Скинькеды
Сергей Сергеевич Козлов








СЕРГЕЙ КОЗЛОВ 





СКИНЬКЕДЫ 


Маленькая повесть в память о погибшем племяннике.




Душноватыми, липкими от недавно отступившей жары сумерками, вкрадчиво входил в город июльский вечер. Солнце еще полыхало оранжевым заревом на западе, будто катился в сторону горизонта огненный вал, и день, вроде бы, не совсем кончился, но все малыши давно уже посмотрели программу «Спокойной ночи». Те же, кто был постарше, собирались в это время в беседке в центре детской площадки, доставали сигареты, кока-колу, кое-кто потягивал пиво, некоторые просто сидели, поддерживая пустую болтовню многозначительным молчанием. Дюжина ребят от 14 до 20 ежедневно обреталась здесь для того, чтобы придумать продолжение вечерних похождений, либо, отдав время бесцельным разговорам, разойтись по домам после полуночи. Днем в беседке собирались реже. Туда приходили вследствие приступов безделья, в надежде встретить хоть кого-нибудь и разжиться деньгами или сигаретами, прокачать округу принесенной на плечах новомодной музыкой, побренчать на гитарах, приходили, если уже некуда было или, наоборот, никуда не хотелось идти. В этом, для чего, а потому... Зато здесь всегда могло начаться что-то, хотя не всегда хорошо кончиться. В этом, кстати, легко усмотреть вселенскую закономерность. Уж если История порой начинается от места: к примеру, от египетских пирамид, от гималайских вершин, от Акрополя; то нет ничего удивительного, что житейским историям тоже надо плясать от какого-то места. И молодые люди приходили сюда, в первую очередь, потому, что здесь более всего ощущалась сопричастность к масштабным событиям, даже если они таковыми не были или их не было вообще. Ощущение причастности заменяло то, что взрослые называли самореализацией. Но уж если эта самореализация начиналась, то история могла получиться пусть не с большой буквы, но с восклицательным знаком!

В июле дворовая дружина заметно редела. Многих вывозили к теплым морям родители, некоторых почти силой отправляли в местные, а потому «беспонтовые» лагеря, третьи находили летом временную работу. Те, кто собирался в беседке летом, принадлежали либо к категории социально неблагополучных, либо, наоборот, к везунчикам, каковых родители оставили дома со старшими сестрами, братьями, а то и в полной самостоятельности. Таким счастливчиком этим летом был Валик - Валентин Запрудин, крепкий белокурый паренек, который весной окончил десятый класс, а летом бескомпромиссно заявил родителям, что не поедет с ними жариться на пляже, потому как в шестнадцать лет ему уже стыдно повсюду таскаться за ними хвостиком. После недолгого, но бурного совещания отец решил проверить зрелость сына посредством полива дачного участка и содержания дома в образцовом порядке, а вздыхающая мама на пяти листах расписала не только последовательность действий на каждый день, но и несложные рецепты приготовления некоторых блюд. Понятно, что в листы Валик ни разу не заглядывал... Денег, разумеется, ему тоже оставили, подробно рассчитав траты, а также спрятали на книжных полках заначку, которую Валик без труда нашел через полчаса, после того, как родители отбыли в аэропорт. Достаточно было пробежаться по томам любимого отцом Пикуля и увидеть в «Фаворите» гладенькие купюры.

Сегодня был второй вечер его самостоятельной жизни. Первый удался на славу, но помнил он его смутно. В первую ночь Валик решил стать мужчиной, для чего пригласил в гости свою соседку и одноклассницу Ольгу Большакову. С ней у него складывался вялотекущий роман: провожалки, танцульки, совместные походы в кино с несмелыми поцелуями. Товарищи с более богатым опытом посмеивались над Запрудиным, критикуя его нерешительность и делая непристойные подсказки. Но роман Валентина и Ольги хоть и был размеренно-скучноватым, но зато искренним. Что-то необъяснимое тянуло их друг к другу и не позволяло совершать резких движений. Роман был романом, а не пошлыми страстишками, о которых сально баяли в беседке старшие товарищи, смакуя порой отвратительные подробности. Планируя перевести затяжную скучную часть романа в бурную фазу, Валентин распотрошил отцовский бар, и, накачивая себя для смелости, нагрузился до рвотного рефлекса. Полночи Ольга таскала из-под него тазы, а он последними остатками сознания проклинал алкоголь и собственную глупость. Утром в пустой квартире он сгорал от стыда и сухости во рту.

Уже ближе к полудню, опустошая единым духом литровую бутылку «Аква-минерале», Валик одновременно приводил в порядок мысленный сумбур, царивший в его голове. Первая и правильная мысль была следующей: так жить нельзя. Но жить правильно - скучно. Приняв нужное количество влаги внутрь, Валик перешел к наружному применению и минут двадцать отмокал под душем. Здоровый организм, еще ночью отторгнувший алкогольную отраву, требовал себе нормальной пищи. Бутерброды с колбасой и чай с лимоном окончательно восстановили баланс сил, и теперь мозг способен был воспринимать дальнейшее развитие событий во всей их непредсказуемой последовательности. В нем блуждала необъяснимая и всепоглощающая сила каких-либо действий, порождающих либо развлечения, либо приключения. Она и вытолкнула его во двор, в самый, так сказать, штаб - в беседку. Там на этот момент обретался только один завсегдатай и местный Чапаев - студент второго курса университета Алексей Морошкин. Лицо его на момент прибытия Валентина выражало муки рождения мысли, способной перевернуть мир. Лоб, под коротким ежиком волос, пересекали отнюдь не юношеские морщины.

Морошкин слыл во дворе искусным придумщиком по части массовых развлечений, приколов, маленьких подлостей, сведущим в самых разных областях знаний, так как был начитан, а также знал кучу историй, которые любили слушать в этой беседке по вечерам. Ребята всех возрастов относились к нему с уважением, иногда не в обиду называя его «Энциклопедия». Жили они вдвоем с матерью в однокомнатной квартире весьма скромно, поэтому каждое лето, когда его мама Валентина Петровна устраивалась на какую-нибудь халтуру, Алексей либо слонялся по двору, либо тоже находил случайные заработки: от курьера в какой-нибудь фирме до поденщика-грузчика на рынке. На вырученные деньги он к удивлению многих покупал чаще всего книги. Родился он в конце мутных восьмедисятых годов, когда никто рожать и рождаться не хотел из-за всяческой нестабильности, поэтому сверстников у него было мало, зато Алексей легко находил общий язык как со старшими, так и с младшими.

—  Здорово, — протянул Валик руку.

—  Возможно,— как-то странно ответил Морошкин.

—  Че мозг морщишь? Вчерашний день забыл? — осведомился Запрудин.

Морошкин на это, не спеша, достал сигарету, прикурил и, только сделав несколько затяжек, изрек:

—  Представляешь, этот мир отвратительно несправедлив!

—  Только что об этом узнал?

—  Нет, в очередной раз убедился.

—  Что стряслось то?

—  Моя Ольга вчера вечером кинула меня! Села в тачку к мальчику-мажору и укатила с ним куда-то на фазенду его папы!

—  А моя Ольга вчера всю ночь тазы из-под меня таскала... Стыдно, блин...

—  Стыдно, но справедливо, — признал Морошкин, — а вот в моем случае... У меня даже слов нет. И вот я тут решил... Решил очень важное...

—  Банк ограбить? Так ты в прошлом году собирался.

—  Нет, как учит нас незабвенный Остаб-Ибрагим-Бендер-бей, с кодексом надо дружить. Я решил создать общество народных мстителей.

—  Общество народных мстителей? — Валик недоверчиво ухмыльнулся.

—  Именно, мой юный друг. И предлагаю тебе вступить в него первым.

—  И кому будем мстить?

—  Всем! Всему этому человеческому обществу! Всей этой долбаной демократии, всем этим партиям, всем обокравшим страну миллионерам, всем этим хапающим чиновникам, всем этим растусованным поп-звездам, всем, кто учит нас, что так жить правильно, хотя мы знаем, что так жить нельзя.

—  Ты в комсомол не вступил? - вспомнил Запрудин знакомое слово.

—  Этим тоже будем мстить. Они тоже мажоры! Молодая гвардия по заказу! Всем! Всем, кроме униженных, оскорбленных, обездоленных, честных работяг, настоящих ученых, талантливых поэтов, художников, музыкантов... Остальных — к стене позора! — в глазах Морошкина при этом горел недобрый огонек революционного порыва, на ежике волос выступили капли пота, а трафарет Че на футболке недоверчиво съежился.

—  И что ты собираешься делать? — Валик почувствовал интригу, ему захотелось сходить за пивом и напоить им всех пацанов во дворе, лишь бы они прониклись в этот момент воззванием Морошкина.

—  Смех — продлевает жизнь, это аксиома. Но смех и убивает. Я буду мочить их смехом. Поднимать их на смех и бросать с его головокружительной высоты. Никакой суд, даже их купленный, никогда не признает это убийством. Будем прикалываться, Валик. Вступай в общество народных мстителей и кавээновские шутки покажутся тебе детскими забавами, а «Комеди-клаб» пошлой развлекухой для богатых раздолбаев и богемных пижонов. Ну? У меня уже есть первый ход!

—  Не посадят? — на всякий случай спросил Запрудин.

—  Даже не арестуют. У папаши этого мажора супермаркет в центре города.

—  Хочешь украсть оттуда сникерс или пачку презервативов?

—  ухмыльнулся Валик.

—  Фу, как мелко, — сморщился Морошкин. — Я хочу поднять его на смех. На смех со всей его холеной солидностью. Повеселимся, брат! Смех лечит! Мне не нравится дедушка Ленин, но мне противен и напрочь лишенный справедливости капитализм, жертвой которого я сегодня стал. Нет, вру, я уже родился таким. Я родился в СССР, в отличие от всех вас, детей ущербной демократии и беспредела. Я родился в империи, какие бы прилагательные не прикладывали к этому понятию. Я в лоне матери чувствовал ее мощь, у меня реликтовая память на величие, а тут мне предлагают пусть и самый большой огрызок, населенный вымирающими моральными уродами! Так что я объявляю этому бесчеловечному строю войну! Начну с супермаркета «Престиж»...

—  И как ты это сделаешь?

—  Отправлюсь туда с официальным визитом. Правда, для этого мне потребуются декорации. А, вон Вадик уже кое-что тащит...

Вадик Перепелкин, что учился курсом младше Морошкина, выбежал из соседнего подъезда, прижимая к груди старую потрепанную овечью шубу. Даже издали было видно, что она в нескольких местах проедена молью и состоит на треть из пыли.

—  Ты замерз что ли? — спросил Валентин.

—  Это ты замерз, мой юный друг, в своей стагнации. Эта шуба главная часть образа. Лучше подумай, что у твоих родителей есть старого и ненужного из одежды, вызывающее отвращение.

—  Кого одеваем?

—  Интеллигентного бомжа.

—  У меня есть отцовский берет, — вспомнил Валик, — он в нем на дачу раньше ездил, в нем дырки, как от пуль, а еще он коричневый, как спелая какашка. Короче, полный отстой.

—  Годится.

—  Есть еще ботинки. Отец в них белил гараж. Видок убойный.

 —  Тащи! Сейчас еще Бганба принесет старые трико, роговые очки, а у меня есть пачка «Беломора» и разные носки с дырками.

Через пятнадцать минут Морошкин прямо в беседке вырядился во все доставленное товарищами старье и, когда в заключении нацепил на кончик носа очки бабушки Бганба, крупнотелый абхаз зашелся таким заразительным смехом, что вся компания схватилась за животы. Успокоиться далось им не сразу. Не смеялся только Морошкин, он гримасничал, принимал важные позы, входил в роль. Из-под шубы тревожно выглядывал Че Гевара. Видимо, завидовал боевому берету Алексея. Трико Бганба на ногах Алексея выглядело как спружиненное галифе. Главное, что удалось в образе: стараниями Ольги Большаковой и ее косметички невозможно было определить ни пол, ни возраст получившегося бомжеватого существа. Последним штрихом стало удостоверение члена общества защиты прав потребителей, которое Морошкин купил по случаю на рынке. Но внутри оно было заполнено весьма грамотно.

—  Эх, если бы самому не было противно, я бы предпочел

пахнуть мочой и кошачьими какашками, - мечтательно произнес

Алексей, - ну хотя бы дешевым одеколоном меня облейте.


* * *

Через полчаса они были у центрального входа в супермаркет. Внешнее кольцо охраны преодолели легко. Бганба якобы помог трясущемуся нервному существу осилить ступени, сочувствуя его жалкому виду, буквально под руку провел мимо раскрывших рты качков, которые стали что-то торопливо говорить в свои рации. Остальная группа ребят вошла в магазин так, будто никакого отношения к происходящему не имела.

—  Война дворцам, — криво ухмыльнулся Морошкин, оказавшись в центре торгового зала и обретя заветную тележку покупателя.

Он нагло двинулся вдоль прилавков, заставляя шарахаться в стороны благовидных представителей среднего класса и лощеных богачей. Отвращение на их лицах вызывало у него внутреннее торжество. За ним неотступно следовала группа охранников аж из трех человек, которые поминутно советовались с кем-то по рациям. Алексей поочередно хватал с прилавка что-либо особенно дорогое, подолгу крутил в руках, принюхивался к упаковкам и с недовольным видом ставил обратно.

—  Чаво в Рассею понавезли! Генетически мудифицированные продукты! Отрава, блин!

Охранники, точно озадаченные бульдозеры, все же окружили Морошкина, и один из них потребовал:

—  Слышь... это... — он не знал, как обратиться к существу,

—  покинь магазин.

—  На каком основании? — оскалился Морошкин. — Я платежеспособный гражданин России, — и в подтверждении своего финансового достоинства он достал из кармана ворох купюр, результат предварительной складчины дворового сообщества. — И вот сюда еще глянь, соколик, — протянул Алексей удостоверение.

Охранник брезгливо взял в руки документ, раскрыл его и поменялся в лице, читая вслух:

—  Калабухов Вольдемар Ольгердович, заместитель председателя общества защиты прав потребителей.

—  Че за ксива такая? — спросил он себя и напарников, и снова обратился к спасительной рации.

Воспользовавшись их замешательством, Морошкин ринулся к мясному прилавку, где скопилась хоть и небольшая очередь порядочных граждан. С приближением Морошкина она скоропостижно растаяла. Две удивленных продавщицы воззрились на странного покупателя, стараясь не зажимать носы от запаха лосьона «Троян», образующего вокруг Алексея пятиметровую ауру недосягаемости.

—  Двадцать пять грамм «докторской», — любезно обратился к продавщицам Морошкин.

—  Как? — переспросила та, что взяла в руки нож.

—  Двадцать пять грамм «докторской» и восемнадцать «Венской»,

—  добавил Морошкин, непринужденно и располагающе улыбаясь.

—  Так и резать, восемнадцать?

—  А чего, мы цифер не знаем? Начальное-то образование, небось, есть?

Одна из продавщиц стала нехотя выполнять заказ, а вторая ехидно осведомилась:

—  А фаршику вам не нажевать?

—  Ты, милая, не ерничай, — успокоил ее Алексей, — ты мне пока полкило российского сыра пластиками нарежь. Смотри не ошибись, полкило... И пластики, чтоб тонкие были. У меня друзья интеллигентные, придирчивые в гости придут.

—  Поди, тройной одеколон из хрустальных рюмок пить, - процедила сквозь зубы первая.

—  Мне что, книгу отзывов и предложений попросить, написать, как мне тут хамят? Я, между прочим, деньги платить собираюсь,

—  нахмурился от вопиющей несправедливости Морошкин.

—  Ничего, если «Докторской» двадцать шесть грамм?  —  спросила, глядя на электронные весы, продавщица.

—  Ладно уж, милая, хоть и вгоняешь ты меня в лишние растраты. Смотри с «венской» не ошибись.

Чуть в стороне дворовая компания едва сдерживала смех. Когда Морошкин с тележкой откатил от мясного отдела, продавщицы были выведены из строя до конца рабочего дня. Морошкин под строгим надзором сопровождающих его охранников небрежно метнул в корзину несколько пачек чипсов. По сценарию в его кармане запел мобильный телефон. Звонил ему из соседнего отдела Запрудин. Когда Алексей картинно раскинул над ухом престижную «Нокию», охранники окончательно утратили чувство реальности.

—  Да, Леопольд Львович, — как можно громче якобы ответил Морошкин, — в супермаркете «Престиж». Да. Могу вас заверить, что отношение здесь к социально-незащищенным гражданам, прямо скажем, предвзятое. Меня повсюду сопровождают надзиратели. Конечно, это унижает человеческое достоинство.

После этих слов охранники отступили на пяток шагов, продолжая консультации по рациям.

Морошкин же, рассчитываясь с кассиром, будто только что вспомнил нечто, ударил себя по лбу и озадаченно возопил:

—  «Хенесси» забыл! Леопольд Львович расстроится. Мальчики!

—  обратился он к окончательно впавшим в ступор охранникам,

—  Принесите, пожалуйста, бутылочку «Хенесси», а то я уже рассчитываюсь.

—  «Хенесси»? — переспросил старший смены.

—  Да, и, пожалуйста, настоящий.

—  У нас в магазине все настоящее.

Через пару минут охранник вернулся с коробкой, в которую был упакован дорогой коньяк. Морошкин придирчиво открыл коробку и намеренно чуть не выронил бутылку, отчего дыхание перехватило не только у кассира, но и у всей честной компании. Внимательно изучив лейблы и этикетки, Алексей тоном знатока заключил:

—  Польский, точно польский. Подделка варшавская.

—  Не может быть! — возмутилась кассирша.

—  Вы мне, девушка, не рассказывайте, я сам на подпольном заводе в Польше из одной бочки и «Наполеон» и «Курвуазье» лил. А в бочке был дешевый бренди. И эта бутылка оттуда же!

—  Ну не покупайте, если вам не нравится! — охранник потянул руку к заветной коробке.

—  Нет уж, господа, теперь пригласите мне какого-нибудь старшего менеджера, мы с ним об экспертизе поговорим.

Охранник после этих слов побагровел, стало ясно, что в любой момент он может просто снести, растоптать Морошкина, просто размазать его по дорогому мраморному полу. И давно бы уже сделал это, если б не боялся замараться.

—  Слышь, — процедил он сквозь зубы, — может, ты все-таки уйдешь от греха подальше? Вали по-тихому, а? Очень тебя прошу. У нас тут, блин, не рюмочная, а нервы у моих ребят не железные.

—  Ага, угрозы значит, — спокойно констатировал Алексей,

—  и нервишки шалят. Не похоже на цепных псов капитализма, неужели церберов плохо дрессируют? Сидеть, лежать, апорт, голос, фас — вот тебе доллар!

После таких слов бульдозеры плотной группой двинулись на Морошкина. Но тот (в момент высшего напряжения) неожиданно вытащил из-за пазухи полиэтиленовый пакет, наполненный недвусмысленной коричневой жижей.

—  Стоять! — крикнул он. — Или я вынужден буду применить биологическое оружие.

Охранники притормозили.

—  Что за фигня? — кривя лицо, спросил один из них.

—  Фекалии из инфекционного отделения второй городской больницы, — подробно и с нескрываемым удовольствием пояснил Морошкин. — И если какая-нибудь тварь посмеет нарушить мое конституционное право на неприкосновенность личности, все это добро щедрыми брызгами разлетится по данному помещению.

—  Ты что, специально в больницу ходил, дерьма набрать? — усомнился старший смены.

—  Зачем специально, я там работаю... В морге, — с видом победителя уточнил Алексей. — Так что, мальчики, если не хотите замараться, стойте спокойно, я расплачусь и тихо уйду.

—  Тьфу, — старший смены разочарованно принял безысходность патовой ситуации, — но если я тебя еще раз в нашем магазине увижу, я тебя все, что у тебя в карманах, съесть заставлю...

Едва отойдя от супермаркета, дворовая команда предалась неудержимому хохоту. Ребята, согнувшись пополам, показывали на Морошкина пальцами, сыпали колкостями, повторяли сцены только что виденные в магазине. Не смеялся только Морошкин, он, судя по всему, обдумывал дальнейший план действий.

В это время к группе подошла скромно одетая женщина, из тех, что часто стоят у дверей лощеных маркетов с протянутой рукой, не дотянув до очередной пенсии.

—  Грех, ребята, смеяться над нищими, — сказала она.

Все враз замолчали. А у Морошкина подпрыгнули брови:

—  Да вы что, мать, мы же наоборот, мы над буржуями...

—  он достал из кармана мелочь и несколько купюр. — Вот, возьмите.

У огромного Бганбы даже губы затряслись. Он тоже порылся в карманах и щедро извлек оттуда сотенную.

—  Возьмите, пожалуйста. Это от души, вам нужнее. Мы не смеялись над бедными. Меня мой отец на месте бы прибил, если бы я стал таким человеком, — от волнения у него появился кавказский акцент, которого отродясь не было.

Женщина так и осталась стоять с деньгами в руках, похоже, не поняв, что тут только что происходило. Только прошептала им вслед:

—  Храни вас Бог, деточки...

Уже в беседке, когда эффект проведенного мероприятия пошел на спад, Морошкин, открыв бутылку пива, констатировал:

—  Это, ребята, детский лепет. Надо что-нибудь посерьезнее. Всем - домашнее задание: придумать акт мести капитализму. Любым его проявлениям, всей этой извращенной демократии.

—  Ты, Леха, что, революцию решил сделать? — спросил Геннадий Бганба.

—  Революции делают ущербные люди, — ответил Морошкин,

—  а я просто... как бы это назвать? Назовем это по- умному: моделирование общественного поведения в условиях экстремальных ситуаций в условиях российского либерализма.

—  Ну прямо курсовая работа, — усмехнулся Перепелкин.

—  Пацаны, а мне это по приколу! — признался в восторге Валик.

—  Только не называй нас пацанами, — прищурился Морошкин,

—  не люблю я этого слова.

—  Че в нем такого? — Оно происходит от еврейского слова «поц», что означает писюн, так что, ты сейчас нас всех писюнами назвал. Кто - как, а я писюном себя не считаю.

—  Да я не знал, — потупился Валик.

—  Есть же другие слова: парни, ребята, друзья, в конце концов...

—  Ну, это ты у нас Энциклопедия...

—  Кстати, в словаре Даля вообще нет такого слова, — добавил Алексей.

—  А как обращаться к девушкам? — спросила Ольга, которая чувствовала себя в мужской компании неуютно.

—  Вас, Оля, мы будем называть сударыня, устроит?

—  Вполне. А можно я свою подругу на следующее... — она стала вспоминать слово, — на следующее моделирование приглашу. Светлану. Вы ее знаете, она тоже поприкалываться любит. — И пристально посмотрела на Алексея.

—  Можно, — разрешил Морошкин, который был автоматически признан лидером.

—  А как мы будем называться? — озадачился Валик. — Есть там антиглобалисты, есть анархисты, нацболы есть, есть скинхеды... А мы?

—  Это формализм, — поморщился Алексей, — любое осмысленное название влечет за собой обязательную программу, уставы, символы и прочую требуху. А мы, как Баба Яга, против, и все. При этом, никакого нигилизма, чисто человеческое неприятие. Пусть будут там «Наши», нацболы, скинхеды, а мы будем, к примеру, скинькеды! И все! И никаких объяснений. Неуловимые






мстители уже были, в нескольких сериях. Скинь кеды, не парься, расслабься, зашнуровать тебя всегда успеют.

—  Скинькеды, — задумчиво повторил Вадим, — а мне иногда хочется сбросить обувь и пойти по улицам босиком... Летом, конечно. Да и полезно говорят.

—  Кеды - удобная, дешевая, спортивная обувь, — согласилась Ольга.

—  Слушай, Лех, — вспомнил вдруг Бганба, — а в пакете у тебя натуральное?..

—  Какао с водой, ну и еще некоторые ингредиенты, для пущей наглядности, — усмехнулся Морошкин, — меня бы самого стошнило. Зато как сработало? А? Я даже пожалел, что не взял с собой натуральный продукт. Точно бы плюхнул им под ноги. Представляю себе заголовки местных газет: в супермаркете «Престиж» совершен террористический акт... Надолго бы мы им покупателей отбили.

Морошкин встал и мечтательно потянулся:

—  Ну ладно, ребята, пойду, переоденусь, мне еще сегодня контейнеры со спортинвентарем разгружать. Встретимся завтра вечером. Каждому принести с собой идею, а ты, Оля, можешь вместо идеи привести свою подругу.

В это время во двор въехал лаковый «Лексус». Он замер как раз у подъезда Морошкина. Из него появилась возлюбленная Алексея Ольга Вохмина с огромным букетом орхидей. Из другой дверцы вальяжно вышел молодой человек, одетый в белые джинсы, белую футболку и золотую цепь в палец толщиной. Он предупредительно проскользнул к двери, чтобы открыть ее для девушки. На пороге они обменялись легким поцелуем, отчего Морошкина скривило.

—  Молилась ли ты на ночь, Дездемона? — саркастически прокомментировал он. — А еще вчера ты клялась мне в вечной любви...

—  Ну так, — поддакнул Вадим, — у него вон какое точило...

—  Оля, а если у меня не будет «Лексуса», ты тоже от меня уйдешь? — иронично спросил у Большаковой Валентин.

—  Дурак ты, Запрудин, — обиделась Ольга и направилась к своему подъезду.

—  Знаете, ребята, — горько признался Алексей, — если честно,

мне почти до слез обидно. Мы с ней с десяти лет дружили,

с тех пор, как она в наш дом переехала. А этот меня своим

«Лексусом» за один вечер переехал...

В беседке повисло сочувственное молчание.


* * *

Всю ночь Валик ворочался с боку на бок. Во-первых, не удалось помириться по телефону с Ольгой и зазвать ее к себе. Дернул же леший с этой дурацкой фразой про «Лексус»! Во- вторых, ему очень хотелось придумать какую-нибудь акцию не хуже морошкинской. В-третьих, он пожалел, что не пригласил Морошкина к себе переночевать, вместе подумать над «моделированием общественного поведения», а заодно дернуть с горя пивка по поводу подлой измены Ольги Вохминой. Валентин ворочался, часто вставал и бежал на кухню попить воды, пока не догадался притащить пластиковую бутыль из холодильника к постели, переключал кнопки на дистанционнике телевизора, где по двенадцати из пятнадцати каналов стреляли, а на остальных трех шла как бы допустимая эротика. Причем на одном из трех ведущие упорно продвигали права сексуальных меньшинств. Именно прыганье по каналам навело его на нужную идею.

Еще только улавливая ее, он подошел к отцовскому сейфу с оружием. И хотя ключи от него (как полагал отец) были надежно спрятаны, Валик прекрасно знал где. Кроме двух охотничьих ружей в сейфе хранился газовый пистолет “Double Eagle”. Там же всегда лежала коробка холостых патронов (иногда они с отцом баловались на даче, устраивая веселую пальбу). И патроны, и пистолет были на месте. После обследования оружия Валик лег спать со счастливой улыбкой. Завтра он принесет идею покруче морошкинской.

День прошел с ленивым запахом лапши быстрого приготовления и медленным течением времени. Пару раз Валик выходил во двор, но кроме июльского зноя там никого не было. Во второй половине дня позвонил Ольге, она как раз должна была вернуться с тренировки по гимнастике. Не лень же человеку летом с утра гнуться и тянуться! Но зато, какая фигура!

—  Оль, ну не обижайся, — начал Валентин, когда она взяла телефонную трубку, — ну глупость я вчера сморозил.

—  Валь, а вот скажи честно, ты меня любишь? — вдруг огорошила его Ольга. — Мы столько времени вместе, ты мне что угодно говорил, только не это. Я все после первого поцелуя ждала, после второго... Может, Валентин, ты меня за маркитантку какую держишь?

—  Маркитантку?

—  Ну помнишь, нам историк рассказывал. Следуют за войском торговки, продают необходимое, а я еще потом вычитала, что они и телом приторговывают, или являются походными женами командиров.

—  Оль, да ты что! — уже сам обиделся Валик. — Подожди, только не говори больше таких глупостей. Маркитантку... Сейчас,

—  он набрал в легкие побольше воздуха, словно собирался нырнуть, и выдохнул: — Оля, я тебя люблю, ты самая лучшая на свете...

Послушав ее ответное молчание, продолжил:

—  Знаешь, я не раз читал, как объясняются в любви, просто любовь это такое огромное слово. Огромное, понимаешь? Мне иногда становится противно от того, как мы все общаемся друг с другом. Как придурки из эм-ти-ви... И произнести посреди всего этого хлама слово любовь, это как розу на навоз бросить. Я просто хотел по-настоящему...

—  А сейчас ты по-настоящему сказал? — наконец заговорила Оля.

—  Да. Конечно. А теперь могу я у тебя спросить?

—  Валентин, я тоже тебя люблю, — опередила Ольга, — просто девушкам не принято признаваться первыми, а от тебя не дождешься. А позавчера ночью ты меня для чего позвал?

От следующего вопроса в лоб у Запрудина похолодело в груди, неправильный ответ мог перечеркнуть все вышесказанное. От растерянности он начал кусать губы, Ольга же терпеливо ждала, не оставляя ему шанса на уход в сторону. Помогать ему девушка не собиралась.

—  Оль, — выдавил Валентин, — я хотел затащить тебя в постель, не знаю, что бы из этого получилось. Но только ты поверь, то я не для того... А... в общем... - дальше он не знал, что говорить.

—  Спасибо, что не соврал, — облегченно вздохнула на другом конце провода Оля, — только давай с тобой договоримся сразу, я лично хочу окончить школу и поступить в институт. И если тебе не терпится, если ты такой современный парень, а я тебе кажусь старомодной, то меня так родители воспитали, а ты можешь себе поискать что-нибудь посовременнее. Уверена, проблем не будет, только свистни.

—  Да ты что, Оль, — чуть не замахал руками Запрудин, будто она могла увидеть.

Потом вдруг собрался и весьма твердо сказал:

—  Знаешь, я к тебе испытываю такую сильную нежность... Я бы и так не перешагнул через тебя. Может, я тоже старомодный. Но что нам теперь, может, и не целоваться?

—  Этого я не сказала, — уже с веселой хитринкой заговорила девушка. — Валь, пусть все будет в свое время.

—  Скажи, я пьяный сильно противный был?

—  Жалкий и смешной, но до противного не так далеко.

—  Ты придешь ко мне?

—  Конечно, я же хочу тебя поцеловать, хоть у тебя нет и, возможно, не будет «Лексуса».

Когда Валентин положил трубку, ему захотелось порхать подобно бабочке, и он даже устыдился такого немужского, на первый взгляд, поведения. С улыбкой вспомнил, как дразнили их с Ольгой в младших классах только за то, что они ходили за руку в школу. Дразнили, в основном, мальчишки. И с гордостью подумал о том, как завидуют теперь, когда Оле могут позавидовать звезды подиумов. Завидуют все те же бывшие мальчишки...

А ведь пришлось даже пару раз подраться за свою даму сердца со старшеклассниками. В восьмом классе он дрался с десятиклассником Нефедовым, и хотя был изрядно побит, Нефедов ничего не выиграл. «Быковатый какой-то», сказала тогда про него Оля, и тот вынужден был искать себе в возлюбленные другую кандидатуру. А в этом году прицепился мальчик-мажор — одиннадцатиклассник Гулиев. Этого Запрудин вытащил на школьный двор сам и парой ударов отбил желание приставать к чужим девушкам. Но потом Валика прилично «оттоптали» многочисленные родственники и земляки Гулиева, русской же поддержки Валентину, как водится в России, не сыскалось. В любом случае, Оля оставалась с ним, а его синяки и ссадины были предметом ее гордости.

—  Ты бы пошел из-за меня на дуэль, как в девятнадцатом веке? — спросила она после гулиевского разгрома.

—  Конечно, — не раздумывая, ответил он.

И теперь, сжимая в руке отцовский пистолет, Валентин представлял себе такой поединок. И признался себе: «А на шпагах я не умею».


* * *

Вечером в беседке вслед за Валентином, Ольгой и Светланой сначала появился озадаченный Гена Бганба (у которого не было идеи, зато были проблемы: мать сказала прибрать квартиру к приезду многочисленных родственников), затем Вадик Перепелкин (тоже без особых соображений), потом подтянулся из соседнего двора Денис Иванов (просто так) и самым последним явился Морошкин. Оглядев компанию весьма скептическим взглядом, он устало сел на перила и закурил.

