Солнечная баллада
Константин Яковлевич Лагунов
Книга известного тюменского прозаика и очеркиста Константина Лагунова «Солнечная баллада» посвящена актуальным проблемам жизни нефтяной Тюмени, ярким нелегким судьбам первопроходцев этого сурового края: буровиков, монтажников, энергетиков, строителей, партийных работников.
КОНСТАНТИН ЛАГУНОВ
СОЛНЕЧНАЯ БАЛЛАДА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ТРУБАЧ И ЗАПЕВАЛА
Когда это случилось? — никто не ответит. Ни летописей, ни преданий о том. Однажды среди множества безымянных собратий это озеро обрело собственное имя — Самотлор. Звучное языческое имя, таинственное, но недоброе. В русском переводе оно означает не то «гнилая вода», не то «гиблое место». И действительно, место вокруг озера и гнилое и гиблое. В какую сторону ни глянь — везде увидишь зеленовато-серые болотные кочки, среди которых пугающе темнеют бездонные коварные зыбуны да озерца пучатся белесыми рыбьими глазами. Лишь кое- где изъязвленную кровлю болот вспарывают длинные узкие гривы да увалы, поросшие кедрачом. Издали рас- корячистые, ощетинившиеся зеленые кедры походят на ватагу витязей, вышедших вдруг из трясины.
В хантыйских охотничьих стойбищах и кочевьях оленеводов бабки рассказывали будущим охотникам и рыбакам о злых духах, которые гнездятся вокруг гнилого озера, поэтому его далеко обходили охотничьи тропы, обегали оленьи упряжки. Потому и пришлось сейсмикам Леонида Кабаева зимой 1964-го на глазок пробивать в полутораметровых сугробищах первую дорогу к уснувшему Самотлору.
Взрывная волна, легко одолев болотную толщу, вернулась к сейсмикам окрыленной. Ахали парни, жадно глотали сигаретный дым, разглядывая разрисованные осциллографом ленты, дрожащей рукой вычерчивали на белом поле ватмана контуры нащупанных ими подземных куполов...
Задохнувшийся от волнения и бега Кабаев влетел в кабинет начальника Мегионской геологоразведочной экспедиции, не здороваясь, крикнул от порога:
— Подарочек тебе...
— Выкладывай.
— Смотри...
Склонились две головы над картой. И вспыхнула на ней яркая красная точка подле Самотлора. И потянулся к озеру грохочущий караван тягачей, вездеходов, бульдозеров.
Прикрытую снеговой периной восьмиметровую толщу болот не одолел сорокаградусный мороз. Трактора вязли, тонули в ледяной, дымящейся паром тине. Замерзали, глохли и слепли от бурана люди, но шли. По полтора, по два километра в сутки. Тридцать дней надрывались гусеничные силачи, тридцать дней продолжался этот шальной и дерзкий болотный поход. И вот на месте огненной точки встала буровая Григория Норкина. Из скважины, пробуренной им, в мае 1965-го ударил первый фонтан самотлорской нефти.
С того и началась слава Самотлора. Сперва о нем зашелестели ведомственные справки, сводки, докладные. Потом заговорили с трибун собраний, конференций, пленумов. А там это волнующее, непонятное слово призывно зачернело на страницах газет и журналов, вспыхнуло на кино- и телеэкранах, загремело в эфире и, перешагнув границы Отечества, пошло путешествовать по планете. Поди-ка ныне сыщи уголок, где не слыхали бы о Самотлоре — нефтяной жемчужине Страны Советов, одном из мощнейших месторождений мира.
Из каких только стран не побывали там журналисты и писатели, предприниматели и ученые! И восьмым чудом света, и Сибирским Сфинксом называют именитые гости Самотлор. И даже те, кто своими руками подымал нефтяной гигант, с восторженным удивлением оглядывают содеянное ими.
Пять лет назад пробурили здесь первую промысловую скважину, добыли первую тонну нефти.
Пять лет...
Только пять...
И вот...
МОНОЛОГ ПОМБУРА АНАТОЛИЯ КАЧАЛКОВА
— Чего мне хочется, коротко и с разбегу не высказать. А длинно и складно — не умею...
Иногда за день насквозь промерзнешь, хребет наломаешь — каждая жилка дрожит. А тут вахтовая машина запоздала иль иное что, такое же вроде бы пустяшное, царапнет по больному. И потемнеет мир. Ворохнется в душе: а надо ли?
Тогда-то вот мне подавай крылья. Чтоб взлететь. И сверху — весь Самотлор.
Огнедышащий.
Рокочущий.
Но покорный.
Перепоясанный ремнями бетонными, прошитый стальными жилами, опутанный проводами.
Тесно ему в нашей упряжи, нелюбо, а не вырваться. Прошло времечко, когда мы к его норову подстраивались. Теперь он на поводу.
Вольготно шагают по Самотлору буровые, топотят литыми лапами высоковольтные опоры, ползут по-змеиному трубопроводы. Где бывало болотоход тонул, сейчас «Волга» мчит. Прежде по три-четыре месяца бились над каждой буровой, теперь строим две в месяц. Бурим электричеством...
Если все перечислять да сравнивать — получится цифр навалом. И каких! С десятью, а то и с двенадцатью нулями. У нас теперь куда ни глянь — миллионы да миллиарды. И запасы, и прибыли, и добыча.
Прежде-то и я нули да палочки терпеть не мог. А сейчас каждая цифра, ровно живая, задевает меня, огорчает иль радует, грозит или манит.
100 ООО квадратных метров нового добротного жилья получили нефтяники Самотлора в прошлом году.
3000 легковых автомобилей купили мы нынче.
1 340 000 тонн нефти добыли здесь в 1968 году.
38 000 000 — добудем в нынешнем, 1973-м.
В ТРИДЦАТЬ раз за ПЯТЬ лет!
Одна третья часть прироста нефтедобычи страны в этом году ляжет на плечи Самотлора...
Разве такие цифры назовешь «сухими»? Да они живые, как родники, прекрасны, будто задушевная песня. Вглядишься в них и видишь:
Наша нефть — самая дешевая в стране;
Наши буровики — первые в Союзе;
Наши вышкомонтажники работают лучше всех...
И так во всем — Самотлор впереди. На него равняются. У него учатся. За ним тянутся...
Для меня Самотлор — не географическое понятие, не название нефтяного месторождения или промысла.
Самотлор —это 25 тысяч рабочих, инженеров, мастеров сорока национальностей, объединенных в ударные колонны: промысловиков, вышкомонтажников, буровиков, дорожников, энергетиков, строителей. Любое из шести подразделений достойно называется коммунистическим. Ну, если не все, то уж каждый второй—настоящий герой...
Самотлор — это я, мои товарищи и еще тысячи таких. Это — общий труд. Наша энергия сделала черную нефть бунтующей и гремучей.
Наша радость и надежда, тревоги и заботы, прошлое и будущее — вот что такое Самотлор.
Дружок мой, тоже помбур, сложил про него песню с таким припевом:
Ах, Самотлор, мой Самотлор —
Трубач и запевала, —
Таких героев до сих пор
Страна еще не знала...
Вот уж действительно в цель, в самую точку. Лучше не придумать.
Может, конечно, сыскаться такой, кто не обрадуется, не возгордится. Ну, что, мол, за диковина? Были Магнитка, целина, Братск...
Если бы он здесь, как я, с первой площадки под буровую, с первой плиты в бетонку, с первого шва на нефтепроводе, не выговорил бы такое: не посмел.
Из полутора тысяч квадратных километров, которые занимает месторождение, 1470 — болота.
Как мы проклинали и крыли их непечатно, вырывая из трясины трактора. Как злились, бесились прямо, буль- каясь в липком вонючем месиве. Чуть пригрело, и задышала болотина, поползла из-под ног. Льнет, засасывает... Умаемся за день, промокнем, провоняем тиной — и в балок. Шесть квадратов — на четверых. Тут тебе и сушилка, и комната отдыха, и спальня. В столовке — хвост, в магазинчике — ничего, кроме консервированного ассорти. Город Нижневартовск тогда еще только проклевывался из трясины. Весной на улицах намертво увязали восьмисотсильные «АТТ». Метровой глуби колеи на дорогах.
Земля под ногами прогибалась и пружинила, как резиновая. Вертолеты садились прямо в городе на специальные плотики. А летом — как в парной, и комарье. Ждем зиму, что праздника, а она как хрястнет за пятьдесят. Балок изнутри белый от инея...
Кто через это прошел, тот не вякнет «ну и что?». Сами порой не верили, что подомнем болота, поднимем город.
Пять лет назад здесь нас всего-то девять тысяч было. Зеленые. Тридцатилетних «батей» кликали. Ни дома настоящего. Ни дорог. Все — временное, шаткое да хлипкое, наспех кое-как сколоченное... Хлеба — не хватало. Воды — не хватало. Электричества — не хватало...
Пять лет! Разве это срок? А погляди какой город. Тридцать восемь тысяч жителей. И кафе, и гостиницы, и дома культуры, и музыкальное училище, и тридцать восемь миллионов тонн нефти в этом году.
Вот что такое Самотлор. И когда наступит кто на больное иль чистоплюй какой царапнет душу и что-то качнется во мне, натянется струной, вот тогда дай мне крылья. Чтоб ввысь и оттуда единым взглядом охватить весь Самотлор.
В дыму и пламени.
Яростно ревущий в тысячи машинных глоток.
Двигающийся.
Напружиненный.
Вздыбленный, как конь под Медным всадником...
И с той всевидящей, всеохватной выси, перекрывая громовый гул и грохот, я бы пропел на весь мир:
Ах, Самотлор, мой Самотлор —
Трубач и запевала,—
Таких героев до сих пор
Страна еще не знала...
СИБИРСКИЙ ХАРАКТЕР
1
Ни леса, ни горы не ограждают Нижневартовск от знобкого дыхания Северного Ледовитого. Чуть посильней да позлей дохнет полярный владыка, и синоптики хватаются в отчаянии за голову, сердечники и гипертоники — в постель, графики и планы — кувырком. И всегда подобное случается вдруг...
В начале последней декады января семьдесят третьего погода была на диво мягкой, ровной. Пощипывал, подрумянивал щеки колкий морозец, нешибкий молодой ветер выгибал в дугу дымовые хвосты над трубами котельной, выдувал из-под колес автомобилей снежную пыль и вихрил ее по бетонке. В сквере подле Дома Советов в полуразрушенном новогоднем снежном городке самозабвенно играли ребятишки. Чем ближе к ночи, тем тесней становилось на узких, пробитых в сугробах тропинках. Утоптанный снежок то ворчливо похрустывал, то попискивал под каблуками модных сапожек. Парни шли в полурасстегнутых куртках и полушубках, сбив на макушку мохнатые шапки, небрежно держа рукавицы в руках. Четырнадцать градусов холода — это ли мороз для нижневартовцев?
Три дня, как близнецы, походили друг на друга — одинаково светлые, мягкие, теплые. К исходу третьего начало холодать, да так стремительно круто, что через каких- нибудь два часа по улицам будто невидимая метла прошлась и все живое вымела. Размашисто и быстро, словно наперегонки, вышагивали редкие прохожие. Воздух наливался белизной. Ставший приметным, ветер тыкался слепо в сугробы, и те курились белым дымком. А столбик термометра все оседал и оседал, пока к утру не зацепился за цифру «54».
Мороз стиснул город стальной хваткой так, что ни шелохнуться, ни дохнуть, и надолго его парализовал. Целую неделю ртутные змейки термометров лениво переползали со ступеньки на ступеньку между сорок вторым и пятьдесят четвертым этажами. Непроницаемый белый туман плотно укутал землю, размыл грани предметов, сместил их, спутал. Окутанные клубами нерастворенного отработанного газа, медленно и слепо тащились по шоссе автомобили, тревожно гукая. Расплываясь в загустевшем от ночи белом мраке желтыми жидкими кляксами, жалобно мигали уличные фонари. Домов не было видно и за десяток метров, лишь ровные цепочки лучащихся пятен указывали линии этажей.
Иногда с протяжным шалым посвистом в город врывался ветер и тут же увязал в белом тумане, метался, бился в нем, словно осетр в неводе, рвал в клочья, но вырваться не мог и, побесившись, стихал побежденно. На таком лютом морозе порывы ветра были болезненно остры и обжигающи. Чуть зазевался, и иззубренная огневая струя опаляла лицо, метя его белым пятном озноба. Потому, входя с улицы, человек спешил к зеркалу: не обморозился ли?
Сторукий, стоногий, стоглазый когтистый холод бесцеремонно засматривал и нахально лез в малую щелочку, трещинку, дырочку в окне, стене, одежде. Аварийная служба работала день и ночь. Каждый день в больницу поступали обмороженные. В ночь с 26 на 27 января привезли сразу четверых. Завзятые пижоны и те обули унты либо валенки. С заиндевелыми ресницами, заледенелыми ноздрями люди носились по городу рысцой. А машины...
Скованные холодом, замерли краны, по-волчьи задрав морды в белую мглу и, казалось, протяжно воя. Отпугивающе посверкивали стылым заиндевелым металлом окостенелые трактора, бульдозеры, тягачи.
Пустынен был в эти студеные дни зимник Сургут- Нижневартовск. Обычно по нему струился нескончаемый поток машин, самых разных, а теперь — хоть шаром покати.
То ли от этой непривычной пустынности тракта, то ли еще бог знает отчего, но только вдруг как-то зябко и нехорошо стало на душе заместителя начальника нефтегазодобывающего управления Геннадия Александровича Про- воторова, и он отвернулся от круглого оконца, уперся локтями в колени и не то задумался, не то задремал. Все так же горланил над головой мотор, мелко сотрясая стальное тело вертолета. Все так же тянуло холодом от ребристых стенок и в круглое отверстие посреди окошка сочилась ледяная струя. И так же громко разговаривали двое мужчин, сидящих напротив. Когда же они умолкли и, тесня друг дружку, прилипли носами к оконцу, Провоторов, стряхнув оцепенение, глянул вниз и тут же увидел у обочины дороги накренившийся грузовик, рядом — крохотный костерок и пританцовывающую фигурку. Пилот видно тоже заинтересовался снежным робинзоном. Вертолет начал снижаться, описывая круг над застрявшим в болотине «Уралом». Вот уже отчетливо виден номер автомашины 20—62. Под ногами у шофера не костерок, а паяльная лампа полыхает. «Погибнет парень, надо выручать»,— решил Провоторов. Вертолет опустился на дорогу.
Парень шел к спасителям раскорячисто и медленно, трудно ступая на негнущиеся ноги. «Отморозил, наверное»,— забеспокоился Провоторов.
— Чей будешь? — спросил.
— Из мехколонны четырнадцать,— еле выговорил парень.
— Давно загораешь?
— Двое суток скоро.
— Двое суток?! —изумился Провоторов.— Как же ты уцелел? Вчера было пятьдесят и сегодня сорок восемь...
— Не знаю,— вяло отозвался парень.— Ходил, пел, ящики, какие были, пожег. Осталась вот паяльная лампа...
— Что с машиной?
— Ничего. Пошел на обгон и в болотину. Увяз. Машина-то новая, только получил перед рейсом. «Урал-375». Вчера всего три «Татры» мимо прошли. Хотели вытащить. Не смогли. Сегодня — никого...
— Чего не уехал с «Татрами»? — вознегодовал Провоторов.
— Я же сказал: машина новая. Кинешь — раскурочат. Да и в кузове запчасти, резина и прочее. Груз-то некуда было переложить, а как кинуть? Растянут, а мы без резины задыхаемся...
Он выговорил все это так неколебимо спокойно и уверенно, с такой непререкаемой правотой, и был он настолько примят и обглодан холодом, что у Провоторова язык не повернулся попрекнуть парня. Сказал только:
— Ладно, садись в вертолет. Пришлю за твоим «Уралом» тягач.
— Не,— отрешенно протянул парень,— перекидаем сюда груз, тогда и я, а уж машину сегодня же... немедленно, да я сам с тем тягачом приеду.
В вертолете он сразу уснул, и Провоторов только на аэродроме в Нижневартовске узнал, что фамилия парня Василенко, а звать его Иваном. Недавно демобилизовался из армии, первую машину получил, в первый дальний рейс отправился и вот...
2
Несмотря на лютую, даже для здешних мест редкостную стужу, Нижневартовск просыпался рано. В шестом часу утра одно за другим начинали светиться окна домов. А ровно в шесть из дверей аккуратного двухэтажного деревянного домика, в котором располагалась гостиница «Нефтяник», вышел невысокий, подобранный, крепко сбитый мужчина. Мороз 48 градусов, а на нем синее шерстяное трико, кеды, лыжная куртка. Вязаный шлем закрывал лицо, в узкую прорезь смотрели внимательные, чуть прищуренные глаза. Вот он несколько раз втянул ноздрями обжигающе студеный воздух, спрыгнул с порожка и побежал — нешибко и ровно. Через несколько секунд белый мрак поглотил бегуна. Никто не видел, как он выбежал на обочину бетонки и помчался вдоль нее натренированной, размашистой и в то же время механически размеренной пробежкой. Ресницы и брови у него сразу обметал иней, и стали они неправдоподобно большими, словно наклеенными, края прорези в шлеме покрылись корочкой льда, сизой изморозыо подернулась куртка.
Когда, воротясь в гостиницу, он стаскивал у порога хрустящий шлем, дежурная улыбчиво спросила:
— Сколько сегодня?
— Как всегда — пятнадцать,— деловито ответил мужчина и, словно успокаивая ее, добавил: — В воскресенье доберу...
— Неужто мало пятнадцать километров в ваши годы?
— Какие мои годы? — улыбнулся он.— Всего шестьдесят два,— и засмеялся беззвучно, одними глазами.
— Шутите, Василий Виссарионович,— искренне удивилась женщина.
— Шутить с женщинами все равно что с огнем играть: не заметишь как сгоришь,— и снова брызнули из глаз веселые искры.
