О душе и не только
Станислав Ломакин








_СТАНИСЛАВ_ЛОМАКИН_ 





О ДУШЕ И НЕ ТОЛЬКО…


Внукам Александру, Екатерине, Тимофею

посвящаю…

    Автор.






ВЕРНЫЕ ОРИЕНТИРЫ 

(ПРЕДИСЛОВИЕ)


К творчеству Станислава Ломакина у меня отношение особое. Нас многое связывает. И прежде всего – студенческая юность. Она пришлась на начало семидесятых годов прошлого столетия.

Томск. Старейший в Сибири университет, который мы с гордостью называли alma mater (в переводе с латинского – мать наук). Великолепные преподаватели, замечательные традиции. Родной для нас историко-филологический факультет, совместивший подготовку сразу нескольких специальностей.

В отличие от меня, вчерашнего десятиклассника, мечтавшего стать не столько филологом, сколько журналистом, Станислав, уже бывалый человек, выбрал историческое отделение. К тому времени он успел окончить училище механизации сельского хозяйства, поработать в колхозе трактористом, комбайнером и плотником, затем поучиться в высшем военном лётном училище. Стать летчиком ему помешало сокращение Вооруженных сил страны. Тогда-то и сделал он окончательный выбор – поступил в ТГУ «учиться на историка». Но и тут ему пригодились прежние навыки. Во время осенних работ (была у вузов в те годы такая традиция – помогать сельским труженикам в уборочную страду) Станислав мастерски убирал пшеницу на самоходном комбайне «С– 4», вызывая у товарищей искренне уважение и хорошую зависть. Так же умело работал он каменщиком в сборном студенческом отряде Томска, а потом и сам возглавил первый в истории ТГУ студенческий стройотряд, ударно потрудившийся в одном из целинных совхозов Казахстана в 1964 году.

Учились мы на разных курсах и разных кафедрах, но нас многое объединяло – общежитское товарищество, фундаментальная научная библиотека ТГУ, атмосфера гуманитарного факультета и, конечно же, литературное объединение, костяк которого составляли начинающие поэты, прозаики, критики и просто знатоки современной и классической литературы. Станислав не входил в этот костяк, но и заседаний литобъединения, различных встреч, конкурсов, обсуждений, как правило, не пропускал. Усаживался где-нибудь в сторонке и внимательно слушал. Высказывался редко, но веско. Писал ли что-то сам в ту пору, не знаю, но чувствовалось, что копит впечатления, обдумывает услышанное, примеривается...

Вместе с дипломом Станислав получил распределение в одну из сельских школ Томской области. Несколько лет директорствовал в ней. Затем, окончив аспирантуру, стал доцентом сначала Тюменского индустриального института, а позже Тюменского государственного нефтегазового университета.

В 1993 году по старой памяти Ломакин прислал мне сразу две свои авторские книги: сборник научной публицистики «Колокола России» и сборник рассказов «Русский цыган». Читая их, я невольно вспомнил не только бурные многолюдные заседания ЛИТО ТГУ наших студенческих лет, но и одну из славных традиций Томска, еще век назад снискавшего славу «Сибирских Афин»: ученый и писатель в одном лице. В творческом наследии многих профессоров и доцентов томских вузов можно найти очерки, публицистику, воспоминания, литературные произведения разных жанров. Чаще всего это короткие зарисовки, «случаи из жизни», лирические миниатюры. Они как нельзя лучше вписываются в крайне напряженный ритм жизни и деятельности преподавателей и научных работников. На повести и романы у них времени просто не остаётся.

Вот и рассказы Станислава Ломакина, как правило, лаконичны, документальны и по-хорошему дидактичны. Я бы назвал их «диалогом с самим собой». Так озаглавлена одна из его более поздних новелл. В ней рассказывается о буре чувств и мыслей, которые вызвали у ветерана войны, Героя Советского Союза Василия Федоровича Чернявского, не один десяток лет проработавшего комбайнером, сообщение о том, что принят и вот-вот будет подписан президентом России закон о продаже земли. После бессонной ночи, не в силах усидеть дома, старик уходит в поле, где «всё спряталось, притаилось, задремало, словно остановило свой бег». Там и находят его односельчане. «Колосья пшеницы, примятые при его падении, и васильки склонились к лицу ветерана, словно оплакивали великого труженика, защитника земли».

Разнообразны и злободневны «диалоги» Станислава Ломакина. Они касаются многих сторон нашей жизни, и прежде всего отношения к природе, «братьям нашим меньшим» и таким краеугольным понятиям, как честь, долг, совесть, справедливость. Среди первых его «диалогов» привлекает внимание миниатюра «Экстремальная ситуация». Сюжет её прост: профессор университета, считающий худшими проявлениями «вещизма» пассивность и сытость части современной молодежи, рассказывает своим воспитанникам о том, как жили его сверстники в шестидесятые годы прошлого столетия, что такое студенческая коммуна и беззаветная учеба, стипендия (22 рубля на первом курсе, 28 – на втором) и подработка к ней.

Об одной такой подработке и вспоминает профессор. Довелось ему однажды участвовать в разгрузке досок-сороковок с речных барж. Организовали её студенты политехнического института. При этом они поставили условие: тот, кто не дотянет до окончания работы, не получит ничего, зато победители поделят между собой всю выделенную на разгрузку баржи сумму. Рассказчик оказался в числе победителей, тут же получил 220 рублей, но лишь через два дня смог самостоятельно подняться с постели.

Какой же вывод из той давней истории, став профессором, он сделал? «При сытой жизни, – заметил ученый своим слушателям, – вряд ли нашлись бы охотники из числа студентов, чтобы так убиваться – и добавил: – Мне этот случай дал возможность оценить сложность, многоликость, многообразие жизни... Я понял, что нужно серьезно готовиться к ней».

Такой вывод поразил меня своей нелогичностью. Ведь сначала профессор с воодушевлением рассказывал о студенческих коммунах советских лет, о презрении к вещизму, а значит, к сытой жизни тогдашней молодежи, и вдруг такой резкий поворот, героизация конкуренции западного образца, когда в погоне за деньгами люди теряют человеческий облик.

«А разве сегодня, – набежала следующая мысль, – мало таких вот профессоров, еще вчера славивших социализм, а нынче превратившихся в убежденных сторонников рыночных реформ, выше всего ставящих именно сытую жизнь, успех любыми способами, личное благополучие?».

А еще мне вспомнился потрясающий американский кинофильм «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» с Джейн Фондой в главной роли. В нем жестко и убедительно показан танцевальный марафон, победителем которого становится лишь одна пара. Она получает всё; остальные сходят с круга, без сил падая тут же. Скорее всего, именно этот фильм подсказал когда-то студентам-политехникам идею «разгрузочного марафона с выбыванием». Увы! – они восприняли его не как обличение культа денег, а как пример для подражания. На таких вот примерах и готовились разрушительные события «лихих девяностых».

Рассказы Станислава Ломакина тем и интересны, что заставляют думать, вспоминать, сравнивать, спорить, делать из прочитанного свои выводы и обобщения. Но это лишь часть его многообразной творческой работы. Другая, более объемная её часть, – научная и газетная публицистика, очерки о писателях, художниках, педагогах, ученых, литературоведческие и философские статьи, рецензии на произведения современных, в том числе молодых сибирских авторов. Они составили его сборники «Минувшее тревожит нас» (1996), «Последний рубеж» (1997), «Нет без малой родины большой» (1998), «Проблема человека в русской философии» (2005), «Прошлое тревожит настоящее» (2007), «Многоцветие жизни» (2009). «От души к душе» (2010), «Избранное» в двух томах (2011) и другие.

Трудно даже бегло перечислить все имена, темы, исторические события, которым посвящены разножанровые публикации Станислава Ломакина. Они образуют свод тех знаний, которые необходимы каждому, особенно подрастающему поколению. В том информационном потоке, который ежедневно обрушивается на нас, много лишнего, негативного, разрушительного. Вот почему так необходимы верные ориентиры, помогающие не сбиться с пути на культурном, идеологическом, духовном бездорожье. К таким ориентирам, на мой взгляд, относятся и книги ученого-подвижника, общественного деятеля, члена Союза писателей России, редактора литературно-художественного и студенческопреподавательского альманаха «Арион» Станислава Ломакина.



СЕРГЕЙ ЗАПЛАВНЫЙ, 

_лауреат_литературных_премий_имени_В.Я._Шишкова_и _ 

_Н.М._Карамзина_(«карамзинский_крест»), _ 

_действительный_член_петровской_академии_наук_и_искусств_








ЧЕТЫРЕ ПРЕДСКАЗАНЬЯ.


…Но всё же не кончена битва,

Ведь где-то вершится молитва,

А стало бы Русь устоит,

Покуда трепещет сердечко,

Покуда мальчишка со свечкой

У скорбной иконы стоит.

    Дм. Мизгулин

Мощного, кряжистого Игоря Михайловича Бугушева болезнь свалила внезапно. За 60 лет он не болел ни разу. Никакие болезни не приставали к нему, в это трудно поверить, но это так. Когда заболевали сотрудники отдела гуманитарных исследований, которым он руководил около десяти лет, он удивлялся и сомневался в их достоверности. И если человек попадал в больницу, Игорь Михайлович мысленно оправдывал себя: мера человеческого ума в его умении сомневаться. И вот до Михалыча, как называли его подопечные, дошла очередь. Вечером после работы, он почувствовал себя вялым, как он выразился, предупредив на следующий день по телефону директора института, релаксированным. Дома пожаловался жене на небольшую боль в правом боку.

Смерили температуру 37,4 жена врач стала настаивать, чтобы сходил в поликлинику и сдал анализы, возможно у тебя аппендицит. Михалыч отмахнулся, мол «все пройдет как с белых яблонь дым». Не прошло. Не спал всю ночь.

Утром у него была лекция (на полставки подрабатывал в институте), но жена настояла, чтобы до лекции сдал анализы. Игорь Михайлович сделал так, как советовала жена, сдал. Прочитал лекцию студентам и сразу направился узнать результаты в поликлинику. В регистратуре ему сказали: анализы показывают, у Вас аппендицит и есть возможность проехать во вторую больницу, скорая стоит у входа. Поезжайте! Игорь Михайлович через двадцать минут был уже в больнице. Дежурный врач его сразу направила к молоденькой медсестре, которая обработала, точнее побрила, нужные места тела и сделала укол, а затем сопроводила на лифте в операционную на четвертый этаж.

В операционной было два стола, на одном лежала женщина, которую приводили в чувство, другой был свободен и хирург показал рукой, чтобы он укладывался и морально готовился к операции. Вокруг лежащего на столе Игоря Михайловича сгрудились студенты-практиканты медакадемии. Хирург, мужчина средних лет еще сделал два укола, они не очень были болезненны и стал резать. Михалыч особой боли не чувствовал, был в сознании и слышал, как врач объяснял студентам: смотрите аппендикс воспалился и оплавился, еще немного времени произошло бы прободение стенки отростка и возник перитонит. Вырезанный оплавившийся отросток был показан студентам и его бывшему обладателю, хирург при этом сделал заявление студентам или больному: будет жить 82 года.

Игоря Михайловича, после операции, перевернули на каталку, спустили на лифте на второй этаж, закатили в палату, где было четверо мужчин, и сказали: вставайте осторожно с каталки, придерживайте руками правый бок, чтобы не разошелся шов и потихоньку ложитесь на кровать. Через сутки Михалыч уже прогуливался по коридору с коллегами, посетившими его, прижимая руками правый бок, беседуя на философские темы. А еще через двое суток, главный врач больницы попросила Михалыча прочитать лекцию для врачей и медперсонала среднего звена, на тему: «Психология межличностного общения». После лекции и ответов на вопросы главврач предложила перейти Игорю Михайловичу в одноместную или двухместную палату, но он отказался, сказав: «Я привык к друзьям по несчастью, да и осталось мне до выписки несколько дней».

За несколько дней пребывания в больнице, Михалыч насмотрелся на больных и родственников их посещающих, и пришел к пониманию, что сочувствие больному простирается в большей мере при непосредственном участии других людей, окружающих больного. У больных слабая энергетика, и родственники стараются быстрее покинуть их, находя объективную причину. Степень горя больного выходит за предел способности чувствовать не только врачей, привыкших к повседневному общению с больными, но и близких людей. Иногда человек проявляет чувствительность к пустякам и бесчувствие к самым близким тяжелобольным. Их нравственное бесчувствие, – думал Михалыч,– связана с тем, что они еще не побывали в шкуре больного. К этим людям Михалыч относил и себя до больницы. Мы всегда абстрагируемся до тех пор, пока нас лично не касается. Духовное здоровье влияет на все стороны жизни человека, духовное обескровливание ведет к потере телесного здоровья. Все нужно познать в процессе жизнедеятельности. Михалыч, находясь среди больных, часто вспоминал китайского мудреца-философа Конфуция. Он был не уверен за точность цитаты, но за смысл ручался. В 30 лет человек здоровый, он становится самостоятельным, в 40 познает все тайны бытия, в 50 лет осознает свое предназначение и понимание того, что он, как и все люди, смертен, осознает неотвратимость болезней. В 60 лет приобретает благополучия, а в 70 добивается полной свободы и гармонии во всем, не преступая должной меры. Ночью Михалыч спал плохо, его постоянно тревожила неясная, невнятная мысль, на какое-то время она исчезала, а затем вновь возникала, но не набирала силу. И наконец, как-то под утро, он поймал её. Ему вспомнились слова хирурга, после операции, его предсказание, что он будет жить 82 года. Да ведь это уже четвертое предсказание в его жизни, о них он никогда не вспоминал. Возникающие проблемы Михалыч решал как уверенный штангист, который выходил на помост заранее зная, что вес штанги не предел его физическим возможностям, он одолеет, возьмет и брал его.

Игорь Михайлович пытался восстановить в памяти оставшиеся три предсказанья.

Итак, первое – Игорю восемь лет, он перешел во второй класс. Они на радостях с другом Генкой нарвали в огороде конопли, нашелушили зерен, поджарили их на сковородке, сложили в кринку и пошли к друзьям. Подростки послевоенного времени ели кажется все что росло. На пути им встретилась цыганка, она уловила запах жареной конопли и попросила отведать. Ребята отсыпали небольшую часть ей в платок, и она сама предложила им погадать. Цыганка, её звали Рада, взяла Генкину левую руку, долго всматривалась в ладонь и произнесла: мальчик, бойся воды, я тебя серьезно предупреждаю. Игорева ладонь, по времени, изучалась недолго, она положила свою руку на голову и спросила как его зовут, а затем сказала: «У тебя, Игорь, будет трудная, интересная жизнь, ты проживешь 82 года». Ребятишки не предали предсказанию цыганки никакого значения. Через два дня Генка утонул. Накануне он ночевал у Игоря, мать им постелила в сенях, т.к. в доме было жарко, Генкина собака Пальма несколько раз порывалась проникнуть к ним, но её не пустили. Пальма выла всю ночь. Утром они пошли на речку Тару. На берегу, уже искупавшись, стояли взрослые парни. Генка быстро раздевшись вошел в воду, последнее, что он сказал: «Игорь, смотри я поплыву столбиком», головенка его скрылась под воду, его, видимо, закрутило подводное течение. Взрослые парни не полезли в омут. Безутешная мать Генки и родственники три дня просидели на берегу, пока не всплыло тело сына. На предполагаемом месте, где утонул Генка опускали блюдце, которое крутилось; над водной гладью летали ласточки, каждый раз едва не коснувшись поверхности воды крылом, они взмывали вверх и вновь возвращались к одному месту, словно указывая место нахождения утонувшего подростка.

Случай второй – Игорь с друзьями пошли по ягоды, в тот год её уродилось много, особенно черемухи и смородины, кусты их тянулись вдоль реки Тары. Идти пришлось около шести километров, минуя деревню Вятку. Раннее утро. Лето раскинуло прелестный, пропитанный влагой ландшафт: внизу река, половодьем заплеснувшая луга и еще не отступившая в свои берега. Клочья тумана, застрявшие в кустах, словно вата, намокшие кусты вчерашнего дождя, падающие дождевые капли с листка на листок. Вчера прогремела гроза, пролил дождь, он сплошной стеной на десятки километров охватил весь район. Небо почти очистилось от грозных облаков и лишь сиротливое пурпурное облачко, застрявшее на чистом небе напоминало о вчерашней грозе. Повсюду уже чувствуется торжество Солнца, оно начинает свой триумфальный путь над землей и превратит утекающую утреннюю влажную жизнь в умиротворение и покой. Кусты черемухи и смородины спускались прямо к воде, обилие зарослей, сквозь которые приходилось пробираться, были влажными, но наградой ребят было обилие ягод. Красоты разных цветов оттеняли ослепительными желтыми, синими, красными красками берег реки. Бабочки, шмели дополняли всеобщее благолепие, великолепие. Подростки быстро наполняли свои небольшие ведерки черемухой и смородиной, разделив их листами папоротника. На обратном пути им вновь пришлось переходить небольшой овраг, на дне которого бурлила и искрилась чистая, как слеза вода.

Детство особый период в жизни человека, оно окрашено удивительным разнообразием жизни, а когда кругом все удивительно, то ничто не вызывает удивления. Это и есть детство.

Через ручей нужно быстро пройти по двум жердочкам. На берегу стояли слепые Пахом и Люба, им было на двоих 204 года. Они жили подаяниями. Ребята провели 104 летнего Пахома, а Игорь взял на руки почти бестелесную, седенькую, сухонькую столетнюю Любу. В чем только душа её теплилась. Она обняла сухой, как кость рукой шею Игоря и наклонившись к уху сказала: славный мальчик, ты будешь жить 91 год, судьба к тебе будет благоволить и Бог будет тебя хранить. Ребята угостили Пахома и Любу ягодами.

