Люди и окна
С. Б. Шумский
ТРИНАДЦАТАЯ ЗАРПЛАТА
– Наконец-то, наконец-то! – издалека закричал Зыков.
У доски объявлений толпились мужички, Зыков дурашливо растолкал всех, прошелся острыми глазами сверху вниз по колонкам, панически запричитал:
– А-а-у! У-а-а!.. Боже милостливый, что творится, что деется!.. Мать моя женщина... Подозреваю почерк Геббельса, ей-бо, бля буду! Мазуту очередную гонят, гады, – вот те и перестройка! Где в этом списке конторские крысы, я вас спрашиваю, а? Смотрите, смотрите внимательно.
И все ахнули: в самом деле, в списке никого из конторских не оказалось – только водители да слесари, да механики, ну и уборщицы.
– Убедились? – торжествовал Зыков. – Вот так нам и надо! Разведка мне донесли... эй, братцы, беги сюда – новость!
На крик сбежались кто был поблизости – ремонтники, собиравшиеся в рейсы шоферы. Неспешно подошел механик Шмаков – набросились на него, хотя он был в этом списке, – тот только хитро ухмыльнулся в пышные усы.
Решили тут же идти к начальству автобазы. И дружно двинулись во главе с Зыковым – семь человек набралось в делегацию.
Рафаил Моисеевич сидел в своем кресле в шапке и в шубе в окружении заместителей и начальников отделов, тоже в верхних одеждах, – в кабинете что-то случилось с отоплением. У окна возился Коля Котов – навешивал новую батарею.
Встретил делегацию Рафаил Моисеевич с хорошо сделанной приветливой улыбкой, по-отечески пожурил:
– Что вы, друзья мои, вламываетесь с утра пораньше, у нас совещание. Идите по рабочим местам. Это ты, Зыков, мутишь воду?
– Я, Рафаил Моисеевич, – широко улыбнулся Зыков. – Больше некому.
– Некому, уверен.
– Не даем мы вам весело жить, ага.
– Понравилась, вижу, перестройка и гласность.
– Сыты по горло, – заговорили ребята. – И мы давно перестроились.
– А списки, кстати, в управлении на утверждении. После обеда – все дружно тринадцатую получать. Все, друзья мои, вы нам мешаете.
Так водители и удалились, сконфуженные, обозленные на Зыкова, на себя и на начальника, которого за глаза чаще всего обзывали Геббельсом. И не только потому, что у него фамилия похожая – Геберс. Рафаила Моисеевича недолюбливали многие на автобазе именно за эту сладкую обезоруживающую ухмылку, которую он носил почти всегда на своем узком лице. Даже часто случается, кто из шоферов и пошлет его куда подальше, – он и на это эффектно отвешивал нижнюю губу и подолгу сверлил коричневыми выпуклыми глазами. Улыбался. И словно запоминал.
Случай с тринадцатой прошел бы бесследно, но Зыкова, пронырливого и въедливого баламута, будто кольнуло в одно место: он решил проверить свои подозрения непременно и немедленно. У склада запчастей он наткнулся на «афганца» Володю Климова (тот на его старой «Татре» работал).
– Слушай, дед, – схватил он его локоть. – Ты мне и нужен.
– Зачем, – насторожился Володя, ничего серьезного от Зыкова он не ждал.
– На тебя обращены влюбленные глаза одной...
–А!.. – отмахнулся Володя, подобные разговоры он уже слышал.
Речь шла о табельщице Гале, которая, похоже, влюбилась в Володю с первого взгляда, но она была не в его вкусе, хотя и задевала как-то за живое своими трепещущими синими глазами.
– Ну пригласи ее на танцы, загляни девке в душу, Вова! – отчаянно уговаривал Зыков. – Ты ей, глазастой овечке, счастливые минуты подаришь, поверь. А потом, как бы мимоходом, так и так, Галюник, мол, дай, пожалуйста (Обязательно «пожалуйста» не забудь сказать!), списочек конторских, мол, пожалуйста, шоферы первой колонны просят, будь нашей союзницей за рабочую солидарность. На сознательность дави, Вова, ври, если хочешь, но красиво.
Хоть и с неохотой, но согласился Володя и минут через пятнадцать действительно доставил список – каким путем он вытянул у Гали, Зыков и спрашивать не стал. В списке значилось: конторским тринадцатой начислено не по 360 – 380 рэ, как водителям, а 600 – 700, а «головке» – тем аж к тысяче!
Зыков бегал по автобазе и, как флагом, размахивал этим списком. Вскоре все сбежались в красный уголок, кого успели, вернули с рейсов, а кто уехал, вызвали по телефону.
