Люди и окна
С. Б. Шумский
ВСТРЕЧА
Ильин не видел ее лет семнадцать. Он забыл ее имя и вообще не вспоминал о ее существовании. И сейчас бы прошел мимо, если бы она не преградила ему дорогу. Наплыла какой-то тихой тенью – Ильин не заметил, откуда она появилась на этом обрыве, словно в бурьяне пряталась.
– Здравствуйте, Владимир Петрович, – сказала она, склонив лицо в улыбке. И так стояла совсем близко, исподлобья водила коричневыми зрачками. – Не признали, поди, давно так... ой, как давно я вас не видела!...
– Нет, почему же... – проговорил Ильин в растерянности, чувствуя легкий холодок в груди от неожиданного и давнего воспоминания.
Он не думал, что кого-то встретит здесь, на этом загаженном пустыре, тем более, знакомых женщин. Узнать он ее, конечно, узнал сразу, а имени не мог вспомнить. Не то Катя, не то Валя или Галя. В уме он уже прошелся по женским именам: «Катя, Валя, Галя, Оля, Вера, Надя, Алла, Зоя, Лида...» – не помогло, так и не вспомнил. Он знал одного, коллекционировал женщин, и вот так же выдавал про себя целый ряд имен, прежде, чем вспомнить ту, которая попалась на глаза. Любовниц у Ильина в общем-то не было, не водились, а на имена, особенно женские, был полный провал памяти. Иногда просто неловко получалось: знаешь, помнишь в лицо, работали вместе, а звать как – хоть убей! Или уж имена такие затертые, что ли...
И теперь Ильин испытывал эту же неловкость, пытался сгладить ее, улыбкой. Но она заметила, сочувственно передернула губами, с чисто женским простодушием сказала:
– Таню, бухгалтера, помните, когда вы начальником управления механизации были? Первый участок здесь размещался, сваи эти били. А вагончик во-он там, под тем тополем стоял, помните?
– Эти... свайное поле это называют сейчас рестораном «Белые столбы», – невесело посмеялся Ильин.
– Ага, слышала. Ой, господи, только вспомнить!..
– Как можно вас забыть, Таня! Хорошо помню, вы, кажется, ничуть... – и, подлаживаясь к ее приветливости и простоте, Ильин тронул ее за холодный локоток, слегка привлек к себе.
Она не противилась, наоборот, сама вскинула руки ему на плечи, прильнула щекой к груди.
– Дайте я хоть сейчас обниму вас... – проговорила с тихим, затаенным смешком, затем резко отстранилась и долго, сосредоточенно вглядывалась в его лицо, отмечая что-то для себя с неподдельной материнской озабоченностью.
Ильин наблюдал, любовался ею, с каждым мгновением наполняясь каким-то мальчишеским восторгом. Он видел, как глаза ее вдруг влажно заблестели и вздрогнули губы, – сам в волнении замер, сжал ее руки.
– Что с вами? – забеспокоился он.
– Да так я, не обращайте внимания... – посмеивалась она, забавно мотая головой.
– Какая вы, Таня... – у Ильина даже голос подсел от волнения. Что- то в нем как будто всколыхнулось от этого ее неожиданного порыва.
– Какая? – сделала она игривые и кокетливые глаза, хотя в них все еще стояла та, прежняя, напряженность. – Такая...
Она потянула Ильина к лавочке у засыхающего корявого тополя, где утоптанный полукруг был весь забросан окурками и обертками конфет.
– Давайте посидим хоть. Посидим, рядком, поговорим ладком.
Ильин долго не мог успокоиться, гадал: как понимать эти ее нежности?
Закурил, прокашлялся. И все любовался, заглядывал сбоку, отмечал для себя: какая она, эта Таня, в самом деле ладная, симпатичная, просто кровь с молоком. От лица, загорелого, с некрутой русской скуластостью да и от всей ее плотной фигуры, кажется, исходило само счастье. И такой лаской, покоем веяло от ее взгляда – в глазах туманилось.
