Чужая музыка
Николай Иванович Коняев
НИКОЛАЙ КОНЯЕВ ЧУЖАЯ МУЗЫКА
БЫВАЕТ
Наконец-то распогодилось.
С утра прояснило, зелень кругом заблестела, над искристыми лужицами заструились испарения. Воробьи на дороге расчирикались — повеселели.
«Давно бы так!» — легко подумалось Володьке Кононову.
На работу Володька не спешил. Он никогда не опаздывал, напротив, всегда приходил первым. Не потому, что особенно туда рвался. Нет. Вставал рано. Какое-никакое хозяйство водилось, надо было управиться: гусей на озеро спровадить, корову после дойки в стадо выпустить, поросенку в загон крапивы охапку бросить. Затем завтракал основательно, слушал по радио сводку погоды. Пока шель-шевель, время к полвосьмому набегало. А остатние до восьми полчаса, как ни выгадывай, делу не время. Приходилось идти.
И сегодня Володька шел да покуривал, по сторонам поглядывал. «С ремонтом бы закруглиться, — ворохнулось в голове, — и так неделю на приколе простоял, на курево не заработал. Не машина, а доходяга, и никаких тебе зап частей».
В конце улицы, в просвете меж тополей за большаком, завиднелась шиферная крыша гаража. Володька выплюнул изжеванный мундштук папиросы и с твердым намерением завершить к вечеру ремонт своего «ЗИЛа» ускорил шаг.
У домика аптекарши Васюни Цыганковой — муж ее, Андрюха, три года назад в Иртыше утонул — Володька вдруг споткнулся.
За оградой у Васюни разговаривали. И голос был как-будто Гошин. Володька, не веря ушам своим, уставился поверх калитки. И остолбенел: Гоша Знобишин! У Васюни! «Ночной попуткой, видно, прикатил, — догадался Володька, — иначе б вся деревня уже знала».
Васюня, босая, русоволосая, в простеньком цветастом халатике, стояла на высоком крыльце, одной рукой придерживала притворенную сеничную дверь, другой — спадавшую на глаза прядь волос. Гоша с пучком смородинника в руке шел к ней из глубины двора. В трико и тапочках. Непривычно домашний. Смеясь, кричал на ходу Васюне:
— Так нельзя! Жить в деревне и не испить смородинного чая! Мы это дело быстренько поправим.
— Некогда мне чаевничать, Гош, — отвечала Васюня. — Ты пока один тут покомандуй, а я оденусь да побегу, на работу опаздываю.
Васюнины большие глаза на смуглом от загара, парном ото сна лице, показалось Володьке, лучились. Или это сол- нышно в них так играло...
— Ну и опаздаешь — не беда, — не соглашался Гоша. — Зато смородинного чаю напьешься!
— Ой, Гош, какой ты!.. — смеялась Васюня.
— Какой?
— Да ну тебя!
— Нет, правда, какой? — выпытывал Гоша.
— Домовитый... И настырный, как старый свекор!
Гоша поднялся на крыльцо, шагнул в сени. Васюня прикрыла за ним дверь.
И — все.
И ошарашенный увиденным, Володька пошел дальше.
Но Гоша уже не выходил у него из головы...
Васюня и Гоша... Разные люди. Васюня — женщина серьезная, к себе строгая. С мужем не повезло — пил, по пьянке и утонул. Хватила она с ним! Но и Гоша — не подарок. Весь какой-то неприкаянный, неустроенный. И пил перед загадочным своим исчезновением, пожалуй, похлеще покойного Андрюхи. Неужто приняла Васюня Гошу? Вот и пойми их, баб, после этого!
Явился, значит.
Гоша ты, Гоша... Друг мой неудачливый!
Как-никак, соседями, окно в окно, жили, на глазах друг у друга росли. В один день в школу пошли, за одной партой сидели. В шестом (или — в седьмом?) оба в Васюню влюбились. После уроков домой ее провожали, портфель попеременке таскали. Отвагой перед ней бахвалились: на чужие огороды за огурцами да подсолнухами набеги совершали. Володька, правда, быстро к Васюне охладел — мопед на заработанные в покос деньги купил, не до любови стало. А Гоша из-за Васюни не один раз с Андрюхой Цыганком врукопашную схватывался.
К Васюне Володька охладел, но с Гошей по-прежнему дружил. Да и не то слово — дружил. Кровные братья, бывает, меж собой так не дружат. Гоша свою мать не помнил, она молодой умерла. Отец с другой женой в соседней деревне проживал, он бы и сына к себе забрал, да у них там школа только до четырех классов была, Гоша с бабкой жил, а когда та померла, больше у Володьки находился. Вместе уроки учили, спали на одной кровати. Дед Мухин, сосед, так, бывало, и звал их братовьями. При Володьке как-то матери рассказызал: «У тебя, Марковна, парни цо-опкие! Даве Андрюха Володьке за что-то по уху съездил, так Гошка коршуном на Цыганка налетел, насилу растащили. Цо-опкие! Что братовья!» — «Ну и дай Бог, чтоб в обиду друг дружку не давали», — отвечала Володькина мать. Они и не давали...
После восьмого класса Гоша в ПТУ поехал. Там общежитие предоставляли, формой обеспечивали. И Володька вслед засобирался, не захотел отставать. Мать, понятное дело, восстала, велела дальше учиться. Но покричала, поплакала и смирилась. Отпустила.
В армию в одну осень призвались. Тут, правда, разлучились. Как на беду, Гоша с Цыганком в одну часть угодили. Если б не Цыганок, как знать, может, и у Гоши все бы по-иному сложилось. Хоть и не принято о покойнике плохое поминать, но о Цыганке хорошее не поминалось. Он и напакостил. Да еще как напакостил!
Вышло так, что Гошу перед самой демобилизацией с партией шоферов на уборочную направили. На целину, как тогда говорили. Цыганка демобилизовали, а Гошу задержали. Тот, конечно, расстроился, Васюне письмо написал: так, мол, и так, ничего не поделаешь, со свадьбой придется повременить (у них на осень договоренность была). Но письмо не по почте отправил, а с Андрюхой. Цыганок домой приехал, загулял. Спьяну и пришла подленькая мыслишка. «Ты Гошу где оставил?» — спрашивает Васюня. «На сверхсрочную благословил!» — «Врешь!» — «Чтоб мне сквозь землю провалиться!». Васюня верит и не верит. «И ничего не велел передать?» — выпытывает. «Нужна ты ему! У него там офицеровых дочек полно!».
Володька Андрюхиным клятвам сперва не поверил. Но прошел месяц, другой — нет Гоши. Все деревенские осенники повозвращались, а Гоши нет. И у Володьки сомнение в душу закралось. А Цыганок все возле Васюни отирается. Поверила она ему. С отчаяния, что ли, за Андрюху вышла. В деревне свадьба, а Володька от Гоши письмо получает... Свадьбу ломать не стал, зубами перескрипел. Но через неделю на машинном дворе Андрюху встретил и поговорил по-мужски. Ничего, обошлось. Цыганок с полмесяца в больнице в карты поиграл, а Володька столько же райцентровские тротуары метлой пошаркал...
У Васюни с Андрюхой с самого начала не заладилось. Только ради сынишки потом и жили. Да и жили так: Цыганок больше у матери в избушке пропадал.