—  Есть же люди, которые всю жизнь работают грузчиками, — Алексей выдохнул облако дыма, — теперь я понимаю, почему пролетариат так пассивен, даже есть не хочется, - признался он и тут же сыграл словами: — а идеи есть?

Валик выдержал паузу, подождал, пока все пожмут виновато прокашляются, и лишь потом победно огласил:

—  Есть!

—  Излагай, — равнодушно предложил Морошкин.

—  У меня дома лежит газовый пистолет с холостыми патронами!

—  выпалил Валик. — Не у меня, конечно, у отца, но сейчас я могу им попользоваться.

—  Ты опять про банк? — обозначил морщины на лбу Алексей.

—  Нет, я про моделирование ситуаций.

—  И? Моделируй, — Морошкин явно сомневался, что еще больше подзадоривало Запрудина.

—  Моделируем перестрелку. Или покушение. Кто-то стреляет, кто-то падает, типа, взаправду. И смотрим на народ вокруг. Пострелять лучше всего у бара «Голубая лагуна», там охранники без оружия...

У Морошкина в глазах загорелся нехороший огонек. Он поймал мысль Валентина сходу.

—  Валик, гениально, — оценил он, — у меня есть стартовый револьвер. Значит, можно имитировать мощную перестрелку. Почему в «Голубой лагуне»? Там же эти, мальчики, которые девочки, - он предупредительно кивнул на нормальных и порядочных девушек.

Света при этом презрительно сморщилась, Ольга никак не реагировала.

—  Во-первых, — начал пояснять Запрудин, — там вряд ли окажут серьезное сопротивление, во-вторых, я как-то мимо шел, и ко мне там два размалеванных пи..., — он глянул на девушек, Ольга была не из тех, при ком можно выражаться,

—  два размалеванных пристали:      мальчик, не хотите ли раскрепоститься, ой, какой хорошенький... Меня чуть не вырвало.

—  Валик, ты гомофоб! — определил Морошкин.

—  Ты че обзываешься? — обиделся Запрудин, который не знал значения этого слова.

—  Не кипятись, Валик, он сказал, что ты нормальный парень,

—  разъяснил Бганба, который знал, кто такие гомофобы благодаря своим многочисленным горячим родственникам. Толерантность среди них была явно не в почете, да и слова такого они не знали и знать не хотели.

—  Вы тут какую тему затеваете? — наконец обозначился Денис Иванов.

Морошкин мельком глянул на его ноги и с радостью обнаружил, что он обут в такие же дешевые, как и он сам, кеды.

—  А ты скинь кеды, проще будет понять, - улыбнулся он, а все хохотнули.

—  Че? Босиком ходить? — не понял Иванов.

—  Да не, это так, присказка, а в сказке можешь поучаствовать. У тебя есть дома маленькая видеокамера?

—  У предков есть, — сразу сознался Денис.

—  Отлично, будешь хроникером. Оператором. Надо снимать нашу борьбу за счастье униженных и оскорбленных.

—  А нам что делать? — напомнила Света. — Нас в «Голубую лагуну» точно не пустят. По половым признакам. Если только постричься и в парней нарядиться...

—  Не надо, — замахал рукой Алексей, — а кто у нас будет народным мстителем? Кто принесет на алтарь мести разбитое женское сердце? — с пафосом спросил он. — Как я понимаю, вы не испытываете теплых партнерских чувств к сексуальным меньшинствам?

—  Тьфу, — передернуло Свету.

 Ольга сдержанно, но весьма однозначно покачала головой.

—  Отлично, значит, Бганбу застрелите вы!

Абхаз тут же подорвался с места:

—  Э! А меня за что?

—  Как за что? За измену.

—  Э, какую измену?

—  Ну не родине, конечно. Не переживай, я за тебя отомщу после твоей смерти. Завалю всех, последнюю пулю себе в висок... Драма, достойная Шекспира. — Тут Морошкина стало разрывать хохотом, сквозь него он просил Иванова: — Дэн, ты только успевай снимать, как гомосеки будут по окопам расползаться... Ой, блин, я эту картину представляю... Багнба, ты меня любишь, мой кавказский медвежонок!?

Тут уже смеялись все, кроме Бганбы.

—  Если отец узнает, что я ходил в этот бар, он мне стопроцентное обрезание сделает дедушкиным кинжалом, — хмуро сказал он самому себе под нос.

Когда все успокоились, Морошкин начал излагать план:

—  Хотя в этом баре, по известным соображениям свободы личности, нет камер слежения, нам надо измениться до неузнаваемости. Даже холостая пальба пахнет реальной статьей. Вдруг, кто-нибудь из девочек с усами родит во время боя? А вы - настоящие девочки, — обратился он к Ольге и Светлане,

—  готовы пожертвовать своей косметикой?

—  Даже своих мам, — ответила за обеих Света.

—  Отлично! Гена, тебе понадобятся шикарные кавказские усы, и, хотя бы, темные очки. Вадим, машину у отца возьмешь на пару часов?

—  Попробую...

—  Валик, ты делаешь несколько дымовушек. Напомнить как надо?

—  Нет, с детского сада умею.

—  Света, а тебе придется стать панком... Да так, чтоб тебя реальную никто в этом панке распознать не мог.

—  А я? — спросила Ольга.

—  Оля, ты будешь за нас переживать. Постоишь на атасе.

Больше некому. Общий детальный план будет такой...


* * *

К десяти вечера все было готово. Морошкин превратился в знойную парня-девицу, Бганба - в горячего кавказского ухажера, Светка - в разукрашенного во все цвета панка в рваных джинсах и застиранной футболке, Иванову тоже пришлось придать своему лицу женственности, Валик нацепил непроницаемые отцовские очки-капли. Из всей команды камуфляж не нанесли только Вадик, который въехал во двор на отцовской «Волге», и Ольга, что несколько часов преображала своих друзей. Проведя строевой смотр своей команды, Морошкин остался доволен.

—  Ну и уроды же мы, ребята, — подытожил он. — Осталось только всем купить кеды. Во время следующей операции так и сделаем. Это будет наша визитная карточка. Хоть и есть опасность, что органы правопорядка просекут этот финт, но чем больше риск, тем больше кайфа. — Он повернулся к Бганбе и женским тенором спросил: - Ты готов любить меня, противный?

—  Тише, — попросил Бганба, обливаясь потом в дорогом костюме, — если кто-то из моих родственников услышит, нас зарежут еще до того, как вы достанете пистолеты.

—  Убедил, — согласился Алексей.

 В баре, несмотря на мощную вентиляцию было накурено, курили псевдодевочки не по-женски. За столиками велись тихие приватные беседы, две пары слились в самозабвенном танце, а за стойкой грустил бармен, по всей видимости, настоящего мужского рода. Стены бара представляли собой работу заборного художника на тему «как я вижу берег лазурного острова». Из стилизованных под корабельные бочек то тут, то там поднимались между столиками тщедушные пальмы, а одна из стен была жалкой имитацией водопада. В динамиках меланхолично страдал Элтон Джон.

Морошкин потащил Гену к стойке и капризно потребовал у бармена:

—  Милый, наполни нам бокалы «Маргаритой», и не надо этих пошлых соломок, мы предпочитаем хлебать до одури, правда, милый? — повернулся он к возлюбленному Бганбе.

—  Да, — натянуто согласился Гена и после паузы добавил,

—  дорогая.

Бармен с вялым безразличием, но профессиональной скоростью выполнил их просьбу, и снова стал смотреть сквозь танцующих.

—  Вата в бюстгальтере щекочет мне соски, — злым шепотом признался Алексей.

—  Если папа узнает, где я был... — горевал Бганба, — ни одна девушка не выйдет за меня замуж.

—  Ну ты-то у нас хоть активист, а я? — подбодрил его Морошкин. — А вот и Дениссима Иванова со всевидящим оком. В бар спустился Денис. Этот, как ни старался, не мог скрыть растерянности, и хотя обувь у него была не на каблуках, а на платформе, двигался он смешным шагом греческого гвардейца.

 —  Здравствуй... Алена, — поприветствовал он Морошкина,

—  здравствуй, Гиви, — это относилось к Гене, — мне тоже самое, — кивнул он бармену, а шепотом сказал Морошкину: —  мне пукнуть хочется от волнения.

—  Не стоит, вдруг этот аромат здесь является внешним раздражителем. Терпи... Даша, — последнее слово он акцентировал.

За ближним столиком между тем шла печальная беседа. Две «подруги» жаловались поочередно.

—  Он такой бесчувственный, такой жлоб! Представляешь, так с людьми только на зоне обращаются. Вульгарно и грубо. Никакой утонченности. Наверное, я не выдержу и брошу его...

—  Давно бы так, терпеть ненавижу жлобов.

—  Но у него такая спортивная фигура, такие татушки обалденные...

—  А у тебя такие синяки, что даже тональным кремом не замажешь...

В этот драматический момент беседы на входе появилась Светка, являя собой пик женской ярости.

—  Вот ты где, подлец! — выкрикнула она сквозь сигаретный туман в сторону Гены. — На кого ты меня променял! Ушлепок кавказский! Лучше бы ты мне с горным бараном изменил! —  после этих слов она вытащила из спортивной сумки внушительный пистолет Запрудина и открыла огонь.

Бганба как-то подчеркнуто радостно подался навстречу виртуальным пулям. По сияющей белизне сорочки под пиджаком разлилась алым пятном кровь, что томилась до сих пор в полиэтиленовом пакете подмышкой. Донором был кусок баранины, заначенный его отцом в морозилке для изготовления шашлыков.

—  Пращай дарагая, — уж слишком по-кавказски и чересчур театрально попрощался он с Ларисой Морошкиной.

Вообще-то с такими ранениями и чирикнуть не успевают.

Иванову пришлось спрыгнуть с табуретки, чтобы отснять момент падения Гены на соседний столик.

—  Тварь! — это фальцетом выкрикнул Морошкин, доставая из дамской сумочки револьвер, и сделал три подчеркнуто неточных залпа в сторону Светки.

—  Какая драма, — заворожено произнесла «дамочка», что недавно жаловалась на грубость своего дружка.

—  Ну все, — ответила Светка всем подряд, водя стволом из стороны в сторону, — конец голубому вагону, старуха Шапокляк пришла! — и начала палить во все стороны.

При таком триллерном развороте мелодрамы народ посыпался под столы, теряя парики и с таким трудом обретенную женственность. Танцующие залегли первыми, причем между ними началась странная борьба, похожая на то, кому под чьим телом укрываться.

—  Щас я вам еще дырок наделаю! — кричала вошедшая в роль Светка.

Следующую пулю по сценарию получил Иванов Денис-Даша. Упав, он постарался направить камеру в сторону бушующей Светки.

—  Ну, теперь наконец-то закроют, — как-то радостно сказал бармен, что спокойно сидел на корточках за своей стойкой, машинально протирая бокал.

Влетевшие на грохот пальбы охранники предпочли ретироваться, потому как Морошкин пару раз выстрелил в их сторону, а Светка согнулась, обливаясь кровью, будто получила  пулю в живот, при этом она продолжала трясущейся рукой целится в зал, над которым парил дружный визг. Под занавес в бар влетел Валик и одну за другой бросил несколько дымовушек и хлопушек. Ощущение реального побоища передалось даже имитаторам. Помещение быстро наполнилось едким дымом. Кто-то совсем не по-женски призвал публику:

—  Дергаем отсюда! Сейчас рванет!

Публика подорвалась, ломая высокие каблуки, жертвуя колготками и макияжем. Первыми, что характерно, на спасительную улицу вырвались охранники.

Кто-то из прохожих тут же прокомментировал появление толпы из злачного места и клубы дыма, валившие из открытых дверей:

—  Во педики обкурились!

—  Ну вот, начался внеплановый гей-парад, можно вызывать ОМОН, — констатировал внутри Морошкин. — Там есть выход во двор, - наклонился он к убитому Гене.

Бганба благодарно чихнул и сел.

—  Сваливаем, а? — спросил-предложил он.

—  Ясно - не остаемся, тут щас такая любовь развернется. Если приедут мальчики в голубой форме, то еще ничего, эти как родственники по цвету, а если в камуфляжной, то так раскорячат...

—  Никогда больше сюда не приду, лучше бы мы его просто взорвали, — причитал Бганба, пробиваясь через подсобки.

У выхода они столкнулись с барменом, который озадаченно посмотрел на кровавое пятно на рубахе Гены, потом на Морошкина, на лице которого не осталось ни следа тихого «женского счастья», ни приступа безумной ревности.

—  Бегите, парни, — сочувственно сказал бармен, открывая перед ними дверь, - я не выдам.

—  Спасибо, рад встретить настоящего мужчину в этом...

—  Алексей не договорил, вытолкнутый напиравшим телом абхазца на улицу.

Через пару минут вся компания, кроме Ольги, мчалась на перепелкинской «волге». Сначала намеренно плутали по улицам, попутно стирая с лиц макияж, и только минут через двадцать машина нырнула во двор, а еще через две Морошкин начал разбор полетов. В целом, оценив акцию моделирования, как состоявшуюся, Морошкин остался недоволен ее результатами. Последствия, по его мнению, могли быть более эмоциональными и разрушительными. Отметив также слабую актерскую игру в некоторых эпизодах, отчего операцию нельзя назвать окончательно «гейниальной», он завершил свою тираду следующим:

—  Ну, теперь будем ждать вестей в «городской болтушке». В криминальных новостях обязательно что-нибудь напечатают. Интересно, чем у них закончится поиск тел?

—  Я с этими, — прорвало вдруг с акцентом Гену, — не то, что в одном баре, я в одном морге с ними лежать нэ буду!

Компания на это хохотнула.

—  А кассету можно у меня посмотреть, предки на дачу скоро уедут. С ночевой. — Предложил Иванов.

—  А у меня есть новая идея, — задумчиво изрек Морошкин, вызвав тем самым общее молчание-ожидание. — Все, что мы делаем это развлечения, не больше. Нужно что-то посерьезнее. Заставить лечь на землю голубков — это не сложно, а вот кого покруче?.. Тут не просто кураж, тут отвага нужна. Как на счет того, чтобы пощекотать нервишки новым русским и новым нерусским?

—  Запросто, — тут же поддержал Валик, — которому меньше всего хотелось, чтобы подошедшая в этот момент Ольга посчитала его трусом, а главное - не хотелось, чтобы такое веселое времяпровождение закончилось.

—  Вот и отлично, — продолжил Алексей, будто получил общее согласие. — Подробности завтра. После работы. Сейчас все равно следует сделать паузу.


* * *

Отец Алексея Морошкина — майор Морошкин — зимой 1995 года был отправлен на странную войну. Если до тех пор семья жила небогато, а так, как принято говорить, ниже среднего уровня, то с отъездом отца Алексей впервые узнал, что на завтрак может не хватить хлеба, поэтому его надо оставить с вечера, отказав себе в лишнем куске на ужине. Кроме того, он узнал, что блюд из картофеля и лука может быть великое множество. А еще он понял, что компьютеры есть у всех, кроме него, но мать сказала, что книги лучше компьютера. И он сам постиг это, когда научился погружаться в миры, созданные писателями. Выдернуть его оттуда мог только окрик мамы: «Леша, поменяй пеленки Нине!», то бишь младшей сестре. Когда отец служил в сибирской тайге, то в военном городке у них была служебная двухкомнатная квартира, и у Алексея почти была своя комната. Но потом отца перевели в город, где предоставили только однокомнатную. Выбор был невелик: либо согласиться и отдать под козырек, либо сократиться из армии. Отец без армии себя не мыслил, хотя, как видел Алексей, ненавидел все, что происходило тогда в войсках. «Даже в Афгане было проще», говорил он про эти  дни, хотя там он воевал в звании рядового и даже получил медаль, которую ценил больше других наград.

Майору Морошкину посчастливилось вернуться с первой кавказской войны целым и невредимым. Хотя, что под этим понимать? Отсутствие пулевых и осколочных ранений? Но как быть с простреленными навылет душами? Отец часто напивался, мог до утра сидеть с бутылкой на кухне, и часто твердил пытающемуся успокоить его Алексею: «Сынок, из нас, из моих парней делали мясо, а потом его продавали, как на рынке, да нет, даже не продавали, а просто кидали на корм собакам... Самое обидное, что потом эту войну постараются забыть и сделать вид, что почти ничего не было...» И со второй войны подполковник Морошкин вернулся целым и невредимым, если не считать ошибку снайпера, оставившего своим выстрелом глубоки шрам на щеке по касательной. Отец привез с собой много денег. «Откуда?», спросил Алексей. «Деньги нынче - вместо победы», сурово пояснил подполковник Морошкин. «Нас теперь убивают не за Родину, а за деньги...»

После возвращения купили долгожданный компьютер, собирались переехать в обещанную начальством трехкомнатную квартиру, но вместо войны отец не вернулся с рынка. Теперь никто и никогда не узнает, что же там произошло, следователи очень быстро склонились к бытовой драке, во время которой юркий черноглазый продавец воткнул нож в спину российскому офицеру. И что с того, что несколько дней после этого рынок не работал, торговцы справедливо опасались мести военных. Теперь он работает, как ни в чем ни бывало, и возможно там до сих пор бойко торгует убийца подполковника Морошкина. Вместе со смертью отца закончились разговоры о квартире: нет человека, нет проблемы. Осталась только смешная по нынешним временам пенсия да настоящая помощь боевых друзей. Но они с каждым годом появлялись все реже.

На желание Алексея после школы поступить в военное училище мать ответила кратко: «Хочешь и меня похоронить? Мы тут с Ниночкой вдвоем совсем дойдем». И Алексей поступил в университет. Поступил легко, не оставляя ни единого шанса приемной комиссии оставить его за кадром ради так называемых «платников». Рана постепенно затягивалась, и среди друзей Морошкина появись выходцы с Кавказа. Тот же Бганба, который, между прочим, рассказывал, как чечены отчаянно воевали вместе с абхазами и русскими казаками против грузин, и о том, что все абхазцы считают себя гражданами России, а отнюдь не американской Грузии. И все же с одной из ненавистей в себе Морошкин не мог справиться: он не мог без едкой иронии, а иногда открытого зубоскальства смотреть на богатых. На тех, кто богатым стал в одночасье, одновременно зачислив себя в люди первого сорта. Если во времена военной демократии на первый план выдвигались лучшие воины, то теперь в эти ряды выдвигались, кроме сильных, хитрые и подлые, а все вместе они были в большинстве случаев лишены каких бы то ни было моральных ориентиров. И очень часто откровенно глупы. Нет, они, разумеется, могли придумывать хитроумные планы отъема денег у беднейшего большинства, с умным видом демонстрировать друг другу бизнес-планы, листать гламурные журналы, знать биржевые сводки, отличать фирменные лейблы от поддельных, но легко могли перепутать не то что Сократа с Платоном, но и Пушкина с Лермонтовым. Последней, переполнившей чашу терпения каплей, стала измена Ольги. Это было так больно, что Алексей впервые после смерти отца пожаловался матери. Она посмотрела на него внимательно своими выплаканными глазами, потрепала по голове, чего сто лет не делала, и сказала:

—  Леш, она еще сто раз пожалеет об этом. А ты ее пожалей, Леш. Этот богатенький вряд ли на ней женится, помяни мое слово. Поиграется и бросит.

—  Может, мне его убить? — весьма серьезно озадачился Алексей.

—  Упаси тебя Бог даже говорить такое, — испугалась мать, — у тебя же золотая голова.

—  Но я ее люблю, мама! А ради любви знаешь, какие поступки совершают?!

—  В книгах читала, в кино смотрела, а в жизни видела редко. Ради любви чаще всего смиряются. Найти свою половинку

—  это удача от Бога, а некоторые, между прочим, даже обретя ее, не могут оценить этого дара. Только потеряв...

—  Ты снова о папе?..

—  Да нет, ничего, сынок. Это уж у меня до могилы болеть будет.

—  Все равно, я объявляю им войну, — твердо решил Алексей.

—  Леша! — не на шутку взмолилась мать. — У нас уже был один мужчина на войне! У нас война в стране не кончается. Нигде! Будь они прокляты все со своей политикой, Горбачевы и Ельцины! Вся свора их! Живи тихо, Леш, Бог тихих любит!

—  И потому Илья Муромец святой, и Александр Невский, и Дмитрий Донской, и Суворов с Ушаковым, — настойчиво ответил Алексей.

—  Упрямый ты, в отца, — грустно сказала мать.


* * *

Следующим вечером компания снова была в сборе. Морошкин как всегда пришел последним, зато принес с собою газету «Городские ведомости».

—  Во, — объявил он, разворачивая газетный лист, и начал читать:

—  «Кровавый закат в «Голубой лагуне». Вчера в известном баре произошла массовая перестрелка, причиной которой стала банальная ревность. По свидетельству очевидцев обе стороны применяли огнестрельное оружие, с обеих сторон были раненые и убитые. Но следствие на сегодняшний день располагает только лужами крови, над которыми работает экспертиза...» —  и добавил от себя: — Вот они удивятся, когда группа крови укажет им на минотавра!

—  Кого? — не понял Иванов.

—  Мифы надо читать, — не стал объяснять Алексей и продолжил: — «Во время перестрелки пострадал один из охранников, он разбил себе голову об дверь, когда уклонялся от пуль. Примечательно, что самих пуль на месте перестрелки обнаружено не было». Плохо ищут, — иронично наморщил лоб Морошкин. — «Бар «Голубая лагуна» будет закрыт на неопределенное время. Но, как заявил директор бара Эдуард Качиньский, он приложит все усилия, чтобы его посетители как можно раньше могли вернуться в так полюбившееся им заведение». В этом месте читатели роняют скупую слезу и высказывают сочувствие притесненным представителям сексуальных меньшинств.

—  Следственные органы - это не так уж хорошо. Наша шутка может пойти по статье хулиганство, - заметила Света, которая училась на первом курсе юридического.

—  С тяжелыми последствиями, — брызнул на нее резким взглядом Алексей.

—  Конечно, с тяжелыми, — задумчиво подтвердил Бганба, —  рубашка не отстиралась, «Ариэль» не проник в структуру волокон, выкинуть пришлось. А пиджак я унес в химчистку...

— Исказал, что ел сырую баранину, - Сдосадой продолжил за него Морошкин.

—  Ничего не сказал!

—  Ой, Гена, мог бы хоть неделю подождать, — поддержала Алексея Света.

—  Моя мама страшнее любого прокурора,— отрезал Бганба.

—  Ладно, — примирительно сказал Морошкин, — кто испугался, может покинуть эту беседку сейчас. Просто уходя, пусть помнит, тут уже собрались не просто товарищи по развлечениям, а подельники. Кто уходит?

Все промолчали.

—  Давай тему, Лех, — нахохлился Валик.

—  Легко! Это план спорткомплекса «Торнадо», — Морошкин достал из кармана и развернул раздобытый где-то план эвакуации, — кто там тренируется, отдыхает, развлекается - все знают?

—  Все, - ответил за всех Валик.

—  План у меня наполеоновский. Предусматривается сразу несколько акций. Правда, подготовка требует времени и некоторых средств. Уязвимые места комплекса - бассейн, сауна, раздевалка и вот эти комнатки, якобы массажные. По вечерам там обычный вертеп. Днем в спортивных залах качается братва, а богатые дяденьки и тетеньки заботятся о своих дорогостоящих телах, но их телохранители в это время грустят в машинах или вообще в офисах. Крепость данная считается нейтральной территорией, здесь не бывает разборок по их какому-то внутреннему соглашению. Охрана тут, тут и тут, — он указал пальцем, — скорее всего, не с пустыми карманами, плюс мастера всяких там единоборств. Пути отхода вот - пожарные лестницы и хозблок.

—  Кто нас-то туда пустит? — задал справедливый вопрос Денис.

—  И что мы там сможем смоделировать, прежде чем вам, мальчики, сломают ребра? — добавила Ольга.

—  С недавних пор я там работаю уборщиком. Это значит, что сам я в операции действовать не смогу, засветят на месте и там же зароют, но для вас я открою выход во двор, вот здесь, - он ткнул на один из выходов, - там мусорные баки, открою по сигналу. Позвоню по мобиле. Моделировать будем следующее. Мы всех их оставим без одежды, просто бросим ее в мусорные баки. Эффект, спросите вы? Представьте себе респектабельных теток и дядек, которые вываливают на улицу в купальниках?

—  Не пройдет, — решительно возразил Валик.

—  Почему?

—  У моего отца как-то в бане украли куртку, а была зима, он просто позвонил мне и я принес ему другую. А этим целый гардероб самосвалом привезут.

—  Это точно, — вздохнул Морошкин. — Но очень жаль упускать возможность покуражится в таком заведении. Перестрелка там тоже не пройдет, в нас уже через несколько секунд будут стрелять совсем не холостыми.

В это время к беседке подошли участковый, капитан Смоляков и его помощник сержант Тухватуллин. Оба люди в районе уважаемые, особенно в молодежной среде. А все потому, что никогда Смоляков и Тухватуллин своих доморощенных хулиганов за ухо к родителям не таскали или в Комиссию по делам несовершеннолетних, а разбирались во всем сами - справедливо и честно. Вот и сейчас — подошли и поздоровались с каждым индивидуально, как с равными. Ребята примолкли, раз пришли участковые, значит, что-то не так. Тухватуллин, голубоглазый татарин, почти всегда улыбался, и улыбался так, что казалось, он знает все твои последние шалости, вот-вот расскажет. Смоляков же, наоборот, был подчеркнуто серьезен, но добродушен.

—  Ну что, спасатели Малибу, — начал он, — вчера состоялся странный налет на бар «Голубая лагуна». Слышали?

—  Да вот, в газетах пишут, — настороженно ответил за всех Морошкин.

—  Вот, уже пишут, а нас тут по тревоге подняли - дворы чесать, не самое приятное, скажу вам, удовольствие. Тел, понимаете ли, нету. Но, полагаю, их не было...

— Вот странно, да? — поддержал начальника Тухватуллин,

—  И кровь красная, а должна быть голубая...

Компания угрюмо хохотнула.

—  А тел и быть не могло, — продолжил капитан, — потому как в руках у меня, — он достал из кармана и показал всем, —  очень интересная гильза калибра девять миллиметров. Вроде бы, ничего примечательного, но вот только разрешение на этот пистолет я сам одному человеку выписывал, а патроны эти, холостые, мы с ним вместе покупали. Вот, ведь, незадача... Я как раз в магазин «Калибр» тогда зашел по своим надобностям... —  Смоляков сделал паузу, высверливая взглядом побледневшего

Валика. — А что, Валентин, отцовский пистолет случайно никто у вас не украл?

—  Не знаю, он в сейфе, — потупился Валик.

—  Пойдем, посмотрим?

—  Не стоит, Федор Алексеевич, - включился Морошкин,

—  вам чистосердечное сразу, или сначала паковать будете?

—  Рассказывайте, — Смоляков, как и все ребята, сел спиной в окно беседки, свесив ноги на скамейку.

—  Только так, чтоб нам было также весело, как было весело вам, — присоединился, радостно щурясь, Тухватуллин.

—  У вас зарплата какая, Федор Алексеевич, и у вас, Ринат Файзуллович?

—  О! А че так издалека? — удивился участковый.

—  Иначе, можете неправильно истолковать наши благородные действия. Мы же, зная вас, как человека честного и справедливого, не хотели бы в ваших глазах...

—  Кончай прелюдию, начинай по существу.

—  Ну, во всем виноват я, поэтому организованной преступностью тут и не пахнет.

—  Нэ! — возмутился Бганба. — Мне туда папа не разрешает ходить, я там не был, но я тоже виноват! Потому что я их не люблю!

—  Зато ты им понравился, — засмеялся Тухватуллин, — свидетели говорят, был молодой красавец с Кавказа. Правда, говорят, погиб.

—  Вот что, ребята, — Смоляков окинул команду задумчивый взглядом, видимо, принимая какое-то решение, — если выложите все, как есть, то обещаю, дальше нас с Ринатом это не пойдет. Вы меня знаете, я слов на ветер не бросаю.

—  Да ладно, Лех, валяй, — будто разрешил Вадик Перепелкин. Морошкин некоторое время покусывал губы, внимательно посмотрел на каждого из товарищей.

Рассказывая, он опустил только три детали: свою ненависть к богатым и глупым, Ольгу Вохмину и ее нового ухажера, а также дворовый неологизм «скинькеды». Алексей употребил весь свой талант, так что даже участники приключений слушали, будто это не про них. По ходу повествования было заметно, как Смоляков сдерживает улыбку, а Тухватуллин вообще не старался быть серьезным и поминутно похохатывал. Кульминационный пакет в «Престиже» все же заставил засмеяться и участкового. Поэтому когда дело дошло до жеманных ужимок посетителей «Голубой лагуны», Смоляков дал волю своему баритону, правда, старался перевести смех в кашель, мол, он у меня такой необычный. После того, как Морошкин вопросительно замолчал, глядя на участкового, тот тоже начал издалека:

—  Вы, братцы, наверное очень удивитесь, когда узнаете, что первоначально, в семидесятые годы, «Голубая лагуна» называлась кафе «Буратино», специальное детское кафе, куда мы с Ринатом Файзулловичем ходили от души поесть пломбира. А в девяностые это кафе два раза переходило из рук в руки, пока, наконец, не стало тем, чем стало. Но мало ли кто кому не нравится, вам посчастливилось жить в свободное время, так, что радуйтесь, - как-то иронично сказал он.

—  А че они к нормальным парням пристают, мимо пройти нельзя, хоть на другую сторону дороги сваливай, — не согласился Валик.

—  Водилы им сигналят, когда мимо проезжают, — поддержал Запрудина Перепелкин.

—  Выделили бы им необитаемый остров, пусть там друг друга любят, — добавил Бганба.

—  Парни, вы чего разорались, будто я там такое кафе разрешил? —  справедливо возмутился участковый. — Мне от этого одни проблемы. Вы думаете, только вы туда развлекаться таким образом приходите? Там и посерьезнее ребята выражают свое негативное отношение к нетрадиционному сексу. А вы?! Думаете, пошалили, и все шито-крыто? Стреляли-то вы холостыми, зато прокурор настоящий и дело настоящее завели. Могли бы хоть в другой район уйти, чтоб у меня лоб меньше чесался. Ну?

—  Федор Алексеевич, а для лесбиянок тоже кафе откроют? —  с вызовом спросила Ольга.

—  Это не ко мне, вопрос в Государственную Думу или знатокам в «Что? Где? Когда?». А вам я вот что скажу, раз обещал, то слово свою сдержу, но вам придется искупать свою вину. Не перед этими, — поторопился он сбить выплывавшее на лица ребят возмущение и отвращение, готовое прорваться галдежом, —  перед теми, чьей боли вы не видите. Вот ты, Лех, после смерти отца, думаешь, я не знаю, что весь мир у тебя виноват, ты думаешь тебе хуже всех?

—  Ничего я не думаю, — пробубнил Морошкин, опуская голову.

—  А думать надо. Я тоже там был, где и твой отец. И Ринат вон... Я приехал, зла не хватало, а меня один умный человекодной фразой вылечил. Знаешь, что он мне сказал? Он сказал: надо чаще делать добро, чтобы не оставалось времени для зла. И еще: тебе плохо? Оглянись, вокруг тебя те, кому во сто крат хуже! Сначала я ничего не понял, даже хотел этого человека послать с его моралью... Да через пару дней нашел на улице грудного младенца, которого мать бросила. Все! Край! Дальше некуда! Голубые, по сравнению с ней, напакостившие котята! Так что, братцы, вместо допросов, бесед с родителями, вы мне этим летом должны три-четыре рабочих часа в день. Возражения? Замечания? Предложения?

—  Чего делать-то? — спросил Перепелкин.

—  Завтра в десять утра встречаемся здесь же, все узнаете. Если кто-то не придет, будем считать его предателем общего дела.

—  Мне завтра к двенадцати на работу в «Торнадо», — сообщил Морошкин.

—  Отпущу пораньше, — пообещал Смоляков, — Ринат тебя подвезет. Ну все, совещание окончено, у нас еще работа есть. Милиционеры ушли, а ребята долгое время молча смотрели им вслед. Первым очнулся Запрудин.

—  А я знаю, что в «Торнадо» надо сделать! Не одежду красть, мы же с уголовным кодексом дружим, надо их самих заставить выскочить на улицу голыми!

—  Как? — без энтузиазма спросил Морошкин.

—  У меня же папа в эмчеэс работает, — хитро улыбнулся Запрудин.

