиц о крае могут быть интересны для истории сибирского общества, а поэтому, благодаря любезности М. С. Знаменского, знакомим с некоторыми материалами, оставшимися после почтенного и уважаемого протоиерея.

В Тобольске из декабристов жили Фонвизины, Анненковы, Штейнгель, Семёнов, братья Бобрищевы-Пушкины, Свистуновы, Муравьёвы, Вольф, Башмаков, Барятинский, Кюхельбекер и Краснокутский, из которых последние шесть там и закончили свою земную жизнь. В Тобольской же губернии, в городе Ялуторовске, жили Якушкин, Муравьёв-Апостол, Оболенский, Ентальцев, Тизенгаузен, Басаргин и Пущин и в Кургане – фон-дер-Бригген, Лорер, Розен, Назимов и Нарышкин.

М. С. Знаменский на первый раз обязательно доставил нам собрание писем Н. Д. Фонвизиной, которые целиком все мы по недостатку места не находим возможным печатать, а выбираем те письма, которые, по нашему мнению, имеют более близкий интерес для сибиряков, с остальными же письмами мы знакомим читателей кратким перечнем их содержания. Во всех воспоминаниях о декабристах упоминается всегда о Н. Д. Фонвизиной, жене М. А. Фонвизина, как о женщине крайне религиозной, очень доброй и в то же время весьма болезненной. Вот что говорится о ней в статье «Жёны декабристов» М. М. Хина, помещённой в «Историческом вестнике» (1884 г., кн. 12. с. 676):

«В 1828 году приехала в Читу Наталья Дмитриевна Фонвизина. Н. Д. Фонвизина, рождённая Апухтина, смолоду отличалась религиозностью и даже хотела удалиться в монастырь. Но это решение ею не было приведено в исполнение: она вышла замуж за генерала М. А. Фонвизина и, покоряясь судьбе, разделяла с ним все невзгоды. Многие неблагоприятные обстоятельства помешали Наталье Дмитриевне последовать за мужем тотчас после его ссылки. Между прочими причинами, задержавшими её, следует отметить слабое здоровье; уже вскоре после отправки мужа Фонвизина заболела и затем во время пребывания в Сибири постоянно чем-нибудь страдала. Уезжая из Москвы, она должна была расстаться с двумя детьми и с престарелыми родителями, у которых была единственною дочерью. Просьбы родителей не удержали Натальи Дмитриевны. Она поборола в себе чувство дочери и матери и уехала к мужу. Возвратившись из Сибири, Наталья Дмитриевна лишилась мужа в 1854 году. Она во второй раз вышла замуж за декабриста Ивана Ивановича Пущина и снова овдовела 5 апреля 1859 года».

_Перечень_содержания_писем_Натальи_Дмитриевны_Фонвизиной._урожд_ё_нной_Апухтиной,_к_её_духовнику,_протоиерею_Знаменскому._1839-1859_

1) Письмо из села Марьино в Сибирь о доброй памяти, которую сохранила Н. Д. Фонвизина о стране изгнания.

Письма из Тобольска:

2) 1840 г., 4 апреля. Воспоминание Н. Д. Фонвизиной о родителях, о времени её молодости и о выходе замуж и о превратностях её судьбы.

3) 1844 г., 11 августа. Воспоминание о приезде в Тобольск и о первом годе жизни в нём; говорит о перемещении главного управления Западной Сибирью из Тобольска в Омск.

4) 1839 г., август. Письмо Фонвизиной к духовнику о тяжкой болезни, страданиях души её и о невозможности для неё избавиться от душевной болезни при помощи молитвы; об отказе её открыть своё имя духовнику и дать ему сведения об её положении в обществе.

5) 1839 г., 28 сентября. О громадном, потрясающем впечатлении, произведённом на Фонвизину письмом её духовника, об успокоении души её благодаря свиданию её с духовником.

6) 1840 г., 3 февраля. О болезни и кончине Краснокутского; о религиозном настроении Краснокутского, занимавшегося, по словам Н. Д. Фонвизиной, в пору своих страданий чтением благочестивых размышлений Фомы Кампийского; просьба Фонвизиной к духовнику о церковном поминовении Краснокутского; замечание о возможности магнетического сношения между больным и здоровым; упоминание о письме, полученном Фонвизиной от Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина по делу о переводе его в Тобольск; недовольство Фонвизиной Бобрищевым-Пушкиным за его благоговение перед её праведностью; просьба её к духовнику принять Бобрищева-Пушкина без «сибирских церемоний», если последний прибудет в Ялуторовск.

7) 1840 г., 30 декабря. Грустное предчувствие Фонвизиной по случаю её болезни.

8) 1841 г., 8 января. Просьба к духовнику – сообщить Ивану Ивановичу Пущину о внезапной кончине Ивашёва; желание Фонвизиной и близких к ней лиц, чтобы её духовник приехал на время в Тобольск.

9) 1841 г., 10 февраля. Желание Фонвизиной увидеться с матерью и опасения насчёт получения от некоторых лиц отпуска для её поездки с этой целью.

10) 1841 г., 21 февраля. Фонвизина извещает духовника о своей болезни, при которой, однако, она чувствует себя в психическом отношении здоровой; намерена просить об отпуске.

11) 1841 г., апрель, воскресенье. Извещает духовника о принятии в своё попечение «одной души из посвященных богу».

12) 1841 г., 12 мая. Жена диакона, т. е. «души, посвященной богу», узнав о существовании переписки между ним и Фонвизиной, подняла целую бурю ревности и никаких объяснений ни от кого не принимала; Фонвизина спрашивает у духовника, как ей поступить в отношении диакона, на которого повлияло было слово божие, проповедуемое через неё, Фонвизину, орудие божие.

13) 1842 г., 11 марта. Приезд католического священника в Тобольск: трогательное впечатление, вынесенное Фонвизиной из слушания католической обедни, негодование Фонвизиной на некоторых русских, с насмешками относившихся к обрядам католической церкви; прощальная проповедь католического священника, произведшая на Фонвизину трогательное впечатление.

14) 1842 г., 30 марта. Фонвизина извещает духовника о дьяконице, преследующей Фонвизину разными клеветами за переписку последней с дьяконом о предметах духовно-нравственных.

15) 1842 г., 27 апреля. Принятие Фонвизиной вместе с другими святых тайн на Пасхе, чувства её при этом; примирение с дьяконицей. Иван Павлович Менделеев предостерегает некоторых лиц от влияния секты Фонвизиной и других от заразы, могущей произойти от «лисьих хвостов».

16) 1842 г., 4 мая. Некоторые лица готовы считать Фонвизину и её друзей приверженцами такой же секты, какая была проповедуема Татариновой и Головиным, дядей Фонвизиной.

17) 1842 г., 6 июля. На Фонвизиных и других декабристов, живших в Тобольске, также на Жилиных и генерала Горского сделан Горчакову донос, что упомянутые лица составили какую-то секту.

18) 1842 г., 18 октября. Воспоминание Фонвизиной об её умершей матери.

19) 1843 г., 21 января. Извещает духовника о проповеди преосвященного тобольского, направленной против взяточников.

20) 1843 г., 19 февраля. Фонвизина описывает визит, сделанный ею вместе с Марьей Францевой тобольскому преосвященному; опасения её за жизнь мужа по случаю его болезни.

21) 1843 г., 28 февраля. Говорит о тобольском преосвященном как ревностном обличителе людских пороков; свидание Фонвизиной с генерал-губернатором князем Горчаковым, которому она между прочим высказала свои религиозные воззрения.

22) 1843 г., 28 марта. Фонвизина посетила Владимира, тобольского преосвященного, беседовала с ним о духовно-нравственных предметах, просила его принять её в число его «послушниц»; думает, что преосвященный очень высокого мнения о нравственных достоинствах её и её духовника.

23) 1843 г., 17 апреля. Сообщает духовнику, что её, Фонвизину, сравнивают с сектанткой мадам Крюденер и удивляются, чта она, Фонвизина, до сих пор не подвергалась наказанию; Фонвизина же заявляет, что она готова пострадать за свои религиозные убеждения.

24) 1843 г., 19 апреля. Фонвизина сделала визит жене губернатора, которою была принята очень любезно, так что преосвященный, там же присутствовавший, был очень смущён, вспомнив о своём простом обращении с Фонвизиной во время ея прихода к нему.

25) 1843 г., 5 июня. Фонвизина, но случаю одного разговора с преосвященным, почувствовала к нему полнейшую нелюбовь.

26) 1843 г., 18 июля. Фонвизина предвидит могущие случиться из-за интриг неприятности для духовника; преосвященного она признаёт за человека «себе на уме», считает его за человека обыкновенного, грешного, не чуждого земных интересов.

27) 1844 г., 16 февраля. Явление Фонвизиной и некоторым другим лицам «белой фигуры» (видения), в которой, по мнению видевших, следовало признавать дух Александры Григорьевны 1-й, умершей в Иркутске; это видение, как думает Фонвизина, явилось «не без благой нравственной цели».

28) 1844 г., 8 июня. Пишет о просьбе, обращенной к князю Горчакову, о переводе Фонвизиных в Ялуторовск; князь сказал, что получил из Петербурга запрос о секте Фонвизиных и Свистунова; размолвка и примирение между князем Горчаковым и Владимиром, тобольским преосвященным.

29) 1844 г., 18 сентября. Фонвизина посетила Татьяну Филипповну Земляницину, жившую в деревне; преосвященный расспрашивал Фонвизину о Землянициной, стараясь, по-видимому, отыскать признаки какой-то секты.

30) 1844 г., 11 декабря. Толки разных лиц официальных о сектантах-декабристах по поводу запроса из синода о секте в Тобольске; догадка Фонвизиной, что донос о секте был сделан преосвященным; предложение преосвященного разным лицам образовать благотворительное общество или общество для духовно-нравственного развития; Фонвизиной написано рассуждение о молитве господней и отдано ею преосвященному; жандармский начальник имел намерение ознакомиться с религиозными воззрениями Фонвизиной и её друзей.

31) 1845 г., 10 мая. Извещает духовника о сильной болезни преосвященного и о разных неприятностях, огорчавших его.

32) 1845 г., 21 мая. Извещает духовника о кончине преосвященного и о последних днях его болезни.

33) 1848 г., 9 августа. Причина, почему Фонвизина долго не писала духовнику: она, Фонвизина, по ея признанию, душевный мертвец, о котором говорить не стоит, а остаётся только предать забвению.

34) 1848 г., 7 октября. Vinitas vinitatum et omnia vinitas– таково настоящее убеждение Фонвизиной: она предалась теперь ещё более глубокому нравственному усыплению.

35) 1850 г., 2 января. Пишет духовнику, что отрешается от форм внешнего благочестия: в самый Новый год позволила себе, с благословения преосвященного, очень много танцевать; что она становится теперь «притчею во языцех» благодаря своему внешнему поведению, по-видимому, несогласному с её жизнью «в духе».