А через полчаса заместитель начальника производственного объединения Запсиббурнефть Василий Виссарионович Рехвиашвили вместе с начальником Нижневартовской вышкомонтажной конторы Аркадием Акимовичем Бабларьяном сидели в «газике», который проворно катил к Самотлору по забеленной поземкой дороге. Молодой шофер Грицко Оксаненко, то и дело простуженно кашляя, крутил себе баранку, не спрашивая, куда ехать. Грицко знал: Василий Виссарионович не успокоится, пока не побывает на всех строящихся кустах, потому и вел машину таким путем, чтобы за короткий световой день успеть побывать и на 74-м, и на 77-м, и на 43-м, и на 133-м кустах, где работали вышкомонтажники Бабларьяна, которых здесь любовно называют вышкарями. Да, работали. И сегодня, и вчера, и позавчера, хотя официально эти дни считались «актированными», то есть нерабочими из-за холодов. Имеющаяся в распоряжении вышкарей техника рассчитана была для работы на морозе не ниже —40, а некоторые краны надо было останавливать при —26. И это в районе, где средняя температура зимы бывает иногда ниже тридцати.
Семь бригад, 350 вышкарей, объединяла Нижневартовская вышкомонтажная контора. Вроде бы не велика армия, но от ее разворотливости и четкости зависит работа буровых бригад. Ведь буровики только бурят скважины, а вышки для них строят и передвигают монтажники. Зазевались они, замешкались, и вот у буровиков «окошко», простой. Чем больше «окон», тем меньше метров проходки, меньше эксплуатационных скважин получат промысловики, меньше будет добыто нефти. Как ни крути, а прежде всего от вышкарей зависит, даст ли Самотлор в этом году столь нужные стране 38 миллионов тонн нефти. Чтоб выкачать из недр земных это нефтяное море, надо буровикам насверлить 900 километров скважин, а для этого вышкомонтажники должны построить 420 буровых и более 100 кустов (площадок для кустового бурения). Лучше всего строить зимой, когда самотлорские болота спят и хоть с опаской и не везде, но можно по ним проехать без дорог. Это понимали не только Рехвиашвили и Бабларьян, а все вышкари. Оттого и не признавали они никаких актированных дней, не считались ни с какими температурными режимами механизмов...
Над матовой равниной отчужденно поблескивало белесое небо. Холодно посверкивали высоченные сугробы. Дорога была почти пуста: машинам противопоказан такой мороз. Лишь изредка промелькнет вахтовый автобус с заледенелыми стеклами иль пророкочет могучий красавец «Урал».
— Вон и семьдесят седьмая для Петрова,— сказал Бабларьян.
У него крупное большеносое лицо с выразительными, четко прорисованными, мужественными чертами. Большие выпуклые глаза необыкновенно яркие, будто нафосфоресцированные. Он — громкоголос, резок и прям и в слове и в жестах.
Выпрыгнув из машины, Бабларьян не поспешил застегнуть полушубок, поднять воротник и руку не спрятал в перчатку, пока не докурил папиросу. И, только стрельнув окурком в снег, обвел площадку цепким пронзительным взглядом.
Тяжелый неповоротливый кран уминал снег возле трубы, приноравливаясь ухватить ее клешней. Натужно рокоча, бульдозеры бодали сугробы, расширяя площадку. Плевалась черными клубками дыма походная электростанция. Рабочие проворно укладывали на трапе бурильные трубы. Звенел металл. Гудели моторы. Всплескивались людские голоса.
Как железнодорожный состав, вытянулись крытые брезентом емкости для глинистого раствора. Над ними нависали замысловато переплетенные металлические конструкции, похожие на скелет неведомого ископаемого животного. Над устало и недовольно фыркающими машинами, над проворно и споро работающими людьми, над всем этим диковинно неописуемым сплетением труб, тросов, проводов, над кажущимся хаотичным нагромождением мертвых пока механизмов и металлоконструкций надменно и гордо высилась сорокаметровая, изящная и вроде бы хрупкая металлическая вышка. Она была новенькая. И все ее окружающее тоже блестело новизной, притягивало. Но стоило Бабларьяну прикоснуться к тронутому сизым налетом металлу, как рука сквозь перчатку ощутила холод.
Подошел прораб Николай Нефедов. Под его началом тридцать восемь человек. Все молодежь: 20—25 лет. Уже обжились на новом месте, освоились. Сегодня закончат монтаж вышки.
— В двадцать дней уложились вместо двадцати двух по норме. И это при таких холодах. И сегодня вон сорок пять. Говорю ребятам: «Может, по домам?» Куда там! Молодцы! Скажи «надо» — шабаш, сделают,— в голосе Нефедова горделивые нотки.
— Не боишься за технику: вдруг хрустнет? — насмешливо зло спросил Бабларьян.
— Не должна. Мы с нее, как с малого дитя, глаз не спускаем. У пас тут не человек за машиной тянется, а, наоборот, машина еле поспевает за человеком.— Вздохнул как-то странно, будто всхлипнул, и сорвался с наигранно веселого тона, заговорил раздраженно: — Сколько лет мы здесь. Не то что машину, каждую гайку, каждый болт опробовали, знаем — сдюжит ли в наших холодах. И что? Пишем, говорим, просим, ругаемся, а нам по-прежнему и дома, и механизмы, и технику — в среднеевропейском исполнении. Что на Кавказ, то и в Сибирь. А ведь наша область в ближайшем будущем даст триста пятьдесят миллионов тонн нефти. Ради этого хотя бы можно, наверное, и прислушаться к нам, и приноровиться к здешним условиям.
— Верно! — выкрикнул неслышно подошедший Талгат Шайдуллин. На нем фуфайка с расстегнутым воротником. Шарф размотался, обнажив бронзовую шею в насечках морщин.
— Не холодно? — обеспокоенно спросил Рехвиашвили.
— Ха! — Шайдуллин озорно сверкнул глазами.— Мы — сибирской закалки. Не хочешь мерзнуть — шевелись, двигайся. Давай-давай! — как наш бригадир Вагапов говорит.
— Узнаю вагаповский почерк,— подхватил Рехвиашвили.— Такая холодюга, а вы на два дня раньше срока...
— Мы бы и пять дней могли выкроить,— сказал Шайдуллин.
— Это точно,— снова вступил в разговор Нефедов.— Получили вот новую буровую, а что от нее нетронутым оставили? Только вышку. Каркасы и наклон — с ходу в металлолом. Сто десять тонн самодельных металлоконструкций сюда приклепали! Подвышечное основание сами сделали. Не подыми мы вышку на два метра, так никакого кустового бурения: и оборудованное устье не перешагнешь и превинтер противовыбросного устройства не да перекраивай: и мостки, и трапы, и прочий шурум-бурум...— Выплеснув раздражение, смущенно умолк, покашлял смятенно в кулак.— К слову пришлось. Наболело...
— Дошла бы твоя слеза до завода «Баррикады»,— улыбнулся Рехвиашвили.
— Лучше до тех, кто планирует,— жестко и сердито выговорил Бабларьян.— Сколько лет назад разработана принципиально новая схема буровых для нашего Севера. Обсудили, утвердили, одобрили, а получаем старые модели. Ну, ладно бы было тут какое-нибудь захудаленькое месторождение, а то ведь крупнейший нефтедобывающий район мира! Один наш Самотлор в ближайшем будущем даст нефти столько, сколько нынче Татария и Азербайджан вместе.
— Нам бы под начало завод, выпускающий бурустановки, вот тогда можно всерьез и типизацией оборудования, и габаритностью, и плотностью комплектования заняться с учетом кустового бурения и электроприводов. Тогда бы мы такое раскрутили!..— Восторженно прищелкнул языком и даже зажмурился от удовольствия. Свой завод, работающий на нужды буровиков Западной Сибири, выпускающий механизмы с точным учетом климата, опыта, условий и режима труда,— это была давнишняя и заветнейшая мечта Василия Виссарионовича. Он уже не раз высказывал ее в самых разных инстанциях, с трибун и в печати, но пока... пока в неприспособленном, малом для этих мощностей помещении слесари, сварщики, арматурщики Нижневартовской вышкомонтажной конторы (если бы только они!) сами варили, клепали, паяли, еле поспевая за монтажниками. Справятся ли они с планом нынешнего года? А будущего?..
Пока ехали до 133 куста, Бабларьян не умолкал. И все об этом. В низком утепленном кузове «газика» могучему, набатному голосу тесно было. От этого еще сильней гневался Бабларьян, и все тяжелей, все грубее слова срывались с его языка, все энергичней жестикулировал он, а огромные выпуклые глаза его полыхали ослепительной яростью...
На 133-м и люди и машины тоже работали. Правда, машины старались недогружать, делая скидку на погоду. А вышкари трудились в полную силу, монтируя по новой схеме «БУ-75». Они работали в две смены, ночью — при прожекторах.
Раскаленные морозом лица красны. От дыхания шарфы в белом мохнатом куржаке. И брови, и ресницы — белые, заиндевелые. И даже черные бурильные трубы чуть тронуты белым налетом. От них обжигающе пышет холодом. Но рабочие вроде и не чувствуют стужи. Монтируют, свинчивают, сваривают. Противно скрипят промерзшие тросы, глухо позвякивает стылый металл. Вдруг выстрел. Лопнула труба от переохлаждения. Прерванная на миг работа продолжается в том же стремительном темпе.
— Нам не привыкать,— перехватив восхищенный взгляд Рехвиашвили и угадав его мысли, сказал прораб Анатолий Божевольский.— Тут такое горнило. Кто устоял, прошел, считай — закалка высшей пробы. А у нас парни не новички. Обдуты и проморожены. Прежде всего работа. Темп — семьдесят три!
— Что еще за темп? — спросил улыбчиво Бабларьян, хотя и понял отлично, о чем речь.
— Третьего, решающего,— тут же охотно пояснил Анатолий, и глаза его вызывающе дерзко вспыхнули.— Никаких уважительных причин для проволочек и брака. Только с опережением. План ли, норму ли, график ли. Хоть на час, да обогнать. В большом и в малом не отставать. Чтоб время у нас на запятках... Так мы решили.
Анатолию двадцать пять. И взгляд, и голос, и жесты — все задорное, молодое. Он считает себя коренным нижневартовцем. Здесь после демобилизации. Начинал монтажником. Здесь свадьбу сыграл. Здесь родился первенец Андрюха.
— С нашими ребятами нет невозможного. Как на подбор парни. Чудо-богатыри. Хоть минус сорок, хоть плюс тридцать. Машин бы нам таких же, как ребята...
Рехвиашвили обошел неспешно площадку, всюду заглянул, все выспросил. Ни одной мелочной недоделки не пропустил, не смолчал. Он был въедлив и непримирим, особенно когда касался механизации и новых приемов труда. Вспоминал свои прошлые советы и рекомендации и негодовал на медлительность и неточность их использования.
— Я же вам прошлый раз и объяснял и чертил, как надо передвижной трап делать,— наседал он на смущенного Анатолия, а сам мотал гневные взгляды на Бабларьяна.— В чем дело? Запамятовали или зубки на свежатинке поломать боитесь?
— Закрутился. Сделаем...— смущенно бормотал Анатолий.
А Бабларьян хмурился, курил папиросу за папиросой, но молчал, да и что он мог возразить? — требования Василия Виссарионовича были справедливые, а то, что неуступчив был, дотошен да напорист, так тут ничего не поделаешь, такой у Рехвиашвили характер — за что ни возьмется, не отступится, пока не доведет до конца...
Сколько сил вложил Василий Виссарионович в проектирование и строительство первой в стране трехэтажной буровой вышки. Идея трехэтажки родилась в связи с внедрением кустового бурения. Суть кустового метода такова: на одной площадке с трехметровыми интервалами одним буровым станком бурится восемь-двенадцать наклонных скважин. Сначала рядком четыре-шесть, потом пятидесятиметровый интервал, и еще четыре-шесть. Опыт подтвердил, что кустовое бурение — самое экономичное и результативное для освоения месторождения.
Новый метод, как всегда, потребовал и новой организации труда, и новой технологии производства. Чтобы передвинуть вышку внутри куста от скважины к скважине всего на три метра, нужно было рвать манифольдную линию (трубы, по которым под высоким давлением идет глинистый раствор), и паропровод, и водовод, и электролинию, и делать другие перемещения, в общем-то вроде бы и не очень сложные и трудоемкие, но требующие вмешательства монтажников. Каждая такая передвижка всего на три метра обходится в 4—5 тысяч рублей дополнительных расходов, а это на шестнадцатискважинном кусте составит 70—80 тысяч.
Но это лишь первая, наименьшая накладка.
При перемещении вышки через пятидесятиметровый интервал на другую половину куста приходится снимать и передвигать все: и насосные сараи, и котельную и т. д. Тут уж надо несколько дней затратить, и обходится это не дешево.
Это — другая, более серьезная, но еще не последняя накладка.
Для разбуривания куста обычной буровой нужна большая площадка, которую мостят бревнами в два ряда, засыпают грунтом, ровняют, делают к ней такие же подъездные пути, а каждое бревно на Самотлоре ценится очень дорого, так как везут его сюда. Да и времени па строительство такой площадки нужно слишком много, и рабочих рук. А время здесь — дороже денег. И каждая пара рук — на счету.
Трехэтажная буровая сразу снимает все эти проблемы. На трех ее этажах размещаются все блоки, стало быть, она занимает втрое меньше места, ей нужна и втрое меньшая площадка и при передвижении ее внутри куста, как от скважины к скважине, так и через пятидесятиметровый интервал, не нужно ничего демонтировать, передвигать, рвать, переделывать, ибо все громоздкое буровое хозяйство умещается на могучих плечах трехэтажки и двигается вместе с ней по рельсам.
Пока трехэтажная великанша одинока, хотя и пробури- ла уже не одну скважину и на деле доказала свои преимущества. Ее строили не в заводских цехах, а в мастерских, собственными силами. Основной недостаток новой конструкции — тяжеловесность. Лежневки не всегда выдерживают почти пятисоттонную махину. Сейчас Рехвиашвили с товарищами пытаются поставить трехэтажку на крановую тележку да так, чтобы буровики без помощи монтажников могли передвигать ее внутри куста. Нажал кнопку и покатил. Если бы к решению этой задачи подключились научно-исследовательские институты и заводы, наверное, дело давно бы сдвинулось с места...
Ну, а если все-таки не получится так, как задумано? На этот случай неуемный Василий Виссарионович предложил проект эшелонной буровой. Вместо трех этажей — три блока. Они монтируются на специальных платформах, выстроенных в ряд как железнодорожный эшелон, который передвигается по съемным рельсам. «Не может ходить, пусть ползает»,— оказал как-то шутя Рехвиашвили о своем новом изобретении.
Эшелонная давно вычерчена на ватмане и в целом и по узлам, но ни один завод пока еще не заинтересовался изобретением, и эшелонную, как и трехэтажку, придется делать кустарным способом, наполовину вручную, и таким же неэкономным, чрезвычайно замедленным путем доводить до кондиции...
— Чтобы добыть нынче обещанные восемьдесят шесть с половиной миллионов тонн тюменской нефти, нужно каждую буровую бригаду обеспечить двумя кустами, еще ужать сроки проходки и испытания скважин, ликвидировать «окна» и аварии. Тут, как в страду, счет надо вести на часы. Сделал вовремя — выиграл, запоздал — проиграл, Мы ведь только за счет простоя скважин в прошлом году по области недобрали пять миллионов тонн нефти да из-за некачественного бурения, аварий, затяжек с испытанием еще потеряли почти семь с половиной миллионов. Вот во что оборачиваются нерасторопность, неповоротливость, консерватизм.
Рехвиашвили высказал все это единым духом. В голосе Василия Виссарионовича и тревога, и гнев, и боль. Бабларьян не перебивал, а когда Рехвиашвили умолк, Аркадий Акимович раздумчиво произнес:
— Самотлор — отменный пробный камень. На нем проверяются отработанность и четкость нашей системы управления хозяйством. Это, если хочешь, суровый экзамен нам на политическую, моральную и хозяйственную зрелость.— Бабларьян разгорячился, замахал длинными руками, засверкал глазищами.— Кое-кто не может этого понять...
— Да,— согласился Рехвиашвили. Помолчал, размышляя, скользнул взглядом по несущейся встреч ленте бетонки. И со вздохом повторил: — Да. Тут ты точно сформулировал. Наш Самотлор действительно пробный камешек, и прежде всего на нем проверяется духовная крепость человека. Слабый — не выдержит. А сильный станет крепче да острей...
ПРОБНЫЙ КАМЕНЬ
Она была невысокая, тоненькая, с аккуратной, тщательно и модно причесанной головой. На диво четки и правильны черты некрупного милого лица. Его не огрубили ни мороз, ни ветер. И если бы не болезненно настороженные вертикальные морщинки меж бровей да хоть и слабые и очень редкие, но приметные все же отсветы печали в глубине глаз, ее можно было бы принять за беззаботную девчонку-школьницу, так много прозрачно юного, чистого и непорочного было в облике девушки. И тонкая шея — беззащитно наивная, и манера, разговаривая, передергивать плечами — все это как-то по-особому трогательно дополняло, дорисовывало ее.
Тане Сабликовой — 21. До конца семьдесят первого жила на маленькой станции в Курганской области. Там все были на виду друг у друга, ни тайн, ни секретов. Даже поселковые бабушки знали, что Таня получала часто письма из воинской части от Мишки, и тот в каждом клялся в любви и просил ждать. Демобилизовавшись, он сначала поехал в Нижневартовск, устроился на работу, а уж потом прикатил за невестой.
«Сразу видать — стоящий парень,— одобрительно судачили женщины.— Не наобум лазаря, а по-серьезному. Сперва сам определился, опосля и жену под крыло»...
— Свадьбу сыграем в Вартовске, вместе с новосельем,— степенно и уверенно говорил он Таниной матери,— там и в загсе запишемся, я уже заявление подал.
Согласилась мать и, поплакав, проводила дочку на далекий, неведомый Север.
— Пока поживем в балке,— сказал он молодой жене,— я его у знакомого арендовал...
