Исторические окрестности города Тобольска
М. С. Знаменский





ИСТОРИЧЕСКИЕ ОКРЕСТНОСТИ ГОРОДА ТОБОЛЬСКА{1}





ПРЕДИСЛОВИЕ


Лишь только пахнёт в открытые окна весною и заслышится в поле голос кукушки, я, как бродяга, стремлюсь на свободу в леса: там в тишине, посещая бугры и овраги, я вспоминаю историю нашего края. Сколько мест и урочищ предстают предо мною как страницы сказаний о прошлых деяниях и людях, отживших и связавших имя своё с историей нашего края. Было время, когда почти каждый житель Тобольска знал каждую местность с её историческим прошлым, было время, когда с лёгкой руки Киприана у нас началось собирание легенд и преданий: Писал и ямщик, и боярские дети, писали и купцы. Имена и сочинения Миллера, Фишера и Словцова^{2}^ были знакомы каждому грамотею, но прошло это время: с тощих российских кормов потянулись на тучные пажити наши служилые, краю нашему чуждые люди, им не было дела до истории нашей – лишь бы им нагулять себе тело и снова исчезнуть в Россию. Ещё меньше симпатий питал другой слой, прибывший сюда поневоле, – слой ссыльных. Тем и другим какая нужда до наших преданий; если им и знакомо было имя Ермака, то только потому, что летнее местопребывание клуба^{3}^ находится в саду, где стоит памятник этого героя.

С другой стороны – и молодёжь города Тобольска, вырастая в этой атмосфере, увлекается привозной мишурой и блеском мельхиора, индифферентно сторонится от места их рождения. Только вдали от родины, в более чистой атмосфере труда и науки, молодёжь начинает чувствовать свою кровную связь с городом и дорожить всем до неё касающимся.

Вот для таких-то да ещё для так называемых закорузлых тоболяков я и желаю собрать разбросанные по многим сочинениям, отчасти сделавшимся библиографическою редкостью, сказания об исторических наших окрестностях.




УКРЕПЛЕНИЕ МАХМЕТ-КУЛА НА ЧУВАШСКОМ МЫСУ


Приближаясь по Московскому тракту^{4}^ к переправе через Иртыш, с правой руки вы видите отвесную желтоватую стену, сажен в 30 высоты, над подмывающей её рекою. Это Чувашский мыс – первая историческая окрестность города Тобольска. С этой, собственно, местности и начинается история города Тобольска.

Жутко делается, когда с каждым взмахом вёсел паром придвигается к готовой рухнуть в воду стене, состоящей из рыхлых слоистых песков и частью глины. Вы выходите на берег, и стена возвышенности, повернувшаяся под прямым углом к северу, теряет свой мертвенный вид. Здесь она от основания до вершины одета в голубовато-зелёный цвет курчавой полыни (Artemisio Frigida)^{5}^, в промывных же, от тающего снега и дождей, расселинах растительность разнообразится: тут вы видите и мяту (Glecoma Hederana), и красивый розовый букетами горошек, и под цвет ему кусты шиповника (Rosa ciunamomea), приютившего под своею тенью наливающуюся землянику (Fragaria Vesca). Пройдя по душистому ковру кашки (белая дятлина –Trifolium repens) сажен полтораста от берега, вы встречаете небольшой холм, образовавшийся от скатившейся сверху из довольно широкого оврага земли. Этот широкий и вместе с тем пологий овраг – самый лучший и удобный путь на высоту, или, как мы называем, на гору. Идя по тропинке, не раз приходится остановиться, чтобы поднять черепок, по типу своих украшений родственный черепкам доисторического века Швейцарии, Кавказа и Мервских курганов^{6}^, не раз обращается внимание и на торчащие из глыбы глины рыбьи и скотские кости, а если посчастливится, то можно найти тут если не целую, то обломок стрелы или костяного ножа. Словом, путь этот предваряет, что вступаете вы на почву былого прошлого. Но вот суживающийся кверху овраг приводит вас в ров, окружающий скруглённым треугольником пространство в девяносто сажен в окружности. Этот трёхугольник одною стороною лежит у самого края бугра, а другою – к тому оврагу, по которому мы поднимались; пространство это, имевшее прежде три кургана, поросло таваложником (Spiraca chamaedrifolia), шиповником, медункой (Pulmonaria mollis) и другими неприхотливыми растениями нашего климата, две-три берёзки сиротливо возвышаются над мелкою растительностью. За упомянутым уже рвом идёт гладкое пространство сажен в 15 ширины, ограждённое тоже рвом, но уже более мелким; а за ним мелкий березник окружает стеной это пустынное место.

Каких разумных существ сменили хлопотливые массы Муравьёв и насекомых, царящие и хозяйничающие в настоящее время здесь? На этот вопрос мы можем ответить, соглашаясь вполне с нашим сибирским историком Словцовым, который говорит: «Вероятно, на этих местах живали вогулы и остяки. В подтверждение сего мнения может служить название Подчувашского мыса. Ибо речение «под чуваши» значит на остяцком языке: селение прибрежное, как недавно узнано мною от ездившего в Обдорск чиновника. Прежде сего я не понимал, отчего наш мыс прозван Подчувашским, потому что чувашей не было видно в бытиях сибирской истории». К этому авторитетному мнению мы можем прибавить только то, что произведённые на этой площади раскопки дали нам материал чисто остяцкого^{7}^ быта, как-то: костяные принадлежности оленьей упряжи – пластинки, надеваемые на голову оленя для управления его вожжёй, костяные пряжки, блоки и проч. Костяные ножи и лопаточные скотские кости с заострённым прорезом по средине – это остяцкие орудия для очистки рыбы от чешуи, глиняные болванчики зверей и человека, сидящего верхом на осёдланной лошади, – это пенаты^{8}^ живших здесь людей. Кроме того, по словам старожилов, это место в двадцатых и тридцатых годах было усеяно оленьими рогами.

Допустив население этих местностей остяками, мы поймём название и другого мыса – Чукман: по словам хорошо знающего остяцкие наречия протоиерея Попова, «кеман» по-русски можно перевести «внутри», что очень соответствует положению мыса Чукман.

Но возвратимся к Чувашскому мысу и к тому времени, когда это место сделалось местом историческим и его имя получило право гражданства на страницах сибирских летописей. Это было незадолго до пришествия Ермака, в половине XVI века.




ЧУВАШСКИЙ МЫС


Триста с лишним лет тому назад, в те годы, когда решалась судьба Сибири, в Европе процветали уже и наука, и искусство: в туманной Англии в эти самые годы бессмертный Шекспир писал произведения, которым суждено было сделаться известными всему свету – проникать и доставлять отраду в таких местах, какие при его жизни были населены только дикарями. Гениальная кисть европейских художников того времени обессмертила уже много и исторических лиц с их историческими подвигами, и простых смертных в их прозаической обстановке.

Неудивительно после того, что писатель, вспоминая прошлое Европы за триста лет, может представить нам картину того времени с богатыми и верными подробностями. Совсем другое дело – говорить о прошлом нашей Сибири: тут в нашем распоряжении несколько кратких летописей да остатки тех холмов и равнин, где жили и действовали исторические личности. С этими-то летописями я и приглашаю читателя прогуляться со мной по нашим окрестностям и помянуть дела давно минувших дней.

В 1580-х годах владел Сибирью царь Кучум; 12 лет тому назад пришёл он со своими удальцами из южных степей, победил царя Этыгара (Этигера), убил его и поселился в его городке «Сибирь», называемом ныне Искером. По местившись тут со своими избранными, он принялся хозяйничать на земле Сибирской, размещая жён и родственников по разным ближним городкам: так, в местечке Абалак поместил он старшую жену свою Самбулу, близ нынешнего Тобольска жила вторая жена его – старшая дочь Мурзы Девлет-Бая; севернее, вёрст на 9 от Тобольска, был городок третьей его жены – Сузге; затем там и сям разместились его родственники: где тесть, где зять, где племянник.

Устроив близких своих по местам, повёл Кучум свою жизнь без труда и заботы. Взятием Сибири и убийством прежнего владетеля он лично закончил свои воинские дела; для покорения же мелких сибирских народцев и для взимания с них дани он рассылал уже подчинённых. Дел у него по управлению своим царством, как можем думать, было немного; порой только приходилось отписываться от требований русским царём дани по примеру прежних лет. Свою привычку к кочевой жизни он мог удовлетворять, визитируя своих жён и родственников, в антрактах же забавляясь охотой на многочисленных ещё тогда в Сибири зверей и птиц.

Было у Кучума всего довольно: хлеб доставляли ему подвластные татары, занимавшиеся уже тогда хлебопашеством; рыбу, зверя и меха – остяки и вогулы, а более усовершенствованные произведения шли к нему с юга с караванами из Бухары; так что про царя Кучума наш тобольский поэт П.П. Ершов имел полное право сказать:

«Много силы у Кучума,
Много всякого богатства.
Драгоценные каменья,
Из монистов ожерелья,
Чёрный соболь и лисицы
Золото и серебро...».

И жил Кучум спокойно и в довольстве до 1580 года и дальше бы так жил, умер бы покойно, и лежали бы его кости на ханском кладбище, если бы вдали от Сибири, на западе, за тысячи вёрст, на широкой матушке Волге не плавали люди, которым жизнь была копейка и которые тяготу крестьянского труда с его невзгодами променяли на лёгкую добычу разбойников. Энергичные меры царя Ивана Васильевича, принятые против них, заставили этих людей поискать для себя другое подходящее занятие, и как говорится в старой песне:

Речь возговорил Ермак Тимофеевич:
Ой вы гой ее и, братцы, атаманы-молодцы,
Эй вы делайте лодочки коломенки,
Забивайте вы кочеты еловые,
Накладайте бабаички сосновые,
Мы поедемте, братцы, с Божьей помощью,
пригрянемте, братцы, вверх по Волге-реке.
Перейдёмте мы, братцы, горы крутые,
Доберёмся мы до царства бусурманского,
Завоюем мы царство Сибирское.

Вам, юные читатели, хорошо известно, кто был Ермак, как попал он к Строгоновым^{9}^, жившим на границе Сибири, как с их помощью пошёл на царя Кучума. Моя цель не повторять исторических, известных вам сказаний, а только пройти по историческим сибирским местностям и вспомнить, где что было.