36) 1850 г., 18 сентября. Пишет, что князь Горчаков не позволил ей ехать на воды, устраняя её таким образом от свидания с княжнами; жалуется на скверную осеннюю погоду в Тобольске, вспоминает с удовольствием о своей летней поездке в Ялуторовск; сообщает о своих ежедневных занятиях; горюет о своём «бесцветном существовании».

37) 1850 г., 7 ноября. Пишет, что князь Горчаков поступает с ними несогласно с инструкциями; послала некоторые свои документы графу Орлову; сетует на полицмейстера, надоедающего декабристам своим присмотром; с удовольствием сообщает, что из Петербурга от многих исходит слух об увольнении генерал-губернатора князя Горчакова; написала письмо царю с жалобой на князя Горчакова.

38) 1850 г., 4 декабря. Фонвизина и её друзья опасаются мести со стороны князя Горчакова, с которым они находились в неприязненных отношениях; Фонвизины просили государя Наследника через Ивана Александровича Фонвизина о переводе их в Вятскую губернию. Для примера сибирской хитрости, лукавства приводит рассказ об одном происшествии: один почтенный, всеми уважаемый тобольский купец принял на себя роль караульного, пытался убить солдата, охранявшего комиссариатскую кладовую, и затем похитить из этого помещения деньги – попытка не удалась. Фонвизина готова приписать делам этого же «сибирского скромника» убийство одного богатого отставного чиновника, совершённое незадолго до вышеупомянутого происшествия, рассуждает вообще о факте сибирской «скрытности», «скромности».

39) 1850 г., 29 декабря. Отрывок из письма Михаила Александровича Фонвизина о горести Фонвизиных по случаю смерти их сына Димитрия.

40) 1851 г., 2 февраля. Фонвизина жалуется на свою болезнь, горе, тоску.

41) 1851 г., 5 февраля. Служила благодарственный молебен по случаю отставки князя Горчакова; извещает, что у неё гостят Иван Дмитриевич Якушкин и Муравьёвы (Августа и Анна); с радостью сообщает, что приехавший в Тобольск ревизор Анненков защищает от неприятностей её, Фонвизину, вместе с её друзьями и «распекает» духовную и светскую местную администрацию; тоскует о своем умершем сыне Димитрии; не ожидает положительного результата от своей просьбы государю Наследнику о переводе Фонвизиных в Вятскую губернию; надеется, благодаря письму её дяди Головина и вниманию ревизора генерала Анненкова, поехать на воды (Тункинские) или отправиться в Иркутск; декабристы, живущие в Тобольске, теряют всякую надежду на облегчение своей участи; высказывает страстное желание увидеться со своим сыном Михаилом; сообщает об увеселениях, устраиваемых в Тобольске по случаю приезда ревизора Анненкова (спектакль, бал).

42) 1851 г., 24 марта. Получила от духовника сочинение Достоевского «Бедные люди»; говорит о фамильной печати; назначен новый генерал-губернатор Гасфорт; ревизор Анненков не снял с Фонвизиной запрещения князя Горчакова относительно её выезда из Тобольска; ревизор написал об этом в Петербург; Фонвизина надеется весною отправиться на воды; называет генерала Анненкова «истым сибиряком», а лиц, приехавших с ним, молодых чиновников, хвалит, называет их «милыми призраками»; ответа насчёт перевода в Вятку не ждёт.

43) 1851 г., 22 апреля. Говорит духовнику о своей тяжёлой, невыносимой скорби по случаю утраты любимого сына; успокоение бы себе нашла только или в свидании с другим своим сыном, или в возвращении на родину; всё ещё ждёт разрешения на поездку на воды; Фонвизины не пользуются благоволением жандармского начальника Влахопуло; о переводе в Вятку ничего неизвестно; сын Давыдова не принят на службу генерал-губернатором Восточной Сибири Муравьёвым за его самовольный приезд на свидание с отцом; Фонвизина мало отрадного предвидит для себя в будущем; говорит об учреждении женского училища в Тобольске.

44) 1851 г., 3 мая. По поводу одного случая, касающегося духовника, Фонвизина высказывает свою веру в провидение божие; собирается ехать на воды – всё ещё ждёт разрешение для этого; упоминает о «старичке» – преосвященном; ожидает прибытия духовника, назначенного в члены комиссии для ревизии дел консистории; передаёт содержание письма к ней от Сулоцкого из Омска о результате ревизии, о неспособности преосвященного к управлению вследствие престарелости.

45) 1851 г., 5 июня. Занимается садом и цветниками; неожиданно получила разрешение ехать на воды; от посещения Иркутска, с которым связаны её многие воспоминания, ожидает для себя успокоения.

46) 1851 г., 18 августа. Фонвизины находятся в страшной горести вследствие потери и последнего своего сына – Михаила, умершего 29 июня.

47) 1851 г., 26 сентября. Письмо из Ялуторовска. Фонвизиным разрешается съездить в Ялуторовск, причём генерал-губернатор дал приказание полиции иметь за «четой Фонвизиных» самый строгий, но секретный надзор; говорит о наблюдении за ними ялуторовского городничего; опасается за своего духовника, что он сделается жертвой интриг (пояснением к этому служит письмо М. А. Фонвизина, 1851 г., 13 ноября).

48) 1851 г., 22 ноября. Фонвизина скорбит о духовнике своём, невинно страдающем от козней врагов его, но надеется, что он будет оправдан.

49) 1851 г., 10 декабря. Молится и уповает о возвращении на родину всех декабристов; рассказывает о Зыкове, убившем княгиню Г-цину и присланном в тобольскую тюрьму; описывает свои визиты к нему, говорит о своих духовных беседах с ним.

50) 1852 г., 30 июня. Фонвизина оставляет уже всякие надежды на своё лучшее будущее.

Письмо от её духовника (1853 г., 25 апреля).

Получив разрешение возвратиться в Россию, М. А. Фонвизин отправился в путь один, спеша скорее увидеться со своим братом Иваном, который был тяжко болен. Наталья Дмитриевна пока осталась в Тобольске. Вскоре получилось известие, что И. А. Фонвизин умер.


ИЮЛЯ 13-ГО 1858 Г., СЕЛО МАРЬИНО

...Я же, несмотря на мои хлопоты, занятия и подчас рассеяния и множество новых лиц, которых встречаю, не забываю радушной Сибири и часто об ней говорю и ещё чаще об ней думаю – лишь только остаюсь одна в беззаботном отдыхе душевном; всё прежнее припоминается с благоговейною благодарностью к господу и с надеждою на возвращение тех неоценённых благ, которыми не по достоинству и сверх меры Он осыпал меня, грешную, в стране изгнания, превратившейся для меня по воспоминанию в духовное райское селение.

...Сострадала тебе и душу мою отдала бы, чтобы облегчить твою тягость. Но что же сказать? Не для того ли господь постановил тебя на некоторое время в такое положение, чтобы ты по опыту познал несколько, что значит нуждаться, и чтобы тем более полюбил меньшую его братию – нищих!

Ах, друг, кто же и в каком состоянии этого не испытывал, когда Ему угодно заставить испытать это на опыте? Вот я скажу тебе про себя, что в начале внутренней моей жизни я, по-видимому, принадлежала к семейству, которое в той стороне слыло достаточным, нуждалась во всём: дела отца моего были совершенно расстроены. Это у нас скрывалось, и всякую копейку, что называется, ставили ребром; бывало, так приходило, что ни чаю, ни кофе, ни даже свеч сальных нет в доме, да и купить не на что, продавать же ненужное стыдились; жгли по длинным зимним вечерам масло постное; всё это было в деревне. Людей кормить было нечем одно время, а дворня была большая; распустить их не хотели или стыдились, прикрывая ложным великолепием настоящую нищету. Жили в долг, не имея даже в виду, чем заплатить. Наконец, отец мой уехал в Москву по какому-то делу; там его по долгам остановили и не выпускали из города, а мы с маменькой остались в деревне, терпя всякую нужду, обносившись бельём и платьем. Мне было тогда 15 лет. Я уже это всё понимала. Тут приехали описывать имение наше – не только крестьян, недвижимое, но всё движимое: мебель и все даже безделицы, после чего мы не могли уже располагать ничем. Моя мать перенесла это истинно по-христиански: всё вокруг неё плакало в голос, а она для ободрения дворовых людей на последние гроши служила благодарственный молебен и угощала ещё грубых и пьяных заседателей, приехавших описывать имение. Вот и я замуж согласилась более выйти потому, что папенька был большою суммою должен матери Михаила Александровича, и свадьбою долг сам собою квитался, потому что я одна дочь была и одна наследница. Мне это растолковали, и, разумеется, в этом случае уже не до монастыря было, а надобно было отца из беды выкупать. Эту всю бедность и недостатки мы терпели после самой роскошной жизни: в малолетстве моём дом отца моего богатством славился, как волшебный замок. Чего у нас не было? Как полная чаша! В 12-м году, при нашествии, всё имение отца погибло, в долг купили деревню на деньги матушки Михаила Александровича. Вот этот-то долг и надо было выкупить собою. Вышедши замуж, я опять попала в богатство и знатность – была балована как только можно, на одни шпильки и булавки имела 1200 руб. в год. Не нужно мне тебе говорить, что ни один рубль из этих денег не пошёл на шпильки и булавки. Все меня баловали, хвалили, любили друг перед другом от мала до велика – вот я и зазналась. Господь ещё потерпел меня, ещё несколько раз посетил меня, хотя и начал уже скрываться. Потом наше несчастие – и в имении потеря за потерею, так что, приехавши к мужу на другой год, мне уже нечем было почти содержать ни его, ни себя, при дороговизне принуждена жить в долг, но в то же время один раз, истратив последний рубль и не имея решительно ни гроша на завтра, слыша при том укоры от женщины, бывшей при мне, что я не умею экономничать и много раздаю, я обрадовалась, что всё истратила и от полноты души сказала: «Слава богу, теперь мне нечего и расход для коменданта записывать!». Вот такими-то переворотами господь приучил меня к тому, что я могу и в роскоши жить, и в бедности, что мне всё это стало равно...