Семь раз Игорь Михайлович был между жизнью и смертью. Во время ледохода, когда река Тара приходила в движение, ребятишки катались на льдинах и палками доставали урманские бобы, происхождение их было неизвестно. Они были сладкие и питательные. Возможно, они плыли с восюганских болот, где начинала свое рождение река. Игорь ступил на иссеченную, пористую льдину, на середине которой виднелась связка урманских бобов, он не дошел до них несколько метров, как лед под ним провалился. Он взбирался на льдину, но она раскалывалась, и он вновь и вновь погружался в воду. В каком-то отчаянии Игорь руками дробил, крушил перед собой лед, двигаясь к берегу. Когда он вылез на берег, силы на какое-то время покинули его. Ребятишки разожгли костер, чтобы высушить одежду. Дома ему не удалось скрыть от матери мокрую одежду, и она уже знала о случившемся. Мать в первые и единственный раз ударила Игоря и расплакалась. Она заставила присесть Игоря 77 раз и отжаться от пола 52 раза (мистика какая-то), чтобы не заболел, а затем напоив чаем с малиной уложила на печь. Пронесло. Мать – сыра земля после удара Игоря током на целине, взяла его в свои объятия. Отлежался. Тонул в засосавшем почти по плечи болоте. Многие опытные таежники считают, что если человек попал в подобную ситуацию, то спастись невозможно. Но когда уже казалось все, конец! – Какая-то неведомая сила со дна болота вытолкнула Игоря и он дотянулся до кустов, а затем обнаружил под ногами твердую почву. На стройке в Казахстане, работая плотником и каменщиком, однажды, с незакрепленных как следует лесах, летел с 8 этажа, до третьего. Чудом остался жив. Рабочие с других участков, приходили смотреть как на диво, говоря на прощание: «Ты парень родился в рубашке». Обучаясь в высшем летном во время прыжков, однажды, с парашютом не раскрылся основной и когда до земли оставалось всего-ничего сработал дополнительный. Подвернул ногу. Почти неделю без пищи плутал в тайге и горел в самолете. Последний по времени случай был в Афгане. Душманы, после бомбардировки, ворвались в укрепление, где дислоцировался небольшой отряд, они расстреляли оставшихся в живых весь взвод, на Игоря словно не хватило патрона для контрольного выстрела. Правда он был без сознания, его оглушило взрывом снаряда и, наверное, душманы посчитали его убитым.

Третье предсказание было сделано девушкой Надей, которую Игорь очень любил, когда учился в военном летном училище. Красавица и умница Надя серьезно увлекалась астрологией, она посредством каких-то расчетов, с точки зрения движения небесных сфер, астрономических координат, планет в знаках Зодиака предсказала своему возлюбленному, что ему отмерено жить 91 год.

Восстановив все события, связанные с четырьмя предсказаниями, Игорь Михайлович задумался, сопоставив их с высказываниями цыганки, слепой Любы, Нади и хирурга. Получается двое на двое, либо 82 или 91.

Да, что тут думать, человеку не дано знать, когда он родится и когда умрет. Об этом знает только Всевышний. Смерть-разумница, она приходит всегда не вовремя. Говорит же народная мудрость: до её прихода, нужно вырастить детей, построить дом, посадить дерево. Михалыч вырастил двух сыновей, деревьев посадил много за свою жизнь. Правда, не построил своего дома, но построил много домов в Казахстане для людей. Может зачтется, а что касается сколько еще придется прожить Игорю Михайловичу, то думать об этом ему стало неинтересно, для этого надобна высота души и благоразумная уверенность в себе.

Надо бояться смерти не в час опасности, а когда нам ничего не грозит и думать о посмертной жизни. Время для этой высоты души еще не пришло,– подумал Игорь Михайлович, погружаясь в глубокий, здоровый сон…






ДИАЛОГ МАЛОГО И СТАРОГО.


На картофельном поле двое: старик неопределенного возраста Егор Сергеевич и подросток Сашка, которому ещё не исполнилось 14 лет. Они окучивают картошку и ведут неспешный разговор, одновременно собирают в стеклянные банки колорадских жуков – гуманитарную помощь, пришельцев с Запада, как их прозвали в Сибири.

Небольшой домик и прилегающий к нему дачный участок составляет не более семи соток, две теплицы, грядки, кусты ягод, так что назвать три сотки, выделенные под картофель, полем нельзя. Дед плотный, стройный невысокого роста, сохранивший красивое, смуглое слегка поджаренное на солнце, лицо. Его крупная голова с коротко стриженными, выбеленными жизнью волосами покоилась на мощной шее.

Внук вымахал в росте выше деда и имел от природы белоснежные волосы на голове. Два подсолнуха на огороде и только. Его серые, умные, веселые глаза занимали одну четвертую детского лица и были восхищенно устремлены на старика. Внук не по возрасту начитан, умён и постоянно донимает своими вопросами Егора Сергеевича. Саша любит оставаться с дедом на даче, ему комфортно с ним и на все его многочисленные вопросы, иногда даже провокационные, дед обстоятельно с уважением к подростку отвечает. Сегодня погода неважная, можно сказать скверная, всё небо затянуто черными тучами, лишь иногда на короткое время в серых, черных тучах обнаруживался прогал и солнце сразу оживляло дачные участки, но словно ртуть облака снова соединялись, и всё окружающее тускнело, скукоживалось и серело. В такие дни внук особенно донимал деда своими вопросами. Счастливы те подростки, у которых есть умные наставники. Период юности позволяет бурно увлекаться новыми книгами, а значит идеями, быстро развиваться от общения с интересными людьми, впитывая в себя их опыт. Подростки в короткий срок способны освоить и пережить очень многое из духовного наследия предшествующих поколений, позволяет им в полной мере представить интеллектуальный фон эпохи, открывая и раскрывая те смыслы, которые важны для юношества.

– Дед, я заметил, что ты несколько жуков положил не в банку, а выбросил в колодец. Зачем ты это сделал?

– А затем, чтобы они искупались в холодной воде, и может кто-нибудь из них, если выберется на волю, сообщит всем своим сородичам, что с ними поступят, также и чтобы они поскорее убирались с нашей дачи.

– Дед, ты это серьёзно думаешь, что их информация дойдет до каждого колорадского жука? И потом если это случится, то они уберутся на другие дачи.

– Вот это внук, я не подумал, нехорошее дело мы сотворим с соседями. Спасибо, тебе Александр, за разумные мысли. Буду дежурить, караулить у колодца, осуществлю перехват информации, с точки зрения опережающего отражения.

Хохочут оба. Отсмеявшись, внук снова задаёт вопрос.

– Дед, я заметил, около нашей школы летали несколько чаек, кругом же асфальт, нет даже лужицы не говоря уж об озере или болоте. Как они попали в центр города?

– Трудный вопрос, возможно это генетическая память, унаследованная от многих поколений, может на этом месте когда-то было озеро. Вот я тебе приведу пример с лососями. Они возвращаются на свою родину, их толкает и ведёт к этому инстинкт, минуя огромные расстояния, трудности, в реки, озера. И возвращаются они для того, чтобы произвести потомство и умереть. Когда они достигают своей прародины, они хвостами вырывают ямки. Происходит нерест, самки выделяют икру, а самцы поливают её молоками. Затем засыпают ямки. Миллионы лососей во время нереста погибают, выполнив свою генетическую программу. Люди, когда колодец жизни их обмелеет, тоже стремятся на малую Родину, где прошло их детство и юность.

– Дед, недавно я читал рассказы Ивана Бунина и меня поразило двухстраничная его миниатюра под названием «Книга». Сюжет ее таков: некто читает книгу, размышляя о судьбах людей, связывая себя с судьбами персонажей прочитанных книг и задается вопросом, а как влияют прочитанные книги на его жизнь! В это время возвращается с погоста мужик и бодро говорит читающему: «На своей девочке куст жасмина посадил!» Мужик доволен и счастлив. Поет в саду иволга. Автор задается вопросом: а разве умершая девочка знает, что на ее могилке отец посадил куст жасмина! «Мужику кажется, что знает, и, может быть, он прав». Мне многое непонятно.

– Александр, вспомни, как написано в Екклезиасте: «В будущие дни все будет забыто. Нет памяти о прежних людях. И любовь их, и ненависть, и ревность давно исчезли, и уже нет им участия ни в чем, что делается под солнцем».

– Дед, а почему у людей смерть непредсказуема, они ведь до последней секунды надеются на выздоровление, хотя и осознают свой срок на земле. Объясни мне, что такое смерть, жизнь?

– В твоей ясной голове внук, наличествуют серьезные мысли. Это очень сложные вопросы и не каждый на них ответит. Начнём с того, что в разных формах трёх мировых религий разное толкование жизни и смерти. Некоторые учёные считают, что жизнь в силу её духовного содержания неопределяема. Её невозможно анализировать, она погружена в вечность и сама есть вечность. Человек меняется в течении всей жизни. Уникальность духовного существования делает каждого человека самоценным. Я это говорю к тому, что физическое выживание не есть жизнь. Физиологическое существование есть кратковременное преодоление смерти. Апостол Павел, точно не помню, говорил: «Великое таинство жизни и смерти заключается в том, что не все мы умрём, но все изменимся». В данном высказывании, видимо, речь идёт о вечной счастливой загробной жизни. Но её эту загробную жизнь нужно заслужить, т.е. жить на земле достойно. А кто торопится жить в пороке, не имеет представления о добре и зле, тот духовно обескровливает себя и погибает быстро. В Новом завете, ты же читал Александр, представление о добре и зле толково объяснено. Борьба между добром и злом – главное трагическое противоречие человека на земле. На передний план выходит задача спасения человека, избавления его от греха, зла, страдания и смерти, т.к. смерть ничего не разрешает. Спасение – это задача духовного порядка. В страдании человек ищет выход, проблема спасения – это поиск выхода. Соответственно критерием различия добра и зла, является философский вопрос: насколько человеческие поступки и моральные качества личности содействуют или противодействуют цели Спасения. Спасение невозможно без Спасителя, т.е. Христа. Об этом лучше всего написал в своем дневнике Федор Достоевский. Читай, Александр, его всю жизнь, в его произведениях ты найдешь ответы на многие свои вопросы. Как сказал поэт Николай Гумилёв:



_Есть_Бог,_есть_мир,_они_живут_вовек,_
_А_жизнь_людей_мгновенна_и_убога._ 
_Но_всё_в_себя_вбирает_человек,_
_Который_любит_мир_и_верит_в_Бога._



– Дед, я тебе задам следующий вопрос. В нашем доме живёт тётя Мила, у неё родился черный мальчик, как негр, а муж у неё белой расы, она с ним живёт несколько лет. Мы с друзьями обсуждали это событие. Как получилось такое?

– Видишь ли, Александр, ты задаёшь не по возрасту такие сложные вопросы. Видимо, женщина несколько лет назад имела связь с мужчиной африканского континента. Где-то я читал новейшие исследования по этой проблеме, проведенные у нас и за рубежом. В них доказывается, что добрачные связи приводят к мутации хромосом ДНК, сохраняя волновую, генетическую, наследственную информацию мужчин, с которыми встречалась женщина до брака. Вот почему наши далекие предки, религия осуждали добрачные связи, т.к. они несут наследственные болезни, приобретенные до брака. Ты же много читаешь, Александр, смотришь телевидение, дружишь с интернетом. Понимаешь, что происходит в обществе, каков уровень современной цивилизации. А он таков, что кажется, идет тотальная нравственная деградация. В ряде европейских стран уже регистрируют браки одного пола. Так если дело пойдет, то человечество вернется к своему изначальному периоду – промискуитету, этот этнографический термин, означающий беспорядочные, ничем не ограниченные половые отношения. А вообще, Александр, эти вопросы ты адресуй моему сыну, т.е. своему отцу, он имеет два высших образования, а я всего лишь тракторист-комбайнер, простой смертный, неучёный.

– А ты дед грешил в жизни?

– Александр Сергеевич, безгрешных людей на свете нет. Да, грешил и ты, наверное, заметил, что я свои грехи отмаливаю: стою перед иконами три раза в день. Был молод, нравился девушкам и женщинам, но старался никогда никого не обманывать.

– Это как?

– Никогда не нужно (ни в чем) навязывать ни действий, ни мыслей человеку, все должно происходить по обоюдному согласию обоих сторон, а если этого нет, лучше не надо.

– Выходит, дед, что может где-нибудь в Тамбовской области есть человек, похожий на тебя, с твоими чертами характера?

– Не исключаю, внук, такой возможности.

Смеются.

– Дед, а есть что-либо в мире, что ты не знаешь?

Егор Сергеевич оглянулся вокруг, из боязни, что кто-нибудь услышит.

– Не говори так, Александр, не делай из меня культ, я могу сказать словами великого греческого философа Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю».

– Но дед ты, когда смотришь передачи: «Поле чудес», «Такси», «Выиграй миллион» ты на все вопросы отвечаешь правильно. Съездил бы в Москву, выиграл бы миллион, купил новую дачу или эту привёл в порядок.

– Знаешь, что дорогой внук, сидеть на диване и отгадывать одно, а представь себе я приеду на передачу и не отвечу – позор, конфуз какой будет – хоть вешайся от стыда. Нет, никогда! Не нужны мне такие деньги даровые. Это грех! Как-то я посмотрел передачу «Такси», там включили молодежную рок музыку, а я ее не знаю.

– Дед, а какие твои музыкальные пристрастия?

– Я люблю классику. И особенно готов слушать часами музыку великих русских композиторов Г.Свиридова, М.Мусоргского, В.Гаврилина. Прочитай книгу Г.Свиридова «Музыка как судьба». В этой книге композитор выступает как выдающийся философ-энциклопедист. Теперь, что касается нашей деревяшки, – стоящей среди белокаменных дач богатых людей. Есть интересная закономерность, дорогой Александр, деревянные домики и бараки переживают дворцы и каменные хоромы. А что касается денег, то моё отношение к ним, ты знаешь. Мир так устроен, что чем больше у людей денег, тем больше они зависимы от других людей и несчастны, тем больше они испытывают чувство страха из боязни их потерять. Честная деятельность – вот сущность жизни. Страну заполнило неразумие, пришедшее с Запада, что деньги решают всё. Глупость это всё, Александр! Читай Толстого, я по молодости прочёл его 90 томов. Недавно появилась информация, что собираются издать 100 томов; обнаружились статьи и художественные произведения ранее не опубликованные. Вот что может сделать человек.

– Мне такое количество томов не прочитать и за 10 лет. Лев Толстой гений, он успевал писать, слушать великих музыкантов и даже пахать землю.

– Александр, нужно каждодневно делать что-то руками. Возьми за правило, в любое время года, делать руками три вещи: вынеси ведро с мусором, пропылесось и вымой пол в квартире, сходи в магазин за хлебом, помой посуду, да мало ли дел можно найти по дому. Лев Толстой серьезно занимался педагогикой, он организовал в Ясной Поляне школу для крестьянских ребятишек и сам преподавал в ней. У него есть теоретические труды по педагогике, он особенно обращал внимание на ручной труд, полагая, что подобный труд влияет на развитие интеллекта и нравственность. Сам великий писатель, как пишут его биографы, ежедневно находил возможности подобной деятельности: косил траву, пилил и колол дрова, чинил крышу или изгородь какому-либо крестьянину. Таким образом он сохранял свою физическую силу, поражая многих ею до конца своих дней. Он считал, что физический труд есть долг и счастье для всех, он помогает деятельности ума, воображению и формирует нравственность. Искренне считал, что не работают прохвосты, дураки и стяжатели, живущие за счет трудового народа. Наша страна наводнена сребролюбцами – дураками, но они, как правило, своей глупости не замечают, даже не подозревают. Эти люди идут на всякие ухищрения и обман, чтобы увеличить свой капитал, они обманывают не только словами, но и делами, а этот обман самый страшный, исходящий от людей ничтожных и бездуховных, приводящих к изношенности души.

– Дед, да ты философ?

– Нет. Barbam video, sed philosophum non video (лат.).

– Что ты сказал, дед, на каком языке, как перевести.

– Я сказал о себе на латыни: «Бороду я вижу, а философа не вижу». Понимаешь внук, я простой человек, комбайнер, правда, начитанный. Александр, ты даже не представляешь, как мы жили после войны. Почти все ребятишки были без отцов. Они погибли на Великой Отечественной. Нам иногда не в чем было идти в школу, одни валенки были на всех ребятишек в семье и их по очереди одевали, чтобы выйти на улицу. Я одевал старую фуфайку зимой, а поверх её натягивал брезентовый плащ чтобы не продувало и шел в библиотеку с матерчатой сеткой, набирал десяток книг и шел счастливый домой. Кажется, я прочёл все книги районной библиотеки. Саша, я читаю с пяти лет ежедневно, умудрялся даже читать, когда работал на тракторе ДТ-54 и самоходном комбайне К-4. Представь себе огромное казахстанское поле, вокруг, на сколько хватает глаз, лежат валки, скошенной пшеницы.

– Как ты их убирал дед?

– Объясняю. Уборочная компания проходила в два этапа: её называли раздельной. Сначала шёл трактор с жаткой, он скашивал пшеницу в валки, в период восковой спелости, а затем, когда она, находясь на стерне, доходила до полной спелости, комбайн начинал подбирать валки и обмолачивать их. Я приспособил в кабине полочку, на которой всегда стояли книги: стихи, рассказы, повести или романы писателей «деревенщиков», очень люблю их настоящих державников, государственников, патриотов земли русской. Конечно, смотрю как жатка-хедер подбирает валки, как заполняется зерном бункер и травой копнитель, чтобы вовремя нажать педаль и опрокинуть солому в строгом соответствии, вровень каждого убранного ряда.

Мы так наголодались в послевоенное время, и когда появилась возможность, после семи классов, поступить в училище механизации, мы ребятишки прибавили себе годы. Там нас бесплатно одевали, кормили и ещё платили небольшую стипендию. В училище мы приобрели пять специальностей. Так я стал комбайнером. Я не кляну, Александр, свою судьбу, не сделавшую меня тем, о чём мечтали мои родственники, только потому, что слишком хорошо знаю, какова участь тракториста, комбайнёра, каменщика, солдата.

Небо заволокло черными тучами, начал накрапывать мелкий дождик, морось сыпала и сочилась, и похоже надолго.

– Пойдем в дом пить чай – время обеда, – сказал дед Александру, – там и продолжим наш диалог о жизни…






ПРОЩЕНАЯ ПАЛЬМА.


Ребенок проснулся, кроватка слегка зашаталась, лежащий в ней семимесячный Антон стал нервозно шевелиться. Он явно чувствовал какое-то неудобство и начал хныкать, стараясь при влечь к себе внимание. Но в доме никого не было, кроме собаки Пальмы. Восьмилетняя сестренка Настя играла на улице с подростками, а мать Любовь Александровна пошла за продуктами в магазин, пока спит сын, наказав дочери время от времени проведывать Антона. Девочка заигралась и забыла о наказе матери. Пальма лежала у самой входной двери, положив морду на порог и хныканье ребенка стало тревожить ее. Она прошла во вторую комнату, где стояла кроватка Антона и стала наблюдать за ребенком.

