Чужая музыка
Николай Иванович Коняев
НИКОЛАЙ КОНЯЕВ ЧУЖАЯ МУЗЫКА
ТОВАРИЩЕСКИЙ СУД
Контора первого отделения гудела роем. Громче других кричала Марунечка Попова:
— Его, морду бесстыжую, не товарицким судить бы — уголовным. Самым настоящим уголовным! Распоя-ясался! Мало дома выкамаривает, так еще и в люди вывез свою дурь!
Марунечку понять было не трудно: дома стирка с вечера ждала, а не уйти из любопытства.
Судить собрались Гошку Вижевитова, совхозного шофера. Долговязый и понурый, он стоял спиной к залу перед кумачовым заседательским столом.
Доярки откровенно злопыхательствовали.
— Достукался, задира...
— Ишь, как он набычился!
— Не по нутру-у ответ держать!
Председатель суда — плановик Емельяныч обвел зал водянистыми, навыкате, глазами, выставил задони — пышные, как свежие оладьи.
— Итак, приступаем... Фамилия? Имя? Отчество?
Гошка усмехнулся, дернул подбородком.
— Будто видишь первый раз!
— Он еще и фыркает! — вскрикнула Марунечка.
— Твое дело — отвечать, — напомнил Емельяныч.
— Не паясничайте, Вижевитов! — подала голос Кормушкина Зина, молодой специалист. — Здесь не место. Вот. — В качестве члена суда Зина выступала первый раз, поэтому заметно волновалась.
Зал опять всколыхнулся.
— Зря с ним нянькаемся... Зря!
— Его и уголовным не проймешь!
— Время убиваем!
Тракторист Толик Шатохин крикнул от двери:
— Давайте ближе к делу. Прицепились к слову!
Доярки перекинулись на Толика.
— Стой, заступник... Сто-ой!
— Сам-то недалеко отошел!
— Рядышком поставить бы!
Толик буркнул и умолк.
Председатель успокоил:
— Тише, саранча. Всем дам слово. Потерпите. Дело-то серьезное... Все в курсе, о чем речь? Тем, кто еще не в курсе, привлекаемый сейчас коротенько обрисует. Обрисует, объяснит хулиганский свой проступок... Слушаем тебя, товарищ Вижевитов!
Гошка вздохнул удрученно.
— Дело, конечно, поганое...
— Ясно, что не доброе, — хмыкнул Емельяныч. — За добрые дела людей не привлекают.
Гошка пригладил ершистые волосы.
— Значит, дело было так... Привез зерно на элеватор. Дай, думаю, в столовку заскочу. А очередища — будь здоров, будто к Мавзолею. Ладно, отстоял. Взял салат, рассольник, два вторых...
По рядам прокатился смешок.
— Ты нам не рассказывай, что взял...
— Знаем твой аппетит!
Гошка пальцем придавил горбинку носа.
— Взял, чин-чинарем рассчитался. Столик поискал. Гляжу, в углу один сидит. Сидит, как фон-барон... Сопляк.
Зина Кормушкина выгнула брови.
— Подбирайте выражения! Вы не где-нибудь — в суде.
Гошка согласно кивнул.
— Сидит... Сметана перед ним, рассольник и гуляш...
Зал покатился со смеху.
Гошка психанул.
— Да ну вас, в самом деле! Что я вам — Хазанов?
Емельяныч откашлялся в скомканный платок.
— Ты нам аппетит не растравляй. Все после работы!
Гошка отмахнулся и продолжил.
— Поставил я поднос. Посудница у двери с кем-то лясы точит. Спросил, где умывальник. Нет, говорит, воды. Вышел я на улицу — колонки не видать. А пот с лица струится. Рукавом обтерся и — за стол. А этот... нос воротит. Что, думаю, воротит? А руки у меня — черные, в мазуте. Я их только к зиме мало-мальски отпариваю. А этот: столик, дядя, диетический. Ну и что, что диетический? Я, может, тоже ка диете. Гляжу, мурло знакомое. Знакомое, и все тут. А сразу не признаю. А он, сопляк, скривился... Ах, думаю, поганец!
— Ты б полегче, Вижевитов! — одернул Емельяныч.
— Шпарь, Гошка. Шпарь, как получается! — выкрикнул Шатохин.
Кормушкина Зина привстала.
— Можем, позволим на маты ему перейти? Ему так привычней!
Гошка закончил отчаянно:
— Ах, думаю, поганец! Обидно стало мне. Кусок в горле застрял. Хватаю свой рассольник и — за соседний стол. А он: давно бы, дядя... И тут узнал поганца. По голосу узнал. Вспомнил, как, бывало, уши ему драл. В детстве. За шкодливость. Шкодливый был поганец! И ухватил за ухо. Эх, как он заверещит, как заверещит: милиция, дружина! Точь-в-точь мамаша голосистая!