Первым взглянул на «сидячую забастовку» Бабошин, «профсоюзный бог», поводил очками поверх рядов, пробормотал:
– Ково вы, ребята, затеяли, не серьезно, я вам скажу.
– Зови всю «тройку»! – кричали ему. – Разберемся на месте. Зови! Не то за руки сейчас приведем!
Через некоторое время явился парторг Савченков, призвал всех «к дисциплине и организованности», предложил разойтись по рабочим местам. Его и слышать никто не желал – требовали «на ковер» весь «треугольник».
Так в крике и гаме пролетел час. Приехал вызванный кем-то по телефону начальник областного транспортного управления Сапрыкин. Он и ввел на сцену «тройку» под гробовое молчание зала, сам произнес короткую речь, особо подчеркнул, даже дважды повторил, «что перестройка – это не вседозволенность и анархия, а высокая сознательность и порядок» – его терпеливо выслушали. Тогда он, ободренный вниманием, предоставил слово начальнику автобазы.
Рафаил Моисеевич встал, как всегда, неспешно, будто в замедленной съемке, отвесил нижнюю губу в значительной улыбке для всех, открыл рот, чтобы что-то сказать, но ему не дали сказать – поднялся сплошной рев, визг, топанье ногами, свист, выкрики:
– Не нужно нам такое начальство!
– Долой! Вон!
– Пусть подают заявления! Подпишем коллективно!
– Вся «тройка»!
– Пусть уходят!
Как ни пытался Рафаил Моисеевич, улучая моменты, что-то произнести, негодующий вой поднимался с новой и нарастающей силой. Длилось это многоборство минут десять, а может и больше. Казалось, сам воздух в тесном помещении накалился от этого дружного гнева.
Сапрыкин наконец не выдержал, вышел к краю стола, безнадежно развел руки, указал Рафаилу Моисеевичу взглядом на дверь. И тот, согнувшись, покинул красный уголок при полной тишине, а следом за ним – Бабошин и Савченков. Сапрыкин, заигрывающе и неловко поулыбавшись, тоже вышел, что-то жестикулируя самому себе.
Зыков, смотревший накануне по телевизору фильм про Петра I, выкрикнул:
– Виктория!
Зал поддержал его одобрительным гулом.
С. Б. Шумский
ТРИНАДЦАТАЯ ЗАРПЛАТА
– Наконец-то, наконец-то! – издалека закричал Зыков.
У доски объявлений толпились мужички, Зыков дурашливо растолкал всех, прошелся острыми глазами сверху вниз по колонкам, панически запричитал:
– А-а-у! У-а-а!.. Боже милостливый, что творится, что деется!.. Мать моя женщина... Подозреваю почерк Геббельса, ей-бо, бля буду! Мазуту очередную гонят, гады, – вот те и перестройка! Где в этом списке конторские крысы, я вас спрашиваю, а? Смотрите, смотрите внимательно.
И все ахнули: в самом деле, в списке никого из конторских не оказалось – только водители да слесари, да механики, ну и уборщицы.
– Убедились? – торжествовал Зыков. – Вот так нам и надо! Разведка мне донесли... эй, братцы, беги сюда – новость!
На крик сбежались кто был поблизости – ремонтники, собиравшиеся в рейсы шоферы. Неспешно подошел механик Шмаков – набросились на него, хотя он был в этом списке, – тот только хитро ухмыльнулся в пышные усы.
Решили тут же идти к начальству автобазы. И дружно двинулись во главе с Зыковым – семь человек набралось в делегацию.
Рафаил Моисеевич сидел в своем кресле в шапке и в шубе в окружении заместителей и начальников отделов, тоже в верхних одеждах, – в кабинете что-то случилось с отоплением. У окна возился Коля Котов – навешивал новую батарею.
Встретил делегацию Рафаил Моисеевич с хорошо сделанной приветливой улыбкой, по-отечески пожурил:
– Что вы, друзья мои, вламываетесь с утра пораньше, у нас совещание. Идите по рабочим местам. Это ты, Зыков, мутишь воду?
– Я, Рафаил Моисеевич, – широко улыбнулся Зыков. – Больше некому.
– Некому, уверен.
– Не даем мы вам весело жить, ага.
– Понравилась, вижу, перестройка и гласность.
– Сыты по горло, – заговорили ребята. – И мы давно перестроились.
– А списки, кстати, в управлении на утверждении. После обеда – все дружно тринадцатую получать. Все, друзья мои, вы нам мешаете.