—  О’кей, вопрос остается на повестке дня, но сначала надо у Смолякова отработать, сами понимаете, ему ничего не стоило нас сдать. А там, если и не посадили бы, то, по крайней мере, на «условно» могли бы наскрести... Но твоих идей я, Валик, опасаюсь, вдруг опять твой батя с участковым в одном магазине отоваривается, и он снова к нам придет.

—  Так он уже знает, что ты там работаешь, - вступилась за Валентина Ольга.

—  М-да, - угрюмо согласился Алексей, — это факт. Я уж думал, мы все, отвоевались, и военная тайна нам не нужна.

—  Ребята, а пошлите ко мне все ночевать! — пробило дружеским чувством Запрудина. — Родителей нет!

—  Не могу, — отказался первым Бганба, — у меня скоро годовщина, как дядю убили, надо дома быть. Вся родня соберется. Отец не поймет, если я матери помогать не буду. Он брата сильно любил. Бабушка будет плакать. Каждый день плачет, а там вообще сердце порвет.

—  А у меня трудовой фронт с родаками на даче, — отказался Перепелкин.

—  Да не, хватит на сегодня приключений, — отмахнулся Денис Иванов.

Валик, Ольга, Света и Алексей невольно остались пара на пару и перед дилеммой — а не пойти ли ночевать к Запрудиным.


* * *

Гена Бганба родился перед самой войной. Разумеется, он не помнил, как летом 1992-го года вся семья покинула дом на улице Дзержинского в Сухуми. Он не понимал, что отец и его брат воевали с грузинской национальной гвардией. Не знал, что сначала их приютили родственники в Сочи, потом в Москве, что потом они переехали в Сибирь, где мать смогла устроиться по специальности на работу в больницу. Ютились сначала в общежитии, а потом отец с дядей уехали, чтобы участвовать в битве за Сухуми. Гене было тогда всего два года, а его двоюродному брату - пять. Но войной, борьбой за независимость Абхазии была пронизана вся жизнь семьи Бганба. Поэтому он знал о ней все. И один и тот же рассказ здесь звучал каждый год: как погиб дядя Валера. Война уже кончилась, в Абхазию вошли российские миротворческие войска, а дяде выстрелили в спину прямо на улице. Скорее всего, это была чья-то месть. И она была бы понятна, если бы не подлый выстрел в спину. Ненависть к грузинам здесь была таким же обычным делом, как любовь к ближним. Просто их положено было ненавидеть. Хотя это не была слепая ненависть. Как-то Гена спросил у отца: все ли грузины плохие?

Отец внимательно посмотрел на сына и ответил, взвешивая каждое слово:

—  Нет, конечно, не все, раньше мы даже дружили семьями с грузинами, жили на одной площадке, нам делить было нечего, грузины тоже очень пострадали от войны. Почти все, больше четверти миллиона вынуждены были покинуть Абхазию, которая была для них родиной...

—  Почему же мы их не пустим обратно? — резонно спросил Гена.

—  Потому что вместе с ними вернется война, теперь уже по- другому быть не может.

—  Тогда зачем война?

—  Война - это пища для богатых, для тех, кто хочет стать богатым и управлять другими людьми, — коротко объяснил отец.

—  Но почему большая Россия молчит?

—  Потому что в России тоже идет война, и ей намного тяжелее, чем маленькой Абхазии, на ней большая ответственность. Мы же входили в Россию как отдельный народ, и выходить из России не собираемся.

Именно поэтому Гена подружился с Алексеем. Оба не понимали, как могут спокойно жить люди, тем более в роскоши, когда где-то идет война и гибнут невинные люди. И оба они с одинаковой силой презирали Горбачева и Ельцина.

Мать не согласилась возвращаться в Сухуми ни под каким предлогом.

— Я столько перевязала раненых с обеих сторон, что заслужила себе мир и покой, — говорила она.

Даже спустя несколько лет после того, что она видела в городе во время боев, она пугалась разрывов петард и салютов. Едва-едва ее удалось уговорить ездить в Сухуми в отпуск. Все-таки — солнце и море бесплатно. А в этом году поехать не удалось, потому как маму оставили на лето вместо главного врача. Отец же настоял, чтоб все родственники собрались помянуть дядю Валеру на территории России. У них дома. Отец так и разрывался на две части, мотаясь между Сухуми и Сибирью. С переменным успехом занимался коммерцией. Повзрослев, Гена понял, что отец занимается перевозкой не только товаров народного потребления и мандарин, но и ведет какие-то дела с российскими военными. К тому времени у всех Бганба были российские паспорта, поэтому отец настоял, как старший в семье, чтобы двоюродный брат Владислав поступил в институт в России. Следом пошел и Гена. Правда, получив в этом году диплом, Владислав уехал с отцом, а Геннадия оставили единственным мужчиной в доме. Это было похоже на приказ, и отказаться он не мог. Но вчера они вернулись и привезли с собой запах некончившейся войны...


* * *

В десять утра вся команда была в сборе. Смоляков пришел один, опоздав на пять минут. В руках у него была большая спортивная сумка. Утро выдалось пасмурным. Задумчивые облака быстро погрустнели до состояния туч. Стало прохладнее, но небо уронило только несколько капель на квадратный метр, попугав

дождем. Погода добавила хмурости и озабоченности лицам ребят.

Участковый же, напротив, пришел с особым вдохновением.

—  Ну что, дети лейтенанта Шмидта, двинули?

—  Куда?

—  Щас все увидите, тут недалеко.

Маленьким отрядом они прошли три квартала и вошли в один из дворов, состоящий из муниципальных зданий и офисов. Почти в центре стоял старый, века еще девятнадцатого, огороженный чугунной изгородью двухэтажный особняк. На воротах красным фоном выделялась вывеска с надписью «Дом Ребенка», мелкими буквами было обозначено его районное значение и отношение к системе образования. Никто из ребят лишних вопросов не задавал, милиционер и сам вел скупую экскурсию. Так у входа в особняк он указал на заделанный не так давно прямоугольный проем в дверях.

—  Здесь был специальный ящик... Для младенцев... — и ответил на немой вопрос ребят: — Сюда малышей подбрасывали мамаши, у коих совести чуть больше, чем у тех, которые бросают пищащие пакеты с детьми на помойки.

Такое начало нагнало еще больше хмури, девочки вообще заметно волновались.

На первом этаже находились разнообразные администра­тивные и хозяйственные помещения, характерно пахло кухней и прачечной одновременно. В одной из комнат, в коей не было дверей, крутились центрифуги нескольких стиральных машин. Смоляков провел ребят к массивной лестнице на второй этаж.

—  За мной, — по-военному скомандовал он.

На втором этаже он провел быструю рекогносцировку:

—  Так, к грудничкам вам рано, сами недавно из памперсов

выпрыгнули, а вот в старшую группу в самый раз, я заодно там своего крестника проведаю. По коридору прямо, дверь налево. Ну-ну, чего мы такие смущенные. В атаку! Это вам не «Голубую лагуну» штурмом брать, тут вас самих обстреляют, —  и открыл дверь.

Ребята несмело двинулись следом.

—  Скинь кеды, — сказал он на пороге, идущему следом Морошкину, и тот от знакомого словосочетания вздрогнул. Зато когда расшнуровал обувь, с улыбкой заметил, что вся его команда тоже снимала с ног именно кеды.

—  Дешевая обувь от китайских коммунистов, — негромко сказал он.

В достаточно большой комнате суетились возле игрушек десять малышей четырех-пяти лет. Шесть девочек и четыре мальчика. Один из них, завидев в дверном проеме Смолякова, тут же бросился к нему.

—  Дядя Федя, питолеты пинес?!

—  Принес, Федяка, принес! — и участковый расстегнул сумку, доставая оттуда игрушечное оружие.

—  Играть в войну будем? Лома будет, Тасик будет, Ваня будет, ты будешь?

—  Я — нет, не могу, извини, Федя, но я привел тебе отличных стрелков, - и тут же выдал стоявшему рядом Морошкину пластмассовый револьвер, - защищайтесь, сударь.

Морошкин стоял в растерянности, разглядывая игрушку, а по нему уже открыла огонь малышня.

—  Дыджь...

—  Дуф!

—  Джух!

—  Та-та-та...

И тогда, мгновенно приняв правила детской игры, он театрально согнулся пополам, падая, кинул пистолет Бганбе:

—  Гена, лови, я убит.

Его падение вызвало жуткий восторг маленьких солдат, которые тут же начали палить в Гену. Тот же находчиво выставил вперед Перепелкина и, прикрываясь им, как живым щитом, перешел в наступление. Солдатики с визгом рассыпались в разные стороны.

Одна из девочек с грустным вопросительным взглядом подошла к Смолякову. Потянула его за рукав кителя.

—  Дядя Федя, а мне чего-нибудь плинес?

—  Ну, конечно, Дина, как ты и просила, парикмахерская для кукол, — достал из сумки набор в коробке, — и Юле принес, вот эта... Барби-Синди, и Ане, и Марине... Всем принес, налетайте.

—  Балуете вы их, Федор Алексеевич, — из соседней комнаты, которая являлась спальней, появилась воспитательница. Высокая стройная женщина, явно рано поседевшая, но ничего не предпринимающая, дабы скрыть эту седину, с немного воспаленными, словно от частого недосыпания глазами с незлым осуждением смотрела на участкового.

—  Да я же не часто. На мою зарплату, Галина Васильевна, не очень-то и побалуешь.

—  Все равно, они потом к каждому встречному-поперечному пристают.

Оля и Светлана быстро сообразили, что им делать: куклы из сумки участкового весело отправились в импровизированную  парикмахерскую Дины, где они стали работать помощницами мастера. Только две девочки не подошли к группе играющих. Одна сидела в кресле и задумчиво разглядывала шумных гостей (перестрелка приняла неожиданный характер, убитого Валика тут же сменил Денис, а убитого Дениса, уползший в коридор из последних сил Морошкин), другая на детском стулике медленно гладила по голове мягкую игрушку, большую собаку, которая, как сторож, сидела рядом.

—  Ну а вы, — поманила Света, — идите к нам!

—  Саша не может, — вполголоса объяснила Галина Васильевна,

—  она вообще не ходит, а Наташа - не видит.

Оля и Света замерли на какое-то время, сдерживая моментально навернувшиеся на глаза слезы. Застыл с пистолетом в руке Морошкин, который только на миг представил себе, что его сестра Нина не ходит или не видит, а главное - у нее нет ни мамы, ни Алексея. Бганба сказал что-то похожее на ругательство на абхазском. И только Наташа сидела все с тем же огромным, но ничего не видящим синим взглядом, направленным чуть в потолок. Рука ее продолжала гладить игрушечного пса. Воспитательница разрядила обстановку, хлопнув в ладоши:

—  Так, все собираемся, здесь тесно, вон пыли сколько подняли, вояки, перемещаемся во двор. Кто покатит со мной Сашу?!

—  обратилась она к малышам, но их опередила Оля.

—  Можно, я?

—  Только аккуратно, — предупредила Галина Васильевна, будто Оля могла сделать это хуже, чем пятилетний ребенок.

—  У моего младшего брата остался отличный пулемет... Он ему уже не нужен, можно я принесу? — спросил у нее пришедший в себя первым Денис Иванов.

—  Можно, но лучше не нужно. Мы оружие как-то не поощряем. Это у нас Федор Алексеевич, ему прощается, ребятишки однажды у него настоящий чуть не украли. Прямо из кобуры.

—  Да ладно, Галина Васильевна... Вы им тут расскажете, они потом подумают, что я за табельным оружием не слежу. Кто ж такое мог предусмотреть, что в кобуру втихаря залезут. Это все Федька, вояка!

—  Так вы Федю сюда принесли!? — догадался вдруг Запрудин.

—  Федей его здесь назвали, — опустил голову Федор старший.

—  Ладно, мне на службу надо. Я специально отпросился, типа с вами профилактическую беседу провел. Так что, если спросят, подтвердите. А пока поиграйте с ребятами. У них в двенадцать обед, вам недолго... мучаться. Алексей, поедешь? — спросил он Морошкина. — Сейчас «уазик» подкатит.

—  Не, я с ребятами останусь. Опоздаю, перебьются новые русские без пяти уборок в день. А выгонят, ну и фиг с ними.

—  Как хочешь...

Во дворе военные действия начались с новой силой. Правда, Рома уже через минуту побежал с криком к Галине Васильевне:

—  Мама, меня ланило, я писять хочу!

От его звонкого «мама» взрослые ребята снова замерли, но Галина Васильевна привычно взяла его за руку и повела в сторону корпуса. Заметив замешательство новых помощников, спокойно сказала:

—  На следующие сутки затупит Валентина Сергеевна, и она тоже будет мама.

—  Мама Валя - тоже мама, — подтвердил Стасик. — А ты будешь мне блатик? — спросил он в конец растерявшегося Валентина.

—  А ты мне разрешишь?

—  Лазлешу. Тебя как зовут?

—  Валя... Валентин...

—  Как маму Валю?

—  Ну, получается...

—  Ты что, ее сын?

—  Нет. Просто нас зовут одинаково.

Ольга и Светлана, между тем, подключили к игре Сашу. Она просто стала старшим парикмахером. Руки ее слушались плохо, но куклу она держать могла и с удовольствием наблюдала, как вокруг нее суетятся визажисты.

—  Волосы красить не будем, мама Галя говорит — это пошло и ненатурально, — весьма серьезно заявила Юля, четко, в отличие от остальных выговаривая «р».

Это навело Ольгу на интересную Мысль.

—  А давайте теперь играть в школу, — предложила она, намереваясь разместить на песке школьную доску.

—  Оценки будем получать? — спросила Марина.

—  Будем, только «пятерки».

Галина Васильевна поглядела на происходящее с одобрением, но, обращаясь к девочкам, попросила:

—  Вот если б кто нянечке помог белье на заднем дворе развесить, она ростом маленькая, тянется, неудобно ей.

—  Да это запросто, — вызвалась Света.

Проходя мимо воспитательницы, Света тихо спросила:

—  А что, Саше и Наташе помочь нельзя? Операции какие- нибудь?

Та в ответ взвесила ее оценивающим взглядом, в котором читалось: много тут благодетелей и сострадальцев бродит, но вслух сухо и тихо ответила:

—  Очень большие деньги нужны, да и то, шансов, если верить докторам, почти ноль. Их специализированные детдома ждут. А вот биологическим мамам помочь еще можно, клизма с соляной кислотой в одно место — очень поможет. Если у тебя будут дети,

ты помни про это, — она кивнула на детей.

—  У меня обязательно будут дети, — твердо сказала Света,

—  куда идти?

—  Туда... Там на первом этаже... Нянечку тетя Римма зовут.


* * *

Вечером все собрались в беседке. День таки отыгрался на жаре коротким, но проливным ливнем. В воздухе плыли озон и ароматы зелени. Лужи, правда, высыхали буквально на глазах. Именно дождь натолкнул Валика на новую идею.

—  План с собой? — спросил он у Алексея.

Морошкин недоверчиво достал из кармана свернутый вчетверо лист бумаги:

—  Есть предложения? Мне после сегодняшнего ничего не хочется.

—  Не, ну есть же такие родители! Хуже зверей! Их надо в клетках держать, — прокомментировал свое состояние Бганба. Перепелкин угрюмо и молча крутил в руках ключи, Ольга и Светлана вполголоса обсуждали, что можно принести девочкам в «Дом ребенка», Денис выжидательно слушал Запрудина и Морошкина. Он и вставил нужный оборот в их разговор.

—  Вот и надо зажиревшим встрясочку сделать. Их-то детки в Европах и Америках образование получают...

Морошкин после этих слов словно получил заряд вдохновения.

—  Ну, чего ты там, Валик, намышковал?

—  Если сюда - в раздевалки, сюда - в холл, и сюда - под лестницы поставить дымовые шашки, то останется только один путь эвакуации - на улицу - по центральной лестнице.

—  В купальниках или вообще неглиже, — продолжил его мысль Алексей. — Но где взять дымовые шашки? Обычными дымовушками тут никого не проведешь.

—  У меня же папа в МЧС, — напомнил Запрудин, — дело за малым, съездить на дачу, там в подвале штук шесть или восемь, не помню... Завтра мне как раз поливать, сегодня-то дождь был. Кто-нибудь может поехать со мной и помочь.

—  А тебя опять по этим шашкам не вычислят? — спросил Бганба.

—  Нет, — уверенно ответил Валик. — Они уже лет... не помню сколько там лежат. Отец и сам про них забыл. А я недавно прибирался в подвале и нашел.

—  Смотри, батю не подставь, — предупредил Перепелкин.

—  Ребята, а может, вообще не стоит. Это уже уголовка. Пожарные приедут, тут уж точно на теракт тянет? — засомневалась Ольга.

—  М-да... Плюс организованная преступность, — окинула взглядом команду Света. — Детям помогать сложнее, там возиться надо, а тут напакостил - и в кусты.

—  Кто в кусты?! — завелся Морошкин. — Может, нам демонстрацию несогласия с существующим строем провести? Вся власть Советам?! Чихня! Мы не убиваем, мы не насилуем, мы не сживаем со свету, как они делают это с нами, мы поднимаем на смех! И надо, чтобы не только пожарные, которые и сами туда приедут, но и телевидение организовать. Эти тоже любят у кого-нибудь в белье порыться. Думаете, они об этих детях помнят? О Феде, которого участковый на помойке нашел?! О Саше?! О Наташе?!

—  Па-аслушайте, — вытянул по-абхазски звук «а» Гена, - девушки пусть с нами не ходят, не женское это дело война. Я точно вам говорю...

—  А никому идти и не надо, вообще никому! Валик мне шашки организует, я сам все сделаю. — Алексей с вызовом окинул взглядом всю команду. — Я войну объявил и капитулировать не собираюсь. Кому не нравится, могут сдать кеды и быть паиньками!

С минуту в беседе висела неопределенная тишина. По Морошкину было видно, что он вот-вот уйдет.

—  Да ладно, Лех, — начал спасать положение Перепелкин,

—  че завелся-то? Мы ж не дезертиры. Просто у меня сегодня на душе так хреново, что даже слов никаких нет. Знаешь, у меня, — он подчеркнул это интонацией и повторил, — у меня такое чувство, что это я у этих детей украл что-то. Что это я сам их в дом ребенка сдал! Что это из-за меня Наташа слепая!

У Ольги при этом на глаза навернулись слезы.

—  И у меня также, — признался Бганба.

—  Та же тема, — согласился Денис Иванов.

—  А мне их домой забрать захотелось. Всех. Думал, только у меня так. — Сказал Валик.

—  Наташа меня взяла за руку и не отпускала... Долго... Я все боялась, что она меня мамой или сестрой назовет, — голос Ольги плыл и ломался. — Почему так? Почему такое вообще может быть? — Знал Смоляков, куда нам экскурсию устроить, —  признал Морошкин.

—  А я сегодня, как дура, у нянечки, тети Риммы, спрашиваю, когда белье развешивали, почему Бог такое разрешает?

В чем эти дети перед Ним виноваты? — заговорила Света.

—  А она как зыркнет на меня, маленькая такая, снизу вверх, и говорит: а что, Бог их сюда отправил? Бог их на улицу выбросил? Восемьсот тысяч детей по России только Бог оставил, а не мамаши-безбожницы? После войны такого не было! Раз мы здесь, значит, Бог-то их и не оставил. А я такая стою, перевариваю, восемьсот тысяч! Представляете! Целый город сирот!

Дальше начали делиться впечатлениями наперебой:

—  А я думал, что все дети в таких домах в одинаковой одежде, как в инкубаторе, а они в разной.

—  Точно, но, заметили, от одежды почему-то пахнет пригорелой кашей?..

—  А не домом...

—  Откуда там взяться домашним запахам?

—  Слушайте, а Галина Васильевна с ними веселится, а глаза у нее всегда грустные.

—  А вот у Саши глаза такие чистые и пронзительные...

—  А у Федьки - озорные...

—  Точно, он конкретный заводила!

—  Аня просила мороженого, интересно, им можно принести?

—  На фиг, я вообще больше об этом говорить не могу, у меня сердце разорвется!..

Точку поставил Морошкин, который все это время молчал,  глядя в заплеванный, замусоренный пол беседки.

— А мама все думала, куда Нинины обноски отдать. Надо завтра унести.

Они еще долго сидели, но говорить ни о чем привычном, а, по сути, неважном не могли. Куда-то отступили, стерлись лица шоу-звезд, актеров, компьютерные игры, мобильные телефоны, марки иностранных автомобилей, достижения спортсменов и даже книги, о которых рассказывал Алексей. Да и сам разнеженный, наполненный ожиданиями и приятным, кажущимся нескончаемым бездельем июль вдруг поменялся. В пряных цветочных запахах появилась заметная горчинка, а Валик, который мечтал о многочисленных звездных мирах, запрокинув голову, вдруг заметил, что в этот вечер стало их больше, но выглядели они холоднее и отстраненнее. И не верилось, как раньше, что там может быть какая-то удивительная другая жизнь.


* * *

На следующий день Морошкин и Валик поехали с утра за дымовыми шашками, а заодно полить запрудинский урожай. Денис Иванов тоже не пришел, он позвонил Вадику на мобильный и сообщил, что мать запрягла его в обязательном порядке помогать ей на рынке. Этого он стеснялся и не любил больше всего. Именно поэтому он предпочитал ходить в соседний двор, в своем ему казалось, что на него все смотрят с укором: мать торговала на рынке дешевым бельем.

Когда отца сократили из разваливающегося НИИ, семья оказалась перед выбором в буквальном смысле: либо жить торговлей, либо пойти попрошайничать. Мать тогда еще работала в Доме культуры, но даже ее смешную зарплату задерживали. Пометавшись, помыкавшись, отец пошел с поклоном к бывшему парторгу своего НИИ, который каким- то невероятным образом смог на незадействованных в связи с отсутствием финансирования лабораторных площадях открыть рынок. Парторг, зная Иванова, как добросовестного, исполнительного работника, поднимавшего на собраниях руку, когда это было нужно, пошел ему навстречу. Выделил место на рынке, дал канал на поставщиков белья и обложил невысокой данью сверх налогов, объясняя это тем, что и он платит вышестоящим покровителям. Читай, бандитам и номенклатуре. И самое удивительное, не сразу, но у отца стало получаться. Сначала он нанимал продавцов, но когда понял, что те его, каждый по-своему, обсчитывают, заставил мать уволиться и самой встать в торговые ряды. При распределении прибыли он первым делом платил парторгу, потом — государственные налоги, а оставшуюся часть делил на две: проживание и расширение бизнеса. Первое время отец на широкую ногу выпивал с партнерами и соседями по рынку, но потом понял, что так деньги летят в трубу, точнее, в бутылку, а похмелье мешает нужному рабочему состоянию следующего дня. Поэтому, он без каких-либо напоминаний со стороны, резко завязал с алкоголем, позволяя себе рюмку-другую только по календарным, а не придуманным алкоголиками праздникам. Постепенно в доме стала появляться престижная бытовая техника, сделали ремонт, купили машину, потом вторую, начали ездить отдыхать за границу, но что-то стало происходить с родителями.

В последнее время их разговоры были так или иначе связаны с деньгами, да счет им велся даже в приторных мелочах. Считали так, будто сами по ночам шили эти трусы и лифчики, и если на первом этапе накопления холодильник ломился от продуктов и деликатесов, то на следующем, он выглядел изнутри весьма аскетически. Родителей будто подменили, они никогда не подавали нищим, словно еще недавно сами не могли оказаться с ними в одном ряду. Дениса коробило, когда они решали, что подарить родственникам на праздник или на день рождения, чтобы это не выглядело бедно, но и стоило недорого. Не то чтобы они отказывали в чем-то Денису, но уж слишком часто напоминали, ради кого они корячатся с коробками белья, хотя корячился с ними именно Денис. Так экономили на услугах грузчиков. Вот и сегодня ему предстояло таскать эти злополучные коробки «ради своего счастливого будущего». Счастливое будущее, выходит, зависело не от способностей Дениса, а от трусов, маек, лифчиков, носков и всяких там бретелек. Родителей Денис уважать не перестал, но стесняться начал. Они сами не заметили, как в них сломалось что-то, что отделяет нормального человека от сребролюба и крохобора. И он понимал, что вкалывают они действительно на него, и честно не мог определить, что лучше - бедствовать, как раньше, или слушать постоянную подбивку и расчеты на кухне по вечерам, как нынче.

К полудню Денис закончил свою часть работы и предполагал отпроситься у мамы, чтобы присоединиться к друзьям. Надо было только найти повод выпросить побольше карманных денег. Ему хотелось что-нибудь принести малышам. Он уже вошел в павильон, обдумывая, чем разжалобить мать, как увидел воспитательницу Галину Васильевну. Оставаясь незамеченным, он предпочел выйти в коридор, чтобы не смущать женщину при выборе интимного товара. В этот момент он порадовался за свою мать, которая умело предлагала нужное, кратко и четко давая характеристику товару. В этот момент его посетила нужная мысль. Деньги отступили на второй план. Он воззрился на ту часть прилавка, которая была заполнена детским бельем.

Когда Галина Васильевна ушла, Денис начал разговор с матерью.

—  Мам, ты детей любишь?

—  Господи! Что за вопрос сынок. А вы с Таней нам зачем были бы? Я что — обидела тебя чем?

—  Да нет, мам, просто я вчера был в «Доме ребенка».

—  Где?

—  В «Доме ребенка», там малыши... сироты... А одна девочка ходить не может, другая, Наташа — слепая...

—  Господи...

—  Мам, давай им поможем.

—  Всем не поможешь, сынок.

—  Давай им, — он сделал ударение на это слово, — поможем.

—  Да что делать-то, сынок?!

—  У нас вон, сколько детского белья. Галина Васильевна, воспитательница, только что у тебя покупала, говорила, что там у них пятьдесят человек детей, разного возраста детсадовского. И груднички... Ты, мам, собрала бы мне, а я бы унес.

—  Надо отцу сказать, он же, знаешь, не любит, когда мы без него хозяйничаем.

—  Ладно, — глаза Дениса наполнились злым разочарованием,

—  ты пока спрашивай, а то вдруг разоримся, а я к ним пойду. Сколько я там сегодня по вашим расценкам заработал? Да ладно, — он махнул рукой, — ничего не надо... - И пошел, было, из магазина.

 —  Стой, Денис, сынок! — мать выскочила из-за прилавка, догнала его уже в коридоре: — Неужели ты меня бессердечной такой считаешь? Я, правда, без отца боюсь что-либо делать... Денис молча достал из кармана мобильник, протянул ей. Она торопливо натыкала номер и начала с места и в карьер:

—  Роман! Роман! Тут надо детям помочь. Какая разница, каким,

если речь о детях идет? Да объяснять долго! Что? Пятьдесят

комплектов белья! Если жалко, из моей зарплаты вычтешь, — и

дала отбой. — Пойдем, сынок, выберем что поинтереснее...


* * *

Пока Света играла с остальными девочками в их любимую игру — «в дом», Ольга занималась с Наташей, как научила ее Валентина Сергеевна. Она подавала девочке разные фигурки, которые та крутила в руках, а Ольга же объясняла их значение:

—  Звездочка... Кубик... Шарик... — И снова: — Звездочка... Кубик... Цилиндр... — Потом считали палочки: — Один, два, три... — Потом снова фигурки: — А это мой сотовый, он умеет играть музыку. Я тебе включу... Ну-ка нажми вот эту кнопочку... Эту-эту, правильно.

Только на первый взгляд данное занятие казалось простым. Для неподготовленного к чужой слепоте человека такое обучение на ощупь было выматывающим душу состраданием да еще требующим огромного терпения. Ольга порой кусала губы, чтобы не заплакать. И хоть знала, что Наташа не увидит, как в ее глазах стоят слезы, но быстро поняла, что девочка легко определяет ее состояние. Та же говорила мало и несвязно, но вполне понятно.

—  Ляляй исе ключи. Ляляй. 

Ольга одну за другой запускала на мобильнике мелодии, звуки отвлекли из песочницы мальчишек, строивших с Геной гараж и гоночную трассу. Перепелкин ремонтировал дверь в комнате грудничков.

—  Дай поиграть, — попросил оказавшийся рядом Рома, и растерянность Ольги воспринял как молчаливое согласие. Забрал у Наташи телефон, а та все повторяла «ляляй, ляляй», хватая ручками воздух вокруг себя.

—  Оля, не перегружай! Она потом будет этот телефон у всех требовать. Лучше возьми ее за руку, и погуляйте вокруг...

Валентина Сергеевна была крупной, как говорят, дородной женщиной. При этом движения ее были не плавными, а больше похожими на рывки, также и выражение лица менялось почти мгновенно, но основным его фоном была озабоченность, не хмурая, правда, а этакая ищущая, точно она переживает за всех и вся вокруг. Между ребятами она металась, как отскакивающий от стола теннисный шарик. Большой, правда, шарик. При этом забот у нее было на одного мальца больше, потому как на работе ее сопровождал собственный младший сын Павлик, которого не с кем было оставить на целые сутки.

Денис Иванов прибыл, когда ребят уже собирались вести на обед. В руках у него была клетчатая сумка, получившая в народе название «мечта оккупанта». Он раскрыл ее перед Валентиной Сергеевной и победно произнес:

—  Это малышам. Нужно ведь?

—  Нужно, — улыбнулась Валентина Сергеевна. — Очень нужно. Этого всегда нехватка. Только надо у директора и завхоза все оформить.

—  Да ну, ерунда какая, чего оформлять-то? Трусы и майки?

Просто раздать ребятам и дело с концом, но сумку мне вернуть надо. Бизнесу без такой емкости каюк.

—  В любом случае — к завхозу, он на первом этаже в левом крыле.

Буквально через пару минут во двор вошли Запрудин и Морошкин. Со счастливыми лицами они поставили на столик во дворе бидон с клубникой. Ярко-красные крупные ягоды мгновенно очаровали и притянули ребят. Они собрались вокруг все, кроме Саши и Наташи, и зачарованно смотрели на них, даже не пытаясь протянуть руку.

—  Налетай, ребята! — скомандовал Морошкин.

А Запрудин опередил вопрос Валентины Сергеевны:

—  Вы не переживайте, они мытые.

—  Да надо было после обеда, но теперь чего уж... И откуда вас таких помощников навербовали?..

Оля кормила Сашу, а Наташу кормила Света. Спустя некоторое время всех остальных малышей вместе с одеждой можно было сдавать в мойку. Клубничный сок румянцем лег на щечки и разнокалиберными пятнами на майки, футболки и платья. Валентина Сергеевна только захлопала себя по бокам, как курица-мама, и повела всех в умывальник.

Бганба, Перепелкин и Денис Иванов подошли к Запрудину и Морошкину.

—  Ну что, есть шашки? — спросил Гена.

—  А то, — широко улыбнулся Валик, — на имитацию трех пожаров хватит.

—  Когда будем... моделировать?

—  А завтра слабо? Че тянуть-то? — окинул взглядом команду Морошкин.

Из особняка вышли Оля и Света, которые помогали Валентине Сергеевне.

—  Ну что, скинькеды, похулиганим? — Алексей явно испытывал прилив вдохновения. — Дэн, ты вместо телевидения будешь снимать, там перед выходом есть непростреливаемое место, где тебя не засекут. Не хочу я такой сюжет на халяву телевизионщикам дарить, мы им потом кассету загоним, или на программу «Я всегда с собой беру видеокамеру» отправим.

—  Ох, парни, — вздохнула Ольга, — накроют нас медным тазиком. Тоже мне, придумали одиннадцатое сентября.

—  Ну так как? — не обратил внимания на ее слова Морошкин.

—  Завтра в десять здесь, мне мать обещала кое-что собрать для ребят. А после обеда у меня как раз смена в «Торнадо». Надо оправдать название этого заведения.

Бганба, глядя на окна «Дома ребенка» вдруг отвлекся от темы:

—  А мне сюда трудно ходить, че хотите со мной делайте. У меня такое чувство, будто я во всем на свете виноват. Думал сегодня не будет, а оно снова.

—  Ни у тебя одного, — положил руку ему на плечо Перепелкин,

—  у всякого психического нормального человека так. Есть, конечно, моральные уроды, которым по барабану, или которые живут по принципу: спасение утопающих - дело рук самих утопающих, и их, похоже, много.

—  Но почему мне придушить кого-нибудь хочется? — сам себя спросил Бганба и, согнув в локтях руки, сжал огромные кулаки, рассматривая их, как рассматривают посторонние и ненужные предметы.