— Так сразу и за ухо? — усомнился Емельяныч.
— Если б не узнал — не ухватил бы!
арунечка Попова не стерпела.
— Знаем Вижевитову породу! Не из ;родни, а в родню. Кто первым драчуном на селе считался? Дед его, покойничек!
Доярки подхватили:
— А Парфенка? Позабыли? На седьмом десятке лет драку учинил. Да какую драку!
Вспомнили. Парфенка Вижевитов шел от сына Гошки. Шел навеселе. Шум толпы за клубом привлек его внимание. Старик сообразил, что местные затеяли разборку с чужедеревенскими. Не долго думая, Парфенка с возгласом «Знай наших!» вклинился в толпу, боднул кого-то из своих...
Гошка краснел и бледнел.
Слово взял Шатохин.
— Вот знаете, что Гошка взял кого-то за ухо... А кого — не знаете. А я сейчас скажу. Афишу поучил. Бывшего стажера!
В зале стало тихо. Так сихо, что донесся гул далекой лесопилки.
Марунечка Попова плавно поднялась. На пунцовых круглых щеках забелели ямочки.
— Он чего плетет, бесстыжий? Он чего тут сочиняет?
Афиша — младший сын Марунечки стажировался некогда у Гошки, но был уволен за прогулы. Теперь крутил кино в райцентре.
Емельяныч недоверчиво склонился над бумагой.
— Точно, — кивнул он. — Тесен мир, товарищи. Наш Попов... Киношник!
Первой вскинулась Марунечка. В глазах сверкнули огоньки.
— Он почему в столовой-то обедал? Живет ведь в двух шагах! — Сраженная догадкой, медленно осела. — С бабой он развелся... Уже который раз!
Зашевелились, загалдели...
Емельяныч умолял:
— Кто выскажется? Кто? Хотя б для протокола!
Никто не поднимался.
Марунечка кричала растерянному Гошке:
— Ремнем бы опоясал при всем честном народе, чтоб не позорил матерю на старости-то лет!
...Суд ушел на совещание. Мужчины вышли покурить, Гошка нерешительно топтался в коридоре. Шатохин вдруг припомнил:
— Сидим тут, заседаем, а на Зеленой речке окуни сдурели. Клюют, как сумасшедшие — успевай таскай!
Глаза у Гошки заблестели...
Шатохин знал, что Вижевитов — рыболов заядлый.
Николай Иванович Коняев
НИКОЛАЙ КОНЯЕВ ЧУЖАЯ МУЗЫКА
ТОВАРИЩЕСКИЙ СУД
Контора первого отделения гудела роем. Громче других кричала Марунечка Попова:
— Его, морду бесстыжую, не товарицким судить бы — уголовным. Самым настоящим уголовным! Распоя-ясался! Мало дома выкамаривает, так еще и в люди вывез свою дурь!
Марунечку понять было не трудно: дома стирка с вечера ждала, а не уйти из любопытства.
Судить собрались Гошку Вижевитова, совхозного шофера. Долговязый и понурый, он стоял спиной к залу перед кумачовым заседательским столом.
Доярки откровенно злопыхательствовали.
— Достукался, задира...
— Ишь, как он набычился!
— Не по нутру-у ответ держать!
Председатель суда — плановик Емельяныч обвел зал водянистыми, навыкате, глазами, выставил задони — пышные, как свежие оладьи.
— Итак, приступаем... Фамилия? Имя? Отчество?
Гошка усмехнулся, дернул подбородком.
— Будто видишь первый раз!
— Он еще и фыркает! — вскрикнула Марунечка.
— Твое дело — отвечать, — напомнил Емельяныч.
— Не паясничайте, Вижевитов! — подала голос Кормушкина Зина, молодой специалист. — Здесь не место. Вот. — В качестве члена суда Зина выступала первый раз, поэтому заметно волновалась.
Зал опять всколыхнулся.
— Зря с ним нянькаемся... Зря!
— Его и уголовным не проймешь!
— Время убиваем!
Тракторист Толик Шатохин крикнул от двери:
— Давайте ближе к делу. Прицепились к слову!
Доярки перекинулись на Толика.
— Стой, заступник... Сто-ой!
— Сам-то недалеко отошел!
— Рядышком поставить бы!
Толик буркнул и умолк.
Председатель успокоил:
— Тише, саранча. Всем дам слово. Потерпите. Дело-то серьезное... Все в курсе, о чем речь? Тем, кто еще не в курсе, привлекаемый сейчас коротенько обрисует. Обрисует, объяснит хулиганский свой проступок... Слушаем тебя, товарищ Вижевитов!
Гошка вздохнул удрученно.
— Дело, конечно, поганое...
— Ясно, что не доброе, — хмыкнул Емельяныч. — За добрые дела людей не привлекают.
