Люди и окна
С. Б. Шумский
НА ПОКОСЕ
Наутро Семен и Вовка пошли искать по тайге лошадей и совсем недалеко от избушки, в густом, душном кипрее наткнулись на медведя.
Медведь вскочил с лежки, коротко, извинительно хрюкнул и бросился к рядом стоящей березе – скрылся в листве. Скрылся так быстро, что Семен не успел даже испугаться.
Вовка, который до этого сонно плелся за Семеном, сиганул обратно к избушке. Вскоре прибежал с топором в руках его отец, начальник лесоучастка Чубуков, приехавший вчера с конюхом Семеном смотреть травы.
– Где, Семен, где? – хрипло выспрашивал Чубуков, ворочая во все стороны головой и еле переводя дух.
– На эту березу залез, Лексей Сидырыч, от, да штой-то не видать, не слыхать, может, спрыгнул куда, – говорил Семен, вглядываясь из-под козырька наверх, в листву, и побрякивая уздой по стволу. Убег, должно, леший его дери.
Он топтался вокруг большой, развесистой березы и не верил уже сам себе: не почудилось ли? Но, Чубуков, окинув взглядом лежку, мигом все смекнул, он уже рубил, кромсал кустарник, расчищал место. Потом принес от прошлогоднего остожья березовую жердь, ширнул ею по стволу – оттуда донесся хриплый, злой вскрик: «Уврра-а!..».
– Тут он! Никуда он не денется от нас, голубчик. Ну, ты там, косолапый! Кончай, Семен, суетиться, держи жердь, не давай ему спускаться, понял? Это молодой пестун, сирота, скорее всего, я его голыми руками. И ты, Вовка, не хрен глазеть попусту, неси там, возле зарода, жерди валяются. Мигом!
– А мне думается, Лексей Сидорыч, лучше уйти от греха, – сказал Семен, работая жердью. – Хоть бы ружьишко было, а то с одним топором... Зверь все же сурьезный.
Семена впервые охватил какой-то панический страх и он растерялся, ослабел всем телом. Медведей он сроду не видел, хоть и прожил всю жизнь в тайге. Бывало, по неделе приходилось сидеть на дальних делянках одному с лошадьми, даже звериного духу не было слышно, а тут вдруг рядом с избушкой. И медведь дурной какой-то: сразу кинулся на березу!.. Ошалело зыркнул своими зенками...
Чубуков заготовил кольев, срубил две новые жерди, заострил концы в виде пик.
– Мясо, Семен, будем делить на троих, распорядился он, растаптывая вокруг березы заросли. – А шкуру мне позволь взять, тебе она ни к чему, сгноишь только.
– Да мне что, бери и шкуру, пожалуйста, – буркнул Семен, вытер подолом рубахи потное лицо. – Только рано делить-то, Лексей Сидорыч.
– Это я к слову, а то ты заартачишься потом, знаю я тебя. Вовка вон тоже помогает. Вовка, неси остальные колья.
«Ишь боров какой, – без злобы подумал Семен, разглядывая жирный, состриженный затылок Чубукова. И парнишку загонял совсем... Сам-то как зверь, разъярился...»
Чубуков обставил березу кольцом заостренных сверху кольев, принялся загонять кол за колом чуть подальше – такое же кольцо.
Прошел час, а за ним так же незаметно пролетел и другой. Туман кругом сдернуло, лес на солнце знойно засветился, повеселел. Справа, в просветах обозначилась черная полоса дальних гор, слева яснее как-то, звонче загомонила на перекатах речка.
А сверху ни треска, ни шороха. Не верилось даже, что там действительно сидит зверь. Руки Семена отяжелели, разламывало плечи, но он, обливаясь потом, продолжал машинально двигать туда-сюда жердью. Комары кусали реже, их с жарой становилось все меньше, но зато стали наседать слепни и оводы – как собаки рвали.
– Ни к чему эта затея, Лексей Сидорыч, – проговорил Семен, опуская жердь и сам садясь у ствола. – Пущай он сидит там хоть сто лет.
Твое дело шурудить, Семен, – прикрикнул Чубуков.
– Шурудю, а толк какой?..
Чубуков вогнал последний кол, постучал обухом по стволу – прислушались: ветви вроде зашуршали, донеслось сопение.