    1840 г., 4 апреля, Тобольск

...6 лет тому назад, в день Преображения, мы приехали в Тобольск. Потом, год спустя, в 1839-м незабвенном для меня году, 14-го августа, после всенощной, я просила тебя меня исповедовать. Какой ряд благодарных воспоминаний вызывает у меня сегодняшний день! Торжество Богоматери было начатком и моего духовного торжества, хвалебные песни, в честь её составленные, с ропотом, стенанием и беспокойством сокрушённого сердца моего – и милосердая Благо невеста осенила меня тогда же покровом своим, как бы перстом указала тебе на мою страждущую и измученную душу. И от этого указания сердце твоё затрепетало жалостью... Мы приехали в Тобольск в день Преображения, за год до знакомства с тобою – в день Преображения, не было ли это каким-то таинственным намёком на то, что должно было произойти со мною в Тобольске? И приехали в ночь, в грязь, слякоть, и въехали с горы, и въехали в тёмный, унылый и низкий дом, который и на тебя произвёл такое тягостное впечатление в последний твой приезд... Бог так всё устроил не без особого промысла; всё это были громогласные возвещания, и сердце их угадывало, но ум не умел объяснить; ибо ум просвещается от сердца или сердечного света; а моё сердце было темно, оно было темницей духа моего – местом запустения, сырости, мрака и мучения. Год, проведённый в низеньком доме, была ночь, исполненная тяжких снов, и эта ночь предшествовала светлому дню, т. е. незабвенному 1839-му году... Чудный этот 1839-й год – отсюда тогда погнало народ нарядный как помелом в Омск. Все поскакали, все поехали, как будто господь выгнал их верёвкою. Потом сделалась ощутительная тишина и простор – а уж как до того было тесно и душно! Вот лишнее всё сплыло, остался простой народ. Давай этому названию «простой» какой хочешь смысл, но я люблю это название, да и бог его жалует. Итак, остались люди попростее, не говорю, совершенно простые, такие редки. На простор этот слетелись птички из лесов, и зверки прибежали, почуя какую-то дивную, богом устроенную пустоту. Белки скакали по городским садам, лягушки квакали по улицам, птицы влетали в горницы. Не знаю, помнишь ли ты это, но я помню, и все это знают. Тогда говорили об этом и удивлялись, и смеялись. Я сама помню, что писала кому-то шуткою в Омск об этом. Всё, всё знаменательно для зрячих и имеющих ухо слышати; но я в то время была глуха и слепа отчасти, хотя чуть-чуть видела, чуть-чуть слышала, и более слышала, чем видела; это свойство моей природы – я близорука, как ты знаешь...



    14-го августа 1844 г.


1839 Г., АВГУСТ

Вы, как я вижу, батюшка, не из тех пастырей душ, которые ограничиваются присмотром издали за вверенным им словесным стадом; вы, добрый пастырь, готовы следовать за каждою овцою заблудшею и каждую болящую принести на раменах ваших во дворы господни. Но что сделаете вы с такою, которая одичалая забрела к вам? И хотя господь и её также вам вверил, но что делать с нею, если она не идёт на голос ваш, зовущий её именем господа? Если и господа своего она как бы не знает уже? Если она, слыша голос ваш, прислушивается к другому голосу, за которым она и в места пустынные, и в пропасти – всюду следовала? Если она отвергает пищу здоровую, которую вы с такою заботливостью ей предлагаете, и изнеможённая и больная остаётся неподвижно на том же месте, где вы нашли её? Нет, добрый батюшка, напрасно тратить вам драгоценное ваше время для такого негодного творения, как я: не спасти вам меня! Я уже почти мёртвая (внутренне), и вам, живому, едва ли понять меня. Судите сами: вы уговариваете меня не отчаиваться, но у меня и нет отчаяния; можно отчаиваться в том только, что желаем, а я не желаю уже своего спасения и люблю болезнь мою, не ищу исцеления – не могу молиться о себе и просить о помощи для себя. Мне совершенно равнодушно всё до меня касающееся и во времени, и в вечности...

Но теперь, естественно, спросите вы меня, зачем я беспокоила вас, если с упорством почти отвергаю с таким же милосердием предлагаемую мне вами пищу? Добрый мой батюшка! Бог видит, как благодарна вам, как дорого ценю все старания ваши о бедной душе моей. По приказанию вашему я начала читать утром и вечером означенные молитвы; но что же делать? – ни сердцем, ни желанием я не могу за ними следовать, не могу молиться за себя, не могу желать себе лучшего.

Теперь же пишу, исполняя волю вашу. Не сказываю вам, кто я, по многим причинам. Простите, если опять повторяю: зачем вам знать, кто я именно? Неизвестен кающийся (говорите вы), неизвестен больной. Это правда. Но болезнь его известна вам во всех подробностях. «Неизвестно также положение его на исповеди». Но о каком положении разумеете вы тут, батюшка? Простите, ради бога, я что-то не поняла этих слов. Положение моё в обществе не идёт к делу, кажется? Но если уж и об этом вам необходимо знать, извольте, скажу вам, что внешние обстоятельства мои хороши, состояние безбедное, ни на что и ни на кого не могу и не имею причин жаловаться; разумеется, к этим сведениям могла бы я прибавить много подробностей, но, кто знает, может быть, тогда вы бы уже другими глазами смотрели на меня?.. Нет, добрый батюшка, я ещё раз у ног ваших умоляю вас: не ищите узнавать меня, право, не стоит внимания; пусть я в глазах ваших останусь тем, чем я всегда хочу быть: многоуважающей вас и сердечно благодарною вашею духовною дочерью.



    Н.


1841 Г., 8-ГО ЯНВАРЯ

N. пишет вам о смерти Ивашёва. Если Иван Иванович [Пущин] ещё у вас, сообщите ему, пожалуйста, это горестное известие. Жалко то, что он так внезапно скончался: за несколько минут был здоров и весел даже, как пишут, и вдруг удар как громом – и его не стало. За год ровно он потерял жену, и теперь осталось трое сирот-малолеток; верно, это известие огорчит всех наших; что делать – жизнь и смерть в руках божиих. Я писала вам с Иваном Ивановичем и теперь повторяю то же: приезжайте к нам хоть на недельку. Неужели вы нас не порадуете? Мы с Павлом Сергеевичем и Татьяной Филипьевной часто говорим об этом. Если бы господь устроил приезд ваш к нам, может быть, вы отслужили бы нам обедню в какой-нибудь церкви и нас собралось бы несколько человек, как в первые времена церкви, одна душа и одно сердце: наверно, между нами был бы невидимо и он, родной нам, близкий нам, любовь наша и жизнь наша вечная...


10-ГО ФЕВРАЛЯ

Сегодня получила я письмо от матери; бедная старушка, видно, от многих слёз слепнет или боится, что ослепнет от продолжительной боли в глазах. Читая это письмо, мысль просится в отпуск, домой, повидаться с нею и утешить тем в скорби. Она с горем говорит: «О если бы господь продлил моё зрение хоть до того, чтобы увидеть тебя, радость моя!» И точно, я у ней одна, и так долго мы не видались – вы знаете мои обстоятельства. Может быть, найдутся люди, что не захотят этого дозволить, чтобы попрепятствовать свиданию с другими близкими, а именно с двумя молодыми людьми, о которых вы знаете. И вот я готова обязаться подпискою не видать их, лишь бы старуха мать меня увидела, а если бы и подписала не видать тех, то уповаю с помощию божией, хоть бы они и в другой комнате находились, отказаться от свидания и бежать. Теперь, как вы мне посоветуете, писать или нет об увольнении? Я хотела это на будущей неделе сделать. Бог мой ведает, что не для себя и своего удовольствия ищу этого, но единственно для утешения прискорбной матери, которую мучит страх, что не увидит меня...


27-ГО АПРЕЛЯ

...Сегодня минуло двадцать лет, как мне нарекли имя Назария. Господи, господи! сколько великих благодеяний изливал ты на меня в эти двадцать лет!.. Теперь поговорю о том, что здесь около меня делается. Я тебе писала об Ольге Ивановне и о принуждённом её со мною обращении; я не ошиблась, всё такое открывается, полагаю, что враждебница моя (дьяконица) им наговорила на меня... В самую Пасху господь сподобил нас принять святые тайны... Стечение народа было неимоверное. Нас, говеющих, было тут до 15 человек; я забылась тут совсем, да и все мы были как одна душа и одно сердце; со слезами все перед принятием тайн обнимали друг друга, повторяя то, что делали первые христиане. Все мы, как бы сговорясь, по общему движению это сделали – и знакомые, и незнакомые; это многих поразило, других удивило, третьих тронуло до слёз. Дьякон плакал как ребёнок, священник был тронут. Мужчины-чиновники плакали, как сами сознавались после. Я ничего в то время не видала, но мысленно просила господа умирить сердце, ненавидящее меня напрасно. Хотела идти просить у неё прощение, но невозможно было пробраться. Любовь научила меня взобраться на амвон и оттуда, отыскав её глазами, поклониться ей особенно, как можно ниже. Это сделало то, что после благодарственных молитв она подошла ко мне сама, похристосовалась и поздравила. Менделеевы все радушно меня обняли, особенно Ольга. Но несколько времени спустя, то есть дня два, Иван Павлович (Менделеев), под хмельком, объяснил загадку охлаждения ко мне с их стороны, предостерегая нашу хозяйку (она им родня), что мы завлекаем её в секту, говоря, чтобы она береглась «лисьих хвостов», чтобы она смотрела в оба, что никогда не слыхано, не видано так говеть, так приобщаться, что это что-то необыкновенное, и просто секта опасная, что он и детям своим запрещает сношения, советует убегать «лисьих хвостов», – что можно губить души, а между тем лобызать ноги Спасителя, что он знает таких душегубцев и проч., всего не перескажешь, и это в гостях и при многих. Вот тебе и тайна. Слава тебе, господи! Почки развёртываются, будут и листочки по слову твоему. Михаилу Александровичу мы об этом не говорим: всё такое его чрезвычайно огорчает и приводит в смущение.


4-ГО МАЯ

...Приехала Ольга Ивановна с Аполлинарией; сидели долго. Я и рада и не рада была их видеть. В разговоре между кучею соломы попадались кое-где и бисеринки. Они говорили, что от новоприезжего учителя, из духовного звания, слышали о какой-то страшной секте, где председательствуют женщины, что этот учитель в малолетстве сам попался в неё, взят был на воспитание в один дом, где его неимоверно мучили под видом умерщвления плоти, и разные разности. У него умерла мать, и отец пошёл в монахи, а его отдал к этому господину, не предполагая тут ничего дурного, что, напротив, всё тут казалось свято и благочестиво. Впоследствии, наконец, открыли эту секту и истребили. Вышло на поверку, что это секта Татариновой и дяди моего Головина, о которой я вам сказывала. Много говорили мы об этом, говорили и о другом, по большей части, пустяки... Мне подумалось, что не смешивают ли они нас с Татариновой? Чего мудрёного? А по отзывам Ивана Павловича, о которых я вам писала, кажется, что так. Господь с ними.


