Люди и окна
С. Б. Шумский
УЛЫБКА ЖЕНЩИНЫ
Выехали утром, после похмельных стопок под обжигающую уху из нельмы и долгого чаепития.
Ах, это обильное именинное застолье, эти жаркие словоговорения, скорые знакомства: ошалелость взглядов, улыбок, игра встречных движений – люди близкие и неблизкие, наверно, для того и съезжаются, чтобы вволю насладиться этим душевным угаром.
А расстояния нынче для встреч – что расстояния?! Вчера перемахнул на воздушных перекладных чуть не полторы тысячи верст, а сейчас Юра, именинник писатель Юра Афанасьев, обещает прокатить по заснеженной Оби. В Тюмени верба распустилась, почки на тополях проклюнулись, а здесь, у Полярного круга, снег не трогался – матово переливается под ярким апрельским солнцем. Стою на обрыве, оглядываю обские разводы, пока Юра и брат его Владимир цепляют к «Бурану» дощатый ящик на алюминиевых полозьях, укладывают в него брезент, дерюги для мягкости сидения. С воздуха, с высоты полета «Ан-2», обские протоки видны четко, расчерчены белыми дугами и подковами отсюда почти не просматриваются, упрятаны за лесными грядами. Над темными еловыми лесами по тому берегу – сизо-голубой морок, томление в ожидании весны. Чувствуется она и здесь блестят сосульки на крышах, снежная свежесть воздуха, а в морозных струях его-то, еле уловимое дыхание далекого знойного юга.
Садимся. Едем. Не едем, а тихо передвигаемся по узкой улице, вдоль вытаявшего деревянного тротуара. На выбоинах и колдобинах наш ящик трясет, подбрасывает. По обе стороны – глухие заборы, ворота, калитки, окна в резных наличниках, скопления возле магазинов людей, собак и лошадей. Некоторые женщины в малицах, а больше, в длинных цветастых юбках с передниками, в шалях, с кокошниками – степенные, важные. Все кругом движется, как в замедленном хороводе, и непонятно, какая под нами твердь, парим, возносимся, падаем.
«Ни по земле, ни по воде не найдешь ты пути к гиперборейцам», вспоминается недавно читанное.
Не те ли это далекие и легендарные люди Севера, живущие в вечном блаженстве?
Наконец остаются позади избы, изгороди, закоулки, заваленные лесинами, дровами, спускаемся на русло Малой Оби возле одинокого домика аэропорта с полосатым конусом над крышей, мчимся вдоль ледовой полосы аэродрома, огибаем слева остров с торчащими из сугробов рогатинами тальников, несемся по накатанной дороге к противоположному берегу, который темной дугой чернеет на горизонте. Нас трясет, колотит, ухватившись руками за борта ящика, мы амортизируем, снимаем, как можем, тряску, иначе можно выпасть. Юра время от времени оборачивается, скалится в свирепой улыбке и знай себе жмет на газ – уши шапки полощутся на ветру. В спину мне шлепают ошметки снега и кажется, вот-вот вытряхнутся из головы мозги – в затылке и висках невыносимая боль. Но несемся в бешеной тряске, и берег справа на глазах начинает приближаться. И уже видны его очертания, впереди маячит на высоком обрыве несколько изб...
И вот минут через десять эти избы перед нами. Глохнет мотор, и в полной тишине слышны только наши вздохи.
Никаких признаков жизни в избах и около них не видно, кроме единственной лошади, которая стоит как изваяние под кедром у самого края – похоже, греется на солнышке. Обозревать голые, без единой изгороди, домишки как-то непривычно и грустно, и мы молчим, вслушиваемся в тишину.
– Пусть остудится, – Юра наклоняется и бросает горсть снега на мотор, закуривает, заглядывает мне в глаза, прыскает смехом. – Запомнится эта поездка надолго?
– Запомнится! – хохочу в ответ.
– Раньше здесь стояло с десяток изб, – обводит Юра рукой вдоль берега. – Сейчас вон в той живет хант с бабкой, в той одна старуха, а та пустая...
– А лошадь чья?