Пальма пушистая, но не лохматая, плотно сбитая, среднего роста, черно-белого окраса сибирская лайка. Прямые уши, поднятые кверху, всегда настороже. Хвост посажен высоко, свернутый колечком, глубоко посаженные умные черные глаза, с ласковым и преданным, но печальным выражением, смотрели внимательно и настороженно. Нрав у Пальмы независимый, свободолюбивый, справедливый. Пальму, как провинившуюся, не пускают на улицу в течении недели. Несколько дней назад хозяин, Юрий Прокопьевич, не взял Пальму на охоту. Она наблюдала как хозяин собирался: вытаскивал болотные сапоги, проверял патроны, чистил ствол своего ружья и Пальма радостно повизгивая крутилась около Юрия Прокопьевича, возможно представляла как они пойдут к озеру, речке. Хозяин не взял на охоту Пальму, т.к. жена с ребятишками уехала на несколько дней погостить к родителям в соседнее село, и он оставлял ее за сторожа и хозяйку дома.

Пальма была оскорблена таким отношением к ней хозяина, которого она любила больше чем других домочадцев. Собаки не могут любить в полчувства, в полсердца. Она, после ухода Юрия Прокопьевича, выла, скребла лапами дверь и когтями изорвала всю обшивку. Свою обиду она выместила на кожаном пальто хозяина, сорвала его с вешалки и изорвала его в клочья. Когда вернулся хозяин с охоты, Пальма пулей выскочила из квартиры и не появлялась три дня.

И вот сейчас она в затворе, чувствует холодное отношение к себе всей семьи, но виноватой себя не считает, сохраняя свое достоинство и независимость. Антон от хныканья перешел в плач, рёв. Пальма подошла к кроватке, встала на задние лапы и слегка, чтобы не перевернуть толкнула ее. Она закачалась, но Антон не унимался и, казалось, зашелся в плаче надолго. Пальма подтянула за ножку зубами табуретку к кроватке Антона и запрыгнула на нее. Сначала Пальма беззлобно поворчала, но не лаяла, боясь, видимо, напугать ребенка, а затем, наклонившись к Антону начала лизать, мокрое от слез, лицо малыша. Любовь Александровна вернувшись из магазина, застала такую картину: Антон уже не плакал, а улыбался, что-то агукал, ручонками отталкивая морду Пальмы, а она в ответ ласково ворчала, слизывая остатки слез с лица младенца.

Пальма была прощена, пальто новое хозяину было куплено, дверь была утеплена, стабильность и спокойствие на какое-то время вновь воцарились в семье.

Стабильность в отношениях с людьми, братьями нашими меньшими, зиждется на любви и на прощении, ибо не будь поверженных, не было бы и вознесенных ...






ЛУЗЕР


... Меня печалит вид твой грустный,

Какой бедою ты тесним

И человек сказал: «Я русский»

И Бог заплакал вместе с ним.

    Н. Зиновьев.



До прихода электрички оставалось около тридцати минут. Солнце медленно опускалось к верхним этажам высотных домов. Вечерело. Желтизна увядающей еще теплой осенней природы, и затуманенная с облачной дымкой редкая голубая прорезь неба, настраивали на раздумья о том, что на небесах всё – радость, как бы ни заслоняли их тучи, а на земле – много горя, страданий, трагедий. Небо было цветом грязной холстины: опять собирался дождь. Рядом с вокзалом с правой стороны от железнодорожных путей виднелся небольшой, хорошо ухоженный, садик. В нем редкие сосны впивались обнаженными корнями в землю, а на самой вершине, одной из них сидела ворона и лениво с большими паузами каркала, словно обвиняла в непристойности и бесстыдстве целующихся молодых людей, плотно прижавшихся к сосне и друг другу. Из-за угла железнодорожного вокзала показался мужчина, он направился прямо ко мне, сел рядом на деревянную скамью, и без всякого предисловия, – произнес: «Я лузер». Мужчине было около 50 лет, он был одет небрежно; брюки спускались на грязные поношенные кеды, большой не по возрасту серый пиджак болтался на его исхудавшем костистом теле. Руки его напоминали крупные ветви, они постоянно вздрагивали и как-то неестественно двигались. В углах выразительного рта пролегли горькие складки, являющиеся показателем утраты человеком интереса к жизни, а выражение багрово-красного лица говорило о перенесенных только что неприятностях, возможно связанных с оскорблениями и горестями от сознания того, что он их не заслуживал. Среди множества выражений, передающих душевное состояние человека – являются его руки. Они по-прежнему продолжали дергаться и как будто жили своей жизнью, и не имели никакого отношения к его телу. Мужчина явно хотел что-то сказать, но не знал с чего начать. Ему, похоже, хотелось выговориться перед незнакомым человеком. Я уже представил, что он начнет говорить о неудавшейся жизни, о том, что он безработный, как и многие сегодня, о постоянных претензиях жены, о детях, которых нечем кормить и одевать, о постоянном росте цен на продукты, о квартплате и так далее. Почти каждую поездку на электричке становишься невольным слушателем горестей, обид, негодований людей на чиновников, которых с каждым годом становится всё больше и больше, и, соответственно, число бедных людей становиться также больше. Кто-то не помню, сказал: Бывают времена, когда правительство теряет доверие народа, но я не знаю времени, когда оно могло бы доверять ему. Мужчина так и не мог начать свой монолог. Я попытался помочь ему, – сказав, что знаю значение слова Лузер. Он резко вскинул голову и начал говорить: понимаете, сказал он, сколько я себя помню, мне не везёт ни в чем .... В это время из-за угла показалась девочка лет семи, она подошла к нам, молча, взяла мужчину за левую руку и сказала: «Папа, пойдем домой, мама велела». Мужчина нехотя поднялся, извинился за несостоявшийся диалог, и произнес: « Человек рождается свободным, а между тем он всегда в оковах» – процитировал незнакомец Ж.Ж. Руссо – материалиста просветителя XVII Франции, и пошел ведомый дочкой, подтягивая штаны и шмыгая носом. Господи, сколько миллионов людей на Руси жаждущих счастья, но считающих себя лузерами, по вине общества, как пусто их человеческое сердце и сколько доброго, прекрасного, не реализованного в этой пустоте. Все мы сотворены для того, чтобы думать, чувствовать, созидать и жить пристойно на время, соразмерное нашему мимолетному и бренному пребыванию на земле.






ПРОЩАНИЕ С МАЛОЙ РОДИНОЙ


Раскаты грома начинали утихать, но когда казалось, что гроза уже кончилась, раздался мощный удар, словно залп орудий, и молния распорола все небо, ударила рядом с домом, озарив все вокруг изумительным желтым, красным и голубым светом. И вскоре появилась радуга, добавив еще зеленый цвет. Степан Федорович Полукеев стоял у окна и любовался радугой, которая растянулась по всему небу, расцветив улицу и больничную рощу села Кыштовки. Интересно наблюдать, как цвет радуги, воссиявший сначала точкой в глубине неба, осветил собой все огромное пространство.

В такие минуты Степан Федорович предавался размышлениям. Наделенный воображением, он считал, что в созерцании природы человек ищет успокоения от страстей, избавления от противоречий земной жизни и волнения. Он восхищался бесстрастностью, чистотой и величавостью природы, погружался в ее могущество настолько, что душа звучала в божественной гармонии вечно таинственного, бесконечного мира. Степан Федорович почти каждый год приезжал на свою малую родину. Бывая в разных странах, он неизменно возвращался к своим истокам, корням, как бы ни был занят, на несколько дней приезжал в Кыштовку. Надо признать, что радость от встречи с родиной омрачалась через два-три дня. Вернуться к истокам – значит сменить более совершенное состояние из привычных дел и отношений с людьми, городской жизнью на менее совершенное, возвратиться на круги своя, значит снова увидеть то, что однажды уже было увидено.

Он был доволен тем, что оказывался в одиночестве, сократив свои взаимоотношения, общаясь только с сестрой и ее мужем. Но проходило несколько дней и это одиночество становилось тягостным, нестерпимым ожиданием тех суетных, порою бездарно прожитых городских будней.

Русские люди, в отличие от других этносов, смотрят на все только как на смертное. Нас охватывает печаль и все прекрасное в жизни представляется лишь как оболочка некоего таинственного, высшего, извечного образа, оно кажется нам не только временным, но и воплощением всего преходящего и уходящего в небытие. Видимо, размышлял Степан Федорович, и русское искусство в разных его видах и жанрах несет вечное неудовлетворение, поиски совершенного. Но печаль, грусть, тоска – вечные спутники русской души – раскрывают в то же время подлинный вечный смысл бытия, побуждая творцов искусства на глубокие, могучие прозрения, улавливая рассыпанные проб-лески интуитивно постигаемой истины. Одиночество и размышления о жизни привели Степана Федоровича к мысли: мир людей представляет некое единство, несмотря на его разноликость. Там, где перед нами только разрозненные и случайно соприкасающиеся друг с другом части, живет полное и цельное единство. Но нам остается утешение, что каждая из этих частей есть часть целого, не познанного до конца, и как таковая эта часть включена во всеобщую связь всего мироздания. И приходит осознание о включенности людей в разумную связь, какое-то таинство, недоступное нам по своему значению и превосходящее нас самих.

Постигая мир людей, думал он, преисполняешься любви и ненависти к ним и появляется желание заново сотворить общество, в котором мы все живем, и самого себя…

Как-то сидели вечером на крыльце дома с сестрой Галиной и вспоминали детские годы. Солнечные косые лучи, предвестники уходящего дня, медленно скользили по крышам соседних домов, удлиняя тени. Сила ассоциаций детской поры настолько всеохватна, ярка, что даже мельчайшие детали долго живут в памяти. «Галина, а ты знаешь, – сказал Федор Степанович, – что я родился не в Кыштовке? Мама незадолго до своей кончины рассказала мне, что, будучи уже готовой к моему рождению, пошла пешком к старшей сестре Арине Васильевне в деревню Вятку, что в семи километрах от Кыштовки. Там и разрешилась. Так что Вятка тоже моя малая родина. Название этой деревни, наверное, происходит от Вятской губернии. Наши с тобой предки приехали в период Столыпинской реформы из Вятской губернии. Мать рассказывала, что ее родители были батраками у помещика, если мне память не изменяет, Шарашина, но она не отзывалась о нем плохо. Батраки имели своих лошадей, коров, овец, их материальное положение зависело от семьи, от количества работников и, соответственно, едоков. Галя, – продолжал Федор Степанович, – у меня возникла потребность посетить место моего рождения, и она возникает каждый раз, когда я приезжаю, но гаснет от сознания того, что прошло более шестидесяти лет. Никто не помнит тетку Арину, а ее дома, конечно, уже нет давно. Свозите меня в деревню, не знаю, сколько мне еще отмерено прожить лет.

Помню один случай: мать в воскресенье приехала к сестре, прихватив меня с собой, мне было года четыре. Стояло жаркое лето, я вышел в огород и ходил между грядками в поисках чего-нибудь съедобного. Есть хотелось постоянно. На одной из грядок обнаружил стручки перца и стал жевать, а затем, от рук, видимо, перец попал в глаза. Я истошно заревел, мама выбежала из дома, подвела меня к кадке с водой и, умывая, приговаривала: теперь, Степа, твои глазоньки будут особым образом смотреть на мир. Я попрошу Боженьку, чтобы он дал тебе здоровье: Боже Милостивый, Иисусе Христесе, удали болезни из тела раба божьего Степана и пусть все его болезни растворятся в пространстве и во времени, ни причинив никому вреда и зла, всему живому на Земле.

Мама была умной, доброй, очень совестливой и красивой. Утром следующего дня выехали на встречу с родиной. Дорога была накатанной, но машинная колея заполнилась водой от вчерашнего дождя. Густой лес по обеим сторонам дороги захватывал и удерживал ленивые клочки влажного тумана, который наползал сверху и не пропускал солнечного света. Там, где лес расступался, образуя открытые пространства, виднелись поляны, заросшие папоротником и кустарником.

За их невзрачной внешностью прячется множество устланных травяным ковром, усыпанных цветами, залитых солнцем уголков. Впереди показалась деревня Вятка. Сердце Степана Федоровича начало учащенно биться – волнующие образы детства и мысли последних дней о встрече, волновавшие его, наконец-то осуществятся. Вятка представляла собой две небольшие улицы, тянувшиеся параллельно друг другу. Покосившиеся дома и избы, безрадостные лица редких прохожих, заброшенные фермы с выбитыми окнами, похожими на глазницы черепа, худыми крышами – сегодняшний пейзаж умирающих деревень почти по всей России. Человек, оказавшийся в такой обстановке, ощущает какую-то безысходность, бесперспективность, виноватость за то, что случилось с нашей деревней, страной.

Около одного старого дома сидела на лавочке пожилая женщина, на вопрос, не знает ли она, где жила Арина Васильевна Бушмалева, ответила «нет». Опершись на палку, она поднялась и стала говорить о своих бедах, в свою очередь задала приезжим вопрос – не из собеса ли они? У женщины слезились глаза и было видно, что ей трудно стоять, но природная внутренняя, веками заложенная крестьянская культура не позволяла ей говорить сидя, когда другие стоят. Она рассказала, что написала письмо, в котором спрашивала о прибавке к пенсии, так как проработала в колхозе более 50 лет, и ей никто не ответил. Говорила долго, ее исповедь потрясла, в горле застрял ком и слезы потекли по щекам. Степан Федорович прошелся по пустынной, обезлюдевшей улице, где было около десятка изб, и приблизительно указал, где стоял дом, в котором он родился. Место, где раньше стояли исчезнувшие постройки, можно узреть лишь по мельчайшим деталям: заросшим травой, едва различимым контурам прошлого строения. Возвращались молча, впечатление от поездки было гнетущее, почему-то вспоминалось горькое пронзительное стихотворение алтайского поэта Мельникова «Поставьте памятник деревне». Подъезжая к Кыштовке, Федор Степанович неожиданно после долгой молчаливой паузы начал читать стихотворение Твардовского:



_На_дне_моей_жизни,_
_На_самом_донышке_
_Захочется_мне_
_Посидеть_на_солнышке,_
_На_теплом_пенышке._
_Я_думу_свою_
_Без_помехи_подслушаю,_
_Черту_подведу_
_Стариковскою_палочкой_
_Нет,_все-таки_нет,_
_Ничего,_что_по_случаю_
_Я_здесь_побывал_
_И_отметился_галочкой._



Глубина понимания того, что происходит сегодня в России, узнается по высоте устремления узнать истину.

Без малой родины не бывает большой. Родина – это почва, в которой зреют мысли, чувства, познавая ее, мы вырабатываем способ, каким только и можно сохранить свою независимость, свою личность.

Степан Федорович через три дня заспешил, покинул дорогую, родную Кыштовку и похоже – навсегда.






ВЕРНОСТЬ.


Второй месяц стояла чудовищная жара, что несвойственно для Западной Сибири. Захар Матвеевич по стариковски, по установившейся деревенской привычке, вставал рано, с первыми петухами. Он смотрел на деревню, она спала перед рассветом: безмолвно, безлюдно и неподвижно. Первые петухи отгорланили и вновь наступила кратковременная пауза безмолвия до вторых петухов. Старик любил это время. Робкие лучи солнца, пока еще не яркие золотят крыши изб и домов, вершины деревьев. Все чувства обострены желанием побыть в окружении цветения и услады всего, что радовало глаз, все звуки особенно проникали во внутренний мир и растворялись во внешнем. Исчезала обособленность бытия.

Старик был среднего роста, костистый, широк в плечах, коричневым от загара лицом. Его светящиеся приветливые, глубоко посаженные глаза, почти спрятанные под выступающими вперед надбровными дугами, смотрели на все происходящее с душевной теплотой и доброй улыбкой. Редкие волосы на крупной голове были скорее белесыми, чем седыми.

Третий год Захар Матвеевич жил один, когда была жива Варвара Петровна, они держали корову, гусей, овец, сейчас из живности остались его верные друзья: кот Васька и пес, сибирская лайка Рекс. Семилетний кот Васька плотный, с мускулистыми плечами и широкой грудной клеткой. Передние и задние ноги одинаковой длины с мощными круглыми лапами. Голова крупная с широким лбом, хорошо развитыми щеками, длинными усами и коротким носом. Глаза большие круглые зеленоватого цвета, шерсть короткая и шелковистая, с густым подшерстком. Окрас черный с белыми метками на морде, пушистым хвостом, на котором заметны более светлые кольца. Васька своенравный, хозяином в доме признавал только старика и понимал его с полуслова, спал только с Захаром Матвеевичем.

Пес Рекс на два года старше Васьки, вначале ревновал кота к хозяину, но затем привык и даже терпел все проказы и провокации Васьки по отношению к себе. Рекс огромный, сильный, с крепким сложением, сообразительный и спокойный пес. Как и кот черный, с темным косым разрезом глаза его смотрели на окружающий мир с любопытством и осторожностью.

Голова у Рекса мощная, клиновидная с широким плоским лбом. Вокруг шеи и на груди пышный воротник в сочетании с острыми и очень подвижными ушами и лихо закрученным колечком хвостом. Хозяина пес обожал и почитал так, что понимал даже изменения его в голосе и лице. Жил Рекс на улице в своей конуре и если он входил в дом, что бывало очень редко, то Васька начинал над ним издеваться, провоцировал на скандал: шипел, наскакивал и цеплялся в шерсть пса. Васька знал, что могучий Рекс в замкнутом пространстве дома ничего не сможет сделать с ним, кот был более мобильным и неуязвим. Если Рекс втягивался в игру, а иногда и выходил из себя – гневался, то Васька прятался под диваном или заскакивал на форточку, где у него была прибита дощечка дедом для наблюдения о происходящем на улице, а иногда он прямо с форточки прыгал на рядом стоящую в садике яблоню и был таков.

Был еще один путь у Васьки исчезнуть с глаз Рекса, – он скрывался в подполье. В деревенских домах выпиливали в полу отверстие для кошек, а из подполья во двор они выходили через специально вырубленное маленькое оконце, служившее для проветривания подпола. Оконце заваливали землей когда уже наступала глубокая осень. В последнее время Захар Матвеевич неважно себя чувствовал, но когда приезжали из города сыновья не показывал вида, бодрился и говорил что все у него нормально, ничего ему не надо. Два дня назад они приезжали на субботу, навезли продуктов, полили все в огороде, истопили баню, попарились втроем, все было как всегда и ничто не предвещало каких-либо изменений. Уезжая в город, сыновья просили отца, если что «звонить по мобильнику».