—  Вот и придушим слегка, завтра, - подвел итог Морошкин,  —  пошли к Запрудину, он давно звал, у него хата пустая. Пиво или вашу детскую кока-колу? Кстати, на даче у него тоже классно, там озеро, можно всем вместе съездить, искупнуться на славу, а то мы сегодня только чуть окунулись. Вода — парное молоко.

Во дворе они по закону подлости напоролись на знакомый «Лексус». На переднем сидении все длился и никак не мог кончиться долгий поцелуй Ольги Вохминой и ее нового друга. Морошкин нагло встал перед лобовым стеклом, буравя брезгливым взглядом сомкнувшиеся лица. Остальным пришлось сделать вид, что они смотрят по сторонам. Наконец в машине почувствовали, что они объект внимания, и парень с искаженным от злобы лицом выскочил на улицу, кинулся, было к Морошкину, но заметив ответное движение огромного Гены, осадил. Театрально имитируя превосходство, сказал резко и четко, точно был хозяином положения:

—  Тебя вежливости не учили? Смотри — поучат.

—  Ты что ли? — уточнил Морошкин равнодушным голосом.

—  Я не мараюсь, — с пренебрежением ответил парень.

Тут же с угла подъехала «БМВ», из которой выпрыгнули, как пружины, два здоровяка. Один из них в два прыжка оказался рядом.

—  Э, мурзики, двинулись отсюда, пока я вас «вискас» есть не заставил.

—  Ты бы еще с противотанковой гранатой на нас вышел,

—  сказал Морошкин и спокойно направился к подъезду.

—  Умник, хайло свое закрой, и больше не открывай, а то, в следующий раз дышать разучишься, губошлеп. А ты, чурка, че вылупился? — перестроился он на самого крупного Гену.



Бганба в ответ только осуждающе покачал головой и устремился в другую сторону.

—  Увидимся, — буркнул он себе под ноги.

Ребята стали расходиться, лишь Ольга и Света презрительно смотрели на сидевшую в салоне Вохмину. У подъезда Морошкин остановился и повернулся к девочкам:

—  А вы говорите... «Накроют нас медным тазом». Да мы под ним сидим, и нос высунуть боимся. А некоторые под этим тазом родились... Вы, как хотите, а я объявляю им войну, — в довершение фразы он хлопнул дверью.


* * *

Света и Ольга пришли к Валику вместе. За ними появились Морошкин с Перепелкиным, позвякивая бутылками в полиэтиленовых пакетах, потом Бганба, последним явился Иванов. Он был явно взволнован, что тут же сканировал Морошкин.

—  Что стряслось? — спросил Алексей.

—  Отец устроил матери скандал за благотворительность, а я ему — за жадность. В первый раз в жизни получил затрещину, ну и пропел он мне старую песню, кто кого кормит. «Ради кого это все!?», — завопил, передразнивая отца, Денис,

—  «Помогать надо, но всем не поможешь, надо же рассчитывать все, все считать надо!..» Ох, и противно мне стало. Короче, ушел я. Ночь в моем распоряжении.

Девушки что-то колдовали на кухне, ребята собрались в гостиной, детально обдумывая проект предстоящей операции. Сидели на полу вокруг плана эвакуации из «Торнадо», то ли как полководцы, то ли как казаки, пишущие письмо турецкому султану. В главные действующие лица настырно просился Валик, мотивируя еще и тем, что это он раздобыл шашки. Никто особенно не возражал. Морошкину отводилась роль открывателя дверей, а дальше он, как работник «Торнадо» должен был помогать эвакуации посетителей. Денис, как повелось - снимать. Поэтому придется помириться с родителями и взять камеру. Перепелкин с машиной будет дежурить у соседнего офисного здания, чтобы не привлекать внимание. Бганба — прикрывает в случае чрезвычайных обстоятельств, ловит пустую сумку, сброшенную Валиком с крыши, а так - просто прогуливается рядом. Можно даже с девочками, если они будут настаивать. Иванов тут же предложил и решение о публикации кадров.

—  Интернет, — сказал он, — можно туда выгрузить и «Голубую лагуну» и «Торнадо», уж там зрителей будет больше, чем в самых больших кинотеатрах!

—  Подходит, — согласился Морошкин, — главное - сохранить инкогнито. Там и милиция и фээсбэ будут рыть. Всю сеть перетрясут.

—  Слить можно вообще из другого города, из интернет-клуба, пусть потом ищут.

Определив время и позиции каждого в новом моделировании, снова вернулись к «Дому ребенка».

—  Надо быть честными, парни, — сказал Морошкин, - ну походим мы туда, ребятишки к нам привыкнут, но все равно мы не меценаты, усыновлять нас еще самих можно, поэтому прежде чем мы оттуда уйдем, надо подумать, как уйти с чувством выполненного долга. Чтоб кошки на душе не скребли. Пусть это звучит помпезно...

—  Как? — переспросил Валик. 

—  Ну... Величественно... Да неважно! Мысль-то моя понятна?

—  Мне кажется, я знаю, — ловил собственную мысль Гена.

—  я сегодня на заднем дворе, там где белье развешивают, видел сваленные в кучу карусели, качели, прибамбасы всякие детские, лазалки... Так вот, Валентина Сергеевна сказала, что никак детский городок сделать не могут, все есть, рабочих нанять не на что. Что мы — не сможем?

—  Ну, — задумался Алексей, — Тимур и его команда...

—  Какой Тимур? — не понял в этот раз Бганба.

—  Да был такой пионер книжный, помогал всем. И была у него команда...

—  Э-э, мне больше скинькеды нравится, зачем нам Тимур?

—  возмутился Гена.

—  Да не грузись, это аллегория.

—  Слушай, Энциклопедия, мы знаем, что ты умный, но не говори, пожалуйста, так, чтобы остальные чувствовали себя дураками, — почти обиделся Гена.

—  Да ниче я особенного не сказал, — отмахнулся Морошкин. — Но твоя мысль, Гена, о детском городке мне очень понравилась. Что мы, не сможем врыть горки-карусели? Облагородить площадку?

—  Да уж, не хуже таджиков сделаем, — ухмыльнулся Денис,

—  у нас во дворе они горку на трансформаторную, будку направили, брусья на метр друг от друга поставили, а качели только неделю выдержали. Зато в туалет они и по большому и по маленькому прямо во дворе ходили.

В этот момент зазвонил телефон. Валик буквально выпрыгнул из общего круга, дал всем знак соблюдать тишину и снял трубку.

—  Да пап, привет, — отвечал он, — сегодня поливал, без

происшествий и катастроф, да, питаюсь, друзья иногда приходят, соседи пока не жалуются, если захотят - я им дам твой сотовый.

—  После небольшой паузы: — Да, мам, привет... — и повторил почти то же самое, добавив только информацию о наличии продуктов в холодильнике. — Да вы там загорайте спокойно, что я детсадовский? Ну все, целую, пока.

—  Ежедневный отчет? — сочувственно спросил Морошкин.

—  Нет, раз в два дня.

—  У меня сегодня тоже родственники ночью приезжают,

—  сообщил Бганба, — мне идти надо, мы с мамой встречать будем,

—  и после того, как все посмотрели на него неодобрительно, заручился поддержкой целого коллектива, — отец с братом, тетя, сродный брат отца с двумя сыновьями и дочкой, еще двоюродный брат, только мамы, у него еще дети...

—  Короче, какая часть суверенной Абхазии приезжает в наш город? — прервал его Морошкин.

—  Да много, что я могу сказать. Мы все собираемся.

—  Ладно, Ген, надо — так иди.

—  И кушать не будешь? — спросила вошедшая в комнату Ольга.

—  Не, там мама такой кельдым наготовила, неделю есть придется. Я в магазин и на рынок шесть раз ходил.

—  Нам больше достанется, — согласился Валик.

—  А шашки дымовые покажите? — попросил Гена перед тем, как уйти.

—  Валик, засвети.

Валентин достал из-под стола коробку и открыл ее. В ней лежала дюжина цилиндров желто-коричневого цвета  с потертой надписью на боку «РГД-2б» и «РГД-2ч».

—  Это гранаты, я точно знаю, — сказал Гена, — настоящие военные. Если старые, могут взрываться. Это знаете?

—  Да знаю, — успокоил Валик.

—  Одно хорошо, у них дым не ядовитый.

—  И это знаю. Зато валить будет по полной!

—  Ладно, кушайте, я пошел.

—  И я, вам больше достанется, — включился Перепелкин, — мне тоже идти надо, я вот пивка выпил, а батя меня в гараже ждет, там у нас работа есть.

Поужинали впятером жареной картошкой и колбасой. Травили анекдоты и последние казусы окончившегося учебного года с одноклассниками и однокурсниками. В какой-то момент Денис стал чувствовать себя лишним. В начале двенадцатого он тоже стал собираться.

—  Хорошо с вами, но пойду домой, все равно с ними мириться надо. Видеокамера опять же...

Когда он ушел, Морошкин вышел на балкон покурить. Через минуту к нему присоединилась Света. Валик с Ольгой остались в гостиной. Они сидели, обнявшись на диване перед телевизором, делали вид, что смотрят какой-то очередной боевик, а в действительности каждый из них думал и решал

—  что может принести сегодняшняя ночь. Все было просто: Ольга отпросилась у родителей к Свете, Свете отпрашиваться было не надо, родители уехали на турбазу. Оставалось только отзвониться тем и другим по мобильному где-то полдвенадцатого, и ночь - в собственном распоряжении. Ольга сидела, поджав под себя колени, голову положив на грудь Валентина. Он же вдыхал аромат ее волос и порой жмурился от нежности, которую испытывал к Оле в этот момент. Внешне - сидели в обнимку человека, без особого интереса смотрели телевизор, но внутри они были наполнены тем сладостным напряжением, продолжения которого и ждали и боялись одновременно.

Морошкин курил, погрузившись взглядом в ночной город. Света тихонько встала рядом и первое время молчала. Потом спросила тихонько:

—  Леш, ты из-за Вохминой сильно переживаешь?

—  А ты как думаешь? — ответил он вопросом.

—  Просто я хотела тебе сказать, если бы меня так любили, то я не продалась бы, ни за какие коврижки, ни за какие иномарки. Богатый — не значит счастливый.

—  Я знаю, — подтвердил он последнее.

—  Если б я могла, я заменила бы Вохмину... — сказала то, что хотела сказать Света.

Морошкин некоторое время обдумывал ее слова, потом повернулся к ней лицом, стал всматриваться, словно видел ее в первый раз, или, скорее всего, сравнивал ее с Ольгой Вохминой. От такого пронзительного взгляда Света опустила глаза, ей стало не по себе, почувствовала себя товаром на прилавке.

—  Свет, ты красивая, хорошая, добрая. Может, только лишку боевая...

—  Я знаю, так всем девчонкам говорят, — улыбнулась Света, —  чтоб уродкам не обидно было.

Она улыбнулась, но ей хотелось заплакать. Алексей понял это и привлек к себе, обнял, как обнял бы старший брат младшую сестру.

—  Ты не уродка, вот уж точно, я помню тебя в прошлом году. Длинные волосы, такие красивые, зачем ты под мальчугана  подстриглась? Поди, еще и пирсинг сделала?

—  Сделала, — ответила она ему в плечо, — на пупе, думала, так круче.

—  Так нелепее, женское тело красиво и без всяких прибамбасов, зачем смешивать его с металлоломом? Это папуаски всякие на себя че попало вешают, а русской женщине это ни к чему. Наша должна, знаешь, выйти на улицу, плечом повести, взглядом повести, и попадали мужики вокруг.

—  Скажешь...

—  Я видел некрасивых, с моей точки зрения, женщин, которые умели подавать себя так, что за ними мужики полками ходили. И главная ставка в этом случае — женственность.

—  Мне так здорово стоять с тобой. И вечер такой теплый.

—  Мне тоже сейчас спокойно...

Утром первым проснулся Морошкин. Рядом с ним, на нерасправленной двуспалке родителей Запрудина, свернувшись калачиком, спала Света. Оля и Валик, обнявшись лицом к лицу, спали на диване в гостиной. Или не спали, а так и пребывали в состоянии замершей нежности, боясь потревожить друг друга. Алексей тихонько вышел на балкон и осмотрелся. День обещал быть жарким. Морошкин достал из кармана план эвакуации «Торнадо» и стал рисовать на обратной стороне другой план. Закончив работу, он не решился будить своих сладко спящих друзей и спустился во двор. Направился к своему подъезду

—  надо было повидаться с матерью и отвести в садик Нину. Буквально у дверей он столкнулся с Ольгой Вохминой.

—  Как дела в большем бизнесе? — спросил он.

—  Леш, ты зря так, он хороший парень, я совсем не поэтому.  То, что было у нас, это детство какое-то, — начала объяснение. Ольга, но вынуждена была замолчать, потому что к подъезду подкатил пресловутый «Лексус».

—  С ума сойти, какая пунктуальность, — подивился Морошкин

—  Алик точен и предупредителен, — обиженно прищурилась Ольга.

—  Можно быть таким, когда не думаешь о хлебе насущном. Алик, между тем, вышел из машины и сходу бросился на Алексея.

—  Ты что, специально между нами трешься?!

—  Трутся свиньи об забор, а я домой иду, может, мне еще квартиру поменять, чтоб не являться пред твои светлые очи?

—  Надо будет, поменяешь, — предупредил Алик.

—  Да пошел ты, ушлепок зажиточный, махнулся бы я с тобой по дворовым правилам, да вон твои гориллы уже бегут. Гориллы оказались весьма резвыми, и один из них на этот раз без предупреждения ударил Алексея в лицо, отчего тот упал, зажимая рукой разбитый нос.

—  Извини, Алик, чуть не опоздали, — сказал он, уже не обращая внимания на Алексея, который пытался встать.

—  Зря, — ответил Алик.

—  Зря, — услышали они в последний момент, перед тем как всю троицу начали жестко и массово избивать.

Дюжина абхазцев разных возрастов и комплекций во главе с Геной подбежали от соседнего подъезда и без лишних объяснений, в сущности, точно также как поступили с Морошкиным, начали усердно воспитывать охрану. Гена же от души наладил пинка Алику, на защиту которого выступила Ольга. В итоге охранникам пришлось отступать вслед за Аликом.

—  Детей бить нельзя! — крикнул им вслед старший Бганба, потом посмотрел в сторону поднявшегося на ноги Алексея, прижимавшего платок к разбитому носу, и задумчиво сказал:

—  Странные вы, русские, столько веков всех защищали, а теперь сами за себя постоять не можете...

Гена обнял Морошкина и потрепал его по плечу.

—  Они же вернутся, всей кодлой своей, — сказал Алексей.

—  Если понадобиться, сюда вся Абхазия приедет, — ответил двоюродный брат Гены Владислав.


* * *

В десять утра вся команда сидела в кабинете директора «Дома ребенка». Им оказалась маленькая, невысокая, худая женщина в огромных очках. Весь ее внешний вид абсолютно не сочетался с образом начальника. Даже голос был тихий и вкрадчивый, совсем не командный, а просящий. Звали ее Анна Николаевна.

—  Вот что, ребята, — уговаривала она скинькедов, — мне ваш порыв понятен, сейчас стало больше людей, которые хотят нам помочь. И Слава Богу. Но чтобы построить детскую площадку, представьте себе, нужна специальная лицензия. Потому что если что не так, не выдержит качель, ребенок покалечится, нам потом отвечать. Мне, в первую очередь. Спросят, кто строил, и что я скажу?

Ребята молчали, удрученные таким поворотом дел. Анна Николаевна предлагала им другие способы, как помочь, но все они казались им какими-то неявными, незначительными. А она все извинялась, будто была перед ними виновата.

—  Денег я еще не скоро найду, чтобы обратиться в строительную организацию, у социальной защиты нет, у комитета по образованию нет, у мэра планов громадье. Уже второй год все эти железки ржавеют.

—  Мы смажем, — заговорил Морошкин, у которого созрело нужное решение, коего от него ждали все ребята. — Давайте так, Анна Геннадьевна, мы строим. Строим быстро и надежно, по-настоящему, где нужно — посоветуемся со строителями, вон у нас Перепелкин в строительном учится, если надо, преподавателей подключит. Вряд ли кто в таком деле откажет. А когда закончим, вы пригласите специальную комиссию из той же мэрии, пусть принимают и дают официальное заключение. Если признают негодным к эксплуатации, мы за день все обратно сломаем.

—  За пол дня, — увесисто добавил Бганба. — Заодно в администрации города что-нибудь...

—  Вы думаете, так можно? — сомневалась Анна Николаевна.

—  У вас цемент есть? Песок мы видели.

—  Да, в подвале мешки лежат. Этой весной чуть не затопило, переживала, что он схватится, таскай потом оттуда бесполезные бетонные камни.

—  Нужны еще лопаты, ломы, носилки, кирпич...

—  Это найдем, но я все равно боюсь, ребята, честно вам говорю.

—  Глаза боятся, руки делают, — подбодрил директора Денис Иванов. — Главное, чтобы голова думала. А у нас, — он посчитал, словно мог ошибиться, — семь голов.

—  Ну да, ну да... — задумалась Анна Николаевна. — А девочки тоже с вами будут цемент таскать?

—  Нет, вот их мы отдадим на полное растерзание вашим воспитанникам, — определил Морошкин.

 —  Вы их к грудничкам поставьте, пусть учатся пеленки менять,

—  подтрунил Перепелкин.

—  Нет, к грудничкам не могу, — испугалась Анна Геннадьевна,

—  там особый уход нужен. Почти допуск!

—  Инструменты, где можно взять? — спросил Алексей.

—  Там же, где цемент, в подвале. Так вы прямо сейчас начнете?

—  А чего тянуть? Вот, я тут план набросал, вы пока поизучайте. Во дворе все это будет выглядеть вот так. С шести утра рисовал...


* * *

К обеду установили карусель и качели. Цемент в ямах еще не схватился, но Бганба уже порывался провести испытание собственной массой.

—  Не бойтесь, я застрахован, — радостно кричал он, когда его отталкивали от качелей.

В результате получилась веселая свалка в песочнице. Гену все же завалили всей толпой и даже начали тут же зарывать. Валик предложил еще и зацементировать его, чтобы получился готовый памятник.

—  Ага, борцу за сиротское счастье, — ухмылялся Морошкин.

—  Напишите что-нибудь про Абхазию, — умолял Бганба, сложив на груди руки, точно покойник.

На крыльце появилась Галина Васильевна и позвала всю команду обедать. Отмывшись в душевой на первом этаже, поднялись в столовую, где пришлось сесть на пол, чтобы поместиться за маленькими столиками. Почувствовав в Морошкине вожака, мальчики окружили его с вопросами. Федя все спрашивал, когда придет крестный, а Стасик, когда можно будет кататься на карусели. Девочки с Ольгой и Светой весело работали ложками под какие-то хитрые уговоры.

—  Девочки сегодня молодцы, полили все цветы в доме. Даже у директора, — сообщила Галина Васильевна.

—  Я поливала дилектола, — сказала Дина.

—  А я мамы Вали цеток полила, — похвасталась своими достижениями Юля.

—  Ну когда дядя Федя пидет? — не отставал от парней Федя- младший.

—  Он сейчас на работе, — ответил Валик, — ловит бандитов злых, ловит и садит в тюрьму.

—  А мой папа и моя мама в тюльме, — сказал вдруг Ваня,

—  когда их отпустят, они меня забелут в свой дом.

После его слов все замолчали. Бганба не донес ложку до рта, так и замер.

—  Ваню совсем недавно к нам привезли, — пояснила Галина Васильевна. — Ему еще шесть лет ждать...

Тишина стала гуще и напряженнее.

—  Тюрьма - это что? — добил всех своим вопросом Рома, который четко выговаривал букву «р» после занятий с логопедом над собственным именем.


* * *

За час до акции Перепелкин забежал домой за ключами от машины. На беду дома оказались оба родителя. Отец по замене раньше закончил читать лекции в институте, а мама уходила на ночное дежурство в больницу.

—  Вадик, ты хоть обедал? — спросила мать.

—  Да, мама, мы там, в «Доме ребенка», помогали площадку делать, нас накормили. Теперь я знаю, чем кормят сирот.

—  Ты серьезно? — воззрился на него, отложив газету, отец.

—  Вполне.

—  Я думал ты уже за девчонками рассекаешь, а зачем тебе опять машина?

И тут случился провал. Вадик поймал себя на мысли, что не придумал причину, а другой мысли у него в считанные секунды не появилось.

—  Так, покататься... — только и нашел, что сказать, он.

—  Вадя, я тебе ничего не запрещаю, но ты помнишь, сколько нынче стоит бензин? Покататься дорогое удовольствие. Особенно в семье, где родители кормятся от бюджета.

—  Помню, пап, но я уже пообещал ребятам, что подъеду. Я куда-нибудь подработать устроюсь.

—  У тебя была возможность поехать в стройотряд, но ты предпочел безделье. Так куда вы собрались? Или это тайна?

—  Пап, я в прошлом году ездил в стройотряд, пахал, как вол, получил копейки, а наши руководители огребли себе по новенькой иномарке. Видал я такую работу...

—  Ты не ответил на мой вопрос.

Вадик вспомнил, что где-то читал: если сказать неожиданную правду, ее не воспримут всерьез, а вопрос отпадет. Пользуясь такими поверхностными знаниями психологии, он сформулировал ответ:

—  Мы поедем в спорткомплекс «Торнадо». Хотим позаниматься.

—  Ну да! — удивился отец. — Туда только абонемент шесть тысяч в месяц стоит. Это же для богатых!? Знаешь, я с детства чувствую, когда ты врешь, поэтому лучше скажи правду.

—  Пап, мне восемнадцать лет, я обязан обо всем докладывать?

 —  Можешь, конечно, не говорить, раз ты такой взрослый, но тогда возьми свою машину, на которую ты заработал,

—  обиделся отец.

Вадик молча повесил ключи на стену в прихожей и ушел. Не вовремя отец занялся расследованиями и воспитанием, злился он.


_*_*_*_

После обеда усталый Морошкин еле ворочал шваброй в коридорах «Торнадо». Основная масса посетителей должна была подтянуться к вечеру, растрясти свои бизнес-ланчи, чтобы потом снова плотно поужинать. Акцию назначили на шесть, но уже в три часа он оставил открытой дверь на задний двор, куда выносил мусор. Охранники точно чуяли что-то неладное, и двое из них постоянно курсировали вокруг него, поигрывая литыми на анаболиках мышцами. Алексей переживал, чтобы Валик не перепутал коридоры. Проносить сумку с гранатами сам он не стал, демонстративно пройдя мимо качков через центральный вход.

—  Когда весь этот аэродром вымоешь — мышцы накачаешь,

—  поддевали его по ходу работы те, что следили за порядком внутри.

Обычно их работало три пары. Одни на входе, вторая -курсировала в свободном режиме по коридорам, третья у дверей особых комнат для vip-персон. Всякий раз, когда они дружески похлопывали Алексея по плечу, тот с ненавистью вспоминал одну из серий мультфильма «Ну, погоди!», где здоровенный капитан то ли бобер, то ли бегемот, похлопывал также несчастного загнанного худого волка, драившего палубу перед очередным рывком.

Валик должен был просочиться к нему в подсобку, где был свален уборочный инвентарь, инструменты сантехников и электриков, старые огнетушители и прочая дребедень: от старых гантелей до сломанных тренажеров. Помещение было весьма просторным — видимо, неиспользуемый зал, поэтому у сантехников там даже стояли два токарных верстака и пара станков. Но сами они появлялись крайне редко, только для ежедневного осмотра или по вызову. Скорее всего, работали по совместительству.

Без двадцати шесть Морошкин зашел в подсобку. Валик был уже там и сидел на гимнастической скамейке у стены. Сумку он разумно куда-то засунул с глаз долой.

—  Не передумал? — спросил на всякий случай Алексей, потому как лицо Валика показалось ему бледнее обычного.

—  He-а... Только бы маршрут разбрасывания не забыть. Да потом смотаться. Очень хочется самому со стороны посмотреть, как они отсюда посыплются. Вот бы малышей сюда привести повеселиться!

—  Ты что, хочешь вырастить из них профессиональных революционеров? — вскинул брови Морошкин, потому как Запрудин высказал мысль радикальнее, чем его собственные.

—  Каких?

—  Ладно, проехали...

В этот момент запиликал мобильный Алексея.

—  Иванов, — считал он с наружного дисплея, и уже в трубку своей раскладушки, — да, понял, ты на исходной, а вот это хреново. Пусть Гена держится поближе. Ну все. Хоп!

—  Что там? — заметно волновался Валик.

—  Перепелкин не смог взять машину. А как дополнительное средство эвакуации она нам бы не помешала. Мало ли что.

—  Да ладно, — смирился Валик, — ноги пока еще бегают. Морошкин постоял еще с минуту в раздумьях, прокручивая свой план и его возможные огрехи.

—  Фидель высаживался на Кубу нахрапом, — успокоил он себя сам.

—  Какой Фидель? — проявил Валик незнание новейшей истории.

—  Вас чему в школе учат? — удивился Морошкин. — Хотя учат ли вообще, из вас же дебилов делают, как Гитлер завещал.

—  А Гитлер чего завещал?

—  Да был у него план «ОСТ», Восток - переводится, по этому плану славянам отводилась роль рабов. Он считал, что образование в школах на оккупированных территориях, нужно свести до минимума: научить считать до десяти, буквы, желательно немецкие, читать по слогам. А вот историю и литературу, как предметы, он предлагал вообще запретить. Вам что, ваш историк не рассказывал?

—  Нет, мы вообще войну по новой программе за четыре урока прошли. Наш историк по этому поводу только ругал министерство образования. Он его называет министерством обрезования. Я и запомнил только двадцать второе июня и девятое мая. Жукова там помню. Сталинград...

—  Вот и получается, Гитлера мы победили, а план его действует.

—  Выходит так, — согласился Валик, — А Фидель?

—  Фидель Кастро Рус! Могучий революционер, который под боком у Штатов провернул революцию на Кубе и смог ее отстоять. Он там до сих пор главный и поплевывает в сторону штата Флорида.







пухнет? Ты меня за минуту отгрузил так, как меня в школе за день не отгрузят.

—  Валик! Да это же элементарные вещи, которые всякий знать должен. Я терпеть не могу смотреть разные так называемые интеллектуальные шоу, потому как сразу видно, сколько в стране дебилов! Они еще чего-то булькают против Америки, хотя давно уже стали лучшими американцами: жрут попкорн и пялятся в телеэкран, собственных мыслей — ноль. Гитлер был бы рад... Ладно, не время об этом, пора. Я на исходную,

—  он подхватил специальное ведро с системой отжима и швабру,

—  в случае чего, я первый тушу, — кивнул он на воду в ведре.

—  Ты, главное, уходи резче.

—  Не ссы, командир, выкурим мы твоих немцев.

Морошкин ободряюще подмигнул ему и вышел. С особым

рвением он начал бороздить по бело-плиточным полям «Торнадо». Валик вышел из укрытия пятью минутами позже. Первые две гранаты он кинул в две раздевалки, следующие - в два туалета на первом этаже, они сработали, как положено, и уже через пару минут из-под дверей разнополых заведений валил густой, но не едкий дым. Еще две гранаты были оставлены под угловыми лестницами, ведущими со второго этажа. Таким образом, свободной от задымления осталась только одна центральная лестница - прямиком к центральному входу. Валику нравилось, что разные гранаты дают разный дым, одни — густой молочный, другие — черный, как при сгорании автомобильных покрышек. А вот седьмая граната от старости, похоже, предательски взорвалась у входа в подвал. Охранники тут же рванули в ту сторону, но Валик испугался больше их, но, соблюдая маршрут, рванул на третий этаж, где располагались офисы спорткомплекса.







коробке на крыше. По ходу он забросил еще одну гранату в коридор второго этажа, нарушая инструкцию Морошкина. Выбравшись на крышу, Валентин подошел к южному парапету и сбросил оттуда сумку. Внизу ее должен был подобрать Бганба. В кармане у него оставалась еще одна запасная граната и коробок спичек.

В это время уже во всю надрывалась сигнализация, сирена чередовалась с мужским голосом, каким впору было читать сводки Совинформбюро, что сообщал о пожаре в здании и предлагал всем посетителям и персоналу покинуть его. Первыми вывалили качки из тренажерного зала, следом

-  дамочки из своего фитнеса, посетители бассейна несколько задержались. План эвакуации, разумеется, никто не читал, тренировок, как в школе, не проводил, поэтому движение людей было хаотичным, но не очень волнительным. Похоже, они никак не хотели расстаться даже на несколько минут со своей респектабельностью. Правда, растущая густота дыма, все же заставляла их ускоряться. К раздевалкам невозможно было подойти, и охранники почти силой разворачивали всех и отправляли подальше. Работники «Торнадо», надо отдать им должное, не бежали впереди всех, а таки направляли всех к главной лестнице. Так - люди в купальниках и спортивных костюмах стали появляться на улице. Подъехавшая пожарная машина перекрыла выезд с парковки, а водителя этой машины уже крыла отборным матом девица в купальнике. Причем пожарники вынуждены были отвлекаться от разматывания брандспойтов на ее вызывающие трусики-стринги.

—  Освободи дорогу, придурок! — кричала она. — Я в машину свою хочу!

 —  Ключи у тебя где? — резонно вразумлял ее водитель. — Загорай пока, а не хочешь загорать, на вот — накинь, — он кинул ей в окно кусок брезента, — а то щас ребят тушить придется.

—  Хамло! — поблагодарила девица.

Подчеркнуто нервная дама в махровом халате уже на выходе периодически дергала одного из охранников за рукав белой форменной сорочки:

—  Скажите, а в раздевалке все сгорит?

—  Не знаю, — ответно бубнил он.

—  Но у меня там мобильный телефон, там в памяти очень важные номера, он тоже сгорит?

—  Обязательно, — не думая, успокоил ее охранник.

—  Но как я потом позвоню Мите?!

Охранник посмотрел на нее как на логическую головоломку и потом радостно сообщил:

—  Вон там, на углу, автомат.

—  Но я не помню номер!

—  Справочное - ноль девять.

—  Вы думаете, они знают номер Мити?

В конце концов, он не выдержал и ответил и почти ревом:

—  А вы думаете, я умею думать?!

Больше всего не повезло тем, которые выбежали из солярия и массажного кабинета. Но пиковым было появление группы девиц в весьма примечательном нижнем белье, которых отличали особые манеры поведения. Эти перекидывались с подгоняющими их охранниками площадной бранью, а перед зеваками, коих в считанные минуты собралось приличное количество, стали позировать, и открыто предлагать свои услуги. Одна из девиц кричала опешившему на тротуаре старичку:

—  Дяденька, у тебя столбняк или инфаркт?! Иди сюда, если столбняк - полечу!

Мужчины помоложе сами кричали в сторону этой группы:

—  Девочки, вы каким видом спорта занимаетесь?!

—  Зажимбол!

—  Прыжки на шпагат!

—  Худ-дожественная гимнастика!

Нацонец, кто-то из администрации «Торнадо» догадался направить всю толпу в соседнее здание. В сам комплекс пробежали несколько групп милиционеров, у входа стояли две «скорые», и появились ребята со спокойными лицами в бронежилетах с желтой надписью на спине: «ФСБ». Только к этому времени из комплекса неторопливо, каждым шагом подчеркивая свое достоинство, а взглядом — пренебрежение к публике, вышел солидный чернявый мужчина в темном костюме в сопровождении двух охранников. Вероятно, это был сам владелец заведения. Он отдал какие-то распоряжения и сел в подъехавший ко входу черный «Мерседес», рванувший с места, заставив отпрыгивать особо любопытных прохожих.

Морошкин, который вместе с охранниками помогал выводить людей, теперь стоял в толпе зевак и пристально осматривался. Он видел Бганбу со знакомой спортивной сумкой через плечо, словно тот шел на тренировку и вот — не получилось. За его спиной маячили Ольга и Света. Денис, уже не скрываясь, снимал прямо из толпы. Все верно: мало ли почему здесь оказался человек с камерой? Перепелкин вообще стоял рядом. Нигде не было Валика, который по всем расчетам уже должен стоять рядом. 


* * *

На крыше Валентин залюбовался произведенной им имитацией чрезвычайного происшествия. Почему-то хотелось бросить в полуголую толпу внизу последнюю гранату. Он видел, как непосредственно продолжают себя вести те, кто считал себя хозяевами жизни. Не обращая внимания на суету милиции и пожарных, они даже заигрывали с девицами легкого поведения. Некоторые из них двинулись к своим джипам, и безжалостно выбив у них дверные стекла, сели в свои машины, радостно гогоча над происходящим. Выходит, вся эта заварушка была им не более как очередное развлечение. Увлеченный зрелищем, Валентин потерял контроль над временем и бдительность. Уже давно нужно было спуститься по пожарной лестнице с глухой северной стороны здания, а он продолжал стоять, опираясь руками на парапет и глядя на происходящее у центрального входа. Он даже помахал рукой Морошкину, но тот не видел его.