– Хант по дрова ездит, раз в неделю за хлебом. В поселке, куда мы едем, почти у каждого лошадь – покос, рыбалка, охота.
И насладившись печальным покоем берега, снова садимся в проклятый ящик, укутываем брезентом ноги, болезненно погружаемся в монотонную трескотню мотора.
Сразу за первым поворотом обрыв срезается, и мы взбираемся по отлогому скосу на берег, катим по санному пути, мягко, плавно катим по увалам и распадкам. По обе стороны – пышные невысокие кедры, в низинах – ели, мелкий березняк. И громадные снежные наносы на опушках и вокруг крупных деревьев. Ехать по этим снежным лабиринтам много приятней. И почти не трясет.
После двадцатиминутной гонки останавливаемся под береговым склоном. Обь, похоже, широка здесь и делает очередной загиб вправо.
– На этом плесе, он называется Большим плесом, – говорит Юра, – я любил в детстве рыбачить. Всегда с рыбой приезжал. А однажды закинул жерлицу с живцом на нельму, чую, сразу же схватила, зацепилась – тяну, подтягиваю вот к этому месту, – утопленник... Бросил жерлицу, в лодку и – домой. С тех пор ни разу тут не рыбачил.
Даем остыть мотору, снова пускаемся вдоль пологого правого берега, левый же полукругом окаймляет темная полоска леса – уходит к самому горизонту. Трудно вообразимо, что это неоглядное пространство – вода. Сколько же ее здесь, на севере, этой воды?
За поворотом, встречаем лошадь, запряженную в кошевку. Юра останавливается, приглушает мотор. В кошевке, обшитой оленьими шкурами, пышно восседает молодая женщина в малице, в кисах, все расшито красно-сине-зелеными узорами. Капюшон оторочен песцом. Похоже, коми. Мягкое лицо слегка румянится, на губах блуждает улыбка – не улыбка, а....
– Царица тундры, – шепчет Володя.
«Царица тундры», – подтверждаю я кивком.
Взгляд невозможно оторвать – особенно выражение губ. И глаза. Чуть навыкате – большие, коричневые.
Мы, мужчины, чаше всего принимаем за улыбку женщины обычный оскал. А настоящие женщины, по-моему, улыбаются редко и вовсе не стремятся быть красивыми, но умными, вернее, добрыми. На лице женщины в кошевке именно это выражение – сдержанная доброта.
Юра трогается, и лошадь трогается легкой трусцой, и уплывает кошевка за поворот.
А лицо остается в моей памяти как видение, как некий знак судьбы – не моей, конечно, но я им отмечен, этим знаком навсегда.
До конечного поселка мы делаем еще одну остановку. А в самом поселке, кучно разместившемся на обрывистом мысу, отдыхаем с час, может, больше. В новой, только что сложенной из бруса избе, пьем чай с копченым муксуном, обходим дома Юриных знакомых. На крыльце почти у каждого сидят женщины в малицах, ребятишки, парни, мужчины-ханты, греются на солнышке. Рядом одна к другой, стайки, верх которых обнесен тонкими тычками, куда натолкано сено. Лохматые лошадки, стоящие тут же, время от времени высоко задирают головы и достают клочки сена, лениво жуют. Здесь же, на утоптанных навозных подстилках, лежат собаки. Кругом – груды напиленных чурок, бревен-топляков, поленницы...
А в небе – солнечная ярость, от искристого снега режет в глазах. И вокруг такой простор, дали, пространства – хочется взлететь и парить, парить в синеве бездонной и обозревать с высоты эти избы, берега, леса, острова. Смотреть на все глазами женщины в кошевке, ее взглядом. Мне кажется, и сейчас, когда она наедине с миром, ее взгляд, ее мысли и чувства направлены всем нам, солнцу, снег, весне, себе, небу.
* * *
Прошло больше двух лет после той памятной гонки по Оби в тряском ящике. Но все чаще в минуты прозрения всплывает перед глазами улыбка женщины в кошевке, и я невольно ловлю себя на том, что и я стараюсь смотреть на мир ее глазами.