Не разгуляя по этим местам, срисовывая их и роясь в земле, я говорил и с местными жителями в надежде услышать от них какие-нибудь предания или легенды о прошлом, но, к сожалению, русских сибиряков ничего из прошлого не интересовало. Только нашёлся один татарин-старик, житель Соусканских юрт, находящихся вблизи родового ханского кладбища. Привожу его сказание буквально: «Да! – начал меланхолически полуслепой сухой старик, казавшийся тенью, вышедшею из могилы, осенённой столетними берёзами, да, не хотел царь Кучум стариков слушать... не хотел и погубил своё царство... Бежал к нему Ермак, от русского царя бежал; много он там людей убил, русский царь хотел его повесить, ну он и бежал к нашему царю... Принял его Кучум, хороший кузнец был Ермак и умный человек, полюбил его наш царь... Старики говорили: не верь Ермаку... не слушал стариков Кучум, пускал его везде... Год у него и жил Ермак, а когда всё высмотрел, убежал. А потом, погодя немного, пришли к царю наши и говорят: ой плохо, царь! щепа плывёт по Тоболу, много щепы плывёт... худо будет, сбирай войско! Опять царь не послушал стариков. А там на Тоболе русские суда себе строили... построили, сели на них, пришли сюда и взяли у Кучума царство. Это так было, у нас всё это в наших книгах так написано...» – закончил он свой рассказ. Я, разумеется, не стал ему пропагандировать о том, как в наших книгах написано: во-первых, кто мог быть порукой, в чьих книгах правда, а во-вторых, достаточно уж того, что мы, русские, отняли у татар царство; зачем же я буду отнимать у него дорогое для него убеждение, что непослушание стариков были причиной этой потери.

И вот мы, потомки некогда убивавших друг друга, мирно сидим друзьями, беседуя о прошлом и наслаждаясь природой. Я любовался и рассказчиком, и всей окружающей нас картиной; солнце опускалось к западу и пронизывало густую рощу своими лучами, золотя то кудрявую зелень, то светлыми пятнами рисуясь на синеватом столбе, увенчанном чалмою, то играя на верхушке длинного деревянного копья, воткнутого над прахом неизвестного батыря^{10}^; тень от этой кладбищенской рощи длинной полосой тянется к востоку; а там далеко облитый заходящим солнцем золотится крутой стеной правый берег Иртыша, где жил некогда тот непослушный Кучум, о котором только что закончил речь свою мой бронзовый приятель в своей белой длинной татарской рубахе, резко отделяющей его фигуру от изумрудно-зелёной травы, на которой он сидит.

Но возвратимся к Кучуму и встревоженной стране его: плывущая ли щепа, как говорил старик, или расплывающиеся чудные вести, как говорят летописи, были причиной тревоги сибирского народа – эти вести или легенды П.П. Ершов облёк в поэтическую форму:

«Чудны женские рассказы!
Будто полночью глухою,
На мысу одном высоком,
По три раза приходила
Цвету белого собака
И как уголь чёрный волк; –
С воем грызлись меж собою,
И в последний раз собака
Растерзала злого волка.
Будто с той же ночи всюду
Меж сибирскими лесами
Чудным образом и видом
Вдруг берёза зацвела.
Будто в полдень на востоке
Облака являют город
С полумесяцем на башнях –
И подует ветр с Урала,
И снесёт тот полумесяц,
И навеет чудный знак.
Будто в полночь вдруг заблещет
Над могилами Искера
Яркий свет звездой кровавой,
И послышится стук сабель,
И неведомый им говор,
И какой-то страшный треск.
Что-то будет с ханским царством?».

Все эти видения тревожили народ и доставляли тему сибирскому люду для их бесед; тревожили ли они самого царя Кучума – я не знаю, знаю только, что пришлось ему встревожиться, но уж от иных рассказов: близкий ему человек Таузак поехал собирать дань с подвластных Кучуму народцев; на устье реки Тавды он нежданно-негаданно наткнулся на русских людей; схватили его русские, перевязали его всю свиту и представили пред очи атамана Ермака. Разумеется, ничего доброго ни себе, ни свите своей Таузак не ожидал, но ошибся: вместо смерти пленные нашли хороший приём и угощение. Угощал Ермак гостей своих, угощал, ласкал и спрашивал, а те ему в благодарность за ласку нежданную рассказали подробно и о царстве Кучума, и о богатырях своих, и о владениях Кучумовых. Со своей стороны, и Ермак показал ту ещё неведомую им силу, при помощи которой он так скоро и беспрепятственно шёл по враждебной ему стороне, т.е. велел своей дружине стрелять из пищалей^{11}^, а затем сытых, хотя нельзя сказать чтобы радостных, отпустил гостей домой.

Получив дозволение удалиться, гости, конечно, не стали засиживаться, а понеслись в Искер. Много у них было чего порассказать царю Кучуму, который вместо ожидаемой дани получил горькую весть, что хозяйничают в его царстве гости нежданные, непрошеные, да что не простые то люди, а «сильные, и когда из луков своих стреляют, тогда пышет огонь, и дым бывает великий, и так стучит, как гром на небе, и ничем защититься нельзя; ни панцири, ни кольчуги, ни щиты наши не выдерживают – всё пробивает навылет»...

Дело шло уже не о видениях туманных городов и зверей – шла беда действительная. И всунули гонцы ногу в костяные стремена, вскочили на коней и понесли во все стороны тревогу да царский приказ: собираться всем на Чувашский мыс под начало «сибирских стран богатыря» Махмет-Кула.

На круто подымающемся над Иртышом Чувашском мысу начал Махмет-Кул устраивать себе крепость: вырыли ров сажени в две глубиной и сажени четыре шириной, укрепили его валом и частоколом; затем, отступив сажен на 20 от первого укрепления, вырыли второй ров. С той же стороны, откуда ждали врага, не надо было ни рвов, ни валов: на 30-саженную стену не совсем-то удобно было взбираться против стрел да запасённого каменья. Внизу же пред холмом сделана засека.

Устроив городок и оставив тут часть отряда, двинулся; Махмет-Кул навстречу Ермаку и при урочище Бабасан показал, что есть в Сибири люди, решившиеся дорого продать и свою жизнь, и свою землю. Ермак отступил и поспешил сесть на свои суда. Но только это отступление и приобрели своей храбростью и кровью войска Махмет-Кула. Суда Ермаковы шли вперёд и вперёд, не страшны были им стрелы, которыми осыпали их с берега сопутствующие им татары. И вскоре с Чувашского мыса узкий, но дальнозоркий глаз киргиза^{12}^ мог усмотреть на западе и дым, и зарево: то горел богатый улус Карачи. Оставалась одна надежда на Чувашский мыс.

В мрачный осенний вечер 1581 года струги казаков покинули воды Тобола и, в том месте, где ныне Захарьевская церковь, вступили в широкий Иртыш; перед ними за лесом, отступив полукругом, шёл высокий холм, оканчивающийся на юге у самой реки Чувашским мысом, усыпанным сверху тысячами людей. Укреплённый снизу засеками, угрюмо и грозно смотрел он на подплывающую к нему дружину Ермака.

Дрогнуло сердце храбрых! Оставив свои суда и высадившись на левый берег реки в покинутый жителями городок Атык-Мурза, задумались русские. Невесёлые были их думы, решался вопрос: «что им делать? как устоять противу толикого собрания поганых?». Первой мыслью было – бежать назад. Но как уйти? Куда уйти? На реках началась уже шуга^{13}^. Суда их, служившие им надёжной защитой от стрел, уже не годились. Отступать же пешком по стране незнакомой, враждебной, без провианта – значило прямо идти на смерть.

«Не от множества войн бывает победа, но свыше от Бога помощь даётся: Бог может и беспомощным помочь», – такие слова летописец влагает в уста Ермаку на этом совете. «И вспомним, братья, обещание своё, честным людям данное с целованием креста: всем погибнуть, а назад не возвращаться... Если же нам Всемогущий Бог поможет, то и по смерти нашей память наша не оскудеет в тех странах, и слава наша будет вечна».

«Готовы умереть за святую православную церковь и за истинную православную веру пострадать!» – так, по летописи, порешили казаки и покончили совет свой.

Рассвело. Настало 23 октября.

«Ермак же, – говорит летописец, – о деле своём зело печальшеся и рече дружине своей со слезами: «О друзи и братие! Помолимся Богу и пречистой его Богоматери, и всем небесным силам и угодникам Его, дабы сохранены быша от нечестивых и окаянных врагов».

Началась общая молитва.

«И подходит он под знамя,
И даёт к молитве знак,
И послушно вся дружина,
За вождём склонив колена;
В тишине благоговейной
Молит Господа и Бога
О победе над врагом.
Не долга – сильна молитва!
Вскоре встали все казаки,
Сабли на голо и дружно
Громким голосом вскричали:
«С нами Божеская сила
И Угодник Николай!».

«Вышли и глаголаху: с нами Бог! и паки приложиша: с нами Бог: Боже, помози рабом своим! И начата приступати к засеке».

Туча стрел встретила храбрую дружину, и «мнозех от Ермаковы дружины буйственных овех уязвляют, а иных смертию убивают».

Смешались ряды казацкие, а обрадованные этим кучумовцы, решаясь разом покончить со врагом своим, сломали засеки и бросились на русских. Началась жестокая битва. «И бысть сеча зла; за руки емлеюще сечахуся»! говорил летописец, или как выражается поэт Дмитриев:

Грудь с грудью и рука с рукой.
От вопля их дубравы воют,
Они стопами землю роют
Крутятся... и Ермак сломил.

Поэт описывает здесь единоборство Ермака с Махмет-Кулом.

Нам неизвестно, приходилось ли в действительности встретиться лицом к лицу на этом месте двум героям; из летописей же мы только знаем, что Махмет-Кул пал здесь раненым и, выхваченный из сечи своими товарищами, был увезён в маленькой лодочке на левый берег Иртыша. Рана и исчезновение с поля битвы храброго предводителя подействовали на татар, и они, в свою очередь, начали отступать от дружины Ермаковой.

И взял Ермак «их засеку и знамёна свои тут поставиша».

Где был и что делал в это время царь Кучум?

Прибыв на Чувашский мыс, чтобы лично следить за ходом дела, тревожные часы переживает царь на этом высоком холме, с которого, как с царской ложи, он мог видеть всю сцену, где давалась кровавая драма. Окружённый муллами^{14}^ и остяцкими князьками, отсюда лучше самих участников он видел и понимал ход всего дела. Дрогнуло его сердце при виде уносимого с поля сражения Махмет-Кула, дрогнули сердца и остяцких князьков, бросившихся бежать со своими подчинёнными народцами. Видел Кучум, как начали отступать и татары.