Только успел подумать, что Морошкин не похвалит его за такую неосторожность, и за спиной хлопнула дверь чердачной кабины. Он резко оглянулся и выронил из затекшей руки цилиндр гранаты. Он, как назло, покатился в сторону двух мужчин в черных футболках, вышедших на крышу с каким-то ящиком, который они несли за ручки с двух сторон. Сразу было понятно, что это работники «Торнадо», а в ящике то, что нежелательно представлять чьему-либо взору.

— Э, ти что тут делаешь? — спросил один с явным кавказским акцентом.

Вместо ответа Валик рванулся в сторону пожарной лестницы и буквально перепрыгнул парапет. Теперь было важно - насколько хорошо его успели рассмотреть. Он, во всяком случае, ничегоособенного не запомнил, кроме футболок и акцента. Через пять-шесть секунд он понял, что один из мужчин спускается за ним следом. Начал ускоряться и чуть не сорвался, промахнувшись ногой по ступеньке.

Забыв, что Перепелкину не удалось взять машину, Валик, в первую очередь, рванул в переулок, где по уговору должна была стоять «волга», но уже на полпути вспомнил, что там ее нет. На бегу оглянулся: показалось, ему удалось оторваться или преследователь передумал. Он вытащил из кармана мобильник и позвонил Морошкину.

—  Меня, кажется, засекли на крыше, — сообщил он, сквозь сбитое дыхание.

—  Кажется? — переспросил Морошкин.

—  Точно, — признался Валентин.

—  Точно-точно, — услышал он со стороны свободного уха, сильная рука попыталась вырвать у него телефон.

Валентин ринулся всем телом, что было сил, даже не пытаясь оглянуться. «Всех подставил», - подумал он, набирая скорость, и опасаясь только одного: лишь бы ноги не стали ватными. Страх мешал ему сосредоточиться в выборе пути, и он, не глядя по сторонам, выскочил на трассу, ведущую из города. Он даже не успел идентифицировать неуспевающим за ногами сознанием визг тормозов под самым ухом, только шарахнулся в сторону. Водитель затормозившей «Газели» крикнул ему:

—  Рехнулся?! Все машины распугал! А если бы я на фуре ехал?

Валик остановился, и здесь его инстинкт самосохранения не подвел, он, оббежав машину, быстро запрыгнул на пустующее сидение рядом с шофером.

—  Дядя, поедем, а? За мной какой-то нерусский придурок с ножом гонится.

У водителя хватило ума не рассуждать и не расспрашивать, а рвануть с места. Мужчина в черной футболке замер в лесополосе, в пятидесяти метрах, раздраженно плюнул в сторону удаляющейся «Газели» и отправился в обратную сторону.


_*_*_*_

—  Надеюсь, они тебя в лицо не запомнили, — ворчал Морошкин вечером в беседке. — Напомню, могут впаять организованный терроризм.

—  Интересный терроризм!? — возмутился Бганба. — В новостях сказали, что неизвестными лицами имитирован поджог спортивного комплекса «Торнадо». Пострадавших нет. Кавказский след в расчет не берется, потому что комплекс уже три года принадлежит представителям этой диаспоры. Во время расследования сотрудниками фээсбэ обнаружен в подвале притон, скрытые камеры в раздевалках, массажных и не зря мы эту малину тряхнули. А ягодки-то, какие осыпались...

—  А когда-то в «Торнадо» был спортивный клуб «Динамо»,

—  сказал Денис, — я там легкой атлетикой занимался. Классе в шестом. Детская спортивная школа была. Потом закрыли. Денег, что ли, не было? А потом эти выкупили или в аренду взяли. Вот смешно: черные открыли притон для белых!

Бганба пристально посмотрел на Иванова. Тот спохватился:

—  Гена, ты хоть не обижайся.

—  Да я не обижаюсь, привык уже, че с вами сделаешь? Кавказ большой - говна хватает, но Россия еще больше, — намекнул он.

—  Базару нет, — облегченно вздохнул, соглашаясь, Денис.

Никто ему не ответил, все и так было ясно. Зато к беседке подошли Тухватуллин и с ним какой-то подчеркнуто серьезный парень лет двадцати. Тухватуллин, следуя традиции Смолякова, со всеми, кроме девочек, поздоровался за руку, парень тоже, одновременно представившись. Его звали Игорь.

—  Вся команда в сборе? — осведомился Тухватуллин.

—  А кого еще нужно, Ринат Файзуллович? — ответил Валик.

—  Это хорошо, Федор Алексеевич сказал познакомить вас с этим человеком, — он указал на Игоря, — прошу любить и жаловать.

Игорь сразу перехватил инициативу и повел как по накатанному:

—  Я представитель молодежного общественного движения «Молодая гвардия», наш штаб...

—  А я думал - вас всех фашисты убили.

—  Какие фашисты? — не понял Тухватуллин, чувствуя подвох.

—  Нормальные. Гитлеровцы. Молодая гвардия это же Олег Кошевой, Ульяна Громова, Любовь Шевцова... Роман писателя Фадеева не читали, Ринат Файзуллович?

—  Все, что положено, в детстве читал, — начал злиться сержант,

—  я вам человека по делу привел, а вы на пороге буксовать начинаете.

—  Ребята, — снова начал Игорь, — мы работаем вместе с партией «Единая Россия», мы ее молодежное крыло...

—  Партия? — опять не сдержался Морошкин. — Мой покойный отец говорил: кто-то играет партию в шахматы, кто-то играет партию людьми... Вы по какой части?

—  Мы знаем, что вы строите площадку в «Доме ребенка» на улице Герцена. Я, ребята, вас не агитировать пришел, мы помочь хотели. Возьмете с собой наших?

—  Возьмем! — поторопился с ответом Валик и был буквально прибит взглядом Морошкина.

—  Представляю себе строчку в новостях, — едко сказал он, — молодые люди решили помочь несчастным сиротам, собственноручно и бесплатно они построили им детскую площадку. Акция была проведена активистами молодежного движения «Единая Россия». Партия реальных дел и так далее... У меня матери сказали, вступай в партию, поможем с квартирой. Она вступила, теперь ходит, как намагниченная, на всякие собрания, митинги и платит по двести рублей в месяц с пятитысячной зарплаты. А могла бы дочке на эти деньги мороженого покупать. Так какие у вас еще есть добрые дела? — Зря вы так, есть же социальная программа, а мы, к примеру, парк вычистили, берег реки в городской черте... Движение «Наши» помогало...

—  Ваши? А кто у вас чужие? — навис над ним огромный Багнба. — «Чужие», смотрел кино такое?

—  Наша партия самая толерантная, это не на словах, — твердо ответил Игорь, подразумевая национальность Гены.

—  Толерантная - это че, всех любит? — спросил Гена у Морошкина.

—  Ну, к примеру, недавно, как полагает милиция, группа скинхедов совершила налет на бар «Голубая лагуна», чтобы поиздеваться над сексуальными меньшинствами. Мы осудили этот позорящий российскую демократию поступок и даже готовы поддержать пострадавших в их желании пройти маршем по нашему городу, чтобы обозначить проблему терпимости.

Тухватуллин, оказавшийся в это время за спиной митингующего Игоря, изобразил на лице мину безнадежности,

—  Девочек обижать нельзя, — из-за спины, едва сдерживая смех, сказал он. — Ладно, мы пойдем, а вы подумайте. Ребята с хорошими предложениями пришли, — и так чисто по-татарски выделил слово «хорошими», что было абсолютно непонятно, какой он смысл в него вложил.

—  Наш народ действительно похож на большого терпеливого Иванушку-дурачка, и если бы сам Бог, по великой Его милости, не был на его стороне, он давно бы сидел голый где-нибудь на окраине тайги. — Подвел итог дебатам Алексей.

—  Мой отец говорил, что на своем курсе в институте он был комсоргом. Интересно, он выглядел также по-идиотски? —  спросил у кого-то Денис Иванов.


* * *

На городок у ребят ушло еще три дня. Морошкин за эти дни уволился из «Торнадо». В сущности, никто его там особо не держал, и взяли-то его, пока не могли найти техничку- женщину. Зато Анна Николаевна приняла его временно, на лето, рабочим по обслуживанию здания. Должностные обязанности у него были самые широкие: от подай-принеси до отремонтируй кран, унитаз или тумбочку. Командовали им завхоз и нянечка тетя Римма. Ольга и Света побывали-таки в первый раз у грудничков, помогали выносить их на улицу на дневной сон, одевать и раздевать. По вечерам в беседке делились своими впечатлениями.

—  Они как будто в душу заглядывают, — говорила Ольга.

—  Реально, — соглашалась Света, — глаза, как у взрослых. И ручонки к тебе тянут.

—  Я все боялась, что кто-нибудь из них скажет «мама». Я бы там в обморок упала.

—  А нянечкам и воспитателям они все равно скажут, когда придет время...

—  Глаза, будто они понимают, что сироты.

—  Там нянечка заболела, нас завтра просили в шесть утра прийти, кормить помогать. Блин, я мечтала хоть летом отоспаться.

—  Фигня, невыспанные пойдем.

—  Пойдем, конечно.

—  Мы все равно не заменим им родителей, — справедливо заметил Морошкин.

—  Ну хотя бы побудем братьями и сестрами, — сказала Света.

—  Братьями и сестрами? — задумался Алексей. — Как в храме...

В выходные проводили полевые испытания всех конструкций городка. Внештатным летчиком-испытателем был назначен Бганба, как самый тяжелый. Он качался на качелях, его всей толпой крутили в карусельной люльке, перевешивали втроем на коньке-качалке, загоняли на всякие лазалки и скидывали с металлической горки. Валик предложил присвоить Гене звание Героя Советского Союза и обосновал это тем, что Абхазия входила в Советский Союз. Бганба согласился, но заметил, что если его еще пару раз пропустят по этой полосе препятствий, звание придется присваивать посмертно, и просил похоронить его в песочнице.

Результатом работы, а также испытательными играми взрослых детинушек вышел любоваться весь персонал. Анна Николаевна после каждого запуска Бганбы на очередном испытательном стенде ахала и затаивала дыхание. Перепелкин, чтобы поддержать слабонервных, исполнял на щеках цирковой туш.

—  Ведите теперь любую комиссию, — произнес Анне Николаевне свое заключение Морошкин, — пусть попробуют не принять, мы на них Бганбу напустим.

—  Покататься... — добавил Денис Иванов.

—  Ребята, а мы все приглашаем вас на торт и чай, — растроганно позвала директор.

Скинькеды переглянулись и, разумеется, согласились. Но главное их ожидало в игровой комнате, где все малыши младшей и старшей группы построились во главе с тетей Риммой, и, когда ребята вошли туда, дружно и четко прокричали: «СПА-СИ-БО, МЫ ВАС ЛЮ-БИМ». Скинькеды потупились, а Бганба, которому некуда было деваться со своим ростом, шепнул Алексею, от волнения срываясь на акцент:

—  Леха, так нельзя, да!? Им радостно, а мне плакать хочется. Как будто я еще больше виноват стал.

—  Ген, у самого комок в горле, — признался Морошкин.

—  А у нас сегодня еще проводы, — объявила Анна Николаевна.

—  За Федей придут новые мама и папа — Федор Алексеевич и Нина Михайловна.

—  Участковый? — спросил Перепелкин.

—  Да. Они долго решали, Федя даже несколько раз был у них дома.

—  Если мне кто-нибудь скажет, что среди ментов нет порядочных людей - загрызу, — буркнул Бганба.

—  А то про Смолякова и Тухватуллина ты и так не знал,

—  одернул его Перепелкин.

Маленький Федя был одет как именинник. В черные шорты, белую рубашечку с черной же, инкрустированной узорчиком под серебро, бабочкой.

—  А еще у нас Наташа завтра уедет в Германию. У нее тоже будут новые родители.

—  Ее взяли? — тихо удивилась Ольга.

—  Тиш! — шикнула на нее тетя Римма. — Она слышит лучше нас всех! Взяли, конечно. Немчура бездетная, но богатая. Говорят, девочке можно операцию сделать. Чем в России, где она никому, кроме нас, не нужна, пусть лучше в Германии. Че там, тоже люди. Мы ее окрестили по православному, пусть попробуют в свое лютеранство переделать, обратно заберем...

Потом ели торт, а маленький Федя все смотрел на двери. Скинькеды за столом стали называть его уважительно Федором Федоровичем. Федя не возражал...


* * *

И так бы закончилась эта немного грустная и в меру веселая повесть. Такая, какой, собственно и бывает бесшабашная и быстро летящая юность, если бы в сентябре не приключилась беда.

Ольга Большакова нашла Валентина Запрудина в его подъезде с четырьмя ножевыми ранениями в область сердца и брюшную полость. Он был уже без сознания и просто истекал кровью. «Скорая» приехала только через двадцать минут, а еще через пять минут Валик умер, опутанный бесполезными капельницами, не приходя в сознание.

Убийца не оставил никаких следов. И никаких видимых да и невидимых причин убивать Валентина Запрудина в этом мире ни у кого, казалось бы, не было. В руке у него был зажат мобильный телефон, на котором в последние минуты своей жизни он набирал номер Ольги.

Вечером Оля билась в истерике на груди Морошкина, колотила, в эту грудь кулаками, пока не наступило полное изнеможение ноги подкосились, и она просто повисла на руках Алексея. Она считала, что убийство как-то связано со спортивным комплексом «Торнадо», но никаких улик или указаний на это убийца не оставил. Что уж говорить о том, что свидетелей не оказалось. Смоляков и Тухватуллин два вечера подряд сидели с ребятами в беседке, где собиралось уже не семь, а в три раза больше человек, беседовали, предполагали, искали и вместе со всеми роптали на эту нелепо жестокую жизнь.

На похороны Валика собрались три школы района, студенты университета и студенты архитектурной академии. Гроб подвезли к школе и вся молодежь выстроилась в колонну по шесть человек, так, как будто все эти годы у них велась начальная военная подготовка. В первом ряду стояли Алексей Морошкин, Вадим Перепелкин, Геннадий Бганба, Денис Иванов, Ольга Большакова и Света Глоткова. Траурное шествие растянулось на несколько кварталов, но почему-то только немногие заметили, что на ногах у всех молодых людей, шедших в колонне, были одеты кеды...

На девятый день вечером, после того как все, кто хотел, побывали на кладбище и в церкви, посидели рядом с отчаявшимися от горя родителями, к беседке со всех сторон стали стекаться ребята разных возрастов. Через час огромная толпа двинулась в сторону спортивного комплекса «Торнадо». У каждого в обеих руках было по камню или осколку кирпича. Этих камней хватило, чтобы выбить все окна в бывшей спортивной школе при клубе «Динамо», включая форточки, загнать градом камней обратно внутрь охранников, пытавшихся что-то предпринять, превратить в груду мелкого стекла большие стеклянные двери. Во время побоища в одно из окон на третьем этаже выглянул мужчина в черной футболке и что-то пытался угрожающе крикнуть, но один из камней попал ему точно в лоб. Так и осталось неизвестным, сможет ли он вообще после этого связно говорить. Толпа растворилась группами на ночных улицах так, словно маршрут каждой из них был продуман детально. Милиция никого не смогла задержать. Потому что никто не обратил внимания на то, что вся молодежь и в этот раз была одета в дешевые китайские кеды. В них, наверное, проще было убегать.

После этого случая (теперь уже майор) Федор Алексеевич Смоляков не пришел, как водится, в беседку. Ему было некогда, он занимался воспитанием Федора Федоровича. А еще через месяц, точнее, на сороковой день смерти Валентина Запрудина побоище в «Торнадо» повторилось один в один. Газеты и телевидение стали искать на улицах города скинхедов, и, разумеется, нашли. Идеология «скинькедов» так и не всплыла, потому что ее никогда не было. «Торнадо» сначала на время прикрыли. Говорят, что посетителей в нем значительно поубавилось уже после первого побоища, а после второго - хозяева предпочли выставить комплекс на продажу. «Торнадо» выкупила обратно городская администрация, хотя когда-то она же отдала его в частные руки почти за бесплатно. После ремонта и некоторой переделки там обещали вновь открыть спортивную школу.

Следующим летом Алексей Морошкин забрал документы из университета и уехал. Говорят, что уехал в Ейск, где до сих пор еще жила его бабушка, мать его отца, и поступил там в летное военное училище, куда не смог поступить в свое время его отец. Оттуда он писал письма Светлане Глотковой и родителям Валентина, который так и не успел расстаться со своей детской мечтой, стать космонавтом. А, может, и не расстался бы никогда. Ольгу Вохмину уже давно никто не видел в салоне лаковой иномарки, а вот в беседке и в кедах ее видят теперь часто. Место вожака в дворовой команде по праву занял Перепелкин. Денис Иванов по-прежнему помогает родителям расширять бизнес. Ольга Большакова поступила в медицинский институт. В Абхазии было неспокойно, и Гена на этот раз поехал с отцом и двоюродным братом туда, где в любой момент начнется маленькая война с большой кровью.

В России война не кончается совсем, унося каждый год по миллиону и больше жизней. 20 тысяч человек ежегодно пропадают без вести, 15 тысяч гибнут на пожарах, в автомобильных катастрофах погибает 30 тысяч человек, 70 тысяч — от передозировки наркотиков, 40 тысяч отравляются некачественным алкоголем насмерть, милиция обнаруживает ежегодно 42 тысячи трупов, и причины смерти установить невозможно, в результате убийств гибнут ежегодно 50 тысяч россиян...

Наверное, кому-нибудь захочется высказать автору свое недоумение: вот, взял и с легкой руки убил одного из героев. Но это сделал не я. Это каждый день происходит на наших улицах. Оглянитесь.

Всего с 1989 по 2004 год Россия потеряла около 30 миллионов человек. Среди них Валентин Запрудин и мой племянник Алексей Ященко.

Потери сравнимы с потерями СССР во время Второй Мировой войны.






ПЕРВОЗВАННЫЙ

(АНГЕЛЫ ПЛАЧУТ)


« А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое».

    (Мф. 7: 26-27)

«Приносили к Нему и младенцев, чтобы Он прикоснулся к ним; ученики же, видя то, возбраняли им. Но Иисус, подозвав их, сказал: пустите детей приходить ко Мне и не возбраняйте им, ибо таковых есть Царствие Божие. Истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него».

    (Лк. 18:15-17)




1

А еще было небо. Серое, как мамины глаза. И у Андрейки они тоже были серые. А еще были ангелы. Никто не знал, что Андрейка видит ангелов. Ангелы же умильно радовались, что он не видит страшного рычащего сонма бесов, заполняющего пространство в поисках легкой добычи. Андрейку бесы боялись и держались в стороне, потому, как и по возрасту, так и по состоянию души мальчик был безгрешен. В свои 5 лет он слыл в поселке блаженным и потому долго смотрел на небо, наблюдая, как «работают», а правильнее сказать, служат ангелы.

Одетый в вечное драное пальтишко, из-под которого, будто вериги, торчала грязная изношенная футболка. И не потому, что мать, А\евтина Сергеевна, не следила за сыном, просто ничего другого одевать он не хотел. Зимой и летом — в кедах и спортивных штанах. Стирала она ночами, украдкой, но менять одежду Андрейка не хотел. Уж вырос давно из всего, но упрямо надевал прежнее. Сменить согласился только кеды.

—  Давай обновы купим? — уговаривала мать.

—  Зачем? — удивлялся мальчик с такой искренностью, что на глаза матери наворачивались слезы. Она отворачивалась, уходила, шепча: горе ты мое луковое или радость?

Андрейка же выходил на крыльцо любоваться ангелами, и ничего большего в жизни ему не хотелось, ничто не радовало.

—  Эй, Андрейка - юродивый! — смеялись, пробегая мимо, ребята.

—  Канешно, — соглашался мальчик, — меня же родили.

И слово юродивый теряло свой «уродливый» смысл. Что ему до смысла, если смысл происходящего больше абсурден, чем разумен. А вот ангелы — они серьезную службу несут, как солдаты. Каждый на своем посту.

—  А вон тот бережет колокольню старого храма. Надо ее отремонтировать, подновить, — говорил Андрейка окружающим, —  а то ангел печальный и плачет.

Мать, Алевтина Сергеевна, женщина лет сорока, но уже сломанная современной рыночно-райской жизнью и преждевременной смертью пившего последние годы мужа, удрученно вздыхала. Андрейку она наивно считала Божиим наказанием, точно Бог может и хочет кого-то наказывать. Она не ведала, что любовь Божия выше наказания, ибо и Своего Сына Он пожертвовал ради спасения людей. Зато Алевтина Сергеевна знала, что Андрейку надо вовремя забрать с улицы, накормить, защитить от насмешек часто черствых, а то и жестоких сверстников и особенно подростков. Потому что в этом мире нельзя быть не как все... И нельзя видеть ангелов. Во всяком случае, простому смертному.

Но всколыхнулся весь поселок, когда упала-таки заросшая травой колокольня. Услышали тогда в жуткой тишине Андрейкин лепет:

—  Ангел все равно остался, он плачет. Ему это место беречь надо.

И вспомнили вдруг, что не раз уже предупреждал мальчик про колокольню, стали вспоминать, о чем еще говорил.

Ангелы же печалились: не знал Андрейка, какой тяжелый дар ему достался. Святые от такого отмаливаются, просят Бога забрать его. А тут младенец невинный. Но и бесов Андрейке видеть случалось. Редко, но метко.

Как-то у вновь открытого сельского ларька Андрейка грыз леденец, подаренный сердобольной старушкой, и увидел.

Как-то у вновь открытого сельского ларька Андрейка грыз леденец, подаренный сердобольной старушкой, и увидел, как подходит за очередной бутылкой водки сосед, что жил через улицу, Иван Петрович. Мальчик даже отпрыгнул от него.

—  Дядя Ваня, не ходи сюда, за тобой черт идет и радуется. Страшный такой.

—  А как же твои ангелы, чего они его не прогонят? — вполне добродушно ухмыльнулся пьяница.

—  Не могут, вы же сами туда идете, сейчас бутылку травленой водки купите и пойдете помирать. Ангел-то вон далеко идет, плачет.

—  Так уж и плачет.

—  Так и плачет. Сильно. Как мама говорит, когда про папу, безутешно.

Иван Петрович вдруг остановился, задумался, красные глаза его заметно увлажнились. Он стал смотреть на грязные свои резиновые сапожищи. Крупные слезы оставляли на них заметные пятна.

—  Не понимаешь ты, Андрейка, — в сердцах вскричал он, — душа просит! Рвет душу! Никакого житья! Одна-й только боль и осталась. И пустота поганая...

—  А вы, дядя Ваня, ангелов слушайте.

—  Так это только ты у нас можешь. А я глухой, слуха у меня с детства нет. Даже под гармошку не могу...

Продавщица недовольно высунулась в окно:

—  Эй, малец, ты мне клиентов не отбивай. Ваня и вчера эту водку брал, не помер, как видишь.

—  Так это вчера было, тетя, а сегодня... Сегодня за ним сам черт идет. Пойду я подальше, пахнет от него.

—  Еще бы не пахло, — по-своему поняла торговка, — уж какой день запоя у него.

А вечером Иван Петрович умер прямо на крыльце своего дома. Не дошел за очередной дозой. Тут уж продавщица Антонина на весь околоток завопила, что смерть ему Андрейка «наговорил», «да и колокольню он уронил», стояла ведь сто лет, ну мало ли, что коммунисты из нее клуб делали да забросили. Остановили Антонину благообразные старушки, что собирались вечерами в молельном доме, потому как ни храма, ни священника в поселке не было.

—  Уймись, оглашенная, — цыкнули на нее, — парень не в себе, но без зла он. Его слушать надо. Не купил бы Петрович твоего пойла сейчас бы жил и здравствовал, а завтра его на деньги администрации зароют, и все, никакого спасения. Как самоубийцу хоронить будем, мы уже письмо руководству написали. Неча ему делать в одной земле с православными христианами. На окраине зароем, и на том пусть радуется, что земле предадим.

Антонина смутилась.

—  Да я ничего. Блаженный ваш Андрейка, точно блаженный. А водка, бабы, может и действительно палевая. Гасиф ее, хрен знает, откуда везет.

—  То-то! — бабы отступили. — Пожгем еще твоего Гасифа. А ты без работы не останешься. В собесе вон место есть, за стариками ухаживать. Уж и платить будут не меньше и работа богоугодная.


2

Уходя на работу, Алевтина Сергеевна оставляла Андрейку именно на этих бабулек — Божьих одуванчиков. И знала наверняка, если не в тепле (где ж ангелов смотреть, как не на улице?), но накормлен.

—  Андрюша помолись с нами? — звали старушки.

Мальчик охотно шел в молельный дом и первым начинал молитвы, причем правильно и по канону, хотя кто его учил? Видимо-таки ангелы. Бабульки почти рыдали, подпевая «Ангеле Божий, хранителю мой святый...» Затем шел к иконе каждого святого, пропевая: «моли Бога обо мне святый угодниче Божий...» Бабка Серафима все его спрашивала:

—  Андрюша, а какие они ангелы?

—  Разные, — рассудительно отвечал мальчик.

—  Светлые?

—  Светлее солнца.

—  Ой, чудно!

—  А Михаила-архистратига ты видал? — акнула в конце.

—  Ну вон же на иконе, — с улыбкой кивал Андрейка.

—  Так на иконе я и сама угляжу, а вот увидеть бы наяву.

—  Нельзя.

—  Отчего? Ты же можешь?

—  He-а... И я не могу. Очень он большой. Ему небо держать надо. Он по сторонам смотрит, как Илья Муромец. А вдруг враг откуда? Меч у него огненный... А то и копье, как у Георгия Победоносца.

—  Ну вот, а ты баешь, что не видел.

—  Целиком нет. Только частичку. Или меч, а то всего глаз один или крыло... Огромный он!

—  А смотреть на них страшно?

—  А ты, баба Фима, побоялась бы в зеркало на свои грехи смотреть? Скоких ты детишек заморила у докторов? Все об этом переживаешь, маешься. Я твои мысли так слышу, не обижайся только, баб Фим.

Бабуля хваталась за сердце.

—  Так исповедовала вроде этот грех я.

—  Ага. Исповедовала. У ангела вычеркнуто в книге. Исповедовала, но грехи все равно видно. Ну, ты спросила, я ответил. Как в зеркало. Вот так и страшно. Но смотришь на них - так на душе светло, что и солнышку темно рядом. Знаешь баб Фим, от них добром пахнет. Ну... Как ладаном, когда мы служим. Я вот только, когда ангела вижу, понимаю маму, кода она плачет и говорит, что меня любит.

После такой беседы Андрейка принимал домашнего изготовления просфору, а то и кусок пирога (ежели не было на тот момент поста) и убегал смотреть на свое любимое небо. Небо бледного цвета. Такое бывает только в русской глубинке. В один из непогожих осенних дней, когда небо над селом тянулось серее-серого и ползло, цепляя макушки деревьев, словно обозлилось на грешную землю, Андрюшка выкатил в своих потрепанных кедиках на крыльцо и замер.

—  Снег будет, — сказал он.

—  Какой же снег, сентябрь на дворе, вон дожди почти каждый день льют, рано еще снегу, какой снег? — подивилась баба Люда, вышедшая по хозяйственной надобности.

—  Обычный снег. Ангелы будут землю чистить.

И точно. В желто-красную кипу листвы ударил сначала резкий северный ветер, а потом полетели первые снежинки.

—  Свят! Свят! Свят! — истово перекрестилась баба Люда.

—  Ничего, — спокойно сообщил Андрейка, — сугробов насыплет, а потом оттает все. Измаралась земля, вот и надо ее почистить.

—  Ты бы в дом шел, пророк-младенец, — ругнулась она вдруг на него, будто тот был виноват в разбушевавшейся непогоде, —  ноги-то в тапках околеют.

—  Да я привык.

—  Ишь, привык, а нам перед матерью ответ держать. Вдруг простынешь... — и сама себя поймала на мысли. За пять с лишним лет своей короткой жизни Андрейка ни разу ни хворал. Не жаловалась Алевтина...

—  Ну так ить все равно пойдем от греха подальше, — добрее позвала старушка.

—  Так от греха не уйдешь, — улыбнулся мальчик.

—  Кто бы подумал, — бурчала баба Люда, уходя в сени, —  сын алкоголика, а умен не по годам. Хоть сейчас проповеди за ним записывай.

—  А знаешь, баба Люда, нехороший человек в поселок идет. Вот вы сегодня за Ивана Петровича молебен читать не стали, а за него и некому было. Он больной был. Его знаешь, какой черт мучил!? Я сам видел!!! Я за него всего равно молитовку прочитаю...

Баба Люда уронила в сенях таз, хотела выругаться, но села в беспомощности на лавку. Малец был прав.

Бывший тракторист Иван Петрович Малеев пить начал в самый разгар антиалкогольной кампании. Сам варил самогон. А до того был первый на селе механизатор. Дак ведь и пить- то начал вместе с отцом Андрейкиным, который тоже в лодырях не ходил. Кончилась нормальная водка, запили сивуху. Сначала умер Андрейкин отец Василий, потом жена Ивана Наталья, а вот теперь сам Иван... И не казался он теперь почему-то бабе Люде виноватым в своей слабости, в пьяном пристрастии своем. Стояла над поселком уже ставшая привычной густая безысходность, не пройти ее точно туман, не разобраться в ней без бутылки, а когда и разберешься — тогда уж точно без бутылки нельзя. Русский мужик чем силен: пахать и воевать — завсегда, в драке (особенно с инородцами) — он в сторону, а вот к застолью, как магнитом. И кажется ему, что нет никакого просвета впереди. Не получается из него сытого немецкого бюргера — колбасника с пивной кружкой. Еще ладно, если избу отладить может, забор подравнять... Ну не умеет русский мужик от этой жизни ломтями рвать. Для другого что ли его Бог создал? Если, конечно, о русском мужике идет речь, а не о новом русском. Новый русский — это особая порода, бульдогов что ли? Так действительно считала баба Люда. И теперь села на лавку, уронив таз, ощущая эту, пусть давно уж известную правду Андрейки. «А ведь прав парень, отпеть Ивана - не велик грех», подумала и уже пошла кумекать со старухами. А снег повалил мокрыми хлопьями, заваливая белыми куполами еще неотзеленевшие кроны деревьев, цветы и неубранный урожай в огородах.

Ну и что с того? Да на Руси снег не страшен. Даже в июле. Чем больше снега — тем чище. У всех балканских народов, да и у многих других есть легенда, что когда Бог раздавал земли то он (болгарин, грек, серб) работал в поле и опоздал к раздаче. Узнав об этом Бог пожалел труженика и поселил его в рай. На Руси такой легенды нет... Зато есть снег. Много снега.

—  Плохой человек идет, — повторил Андрейка, глядя в небо.

—  Ангелы волнуются.

Мать забрала его прямо из молельного дома.

—  Хоть поснедал чего? Ел, спрашиваю?

—  Зачем? — удивительный этот ответ сразу заставлял Алевтину Сергеевну жмуриться, чтобы не заплакать.

Но тут подоспела баба Фима.

—  Он у нас и не хочет, а накормим. Пироги, молоко, картошку отварную в мундирах. Только он все равно ест чудно. Будто мимо рта проносит и все в окно смотрит.

—  Ангелов своих зрит.

—  Наших, — поправила Серафима Ивановна. — Нечто тебе жалко. Ребенок другими глазами видит. Ты не ропчи, а привыкай.

—  Вам, Серафима Ивановна, легко говорить. За то, что он ангелов видит, ему оценки в школе ставить не будут, да и зарплату платить потом. Я же о будущем его думаю.

—  Да где оно твое будущее. У всей страны нет, а у тебя быть должно! У меня вон, на стене, одно прошлое в черно-белом исполнении. Сама знаешь: муж уже отлетался, сын по пьяни под трактор лег, а дочь где-то по городам маракует. Шалава. И-их... Может, выпьешь с устатку?

—  Да не, Серафима Ивановна, вы же сами знаете, я после смерти Василия никакой алкоголь на дух не переношу. Пойдем мы, спасибо за Андрейку, в садик-то не берут... Ему особый —  для детей с девиантным поведением надо.