Ильин почувствовал в ней такую силу женской привлекательности, что ему захотелось вновь – уже по-настоящему – сжать ее в своих объятиях. Давненько не посещало его такое жаркое мужское желание.– он даже застеснялся его, ругнул себя, вспомнив поговорку про седину и про беса в ребро.
Вспомнились ему те, семнадцатилетней давности, встречи с Таней и, как ни старался, ничего толком припомнить не мог – все расплывалось, путалось, суетилось в памяти. Просто досадно: почему же он не заметил ее тогда?! Не заметил и имя забыл... Если она сейчас такая, а тогда? Тогда лет восемнадцать ей, поди, было, не больше. И ему, в ту пору «самому молодому начальнику управления во всем министерстве» – всего двадцать четыре. Теперь вот встретились... И где встретились!
Час назад Ильина вызвали в горком партии по поводу этих дурацких «столбов», которые попали наконец в план детальной планировки города. Его объединению предстояло возводить здесь целый квартал. «История зло шутит» – так назвал он сам для себя эту новость.
Первый секретарь, вызвавший Ильина, был новым и нездешним человеком, он с каким-то уж слишком подчеркнутым значением призывал, чуть ли не заклинал сохранить архитектурное лицо центра города, «отнестись ко всему с должной мерой ответственности». По его тону Ильин заподозрил, что ему наверняка известно о заброшенном свайном поле, известно и то, что один из участников этого головотяпства – он, Ильин. Участник поневоле, что называется, но все равно.
Встреча с секретарем у Ильина оставила нехорошее предчувствие, ему показалось, что он накануне каких-то неприятных перемен, хотя никакого намека не было, ни причин, ни повода как будто нет. Впрочем, в таких случаях они находятся.
С крыльца Ильин махнул шоферу: «Все, езжай в гараж» – сам пошел... Вот идти ему никуда не хотелось – ни на работу, ни, тем более, домой. Захотелось побыть одному, скрыться куда-нибудь, спрятаться этого ему захотелось остро, до боли в висках. Вспомнил, как мальчишкой забирался в сарай или предбанник и сидел там часами в прохладной темноте, перебирал отцовский инструмент – почему-то часто стали вспоминаться эти пустяковые забавы детства.
Ильин с тоской и раздражением осмотрел пестрые толпы у ларьков и киосков и двинулся просто так, лишь бы не стоять на месте. И так незаметно для себя оказался на пустыре.
Здесь он не был давно, хотя знал, что все там так, как он тогда сам оставил: торчмя, разной высоты, торчат и лежат в зарослях буронабивные сваи – древние развалины, в общем, второй Колизей.
И пивной ларек работал. Мужички толклись у окошка с банками и бидончиками, сидели верхом на сваях, тянули пиво.
Этот самый ларек в приложении со сваями и носил название – ресторан «Белые столбы». Паслись здесь в основном пропойцы и «бичи». В «штате» тут, говорят, есть и свой директор, и администратор, и официанты, обеспечивающие посудой, очередью, опохмелкой. По городу до сих пор ходят слухи, что, мол, пивную точку на этом пустыре поставили для того, чтобы оправдать «на пене» те сотни тысяч, которые угрохали на сваи.
А замышляли здесь тогда, году в шестьдесят втором, «самое большое и красивое здание во всей Сибири» (так писали в газете), но проект вскоре зарубили, обругали – остался вот след гигантомании в архитектуре.
Проходя мимо ларька, Ильин испытал неодолимую жажду выпить пива, даже во рту мгновенно пересохло. Поразмышлял, поколебался и не выдержал, приблизился к окошку. Ребята из очереди настороженно заворочали головами. Сзади подскочил мужичонка, сунул поллитровую банку, прохрипел: «Пусть, братцы, выпьет, он же не с битоном, душа у человека горит, пусть зальет»... – и мужик сморщил лицо в улыбке, просунул банку в оконце, похлопал ободряюще по груди.
Выпил Ильин чуть ли не залпом, отошел, испытывая какую-то сладкую слабость во всем теле: как приятно оказывается вот так подойти и опрокинуть... Мужик-то, мужик просто молодец, словно знал о его настроении: «душа у человека горит»...