Когда медведь подлез к первым сучьям, Чубуков с силой пырнул его заостренной жердью. Зверь рявкнул, залился по-ребячьи отчаянным плачем, исчез в листве.
– Что, милый, не понравилось?! – со смехом и злостью закричал Чубуков вверх.
И снова с яростью застучал по стволу – медведь вскоре опять показался из листьев и снова получил укол. И так продолжалось несколько раз.
Сверху закапал крупный дождь.
– Во, полилось, – сказал Семен, отстраняясь. – Мочиться принялся, леший.
– Подожди, еще не то будет...
– И не успел Чубуков сказать это, как зверь зачернел опять из листьев. На этот раз он, видимо, отчаялся: вместо того, чтобы карабкаться вверх, он напролом полез на острые жерди.
– Смотри, смотри, что он делает!.. – забеспокоился Семен, не попадая своей пикой.
Медведь шмякнулся между кольев, застрял, перевернулся. Чубуков ударил его обухом по голове, но не удачно. Медведь вскочил, захрипел, разевая красную пасть, сломал несколько кольев, и в это время Чубуков хряснул его еще раз. Размахнулся и в третий раз, но не успел, потому что сам зацепился за что-то и упал.
Зверь распластался рядом. Но потом он неожиданно резко вскочил и, двигая передними лапами, как руками, бросился прямо на Вовку, который остолбенело стоял метрах в двух под осинкой.
– Вовка! – заорал Чубуков.
Но было поздно. Зверь сгреб мальчишку, подмял, и сам, повалившись в траву всей тушей, затих.
* * *
А лошади оказались совсем рядом с избушкой, на речном мыску.
Тушу медведя приволокли на волокуше из двух березок, весу в нем было пуда три, а может, и меньше. Уложили на дрожки. Чубуков прикрыл травой, припутал веревкой и начал запрягать.
Вовка уже не плакал, а только изредка вздрагивал всем лицом, бессмысленно озираясь вокруг. Семен отвернул окровавленную повязку из рубахи, которой Чубуков обкрутил сыну шею, еще раз взглянул на большие царапины, тянувшиеся от самого уха и до плеча, жалостливо зацокал языком, покачал головой.
Кровь продолжала сочиться. Содрана была кожа и на руке. Семен нарвал листьев зопника, намял в ладонях, покапал зеленым соком на раны. Вовка поморщился.
– Терпи, паря, – сказал Семен. – Я всех коней этой травой лечу. Лексей Сидорыч, парнишку бы доктору не мешало показать, а то вдруг там жилка какая-нибудь задета или что помято – дело-то нешутейное.
– Ни хрена ему не сделается, заживет, как на собаке, – похохатывал Чубуков, радуясь тому, что все обошлось, как надо. – Ему говорено было идти в избушку, а теперь на всю жизнь память, не забудет.
Когда Чубуков уехал, Семен присел на горячее от солнца бревно возле кострища, чувствуя тяжелую боль во всем теле. Слышно было, как гремела телега на корневищах, скыркая немазанными колесами. Закрыв глаза, Семен задумался, но никаких мыслей не было и желания думать не было. Была одна усталость и боль в руках.
– А не пойду, пропади он пропадом с энтим медведем, – сказал он таким тоном, словно с кем-то спорил. – Дармовое даром и проходит, ну их всех...
Солнце сильно жгло спину. Семен хотел было перебраться в тень, но так и сидел, не в силах пошевелиться. А когда поднял голову с колен и осмотрелся, то понял, что спал, а может, просто вздремнул. Погромыхивания и скрипа телеги уже было не слышно. В голове сделалось хорошо, ясно, и все случившееся куда-то отстранилось и потеряло, как проходящий сон, всякую значимость и остроту.
Семена беспокоили уже свои дела: вот-вот должны подъехать косцы, а у него еще не отбито ни одной косы, не убрано в избушке. Он наломал хворосту, разжег костер, повесил котелок с водой для чая. Потом развел дымокур для лошадей, которые стояли в тени от избушки и яростно нахлестывали себя хвостами и, сев снова на бревно возле чурки с маленькой наковаленкой, взял в руки косу и молоток.
Поляну разрубил тонкий, мягкий звон, за ним ударил другой, на него упал третий... И пошли дробить лесной зной мерные, мелодичные звуки – для Семена начинался привычный день закоренелого таежника.