Надежды на людей уже не было. И «повеле муллам своим кликати свою молитву и призывати на помощь своя боги. И не бысть ему помощи от них, ни поспешения».

Кучум бежал.

И всё это «толикое поганых собрание»^{15}^, так ужаснувшее вчера дружину Ермакову, исчезло. Только угрюмый холм стоял на своём месте; у подножия его на засеке осенняя непогодь играла с русскими знамёнами, или правильнее сказать – хоругвями; а вблизи была равнина, усеянная трупами.

«Очервленишася тогда кровьми поля, сущая ту, и постлашася трупием мертвец... И блато собрашеся ту от истекшие крови, якоже древле от телес у Троянского града»^{16}^, – так заканчивает летописец своё сказание об этой битве.

Перейдём от прошлого к настоящему. Название Чувашский мыс некоторые приписывают тому, что будто бы во времена Кучума на этом мысу жили чуваши, но сибирский историк Словцов говорит, что «чувашей не было видно в бытиях сибирской истории» и что «речение «под чуваши» значит на остяцком языке: селение прибрежное»... Вероятно, тут жили вогулы и остяки... На том месте, где была засека и где впервые раздались ружейные выстрелы, и ныне войска местного батальона упражняются в стрельбе. Время в компании с дождями промыло в холме несколько оврагов, и один из них, последний к Иртышу, составляет самый удобный подъём на эту тридцатисаженную возвышенность и приводит прямо в главный и первый ров. Поднимаясь по узкой тропинке оврага, почти на каждом шагу можно найти какой-либо остаток старого времени: узорчатый черепок глиняного сосуда, обломок костяной поделки, особенно много рыбьих костей, белеющих в глинистом слое правой стороны оврага. Поднявшись наверх, вы вступаете в ров, из которого направо протоптанная тропинка ведёт в главное укрепление, имеющее форму небольшого закруглённого треугольника с тремя возвышающимися на нём древними курганами. Чья-то любознательная, а быть может, и корыстная рука давно уже, так что успели тут вырасти порядочные берёзы, выкопала в центре этих курганов глубокие ямы. Пустынно теперь это главное укрепление, поросшее мелкими кустарниками таваложника, шиповника и земляничником, зато красивая и обширная панорама открывается с этого места глазу зрителя. Но несмотря на красоту этой панорамы, облитой весенним солнцем, со светлой рекой, отражающей в себе голубой фон неба с розоватыми, серебром опушенными облаками, несмотря на ярко зеленеющие луга, меня на этом пустынном холме всякий раз охватывает дух прошлого, и видится мне другая картина: в моём воображении восстаёт мрачное, богатое событиями октябрьское утро во всей своей сибирской обстановке: со свинцовым небом, с белеющим от инея пространством лугов, на котором гигантским серпом лежит стальной Иртыш. И вот здесь, на этой высоте, на мрачном фоне неба выделяется пёстрая толпа в своих пёстрых, с тёплого юга занесённых костюмах, окружает она южного выходца – полуслепого царя Кучума, и любимцев его, и советников мулл; за первым же валом тёмная масса его разноплеменных данников – тёмная масса тёмного люда, готовая, как и прилично рабам, устлать трупами землю, сделать из своей крови болото, свирепо драться, чтобы отстоять жизнь, покой и довольство этой пестреющей перед ними кучки людей.

Но и пёстрое, и тёмное устремило свои узкие глаза туда, вдаль, к стальной полосе реки, откуда двигается по белому полю чёрная кучка людей с развевающимися хоругвями^{17}^. Мал этот двигающийся с молитвенными возгласами зверь, через несколько времени убудет его ещё на треть; но судьбой уже решено ему пожрать ждущего его великого зверя.

Да, исторические воспоминания охватывают посетителя на этом историческом месте, и всё видимое напоминает ему прошлое. Налево – то место, увековеченное легендой, место битвы двух зверей; вдали, на самом горизонте, подёрнутая голубым туманом, далеко-далеко виднеется небольшая возвышенность – место бывшего богатого улуса Карачи; направо, по эту сторону Иртыша, виднеется уже не миражный из тумана, а действительный город с белыми колокольнями, увенчанными блестящими крестами, а на самом холме вокруг обоих рвов меланхолически качают своими верхушками белые берёзы, вытеснившие первых здешних обитателей – хвойные леса.

Но ещё с большей силою охватывает дух прошлого, когда, сняв аршинный слой земли, начинаешь разбираться в остатках того века. Впереди, по всему краю холма, лежат в беспорядке наконечники костяных стрел разнообразной формы, между ними несколько железных; тут же костяные топоры, кое-где колечки от кольчуг, несколько каменных пуговиц и одна довольно крупного жемчуга. В центре укрепления – остатки больших костров, окружённые следами съестных угощений: костями лошадей, оленей, птиц и множества рыбьих (остатки стерлядей и щучьи челюсти поразительной величины); тут же масса разбитой глиняной посуды – от ведёрной вместимости до величины напёрстка – и костяная ложка. Покончив с удовлетворением гигантского своего аппетита, жители не оставались праздными, и тут же, около костров, занимались: иные своим кустарным производством – говорю это на том основании, что тут же найдены железные ножи, сверлила и грубо обделанные и неоконченные ещё стрелы, свистки для приманки птиц, – а иные и игрой, потому что найденные закруглённые черепки и до сих пор служат для игры, а найденные костяные изделия – подобие шахмат. Позади же укрепления остатки каменных привесок к неводам, костяные ножи для чистки рыб говорят о хозяйственных домашних складах. Но я не буду подробно излагать все находки и говорить о месте их расположения – это интересно только для завзятого археолога. Скажу ещё раз о том удовольствии, какое чувствуется человеком при разборке всего этого оставшегося хлама – это напоминает то удовольствие ребёнка, которое он испытывает, присутствуя при разборке в ящике своей бабушки.




ИСКЕР


Кучум бежал, но не до него было Ермаку и дружине его; только что окончившаяся битва одного против десяти – не шутка, а потому извинительно было подумать и об отдыхе; кроме того, нужно было подобрать из кровавого болота своих товарищей, ещё живым помочь, а умерших предать честному погребению.

В различных местах были колыбели людей, павших тут, а общее дело уложило их в одну общую братскую могилу. Где она, где кости этих храбрецов? Ни летописи, ни предания ничего нам не говорят: но прав был Ермак, сказав на совете, что «если Всемогущий Бог нам поможет, то и по смерти нашей память наша не оскудеет в тех странах»... Память 107 героев, павших при Чувашском холме, сохраняется, и ежегодно в первую неделю великого поста в Тобольском соборе поётся им вечная память.

Несётся Кучум к столице своей. «Царь же Кучум», сообщает Строгановская летопись, «видя свою погибель и царства своего и богатства лишение, рече ко всем с горьким плачем; о мурзы и уланове! побежим, не медлим сами бо видим своего царства лишение: сильнии наша изнемогоша и храбрии воини – вси побиени быша! О горе мне! что сотворю? или камо бежу! покры срамота лице моё! Кто мя победи – и царства моего лиших? простых бо людей послаша на мя Строгоновы из своих острожков, свои мне мстити обиды атаманов и казаков, Ермака сотоварищи, не со многими своими людьми и тыи нас нашед, победи и толико нам зла сотвори: воинство моё избиша, и сына моего уязвиша, еле жива от нас увезоша, и меня самого посрами и от царства моего отогна!».

Нет, не могу я представить себе Кучума «с горьким плачем», особенно с тех пор, как привелось мне видеть умирающих, раненых и идущих в плен ташкенцев^{18}^. Кучум представляется мне в образе одного старика, поразившего меня при взятии русскими Аульета: раненный несколькими пулями и штыком, величественно и гордо сидел он в луже из своей крови с бледным, старчески красивым и спокойным лицом; перебирая чётки, повторял он имя аллаха, по воле которого всё случившееся должно было случиться. Таким именно представляю я себе Кучума, несущегося из оврага в овраг к своей столице. Гудит осенний ветер, словно погребальную песню поёт; клонят свои головы хвойные колоссы, с почтением, как и прилично великим, прощаясь с павшим царём; шелестят, как бы пересмеиваясь, низкие кусты, но не до голосов природы, не до окружающих пейзажей бегущему царю; быть может, просветы меж деревьями Соусканского холма и похожи на тени погребённого здесь Эдигера с роднёй, убитых Кучумом, быть может, кровавые пятна осенней листвы среди тёмной хвои дерев и напоминали ему, что он «победих во граде Сибири князей Эдигера и Бекбулата... придох и победих, ни от кого же послан корысти ради и величия». Если и думалось это ему, то не прочесть дум беглеца, несущегося вперёд и вперёд и с каждой минутой исчезающего во мраке тёмной осенней ночи. Но вот и огни его столицы, валы и рвы его твердыни – он дома. «Прибеже во град, царь же Кучум взя мало нечто от сокровищ своих и вдашася невозвратному бегству со всеми вой своими, град же Сибирь оставиша пуст».

26-го октября дружина Ермакова, отдохнув и покончив дела свои, после общего совета и обычной общей молитвы оставила свою стоянку и из Под Чуваш двинулась по следам Кучума к Сибири. Со всех сторон укреплённый город, отчасти природой, отчасти искусством, предстал пред пришедшими туда казаками – кругом тишина и безмолвие: «не бе во граде ни какого гласа». Задумались русские: «и мнящие себе козаки, яко лукавствуют погании над ними и нечто лукавнующе». Но, как уже известно читателю, лукавства тут никакого не было; было только то, что паника, овладевшая всеми после Чувашской битвы, сделала подобную твердыню, могущую уложить во рвах Искера половину нападающих храбрецов, пустою. И 26 числа Ермак вступил в Кучумову столицу – «во град Сибирь в лето 7089 (1581) октября дня 26, на память святого великомученика Димитрия Солунского».

Здесь будет кстати следующее отступление: в г. Берёзове (ныне в Омске) хранится древнее знамя Ермака – это большая квадратная хоругвь с полями 2 арш. 6 вер.; на одной стороне её изображён архангел Михаил на красном крылатом коне, поражающий копьём дьявола и низвергающий дома и башни в волны, на другой – св. Дмитрий на тёмно-зелёной лошади, низвергающий копьём в пропасть Кучума на белой лошади. Материя, краски и самый пошиб письма – всё это положительно древнее и пахнет веками, остаётся решить мудрецам нашим: в изображении св. Дмитрия было ли предчувствие иконописца, что именно в этот день Кучум падёт, или Ермак поручил изобразить это знамя уже после, в память взятия города Сибири?