Утро началось как обычно, Захар Матвеевич помолился, открыл дверцы в теплицах, умылся до пояса из бочки. Рекс и Васька вертелись рядом, ходили между грядок, старик стал подниматься по ступенькам крыльца в дом и, вдруг, почувствовал сильный толчок в области сердца, появилась тошнота, слабость, выступил пот. Лицо стало мертвенно-бледным. Старик, опершись рукой о перила постоял минуты три, но боль не проходила, собрав всю волю он все-таки добрался до постели и рухнул почти теряя сознание. Васька тут же взгромоздился на грудь старика, как он делал почти каждый день, и стал осторожно запускать свои когти через майку, делая массаж. Лицо Захара Матвеевича потемнело, на фоне белых седых волос, как лунь на голове, оно контрастировало точно выступившая земля из снега на студеном ветре. Губы потрескались, он что-то хотел сказать, но изо рта вырывались хрипы, поднять руки и ноги не хватало сил, единственно, что не отказало в это время – способность думать и понимать, что с ним происходит. Старик чувствовал удивление, подобное тому, какое испытывает лежащий на операционном столе пациент, когда его медленно и неотвратимо подчиняет своей власти наркоз.

На какое-то мгновение он ощутил в душе своей умиротворение и покой, но этот покой сменялся тревогой, внутреннее временное состояние становилось зыбким, появилось равнодушие, и жизнь стала утрачивать всякое значение. Захар Матвеевич понимал, что с ним случился инфаркт или инсульт, рядом лежащий на тумбочке мобильник, гремел уже несколько минут, но поднять руку не было сил. Старик иногда погружался в сон. Полное забвение каких-то кусков пережитого в жизни возникали явственно и тут же растворялись. Иногда во время рваных сновидений он видел многоэтажное здание, оно выплывало из облаков, а когда облака рассеивались, здание превращалось в огромное безглазое лицо, глядящее на старика, словно предупреждало о чем-то важном в его жизни.

Старик продолжал жить, он лежал без движения уже вторые сутки. Васька время от времени продолжал запускать свои когти все глубже и глубже, но старик не двигался. Рекс заскочил на кровать, пытался лапой осторожно расшевелить старика, лизал его лицо и жалобно тихо подвывал. Захар Матвеевич все слышал, понимал, но сил на что-либо у него не было. Страха перед смертью у старика не было. В горькую минуту прозрения он понял, что жизнь заканчивается. Странно, но он не терял память и слух. Почему то вспомнились суждения о смерти древнего греческого философа Эпикура: «Смерть не имеет к нам никакого отношения, так как, пока мы существуем, смерть еще отсутствует, когда же она приходит, мы уже не существуем». Действительно, смерть, старость страшны не потому, что они грозят человеку, а потому, что не остается никаких чувств, которыми живет человек большую часть своей жизни. То чувствование, пережитое, что вместила наша память, лишено сейчас всякого значения, – думал старик. Погруженный в думу, старик не заметил как скрылся Васька и Рекс, они выбежали из дома, дверь была открыта и через какое-то время, Васька снова запрыгнул на грудь и стал неистово углубляя когти массировать, Рекс пытался за штанину стянуть Захара Матвеевича с кровати. Но все было напрасно, старик был парализован. Потому как суетились Рекс и Васька вокруг него, он понял, что случилась какая-то беда. В форточку и в дверь стал проникать дым и смрад, стало трудно дышать. В комнате потемнело, от дыма словно средь бела дня наступили сумерки, лучи солнца не пробивали дым, унося с собой осколки горевших домов, всего окружающего. Он слышал, что на улице творилось что-то необычное, люди выводили из горящих домов детей и стариков, скотину, вытаскивали на улицу ценные вещи. Деревня застонала, запричитала, пугающие столбы густого дыма, словно чудовищные приведения, поднимались над улицами и домами и уносились вместе с криками, лаем собак, рыданиями людей.

Старик, находясь в сознании понял, что беда пришла из леса, огонь с бешенной скоростью сильным ветром охватил всю деревню. Он слышал рыдания, причитания одной женщины, ее слова рвущиеся из самого сердца обычные, деревенские, но сколько же было в них подлинного чувства. Старик заплакал, он понял, что помощи ждать неоткуда, каждый сейчас думает о себе, о своей семье. Люди в экстремальной ситуации, в обстановке страха, становятся безумными, теряют реальное представление о происходящем.

Пожар добрался до дома Захара Матвеевича, языки пламени стали проникать через окна, горела крыша. Черным пологом наполнились дымом комнаты. Старик потерял сознание, мобильник еще какое-то время трещал, но и он замолк. Васька и Рекс продолжали тормошить старика, но и они слабели от смрада и дыма, пес завыл от бессилия, а кот задыхаясь и теряя силы, продолжал ослабевшими лапами массировать грудь, а затем уткнулся носом в седую грудь хозяина замер. Рекс пристроился с правой стороны Захара Матвеевича, подогнув ноги и прижавшись к телу старика.

Так нашли их вместе обгоревших, приехавшие пожарные, которые спасли несколько домов и часть дома Захара Матвеевича.

Каждый разумный человек сознает горестность своего бытия в определенное время, несущего, грозящего нам погибелью, но все-таки мы до конца своих дней не утрачиваем некоего инстинкта, как и животные, неистребимого в нас жизнелюбия….






РЕЧКА МОЕГО ДЕТСТВА


Наступивший день был безветренным, но в движении реки еще чувствовался ритм вчерашнего сильного ветра. Мое пребывание на малой родине подходило к концу, и день, о котором я хочу рассказать, был посвящен рыбалке.

Река Тара – речка памяти моего детства, в каждый мой приезд меняла свои очертания. Независимо от погоды, я посещал ее, купался, иногда рыбачил. Удочки брал у знакомых и уходил на весь день не ради улова, а для того, чтобы надышаться воздухом своей прародины, поразмышлять вдали от суетной городской жизни. В этом году Тара, несмотря на засушливое лето, стала полноводной, видимо, васюганские болота, откуда она берет свое начало, наполнили ее от таяния снегов, на пути к Иртышу, куда она впадает; другой источник воды пополнял ее сочившиеся притоки Чека, Майзасс.

На небе клочками хлопка курчавились легкие облака. Восток переливался волшебными оранжеворозовыми оттенками. Словно дрожащие зеркала, искрилась голубая вода. Огромной слезой катилась по Кыштовской земле река Тара.

Животворная, кипучая, невидимая жизнь планктона замерла и оцепенела от отсутствия движения на поверхности и глубине. Сквозь нежный всплеск воды у берега я слышал пение стрижей, гнездившихся в отвесной стене берега. Они взмывали в воздух и, пропев свою коротенькую песню, снова скрывались в своих земляных глазницах-жилищах.

Клева не было, поплавки не двигались. Берега были покрыты зелеными пучками трав, которые прерывались местами. На противоположной стороне одиноко, далеко друг от друга, стояли три берёзы. Они были как прокаженные, и земля вокруг них была лишена всякой растительности.

Время от времени я вытаскивал леску, но насаженные на крючки черви только бледнели и оставались в том же положении. Неожиданно из-за поворота реки показался довольно многочисленный выводок гусей. Они были взрослые, грациозные, их белизна на воде у противоположного берега нарушала однообразие речного ландшафта. Медленное течение плавно увлекало птиц за собой.

Мои размышления о бренности жизни прервались, я полностью переключился на созерцание гусей. Они наслаждались чудесной погодой, чистой прозрачной водой. Иногда словно по чьей-то команде взбирались на берег, щипали траву, затем с шумом спускались и продолжали плыть дальше. Один гусь отстал от всех, задержался на берегу и, похоже, не очень торопился присоединиться к своим собратьям. Меня поведение одиночки очень заинтересовало. Почему его не ждут? Он что, болен? Нет, не похоже. Гусь спустился с берега и продолжил плыть в том же направлении, в котором мерно покачивался весь выводок, отдаляясь от него все больше и больше. Проплыв часть пути, индивидуалист снова поднимался на берег, щипал траву, спускался к воде и продолжал свой одинокий маршрут, а его сородичи давно уже скрылись за поворотом реки.

Улов в этот день был невелик: три окуня, ёрш, три чебака и семь пескарей. Этого добра на несколько дней хватит коту Ваське. Смотав удочки, я отправился домой, на пути обнаружил в траве лягушку, погладил ее, поговорил с ней. Она не трогалась с места, только вращала глазами. Но мысли возвращались снова и снова к гусям, которые так поступили со своим братцем. А может, он сам виноват в своем одиночестве? По дороге домой специально зашел к сродному брату Юрию Бушмалеву, державшему раньше птиц. Объяснив ему причину прихода, спросил, почему гуси оставили в одиночестве своего родственника. Напомнил ему рассказ выдающегося, ныне покойного, курского писателя Евгения Носова, когда во время града все цыплята нашли убежище под крыльями гусыни, которая погибла, но защитила выводок. По мнению Юрия, в животном мире такое отношение возможно к малышам. Что касается уже повзрослевших гусей, то они совершенно равнодушны друг к другу. Его питомцы приходили после выпаса домой вразнобой и собирались вместе только в определенное время, когда хозяин выносил корм. Инстинкт сохранения своего потомства присущ почти всему живому на Земле, иногда он доходит до самопожертвования. Так, волки в период бескормицы, в засушливое время, исчерпав возможности насытить своих детенышей, заставляют их во имя жизни съесть родителей. Таким образом, они пытаются сохранить свой род на Земле.

Закончился день, но не закончились сомнения, терзания, стремление понять мир во всем его многообразии. Такова человеческая сущность. Лучшее торжество мысли заключается в осознании, что нет в мире вечных истин. Время изменяет мир и представление людей о нем. Удивительные, загадочные явления начинаются за порогом нашего дома, только нужно к этому присмотреться.

_В_неизменном_–_всё_изменное,_
_В_бесконечном_–_всё_конечное,_
_Только_мысль,_как_птица_пленная_
_В_мире_мученица_вечная._






НЕМОЙ


Никто не помнит, как он появился, что заставило его прие­хать в наше село. Казалось, что он был всегда, особенно для нас, ребятишек послевоенного времени. Его называли Васей и добав­ляли – Немой. Ходил Вася неспешно, был приветлив со всеми и особенно с ребятишками, подростками. При встрече Вася пер­вый протягивал свою большую мозолистую руку, и наши детские ручонки, когда он пожимал их, утопали в тёплой ладони, похо­жей на купол, образующийся из выступающих суставов натру­женных пальцев рук. Чем занимался Вася? Где он жил? Никто точно не знал. Слухи ходили разные: говорили, что ловил рыбу и продавал, жил у речки в выкопанной землянке, к зиме перебирал­ся к доброй женщине, живущей в избе на окраине села.

Вася умел многое: подшивал валенки, мог срубить баню, по­чинить часы, электропроводку, застеклить окна, плел корзины.

Вася был невысокого роста, коренастый, широкоплечий, ему было немного за сорок. Одет был просто: летом – в рубахе-косоворотке, выпущенной поверх брюк, брюки он заправлял в сапоги. Лицо выразительное, подвижное, с многочисленными морщинками на высоком лбу, аккуратно подстриженные, немно­го поседевшие волосы, карие, глубоко посаженные глаза смотре­ли на все внимательно и заинтересованно.

У Немого не было семьи, к нам, подросткам, он отно­сился по-отечески. В карманах брюк Вася носил кульки с про­стыми конфетами-подушечками и раздавал всем детям, попадав­шимся на его пути. Когда он жестикулировал руками, рассказы­вая о пойманной щуке, карасе, окуне на удочку, жерлицу, пере­мёт, указывая на их размеры, то от волнения иногда всхрапывал, словно пытался что-то убедительно сказать, иногда крестился, чтобы не сомневались. Любимое занятие Васи было сидеть с удочкой на речке, в укромном месте, вдали от суетного мира. Это давало возможность ему утешиться, а сознательный схорон, ос­лаблял его сердечный напряг, так как Васе постоянно нужно бы­ло доказывать, что глухонемой такой же человек, как и все, жи­вущие на Земле.

Внутренняя природа Немого, взращенная в постоянном оди­ночестве, под сенью таинственного облачения, была для нас не­постижима. Жизнь Васи была окружена пеленой, она одевала его разнообразными, неведомыми покровами, укрывала от нас какой-то невещественной тканью, куда открытый доступ невозможен.

С возрастом, размышляя о том времени, общении с глухоне­мым, прихожу к мысли о том, что отличало Васю от нас, слыша­щих и говорящих. Прежде всего – сдержанность Немого. Она оберегала его душу от ненужной накипи, которая в виде инфор­мации, через слово не всегда была полезной. Он же через внеш­ние впечатления отбирал лишь элементарную, необходимую часть информации, но даже эта часть дозировалась в его разуме и чувствах, прививая душе мудрость, приучая волю повиноваться лишь тому, что подобно ей, духовно по своей природе. Он, в от­личие от нас, сдерживал свои чувства, но и они не всегда были в безмятежности. Вспоминаются разные случаи.

В середине 60-х годов прошлого века в наше село приехал талантливый музыкант, в прошлом военный, участник войны. Он организовал из учащихся 5-6х классов духовой оркестр. Тогда подобные оркестры были почти в каждом селе. Сегодня, навер­ное, они наличествуют не в каждом областном городе. Через год мы уже играли на танцах, участвовали в концертах, приглашали нас и на свадьбы, иногда мы сопровождали скорбную процессию на кладбище, играя похоронный марш Шопена. Все это мы дела­ли бескорыстно. Немой почти всегда наравне с нами присутство­вал на всех мероприятиях.

Вася, когда мы играли танцевальную музыку, садился рядом с оркестром и наблюдал за танцующими. Во время концерта, ко­гда мы играли полонез М.Огинского «Прощание с родиной», Не­мой плакал. Как он чувствовал музыку, будучи глухонемым, для нас было загадкой, видимо, ритмы ударных басовых инструмен­тов ощущались им через тело, как ощущает прикосновение паль­цев слепоглухой посредством тактильного языка.

Однажды во время танцев произошло следующее: школьница восьмого класса, стараясь выглядеть старше своих подростковых лет, приделала к своему платью вырезанную из старой фуфайки подкладку, увеличивающую нижнюю заднюю часть тела. Можно себе представить девичью радость, когда она крутилась перед маленьким зеркальцем, любуясь собой, смотрелась в зер­кальце, поворачиваясь во все стороны, думая поразить своим ви­дом мальчишек школы. И как же мало нужно девчонке для сча­стья. Танцевали фокстрот, девчонка млела от удовольствия, и в это время подкладка выпала из-под платья. Присутствующие в танцевальном зале зашлись от смеха (не все, конечно, некоторым было жалко школьницу), а Вася-Немой подобрал подкладку, ва­лявшуюся посреди зала, и вышел с ней на улицу к рыдающей дев­чонке... Немой любил присутствовать во время репетиций духо­вого оркестра, когда мы разучивали произведение какого-либо композитора.

После репетиций мы играли на других инструментах, часть ребят освоили игру на баяне, аккордеоне, фортепьяно, гитаре. И ещё одна страсть владела нами – бильярд. Дирекция клуба позво­лила нам такую возможность, поскольку мы никогда не отказы­вались играть на танцах и концертах. Более того, она без билетов пропускала нас смотреть кинофильмы с противоположной сторо­ны экрана, так как мест в зале не было. В бильярд мы настолько поднаторели, что могли обыграть хорошо игравшего взрослого, не дав ему и одного раза ударить кием по шару, забивали сразу восемь шаров. Немой только хлопал в ладоши или потирал их, восхищаясь нашей игрой. Он ходил вокруг стола, щурился, при­седал, высматривал расположение шаров, оценивал позицию, а иногда глазами или рукой показывал бить прямые или свояка в лузу.

Как-то Вася увидел в центре села подростка, срывающего объявления со столбов. Он поднял скомканную бумагу и понял все. В объявлении речь шла о размене квартиры, разводе и под­росток, таким образом, пытался сохранить маму и папу, семью.

Вася был сентиментальным человеком и не мог удержаться от слез. Проходящие мимо люди с любопытством и состраданием смотрели на плачущих мальчика и пожилого человека, в облике которого чувствовалось смиренное понимание и мудрость.

Шли годы, мы взрослели, учились в институтах, встречались с Немым редко, в основном во время студенческих каникул. Вася постарел, совсем стал седым, сгорбленным, а его лицо преврати­лось в сплошные глубокие морщины, похожие на барханы в пустыне. Он по-прежнему рассказывал о пойманных щуках и кара­сях, показывая руками их величину, и всхрапывал.

Финал Немого таков: весной, в период половодья, он спас двух тонущих подростков, которые на самодельном плоту реши­ли поплавать по реке. Вася простудился, и его старый, изношен­ный организм не справился с воспалением легких... Хоронили Немого под звуки траурного марша Шопена.

Духовой оркестр, состоящий из школьников второго поколе­ния, созывал людей со всех улиц села скорбной музыкой для прощания с благородным человеком.






ДЕВЯНОСТО ПЕРВАЯ ВЕСНА


Тяжелые капли дождя настигли Анатолия Степановича Ситникова, когда он вытаскивал последнюю жердь из леса. Она ока­залась самой длинной и неудобной. Он надсадно подтянул её к уже лежавшим кучкой, закинул комель, а затем вершинку, вы­ровнял все жерди и стал раздеваться. Дождь не утихал, он, слов­но играючи хлестал старика с разных сторон: то зайдёт со спи­ны, затем ударит в бок, то забежит спереди и обмоет, в который раз, потное лицо старика.

Старик неспешно снял видавшую виды старую рубаху и стал её выжимать. Дождь стал затихать, поредевшие, но ещё грозные облака плыли, нависали над лесом и скрывались за окоёмом, за видимой чертой леса и поляной, где призрачно угадывалась до­рога, ведущая к деревне. Анатолий Степанович удобно распо­ложился на жердях, расправил рубаху, чтобы быстрее высыха­ла, и предался размышлениям. Куда плывут эти облака? Навер­ное, вновь собьются в тучу, прольются дождём в другом месте, а потом земными токами дойдут до всех живших и живущих на планете Земля, соединяя их с небом. Солнце всё чаще вы­ныривало из-за уже немногочисленных облаков, и старик решил проветрить штаны. Снимая их, он критически посмотрел на своё тело, отметив дряблость живота, худосочность рук и почти пол­ное отсутствие мышц. Укатали годы Сивку-Бурку, как-никак де­вять лет осталось до сотни. «Посуде, с трещиной нет износу, – думал он, – да глядеть тошно»...

Потянул свежий тёплый ветерок, и в ноздри его сразу проник запах разнотравья, лишённый изысканности. Мысли старика бы­ли рваные, не стреноженные и перескакивали с одной темы на другую, мешая сосредоточиться. Хорошо после дождя на исхо­де весны, когда нет мошки, ещё не встал на крыло комар, не по­явился гнус, который мешает жить скотине и людям... "Завтра попрошу у бригадира лошадь и привезу жерди в усадьбу", – ду­мал он.