Ильин направился по пустырю к берегу и тут, у самого обрыва, – она, эта Таня, уж не нарочно ли она в самом деле его поджидала, караулила?
Сидя на лавочке, Ильин подивился этой почти мгновенной смене картин: высокий, зашторенный кабинет, пустырь со сваями, мужики у ларька и она, милая, загадочная Таня, о которой он столько лет ничего не ведал. Ему пришла горькая мысль: с годами все чаще приходится возвращаться к тому, что ты сделал раньше. Сделал, как выясняется, безоглядно торопливо и необдуманно, опрометчиво. Или это закон жизни: с высоты возраста видится все больше и больше своих ошибок, а достижения, успехи – преодоления этих ошибок, только и всего. Запоздалые переоценки, кусание локтя.
– Вот, Танюша, как пробежали годы!.. – качал головой Ильин в грустном раздумье. – Ну прямо промелькнули, аха-хы!..
– Да, Владимир Петрович, годочки пролетели, – вздохнула Таня; оглаживая плавным движением рук юбку на коленях.
– Безвозвратно прокатились, не вернешь.
– Вы знаете, Таня, – говорил Ильин, – глубоко затягиваясь сигаретой, – я сейчас вдруг как-то по-особенному осознал, оглянулся назад – вы меня заставили, это точно, таким своим неожиданным появлением, правда! Мне кажется, я рано растратил свои силы, себя: все отдавал- отдавал, до конца, что называется, выкладывался, а иногда и брать ведь надо, иначе... иначе человек превращается в машину. А у меня – сплошная работа. Работа на износ и больше ничего. С утра и до ночи, да и ночью, звонки, совещания, заседания, накачки. Прихожу домой, падаю на диван и часами рассматриваю узоры на ковре.
– Зачем?
– А не могу уснуть. В такие минуты мне кажется, что я схожу с ума.
– Просто вы переутомились, вам надо отвлекаться, нельзя так.
– А вы как тут оказались, Таня? – вспомнил Ильин, что хотел об этом спросить сразу.
– Я?.. – она вновь подняла на него восхищенный взгляд и с тем же озабоченным материнским вниманием пригладила двумя пальчиками его висок. – Как вы поседели, Владимир Петрович!..
– Я в тридцать лет начал седеть.
– Зато в лице ни капельки не изменились, такой же мальчишка...
– Седой мальчишка.
– Ну ни капельки, поверьте мне. Вы спросили, как я здесь... я сюда часто хожу, Владимир Петрович. По осени, когда вот так тепло, солнышко, обязательно.
Помню, как сегодня, приехала после техникума в этот город и сразу почему-то оказалась на этом обрыве. Церковь эта, темные купола монастыря, мост деревянный, этот крутой изгиб реки, луга, полоса леса на той стороне – такой простор кругом! Как в сказке – русская ширь... И тогда был закат в полнеба, город на обрыве, эти заречные дали – все так поразило меня, просто потрясло! Мне казалось, как будто меня переселили вдруг на древнюю землю, лет на триста назад. Когда ни приду, всегда мне здесь приходят хорошие мысли и легко-легко на душе, как сейчас. И потом... тут я вас впервые встретила, когда вы были еще начальником участка, сваи эти... Я вас так любила, Владимир Петрович, как я вас любила!.. Бывало, зайду к вам в кабинет зарплату выдать, я тогда и за кассира была, помните? Подойду к столу, даю ведомость, деньги, а у самой руки трясутся, прямо дрожь, думаю, заметит – посмеется. Ну вот скажи вы тогда: «Пойдем» – хоть куда, хоть в пропасть, хоть на край земли – без оглядки пошла бы. Господи, как мечтала я о вас, вставала, помню, среди ночи, молила бога, по правде шептал а... гмм-м... просила, чтобы завтра меня... взглянули на меня, заметили... Наверно, бывает такая любовь, про которую не обязательно знать тому, кого любишь. Вот так и у меня с вами...
– А сейчас вы как? – выпрямился Ильин и посмотрел ей прямо в глаза, ему хотелось увидеть, определить, понять: что же теперь? Может, и теперь то чувство еще осталось? – Сейчас у вас ко мне...
