Чужая музыка
Николай Иванович Коняев
НИКОЛАЙ КОНЯЕВ ЧУЖАЯ МУЗЫКА
МИФ О ЧИСТОЙ ВОДЕ
— Бабушка, почему русалки живут на том берегу!
— Они водятся в чистой воде.
[Из детских воспоминаний Илюхи
Погорелова]
...И когда за спиной щелкнула калитка, и в глубине зеленого двора осталось каменное здание районной хирургии с обжитой палатой, окном на закопченную котельную, когда глаза, отвыкшие от солнца, ослепило, и, как у гипертоника, закружилась голова, тракторист совхоза «Воропаевский» Илюха Погорелов выдохнул с чувством внезапно прозревшего слепца:
— Ничего себе пельмешки, что в природе-то творится!
А в «природе» светом и цветом буйствовал молодой июнь, из чернозема отовсюду перла зелень, тополиным пухом заметало улицу...
Илюха с детским восторгом огляделся, запрокинув голову, посмотрел на небо, где, как на детской аппликации — клоками белого на синем — висели облака.
— Ведь запросто мог окочуриться! Дважды-два. И — ханус-манус миру, по латыни выражаясь... И это все, — обвел он жадным взором окраину цветущего райцентра, — цвело бы впустую... Покудова жив человек, покуда мир и существует, что бы там ни говорили разные мыслители. А скопытился — и все, и ханус-манус миру...
Вот и хирург, который дважды оперировал Илюху, спасший ему жизнь, сказал напутственно:
— Ну, Илья-Илюха, голова — два уха, считай, что в рубашке родился, вовремя тебя доставили. Еще час-полтора, и медицина развела б руками. Благодари дружка-приятеля.
Дружку-приятелю Овсянникову Яшке Илюха Погорелов готов поставить литр водки. Да что там литр — два не жалко. И ящик бы поставил — глазом не моргнул.
А дело в том, что в марте угодил Илюха под колеса «Беларусика». Из кабины выпал на ходу — за баранкой прикорнул. Понятно, что тому причиной... Все она, проклятая. Из- за нее и ногу повредило, и ребра покрошило. Наделала беды. Хорошо, что Яшка следовал на тракторе чуть сзади, тоже под парами, но в своем уме — не растерялся. Уж как достал из-под колес дружка-приятеля, в кабину втиснул недвижимого, на девятой скорости примчал в районную больницу — уму непостижимо. За такое дело мало ящика...
Покинув хирургию, ослепленный сочной живописью лета, Илюха Погорелов радовался жизни.
Что его особо поразило, так это — небо, листья и трава. Окраина пестрела разноцветьем неведомых Илюхе трав, листва деревьев набирала сок и силу, а небо простиралось голубое, словно в сказке. Что травы и листва — зеленые, а, скажем, небо — голубое, это и козе понятно. Сразила наповал контрастность цвета: синь и зелень, зелень и синь... Свежесть и яркость красок. Вот когда Илюха понял, почему бывало трудно дочку от цветных мультяшек оторвать...
Из райцентра через Воропаевку маршрутные автобусы ходят трижды в сутки: утром, днем и вечером. Но уже не утро было и еще не день — девять сорок пять. Илюха Погорелов подался на большак, голосовать решил за переездом. Повезло. Не успел он подойти к шлагбауму — позади машина просигналила. Оглянулся — бензовоз Витальки Голышманова, дружка из Голышмановки.
Опустив боковое стекло, Виталька из кабины перевесился.
— Погорелов, друг мой рыжий, ты ли это? Неужто жив, чертяка?
— Да вроде бы живым пока признали. Дома разберемся окончательно.
— Ваши, воропаевские, слух пустили, что ты того, одной ногой в могиле. Не сегодня-завтра долго жить прикажешь. Врали, что ли, черти?
— Врали, Витя. Врали!
Виталька, показалось, был слегка разочарован...
Прогромыхал по рельсам товарняк, и переезд открыли.
— Ну, раз живой, тогда садись, — скомандовал Виталька. — Прокачу, как полагается героя! — Он и вправду поднажал на педали, так что покатили с ветерком. То и дело на Илюху, словно на живую знаменитость взглядывал. — Ну ты, слушай, номер выкинул! — изрек с восхищением. — После вашего ЧП репрессии в совхозе. В особенности против шоферни. Возлютовало руководство. И как же тебя угораздило?
Илюха Погорелов глубоко вздохнул.
— Ладно, дело прошлое. — Виталька выдернул зубами беломорину из пачки, скосился на Илюху. — Главное, что кумпол уцелел. Теперь, небось, умнее будет... Как дальше жить-то думаем, герой? За трактор уже не посадят — верняк. Яшку, кстати, тоже сняли.
— Яшку-то за что?
— А для профилактики.
Жалко друга, что тут говорить. По его, Илюхиной, вине пострадал дружок-приятель. А проведать приезжал — умолчал об этом. Надо бы зайти.
— Куда теперь подашься? — Виталька чиркнул зажигалкой.
— Поживем — увидим. Пока что дома посижу. По справке. Оклемаюсь помаленьку, а там куда пошлют... А то, слышь-ка, пастушить... Хоть на природе отдышусь. Подальше от соблазнов!
Виталька засмеялся недоверчиво. Илюха призадумался. Чуть-чуть тревожно было на сердчишке... Он поерзал на сиденье, кашлянул в кулак.
— Не знаешь, где сейчас моя? Вернулась ли домой?
— В Голышмановке у матери. Вчера их видел вместе — грядки поливали... А что? — Виталька оживился. — К тебе не приезжала?
Илюха впал в уныние. И было от чего. Не свершилась тайная надежда — не вернулась Татьяна домой.
Ох, Татьяна-растатьяна! Мудреная ты женщина. В больницу приезжала, честь по чести посидела... К последней операции готовили в те дни. К последней и решительной. Как сказал один поэт: быть ему или не быть...
Ему-то быть... А быть ли вот семье? Вопро-ос!
Было отчего задуматься Илюхе. Он и в больнице, глядя из окна на скучную котельную, думал об одном. О жене Татьяне и дочурке Гале. И о себе, понятно, думал... «О-ох! Как-то мне жить! Ох! Как не тужить!». А жить-то надо, черт возьми.
Когда зимой Татьяна, психанув, сбежала в Голышмановку к родителям, он ее побег серьезно не воспринял. Думал, фокус. Сдуру баба бесится. Перебесится — вернется. Вот только огороды в мае подойдут, и явится, как солнышко. А солнышко с хара-актером, однако, оказалось! Теща не встревала б. Старуха, видно, воду мутит...