В такие минуты Анатолий Степанович часто возвращался во времена своей молодости. Он был участником необъявленной войны на Халхин-Голе, разгрома японцев на горе Баин-Цыган. Принимал участие в непопулярной советско-финской войне, предшествующей Великой Отечественной, которую прошёл от начала до конца. Анатолий Степанович чудом выжил, выйдя не­вредимым из ада Сталинградской, Курской битв. Дивизия, в кото­рой он служил, участвовала во взятии Берлина. Мысли ветерана войны и труда плавно перетекали из прошлого в настоящее. Прошедший три войны и проработавший в колхозе около пяти­десяти лет, пришёл к выводу, что сегодня в России жить не­безопасно, каждый день ты словно идёшь по минному полю. Ли­бералы-демократы совершили надругательство над русским на­родом. Они, бесы, попрали все права, оскотинив миллионы лю­дей своей бездуховной идеологией стяжательства. Деревня спи­вается и вымирает, молодёжь покидает её в поисках лучшей доли. Мы живём, – размышлял старик, – в провальное время, когда ду­ховное попечительство над народом осуществляют подонки, не прошедшие духовное окормление, духовное воцерковление. Всё больше становится бесчестных людей. Они увлекают за собой людей посредственных, а честность замыкается в себе, ей не до крикливости... Сегодняшние либералы-демократы облучены за­падной цивилизацией и навязывают её современной молодежи...

Вереницы слепков с жизни своих трех сыновей и знакомых проносились в сознании старика. Год назад он съездил к младше­му сыну в город и поразился его рассказу о жизни. Андрей, имея два высших образования, в течении двух лет не мог найти рабо­ту. Наконец, ему "повезло": устроился на высокооплачиваемую работу столяром в мастерскую при похоронном бюро. Исповедь сына потрясла отца тем, что сотни людей, делающих гробы, не успевали выполнять заказы. Гробы в основном изготавливали для молодёжи. Число погибших от рук бандитов, спившихся, по­кончивших с собой, умерших от наркопередозировки с каждым месяцем возрастает. Под плитами на кладбищах лежит одна моло­дёжь. У среднего сына своя беда: жена своевольничает, изменяет, не может обуздать свои страсти, увеличивая свои пороки. Подчиняясь блуду, жена сына судит других, по степени изощрённости собст­венных чувств. И главное, что обескураживает сына – неспособ­ность понять, осознать благородство и честность многих людей, для которых внутренняя нравственная природа, душевная чистота яв­ляются сутью жизни. Этого жена не может уразуметь, она жаждет исступленно острых ощущений. Вся остальная жизнь, вне страсти, для нее пресна, жена алчет только восторгов и медленно, и неотвра­тимо духовно опустошается, опускается, приближая себя к небытию. Анатолий Степанович, размышляя о собственной жизни, жизни детей, внуков и знакомых, все больше укреплялся в мысли, что сна­чала нужно посеять в душе человека добрые семена, а потом лелеять ростки, ввиду их хрупкости. Когда хлебороб трудится в поле, его душевная чистота, его помыслы о будущем хлебе пребывают в нём, вдали от окружающей нас суеты. Люди, по мнению Ситникова, в ка­кое-то время ведут себя странно, двойственно, свиваясь в спираль, как время. И нужно помнить, что зыбкое, изменчивое, неоднородное, вечно изменяющееся социальное время не изменяет базовых ценно­стей, и, как говорят в народе: "без стыда рожу не износишь". Старик, пригревшись на солнце, медленно погружался в дрёму. Его мысли, стали растворяться, превращаясь в бесформенные очертания не­понятной для него действительности…






ГОРЕ


Маршрутный автобус покинул пределы видимости. На ос­тановке, уже никого не было – опоздал, не рассчитал по времени, следующий по расписанию должен появиться только через три часа. По трассе на большой скорости ежеминутно проносились десятки легковых автомобилей. Решил попробовать проголосо­вать, может, кто-нибудь и подбросит до города, конечно, за пла­ту. Единственно, что смущало, – моя экипировка: старая штормовка, видавшие виды штаны, облезлая походная сумка, предна­значенная для дачи. Словом, бомж. Но, как говорят в народе: испыток – не убыток, мир не без добрых людей.

Стратегия моя сводилась к следующему: буду поднимать руку только тогда, когда увижу, что в салоне автомашины нет пассажиров. Наконец, после десятка пронесшихся мимо меня машин разных марок, к остановке подкатил жигулёнок седьмой модели. Мужчина предпенсионного возраста открыл дверцу и, не слова не говоря, рукой показал на место рядом с собой.

Не боитесь подсаживать незнакомых людей? – спросил я, – всякое бывает.

Не боюсь, – спокойно ответил водитель, – да к тому же раз­бираюсь в людях, мне достаточно посмотреть на человека, чтобы определить степень опасности исходящей от него, что он пред­ставляет из себя.

Интересно, и кто же я?

Вы похожи на бомжа, но это эпатаж, не отражающий ва­шей внутренней сути.

Мы помолчали. Неожиданно из леса вывалила весёлая ком­пания молодых людей, которые размахивали сумками и рюкзака­ми, давая понять, чтобы шофер остановился. Проехали мимо. Во­дитель как-то спокойно, обыденно произнес:

Мои сыновья так же с походов на природу, дискотеки на­чинали и закончили уже свой земной путь.

Как так?

Очень просто: старший сын стал наркоманом, и его нет уже четыре года. Передозировка. Младший, как мне сообщили, лежит в морге, умер вчера. В понедельник поеду забирать.

Как Вы можете так спокойно говорить, а почему не сего­дня, не сейчас?

Не могу. Сегодня святая троица. Три ипостаси или Лица Пресвятой Троицы суть совершенно равного Божественного дос­тоинства. Как Отец есть истинный Бог, так ровно и Сын есть истинный Бог, и Дух Святой есть истинный Бог. Вот эта ипостась прервалась в нашей семье, и, видимо, я виноват в смерти своих сыновей.

Я не понимаю вашего спокойствия.

– Мил человек, я – военный, прошел Афган, Чечню, всего насмотрелся, что только мне не пришлось испытать и пережить, а сыновей не сберег. Противоестественно, когда дети умирают раньше своих родителей. Чего только я не передумал за послед­ние пять лет, был на грани сумасшествия. Додумался даже до то­го, что трагедия сыновей – это за грехи мои тяжкие. Не знаю, но я не исключаю и вины общества в том, что происходит в России. Представьте себе – старший сын учился прекрасно, и из 17 маль­чишек в их классе 12 уже нет в живых – наркоманы. В классе, где учился младший сын, из 13 мальчишек остались трое. Это же страшно! Подобное явление, как в миниатюре, имеет место во всех регионах России. Вот к чему привела демократия, либерали­зация общества, ориентация на Западный образ жизни. Если бы вы знали, что мы только не делали с матерью, чтобы спасти сы­новей. Трижды продавал машину, гараж, закладывал все вещи, даже продавал квартиру. А каково было видеть их, когда идёт ломка, Господи, неужели всё кончилось! Вы не поверите, сейчас я испытываю облегчение, не знаю, что будет со мной завтра и по­следующие дни и годы, но сейчас – словно что-то тяжелое скати­лось с моей груди.

По щекам водителя потекли слёзы, и он вынужден был ос­тановиться на обочине дороги.

Сила духа исчезает, если роковой луч света, гибельный сол­нечный блик псевдоудовольствий некстати поразит несформировавшегося физически и духовно подростка. Его нравственности наносится непоправимый урон. Ранние поиски удовольствий – это пороки, испепеляющие душу. Трудно избежать вихря стра­стей молодым людям, так как чувство в этом возрасте опережает мысли.






МИНУВШЕЕ ТРЕВОЖИТ


Блеск воды, её прозрачность, жужжание пчёл, разносящих сладкий аромат клевера, цветов черёмухи, яблонь побуждал ду­мать о вечном, о постоянно меняющимся облике природы. Миха­ил Сергеевич, расположившийся с удочками, окружённый густыми кустарниками тальника, тянувшимися вдоль реки думал о душе – вечной страннице, отблесках мгновений прожитой жизни, всматривался в облака, напоминающих розовые перья, плывущие в никуда и отражающиеся в синей глуби воды. Несильный ветер доносил приглушенные голоса мужчины и женщины. Михаил Сергеевич прислушался к разговору, вернее к монологу мужчины и стал невольным слушателем двух пожилых людей.

– Понимаешь Нина, – говорил мужчина, – я только после ин­фаркта начал понимать жизнь во всех её проявлениях, стал це­нить время, каждая минута сегодня для меня самоценна. Моё пребывание на земле приобрело какой-то иной смысловой ряд, когда время стало важнейшей составляющей моего бытия. Да, ты стал философом, Андрей, а что раньше не ценил время до ин­фаркта? Дело в том Нина, здоровый человек не думает о болез­нях, не задумывается о прожитых годах, о самоосуществлении своих замыслов и его время, текущее в одном направлении, очень субъективно. Я жил, как живут растения, соотнося время со всеми четырьмя периодами года. Но приходит такое состояние духа, ко­гда минувшее начинает тревожить, когда начинаешь задумывать­ся о том для чего ты пришел в этот мир, что оставишь после се­бя? Это состояние не минует ни одного человека. Все мало­мальские события, сохранившиеся в эмоциональной памяти, про­сыпаются с такой силой, и особенно годы детства, которые окра­шены в яркие тона и полутона. Нина, я сейчас начинаю осозна­вать, что самые счастливые годы моей жизни связаны с периодом детства и отрочества. Расскажу тебе один эпизод, связанный с послевоенным временем, которое несмотря на лихолетье и голод было мучительно и по-своему прекрасно. Наши матери, в отсут­ствии мужей, погибших в Великую Отечественную, день и ночь работали в колхозе. Мы, ребятня почти не видели своих родите­лей и были предоставлены самим себе, но как могли помогали своим матерям. Будучи ещё дошколятами, мы с вечера занимали очередь за хлебом, который на следующий день утром выдавали по карточкам и нужно было в течение всей ночи, через каждые два часа, отмечаться в списке очередников. Ночевали мы в по­жарке где дежурил добрый старик, дававший нам кров и будив­ший нас через два часа. Однажды нам крупно повезло, мы пошли собирать землянику, надо сказать дети испытывали постоянное чувство голода и ели все, что двигалось, росло из растений, при­годных для еды. Втроём мы вышли за околицу села и шли нето­ропко по просёлочной дороге, углубляясь в лес.

Посредине дороги увидели мешочек плотно завязанный су­ровыми нитками, в котором оказалось около семи килограммов манной крупы. Нина, неожиданно я вспомнил повесть: «Смех за левым плечом» прекрасного покойного писателя Владимира Со­лоухина. В ней он поведал о голоде 30– х годов. Мать писателя последнюю горстку муки истратила, чтобы покормить своих се­мерых детей. Их всех ждала голодная смерть. И в это время, на­против их дома останавливаются три подводы с мукой. С одной подводы сваливают два мешка муки. Это родственники из Полта­вы послали помоществование и семья Солоухиных была спасена. Этой муки хватило до нового хлеба. Наверное, это Божий Про­мысел. Конечно, мешочек манной крупы не сыграл такую роль, как два мешка муки для семьи Солоухиных, время уже было дру­гое. Несли мы его, сменяя друг друга, как великую ценность. До­несли. Вечером наши матери по-братски разделили крупу и кор­мили нас, готовя манную кашу на воде, т.к. молока не было. Это было великое блаженство, сопоставимое с наслаждением, кото­рое человек не часто испытывает в своей жизни.

Михаил Сергеевич, слушая исповедь незнакомого человека, подумал: тот, кто открывает душу перед близкими людьми, тот выказывает глубину своей души, глубокие тайны, ибо в них со­держится всё ценное, а это ценное, благоразумное, целебно. Судьба превратна к людям. Человек чувствительный к доброде­тели, к исповеди и сам раскрывает свою подлинную учтивость, душевное состояние, плоды разумного делания, усердия для близких ему людей.






ТРИБУН


Игорь Андреевич Матвеев был очень искусен в умении гово­рить и отстаивать свою точку зрения. Этому способствовала его огромная эрудиция; его знания простирались от античной фи­лософии и культуры до современной рок-музыки. Он в равной мере мог спорить с математиками, химиками, аграриями, фило­софами и литераторами. Но чтобы речь слышалась, Игорь Анд­реевич должен был поразить воображение слушателей. И он иногда придумывал необычные вкрапления в свои монологи, ко­торые были малопонятны, но вызывали восторг у людей. Напри­мер: "Всяк человек у себя в голове своими мыслями суждений строит". Или ещё одно афористическое суждение; "Счастливый человек тот, который осознаёт, что счастье на земле не сущест­вует, как тангенс 90 градусов".

Была у Игоря Андреевича "ахиллесова пята": он очень волно­вался перед большой аудиторией во время серьезных диспутов и торжественных мероприятий. Конечно, получив приглашение в дискуссионный клуб или на презентацию книги, Матвеев до мелочей продумывал своё выступление. Он понимал в речи важна неожиданность. Его феноменальная память (поражала даже завзятых эрудитов) удерживала тысячи оригинальных фактов, цитат мыслителей, стихов, которые появлялись в нуж­ный момент. Ритор, а таковым он считал себя, никогда не поль­зовался написанным текстом. Ему казалось, что начни читать с листа, он тут же споткнётся и замолчит.

Итак, вернёмся к его "ахиллесовой пяте". Игорь Андреевич на трибуне начинал говорить здраво, умно, нестандартно, но где-то через пять минут начинался сбой; выстроенная конструкция вы­ступления начинала рушиться, его заносило иногда совсем не в ту, как говорится, степь. Слушателям было незаметно, что разыг­рывался спектакль, где действующее лицо теряло контроль, и в данном случае это был удар молотком по подвешенному обрезку рельса: удар не звук, однако рождает его...

Слушатели аплодировали, а оратор, недовольный собой, по­кидал зал для домашнего разбора умственных полётов. Вот тут и начиналось: Игорь Андреевич перебирал в памяти всё, что наго­ворил, чего не сказал, упустил. Матвеев страдал, терзал себя за многословие, строил заново речь так, как нужно было сказать, звонил коллегам, которые участвовали в дискуссии; те успо­каивали ритора и пели ему дифирамбы за прекрасную речь, но мучения и бессонные ночи, связанные с анализом, продолжа­лись несколько суток, а иногда неделю... Наконец он успокаи­вался и твёрдо решал, что больше не будет высовываться и, соответственно, мучиться, а будет принимать участие только в кулуарных, небольших аудиториях, где будет мало людей и где будут специалисты в той или иной сфере деятельности.

Проходили дни безмятежного покоя, но неожиданно разда­вался звонок или приносили приглашение на очередное заседа­ние дискуссионного клуба. Игорь Андреевич, как спортсмен, начинал набирать форму для очередного триумфа и конфуза. Он начинал поиски ясности и выразительности будущей речи, свято памятуя о высказывании Б. Паскаля: "И самая блестящая речь надоедает, если её затянуть"...






ПТИЦЫ ЗАДАЮТ ЗАГАДКИ


Каждый год, примерно во второй половине февраля прилетают стаи серых птиц в город, похожие по объёму на снегирей, с хохолком на голове, но в отличие от снеги­рей у них грудь серая и лишь кончики крыльев и хвоста представляют желтую волнообразную полоску. Среди моих знакомых нет орнитологов и никто не мог мне отве­тить к какому семейству относятся эти птицы, и как их зо­вут. Меня даже не это привлекло, а избирательность птиц в поисках пищи. Не от хорошей жизни они покидают леса, в одно и то же время, появляясь в городе, объедая остав­шиеся плоды яблонь, сохранившиеся даже зимой.

Наблюдая за птицами из окна квартиры, я обратил вни­мание на то, что они склёвывают ягодки с трёх яблонь до последней ранетки, но не притрагиваются к другим четы­рём, стоящим рядом деревьям, плотно усыпанными дара­ми лета. Будучи голодными птицы словно не видят, не замечают, стоящие рядом яблони, оставляя у людей недоуме­ние и попытки понять, разгадать тайны птичьего бытия.

Птицы занимают наше внимание потому, что наделе­ны людскими слабостями. Нас отличает от птиц, животных, зверей воображаемый мир, где всё правдоподобно и всё неправда, а мир фауны, в целом природы – всё правда, но человеку кажется все неправдоподобно...






БАНКРОТ


День явно не задавался. Из открытой форточки потягивал влажный ветерок, и вот-вот мог зарядить дождь, который время от времени давал знать о себе в течение недели. Лишь иногда разверзались тучи и небо на короткий период сияло чистотой и слепило ярким солнечным светом по разлитым мокрым многоэтажным домам.

Город, его улицы и дворы заполнялись звуками машин, а когда возникала кратковременная тишина, становилось слегка грустно.

Степан Васильевич, всматриваясь в рваные, серые облака, мысленно составлял программу наступившего дня.

Прежде чем снять последние отпускные деньги для поездки на малую родину, надо подсчитать, сколько осталось и хватит ли их, чтобы рассчитаться за квартиру, свет и телефон. Холодильник был пуст, вчера дорогие его сердцу друзья без приглашения явились и вычистили из холодильника все запасы под водочку, но хорошо поговорили, как водится у русских людей, поспорили. Немного побаливала голова, но это мелочи жизни. Оклемаюсь. Подсчеты показали: денег хватит и еще останется 52 рубля, но их не достаточно, чтобы пополнить холодильник продуктами. Степан Васильевич отстоял очередь в трех местах, про себя возмущаясь: компьютеризация всей страны, а очереди длиннее, чем в советское время, и чтобы заплатить за услуги, приходится выстаивать по несколько часов. Наконец отпускник в банке получил 11 тысяч 900 рублей, на карточке оставив всего 200 рублей, сел на автобус №14, продолжая подсчеты будущих расходов. Выходило, что денег на билет туда и обратно, недорогие подарки сестре и ее детям, расходы до получки, когда он выйдет на работу с 1 сентября, хватит.