С. Б. Шумский
УЛЫБКА ЖЕНЩИНЫ
Выехали утром, после похмельных стопок под обжигающую уху из нельмы и долгого чаепития.
Ах, это обильное именинное застолье, эти жаркие словоговорения, скорые знакомства: ошалелость взглядов, улыбок, игра встречных движений – люди близкие и неблизкие, наверно, для того и съезжаются, чтобы вволю насладиться этим душевным угаром.
А расстояния нынче для встреч – что расстояния?! Вчера перемахнул на воздушных перекладных чуть не полторы тысячи верст, а сейчас Юра, именинник писатель Юра Афанасьев, обещает прокатить по заснеженной Оби. В Тюмени верба распустилась, почки на тополях проклюнулись, а здесь, у Полярного круга, снег не трогался – матово переливается под ярким апрельским солнцем. Стою на обрыве, оглядываю обские разводы, пока Юра и брат его Владимир цепляют к «Бурану» дощатый ящик на алюминиевых полозьях, укладывают в него брезент, дерюги для мягкости сидения. С воздуха, с высоты полета «Ан-2», обские протоки видны четко, расчерчены белыми дугами и подковами отсюда почти не просматриваются, упрятаны за лесными грядами. Над темными еловыми лесами по тому берегу – сизо-голубой морок, томление в ожидании весны. Чувствуется она и здесь блестят сосульки на крышах, снежная свежесть воздуха, а в морозных струях его-то, еле уловимое дыхание далекого знойного юга.
Садимся. Едем. Не едем, а тихо передвигаемся по узкой улице, вдоль вытаявшего деревянного тротуара. На выбоинах и колдобинах наш ящик трясет, подбрасывает. По обе стороны – глухие заборы, ворота, калитки, окна в резных наличниках, скопления возле магазинов людей, собак и лошадей. Некоторые женщины в малицах, а больше, в длинных цветастых юбках с передниками, в шалях, с кокошниками – степенные, важные. Все кругом движется, как в замедленном хороводе, и непонятно, какая под нами твердь, парим, возносимся, падаем.
«Ни по земле, ни по воде не найдешь ты пути к гиперборейцам», вспоминается недавно читанное.
Не те ли это далекие и легендарные люди Севера, живущие в вечном блаженстве?
Наконец остаются позади избы, изгороди, закоулки, заваленные лесинами, дровами, спускаемся на русло Малой Оби возле одинокого домика аэропорта с полосатым конусом над крышей, мчимся вдоль ледовой полосы аэродрома, огибаем слева остров с торчащими из сугробов рогатинами тальников, несемся по накатанной дороге к противоположному берегу, который темной дугой чернеет на горизонте. Нас трясет, колотит, ухватившись руками за борта ящика, мы амортизируем, снимаем, как можем, тряску, иначе можно выпасть. Юра время от времени оборачивается, скалится в свирепой улыбке и знай себе жмет на газ – уши шапки полощутся на ветру. В спину мне шлепают ошметки снега и кажется, вот-вот вытряхнутся из головы мозги – в затылке и висках невыносимая боль. Но несемся в бешеной тряске, и берег справа на глазах начинает приближаться. И уже видны его очертания, впереди маячит на высоком обрыве несколько изб...
И вот минут через десять эти избы перед нами. Глохнет мотор, и в полной тишине слышны только наши вздохи.
Никаких признаков жизни в избах и около них не видно, кроме единственной лошади, которая стоит как изваяние под кедром у самого края – похоже, греется на солнышке. Обозревать голые, без единой изгороди, домишки как-то непривычно и грустно, и мы молчим, вслушиваемся в тишину.
– Пусть остудится, – Юра наклоняется и бросает горсть снега на мотор, закуривает, заглядывает мне в глаза, прыскает смехом. – Запомнится эта поездка надолго?
– Запомнится! – хохочу в ответ.
– Раньше здесь стояло с десяток изб, – обводит Юра рукой вдоль берега. – Сейчас вон в той живет хант с бабкой, в той одна старуха, а та пустая...
– А лошадь чья?