Сказать, что он, Илюха Погорелов, 33-х лет от роду, — конченый алкаш, каким являлся, например, покойный тесть, ни у кого язык не повернется. Тесть, Ерема Коробанов, дважды исправлялся в ЛТП, чуть было не скончался там от рвения. «Сердце мое, землячки сердобольные, от вашей заботы устало, — незадолго до кончины потешал старик честной народ, хлопая ручищей скотобойца по карману брюк, из которого в любое время суток торчало горлышко бутылки. — В своей преждевременной смерти обвиняю милосердную общественность!».
По-черному, как тесть, Илюха не закладывал, но и сказать, что трезвенник, как тот же Голышманов, или потребляющий культурно — по наперстку перед ужином, как, к примеру, председатель рабочкома Злотников, тоже было бы ошибкой. Илюха Погорелов ходил в середнячках. Во всем — в большом и малом, в быту и на работе. Что называется, когтей не рвал, в передовые не стремился. Как всякий уважающий себя мужик. Как все простые смертные в совхозе «Воропаевский»... Знал цену коллективу. Он неизвестно от кого произведен на свет был в городе, в шумном молодежном общежитии. Его веселая мамаша работала на стройке нормировщицей, слыла за птицу вольного полета. Уже имея на руках младенца, подхватила стыдную болезнь и однажды ночью то ли с позора, то ли от усталости в веселье вздернулась в подвале. Илюха — плод любви свободной — из шумной молодежки попал в унылую обитель бабушки Андроновны, в село Малопичугино, что стояло некогда у Солнечного озера. Набожная Андроновна вскормила и вспоила, но воспитал Илюху коллектив: школа, армия, совхоз...
Коллектив Илюха уважал, готов был поддержать его по праздникам, с получки, в выходной. И ни один из воропаевцев не уличил его в пристрастии к спиртному, никто не выделил из массы средневыпивающих. Татьяна — уличила. Она работала портнихой в КБО, сидела над машинкой в одиночку и, может быть, поэтому не прониклась должным уважением к родному коллективу. От выпивок Илюхиных бесилась: «До поры до времени! Отец не сразу опустился, и ты не исключение. Не желаю дочери материной участи — натерпелась от родимого папаши. Пить не бросишь, к старикам уеду». — «Съезди, съезди, — разрешал, дурак, великодушно. — Отдохну немножко от твоих нотаций!».
Дохохмился, идиот! За месяц до ЧП пришел домой на взводе, а на столе записка. Дочуркиной рукой, но явно под диктовку матери: «Папка, мы уехали к бабуле, потому что тебе не нужны».
Печальное кино. Когда же оно кончится?
Виталька Голышманов думать другу не мешал, крутил молчком баранку. Выехали к озеру, стали на развилке. Налево — Воропаевка, направо — Голышмановка...
— Тебе куда? — спросил Виталька. — К теще или в Воропаевку? Могу в любую сторону — пара пустяков.
— Потихонечку дотопаю, торопиться некуда.
— Гляди, а то подброшу. — Виталька вышел из кабины, сдернул через голову рубаху. — Скупнемся, что ли, Погорелов?
Солнышко пекло, но Илюха отмахнулся: вода у берега нечистая. Мертвая вода...
Когда-то Солнечное озеро было гордостью района. Глубокое, прозрачное, оно имело форму эллипса, от вершины до вершины — километра три, кишело золотыми карасями, жирными гольянами. По бокам простирались луга, а на противоположном берегу, где в камышовых зарослях за желтой отмелью чернела ветхая рыбацкая избушка, начинался бор Свиноферма загубила озеро. На берегу из года в год росли зловонные горы навоза, с талой водой бурые потоки устремлялись вниз... Нехватка пахотных земель предрешила судьбу Малопичугина. Это Илюха теперь понимает, а тогда, четверть века назад, свято верил в бабушкины сказки...
«Русалки выжили народ, — утверждала старая Андроновна. — Они тут шибко бедокурили. Как-то раз в субботу истопила баню, под вечер веничек под мышку и пошла париться. Иду и вижу издалека: дверь банечная настежь, на окне фонарь... Что такое, думаю, кто в баньке побывал? Заробела, парень. Стою серед дороги, стою, не шелохнусь... И вот они из баньки! Да стайкой, парень, стайкой! С берега да в воду, с берега да в воду! Да хохочут, да хохочут! Голые, волосья по плечам... Я бельишко побросала, веник в сторону и — деру. Откуда прыть взялась. Дед, кричу, русалки в бане! Дедка не поверил, сам туда направился. Я ждать-пождать, гляжу, идет, в руке — пучок травы. Русалки натрусили! Во как, внучек, шкодили!».
Илюха улыбнулся, вспомнив бабушкин рассказ. Вспомнил и соседских девок Голышмановых — Виталькиных сестер, — наверняка, устроивших спектакль от скуки...
Виталька накупался, выбежал на берег. Оглянулся, принялся выкручивать трусы.
— Ты бы все-таки заехал за Татьяной, — дал совет Илюхе. — Хватит вам людей смешить, ей-богу!
— Только не сейчас, надо отдышаться.
— Самое время сейчас. Самое время! — горячо возразил Голышманов. — Другого, рыжий, может и не быть.
— Ты, пророк, надень трусы и кати домой! — Илюха неожиданно вспылил. — Не засти солнышка, советчик!
— Дурак, — сказал Виталька. — Придурок натуральный.
Три месяца отсутствовал Илюха Погорелов в родном совхозе «Воропаевский», а новостей скопился ворох. Прискорбных новостей.
Дружка-приятеля Овсянникова Яшку действительно турнули с трактора. Правда, ненадолго — до покоса. А пока он то в слесарке ошивался, то слонялся по деревне полупьяный. Вечером явился с банкой «самоделки» спрыснуть встречу, но Илюха, поразмыслив, отказался, сослался на запрет врачей. Какая, к черту, выпивка, когда кругом сплошные неприятности. С расстройства Яшка выпросил у друга мотоцикл, погнал к братану в Голышмановку...
За нарушение правил советской торговли — продажу водки до одиннадцати — отстранили от работы продавщицу Тоню. Добрейшей души человека Воробьеву Тонюшку перевели в уборщицы. И она руки не подала, когда Илюха забежал за куревом. Торговала злая, как собака, бывшая уборщица Тася Голосистая. Обменялись с Танюшкой халатами...