В автобусе Степану Васильевичу пришла идея: выйти у центрального рынка города, закупить немного продуктов, а затем продолжить путь до шестого микрорайона, к дому. Деньги были положены в правый верхний карман пиджака, и он отсчитал несколько сотен на ощупь, так как помнил, что 11 тысяч – лежали купюры, а внутри них – девять сотен. Степан Васильевич, не заходя в главный павильон, прошелся между рядами, где торговали в основном кавказцы фруктами, и, возвращаясь обратно, обнаружил, что вынутые три сотни, которые он положил в боковой карман, и пятьдесят два рубля на месте, а 11 тысяч 600 рублей исчезли. Он обшарил все карманы брюк и пиджака на несколько раз, но, увы и ах…

Конечно, пришла запоздалая мысль о том, что нужно было рассредоточить крупные и мелкие купюры по разным карманам; кошелька у него никогда не было, да и не смог бы он им пользоваться.

Были, конечно, потери у Степана Васильевича, как у любого человека, но такая свершилась впервые. Неудачливый отпускник, дни отпуска которого истончались, подошел к остановке, осмотрел все вокруг и понял, что виноват в потере денег сам, видимо доставая три сотни, выбросил из кармана все, не заметив потери сразу.

Степан Васильевич стал думать о том, что деньги его подобрал добрый человек, которому они нужней, чем ему и, возможно, это Божий промысел. Он вспомнил, как в студенческие годы, в трудные для него дни, даже отчаяния, несмотря на то, что получал в университете повышенную стипендию и подрабатывал, разгружая вагоны с углем, он занял деньги и в течение нескольких месяцев не мог расплатиться. Мысли о долге усугубляли тяжесть, и однажды, когда бежал на лекцию, недалеко от университета, в траве нашел деньги, словно их кто-то подбросил для него. Их хватило, чтобы рассчитаться с долгом и даже купить брюки и рубашку. Все нормально, не надо печалиться, пришел к мысли Степан Васильевич, переживем, а на малую родину съезжу на следующий год.

Видимо, действует закон справедливости: сколько чего у одного человека отнимется, столько присовокупится к другому. Сей закон простирается на хороших и плохих людей, в соответствии с их доходами.… Иным людям богатство приносит головную боль, как страх потерять его.

Подобные терзания богатых людей не прибавляет жизненного тонуса и бодрости духа. Любого человека, равноудаленного от несчастий, они все равно настигают. Но человек, отвергающий славу и богатство, обрекая себя на безвестность и нужду в отличие от богатых, становится ближе к Богу. В истории развития человечества общеизвестно, кто входит в черты фортуны через врата радости, выходит через врата скорби – и, наоборот.






РАСХОЖАЯ ЖЕНЩИНА


Мы шли втроем по улице, горячо обсуждая итоги только что закончившей­ся научно-практической конференции по философии.

Навстречу нам шла моложавая, лет тридцати, женщина. Ее легкая поступь, лицо с четко очерченными бровями и небольшим курносым носом, небольшой головой, над которой высилась копна черных волос, умело уложенных, привле­кали внимание особенно мужчин. Иногда они оборачивались вслед, а иные да­же что-то бормотали. Не удержался от реплики и наш товарищ Лев Александ­рович, сказавший, что это расхожая женщина, я много о ней наслышан. Мы по­просили его прокомментировать данное выражение и рады были сменить тему разговора. Лев Александрович пояснил: расхожая женщина – это женщина, ос­новное качество которой – доступность. «Как же она докатилась до этого? – молвил один из нас. Вроде, на вид порядочная дама». И Лев Александрович поведал: история банальная, подобный путь проходят тысячи девушек. Пред­ставьте себе, приезжает из провинции симпатичная девушка поступать в уни­верситет. Успешно сдала экзамены, поступила. Ее определили в общежитие, поместили в комнату со старшекурсницами, (которых развратил город, дискотеки) курящими и водящими своих возлюбленных по графику и которые возжелали познакомить непорочную девушку с одним из своих друзей. И когда она попыталась возразить, как тургеневская девушка, ее обсмеяли, сказав, что на дворе XXI век и таких, как она, уже в природе не существует, их просто нет.

Девушку Лиду, так зовут нашу героиню, познакомили со смазливым пар­нем, работающим в банке. Он ей понравился. Была вечеринка, их оставили вдвоем, они еще выпили, посмотрели порновидик, конечно, она была уже в том возрасте, когда у нее расцветало грубое искательство... Туман в глазах, в голове ударяют в висок горячие молоточки. Нельзя – можно, нельзя – можно. Лида не сопротивлялась, рот девушки не ускользнул от него. Парень – его звали Алек­сей – опытный ловелас, стиснул ее затылок и повел в кровать. Она пошла на­встречу восторгам с их властно зовущим голосом весны. И вскоре так поверну­лись события, девушку подхватил такой необыкновенный и жуткий вихрь, как это бывает лишь в первую влюбленность с любимым человеком, которому она отдала свою честь.

Мудрые люди понимают, в двадцать лет царит чувство и кажется, что это состояние пребудет вечно; в тридцать царит талант, а в сорок – разум. Легко­мыслие – порок, который поражает молодежь, они не умеют растрачивать свои силы, а их пресыщение вредит удовольствию, вселяет отвращение. Вот и полу­чается сначала – пламя, а потом дым. Постоянное стремление к удоволь­ствию приводит к вырождению чувств, к их смерти. Чем больше времени и усилий тратится у влюбленных на многосложный ритуал ухаживаний, тем сильнее радость будущих отношений. Как сказал поэт: «Все немедля сказать – как себя наказать».

Сильные страсти все чаще вызывали у влюбленных раздражение и отвращение. Алексей бросил Лиду. Сценарий известен: слезы, истерика, депрессия, попытки суицида. Поиски эквивалента Алексею лишь прибавляли Лиде опыта в любовных делах. Наслаждения при отсутствии духовности давали ей лишь краткое забвение, а затем жестокие горести с еще большей силой напоминали о первой любви. Девушка стала искать встречи со взрослыми мужчинами, жила с ними небескорыстно. Низменный расчет, появление денег изменило не только ее характер, но и отношение к людям. В Евангелие от Матфея верно сказано: с голубиной кротостью, не без участия денег, у некоторых людей сочетается со змеиной хитростью. Будучи содержанкой мужчин, она их обманывала. Она стала лживой и похотливой. Ей правда стала мешать и сделалась недоступной. Утрата стыда – это путь к бездуховности, к гибели добродетели и души.

Ничего нет отвратительней лжи и порока. Лида закончила университет и даже поступила в аспирантуру, но стремление к острым ощущениям стало доминантой в ее порочной жизни и сейчас она в сущности сдела­лась проституткой. Женщина, продающая себя за деньги, достойна жалости, в таких отношениях примешиваются посторонние чувства, отнимающие возвы­шенность и способность глубоко чувствовать. У глубокого чувства не может быть цены, цена лишает женщину естественных радостей. У таких людей начи­нает болеть душа, а ее исцеление – очень длительный процесс, во всяком слу­чае, более длительный, чем исцеление больного тела.

Финал этой женщины и подобных ей, прошедших такой же путь, известен: бездуховность, путанство, предательство, стяжательство, подлость, измены, блуд и как результат такой жизни: неотвратимость многочисленных болезней и ранняя смерть. Так закончил свой монолог о расхожей женщине Лев Алексан­дрович.






ПЕТЬКА


В семье Барсуковых петух невзлюбил хозяйку Галину Ива­новну. Два года он ее признавал и уважал, наблюдая как она управляется с немалым хозяйством. На ее плечах в основном и держится все подворье: две коровы, нетель, овцы, полуторагодо­валый бычок, курицы. Отношения между хозяйкой и петухом ис­портились мгновенно. Все началось с того, что куры, перелетая через прясло, повадились в соседний огород. Соседи пожалова­лись, и хозяин, Александр Авенирович, решил курам подрезать крылья. Процедура простая: хозяин ловит курицу и держит, а хозяйка режет садовыми ножницами крылья. Все это действо происходило на глазах петуха. Он рвался помочь курам, бросался на сетку загона.

С тех пор – вот уже целый год – Петька не дает прохода Га­лине Ивановне, норовит ее клюнуть в ноги даже тогда, когда она дает курам зерно или когда идет доить корову. К хозяину он по­чему-то претензий не имеет, видимо, из мужской солидарности. Все попытки «замолить грех» перед Петей не возымели действия, брошенный хозяйкой корм он отдавал подругам.

Недавно Галина Ивановна за овчину (на современном языке – бартер) приобрела голландскую курицу в соседней деревне для размножения (хорошо несутся) и пустила в загон прямо на­встречу Пете, который несся клюнуть хозяйку. Перед новой под­ружкой он остановился, а через три минуты уже начал теребить ногой свое красно-коричневое крыло. А еще через две минуты потоптал иностранку на глазах всей живности подворья и запел. С тех пор Петя перестал преследовать хозяйку. И тут не обошлось без иноземной помощи.

Часто можно видеть такую сцену:

_Я_иду_по_улице_петух_сидит_на_иностранке_курице_

_Я_кричу_ему_нахал,_он_мне_лапой_помахал_






ВОРОБЬИНАЯ ИЕРАРХИЯ


Первые дни зимнего месяца выдались очень теплыми. Предзимье отлича­ется тем, что рано начинает темнеть. Из окна своего кабинета наблюдаю за во­робьями, которые уже в шестом часу вечера устраиваются на ночлег. Небольшой сад под окнами квартиры, состоящий из семи яблонь, разделен на две половины, и просека между ними составляет не более двух метров.

Сотни воробьев собираются на ветвях яблонь, и их чириканье перед сном покрывает даже шум проезжающих машин мимо нашего многоквартирного до­ма. Городские шумы не беспокоят воробьев, они привыкли к обиталищу вблизи человека. Когда начнутся лютые морозы, то воробьи сменят свою прописку и легко найдут убежище для сна, благо что город предоставляет им широкий вы­бор подходящих мест в многочисленных жилых зданиях и пристройках. Воро­бьи предпочитают дома с большими застрехами и с многими лепными украше­ниями, облегчающими поиски их сокрытия во временном обиталище.

Мне приходилось даже видеть в городе свитые гнезда на деревьях, вблизи уличных фонарей. По-видимому, их привлекает не только множество насеко­мых, слетающихся на свет, но и тепло, излучаемое лампами накаливания. Бы­вали случаи, что гнезда лепили птицы на мачтах телевизоров, которые являют­ся прекрасными наблюдательными пунктами в случае опасности. Что заставля­ет воробьев сбиваться в тесные стаи? Есть основание полагать, что сборища воробьев вызваны не только обилием корма, но и страхом появляющихся хищных птиц, изредка появляющихся в городе, заставивших воробьев сбиваться в тес­ные стаи.

У воробьев своя иерархия, естественный отбор, наверное, по принципу «социального дарвинизма». На левой стороне деревьев группируется основная масса (не ленюсь, подсчитываю) до сотни, а справа сидят всего лишь девятна­дцать – это изгои, отверженные, они пытаются присоединиться к основной мас­се, но изгоняются наиболее активными сородичами и возвращаются на свою яблоню, как говорит пословица: «Каждый сверчок знай свой шесток».

Спят воробьи до девяти часов. С рассветом, около восьми часов, начинает­ся шевеление, редкое чириканье, а затем поднимается гвалт, ор, собрание, во­робьи не слушают друг друга, и это продолжается до получаса, а затем все сни­маются с деревьев, приняв какое-то важное для всех решение. Место воробьев занимают немногочисленные скромные синички, они перелетают с дерева на дерево в поисках пищи и ведут себя в соответствии со своим генетическим ус­тавом.

У птиц своя мораль, своя экологическая этика, складывается мнение, что птицы на рефлексивном уровне устанавливают свои права и обязанности по отношению к своим собратьям, к окружающей их среде, где они обитают и развивают свою деятельность. Великая премудрость – постигать явления природы, постигать загадочную сущность зверей, птиц, животных. Знания, полученные от наблюдений за ними, помогают лучше понять людские характеры человека, его поведение, намерения и поступки.






МОНОЛОГ ПРЕДСТАВИТЕЛЯ УХОДЯЩЕГО ПОКОЛЕНИЯ


Дед Матвей Захарович умирал долго и мучительно. Он стоически переносил боли и был в полной памяти, что счи­талось всегда на Руси благодатью. Немногочисленные род­ственники сменяли друг друга около постели больного. Дед был ровен и ласков по отношению ко всем, но осо­бенно выделял внука Андрея, от среднего сына, который недавно вернулся из армии. Андрей чувствовал особое отношение к себе деда и старался как можно больше на­ходиться рядом, соглашаясь посидеть около старика за других. Дед и раньше, до армии, поражал своими позна­ниями Андрея, но с возрастом Андрей стал понимать ве­ликую силу знаний, и чем старше становился, тем сильнее его было прозрение, что за человек находится рядом с ним. За два дня до смерти Матвей Захарович в полной памяти, когда они были вдвоём попросил внука: – Андрей, у меня к тебе просьба, только не удивляйся. Когда я умру, положи, чтобы никто не видел, мой мобильник в правый карман моих брюк. Мы с тобой будем общаться. Андрей не толь­ко удивился, поразился такой просьбе и даже подумал, не поехала ли крыша у деда. Но дед настоял на своём, и Андрей дал согласие звонить после двенадцати ночи в тече­ние 40 дней.

Почему сорока дней, спросил Андрей? Поясняю: на третий день ангел приводит душу на поклонение Богу. Ангел показывает душе блаженство рая и муки ада. На девятый день душе даётся отдых. Сохраняя привязаннос­ти душа слетает к дому, где жила с телом, то к гробу, где лежит тело. Ангел указывает, где душа согрешила, а на сороковой день ангел снова приводит её к Богу и ей на­значается место по заслугам.

Как глубоко верующий дед исповедался и причастил­ся, простился с родными и близкими. Умер он во сне под утро. Отпевали Матвея Захаровича в православном хра­ме. На третий день после похорон Андрей решил позво­нить деду. Он много думал о разговоре, сомневался и счи­тал, что старик решил над ним подшутить, его причуды и розыгрыши были известны родным. Однако Андрей о просьбе деда никому не рассказывал, собирался и даль­ше держать в секрете. Он понимал, существует предел человеческой жизни, за которым нисхождение становит­ся неотвратимо низвержением во тьму, в вечность, в анти­мир. Андрей колебался и даже боялся прикоснуться к те­лефону, он не верил в общение с умершим дедом, и в то же время подчинялся сумасбродству, не управлял уже са­мим собой, постоянно думал о данном слове. Наконец ре­шился и, после двенадцати ночи, запершись в своей ком­нате, набрал номер мобильного телефона Матвея Захаро­вича. Потянулись длинные долгие гудки: вдруг щелчок и обычный с хрипотцой голос деда: – Здравствуй, внучек, спасибо за мобильник, удружил. Андрей смешался, он был потрясен голосом, словно дед находился в его комнате, и даже огляделся вокруг. Но дед, как бы понимая растерян­ность внука, начал задавать вопросы, чтобы вывести Анд­рея из шокового состояния. – Как там дома дела? Как здоровье бабы Натальи, сыновей, внуков? – Все ещё в состо­янии безвременья, все оплакивают тебя. – На похоронах и отпевании было много народу, будто полгорода пришло проститься с тобой. Это говорит о том, какой ты у нас зна­менитый, как тебя уважают. Мы гордимся тобой дед! – Не надо, Андрюша, говорить об этом, ты лучше спрашивай, что тебя интересует, волнует. Мы с тобой побеседуем, время у нас есть. – Дед, ты говорил, что ангел показывает душе на третий день "блаженство рая и муки ада", а как соотносятся между собой тело и душа? – Андрюша, душа идеальная, высокая, божественная основа человека, а тело – природная половина, не желающая знать ничего о душе, соответственно и душа относится к телу подобным обра­зом. Это как соотношение между церквью и государством. Церковь спасает наши души, а государство, образно го­воря, – наши тела.

В 18 веке возникло философское направление окка­зионализм, связанное с идеями картезианства А.Гейлинска, Н.Мальбранша, Р.Декарта. Это направление утверж­дало о принципиальной невозможности взаимодействия души и тела, без прямого вмешательства Бога, в каждом отдельном случае. Возникает дуалистическая субстанция, дихотомия, т.е. двойственность, представляющая борьбу между желанием тела и душой. Эти крайности далеки от христианства. Человек всегда думал о воскрешении, ког­да "тленное" тело облекается в "нетленное", т.е. сказано "просветятся яко солнце в царствии Отца их".

Возьми великого русского мыслителя Н.Фёдорова, его труд "Философия общего дела" о трансцендентном и им­манентном воскрешении человечества. Дед, мне сложно, видимо, будет понять Н.Фёдорова. – Но ты поставил пере­до мной вопросы, и я пытаюсь на них ответить. Ты зна­ешь, Андрей, многое мне самому непонятно о соотноше­нии души и тела. Я часто задумывался над этой проблемой и пришёл к выводу, что бинарность, дихотомия, непоследовательность, противоречивость человека (с его поведенческими струк­турами, над биологическими программами) связана с его природой и духовной сущностью.

Нравы сегодняшней жизни людей приводят к расче­ловечиванию человека, и нужно прилагать непрерывные усилия, чтобы стать человеком. Наша православная вера даёт такую возможность верующему человеку. Правосла­вие – самое чистое, незамутнённое, оно не рассудочное, а сердечное, как Христова благодать.

– Дед, прости меня за некоторые вопросы, вот ты при­глашал священника для исповеди. Ты что, грешил? – Доро­гой мой внук, на земле нет безгрешных людей, почитай святоотеческую литературу. Это великая (мощный нрав­ственный пласт русской культуры) литература, и ты мно­гое поймёшь... Человек за свои грехи расплачивается в течение всей жизни, он грешит иногда сознательно, но чаще бессознательно. Мне было семь лет, когда я из ро­гатки убил ласточку, сидевшую на проводах. Поднял её бездыханное, как пушинка, тело и задумался: за что? Вот она пела, щебетала, никому не мешала, а я убил её. Поз­же, уже работая директором средней школы, меня угово­рили коллеги пойти на охоту на лосей (лицензия на отстрел у них имелась) и я убил лосиху в порыве охотничьего азар­та. Мне никогда не забыть влажные, подёрнутые слезой испуганные глаза животного. И опять возник для меня воп­рос: за что? После этого случая, никогда не брал в руки ружьё, чтобы не совершить убийство. Давай, Андрей, на сегодня прервём разговор, уже поздно. Каждую ночь внук звонил деду, в течение почти месяца, и Матвей Захарович отвечал на все вопросы, стараясь не омрачать, не ранить своими ответами, используя свой огромный жизненный опыт, не уходил от ответов на остро поставленные вопро­сы. Так на вопрос Андрея почему люди живут в России и не любят её, надсмехаются над державниками, патриота­ми, и почитают европейскую цивилизацию, западные цен­ности за эталон, Матвей Захарович разразился длинным монологом: – Всё дело в том, что к власти пришли люди, ориентированные на Запад, их ещё называют космополи­тами или компрадорской буржуазией. Это "пятая колон­на", живущая своими корпоративными интересами, раз­рушающая Отечество, подвергающая осмеянию великую русскую культуру, русский народ.