—  Каким? — переспросила старуха.

—  Ну, типа, где головой больные.

—  Сами они головой больные. И задницей - тоже, козлы! 

Скоро последнюю школу в селе закроют, тогда у них всех девиант... — сбилась от нового слова, но быстро нашлась: — Все дебильные будут. Специально, как рабочий скот. Андрейка- то Божий человек. Это у них тяму атеистического не хватает. И не хватит. Пузом жирные, а душой хилые. Ну да ладно, идите с Богом. — И перекрестила на крыльце.

—  С ним и пойдем, — улыбнулся в наступающую мглу Андрейка.


3

Ходить и говорить Андрейка начал поздно. Зато с самого младенчества так смотрел по сторонам, а потом и в окно, что, казалось, понимает много больше взрослых. Такое про многих младенцев сказать можно, но Андрейка действительно смотрел по-особому. После смерти отца не плакал, не звал его, будто и не было папы у него. Алевтина переживала, что ребенок отстает в развитии, возила его в райцентр к врачам и психологам. Те умудрено кивали: да, мол, так и есть, тесты разные проводили, называли какое-то странное слово «аутизм», прописывали всякие тренинги... И чаще всего такие консультации заканчивались намеками на необходимые затраты. Да какой у доярки тренинг?! Выйди в пять утра на работу и тренируйся до полного «не могу». А дома малыш, который нуждается в особом уходе. И огород, с которого мало-мальски да кормишься. И десять соток картошки каждое лето, а осень

—  поди-ка накопай. И на своем горбу в погреб.

Да уж, ухода... Однажды ушел так, что искали всей деревней. А он сидел себе на берегу и смотрел на воду. Сколько ему тогда было? Четыре? Другие уже лопочут вовсю, играют, даже компьютеры осваивают, ну хотя бы железяки какие... А этот?

Для Андрейки окружающий мир точно отсутствовал. Даже кормить его приходилось с ложки, в то время когда другие малыши уже «сникерсы» сами разворачивали и «несквики» клянчили вместо манной кашки. Единственное, что Андрейка делал сам: умывался по утрам и ходил в туалет, одевался и выходил на крыльцо, а то и в поле, чтобы сесть, на что подвернется, и смотреть в небо...

Баба Люда и надоумила Алевтину везти сына в районный центр. В храм. Крестить.

—  Хуже не будет, напутствовала, а вдруг да будет чего... Там отец Герман служит, очень хороший священник. К нему со всей России запойных алкашей везут, и ведь помогает. Без кодировок всяких. Подолгу люди не пьют, а то и совсем прекращают. А еще, говорят, он одержимых отчитывает. Наша Фимато такого там насмотрелась!.. Привезли одну, а та мужским басом верещит: не ты садил, ни тебе выгонять! Упала, слюной брызжет, трясун ее колотит...

—  Да ведь не одержимый он у меня! — всколыхнулась Алевтина, нежно прижимая соломенную головушку сына к животу.

—  Тьфу! Нет, конечно! Он не крещеный! Разумеешь? Говорю же, хуже не будет...

С тем и поехали.

Седовласый отец Герман с интересом посмотрел на Андрейку. Попытался с ним заговорить, но тот лишь блаженно улыбался священнику. Чудо произошло чуть позже. Во время таинства, когда задал вопрос отец Герман к крещаемым: отрицаетесь ли от сатаны, Андрейка произнес первое слово в своей жизни: отрицаюсь! Да прямо выкрикнул!

После таинства отец Герман причастил младенцев, прочел проповедь, а к Алевтине подошел отдельно, хотя прихожане кружили вокруг и даже зазывали в гости, отметить радостное событие.

—  Необычный у вас мальчик.

—  Да уж, доктора и психологи мне наговорили.

—  Ни те, ни другие здесь не сильны. Не сведущи, так, пожалуй, сказать правильнее. Что они могут знать о детской душе? Они ведь души не ведают. Знаете, есть одна поучительная история. На одном из официальных государственных приемов, в конце 50-х, по-моему, к известному хирургу и пастырю, а ныне святому, и, кстати, лауреату Сталинской премии архиепископу Луке Войно-Ясенецкому, прошедшему и лагеря и войну, подошел один из членов правительства. Он надменно сообщил владыке, что летавшие недавно в космос советские спутники Бога там не обнаружили. Как, мол, вы это объясните? Владыка ответил вдумчиво и серьезно: Будучи хирургом я неоднократно делал трепанацию черепа, но ума там тоже не обнаружил.

Алевтина улыбнулась доступной мудрости святого. Но спросила:

—  К чему вы мне, батюшка, это рассказываете? Я ни в космос, ни в хирургию не собираюсь...

—  Я к тому, Алевтина Сергеевна, что сын ваш видит больше, чем мы. Может, и слышит. Дар у него. И не нам судить, отчего и почему такой дар младенцу дан. Вот ведь знаете, наверное, что имя у него, как у апостола Андрея Первозванного. Первозванного, слышите, как звучит? Господь его первым призвал и в свои ученики и к служению.

—  Мама! Мама! Ангелов вокруг много-много! Они радуются, и такие красивые песни поют! — воскликнул вдруг Андрейка.

Алевтина испуганно стала озираться по сторонам, потом увидела голубей на паперти и успокоилась. Видать, голубей за ангелов принял.

—  Ты, правда, видишь ангелов? — присел на корточки отец Герман.

—  Правда. Некоторые маленькие, как голуби, а некоторые большие. И все поют.

—  А что поют? Бога славят?

—  Да! И за людей радуются, что сегодня в церковь пришли.

—  Господи, — прижимала руки к груди Алевтина, — он же до сего дня ни словом ни обмолвился. Его в эти... Как их? Аутисты записали. А теперь лопочет, да еще как. Неужто и правда чудо Господне?!

—  Думаю, — поднялся во весь рост священник, — мальчик просто пришел туда, куда должен был прийти. А чудо тут совсем в другом. Если он действительно видит ангелов... Такого немногие святые сподобились.

—  А что, батюшка, ангелы действительно вокруг бывают? — спросила Алевтина.

—  Святые отцы учат, что в небе куда как теснее, чем на земле. И отрадно видеть ангелов, хотя простому смертному лучше никаких видений не желать, опасно, прельстить могут, а вот, говорят, если видеть бесов, то от ужаса можно сойти с ума.

—  Ойеньки! — прижала к себе Андрейку Алевтина, но он вырвался и побежал на середину церковной площади, чтобы, задрав голову, смотреть на колокольню, где на звоннице сочным баритоном понеслись в городское небо первые удары благовеста.

—  Ангелы качаются! — закричал Андрейка.

—  Да, чудный дар, удивительный... — задумчиво сказал отец Герман, прислоняя ладонь ко лбу, пытаясь рассмотреть в крестообразном протуберанце солнечных лучей то, что видел там мальчик. — И не может он лгать младенчеством своим.

—  А что дальше с этим Андреем Первозванным? — Алевтина и радовалась и боялась происходящего.

—  С апостолом? — вернулся на землю священник. — Он позвал следовать за Христом своего брата Симона Петра. До того он был учеником Иоанна Крестителя, а родом из Галилеи. После Вознесения Господня он много проповедовал в разных землях, был в Скифии и по преданию пришел на киевские холмы и пообещал, что на них воссияет благодать Божия. А в конце жизни он принял мученическую смерть во славу Божию. Был распят где-то в Ахее на особом кресте, который теперь и называется Андреевским. На военных кораблях флаги видели?

—  Распят? — задумалась совсем о другом Алевтина, с нескрываемым ужасом глядя на сына.

—  Сегодня у христиан другие мучения, — уловил ее состояние батюшка, — тысячи искушений, насмешки, преследования за веру, непонимание окружающих, живущих только суетой этого мира...

—  А я вообще ни хочу никаких мучений! — всплакнула Алевтина.

—  Мне уже хватило! Муж от пьянки угорел, сама на работе здоровье потеряла, и теперь вот еще Андрюша... Мучения. За что мне, батюшка?!

—  Господь каждому дает крест по силам его. Можно, конечно, попытаться найти себе полегче, а можно вообще сбросить... Роптать на Бога. Он же чего нам дал: ну жизнь, ну, прекрасный окружающий мир, ну, свободу, которая только у Самого Бога и есть... А забыл, оказывается, построить для каждого дворец, пару автомобилей на семью подогнать, счет в банке открыть, чтоб и потомкам хватило. Да еще бы и не трудиться вовсе, валяться на пляже или на диване. А как помирать вздумаем в полном здравии и безо всяких тебе болезненных страданий, так сразу Господь, или на худой случай, апостол Петр, должны нас у ворот рая встретить. Чего уж! Все оплачено. Сын Его за это принял мучительную смерть на кресте...

—  Да я, отец Герман... — смутилась Алевтина. — Я не ропчу. Больно, вот и ною. Мне уж старушки наши разъяснили, отчего Бог не сделал всех разом счастливыми и добрыми. Потому как главное было бы нарушено — свобода. Ох, и долго они мне эту свободу растолковывали. Я ж до этого думала, что свобода

—  это как в демократии - на улицах орать. Митинговать. А то, оказывается, стадность, а не свобода.

—  Стадность? Интересное слово вы, Алевтина, для демократических институтов подобрали.

—  Да это у меня профессиональное.

—  Можно я теперь им буду пользоваться? Это ведь как хорошо сравнить можно: с одной стороны стадность, с другой стороны —  соборность. Выбирай человек...

—  Пользуйтесь батюшка.

—  А вы приезжайте почаще... Андрюшу причащать. Да и вам надо. И уж если видит он ангелов, значит, они его любят. А можно ли желать лучших друзей и защитников?

Следуя за мыслью священника, Алевтина просветлела лицом и успокоилась. На сердце стало легче, и она вдруг осенила себя широким крестом и поклонилась на собор.

— Прости, Господи, меня грешную.

Но снова заплакала, правда, слезы эти были теперь иного свойства. Не из глаз, а прямо из сердца.


4

Село Гатово стояло на левом низком берегу реки Тосьвы, которая в этом месте делала крутой изгиб, выстроив на правом берегу густой таежный забор, а на левом оставив заливные луга, и от полного затопления Гатово спасала только дамба, построенная еще в 1970 году заезжей комсомольской бригадой с Украины. С тех пор дамбу только слегка подновляли. Районное начальство щедро подгоняло каждое лето пару грузовиков с песком и грейдер. Между тем, Тосьва год от года во время разливов пыталась изменить угол своего изгиба. С правого, крутого берега осыпались мощные стволы сосен и кедров, облетал, как трава, осинник, а вокруг Гатово появлялось озеро, и гатовский остров стоял лишь потому, что Тосьве не хватало то полметра, а то и нескольких сантиметров, чтобы перешагнуть и смыть дамбу.

Возможно, Гатово получило свое название в те времена, когда дамбы не было, и река то и дело заливала село, превращая его в буквальном смысле в гать. А, может, и по какому другому поводу. Но сельчане упрямо не покидали опасное место более трехсот лет. Именно на этом изгибе Тосьва щедро делилась муксуном, нельмой, а уж про язей и прочую чебачью мелочь говорить не приходится. Шла изгибом и благородная стерлядь, случались осетры. Заливные же луга выкосить не могли за все лето целым селом. Поэтому, когда вместе с перестройкой и приватизацией пошло в развал сельское хозяйство - совхоз растащили по дворам - и остался только частный коровник, где и работала Алевтина, большинство сельчан ушли на реку, где вели позиционную войну с рыбнадзором, отстаивая свое свободное право на рыбный промысел в местах исконного проживания. И только назначенный в администрацию эмчеэсник Александр Семенович тревожно выходил каждую весну и осень на дамбу, делал только ему понятные замеры и чего-то докладывал начальству. Двести гатовских семей поочередно спрашивали у него: прорвет или нет, на что он отвечал неопределенно и уклончиво.

В сущности, если бы дамбу снесло, на месте села образовалось бы нерукотворное, но вполне приличное по размерам озеро.

Осень в этом году выдалась настолько унылая и дождливая, что даже русскую хандру разъело, как кислотой. Сельчане почти не выходили из отсыревших, разбухших от небесной воды домов. Мужики хмуро глушили самогон, собираясь в сараях и подсобках, а женщины безучастно смотрели бесконечные сериалы. Дети вообще не знали, куда себя деть. Грибной и ягодный сезон отсырел и выгнил на корню. Только бессмертные и бессменные вороны кликали с ближайших макушек беду, да бездомные псы грустно смотрели с размытых дорог на дворы, ожидая подачек от сердобольных гатовцев.

Лишь рыбаки настырно и упрямо и днем и ночью тралили провязами реку, чтобы потом вывозить в город и отдать улов за полцены коммерсантам. Но и то были деньги. Каждый день головастый «уазик» уходил по покореженной бетонке, загруженный мешками с сортированной рыбой. А на мешках маркером выводили фамилии да килограммы. Водитель с каждой ходки имел свой доход, а вообще-то приставлен он был к коммунальной службе, которая ютилась в вагончике как раз у дамбы. Правда, все больше и все чаще деньги за рыбу и ягоды превращались в водку и закуску, привозимые тем же «уазиком» из города, а сельчане чем дальше, тем больше привыкали жить на подачки от нового демократического капиталистического государства. Потому жизнь, казалось, и текла размеренно, да только не было жизни, как почти не было работы. Дикоросы, коровник, река и пособия — вот и вся жизнь.

Да, выходил на главный объект своих опасений Александр Семенович. Замерял поднявшийся от бесконечных дождей уровень воды в Тосьве. Но до весенних тревог было еще далеко, поэтому, выкурив дежурную сигарету, работник МЧС втаптывал окурок в дамбу, и уходил в сторону ЛЭП, близость которой к лесу представляла собой еще одну зону опасности. Жил Александр Семенович в селе бобылем. Поговаривали, что где-то на Камчатке во время землетрясения он потерял всю семью, и после этого переучился из инженеров в спасатели, но оставаться там не смог. Уехал в Сибирь, где его направили на гатовскую дамбу, и даже дали жилье — особняком стоявшую на окраине покосившуюся избу, жильцы которой несколько лет назад подались в город. Говорили о замкнутом спасателе много, но сам он ничего не рассказывал, даже если попадал в компании. Даже если за бутылкой. Либо оттого, что пил мало, либо потому, что рассказывать больно. Но во взгляде его читалась спрятанная под внешней строгостью и серьезностью глубоко запавшая тоска. Нынешняя размокшая осень подчеркивала ее своей серой нескончаемой хандрой.

Так и тянулись бы эти бесконечные дни до первых заморозков, чтобы потом нырнуть в мягкие пушистые сугробы, пустить из них дымы и благоухать на всю лесную округу сибирским уютом.

Но в один из дождливых сентябрьских дней уже после снежной бури к причалу у той же дамбы лихо подкатил шикарный импортный катер. Приехал уроженец Гатово, а теперь удачливый городской бизнесмен Петр Комков. С борта своего быстроходного чуда он спустился уже нетрезвый. Вместе с ним на гатовскую землю десантировались такие же нетрезвые гости, две беспричинно хохочущие, но зато очень смазливые девицы, и его напарник по бизнесу, которого звали Али. Сначала вся бригада направилась с пакетами, в которых позвякивали бутылки к дому Комковых, где предполагалась теплая встреча с родственниками и совместный поход в баню. По дороге Петр Васильевич обещал друзьям обалденную ночную рыбалку с фейерверками. Такую, что рыбу руками брать будут, а потом тут же под водочку стерлядочку с солью, а то и уху из муксуна.

—  Щас, всю деревню на уши поставим! — щедро обещал Комков.

—  Мужики «смирновки» лет сто не пили. С моего прошлого приезда. Хорошо, что я три ящика закинул.

—  А нам? — хохотнула вопросом одна из девиц.

—  Лиза, шампанское не кончится! У меня на катере специальный краник есть!

Вслед им настороженно смотрел Александр Семенович, который именно в этот утренний час делал свои замеры на дамбе. Словно почувствовав его взгляд, Комков оглянулся и приветственно крикнул:

—  Семеныч! Заходи на огонек, а вечером — добро пожаловать в трюм. Я ж на родину приехал, отрываться будем!.. Александр Семенович неопределенно кивнул и привычным движением втоптал окурок в горб дамбы. Шагнул, было, в сторону ЛЭП, но тут у него под ногами вырос Андрейка, что, хватаясь руками за траву, вскарабкался на вал.

—  Ты опять один без мамы на реку пришел? — строго спросил Александр Семенович.

Человек он был крупный, голос — густой бас, потому маленький Андрейка чуть не упал вниз, испугавшись служебного напора, но был подхвачен за воротник тренированной рукой спасателя.

—  Я, дядя Саша, на воду пришел посмотреть, — доложил Андрейка. — Ангелы волнуются.

—  Вода в порядке, — в свою очередь доложил Александр Семенович, — все пока в норме, бояться нечего.

—  А я не боюсь, — успокоил его мальчик, — это ангелы волнуются.

—  Ну так скажи им, чтобы не волновались. Мы свою службу знаем.

—  И все равно, вон и ваш ангел волнуется, — Андрейка кивнул куда-то за спину спасателя, отчего тот невольно обернулся.

—  Гм-м... — Александр Семенович знал об Андрейке, как и все село, потому ругаться на увиденную за спиной пустоту не стал. — Ну ничего... Ничего...

Между тем к обеду в доме Комковых собралось уже полсела. Головастый «уазик» привез с катера водку, шампанское и деликатесы мешками. Во главе стола сидел Василий Иванович Комков-отец — тщедушный небольшого роста старик, которому было за семьдесят. Мать суетилась, подавая закуски. Разговор уже давно, как это водится в пьяных компаниях, сбился с общей темы, с общего ритма, стоял гулкий, притупляющий движение любой мысли, галдеж, в котором можно было угадать все: от предсказаний погоды до внешней политики Путина. И только время от времени Василий Иванович неожиданно громким тенором перекрикивал общий гвалт, поднимая рюмку со «смирновкой», чтобы напомнить землякам:

—  А посмотрите, какой у меня сын! Во как поднялся! Сам! Во как работать надо! Это вам не чебаками торговать! Шесть магазинов у ево!

—  Семь, батя, и кафе еще, — поправлял Петр Васильевич, сидевший по правому плечу, — Еще вот завод с Али покупаем. Будем консервы делать.

—  Да! А вот напарник моего сына - Али, прошу любить и жаловать! — указывал Комков-старший на горбоносого кавказца, который при этом почтительно вставал и чокался краем своей рюмки под низ рюмки старика, оказывая тем самым ему почтение. — Вот у них дружба! Они все и всем продают, а друг друга - нет! Во как дружить надо! Так выпьем за то, чтобы все мы так жили! — провозглашал Василий Иванович, после чего над столом рассыпался нестройный бокало-рюмочный звон и снова начинался гвалт.

Гостей не удалось выпроводить до позднего вечера. Многие, собственно, уже спали, уткнувшись в стол, или прямо на холодной земле у крыльца, куда вышли на перекур, поэтому Петр Васильевич, Али и девицы просто удалились в протопленную заранее баню, оставив командовать застольем Василия Ивановича, который и сам уже периодически клевал, пытался в очередной раз воспроизвести вышеприведенный  тост, но путался в количестве магазинов, кафе и заводов. Следует заметить, что местная ферма, на коей трудилась Алевтина Сергеевна, принадлежала Василию Ивановичу, любезно выкупленная специально для отца заботливым сыном. И с реализацией молочной продукции сын оказывал отцу в городе посильную помощь. Домашней сметаной с успехом торговали на рынке земляки Али, имея от этого солидный процент. Кроме того, каждое утро проходил через село на выпас табун лошадей. Это было увлечение Василия Ивановича, и хоть Петр Васильевич считал его бестолковым и дохода не приносящим, отцу претензий не высказывал. Поговаривали также, что Комковы позарились купить брусничные угодья, от которых питалось все село. Но пока это были только разговоры. Вообще — Комковых за их торговую жилку и успешность недолюбливали, но всякий раз, когда проводились подобные застолья, к ним собиралось полсела. Рыбаки даже не выходили на реку. И не оттого, что можно было упиться дармовой и к тому же хорошей водкой, а потому как другого повода и места собраться у сельчан не было. Клуб, находившийся в храме со времен «перестройки» перестроили до полного разрушения, завершившегося падением колокольни внутрь обветшавшего фасада. Здание же администрации представляло собой обычную избу с вывеской в центре поселка, крышу которой венчал застиранный дождями и размахренный ветрами триколор. Женщины еще могли собраться потолковать в магазине у Гасифа или хоть у его же ларька, если позволяла погода. Комков свои магазины в селе закрыл из-за незначительной прибыли. Намного выгоднее было скупать у земляков рыбу.

Выгнав добрым паром и нырянием в искусственный пруд часть хмеля, комковская компания обрела способность к дальнейшему передвижению и желание новых развлечений. Наступило время обещанной рыбалки. Петр Васильевич потянул гостей на берег, за ними увязалась пара местных рыбаков, пытался подняться из-за стола участковый, что был одноклассником Петра, но не смог. «Смирновка» так надавила на майорские погоны, что он лишь поднял голову, промычал нечто несвязное об общественном порядке, и тут же уснул, отвалившись к стене.

На реке было темно и сыро, пустое черное небо давило из себя стылую морось.

—  Щас мы это поправим, — оценил окружающую обстановку Петр Комков.

Через пару минут нежно заурчал импортный мотор, и с катера вдоль Тосьвы ударили два мощных прожектора.

—  На провяз будем, али на удочки, ради потехи? — поинтересовались нетрезвые, но профессиональные гатовские рыбаки.

—  У меня тут такие удочки! — гордо крякнул Комков, вытягивая на борт тяжелый зеленый ящик.

Откинул стальные щеколды-замки и открыл ящик, представляя на обзор компании содержимое в виде боевых гранат. Овальные обтекаемые зеленые корпуса лежали один к одному в опилках с уже вложенными запалами.

—  ЭРГЭДЭ-5! — радостно пояснил Петр Васильевич. — Рыба клюет оптом и кверху пузом. Пара штук - и уха ведрами! Мне тут один зампотыл задолжал, так вот рассчитался.

При виде грозного оружия даже внешне хладнокровный и подчеркнуто храбрый Али заволновался:

—  Петя, а что скажет участковый? Вся село переполошится.

—  А че он скажет? Ниче он не скажет, он со мной за одной партой сидел. Подарю ему парочку для оперативной работы, этим и обойдется. Я не понял, вы что — на измене? Испугались что ли? — Петр Васильевич с прищуром смотрел на рыбаков, которые явно не одобряли подобного браконьерства.

—  Короче, — решил за всех Комков, — кинем парочку с дамбы, соберем рыбку, разведем костерок. Все будет пучком. Я в армии, знаете, сколько гранат швырнул? Я, блин, первый гренадер на деревне, — вспомнил нужную боевую единицу коммерсант.

—  А, ну если ти такой боевой, Петя, то давай, швиряй свои эргэдэ, только подальше. А то осколки, понимаешь. Дэвушки бояться. — Но потом уже прежним гордецом повернулся к притихшим красавицам. — Дэвушки, сейчас Петя будет делать маленький бух, а потом мы будем делать большую уху. Петя, стэрлядь вспиливет?

—  Вспиливет, — передразнил-пообещал Комков. — Осколки недалеко летят, потому как граната наступательная, специально для дураков сделана, которые бросать не умеют.

—  А тогда бросай хоть водородную бомбу, — разрешил Али.

—  Я Лизу и Олю отведу чуть подальше. Дэвышек надо нэжно берэчь. Понимаешь, Петя?

—  Да полезайте в катер, рыбу-то потом собирать надо. Там у меня сачки специально приготовлены. Так что объявляем рыбе войну. Рыба, выходи!

—  Осторожнее только, Петруха, — косились на гранаты рыбаки.

—  Да не ссыте в реку, мужики, — успокоил их Комков, выходя с двумя гранатами на край дамбы, при этом на глазах у немногочисленной, но изумленной публики, он браво выдернул кольца-чеки зубами, приведя гранаты в боевое положение.

С криком «ловись рыбка большая и малая» Петр Комков швырнул гранаты в реку. Сначала только два всплеска были ответом на атаку Петра Васильевича. Но через три-четыре секунды со дна поднялись два водяных столба, сопровождаемые гулкими взрывами. Петр Васильевич даже не пригнулся, победно рассматривая в свете прожекторов всплывающий улов. По мере того, как кверху брюхом всплывала рыба, лицо его принимало неудовлетворенный вид. Одна крупная щука, несколько язей, может, один-два муксуна, и несметное количество мелочевки, включая мелкую стерлядь, что в народе метко называют «гвоздями».

—  Н-не-е-е, — потянул Комков, — так не пойдет. Это че — улов? Щ-щас, ребята, мы это дело поправим.

Он снова спустился на катер, порылся в заветном ящике, глубоко запуская руку в опилки, и достал со дна огромную, похожую на стекавшую с ручки каплю, гранату.

—  Вот! Эрпэгэ - шесть! Раритет! Во время войны такими немецкие «тигры» подбивали. Так что не то что рыбу, железное зверье ловить можно. Берет броню в сто двадцать миллиметров. Щас мы всю нельму со дна подымем!

—  Петя, а атомная бомба у тебя тоже в этом ящике? — спросил Али.

—  Пока нет, веду переговоры с Росвооружением, — то ли пошутил, то ли всерьез ответил Комков.

—  Петя, осторожнее, такая бандура, — попросила Лиза, всматриваясь во внушительную РПГ-6.

—  Не дрейфь, девочка, я герой Советского Союза по метанию гранат. Щ-щас, золотую рыбку выудим. Загадывай, Лизок, желание.

Он снова вышел на край дамбы. Там он вытащил предохранительный шплинт и попытался, было, размахнуться во все плечо. Когда рука Комкова проходила апогей, кисть предательски дрогнула, и граната полетела на дамбу. В долю секунды, не раздумывая, незадачливый коммерсант нырнул в холодную сентябрьскую воду, и почти сразу последовал оглушительный взрыв, который поднял в ночное небо кусок дамбы, превратив его в песочные брызги. От взрыва подпрыгнул на волнах комковский катер, девушки упали на палубу, зажимая в ужасе уши. В скачущем луче прожектора лицом вниз всплыло, покачиваясь, тело Петра Васильевича. Али кинулся к рычагам управления, чтобы подогнать катер ближе и вытащить друга. Тосьва уверенно влилась грязной волной в огромную воронку, только маленький перешеек отделял ее от шага в село. Перешеек этот таял на глазах...


5

После первого взрыва Андрейку прямо-таки подкинуло на кровати. Он побежал в другую комнату и начал тормошить мать, на ходу натягивая спортивные штаны.

—  Мама! Мама! Буди всех! Сейчас все потопит, всех зальет! Буди мама! Пусть все на чердаки лезут. Вода, мама, большие ангелы уже здесь...

А\евтина Сергеевна после случая с колокольней ничего спрашивать не стала, только вскрикнула один раз, прижимая руку к сердцу, и бросилась к одежде. Андрейка уже одетый выскочил на крыльцо, она следом.

—  Ты куда, сынок?! — голос проваливался, словно не хватало дыхания.

— Я на реку, не бойся, я немного удержу воду... Недолго, мама. Пусть дядя Саша зовет на помощь своих дяденек.

Как раз в это время ухнул самый большой взрыв, так, что в домах с незакрытыми ставнями вздрогнули стекла. Залились, переходя на одичалый вой, собаки. Кое-где люди сами вышли во дворы, тревожно прислушиваясь сквозь морось к недалекой реке.

Алевтина Сергеевна кинулась, было, за сыном. Ну куда такого малыша одного отпускать?! Потом вдруг вспомнила: года два назад, еще не говоривший Андрейка, когда они шли из магазина, вдруг потянул ее за руку на другую сторону улицы. Там не было деревянного тротуара, и Алевтина попыталась сопротивляться, мол, чего Андрюша балуешь, не надо нам туда. Но он продолжал тянуть с такой силой и таким отчаяньем в глазах, что сердце дрогнуло, и невольно потянулась за ним. Только отошли в сторону, как из-за поворота выскочил «Газ- 53» - молоковоз — и на полной скорости врезался в забор, как раз в том месте, где они только что стояли.

Дверца машины открылась, оттуда выпал на разломанный тротуар в зюзю пьяный водитель Пашка Водопьянов, чтобы, достигнув земли, тут же и уснуть мертвецким сном. Задави он мать с сыном, даже и не понял бы, что совершил смертный грех. У Алевтины добавилось седых волос, Андрюшка же уже через минуту зашагал дальше, как ни в чем не бывало.

Вспомнив этот случай, Алевтина через материнский страх уверилась, что ее пятилеток-сынок в чем-то мудрее многих взрослых и надо делать именно то, что он сказал. И побежала вдоль улицы, стуча в окна и крича: дамбу прорвало, все на крыши! Где не верили, там срабатывало, как выстрел: «Андрейка сказал!».

Первым увидел это Александр Семенович. Увидел и остолбенел, хоть заранее принял уже добрый десяток решений на подобный случай. То, как Али втаскивал на борт катера тело контуженного Комкова, он не замечал, а вот как хлынувшая в пробоину в дамбе Тосьва остановилась у ног маленького мальчика — видел. И пораженный застыл в нелепом положении бегущего человека.

Андрейка стоял, раскинув руки так, будто держал за руки с обеих сторон двух взрослых. Вал воды, только что смывший тонкий перешеек, как верный пес замер у самых ног малыша, только лизнув его смешные старые кеды.

В селе между тем будил друг друга народ. Пронесся по центральной улице выпущенный очнувшимся Василием Ивановичем табун, поднял похмельную голову участковый и ринулся вслед за Алевтиной поднимать людей. Кое-кто из рыбаков, наперекор предсказанной угрозе бежал к реке, к своим лодкам. Там они тоже замирали в режиме полного исступления, увидев, как Андрейка удерживает реку. Бабульки, охая и причитая, успели собраться в молельном доме, точнее на его чердаке, поочередно выглядывая на улицу, читая в голос то девяностый псалом, то молитву кресту.

Глава администрации метался из стороны в сторону, выкрикивая угрозы и просьбы в радиотелефон, с которым не расставался ни на минуту. Водитель головастого «уазика», не раздумывая, рванул на бетонку — в сторону районного центра. В какой-то момент Алевтина вспомнила про своих подопечных, на ватных ногах побежала к коровнику на окраину села, но еще издалека заметила, что напарницы уже выпустили ревущее в диком животном инстинктивном предчувствии стадо. Ну все. Пусть теперь спасаются сами. Дорогу из низины знают. Алевтина, убедившись, что все до последнего глухого старика разбужены, метнулась к реке, к сыну. За ней по инерции, хватая похмельной глоткой воздух, побежал участковый.

Окаменевшие от чудного небывалого видения фигуры на берегу медленно, но начали двигаться, переваливаясь через борта лодок и катеров. Так же медленно под Андрейку подтекала Тосьва. Именно подтекала, ибо он оставался стоять, недвижим, поднимаясь вместе с уровнем и над уровнем воды. Вот уже остались видны только макушки негустого ивняка, томившегося без воды по ту сторону дамбы — уж теперь напьется, уже Алевтина и участковый оказались в катере спасателя, вместе с А\ександром Семеновичем, который пытался завести мотор и одновременно расшевелить служебную рацию, что шуршала мертвым эфиром, уже бултыхали веслами рыбаки, и гордый Али с ужасом и уважением смотрел на Андрейку, шепча свои мусульманские молитвы, а малыш все стоял теперь уже на поверхности бегущей под ним реки, раскинув руки. Казалось, шагни он, и помутневшая от поглощенной земли Тосьва проглотит его, как только что на глазах у всех проглотила брошенный на лугу трактор «Беларусь», но мальчик шагнул, и ничего не произошло. Он шел по воде. Повернулся спиной к напиравшему потоку и спокойно шел в сторону дома...

Тосьва грязной волной прошлась по улицам села, уровнявшись с верхней частью оконных рам, и сама себе потянула руку за поворот через заливные луга. Народ на чердаках облегченно вздохнул, дальше не поднимется. Все-таки осень - не весна.










В хмуром мареве наступающего рассвета появился оранжевый вертолет «МЧС», с которого ушлый журналист пытался снимать жуткое и удивительное зрелище — мальчика идущего по несущемуся вдоль села потоку. Но в самый неподходящий момент у журналиста заклинило камеру, и он только беспомощно тыкал пальцем в сторону дивного зрелища, которое теперь не принесет ему известности и положенных дивидендов, пока его не оттолкнули от дверного проема хмурые спасатели: «не мешай работать»...