– Сейчас, что сейчас... – перебила она, не отведя, как и прежде, взгляда, грустного и восторженного. – Сейчас у меня, Владимир Петрович, уже два сына. Старший десять нынче закончил, работает, в армию готовится, младший в седьмой пошел. Все вроде ладно, муж не обижает, ничего живу... О вас все слышу то по радио, то в газете, так по народу таким большим человеком стали.
Они поговорили еще немного, вспомнили кое-кого из сослуживцев. И она встала, поспешно взяла в свои ладони его руку, потрясла ее, словно пробуя на вес, с той же нежной певучестью в голосе сказала:
– Спасибо вам, теперь на вас я посмотрела, подышала одним воздухом, спасибо, что встретились. Всего вам доброго!
И она легко зашагала по тропинке, не оглядываясь и как будто убыстряя шаг.
Ильин вскочил, двинулся вслед ей, но остановился в нерешительности, соображая: «Что же такое происходит? Ведь она мне так понравилась, а я стою... Машину вызвать сейчас, сию минуту – шофера отпустил... Схватить такси, и мы укатим куда угодно...»
Она удалялась, а он в какой-то остолбенелости провожал ее взглядом, не в силах окликнуть, не в силах оторвать ноги, будто приросли они.
«Нет, это старость, определенно, – с безнадежностью думал он. Любила, может все семнадцать лет любила и... уходит. Неужели я должен потерять ее навсегда, раз узнал?..» – и он тут же приободрил себя от сознания истины, хотя нерадостной и опять запоздалой: человек, видимо, так устроен, что что-то должен неизбежно терять – она вот примирилась со своей потерей...
На повороте тропинки она все же обернулась, помахала рукой и скрылась в зарослях бурьяна.
А Ильин так и стоял на месте, кивал седой головой, шептал: «Вот эт-та встреча...» и словно впервые оглядывал внизу нагромождения крыш и куполов родного города и дивные заречные дали под закатным небом.
С. Б. Шумский
ВСТРЕЧА
Ильин не видел ее лет семнадцать. Он забыл ее имя и вообще не вспоминал о ее существовании. И сейчас бы прошел мимо, если бы она не преградила ему дорогу. Наплыла какой-то тихой тенью – Ильин не заметил, откуда она появилась на этом обрыве, словно в бурьяне пряталась.
– Здравствуйте, Владимир Петрович, – сказала она, склонив лицо в улыбке. И так стояла совсем близко, исподлобья водила коричневыми зрачками. – Не признали, поди, давно так... ой, как давно я вас не видела!...
– Нет, почему же... – проговорил Ильин в растерянности, чувствуя легкий холодок в груди от неожиданного и давнего воспоминания.
Он не думал, что кого-то встретит здесь, на этом загаженном пустыре, тем более, знакомых женщин. Узнать он ее, конечно, узнал сразу, а имени не мог вспомнить. Не то Катя, не то Валя или Галя. В уме он уже прошелся по женским именам: «Катя, Валя, Галя, Оля, Вера, Надя, Алла, Зоя, Лида...» – не помогло, так и не вспомнил. Он знал одного, коллекционировал женщин, и вот так же выдавал про себя целый ряд имен, прежде, чем вспомнить ту, которая попалась на глаза. Любовниц у Ильина в общем-то не было, не водились, а на имена, особенно женские, был полный провал памяти. Иногда просто неловко получалось: знаешь, помнишь в лицо, работали вместе, а звать как – хоть убей! Или уж имена такие затертые, что ли...
И теперь Ильин испытывал эту же неловкость, пытался сгладить ее, улыбкой. Но она заметила, сочувственно передернула губами, с чисто женским простодушием сказала:
– Таню, бухгалтера, помните, когда вы начальником управления механизации были? Первый участок здесь размещался, сваи эти били. А вагончик во-он там, под тем тополем стоял, помните?
– Эти... свайное поле это называют сейчас рестораном «Белые столбы», – невесело посмеялся Ильин.