Невеселое возвращение у Гоши получилось...
Володька вскоре после армии женился — время подошло. Свою деревенскую взял. Сперва Леночка родилась, затем Натка. Забот прибавилось, успевай крутись. С Гошей как-то незаметно почужели. Что ни говори, женатый есть женатый.
Гоша из-за Васюни, конечно, переживал, но виду не показывал, в себе обиду носил. Хорохорился. Добродушный богатырь, рубаха-парень, холостяковал напропалую. Бывало, как вечер, на улице впереди ребят с гармонью вышагивает (тогда уже не играли, а он не бросал — форсил). Чубатый, бесшабашный:
У Егорки на пригорке
расцветает красный мак.
Все ребята поженились,
а Егорка ходит так!
Володька, дело прошлое, глянет из окна на веселую компашку, и так на душе помутнеет. Тоже погулять хотелось, молодой ведь еще был. А тут Леночка только-только желтухой переболела, а у Натки зубки запрорезывались, температура подскочила.
Однако, погулял-погулял Гоша, почудил-почудил да и сник. С ребятами знаться перестал, гармошку забросил. Что-то в нем надломилось. А потом вдруг запил. Права отобрали, с машины сняли, в слесаря перевели. Глядеть на него больно было...
И однажды исчез из деревни. Случилось это сразу после похорон Цыганка. Андрюха с другом-киномехаником на Иртыш поехали рыбачить, водки ящик взяли, а обратно через трое суток один киномеханик на чужом мотоцикле полуживой со страху примчался: «Андрюха утонул!».
Похоронили Цыганка, и Володька, грешным делом, стал с надеждой подумывать, что со временем у Васюни с Гошей сладится.
Как-то раз Гоша к нему забрел, пять рублей до получки попросил. Володька бы дал, но у самого лишней копейки в карманах не водилось, все Маша, жена, подчищала. И на Гошу тогда напустилась: «Все пьешь? Ну и дурак! Далась тебе эта Васюня! Одна, что ли, в деревне? Мало ли девок по замужеству истомилось?» — «Расхорошая моя! — приобняв Машу за плечи, рассмеялся Гоша. — Оттого и холостякую, что выбор слишком богатый, глаза разбегаются, не знаю, на ком остановить!» — «Трекало! — рассердилась Маша. — Все бы ты смешками. Из-за Васюни ли спиваться, она тебя лишний месяц не подождала». А Гоша посерьезнел и, уходя, обернулся от порога: «Ты, Мария, Васюню строго не суди. Я больше ее виноватый... А про девок так скажу: их много, да любовь, видно, все-таки одна. Первая. А все, что потом — осколки. А на фига мне осколки?».
Деревня есть деревня. Похоронили Андрюху, и досужие языки разное про Васюню с Гошей заговорили. Дескать, он давно к ней клинья подбивал, случая ждал подкатиться. Однажды Гоша пьяный в слесарке спал, а Васюнина свекровь окна у вдовы перебила. «Бесстыжая!» — разорялась на всю улицу, — сука такая-растакая! Мужу, как похоронили, сорока ден не сравнялось, ноги у покойника не остыли, а ты!..» — Обезумевшей от горя старухе Гоша в Васюнином окне пригрезился.
И Гоша исчез. Заколотил свою избушку и уехал. Никто не знал куда. И стали его потихоньку забывать, будто не было такого. И Володька стал забывать. Был друг, да сплыл. Куда девался, надолго ли — не гадал. Не до того было.
И вот — объявился Гоша.
У Васюни...
Володька заметил, что утреннюю легкость как рукой сняло. Нет, не запутанная Гошина жизнь расстроила. Человек, в конце концов, голову на плечах зачем-то носит. Непонятно, отчего не по себе стало.
Работа не шла на ум. Там и делов-то оставалось — снять радиатор да как следует прочистить, — весной промыть поленился, движок и обессилил. Володька рукава засучил, вокруг машины походил, попримеривался. Только к радиатору пристроился, ключ как назло с железа соскользнул, палец раскровянил. Володька в сердцах выматерился, ключ в угол зашвырнул, в бытовку ушел. Там Гешка Мухин, деда Мухина внук, «Огонек» рассматривал. Вернее, обложку с кроссвордом от «Огонька». Журнал на столе с понедельника лежал, от него с каждым днем убывало, одна обложка и осталась.
— Во! Может, ты, Кононов, секешь! — встрепенулся Гешка. — Ну-ка, шевельни извилиной: «балет А. Хачатуряна» из семи букв?
— Чего, чего? — приостановился Володька.
— С вами все ясненько, Кононов, — взглянув на него, вздохнул Гешка. — Вы, маэстро, мне далеко не помощник.
— Ты уже третий день про этого Хачатряна спрашиваешь! — рассердился Володька. — Балетмейстер выискался. Шел бы лучше вкалывать!
— Во, во, это наше дело, это мы моге-ем, — дурашливо протянул Гешка. Длинно зевнул, потянулся до хруста в суставах, заломив над головой руки. — Только в этом мы и сильны. А ведь кто-то, гадство, в этих балетах-кордебалетах собаку съел!
Володька промолчал.
Гешка скатал обложку в трубочку, к глазу ее приставил, на Володьку навел.
— Кононов, чегой-то у меня, язви его, нос зудится, а?
— Не знаю, с чего зудится, — буркнул Володька.
— Хороший нос, говорят, за полдня чует, — намекнул Гешка. — Ты как сегодня после получки насчет... дровишек?
— Никак.
— Серьезно? Нет, серьезно, да?!
— Отлипни.
— Во дает, — удивился Гешка, — а я думал, как всегда, поддержишь инициативу!
Володька сел у окна, пластырем из аптечки ссадину на пальце залепил, закурил. Тут механик с улицы зашел, и Гешка мышью из бытовки шмыгнул.
Володька курил тоскливо, а механик, молодой парень, недавно из техникума, то и дело, хлопая дверью, выходил и заходил, пил воду из мутного графина, рылся в бумагах на тумбочке, водил мазутным пальцем по замусоленным страницам телефонного справочника, но не звонил. На Володьку искоса поглядывал. Это и раздрожало: «Пыхтит, как ежик, а не накричит, из бытовки не погонит. Вот так целый день пропыхтит и слова не скажет. Начальничек!».
Володька задавил окурок в пепельнице и вышел.
В обед кое-как дочерпал миску борща и отказался от добавки.
— Чего смурый такой? — заметила жена. — На работе неполадки?
— С чего взяла?
— По тебе вижу.
— Видит она!
— Дак, конечно, вижу. Что-то не ладно. Поди, с начальством поцапался?
— Да все ладно! — вспылил Володька. — В том и Дело, что все ладно. Так прям ладненько, что лучше некуда!
— С тобой ладно? — Маша застыла у стола. В одной руке поварешка с борщом, в другой — крышка от кастрюли.
— Тьфу ты, забуксовала-заладила! — Володька рывком поднялся и схватился за папиросы.
Маша наконец опустила поварешку в кастрюлю, зло выговорила:
— Опять, я гляжу, замудрил. Как получка, так тебя бес в бока шпигует, так и шпигует. Места не находишь.
Володька хлопнул дверью...
Трудно прошел день.