Но имелась новость и приятная. Татьяна хоть и не вернулась, а огород картошкой засадила, земля не пустовала. На что-то, видимо, надеялась. И это «что-то» обнадежило Илюху. Он повеселел. И как-то вечером пришла к нему идея — удивить Татьяну. Такое выкинуть, такое отчебучить, чтоб ахнула она. И чтоб задумалась, когда вернется (а она, конечно же, вернется, в том сомнений не осталось), от какого счастья, дурочка, хотела отказаться!
Утром Илюха проснулся чуть свет, сбросил в ноги одеяло, сладко потянулся, спрыгнул на пол. В складках белой шторы золотою рыбиной трепыхнулось солнце. Илюха улыбнулся ранней гостье, подошел к окну и раздвинул штору. Золотая пленница прыгнула на стол, подскочила к потолку, ударилась о балку, рассыпалась на тысячу мальков...
— Слушайте, слушайте, гр-ремит со всех стор-рон! — забазлал Илюха и в трусах и майке выскочил на двор, где под навесом был устроен душ. После бурных водных процедур докрасна растерся полотенцем, основательно позавтракал, закатал рукава на рубашке. Реализация задумки началась с побелки и покраски. Илюха поднатужился, сдвинул мебель в угол, все, что было можно, выволок во двор, остальное застелил газетами. На неделю в доме воцарился кавардак...
— Генер-ральная уборка! Капитальная убор-рка! Была гр-рязная заборка — стала чистая забор-рка! — рокотал по комнатам Илюхин голосище, а обладатель оного в краске и известке, с кистями и тряпками в руках, кружился, как волчок.
Затем он перешел на огород. Жена картошку посадила, но к грядкам не притронулась. А у соседей, высмотрел Илюха, зелень закурчавилась, проклюнулся чеснок, по четвертому листочку выпускали огурцы. Он взялся за лопату и за грабли, сменил репертуар.
— Сама садик я садила, сама буду поливать!
За посадкой огурцов застал его Овсянников. Дружок-приятель появился, как обычно, с банкой «самоделки», но необычно мрачный и язвительный. Покос еще не начинался, и Яшка продолжал бездельничать.
— Привет мичуринцам! — осклабился Овсянников, присев на корточки поодаль. Поглядел ехидно на Илюху и выдал сногсшибательную новость. — Слыхал, что делается, а? Водку запретили. С сегодняшнего дня до окончания уборочной. Сухой закон ввели, мерзавцы! — Он ожидал немедленной реакции, но друг как-будто не расслышал.
— Ты что, не понял, Погорелов? Или не поверил? Серьезно говорю, без дураков! — Яшка заглянул в Илюхины глаза и понял все. — Та-ак, — промолвил он, приподнимаясь, — с тобой все ясно, корешок. Испортила больница... Опять со мной не выпьешь? Запретили, да?
— Ага, — кивнул Илюха. — Как, сказали, тяпнешь, так и ханус-манус... А пожить охота.
— Выходит, зря тебя спасал. Лучше б не старался. Опять, выходит, к братке подаваться? Дай мотика сгонять!
— Нет, — сказал Илюха. — Догоняешь рано или поздно... Завязывай дурачиться. Ходишь, как юродивый, с этой «самоделкой»!
— Нашелся мне указчик! От тебя не слышал! — Яшка фыркнул, рот раскрыл. — А ты, случайно, не лечился? Если да, тогда... понятно! Сочувствую, дружище! — Он смерил друга жалостливым взглядом сверху вниз и сбоку набок.
Илюха сокрушенно рассмеялся.
Июнь стоял как по заказу. Дала ровные, сильные всходы картошка, ковром полезла лебеда. Илюха взялся за прополку.
Прошла еще одна неделя, потом еще одна, потом еще...
Не пил Илюха Погорелов!
Не пил на удивление воропаевцам!
Кое-кто в родном совхозе усомнился в добровольности отказа от спиртного. С чего бы это вдруг? С бухты-то барахты? Не обошлось тут, надо полагать, без язычка Овсянникова Яшки. Бывшего, увы, дружка-приятеля. К Илюхе он уже не заходил, а перед началом сенокоса перестал здороваться...
Прошел слушок: в райцентровской больнице открылся платный наркокабинет, где лечат не задрипанным антабусом, как раньше Коробанова, а чуть ли не японскими какими-то таблетками. Спустя еще неделю слухи обновились: вшивают в задницу «торпеды» с сильным ядом, как выпьет после этого невыдержанный хроник, тут ему и крышка. Потому и держится. Еще был слух: в те дни, когда Илюха Погорелов валялся в хирургии, приезжал в райцентр известный всей стране профессор. Тот, что внушает: водка — бяка. Дорого берет, но лечит без халтуры. Поглядите, кто не верит, на Илюху.
И главное, кто слухи распускал, кто на Илюху сострадательно поглядывал? Кто косточки ему перемывал? Жены средневыпивающих, в душе наверняка желавшие того же и своим мужьям!
Другой бы кто-нибудь на месте Погорелова из принципа рассеял слухи. На деле б доказал абсурд, Илюха же похмыкивал. Но за женой и дочерью по-прежнему не ехал, Все оттягивал, чего-то выжидал...
В первых числах августа вызвали в контору. Вызвал, как ни странно, председатель рабочкома Злотников Ефим, мужик крутой и своенравный.
— Ну, как здоровьишко, артист? — осведомился председатель и первым подал руку.
— Да ничего, окреп. Скоро на работу, — Илюха поздоровался, присел и ухо навострил. Не за тем, понятно, вызвал председатель, чтобы о здоровье справиться. Но и нахлобучкой вроде бы не пахло. Уж очень благодушно был настроен профсоюзный деятель.
— А раз окреп, чего в контору не являешься? Боишься нагоняя получить? Не мешало бы тебя, конечно, пропесочить. Самая работа наступает — уборка на носу, а как тебе доверить трактор? Права не имеем. Ну ладно, что теперь! Тем более, слыхал, за ум ты крепко взялся. Хорошо, если одумался.
Илюха напряженно ждал. Председатель рабочкома повернулся к нему боком, поглядел в окно.
— Я для чего тебя позвал? Скоро в рабочкоме отчетноперевыборно... Решили мы ввести тебя в комиссию. В ка кую, не придумали, но позже уточним. А потому сгоняй на конференцию, побудь от нашего совхоза. Ехать должен я, но я, поверь, в запарке. Зам тоже по уши в работе. Съезди, поприсутствуй...
Илюха чуть не брякнулся со стула.
— Ничего себе пельмешки! Меня — на конференцию? За какие подвиги? Ушами хлопать, да? Ведь там же надо выступать!