– Ага, слышала. Ой, господи, только вспомнить!..
– Как можно вас забыть, Таня! Хорошо помню, вы, кажется, ничуть... – и, подлаживаясь к ее приветливости и простоте, Ильин тронул ее за холодный локоток, слегка привлек к себе.
Она не противилась, наоборот, сама вскинула руки ему на плечи, прильнула щекой к груди.
– Дайте я хоть сейчас обниму вас... – проговорила с тихим, затаенным смешком, затем резко отстранилась и долго, сосредоточенно вглядывалась в его лицо, отмечая что-то для себя с неподдельной материнской озабоченностью.
Ильин наблюдал, любовался ею, с каждым мгновением наполняясь каким-то мальчишеским восторгом. Он видел, как глаза ее вдруг влажно заблестели и вздрогнули губы, – сам в волнении замер, сжал ее руки.
– Что с вами? – забеспокоился он.
– Да так я, не обращайте внимания... – посмеивалась она, забавно мотая головой.
– Какая вы, Таня... – у Ильина даже голос подсел от волнения. Что- то в нем как будто всколыхнулось от этого ее неожиданного порыва.
– Какая? – сделала она игривые и кокетливые глаза, хотя в них все еще стояла та, прежняя, напряженность. – Такая...
Она потянула Ильина к лавочке у засыхающего корявого тополя, где утоптанный полукруг был весь забросан окурками и обертками конфет.
– Давайте посидим хоть. Посидим, рядком, поговорим ладком.
Ильин долго не мог успокоиться, гадал: как понимать эти ее нежности?
Закурил, прокашлялся. И все любовался, заглядывал сбоку, отмечал для себя: какая она, эта Таня, в самом деле ладная, симпатичная, просто кровь с молоком. От лица, загорелого, с некрутой русской скуластостью да и от всей ее плотной фигуры, кажется, исходило само счастье. И такой лаской, покоем веяло от ее взгляда – в глазах туманилось.
Ильин почувствовал в ней такую силу женской привлекательности, что ему захотелось вновь – уже по-настоящему – сжать ее в своих объятиях. Давненько не посещало его такое жаркое мужское желание.– он даже застеснялся его, ругнул себя, вспомнив поговорку про седину и про беса в ребро.
Вспомнились ему те, семнадцатилетней давности, встречи с Таней и, как ни старался, ничего толком припомнить не мог – все расплывалось, путалось, суетилось в памяти. Просто досадно: почему же он не заметил ее тогда?! Не заметил и имя забыл... Если она сейчас такая, а тогда? Тогда лет восемнадцать ей, поди, было, не больше. И ему, в ту пору «самому молодому начальнику управления во всем министерстве» – всего двадцать четыре. Теперь вот встретились... И где встретились!
Час назад Ильина вызвали в горком партии по поводу этих дурацких «столбов», которые попали наконец в план детальной планировки города. Его объединению предстояло возводить здесь целый квартал. «История зло шутит» – так назвал он сам для себя эту новость.
Первый секретарь, вызвавший Ильина, был новым и нездешним человеком, он с каким-то уж слишком подчеркнутым значением призывал, чуть ли не заклинал сохранить архитектурное лицо центра города, «отнестись ко всему с должной мерой ответственности». По его тону Ильин заподозрил, что ему наверняка известно о заброшенном свайном поле, известно и то, что один из участников этого головотяпства – он, Ильин. Участник поневоле, что называется, но все равно.
Встреча с секретарем у Ильина оставила нехорошее предчувствие, ему показалось, что он накануне каких-то неприятных перемен, хотя никакого намека не было, ни причин, ни повода как будто нет. Впрочем, в таких случаях они находятся.
С крыльца Ильин махнул шоферу: «Все, езжай в гараж» – сам пошел... Вот идти ему никуда не хотелось – ни на работу, ни, тем более, домой. Захотелось побыть одному, скрыться куда-нибудь, спрятаться этого ему захотелось остро, до боли в висках. Вспомнил, как мальчишкой забирался в сарай или предбанник и сидел там часами в прохладной темноте, перебирал отцовский инструмент – почему-то часто стали вспоминаться эти пустяковые забавы детства.