– Хант по дрова ездит, раз в неделю за хлебом. В поселке, куда мы едем, почти у каждого лошадь – покос, рыбалка, охота.
И насладившись печальным покоем берега, снова садимся в проклятый ящик, укутываем брезентом ноги, болезненно погружаемся в монотонную трескотню мотора.
Сразу за первым поворотом обрыв срезается, и мы взбираемся по отлогому скосу на берег, катим по санному пути, мягко, плавно катим по увалам и распадкам. По обе стороны – пышные невысокие кедры, в низинах – ели, мелкий березняк. И громадные снежные наносы на опушках и вокруг крупных деревьев. Ехать по этим снежным лабиринтам много приятней. И почти не трясет.
После двадцатиминутной гонки останавливаемся под береговым склоном. Обь, похоже, широка здесь и делает очередной загиб вправо.
– На этом плесе, он называется Большим плесом, – говорит Юра, – я любил в детстве рыбачить. Всегда с рыбой приезжал. А однажды закинул жерлицу с живцом на нельму, чую, сразу же схватила, зацепилась – тяну, подтягиваю вот к этому месту, – утопленник... Бросил жерлицу, в лодку и – домой. С тех пор ни разу тут не рыбачил.
Даем остыть мотору, снова пускаемся вдоль пологого правого берега, левый же полукругом окаймляет темная полоска леса – уходит к самому горизонту. Трудно вообразимо, что это неоглядное пространство – вода. Сколько же ее здесь, на севере, этой воды?
За поворотом, встречаем лошадь, запряженную в кошевку. Юра останавливается, приглушает мотор. В кошевке, обшитой оленьими шкурами, пышно восседает молодая женщина в малице, в кисах, все расшито красно-сине-зелеными узорами. Капюшон оторочен песцом. Похоже, коми. Мягкое лицо слегка румянится, на губах блуждает улыбка – не улыбка, а....
– Царица тундры, – шепчет Володя.
«Царица тундры», – подтверждаю я кивком.
Взгляд невозможно оторвать – особенно выражение губ. И глаза. Чуть навыкате – большие, коричневые.
Мы, мужчины, чаше всего принимаем за улыбку женщины обычный оскал. А настоящие женщины, по-моему, улыбаются редко и вовсе не стремятся быть красивыми, но умными, вернее, добрыми. На лице женщины в кошевке именно это выражение – сдержанная доброта.
Юра трогается, и лошадь трогается легкой трусцой, и уплывает кошевка за поворот.
А лицо остается в моей памяти как видение, как некий знак судьбы – не моей, конечно, но я им отмечен, этим знаком навсегда.
До конечного поселка мы делаем еще одну остановку. А в самом поселке, кучно разместившемся на обрывистом мысу, отдыхаем с час, может, больше. В новой, только что сложенной из бруса избе, пьем чай с копченым муксуном, обходим дома Юриных знакомых. На крыльце почти у каждого сидят женщины в малицах, ребятишки, парни, мужчины-ханты, греются на солнышке. Рядом одна к другой, стайки, верх которых обнесен тонкими тычками, куда натолкано сено. Лохматые лошадки, стоящие тут же, время от времени высоко задирают головы и достают клочки сена, лениво жуют. Здесь же, на утоптанных навозных подстилках, лежат собаки. Кругом – груды напиленных чурок, бревен-топляков, поленницы...
А в небе – солнечная ярость, от искристого снега режет в глазах. И вокруг такой простор, дали, пространства – хочется взлететь и парить, парить в синеве бездонной и обозревать с высоты эти избы, берега, леса, острова. Смотреть на все глазами женщины в кошевке, ее взглядом. Мне кажется, и сейчас, когда она наедине с миром, ее взгляд, ее мысли и чувства направлены всем нам, солнцу, снег, весне, себе, небу.
* * *
Прошло больше двух лет после той памятной гонки по Оби в тряском ящике. Но все чаще в минуты прозрения всплывает перед глазами улыбка женщины в кошевке, и я невольно ловлю себя на том, что и я стараюсь смотреть на мир ее глазами.