Люди и окна
С. Б. Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
Вышел на крыльцо – только-только начинало разутриваться. По краю неба широко разлилось розово-золотистое сияние. Смотрю неотрывно и с напряженным испугом в точку, где вот-вот должно появиться солнце... Желтизна эта поразительна – глаза в ней туманятся, она будто втекает в зрачки, гипнотически окутывает всего, втягивает куда-то. Иными мирами веет от нее.
Однако, морозно, студено. За ночь прибуранило, притрусило все кругом белым снежком. Заплот даже исполосован. Ночью, слышал сквозь сон, гудело, подвывало в трубе. У сарая и возле поленницы настрогало полукругом сугробы. Огород, где вчера вытаяло местами до черноты, снова укутало – белым-бело. А поле все застелил ось голубоватой чистотой. Четко выдвинулась темная полоса леса за большаком.
Вернулась зима, лютанула последний раз.
И вдруг сверху раздался залихватский разбойный высвист. Нет, не разбойный, разбойники, наверно, по-другому давали о себе знать. А тут так восторженно, чисто, серебряно, что в груди все сжалось.
Скворцы... Сидят на проводе два черных комочка. Как они в такую стужу, бедняжки?
Прилет скворцов во мне всегда вызывает трепетную детскую смуту. Помню, как меня мать вот таким же сияющим утром растолкала однажды с шепотом: «Посмотри, сынок, выди, посмотри, как солнышко играет...» – я полусонный вывалился из сеней на крыльцо. Лет шесть мне было, не больше. Поднял голову и замер. Замер не оттого, что играло солнце,– оно и не играло вовсе, а просто сверкало первыми красными лучами на золотистом небе. Меня поразило пение скворца, сидевшего на скворешне, которую мы целый вчерашний день мастерили со старшим братом. Меня впервые потрясло эго птичье излияние – одинокое, самозабвенное, отчаянно-призывное.
Таким я и запомнил его – сорокалетней давности! – утро: скворечник над стайкой с темным звонким комочком в березовой ветке на фоне яркой утренней зари.
Природа безоглядна и, вероятно, безнравственна в своем великодушии. Есть в ней нечто такое, что безраздельно властвует над всеми нами без различия наших душевных качеств. Вор ли ночной, злоумышленник или влюбленный, идущий домой со свидания, с одинаковым трепетом замирают от возникающей вдруг соловьиной трели. А кто из нас не остановится, не поднимет голову, впервые услышав в весеннем лесу кукушку? Или вот эти вестники весны...
Ученые утверждают, что скворцы наделены одними инстинктами. Но почему же они лучше, чище и, ей-богу, куда возвышеннее выражают свою суть и эту самую природу, чем мы с нашими отшлифованными интеллектами и кучей условных рефлексов?
Природа сама по себе слепа, глуха и нема. Тем не менее все и всех она терпит, и щедрость, и немилость у нее ко всем нам, ее детям, одинакова. Странно только то, что мы, существа, отмеченные особым признанием и природой и всеми, кого она создала вокруг нас, – мы почему-то упорно несем в нее бескорыстно-гибельное заблуждение: разве она для нас, а не мы для нее? Что нас толкает на самообман? Зачем этот диссонанс? Обязателен он, необходим? Что, у нее не хватило своих обертонов в оркестре, и она сама вынудила нас создавать другой? Создавать, а потом кричать во весь голос земли мы, мол, губим природу! Назад к природе! Разве неразгаданное в природе обременительно для нашего высокого ума и менее прекрасно, чем то, что мы уже постигли?
Да, странно все это. И странно то, что мы в светлые минуты жизни склонны почему-то размышлять о самом противоречивом и алогичном.
На проводе появилась еще одна парочка – похоже, он и она тоже. Морозный розовый воздух наполнился невообразимой какофонией из щебета, карканья и свиста самцы пели дуэтом. Ах, как они пели! Пели и все. И он, этот дуэт, не был противен моему уху, хотя все звучало невпопад взахлест, не в жилу, как говорят музыканты. Но все равно это была песня, ансамбль, симфония – в ней вся лихость и весь восторг живой натуры.
Широко разинутые клювы запрокинуты к небу, голова слегка двигается из стороны в сторону и все как будто стремится ужаться вниз, в себя. Сидели они по краям от своих подруг те с отрешенной неподвижностью внимали их пению.
Но что-то там произошло, песня вдруг прекратилась. Начались выяснения отношений – так я это понял. Самцы один за другим перепорхнули, нет, попросту перескочили через своих подруг и уселись между ними – те хоть бы шелохнулись, словно их это не касалось.
Когда недоразумения были устранены – дуэт зазвучал вновь. Но вскоре он опять прервался, так как самочки одновременно, как по сговору, снялись и улетели с легким шумом тугих крыльев.
Соперники долго сидели в полном молчании. Наконец, один не выдержал, выдал несколько колен. Начал с длинного, веселого свиста, а кончил каким-то натянуто-волосяным и прерывистым писком. И, видимо, он ему самому не понравился. Повертев головой, он сунул клюв под крыло, одергал перья, прокричал язвительное, ругательное, очень похожее на «Эх ты!..» взмахнул крыльями и растворился в небе.
Оставшийся скворец не собирался никуда улетать, он весь распустился, нахохлился, уставившись на красное, только что выкатившееся большое солнце.