Напомню тебе, Андрей, вопиющий акт русофобии, связанный с именем бывшего министра культуры (ныне один из руководителей данного министерства) ведущего на канале культура "культурную революцию". В своё вре­мя он провёл передачу: "Патриотизм – последнее прибе­жище негодяев". Это выражение почему-то приписыва­ют Л.Н. Толстому. Это неверно. Оно принадлежит Джон­сону. Указываю источник: Л.Н. Толстой опубликовал два тома афоризмов выдающихся мыслителей. Книга назы­вается: "Круг чтения". "Избранные, собранные и распо­ложенные на каждый день Львом Толстым мысли многих писателей об истине, жизни и поведении". Афоризм Джонсона расположен на 237 странице второго тома и имеет совсем другое содержательное значение, а не то, что ему приписывают. По мнению русофобов получает­ся: человек любящий Родину – значит негодяй. Следую­щая передача имела такое название: "Русский фашизм – страшнее немецкого". Задаёшься вопросом: в какой стра­не было бы позволено члену правительства делать такие передачи? Миллионы погибших русских людей, навер­ное, перевернулись в своих могилах, а как должны отно­ситься ещё живые фронтовики и дети погибших родите­лей на войне? Сегодня русофобия затмила ум и чувства многих людей не только в бывших союзных республиках, но и в самой России. Андрей, я тебе это говорю с болью и надеждой на понимание того, что происходит сегодня в нашем Отечестве. Миллионы людей начинают осознавать, к чему привели страну реформы либералов – демокра­тов. Приведу внук, еще одно высказывание простой чу­вашской женщины в "Литературной газете". "Я чувашка. Знаю, раздавят великих русских – раздавят и наши малые народы" Галина Козлова. – Дед, но ведь перестройка на­чиналась с благими целями, почему так получилось? – О каких благих намерениях ты говоришь, внук? 17 марта 1991 года прошёл референдум о сохранении СССР. По­чти 77% населения высказались "За", но кто посчитался с народом. Ещё пример: Представь людей, проработавших по 25– 30 лет в условиях Крайнего Севера, заработавших по 25– 30 тысяч рублей. Этих средств хватило бы на при­обретение в южных районах страны дома, машины, гара­жа. Они мечтали на старости пожить спокойно, принимать детей и внуков. Но гайдаровская реформа обесценила де­нежные вклады. Беспрецедентный в истории развития го­сударств, обман собственного народа. Сегодня пожилым людям выплачивают гробовые по тысячи рублей, обесцененные в десятки раз. Обманутые люди начинают пони­мать для чего были затеяны антинародные реформы. Не­большая кучка проходимцев, дорвавшиеся до власти по­ставила свои личные интересы выше государственных. Так появились, в период "прихватизации", современные нуво­риши, которые приобретали государственную собствен­ность по бросовым ценам, да ещё на деньги государства. В результате шоковой терапии реформы были направле­ны на поддержание экономического благополучия круп­ного бизнеса; выживание простого люда в расчёт не при­нималось.

То, что создавалось не одним поколением людей, ока­залось в частных руках. Ты знаешь Андрей, я неожиданно вспомнил известного учёного, долгие годы прожившего на Западе, Н. Тимофеева-Ресовского. 60 лет назад он выска­зался о либералах-демократах, если бы они пришли к вла­сти в СССР. "Вы представляете, что у нас будет, если вдруг демократия появится? Ведь, это засилье самых подонков демократических, Чёрт знает что! Прикончат какие бы то ни было разумные способы хозяйствования, разграбят всё, а потом распродадут Рос­сию по частям. В колонию превратят". Предсказание учё­ного уже частично оправдалось. Уже продают землю тем, у кого есть деньги. Землю, которую отстаивали не одно поколение людей.

Народ, позволяющий разваливать, грабить страну, позволяющий маргиналам даже продавать детей, которых используют на органы богатым иностранцам, не имеет светлого будущего.

Дед, мне многое непонятно, что происходит в стра­не, часто можно прочитать в ряде статей о русском духе? Посоветуй как укрепить мне его, кого из современных пи­сателей, учёных, политиков читать? – Хороший вопрос, Андрей. Но боюсь, что мне не хватит уже времени, чтобы от­ветить наиболее полно и указать авторов, с которыми ты должен пообщаться через их книги. Прежде всего, – люди-патриоты, высоконравственные, живущие интересами Оте­чества. Их, конечно, тысячи, Россия никогда не оскудеет на таланты, я надеюсь, что и ты станешь патриотом и бу­дешь способен на самопожертвование во имя Родины.

Запоминай авторов, великих патриотов, часть из ко­торых уже умерли: В. Распутин, В. Белов, Ф. Абрамов, В. Шукшин, Вл. Солоухин, В. Астафьев, Евг. Носов, Вл. Личутин (у него особый, удивительный язык, обрати внук внимание на этого писателя), Вл. Крупин, Ю. Кузне­цов, Н. Рубцов, Т. Глушкова, В. Ганичев.

Литературные критики: М. Лобанов, Ст. Куняев (по­смотри его уникальный трёхтомник "Поэзия, Судьба, Рос­сия"), Композиторы: В. Гаврилин, Г. Свиридов.

Публицисты: В. Кожинов, А. Проханов, Иоанн, мит­рополит Санкт-Петербургский и Ладожский, О. Платонов (главный редактор фундаментального 20– томного проек­та "Святая Русь – Большая энциклопедия русского наро­да", 7 томов уже вышло.)

Художники: Илья Глазунов, М. Савицкий (белорусский живописец), В. Клыков (скульптор).

Политики: А. Косыгин, А. Лукашенко.

Философы: А. Панарин, А. Зиновьев.

Дорогой Андрей, внук ты мой ненаглядный, я выска­зал своё субъективное суждение относительно обще­ственных деятелей русской цивилизации, т.к. приходится вопрошать наше прошлое, настоящее, чтобы понять бу­дущее развития России. И должен отметить, что наш ум по природе своей гораздо меньше стремится узнать, чем понять наши корни, истоки, нашу историю. Постарайся Андрей, всё прочесть и осмыслить, у некоторых людей леность ума связана с ненавистью к жизни или презрение к ней. У тебя должен возобладать долг перед Родиной, слу­жение России во все времена, а особенно в непогоду. Пос­ле того, как ты всё осмыслишь, расширение границ инте­ресов у тебя, Андрей, явится естественным и необходи­мым процессом твоего развития. Тебе захочется применить свои познания на службе Отечеству, душа твоя не будет немотствовать, она должна жить бескорыстными, высши­ми целями и идеалами. Прощай, милый, родной внучек, моё время уже истекло. Прощай!...

Дед, дедуля, дедушка, родной! – кричал в трубку Анд­рей, – не уходи, мне ещё многое нужно спросить!

Но ответом Андрею была звенящая тишина... В ком­нату Андрея не вошёл, а ворвался отец Сергей Матвеевич: – Ты, что кричишь, сын, что случилось? С кем ты разгова­риваешь, уже половина третьего ночи? Андрей опустил глаза в пол и, не выпуская трубку телефона из рук, отве­тил: – С дедом говорил во сне...






МОСТ


Деревянный мост, соединяющий берега реки Тары, стоял более тридцати лет. Он делил большое село на две части. Каждый год весной, в период половодья, когда лед приходил в движение, бригада рабочих во главе с Иваном Федоровичем Синициным, вооружившись длинными баг­рами и динамитом, денно и нощно находилась на реке... Вообще-то Иван Федорович по профессии был строите­лем, дорожным мастером и только весной на несколько дней становился хранителем моста до тех пор, пока не пройдет ледоход.

На подступах к мосту стояли мощные столбы, обби­тые железом, напоминающие ледоколы в миниатюре, но они лишь частично задерживали, раскалывая небольшие льдины, несущиеся по течению. Бригаде приходилось взрывать лед и сопровождать баграми осколки льдин меж­ду столбами и сваями моста. Взрывы льда эхом прокаты­вались по всему селу и привлекали на реку в основном ребятишек и молодежь. Они собирались на мосту и на­блюдали за действиями рабочих, иногда люди постарше давали советы, как и что надо делать, как спланировать и разрывать мощный поток льда.

На что Иван Федорович отвечал: "Чтобы я не плани­ровал – всё впустую. Стихия природы мне не подвластна. Поэтому я предоставляю Богу планировать мою жизнь".

Бригадир шел по иссеченному льду, собирал урманские бобы, оглушенную рыбу в воде и отдавал ребятишкам, продолжая вслух размышлять: "Весь мир изменчивый и шаткий, и только иногда в нем проглядывает некое скры­тое сцепление событий, некий извечно предопределенный Всевышним порядок, благодаря которому все идет, как положено, по заранее предначертанному пути".

Однажды Иван Федорович проталкивая багром льди­ну между столбами, свалился и ушел с головой в воду. Вынырнув, он не без помощи товарищей, падавшим ему багор, вылез на лед и заявил: "Сила нашего умения в лю­бом деле зависит от убеждения – это совесть разума". Когда его вели по мосту, с него стекала вода, он пробуб­нил, и многие это слышали: "Слава Богу, что я не в новой фуфайке был, а то бы талон на книги Вл.Чивилихина за­мочил или утопил". Об этой сентенции сельского мудреца нужно сказать особо. Это сегодняшняя молодежь, увле­ченная компьютерами, мало читает и не знает своих выда­ющихся писателей 60– 70– 80– х годов XX века. Иван Федо­рович в 1984 году побывал на всесоюзном совещании строителей в г. Туле. На совещании выступил директор Тульского оружейного завода, который говорил о дости­жениях завода и заметил, что за первое место в социалистическом соревновании на заводе вручали победителям двухтомник Вл. Чивилихина "Память", а за второе – холо­дильник.

Многие, прочитав написанное, усомнятся, т.к. сегод­ня жизнь людей поставлена в такие условия, что все про­ходит через желудок, а не через дух. Наша страна из са­мой читающей превращена, посредством либерально-де­мократических реформ, в одну из мало читающих стран в мире.

Такие люди, как Иван Фёдорович не были единичным явлением деревенской жизни. Они, как яркие всполохи, воз­никали на ночном небосводе и уходили из жизни в пред­рассветных сумерках, не реализовав свои способности.






ДИАЛОГ С САМИМ СОБОЙ


В окно пятистенного деревянного дома, стоявшего на конце деревне Сергеевки, подул свежий ветерок, облака сгустились и заслонили собой месяц. Деревья зашелестели, зашумели: заколы­хались рябины, черемуха, дождем посыпались лепестки цвету­щей яблони. Птицы уже устроились на ночлег. Издалека доно­сится лай собак и неясный разговор припозднившихся мужчины и женщины, идущих за телегой. На противоположном краю де­ревни слышен одинокий звук гитары, расстоянием смягченный, он томительно грустно звенит в чистом прозрачном воздухе. Ва­силий Фёдорович Чернявский, пенсионер, хозяин дома, не спал уже трое суток, он слушал радиостанцию «Маяк» и ловил через каждые полчаса сообщения из Москвы. Причина этой бессонни­цы для него наиважнейшая. Василий Фёдорович всё ещё надеялся, что президент страны Владимир Путин не подпишет закон о продаже земли. Как бывший тракторист и комбайнёр, он очень переживал, когда часть депутатов Государственной Думы и Со­вета Федерации одобрили данный закон и теперь оставалась одна надежда-президент. Бывший механизатор, всю свою жизнь свя­занный с землей, Василий Фёдорович понимал, что если земля-кормилица станет товаром, то это последнее, что нас связывает с Россией. Мысленно он костерил либералов-демократов, называл их пятой колонной, космополитами, которым недорого Отечест­во, голосовавшим за данный закон. Они, по мнению пенсионера, не думают о последствиях и будущих поколениях людей. Мысли его часто возвращались к началу перестройки, когда руководите­ли-разрушители страны и продажные журналисты говорили и пи­сали об инвестициях, которые будут направлены во все сферы производства и особенно в сельское хозяйство. Что из этого по­ручилось, сегодня каждый школьник знает. А что говорили о приватизации, какие частная собственность даёт преимущества перед государственной собственностью? Словом, развивали про­изводство, восемьдесят процентов населения осталось за чертой бедности. Продолжается тотальное разграбление России. Васи­лий Федорович, выйдя на пенсию, много читал: стал постоянным читателем библиотеки, слушал радио и смотрел телевидение, хо­тя и плевался, слушал декорированную ложь, льющуюся с теле­экрана. Думы, думы днем и ночью не покидали старика. Он под­нялся с кровати и подошел к открытому окну. Ночь была светлая, мягкая: осыпанная цветами яблони. Молочно-дьмчатые облака несутся по бледно-голубому небу, скрывая полупрозрачными по­кровами месяц и слабо мерцающие звезды. Облака иногда разры­вались я освобождали месяц; тихо плывет он по небосводу, рас­сеивая все более ночные тени, чуть видневший через дорогу лес. Засеребрилась трава, распустившаяся листва, нежная, прозрач­ная., как кружево, засияла роса, унизывающая крупными слезин­ками благоуханными чашечки цветов. Воздух, отягощенный сладким ароматом черёмухи, смородины, среди которого как бы издалека, проносится тонкий, едва уловимый запах яблонева цве­та, словно манит, тянет под стройно воздушную колоннаду бело­снежных берёз, под пахучую сень цветущей яблони. Близится рассвет, уже первые деревенские петухи возвестили о приходе будущего дня. Боже мой, как прекрасен мир природы! Сколько лет Василий Фёдорович наслаждался этим миром и не может на­сладиться до сих пор. Почему-то вспомнились стихи Василия Бе­лова, он любил писателей «деревенщиков», но особенно близок ему Василий Иванович Белов:



_...Прощаю_вам_всё:_отчужденье_столицы_
_И_светлого_Севера_черную_ночь,_
_Но_хлеб_из_чужой,_из_заморской_пшеницы,_
_Поверьте,_жевать_не_хочу_и_невмочь._
_Я_всех_накормлю..._
_Но_оставьте_в_покое_
_На_древней_Земле,_у_травы_молодой!_
_Не_трогайте_избу_мою_над_рекою_
_И_белую_церковь_над_синей_водой!_



Мысли снова и снова возвращались к земле. Что ждет кре­стьянство? Страну наводняю эмигранты из разных стран... Кто будет работать на земле, если деревни уже опустели, страна вы­мирает, почти миллион в год. Землю, которую выделили части крестьян, после уничтожения колхозов, нечем обрабатывать. Бывшая сельхозтехника растащена и пришла в негодность, ку­пить новую не по карману даже удачливым фермерам. Где оно, счастье, и есть ли оно? – размышлял Василий Фёдорович и при­шел к выводу, что счастье подобно часам: чем проще механизмы, тем реже оно портится. От таких дум легче не становилось. В по­следних известиях по радио сообщали, что в ряде европейских стран приняты законы о регистрации брака людей одного пола. Неужели в нашем Отечестве дойдёт то того, что распутство, ко­торому предали благообразие, не будет оскорблять честных лю­дей? Наступал рассвет. Солнце поднималось всё выше и выше, оно пробиралось сквозь деревья и заливало лучами всю деревню.

Василий Фёдорович продолжал стоять у раскрытого окна, а радио продолжало вещать. Сообщали: японцы изобрели миниа­тюрный компьютер, который равен ручным часам. Не будучи си­лен в такой миниатюрной технике, Василий Фёдорович подумал: электронная свалка превращается в компьютерную шизофрению, файловую проституцию, девальвирующую мышление человека. Люди перестали читать книги. Надо жить не только разумом, но, прежде всего чувствами, чтобы память была на побегушках у сердца, – размышлял старик, – вглядываясь в начавшийся жаркий день. Наивный человек – Василий Фёдорович считал: если делать добрые дела, и они становятся известными, то умный, нравствен­ный человек чувствует себя не вознагражденным, а наказанным. Только такие люди могут возродить Россию. А что сегодня про­исходит? Правительство делает непотребные дела для народа и даже не стыдится их. Старик еще некоторое время слушал радио­приемник и, не дождавшись информации о том, о чём думал по­стоянно последнее время, решил пойти в поле. Он пошел просе­лочной дорогой через редкий лесок, в деревне его называют околком.

Солнце уже припекало, ветра почти не было. Деревья, зали­тые горячим светом, будто оцепенели от жары. Только птицы не­утомимо пели свои песни, и все вокруг в безмолвии внимало этим песням любви. Василий Фёдорович снова перебирал в уме прочитанные за последнее время статьи о земле и, погружаясь в политику, перестал любоваться природой. Политикой он интере­совался всегда, и у него был свой взгляд на события, происхо­дившие в мире. После прочтения какой-либо мудрой статьи у не­го возникали понятия, которые он переносил на Россию. Как-то незаметно, не вдруг возник лучезарный, неземной образ Отечества и стал принимать определенные, осязаемые черты, т.е. какой должна быть Россия. Он стал проповедником в своей деревне. Со всем своим бескорыстием, младенческой чистотой сердца, вос­торженно безумной любовью к своей Родине, он заставил заду­маться своих друзей и близких о том, как мы живём. Почему нас не уважают в мире, почему мы сами не уважаем и не являемся могучим потоком, стремящимся к одной цели – искреннему слу­жению Отчизне?

Зной становился нестерпимым. На пшеничном поле после леса Василию Федоровичу показалось еще жарче. В поле всё спряталось, притаилось, задремало, оно, словно остановило свой бег. Только иногда ветерок вздымал волны молодой, плотно стоящей пшеницы. Вечером Василия Федоровича Чернявского, участника Великой Отечественной войны, Героя Советского Союза нашли на пшеничном поле, которое он убирал на комбайне не один десяток лет. Колосья пшеницы, примятые при паде­нии, и васильки склонились к лицу ветерана, словно оплакивали великого труженика, защитника земли. Он не дождался решения президента о продаже земли, может, и к лучшему, который все – таки, как глава государства, подписал закон, не сообразуясь с мнением народа, не проведя референдум по самому важнейшему вопросу для России...