6-ГО ИЮЛЯ

...Недавно жандарм, у которого мы прежде жили, предварил нас, что отсюда какой-то добрый человек сделал на нас князю донос, что государственные преступники и жёны их составили тайное общество вместе с Жилиным и генералом Горским и собираются всякий день у Жилина, где для совещаний затворяют все двери. К Жилиным из наших никто не ездит, мы чаще всех; следовательно, это на Михаила Александровича и на меня падает. Михайло Александрович объяснился с жандармским генералом; тот крайне смутился, отпёрся и прислал с извинениями того, который, по его же поручению, предварил нас. Тот со смехом говорил, что генерал укорял его в неосторожности, что он ему поручил разведать под рукою, а не прямо сказать. Просил Михайла Александровича дать ему очную ставку с генералом и уличить того. Но Михайло Александрович чрез одного знакомого послал объяснение к князю, прося сделать исследование, чтобы убедиться в неосновательности доноса. Михайло Александрович схитрил маленько: всё это происходило без меня и на вопрос генерала, где я? – сказал, что в Абалаке; я же не намерена скрываться и прикрываться ладонью и объявляю всем и каждому, что была у Жилиных в деревне. Михайло Александрович сам хочет сказать генералу, что не знает, почему ему совралось. Совесть спокойна, то чего бояться.


21 ЯНВАРЯ 1843 ГОДА

...Я плакала вчера во время проповеди преосвященного. И точно проповедь была сильная, и без приготовления сказанная – это было заметно. Главное, обращена была на взяточников. В первый раз я вижу святителя, без приготовления говорящего пастве своей со всей свободой духа и слова. Это было поразительное и умилительное зрелище. В уме моём мелькнули Златоуст, Григорий, первые апостольские проповеди, и сердце забилось, и слёзы градом покатились. Святитель нечаянно взглянул и вдруг тут же говорит, обратясь, мне показалось, ко мне: «Плачь, как Мария!» – и, оборотясь на другую сторону (где тоже плакали): «Плачь, как Пётр!» – и потом: «Как утешительно видеть раскаивающихся грешников, плачущих о грехах своих!..».


ФЕВРАЛЯ 28-ГО

Сегодня Михайло Александрович был у владыки недолго, а потом с ним вместе ездили к губернатору. Как видно, у владыки есть цель в посещениях; не для удовольствия своего ищет он сближения с людьми мира сего: Михайло Александрович сказывал, что удивился, как он в разговорах о том и о другом без пощады порицает дурное. Сегодня говорил о картах: «Неужели люди не могут найти другого занятия?» – и сильно восставал против, а в этом доме очень кстати. Иное шуткой, иное серьёзно обличит, иному с ласкою и чувством наставит. Взмиловался господь над здешнею паствою и послал нам пастыря доброго и ревностного к славе своей... Князь [генерал-губернатор Горчаков] приезжал сюда, был у нас. Ну что прикажешь делать с этим неугомонным языком? И с ним пустилась проповедывать, да ещё каким-то околичным путём, так что он только молча слушал! Расстались ласково, но сказанного не воротишь, а может, и не надо...


МАРТА 28-ГО

...Владыке понравились очерки образов и самые образа, с очерков моих списанные. Запало мне на сердце предчувствие, что неравно заставит меня для домовой церкви делать очерки; вот я и начала его прятаться, чтобы забыл обо мне, и на глаза не казалась, но как-то Михайло Александрович в Благовещение к нему заехал, а он сейчас вспомнил очерки и велел мне сказать, что просит сделать Спасителя и сошествие Святого Духа. На другой день я с Машей Францевой отправилась к обедне на гору, оттуда к преосвященному, выслушала похвалы незаслуженные очеркам; он рассказал мне свою мысль, показал несколько икон, потом заставил пить чай. Ему ещё кто-то говорил, что по случаю его посещения я дала обет. Он опять начал говорить о том же, что я ему принесла жертву. Я осмелилась возразить, что не ему именно, а он был только предлогом к обузданию прихотей... Спрашивал, кто у меня духовник? Я назвала Малафеича и тебя. «Да этот далеко, а духовника надо всегда иметь при себе, не столько для разрешения грехов, как для совета». Тут разговор опять принял духовное направление; мне очень хотелось помолчать и откланяться, но он всё как бы вызывал на разговор. Говорил о смирении, спросил: неужели я думаю царство небесное достать отсечением разных мелочей? На что я ему отвечала по совести, что нисколько не думаю о царстве, а просто желаю только исполнять во всем волю божию, что люблю господа для него, а не для себя... Рассказал о знакомой мне, которая умела искусно прикрывать своё воздержание – казалось, всё ела, а ничего почти не ела; смеётся, разговаривает свободно со всеми, и незаметно её внутреннего расположения мирским людям, а между тем всё сердце её устремляется к богу. Заключил, что у него несколько было таких послушниц в Костроме и других местах. Я, чувствуя, что он это как-то недаром говорит, стала просить его не погнушаться и моей грешной душой и меня взять в послушницы, обещая ему полное повиновение. Он мою просьбу принял милостиво, благословил меня и крепко сжал мне руку, сказав, что послушницы его говорили ему все – и радость, и горе своё открывали, и что отец духовный как может упользоватъ, если одну частицу души ему показать и не раскрыть всего своего состояния. Опять обратился к обетам и говорит, чтобы я не опасалась мнения, что это что-нибудь важное. На что я ему сказала, что внешние отречения почитаю пустяками, а только употребляю их как обуздание алчной и притязательной моей природы, а что начала эти отсечения со времени посещения его, потому что в лице его вижу самого Христа по слову господа и не могу на него иначе смотреть как на ангела церкви – посланника божия. Но тут же прибавила, как-то вылетело слово: «А. что вы такое сами по себе как человек, я не рассуждаю, и дела мне нет до этого! Господь один вас знает, и сердце ваше пусть судит вас. Я не человеку хочу повиноваться, не на человека гляжу, а на сан ваш, на власть, вам данную». Сказала я это каким-то особенным тоном, убедительно-сильно.

Выходка моя его, видимо, смутила. Я заметила, но поздно: слова не воротишь. Он как-то скоро сказал: «Разумеется!» – и с каким-то удивлением посмотрел на меня. Ты, я чаю, думаешь, что я смутилась, отец? Нисколько. Тут и Владимир [имя архиерея], и всё исчезло для меня, я спокойно осталась с минуту в молчании. Он сам возбудил разговор: сказал, что от Верховского в Костроме слышал обо мне, как он меня воротил домой, когда я уходила в монастырь; спросил, не боялась ли я идти ночью?.. Ещё он говорил: «Ах, матушка, стоит только копнуть в сердце, что тут откроется!» Он говорил как бы и про себя тут же, а я опять с глупости и сказала: «Покопайте, так всякий из нас навозная куча». Он согласился и улыбнулся. Чтобы поправить невежливость, говорю: «Преосвященный владыко, а что тут кроется нечистоты!» – указывая на моё сердце. Он, улыбаясь, отвечал: «Увидим, увидим!».

Подходя под благословение, я, к довершению своей глупости, задела владыку по носу шляпой своей да ещё извиняться начала... После обедни, ещё пока мы оставались в церкви, дьякон его вдруг ко мне подошёл к руке, как светский, на соблазн всей тобольской духовной братии. Насилу могла я удержаться от смеха... Странно, что за удовольствие владыке иметь такую послушницу, как я, что во мне толку? Ты знаешь меня и чувствуешь, что я говорю не по смирению, но по убеждению. Правду ты писал, что и ты дрянь, и я дрянь; мы так и знаем друг друга и не считаем себя чем-либо выше, как то, что мы перед богом, но другие судят нас по-своему. Я заметила, что не только о тебе, но и обо мне кто-то говорил владыке, и он по сказанному об нас составил об нас какое-нибудь особенное мнение, воображение его создало из нас идеалы, а преувеличенные похвалы разнородных лиц, согласившихся по какому-то внушению, украсили нас, испестрили нас перед ним как нечто чудесное. Он о тебе и мне отзывался так: «Я со всех сторон много, много о нём наслышался...».


АПРЕЛЯ 17-ГО 1843 ГОДА

...Нет, меня не мадам Гион зовут, а называют мадам Крюденер1, о которой ты можешь от Ивана Дмитриевича [Якушкин] или Матвея Ивановича [Муравьёв-Апостол]; может быть, что они не без предубеждения будут говорить тебе об ней, но всё ты разберёшь сам и какое-нибудь о ней получишь понятие. Это говорят при всех и удивляются, что до сих пор правительство не принимает никаких мер против такого опасного человека, как я. Так говорит ненависть и злоба не на меня, а на закон христов. Говорящего я считаю лучшим другом и сочла бы благодетелем, если бы он имел власть и засадил бы меня, негодную, куда-нибудь. Ничто не могло меня более порадовать от него, как такие отзывы... Если бы другой кто называл меня Крюденершей, то была бы не брань, а похвала, может статься; но тот, кто называет меня так, не верит Евангелию, и в устах его это жестокая укоризна; как сектаторку, он бы запер меня и даже высек...


18-ГО ИЮЛЯ

Владыка человек непростой, хотя и прикидывается простячком, но он, что называется, себе на уме – русский человек в полном смысле этого слова, со всеми характеристическими добрыми и худыми свойствами русского. Сибиряки имеют свой характер, хотя и схожий с российским в основании, но и отличный несколько от русских или российских наших; разумеется, нет правила без исключения, но владыка под общим правилом. Он ласков, добродушен, большой хлебосол, но не клади ему пальца в рот – он без намерения, по одной привычке или природному свойству, откусит, и вы же будете виноваты, что положили слишком доверчиво, вы же потеряете в его мнении. Сибирское основное свойство: недоверчивость и осторожность, чтобы не даться в обман и, если можно, самому обмануть.

Российских людей свойство: развязность, ласковость и тем большая хитрость; одним словом, сибиряк всячески старается не быть обманутым, что считается за стыд; а российский не унывает, если оплошал, но ещё в большую ставит себе честь, если и был обманут, вывернуться. Это по-российски – молодечество. Божьи же люди теряют национальный характер, если они точно божии, и это понятно: чтобы быть божиим, надо оставить ветхую природу, а национальность принадлежит именно ветхой природе. Владыка – российский человек. В путях божиих сведущ по науке и теорию славно знает, может, и испытал то, что подлежит разуму и некоторому сердечному чувству, – он и добр, и чувствителен по природе, но... всё это земное – и земная деятельность, вроде Кочетова, более тут ничего не ищите.

Мы неясно видим и несовершенно разбираем, что чёрное и что белое, что сладкое и что горькое – случайно нападаем, но чаще смешиваем... так что глупая, слепая, близорукая баба лучше различит, когда наденет очки божии. Главная наша претензия все вдруг обнять взором; стоя на земле, это невозможно – глаза бегают и разбегаются и ничего ясно не видят, оттого часто и глядят чужими глазами. Если бы подняться повыше, то, конечно, и одним взглядом всё бы вдруг разглядеть и обнять можно, а на земле пыль мешает, и дома, и люди, и мало ли что, а это не совсем ладно...