Гошка пригладил ершистые волосы.
— Значит, дело было так... Привез зерно на элеватор. Дай, думаю, в столовку заскочу. А очередища — будь здоров, будто к Мавзолею. Ладно, отстоял. Взял салат, рассольник, два вторых...
По рядам прокатился смешок.
— Ты нам не рассказывай, что взял...
— Знаем твой аппетит!
Гошка пальцем придавил горбинку носа.
— Взял, чин-чинарем рассчитался. Столик поискал. Гляжу, в углу один сидит. Сидит, как фон-барон... Сопляк.
Зина Кормушкина выгнула брови.
— Подбирайте выражения! Вы не где-нибудь — в суде.
Гошка согласно кивнул.
— Сидит... Сметана перед ним, рассольник и гуляш...
Зал покатился со смеху.
Гошка психанул.
— Да ну вас, в самом деле! Что я вам — Хазанов?
Емельяныч откашлялся в скомканный платок.
— Ты нам аппетит не растравляй. Все после работы!
Гошка отмахнулся и продолжил.
— Поставил я поднос. Посудница у двери с кем-то лясы точит. Спросил, где умывальник. Нет, говорит, воды. Вышел я на улицу — колонки не видать. А пот с лица струится. Рукавом обтерся и — за стол. А этот... нос воротит. Что, думаю, воротит? А руки у меня — черные, в мазуте. Я их только к зиме мало-мальски отпариваю. А этот: столик, дядя, диетический. Ну и что, что диетический? Я, может, тоже ка диете. Гляжу, мурло знакомое. Знакомое, и все тут. А сразу не признаю. А он, сопляк, скривился... Ах, думаю, поганец!
— Ты б полегче, Вижевитов! — одернул Емельяныч.
— Шпарь, Гошка. Шпарь, как получается! — выкрикнул Шатохин.
Кормушкина Зина привстала.
— Можем, позволим на маты ему перейти? Ему так привычней!
Гошка закончил отчаянно:
— Ах, думаю, поганец! Обидно стало мне. Кусок в горле застрял. Хватаю свой рассольник и — за соседний стол. А он: давно бы, дядя... И тут узнал поганца. По голосу узнал. Вспомнил, как, бывало, уши ему драл. В детстве. За шкодливость. Шкодливый был поганец! И ухватил за ухо. Эх, как он заверещит, как заверещит: милиция, дружина! Точь-в-точь мамаша голосистая!
— Так сразу и за ухо? — усомнился Емельяныч.
— Если б не узнал — не ухватил бы!
арунечка Попова не стерпела.
— Знаем Вижевитову породу! Не из ;родни, а в родню. Кто первым драчуном на селе считался? Дед его, покойничек!
Доярки подхватили:
— А Парфенка? Позабыли? На седьмом десятке лет драку учинил. Да какую драку!
Вспомнили. Парфенка Вижевитов шел от сына Гошки. Шел навеселе. Шум толпы за клубом привлек его внимание. Старик сообразил, что местные затеяли разборку с чужедеревенскими. Не долго думая, Парфенка с возгласом «Знай наших!» вклинился в толпу, боднул кого-то из своих...
Гошка краснел и бледнел.
Слово взял Шатохин.
— Вот знаете, что Гошка взял кого-то за ухо... А кого — не знаете. А я сейчас скажу. Афишу поучил. Бывшего стажера!
В зале стало тихо. Так сихо, что донесся гул далекой лесопилки.
Марунечка Попова плавно поднялась. На пунцовых круглых щеках забелели ямочки.
— Он чего плетет, бесстыжий? Он чего тут сочиняет?
Афиша — младший сын Марунечки стажировался некогда у Гошки, но был уволен за прогулы. Теперь крутил кино в райцентре.
Емельяныч недоверчиво склонился над бумагой.
— Точно, — кивнул он. — Тесен мир, товарищи. Наш Попов... Киношник!
Первой вскинулась Марунечка. В глазах сверкнули огоньки.
— Он почему в столовой-то обедал? Живет ведь в двух шагах! — Сраженная догадкой, медленно осела. — С бабой он развелся... Уже который раз!
Зашевелились, загалдели...
Емельяныч умолял:
— Кто выскажется? Кто? Хотя б для протокола!
Никто не поднимался.
Марунечка кричала растерянному Гошке:
— Ремнем бы опоясал при всем честном народе, чтоб не позорил матерю на старости-то лет!
...Суд ушел на совещание. Мужчины вышли покурить, Гошка нерешительно топтался в коридоре. Шатохин вдруг припомнил:
— Сидим тут, заседаем, а на Зеленой речке окуни сдурели. Клюют, как сумасшедшие — успевай таскай!
Глаза у Гошки заблестели...
Шатохин знал, что Вижевитов — рыболов заядлый.