Мне бы желательно было представить читателю картину этой столицы: на темнеющем, заросшем кедрами и пихтой тридцатисаженном пьедестале дворец царя, мечеть с высокими минаретами, дворцы его приближённых и проч. и проч. – словом, всю брошенную роскошь роскошного царя Сибири; но как ни увлекается воображение, а история и историки удерживают полёт фантазии. Историк Сибири Миллер, посетивший это место около полутораста лет тому назад, так говорит: «От дворов или от другого какого строения никаких следов более не видно, как только что по разным местам, от неровности земли, рассуждать можно, что какое-нибудь строение прежде там находилось. Дворы, по обыкновению сибирских татар, построены либо деревянные, либо, по бухарскому обыкновению, из нежжёных кирпичей, потому что с того времени вовсе пропало»...

Очевидно, почтенный историк производил осмотр этой местности только наглядным образом, мы же имеем в руках обломки кирпичей большой величины, прекрасно обожжённые так, что не худо бы было эту археологическую древность иметь нашим современным кирпичным заводчикам, авось бы их произведения покраснели от стыда и ожесточились бы при виде вражьего продукта хоть наполовину того, насколько жёсток кирпич Кучума.

Итак, с 26 октября:

Царь Кучум в степях горюет
По своём богатом царстве,
А в больших его палатах
Казаки сидят за чарой,
Поминают Русь святую
И московского царя.
Впереди сидит начальник
И большой их воевода,
Первый в бое и советах
Тот Ермак ли Тимофеич...
Справа – грозный воевода
Атаман Кольцо отважный,
Буйну голову повесив;
Слева – весел и разгулен –
С полной чарою глубокой
Атаман Гроза сидит.
На другом конце пируют
Три другие атамана:
Мещеряк, Михайлов с Паном.

    (П. П. Ершов)


К этим историческим именам прибавим ещё безымянных пять священников и одного монаха, а для полной картины пира – походную музыку, бывшую, по словам историков, в дружине Ермаковой. Не погрешая против истины, можем прибавить, что все присутствующие одеты щегольски и богато (в этом порукой нам летописи), а щегольство и богатство того времени таково: сверх короткой рубашки, вышитой шелками и даже золотом на рукавах и воротнике, которые выставлялись из-под одежды, надето узкое и короткое полукафтанье, едва достигающее до колен, сшитое из тонкой материи, с бархатным или парчовым высоким стоячим воротником. Сапоги короткие, по большей части из персидского сафьяна, остроносые, с высокими каблуками... (Олеарий)^{19}^.

Сам Ермак плечистый, среднего роста мужчина, плосколицый, с чёрною бородой, немного кудреват; если ко всему этому прибавим, что Ермак был велемудрый ритор, то этим и истощим весь запас наших сведений о личности завоевателя Сибири. О других его сподвижниках мы и того не имеем; знаем только, где и когда, при каком деле каждый из них свою буйную голову сложил.

За палатами ж Кучума
На дворе большом – гуляют
Удалые казаки...

Эта масса, выделившая из своей среды Ермака с вышеупомянутыми его помощниками, для нас представляется бесформенною кучей,

Смесью одежд и лиц,
Племён, наречий, состояний!
Из хат, из келий, из темниц...

сплочённой в одно железною рукою Ермака и дисциплинированной им различными способами начиная с позорной выставки перед товарищами и кончая смертной казнию.

Недолго пришлось раздумывать о своём будущем новым владельцам столичного града Сибири: едва успели они осмотреться на новом месте, добычу свою поделить, жилищам татарским русского духа придать, как уж двигался к ним караван ветвисторогих, влача за собой лёгкие нарты с людьми и поклажей, – это был князь остяцкий Бояр с поклоном и дарами новому владельцу Ермаку. Ласково встретил прибывших новый владыка, принял дары, угостил, обласкал их, а те обещались платить ему дань и в верном подданстве к нему оставаться, в чём и клялись, а для клятвы такой был обычай: вынесли знамя, острою саблей собаку рассекли, и кровавую саблю под знаменем целовал присягавший.

Конечно, угощённый и обласканный Бояр не замедлил добрую речь распустить о пришельцах, «и мнози начата приходити татаровя с жёнами и детьми; и начата жити в первых своих домех».

Укладывалась жизнь сибиряков в старое своё русло, из которого выгнало их нашествие нежданных гостей. Да и жизнь самих этих пришельцев начала укладываться в русло исконного русского быта, изгнанная оттуда на своей родине буйной волей непокорливой. Теперь на этом холме, в стенах этого царственного города они могли снова войти в колею семейного уклада, им нечего уже было бояться, что против них:

Супостат злодей, воевода лихой,
Высылает от Казани часты высылки,
Высылает все высылки стрелецкия...

    (Старая разб. песня)
Теперь могли они сказать про себя действительно, а не в ироническом смысле:

«А мы, братцы, ведь не воры, не разбойники,
Мы люди добрые»...

Позади себя они считали уже страдание за святую церковь, за веру православную.

О дальнейшем пребывании здесь Ермака с товарищами мы будем говорить далее; теперь же посмотрим на это место в его настоящем виде.

Покойный П.П. Ершов так описывает дорогу, ведущую из Тобольска по направлению к Искеру:

«Вот дорога столбовая,
В перспективной красоте
По холмам перебегая,
Исчезает в высоте.
Что за роскошь, что за нега,
Между поля и лесов,
В вихре молнийного бега
Мчаться прытью скакунов!
Прихотливо прах летучий
Тёмным облаком свивать
И громаду пыльной тучи
Светлой искрой рассекать!
С русской мощною отвагой
Беззаботно с вышины
Низвергаться вглубь оврага
Всем наклоном крутизны!
И опять гремя телегой,
По зыбучему мосту
Всею силою разбега
Вылетать на высоту!..
Вот блеснули муравою
Шелковистые луга
И бегут живой волною
В переливе ветерка;
Здесь цветочной вьются нитью,
Тут чернеют тенью рвов,
Там серебряною битью
Осыпают грань холмов...
Вот широкою стеною
Поднялся ветвистый лес,
Обхватил поля собою
И в седой дали исчез.
Вот поскотина; за нею
Поле стелется, а там,
Чуть сквозь тонкой пар синея,
Домы мирных поселян.
Ближе к лесу – чистополье
Кормовых лугов, и в нём
В пёстрых группах на раздолье
Дремлет стадо лёгким сном.
Вот залесье: тут светлеет
Нива в зелени лугов,
Тут под жарким небом зреет
Золотая зыбь хлебов...
А вдали, в струях играя
Переливом всех цветов,
Блещет лента голубая
Через просеку лесов.

Миновав деревню Алемасову, с версту приходится ехать по заросшим колеям дороги; слева – «золотая зыбь хлебов», где «колеблемый порою перелётным ветерком, колос жатвенный в покое наливается зерном»; направо – «блещет лента голубая через просеку лесов». Мы идём по месту, как говорит предание, занятому прежде жилищами воинов Кучума, дорога оканчивается у изгороди, за которой существует небольшой овраг, оканчивающийся почти отвесной стеной – местом бывшей резиденции Этигера, Кучума, Ермака, Алея и Сейдек Бекбулатова.

300 лет с лишком прошло с тех пор, как пало Кучумово царство, и от холма, на котором была его столица, едва ли осталась и четверть. На имеющемся у меня плане, снятом 60 лет назад, уже нет многого: курган, по всей вероятности, бывший в середине города и означенный на карте на самом обрыве, теперь уже не существует; ямы, означенные в 15 саженях от обрыва, в настоящее время на самом краю его; пройдёт ещё немного лет, и этот холм будет существовать только в предании, на планах да фотографиях. При первом посещении этот холм ничем не отличается от множества подобных ему в окрестностях Тобольска, сооружённых самой природой: но, пробыв тут дня два-три, ориентируешься и ясно видишь дело рук человеческих: в сорокапятисаженном овраге различаем и рвы, и валы, и искусственный путь к реке Сибирке и легендарному колодцу, и делаются понятными брёвна, торчащие в обрывистой стене холма. Я не буду описывать панорамы, открывающейся перед глазами посетителя той местности, – тут нужны не слова, а краски и кисть в руках искусного художника.

Скользя по заросшему полынью и клубничником склону, не без труда поднялись мы на городище, заросшее дикорастущими травами, – ширь панорамы, расстилающейся под ногами, кружит голову, и с невольным страхом держишься подалее от края обрыва. Длина холма не более 120 сажен, заканчивается острым мысом. Поддавшись царящей здесь тишине, молча, как по кладбищу, прошли мы это место, путаясь в траве и обходя жилища Муравьёв, единственных современных обитателей бывшей столицы. Ещё раз полюбовавшись широкой картиной, мы спустились в главный ров, а затем повернули направо и потонули в цветах и зелени: тропинка, ведущая к колодцу и Сибирке, густо заросла, тут были голубые дельфинки выше человеческого роста, золотился царский скипетр, скромно выглядывала из зелени Lilimum martagon, или, по-сибирски, сарана, ятрышник со своим благоухающим запахом, роскошная листва папоротников, мать-и-мачехи, лабазника, малинника, усыпанного ягодами; всё это путалось, перемешивалось и представляло прекрасный, хоть несколько затруднительный спуск; из-под ног выскакивали лягушки, и вспоминались детские сказки о царице, обращённой в лягушку, вспоминались и стихи Ершова:

И царица молодая
С разгоревшими щеками
Вновь мелькнула по дорожке
Лёгкой серною на холм...

Вот и конец спуска. Перед нами в густых зарослях осоки и массы с крупными голубыми цветами незабудок журчит Сибирка, пробивая себе путь через навалившиеся в неё стволы старых деревьев; направо колодезь, который некоторые считают подземным ходом и куда, как говорит предание, спасавшийся бегством Кучум бросил часть своего богатства. В настоящее время благодаря неумелым археологам, срубившим защищавшие его деревья, он почти целиком затянут глиной, десять же лет назад мы видели прекрасно сохранившуюся окладку из толстых досок лиственницы; эта окладка шла с трёх сторон, с четвёртой же, со стороны холма, деревянная окладка на втором аршине сверху оканчивалась подгнившим бревном. Находившаяся тут вода мешала исследовать, был ли туда действительно ход, но длинный шест идёт туда и не касается никакой стены. Этот колодезь, по словам старика крестьянина, был сверху обложен каменными плитами.

«На моих памятях, – говорил (в 1880 г.) старик, были тут каменные плиты, крестьяне алемасовские разобрали в печи, да, видно, зарок был у татар наложен: все перемёрли, которые плиты-то взяли... не приведи Бог и богатство его искать».