А Тане было все равно. Главное — милый рядом, и незнакомый, таинственный Север изумлял и радовал. Только одно беспокоило девушку: когда же, наконец, они пойдут в загс, и она станет работать и сделается полноправной северянкой.
— Скоро уж. Недолго,— утешал Миша и так ласково глядел на нее, что у девушки голова кружилась.
А потом случилась беда. Нежданно-негаданно. Грянула как выстрел в спину.
Они столкнулись в дверях. Она спешила с продуктами, чтобы сварить обед вовремя, а он торопился уйти отсюда — незаметно и навсегда.
Лишь несколько мгновений она оторопело взирала на смущенного мужа, потом увидела в его руке чемодан, заметила опустевшую вешалку и не умом поняла, а нутром угадала суть происшедшего.
— Ты...— не владея мертвеющими губами, еле выговорила Таня,— ты... насовсем,— и машинально заступила ему дорогу.
— Пусти! — грубо прикрикнул он и даже замахнулся.
— А я-то? Я как же? — жалобно вскрикнула Таня.
— В няньки к тебе не нанимался!
— А свадьба? — совсем уже бездумно сорвалось с языка.
— Не люблю я тебя, понимаешь? И не любил никогда. Уразумела? Бывай!
Хлопнула дверь так, что балочек качнулся, и в тяжкой тишине долго что-то звенело — жалобно щемяще. Таня тяжело опустилась на топчан. С глухим, неживым стуком посыпались из авоськи на пол кульки и банки. В отошедшую дверь с шипеньем вползал белый морозный воздух, выметая из вагончика тепло.
Всю ночь она просидела, скорчившись на топчане, с замиранием прислушиваясь к голосам, шагам и шорохам за тонкими дощатыми стенками самодельного балка. Было холодно и страшно. И в темноте и при свете. Она занавесила оконце, приперла чурбаком дверь и дрожала. Иногда казалось: случившееся — бред, сон. Сейчас войдет Миша, и станет тепло, и мрак развеется.
Наверное, самым разумным было бы купить билет на самолет и навсегда проститься с Нижневартовском, но... Где-то в самой потаенной глуби ее души все еще жила неосознанная надежда на чудо: «Он не может так, он вернется». Да и стыдно было покинутой являться домой.
Пять месяцев, с января по май 1972 года, прожила она одна, в пустом, продуваемом ветрами чужом балке. Добывала дрова, носила за полверсты воду, дрожала по ночам от холода и страха. А тут еще хозяин балка стал «права качать» — покупай либо выметайся. А купить не на что, а идти — некуда. На работе, куда с трудом пристроилась, общежития не было. Спасибо подружкам: помогли поступить в строительное управление УМ-16. Там общежитие, и Таня стала четвертой в комнате № 30. Две Вали и Нина приютили новенькую, посочувствовали, помогли. Но должность секретарши пришлась не по вкусу Тане. Тогда-то новая подружка Таня Первухина (девчонок прозвали «Таня в квадрате») и зазвала ее с собой в учебно-курсовой комбинат учиться на крановщицу.
Только на бумаге все это получается гладко да скоро, а на деле каждому такому жизненному повороту предшествуют и раздумья, и колебания, и даже отчаяние, когда мир видится чужим и недобрым и от сознания собственного одиночества и бессилия на глазах закипают слезы...
Когда по узенькой отвесной металлической лесенке Таня вскарабкалась на двадцатипятиметровую высоту и задохнувшаяся, бледная от скорого подъема и от волнения забралась в кабину крана, ей сделалось вдруг необыкновенно хорошо.
— Высота-то какая! — восторженно бормотала она.— Весь город подо мной...
Робко, словно они раскаленные, ощупала каждую кнопку на щите. Неужели эта махина станет послушна и покорна ей?
Прошло с той поры четыре месяца. Все увереннее и целеустремленней становилась Таня Сабликова. Теперь она разговаривала с людьми без заискивающей улыбки — спокойно, ровно и громко, как с равными. В огромной, дружной, веселой рабочей семье у нее появилось много добрых знакомых и друзей. С рабочими она чувствовала себя сильной, любая цель казалась ей теперь достижимой.
Она улыбалась, как и прежде, открыто и радостно, стала завсегдатаем спортзала «Юбилейного», непременной участницей всех самодеятельных концертов...
Скрипят, потрескивают, постреливают от мороза за- куржавленные деревья. Лижут стылую бетонку шипучие языки поземки. Молодой, но востренький встречный ветерок покусывает лица. В молочном рассветном тумане, обгоняя друг друга, торопливо идут рабочие — крановщики, каменщики, шоферы, плотники — строители нефтяного Нижневартовска. И среди них проворно вышагивает маленькая женщина с восторженными глазами. Она идет бодро и легко, твердо ступая маленькими валенками, и промерзший наст под ними тоненько взвизгивает. Вот гибкая фигурка лишь на миг задержалась у растопыренных литых лап крана и стремительно стала подниматься ввысь по отвесной лесенке —чем выше, тем быстрей скользила она вверх, все ближе к своему нелегкому счастью...
Пусть оно грядет к тебе: ты его завоевала в неравном трудном поединке с судьбой. Удач и успеха тебе, крановщица Татьяна Сабликова, на твоей рабочей тропе...
НУ, ЧТО ВАМ РАССКАЗАТЬ ПРО САМОТЛОР?
Начальник нефтегазодобывающего управления «Ниж- невартовскнефть» имени В. И. Ленина Роман Иванович Кузоваткин собрался на промысел. Он уже надел пальто, нащупал в кармане перчатки, когда раздался телефонный звонок. Несколько секунд Роман Иванович стоял и думал, подходить ли к аппарату. Все-таки подошел, недовольно снял трубку и услышал:
— Сегодня в Нижневартовск прибывает группа американских корреспондентов, хотят с Самотлором познакомиться. Готовьтесь принять гостей...
Роман Иванович положил трубку, устало выдохнул. Немного болела голова. Всю ночь почти проторчал на аэродроме, провожая делегацию куйбышевских нефтяников. Вылет самолета переносили с часу на час, и только в третьем часу ночи гости улетели. Укладываясь спать, попросил жену: «Не буди утром», а поднялся прежде нее, как всегда, в шесть. В половине восьмого был уже в своем кабинете. Он любил эти рассветные часы — тихие и в то же время бодрые, напоенные каким-то особенным, живительным ароматом раннего рабочего утра.
А еще он любил аккуратность. Во всем. Малейшей неряшливости не прощал себе и людям. Оттого-то на нем всегда отутюженный добротный костюм, белая сорочка и обязательно галстук. И волосы всегда аккуратно причесаны, и щеки до синевы выбриты.
Нет, аккуратность — не врожденная, а благоприобретенная черта характера. Этому он научился у промысловиков- нефтяников, к которым пришел двадцать с лишним лет назад по окончании Сызранского техникума. Память сохранила каждую деталь той первой встречи с настоящей жизнью. Взгляд, интонацию голоса, жесты мастера — все живо, не забыто. Порой кажется, недавно было. А как сочтет оставленные за спиной годы иль мысленно перечитает послужной список... Рабочий, оператор, мастер, начальник участка, заведующий промыслом и вот уже пятый год начальник Нижневартовского НГДУ, разрабатывающего крупнейшее из месторождений страны.
Тяжелый воз! В прошлом году добыли здесь 21 миллион тонн, а в этом — 38! Прибавка почти равна годовой добыче Азербайджана. А всего по стране ожидается в нынешнем году прирост нефтедобычи в 30 миллионов тонн, и 17 из них даст Самотлор. Построена труба на Альметьевск, хлынула самотлорская нефть, и еще круче, еще стремительней рванулась вверх кривая добычи к заветной красной черте с цифрой 100 ООО ООО...
Роман Иванович остановился в задумчивости у окна. Он был высок, подобран. Чуть загорелое продолговатое лицо с глубокими морщинами на лбу и приметными складками подле губ слегка принахмурено. Правой рукой небрежно скинув со лба жесткую прядь темных волос, Кузоваткин медленно повернулся, подошел к карте месторождения. Контуры этой странной многоугольной фигуры он смог бы вычертить с закрытыми глазами. Ровные шеренги маленьких разноцветных кружочков рассекли месторождение на ровные полосы. Это схема размещения 220 действующих нефтяных и 60 нагнетательных скважин. Вот трубопроводы на схеме не обозначены, а то бы она походила на паутину. От каждой скважины змеится своя стальная венка, наполненная земной кровью. Чем ближе к КНС и ДНС (кустовые и дожимные насосные станции), тем толще трубы, мощней поток. На КНС отбирают и сжигают попутный газ. Эти гигантские, двадцатипятиметровой высоты желто-красные факелы сжирают в год около трех миллиардов кубометров ценнейшего химического сырья и первоклассного топлива. Всякий раз, проезжая мимо ревущих, пышащих жаром факелов, Роман Иванович невольно, неосознанно отворачивался иль закрывал глаза. Нет, это не страусовая позиция. Ни он сам, ни кто-то иной, близкий ему, не виноваты в этом, а все равно и стыдно, и обидно, и горько. И он при каждом удобном случае интересуется строительством газового завода и погоняет мысленно строителей.
С КНС нефть по трубам поступает на центральный парк, а оттуда, обезвоженная и обессоленная, по магистральному нефтепроводу — в Омск и в Альметьевск... Тут взгляд Романа Ивановича перепрыгнул с одной карты на другую, где пунктиром был вычерчен новый нефтепровод.
На поглядку хозяйство Кузоваткина — неброское и нешумное, большая часть его скрыта от глаз, неприметна. НГДУ — заказчик. Его заказы исполняют сотни разных трестов, управлений, контор. 38 только проектных и научно-исследовательских институтов работают на Самотлор.
Чтобы добывать 100 ООО ООО тонн, нужно иметь почти 4500 скважин. А прежде чем скважина станет жить, нужно построить дорогу, провести водопровод, протянуть электролинию, проложить нефтепровод и сделать многое другое, и все в срок, в лучшем качестве и на сплошных, даже зимой не везде проходимых болотах. Вчера куйбышевцы были потрясены, когда на их глазах (в 48-градусный мороз!) безнадежно увязли в трясине три гусеничных трактора. Кое-где чертовы болота и на полметра не промерзают под снегом. Но ни топи, ни холода, ни... Самотлор даст в третьем, решающем обещанные 38, а, пожалуй, и 39 миллионов тонн, па 81 процент больше прошлогоднего...
Будто разглаживая морщины и усталость на лице, Кузоваткин энергично потер его ладонями, вздохнул. Что же все-таки скажет он американским журналистам?
— Господа,— скажет он,— один наш рабочий сочинил песню о Самотлоре, назвав его трубачом и запевалой, то есть идущим впереди, ведущим за собой. Это очень метко и справедливо, господа. С самого рождения своего Самотлор — опытная площадка всего нового, передового, что только есть в нефтяной промышленности. Прежде как было? Запасы месторождения сперва полностью выявят, потом утвердят, и только тогда месторождение передается промысловикам. Самотлор разрушил эту классическую схему. Мы его вводили по частям...
Детали, конечно, он не станет рассказывать, хотя они очень интересны и памятны. В 68-м приехал сюда министр нефтяной промышленности вместе с первым секретарем обкома. Как глянул министр на болота... словом, секретарю обкома и нефтяникам долго и настойчиво пришлось убеждать министра, доказывать ему, да с цифровыми выкладками, с точными расчетами. Но зато, убедившись сам, министр помог нефтяникам, и впервые в стране утвердили к разработке не все месторождение, а сперва малый кусочек на 64 скважины, в следующем году еще на 190 скважин, и так постепенно, доразведывая на ходу, ввели в оборот весь Самотлор.
А разве не первыми в Союзе начали они освоение промысла не с эксплуатационных, а с нагнетательных скважин? Сначала закачивали воду в пласт, потом из пего отбирали нефть. Потому доселе нет у них ни одной «качалки», и режим эксплуатации соблюдается неукоснительно, и долговечность скважинам обеспечена. 140 тысяч тонн закачивают они в сутки воды, отбирая 84 тысячи тонн нефти...
Да и закачивать в пласт синоманские воды (горячие, из синоманского пласта) в подобных условиях они тоже стали первыми. И не здесь ли впервые проведена реформа по упрощению схемы нефтепромысла и исключен ряд промежуточных звеньев, как групповая замерная установка, дожимная насосная станция, а на комплексной промышленной площадке сконцентрированы в единый узел все службы от ППО (поддержание пластового давления) до энергетиков. Легче и дешевле стало управлять, проще и быстрее строить... Да еще газотурбинные установки для выработки электроэнергии на отлетавших свое моторах АН-24. Это ведь тоже впервые...
— Теперь-то вы убедились, господа, почему Самотлор назвали рабочие трубачом и запевалой? Когда поедем на промысел, я покажу вам КНС (кустовую насосную станцию), которую мы построили всего за восемнадцать дней вместо расчетного полугода. Да-да. Здесь, на болоте, и за восемнадцать дней. Как сумели? Никакого секрета фирмы. Станцию сделали на нашем заводе в Тюмени. Оттуда крупными блоками на понтонах сплавили в Нижневартовск. От причала блоки на трелерах доставили к месту. Металлические понтоны стали фундаментами. Все предельно просто. Да, экономия колоссальная. Если бы строить здесь, надо в три-четыре раза больше занять людей, а это не только зарплата, но и жилье, детсады, столовые, школы... Опять впервые в стране. Логично: удача, как и беда, в одиночку не ходит...
«Кто оказал первым «а», придумал, предложил?» Этот вопрос задают все, не минуют его, конечно, и американские журналисты. Ну, что ж, он и американцам ответит, как всем остальным,— это заслуга всего коллектива. Почему нужно в каждом добром деле выискивать исключительную личность, придумавшую, подсказавшую, подтолкнувшую... Обезличка страшна только тогда, когда ведет к безответственности. Конечно, в коллективе всегда есть лучшие. Но нельзя не учитывать, что за пять лет существования НГДУ все, или почти все, случайное, наносное отсеялось, отслоилось от коллектива, и в основе своей он стал монолитен, закалился духовно и физически, пройдя через сибирское горнило...
Тут скрипнула тоненько дверь, и вспугнуто отлетели мысли. Роман Иванович расстался с ними без сожаления и шагнул навстречу главному инженеру Дунаеву. Тому недавно исполнилось тридцать четыре. Кряжист, сутуловат, голова слегка наклонена вперед, вроде бодаться изготовился. Походка тяжеловесна, движения слегка замедленны. На первый взгляд можно подумать: нерасторопен и неуклюж главный инженер. Но Кузоваткин знал: за внешней медлительностью и равнодушием скрываются четкая, молниеносная реакция, огромная внутренняя сила, железное упорство и решимость...
Когда весной семидесятого паводковые воды размыли мост через протоку, смыли плотину, разрушили дорогу и повалили опору электролинии, отрезав город, товарный парк и часть промыслов от большой энергии, даже бывалых, многое повидавших людей охватила паника. Было отчего запаниковать. Остановились роторы многих буровых, замерли насосные станции, встали станки на промбазе, парализовало городские службы быта. На месте восемнадцатиметровой железобетонной опоры ЛЭП бурлила и клокотала воронка восьмиметровой глубины. «Что будем делать?» — с каким-то ошеломляющим спокойствием и вроде бы скрытой усмешечкой спросил Дунаев переполошенных товарищей. «Не знаю,— неприязненно и зло ответил глав- ный энергетик Егоров.— Советовались. Думали. Водолазов нашли. Осмотрели. Пока сваи забьют да установят опору»... Дунаев не дослушал, сказал тем же голосом негромко, но непререкаемо твердо: «Я договорился с РЭБ. Дают стотонную баржу. Поставим на нее деревянную опору, загрузим балластом и затопим рядом с этой чертовой воронкой. Вот и восстановим электролинию. Ну? Чего уставились? За дело!..»
Да, железной воли и цепкости человек. Работая главным инженером, не получая никаких дополнительных льгот, заканчивает институт. В Приобье осел навечно. На Большой земле у него нет забронированной квартиры, и он не косит глазом на теплый и тихий закуток где- нибудь на Кубани иль под Одессой. «Из Сибири бежать не собираюсь,— сказал он однажды журналисту, спросившему, есть ли у Дунаева тихая гавань на Большой земле.— Надо себя не уважать, чтоб покинуть Самотлор, Аган и еще многие неоткрытые месторождения. Тут — будущее советской энергетики. Я в числе тех, кто начинал здесь с нуля, и хочу своими руками довести кривую добычи сибирской нефти до самой высокой рекордной планки...»
— Здоров,— сказал будто нехотя Дунаев, подавая руку Кузоваткину.— Приготовил речь на партактив?
— Да вот набросал кое-что,— ответил Роман Иванович, кивнув на стол, где лежал большой раскрытый блокнот.
— Кое-что не пойдет,— Дунаев еще ниже нагнул голову, выделив голосом «кое-что».— Посмотри, как наши тылы отстают, и чем дальше, тем заметней и рискованней. Об этом надо кричать, бить во все колокола!.. Возьми дороги. Не наперед забегают, а в хвосте плетутся.
Сперва по болотам досыта налазимся, а уж потом дорога приползет. Нам, чтобы нужный темп набрать, надо не по двадцать, как теперь, а минимум по шестьдесят километров в год новых отличных дорог...
— Для этого мощности дорожников хотя бы вдвое надо увеличить,— подсказал Кузоваткин.
— А лес? Забыл? В этом году надо сорок пять оснований под кусты да шестьдесят четыре километра лежневки. Это худо-бедно древесины двести двадцать тысяч кубов да тысяч триста пятьдесят грунта. Астрономия! Лес возят за семьдесят километров, но скоро и там весь вырубят. Надо искать ему заменитель. Немедленно. Да и что это за лежневки? Выдерживают двести машин в сутки, а надо тысячу! Дорожников давно следует перевооружить. Смеходурство,— честное слово! —до сих пор шлют экскаваторы КМ-602 и Д-062, рассчитанные на пятнадцатиградусный мороз...