— Ехать больше некому! — отрезал председатель. — Не бойся, тебе выступать не придется. Кому надо выступать, тот уже предупрежден. Сиди себе и слушай. Что дельное услышишь, в блокнотик занесешь. Блокнотик-то имеется?
— Зачем он мне?
— Держи! Все, вопрос исчерпан... Оформляй командировку.
Ну что на это можно было возразить? Как можно было отвертеться, когда кругом перед совхозом виноват?
— Дела-а! — сказал Илюха.
Задал Злотников задачку!
Но если просит коллектив, чего не сделаешь на пользу? К тому же, если доверяет. Доверие, оно приятно всем. Вдвойне приятнее, когда тебе до этого вообще-то мало доверяли.
Не хотел Илюха ехать, но пришлось. Как в холодную воду шагнул: пока на берегу — и зябко-то, и знобко, а шагнул и окунулся — ничего, терпимо...
Вошел в салон маршрутного автобуса, с приветственной улыбкой вскинул руку: в углу, у окна, сидел и читал засаленную книгу главный зоотехник соседнего совхоза. Через полчаса, в деревне Алексеевке, подсел ветеринар. Сразились в подкидного, причем, настолько увлеклись, что не заметили, как прибыли в райцентр. Едва ступили на перрон, приятный женский голос с мегафонной хрипотцой пригласил к платформе. Дежурный агропромовский автобус доставил делегатов в гостиницу «Сибирь», в холле миловидная девчушка-профсоюзница вручила каждому программку конференции.
После регистрации семьянин ветеринар побежал на рынок, зоотехник — в автомагазин, а Илюха, поразмыслив, подался в «Детский мир» купить дочурке форму. К сентябрю, рассчитывал, Татьяна обязательно вернется. Дошли ведь слухи до нее, что он как солнышко все лето. Дошли. Не могут не дойти...
А поутру открылась конференция. Актовый зал Дома колхозника был переполнен, никто ни на кого не обращал внимания, ни один из делегатов не спросил Илюху, чего он здесь забыл. Напрасно беспокоился.
В первых рядах сидели профсоюзники со стажем — люди сплошь степенные, с красными распаренными шеями. Те, кто помоложе, уселись позади, поближе к выходу, к проходам. Был доклад — поток казенных цифр, в процентах и рублях рисующий унылую картину аграрного района. В конце докладчик с чувством призвал народ к семейному подряду и мрачно удалился. После перерыва выступил другой — старик с утиным носом, тоже из степенных. Он гнусавил, но по делу. Дельно говорил. Что скучно, мол, живет народ в колхозах и совхозах, пьянство заслонило людям белый свет, молодежь рукой махнуло на село, а земля дичает. Что рушится деревня — кто в этом виноват, как дальше жить и на кого надеяться? Старик с утиным носом будто лишь вчера из Воропаевки вернулся...
Делегаты загалдели, Илюха тоже взволновался.
— Верно батя говорит! — с места поддержал оратора. — Пьет народ в совхозе «Воропаевский». Пьет безмерно и безбожно. Помутился белый свет! Молодежь, какая городу не годна, тоже к рюмке тянется, В выпивке вся радость. Солнышку не рады, зелени не рады! Два цвета лишь и различаем — белое да красное. В сельповском магазине! — Разгорячился, не заметил, как толкнул речугу.
Старик призвал участников направить телеграмму в адрес руководства. Какого руководства, по какому поводу, Илюха недопонял, ко «за» голосовал, и к вечеру освоился настолько, что выкинул блокнотик...
Ужинать спустились в ресторан. Илюха с любопытством огляделся. Чистые скатерки на столах, белые салфетки веером в высоких вазах, тонкое стекло фужеров, легкая мелодия ансамбля на эстраде — все это вызывало уважение. Илюха даже оробел. Последний раз он был здесь года три назад, когда приехал шурин из Владимира. С шурином тогда они повеселились...
Зоотехник взял меню.
— Слушайте сюда, — сказал он повелительно, — Курица тушеная... Соус Бешамель!
Илюха посоветовал:
— Взять бы, что попроще!
— Попроще только по сто грамм... За конференцию, за встречу. Как в смысле «одобряем»?
Ветеринар поскреб затылок.
— Я, собственно, не пью, — бормотнул Илюха.
Зоотехник подтвердил:
— Знаю. Знаю, Погорелов. Но тут мы все непьющие...
Ох уж этот коллектив!
...Проснулся Погорелов в рубашке и носках, с зажатым в пальцах галстуком. На неразобранных постелях богатырским храпом заливались зоотехник и ветеринар.
— Ничего себе пельмешки! — Илюха обхватил пылающую голову и тихо застонал... Померкли синь и зелень!
...Опять, как в начале июня, с надеждой на попутку подался на большак, и вездесущий бензовоз Витальки Голышманова нагнал у переезда.
— Кого я вижу, друг мой рыжий!
Всю дорогу до развилка друг не умолкал, скалил крупные желтые зубы.
— А ваши, воропаевские, слух пустили, черти, что ты давно в завязке. Что полный курс лечения прошел. Вижу по глазам твоим печальным — брешут. Брешут или нет?
— Брешут, Витя, брешут!
— Вот я и говорю... А Татьяна клюнула. Вчера уехала домой, не дождалась тебя с повинной. Хара-актерец, однако, у тебя!
— Уехала домой?! — вскинулся Илюха.
— Уехала, уехала, — подтвердил Виталька.
Впереди сверкнуло Солнечное озеро... Через минуту бензовоз стал на берегу. Виталька взял ведро, вышел из кабины.
По брюхо в зеленой воде стояли голышмановские кони, отмахиваясь вялыми хвостами от налипающего гнуса. Солнце припекало, липкий пот струился по спине. Илюха снял рубаху, соскочил с подножки...
— Во-во, охолодись, — заржал Виталька Голышманов. — Первейшее дело с похмелья!
Илюха нерешительно постоял на берегу, плечами зябко передернул. Затем шагнул и плюхнулся бревном, поднял сноп брызг. Носками мощно оттолкнулся от ускользающего дна, поплыл легко, стремительно...
Виталька видел только спину друга, белую, как пена вдалеке, но его некаменное сердце отчего-то дрогнуло. Он бросил в сторону ведро и крикнул, приложив к губам ладони рупором:
— Эй ты, куда поплыл? Там глубоко. Вернись!
Илюха плыл не откликаясь, не спуская глаз с заветной цели на противоположном берегу. Туда, где чистая вода и небо — голубое...
— Вернись, дурак, — шептал Виталька, боком отступая к бензовозу...
Далеко, на середине озера, рыжим поплавком качалась на волнах Илюхина головушка.
Илюха плыл. И помоги ему, Господь!