Сделав набросок колодца и напившись ледяной воды из Сибирки, двинулись мы, по течению её, огибать холм Искера и пришли к её впадению на солнечный свет, не проникавший в ущелье Сибирки. Чрезвычайно характерно выглядит утёс Искера, если смотреть на него с того места, где Сибирка впадает в Иртыш.

Отступивший в свои обычные берега Иртыш дозволил нам сделать прогулку у подножия холма, и мы двинулись на запад, постоянно перешагивая небольшие канавки, в которых по охристому грунту сочились ключи чрезвычайно холодной воды. Береговой грунт, составившийся из постоянно обваливающегося нагорного берега, был для нас очень интересен, и мы почти на каждому шагу наклонялись, чтобы поднять из всосавшей почвы какую-нибудь бросавшуюся в глаза вещь; но большей частью снова бросали её, так как куски и кусочки бурого, охристого железняка своими причудливыми формами вводили нас в обман. Трофеями этого похода были небольшой зуб мамонта, обломок чугунного котла, окаменелое дерево и костяная стрела; видели куски человеческого черепа, развалившегося по швам, но останавливаться над ним а la Гамлет^{20}^ не сочли удобным: береговая стена постоянно давала нам предостережения в виде снисходящих сверху пыльных облачков, окружающих катящиеся оттуда глыбы земли, а потому, не желая сделаться сами предметом изысканий будущих археологов, мы спешили добраться до Алемасовского подъёма. Здесь обратили на себя внимание лежащие на берегу грузила, обделанные в деревянные рамы, глыбы оплавленного чугуна той же формы и того же качества, как и найденные нами при раскопках на Чувашском мысу. По ущелью начали мы подниматься на гору. Круто идущая узенькая тропинка, постоянно прерываемая глубокими канавками, – вот единственный путь к реке, по которой алемасовские крестьянки таскают во всякую погоду коромыслами воду для себя и, вероятно, для своих животных, потому что вряд ли какая скотина решится идти по подобному головоломному пути.

Чтобы не потерять даром вечер, отправились мы в деревеньку Котину (в двух верстах от Искера), состоящую из двух дворов, принадлежащих братьям Котиным. Через лес, или, лучше сказать, через парк заимки Тизенгаузен (ныне Абалацкого монастыря), мы скоро достигли желанного места: домики оказались пустыми, только громадная цепная собака, бросившаяся на нас, да двое миниатюрных голоногих ребят, бросившихся от нас, были живыми субъектами этой местности.

Видеть Искер и не побеседовать с Котиными было для нас немалым разочарованием. Котины ведут свой род от казака, пришедшего с Ермаком и получившего, как говорит их родовое предание, от завоевателя Сибири в потомственное владение всю землю, принадлежащую деревне.

Следующие поколения оформили эту дарственную и владели землёй до конца прошедшего столетия; пожар, бывший у Котиных, истребил их документы, а пожар Тобольска (в 1788 г.) уничтожил архивы, сделал их окончательно бездоказательными землевладельцами и низвёл на степень крестьян, платящих подати и владеющих землёй на правах всех вообще крестьян.

Лишившись возможности побеседовать лично с этими остатками от исторического прошлого, мы здесь говорим о них только со слов других: род Котиных не вымирал и не умножался – лишь только в семье подрастал работник мужского пола, как старший в роде умирал. Несмотря на большое количество хорошей земли со всеми угодьями, широкая натура с казацким стремлением – не думать о будущем – держит их на степени посредственного крестьянского благосостояния. Сохраняя и передавая детям о своём родоначальнике, хранят ли они какие другие предания о прошлом? На этот вопрос мне не дали ответа.

Походив по котинским владениям, осмотрев небольшие курганы с ямами, мы возвратились домой.

Второе утро мы посвятили осмотру кладбищ: как раз против колодца по левому берегу Сибирки есть ровная зеленеющая площадка, составляющая уступ горы: на старом плане эта местность обозначена названием «древнее кладбище»: небольшие продолговатые ямы – вот всё, что только можно здесь видеть. Невольно рождается мысль – не кладбище ли это русских, умиравших на Искере: во-первых, летописи, говоря о смерти князя Семёна Волховского, указывают на место его погребения: «и погребён бысть в Сибири»; во-вторых, зная, как чтут татары свои кладбища, трудно предположить, чтобы они оставили это место в таком заброшенном виде, тем более что несколько далее, на самом верху горы, у них покоится прах какого-то чтимого святого, куда они дважды в год съезжаются со всех окрестностей творить поминки и молиться целую ночь.

До 29-го мая 1881 года там стояла небольшая молельня, но в этот день, по словам одних, от неосторожности, а по словам других – по злобе, загорелся Преображенский лес, и он, и памятники татарские уничтожились. Тяжёлое чувство охватило нас при виде чёрных обгорелых стволов с поднятыми вверх ветвями, словно воздетые руки к небу с молитвой: да ниспошлёт оно русскому человеку более бережливости к своему природному богатству.

Перебравшись снова на Искер, мы сделали измерение самого широкого его места. Миллер 160 лет тому назад нашёл здесь 50 сажен, на нашем плане двадцатых годов обозначено 40, а мы нашли только 15. Пусть же люди математического разума исчислят год окончательного исчезновения нашего исторического памятника. Оканчивая измерение, мы бросили взгляд вниз и заметили сильно вдавшийся в реку мыс – вчера при нашей прогулке его не было, ночной обвал придал новую обстановку этой местности: по желтевшему безжизненному склону в настоящее время там и сям зеленели небольшие красивые группы калины, черёмухи, перевитой хмелем рябины, и торчали остатки плетня, стоявшего вчера ещё далеко от края, кое-где сквозь желтизну почвы прорезывались белыми пятнышками человеческие кости, значит, и на этом месте «жилища воинов» было когда-то кладбище. Теперь верхним краем обрыва служило только что вспаханное под озимь поле, часть крестьянских трудов была уже под горой. Подобная картина, конечно, не поощряла к дальнейшим прогулкам по берегу, обильному разными остатками от различного прошлого начиная с доисторического мамонта и кончая неисторическим зубцом от алемасовской бороны; но мысль о том, что ходят же другие, авось... и это великое слово придало нам храбрости спуститься и двинуться вдоль берега к юго-западу. Целью нашего путешествия был Соусканский мыс – историческое место с древним, чтимым татарами кладбищем; там, как говорил нам старик крестьянин, близ одной вековой, в обхват берёзы стоит каменная плита с надписью, которую ни татары, ни русские прочесть не могут. И плита эта всё растёт и растёт.

Мы улыбнулись.

– Ну да вот вам смешно, а вот когда я мальчишкой был, так она с меня была ростом, я вырос, а она опять с меня ростом.

Впоследствии увидев эту плиту, мы заочно извинились перед стариком крестьянином в своём недоверии к его словам.

Декорации нашего пути те же самые, что вчера: налево – зеркальный Иртыш, справа – угрожающая обвалом тридцатисаженная стена; та же почва под ногами, перерезанная ключами. Путь оказался не таким близким, как это мнилось нам с Кучумовой горы: солнце, стоявшее высоко при нашем спуске на берег, бросало уже длинную тень от берега на реку, когда мы добрались только до половины – до лесистых берегов деревни Соляной. Здесь тишина и безмолвие, сопутствовавшие нам прежде, были нарушены грозными окриками с высоты, к нам неслись оттуда советы, пересыпанные бранью, убираться от их мест подальше, в противном де случае встретят нас ружьями. Удивлённые столь воинственной отвагой мирных доселе жителей, мы подняли головы и остановились полюбоваться картиной: вершина стены, увенчанная деревьями, сквозь которые пробивались лучи солнца, была очень эффектна; слой же земли, скреплённый корнями и травой, висел драпировкой над бледно-жёлтой голой стеной; из-под этого навеса, спугнутые криком, беспокойно шныряли белые птицы – это, по словам моего спутника-туземца, были, так называемые здесь, «полуночники» величиной с индейку, как говорил он, и от одного конца крыла до другого более двух аршин. Сулоцкий при описании Абалацкого монастыря замечает, что некоторые полагают, что название места Абалак произошло от белой совы, которая по-татарски называется «ябалак» и которых будто бы тут много.

Брань и крики невидимых врагов наших продолжались, и, сообразив, что они могут гораздо лучше всякого ружья удружить нам, спустив на наши головы глыбу земли, мы прервали своё эстетическое созерцание и двинулись дальше.

Конец нашего пути при Соусканском мысе представлял зеленеющую, или, правильнее сказать, пестреющую цветами террасу, к которой примкнул заросший деревьями полого спускающийся мыс.

Возвращавшийся с работы крестьянин остановился здесь, чтобы накосить себе цветового сена. При ближайшем нашем знакомстве он оказался очень любезным крестьянином: за очень ничтожную плату согласился отвезти нас домой, а узнав цель нашей прогулки, поручив свою лошадь бывшим с ним детям, тотчас же повёл нас к самому лесу, где в густых зарослях кустарников, под тенью вековых берёз ютились характерные татарские надгробные загородки. По его словам, искомый нами камень стоял под берёзой ещё нынешней (1881 г.) весной.

Мы отыскали и берёзу, далеко не достигающую в своём объёме человеческого обхвата, как говорил нам старик, плита, разбитая на две неровные части, лежала на полу; приставив её к дереву, я принялся за набросок: длина плиты была с небольшим два аршина, ширина – около трёх четвертей, толщина – в ладонь, верхний конец её был закруглённо заострён. На нём был красивый, в восточном вкусе, выпуклый орнамент, под которым шли в углублениях строчки восточных рельефных букв, буквы и орнамент, судя по остаткам, были когда-то вызолочены, а углубления между ними закрашены чёрной краской. Орнамент и надпись занимали две трети плиты. Кроме того, сбоку, тоже в углублении, была ещё надпись, по характеру букв различавшаяся от главной. Кроме этих рельефных под ними было ещё несколько беспорядочно разбросанных мелких врезанных надписей. При тщательном осмотре камня мы нашли, что две трети его сверху значительно выветрились и покрыты наростами лишая, а нижняя часть совершенно нова и свежа и постепенно переходит к древнему виду верхнего края. Затем, при осмотре местности, где он стоял, мы нашли, что его мало-помалу выпирал из земли толстый отросток корня.

Чтобы не возвращаться ещё раз к этой плите, мы здесь приведём о ней сведения, добытые нами позже: под этим камнем лежал прах Мамет Мурата Азбакеева, тобольского юртовского служилого татарина; дальнейшие строчки молили Бога об успокоении его, в боковой же надписи по-бухарски значилось, что памятник делали в Казани в 1696 году.