Ильин с тоской и раздражением осмотрел пестрые толпы у ларьков и киосков и двинулся просто так, лишь бы не стоять на месте. И так незаметно для себя оказался на пустыре.
Здесь он не был давно, хотя знал, что все там так, как он тогда сам оставил: торчмя, разной высоты, торчат и лежат в зарослях буронабивные сваи – древние развалины, в общем, второй Колизей.
И пивной ларек работал. Мужички толклись у окошка с банками и бидончиками, сидели верхом на сваях, тянули пиво.
Этот самый ларек в приложении со сваями и носил название – ресторан «Белые столбы». Паслись здесь в основном пропойцы и «бичи». В «штате» тут, говорят, есть и свой директор, и администратор, и официанты, обеспечивающие посудой, очередью, опохмелкой. По городу до сих пор ходят слухи, что, мол, пивную точку на этом пустыре поставили для того, чтобы оправдать «на пене» те сотни тысяч, которые угрохали на сваи.
А замышляли здесь тогда, году в шестьдесят втором, «самое большое и красивое здание во всей Сибири» (так писали в газете), но проект вскоре зарубили, обругали – остался вот след гигантомании в архитектуре.
Проходя мимо ларька, Ильин испытал неодолимую жажду выпить пива, даже во рту мгновенно пересохло. Поразмышлял, поколебался и не выдержал, приблизился к окошку. Ребята из очереди настороженно заворочали головами. Сзади подскочил мужичонка, сунул поллитровую банку, прохрипел: «Пусть, братцы, выпьет, он же не с битоном, душа у человека горит, пусть зальет»... – и мужик сморщил лицо в улыбке, просунул банку в оконце, похлопал ободряюще по груди.
Выпил Ильин чуть ли не залпом, отошел, испытывая какую-то сладкую слабость во всем теле: как приятно оказывается вот так подойти и опрокинуть... Мужик-то, мужик просто молодец, словно знал о его настроении: «душа у человека горит»...
Ильин направился по пустырю к берегу и тут, у самого обрыва, – она, эта Таня, уж не нарочно ли она в самом деле его поджидала, караулила?
Сидя на лавочке, Ильин подивился этой почти мгновенной смене картин: высокий, зашторенный кабинет, пустырь со сваями, мужики у ларька и она, милая, загадочная Таня, о которой он столько лет ничего не ведал. Ему пришла горькая мысль: с годами все чаще приходится возвращаться к тому, что ты сделал раньше. Сделал, как выясняется, безоглядно торопливо и необдуманно, опрометчиво. Или это закон жизни: с высоты возраста видится все больше и больше своих ошибок, а достижения, успехи – преодоления этих ошибок, только и всего. Запоздалые переоценки, кусание локтя.
– Вот, Танюша, как пробежали годы!.. – качал головой Ильин в грустном раздумье. – Ну прямо промелькнули, аха-хы!..
– Да, Владимир Петрович, годочки пролетели, – вздохнула Таня; оглаживая плавным движением рук юбку на коленях.
– Безвозвратно прокатились, не вернешь.
– Вы знаете, Таня, – говорил Ильин, – глубоко затягиваясь сигаретой, – я сейчас вдруг как-то по-особенному осознал, оглянулся назад – вы меня заставили, это точно, таким своим неожиданным появлением, правда! Мне кажется, я рано растратил свои силы, себя: все отдавал- отдавал, до конца, что называется, выкладывался, а иногда и брать ведь надо, иначе... иначе человек превращается в машину. А у меня – сплошная работа. Работа на износ и больше ничего. С утра и до ночи, да и ночью, звонки, совещания, заседания, накачки. Прихожу домой, падаю на диван и часами рассматриваю узоры на ковре.
– Зачем?
– А не могу уснуть. В такие минуты мне кажется, что я схожу с ума.
– Просто вы переутомились, вам надо отвлекаться, нельзя так.
– А вы как тут оказались, Таня? – вспомнил Ильин, что хотел об этом спросить сразу.