Вечером со скотиной управился, на лавочке посидеть вышел. Старик Мухин из окна его увидел, тоже приковылял, рядышком одышливо опустился. Сидел и время от времени вздыхал глубокомысленно:
— Хлеба, парень, доходят... Колос ши-ибко чижелый!
— Доходят, ага, — машинально соглашался Володька.
И опять долго молчали.
— А дожжи, парень, маненько напаскудили. Местами полегла ржичка...
— Подымем, не впервой.
Натка, кровинушка Володькина, на качелях раскачивалась. Он еще до армии у себя за воротами, у мухинского палисадника, два столба вкопал и в перекладину ломик на скобы укрепил — турник сделал. Теперь этот турник для Леночки с Наткой в качели переоборудовал. Натка плавно покачивалась, резиновыми сапожками лужицу под качелями бороздила, напевала вполголосочка:
Я качалась на качелях,
под качелями вода.
Красно платье замочила —
дайте белое сюда!
И чем дольше Володька на дочурку глядел, тем больнее на душе становилось. Он замечал, как Маша то и дело из окна выглядывала и вновь в проеме скрывалась. «Следит, — догадался Володька, — не уверяется, что с получки на-сухую обходится». Но досады на жену не испытывал.
— Сышь, дед, — обратился он к Мухину. — Сегодня Гошу Знобишина видел. Вернулся, оказывается.
— Ну-у? Теперь пойдет! А то ведь выручка упала, водка прокисает.
Володьку аж передернуло — за живое задело. «Вот ведь люди! Нет, чтоб спросить, где видел, как видел!».
— Он, может, теперь другой, Гоша-то!
— Э-э, парень, — вздохнул Мухин, — горбатого могила исправит. Кому что дано!
— Чего дано, чего это дано? — загорячился Володька.
— Что он, пьяницей, по-твоему, родился? Дано-о!
— А ты пошто, парень, вспетушился? — прокашлял дед. Он новую цигарку сворачивал, и она у него в пальцах рассыпалась. Кисет в карман сунул. — Дай-ка лучше свою беломорскую, — попросил у Володьки.
Тот протянул начатую пачку.
Мухин закурил, затянулся, втянув серые худые щеки, губами причмокнул.
— Сырые они у тебя, что ли? — крякнул недовольно. — Не легкие надо иметь, а насос.
— Все смолишь, — неодобрительно отозвался Володька. — Не в твои годы курить бы. Там, наверное, внутрях, все черным-черно от деготи... Помрешь скоро, а все смолишь.
— Ну уж хрен! — неожиданно в кашле всхрипнул Мухин.
— Помирай сам, коли жисть опостылела. А я еще маненько небо покопчу, мне не в тягость. Это вам, молодым, погляжу, все едино: что жить, что околеть.
— Как это так? — не понял Володька. — Что-то ты, дед, забуровил!
— А нисколечко не забуровил, — сердито выдохнул Мухин. — Нету у вас, нынешних, вкусу к жизни. Без радостей живете. Тычетесь вслепую по углам, как котята мокрые. Каждый сам по себе. Раньше, бывало, на лавочку выйдешь к вечеру, слышишь: там гармошка, там гармошка. Веселится молодняк. И старые люди, на них глядючи, в кружок поботолить сойдутся. А щас никого, хоть шаром покати. Все по своим углам. Старики и те на запорах с ужина, сроду такого не бывало...
— Что ж, по-твоему, лясы по вечерам точить — в этом вкус? — съязвил Володька.
— А может, и в этом, — серьезно, не уловив насмешки, ответил Мухин. — Я человек не больно грамотный к умным разговорам, а только, парень, так скажу: на фронте как прижмет тоска по дому, так мне все посиделки и виделись. Дети, баба да посиделки. Уж как нас только не ломало, не коверкало! Иной раз махнешь рукой, подумаешь: скоря бы конец, чтоб отмучиться. А вспомнишь — жить охота. Хватаешься за соломинку, землю грызешь. А вы?.. Да что там говорить! Каб вы понимали!
— Володь, иди ужинать! — позвала из окна Маша.
Володька на Мухина внимательно поглядел.
— С тобой, дед, не соскучишься. Не сразу сообразишь, что к чему.
— А ты покумекай на досуге, — посоветовал Мухин. — Может, дойдет.
Натка все покачивалась да распевала:
...бело платье замочила —
дайте синее сюда!..
Володька еще раз хмыкнул, любимицу с качелей позвал:
— Пойдем, доча, домой. Мамка ужинать кличет.
После ужина у телевизора посидел. По второй программе шло кино. Про какой-то колхоз, где мужички целыми днями пластались друг с другом в конторе, а грудастые, пышнотелые колхозницы с песнями пропалывали свеклу и дружко корили Одарку, которая с агрономом снюхалась.
Володька до конца не досмотрел, лег, затылок руками обхватил...
Вот ведь штука — жизнь! Живешь не задумываясь, без оглядки — и все-то вроде у тебя ровно да гладко и впереди как-будто все ясно и просто. А как прижмет вдруг ни с того ни с сего, поймешь, что скучно живешь. Да что скучно — плохо. Хуже некуда. И что обидно — чуешь это, а объяснить не в силах. Как блажной становишься: все тебе не так, все тебе не этак. Вот что худо. И, застигнутый врасплох, начнешь в себе, в прошлом своем ковыряться. Ищешь там хоть что-то противоречащее своему открытию, но, к огорчению, находишь, что хорошего действительно кот наплакал.
Хотя, конечно, если тебе тридцать с небольшим, ты женат, у тебя две дочурки, работа — любимая или не любимая, не столь важно, если она кормит и идешь на нее легко, квартира, а в ней все, что положено иметь в порядочной квартире, если кроме всего прочего у тебя хозяйство, гараж, а в гараже хоть и старенький, но все же на ходу «Иж-Юпитер» с коляской, то вроде грех на судьбу плакаться. Живешь если не лучше, то, во всяком случае, не хуже других.
Однако втемяшется в голову! И откроешь, что все твое прошлое — не что иное, как чередование черно-красных календарных будней. Причем по закону календаря черных всемеро больше. И что всего обидней, ничегошеньки не сделал, палец о палец не ударил, чтобы изменить что-то в себе, зажить, как мечталось когда-то — было ведь?
Ничегошеньки не сделал. И не подумал.
Володька глубоко вздохнул, на бок повернулся...
Разве это жизнь? Утром встал, глаза разлепил, по хозяйству управился и — на работу. С работы пришел, опять допоздна по хозяйству. Затем брюхо набил, у телека посидел и на боковую. Каждый день одно и то же. Каждый божий день... Хорошо, когда покос или уборочная, все разнообразие. Обленился, опустился, Ни поехать, ни пойти никуда не тянет — ни в кино, ни в гости. Ни к тебе никто, ни ты ни к кому. В отпуск сто лет не ездил. Полжизни, можно сказать, пролетело, а чего хорошего видел? Моря, и того не видел. А как мечтал на море съездить! Зато завел сберкнижку. Для чего? Когда, как не сейчас, — девчонки, слава богу, подросли — махнуть куда-нибудь с семьей. В Сочи, например. Или в Анапу. Или куда там еще люди ездят?
Но главное не в этом. Главное — подлецом сделался. Ведь Гоша на глазах погибал. Пусть для других он такой-рас- сякой, пьянь беспробудная, но ты-то его знаешь. Знаешь, что за человек. Но не зашел, не пригласил. А он, может, ждал. Кого ему больше ждать?