— Далеко метишь — не добросишь! — подзадорил Кузоваткин.
— Если сообща — дошвырнем! Пора заставить науку работать на Самотлор. Как обойтись без лесу? Как строить машины для нашего климата? — пусть решает. Да и дорожникам свою стройбазу пора создавать, не тащить бетонную плиту из Орска да из Томска, когда можно на месте из собственного сырья и собственными силами...
— Иные ученые лишь на бумаге за комплексное планирование и освоение. Да кабы только они... — сорвался наконец Кузоваткин и заговорил громче и резче, и в глазах загорелись гневливые огоньки.— Не спешить с добычей — нельзя. Но спешить надо всем. А тут...— махнул рукой.— Посмотри, как энергетика отстает. Все еще не открестились от временных схем. Мощности по подготовке нефти дай бог на пятнадцать процентов обеспечивают нас... Все дальше отстают тылы от темпов нефтедобычи, все опасней этот разрыв.
— Вот об этом и скажешь на партактиве. Нынешний год не зря решающим нарекли. А для нас этот год еще и испытательный...— Дунаев на какое-то время умолк, словно давал возможность собеседнику осмыслить услышанное.— Вспомни-ка слова Алексея Николаевича Косыгина о месте Тюмени в энергетическом балансе страны. Я как услышал, тревога и радость во мне смешались. Радостно: до каких высот поднялись и за какой срок! И боязно. Честное слово. Ну, не одолеем, не выполним, не дадим...
— Дадим,— тихо, убежденно выговорил Кузоваткин.
— Знаю, что дадим. Не сомневаюсь. Важно удержать темп. Да не просто удержать, а наращивать от года к году. Тут-то и могут подвести тылы...
ТЫЛЫ ОТСТАЮТ
Давид Абрамович Светлицкий вкривь и вкось, крупно и мелко и вразбивку машинально писал на листке бумаги одно слово — «вода». Вода была главным содержанием всей его жизни вот уже восемь лет, с тех пор как приехал сюда, в Приобье, и стал начальником только что созданного специализированного управления Востокбурвод. В нем всего 11 буровых бригад, 200 рабочих и 30 единиц техники. Капля в море! (Вспомним, что только в одном Нижневартовске 4800 колесных и гусеничных машин). Да, по штатам и техоснастке — невелико управление, а на плечах — глыба: на огромнейшей территории от Надыма до Нижневартовска буроводовцы должны были напоить людей и дать городам и поселкам техническую воду. Кажется удивительным, что в Приобье, вблизи величайших рек Сибири, надо добывать питьевую воду из-под земли. Но, увы, старожилы помнят об эпидемиях дизентерии.
Человек относится к воде, как к чему-то само собой разумеющемуся, непременному и обязательному, как воздух или солнце. Он не думает о том, что вода — ценнейший дар природы. Академик Карпинский сказал однажды:
«Вода — это самое драгоценное ископаемое. Вода — это не просто минеральное сырье, это не только средство для развития промышленности и сельского хозяйства; вода — это действенный проводник культуры, это живая кровь, которая создает жизнь там, где ее не было...»
В первый год своего существования буроводовцы пробурили всего одну трехсотметровую скважину и выполнили работ на 37 тысяч рублей, за семь лет почти в 100 раз выросли объемы и показатели: 24 ООО метров, 3 468 ООО рублей. Этому здесь никто не удивляется: нефтедобыча в области за девять лет возросла в 430 раз! С 200 тысяч тонн в 1964 году, до 86,5 миллиона тонн — в 1973-м!
И новорожденным нефтяным городам — Нижневартовску, Нефтеюганску, Сургуту с их неправдоподобно быстро растущим населением, и вахтовым поселкам, и нефтепромыслам — всем нужна была вода, и дать ее обязаны буроводовцы. Совсем недавно новая живая ниточка еще крепче привязала их к нефтяникам. Речь идет о бурении сино- манских скважин для закачки воды из них в пласты, что намного улучшает нефтеотбор. Среднесуточный дебит си- номанской скважины прежде был 17—20 тысяч кубометров, а скважины, пробуренные бурводом, стали давать более 42 тысяч. Сильная запескованностъ синоманской воды быстро выводила из строя нефтеносный пласт, закупоривая его поры, разрушала дорогостоящие насосы. Буро- водовцы построили специальные фильтры, очищающие воду от песка, и вода их скважин не вредит ни пласту, ни насосам.
Потому-то Главтюменьнефтегаз 1 сентября прошлого года подписал специальный протокол, по которому бурвод должен был пробурить определенное количество синоман- ских скважин, обеспечив их фильтрами, но для этого главк выделял бурводу трубы, буровые установки и иную необходимую технику. В протоколе оговорены конкретные сроки поставок, он подписан, утвержден, но... Сроки давно прошли, а дела...
Светлицкий, угрюмо уставясь в стол, писал что-то на бумаге. Он был расстроен. Большие черные глаза сердито посверкивали из-под густых широких бровей. Жесткие смоляные волосы нависали над выпуклым лбом. Только что главный инженер доложил: «Не дали труб». Нет труб, нет цемента, нет буровых станков для бурения синоманских скважин, даже вахтовых машин нет, и в лютые холода приходилось возить рабочих на открытых грузовиках. Все кое-как да как-нибудь, а обязательства надо выполнять. Иначе нефтяников подведешь, да и зарплату рабочим будет нечем платить...
Вошел высокий парень-бурильщик Николай Мурашко в мохнатой, надвинутой на глаза шапке. Светлицкий вскинул голову, встретился угрюмым взглядом с сияющими глазами парня.
— С чем пожаловал? — спросил мягким низким голосом, и лицо его посветлело.
— Да вот,— Николай подал открытку с приглашением на свадьбу.
— Спасибо,— улыбнулся Светлицкий. — Непременно буду. Что-нибудь еще надо?
— Нет-нет,— заверил парень.— Все в норме.
И словно растворился, а на его месте уже стоял мужчина в шерстяной темной, наглухо застегнутой рубашке. Молча положил перед Светлицким исписанный лист и выжидательно застыл. Давид Абрамович скользнул глазами по строкам. Подняв голову, поймал настороженный взгляд.
— Зачем по сокращению? Договорись с кем-нибудь, устрой им перевод. Парни стоящие...
Постепенно настроение выравнивалось. Светлицкий подмахнул еще одну телеграмму «Сос!» в Главтюменьнефтегаз: «Ни бульдозеров, ни кранов, ни бурстанков. План срывается. Нечем платить зарплату».
В дверях показался парторг Канев — невысокий, квадратный, грузный, с обезоруживающе открытой, приветливой улыбкой на крупном добром лице.
— По буровым, Николай Савватеевич? — спросил, поднимаясь, Светлицкий.
— Давно пора,— негромко проговорил Канев.
По штату им не положены ни легковой автомобиль, ни водитель. Можно было, конечно, действовать по примеру иных, подобного ранга, руководителей: заказать в АТК многотонный «Урал» и разъезжать на нем по своим нуждам. Но Светлицкий поступил иначе: раздобыл «газик» и сам его водил.
По бетонке да и по лежневке машина бежала ходко, но, круто свернув на плохо накатанную неширокую дорогу, пошла тише.
— Ждали бы дорожников, до сих пор сидели без дела,— проворчал Канев.
«Газик», подпрыгивая на выбоинах и кренясь, долго петлял по снеговой траншее, пока не выскочил на высокий взгорок. Там стояли передвижная буровая установка и маленький дощатый вагончик. Буровая бригада Николая Сафонова готовила площадку. Двое рабочих перебирали штабель разномастных горбылей, четверо — долбили ломами мерзлоту, готовя «амбар» для раствора.
— Как дела, Володя? — спросил Светлицкий молодого парня с ломом в руках.
— Копаем,— бодро ответил парень, ничуть, как видно, не смущенный этим занятием.
— Экскаватор бы сюда,— мечтательно вздохнул Володин напарник.— Два часа всей работы, а мы дня три прочухаемся.
— Как в каменном веке,— не утерпел все-таки третий, зло вгоняя лом в землю.
Тут вступил в разговор Канев и стал объяснять рабочим, как нужна вода строителям радиотрансляционной вышки, которую намечено построить здесь.
— Мы на переднем крае,— убежденно и жарко говорил Канев.— Первопроходцы, настоящие разведчики. Вода прежде всего...
Он говорил, убеждая не столько других, сколько себя. Иначе было просто невмоготу. Ломами долбить промороженную землю, когда вокруг сотни землеройных машин? Ютиться вахтам в замызганном, продуваемом вагончике без кухни, без света? А каково полдня рыться в груде никому не нужных завалящих горбылей, чтобы выбрать десяток мало-мальски годных обрезков для обшивки амбара? Об этом Канев и в газеты писал, на активах и собраниях говорил, и по инстанциям докладывал. Однако пока ничего не изменялось в технической оснастке и снабжении буроводцев, а план надо было выполнять, да и жизни нет без воды.
Потом они проехали на буровую, которая бурила сино- манскую скважину нефтяникам. Бурила, хотя мощность станка была рассчитана на глубину втрое меньшую заданной. Сколько сил, времени и нервных клеток было ухлопано ради того, чтобы буровая «потянула». Сами кустарным способом нарастили мощность, оборудовали котельную, приспособив списанный кормозапарник. Все тут держалось на проволочках. А рядом блестела свежей краской КНС с современной аппаратурой, с автоматизированным управлением. Эта маломощная, полусамодельная буровая рядом с КНС выглядела так же нелепо и противоестественно, как запряженная в соху кляча в одной борозде с могучим гусеничным трактором.
И все-таки буровая работала. И настроение у буровиков было отменным. И бригадир Юрий Шадрин докладывал Светлицкому о делах задорным, веселым голосом. Да, они пробурят эту и, может быть, еще три или пять, но не 21 скважину, оговоренную в том протоколе от 1 сентября 1972 года. Пора об этом задуматься и Главтюменьнефтегазу и Минмонтажспецстрою. Если буровикам Светлицкого дать нужное оборудование, они не только обеспечат промыслы синоманской водой, но и сделают еще много крайне нужного и полезного для нефтяного Севера...
Только наедине, в машине, когда двинулись в обратный путь, начальник и парторг дали выход скопившемуся гневу. От нервного возбуждения у Светлицкого подергивались веки, речь то и дело прерывалась, и он выговаривал отдельные слова со второго, а то и с третьего захода.
— Знает же главк, как мы отстали от времени и от задач,— говорил он.— В третьем квартале без премии, в четвертом тоже половину потеряли. Нечем февральскую зарплату платить... На что они там надеются?
— На крепость твоего характера,— ответил Канев.— Выдюжишь. И не маши руками. Все равно выдюжишь.
И бурстанки выбьешь, и план по синоману дашь. Голову могу заложить. Так и будет! И никак иначе! И не кусай меня глазами. Сам-то ведь в том же уверен...— Неожиданно Канев улыбнулся широко и раскованно и, не гася улыбки, по-приятельски тепло договорил: — Да разве мыслимо качнуться, когда такие корешки. Дед твой пешком, в кандалах, из Кракова до Забайкалья. Пять лет в руднике работал к тачке прикованным, а сто с гаком прожил. Отец две войны прошел, а дуб дубом...
Знал парторг, за какое место тронуть. Обмяк, поуспокоился Светлицкий, вновь обрел способность говорить без запинки. Вспомнил братьев, не вернувшихся с войны, рассказал о недавней встрече с отцом и уже спокойно и рассудительно заговорил вновь о том же, с чего начал — о путях преодоления разрыва между передним краем и тылами в великой битве за сибирскую нефть.
Пути эти надо искать всем, сообща и немедленно, иначе отставшие тылы затормозят дальнейший разворот нефтедобычи. Насколько реальна угроза эта, можно судить хотя бы по одному примеру.
Когда-то, совсем недавно, Нижневартовск испытывал нехватку рабочих рук потому, что с Большой земли неохотно и ненадолго ехали в этот необжитой край. С тех пор в город приехали и не на пока, не на время, многие тысячи, но дефицит в рабочей силе остался и поныне, только причина его стала иной. Произошла диковинная метаморфоза. Тогда зазывали охотников на нефтяной Север, да те не шибко ехали. Теперь охотники рвутся сюда, да их не шибко привечают. Ларчик открывается просто. Тот, кто ехал осваивать Самотлор пять-шесть лет назад, мог и право имел рассчитывать лишь на балок либо барак, ну, в исключительном случае, на квартиру в деревянном, неблагоустроенном доме. Нынешний новосел сибирской нефтяной столицы — Нижневартовска рассчитывает (и по праву!) не только на благоустроенное жилье, но и хорошее материальное снабжение и нормальные условия для культурного досуга и отдыха. Но город ныне (по нормам) лишь на 67 процентов обеспечен жильем. Вот и копятся, копятся в горкоме и горисполкоме, в отделах кадров НГДУ, трестов и контор сотни, тысячи заявлений желающих приложить руки к Самотлору. Причем рвутся сюда не безбородые юнцы — искатели приключений, а отличные специалисты, которые позарез нужны Нижневартовску, и Самотлору, и Сибири. Но их не принимают, им далеко не сразу отвечают на письма. Да и попробуй-ка сочини ответ на такие строки:
«Мы — оба строители. Я — сварщик, жена — арматурщик. Не можем ли мы принять участие в строительстве вашего города?..» (чета Елисеевых из Темир-Тау).
«Я — простой рабочий-строитель, плиточник-облицовщик, штукатур, маляр, и вот смотрел я передачу по телевидению, рассказывающую о вашем крае и о вашем городе, и у меня захватило дух. Ведь я же строитель, надо ехать строить нефтяникам жилье в вашем чудесном таежном крае. Как доехать в ваш город?..» (В. А. Мусенко из Краснодара).
Сварщики и маляры, экскаваторщики и шоферы, электрики и сантехники, пивовары и парикмахеры, учителя и повара, инженеры и врачи, люди самых разных профессий, возрастов, национальностей со всех уголков неохватной Родины спешат в Нижневартовск, чтобы отдать свой разум, силы, энергию и талант Самотлору. Город нуждается в них. Городу без них плохо. Но...
СВАДЕБНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ...
Они удивительно схожи, но не внешне, а чем-то внутренним, что проступает в характере, во взглядах, в отношении к людям.
Черный свитер в обтяжку и узкие брюки подчеркивали изящество ее тонкой стройной фигуры. Чуть удлиненное лицо, с глубокой ямочкой на подбородке и полными спелыми губами — женственно и нежно. Расчесанные на прямой пробор темные волосы оттеняют, будто подсвеченную изнутри, матовость щек. Восторг и молодое шалое счастье светятся в негасимой улыбке. Она то и дело спрыгивает с губ, растекается по щекам, и тогда отчетливо проступают скулы. Глаза лучатся незамутненной веселой радостью, голос звенит серебром.
Рядом с ней он выглядит очень крепким и кряжистым. Крутые плечи развернуты. Отвесный лоб, прямой нос, тяжелый волевой подбородок, тронутый неглубокой, но заметной вмятинкой. Походка широкая и твердая — солдатская.
Ей — скоро двадцать. Ему — двадцать четыре. Она — электросварщица, выпускница ПТУ. Он — слесарь, окончил техникум.
И все же Тамара и Виктор Кромины поразительно похожи друг на друга восторженным отношением к миру, доверчивостью к людям, верой в успех. А еще — влюбленностью в жизнь. Безудержной и стойкой. И еще, пожалуй... впрочем, послушайте лучше их самих...
Тамара. Мы прежде и не думали о Нижневартовске. Я так и не слыхала о нем...
В и к т о р. Ну как это? Говорил же я...
Тамара. Да ничего ты не говорил до самой свадьбы...
Виктор. Может, и так. А как отпраздновали свадьбу...
Тамара. В январе. В прошлом году. Ой, ведь год уже! Слышишь, Витя, год?.. Ну вот, гости разошлись, остались мы одни, опомнились, он и говорит...
Виктор. Понимаете? Захотелось новую жизнь по- новому и с ноля. Чтоб первый шаг и сразу самостоятельно, своими ножками. Без папиных-маминых подпорок, без бабушкиных костыльков. Я и говорю: «Давай, Тома, сложим чемодан и махнем в Сибирь, в Нижневартовск...»
Тамара. А где он, этот город? Что и как? Некому ответить. Витя и сам-то о нем из газет знает. Потому и заманчиво. Своими руками свой мир, свое счастье. А?..
Виктор. Родители, конечно, в панику. Узнать бы сперва, разведать, списаться. Мы билеты на стол. «Сами поглядим, пощупаем и напишем...»
Тамара. Пять месяцев в балке жили. Три семьи на пятачке. Ситцевыми занавесками разгорожены. А у хозяев — маленький. Ни воды, ни дров не запасено...
Виктор. Летом — нормально. Болотинка рядом. Из нее умывались и стирали там. А зимой... километра за полтора возили воду во фляге. Как затеют женщины стирку, набегаешься с саночками...
Тамара. Летом здорово было. Насосную строили в лесу. Такой кедрач... Воздух пахучий и сладкий. Честное слово! Вечерами костер. Гитара, конечно. Поем. Накидаем шишек в огонь. Орехи теплые, душистые. А то морошки наберем. Скипятим чай со смородиной и с морошкой вприкуску. Просто ах! — да и только... А осенью вот...
Виктор. Осенью-то мы и познакомились по-настоящему с Севером. Будто прорвало небо. Дожди и дожди. Да холодные. С ветром. Насквозь, хуже любого мороза. Болота ожили, запузырились, задышали смрадом. А грязюка — сапоги не вытащить...
Тамара. И все же здорово было. Хлещет как из ведра. Сечет. Ветер мокрый башкой бодает. Сырость до нутра. А ты идешь. И все тебе нипочем вроде. Всех ты сильней. Наперекор. Наперерез. Понимаете? Запоем — вода в рот, ветер — песню на клочки, а мы горланим...
В и к т о р. К зиме в кислородную перешли.