– Я?.. – она вновь подняла на него восхищенный взгляд и с тем же озабоченным материнским вниманием пригладила двумя пальчиками его висок. – Как вы поседели, Владимир Петрович!..
– Я в тридцать лет начал седеть.
– Зато в лице ни капельки не изменились, такой же мальчишка...
– Седой мальчишка.
– Ну ни капельки, поверьте мне. Вы спросили, как я здесь... я сюда часто хожу, Владимир Петрович. По осени, когда вот так тепло, солнышко, обязательно.
Помню, как сегодня, приехала после техникума в этот город и сразу почему-то оказалась на этом обрыве. Церковь эта, темные купола монастыря, мост деревянный, этот крутой изгиб реки, луга, полоса леса на той стороне – такой простор кругом! Как в сказке – русская ширь... И тогда был закат в полнеба, город на обрыве, эти заречные дали – все так поразило меня, просто потрясло! Мне казалось, как будто меня переселили вдруг на древнюю землю, лет на триста назад. Когда ни приду, всегда мне здесь приходят хорошие мысли и легко-легко на душе, как сейчас. И потом... тут я вас впервые встретила, когда вы были еще начальником участка, сваи эти... Я вас так любила, Владимир Петрович, как я вас любила!.. Бывало, зайду к вам в кабинет зарплату выдать, я тогда и за кассира была, помните? Подойду к столу, даю ведомость, деньги, а у самой руки трясутся, прямо дрожь, думаю, заметит – посмеется. Ну вот скажи вы тогда: «Пойдем» – хоть куда, хоть в пропасть, хоть на край земли – без оглядки пошла бы. Господи, как мечтала я о вас, вставала, помню, среди ночи, молила бога, по правде шептал а... гмм-м... просила, чтобы завтра меня... взглянули на меня, заметили... Наверно, бывает такая любовь, про которую не обязательно знать тому, кого любишь. Вот так и у меня с вами...
– А сейчас вы как? – выпрямился Ильин и посмотрел ей прямо в глаза, ему хотелось увидеть, определить, понять: что же теперь? Может, и теперь то чувство еще осталось? – Сейчас у вас ко мне...
– Сейчас, что сейчас... – перебила она, не отведя, как и прежде, взгляда, грустного и восторженного. – Сейчас у меня, Владимир Петрович, уже два сына. Старший десять нынче закончил, работает, в армию готовится, младший в седьмой пошел. Все вроде ладно, муж не обижает, ничего живу... О вас все слышу то по радио, то в газете, так по народу таким большим человеком стали.
Они поговорили еще немного, вспомнили кое-кого из сослуживцев. И она встала, поспешно взяла в свои ладони его руку, потрясла ее, словно пробуя на вес, с той же нежной певучестью в голосе сказала:
– Спасибо вам, теперь на вас я посмотрела, подышала одним воздухом, спасибо, что встретились. Всего вам доброго!
И она легко зашагала по тропинке, не оглядываясь и как будто убыстряя шаг.
Ильин вскочил, двинулся вслед ей, но остановился в нерешительности, соображая: «Что же такое происходит? Ведь она мне так понравилась, а я стою... Машину вызвать сейчас, сию минуту – шофера отпустил... Схватить такси, и мы укатим куда угодно...»
Она удалялась, а он в какой-то остолбенелости провожал ее взглядом, не в силах окликнуть, не в силах оторвать ноги, будто приросли они.
«Нет, это старость, определенно, – с безнадежностью думал он. Любила, может все семнадцать лет любила и... уходит. Неужели я должен потерять ее навсегда, раз узнал?..» – и он тут же приободрил себя от сознания истины, хотя нерадостной и опять запоздалой: человек, видимо, так устроен, что что-то должен неизбежно терять – она вот примирилась со своей потерей...
На повороте тропинки она все же обернулась, помахала рукой и скрылась в зарослях бурьяна.
А Ильин так и стоял на месте, кивал седой головой, шептал: «Вот эт-та встреча...» и словно впервые оглядывал внизу нагромождения крыш и куполов родного города и дивные заречные дали под закатным небом.