Так водители и удалились, сконфуженные, обозленные на Зыкова, на себя и на начальника, которого за глаза чаще всего обзывали Геббельсом. И не только потому, что у него фамилия похожая – Геберс. Рафаила Моисеевича недолюбливали многие на автобазе именно за эту сладкую обезоруживающую ухмылку, которую он носил почти всегда на своем узком лице. Даже часто случается, кто из шоферов и пошлет его куда подальше, – он и на это эффектно отвешивал нижнюю губу и подолгу сверлил коричневыми выпуклыми глазами. Улыбался. И словно запоминал.
Случай с тринадцатой прошел бы бесследно, но Зыкова, пронырливого и въедливого баламута, будто кольнуло в одно место: он решил проверить свои подозрения непременно и немедленно. У склада запчастей он наткнулся на «афганца» Володю Климова (тот на его старой «Татре» работал).
– Слушай, дед, – схватил он его локоть. – Ты мне и нужен.
– Зачем, – насторожился Володя, ничего серьезного от Зыкова он не ждал.
– На тебя обращены влюбленные глаза одной...
–А!.. – отмахнулся Володя, подобные разговоры он уже слышал.
Речь шла о табельщице Гале, которая, похоже, влюбилась в Володю с первого взгляда, но она была не в его вкусе, хотя и задевала как-то за живое своими трепещущими синими глазами.
– Ну пригласи ее на танцы, загляни девке в душу, Вова! – отчаянно уговаривал Зыков. – Ты ей, глазастой овечке, счастливые минуты подаришь, поверь. А потом, как бы мимоходом, так и так, Галюник, мол, дай, пожалуйста (Обязательно «пожалуйста» не забудь сказать!), списочек конторских, мол, пожалуйста, шоферы первой колонны просят, будь нашей союзницей за рабочую солидарность. На сознательность дави, Вова, ври, если хочешь, но красиво.
Хоть и с неохотой, но согласился Володя и минут через пятнадцать действительно доставил список – каким путем он вытянул у Гали, Зыков и спрашивать не стал. В списке значилось: конторским тринадцатой начислено не по 360 – 380 рэ, как водителям, а 600 – 700, а «головке» – тем аж к тысяче!
Зыков бегал по автобазе и, как флагом, размахивал этим списком. Вскоре все сбежались в красный уголок, кого успели, вернули с рейсов, а кто уехал, вызвали по телефону.
Первым взглянул на «сидячую забастовку» Бабошин, «профсоюзный бог», поводил очками поверх рядов, пробормотал:
– Ково вы, ребята, затеяли, не серьезно, я вам скажу.
– Зови всю «тройку»! – кричали ему. – Разберемся на месте. Зови! Не то за руки сейчас приведем!
Через некоторое время явился парторг Савченков, призвал всех «к дисциплине и организованности», предложил разойтись по рабочим местам. Его и слышать никто не желал – требовали «на ковер» весь «треугольник».
Так в крике и гаме пролетел час. Приехал вызванный кем-то по телефону начальник областного транспортного управления Сапрыкин. Он и ввел на сцену «тройку» под гробовое молчание зала, сам произнес короткую речь, особо подчеркнул, даже дважды повторил, «что перестройка – это не вседозволенность и анархия, а высокая сознательность и порядок» – его терпеливо выслушали. Тогда он, ободренный вниманием, предоставил слово начальнику автобазы.
Рафаил Моисеевич встал, как всегда, неспешно, будто в замедленной съемке, отвесил нижнюю губу в значительной улыбке для всех, открыл рот, чтобы что-то сказать, но ему не дали сказать – поднялся сплошной рев, визг, топанье ногами, свист, выкрики:
– Не нужно нам такое начальство!
– Долой! Вон!
– Пусть подают заявления! Подпишем коллективно!
– Вся «тройка»!
– Пусть уходят!
Как ни пытался Рафаил Моисеевич, улучая моменты, что-то произнести, негодующий вой поднимался с новой и нарастающей силой. Длилось это многоборство минут десять, а может и больше. Казалось, сам воздух в тесном помещении накалился от этого дружного гнева.
Сапрыкин наконец не выдержал, вышел к краю стола, безнадежно развел руки, указал Рафаилу Моисеевичу взглядом на дверь. И тот, согнувшись, покинул красный уголок при полной тишине, а следом за ним – Бабошин и Савченков. Сапрыкин, заигрывающе и неловко поулыбавшись, тоже вышел, что-то жестикулируя самому себе.
Зыков, смотревший накануне по телевизору фильм про Петра I, выкрикнул:
– Виктория!
Зал поддержал его одобрительным гулом.