Тамара. С работой все как надо. Новый сварочный цех скоро построим. И тепло и просторно там. Только вот одно...
Виктор. Ребенка мы ждем...
Тамара. Коренного нижневартовца, северянина.
Виктор. Лучше — северянку...
Тамара. Наши как узнали — завалили письмами. Назад манят. У Виктора там свой дом, и у нас квартира отличная.
Виктор. Мы бы и сюда бабку зазвали. Только куда? Квартиры и не обещают. С яслями — сами знаете. И хозяин балка затревожился. Словом...
Тамара. Витя уговорил начальника. Это нарушение, конечно, исключение из правил. Отдали нам под жилье проходную. Метров восемь, может, и десять...
Виктор. Мы ее обоями. Утеплили. Кухню отгородил. Такое гнездышко, дай бог всякому. Вода — рядом. Душ в цехе — тоже рядом. Тепло, светло и нескучно...
Т а м а р а. Не надоели друг другу.
Виктор. Только скоро этот рай кончится. Нельзя же в проходной: не положено. В общежитие... порознь... Нет! Утром на работу-то еле разойдемся. И все торопишь время, скорей, скорей увидеться. Может, потом наскучим?
Тамара. Как это наскучим? Да ты это что?
В и к т о р. К слову просто...
Тамара. Ты смотри мне... Слова нельзя без разбору.
Что-нибудь придумаем, только отсюда... Нет, не попятим- ся. Хоть к карнизу прилепимся. Приживемся. Город построим. Сынишка...
Виктор. Лучше дочка...
Тамара. Тогда пусть двое. Оба — северяне, нижневартовцы. В садик пойдут, который мы выстроим. В школу — тоже нашу, выстроенную. Все тут наше. Вот этими руками и для себя...
Виктор. Не попятимся. Это ты точно, Тома. Здесь все молодое. И Нижневартовск, и Самотлор. Здесь таких, как мы... Есть на кого опереться. Есть на кого положиться. Не покачнутся ребята. Не подведут. Не спасуют. И мы — с ними. И мы, как они...
Тамара. И будет наше свадебное путешествие до самой золотой. Мы будем золотую, а государство наше — столетие. Два юбилея рядом. И каких. Здесь бы их и отпраздновать...
Виктор. Так и будет, Тома...
Пост номер один
Семь дней лютовали морозы, то чуть отступая, то вновь перескакивая за пятьдесят. Семь дней Самотлор и город душили непроницаемые белые туманы. А утро восьмого дня выдалось на диво прозрачным и тихим. Яркое малиновое солнце выкатилось из-за горизонта, обдало золотистым светом заснеженные болота, и те вспыхнули розоватыми блестками, заискрились, запереливались. И закуржавленные деревья, заиндевелые провода, изузоренные Дедом-Морозом стекла окон и витрин — все разом заблестело, и город сразу по-новому раскованно задвигался и задышал. И хотя градусник показывал — 40, люди вроде бы и не чувствовали холода. Парни не спешили опустить наушники шапок, девушки не прятали лица за воротниками и полушалками, а истосковавшиеся по улице мальчишки лавиной хлынули из домов. Словно разом проснувшись от спячки, Нижневартовск загудел сотнями моторов, зазвенел людскими голосами, захрустел по стылому снегу тысячами ног...
И все-таки — 40 далеко не оттепель. Каждый вдох холодком отдавал в груди, и от одного взгляда на металл зябкие мурашки начинали танцевать между лопатками. А работать надо...
— Кусается, черт,— беззлобно проворчал Иван Павлович, а сам не отнял пальцев от липкого ледяного металла, ощупывая, ладно ли стоит новый штуцер. Удовлетворенно хмыкнув, неспешно сунул покрасневшую руку в кожаную рукавицу, сказал помощникам: — Теперь давай забалчивать.
— Только и делов, забалчивай да разбалчивай,— не то шутя, не то всерьез проговорил помощник.— Девятый штуцер меняем на таком холоде.
— Ну, сегодня что за холод? — возразил Иван Павлович.— Глянь-ка, солнышко, ровно на заказ. Вот когда пятьдесят четыре было, тогда да. Каждая железяка хуже собаки. Кончики пальцев у меня ровно чужие до сих пор. А ныне жить можно...
И будто подтверждая сказанное, еще круче на затылок сбил замусоленную шапку. Поблескивающий мазутом ватник на нем был полурасстегнут, шарф давно ослаб, обнажив задубелую от непогоды шею.
Иван Павлович Паньков — лучший оператор крупнейшей на Самотлоре КНС-3, обслуживающей 90 скважин и дающей треть суточной нефтедобычи промысла. Он уже пятнадцать лет в этом качестве. Невысокий, коренастый, неторопливый, он немногословен и говорит тоже неспешно, и фразы у него получаются тяжеловесные, внушительные. И делает все Паньков вроде бы и неспешно, но споро и точно. Жена его — Людмила Максимовна — работала здесь тоже оператором. «Вторым домом» называли они КНС-3, и это была не просто фраза. Все происходящее на станции и на промысле Иван Павлович воспринимал как непосредственно касающееся его.
Несколько дней назад в самый разгар холодов прибежал к Панькову старый приятель, оператор Пирожков. Глянул на него Иван Павлович и сразу угадал — не с доброй вестью пожаловал друг.
— Каналемкость первого насоса замерзла.
— Может, только прихватило? — попробовал успокоить Паньков.
— Нет. Начисто обрезало.
Каналемкость — участок нефтепровода, непосредственно примыкающий к насосу. А первый насос перекачивал 7200 тонн нефти в сутки. Иван Павлович, бросив все, поспешил к занедужившему насосу. Вскоре туда подошел и начальник смены Владимир Дмитриевич Патриков. Осмотрели. Простукали. Все верно — промерз насквозь.
— Что надумали? — спросил Патриков.
— Открытым огнем нельзя, это ясно,— раздумчиво заговорил Паньков,— а ППУ до сих пор не обзавелись...
— Значит, останавливать насос,— полувопросительно подсказал Пирожков.
— Ну, если...— начал Патриков.
— Еще чего,— сердито перебил Паньков.— Семь тысяч тонн — почти десять процентов суточной добычи Самотлора. Да вы что? Разве мыслимо такое? Мы остановим, другие остановят, третьи... Мороз-то везде одинаков, и на сколько дней он замахнулся — кто знает... Не гоже так. Не тот выход...
— Не тот, конечно,— смущенно согласился Патриков,— А как быть?
— По старинке. Кипяточком,— ответил Паньков.— Из ведерка кружечкой... Хлопотно, конечно, зато безопасно и, уверен, безотказно будет...
До полуночи Пирожков поливал кипятком замерзший участок и отогрел, оживил его. И все это время, хоть смена его давно кончилась, Паньков помогал приятелю...
Как-то августовским серым днем вместе с молодым практикантом Володей шел Паньков на 38-й куст, чтоб замерить затрубное давление да спустить скребок в 1544-ю скважину. Володя был чем-то расстроен, пошел с оператором неохотно, всю дорогу хмурился, ворчал. Сначала на руководство НГДУ за то, что не обеспечило машинами операторов и тем приходится в любую непогодь, в грязь и в буран, шагать на своих двоих, проверяя исправность коллекторов, трубопроводов, скважин, замеряя давление и делая еще массу неприметного, будничного, но очень нужного, без чего Самотлор не был бы Самотлором и не достиг бы за пять лет 38 миллионов тонн годовой нефтедобычи. Как на грех, стал дождичек побрызгивать, расквасил грунт на лежневке, намочил куртки. Володя вовсе расстроился, и, когда Паньков, приостанавливаясь, спросил: «Глянь-ка, чего там темнеет? Не угляжу что- то...»,— он сорвался и, уже не пряча раздражения, загремел в полный голос:
— Мало ли тут грязюки, кругом болота! Если каждую лужу разглядывать да исследовать, и к ночи на куст не придем...
— Не гуди! — бесцеремонно осадил парня Паньков.— Наше дело дозорное, поглядывай да примечай. Зазевался, проморгал — и вот тебе авария, прорыв. А это, брат, не только время да деньги, а и нефть. В нашем деле наихудшая беда — с шагу сбиться, приотстать. Тогда и план — кувырком, и обязательства — с рельс кубарем. Усеки это и на всю жизнь зарубку сделай, коли хочешь нефтяником стать. Пойдем-ка глянем, что за круговина чернеет. Это ведь прямо по ходу нашей трубы восьмисотки...
— Да тут и участок-то не наш вовсе,— упрямничал еще Володя.
— Как это ты мог такое вымолвить? — загневался Паньков.— Что значит: «Не наш»? Да тут все наше, мое. Все! И сам-то ведь ты тоже не ничейный, нашенский! Вот и шагай по жизни так, чтоб с обоих сторон всегда и локоть и плечо товарища чуять. Зеленый ты еще, Вовка. Идем...
Пришли и убедились: черное пятно — нефть, проступающая из земли.
— Трубу порвало,—ахнул Паньков.— Бежим на KHС!
Хотя Володя был вдвое моложе, он еле поспевал за
Иваном Павловичем. А дождик будто наперегонки с ними припустил.
По уровню падения давления установили, что труба порвана лишь частично. Каждый миг разрыв мог увеличиться, и тогда катастрофа. Начался аврал. Трубу перекрыли. Со всех КНС собрали на прорыв оказавшихся там операторов и рабочих. Ни насос, ни бульдозер из-за болота к месту прорыва подъехать не смогли.
Скинув куртку, Паньков первым взялся за лопату. Почти двое суток не прекращалась работа. Сперва разрыли трубу, окопав место прорыва небольшим котлованом, носилками натаскали в него песок, утрамбовали стенки котлована, чтоб не просочились грунтовые воды. И только после этого за дело принялись сварщики... Трубу прорвало в пятницу, а в воскресенье по ней вновь текла нефть. И все это время операторы Паньков, Троян, Пирожков и их товарищи не сомкнули глаз. Две ночи при свете фар работали они, позабыв о еде и отдыхе...
Нет, не зря операторов называют дозорными нефтепромысла. Их на весь Самотлор всего 63. Днем и ночью, в любую стужу, в лютую сибирскую непогодь неусыпно несут они свою неприметную вахту, проходя в иной день по пятнадцать-двадцать километров, зорко следя, чтоб не лопнула, не порвалась скрытая землей стальная артерия нефтепровода, прислушиваясь чутко к пульсу и дыханию скважин, к ритмичному перестуку железных сердец гигантских насосов. Но оператор — не только и не столько наблюдатель, сколько охранитель, врачеватель могучей и невидимой «сердечно-сосудистой» системы промысла. Давление, ритм, частота — все это на его попечении. Да еще ему надо вовремя очищать лифтовые трубы от парафина. Иногда приходится по два дня и до седьмого пота гонять скребок по трубе, прежде чем счистишь со скважины слой парафина.
Операторы — влюбленный в свою профессию народ. К ним редко заглядывают корреспонденты, их не снимают для кино- и телехроники, о них мало, скупо и редко пишут даже в газетах, не говоря уже о журналах. И происходит это не от будничной обыденности и малозначимости их профессии, а от незнания, непонимания роли и места оператора в достижении тех блистательных многомиллионных итогов, коими по праву гордится не только Самотлор, но и вся страна.
Недавно на КНС-3 с Иваном Павловичем Паньковым встретился столичный журналист. Между ними произошел следующий диалог:
— Работа наша не видная,— сказал Паньков.— Мы, как винты, которыми крепят детали двигателя. Пока он не сработается, никто не замечает, что без него двигатель — мертв...
— Зачем так,— отчего-то смутился гость.— Сейчас нет винтиков. Все делают одно большое, нужное дело.
— Вы напрасно думаете, что быть винтом, малой шестеренкой в большом и сложном механизме менее почетно и ответственно, чем, скажем, быть ведущей осью. Чем тоньше и сложней двигатель, тем более важна и ответственна в нем любая деталь...
Журналист не смог все-таки одолеть смущения и поспешил переменить тему.
— Скажите, Иван Павлович, если бы вас вдруг спросили — что такое Самотлор? Как бы вы ответили?
— Не думал об этом...— теперь настала очередь Панькова смущаться.— Самотлор — огромен. Его одним взглядом не обоймешь.
Я б его, если хотите, с манометром сравнил. Только манометр тот — особенный. Он показывает силу нашу рабочую, дружбу и спайку. Крепки ль они? Сколь могучи? Как надежны?..
— Ну, и...— подтолкнул корреспондент замолкшего Панькова.
— Да все, как надо. По всем показателям — на красной черте стрелка. Еще одну пробу — и какую! — выдержали тут мы...
— В смысле рабочие,— подсказал корреспондент.
— Не только рабочие, вся держава наша...— и, подметив недоумение во взгляде собеседника, загорячился: — А как же! Ни одной ведь республики нет, какая не приложила бы к Самотлору свой труд, свою энергию. Устрой-ка всенародную перекличку, спроси любой город, республику любую: «Что вы сделали для Самотлора?» И все бы нашли что ответить...
Россия. Шлю Самотлору трубы, металл, станки, автомобили, тракторы, цемент, лес и многое, многое другое.
Украина. Отправляю Самотлору автомобили, тракторы, насосы, трубы, спецодежду, вагон-дома и...
Белоруссия. На Самотлоре работают мои автомобили, тракторы, прицепы, строительная техника и...
Казахстан. Даю металл, химикаты, станки, кабели, испытательные машины и...
Узбекистан. Экскаваторы, киноаппаратуру, приборы КИПа и автоматики, кабельную продукцию и...
Азербайджан. Трубы, резиновые изделия, буровое и промысловое оборудование, трубоукладчики и...
Армения. Насосы, электростанции, приборы радио и связи...
Грузия. Трубы, насосы, сварочное оборудование...
Киргизия. Насосы, аппаратура связи...
Латвия. Погрузчики, вентиляторы, аппаратура связи...
Литва. Электросварочное оборудование, телеаппаратура...
Молдавия. Насосы, испытательные машины...
Таджикистан. Трубопроводная арматура, кабельная продукция...
Туркмения. Гаражное оборудование...
Эстония. Котельное оборудование, приборы автоматики...
Все республики. Лучших сынов и дочерей своих послали мы обживать нефтяное Приобье, поднимать Самотлор, создавать новый, самый могучий энергетический гигант страны...
Да, все народы Союза ССР принимают участие в судьбе нефтяного Самотлора, который и впрямь явился своеобразным мерилом нашего единения и могущества. Ну, как тут не вспомнить строки из той самой рабочей песни о Самотлоре...
Мы окольчужим нефтяное море.
Ни зной, ни стужа не пугают нас:
Несет бессменно вахту в Самотлоре Его величество — рабочий класс!
ГЛАВА ВТОРАЯ
СУББОТНИЙ ДЕНЬ ВАСИЛИЯ ВАСИЛЬЕВИЧА
1
Он недомогал всю неделю. Ломило суставы, простреливало поясницу. Иногда накатывал жар, и, будто настеганные крапивой, начинали гореть кисти рук, и щеки пламенели, а когда огненная волна окатывалась, наступала минутная слабость. Тело утрачивало пружинную подобранность, дрябло, становясь непослушным, и в голове, как в ватной мякоти, мысли застревали, угасая обессиленно. Напряжением воли он стряхивал слабость, но не враз обретал привычную послушность мышц и рассудка.
Где-то, в неведомых тайниках организма, угнездилась прочно хворь, скорей всего простуда, и то наступала, вероломно и яростно, то пятилась, хоронясь в свой закуток. Он все способы перепробовал, чтоб вышибить коварный недуг. До седьмого пота упивался крепчайшим обжигающе горячим чаем на ночь иль поздним вечером, придя с работы, принимался очищать от снега двор и, не разгибаясь, махал и махал широченной лопатой до тех пор, пока спина не начинала паром куриться. И тем и другим путем удавалось лишь па время отогнать хворь, но совсем она не уходила, и ее скрытое, еле приметное присутствие тяготило.
«В субботу отлежусь. Отойду»,— утешал себя Василий Васильевич, хотя знал наверняка, что не усидит дома и в субботу: сыщется непременно какое-нибудь крайне неотложное дело, да и поманит, уведет в горком «на часок», а задержит на весь день. И чтобы предотвратить подобное, накануне, вечером сказал жене:
— Чего-то ломает меня, Люда. Не иначе прохватило.
Завтра отлежусь денек. И к телефону подходить не буду. Позвонит кто, скажешь «болен». Могу же я в пять лет раз одну субботу поболеть...
— И то пора...— озабоченно сказала Людмила Семеновна.— Давно вижу, нездоровится тебе. Да ведь ты ни врачей, ни пилюль...
— Кто меньше лечится — дольше живет. А ты знаешь, чего я надумал? Давай-ка организуем на ужин пельмени. А? Нашенские, сибирские. С горчичкой да с уксусом...
Моложавое, яркое лицо Людмилы Семеновны осветила довольная улыбка, и оттого оно стало еще моложе и привлекательней. Глаза за стеклами очков светились тихим счастьем, не часто она видела мужа вот таким: беззаботно-веселым, чуточку озорным и бесшабашным, каким был он когда-то в молодости.
Когда, кликнув невестку и меньшую дочь, Людмила Семеновна пришла на кухню, Василий Васильевич самозабвенно крутил мясорубку. Потом, закатав рукава и надев передник, он подсел к столу и так проворно, так ловко стал лепить пельмени, что женщины поглядывали на него с завистью. Аккуратные, поразительно одинаковые пельмени он не бросал как попало на стол, а укладывал ровными рядами на дощечке, будто собираясь выставлять их напоказ.
Пришел старший сын Владимир. Он работал оператором на Самотлоре. Сказал, раздеваясь:
— Холодает зверски. Уже тридцать. А днем четырнадцать было.
Пока пельмени варились, появился и младший Виталий. Рослый в отца, с модной прической, плечистый и румяный, он слесарил в мастерских, со дня на день ожидая повестки в армию.
Шестеро расселись вокруг стола, седьмой остался в коляске. Начался семейный ужин, какие бывают не часто, разве что в праздничные дни: в будни-то не вдруг соберешь всю семью вместе...