ИЮНЯ 8-ГО

Ожидаем письма от тебя, родной, чтобы узнать, как ты доехал и как твоё здоровье? У нас в городе большие хлопоты по случаю приезда князя; завтра рано утром он выезжает. Я бы не писала об этих пустяках, если бы они до нас не касались, а то, как водится, со всех сторон явились посетители с просьбами: замолвить словечко, обделать дело или рекомендовать их приятелей; потом свидания с князем и у него, и у нас. Что ты ни говори, но трудно стремиться к уединению и к забвению у людей и быть беспрерывно на выставке у них. Уж, полно, Господь ли это делает? Не враг ли так шутит в насмешку над грешной душой моей?.. Душа моя томится по Ялуторовску, но какое-то внутреннее чувство претит ещё хлопотать о переводе туда; видно, не пришло время.

Сейчас узнала, что Михайло Александрович говорил об этом князю, и тот сказал, что это весьма легко сделать; следовательно, от нас почти зависит, но всё же как будто надо что-то подождать. Князь отозвался о нашем исправнике, что он один честный исправник по двум вверенным ему губерниям. О назначении губернатора ничего не знаем, но из похвал и слов князя можно заметить, что чуть ли не Виноградский представлен им.... Князь расспрашивал прокурора о Татьяне Филипповне. Прокурор отвечал без страха и как надо. Потом он сказал прокурору по секрету, что получил из Петербурга вопрос о нас с подозрением, что Фонвизины и Свистунов составили какую-то новую секту, и чтобы это заметить. Князь прибавил, что он уж отвечал на это и написал, что это сущий вздор и что он лично нас знает.

В Петербурге не иначе могли это вздумать как по чьему-нибудь доносу отсюда. Если предположить, что по письмам моим, то почему не хватились пять лет тому назад? А теперь я почти не пишу ни к кому, и письма мои в гораздо слабейшем духе. Вот сколько вам нового. Последнее меня на минуту порадовало как свидетельство евангельское о желающих жить благочестиво, но потом и к этому охладело сердце. Оно-то и свидетельствует, что во мне неправый дух, что и еретики также бывают гонимы и ещё более, да и не всякая же сплетня должна приниматься как гонение за правду и свидетельство благочестия... Татьяна Филипповна в превеликой радости, что так говорят про неё, а я как бы досадую на эту самую её радость. Отчего это?

Князь ссорился с преосвященным, хотел писать о стене в Петербург, выговаривать ему многое, что и не повторю, избегая сплетни и в боязни обвинить кого не следует. Но сегодня помирились и расстались дружелюбно. Михайло Александрович несколько содействовал, что князь к владыке смягчился. Но князь сильно им недоволен и знает все гадкие истории. Ну, вот целое письмо, и чего тут нет? И мне сдаётся, что оно отзывается разным духом и обличает расстройство сильное моей души...


СЕНТЯБРЯ 11-ГО

...Ты знаешь, кажется, что владыка делал запросы о Татьяне Филипповне, записывая даже все собираемые о ней сведения. Секретарь его ходил туда и сюда для этого... Вдруг князь получает из Петербурга запрос: какую секту завели Фонвизина и Свистунов? С поручением наблюдать за нами. Вероятно, тут же было и о Татьяне Филипповне, потому что архиерей проговорился, что от пего требуют об ней сведения. Князь спрашивал об ней бывшего здесь полицеймейстера Нагу. Так как тот лично её знает, то отвечал, что простая женщина, и к нему, и к родным его ходила. При вас, кажется, летом князь, в бытность свою здесь, спрашивал о Татьяне Филипповне у прокурора и говорил о запросе, сделанном о нас, что это сущий вздор, как бы обидевшись, что это упрек его несмотрению и что помимо его донесли, что он достаточно наблюдает за всеми нами и, конечно, сам бы должен был донести, если бы видел опасное. Но насчёт Татьяны Филипповны и особого богомолья предупреждал прокурора. Прокурор начал без удержа хохотать и так сконфузил князя тем, что он, зная его, верит сектам, что тот перестал делать свои расспросы и сам засмеялся.

Дело в том, что запросы о нас были от обер-прокурора; я прежде думала, что от начальника жандармов, и полагала, что, так как мои письма и Петра Николаевича отзываются иным духом, то и сделали из них вывод о сектах; теперь же выходит иное. Протасов не иначе как по донесению отсюда от духовного лица мог сделать запрос. После отзыва князя в Петербург владыка не мог и не может скрыть чувства отвращения от Татьяны Филипповны и с нами ласков, но странен. Проявляется по временам подозрение, хотя и старается скрывать. Прокурор и многие другие из наших полагают, и давно уже, что сам владыка сделал донос, а как не удалось, то находится перед синодом в очень неприятном положении. Ему беспрестанно оттуда неприятные замечания; с князем в явной ссоре, с временным губернатором тоже, хотя тут сохраняются приличия.

Я не совсем верила предположению наших, будто он сделал это, чтобы выслужиться бдительностью и особым усердием. Страшно подумать! Господу только известно всё! Услышав о Протасове, мне мелькнул Фелицын (может, я грешу), но, с другой стороны, чувство отвращения к Татьяне Филипповне у владыки смущает меня. Так всё и оставалось, кроме одной выходки владыки: в последний раз, как была с Татьяной Александровной [Свистунова] у него, он завёл речь о заведении благотворительного общества и вызывался быть главой или президентом его, хвалил Екатерину Фёдоровну и горевал, что мало в здешних дамах усердия, что на приглашение его завести такое общество ему отвечали, что похоже будет на секту. Я на это сказала: всех живущих отлично от мирских обычаев и желающих вести жизнь христианскую называют здесь сектаторами. Он согласился.

После того у прокурора за столом Молчанов, бывший инспектор врачебной управы, сказал, что во всём городе трубят о написанном мною рассуждении «О молитве господней», но никто из посторонних не читал – не иначе как от самого владыки узнали. Но вот что было вчера, в воскресенье: владыка был вечером у прокурора Михаила Алексеевича. Павел Сергеевич и Дмитрий Иваныч были там же. Вдруг он предлагает составить общество, собираться по вечерам читать Библию и толковать тексты, прибавив, что все ереси основаны на текстах писания, что очень полезно разъяснять их правильно. Наши сказали, что очень рады будут его слушать; но он настаивал, чтобы каждый давал своё разумение о текстах на бумаге. Прокурор заметил, что не для чего на письме, что довольно ему говорить, а нам слушать. Архиерей прибавил, что он бы свободнее говорить мог в дружеской беседе, чем в церкви, хвалил благочестие Горского и что он с ним рассуждал об этом, что он ошибался в этом человеке. А Горский прежде был фаталист, а не христианин и ещё недавно рассуждал как фаталист. И всех нас терпеть не может, не иначе называет как святошами, а меня ненавидит.

Что-то всё это странно. Наши усомнились (кроме Павла Сергеича) и говорят, что это ловушка, чтобы поймать нас в чём-нибудь и оправдать прежние неосновательные доносы и вывернуться. Он уверял прокурора и Михаила Александровича в своём особенном расположении и говорил, что только и находит отрады в доме у прокурора и у нас. А у прокурора не был две недели, а у нас с Покрова.

Чудно что-то. И желание, чтобы писали своё мнение на тексты, весьма не нравится мне, хотя я ничего не смею решить. Горский – приятель жандарму новому, а тот при при езде прикинулся постником и желающим вступить в монахи, старался познакомиться и сблизиться со мною и со Свисту-новым, которого осыпал ласками, а я отклонилась от его знакомства. Потом он сватался за Оленьку Анненкову и ведёт совсем мирскую жизнь; сначала говорил, что наслышался о благочестии моём, т. е. ему говорили обо мне и велели наблюдать за нами, для чего нужно было вкрасться в нашу доверенность.

Архиерей хорош с Фелицыным, а он вас не любит. Бог знает, что значит всё мною сказанное, возьмём свои меры, остальное оставим на волю божию; буди его святая воля! Бояться нечего, с нами бог! Полагают, что владыка сообщил, может быть, мою рукопись «Молитвы Господней» в синод. Я не верю. Мне кажется, что ещё не пришёл час мой, я так скверна, что меня не за что гнать, разве за грехи наказание. Но вот бог видит, что такие вещи для меня были бы наградой даже, как очищение за грехи. Расположение мира и ласки его – вот что приводит меня иногда в отчаяние и жизнь делает невыносимою, безвкусною...


18-ГО СЕНТЯБРЯ 1850 Г.

...Я, кажется, писала тебе, что получила разрешение ехать к водам. Княжны уехали, и отец [генерал-губернатор Горчаков] не позволил им со мною видеться... Он даже боялся, чтобы я не поехала к ним навстречу, и прислал сюда официальное мне запрещение выезжать и приказание отложить поездку к водам до будущего года; но так как он не имеет права мне ни запрещать, ни приказывать без разрешения свыше, то я ему настрочила жестокое письмо и вступила с ним в войну. Ответа ещё не имею, не знаю, чем всё это кончится. У нас такая ужасная погода, что я более недели ни вон из двора.

О состоянии моего здоровья я уже не говорю, обыкновенно почти всё хвораю, не тем, так другим, редко выдаются дни, что я получше себя чувствую. У нас и снег, и дождь, и холод, хуже зимнего, словом, сибирская осень во всей своей красе. А я не видала, как и лето прошло. Нынешним годом я как-то и в саду своём мало гуляла. Всех живее и приятнее впечатление оставила мне поездка в Ялуторовск в открытом экипаже. Что если бы всегда дышать таким здоровым, ароматным воздухом? Наверно, бы скоро миновались все недуги. Сижу дома и читаю романы, играю с Тошкой [воспитанница], которая день ото дня делается милее и забавнее, крою и наблюдаю за шитьём, хожу и пишу письма, вот мои обыкновенные занятия, забыла прибавить: мурлычу себе под нос, иногда вполголоса, думаю и грущу – это последнее сопровождает все прочие занятия. И вот моя жизнь, если можно назвать жизнью такое бесцельное существование! Прощай, мне как-то сегодня особенно тоскливо – не глядела бы на свет белый.


7-ГО НОЯБРЯ

Теперь ты знаешь уже, что ялуторовская поездка произвела кутерьму, которая имела важные для всех нас последствия, так что вызвала меня на крайние меры. Но князь не унялся, несмотря на уведомление моё, что просила и жду правил из Петербурга, он собрал откуда-то и присочинил свои правила, где называет нас жёнами государственных преступников и ещё ссыльнокаторжных, тогда как недавно, по предписанию из Петербурга, с наших брали подписки, чтобы им не называться так, а состоящими под надзором полиции для неслужащих, а для служащих – по чину или месту, занимаемому в службе, вследствие чего и сам князь в предписании губернатору о запрещении мне ехать на воды величает меня «супругою состоящего под надзором полиции».

Эту бумагу его с прочими документами я отправила к графу Орлову. Теперь вздумалось браниться, я думаю, для того и правила выдал, чтобы при чтении их полицеймейстер бранил нас в глаза.