И так жалко стало упущенного, такая дремучая тоска обуяла — кулаком по стенке саданул.
— Ты чего? — испуганно спросонок спросила Маша. — Приснилось что-нибудь?
— Приснилось... Спи.
До полуночи проворочался.
«Все, — приказал себе, — так больше нельзя. Пора бы и встряхнуться!».
Он мысленно перечеркнул свое серенькое прошлое, увидел впереди просвет, еще не обозначенный четко, зыбкий, размывчатый, но уже притягивающий, вселяющий надежду. И так поверил в лучшее завтра, что бесконечно долгой показалась предстоящая ночь, долгой и тягостной, как все прошлое. И подумалось: чтобы не отступиться, надо немедленно чего-то предпринимать. Сейчас же, сию минуту.
— Ты не спишь, Маша?
— Ну?
— Я что надумал... Давай, пока уборочная не началась, мотанем куда-нибудь.
— Куда? — на локте приподнялась жена.
— В отпуск.
— Долго думал?
— А что? Съездим, проветримся, а то ведь засиделись. Все дома и дома. Не старики еще!
— А хозяйство на кого?
— На Мухиных оставим.
— Больше ничего не придумал? Кто бы за ними присмотрел!
— Да ну. Они, слава богу, еще шустренькие.
— А умишки у обоих уже детские... Что это тебе вдруг вздумалось?
— Живем как-то неладно...
— Плохо, что ли?
— Не в этом дело... Скучно!
— A-а! Больше б дома по хозяйству ковырялся, некогда б стало скучать! — Маша отвернулась, ткнулась носом в ворс ковра.
И до Володьки дошло: с женой будет сложней. Ее не просто расшевелить. Но и отступать был не намерен.
— Деньги с книжки сыму, — заявил он. — «Урала» куплю. «Ижака» продам, а «Урала» куплю. По нашим-то дорогам на «Ижаке» не больно разгонишься, а на «Урале» — милое дело. Хоть по грузди, хоть по ягоды.
— Еще что сколобродишь? — недоуменно уставилась Маша. — «Урала» ему захотелось! Один мотоцикл на железки разобрал, теперь другой подавай. Богатей выискался!
— Сперва, конечно, в отпуск, — продолжал Володька. — Завтра же заявление напишу. Живем, как эти... Хватит! Девчонок с собой повезем. А то чего ж видели? Вон, у людей, посмотришь, дети в музыкальных школах учатся. В райцентре бываю, так идешь мимо — пиликают, кто на чем. Родителям приятно послушать. Ты свозила бы Лену, может, примут.
— Так ведь возила уже! — Маша все еще буравила Володьку подозрительным взглядом.
— Ну и что сказали?
— Абсолютно нет слуху.
— Так и сказали? — не поверил Володька.
— Так и сказали.
— Врут, поди. Мест нет, вот и слуху нет... Ты ей ко дню рождения ничего не купила?
— Господи! — простонала Маша. — Месяц впереди!
— Не покупай, не надо. Я куплю,
— Или присмотрел чего?
— Давненько присмотрел. В июне с собой ее в райцентр скатал, по магазинам поводил, так в универмаге аккордеон увидела, глазенки загорелись: «Купи, папка, большую гармошку!». Куплю. Пускай учится. Чего видели-то? Городские, послушаешь: в цирк не хочу, в театру не хочу, в балет не хочу! Хачатрян им не Хачатрян. А наши...
— Какой Хачатрян? — перебила Маша.
— Да композитор один... По балету.
— Понимает кого-то! — недоверчиво проговорила жена. — Нет, Володь, честно, ты сегодня не того, не клюнул малость, а? Я тебя чего-то не пойму. Соображаешь сам, что колобродишь? Такие деньги на музыку ухлопать, а что она с ней делать будет? Любоваться на нее?
— Пусть учится!
— Говорят же — слуху нет. И у кого учиться? У Егора? Днем в магазине была, слышала, явился твой друг Гоша. Видел его, нет?
— Видел.
Володька сел, обхватил колени руками. Маше тоже спать расхотелось, разогнал Володька сон. Села рядом, зевнула.
— И чего, спрашивается, уезжал? Сошлись бы с Васюней cpaзy да жили, если уж такой роман.
— Какой такой роман?
— Забыл, какие романы бывают?
— A-а! Любит, вот и уезжал.
— Здравствуй! Раз любит, зачем уезжал?
— Тебе, Маша, не понять.
— Надо же, — обиделась жена, — какой ты у меня понятливый! Давно таким заделался?
— Потому и уехал, чтоб Васюню в покое оставили, что ни попадя языками не мололи. Гоша, он такой. Я его знаю.
Маша недоверчиво на мужа покосилась.
— А какой он?
Володька слез с кровати, сел к столу, закурил.
— Помнишь, — сказал он, — когда мы еще бесштан- никами бегали, за деревней качели стояли? Те, что после сабантуя оставались?
— Ну, конечно, помню.
— Так вот, как-то раскачались с Гошей. Хорошо раскачались. А тут Андрюха Цыганок откуда ни возьмись, встал сбоку и давай, чертенок, еще шибче раскачивать. Изо всех силенок. До того раскачал — вот-вот через перекладину перекувырнемся. Я ору что есть моченьки — страшно сделалось. Ноги, руки задрожали. И Гоша, вижу, белый... А осень поздняя стояла, снежок, помню, выпал, морозик прижимал. Веревки — что тросы поделались, обледенели. Хорошо, я в рукавичках. А Гоша голыми руками уцепился. Но — молчит. Я базлаю, он молчит. Ладно, дед Мухин услышал, Андрюху шуганул. Гоша как на землю ступил, так и сел — ноги отказали. И ладони в крови. Он до того в веревки вцепился, что они ему пальцы в кровь поизодрали. Сел и заплакал. Мухин: ты чего, Егор, ревешь? Радоваться надо, что не изувечились. А Гоша: я за Володьку боялся. Если б я упал, то и он убился бы. Мухин засмеялся: правильно мыслишь, Егор. Даже одному нельзя упасть, когда вас двое на качелях. Один сорвался — другой следом... — Володька замолчал, сходил попил воды и лег.
— Ну и что? — спросила Маша.
— Как что?
— К чему ты про качели?
— Ну, знаешь! — Володька задохнулся от досады. — Давай-ка лучше спать. А то поругаемся на ночь глядя.
Маша с минуту помолчала и согласилась:
— Давай, правда, спать. На работу завтра...
И Володька поворочался-поворочался и уснул. Да так разоспался, что утром Маша едва добудилась. Он второпях собрался и, впервые опаздывая, побежал на работу.
А утром опять выдалось солнечным, небо полностью расчистилось. Захлопали калитки. Из Васюниной Гоша вышел, С Володькой нос к носу столкнулись.
— Здорово, что ли, Кононов!
— Привет, пропавший без вести! Далеко ль навострился?
— В контору насчет работенки...
Они тряхнули друг другу руки и пошли вместе. Шли молча. Впереди — долгий день. Можно наговориться.
И на душе у Володьки было легко, все вчерашнее улетучилось без остатка. Он даже удивился себе: что же это со мной творилось? Но не смог понять. Отмахнулся. С каждым, наверно, бывает,
1985
Николай Иванович Коняев
НИКОЛАЙ КОНЯЕВ ЧУЖАЯ МУЗЫКА
БЫВАЕТ
Наконец-то распогодилось.