Покончив своё обозрение, мы двинулись обратно. Что за прелесть этот узкий, пологий подъём в густой аллее из лип, берёз и сосен! Что за прелесть картина на самом верху его! Справа – густой лес, охраняющий крепко сплотившиеся татарские могилы; слева – обширная панорама зелёных лугов, жёлтых пятен хлебных полей, озерков и речушек, заканчивающаяся фиолетовым силуэтом далёкого Тобольского кремля, отчётливо рисующимся на золотистом от только что скрывшегося солнца фоне.

Чу! в черёмухе душистой
Без печали, без забот
Перекатно-голосисто
Птичка вольная поёт...
Как чудесна мать природа...
Всё в ней – жизнь, и свет, и звуки.

– Ни одного прутика, – прерывает мою мечту возничий, – не срежут эти татары, коли бурей дерево обронит, так тут и мохом обрастёт и сгниёт тут.

– Глянь-ко, – обращается к нам дочь его, девочка лет 14-ти, с нежностью матери укутывая своим шабуром маленького братишку, – глянь-ко, малины-то сколь, стра-а-сть, а ягодки не смей тронуть!

И смотрим мы по её указанию: колёса телеги цепляются за малинник, и переспевшие ягоды, как кровавые слёзы, падают на могилы почивших.

– Вот тут кончается татарская земля, наша пошла, русская.

Но и без слов возницы мы видим, что наша пошла – с остатками пней, с жиденькими корявыми порослями березняка.

Потянулись пашни с заканчивающими работы крестьянами. Здесь мы узнаём причину неприветливых окриков, слышанных нами свыше во время берегового нашего шествия: из города от исправника гонец был, приказано обходы назначить – сбежали из тюрьмы двое арестантов.

– В саму-ту горячу пору работу бросай, – волновались крестьяне, – да лови беглых, которых они там не караулят как следовает.

Очевидно, что мы, два без дела шляющихся туриста, и были приветствованы на берегу как бежавшие из острога.

Хорошо было отдохнуть после целодневного странствования по горам и оврагам. Местом этого отдохновения служит нам клонящаяся к разрушению терраса барско-чиновного дома. Тёмно-синее небо с показывающимися на нём звёздами громадной чашей прикрывает всё далеко видимое нами пространство; тёмной стеной стоят громадные пихты и ели, наполняющие тёплый воздух своим смолистым ароматом; издали послышалась песня алемасовских женщин, покончивших свою работу. Визгливо-крикливая мелодия, конечно, ниже всякой музыкальной критики, но здесь, при подобной обстановке, больно хороша она и дополняет целостность общего, миротворно действующего на душу. Ближе и ближе певицы, и можем разобрать уже слова:

«Посадили раз-Алёшу в белокаменный домок,
В белокаменный домок, во Саратовский острог
Посадили на неделю, просидел Алёша год!».

Как видит читатель, автор этой песни – зауральский цивилизатор, язва нашего края. Нахально он описывает автобиографию, самообольщаясь, что когда:

Посадили раз-Алёшу его задом наперёд,
Об нём всплакал весь народ.

Слова этой песни так не гармонировали со всем окружающим, что делалось непонятным, почему вспало на ум после трудов своих затянуть именно эту песню. Уж не испарения ли, встающие туманами с этой почвы, удобренной некогда кровью подобных раз-Алёш, бывших в сподвижнических Ермаковых рядах, повлияли на певиц в их выборе романса.

Но раз-Алёши дружины Ермаковой, поселясь здесь, считали свое прошлое, сознаваемое ими преступным, уже заглаженным и вряд ли считали достойным памяти.

С комфортом нравственным – спокойной совестью – и с комфортом материальным, добытым победами, начинали новую жизнь новые поселенцы града Сибири. Чтобы представить себе хотя туманную картину жизни наших удальцов, сделаем выписку из сочинения Костомарова: «Спокойная и обеспеченная жизнь на одном месте позволяла располагать временем по произволу. Вставая от сна, русский тотчас искал глазами образ, чтобы перекреститься и взглянуть на него; сделать крестное знамение считалось приличнее, смотря на образ. Тотчас после оставления постели надевалось бельё и начиналось умывание, после чего одевались и приступали к молитве; в комнате, назначенной для моленья, собиралась вся семья и прислуга, зажигали лампады и свечи, курили ладаном. У знатных особ, у которых были свои домовые священнослужители» (а при Ермаке таковые находились), «молитвы, заутреню и часы служил священник, а пел дьячок, после утреннего богослужения священник кропил святой водой, окончив молитвословие, погашали свечи, задёргивали пелены на образах, и все расходились к домашним занятиям».

В ризнице Тобольского собора хранится небольшой поставец с иконами Ермака, к сожалению, неразумный реставратор уничтожил древнюю иконную письменность масляными красками.

Возвратимся к Костомарову. «В утреннее время считалось нужным обойти службы... возвратившись после такого обзора, хозяин призывал дворецкого, давал распоряжения к домашним работам, разбирал дела между слугами... В полдень наступало время обеда, после чего ложились отдыхать. Это был повсеместный и освящённый народным уважением обычай. Вечер в домашнем быту был временем развлечения»... Между развлечениями немалую роль играли кулачные бои и «игры, имевшие целью выигрыш: зернь, карты, шахматы и тавлеи или шашки. Зернь – были небольшие косточки с белой и чёрной стороной. Выигрыш их определялся тем, какой стороной упадут они, если будут брошены... Зернь и карты были повсеместны, особенно между служащими людьми. Русские распространили употребление их между инородцами Сибири» (Н. Костомаров).

Вот канва, по которой предлагаю читателю с поэтическим воображением изобразить день Ермака и его сподвижников на живописном холме Искера. Как видим, незатейлива была жизнь наших предков, разнообразившаяся только праздниками с более длинными молениями да с более обильными яствами и питьём.

И вот, должно быть, чтобы отпраздновать достойно чтимый русскими день угодника Николая (6 декабря), двадцать человек спустились 4 декабря с холма и отправились под Абалак на ночевую наловить там рыбы.

Тридцать восемь суток покойного житья во вновь завоёванной столице, отовсюдные заявления покорности и дани приучили казаков считать себя хозяевами и быть как дома, без опаски. Но не считал их за хозяев оправившийся от ран богатырь Махмет-Кул. Заснувшим на рыбалке не пришлось проснуться: от временного сна под ножами татар перешли они в вечный покой. Понятно, как подействовала эта новость в Искере: «Ермак же о сём оскорби-ся много зело и на гнев подвижеся, и возъярися сердцем вельми, и повеле дружине своей препоясаться оружием и шед на брань». Схватка с нагнатым врагом была жестока, «от смертных поражений падают трупия мёртвых от обою сторон». Ночь разлучила враждующих.

Вместо праздничного пиршества пришлось хоронить своих товарищей, и в первый раз огласился Искер печальною похорон ною песнею; зазвучала похоронная на высоком холме, спускалась в лог и снова поднялась к последнему месту вечного покоя. Раскинулась перед глазами хоронивших белая ширь снегового пространства – ничтожен кажется в сравнении с этой ширью и холм Искера, и не по пространству мала группа наших казаков. Не мелькнуло ли в душе Ермака при этой обстановке: «убывают наши, убывают». И не направил ли он впервые своё дальнозоркое око на запад с мыслью, как выражается П. Небольсин («Покорение Сибири»): «Пропадай моя волюшка, золотая долюшка, но не гибни доброе дело».

Зима... кончился первый акт драмы, актёры разошлись по своим уборным: царь Кучум в степях горюет; богатырь Махмет-Кул пред огнём татарского чувала вспоминает свою прошлую неудачную игру и думает крепкую думу; Ермак в Искере думает о будущем; но туманно оно, как туманен весь пейзаж, покрытый снегом, который, как театральный занавес, невидимой рукою тихо спускается на сцену, покрывая следы осенних событий, кровью написанных на страницах земли нашей; сыплется пушистый, засыпая и брошенный скарб на Чувашском мысу, и кровавое болото у подножия его, и кровь 20 рыбаков, пролитую под Абалаком, и гробовой холм, прикрывший тела их, и придаёт всему однообразный, пустынный вид. Пуста сцена, отдыхают актёры, и в этом антракте вой буранов и волков, как мрачный оркестр, играет мрачную увертюру.

Разлучила зима врагов, но нипочём она коренным сибирякам: чем крепче мороз, тем быстрее бежит олень, побрякивая своим металлическим убором и пощёлкивая, как кастаньетами, своими предкопытными косточками; чем крепче мороз, тем звучнее и веселее мелодия на крепком снегу под лёгким полозом лёгких нарт. Крепкий мороз – лучшая пора визитного сезона, и летят к Ермаку гости: князь Ишбердей с Ескальбинских болот да Суклема, князёк с Тобола-реки; соболь, бобры и другие дары служат хорошей приправой к их уверениям верно служить Ермаку и впредь с ясаком появляться. Ласково приняты гости, обычный обряд их присяги был совершён, и пиром закончилось дело. Отрадно, коль в зимнюю скучную пору к нам гости заедут, случай дадут угостить и при этом самим угоститься. Уехали гости, и снова в Искере всё тихо; сидят казаки, укрывшись в тёплые хаты, тешатся зернию, тавлей, а коль очень тепло разберёт, выйдут на воздух крепкие члены размять игрой кулачной; лишней думой себя не трудят казаки: для этой работы, им необычной, есть голова атамана. И за всех он думает крепкую думу, да и много же дум в голове у него, а главная та, что и сам-то он знает отлично, что здесь он один голова знает и то, что, положим, быть головой хорошо и почётно: дани несут, отовсюду почёт, и нет над тобой, кроме Бога, власти иной, живи в свою вольную волю; всё это ладно, что же потом-то?

П. Небольсин, изучавший и вдумывавшийся в сибирские летописи, о нравственном настроении Ермака в это именно время так говорит: «он видел в себе творца неслыханного подвига: в подвиге этом он видел собственное детище, которое он лелеял, которым нельзя не дорожить. Естественно, что коль скоро для человека наступает пора стряхнуть с себя всю мелочность жизни, под влиянием сознания собственных сил, при блеске собственного творения, не эфемерного, а векового, то вместе с этим, неразрывно с любовью к своему созданию, в человеке рождается предчувствие опасности, скорбь – видеть погибшим свой труд, взлелеянный горем, лишениями, плодами целой жизни, и вслед за сим возникает потребность упрочить свой подвиг».