Природа наделила Василия Васильевича могучим здоровьем. Он не признавал никаких прогулок перед сном, не боялся лечь в постель после ужина. Уработавшись за двенадцатичасовой день, он обычно засыпал сразу крепким, здоровым сном. Но в этот вечер он обеспокоенно и долго ворочался в постели, прислушиваясь к темноте, потом, не выдержав, встал, прокрался к телефону, позвонил на метеостанцию.
— Сорок шесть,— звонко отчеканила девушка.— К утру еще похолодает...
— Спасибо,— автоматически обронил он, бесшумно опуская трубку.
— Чего стряслось? — сонно спросила жена.
— Все хорошо. Спи, пожалуйста. Спи.
И сам притворился спящим, еле перемогая желание закурить.
Каждую зиму бывают такие холода, и всегда они несут тревогу, новые хлопоты, а иногда и беду. В студеные дни, когда мороз за 45, строители, дорожники, монтажники если и работают, то лишь вполсилы, так как техника не выдерживает подобной стужи. В эти арктические морозы над несовершенным еще городским хозяйством нависает угроза неотвратимых аварий, а то и катастроф. Лопнула где-то труба отопления, и пиши пропало. Пока обнаружат, где лопнула, пока сварят или заменят, можно разморозить отопление в целом микрорайоне. Потом выйдет из строя водопровод, канализация, и начинается настоящее стихийное бедствие. Бывало уже такое не раз. В такую непогодь беда может грянуть с самой неожиданной, подветренной стороны...
Кажется, в позапрошлом в Сургуте, в самый канун Нового года, часов в восемь вечера зазевавшийся шофер врезался в опору ЛЭП и сшиб ее. Целый район остался без света и без тепла, так как вышла из строя котельная.
Добрые люди садились за стол старый год по обычаю провожать, а тут сотни домов в темноте, без отопления и воды. А мороз под сорок.
Бахилов первым узнал о катастрофе (он тогда был тоже первым секретарем горкома). Он в ту же секунду позвонил председателю горисполкома, тот — начальнику НГДУ, тот... Так по цепочке и оповестили всех руководителей, а через полчаса они уже собрались на месте аварии, подле поверженной опоры. Рядом с ней на земле валялись обломки щита. Настроение у всех было подавленное. Три с половиной часа до Нового года, уже тридцать минут не работает котельная, мороз все сильнее сковывает остывшие трубы отопления.
Глянул Василий Васильевич на товарищей и задорно, с подначкой:
— Что зажурились, затуманились? Али впервой? — и деловым, командным тоном: — Выкладывай, у кого что под рукой!
И пошло по кругу. Один послал машину за электриками, другой поехал за резиной, третий — за изоляторами. К девяти стянули людей, свезли все необходимое и начали восстанавливать электролинию. Новый год уже по Забайкалью протопал, миновал Новосибирск, перешагнул Омск, а опоры все нет и энергии — нет, и уже лопнула где-то в подъезде первая батарея...
В 23 часа 15 минут котельная ожила, пошел горячий пар по холодным трубам.
Оглядев перемерзших, усталых товарищей, Бахилов махнул рукой.
— Кончилась тревога! Айда ко мне. Может, успеем Новый год за бороду сцапать...
Не успели. Пока мылись да жен поторапливали, он уже в Москву вступил. Удары кремлевских курантов слились с озорным ликующим звоном бокалов.
— С Новым годом!
И тут же чей-то возглас:
— Пожар!
Да, пожар. Когда свет погас, хозяева ушли из темной квартиры в гости, в другой район города, а электроплитку не выключили... Вот тебе и «кончилась тревога». Тушили, вытаскивали вещи, спасали людей, размещали погорельцев. Перепачканные, измученные, обалделые от сутолоки, собрались утром у новогоднего стола... И все из-за одного раззявы шофера, который то ли спьяну, то ли ненароком сшиб опору. Не будь таких холодов...
«Пронесло бы, пока морозы»,— думал Бахилов и все ворочался и ворочался до глубокой ночи.
Проснулся, как всегда, ровно в шесть. Прислушался к дыханию жены. Вспомнив, что сегодня суббота и он никуда не пойдет, снова закрыл глаза, расслабился. Долго лежал, до того долго, что рука занемела. Тихонько шевельнулся, глянул на часы: четверть седьмого. Боясь скрипнуть, поднялся, сунул босые ноги в шлепанцы и заскользил по полу. На кухне облегченно вздохнул, зажег свет. Посмотрел на белые стекла, зябко повел голыми плечами. «Сколько же градусов?» Обул унты, накинул полушубок, вышел на улицу. От холода дух перешибло. Вот это да! Взглянул на градусник — не поверил. Еще раз посмотрел: —54! Подумать только: такой холодяга и за ночь ни одного тревожного звонка. А год назад в такой-то бы мороз телефон разбили от трезвона: то у кого-то ниже нормы похолодало, то где-то батарея разморозилась. Бывало, аварийная валилась с ног за одну такую ночь. И было отчего. В прошлую зиму в такой холод почти полностью разморозили два стодвадцатиквартирных дома. Сутки лихорадило весь город. Сутки не спали они с Абазаровым. А нынче — ни одного звонка за ночь! Вот что значит по - настоящему, капитально решить проблему тепла. Стоило ради этого похлопотать и понервничать. Стоило...
2
Прошлой весной Нижневартовский городской комитет партии стал разбираться с причинами отставания строительства так называемых объектов соцкультбыта: районной котельной, больницы, ресторана, столовой. Оказалось, все дело в «пустяке» — в вывозке грунта.
Нижневартовск, как известно, строится па болоте. Прежде чем заложить фундамент под здание, надо на этом месте вынуть и вывезти семиметровой толщины слой торфа, потом заполнить выемку грунтом, привезенным из карьеров, и только потом класть бетонные плиты. Десять автохозяйств были заняты вывозкой грунта и все же не поспевали, хотя и шоферы и машины работали с полной загрузкой. Как быть? Организовать работу в две смены? Нет водителей. Сократить вывозку грунта под промстрой- ки и за счет этого высвободить машины? Нелепо обрезать рукава, чтобы удлинить полы.
— Значит, ничего не надумали? — спросил смущенную комиссию Бахилов.— А с коммунистами автотранспортной конторы советовались?
Вроде бы советовались. Между прочим, на ходу.
Назавтра Бахилов пригласил секретаря парткома спец- АТК Пономарева.
Сначала расспросил о производственных делах, поинтересовался выработкой, заработками водителей, обеспеченностью жильем. Незаметно придвинул разговор к пережитой зиме, припомнил, как авралили во время холодов, добрым словом помянул шоферов спецАТК за помощь в те штормовые дни и лишь после этого подступил вплотную к теме:
— И в будущую зиму не миновать таких передряг, если за лето не построим районную котельную, не обеспечим город настоящим, постоянным теплом. А построим ли? Как думаешь? Молчишь? Молчание не всегда золото. Учти это.
— Да что я могу сказать? — растерялся даже Пономарев.
— Как что, Анатолий Афанасьевич? Да ты хоть видел, как эта котельная строится?
— Видел, и что? — недоумевал Пономарев, соображая, что хочет от него услышать секретарь горкома.
— Вот и хорошо, что видел! — неожиданно и непонятно чему обрадовался Бахилов.— Значит, нечего тебя агитировать. Значит, сам понимаешь — так дальше нельзя!
— Понимать-то понимаю,— отчего-то засмущался Пономарев,— только что от этого толку?
— Как что толку? — поразился Бахилов и вскочил. Ткнул в пепельницу папиросу, тут же прижег новую.— Как что толку! Да ты сиди-сиди. У вас в конторе восемьдесят шесть коммунистов только шоферов. Чуешь, какая силища? Ежели каждый ежедневно в нерабочее время сделает всего по две ходки на площадку под котельную. А? Бери-ка карандаш, прикинь. Пусть на душу по три тонны в день, и то двести пятьдесят тонн. А под ко- тельную-то всего пять тысяч надо. Стало быть, двадцать дней, и разговорам конец. Только чую, быстрей получится. В одиночестве вас не оставят, обязательно поддержат другие автохозяйства. И зашумит. И мы одним заходом можем не только котельную, а все объекты соцкультбыта. Чуешь? Лиха беда начало.
— Верно! — горячо подхватил Анатолий Афанасьевич.— Вот только... люди-то ведь и так, почитай, по полторы смены работают, а тут дополнительно, да в нерабочее.
— В товарищах усомнился? — неожиданно остро спросил Бахилов, резко останавливаясь перед собеседником и пристально заглядывая ему в глаза.
— Нет,— твердо, хотя и не без смущения, отозвался Пономарев и тоже поднялся.— Уверен в них, как в себе. Хотелось бы, чтоб вы пришли к нам на собрание, где мы говорить об этом станем.
— Приду,— не раздумывая, согласился Бахилов.— Не тяни только. Давай на этой неделе...
Он пришел на собрание шоферов вместе с главным заказчиком — начальником НГДУ «Мегионнефть» В. А. Аба- заровым. Тот рассказал, как строится Нижневартовск и почему отстают объекты соцкультбыта. Потом Бахилов удивительно просто, по-рабочему прямо и кратко высказал то, о чем говорил Пономареву. Коммунисты не только поддержали предложение Бахилова, но еще и спасибо сказали городскому комитету партии за то, что доверили именно им это начинание. Собрание решило: вывезти в нерабочее время сверх плана в течение мая — июля 50 ООО кубометров грунта на строительство котельной и объектов соцкультбыта. В первые же десять дней после этого они вывезли 5000 кубометров па котельную.
20 июня 1972 года бюро горкома партии специальным постановлением одобрило почин коммунистов спецАТК. Его подхватили шоферы других автохозяйств. Началось соревнование. Городская газета установила специальный корреспондентский пост на стройках объектов соцкультбыта. 312 ООО кубометров грунта вывезли туда за лето шоферы Нижневартовска в нерабочее время. В плановые сроки были сданы строителями больница на 240 коек, ресторан «Огни севера», столовая «Уралочка», районная котельная, которая обеспечила постоянное тепло в домах горожан...
Василий Васильевич закурил, сощурясь, пустил в потолок сизую дымную спираль. Прошлый год можно и нужно добром помянуть. Решили сразу две важнейших для жизни города задачи — тепло и свет. Вот-вот закончится и газификация. Попутный газ Самотлора вспыхнет в топках и плитах. Забудется все недоброе, что довелось пережить нижневартовцам за годы становления города. Еще два-три года, и встанет во весь рост нефтяная столица Сибири — белокаменный Нижневартовск... Бахилов не только видел его на листах ватмана и на макетах, но и мысленно не раз уже прошелся по его площадям и скверам...
Тут он вспомнил, что вчера на выходе из горкома его перехватила городской архитектор Галина Анатольевна Поткина. Она — ленинградка. Волевая, мужественная, но в то же время и мягкая, улыбчивая женщина. С ее легкой руки стали называть Нижневартовск Северной Пальмирой. Поткина произносит эти слова без тени иронии, так искренне и убежденно, что даже завзятые скептики предпочитают в ее присутствии помалкивать... Там, прямо у дверей, она и передала расчеты по обеспеченности города жильем и службами быта...
...Сперва он налил в жестяной чайник воды и поставил его на огонь. Потом насыпал заварки в фарфоровый чайничек, потом, подсев к кухонному столу, извлек из папки переданные Поткиной бумаги. Развернул огромный, испещренный цифрами лист, склонился над ним, задумался. Он отлично понимал непреклонный, жесткий язык цифр, умел их анализировать, доходить до истоков того или иного встревожившего его показателя.
Чем дольше исследовал Бахилов расписанные по колонкам цифры, тем становился мрачней и курил, курил папиросу за папиросой. Шеренги чисел, сбегаясь воедино, в конце концов становились итоговой цифрой с минусом либо плюсом впереди. Плюсов было непростительно, обидно мало. Гостиницы да больницы — вот и все службы соцкультбыта, которые соответствовали требуемым нормативам и могли обеспечить потребности нижневартовцев. С остальным... Если город будет строиться прошлогодними темпами, то дефицит жилья на конец пятилетки составит 185 ООО квадратных метров. Это значит — 15 тысяч человек будут жить в бараках, вагончиках, балках, ютиться вшестером на двенадцати метрах. Это значит — по-прежнему остро будет не хватать рабочих рук у строителей, нефтяников, буровиков. Это значит — горком и горисполком будут затоплены потоком жалоб, просьб, заявлений. И каких! Самых справедливых. Разве не является неоспоримым право человека иметь крышу над головой? А ее нет. И надежды... При теперешних темпах градостроительства жилищный дефицит будет прямо-таки угрожающим к 1975 году. Да, есть объективные причины, скажем, небывало бурный прирост населения. Только за последний год — 11 тысяч прибыло. Но кому легче от этой объективности? Нехватка жилья плодит временщиков, порождает текучку, подрубает моральные устои, разрушает семью.
И ведь строить стали куда как больше и лучше прежнего. В 1972 году построили 100 ООО квадратных метров жилья — столько, сколько за всю предыдущую пятилетку, 46 пятиэтажных домов ввели за два последних года. И все равно мало. Очень мало. Немыслимо, недопустимо мало! Надо вдвое, минимум вдвое больше строить ежегодно, не 100, а 200—250 тысяч метров, надо иметь не один, а два специализированных треста жилстроя. Второй трест — это еще 1000 рабочих.
Им тоже нужны квартиры, ясли, школы, столовые. Замкнутый круг. Как его разорвать? А не разорвав, не решишь главного — не обеспечить нужных темпов нефтедобычи, не дать 100 миллионов тонн самотлорской нефти в 1980 году.
Забулькал, зацокал крышкой закипевший чайник. Василий Васильевич, не прерывая нить мысли, не отвлекаясь, автоматически погасил пламя горелки, налил кипятку в чайничек с заваркой и, проделав это, вновь подсел к столу, придвинул блокнот и начал подсчитывать, во что обойдется городу новый жилищный стройтрест. На той неделе приедет сюда первый секретарь обкома. Он не любит праздных разговоров, благих пожеланий и обговаривает что-то лишь тогда охотно и заинтересованно, когда видит, что ты все продумал, взвесил, рассчитал. «Надо подключать специалистов, обсчитать до рубля...»
Он не слышал шагов жены. Та постояла в дверях, поглядела на склоненную лохматую голову мужа и неслышно ушла. Умылась, причесалась, а он все сидел и писал. «Так вот и будет «отлеживаться» весь выходной, а ведь нездоровится...»
— Вася,— окликнула тихо.
— А? Что? — вскинул голову, несколько мгновений по- ребячьи растерянно моргал длинными соломенными ресницами.
— Чай-то остынет. Одевайся, будем завтракать.
— Рано еще...
Она повернула рычажок репродуктора. Из решетчатой коробки хлынули звуки курантов.
— Восемь! — ахнул он и принялся торопливо складывать в папку бумаги.
3
Он взял в руки газету, сел в кресло, сделал вид, что читает. Через несколько минут прошел к телевизору, с деланным вниманием уставился на экран, а сам неприметненько косил на жену. Вот он тихонько привстал и бочком-бочком, неуклюже прошел к телефону.
Сначала позвонил Кузоваткину, узнал о делах на промысле, потом Абазарова принялся расспрашивать о неохватном городском хозяйстве. Порадовался, что никаких ЧП ни на промысле, ни в городе. И тут же помимо воли вдруг подумал: если б сейчас что-то лопнуло, прорвалось, замерзло, он бы подхватился и, для видимости поворчав, может, даже ругнувшись, рванулся из дому. А теперь... Дернула нелегкая за язык вчера, вот теперь и отлеживайся. Да от праздного-то безделья, как бывало отец говаривал, кони мрут. А послезавтра бюро...
— Голова что-то, как с похмелья,— недовольно пробурчал он, ни к кому не адресуясь.
— Прилег бы,— тут же подхватила жена,— грипп наверное. У нас половина сотрудников на больничном.
— Грипп, грипп. Пойду-ка пройдусь немного. На холодке-то любой грипп окочурится.
— Вчера говорил «отлежусь», а тут... Так и знала, сейчас опять в свой горком...
— Он не мой, а наш,— шутливо поправил жену,— только я туда не пойду. Ни-ни! Гляну на мир промороженный, дохну колючим холодом и домой. А хочешь, пойдем вместе. Как нормальные люди, ты меня под руку, и поплыли...
Людмила Семеновна засмеялась. Он недоуменно вздыбил брови, вопросительно глянул на жену и сам захохотал. И впрямь смешно: на улице пятьдесят четыре градуса мороза, добрый хозяин собаки не выгонит, а он приглашает прогуляться...
Белый морозный пар окутал город. Подняв воротник дубленки, Василий Васильевич торопливым шагом обогнул «Юбилейный» и вышел на бетонку. Холод уже опалил щеки, остудил колени. Чуть сутулясь, Бахилов пошел отмахивать широченными шажищами.
По бетонке медленно и слепо ползли редкие машины. У встречных людей под носами ледяные сосульки, белые заледенелые стрелы-ресницы. На строительных лесах — никого. Замерли краны с задранными в небо стрелами.
Кончился многоэтажный крупнопанельный микрорайон, вдоль шоссе вытянулись шеренги двухэтажных деревянных домов. С них начинался Нижневартовск. Тогда, рядом с балками и насыпушками, эти деревяшки, как их теперь называют, казались верхом совершенства. Получившие в них квартиру считались счастливчиками. Теперь эти дома — прошлое...
Сладковато и пряно пахнуло березовым дымком. Дымил вагончик во дворе пятой школы. «Не иначе бригада Кравчука работает. Ему хоть минус семьдесят. На отделке наверное...»
Они были знакомы давно и не просто знакомы, а по- настоящему дружны. Заслуженный строитель РСФСР, член обкома партии Григорий Архипович Кравчук двадцать семь лет строит дома, магазины, школы, котельные, детсады. Сколько их на его счету! Лучшую школу в Сургуте строила бригада Кравчука. А Сургутское ПТУ? А... Если перечислить все, что построила его бригада в нефтяном Приобье, получится слишком длинный список...