С. Б. Шумский
НА ПОКОСЕ
Наутро Семен и Вовка пошли искать по тайге лошадей и совсем недалеко от избушки, в густом, душном кипрее наткнулись на медведя.
Медведь вскочил с лежки, коротко, извинительно хрюкнул и бросился к рядом стоящей березе – скрылся в листве. Скрылся так быстро, что Семен не успел даже испугаться.
Вовка, который до этого сонно плелся за Семеном, сиганул обратно к избушке. Вскоре прибежал с топором в руках его отец, начальник лесоучастка Чубуков, приехавший вчера с конюхом Семеном смотреть травы.
– Где, Семен, где? – хрипло выспрашивал Чубуков, ворочая во все стороны головой и еле переводя дух.
– На эту березу залез, Лексей Сидырыч, от, да штой-то не видать, не слыхать, может, спрыгнул куда, – говорил Семен, вглядываясь из-под козырька наверх, в листву, и побрякивая уздой по стволу. Убег, должно, леший его дери.
Он топтался вокруг большой, развесистой березы и не верил уже сам себе: не почудилось ли? Но, Чубуков, окинув взглядом лежку, мигом все смекнул, он уже рубил, кромсал кустарник, расчищал место. Потом принес от прошлогоднего остожья березовую жердь, ширнул ею по стволу – оттуда донесся хриплый, злой вскрик: «Уврра-а!..».
– Тут он! Никуда он не денется от нас, голубчик. Ну, ты там, косолапый! Кончай, Семен, суетиться, держи жердь, не давай ему спускаться, понял? Это молодой пестун, сирота, скорее всего, я его голыми руками. И ты, Вовка, не хрен глазеть попусту, неси там, возле зарода, жерди валяются. Мигом!
– А мне думается, Лексей Сидорыч, лучше уйти от греха, – сказал Семен, работая жердью. – Хоть бы ружьишко было, а то с одним топором... Зверь все же сурьезный.
Семена впервые охватил какой-то панический страх и он растерялся, ослабел всем телом. Медведей он сроду не видел, хоть и прожил всю жизнь в тайге. Бывало, по неделе приходилось сидеть на дальних делянках одному с лошадьми, даже звериного духу не было слышно, а тут вдруг рядом с избушкой. И медведь дурной какой-то: сразу кинулся на березу!.. Ошалело зыркнул своими зенками...
Чубуков заготовил кольев, срубил две новые жерди, заострил концы в виде пик.
– Мясо, Семен, будем делить на троих, распорядился он, растаптывая вокруг березы заросли. – А шкуру мне позволь взять, тебе она ни к чему, сгноишь только.
– Да мне что, бери и шкуру, пожалуйста, – буркнул Семен, вытер подолом рубахи потное лицо. – Только рано делить-то, Лексей Сидорыч.
– Это я к слову, а то ты заартачишься потом, знаю я тебя. Вовка вон тоже помогает. Вовка, неси остальные колья.
«Ишь боров какой, – без злобы подумал Семен, разглядывая жирный, состриженный затылок Чубукова. И парнишку загонял совсем... Сам-то как зверь, разъярился...»
Чубуков обставил березу кольцом заостренных сверху кольев, принялся загонять кол за колом чуть подальше – такое же кольцо.
Прошел час, а за ним так же незаметно пролетел и другой. Туман кругом сдернуло, лес на солнце знойно засветился, повеселел. Справа, в просветах обозначилась черная полоса дальних гор, слева яснее как-то, звонче загомонила на перекатах речка.
А сверху ни треска, ни шороха. Не верилось даже, что там действительно сидит зверь. Руки Семена отяжелели, разламывало плечи, но он, обливаясь потом, продолжал машинально двигать туда-сюда жердью. Комары кусали реже, их с жарой становилось все меньше, но зато стали наседать слепни и оводы – как собаки рвали.
– Ни к чему эта затея, Лексей Сидорыч, – проговорил Семен, опуская жердь и сам садясь у ствола. – Пущай он сидит там хоть сто лет.
Твое дело шурудить, Семен, – прикрикнул Чубуков.
– Шурудю, а толк какой?..
Чубуков вогнал последний кол, постучал обухом по стволу – прислушались: ветви вроде зашуршали, донеслось сопение.