1988
Николай Иванович Коняев
НИКОЛАЙ КОНЯЕВ ЧУЖАЯ МУЗЫКА
МИФ О ЧИСТОЙ ВОДЕ
— Бабушка, почему русалки живут на том берегу!
— Они водятся в чистой воде.
[Из детских воспоминаний Илюхи
Погорелова]
...И когда за спиной щелкнула калитка, и в глубине зеленого двора осталось каменное здание районной хирургии с обжитой палатой, окном на закопченную котельную, когда глаза, отвыкшие от солнца, ослепило, и, как у гипертоника, закружилась голова, тракторист совхоза «Воропаевский» Илюха Погорелов выдохнул с чувством внезапно прозревшего слепца:
— Ничего себе пельмешки, что в природе-то творится!
А в «природе» светом и цветом буйствовал молодой июнь, из чернозема отовсюду перла зелень, тополиным пухом заметало улицу...
Илюха с детским восторгом огляделся, запрокинув голову, посмотрел на небо, где, как на детской аппликации — клоками белого на синем — висели облака.
— Ведь запросто мог окочуриться! Дважды-два. И — ханус-манус миру, по латыни выражаясь... И это все, — обвел он жадным взором окраину цветущего райцентра, — цвело бы впустую... Покудова жив человек, покуда мир и существует, что бы там ни говорили разные мыслители. А скопытился — и все, и ханус-манус миру...
Вот и хирург, который дважды оперировал Илюху, спасший ему жизнь, сказал напутственно:
— Ну, Илья-Илюха, голова — два уха, считай, что в рубашке родился, вовремя тебя доставили. Еще час-полтора, и медицина развела б руками. Благодари дружка-приятеля.
Дружку-приятелю Овсянникову Яшке Илюха Погорелов готов поставить литр водки. Да что там литр — два не жалко. И ящик бы поставил — глазом не моргнул.
А дело в том, что в марте угодил Илюха под колеса «Беларусика». Из кабины выпал на ходу — за баранкой прикорнул. Понятно, что тому причиной... Все она, проклятая. Из- за нее и ногу повредило, и ребра покрошило. Наделала беды. Хорошо, что Яшка следовал на тракторе чуть сзади, тоже под парами, но в своем уме — не растерялся. Уж как достал из-под колес дружка-приятеля, в кабину втиснул недвижимого, на девятой скорости примчал в районную больницу — уму непостижимо. За такое дело мало ящика...
Покинув хирургию, ослепленный сочной живописью лета, Илюха Погорелов радовался жизни.
Что его особо поразило, так это — небо, листья и трава. Окраина пестрела разноцветьем неведомых Илюхе трав, листва деревьев набирала сок и силу, а небо простиралось голубое, словно в сказке. Что травы и листва — зеленые, а, скажем, небо — голубое, это и козе понятно. Сразила наповал контрастность цвета: синь и зелень, зелень и синь... Свежесть и яркость красок. Вот когда Илюха понял, почему бывало трудно дочку от цветных мультяшек оторвать...
Из райцентра через Воропаевку маршрутные автобусы ходят трижды в сутки: утром, днем и вечером. Но уже не утро было и еще не день — девять сорок пять. Илюха Погорелов подался на большак, голосовать решил за переездом. Повезло. Не успел он подойти к шлагбауму — позади машина просигналила. Оглянулся — бензовоз Витальки Голышманова, дружка из Голышмановки.
Опустив боковое стекло, Виталька из кабины перевесился.
— Погорелов, друг мой рыжий, ты ли это? Неужто жив, чертяка?
— Да вроде бы живым пока признали. Дома разберемся окончательно.
— Ваши, воропаевские, слух пустили, что ты того, одной ногой в могиле. Не сегодня-завтра долго жить прикажешь. Врали, что ли, черти?
— Врали, Витя. Врали!
Виталька, показалось, был слегка разочарован...
Прогромыхал по рельсам товарняк, и переезд открыли.
— Ну, раз живой, тогда садись, — скомандовал Виталька. — Прокачу, как полагается героя! — Он и вправду поднажал на педали, так что покатили с ветерком. То и дело на Илюху, словно на живую знаменитость взглядывал. — Ну ты, слушай, номер выкинул! — изрек с восхищением. — После вашего ЧП репрессии в совхозе. В особенности против шоферни. Возлютовало руководство. И как же тебя угораздило?
Илюха Погорелов глубоко вздохнул.
— Ладно, дело прошлое. — Виталька выдернул зубами беломорину из пачки, скосился на Илюху. — Главное, что кумпол уцелел. Теперь, небось, умнее будет... Как дальше жить-то думаем, герой? За трактор уже не посадят — верняк. Яшку, кстати, тоже сняли.
— Яшку-то за что?
— А для профилактики.
Жалко друга, что тут говорить. По его, Илюхиной, вине пострадал дружок-приятель. А проведать приезжал — умолчал об этом. Надо бы зайти.
— Куда теперь подашься? — Виталька чиркнул зажигалкой.
— Поживем — увидим. Пока что дома посижу. По справке. Оклемаюсь помаленьку, а там куда пошлют... А то, слышь-ка, пастушить... Хоть на природе отдышусь. Подальше от соблазнов!
Виталька засмеялся недоверчиво. Илюха призадумался. Чуть-чуть тревожно было на сердчишке... Он поерзал на сиденье, кашлянул в кулак.
— Не знаешь, где сейчас моя? Вернулась ли домой?
— В Голышмановке у матери. Вчера их видел вместе — грядки поливали... А что? — Виталька оживился. — К тебе не приезжала?
Илюха впал в уныние. И было от чего. Не свершилась тайная надежда — не вернулась Татьяна домой.
Ох, Татьяна-растатьяна! Мудреная ты женщина. В больницу приезжала, честь по чести посидела... К последней операции готовили в те дни. К последней и решительной. Как сказал один поэт: быть ему или не быть...
Ему-то быть... А быть ли вот семье? Вопро-ос!
Было отчего задуматься Илюхе. Он и в больнице, глядя из окна на скучную котельную, думал об одном. О жене Татьяне и дочурке Гале. И о себе, понятно, думал... «О-ох! Как-то мне жить! Ох! Как не тужить!». А жить-то надо, черт возьми.
Когда зимой Татьяна, психанув, сбежала в Голышмановку к родителям, он ее побег серьезно не воспринял. Думал, фокус. Сдуру баба бесится. Перебесится — вернется. Вот только огороды в мае подойдут, и явится, как солнышко. А солнышко с хара-актером, однако, оказалось! Теща не встревала б. Старуха, видно, воду мутит...