Андрейка вошел в свой дом и первым делом бережно собрал в красном углу иконы, вода к ним не поднялась, хоть стояла почти под потолком, вытащил намокшую Библию, доставшуюся матери еще от бабушки, изданную до революции, и только потом поднялся на чердак.

Катер Александра Семеновича подрулил к дому Алевтины, причалив к крыше. Алевтина юркнула в достаточно большое слуховое окно и обняла Андрейку, который сидел над раскрытой книгой.

—  Что же теперь с селом будет? — всплакнула мать.

У Андрейки книга случайным образом была открыта на Третьей Книге Ездры, где Архангел Уриил учил пророка как постигнуть путь Всевышнего. И Андрейка, словно в ответ матери, прочитал:

—  ...чем больше будешь испытывать, тем больше будешь удивляться; потому что быстро спешит век сей к своему исходу, и не может вместить того, что обещано праведным в будущие времена, потому что век сей исполнен неправдою и немощами. А о том, что ты спрашивал меня, скажу тебе: посеяно зло, а еще не пришло время искоренения его. Посему, доколе посеянное не исторгнется, и место, на котором насеяно зло, не упразднится, —  не придет место, на котором всеяно добро...

Читал Андрейка чуть нараспев, но складно и не прерываясь. Мать перестала его тискать и села рядом на доски, чтобы слушать. Ей уже не приходило в ум спросить, правда ли он сам читает. Ангел Уриил одобрительно кивнул прочитанному и, взмахнув крылами, исчез в других мирах.

И дальше читал Андрейка из книги пророка Ездры:

—  ...вот, настанут дни, в которые многие из живущих на земле, обладающие ведением, будут восхищены, и путь истины сокроется, и вселенная оскудеет верою, и умножится неправда, которую ты теперь видишь, и о которой издавна слышал. И будет, что страна которую ты теперь видишь господствующею, подвергнется опустошению. А если Всевышний даст тебе дожить, то увидишь, что после третьей трубы внезапно воссияет среди ночи солнце и луна трижды в день; и с дерева будет капать кровь, камень даст голос свой, и народы поколеблются. Тогда будет царствовать тот, которого живущие на земле не ожидают, и птицы перелетят на другие места. Море Содомское извергнет рыб, будет издавать ночью голос, неведомый для многих; однако же все услышат голос его. Будет смятение во многих местах, часто будет посылаем с неба огонь; дикие звери переменят места свои, и нечистые женщины будут рождать чудовищ. Сладкие воды сделаются солеными, и все друзья ополчатся друг против друга; тогда сокроется ум, и разум удалится в свое хранилище...

Не выдержавшая ужасного пророчества о последних временах Алевтина Сергеевна остановила сына.

—  Сынок! Андрюша! Ты мне лучше про Апостола Андрея Первозванного прочитаешь, а сейчас пойдем в лодку, дядя Саша всех малых ребят на сухое вывезет. Мало ли что еще Тосьва выкинет. Рыбу вон, как в книге, уже исторгла... Пойдем, милый.

И когда катер с детьми отдалялся от Гатово, Андрейка все смотрел на торчавшую из воды обезглавленную колокольню. Смотрел и вдруг горько навзрыд заплакал.

— Ангел остался над этим местом... Он не может уйти... Он плачет... — пояснил малыш обеспокоенному Александру Семеновичу.

Александр Семенович промолчал. Он уже знал, что мальчик не лжет, не придумывает. Сам он боялся смотреть в сторону удаляющегося села, будто в страшном бедствии была его и только его вина...


6

Гатово восстановлению в ближайшее время не подлежало. Об уходе воды можно было бы говорить только летом. Но до лета зимняя стужа и весенний разлив Тосьвы доделают свою работу — от жилья ничего не останется. По сути, предстояло либо отстраивать село заново, либо расселить его жителей в районном центре, предоставив им жилье и работу. Районное начальство пошло по второму пути. Начальство губернское, в свою очередь, выдало пострадавшим какие-никакие компенсации. Расплачиваться предстояло и Комкову-младшему, но он после контузии пребывал не только в больнице, но и в коме, а верный Али предпочел исчезнуть с той частью денег, которую только смог извлечь наличными из общего бизнеса. Правда, медперсоналу дал щедрые «черные» гонорары, дабы за его другом ухаживали, как полагается. Многие гатовцы, получив компенсацию, рванули в большие города к родственникам, а другие просто пропили ее по инерции, как пропивали всю наличность, которая попадала им в руки. Да и оправдание было старорусское: с горя! Да с какого! Но некоторые все же смиренно начали жизнь с нуля...

Алевтину Сергеевну и Андрейку поселили в общежитии. Ей предоставили работу на молокозаводе, ему — садик. В старшей группе тихий Андрейка прижился удивительно быстро. Бойкие сверстники его, на удивление, не обижали, а иногда подходили к нему с книгами и просили почитать в слух. Воспитатели же нарадоваться не могли: спокойный, тихий, исполнительный мальчик, да еще и книжки для всех читает. Таких бы целую группу!

В лавке при храме Алевтина Сергеевна купила Андрейке детскую Библию с цветными картинками. Там ее и заметил отец Герман, стремительно, разбрасывая широким шагом полы рясы, подошел. Алевтина сложила руки под благословление, как учили деревенские старушки. После того священник сообщил ей:

—  Алевтина Сергеевна, я тут собрал целую подборку рассказов и свидетельств, как ангелы приходили к детям и помогали им. Сам удивился, как их много. Мария Ивановна, дайте книги, которые я собрал, — обратился он к женщине за прилавком. Та достала приличную пачку тонких брошюр и приличных увесистых томов, где предусмотрительно были вложены закладки.

—  Есть просто удивительные, настолько тревожащие сердце случаи... Вот, например, как ангел спас сына стрелочника еще до революции. — Отец Герман торопливо раскрыл один из томов и начал читать: — «В 1885 году помощник начальника московского Октябрьского вокзала Ф. И. Соколов сообщил такой случай. У него был знакомый железнодорожный служащий — стрелочник, который служил на одной из ближайших к Москве станций Октябрьской железной дороги. Однажды при исполнении своих служебных обязанностей на линии ему пришлось пережить ужасные минуты. Из Петрограда в Москву шел курьерский поезд. Стрелочник вышел ему навстречу, чтобы перевести стрелку и направить его на свободный путь. Смотрит, далеко впереди уже виднеется дымок и слышен свисток паровоза. Оглянувшись назад, он видит: по полотну навстречу поезду бежит его трехлетний сынишка и что-то держит в руках. Бросить стрелку и бежать навстречу сыну, чтобы увести его с полотна было уже поздно. Что делать? А поезд между тем приближался и минуты через две, если он не перевел бы стрелку, состав должен был промчаться по другому пути, занятому, и потерпеть крушение, что привело бы к сотням человеческих жертв. Тогда всем сердцем он воззвал к Богу: «Да будет воля Твоя святая», — перекрестился, закрыл глаза и повернул стрелку. Мгновение — и поезд промчался уже по полотну, по которому только что бежал его маленький сын. Когда поезд скрылся из виду и пыль немного улеглась, стрелочник бегом направился к тому месту, где был его сын, думая найти хотя бы останки трупика, и что же он видит: мальчик, сложив ручки на груди, лежит ниц на земле. Отец закричал ему: «Сын мой, ты жив?» «Я жив, жив», — весело отвечал он, поднялся на ножки, продолжая прижимать к своей груди вороненка. В глазах его не было и следа страха. Отец спросил его: «Как же ты догадался лечь на землю?»

А мальчик ответил: «Какой-то светлый, красивый, добрый юноша с крыльями склонился надо мной и пригнул к земле». Стрелочник понял, что когда он воззвал к Господу, Божий Ангел чудесно спас его ребенка...» Ну, — перевел дыхание отец Герман, — дальше сами прочитаете. Меня этот случай очень сильно задел за живое.

Он закрыл книгу, и Алевтина успела прочитать название «Невидимый мир Ангелов».

—  Спасибо, батюшка, — поблагодарила, принимая книги и укладывая их аккуратно в пакет.

—  Значит, по воде в Гатово Андрюша ходил? — и вроде не спросил, а сам себе подтвердил отец Герман.

—  Он, — опустила глаза Алевтина. — Но теперь он все больше грустный. Хотя много читает. Еще ведь не сказала вам, сам открыл книгу и начал читать вслух. Библию на чердаке, именно в тот момент, когда вода на улицах растекалась. Сейчас вот в садике, воспитатели его хвалят за поведение.

—  Ну вот, а вы переживали, в девиантные, следом за врачами его записать хотели. Грустный он, может быть, потому, что родной дом затонул, село под водой.

—  Да нет, с этим смирился. Говорит, что скоро уже не будет видеть ангелов, а без них ему, как без лучших друзей.

—  На все воля Божья, — напомнил отец Герман. — А вы нашли себе место работы?

—  Да, городские власти на молокозавод направили.

—  И жилье дали?

—  Комнату нам с Андрейкой на двоих...

—  Значит, сможете чаще приходить в храм.

—  По выходным, батюшка, по праздникам, — кивнула Алевтина.

Детскую Библию Андрюша осилил в три дня. Потом почитал некоторые книги из тех, что мать принесла от отца Германа. И снова взялся за большую Библию. Правда, Алевтине Сергеевне пришлось раскошелиться и купить современную, дабы мальчик не сбивался на дореволюционных «ятях». Подбрасывала ему и русские сказки, которые он тоже читал с интересом. А вот от комиксов с современными супергероями воротил нос.

Однажды вечером по телевизору, который таки купила с зарплаты Алевтина, в местных новостях рассказывали о наводнении в Гатово. Показывали нынешний вид с вертолета, и Андрейка снова печально смотрел на остатки колокольни возвышавшиеся над изменившимся течением Тосьвы.

—  Ангела нет... Или через телевизор его не видно, — заметил он.

Между тем на экране появился тот самый журналист, что летел в то утро со спасателями, клял свою сломавшуюся камеру и клялся зрителям, что он своими глазами видел идущего по воде мальчика. И еще несколько гатовцев, которых он нашел в городе, кивали и рассказывали про Андрейку, про то, как он предупреждал о падении колокольни. Потом на экране появился бородатый профессор и начал рассуждать об экстрасенсорных способностях мальчика, о том, что родители должны позаботиться о том, чтобы исследовать их в лабораторных условиях, а не прятать мальчика от людей, что эти способности надо развивать...

—  Дурак, — сказала в сторону профессора Алевтина.

Андрейка же смотрел в сторону экрана так, будто там было пустое место.

—  Неужели нам и отсюда придется уезжать? — сама себя озадачила мать.

—  Зачем? — как обычно спросил малыш. — Скоро мне в школу. В шесть лет уже можно. Рафаил говорил, что мне теперь не нужно бояться людей. Ничего они мне не сделают. Мам, я тут ангелов почти не вижу. Может, они в городах не живут? Или у меня с глазами что-то происходит. Только у храма, даже если не вижу, то точно знаю, они рядом.

—  А мы не будем ждать воскресения. Я в четверг с работы пораньше отпрошусь, пойдем в храм. Праздник. Я по календарю смотрела. Рождество Пресвятой Богородицы.

—  Ты бы знала, мама, как Ее ангелы любят...

Алевтина Сергеевна задумалась, глядя в окно, за которым неслись по улице иностранные машины, рекламные щиты обещали и навяливали чего-то, а из соседнего открытого окна доносилась музыка. Песня. Современная и популярная, но абсолютно дурацкая с несуразным текстом. В этот миг Алевтина испытала искушение и с опаской спросила у сына:

—  Андрюша, а с этим городом ничего такого не будет? Как с нашим селом?

Мальчик, не глядя на мать, раскрыл Библию и сразу начал читать вслух Евангелие от Луки:

—  «А другие, искушая, требовали от Него знамения с неба.

Но Он, зная помышления их, сказал им: всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и дом, разделившийся сам в себе, падет; если же и сатана разделится сам в себе, то как устоит царство его?..»

Алевтина смутилась.

—  Надо мне самой все прочитать да я не все понимаю. Старушки, правда, говорили, что чего умом не возьмешь, возьмешь сердцем.

Вечером мать и сын сидели за книгами. Алевтина читала и дивилась «Невидимый мир ангелов», Андрейка же разучивал нараспев новую молитву:

— Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего, вся ми прости...

Он еще надеялся увидеть Ангелов, но они и так были рядом. По крайней мере, два.

Завтра к Алевтине Сергеевне придет Александр Семенович и предложит ей выйти за него замуж. Андрейка отнесется к этому спокойно, у взрослых своя жизнь. Попросит только всем вместе молиться за папу...

_                                                                                                                     _Сентябрь_2006,_Горноправдинск_








 Мобильная новелла


Александру Пивоварову, который знает, как начинаются такие истории...

и отцу Сергию, который знает больше нас обоих...




—  Почему ты шлешь мне каждый день эсэмэски, если можно просто позвонить и поговорить? — спросила как-то у Олега Ксения.

—  Это единственная возможность поддержать вымирающий эпистолярный жанр и, поверь мне, в письме, даже коротком, можно выразить мысль точнее, и сказать то, на что язык порой и не разгонится.

Так и не разогнался сказать: выходи за меня замуж. Да и написать тоже...

Олег умер. Не зря подмечено, что сорок лет для мужчины

—  критический возраст. Пик творчества и пропасть нездоровья. Нельзя нестись по миру, высунув язык, как борзая, догоняя сразу двух зайцев: деньги и славу. При этом выпивая на бегу бутылку коньяка в день, две дюжины чашек кофе, выкуривая полторы-две пачки сигарет, не оставляя времени на нервный, неглубокий сон... Не оставляя времени на создание семьи.

За два дня до смертельного приступа Ксения узнала и уверилась в его изменах. Целый день настраивалась на серьезный, возможно последний разговор с ним. Выходит, зря. Олег умер и снова оставил ее ни с чем, как оставлял на протяжении всех десяти лет их отношений. И теперь она бродила по престижному фотосалону и находила все новые и новые подтверждения его несупружеской, но все-таки неверности. Последней каплей стал мобильный телефон, который в обыденной речи принято называть сотовым. Не так раздражало белье и неграмотные записки моделей, что приходили в эту студию штурмовать обложки глянцевых журналов для обывателей, а попутно заплатить натурой именитому фотохудожнику, сколько эта телефонная трубка. В бесстыдной памяти сотового выстроилась целая очередь: Альбина, Альмира, Анна, Барбара (даже такая!), Валерия, Валя 1, Валя 2, Варюша, Васса, Галина 1, Галина 2, Галина 3, Гелла, Дашута, Ева, Жанна, Зоя, Ира 1, Ира 2, Ира 3, Ира 4, Ира 5, Ира 6, Ира 7, Ира 8, Ира 9...

Сотовый? Теперь двухсотовый... Груз 200 уже готов пересечь реку Стикс. Надо бросить Харону этот мобильник вместо обола за переправу. Пусть сообщит о доставке.

После имени какой-то Ники Ксению стало воротить с души. Как он их не путал? Как мог отвечать впопад? Как удерживал в памяти тембры голосов, интонации? А вот имени самой Ксении в этом списке не было. Значит, всякий раз он набирал ее номер по памяти... Или брал с набранных. Спасибо и на том, что не поставил в один ряд с этими утоп-моделями...

Вот ведь жизнь!? Надо плакать, убиваться, надо хоть мало­мало пожалеть о нем, а внутри и снаружи пустота. Да такая глубокая, что каждый следующий день видится летящей в эту бездонную пропасть глыбой. Подкатится на край и ухнет беззвучно в пропасть ночи. А утром готов уже на краю дня новый сизифов камень. И нет такой мужской силы, что потянет его в гору. Да и не было!

А за окном - рукой подать до мая! И экая нынче весна, что душу рвет в клочья. Ветер откуда-то с Адриатического побережья принес запахи моря и неуместное, непонятное, необъяснимое желание чего-то светлого и радостного. Жить хочется, а незачем! Сколько бы лет сейчас было их сыну? Первенца не уберегли, а второго Бог не дал. Ксения бродила по мастерской, созданию которой Олег отдал всю свою жизнь, бессмысленно трогала вывешенные на стенах и уже давно состоявшиеся шедевры фотоискусства, трогала старые фотоаппараты, которые он коллекционировал, создавая с их помощью удивительный интерьер окружающего его мира. И ведь у него получалось. Все получалось! Талантливый был. И теперь, получается, что получалось во всем: и по женской части тоже. Сексуальная тавтология.

Но теперь этот мир неспешно и с аппетитом поглощала пустота. Ну что кроме цветов на могилу и значительного некролога в газету дадут ему друзья? Будут регулярно поминать на богемных попойках? И что с того? Что-о-о-о? Бесчисленные менеджеры журналов и рекламных агентств уже носятся по городу, подыскивая ему адекватную замену. Может, на первых порах, такого человека и не будет. Но обязательно придет другой. Обязательно. Пустых мест в этом мире не бывает. А вот в сердце бывает пусто. И потому больно.

Оставалось только бродить по умирающему миру одного человека и разговаривать с ним шепотом, плачущим и упрекающим, словно он мог услышать.

Ксения машинально бросила телефон Олега в карман плаща, швырнула ключи от мастерской на пол в прихожей и вышла на улицу, громко хлопнув дверью. Вот и все! Десять лет, которые так потрясли ее мир, закончились! И не осталось ничего, кроме последнего высохшего букета и нескольких фотографий юной Ксении, с которых начиналась эта нелепая, ничего не обещающая любовь. Они еще черно-белые, такие, каким, в сущности, является мир человека. А судьба — зебра. Главное, не застрять, как зазевавшаяся блоха, в черной полосе. Хотя и в черном цвете можно найти плюсы, легче скрываться, особенно, если ты безнадежная серость.

Через день Ксения силой заставила пойти себя на кладбище. Там, как и предполагала, было многолюдно. Пьяные соратники и лощеные заказчики произносили заученные и уже никому не нужные речи. А вот священника не было. Олег в гробу был похож на спящего. Никаких особых признаков смерти, кроме отсутствия дыхания. Воткнули между окаменевшими на груди пальцами свечу, похоже, даже не церковную, и пели осанну творчеству великого художника, произведения которого останутся в наследство человечеству. Вообще много было помпезного и ненужного. Несколько Татьян, Оль, Викторий и безутешных Барбар театрально вытирали слезы. «Собратья по объективу и объектам» лениво пощелкивали затворами дорогих камер, целясь в напускной траур. Единственный настоящий друг Стас был пьян вдрызг и, казалось, вообще не понимает, где он находится, и что вокруг происходит. В карманах провожающих в последний путь периодически пели свои песенки мобильники, и они, точно нехотя, с деланной скорбью давали краткие ответы. И уж совсем неожиданно и никчемно зазвучали аккорды хита группы Eagles в плаще Ксении. Несколько мгновений она стояла в растерянности, потом догадалась, вынула из кармана телефон Олега. Мобильный мир, мобильные похороны, вся жизнь, как суетливая техногенная катастрофа! На дисплее высветилась Ира 2. Ксения откинула раскладушку и с тихой ненавистью в голосе сообщила: «Олега нет, и больше никогда не будет». Потом вдруг, следуя какому-то безумному порыву, захлопнула крышку, подошла к гробу и небрежно воткнула телефон в боковой карман пиджака. Был мобильный — станет могильный. Богемная аудитория приняла этот жест за вариант оригинального прощания, кто-то даже надрывным шепотом произнес: «как трогательно». После чего дальнейшие речи посчитали неуместными, и процедуру прощания быстренько свернули. Тем более что каждый прекрасно понимал — покойнику она абсолютно не нужна.

Первый удар обухом топора по крышке гроба заставил сердце Ксении содрогнуться. И когда гроб опускали, она все-таки не выдержала и зашлась навзрыд. На этот случай оказался рядом вышедший из штопора Стас, он крепко сжал руку Ксении и плохо слушающим языком произнес: «Он любил тебя Ксюха, как никого!». От слов его стало еще горше. Действительно, любил, как НИКОГО!

На поминках Ксения чувствовала себя лишней. Накрытый в шикарном кафе не менее шикарный стол показался ей полным сюрреализмом. Все время мерещилось, что вот-вот зазвучит какая-нибудь попса, и начнутся танцы. Тем более — первое мая на дворе. Праздник мира и труда — ешь конфеты детвора! Топ-модели без кожаных плащей входили в «траурный» зал в миниюбках, а галантные джентльмены вовсю трещали по телефонам и обсуждали не терпящие похоронных отлагательств дела. Помянули первой, второй, а после третьей началась банальная пьянка, и только Стас мычал себе под нос, что Олежек был наголову выше всех, что у него в глазах диафрагма от Бога, ни взгляд, а широкоугольный объектив. А вот выдержки ему всегда не хватало. Все! Закрылись шторки, захлопнулся затвор, теперь, сколько ни проявляй пленку — только полная тьма в кадре! Он все время останавливал мгновение, и, в конце концов, остановил.

Потом остались только общий гул и посудный звон. Похороны - это, в их понимании, тоже тусовка, только вынужденно грустная.

И все же Ксения была благодарна этим людям за то, что они полностью избавили ее от забот и затрат на похороны гражданского мужа. Для них это было делом чести, а для нее -  страданием с вопросительным знаком в начале текста.


* * *

Ночью Ксения часто просыпалась, тревожно смотрела в окно. За стеклом плыла белесая дымка, город был необычно тих. Дремлющее сознание посещали нелепые короткие сны, точно клочки фантастических фильмов, но в центр всего была воткнута ржавая, но прочная игла безвестности. Единственный вопрос «как дальше жить?» был сходен по ощущению с потерявшей вкус жевательной резинкой, которую вот-вот выплюнут на грязный асфальт. Все крутилось вокруг него, но зацепиться ни мыслям, ни образам было, по сути, не за что. И только под утро, когда маленькая стрелка часов подползла к цифре «5», Ксения забылась настоящим сном.

Сон был похож на большой платяной шкаф, где она пряталась в детстве от любых страхов. Там было уютно, как в доброй сказке, пахло нафталином и семейными преданиями. Но стоило погрузиться в эту мягкую тишину, как реальность пропиликала с журнального столика короткой музыкальной фразой. Сотовый телефон Ксении сообщил о поступлении сообщения.

— Кому взбрело в голову отправлять эсэмэску в такую рань? Или чья-то запоздала? — перевернулась на другой бок, но добрый сон был безвозвратно утерян. Тонкая последняя нить

-  едва уловимое детское ощущение защищенности - оборвалась вместе со скрипом старого дивана. А хотела, было, повернуться на другой бок: пусть шлют сообщения и рапорты, тут самое интересное начинается.

Начиналось...

И все-таки поднялась: кому там еще ночь не в ночь? Путающимися пальцами нашла папку сообщений в трубке, открыла и обмерла: «Здравствуй, любимая. Олег». Почти как у Олега Митяева: «С добрым утром, любимая».

Шутка? Плохая шутка! Чья шутка? Какая-нибудь из смазливых глянцевых стервочек узнала номер телефона Ксении и решила напоследок плюнуть в душу. Недолго думая, Ксения удалила сообщение из телефона и буквально, как тигрица, прыгнула на диван, скомкав под головой подушку. Хотелось укусить это гадкое, злое пространство, но даже не получилось заплакать. Неожиданный, пусть и короткий, но глубокий сон не оставил ей шанса удивиться, что она снова смогла заснуть в эту ночь.

Утром за чашкой «черной карты» Ксения просчитывала унылое будущее. Олег не успел еще окончательно остыть в своем гробу, а ей почему-то мечталось о сказочном принце. «Плевать! Плевать! Плевать!» — даже не думала, и даже не понимала, на что или кого плюет. Просто заклинание, не имеющее значения. Вчерашние похороны, казалось, были сто лет назад. В принципе, в этом не было ничего предосудительного, ибо одинокой (и при живом гражданском муже) женщине просто хотелось видеть утешителя, настоящего мужчину с привлекательной внешностью и благородным порывом в душе. Ни русского пьяницу-интеллигента, вечно излагающего самого себя или свою безответную любовь к многострадальной родине, ни импортного денди, с признаками женственного вырождения на лощеном лице, ни креола, ни мулата, ни метиса, а именно сказочного - пусть и не принца - но таких, видимо не бывает. А может - и не было...

Телефон брякнул свои аккордики, извещая о новом сообщении. Ксения нехотя потянулась к трубке через стол. Глянула на дисплей и почувствовала, как в спину дождем воткнулись тысячи иголок.

«Я всегда любил только тебя одну. Просто не смог выбрать правильную экспозицию. Ты - единственный удачный кадр - и я его засветил».

Так мог говорить только Олег. Она буквально слышала его голос, который наслаивался в сознании на знаки. Она читала еще и еще, словно в трех коротких предложениях можно было найти больше, чем в них было сказано. Да уж, Олег всегда гнался за бездной смысла. Ну и какова она - бездна, родной?

Вдруг поняла, что уже не читает - дрожала рука. В записной книжке нашла телефон оператора, набрала.

—  Скажите, с какого номера мне сейчас поступило сообщение? Это крайне важно! Кодовое слово? Ах да...

Где-то усталая, но служебно вежливая девушка взирала на монитор компьютера и тоже удивлялась:

—  Вам не было сообщений несколько дней.

—  Не может быть, — настаивала Ксения, — посмотрите еще раз, вы не перепутали номер?

—  Нет, все точно. Не верите, возьмите распечатку хоть за весь год, но это платная услуга. Можете прийти в наш офис по адресу...

—  Обязательно приду, — оборвала Ксения и дала отбой.

Так же торопливо набрала другой номер. Долго никто не отвечал, и пришлось набирать второй раз. Наконец она услышала покореженный похмельем голос Стаса.

—  Ал-ле-е... — показалось, что «е», перейдет в «мое».

—  Стас, мне плохо и страшно, приезжай, пожалуйста. Ты должен это видеть, потому что слышать нельзя. Нужен, как свидетель!

—  Ксеня? Бр-р-р... Что стряслось? Ах да... Но при чем тут свидетель? Тебя ограбили?

—  Да нет же, просто ты мне сейчас нужен. На месте все объясню.

— У тебя есть выпить, иначе — я куча скрипучих костей?

—  Молдавский коньяк.

—  Пойдет, через полчаса буду. Ставь кофе.

—  Уже готов.


* * *

Все же Стас выглядел лучше, чем вчера. Полчаса он потратил на душ, побрился и даже отгладил свежую футболку. Вероятно, не пожалел денег на такси. И только глаза полопавшимися кровяными сосудами выдавали либо бессонные ночи, либо запой, либо и то и другое вместе. Русскому интеллигенту водка, как английскому лорду овсянка.

После третьей рюмки Стас окончательно ожил, и третий раз перечитывал сообщение, гипнотизируя дисплей телефона.

—  Значит, операторам уже звонила?

—  Да, нужно было не стирать первое сообщение.

—  Нужно было. — Стас снова потянулся к бутылке. — Кому это надо? Зачем?

—  Ты меня спрашиваешь?

—  Скорее, себя. А ты не пробовала отвечать?

—  Нет. Но это же бред! Если кто-то со мной играет, то я, получается, включусь в игру.

—  И все же, я бы попробовал. Ну-ка... Как тут у тебя буковки набираются. Клавиатура русифицирована?

— Да.

—  Надо придумать что-нибудь экстравагантное.

—  Зачем?

—  Навязать свои правила игры. Если это удастся, можно смело идти в милицию, искать телефонных хакеров.

—  А если нет? Ты хоть помнишь, что вчера я бросила его мобильник в гроб?

—  Не бросила, а любезно положила в карман моего покойного друга. Успокойся. Никакой потусторонщины! Проверь себя, набери номер Олега.

Несмотря на нелепость, Ксения набрала номер, чтобы слушать долгие гудки. Подумалось вдруг: «Значит, в пределах досягаемости». Но ответа, разумеется, не последовало. «Земля хорошо экранирует», додумал за Ксению Стас.

Ксения выключила телефон, ее передернуло от пяток и до макушки. Просто представила, как из-под земли на кладбище сейчас звучит “Hotel California”. Олег специально закачал эту мелодию в свой мобильник. Когда-то они танцевали под эту музыку в ресторане «Восьмое небо». Танец и стал их первым свиданием...

Насколько кощунственно могла звучать эта песня из могилы?! Даже на английском. Welcome to the hotel California. Such a lovely place... Кто-нибудь, проходя мимо, может до смерти напугаться.

—  Ну, убедилась? — вывел Ксению из замешательства голос Стаса.

—  Что же это такое?

— Я все-таки напишу. Что-нибудь типа, — Стас начал старательно  давить на кнопки, — как там на том свете?

—  Думаешь, стоит ерничать?

—  Мы просто парируем удар. Вот и все, отправил.

Они успели выпить по чашке кофе, а Стас к тому же осилил полбутылки «Белого аиста», когда трубка Ксении пропела о поступившем сообщении. Рука Стаса опередила руку Ксении, он поспешно откинул крышку и открыл текст. «Здравствуй, друг», кратко гласило оно.

— Да, в отношении меня такое обращение еще действует. Может, кто-то наблюдает за нами в оптический прицел, отчего забавляться ему сподручнее? — Стас подошел к окну, выглянул на улицу, где вдохновенно и трепетно легким ветром дышал наступающий май. Теперь он уже не мог скрыть, что нервничает. Правила игры не менялись, да и была ли сама по себе игра?

—  Я, пожалуй, все же поеду в телефонную компанию, — решила Ксения и ушла в спальню переодеваться.

Стас в это время набрал еще одно послание: «Если ты — Олег, то ответь: что мы с тобой делали в среду вечером? Это тот свет?». Пока Ксения собиралась, ответа не последовало. Уверившись, что его не будет, Стас с кривой ухмылкой отбросил телефон на диван.

—  Тут без бутылки точно не разберешься, — сказал он сам себе, наливая очередную рюмку.

— Ты со мной? — спросила Ксения, выйдя из спальни.

Одетая в обтягивающие джинсы и легкую белую блузку даже

после бессонной ночи они выглядела привлекательно.

—  Черт! Ты такая красивая, Ксюша...

—  Перебираешь, друг. Если уж я тебе начала нравиться, значит, ты уже выпил лишнего.

 —  Нет, я в норме. Я Олегу всегда завидовал. У него было хотя бы какое-то...

—  Подобие семьи, ты хотел сказать?

—  М-м-мм...

—  А по девкам вы с ним вместе ходили? Ну понятно, конечно, я такая квелая красавица, а там длинноногие лани двадцати лет.

—  Ксения с укором посмотрела на Стаса, тот виновато молчал.

—  Ладно, сейчас важно другое, я не намерена мириться с тем, что кто-то ковыряется ржавым гвоздем в моей ране. Ты со мной?

—  Если ты не возражаешь, я подожду тебя здесь, не очень-то хорошо я себя чувствую, и, подозреваю, ничего ты у операторов связи не добьешься, хоть «с ними и удобно».

—  Как знаешь...


* * *

Стас оказался прав. Дойдя до самого старшего менеджера, а вместе с ним до заместителя директора филиала, Ксения ничего не выгадала. Она показывала им сообщения, тыкала пальцем в дату и время, но на сервере компании было стерильно чисто. Единственный результат: зам директора, хмурясь, пообещал поставить всех на уши, но докопаться, кто отравляет жизнь добропорядочным клиентам компании. А заодно - заблокировать номер Олега.

—  Намертво, без малейшей возможности реанимировать на нашей станции эту цифровую комбинацию, — так и пообещал.

Когда Ксения вышла на улицу в сопровождении услужливого менеджера, провожавшего ее, как важную гостью, до ворот, мобильник снова спел свою поминальную песню. Менеджер любопытно застыл с открытым для прощания ртом. И Ксения удовлетворила его любопытство.

«В среду мы уже не были. Ты был один. Тот - это действительно свет. Как мудрость. Ищи ответы в книге мертвых. В книге живых скоро не останется места. Тот ли это Трисмегист? Тот сосчитал мои дни, а этот?»

Ох, и любил Олег загадки.

—  Бред. — Определил растерянный менеджер. — А количество знаков выше допустимого, — отметил профессионально. Это точно не наша станция. Наша не пропустит. Да и к чему все эти препинания, знаки...

—  Грамотность, как одна из характеристик. Тем более он ведет тут речь о египетском боге мудрости, которого звали Тот.

—  Тот, этот... Все равно бред. Меня еще в детстве эти полузвериные египетские боги страшили. Все эти мумии, фараоны... Может, вам номер поменять? Хотите? Бесплатно?

—  Может быть, — задумалась Ксения.

—  Вернемся?