С утра прояснило, зелень кругом заблестела, над искристыми лужицами заструились испарения. Воробьи на дороге расчирикались — повеселели.
«Давно бы так!» — легко подумалось Володьке Кононову.
На работу Володька не спешил. Он никогда не опаздывал, напротив, всегда приходил первым. Не потому, что особенно туда рвался. Нет. Вставал рано. Какое-никакое хозяйство водилось, надо было управиться: гусей на озеро спровадить, корову после дойки в стадо выпустить, поросенку в загон крапивы охапку бросить. Затем завтракал основательно, слушал по радио сводку погоды. Пока шель-шевель, время к полвосьмому набегало. А остатние до восьми полчаса, как ни выгадывай, делу не время. Приходилось идти.
И сегодня Володька шел да покуривал, по сторонам поглядывал. «С ремонтом бы закруглиться, — ворохнулось в голове, — и так неделю на приколе простоял, на курево не заработал. Не машина, а доходяга, и никаких тебе зап частей».
В конце улицы, в просвете меж тополей за большаком, завиднелась шиферная крыша гаража. Володька выплюнул изжеванный мундштук папиросы и с твердым намерением завершить к вечеру ремонт своего «ЗИЛа» ускорил шаг.
У домика аптекарши Васюни Цыганковой — муж ее, Андрюха, три года назад в Иртыше утонул — Володька вдруг споткнулся.
За оградой у Васюни разговаривали. И голос был как-будто Гошин. Володька, не веря ушам своим, уставился поверх калитки. И остолбенел: Гоша Знобишин! У Васюни! «Ночной попуткой, видно, прикатил, — догадался Володька, — иначе б вся деревня уже знала».
Васюня, босая, русоволосая, в простеньком цветастом халатике, стояла на высоком крыльце, одной рукой придерживала притворенную сеничную дверь, другой — спадавшую на глаза прядь волос. Гоша с пучком смородинника в руке шел к ней из глубины двора. В трико и тапочках. Непривычно домашний. Смеясь, кричал на ходу Васюне:
— Так нельзя! Жить в деревне и не испить смородинного чая! Мы это дело быстренько поправим.
— Некогда мне чаевничать, Гош, — отвечала Васюня. — Ты пока один тут покомандуй, а я оденусь да побегу, на работу опаздываю.
Васюнины большие глаза на смуглом от загара, парном ото сна лице, показалось Володьке, лучились. Или это сол- нышно в них так играло...
— Ну и опаздаешь — не беда, — не соглашался Гоша. — Зато смородинного чаю напьешься!
— Ой, Гош, какой ты!.. — смеялась Васюня.
— Какой?
— Да ну тебя!
— Нет, правда, какой? — выпытывал Гоша.
— Домовитый... И настырный, как старый свекор!
Гоша поднялся на крыльцо, шагнул в сени. Васюня прикрыла за ним дверь.
И — все.
И ошарашенный увиденным, Володька пошел дальше.
Но Гоша уже не выходил у него из головы...
Васюня и Гоша... Разные люди. Васюня — женщина серьезная, к себе строгая. С мужем не повезло — пил, по пьянке и утонул. Хватила она с ним! Но и Гоша — не подарок. Весь какой-то неприкаянный, неустроенный. И пил перед загадочным своим исчезновением, пожалуй, похлеще покойного Андрюхи. Неужто приняла Васюня Гошу? Вот и пойми их, баб, после этого!
Явился, значит.
Гоша ты, Гоша... Друг мой неудачливый!
Как-никак, соседями, окно в окно, жили, на глазах друг у друга росли. В один день в школу пошли, за одной партой сидели. В шестом (или — в седьмом?) оба в Васюню влюбились. После уроков домой ее провожали, портфель попеременке таскали. Отвагой перед ней бахвалились: на чужие огороды за огурцами да подсолнухами набеги совершали. Володька, правда, быстро к Васюне охладел — мопед на заработанные в покос деньги купил, не до любови стало. А Гоша из-за Васюни не один раз с Андрюхой Цыганком врукопашную схватывался.
К Васюне Володька охладел, но с Гошей по-прежнему дружил. Да и не то слово — дружил. Кровные братья, бывает, меж собой так не дружат. Гоша свою мать не помнил, она молодой умерла. Отец с другой женой в соседней деревне проживал, он бы и сына к себе забрал, да у них там школа только до четырех классов была, Гоша с бабкой жил, а когда та померла, больше у Володьки находился. Вместе уроки учили, спали на одной кровати. Дед Мухин, сосед, так, бывало, и звал их братовьями. При Володьке как-то матери рассказызал: «У тебя, Марковна, парни цо-опкие! Даве Андрюха Володьке за что-то по уху съездил, так Гошка коршуном на Цыганка налетел, насилу растащили. Цо-опкие! Что братовья!» — «Ну и дай Бог, чтоб в обиду друг дружку не давали», — отвечала Володькина мать. Они и не давали...
После восьмого класса Гоша в ПТУ поехал. Там общежитие предоставляли, формой обеспечивали. И Володька вслед засобирался, не захотел отставать. Мать, понятное дело, восстала, велела дальше учиться. Но покричала, поплакала и смирилась. Отпустила.
В армию в одну осень призвались. Тут, правда, разлучились. Как на беду, Гоша с Цыганком в одну часть угодили. Если б не Цыганок, как знать, может, и у Гоши все бы по-иному сложилось. Хоть и не принято о покойнике плохое поминать, но о Цыганке хорошее не поминалось. Он и напакостил. Да еще как напакостил!
Вышло так, что Гошу перед самой демобилизацией с партией шоферов на уборочную направили. На целину, как тогда говорили. Цыганка демобилизовали, а Гошу задержали. Тот, конечно, расстроился, Васюне письмо написал: так, мол, и так, ничего не поделаешь, со свадьбой придется повременить (у них на осень договоренность была). Но письмо не по почте отправил, а с Андрюхой. Цыганок домой приехал, загулял. Спьяну и пришла подленькая мыслишка. «Ты Гошу где оставил?» — спрашивает Васюня. «На сверхсрочную благословил!» — «Врешь!» — «Чтоб мне сквозь землю провалиться!». Васюня верит и не верит. «И ничего не велел передать?» — выпытывает. «Нужна ты ему! У него там офицеровых дочек полно!».
Володька Андрюхиным клятвам сперва не поверил. Но прошел месяц, другой — нет Гоши. Все деревенские осенники повозвращались, а Гоши нет. И у Володьки сомнение в душу закралось. А Цыганок все возле Васюни отирается. Поверила она ему. С отчаяния, что ли, за Андрюху вышла. В деревне свадьба, а Володька от Гоши письмо получает... Свадьбу ломать не стал, зубами перескрипел. Но через неделю на машинном дворе Андрюху встретил и поговорил по-мужски. Ничего, обошлось. Цыганок с полмесяца в больнице в карты поиграл, а Володька столько же райцентровские тротуары метлой пошаркал...
У Васюни с Андрюхой с самого начала не заладилось. Только ради сынишки потом и жили. Да и жили так: Цыганок больше у матери в избушке пропадал.