Да, хорошо жить Ермаку и знать, что нет над ним власти, кроме Бога небесного, жить в свою волюшку, но... и в конце всех своих дум порешил Ермак поклониться своим детищем царю Московскому. Пропадай моя волюшка, золотая долюшка, но не гибни доброе дело, благо и сама судьба наполняет приверженцами пространство между нами и русской землёй. И наметил Ермак Ишбердея как человека, так кстати пришедшего со своей покорностью, который может служить ему важную службу.

Что же могли сказать на решение своего атамана его товарищи советники? Да, пожалуй, ничего иного и не могли сказать кроме того, что влагает им в уста Ершов, хотя и при другом обстоятельстве:

«Гой, Ермак наш Тимофеич!
Громко все они вскричали:
Ты приказывать нам можешь,
Мы послушники твои»...

И вследствие этого решения в двадцатых числах декабря на Искере – необычное движение, необычная обстановка, служащая немалой задачей для татар и татарок, которые «учали жити в прежних своих юртех». Для чего согнано столько оленей, расположившихся группами и представлявших своими ветвистыми рогами такую затейливую прорезь на белом фоне? для чего столько нарт, употребляющихся для перевозки имущества? уж не уходят ли прочь пришлые люди или не собираются ли войной на кого? Но на войну столько тюков с богатою рухлядью люди бы не взяли! А много выносится из кладовых и сортируется и упаковывается этой рухляди: для одного царя отложено 60 сороков соболей, 20 сороков чёрных лисиц, 50 сороков бобровых шкур; а сколько ещё на поклоны боярам, дьякам на поминки да разным чинам на гостинец! Казаки ведь русские люди и знали отлично весь русский обычай.

В то время, как люди попроще с делом укладки возились, Ермак со своими, что разумом выше были в дружине его, следят со вниманием, как в грамоте хитрый писец пишет кудрявым уставом послание к царю. Но вот он покончил, перо на обычное место за ухо воткнул и громко читать начинает:

«Всемилостивого, в Троице славимого Бога»... Крестом осенил себя автор, крестом осенились Ермак, атаманы и слушают дальше. «Бога и пречистыя Его Богоматери и великих Чудотворцев всея России молитвами, – тебе же государя царя и великого князя Иоанна Васильевича всея России праведною молитвою ко всещедрому Богу и счастием – царство Сибирское взяша, царя Кучума с вой его победита и под твою царскую высокую руку покориша многих живущих иноземцев: татар и остяков, и вогулич, и к шерти их, по их вере, привели многих, чтобы быти им под твоею Государскою высокою рукою до века, покамест Бог изволит вселенней стояти, – и ясак давати тебе Великому Государю всегда, во вся лета беспереводно. А на русских людей им зла никакого не мыслити, а которые похотят в твою государскую службу – и тем твоя государская служба служити прямо, недругом твоим государским не спускать, елико Бог помощи сподаст, а самем им не изменить, к царю Кучуму и в иные орды и улусы не отъехать, и зла на всяких русских людей ни какова не думать, и во всём правом постоянстве стояти».

Кончилось чтение, Ермак, атаманы грамоту эту доброй нашли, и умудрённый от Бога талантом писец принялся за новое слово «к честным людям к Семёну, к Максиму и к Никите Строгановым».

Посещая Искер, читатель, может быть, не раз проходил по тому месту, где писалось и читалось то, о чём только что мы сообщали; но уж давным нет того места, где 22 декабря 1581 года всё живущее в сибирской столице взором прощальным следило за двигавшимся по беспредельному белому полю караваном. Конечно, не красота и оригинальность его занимала зрителей; все сознавали, что с этим посольством начиналось для них что-то новое. Было отчего людям с состоятельным умом подумать, а несостоятельным почесать в затылке. Особенно была крепкая причина для думы начальнику этого посольства – удалому атаману Кольцо; хоть и шумит в голове от прощальных чар, а нет-нет да и прояснится: вот де к новому знакомому Суклеме-князьку, там отдохнём, да и далее к Ишбердею-князьку, а там уж волчьей дорогой неведомой в страны родные, знакомые; всё там знакомо нам, да и мы-то там ведомы, сам воевода... но влияние прощальных чар окончательно испаряется при воспоминании о воеводе. Кто поручится, что воевода Перепелицин не исполнит над ним повеления, два раза повторенного царём Иоанном Васильевичем?

«Кто поручится, что воевода поверит беглому казаку, не примет его вести за сказку?..» (Небольсин).

Не весело, обыкновенно расходятся проводившие своих в дальний путь-дороженьку; нешумно разошлась и толпа казаков к своим обычным делам.

Прошло два дня, и на холме в первый раз раздались вековые гимны о том, как

«Вдруг небеса осветились, и новое солнце
Звезда Вифлиема, раздрав полуночную ризу небес,
Явилась над мрачным вертепом; и Ангелы стройно

    Воспели хвалебные гимны во славу рождённого Бога».
(Ершов)

Начались рождественские праздники. Как они проводились здесь именно – об этом данных нет. По Карамзину «казаки и в пути, и в столице сибирской вели жизнь целомудренную: сражались и молились». Как бы ни хотелось по этой канве представить себе казацкое праздничное времяпрепровождение, но, стоя реальной ногой на этом реальном холме, невольно как-то смотришь на живших здесь некогда лиц, как на живых людей, для которых было бы чудом отрешиться от прежних своих свычаев и обычаев; а если летописи представляют действительно то, что было, то почему так скоро и бесследно испарилась вся их неземная чистота? Первый сибирский архиепископ Киприан, заставший ещё живыми несколько сподвижников Ермаковых, вместе с тем нашёл и поразившую его нравственную распущенность.

Будем же смотреть на обитателей Искера, как на обыкновенных смертных, от которых, вероятно, немало было в окружности и слёз, и горя, и драм частных, не вошедших в летописи да едва ли и всегда доходивших до Ермака, «карающего за всякое дело студное».

Недолго в этом году зима томила пришельцев: рано потянулись караваны птиц к северу, заиграл поход горнист бродяг – Кукушка, потянуло и наших, непривычных к сиденью казаков; не стал и Ермак долго томить свою дружину, собрал он атаманов своих и промолвил:

«Рано нам ещё на отдых,
Наше дело начатое
Довершить сперва надлежит:
Мы Искер один лишь взяли,
Остаётся взять Сибирь.
Грянул хор ему ответом:
Гой, Ермак наш Тимофеич!
Громко все они кричали:
Ты приказывать нам можешь,
Мы послушники твои»...

И 5 марта пятидесятник Брязга с отрядом двинулся по Иртышу на север. Проводили и их товарищи, пожелали им удачи и добра и счастливого возвращения; а там как «убо зимняя година пройде... и звериной ловле лосьей и оленьей приспевшу... и рыбной ловле и птичьей бывшу много мно жество», то и оставшиеся дома без дела не сидели, а охотились и выслеживали зверя получше да покрупнее.

А татарин Сенбахта Тангин, полагать надо, выследил зверя очень крупного: недаром он так таинственно пробирается к нашему набольшому, недаром так много с ним толкует, указывая Ермаку туда, на юг, туда, где в настоящее время в ясный летний день близ горизонта белеется маленьким пятнышком Куларовский храм. И надо полагать, охота будет знатная, потому выбираются Ермаком 60 человек, молодец к молодцу, и силён, должно быть, им намеченный зверь, коли эти 60 молодцов вооружаются всем, что только есть лучшего у них под рукой; а снарядившись таким образом, тихо, без шума сели они в свои лодки и двадцатого апреля двинулись в путь. Что-то Бог даст, думают оставшиеся и ждут своих охотников. Неделю пришлось их ждать, и 28 апреля, веселы и радостны, с богатым уловом явились они в Искер к Ермаку.

«Будь здоров наш воевода!
Милосердием Господним
И казачьей нашей силой
Мы побили вновь неверных:
На реке на той, Вагае,
Взяли мы Махмета-Кула
И старшин его в полон»...

Немногословен был рассказ много сделавших казаков о том, как «поидоша сии воини и дошедше до стана их и нападоша нощию, овем спящим, овем же неспящим, и многих поганых побиша, и жива яша царевича Маметкула со всем богатством».

Вот где и вот как пришлось встретиться двум богатырям, двум врагам непримиримым. Картина величественная, но несколько дальнейших слов летописи – и из полумрака веков в этой картине выдвигается на первый план грандиозная в своём нравственном величии фигура Ермака: «Ермак же принят сего (Махмет-Кула), поведает же ему царское великое жалованье и ублажает ласкосердыми словесы».

Невольное прибытие в Искер на жительство такого желанного гостя, как Махмет-Кул, развязало руки Ермаку; с подобным заложником он уже не боялся ни Кучума, ни Карачи и мог без риска оставить свою столицу и предпринять экскурсию к туземцам с целью покорять их и ясаком облагать. И много в этом году «под царскую высокую руку покориша татар, остяков и вогулич и к шерти их по их вере привели многих». Конечно, при этом много сибирских туземцев улеглось в кровавом бою: много их пало при Тавде-реке в земле вогуличей, в болотах и лесах Пелымских, так много, что одно озеро получило с тех пор название банного-поганого по причине множества сброшенных туда тел; много уложил туземцев отряд Брязги в свой поход от речки Аремзянки до Оби. Были потери и в рядах казацких, между прочим, пал и храбрый атаман Никита Пан.

В таких битвах и покорениях прошло лето 1582 года, пока зима не сделала вновь антракт, спустив свой белый занавес.

Наступил 1583 год, и март месяц обрадовал искерцев возвращением из Москвы атамана Кольцо. Радостна была встреча явившегося с радостными вестями атамана: казацкие заслуги признаны, вины их прощены, их начальник Ермак Тимофеевич царским словом признан хозяином страны, было с чего задать пир и спрыснуть царские милости. И перед нами опять картина: мощная фигура Ермака – крепко обхватила его мускулистые члены стальная кольчуга, ярко блестит на груди золотой орёл – это царское даренье, накинутая на нём шуба – тоже с царского плеча; высоко поднимает он присланный ему золотой ковш и при общих возгласах чествует царя Иоанна Васильевича и желает ему многие лета.

Среди шумного беззаветного разгула молчалив лишь Махмет-Кул: недолго ему остаётся жить в стенах Искера, осквернённых присутствием неверных, недолго любоваться полями и окрестностями, где он сумел своей отвагой заслужить имя богатыря: Кольцо привёз царский приказ «отправить царевича в Москву».