Сказать, что он, Илюха Погорелов, 33-х лет от роду, — конченый алкаш, каким являлся, например, покойный тесть, ни у кого язык не повернется. Тесть, Ерема Коробанов, дважды исправлялся в ЛТП, чуть было не скончался там от рвения. «Сердце мое, землячки сердобольные, от вашей заботы устало, — незадолго до кончины потешал старик честной народ, хлопая ручищей скотобойца по карману брюк, из которого в любое время суток торчало горлышко бутылки. — В своей преждевременной смерти обвиняю милосердную общественность!».
По-черному, как тесть, Илюха не закладывал, но и сказать, что трезвенник, как тот же Голышманов, или потребляющий культурно — по наперстку перед ужином, как, к примеру, председатель рабочкома Злотников, тоже было бы ошибкой. Илюха Погорелов ходил в середнячках. Во всем — в большом и малом, в быту и на работе. Что называется, когтей не рвал, в передовые не стремился. Как всякий уважающий себя мужик. Как все простые смертные в совхозе «Воропаевский»... Знал цену коллективу. Он неизвестно от кого произведен на свет был в городе, в шумном молодежном общежитии. Его веселая мамаша работала на стройке нормировщицей, слыла за птицу вольного полета. Уже имея на руках младенца, подхватила стыдную болезнь и однажды ночью то ли с позора, то ли от усталости в веселье вздернулась в подвале. Илюха — плод любви свободной — из шумной молодежки попал в унылую обитель бабушки Андроновны, в село Малопичугино, что стояло некогда у Солнечного озера. Набожная Андроновна вскормила и вспоила, но воспитал Илюху коллектив: школа, армия, совхоз...
Коллектив Илюха уважал, готов был поддержать его по праздникам, с получки, в выходной. И ни один из воропаевцев не уличил его в пристрастии к спиртному, никто не выделил из массы средневыпивающих. Татьяна — уличила. Она работала портнихой в КБО, сидела над машинкой в одиночку и, может быть, поэтому не прониклась должным уважением к родному коллективу. От выпивок Илюхиных бесилась: «До поры до времени! Отец не сразу опустился, и ты не исключение. Не желаю дочери материной участи — натерпелась от родимого папаши. Пить не бросишь, к старикам уеду». — «Съезди, съезди, — разрешал, дурак, великодушно. — Отдохну немножко от твоих нотаций!».
Дохохмился, идиот! За месяц до ЧП пришел домой на взводе, а на столе записка. Дочуркиной рукой, но явно под диктовку матери: «Папка, мы уехали к бабуле, потому что тебе не нужны».
Печальное кино. Когда же оно кончится?
Виталька Голышманов думать другу не мешал, крутил молчком баранку. Выехали к озеру, стали на развилке. Налево — Воропаевка, направо — Голышмановка...
— Тебе куда? — спросил Виталька. — К теще или в Воропаевку? Могу в любую сторону — пара пустяков.
— Потихонечку дотопаю, торопиться некуда.
— Гляди, а то подброшу. — Виталька вышел из кабины, сдернул через голову рубаху. — Скупнемся, что ли, Погорелов?
Солнышко пекло, но Илюха отмахнулся: вода у берега нечистая. Мертвая вода...
Когда-то Солнечное озеро было гордостью района. Глубокое, прозрачное, оно имело форму эллипса, от вершины до вершины — километра три, кишело золотыми карасями, жирными гольянами. По бокам простирались луга, а на противоположном берегу, где в камышовых зарослях за желтой отмелью чернела ветхая рыбацкая избушка, начинался бор Свиноферма загубила озеро. На берегу из года в год росли зловонные горы навоза, с талой водой бурые потоки устремлялись вниз... Нехватка пахотных земель предрешила судьбу Малопичугина. Это Илюха теперь понимает, а тогда, четверть века назад, свято верил в бабушкины сказки...
«Русалки выжили народ, — утверждала старая Андроновна. — Они тут шибко бедокурили. Как-то раз в субботу истопила баню, под вечер веничек под мышку и пошла париться. Иду и вижу издалека: дверь банечная настежь, на окне фонарь... Что такое, думаю, кто в баньке побывал? Заробела, парень. Стою серед дороги, стою, не шелохнусь... И вот они из баньки! Да стайкой, парень, стайкой! С берега да в воду, с берега да в воду! Да хохочут, да хохочут! Голые, волосья по плечам... Я бельишко побросала, веник в сторону и — деру. Откуда прыть взялась. Дед, кричу, русалки в бане! Дедка не поверил, сам туда направился. Я ждать-пождать, гляжу, идет, в руке — пучок травы. Русалки натрусили! Во как, внучек, шкодили!».
Илюха улыбнулся, вспомнив бабушкин рассказ. Вспомнил и соседских девок Голышмановых — Виталькиных сестер, — наверняка, устроивших спектакль от скуки...
Виталька накупался, выбежал на берег. Оглянулся, принялся выкручивать трусы.
— Ты бы все-таки заехал за Татьяной, — дал совет Илюхе. — Хватит вам людей смешить, ей-богу!
— Только не сейчас, надо отдышаться.
— Самое время сейчас. Самое время! — горячо возразил Голышманов. — Другого, рыжий, может и не быть.
— Ты, пророк, надень трусы и кати домой! — Илюха неожиданно вспылил. — Не засти солнышка, советчик!
— Дурак, — сказал Виталька. — Придурок натуральный.
Три месяца отсутствовал Илюха Погорелов в родном совхозе «Воропаевский», а новостей скопился ворох. Прискорбных новостей.
Дружка-приятеля Овсянникова Яшку действительно турнули с трактора. Правда, ненадолго — до покоса. А пока он то в слесарке ошивался, то слонялся по деревне полупьяный. Вечером явился с банкой «самоделки» спрыснуть встречу, но Илюха, поразмыслив, отказался, сослался на запрет врачей. Какая, к черту, выпивка, когда кругом сплошные неприятности. С расстройства Яшка выпросил у друга мотоцикл, погнал к братану в Голышмановку...
За нарушение правил советской торговли — продажу водки до одиннадцати — отстранили от работы продавщицу Тоню. Добрейшей души человека Воробьеву Тонюшку перевели в уборщицы. И она руки не подала, когда Илюха забежал за куревом. Торговала злая, как собака, бывшая уборщица Тася Голосистая. Обменялись с Танюшкой халатами...