Невеселое возвращение у Гоши получилось...
Володька вскоре после армии женился — время подошло. Свою деревенскую взял. Сперва Леночка родилась, затем Натка. Забот прибавилось, успевай крутись. С Гошей как-то незаметно почужели. Что ни говори, женатый есть женатый.
Гоша из-за Васюни, конечно, переживал, но виду не показывал, в себе обиду носил. Хорохорился. Добродушный богатырь, рубаха-парень, холостяковал напропалую. Бывало, как вечер, на улице впереди ребят с гармонью вышагивает (тогда уже не играли, а он не бросал — форсил). Чубатый, бесшабашный:
У Егорки на пригорке
расцветает красный мак.
Все ребята поженились,
а Егорка ходит так!
Володька, дело прошлое, глянет из окна на веселую компашку, и так на душе помутнеет. Тоже погулять хотелось, молодой ведь еще был. А тут Леночка только-только желтухой переболела, а у Натки зубки запрорезывались, температура подскочила.
Однако, погулял-погулял Гоша, почудил-почудил да и сник. С ребятами знаться перестал, гармошку забросил. Что-то в нем надломилось. А потом вдруг запил. Права отобрали, с машины сняли, в слесаря перевели. Глядеть на него больно было...
И однажды исчез из деревни. Случилось это сразу после похорон Цыганка. Андрюха с другом-киномехаником на Иртыш поехали рыбачить, водки ящик взяли, а обратно через трое суток один киномеханик на чужом мотоцикле полуживой со страху примчался: «Андрюха утонул!».
Похоронили Цыганка, и Володька, грешным делом, стал с надеждой подумывать, что со временем у Васюни с Гошей сладится.
Как-то раз Гоша к нему забрел, пять рублей до получки попросил. Володька бы дал, но у самого лишней копейки в карманах не водилось, все Маша, жена, подчищала. И на Гошу тогда напустилась: «Все пьешь? Ну и дурак! Далась тебе эта Васюня! Одна, что ли, в деревне? Мало ли девок по замужеству истомилось?» — «Расхорошая моя! — приобняв Машу за плечи, рассмеялся Гоша. — Оттого и холостякую, что выбор слишком богатый, глаза разбегаются, не знаю, на ком остановить!» — «Трекало! — рассердилась Маша. — Все бы ты смешками. Из-за Васюни ли спиваться, она тебя лишний месяц не подождала». А Гоша посерьезнел и, уходя, обернулся от порога: «Ты, Мария, Васюню строго не суди. Я больше ее виноватый... А про девок так скажу: их много, да любовь, видно, все-таки одна. Первая. А все, что потом — осколки. А на фига мне осколки?».
Деревня есть деревня. Похоронили Андрюху, и досужие языки разное про Васюню с Гошей заговорили. Дескать, он давно к ней клинья подбивал, случая ждал подкатиться. Однажды Гоша пьяный в слесарке спал, а Васюнина свекровь окна у вдовы перебила. «Бесстыжая!» — разорялась на всю улицу, — сука такая-растакая! Мужу, как похоронили, сорока ден не сравнялось, ноги у покойника не остыли, а ты!..» — Обезумевшей от горя старухе Гоша в Васюнином окне пригрезился.
И Гоша исчез. Заколотил свою избушку и уехал. Никто не знал куда. И стали его потихоньку забывать, будто не было такого. И Володька стал забывать. Был друг, да сплыл. Куда девался, надолго ли — не гадал. Не до того было.
И вот — объявился Гоша.
У Васюни...
Володька заметил, что утреннюю легкость как рукой сняло. Нет, не запутанная Гошина жизнь расстроила. Человек, в конце концов, голову на плечах зачем-то носит. Непонятно, отчего не по себе стало.
Работа не шла на ум. Там и делов-то оставалось — снять радиатор да как следует прочистить, — весной промыть поленился, движок и обессилил. Володька рукава засучил, вокруг машины походил, попримеривался. Только к радиатору пристроился, ключ как назло с железа соскользнул, палец раскровянил. Володька в сердцах выматерился, ключ в угол зашвырнул, в бытовку ушел. Там Гешка Мухин, деда Мухина внук, «Огонек» рассматривал. Вернее, обложку с кроссвордом от «Огонька». Журнал на столе с понедельника лежал, от него с каждым днем убывало, одна обложка и осталась.
— Во! Может, ты, Кононов, секешь! — встрепенулся Гешка. — Ну-ка, шевельни извилиной: «балет А. Хачатуряна» из семи букв?
— Чего, чего? — приостановился Володька.
— С вами все ясненько, Кононов, — взглянув на него, вздохнул Гешка. — Вы, маэстро, мне далеко не помощник.
— Ты уже третий день про этого Хачатряна спрашиваешь! — рассердился Володька. — Балетмейстер выискался. Шел бы лучше вкалывать!
— Во, во, это наше дело, это мы моге-ем, — дурашливо протянул Гешка. Длинно зевнул, потянулся до хруста в суставах, заломив над головой руки. — Только в этом мы и сильны. А ведь кто-то, гадство, в этих балетах-кордебалетах собаку съел!
Володька промолчал.
Гешка скатал обложку в трубочку, к глазу ее приставил, на Володьку навел.
— Кононов, чегой-то у меня, язви его, нос зудится, а?
— Не знаю, с чего зудится, — буркнул Володька.
— Хороший нос, говорят, за полдня чует, — намекнул Гешка. — Ты как сегодня после получки насчет... дровишек?
— Никак.
— Серьезно? Нет, серьезно, да?!
— Отлипни.
— Во дает, — удивился Гешка, — а я думал, как всегда, поддержишь инициативу!
Володька сел у окна, пластырем из аптечки ссадину на пальце залепил, закурил. Тут механик с улицы зашел, и Гешка мышью из бытовки шмыгнул.
Володька курил тоскливо, а механик, молодой парень, недавно из техникума, то и дело, хлопая дверью, выходил и заходил, пил воду из мутного графина, рылся в бумагах на тумбочке, водил мазутным пальцем по замусоленным страницам телефонного справочника, но не звонил. На Володьку искоса поглядывал. Это и раздрожало: «Пыхтит, как ежик, а не накричит, из бытовки не погонит. Вот так целый день пропыхтит и слова не скажет. Начальничек!».
Володька задавил окурок в пепельнице и вышел.
В обед кое-как дочерпал миску борща и отказался от добавки.
— Чего смурый такой? — заметила жена. — На работе неполадки?
— С чего взяла?
— По тебе вижу.
— Видит она!
— Дак, конечно, вижу. Что-то не ладно. Поди, с начальством поцапался?
— Да все ладно! — вспылил Володька. — В том и Дело, что все ладно. Так прям ладненько, что лучше некуда!
— С тобой ладно? — Маша застыла у стола. В одной руке поварешка с борщом, в другой — крышка от кастрюли.
— Тьфу ты, забуксовала-заладила! — Володька рывком поднялся и схватился за папиросы.
Маша наконец опустила поварешку в кастрюлю, зло выговорила:
— Опять, я гляжу, замудрил. Как получка, так тебя бес в бока шпигует, так и шпигует. Места не находишь.
Володька хлопнул дверью...
Трудно прошел день.