Я не допустила его себе читать именно потому, что ожидала какого-нибудь ответа на моё послание в С.-Петербург. Но что всего милее: хотели с нас брать подписки, что будем исполнять по правилам, а полицеймейстер, ужасная дрянь, так настроен, что следит всюду, а за город и выпускать нас не велено.

Но вот какие утешительные у нас вести: от 10 октября получено здесь из Петербурга письмо, а вслед за этим и множество других оттуда же и к разным лицам и в разные города здешней губернии, что князь без просьбы об увольнении уволен и причислен к государственному совету, а на его место назначен генерал Граббе, о котором ты, верно, слыхал от нас. Эти письменные вести сообщили и самому князю, но он засмеялся и говорит: «Странно, что все знают о том, чего я не знаю». Видно, не верит, что это может случиться, а то бы, для охранения самолюбия своего от внезапного удара, мог сказать, что просил увольнения. Пишут же все положительно, неужели это пуф? Разные лица и к разным лицам, между прочим, с.-петербургского гражданского губернатора жена Жуковская – она сибирячка – пишет сюда к своей родственнице А. А. Кривоноговой и поздравляет её с новым генерал-губернатором, говоря, что его, верно, здесь полюбят, а Выкрестюк пишет, что и официально скоро узнают.

Даже из Омска к здешним жандармам пишут по секрету о перемене, прося помолчать, чтобы не от них первых узналось. Если это так, то завтра или в пятницу должно быть в газетах. Чудно, если это правда. Приказы должны быть из Варшавы от 5 или 6 октября. 6-го пошло отсюда письмо моё к царю с тёплою и усердною молитвою о том, чтобы и государя расположить в нашу пользу, и, главное, – князя убрать.

Теперь всё и все в ожидании и тревоге. Можешь себе представить, что такое звоны звонят, только и разговоров, только и толков. Преданные его сиятельству политикуют, притворяются неверящими, в том числе и губернатор с супругою, и прочие председатели. Другие совсем опешили и трусят; но большая часть и весь край вообще радуется; одна боязнь, что это не сбудется. Любопытно, если будет по писанному, т. е. когда придёт официальное известие, какие будут корчить рожи разные лица, особенно полицеймейстер? Увидим, что скажут будущие почты? Авось лисичка возьмёт верх над хищною птицею. Я уповаю, потому что с самой зимы, т. е. с начала года, молюсь, а по временам и весьма пристально, об одном и том же – об увольнении. Моё прошение ходило прямым путём – без инстанций...


ДЕКАБРЯ 4-ГО

Наши дела в том же положении: князь и его угодники в чём только можно, в самых безделицах пакостят, особенно мне, а через меня не только нашим, но и прокурору. Боюсь, чтобы и батюшке не досталось, чтобы и тебя как-нибудь не задели. Иван Александрович просил Наследника о переводе нашем в Вятскую губернию. Бог знает, удастся ли? Между тем если князь воротится из Петербурга, то хоть в могилу ложись, если мы здесь останемся. Тункинские воды замолкли. Хоть бы туда пустили освежиться! Князь грозит по возвращении отмстить тем, которые выпускали, что он сменён, и радовались этому.

Этот человек способен на всё, даже извести кого-нибудь втихомолку. Полицеймейстер Е., наверное, не откажется быть его верным сотрудником по этим делам. Вот в каком мы положении, разве чудо какое спасёт нас. Господь милосерд и всемогущ – для него всё просто и естественно, чудо будет в отношении нас, потому что нам и не верится ни во что хорошее, ничего уже и не ждём...

Ничто в свете так не противно мне, как лукавство! Но в сибирском характере это лукавство принимает чудовищные, адские размеры. Весь Тобольск теперь под влиянием страшного происшествия, которое так кстати может служить доводом и к говоренному и прежде насчёт сибирского лукавства и к сказанному теперь, что я считаю долгом рассказать тебе это физиологическое явление.

В Екатеринин день, в семь часов вечера, около комиссариатской кладовой, где хранятся огромные суммы, держали караул солдаты Ан. Ник. роты. За калиткой, по ту сторону сада, у той же кладовой стоит будка, и в неё на ночь всегда ставится караульный ночной из комиссариатских солдат. Эти обыкновенно одеваются всегда как можно теплее и часто являются поэтому и в партикулярной одежде, дисциплина у них не так строга, как у военных. Лишь только сменились солдаты и ефрейтор успел уйти на гауптвахту, как к комиссариатской будке подходит человек в тулупе, в шапке, сверху накинута солдатская капотка. Часовой окликает, тот отвечает: «Ночной» – и становится в будку, через несколько минут подходит к часовому и заводит разговор.

– Который час?

– Семь часов.

– А! Так как же меня так рано разбудили, сказали, девять, а что, патрули ходят у вас?

– Ходят.

– Через четверть часа? теперь или после зари?

– Нет, и до зари ходят.

– Ну, у нас в Петербурге не так, там всё после зари.

– А ты разве из Питера, как я тебя не знаю?

– Только два месяца как оттуда, был болен, два раза за себя нанимал, а теперь сам в первый раз пришёл; ну да пойти же в караулку.

Начал зевать, потягиваться и пошёл к калитке, а часовой продолжал свою монотонную прогулку перед старым домом. Ночной остановился в калитке, как будто не зная, на что решиться. Часовой прошёл до калитки и лишь только повернулся, чтобы идти назад, как почувствовал сильнейший удар в голову, от которого ружьё выпало из рук, и он пошатнулся или упал; не знаю. Другим ударом промахнулись, как видно, он просвистел мимо ушей. От первого голова у часового проломлена, второй удар должен был наповал убить его, но не удался. Часовой, пресильный парень, опомнившись, бросился на злодея, смял его под себя и начал кричать, не выпуская. Тот царапался и, наконец, начал упрашивать часового, чтобы он отпустил, что он сейчас же даст ему тысячу рублей (при нём найдено было две тысячи). Если бы часовой польстился, ему бы несдобровать, потому что кроме лома с набалдашником и разными крючками в 7 фунтов весу, которым он проломил часовому голову, при нём был складной нож в полторы четверти. При барахтаньи он обронил два новых мешка с завязками, при нём были серные спички и полсвечки восковой да ещё тульское долото стальное.

Услыша крик, солдаты с гауптвахты прибежали, но злодей, видя, что часовой не отпускает его, тоже кричал: «Батюшки, вступитесь! Что же вы меня бросили, помогите!» (Это обстоятельство о взывании помощи как бы от сообщников сообщили мне только сегодня.) Когда их привели на гауптвахту, солдат оказался с проломленной головой, весь окровавленный, а в злодее узнали одного из здешних знаменитых сибирских купцов, человека и тебе, и всем нам знакомого, у которого мы не раз покупали разные разности, с которым имели дела, с которым по часам разговаривали, человека трезвого, обстоятельного, всеми гражданами уважаемого, богатого. Когда нам сказали об этом, я не хотела верить; но что я говорю о себе, никто, решительно никто не хотел верить.

Купеческое общество, разумеется, сибиряки, вызывались присягу принять, что он человек во всех отношениях отличный. Все положили, что это, должно быть, белая горячка или припадок сумасшествия; он так, видно, и рассчитывал на это, потому что лишь привели его в полицию, он начал разводить руками, говорить вздор, и Юшков хотел было дать свидетельство, что он рехнулся, но улики и обдуманность во всех действиях скоро заставили переменить общее мнение. Он же твердит своё, что не помнит и не знает, как что сделал. Признался и говорит: чёрт повёл. Мудрено запереться, когда пойман на деле. В четыре часа в этот день он был в лавке. Когда осматривали место, в одном проходном коридоре, сенном, старого дома нанесло много снега, ветхие двери не затворяются, и там замечено много следов разных.

Жена его бегала к Я. [батальонный комиссар] и просила. Ответ, говорят, был такой: если бы знал он, да она, да часовой, то другое было бы дело, но теперь нельзя. Следы в коридоре, однако же, замели. Ещё злодей был на гауптвахте, как брат его на взмыленном коне заезжал во все знакомые дома спрашивать, не тут ли его брат. В показаниях показал, что поехал вместе с ним, но что у Кокуя он его столкнул и поехал один, а он показывает, что столкнул его против дома Анненкова. На Кузнечной живёт комиссариатский солдат, который должен был быть ночным, но он в ту ночь к посту своему не явился. Приказчик сказал, что пойдёт к племяннице на именины на гору (он и был позднее); по выходе его видели на Кузнечной. Брат ездил по домам справляться о брате, вероятно, чтобы отвести от себя подозрение. О Сибирь, благая, лукавая! Сестрица твоя была тоже на именинах и видела этого юношу, бледного как полотно и в переполохе.

Открывается, что злодей был неверующий, а только носил личину, впрочем, не утруждал себя даже прикидываться на этот счёт, а только морочил людей своей сибирскою скромностию, по-моему, скрытностию, которую ненавидит душа моя; за такое лукавство и отступает благодать божия! В этом меня целый мир не переуверит. Скрывай безделицы, приучайся лукавить во вздоре – лукавый и засядет в сердце, а тут уж и не говори мне, что неспособен того или другого сделать; на всё способен, лишь бы было скрыто, решимости чёрт придаст. Страшно! Теперь начинают думать и поговаривать, что у сибирского «скромника» не одно это неудачное дельце на душе, и я разделяю вполне это мнение; не было бы ему удачи прежде, на это не так бы легко решился.

Недавно у нас на горе случилось странное убийство. Жил один чиновник на яру, бывший берёзовским исправником, и, кажется, ещё под следствием находился. У него были деньги, говорят, тысяч до тридцати, а жил он один-одинёхонек. Его в один злосчастный день нашли убитым, череп весь изломан, крови мало, приложен к стене. На столе самовар потухший, недопитый чай в двух чашках, ложечки серебряные, и никакие вещи не тронуты, денег нет. Многие взяты по подозрению, ничего верного не оказалось. Говоря с приказчиком сибирского скромника об этом деле вскоре после убийства, он нам проговорился, что хозяин был у убитого дня за два. Тогда, разумеется, и в голову не могло прийти подозрение о хозяине его, но теперь невольно думается, невольно сравниваешь проломленную голову солдата с раздробленным черепом убитого. И тем это вероятнее, что хозяин этот брал у Драницына (убитого) взаймы денег сколько-то тысяч; в доме его при обыске нашлось двадцать четыре тысячи наличными, а у убитого не нашлось ни копейки.

Есть ещё подозрение и на монастырскую сумму: он только за три дня до покражи приехал из Ирбита. Лом с набалдашником, говорят, чудесно устроен, а другой простой лом мог быть оставлен при снятой с петель двери для того, чтобы бросить подозрение на монастырских. О ломе с набалдашником справлялись: он был заказан здесь. Кузнец был взят и сейчас признался, что он его делал, не знавши, на какое употребление, что он спрашивал: «На что вам, батюшка, такую вещь?». Ему отвечали: «Тебе, братец, что за дело и что за спроcы, – заказывают, платят, так и делай! – и прибавлено: – Езжу по дорогам, так как не годится!». По показанию кузнеца, лом вначале не понравился и был переделан, потом два раза был в починке.