Но имелась новость и приятная. Татьяна хоть и не вернулась, а огород картошкой засадила, земля не пустовала. На что-то, видимо, надеялась. И это «что-то» обнадежило Илюху. Он повеселел. И как-то вечером пришла к нему идея — удивить Татьяну. Такое выкинуть, такое отчебучить, чтоб ахнула она. И чтоб задумалась, когда вернется (а она, конечно же, вернется, в том сомнений не осталось), от какого счастья, дурочка, хотела отказаться!
Утром Илюха проснулся чуть свет, сбросил в ноги одеяло, сладко потянулся, спрыгнул на пол. В складках белой шторы золотою рыбиной трепыхнулось солнце. Илюха улыбнулся ранней гостье, подошел к окну и раздвинул штору. Золотая пленница прыгнула на стол, подскочила к потолку, ударилась о балку, рассыпалась на тысячу мальков...
— Слушайте, слушайте, гр-ремит со всех стор-рон! — забазлал Илюха и в трусах и майке выскочил на двор, где под навесом был устроен душ. После бурных водных процедур докрасна растерся полотенцем, основательно позавтракал, закатал рукава на рубашке. Реализация задумки началась с побелки и покраски. Илюха поднатужился, сдвинул мебель в угол, все, что было можно, выволок во двор, остальное застелил газетами. На неделю в доме воцарился кавардак...
— Генер-ральная уборка! Капитальная убор-рка! Была гр-рязная заборка — стала чистая забор-рка! — рокотал по комнатам Илюхин голосище, а обладатель оного в краске и известке, с кистями и тряпками в руках, кружился, как волчок.
Затем он перешел на огород. Жена картошку посадила, но к грядкам не притронулась. А у соседей, высмотрел Илюха, зелень закурчавилась, проклюнулся чеснок, по четвертому листочку выпускали огурцы. Он взялся за лопату и за грабли, сменил репертуар.
— Сама садик я садила, сама буду поливать!
За посадкой огурцов застал его Овсянников. Дружок-приятель появился, как обычно, с банкой «самоделки», но необычно мрачный и язвительный. Покос еще не начинался, и Яшка продолжал бездельничать.
— Привет мичуринцам! — осклабился Овсянников, присев на корточки поодаль. Поглядел ехидно на Илюху и выдал сногсшибательную новость. — Слыхал, что делается, а? Водку запретили. С сегодняшнего дня до окончания уборочной. Сухой закон ввели, мерзавцы! — Он ожидал немедленной реакции, но друг как-будто не расслышал.
— Ты что, не понял, Погорелов? Или не поверил? Серьезно говорю, без дураков! — Яшка заглянул в Илюхины глаза и понял все. — Та-ак, — промолвил он, приподнимаясь, — с тобой все ясно, корешок. Испортила больница... Опять со мной не выпьешь? Запретили, да?
— Ага, — кивнул Илюха. — Как, сказали, тяпнешь, так и ханус-манус... А пожить охота.
— Выходит, зря тебя спасал. Лучше б не старался. Опять, выходит, к братке подаваться? Дай мотика сгонять!
— Нет, — сказал Илюха. — Догоняешь рано или поздно... Завязывай дурачиться. Ходишь, как юродивый, с этой «самоделкой»!
— Нашелся мне указчик! От тебя не слышал! — Яшка фыркнул, рот раскрыл. — А ты, случайно, не лечился? Если да, тогда... понятно! Сочувствую, дружище! — Он смерил друга жалостливым взглядом сверху вниз и сбоку набок.
Илюха сокрушенно рассмеялся.
Июнь стоял как по заказу. Дала ровные, сильные всходы картошка, ковром полезла лебеда. Илюха взялся за прополку.
Прошла еще одна неделя, потом еще одна, потом еще...
Не пил Илюха Погорелов!
Не пил на удивление воропаевцам!
Кое-кто в родном совхозе усомнился в добровольности отказа от спиртного. С чего бы это вдруг? С бухты-то барахты? Не обошлось тут, надо полагать, без язычка Овсянникова Яшки. Бывшего, увы, дружка-приятеля. К Илюхе он уже не заходил, а перед началом сенокоса перестал здороваться...
Прошел слушок: в райцентровской больнице открылся платный наркокабинет, где лечат не задрипанным антабусом, как раньше Коробанова, а чуть ли не японскими какими-то таблетками. Спустя еще неделю слухи обновились: вшивают в задницу «торпеды» с сильным ядом, как выпьет после этого невыдержанный хроник, тут ему и крышка. Потому и держится. Еще был слух: в те дни, когда Илюха Погорелов валялся в хирургии, приезжал в райцентр известный всей стране профессор. Тот, что внушает: водка — бяка. Дорого берет, но лечит без халтуры. Поглядите, кто не верит, на Илюху.
И главное, кто слухи распускал, кто на Илюху сострадательно поглядывал? Кто косточки ему перемывал? Жены средневыпивающих, в душе наверняка желавшие того же и своим мужьям!
Другой бы кто-нибудь на месте Погорелова из принципа рассеял слухи. На деле б доказал абсурд, Илюха же похмыкивал. Но за женой и дочерью по-прежнему не ехал, Все оттягивал, чего-то выжидал...
В первых числах августа вызвали в контору. Вызвал, как ни странно, председатель рабочкома Злотников Ефим, мужик крутой и своенравный.
— Ну, как здоровьишко, артист? — осведомился председатель и первым подал руку.
— Да ничего, окреп. Скоро на работу, — Илюха поздоровался, присел и ухо навострил. Не за тем, понятно, вызвал председатель, чтобы о здоровье справиться. Но и нахлобучкой вроде бы не пахло. Уж очень благодушно был настроен профсоюзный деятель.
— А раз окреп, чего в контору не являешься? Боишься нагоняя получить? Не мешало бы тебя, конечно, пропесочить. Самая работа наступает — уборка на носу, а как тебе доверить трактор? Права не имеем. Ну ладно, что теперь! Тем более, слыхал, за ум ты крепко взялся. Хорошо, если одумался.
Илюха напряженно ждал. Председатель рабочкома повернулся к нему боком, поглядел в окно.
— Я для чего тебя позвал? Скоро в рабочкоме отчетноперевыборно... Решили мы ввести тебя в комиссию. В ка кую, не придумали, но позже уточним. А потому сгоняй на конференцию, побудь от нашего совхоза. Ехать должен я, но я, поверь, в запарке. Зам тоже по уши в работе. Съезди, поприсутствуй...
Илюха чуть не брякнулся со стула.
— Ничего себе пельмешки! Меня — на конференцию? За какие подвиги? Ушами хлопать, да? Ведь там же надо выступать!
— Ехать больше некому! — отрезал председатель. — Не бойся, тебе выступать не придется. Кому надо выступать, тот уже предупрежден. Сиди себе и слушай. Что дельное услышишь, в блокнотик занесешь. Блокнотик-то имеется?