Вечером со скотиной управился, на лавочке посидеть вышел. Старик Мухин из окна его увидел, тоже приковылял, рядышком одышливо опустился. Сидел и время от времени вздыхал глубокомысленно:
— Хлеба, парень, доходят... Колос ши-ибко чижелый!
— Доходят, ага, — машинально соглашался Володька.
И опять долго молчали.
— А дожжи, парень, маненько напаскудили. Местами полегла ржичка...
— Подымем, не впервой.
Натка, кровинушка Володькина, на качелях раскачивалась. Он еще до армии у себя за воротами, у мухинского палисадника, два столба вкопал и в перекладину ломик на скобы укрепил — турник сделал. Теперь этот турник для Леночки с Наткой в качели переоборудовал. Натка плавно покачивалась, резиновыми сапожками лужицу под качелями бороздила, напевала вполголосочка:
Я качалась на качелях,
под качелями вода.
Красно платье замочила —
дайте белое сюда!
И чем дольше Володька на дочурку глядел, тем больнее на душе становилось. Он замечал, как Маша то и дело из окна выглядывала и вновь в проеме скрывалась. «Следит, — догадался Володька, — не уверяется, что с получки на-сухую обходится». Но досады на жену не испытывал.
— Сышь, дед, — обратился он к Мухину. — Сегодня Гошу Знобишина видел. Вернулся, оказывается.
— Ну-у? Теперь пойдет! А то ведь выручка упала, водка прокисает.
Володьку аж передернуло — за живое задело. «Вот ведь люди! Нет, чтоб спросить, где видел, как видел!».
— Он, может, теперь другой, Гоша-то!
— Э-э, парень, — вздохнул Мухин, — горбатого могила исправит. Кому что дано!
— Чего дано, чего это дано? — загорячился Володька.
— Что он, пьяницей, по-твоему, родился? Дано-о!
— А ты пошто, парень, вспетушился? — прокашлял дед. Он новую цигарку сворачивал, и она у него в пальцах рассыпалась. Кисет в карман сунул. — Дай-ка лучше свою беломорскую, — попросил у Володьки.
Тот протянул начатую пачку.
Мухин закурил, затянулся, втянув серые худые щеки, губами причмокнул.
— Сырые они у тебя, что ли? — крякнул недовольно. — Не легкие надо иметь, а насос.
— Все смолишь, — неодобрительно отозвался Володька. — Не в твои годы курить бы. Там, наверное, внутрях, все черным-черно от деготи... Помрешь скоро, а все смолишь.
— Ну уж хрен! — неожиданно в кашле всхрипнул Мухин.
— Помирай сам, коли жисть опостылела. А я еще маненько небо покопчу, мне не в тягость. Это вам, молодым, погляжу, все едино: что жить, что околеть.
— Как это так? — не понял Володька. — Что-то ты, дед, забуровил!
— А нисколечко не забуровил, — сердито выдохнул Мухин. — Нету у вас, нынешних, вкусу к жизни. Без радостей живете. Тычетесь вслепую по углам, как котята мокрые. Каждый сам по себе. Раньше, бывало, на лавочку выйдешь к вечеру, слышишь: там гармошка, там гармошка. Веселится молодняк. И старые люди, на них глядючи, в кружок поботолить сойдутся. А щас никого, хоть шаром покати. Все по своим углам. Старики и те на запорах с ужина, сроду такого не бывало...
— Что ж, по-твоему, лясы по вечерам точить — в этом вкус? — съязвил Володька.
— А может, и в этом, — серьезно, не уловив насмешки, ответил Мухин. — Я человек не больно грамотный к умным разговорам, а только, парень, так скажу: на фронте как прижмет тоска по дому, так мне все посиделки и виделись. Дети, баба да посиделки. Уж как нас только не ломало, не коверкало! Иной раз махнешь рукой, подумаешь: скоря бы конец, чтоб отмучиться. А вспомнишь — жить охота. Хватаешься за соломинку, землю грызешь. А вы?.. Да что там говорить! Каб вы понимали!
— Володь, иди ужинать! — позвала из окна Маша.
Володька на Мухина внимательно поглядел.
— С тобой, дед, не соскучишься. Не сразу сообразишь, что к чему.
— А ты покумекай на досуге, — посоветовал Мухин. — Может, дойдет.
Натка все покачивалась да распевала:
...бело платье замочила —
дайте синее сюда!..
Володька еще раз хмыкнул, любимицу с качелей позвал:
— Пойдем, доча, домой. Мамка ужинать кличет.
После ужина у телевизора посидел. По второй программе шло кино. Про какой-то колхоз, где мужички целыми днями пластались друг с другом в конторе, а грудастые, пышнотелые колхозницы с песнями пропалывали свеклу и дружко корили Одарку, которая с агрономом снюхалась.
Володька до конца не досмотрел, лег, затылок руками обхватил...
Вот ведь штука — жизнь! Живешь не задумываясь, без оглядки — и все-то вроде у тебя ровно да гладко и впереди как-будто все ясно и просто. А как прижмет вдруг ни с того ни с сего, поймешь, что скучно живешь. Да что скучно — плохо. Хуже некуда. И что обидно — чуешь это, а объяснить не в силах. Как блажной становишься: все тебе не так, все тебе не этак. Вот что худо. И, застигнутый врасплох, начнешь в себе, в прошлом своем ковыряться. Ищешь там хоть что-то противоречащее своему открытию, но, к огорчению, находишь, что хорошего действительно кот наплакал.
Хотя, конечно, если тебе тридцать с небольшим, ты женат, у тебя две дочурки, работа — любимая или не любимая, не столь важно, если она кормит и идешь на нее легко, квартира, а в ней все, что положено иметь в порядочной квартире, если кроме всего прочего у тебя хозяйство, гараж, а в гараже хоть и старенький, но все же на ходу «Иж-Юпитер» с коляской, то вроде грех на судьбу плакаться. Живешь если не лучше, то, во всяком случае, не хуже других.
Однако втемяшется в голову! И откроешь, что все твое прошлое — не что иное, как чередование черно-красных календарных будней. Причем по закону календаря черных всемеро больше. И что всего обидней, ничегошеньки не сделал, палец о палец не ударил, чтобы изменить что-то в себе, зажить, как мечталось когда-то — было ведь?
Ничегошеньки не сделал. И не подумал.
Володька глубоко вздохнул, на бок повернулся...
Разве это жизнь? Утром встал, глаза разлепил, по хозяйству управился и — на работу. С работы пришел, опять допоздна по хозяйству. Затем брюхо набил, у телека посидел и на боковую. Каждый день одно и то же. Каждый божий день... Хорошо, когда покос или уборочная, все разнообразие. Обленился, опустился, Ни поехать, ни пойти никуда не тянет — ни в кино, ни в гости. Ни к тебе никто, ни ты ни к кому. В отпуск сто лет не ездил. Полжизни, можно сказать, пролетело, а чего хорошего видел? Моря, и того не видел. А как мечтал на море съездить! Зато завел сберкнижку. Для чего? Когда, как не сейчас, — девчонки, слава богу, подросли — махнуть куда-нибудь с семьей. В Сочи, например. Или в Анапу. Или куда там еще люди ездят?
Но главное не в этом. Главное — подлецом сделался. Ведь Гоша на глазах погибал. Пусть для других он такой-рас- сякой, пьянь беспробудная, но ты-то его знаешь. Знаешь, что за человек. Но не зашел, не пригласил. А он, может, ждал. Кого ему больше ждать?