В прошлом году в начале лета столкнулись они на улице нежданно-негаданно. Шел Бахилов, ни на кого не глядя, расстроенный и мрачный. Только что закончилось бюро, на котором обсуждали готовность школ к новому учебному году. А какая готовность, когда при односменной работе школы не вмещали почти четыре тысячи ребятишек, да и при двух сменах негде было тысячу ребят учить. Строили медленно, плохо. Ни средств, ни сил, ни материалов не хватало, а до начала учебного года три с небольшим месяца.
Обо всем этом прямо на улице и рассказал тогда Василий Васильевич бригадиру каменщиков. Да не просто рассказал, а еще и попросил помочь советом да делом.
— С советом пока помешкаю,— отозвался сразу Кравчук,— а вот делом... это можно. Пятую школу на Муса Джалиля, ну ту, что фундаментом второй год дразнится... так вот я со своей бригадой к началу учебного года сдам ее.
— Постой-постой. Подумай сперва хорошенько. По норме на нее надо одиннадцать месяцев, а ты за три...
— Подумали уже, Василий Васильевич. И с товарищами обговорил. Хотел завтра с тем к тебе и заявиться, ну да тут кстати... Будем в три смены работать. Чтоб только с кирпичом не подвели...
— Ну, удружил. Ну, спасибо. Начинай! — сказал растроганно Бахилов и долго тискал короткопалую жесткую руку Кравчука.
И начали. С лозунга, который повесили на стройплощадке. «Бригада Кравчука. Начало строительства 1 июня, окончание — 29 августа». Эх, как они работали! Василий Васильевич бывал здесь и днем и в полночь, И не просто наблюдал слаженную, дружную и оттого захватывающе красивую работу каменщиков, а и подмечал помехи и тут же помогал их устранять. Когда началась кладка второго этажа, первый стали отделывать. Установили свою растворомешалку: вдруг вовремя не подвезут с растворного узла? Вместо кубометра каменщики за смену выкладывали по два с половиной, а то и по три. В кубометр кладки входит 400 кирпичей, а каждый весит 4 килограмма. Как-то, когда вдруг насос по перекачке раствора сломался, рабочие, не ожидая пока его починят, взялись за носилки и таскали на третий этаж раствор... Вот как строили. И за сорок дней подняли трехэтажное здание. 25 августа государственная комиссия приняла новую школу на 960 мест...
В вагончике топилась железная печка странной, двухэтажной конструкции. На лавках сидели рабочие, грелись. За столом Кравчук кромсал стеклорезом кусок стекла, вырезая ровные прямоугольные плашки для щитков электросварщиков. Простенькая серая шапка сдвинута на затылок, куртка расстегнута, воротник свитера хомутом висит на обветренной, иссеченной морщинами шее.
Он не изумился, узнав вошедшего. Сказал глуховато чуть тронутым хрипотцой голосом:
— Здравствуй, Василий Васильевич. Проходи. Садись.
Бахилов поздоровался с рабочими, расстегнул полушубок, присел к столу, достал курево. Тут были знакомые еще по Сургуту — Николаев с Тюленевым. Василий Васильевич обрадованно закивал им.
— Не сидится вам дома в такой холодище,— сказал он.
— Работа — лучшее спасенье от холода,— улыбнулся скупо, но приязненно бригадир.— Да мы сегодня на мороз не лезем, в помещении, на отделке в основном.
— Придумали бы какой-нибудь комбинезон, нас бы и этот мороз с лесов не согнал,— подала голос молодая черноглазая женщина.
— Это точно! — подхватил парень, что сидел у широченного окна.— Ватник есть ватник. Нагнулся, и мороз тебе спину лижет. С того и радикулитят каменщики...
— Теперь на нас с вами — главная надежда государства,— глуховато говорил Василий Васильевич, то и дело взмахивая длинной худой рукой, в которой была зажата дымящаяся сигарета.— Наш Самотлор уже дает основной привесок в союзной нефтедобыче. По суточной добыче в нынешнем году станем первыми в Союзе, а в будущем и по валу. Да Григорий Архипович рассказывал, поди, он ведь сам слышал Косыгина на активе в Тюмени...
— Гассказывал...
— Это мы не раз обговорили.
— И что надумали? — Бахилов встретился глазами с Кравчуком.— Каков взнос будет от вас в решающий год пятилетки?
— Тут, Василь Василич, не за нами задержка,— неспешно, неровно и оттого особенно веско и убежденно заговорил Кравчук, вертя в пальцах стеклорез.— Сам видел, как мы в прошлое лето работали. Через месяц мы с этим спортзалом простимся. Теперь слушай сюда. Кончим зал, а впереди что? Пока пусто. Фронта работ — никакого...— Вздохнул горестно. Положил стеклорез.— Как мы буровикам завидуем. Вот где можно и смекалку, и силенку выказать. По два куста. Шесть вахт! Сплошной ноток. А у нас? На этот год пять тысяч кубов кладки по плану. Но ведь мы можем и хотим, даже очень, не пять, а семь тысяч положить, в полтора раза больше. Тем же темпом, тем же графиком, что пятую школу строили. Ребята согласны. Застолбили это. Дай только фронт и стройматериалы. Вот тебе и будет наш взнос в решающий, третий...
— Мы хотим как можно больше сделать. Тут не выработка, не заработок — главное,— вступил в разговор парень, сидящий у окна.— Город на глазах растет. Каждому новому дому люди как родному человеку рады...
— Хочется поскорей Нижневартовск до ума довести, — с легкой иронией восторженно сказала молодая женщина,— чтоб и впрямь нефтяной столицей сделался...
— А как выстроим его, двинем дальше куда-нибудь, поближе к Северному Ледовитому,— мечтательно добавила сидящая рядом с ней...
— В Надым,— уверенно подсказал парень.
— Можно и в Надым,— согласился Кравчук.— Без наших рук нигде не обойтись, не зря же мы — строители...
Долго еще продолжался этот разговор. То секретарь горкома говорил, то слушал, приязненно вглядываясь в лица каменщиков. «Да, чист душой и прям рабочий человек»,— подумал Бахилов, когда речь зашла о жилье. Половина бригады не имеет квартир. Тут бы им шумнуть, предъявить законные требования к партийному руководству. А они... А они предложили своими силами в нерабочее время собрать двадцатичетырехквартирный блочный дом или построить кирпичный. И блоки собрать из отходов и кирпич сэкономить...
Он шел улицей, не замечая редких встречных, и думал все о том же — стройматериалы и фронт работ. «Созвать командный состав строителей, коммунистов, рассчитать и взвесить для каждой бригады. С такими людьми нет невозможного...»
4
Они столкнулись в дверях книжного магазина.
— Здравствуйте, Василь Василия.
— Нина Ивановна? Ну, как вам живется? Переболели?
— Почти. Он после того, как вы поговорили с ним, грозился ещё, шумел. А с бюро пришел, собрал вещички и уехал...— Вздохнула, передернула зябко плечами.— Обидно. Столько лет перечеркнуть. Вся молодость. И детишки... Может, хоть другим пойдет в науку...
— Не печальтесь, Нина Ивановна. Все дурное, по- моему, на том берегу. Вам еще ни сил, ни красоты — не занимать. Дай бог каждой молодой такой внешности...
Женщина вспыхнула, подобралась, выпрямилась и уже другим чуточку кокетливым и веселым голосом заговорила о седине и еще о каких-то приметах близкой старости, а глаза ее и улыбка и голос кричали: «Не верьте мне! Не слушайте меня! Я — молодая. Я верю в близкое счастье, хочу и добьюсь его...»
Сколько подобных судеб хранит его память. Сколько разгневанных, обиженных жен перебывало в его кабинете. Он помогал им, как мог, утешал, успокаивал, убеждал сошедших с рельс мужей, ругал, наказывал... Иногда подобное вмешательство давало добрые плоды, как случилось, например, с полуразвалившейся семьей Н. С., а бывало и так, что никакие суровости не спасали семью от распада. В прошлом году в городе 205 официальных разводов, а сколько, особенно молодых семей, и создаются и рассыпаются, минуя загс?
Почему? С кем только не говорил он на эту тему. С хозяйственниками и партийными работниками, с учителями и социологами. Есть таковые в городе, мало, но есть. В каждом НГДУ — «собственный» социолог. Кустари. Никто ими не руководит, никто не помогает. Копошатся, что-то подсчитывают, о чем-то пишут, но подлинной научной работы не ведут, да и не по силам им это. Социальный микроклимат новых районов тюменского Севера чрезвычайно сложен, интересен, требует детального изучения, именно изучения. Давняя мечта Бахилова — иметь в горкоме небольшую, человек на пять, социологическую группу, которая занималась бы под руководством Сибирского отделения Академии наук СССР изучением важнейших социологических проблем новых районов. Нам ведь еще обживать да обживать Север. Сколько там будет построено новых городов и поселков. Надо ли в каждом все начинать сначала, повторяя ошибки и заблуждения, через которые прошли сургутяне, нефтеюганцы и нижневартовцы? Не разумнее ли извлечь уроки из пройденного и предотвратить повторение ошибок? Да и для текущей, повседневной жизни нефтяных городов ох как нужен настоящий научный анализ, чтоб не принять случайное за типическое, поверхностное за глубинное.
Есть люди потрясающе противоречивые. В них — заряд и добра и зла, от обстоятельств нередко зависит, какой заряд первым пыхнет...
Тут же в подтверждение этой мысли цепкая память восстановила из пережитого...
Ровные ряды столиков. Голоса, звон посуды. И вдруг это грубое ругательство, выкрикнутое нарочито громко. Пьяный вихлястый парень не только сквернословил, но ко всем приставал. Бахилов строго одернул буяна. Тот пригрозил. Секретарь горкома снова повторил, что выставит его за дверь. Хулиган с ножом пошел на Бахилова. Взвизгнула буфетчица, кто-то проворно юркнул за дверь, в комнатенке застыла тревожная, взрывная тишина. Вместе с товарищем Бахилов разоружил хулигана и сдал в руки подоспевшего милиционера. Парня судили, их пути разошлись. Прошло несколько лет. Однажды Бахилов приехал на праздник строителей, выступил там с речью и стал вручать грамоты лучшим из лучших. Первым назвали имя каменщика Постникова Константина. Когда тот вышел на освещенную сцену, Бахилов вздрогнул, узнав того пьяного парня с ножом. Их взгляды встретились и на мгновение замерли. Постников словно примерз к полу. Казалось, еще миг, и он повернется и бросится вон, но именно в этот миг Бахилов шагнул к растерянному каменщику, протянул руку, и присутствующие не помыслили даже о том, что за встреча произошла сейчас на их глазах...
Замельтешили в памяти лица, события... Сколько их! Какими подчас совершенно неожиданными, непостижимыми сторонами оборачивались люди! А факультета нравственного воспитания он не заканчивал, курса психологии не проходил. Интуиция и опыт плюс святая вера в человека — вот что руководило им. Поэтому и тянулись к нему запутавшиеся в жизни, сомневавшиеся в своей правоте и мужчины и женщины.
Об этом именно шел разговор 4 декабря 1970 года на пленуме Сургутского городского комитета партии, который Василий Васильевич возглавлял более 10 лет и откуда его перевели в Нижневартовск, избрав первым секретарем партийного комитета нефтяной столицы. Тогда, на декабрьском пленуме, коммунисты приняли постановление, в котором есть такие строки:
«...За большие заслуги в развитии Сургутского района просить бюро окружкома и обкома КПСС ходатайствовать перед ЦК КПСС о представлении т. Бахилова В. В. к званию Героя Социалистического Труда...»
Центральный Комитет партии поддержал коммунистов-сургутян: Золотая звезда Героя Труда украшает грудь Бахилова...
Он не заметил, как оказался у порога горкома. Прошел по коридору. Заглянул в один, в другой кабинет. Пожурил товарищей за то, что не отдыхают в субботу, расспросил, чем заняты, нет ли каких неотложных дел и так, переговорив почти с каждым, наконец-то оказался в своей приемной. И вовремя. Только что подошли трое руководителей вновь созданных организаций. Пришли представиться и, конечно же, обговорить все насущные дела и проблемы.
— Как будем разговаривать, по одному или хором? — шутливо спросил Василий Васильевич и пригласил первым начальника нового землеройного СУ.
Потом пришел директор рыбокомбината с жалобой на свой главк, потом подошли второй и третий секретари горкома...
— Слушай,— с каким-то даже испугом воскликнул вдруг Бахилов.— Который час? Половина седьмого? Не может быть! — и засмеялся.— Влетит мне от Людмилы Семеновны за то, что на обед не явился...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ТРИУМФ
Летом 1968 года здесь была тайга. Начальник недавно созданного ГРЭСстроя, грузный, медлительный Каролинский долго оглядывал местность. Ходил от дерева к дереву, притопывал, складки морщин набегали на его выпуклый лоб. Он щурился и громко пыхал папиросой.
Летом 1969 года деревья выкорчевали, разровняли площадку. Земснаряды начали намывать плотину будущего водохранилища. Но и людей, и машин на площадке было негусто, и двигались они как-то уж очень размеренно, неторопко. Никаких примет будущей ГРЭС пока не было видно, а за плечами у строителей уже целый год. Местные руководители недоумевали, нервничали, напоминали Каролинскому о каждом прожитом месяце, но...
И летом 1970 года мало что изменилось на стройплощадке, разве людей немного поприбавилось да зазияла глубокая воронка котлована. И все. Это местным руководителям казалось настолько непонятным, что они уже не уговаривали Каролинского, а строго спрашивали, намерен ли он строить ГРЭС, и требовали ускорить темпы, начать сооружение станции и даже угрожали. Дело дошло до конфликта. Каролинский подал прошение о переводе на другую стройку.
Что же на самом деле происходило на строительстве? Чем были заняты два с половиной года почти три тысячи рабочих и сотни разных, очень могучих машин? Отчего волновались сургутские руководители за судьбу ГРЭС и вроде бы не беспокоился Каролинский?
Для стороннего наблюдателя и в самом деле это про изошло вдруг. Как взрыв. Как обвал. Стремительно и ошеломляюще громко.
12 июля 1972 года поставили первую колонну каркаса здания главного корпуса.
24 октября начался монтаж первой турбины.
26 декабря, через 62 дня, машину поставили на холостой ход.
29 декабря 1972 года энергоблок первой очереди Сургутской ГРЭС дал промышленный ток. 160 дней от первой колонны до первого киловатта электроэнергии. И за это время перемещено 5 616 ООО кубометров земли, уложено 140 ООО кубометров бетона и 9500 кубометров металла. Более 10 километров длина электросварочных швов, которые вместе с болтами удерживают в нужном положении десятки тысяч тонн металлоконструкций и машин. Вес одного котла без обмуровки и изоляции — 2700 тонн.
Подобных темпов отечественное энергостроение не знало.
На земле тюменской свершилось еще одно чудо.
На каких корнях оно произросло?
Какие соки его питали?
И чудо ли это на самом деле иль совершенно закономерный, предвиденный блистательный финиш хотя и тщательно подготовленного броска?
Начальник Уралэнергостроя, Герой Социалистического Труда, заслуженный строитель республики Адольф Казимирович Поляковский отвечает на последний вопрос так:
— Никакого чуда. Закономерно. Предвиденно. Секрет успеха — в системе и в людях, там истоки и корни этой победы...
ЖИВАЯ СУТЬ
Корпуса мастерских, заводов, лабораторий вытянулись длинной шеренгой вдоль бетонки, по которой сновали автомобили самых разных марок, автопогрузчики, автокраны. Ночью выпал снег. Тупорылые бульдозеры сгребали с бетонных плит сверкающий белый пласт.
Это высокое большеоконное здание походило на заводской цех. Оно стоит крайним в шеренге себе подобных. Его построили первым. Внутри высокое светлое помещение мастерских по ремонту тяжелых механизмов тоже напоминает заводской цех. Просторно, чисто, тепло. Десятки машин, занедуживших, полуразобранных бульдозеров, кранов, канавокопателей теснились в самых невероятных, непривычных глазу «позах». Цех казался безлюдным оттого, что ремонтники работали молча, некучно и споро. Глухо позвякивал металл. Пахло соляркой, окалиной.
Невысокий пожилой, заметно лысеющий человек медленно шел между машин. Казалось, он равнодушно и бездумно скользил глазами по мертвым механизмам и лицам работающих. Но стоило молодому слесарю в растерянной задумчивости замереть подле врачуемого им экскаватора, как человек тут же приметил это и сразу подошел.
— В чем дело, Сережа?
— Да вот с тросом, Анатолий Семенович...
Анатолий Семенович Кузнецов когда-то и сам много
лет работал экскаваторщиком, строил Верхне-Тагильскую ГГЭС и Белоярку, за восемнадцать лет не одну сотню тысяч кубов перелопатил. Пристально, с каким-то особым вниманием он оглядел машину, глуховатым голосом неспешно выспросил молодого ремонтника о поломках. «Не дело в таких условиях капитальный ремонт, да еще без запчастей. Но и отсюда отправлять в ремонт на Большую землю — тоже себе дороже»,— подумал Кузнецов, но вслух заговорил о другом: подсказал парню, как одолеть озадачившую его заминку.
13 миллионов тонн перелопатили машины, опекаемые Кузнецовым. Фантастическая цифра! А людей под его началом не так-то много. И почти все либо друзья, либо земляки-уральцы. В обращении товарищей к нему заметна была почтительная нотка. И дело тут не только в том, что Анатолий Семенович — настоящий знаток машин и отзывчивый чуткий человек, а еще и в том, что он — Герой Советского Союза. В 43-м семнадцатилетний Анатолий добровольцем ушел на фронт. А в 45-м девятнадцатилетний Кузнецов за геройское отражение контратаки врага из станкового пулемета был удостоен высшей награды Родины. Недавно ему присвоили почетное звание заслуженного строителя РСФСР.