Когда медведь подлез к первым сучьям, Чубуков с силой пырнул его заостренной жердью. Зверь рявкнул, залился по-ребячьи отчаянным плачем, исчез в листве.
– Что, милый, не понравилось?! – со смехом и злостью закричал Чубуков вверх.
И снова с яростью застучал по стволу – медведь вскоре опять показался из листьев и снова получил укол. И так продолжалось несколько раз.
Сверху закапал крупный дождь.
– Во, полилось, – сказал Семен, отстраняясь. – Мочиться принялся, леший.
– Подожди, еще не то будет...
– И не успел Чубуков сказать это, как зверь зачернел опять из листьев. На этот раз он, видимо, отчаялся: вместо того, чтобы карабкаться вверх, он напролом полез на острые жерди.
– Смотри, смотри, что он делает!.. – забеспокоился Семен, не попадая своей пикой.
Медведь шмякнулся между кольев, застрял, перевернулся. Чубуков ударил его обухом по голове, но не удачно. Медведь вскочил, захрипел, разевая красную пасть, сломал несколько кольев, и в это время Чубуков хряснул его еще раз. Размахнулся и в третий раз, но не успел, потому что сам зацепился за что-то и упал.
Зверь распластался рядом. Но потом он неожиданно резко вскочил и, двигая передними лапами, как руками, бросился прямо на Вовку, который остолбенело стоял метрах в двух под осинкой.
– Вовка! – заорал Чубуков.
Но было поздно. Зверь сгреб мальчишку, подмял, и сам, повалившись в траву всей тушей, затих.
* * *
А лошади оказались совсем рядом с избушкой, на речном мыску.
Тушу медведя приволокли на волокуше из двух березок, весу в нем было пуда три, а может, и меньше. Уложили на дрожки. Чубуков прикрыл травой, припутал веревкой и начал запрягать.
Вовка уже не плакал, а только изредка вздрагивал всем лицом, бессмысленно озираясь вокруг. Семен отвернул окровавленную повязку из рубахи, которой Чубуков обкрутил сыну шею, еще раз взглянул на большие царапины, тянувшиеся от самого уха и до плеча, жалостливо зацокал языком, покачал головой.
Кровь продолжала сочиться. Содрана была кожа и на руке. Семен нарвал листьев зопника, намял в ладонях, покапал зеленым соком на раны. Вовка поморщился.
– Терпи, паря, – сказал Семен. – Я всех коней этой травой лечу. Лексей Сидорыч, парнишку бы доктору не мешало показать, а то вдруг там жилка какая-нибудь задета или что помято – дело-то нешутейное.
– Ни хрена ему не сделается, заживет, как на собаке, – похохатывал Чубуков, радуясь тому, что все обошлось, как надо. – Ему говорено было идти в избушку, а теперь на всю жизнь память, не забудет.
Когда Чубуков уехал, Семен присел на горячее от солнца бревно возле кострища, чувствуя тяжелую боль во всем теле. Слышно было, как гремела телега на корневищах, скыркая немазанными колесами. Закрыв глаза, Семен задумался, но никаких мыслей не было и желания думать не было. Была одна усталость и боль в руках.
– А не пойду, пропади он пропадом с энтим медведем, – сказал он таким тоном, словно с кем-то спорил. – Дармовое даром и проходит, ну их всех...
Солнце сильно жгло спину. Семен хотел было перебраться в тень, но так и сидел, не в силах пошевелиться. А когда поднял голову с колен и осмотрелся, то понял, что спал, а может, просто вздремнул. Погромыхивания и скрипа телеги уже было не слышно. В голове сделалось хорошо, ясно, и все случившееся куда-то отстранилось и потеряло, как проходящий сон, всякую значимость и остроту.
Семена беспокоили уже свои дела: вот-вот должны подъехать косцы, а у него еще не отбито ни одной косы, не убрано в избушке. Он наломал хворосту, разжег костер, повесил котелок с водой для чая. Потом развел дымокур для лошадей, которые стояли в тени от избушки и яростно нахлестывали себя хвостами и, сев снова на бревно возле чурки с маленькой наковаленкой, взял в руки косу и молоток.
Поляну разрубил тонкий, мягкий звон, за ним ударил другой, на него упал третий... И пошли дробить лесной зной мерные, мелодичные звуки – для Семена начинался привычный день закоренелого таежника.