Вот какие дела! И какие странные драмы разыгрываются под покровом сибирской «скромности». Поди-ка узнай сибирских людей, какой оттенок характера каждого; все скрыты, потому что все скрытны. Сибиряку одно спасение – быть откровенному, из тихого омута выплывут, по крайней мере, чёртики наружу, тут их легко переловить; а плохо, как хозяева тихих омутов приютят и лелеют их в глубине. Плохо: благодать отступает, черти тешатся, губят душу, а потом заставляют губить души. Но вдруг господь обличает, и вот тебе чудесный, скромный, всеми любимый, всеми уважаемый, всем угождающий! Гром небесный разразился, хорошо, как покается, но привычка затаивать в сибирских характерах есть их натура. Местность ли, климат ли, или система общего воспитания в Сибири и в сибирских семействах, первые впечатления детства, первые неизгладимые начертания и примеры, как бы то ни было, в сибиряках, и в злых, и в добрых, отличительная черта характера, основное свойство всех сибиряков – скрытность, или, как её здесь величают, скромность.

Тише воды, ниже травы, водой не замутить, не шелохнётся, а я, встречая таких, гляжу со страхом, так и вертится в голове наша великороссийская пословица: в тихом омуте черти водятся. А уж если сибиряк решился расстаться со скромностью или, по-моему, со своею неестественною молчаливостью и натянутою тихостью, то смотри в оба: он самое простоту и естественность или развязность обратит в средство ещё лучше и удобнее скрываться. И что за страсть казаться вечно и во всём правым? Простота истинная ощутительна, она сознательна, не вывёртывается, не заминает речи, а какова есть, такова и есть. Хитрит, так ещё прихвастнёт хитростию...


1851 Г., ФЕВРАЛЯ 5-ГО

Сегодня рождение нашего Миши. Я скинула на этот день траур, была у обедни и служила благодарственный молебен божией матери. Я прежде обещалась, если уберут князя, а как он уволен вчистую и ходит во фраке, то и надо исполнить обет. Михайло Александрович, вероятно, писал тебе о ревизии и ревизоре, а также и о том, что у нас теперь гостит Иван Дмитриевич до Великого Поста, с ним приехали Гутенька и Аннушка Муравьёвы. Ревизор Анненков с нашими Анненковыми совершенно по-родственному: бывает у них всякий вечер; с нашими чрезвычайно вежлив. Я, никуда не выезжая теперь, ещё не встречалась с ними. Из Омска приехали генералы: жандармский и начальник штаба.

Здешних ревизор порядочно распекает. Ты можешь представить, как все, которые в угождение князю были против нас, теперь подличают перед Анненковыми, а отчасти и перед всеми нами – гадко смотреть! Ревизору поручена даже и духовная часть: все члены консистории ему представлялись... А ректор сам, во всём облачении, подносит на блюдечке просфору ревизору, и с такой подобострастной миной, что жаль глядеть на него. Вот какие чудеса у нас!..

Письмо твоё, посланное после полученного тобою известия о смерти нашего друга Мити, нас очень тронуло; я уверена, друг мой, что тебе наше горе неравнодушно, а я так теперь ещё глубже его чувствую, чем вначале. Ужасная тоска – как будто вся я растерялась. Часто и часто приходит не только мысль, но и желание умереть. Ничто в свете не радует, как-то и не надеешься ни на что.

Ты, может быть, уже слышал, что наш Иван Александрович просил Наследника о переводе нашем в Вятскую губернию? До сих пор никакого нет ответа на просьбу; не знаю, хороший ли это или дурной знак. Государь Наследник принял просьбу благосклонно и обещался ходатайствовать. Многие из наших того мнения, что если бы хотел отказать, то давно бы ответ был; в иные минуты и самой мне так же думается, в другие же кажется, что ничего и не будут отвечать.

Сегодня получила я письмо от дяди Головина, которого просила защитить меня от князя и содействовать, если может, хлопотам брата о нашем переводе. Он адресует меня ревизору, которому он говорил об нас. Михаил Александрович хочет переговорить с генералом Анненковым. Во всяком случае, Анненков, вероятно, имеет власть снять княжеское запрещение с данного мне позволения ехать на воды. И уж если не в Россию, то, может быть, хотя в Иркутск удастся мне съездить. Не знаю, чем решится моя участь в этом году насчёт путешествия, но я имею какое-то предчувствие путешествовать.

Ни Анненков, ни Головин не дают никаких надежд на предполагаемые милости для всех нас, хотя это всеобщее ожидание. Мудрено, однако же, чтобы члены государственного совета ничего об этом не знали, если бы было намерение что-нибудь сделать блистательное; мудрено также предположить, что, зная что-нибудь положительное об этом, эти господа стали бы секретничать со своими близкими; итак, всего вероятнее, что ничего общего для всех нас не будет, и эти надежды можно, кажется, считать лопнувшими как мыльные пузыри.

Бог знает, увидимся ли мы когда-нибудь с нашим Мишей! А теперь это единственное моё желание покуда; жизнь кажется такою отцветшею, что ничто другое не интересует, и это манит, только покуда представляется какая-то возможность осуществить надежду; откажут, останется ожидать смерти, и только. Я на это готовлюсь – это мало произведёт перемены в существовании нашем. Я ужасно изменилась в это последнее время; ты бы не узнал меня: на себя непохожа. По случаю ревизора в здешнем обществе готовятся разные весёлости: сегодня спектакль. Ивану Дмитриевичу пришла фантазия быть в театре, и Михайла Александровича увлёк с собой. В воскресенье будет, говорит, бал; все имеют новые наряды. Гутеньку и Аннушку даже везут. Валентина тоже собирается, а наши, т. е. Иван Дмитрич и Михайло Александрович, собираются на хоры.


МАРТА 24-ГО

Посылка твоя получена, «Бедные люди» отданы Оленьке, я ещё не читала. Облатки прелесть и именно такие, каких мне хотелось; большое спасибо за них. Печать с П. С. не отдастся Паше, как разве когда ей минет 16 лет, или если я прежде этого умру, или если до того настанет блаженное время, где можно будет без опасения употреблять спорную. Наш новый генерал-губернатор не Струве, а генерал-лейтенант Гасфорт, о нём разные толки; каков будет, увидим. Я в ожидании разрешения снова ехать к водам. Анненков представил в Петербург, не решился снять запрещения князя сам собою. Анненков сам, по уму и свойствам, мог бы быть истый сибиряк, но свита его все люди образованные, недюжинные, молодёжь – прелесть, напомнили нам милых призраков. Они готовились ехать сюда с сенатором Жемчужниковым, как назначили Анненкова; они его не знали до отъезда; с ними полковник Романов, два брата Арцимовичи и Ковалевский, рождённый в Сибири русскими. Все премилые, ещё юрисконсульт Латышев, умный, но креатура Анненкова. Володя [Анненков] исправился, развернулся и славный малый, я его очень люблю, такой простодушный... Письмо твоё давно ему отдала. В надежде на разрешение я уже готовлюсь помаленьку к дороге, в мае, может быть, выеду; ожидаю от Ивана Александровича денег; давно уже писала ему об этом. На просьбу нашу о переводе в Вятку ответа, вероятно, не будет...


АПРЕЛЯ 22-ГО

...Здоровье моё так плохо, что я никак не могла написать тебе на праздниках, как предполагала, и после опять, чтобы поблагодарить тебя за внимание и поздравление меня с днём рождения моего и праздником. Спасибо за твои добрые желания, но едва ли есть возможность исполнения. Для ран сердца моего, по слову писания, нет ни пластыря, ни обязания, я, как Рахиль, не могу утешиться потому, что того, что оплакиваю, уже нет. Сам господь скорбь, подобную моей, ставит выше всякой другой.

Говорят, что время всё сглаживает; я не замечаю этого! Если моё горе не так остро и не так жгуче, как в первые минуты, зато оно теперь неё более и более распространяется в моём сердце, сливается со всеми моими чувствами и ощущениями, объемлет всё моё существование. Душа так наболела, что мне даже трудно представить себе, чтобы когда-нибудь было иначе, самая память даже усвоила себе впечатление моего горя. Ты видишь, что я в полном смысле нравственный урод: время, исцеляющее других, меня всё более и более поражает. Одно может помочь мне – это какое-нибудь событие, равносильное по впечатлению моему горю, но событие радостное, как, например, свидание с остальным сыном или возвращение на родину. Иначе я не вижу ни конца, ни предела моей печали; я не борюсь с ней и не питаю её, но ощущаю, что она всё более внедряется в моё сердце, всё более проникает моё существование какими-то внутренними, глубокими, внезапными, но беспрерывно возобновляющимися ударами...

Моя поездка к водам всё ещё ожидает разрешения. В жандарме для сопровождения генерал жандармский омский Влахопуло отказал мне не потому, чтобы это было невозможно, но потому, что был в претензии на Михаила Александровича, что он не был у него с визитом или не представился. О переводе в Вятку молчат. Сын Давыдова просился на службу к генерал-губернатору Восточной Сибири Муравьёву, но Муравьёв запретил его принять, как бы в наказание за самовольное прибытие в Сибирь и свидание с отцом. Отец бедный в отчаянии и боится, чтобы не запретили сыну возвращение в Россию. Всё подобное мало даёт надежды на будущее, хотя все говорят и многие ожидают; я ничего не жду ни от августа, ни от других месяцев. Разве Митюхина рацейка поможет и усердные моления дойдут до господа Бога... Здесь по настоянию генерала ревизора учреждается женское училище в два отделения: дворянское и мещанское, денег собрано на него довольно...


ИЮНЯ 5-ГО

...Я теперь в беспрерывных хлопотах: во-первых, по саду до сих пор ещё не кончилась садка растений. Лето у нас благоприятнее прежних, и надеюсь, что труды по саду и огороду не будут напрасны. Садовник-латинист, которого ты видел прошлого года, множество погубил у меня растений своею беспечностью и ленью, теперь у меня другой, смирный и усердный. Он из царских петергофских садов, а как климат Петербурга сходствует со здешним и притом Петербург на одной широте с Тобольском, то он имеет навык, как обращаться с растениями в северных полосах, а это здесь не безделица. При таком помощнике страсть моя к цветоводству возникла опять с новою силою, и это одно спасает меня покуда от отчаяния, так грустно, так тяжко, что сил нет...