О себе Кузнецов не любит говорить, на вопросы, касаемые его биографии, всегда отвечает неохотно и предельно кратко: «да» либо «нет», а вот о товарищах — рассказывает подробно, очень волнуясь при этом.
— Люди, люди —нет им цены. И предела нет. Все могут, все по силам! Сорок градусов мороз — работают. Сорок пять— тоже работают. И жалоба только одна — машины холодов не терпят. Видели бы вы, как наш бульдозерист Перевалов работает. Машине тяжело, и он весь напряжен, наструнился, а одолела она, и он улыбается, будто своими плечами глыбу эту опрокинул... Все бы им побыстрей да покруче, да обязательно, чтобы вверх. Главного механика строительства Геннадия Андреевича Черепанова знаете? Здесь начинал в шестьдесят восьмом слесарем. Потом мастер, потом начальник РММ. Институт заочно... Жадный до дела у нас рабочий. Как бы здорово ни получалось, все мало. Вот и ищут как лучше, быстрей да выше. Поиск, помноженный на дерзанье, плюс мужество — так бы я определил живую духовную суть любого грэсстроевца— от начальника стройки до рядового разнорабочего.
МУЖЕСТВО
224 автомобиля двадцати разных марок работают на стройке. Шоферы здесь — народ бывалый, как они про себя сами говорят: «тертый и битый». Кого ни возьми — за плечами путь не в одну сотню тысяч километров, да каких. Тут и завьюженные зимники, и гиблые топкие болота, и лесные ненаезженные времянки с коварными надолбами пней.
Парторг транспортной конторы Иван Александрович Соболевский — сам водитель. Здесь с первого колышка, с 1968 года. Прибыл со строительства Соколовско-Сарбай- ского комбината.
— Там начинал с палаток,— говорит он,— и здесь с того же. Начинать — самое приятное в жизни. Трудно, конечно, первому, зато и почетно и радостно...
Бывали дни, когда Соболевский не вылезал из кабины и по двенадцать и даже по восемнадцать часов, особенно в штурмовые дни монтажа первого энергоблока. Не раз на своем ЗИЛ-555 по зимнику ездил за деталями и запчастями в Свердловск. 2600 километров в два конца, и только 600 из них — асфальт. За неделю оборачивался. Бывало в пути прихватывал морозец и в 40 и в 45 градусов. Да и здесь в любой холод не останавливалась работа из-за транспорта. И за весь прошлый год у водителей транспортной конторы ни единой аварии.
В последнюю декаду января 1973 года все города нефтяного Приобья сковали дикие холода. Одна за другой вставали, не выдержав морозов, машины. Два МАЗа, КРАЗ и ЗИЛ-130 возили сырую нефть в котельную. Когда ртутный живчик градусника переполз пятидесятую ступеньку, МАЗы и КРАЗы не выдержали. Остался один ЗИЛ-130. Но его грузоподъемность всего семь тонн. Котельная же съедала в сутки до 90 тонн нефти, и возить ее надо было за 25 километров.
Узнав о том, что его машина осталась единственной и от нее зависело жить или не жить котельной, водитель ЗИЛа коммунист Павел Чашков сказал:
— Придется мне одному баранку крутить. Только я знаю каждый каприз машины, и она меня слушается...
Он просидел за рулем почти сутки без передышки, сделал 12 ходок, проехав семьсот километров. А через три часа снова сел за руль и снова 12 ходок, 20 бессонных часов.
Ему подсадили сменщика, но ЗИЛ и впрямь слушался лишь Павла Михайловича. Пришлось Чашкову садиться в кабину рядом со сменщиком. Так и петлял по задымленной поземкой бетонке чашковский ЗИЛ все дни, пока мороз не отпустил. Когда стали благодарить Павла Михайловича, он ответил:
— Нас, рабочих. Ленин еще называл движущей силой революции. А она, революция-то, не кончена. Она продолжается. Стало быть, и место наше, рабочее, прежнее, Лениным указанное. И тех из нас, кто так и шагает по жизни, за что благодарить? Это — паше место в строю...
Удивительно скромен, незлобив и мягок этот человек, К нему идут с любой бедой, с любой нуждой. Он — член парткома управления, заседатель народного суда и председатель суда товарищеского...
— Одним словом — коммунист! — говорит о нем Соболевский.
А ведь такие, как Чашков, не исключение, они есть не только в транспортной конторе, но и в столярном цехе и на любом другом предприятии, из чего и состоит так называемая стройбаза, те самые тылы, с которых начал свою жизнь ГРЭСстрой.
У них все свое и все лучшее в Сургуте. Техника и ремонтная база. Бетонный завод и лаборатория. Сказочный детский парк с ажурными замками, подвесными мостиками, пушками и золотым петухом на башенном шпиле. И детсад «Сказка», в котором 280 ребятишек живут среди сказочных персонажей, игр и забав. В микрорайоне ГРЭС- строя современные пятиэтажные дома, в них — 1050 благоустроенных, со всеми удобствами квартир и 2400 мест в общежитиях. Там и школа на 1000 учащихся и магазины... словом, все, что нужно человеку для того, чтобы нормально жить и хорошо работать.
Вот с этого, с создания рабочим нормальных жилищнобытовых условий и начал свою биографию ГРЭСстрой. Когда еще здесь была тайга с желтыми песчаными проплешинами и только начали рыть Первый котлован под первый многоэтажный дом и тут же рядом лепилась пионерная база, когда еще мало кто верил в разумность и силу невиданного здесь метода: сперва быт и стройбаза, потом строительство предприятия. Когда Каролинский, и парторг Наумов, и главный инженер Зеваков, и начальник участка Луцюк, и другие... да разве перечислишь всех, бились за то, чтобы без крайней нужды не было срублено ни одно дерево, чтоб и временные, малые пока предприятия строились добротно и красиво и к ним были подъезды и подходы, чтобы в вагончиках первостроителей были и паровое отопление, и водопровод, и канализация, чтоб в сохраненной рощице возле будущего жилого района была освещенная пешеходная дорожка, тут же прозванная молодежью «аллеей любви», чтоб в гараже и в мастерских, пусть тоже временных, было тепло, светло и сухо, чтоб в маленькой столовке были борщи из свежей капусты...
Потом начали строить настоящую промбазу и настоящий жилой массив, о которых уже сказано. А потом, где- то в конце 1970 года, начались подготовительные работы к строительству самой ГРЭС. И вот...
12 июля 1972 года поставлена первая колонна каркаса здания главного корпуса ГРЭС, а в конце декабря того же года станция дала первый промышленный ток.
Когда 24 октября начался монтаж первой турбины, даже многие из тех, кто ее монтировали, не верили, что через шестьдесят два дня она даст ток. Но те, кто руководили стройкой: начальник Уралэнергостроя Поляковский, и на- чальник ГРЭСстроя Каролинский, и главный инженер стройки Зеваков, и его заместитель Луцюк — верили в торжество своей системы. Впрочем, пусть лучше об этом расскажут сами Каролинский и Поляковский...
РАССКАЗ ИОСИФА НАУМОВИЧА КАРОЛИНСКОГО
Я — потомственный строитель. Всю жизнь — с места на место. Отец тоже строитель, и детство у меня все прошло на колесах. Сургутская ГРЭС — четвертая станция, в строительстве которых и мой труд... Хочешь в сроки построить — создай условия для работы круглые сутки и обеспечь материалами. А для этого нужны могучая база и нормальный быт. Вот этим мы и занимались 68-й, 69-й и почти весь 70-й. До тех пор, пока не были созданы тылы, у нас как бы негласный запрет существовал, по которому не только говорить, но и думать запрещалось о сооружении самой электростанции. К концу семидесятого тылы были готовы, и мы двинулись на основную площадку. И тут же отличная стройбаза сработала на нас. Да как! Мы блоки и узлы собирали на площадке и в здание подавали либо готовыми, либо сильно укрупненными, а это — время, время и время...
Пока накапливали силы к штурму, сложился, не стихийно, конечно, отличный костяк рабочего коллектива, выработались определенные нормы взаимоотношений. Это позволило на строительстве энергоблока работать в три смены. Никаких отклонений. Настоящий завод...
Мы буквально сражались за каждый час, выкраивая время по минуткам. Время — решающий фактор. Экономя его, мы крепили каркас здания не электросваркой, а болтами. При любой погоде не станешь сваривать, а закручивать болты можно. Мы заказали крупногабаритные металлические стеновые панели по 50 квадратных метров, заблаговременно завезли их из Свердловска... В мае был создан штаб. Тут уж до самого пуска, до 29 декабря, люди работали воистину, как воевали. Комсостав иногда ночевал здесь. Куда бы, в какое время кто ни ушел со стройки, диспетчер должен был знать, где можно в любое время найти ушедшего. Да, уставали. На планерках, бывало, отчитается товарищ и, пока другие докладывают, спит. Мы на это не обращали внимания.
За 30 минут до пуска сгорел трансформатор. Представляете? Это 29 декабря. Речи отзвучали, ленточку разрезали, надо рубильник включать, а трансформатор — пых. И это после бессонных ночей, после такого напряжения. Заводской брак. А эта штучка 200 тонн весит. Не вдруг сковырнешь. Ток мы все-таки дали, а через неделю заменили трансформатор...
Мы всячески стараемся украсить жизнь и рабочее место. Посмотрите цветные витражи в галлерее, соединяющие резервно-пусковую с главным корпусом, нашу эмблему на административном здании. Летом цветы, зелень кругом. Мы не срубили зря ни одного дерева. Тут вот, подле бетонки, спрятался в лесу целый кедровый поселок, в нем живут те, кто приезжает сюда на время в пиковый предпусковой момент. К нам ведь съехалась целая армия. Отовсюду. У нас здесь на 650 мест три столовые. За весь прошлый штурмовой год — ни одного серьезного ЧП, а ведь работало пять с половиной тысяч, и значительная часть из них — приехавшие на подмогу, временные.
Главная наша забота была — перевести строительство на индустриальный метод... Три года мы делали опалубку из отдельных досок. Потом изготовили щиты. Удобно, быстро, а люди не хотят с ними работать. Три месяца бились, приказы специальные издавали, обсуждали на собрании, пока такое, казалось бы, пустяковое новшество внедрили. Так было и с созданием специализированного арматурного цеха. Насильно изымали отовсюду арматурщиков. А с укрупнением металлоконструкций? Мы их получаем максимальным весом до 15 тонн, а ставим на место, предварительно укрупнив до 50 тонн... Вот и секреты нашей высокой производительности труда. Конечно, никакой рационализацией не брезговали. Строили кабельтоннель, один рабочий предложил вместо кирпича положить древесностружечную плиту. Положили. Вдесятеро быстрее и вдесятеро дешевле получилось...
С нашими людьми нет невыполнимых задач. Смогли же мы на год с лишним раньше срока сдать первый энергоблок. В этом году сдадим второй и третий, на будущий — еще три, и вот вам первая очередь... С такой базой и таким коллективом можно теперь здесь же еще одну, более мощную ГРЭС построить и быстро и экономно.
РАССКАЗ АДОЛЬФА КАЗИМИРОВИЧА ПОЛЯКОВСКОГО
Мне семьдесят два. Удивлены? Режим. Только в работе я не ограничиваю себя. Больше всего на свете страшусь праздности. Уверен, стоит выпасть из обоймы, уйти из- под обычного, повседневного напряжения, и конец. Вот и кручусь. Слава богу, пока не на холостом ходу. В пять подъем, в семь тридцать — на работу...
Я тридцать пять лет энергостроитель. Красноярск, Кемерово, Новосибирск, Челябинск, Пермь... да где только не довелось поработать за эти годы. Последние семнадцать лет бессменно начальником Уралэнергостроя.
Таких ГРЭС на попутном газе, как Сургутская, нам еще не приходилось строить. Теперь уже кажется два миллиона четыреста тысяч киловатт — не много. Подумываем о второй ГРЭС на пять миллионов... Да с нашей теперешней базой, с нашими людьми можно и на 15 миллионов выстроить.
На энергопоездах далеко не уедешь, объемы нефтедобычи вон как растут. А под них электроэнергии не было. Правительство и поставило задачу досрочно ввести ГРЭС в 1972 году. Задача показалась невероятной даже нашему министерству, и оно нам на прошлый год утвердило лишь завершение монтажа. Тюменский обком партии высказался решительно за пуск. Его уверенность и поддержка подтолкнули нас, и, взвесив все и обсчитав, мы решили сделать возможное из невозможного. Стянули с других строек технику и людей, применили новые конструкции для скорейшего строительства здания. Строители и монтажники работали одновременно, по совмещенному графику. И работали отменно... Во время монтажа первого агрегата я подолгу не выезжал отсюда. Каждый командир производства имел конкретный участок и отвечал за него. Я разные стройки повидал, присмотрелся ко многому, но то, что было здесь в предпусковые дни, не могло не взволновать и не восхитить...
Да, у нас такая система. Сперва — база и быт людей, потом промышленное строительство. База у нашего треста хорошая. Своими силами мы ежегодно делаем: 100 миллионов штук кирпича, 350 ООО кубометров бетона, 1 миллион кубометров щебенки, 100 000 кубометров выдают деревообделочники. Есть у нас свои речные порты в Омске и в Сургуте, в прошлом году здешний порт перевалил 560 тысяч тонн.
Причин для тревог тут было хоть отбавляй. Отставала плотина. Встретился я с бригадиром Дмитрием Павловичем Пироговым. Беспокойный и сильный человек. Гвардеец. «Надо поднажать, Дмитрий Павлович».— «Сделаем». И весь разговор. Не убеждал, не агитировал. Сделали. Уложили девять тысяч кубов бетона, считай вдвое против нормы...
На коллегии нашего министерства отметили, что при строительстве Сургутской ГРЭС была проявлена исключительная оперативность, как сказал министр, «оперативность на высшем уровне»...
Одно тревожит. Мы сделали первый блок, но на полную мощь он не работает: не хватает газу. Газ горит на Самот- лоре в факелах, а здесь в холостую крутятся турбины. Нужен газопровод из Нижневартовска. Но он пока либо в проекте, либо в развороте, а ведь мы нынче установим еще два агрегата по 200 тысяч киловатт...
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Давно ли, каких-нибудь десять лет назад, бескрайние просторы тюменского Приобья по праву считали районом далеким и глухим. Сотни тысяч квадратных километров нехоженой, заболоченной тайги, великое множество рек и озер. Десятки, а то и сотни километров от села до села. Ни телефонной связи, ни авиалиний, ни городов. Единственными форпостами современной культуры были геологические поселки.
Вряд ли кто-нибудь тогда предвидел близкое будущее этого края. Оно превзошло самые смелые надежды, самые дерзкие мечты, самые рискованные планы.
Ныне нефтяное Приобье — это стремительно растущие города, строящиеся железные и автомобильные дороги, тысячекилометровые трубопроводы, бесконечные шеренги опор ЛЭП, негасимые факелы насосных станций, разъяренно и глухо рокочущие промыслы, оглушительный рев многих тысяч машин. Все лучшее, совершеннейшее, новейшее, чем богата социалистическая индустрия, работает ныне на тюменском нефтяном меридиане. Десятки тысяч рабочих, инженеров, ученых всех национальностей, всех возрастов отдают свою энергию, талант, силу, опыт и знания, подымая новый энергетический гигант страны.
День и ночь в приобском небе гудят моторы реактивных лайнеров, вертолетов, «Антеев». Кто только не летит сюда. Каких только грузов не везут сюда крылатые великаны! Все заметней становится струя тюменской нефти в общем нефтяном потоке страны.
Канули в лета лихорадочные дни, штормовые бессонные ночи, когда люди и машины тонули в грязи либо в снегу, рвали сцепления, мерзли, мокли, голодали, закладывая фундамент нефтяного гиганта.
И пусть не посетуют на то, что мы не назвали их, те, кто первыми пришли сюда в тридцатые годы, кто нащупал первую настоящую сибирскую нефть в шестидесятых, кто строил первый дом, рыл первую траншею, сваривал первую плеть трубопровода, укладывал первый километр бетонки. Здесь все было первое, и многое еще остается таковым.
Первый агрегат Сургутской ГРЭС. Первая очередь Нижневартовского газового завода. Первый железнодорожный мост через Обь. Первый поезд в Сургуте. И так далее, вплоть до той заветной поры, когда нефтяная и газовая Сибирь станет самым мощным, самым современным энергетическим районом страны...
Нет, никто и ничто не забыто! Да и не забудется вовек.
Потому, что перед глазами современников и потомков их, как нетленные, нерукотворные памятники первооткрывателям и покорителям Самотлора и Салыма, Солкино и Федоровского, Аганского и Варьеганского и еще, и еще многих месторождений, будут сиять огни Нефтеюганска, Нижневартовска, Сургута. И общим памятником всем, обелиском бессмертной рабочей славы, гимном труду, братству и дружбе народов наших будет ставший легендой нефтяной Самотлор...
Для многих
неожиданно и ново,
Как гром гремит,
гремит с недавних пор
Языческое,
яростное слово,
Неведомое слово —
САМОТЛОР.
Оно омыто
злым, соленым потом,
Пропахло дымом
сварок и костров.
Под ним —
бетоном смятые болота,
Над ним —
тугих сплетенье проводов.
Там подвиг —
каждый километр бетонки,
А вахты —
от зари
и до зари,
Там даже
тонконогие девчонки
По духу и делам —
богатыри.
Бывало:
рвал мороз стальные трубы,
Тонул в ледовой топи
вездеход,
Но стылые,
обветренные губы
Шептали истово:
Вперед...
Вперед!
Земной крови
в железных венах — тесно,
Бодают вышки
голубой простор.
Ты стал легендой,
стал походной песней
Наш нефтяной,
рабочий Самотлор.
Кому
ступени
пятилетки
круты
И темп ее
невыносимо скор,
Советую:
не мешкая минуты,
Замри и слушай,
слушай САМОТЛОР!
Январь — май 1973 г.
Нижневартовск — Сургут — Тюмень