С. Б. Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
Вышел на крыльцо – только-только начинало разутриваться. По краю неба широко разлилось розово-золотистое сияние. Смотрю неотрывно и с напряженным испугом в точку, где вот-вот должно появиться солнце... Желтизна эта поразительна – глаза в ней туманятся, она будто втекает в зрачки, гипнотически окутывает всего, втягивает куда-то. Иными мирами веет от нее.
Однако, морозно, студено. За ночь прибуранило, притрусило все кругом белым снежком. Заплот даже исполосован. Ночью, слышал сквозь сон, гудело, подвывало в трубе. У сарая и возле поленницы настрогало полукругом сугробы. Огород, где вчера вытаяло местами до черноты, снова укутало – белым-бело. А поле все застелил ось голубоватой чистотой. Четко выдвинулась темная полоса леса за большаком.
Вернулась зима, лютанула последний раз.
И вдруг сверху раздался залихватский разбойный высвист. Нет, не разбойный, разбойники, наверно, по-другому давали о себе знать. А тут так восторженно, чисто, серебряно, что в груди все сжалось.
Скворцы... Сидят на проводе два черных комочка. Как они в такую стужу, бедняжки?
Прилет скворцов во мне всегда вызывает трепетную детскую смуту. Помню, как меня мать вот таким же сияющим утром растолкала однажды с шепотом: «Посмотри, сынок, выди, посмотри, как солнышко играет...» – я полусонный вывалился из сеней на крыльцо. Лет шесть мне было, не больше. Поднял голову и замер. Замер не оттого, что играло солнце,– оно и не играло вовсе, а просто сверкало первыми красными лучами на золотистом небе. Меня поразило пение скворца, сидевшего на скворешне, которую мы целый вчерашний день мастерили со старшим братом. Меня впервые потрясло эго птичье излияние – одинокое, самозабвенное, отчаянно-призывное.
Таким я и запомнил его – сорокалетней давности! – утро: скворечник над стайкой с темным звонким комочком в березовой ветке на фоне яркой утренней зари.
Природа безоглядна и, вероятно, безнравственна в своем великодушии. Есть в ней нечто такое, что безраздельно властвует над всеми нами без различия наших душевных качеств. Вор ли ночной, злоумышленник или влюбленный, идущий домой со свидания, с одинаковым трепетом замирают от возникающей вдруг соловьиной трели. А кто из нас не остановится, не поднимет голову, впервые услышав в весеннем лесу кукушку? Или вот эти вестники весны...
Ученые утверждают, что скворцы наделены одними инстинктами. Но почему же они лучше, чище и, ей-богу, куда возвышеннее выражают свою суть и эту самую природу, чем мы с нашими отшлифованными интеллектами и кучей условных рефлексов?
Природа сама по себе слепа, глуха и нема. Тем не менее все и всех она терпит, и щедрость, и немилость у нее ко всем нам, ее детям, одинакова. Странно только то, что мы, существа, отмеченные особым признанием и природой и всеми, кого она создала вокруг нас, – мы почему-то упорно несем в нее бескорыстно-гибельное заблуждение: разве она для нас, а не мы для нее? Что нас толкает на самообман? Зачем этот диссонанс? Обязателен он, необходим? Что, у нее не хватило своих обертонов в оркестре, и она сама вынудила нас создавать другой? Создавать, а потом кричать во весь голос земли мы, мол, губим природу! Назад к природе! Разве неразгаданное в природе обременительно для нашего высокого ума и менее прекрасно, чем то, что мы уже постигли?
Да, странно все это. И странно то, что мы в светлые минуты жизни склонны почему-то размышлять о самом противоречивом и алогичном.
На проводе появилась еще одна парочка – похоже, он и она тоже. Морозный розовый воздух наполнился невообразимой какофонией из щебета, карканья и свиста самцы пели дуэтом. Ах, как они пели! Пели и все. И он, этот дуэт, не был противен моему уху, хотя все звучало невпопад взахлест, не в жилу, как говорят музыканты. Но все равно это была песня, ансамбль, симфония – в ней вся лихость и весь восторг живой натуры.
Широко разинутые клювы запрокинуты к небу, голова слегка двигается из стороны в сторону и все как будто стремится ужаться вниз, в себя. Сидели они по краям от своих подруг те с отрешенной неподвижностью внимали их пению.
Но что-то там произошло, песня вдруг прекратилась. Начались выяснения отношений – так я это понял. Самцы один за другим перепорхнули, нет, попросту перескочили через своих подруг и уселись между ними – те хоть бы шелохнулись, словно их это не касалось.
Когда недоразумения были устранены – дуэт зазвучал вновь. Но вскоре он опять прервался, так как самочки одновременно, как по сговору, снялись и улетели с легким шумом тугих крыльев.
Соперники долго сидели в полном молчании. Наконец, один не выдержал, выдал несколько колен. Начал с длинного, веселого свиста, а кончил каким-то натянуто-волосяным и прерывистым писком. И, видимо, он ему самому не понравился. Повертев головой, он сунул клюв под крыло, одергал перья, прокричал язвительное, ругательное, очень похожее на «Эх ты!..» взмахнул крыльями и растворился в небе.
Оставшийся скворец не собирался никуда улетать, он весь распустился, нахохлился, уставившись на красное, только что выкатившееся большое солнце.