— Зачем он мне?
— Держи! Все, вопрос исчерпан... Оформляй командировку.
Ну что на это можно было возразить? Как можно было отвертеться, когда кругом перед совхозом виноват?
— Дела-а! — сказал Илюха.
Задал Злотников задачку!
Но если просит коллектив, чего не сделаешь на пользу? К тому же, если доверяет. Доверие, оно приятно всем. Вдвойне приятнее, когда тебе до этого вообще-то мало доверяли.
Не хотел Илюха ехать, но пришлось. Как в холодную воду шагнул: пока на берегу — и зябко-то, и знобко, а шагнул и окунулся — ничего, терпимо...
Вошел в салон маршрутного автобуса, с приветственной улыбкой вскинул руку: в углу, у окна, сидел и читал засаленную книгу главный зоотехник соседнего совхоза. Через полчаса, в деревне Алексеевке, подсел ветеринар. Сразились в подкидного, причем, настолько увлеклись, что не заметили, как прибыли в райцентр. Едва ступили на перрон, приятный женский голос с мегафонной хрипотцой пригласил к платформе. Дежурный агропромовский автобус доставил делегатов в гостиницу «Сибирь», в холле миловидная девчушка-профсоюзница вручила каждому программку конференции.
После регистрации семьянин ветеринар побежал на рынок, зоотехник — в автомагазин, а Илюха, поразмыслив, подался в «Детский мир» купить дочурке форму. К сентябрю, рассчитывал, Татьяна обязательно вернется. Дошли ведь слухи до нее, что он как солнышко все лето. Дошли. Не могут не дойти...
А поутру открылась конференция. Актовый зал Дома колхозника был переполнен, никто ни на кого не обращал внимания, ни один из делегатов не спросил Илюху, чего он здесь забыл. Напрасно беспокоился.
В первых рядах сидели профсоюзники со стажем — люди сплошь степенные, с красными распаренными шеями. Те, кто помоложе, уселись позади, поближе к выходу, к проходам. Был доклад — поток казенных цифр, в процентах и рублях рисующий унылую картину аграрного района. В конце докладчик с чувством призвал народ к семейному подряду и мрачно удалился. После перерыва выступил другой — старик с утиным носом, тоже из степенных. Он гнусавил, но по делу. Дельно говорил. Что скучно, мол, живет народ в колхозах и совхозах, пьянство заслонило людям белый свет, молодежь рукой махнуло на село, а земля дичает. Что рушится деревня — кто в этом виноват, как дальше жить и на кого надеяться? Старик с утиным носом будто лишь вчера из Воропаевки вернулся...
Делегаты загалдели, Илюха тоже взволновался.
— Верно батя говорит! — с места поддержал оратора. — Пьет народ в совхозе «Воропаевский». Пьет безмерно и безбожно. Помутился белый свет! Молодежь, какая городу не годна, тоже к рюмке тянется, В выпивке вся радость. Солнышку не рады, зелени не рады! Два цвета лишь и различаем — белое да красное. В сельповском магазине! — Разгорячился, не заметил, как толкнул речугу.
Старик призвал участников направить телеграмму в адрес руководства. Какого руководства, по какому поводу, Илюха недопонял, ко «за» голосовал, и к вечеру освоился настолько, что выкинул блокнотик...
Ужинать спустились в ресторан. Илюха с любопытством огляделся. Чистые скатерки на столах, белые салфетки веером в высоких вазах, тонкое стекло фужеров, легкая мелодия ансамбля на эстраде — все это вызывало уважение. Илюха даже оробел. Последний раз он был здесь года три назад, когда приехал шурин из Владимира. С шурином тогда они повеселились...
Зоотехник взял меню.
— Слушайте сюда, — сказал он повелительно, — Курица тушеная... Соус Бешамель!
Илюха посоветовал:
— Взять бы, что попроще!
— Попроще только по сто грамм... За конференцию, за встречу. Как в смысле «одобряем»?
Ветеринар поскреб затылок.
— Я, собственно, не пью, — бормотнул Илюха.
Зоотехник подтвердил:
— Знаю. Знаю, Погорелов. Но тут мы все непьющие...
Ох уж этот коллектив!
...Проснулся Погорелов в рубашке и носках, с зажатым в пальцах галстуком. На неразобранных постелях богатырским храпом заливались зоотехник и ветеринар.
— Ничего себе пельмешки! — Илюха обхватил пылающую голову и тихо застонал... Померкли синь и зелень!
...Опять, как в начале июня, с надеждой на попутку подался на большак, и вездесущий бензовоз Витальки Голышманова нагнал у переезда.
— Кого я вижу, друг мой рыжий!
Всю дорогу до развилка друг не умолкал, скалил крупные желтые зубы.
— А ваши, воропаевские, слух пустили, черти, что ты давно в завязке. Что полный курс лечения прошел. Вижу по глазам твоим печальным — брешут. Брешут или нет?
— Брешут, Витя, брешут!
— Вот я и говорю... А Татьяна клюнула. Вчера уехала домой, не дождалась тебя с повинной. Хара-актерец, однако, у тебя!
— Уехала домой?! — вскинулся Илюха.
— Уехала, уехала, — подтвердил Виталька.
Впереди сверкнуло Солнечное озеро... Через минуту бензовоз стал на берегу. Виталька взял ведро, вышел из кабины.
По брюхо в зеленой воде стояли голышмановские кони, отмахиваясь вялыми хвостами от налипающего гнуса. Солнце припекало, липкий пот струился по спине. Илюха снял рубаху, соскочил с подножки...
— Во-во, охолодись, — заржал Виталька Голышманов. — Первейшее дело с похмелья!
Илюха нерешительно постоял на берегу, плечами зябко передернул. Затем шагнул и плюхнулся бревном, поднял сноп брызг. Носками мощно оттолкнулся от ускользающего дна, поплыл легко, стремительно...
Виталька видел только спину друга, белую, как пена вдалеке, но его некаменное сердце отчего-то дрогнуло. Он бросил в сторону ведро и крикнул, приложив к губам ладони рупором:
— Эй ты, куда поплыл? Там глубоко. Вернись!
Илюха плыл не откликаясь, не спуская глаз с заветной цели на противоположном берегу. Туда, где чистая вода и небо — голубое...
— Вернись, дурак, — шептал Виталька, боком отступая к бензовозу...
Далеко, на середине озера, рыжим поплавком качалась на волнах Илюхина головушка.
Илюха плыл. И помоги ему, Господь!
1988