Я и забыла сообщить тебе, что получила вторичное разрешение ехать на воды; теперь это дело решённое и серьёзное. Со мной едет Марья Дмитриевна. Просила об жандарме в провожатые, ожидаю генерал-губернатора Гасфорта, чтобы возобновить просьбу... Я, признаюсь, отложила было попечение ехать к водам, а потому и принялась за сад и огород, и вдруг неожиданно получаю. Выехать в начале мая мне было бы выгоднее: я бы теперь была уже в Иркутске и миновала бы дорогою комаров и мошек барабинских, появляющихся в июне... Мне очень грустно, хотя и имею разрешение ехать; ещё если бы выехать ранее, а то не люблю, когда что делается неблаговременно и неудобно и как-то всё не то...

Хоть бы господь привёл меня на Мишу взглянуть, но, впрочем, плачем Иеремииным ничему не поможешь, ничего не поправишь; уеду в Иркутск собирать прошедшего воспоминания и погибшие впечатления, переберу на местах всю мою жизнь, как, говорят, делают отшедшие отсюда души, и тогда легче будет умирать, если мне суждено здесь...


СЕНТЯБРЯ 26-ГО, ЯЛУТОРОВСК

Долго не писала к тебе, друг мой, потому что нам неожиданно вышло разрешение ехать на две недели в Ялуторовск, и мы этим спешили воспользоваться. Ждать долее в это время года опасно, собрались и выехали 16-го сентября. Дорога была сухая и хорошая. Казака нам не дали вследствие предписания генерал-губернатора нашему гражданскому губернатору с собственноручной припиской такого содержания: «Над четой Фонвизиных, отправляющихся в город Ялуторовск для совещания по семейным делам с их родственником Якушкиным, иметь самый строгий (но секретный) надзор и, буде окажутся со стороны их какие-либо замыслы, доносить прямо ко мне». Присутствие казака принадлежит к явному надзору, потому нам его и не дали. Известный Дмитрий Григорьевич давно уже отрапортовал куда следует о прибытии в вожделенном здравии благоверной четы Фонвизиных в богоспасаемый град Ялуторовск. По секретному и бдительному наблюдению его из соседнего дома в доме Бронникова (резиденция наша) замыслов или другого чего-либо противного правительству в действиях помянутой четы не оказалось, разве только ежедневного пирования, непрестан ного обжорства и частых споров «со всеми родственниками по семейным делам», но это всё дело частное и не должно входить в состав донесения, а потому господин градоначальник в скорости имеет рапортовать о благополучном выезде в обратный путь в город Тобольск благословенной четы Фонвизиных...

Ялуторовск всё по-прежнему и всё так же напоминает мне несколько раз виденное мною во сне место, сон, о котором я много раз рассказывала, и, как только я увижу рощу за домом батюшки и другую за озером, мне делается как-то необыкновенно грустно, сама не знаю, что такое... Батюшка, кажется, наконец, покончил свои дела в комиссии, и владыка отпустил их восвояси. Только мы боимся, чтобы владыка по наущению недоброжелательного Льва [член консистории] не впутал батюшку в какие-нибудь раскольничьи дела и не замарал бы его пред синодом; чего доброго, гут столько гадостей за святыми воротами, что не хочется и говорить, да всего и не перескажешь...


НОЯБРЯ 22-ГО

...У нас здесь нового только то, что всё общество здешнее в совершенном разладе между собою; несмотря на то, назначены в разные дни вечера, более карточные, у иных музыкальные... Батюшке нашему все продолжают творить пакости и строить козни, но авось господь милостив и защитит невинного. Странно, как с ним ровно через год и в те же числа повторилось то же самое, что с нами прошлого года. Батюшка с удивлением припоминал, что прошлого года во время наших передряг, как бы по предчувствию какому, я предрекла ему нечто подобное, после так и случилось. Авось так же и кончится, как с нами: для нас ничем, а для тех переменой. Да оно так и должно бы быть: такие вопиющие на небо дела, что, верно, не оставятся без внимания. Будем надеяться и молить господа о защите невинных; а уж это известно мне да и другим по опыту, что хотя бы всё прочее пропало, за богом молитва не пропадёт. Именно потому, что господа нельзя и сравнивать с человеком грешным, я не унываю, а уповаю за батюшку...


ДЕКАБРЯ 10-ГО

...Недавно я провозгласила во всеуслышанье письменно, что молюсь об устранении препятствий к возвращению всех и что твёрдо уверена, что так или иначе, но это исполнится. Ты видишь, что я этим как бы вызвала на бой с собою сильных и славных земли. Теперь уж мне и отстать нельзя от молитвы, заставлю и Татьяну Филипповну молитвенно помогать мне. Увидим! А я верую, уповаю и ожидаю!!!

Не знаю, писала ли я тебе, что теперь здесь в остроге находится Зыков, об истории которого ты, верно, слышал. Он убил княгиню Голицину, даму 48 лет. Он очень болен хронической одышкой, полагаю, что это нервное что-нибудь, потому что приходит к нему приступами. Он молодой человек, из высшего московского аристократического круга. Рассказывает, что был неверующим, но Филарет московский обратил его, и он, не в состоянии будучи служить по слабости здоровья, пошёл в монахи; пробыл два года с чем-то в Донском монастыре, где его посещали наперерыв все московские аристократки богомольные, в том числе и княгиня Голицина, у которой есть уже и сын 27 лет, женатый. Его, т. е. Зыкова, оскорбили, и он, вышед из монастыря, в непродолжительном времени убил княгиню.

История эта весьма запутана. Зыков рассказывает о ней своим манером, из Москвы пишут совсем другое, и то, и другое правдоподобно. Рассказывают, что он красовался ряской и кокетничал монашеством, разнося дамам просфоры с завитыми локонами и французскими фразами. Но московские вести, кажется, вернее, потому что и у Зыкова иногда прорывается нечто схожее с московскими слухами. Зыков был в Москве знаком с братом Иваном Александровичем и потому тотчас по приезде сюда адресовался к нам за разными разностями; это бы ещё ничего, но в одно прекрасное утро он потребовал меня к себе, он прислал сказать, что болен, при смерти и желает видеть. Нечего делать, поехала; а как не хотелось, не поверишь, у меня как-то сердце не лежит к форменным богомольцам. Нашла его слабым, задыхающимся, но не так опасным, как ожидала.

Он образованный и очень неглупый молодой человек, но не смотрит монахом, хотя и принял все ужимки и фразы монашеские, но светскость так и проглядывает во всех его движениях. Славно говорит по-французски, только и разговоров, что про высший круг общества московского и петербургского, и всех княгинь, и всех графинь знает и со всеми знаком. Я, разумеется, медлила спросить его об его истории, но он большой говорун, и притом очень ловкий, сам всё рассказал.

Он, как мне кажется, нечто вроде моего старинного товарища детства И. Н. Арбеньева: всё сидит на канонах и акафистах, а между тем всё остается светским и мирским. После посещения я отрекомендовала ему няню для разных удобств жизни, но это не удовлетворило его, он задирал меня и молитвами, и письмами.

Наконец и Маша Францева посетила его из любопытства. У них возникли сильные духовные прения, и я было обрадовалась, что остаюсь в стороне. Но так как в остроге были и другие лица, которых мне желалось посетить, мы с Машей и няней опять там были, он так устроил, что необходимо было к нему зайти.

В этот раз он пристал ко мне, как говорится, к горлу, чтобы я была его руководительницей, а мне вовсе неохота, да и ни сил, ни времени нет; как ни отговаривалась, всучил мне свою исповедь писанную. Прислал икону, заказанную им нарочно: святого Николая, мучеников Наталию и Михаила, в серебряной вызолоченной рамке. И вот на что употребляет присланные ему матерью деньги. С тех пор как здесь (около двух месяцев), прожил уже двести рублей серебром на разные затеи.

Пишет ко мне послания по тетрадям мелкого письма, я редко и неохотно отвечаю ему и, признаюсь, вовсе не желала бы возиться с этим чадушкой – привередливым и избалованным донельзя. Уж, право, не знаю, что и делать: состояние его точно ужасное и жаль его по чувству христианскому; с другой стороны, сношения с ним ужасно тяжелы: набожность какая-то сложная, со множеством винтов, крючков, петель и тому подобных снарядов, и тяжела, и полновесна донельзя. Тщеславие – его главный порок, самоё покаяние и раскаяние его облечены тем же покровом. Он везде и всем возможным, несознательно для самого себя, желает произвести эффект, а это несносно! Хоть брани его, только занимайся им, и, если можно, им одним. Он, я думаю, и тому радуется, что хотя он и грешник, но не простой, не обыкновенный, но отличный и ужасный грешник, а потому и обязаны по долгу христианскому заниматься им более, чем кем-нибудь из прочих грешников. Московские барыни избаловали его донельзя своими похвалами и удивлением сначала, потом своим сожалением и участием. Их обворожило, что Зыков, молодой человек, способен был любить так сильно и пылко женщину 48 лет, любить её до того, что решился её убить и себя погубить. Он мне передал с полдюжины батистовых, вышитых, с графскими и княжескими коронами платков, которые чувствительные московские богомолки набросали ему, омоченные их слезами, когда его по городу возили на эшафоте. Он служил панихиды и литии по своей покойнице, на печати его вырезаны буквы В и Н – Вера и Николай. Сначала он не сознавался в страсти к княгине, а говорил, что убил её из сожаления, что уважал её как друга своей матери и сделал это в минуту сумасшествия.

Московские вести рассказывают подробности, не совсем подходящие к платонической любви, может быть, к боготворению. Даже в первый рассказ свой он спросил меня, не знала ли я её, которую называла lа bеllе еt lа bоnnе рrincesseе Vеrа G.? – и при этих словах он изменился в лице и глаза его заблестели. Он рассказывал мне, что целый месяц бегал с кинжалом за своей невестой, и назвал кого-то другую, а вышло, по слухам из Москвы, что это за нею. Он и няню долго держит, недавно читал ей описание любви, верно, сравнение земной с небесной, и няня говорит, что он с таким восторгом читал, что она удивилась. Эту беседу он обещает мне прислать на рецензию. Полагаю, что она неспроста написана, а как он пронюхал, что об нём пишут из Москвы другое, нежели он рассказывает, то он этой предварительной беседой хочет заинтересовать в свою пользу, а потом уже сознаться, как было.

Беда с таким человеком, и жаль его, и тяжко возиться с ним, да и опасно оскорбить самолюбие: как раз пырнёт ножом. Уповаю, что этого не случится, но от него станется. Прости...


1852 Г., ИЮНЯ 30-ГО

...Писала также и о надеждах на лучшее будущее, сообщённых нам братом Иваном Александровичем. Признаюсь, надежды эти кажутся мне баснями соловья и мякиной воробья: ни то, ни другое не кормит. Говорить и обнадёживать ничего не значит, и мы вот 26 лет как осуждены утешаться только одними надеждами на лучшее будущее, а в продолжение этого времени успели схоронить все залоги земного счастия в будущем; утраченного не возвратят уже, а всё что-то толкуют. Бог с ними! Мне нужна возможность быть на могиле детей и Ялта, другим не удовлетворюсь...