Ксения стояла в нерешительности. И тут менеджера осенила еще одна полезная мысль.

— А вы отпевание заказывали?

—  Нет.

—  А надо. Если крещеный, обязательно надо. Моя бабушка всегда говорила: без отпевания, как в рай без пропуска!

—  Без пропуска говорите?

—  Ну да...

— Как же я... Недотумкала! Обол — Харону, книгу мертвых

—  Трисмегисту! Православному — отпевание... Привыкли водку на кладбище лить.

—  А номер вы, на всякий случай, все же поменяйте.


* * *

У ворот Богоявленской церкви Ксения остановилась в нерешительности. Женщины в платках и косынках, сосредоточенные мужчины, набожные старушки и агрессивные нищие... Ксения никак не вписывалась в этот живой пейзаж, особенно в обтягивающих джинсах и просвечивающей на свету блузке, под которой угадывался ажурный бюстгальтер. Из храма вышел священник, троекратно размашисто перекрестился с поклоном, но направился не к воротам, а к хозяйственным постройкам. Надежда поговорить с кем-нибудь из клира за пределами церковной изгороди таяла.

В этот момент снова ожил телефон. На этот раз звонил тот самый менеджер телефонной компании.

—  Ксения Андреевна!? Я тут кое-что обнаружил.

—  И?

—  На сервере есть скрытые файлы, обычно они относятся к системным программам, которые таким образом защищены от случайного повреждения или удаления, так вот — среди этих файлов я нашел те, которые не имеют никакого отношения к системным. Там, среди сохранившихся сведений о звонках и сообщений, есть те, которые поступали на ваш номер.

—  Что это значит? Сообщения все-таки были? От кого?

—  В том-то и дело, непонятно, почему они регистрируются в скрытых файлах и папках, а главное - они поступили с номера... В общем, с того телефона, который по вашим словам находится в гробу. Самое примечательное, что я почти сразу с вашим приходом заблокировал этот номер, но сообщение вам все-таки поступило. Тот философский бред на выходе. Вы поняли?

—  Еще бы!

В тот момент, когда она захлопнула «раскладушку», из церкви вышел еще один священник. Высокий, стройный, молодой, с кучерявой русой бородой и добрыми голубыми глазами. Он сам заметил стоявшую у ворот рядом с нищими Ксению. И пока она собиралась с мыслями, приблизился к ней.

—  У вас что-то случилось?

—  Да...батюшка, — последнее слово выговорилось с трудом, ибо батюшка был моложе Ксении лет на десять.

—  Вы стесняетесь в таком виде войти в церковь, и правильно. В чем ваша беда? Меня зовут отец Димитрий.

—  Долгая история, отец Димитрий. Но если вы выслушаете меня, я буду вам очень признательна. Похоже, что в мою жизнь вторгается потусторонний мир...

Священник кивнул и указал ей в сторону соседней аллеи, где выстроились в ряд аккуратные лавочки под свежей кленовой зеленью.

—  Давайте лучше там...

Пришлось начинать издалека. С «Восьмого неба»... Во время рассказа Ксения не сдержалась и заплакала. Слезы текли будто бы сами по себе, но отец Димитрий не пытался ее успокоить, а только внимательно слушал. Иногда нечто, как озарение, вспыхивало в его ярко-голубых без облачка глазах. Когда она закончила, раскрыв перед священником трубку с сообщениями, он только мельком взглянул на текст и неспешно заговорил, глядя в глаза Ксении.

—  Отпевать нельзя, если повязан он, как путами, смертными грехами... Да и крещен ли он? — взгляд стал испытующе вопросительным.

—  Крещен. Точно. Мы с ним вместе уже в зрелом возрасте крестились, а до венчания дело так и не дошло, как и до загса.

—  Значит, жили во блуде, — вздохнул отец Димитрий. — Но: первое и главное: У Бога нет мертвых. Хотя, я полагаю, там,

—  он кивнул на телефон в руках Ксении, — это не он. Не ваш Олег. Хотя вы, вероятно, ждете от меня объяснений соотносимых с вашим разумением окружающего мира, а я боюсь умствовать, ибо есть видение мира верующим человеком и видение мира людьми далекими от веры. Последние даже могут ходить в храм, соблюдать внешнюю обрядовость...

—  Да, батюшка, я не воцерковленная, но верю, — скорее, сама себе сказала Ксения задумчиво.

—  И то уже хорошо...

—  Но как же это не он, если даже мысли его высказываются?

—  Чуть позже. Лучше скажите, как он умер?

—  В тот вечер, точно знаю, работал. Не пьян был, не во блуде... Если честно, то не совсем он пропащий был. Как-то в Великий Пост нашло на него просветление. Закрылся от всех, от заказчиков, от друзей, почти не ел ничего, читал Священное Писание и плакал. Потом вдруг утром поднял меня рано и повел в храм на исповедь. Мы тогда в первый раз причастились, и он пообещал священнику, что в ближайшее время обвенчаемся. Еще и епитимью вместе исполняли. Да через какое-то время кончились деньги, и опять его затянуло в эту прорву. А вообще он иногда, проходя мимо храма, останавливался, щедро подавал нищим, а порой заходил внутрь и подолгу стоял у Спаса Нерукотворного или у образа Богородицы.

—  Значит, не совсем пропащий человек. Но я, к примеру, отпевать вашего Олега не решусь. Святитель Филарет так —  за тех, которые внутренно отпали от духовнаго тела Церкви Христовой и от жизни по вере, своим неверием, нераскаянностью, решительным и конечным противлением благодати Божией. Но к сей проповеди прибавляет слово Иоанна Златоуста: «Аще и грешен отыде, елико возможно есть, помогати достоит: обаче не слезами, но молитвами, мольбами, и милостынями и приношениями. Не просто бо сия умышлена быша, ниже всуе творим память о отшедших в Божественных тайнах, и о них приступаем, молящееся Агнцу лежащему, вземшему грех мира, но да отсюду будет им некая утеха... не ленимся убо отошедшим помогающее, и приносящее о них молитвы. Ибо общее лежит вселенныя очищение. И возможно есть отовсюду прощение им собрати яко то от приносимых за них даров, от святых с ними именуемых». Хотите, поясню?

— Нет, я все поняла... Кроме - как вы запоминаете такие цитаты? И кто шлет сообщения?

— Бес. И сидит этот бес в телефоне, который вы неосмотрительно бросили в гроб. Кладбищенская земля священна, и он сидит там, заперт. Одна ему утеха, вас донимать. А задача его - довести вас до отчаяния, а лучше того — до полного самоуничтожения. А цитаты? Ни вы первая, ни вы последняя спрашиваете...

—  Так, номер я все-таки поменяю.

—  Значит, не совсем понимаете. Это не поможет. Молиться

—  это из жизни верующего. Швырять мобильные телефоны — это из жизни современного потребителя-материалиста. Лучше подумать, какие ваши поступки дали возможность этому бесу появиться и действовать.

— Мне кажется, я знаю, — потупилась Ксения, — я не простила Олега. И до сих пор не могу простить. Даже то, что он умер, не могу ему простить. Но уверена, что он меня любил... Может, эти его измены... Может, это наветы да воображение мое?

—  Ксения в первый раз за эти дни позволила себе усомниться.

—  Он и так мучился тем, что ему приходится зарабатывать на хлеб, работая на эти глянцевые журналы с похотливыми девицами на обложках...

—  Это не оправдание, — закончил отец Димитрий.

Какое-то время они молчали. Потом батюшка добавил:

—  Попробуйте вымолить его. Большую силу имеет молитва любящего человека.

—  А как я узнаю, что вымолила?

—  Господь даст знак. Обязательно даст.

—  А потом?

—  А потом - жить. Ваша жизнь - ваша воля, ваша свобода, ваш выбор.

—  А если сообщения будут продолжаться?

—  Вряд ли... У меня тоже есть мобильный телефон, но это только телефон, понимаете? Когда я во сне вижу свою покойную матушку, я не пугаюсь, а если увижу усопшего или действия его наяву, то для начала осеню себя крестным знамением, а затем и сам объект - именем Господа нашего Иисуса Христа. Имя Спасителя любому из бесовского отродья, как огонь испепеляющий. Главное, верить, при этом, ни в себя, ни в свои силы, а в помощь Божию, — и встал, чтобы уйти.

—  Благословите, батюшка, — неожиданно для самой себя произнесла Ксения, и сложила, как положено, руки, как будто делала это каждый день.


* * *

Стаса она застала спящим. Отрадно было увидеть, что коньяк он допивать не стал. Переоделась и собралась уходить, намереваясь успеть к вечерней службе. Стас проснулся, испуганно вскочил с дивана.

—  Ты куда?

—  В Богоявленскую.

—  Я с тобой.

По дороге, в автобусе, пересказала разговор с отцом Димитрием. Стас же читал последнее сообщение.

—  Умный бес, получается, — рассудил старый друг, — в мифологии, как у себя дома. И хорошо ты его назвала, хоть и случайно - двухсотовый. Ибо имя им легион. Читал... Где- то...

—  Стас, давай помолчим.

Тот кивнул.

За стеклом, сквозь мутные разводы - следы первых дождей

—  неспешно плыла улица. Поток разнокалиберных машин, буквально расталкивающих друг друга, бравые зазывающие витрины магазинов, и люди, у которых, по внешнему их весеннему настроению, кажется, все только начинается и тысяча лет впереди, а не коротенькая, как у Олега, жизнь. Выбрось человека из этого муравейника в пустыню, что он будет из себя представлять? Что отдаст за то, чтобы вернуться сюда и вновь денно и нощно поглощать эту жизнь? Вспомнилась вдруг картина Крамского «Христос в пустыне». Босоногий Сын Божий сидит на камне, сложив на коленях руки, и человеческая печаль отражается на его челе... Печаль всего человечества...

Телефон в руках Стаса снова пиликнул. Тот озабоченно открыл его и вскинул брови. Потом повернул содержимое дисплея Ксении. «Это ты боишься забвения, а не я. У тебя есть окно, ты хочешь его закрыть?». Подумалось вдруг: черный квадрат - тоже окно, только куда? Закроешь окно, что потом? И зазвучал в памяти тихий, но уверенный голос отца Димитрия: «А потом

-  жить. Ваша жизнь - ваша воля, ваша свобода, ваш выбор».

В храме было людно и немного душно. Хорошо, что на входе для незнающих была прибита табличка: перечеркнутый красной линией мобильный телефон. В небольшом ларьке справа от входа принимали записочки. Туда и подошла.

— Скажите, где свечи усопшим ставят?

— Крещеный? Свидетельство о смерти есть? А то нынче взяли моду... А еще будет хорошо, если пожертвуете на общую свечу. Не мне. Вон там ящичек.

В душе немного похолодело от такого обращения. Будто не в храм, а в канцелярию пришла или в больницу захудалую, где персонал из-за низкой зарплаты не выказывает даже служебного сочувствия. Но ощущение это быстро прошло Особенно, когда увидела отца Димитрия. Он и начинал службу. Ксения в белой косынке возвышалась среди согбенных, часто кланяющихся старушек. Стас встал где-то в стороне и, похоже, был отвлечен своим внутренним миром.

Через полчаса, когда ноги стали неметь, за стенами началась сильная гроза. Молнии сверкали где-то у самой черты города, а вот гром раскатисто несся с крыши на крышу и долгим низким гулом отзывался на колокольне. Ксения пыталась сосредоточиться на словах священника, на голосах с клироса, и в какой-то момент это ей удалось, она целиком растворилась в общей молитве и даже перестала чувствовать непривычную усталость в ногах. Сердце вдруг наполнилось совершенно новым . содержанием, именно сердце... А с недалекой иконы взирали на нее немного печальные глаза Спасителя.

Уже после проповеди, подошла к образу со свечой. Заплакала. Но как-то иначе. Слезы лились, будто из самого сердца, и унять их было невозможно. Мысли смешались, и только одна просьба устремлялась навстречу пронизывающему взгляду Христа: Господи, прости нас грешных, на что еще уповать, кроме Твоего милосердия... И в какой-то миг поняла и поверила одновременно, что немногословная молитва ее услышана.

Из храма Ксения вышла уже с этим новым чувством. На душе стало легче, как если бы избежала смертельной опасности. Да и улица встретила свежим ветром. Мир не казался ей суетливым, ярче и четче проступили его детали. Влажный, наполненный озоном после короткого ураганного дождя воздух, усиленный ароматами зелени и прибитой к асфальту и стенам пыли был похож на пробившееся сквозь фильтры туч дыхание неба. И лица людей воспринимались теперь по-иному:      те, что

выходили вместе с ней из храма в большинстве своем были озарены внутренним сиянием или (у некоторых) смятением и печалью. Те же, что спешили мимо по улице, казались погруженными в скользкую ежедневную серость. Больше были похожи на маски, что одевают по случаю. У ворот Ксению догнал Стас.

—  Знаешь, я еще ни разу в жизни не стоял целую службу, —  признался он.

— Устал?

—  Нет, но состояние ни с чем не сравнимо.

—  Вот и давай побережем его...


* * *

Рано утром Ксения уже ехала на кладбище. Больше всего  удивилась, когда на одной из остановок в автобус вошел Стас. Он был непривычно трезв и привычно задумчив.

—  Я знал, что ты поедешь к нему. — Сел рядом и в этот раз молчал всю дорогу.

Кладбище мертвыми своими улицами буквально примыкало к живому городу. И автобус в какое-то неуловимое мгновение просто переехал эту едва заметную черту, разделяющую город живых и город мертвых.

—  Ему вчера памятник поставили. Плита такая темная, а на ней камера на треноге. Этакое ретро, — уже на выходе сообщил Стас.

—  Ни ретро, а сюрреализм какой-то. Есть такой дурацкий анекдот про смерть гинеколога...

—  Знаю, — потупился Стас.

—  Пойдем, тут ритуальное агентство есть, закажу крест, как и должно быть, кто бы под ним из православных не лежал: инженер, фотограф, писатель или врач... Вон, глянь, памятники бандитам, погибшим в перестрелках, самые высокие и помпезные, а толку? Кто они перед Богом?

—  Ну, знаешь, помнишь на Голгофе разбойник...

—  Сравнил! — полыхнула гневом Ксения.

Подошли к вагончику, где располагался своеобразный кладбищенский офис, да стояли вокруг еще несколько хозяйственных построек. Ксения начала с порога, еще не зная, к кому обращается.

—  Здравствуйте, там, на четырнадцатом участке, седьмая аллея, фотоаппарат над могилой взгромоздили, так вот, я бы хотела его убрать, а поставить крест.

—  Хорошо, что пришли, — невысокий невзрачный мужичок в потертом костюме буквально выпрыгнул из-за стола, — а мы уж гадали, кому звонить. Нет больше вашего фотоаппарата.

—  Что? Украли?

—  Если б, — мужичок чуть ли не с улыбкой почесал лысеющую голову, — гроза вчера была, молния аккурат в фотокамеру ударила. Так влепила, что расплавила до самого основания треноги и гранитную плиту пополам расколола.

Сердце Ксении испуганно екнуло.

—  Да-да, — якобы успокоил женщину мужичок, — расплавило! Даже изгороди чугунной досталось, но там дело поправимое. Так что новый памятник так и так заказывать, потому как наша контора за природный вандализм ответственности не несет.

—  Вандализмом было поставить на могилу фотоаппарат на треноге, — голос Ксении снова стал твердым и решительным.

—  Где я могу выбрать крест?

—  Остается надеяться, что и чертов мобильник расплавило... —  пробурчал Стас сам себе.


* * *

После кладбища поехала в храм. Стас потянулся следом. Снова выстояла службу и снова плакала. И выходя из храма, вдруг уловила в сердце удивительное и ни с чем не сравнимое чувство светлой надежды. На что? Откуда?

Дома выпила стакан чая и обессиленная легла спать. Сон пришел быстро, и не было суетливой кутерьмы мыслей, маленьких бытовых задачек и больших проблем. Был сон без видений и звуков, глубокий и тихий. Так спят выздоравливающие люди.

Но утром Ксению разбудил телефон. Он вновь пропел свою звонкую музыку о полученном сообщении. Правда в этот раз, прежде чем открыть откидную крышку, Ксения была спокойна и уверенна. Вздохнула, перекрестилась и лишь потом прочитала: «Ксюша, милая, жду тебя сегодня, 30 апреля, в восемь утра на Сретенской улице, дом 28, Олег. Вопрос жизни и смерти».

Что это? Еще одна шутка? Недолго думая, набрала номер телефонной компании. Знакомый голос девушки сообщил, что на номер Ксении действительно поступило сообщение.

—  А что вам не нравится? Заблокировать входящие с этого номера?

—  Нет, ничего, извините... Может, оно задержалось на несколько дней?

—  Хм... Минут пять назад его отправили или меньше.

—  С-спасибо... Извините...

—  Да нет проблем, кроме ваших.

Посмотрела на часы: половина восьмого. И торопливо стала собираться, судорожно вспоминая, где находится Сретенская улица. Убеждала себя, мол, все равно надо посмотреть, куда это он ее приглашал. И таилось глубоко в душе непонятное предчувствие, а главное ощущение того, что наступило какое- то необыкновенное утро. Странно, 30 апреля... В этот день она ходила по мастерской Олега, считала углы и считала измены, проклиная его. 29-го готова была порвать с ним раз и навсегда.

Сретенская оказалась небольшой улочкой, где еще сохранились частные дома, там же находилась маленькая, но красивая церковь. Она и оказалась на этой улице под номером 28. У ворот стоял улыбающийся Олег с огромным букетом белых роз. Ксения начала терять сознание, когда он успел подхватить ее, уронив цветы.

—  Милая, что с тобой? Я ведь... Что делать то? Ну-ну-ну... —  испугался не на шутку, но она уже начала приходить в себя.

—  Ксюша, мне сегодня приснилось, что я тебя потерял, навсегда! Ты не представляешь, что я испытал в эту ночь, я словно умер! Мне Харон виделся. Этот жуткий перевозчик мертвецов. Я всегда думал, куда он их перевозил, ведь смерть не была побеждена? Да о чем я!? Ксюша, мне так плохо без тебя! Послушай, тут служит мой знакомый батюшка, он нас обвенчает. Самое интересное: загс — через дорогу! Представляешь? Мы сможем обвенчаться и расписаться... С чего начнем, если ты, конечно, согласна?

—  Какое сегодня число, Олег, — с трудом выговорила Ксения.

—  Тридцатое апреля. Пятница. Тебя что-то беспокоит?

—  Так не бывает, Олег.

—  Не бывает, если так не делать, — Олег улыбался, буквально сиял.

—  А мне, Олежек, сегодня тоже снился сон, очень долгий сон, жуткий и долгий, как сама вечная смерть... И сны во сне снились. Скажи мне, в памяти твоего телефона много женских имен? — насторожилась Ксения.

—  Было достаточно. Я их все стер еще вчера, чтоб не раздражали тебя. Но я не понял твоего ответа: ты согласна выйти за меня замуж? Или меня кто-то опередил?

—  За десять лет могли и опередить, — вздохнула Ксения, — У меня есть условие.

—  ?

—  Ты с этого дня занимаешься только художественной фотографией...

—  О чем-то таком, не поверишь, я подумал еще вчера. И сегодня в пять часов утра, когда проснулся. До шести я успел выбросить из мастерской все, что связано с шабашной работой. Получилась внеплановая генеральная, нет, прямо-таки маршальская уборка. Там остались только старые камеры, против них ты ничего не имеешь?

—  Нет. Ты мне писал в эти дни?

—  Да, намедни... Что-то типа: здравствуй, любимая?

Олег вдруг задумался, глядя на летящие над золотыми куполами белые облака.

—  Господи! Хорошо-то как?! Мне иногда кажется, что мы сами мешаем себе быть счастливыми... Вот только свидетель опаздывает. Я Стаса позвал... Не возражаешь?

—  Свидетель? — спросила сама себя Ксения. — А священника твоего, случайно, не отец Димитрий зовут.

—  Ты его тоже знаешь?

_                                                                                                      _декабрь_2004-январь_2005_








БЕЛОЧКИ - СОБАЧКИ


Двадцать шесть лет изо дня в день она приезжает сюда. В стужу и в зной, в дождь и в грозу, при социализме и при капитализме, и при любом другом строе, который могут придумать люди, она приедет сюда, пока ее сердце будет биться. Она приезжает на кладбище на могилу сына Коли, тело которого привезли в цинковом гробу в далеком 1980 году из такого же далекого Афганистана. Зовут ее тетя Анфиса. Так уж повелось с тех пор, как она работала санитаркой в областной больнице. Так ее звали больные, так ее зовут сослуживцы и друзья Коли, так ее зовут кладбищенские работники и завсегдатаи. Так зовет ее даже бомж Василий, похмеляющийся на могилах поминальными стопками, хотя по возрасту он не младше. Никого из родных, кроме Коли, у нее никогда не было, и теперь уже точно не будет. Тетя Анфиса, маленькая худая женщина в пуховом платке, старом синтепоновом плаще, а седой она стала еще двадцать шесть лет назад. Ранним утром она ежедневно приезжает на кладбище и к полудню уезжает.

Она настолько слилась с кладбищенским пейзажем, что стала своей для крикливых сорок, галок, мрачных ворон и суетливых белок. Особенно для белок. Когда она сидит на покосившейся скамеечке у могильного камня, две-три, а то и целых пять белок снуют вокруг нее по ближайшим веткам, по могильным оградкам и прямо по ее рукам, которые щедро делятся с ними нехитрой снедью.

Прошлая зима была особенно суровой, несмотря на разговоры о глобальном потеплении. Мороз минус сорок держался больше двух недель, а чуть дальше на север — переваливал за отметку минус пятьдесят пять. И хотя несколько раз рейсы автобусов на кладбище отменяли из-за низких температур, тетя Анфиса добиралась на попутках. И какое внутреннее тепло позволяло ей там находиться два-три часа, в то время когда даже ко всему привыкшие бездомные дворняги, скуля, поджимали лапы?

На могилу Коли в эти мерзлые дни вслед за тетей Анфисой слетались-сбегались птицы и звери со всей кладбищенской округи. А белки залазили прямо в сумку, с которой она неизменно приезжала. Тетя Анфиса не возражала, не позволяла им лишь трогать орден Красной Звезды, который всякий раз привозила с собой и тоже выкладывала на стол. Орден уважительно обходили стороной даже падкие на все яркое вороны. Ночью, если небо не было затянуто облаками и тучами, тетя Анфиса смотрела в окно на звезды, пытаясь отыскать среди них Колину. А в другое время она всегда была у нее с собой.


* * *

Помимо сорок, ворон, воробьев, синиц, снегирей, белок, притрусила в тот день вся кладбищенская собачья стая и расселась возле ограды, выжидательно виляя хвостами.

— Вот, Коля, сколько у тебя гостей, — приговаривала тетя Анфиса, раскладывая на столике и под ним для них еду.

А Коля в тельняшке и десантном берете улыбался всем с фотографии на памятнике.

Но собаки, не дождавшись своей порции, вдруг опрометью рванули, петляя по узким проулкам мертвого города. К могиле Коли приближались два мужичка в темных тулупах. У одного из них в руках было ружье. Второй пьяно похохатывал, часто махая рукой в сторону тети Анфисы. Оба они перебивались случайными заработками в ритуальном сервисе, а в эту зиму подписали договор на отстрел бродячих собак. И хотя полагалось, это делать ночью, потому как такую работу должны выполнять лишь специальные службы, им нравилось разудало бродить по кладбищу с оружием днем, тем более, что в такие морозы, кроме тети Анфисы никого здесь не было.

—  А белочек на целую шубу, — лопотал Пушинский, тот, что был без ружья.

—  Всякая копейка в кассу, — соглашался Трокин, который был в этой команде за главного.

—  Деньги и пузырек надо с хозяйки взять. Вот я в перестройку дурак был, в свой завод ваучеры вложил, а он обанкротился. А хозяйка наша, проныра, в землю для мертвых. Кто ж знал, что время такое урожайное будет, — кивнул Пушинский на бесконечную рябь могильных холмов.

—  Тише, балабол, — рыкнул Трокин, — живность спугнешь. Вон, собаки уже рванули. Чуют нас за километр, а мы всего- то штук пять подстрелили. Смотри на столике у нее - сколько белок, дробью можно всех разом накрыть.

Подошли к оградке, и остались в пяти шагах наблюдать, как снуют вокруг тети Анфисы юркие зверьки. Птицы же с разумной предосторожностью взлетели на ближайшие ветки, и только воробьи серыми пулями, точно рикошет, воровали со стола крошки.

—  Так, бабка, сейчас ты тихо встанешь и свалишь отсюда,

—  глухо, но очень зло сказал Трокин.

—  Только тихо, а то, белочки-собачки, мы и тебя тут убьем,

—  подражая напарнику, добавил Пушинский.

Тетя Анфиса посмотрела на них с мудрой печалью в глазах.

—  Меня уж давно убили, — сказала она. — Но если вы хотите, я уйду.

—  Давай-давай, — Пушинский глазами указал в сторону автобусной остановки.

—  Нас на слезу не пробьешь, — пояснил Трокин, — у самих жисть собачья, так что вали, бабка, но тихо, зверей своих не пугай.

Тетя Анфиса положила орден в сумку, что-то шепнула Коле и поднялась со скамейки. Белки, точно в недоумении, прекратили свою суету и на какое-то время замерли. А когда она сделала шаг за оградку, тут же рассыпались по ближайшим стволам, пушистыми комками уходя к вершинам сосен.

—  Твою мать, — выругался Трокин.

—  А твою? Твою мать это бы огорчило, — сказала ему тетя Анфиса.

—  Пошла вон, ведьма старая, ты еще будешь меня учить. Видать,

своего плохо учила, раз теперь по кладбищу шарахаешься!

—  Иди, бабка, пока мой напарник стрелять не начал, — подтолкнул ее на тропинку Пушинский. — Знала ведь, старая, что разбегутся.

—  Знала, — не стала скрывать тетя Анфиса, — но вы же мне уходить сказали... — и направилась в сторону остановки. Трокин вслед ей грязно и многоэтажно выругался. Пушинкский достал из-за пазухи чекушку.

—  Слышь, Жень, ты когда-нибудь об опытах академика Павлова читал? — спросил он, сделав пару глотков и передавая бутылку напарнику.

—  Какого еще, на хрен, академика? — Трокина не отпускала злоба.

—  Ну, белочки-собачки, он эксперименты над животными ставил, особенно над собачками. Так вот, эти эксперименты показали, что у всех тварей есть условные рефлексы. За столько лет, я думаю, и у наших белочек-собачек они выработались. Так что завтра ты придешь сюда без пяти девять, заляжешь вон за тем памятником, и пали в свое удовольствие.

—  А ты? — подозрительно взглянул на товарища Трокин.

—  А я пойду на остановку, задержу бабку, а то, если она сегодня не помрет, завтра восьмичасовым снова здесь будет. Как тебе идея?

—  Посмотрим, — отпил свою долю Трокин, — если не получится, я тебя вместе с твоим академиком дробью нафарширую.

—  Получится, ты только не нажирайся с вечера, а то руки трястись будут.

—  Сам не наешься...


* * *

Переночевали в избушке у сторожа и в предвкушении завтрашней охоты не напились. Утром Трокин выдвинулся на позицию, а Пушинский пошел на остановку.

Подойдя к могиле Коли, Трокин оторопел. На месте тети Анфисы сидел одетый по-летнему солдат. Трокин не склонен был верить в мистику, скорее и не без оснований - в белую горячку, но на всякий случай скользнул взглядом по фотографии на памятнике. «Нет, не тот», - отлегло от сердца.

—  Э, боец, ты тут дуба не дашь? — как можно развязнее спросил он. — Какого ты тут сидишь, сохнешь?

—  Тебя жду, — спокойно ответил солдат, и Трокин с ужасом констатировал, что пар у него при этом изо рта не идет.

—  Ну и зачем? — скривился Трокин, нащупывая предохранитель. «Поговорить надо», — услышал Трокин за своей спиной и, вскинув ствол, резко повернулся. Рядом стоял еще один солдат.

Он был постарше, лет тридцати, с бинтами на голове, словно он только что пришел из госпиталя. Да и форма его отличалась от той, что была на первом. Напоминала совсем о другой войне.

—  О чем говорить-то? — прищурился Трокин, из последних сил сохраняя самообладание.

—  О белочках-собачках, — эту фразу произнес третий боец, который неожиданно появился рядом с первым. Этот вообще был в шинели и в... папахе с красной лентой наискосок. Облокотившись на ствол ближайшей сосны, он небрежно поигрывал ногайкой.

—  У вас, господин хороший, мама есть? — спросил уже четвертый, одетый в форму штабс-капитана белой армии.

—  А как, — выдавил Трокин, — родила же.

—  Родила, к сожалению, — с издевкой согласился штабс- капитан.

—  Вы мужики, наверное, ряженые, но у меня-то в руках ТОЗ, двенадцатый калибр, — неуверенно предупредил Трокин.

—  В руках у тебя мы видим, ружье, вот в голове ничего не видим, и в сердце, — сказал красноармеец.

—  Ты же понимаешь, стрелять тут бесполезно, — снова заговорил первый.

Трокин начал отходить в сторону, старясь всех четверых держать на прицеле.

—  Вы мне тут хоть че говорите, а крыша у меня на месте, и, если вас эта бабка наняла, то номер не прошел. Я все равно сюда вернусь...

—  Тро-ки-и-ин! — это крикнул запыхавшийся Пушинский, что бежал по кладбищенской аллее. — Де!.. Дергаем отсюда! С бабкой целый взвод ветеранов приехал! Эти!.. Афганцы, мать их!.. Точно, блин, сказал... Она — мать их! Дергаем!

—  Ты че, не врубаешься, меня тут тоже в кольцо взяли.

—  Кто? — остановился Пушинский, который не видел никого, кроме пятящегося Трокина.

—  Рефлексы твои, придурок!

—  Это... Пошли, пошли отсюда от греха подальше, — потянул напарника за рукав Пушинский.

Так и пошли они в сторону нового кладбища, поочередно озираясь. На новом кладбище всегда можно было тяпнуть рюмку-другую в компании Василия. Трокин, смачно приправляя речь сквернословием, рассказывал, с кем ему довелось сейчас повстречаться, а Пушинский с опаской поглядывал на товарища, сетуя на то, что в рукаве у него нет заветной чекушки. Когда скрип снега под их ногами и матерки Трокина растаяли в морозном воздухе, на столик у Колиной могилы соскользнули с кедровых стволов белки. Условный рефлекс был устойчив. А потом на аллее появилась тетя Анфиса, как всегда - абсолютно одна. Да и кто в такой мороз поедет на кладбище?..




_*_*_*_



Мы подобрали тетю Анфису на остановке. Что-то в этот день у автобусников не срасталось. Рейсы задерживались. Мы же ездили проведать отца, бабушку и недавно убитого племянника Алешу. В машине было свободное место, и мы позвали тетю Анфису к себе. Не привыкшая быть кому-то обузой, она долго отказывалась, но потом, узнав мою маму, все-таки согласилась.

—  Только до города меня подбросьте, а там - я сама,

—  переживала она.

—  Двадцать седьмой год на кладбище ездишь? — уточнила моя мама, которая знала ее еще по работе в областной больнице.

—  Да, вот новый начался... В этом-то году хоть тепло зимой. В прошлом страшные морозы были. Я одна на целый автобус, как барыня, ездила.

— Каждый день? — спросил я.

—  Два дня не ездила. Болела сильно.

—  А как твои белочки? — спросила мама.

—  Нет белочек. В прошлом годе еще не стало. Наверное, застрелили все-таки те мужики... Я хоть просила Колю, чтоб он их поберег, но, видно, застрелили. Время такое, не только белочек убивают...

—  У меня вот внука убили, — горько согласилась мама.

—  Сколько годков-то было? — переключилась на чужое горе тетя Анфиса.

—  Двадцать один... Зарезали на улице. Ничего не взяли, просто зарезали...

—  Господи, что же делается-то...

Далее до города ехали молча. Мы высадили тетю Анфису прямо у дома. После долгих «спасиб», она вдруг наклонилась в салон и сказала:

—  А тех двух мужиков потом нашли замерзшими. Пьяные, замерзли. И ружье при них.

—  Она кто? — спросил водитель, который не знал историю тети Анфисы.

—  Мать солдата, — ответил я на все вопросы, а потом написал этот рассказ.

Или легенду?

Знаю, что настоящими в ней были тетя Анфиса, Коля, двадцать шесть лет, и два мужика, которые убили настоящих белок...