И так жалко стало упущенного, такая дремучая тоска обуяла — кулаком по стенке саданул.
— Ты чего? — испуганно спросонок спросила Маша. — Приснилось что-нибудь?
— Приснилось... Спи.
До полуночи проворочался.
«Все, — приказал себе, — так больше нельзя. Пора бы и встряхнуться!».
Он мысленно перечеркнул свое серенькое прошлое, увидел впереди просвет, еще не обозначенный четко, зыбкий, размывчатый, но уже притягивающий, вселяющий надежду. И так поверил в лучшее завтра, что бесконечно долгой показалась предстоящая ночь, долгой и тягостной, как все прошлое. И подумалось: чтобы не отступиться, надо немедленно чего-то предпринимать. Сейчас же, сию минуту.
— Ты не спишь, Маша?
— Ну?
— Я что надумал... Давай, пока уборочная не началась, мотанем куда-нибудь.
— Куда? — на локте приподнялась жена.
— В отпуск.
— Долго думал?
— А что? Съездим, проветримся, а то ведь засиделись. Все дома и дома. Не старики еще!
— А хозяйство на кого?
— На Мухиных оставим.
— Больше ничего не придумал? Кто бы за ними присмотрел!
— Да ну. Они, слава богу, еще шустренькие.
— А умишки у обоих уже детские... Что это тебе вдруг вздумалось?
— Живем как-то неладно...
— Плохо, что ли?
— Не в этом дело... Скучно!
— A-а! Больше б дома по хозяйству ковырялся, некогда б стало скучать! — Маша отвернулась, ткнулась носом в ворс ковра.
И до Володьки дошло: с женой будет сложней. Ее не просто расшевелить. Но и отступать был не намерен.
— Деньги с книжки сыму, — заявил он. — «Урала» куплю. «Ижака» продам, а «Урала» куплю. По нашим-то дорогам на «Ижаке» не больно разгонишься, а на «Урале» — милое дело. Хоть по грузди, хоть по ягоды.
— Еще что сколобродишь? — недоуменно уставилась Маша. — «Урала» ему захотелось! Один мотоцикл на железки разобрал, теперь другой подавай. Богатей выискался!
— Сперва, конечно, в отпуск, — продолжал Володька. — Завтра же заявление напишу. Живем, как эти... Хватит! Девчонок с собой повезем. А то чего ж видели? Вон, у людей, посмотришь, дети в музыкальных школах учатся. В райцентре бываю, так идешь мимо — пиликают, кто на чем. Родителям приятно послушать. Ты свозила бы Лену, может, примут.
— Так ведь возила уже! — Маша все еще буравила Володьку подозрительным взглядом.
— Ну и что сказали?
— Абсолютно нет слуху.
— Так и сказали? — не поверил Володька.
— Так и сказали.
— Врут, поди. Мест нет, вот и слуху нет... Ты ей ко дню рождения ничего не купила?
— Господи! — простонала Маша. — Месяц впереди!
— Не покупай, не надо. Я куплю,
— Или присмотрел чего?
— Давненько присмотрел. В июне с собой ее в райцентр скатал, по магазинам поводил, так в универмаге аккордеон увидела, глазенки загорелись: «Купи, папка, большую гармошку!». Куплю. Пускай учится. Чего видели-то? Городские, послушаешь: в цирк не хочу, в театру не хочу, в балет не хочу! Хачатрян им не Хачатрян. А наши...
— Какой Хачатрян? — перебила Маша.
— Да композитор один... По балету.
— Понимает кого-то! — недоверчиво проговорила жена. — Нет, Володь, честно, ты сегодня не того, не клюнул малость, а? Я тебя чего-то не пойму. Соображаешь сам, что колобродишь? Такие деньги на музыку ухлопать, а что она с ней делать будет? Любоваться на нее?
— Пусть учится!
— Говорят же — слуху нет. И у кого учиться? У Егора? Днем в магазине была, слышала, явился твой друг Гоша. Видел его, нет?
— Видел.
Володька сел, обхватил колени руками. Маше тоже спать расхотелось, разогнал Володька сон. Села рядом, зевнула.
— И чего, спрашивается, уезжал? Сошлись бы с Васюней cpaзy да жили, если уж такой роман.
— Какой такой роман?
— Забыл, какие романы бывают?
— A-а! Любит, вот и уезжал.
— Здравствуй! Раз любит, зачем уезжал?
— Тебе, Маша, не понять.
— Надо же, — обиделась жена, — какой ты у меня понятливый! Давно таким заделался?
— Потому и уехал, чтоб Васюню в покое оставили, что ни попадя языками не мололи. Гоша, он такой. Я его знаю.
Маша недоверчиво на мужа покосилась.
— А какой он?
Володька слез с кровати, сел к столу, закурил.
— Помнишь, — сказал он, — когда мы еще бесштан- никами бегали, за деревней качели стояли? Те, что после сабантуя оставались?
— Ну, конечно, помню.
— Так вот, как-то раскачались с Гошей. Хорошо раскачались. А тут Андрюха Цыганок откуда ни возьмись, встал сбоку и давай, чертенок, еще шибче раскачивать. Изо всех силенок. До того раскачал — вот-вот через перекладину перекувырнемся. Я ору что есть моченьки — страшно сделалось. Ноги, руки задрожали. И Гоша, вижу, белый... А осень поздняя стояла, снежок, помню, выпал, морозик прижимал. Веревки — что тросы поделались, обледенели. Хорошо, я в рукавичках. А Гоша голыми руками уцепился. Но — молчит. Я базлаю, он молчит. Ладно, дед Мухин услышал, Андрюху шуганул. Гоша как на землю ступил, так и сел — ноги отказали. И ладони в крови. Он до того в веревки вцепился, что они ему пальцы в кровь поизодрали. Сел и заплакал. Мухин: ты чего, Егор, ревешь? Радоваться надо, что не изувечились. А Гоша: я за Володьку боялся. Если б я упал, то и он убился бы. Мухин засмеялся: правильно мыслишь, Егор. Даже одному нельзя упасть, когда вас двое на качелях. Один сорвался — другой следом... — Володька замолчал, сходил попил воды и лег.
— Ну и что? — спросила Маша.
— Как что?
— К чему ты про качели?
— Ну, знаешь! — Володька задохнулся от досады. — Давай-ка лучше спать. А то поругаемся на ночь глядя.
Маша с минуту помолчала и согласилась:
— Давай, правда, спать. На работу завтра...
И Володька поворочался-поворочался и уснул. Да так разоспался, что утром Маша едва добудилась. Он второпях собрался и, впервые опаздывая, побежал на работу.
А утром опять выдалось солнечным, небо полностью расчистилось. Захлопали калитки. Из Васюниной Гоша вышел, С Володькой нос к носу столкнулись.
— Здорово, что ли, Кононов!
— Привет, пропавший без вести! Далеко ль навострился?
— В контору насчет работенки...
Они тряхнули друг другу руки и пошли вместе. Шли молча. Впереди — долгий день. Можно наговориться.
И на душе у Володьки было легко, все вчерашнее улетучилось без остатка. Он даже удивился себе: что же это со мной творилось? Но не смог понять. Отмахнулся. С каждым, наверно, бывает,
1985