Конечно, горе Махмет-Кула не в состоянии нарушить благодушной радости казаков, и весело смотрят они в будущее: порванная некогда связь с человечеством восстановлена царским прощением и милостями, к ним идёт подмога товарищей – Россия и Сибирь теперь уж одно неразрывное целое.

Заводились и мирные сношения с окрестными Сибири странами: восстанавливались та связь и те сношения, какие существовали во время Кучума, и в конце этого лета местность Искера оживилась пришедшим из Бухары караваном.

Пестра и оригинальна для русского глаза картина степного каравана: солидно выступают неуклюжие верблюды, апатично посматривая на новую русскую обстановку знакомого уже им города! С обычной готовностью юркий сарт распаковывает свои тюки с товарами. Много южных диковинок раскидывается пред жителями Искера: вот бухарские ковры с их исконным рисунком, таким же прихотливым и нелогичным, как пылкая фантазия степняка; вот материя зелено-фиолетовая, отливающая серебром, так похожая на южные горы, рисующиеся среди степей; камни, серебро, сушеные дыни, кишмиш, словом, есть чему подивиться и, в знак удовольствия, обругать косоглазых леших.

Красивы товары, красив и лагерь этого каравана; много жизни внёс он в красивую местность, окружающую Искер, и, конечно, рады ему наши казаки. Вообще, весёлый год переживают они, и когда, обменяв свои южные товары на произведения Севера, караваны двинулись обратно домой, на Искере остались пустота и тишина.

Впрочем, ненадолго: с северо-запада к ним приближался другой караван – это давно жданная царская помощь под начальством воеводы Волховского. Как-то придётся уживаться с воеводой людям, для которых в былое время воевода был синонимом кары! Как-то придётся делить власть и дело! Не будет ли укоров прошлым нашим труженикам? Всё это, если думалось и передумывалось, то прежде, при самой же встрече жданных земляков, была общая радость.

«Атаманы же и казаки сретоша их с великою честию... Государевых воевод одариша драгими собольми, и лисицами и всякою мягкою рухлядью, елика кто что можаху и радости исполнишася, веселяхуся, благодаряще Бога».

Ясно светит солнце над Искером, ясны лица тамошних жителей, и ясная будущность видится им на многие лета!

Радостно началась весна этого года на Искере, радостей – но закончилась и осень, но ясному осеннему солнцу недолго сиять: тянутся с севера зимние тучи, тёмные, длинные, словно лапы когтистые, готовые сорвать с земли всё, что только есть на ней отрадного.

Изменилась декорация, небывалая, как свидетельствуют летописцы, масса снега сравняла юрты сибиряков с землёй и готовится закрыть и более высокие строения Искера, словно заботливая мать, укутывающая детей своих от холода; а «зимняя година», по летописи, «была лютая» морозами. Начались сибирские бураны. Можно себе представить массу снежных волн, застилающую низменную долину и несущуюся с воем на приступ к утёсу Искера.

У северных народов есть легенда о цинге: по снежному морю средь снежных буранов несётся воздушный корабль, им правят двенадцать красавиц сестёр; откуда несутся они – неизвестно, но путь их направлен туда, где пришельцы зимовать основались, и причаливши к месту тому, с дикой песней стремятся к пришельцам в их северный край.

Вот эта песня:

Нет здесь церковного пенья,
Нет ни попов, ни амвона,
Нет колокольного звона,
Наше кругом всё владенье.

С объятиями и поцелуями спешат они к смертным, но горе тому, кто их ласкам поддаётся: их поцелуи пятно оставляют, и эта печать – знак того, что он избран для жизни иной и в царство теней из мира живых перейдёт непременно.

Вот в таких-то снежных вихрях призрачные сёстры шли в эту зиму на приступ к Искеру – пустынно-мертвенному городу, жителей которого лютые морозы и снежные бураны держат в осадном положении в их засыпанных снегом хатах. Неужто это люди, что мы видели весной и летом воодушевлённых отвагой, смело смотревших в будущее!

Вот они теперь – в больших избах, похожих на остяцкое зимовье или на большую татарскую юрту, день и ночь при свете огня, так как волоковые окна, занесённые снегом, не дают им света, не дают возможности знать, что теперь такое – день или ночь. Да и какая нужда им до этого? Не всё ли равно этим людям? Распростёртые трупами по нарам, без сил, без энергии на то, чтобы собрать остатки сил для борьбы с овладевшим ими врагом – с цингой, засыпают они под вой бурана, как под колыбельную песню, и снятся им лица далёких родных и близких сердцу людей. Какая нужда до того, день или ночь, и другим, не сваленным болезнью, но тоже тенеподобным существам, со впалыми щеками, с ярко горящими в глубоких орбитах глазами? Какое дело им до времени? Ими владеет другой враг, более жестокий, чем цинга, он превратил этих живых людей в скелеты, он отнял у них всё человеческое, и теперь у них только одна животная потребность – есть во что бы то ни стало и что бы то ни стало, и с нетерпением ждут они смерти кого-нибудь из своих больных товарищей: им нужен труп. «Будучи в такой нужде, приведены до того, что и мёртвые тела своих товарищей в пищу себе употребляли» (Миллер).

Отраден кажется Божий свет людям выздоравливающим и людям, избегнувшим смертной опасности, отраден показался он пережившим эту тяжёлую годину. Это чувство отразилось и в словах летописей, по большей части немногословных, об этом же времени мы читаем: «и по сем убо зимняя година прейде, мразу и студени облегчевшу, и звериной ловле лосьей и оленьей приспевшу, и от тёплости воздуху снегу растаявшу, и всяка тварь ботеюще, и древесам, и травам проростающим, и отверзение водам бысть, тогда убо всяко животное веселящеся...». Сообщив далее о прилёте птиц для витья гнёзд и рыб «плоду ради ходящих» и об охоте на них, сообщив и о том, что остяки и татары снова стали доставлять всякую провизию в Искер, летописец так заканчивает свою пространную речь: «Московские люди и казацы пребывающе в радости и в веселии, благодаряще Всемогущего Бога, что дарова Бог государю такую благодатную землю».

Весна застала Ермака снова единственным набольшим земли сибирской: прибывший воевода с большим числом пришедших с ним умерли. Пустовато было в Искере: кроме умерших от цинги и голода часть казаков ушла в Москву конвоем с Махмет-Кулом.

Конечно, зимняя казацкая невзгода не могла быть тайной для татар и Кучума, не было тайной и то, что их богатырь угнан, – это развязало им руки. Несмотря на повсеместное спокойствие и видимую покорность, в тишине и тайне готовилось общее восстание; ждали только сигнала от крепкой руки, забравшей все нити этого дела, от Карача. Не знали и не предчувствовали ничего русские, оживившая всех весна сделала их благодушными, и радостно встретили они посольство от своего врага, поверили его мнимому покорству, приняли богатую дань и поспешили исполнить его просьбу: послать ему помощь против ногаев. Ермак, обрадованный приобретением такого крупного данника, отрядил ему на помощь 40 лучших своих казаков под начальством друга своего Кольцо. Никому из них не пришлось воротиться в Искер. Кровь обманутых и изменнически зарезанных героев была сигналом общего восстания, атаман Яков Михайлов, разъезжавший по мнимым друзьям, был тоже убит, и затем в марте всё хлынуло на Искер и обложило его живым кольцом в надежде уморить осаждённых голодом.

Зная, что сам Карача со своими детьми был у Соусканского мыса, мы можем заключить, что это живое кольцо тянулось на огромное пространство; это и окружающие Искер леса и овраги делали немыслимыми вылазки осаждённых. Положение Ермака было тяжёлое: «Ермак, – говорит Карамзин, – увидел себя в тесной осаде: завоевания его, царство и подданные вдруг исчезли; несколько саженей деревянной стены с земляными укреплениями составляло единственное владение казаков».

Прошла весна, настало лето, положение дел не изменилось: перед ними уже стоял грозный призрак – голод, так хорошо знакомый им, и он-то заставил решиться их на отчаянную вещь: ночью на 12-е июня атаман Мещеряк, выбрав охотников, сделал вылазку, незаметно пробрался к Соусканскому мысу и врасплох напал с тыла на Карача. Испуганные неожиданным нападением, они, по всей вероятности, приняли казаков за новую пришедшую с Москвы помощь Ермаку, и результатом этого дела было то, что казаки «побита множество нечестивых татар; дву же сынов Карачиных убиша; прочие татаровя разбегошася врознь; Карача и с ним не мнозии за езеро убегоша». К утру всё, что окружало Искер, двинулось к Соускану, но было уже поздно – наши храбрецы, устроив себе защиту из брошенного обоза Карачи, встретили сильного врага, отстреливались с ним до полудня и, прогнав его окончательно, возвратились в Искер.

Снова вздохнули русские свободно и, после небольших экскурсий по следам бежавшего Карача и по покорении нескольких князьков, окончательно успокоились; их жизнь вошла в свою обычную будничную колею; стали поджидать своих прошлогодних гостей – караваны бухарские, но урочное время пришло, а караваны не показывались; казаки недоумевали.

Между тем Кучум, подвинувшийся к Вагаю-реке, воспользовался этим случаем и подослал татарина с ложной вестью, что караваны не могут пройти в Искер потому де, что Кучум стоит на дороге и не пускает их. Вскипел Ермак и, собрав дружину, двинулся навстречу каравану.

Чуяло ли вещее казацкое сердце, что последний раз спускаются они с живописного холма своего, отражающегося в Иртыше как в зеркале? Не щемило ли его предчувствие, видя своё энергическое лицо, отражающееся и словно кивающее ему из колеблющейся влаги, не щемило ли предчувствие, что скоро, скоро будет там, в глуби, не отражение только, а сам первообраз? Конечно, летописи не дадут нам ответа на эти вопросы, как не сообщают они нам и того, как провели 10 дней Ермакова отсутствия атаман Мещеряк в компании с безгласным головою Глуховым. Поджидали караван, поджидали Ермака с рассказом о новых подвигах; но вместо Ермака и каравана прибежал к ним вестник. От него узнали казаки, что 5 августа дух, одушевлявший всех, ум, сплотивший всю эту разнохарактерную толпу в одну общую силу, перестал существовать; от всего этого осталось одно мёртвое тело где-то там на илистом дне реки, лежит оно в блестящей кольчуге, в царском подарке, и нет ему теперь никакого дела ни до татар, ни до русских, лежит оно равнодушное и к славе, и к вечной памяти его имени.

Потрясающее впечатление произвела в Искере эта весть, и «русские убояшася жити во граде... к Руси бежавше, град же Сибирь оставиша пуст».