ФАЛЬШИВАЯ КУПЮРА


Продавец фруктами Татьяна Евдокимовна залетела. Не в том смысле, о чем подумал читатель. Ей уже 53 года и она не могла, не думала, не мечтала о детях. Прожила Та­тьяна Евдокимовна со своим благоверным Егором Серге­евичем более 30 лет: вырастила сына, дочь и недавно ста­ла бабушкой. Залетела она по невнимательности, тороп­ливости, когда продавала, привезенные с Украины ябло­ки. Татьяне Евдокимовне под шумок очереди подсунули фальшивую тысячерублевую купюру. Распознала она ее, после работы дома, когда собиралась отдавать деньги хо­зяину магазина. Хозяин был крутого нрава и на сетования по телефону продавщицы спокойно заметил: "это ваши проблемы, а деньги принесите в указанное время" и поло­жил трубку, давая понять: выходите из положения сами, но расчет должен быть строго по времени в соответствии "с отпущенным товаром". Татьяна Евдокимовна заняла деньги, рассчиталась с хозяином и, глядя на фальшивую тысячу, думала: от хитрости до плутовства один шаг, стоит прибавить и хитрости ложь, и получается плутовство. А разве мы, продавцы, не занимаемся плутовством с весами, обсчетом покупателей мысленно повторяя: "Не обманешь – не проживешь".

Ей однажды один умник-философ заметил: если про­давец сознательно постоянно обманывает своих клиентов, то у его детей и внуков начнутся проблемы со здоровьем. На это указывают все великие книги трех мировых рели­гий: христианства, буддизма, ислама. Этот покупатель ку­пил у нее два килограмма груши, уходя, произнес: "При­слушайтесь к словам, они подобны деньгам, имеют соб­ственную цену и очень часто становятся выражением са­мых разных ценностей". И вот сейчас Татьяна Евдокимов­на размышляла о том, как загнать фальшивую деньгу, кому ее всучить, и придумала: раз меня обманули, а почему я не имею право на подобный обман? Имею.

В воскресный день Татьяна Евдокимовна попроси­ла мужа поехать в село Коровино за картошкой к бабке Тарасихе, так, звали ее односельчане. Сбагрив фальши­вую купюру Тарасихе, которая не усомнилась в подлин­ности купюры, Татьяне Евдокимовне почему-то легче не стало.

Весь день на работе и ночью она маялась угрызения­ми совести, ей припомнились слова покупателя-умника и, наконец, до нее дошли их смысл: слово и дело человека являются моральными ценностями. Ранним утром, когда чуть занялся новый день, Татьяна Евдокимовна уговорила мужа поехать к бабке Тарасихе, повиниться перед ней и отдать настоящие деньги за купленную картошку. Нет чув­ства более разрушительного у порядочного человека, чем обман. Сначала он поражает совесть, а потом выводит из строя сердце и рассудок.






ЧЕРНАЯ ИКРА


Пенсионер Валентин Михайлович Гончаров стоял пе­ред витриной в рыбном магазине и через стекло разгля­дывал рыбные деликатесы, которые ему были не по кар­ману.

Пенсия у Валентина Михайловича 14 тысячи 100 руб­лей, и он стал прикидывать сколько килограммов мог бы купить нельмы, муксуна, осетрины, стерляди и получи­лось, немного. Началась виртуальная игра ума. Если бы скажем 30 лет назад, по тем советским ценам, да с этими деньгами... Было бы здорово: найти эквивалент между ценой и продуктом, но увы... Старик стал размыш­лять: кто же покупает эту царскую рыбу, кому она дос­тупна, какое количество людей города может позволить (возможно и каждый день) есть такие деликатесы. Поло­жим, размышлял Валентин Михайлович, я покупаю два ки­лограмма нельмы, то не смогу рассчитаться за квартиру, телефон, электроэнергию. Но еще нужно покупать про­дукты, ботинки, купленные до перестройки, требующие ремонта. Неплохо бы сменить шапку, которая носится 9– й год и уже облезла. Как мы дошли до такой жизни. Кто сотворил эту проклятую перестройку, по чьему сценарию она была внедрена в нашей стране, так размежевавшую людей на бедных и богатых. Впечатление такое, продол­жал мыслить старик, что нами управляют недалекие люди, не имеющие опыта хозяйствования, управления государ­ством, они иногда проявляют прозорливость, но к посто­янному здравомыслию они не способны. Все больше и больше в России нищих, обездоленных, потерявших веру в светлые идеалы людей; наступила такая степень горя, которая выходит за пределы способности быть честному человеку гордым, независимым, счастливым. Глаза Гонча­рова скользили вдоль витрины и выхватывали банки с красной и черной икрой. Цены, по мнению пенсионера, были запредельными для простого человека, и Валентин Михайлович покинул в сердцах магазин, мысленно ругая сегодняшнюю власть, которая пользуется для своих целей людьми, нисколько не заботясь о них.

Поход в рыбный магазин вызвал душевное потрясе­ние и боли в сердце у старика, он шел домой как оплеван­ный, словно его грубо оскорбили. Неожиданно ему при­помнился случай, связанный с черной икрой тридцатилет­ней давности. После окончания университета, Гончаров работал директором средней школы на севере Томской области. Однажды его попросили прочитать лекцию о международном положении для рыбаков. Объяснили: бу­дет две бригады. По Оби его доставили на быстроходной большой лодке, называли ее полуглиссер. После лекции, один из бригадиров предложил посмотреть, как они тянут, посредством двигателя большой невод «Тонь». Рыбаки сто­яли в воде, в высоких болотных сапогах, с двух сторон не­вода, направляя его, чтобы не запутался и одновременно выбрасывали мелкую рыбу "кострюков" за пределы нево­да, так называли несформировавшихся осетров. После взвешивания улова, один из бригадиров положил в лодку огромного осетра и сказал: "Вам, за лекцию". Валентин Ми­хайлович был настолько взволнован, растроган и не знал что сказать рыбакам. Уже находясь в удаляющейся от бе­рега лодке и перекрывая шум двигателя крикнул: «Спаси­бо, мужики!».

Хозяйка, у которой проживал Гончаров, когда внесли в дом осетра, от такого подарка ахнула, она восхищенно смотрела то на осетра, то на лектора-добытчика. Когда женщина вспорола осетра, то черной икры оказалось больше половины эмалированного таза. Вот тогда впер­вые он попробовал черную икру и ели они осетра и икру несколько месяцев. Эти воспоминания, нахлынувшие из прошлой жизни, оставили в наследство ему справедли­вость советской власти и антинародную сущность сегод­няшней. Нет такого преступления, на которое не идет ча­стник, предприниматель ради наживы, ради прибыли, вы­годы. Теперь, думал Валентин Михайлович, когда жизнь на излете нищему пенсионеру уже никогда не придется по­есть черной, да и красной икры. Остается одно: надо вы­работать иммунитет против такой жизни и приучить себя к двум вещам: к неотвратимым невзгодам и несправедли­востям, которые люди причиняют друг другу.






МАТЕРИНСКОЕ СЕРДЦЕ


Женщина, стянув на груди серый шерстяной платок, неподвижно стояла перед иконой Божьей Матери. Бледное, болезненное, уже немолодое лицо выражало неподдельное страдание.

В храме немного народу: слегка потрескивает горящие восковые свечи, время от времени открывается и закрывается входная дверь, слышны редкие приглушенные голоса входящих и выходящих людей. Эта женщина два раза в неделю, в субботу и воскресенье, приходит в храм и простаивает перед иконой по несколько часов. Впечатление такое, что она постоянно думает и просит Пречистую и Благословенную Богородицу Марию избавить от тяжкого, гнетущего горя, которое поселилось в её душе.

О Наталье Васильевне Воропаевой известно немного: была замужем. С мужем Виктором познакомилась в Новосибирске на авиационном заводе имени Чкалова, где работала после института по распределению. Семь лет были для них годами безмерного счастья. Виктор, окончивший Московский авиационный институт, быстро делал свою производственную карьеру. В двадцать восемь лет он уже был начальником цеха. Это был человек огромного дарования как организатор. О его знаниях, памяти, начитанности ходили легенды. Вскоре родился сын Андрей и, казалось, что семейному счастью не будет конца. Но всё изменилось, когда либералы-демократы начали перестраивать страну на западный манер. Завод и всю страну лихорадило, знобило, были изломаны судьбы миллионов людей. Будущие историки в своих научных исследованиях напишут о нашем времени, и потомки ужаснутся масштабами разора России, тому, что натворили реформаторы – приватизаторы с некогда великой страной и её великим народом. “Идет великое разграбление России, планомерное истребление русских”,– вынужден был признать Патриарх Алексий II. Виктор стал пить по-черному. Они разошлись. Она вернулась на малую родину, где работала экономистом в больнице.

Несколько лет она не знала ничего о муже, а два года назад её пригласили в город Нефтеюганск для опознания трупа бомжа, который жил в этом городе несколько лет, собирая бутылки на помойках и хлеб, оставленный посетителями столовых. Умер, замёрз Виктор на одном из чердаков многоэтажного дома. С большим трудом Наталья Васильевна признала в пожилом мужчине бывшего своего, некогда красивого, спортивного, талантливого мужа. В рюкзаке бомжа оказались документы на имя Виктора Воропаева, недопитая бутылка водки, два десятка книг по философии, искусству и самолётостроению. Вот уж действительно легче сбиваются на путь неразумия самые разумные, как легче всего разоряются самые богатые.

Беда не приходит одна; сын Андрей, служивший в Чечне, неожиданно замолк. На все запросы Натальи Васильевны в воинскую часть, где служил сын, она не получала вразумительного ответа.

Несколько месяцев мать жила ожиданием какого-то страха, события. Она всё ждала весточки от сына в надежде получить известия о чудесном спасении или исцелении. И, наконец, дождалась: из подмосковного военного госпиталя сообщили, что Андрей Воропаев находится на излечении. На работе Наталью Васильевну не задержали, все ей сочувствовали и помогли деньгами: неблизкий путь из Сибири до Первопрестольной. За день до отъезда, она решила сходить на болото и набрать клюквы для Андрея. Пробираясь сквозь кустарники к болоту, мать отмечала скудную растительность, полусгнившие пни, тощие деревья, желтоватую уже замёршую траву. Бледные березки трепещут от холода, промокшие листья, при каждом сотрясении ветра сыплются на землю и, подхватываемые ветром, в бешеном круговороте уносятся во все стороны. Одни старые пни сверху донизу облеплены листьями, да гроздьями лежащая во мху клюква, не чувствуют осенней сырости. Ветер то стихал, то снова с яростью пробегал по болоту и низкорослым деревьям. Но мало – помалу, порывы его становятся реже, слабее, наконец, он стих, и глубокая тишина наступила повсюду. Иногда в этой могильной тишине раздавался крик болотной птицы и долго держался в воздухе. Однако все эти проявления жизни только усиливали беспокойство матери, и сама природа как бы предупреждала её о великих испытаниях, которые ей ещё предстоит пережить. Наталья Васильевна набрала небольшое ведро клюквы, но тяжелое, давящее, серое, свинцовое небо усиливало её тревожность. Только на горизонте появилась и засветилась золотистая полоска света. Сквозь кружева редкой листвы в тёмных предзакатных лучах стала высветляться дорога домой. Дома Наталья Васильевна еще долго размышляла о своей нелегкой вдовьей доле. Она пришла к мысли о том, что жизнь человека стоит рассматривать не с точки зрения узкой, земной, приходящей, а с точки зрения вечной, духовной. Она стояла у окна, и внезапно синичка, предвестница неожиданных событий, ударилась о стекло, и мать долго с напряженным вниманием следила за её полётом до тех пор, пока птица не исчезла из виду. С тяжелым вздохом Наталья Васильевна начала собираться в дорогу. Только на четвертые сутки она прибыла в военный госпиталь. Её встретил лечащий врач сына. Он сказал: «Наталья Васильевна, хочу вас предупредить, будьте мужественны, мужайтесь мать, Андрей искалечен”.

Мать вошла в палату, её сын двадцатилетний Андрей лежал на койке. Его красивое, смуглое лицо резко выделялось: волосы у него были белее снега. По левой щеке медленно скатывалась слеза. Обе руки и обе ноги отсечены. Он не мог говорить: боевики отрезали ему язык. Написать, что с ним сделали, и даже наложить на себя руки он тоже не мог. Мать встала на колени около койки, уронила голову на грудь сына, прошептала: “Кровинушка ты моя родная, сыночек единственный, мальчик мой дорогой. Что же с тобой сделали?” и затихла. Андрей пытался руками – обрубками поднять голову матери, но её уже не было с сыном. Материнское сердце не выдержало такой муки…






БЕЛАЯ СИРЕНЬ


Всемирно известный тюменский летчик, Герой России Владимир Ильич Шарпатов недавно показал мне свою дачу. И обратил внимание на куст засохшей белой сирени, посаженный лет пятнадцать назад.

После смерти отца Володя перевез мать в Тюмень, а потом все мечтал съездить на малую родину, в родные места, надышаться воздухом детских лет. И как только позволило время, отправился в поездку. Отчий дом встретил его печатью запустения, он, как и люди, быстро постарел в одиночестве. В память о родине Володя выкопал два небольших кустика белой сирени, с великой нежностью обернул их в мокрую тряпку и привез в Тюмень.

Один куст сирени, посаженный на даче, в течении нескольких лет разросся, вымахал до трех метров высотой и стал несказанной радостью для всей семьи летчика. Второй отросток посадил на могиле матери – Марии Петровны – на одном из тюменских кладбищ. Этот кустик за двенадцать лет вытянулся всего на десять сантиметров.

Во время плена в афганском Кандагаре дачный куст сирени продолжал расти, но перед приездом В. Шарпатова, после его успешного побега из плена, вдруг в течение недели засох. Видимо, сирени не хватило сил, не рассчитала она своих возможностей – так ждала хозяина. От этого куста не пошла поросль, но летчик не вырубает высохшую сирень – слишком дорога она для него. Как говорит мой друг, ни на земле, ни в небесах нет всеобъемлющей, полной ясности, не все можно открыть с помощью ясности и сознания. Всегда есть нечто такое, что ставит нас в тупик перед божественной природой и тайной бытия. Вспомним кустик сирени, посаженный на могиле матери. Перед приездом летчика в Тюмень в 1996 году куст за три месяца с десяти сантиметров вырос до восьмидесяти четырех. Загадка, да еще какая! И нужно ли ее разгадывать?






ОБМАНЧИВОЕ ЦЕЛОМУДРИЕ


Как ни торопились к последнему автобусу, но опоздали: лишь шлейф пыли от него медленно оседал на проселочную дорогу. Решили с другом Николаем Дмитриевичем добраться на попутке до Червишево, а там, на автовокзале, дождаться маршрутного автобуса до Тюмени. Стали голосовать, и вскоре остановилась грузовая машина с закрытым брезентом кузовом. Шофер был немногословен: «Полезайте наверх, там уже два человека есть».

Мы устроились около кабины на ветхом матраце. А на запасном колесе сидели парень с девушкой. Они, как два голубка, прижавшись друг к другу не стесняясь нас, мило, нежно, целомудренно целовались. Нам показалось, что инициатива больше исходила от девушки. Подумалось о природе, высоком нравственном облике их. Влюбленные произносили тихие, ласковые слова, что усиливало впечатление о чистоте чувств, вновь заставляло нас думать о целомудренности.

Подъехали к автовокзалу. Парень остался в машине, мы пошли покупать билеты, а девушка вышла, видимо, размяться.

В зале вокзала мы обратили внимание на немолодую женщину с большим букетом цветов. Она задавала людям один и то же вопрос: «Скажите, пожалуйста, как называются эти цветы?» Все молчали.

– Николай Дмитриевич, – обратился я к другу, – вот иллюстрация к нашему вчерашнему спору. Не знаем мы ни истории своей страны, ни того, что произрастает на нашей земле, отсюда и отношение к родине, которое изменилось у народа за последние годы не в лучшую сторону… Знаете, как-то я читал о соревновании Куприна и Бунина. Их рассадили в разные комнаты, завязали глаза, затем вносили цветы. Писатели по запаху точно определили каждый цветок!

Мы вышли из здания вокзала, наше внимание привлекла девушка, ехавшая с нами. Она стояла в простенке между вокзалом и магазином, рядом с ней был мужчина. Он безуспешно пытался прикурить от сигареты девушки. Очередная попытка окончилась неудачей, на что девушка съязвила: «Эх ты, неумеха, тебе бы…(дальше – непечатно)».

Солнце наше померкло. Мы стояли как оплеванные. Исчезли целомудрие, красота, нежность…






ПЛАТА ЗА СВОБОДУ КОШКИ – СМЕРТЬ


Геннадий Иванович Терехов в институте Геологии не проявлял себя. Был добросовестным, никогда не опаздывал на службу, на общие собрания ходил регулярно, слушал выступления коллег, никак не выказывая своего отношения к происходящему. Но иногда к нему приходили за советом, за помощью сослуживцы. И тогда, отбросив свою стеснительность, выручал людей из беды. Когда нужно было сказать доброе слово в защиту хорошего человека, он делал это не задумываясь и часто навлекал на себя неудовольствие со стороны начальства. Лизоблюды, шестерки, постоянно крутившиеся около директора, время от времени совершали подлость по отношению к Геннадию Ивановичу. Они, как говорил А. Райкин, запускали «дурочку» – слух о неблаговидном поведении. Директор, человек слабовольный, легко внушаемый, соглашался с доводами приближенных и, вместо того чтобы однажды сказать: «мне надоели ваши интриги, я не дам вам сожрать его, и на этом давайте поставим точку», – подписывал против Терехова заранее составленный приказ о лишении его премии, менял тему научной работы, понижал в должности.

И, наконец, недавно его лишили последнего – комнаты. Так Геннадий Иванович оказался без места. Правда, нашлись сердобольные женщины из других лабораторий, принявшие участие в его судьбе, предложили ему раздеваться в их кабинетах, но он отказался. Его бумаги, заготовки будущих статей, стол были выкинуты как ненужный хлам. Терехов не сетовал на свою судьбу – он был глубоко верующим, православным человеком и считал, что на все Божий промысел. «Значит, Бог послал мне испытания за мои грехи».

Геннадий Иванович был убежден в том, что человек, сознательно совершающий подлость по отношению к другому человеку, будет страдать в три раза больше. Такова милость Божия. Ему нравилось высказывание митрополита Филарета (Дроздова) в духе глубочайшей, гениальнейшей заповеди из Нового Завета: «Божьих врагов ненавидь, врагов Отечества уничтожай, личных врагов прощай».

Терехов стал раздеваться в библиотеке и работать в одном из ее залов. Иногда он пускался в рассуждения, наблюдая за людьми. Благополучно сегодня в нашей стране живут те, кто умертвил свою душу, променял ее на деньги. Разве можно им завидовать? Это весьма ограниченные, недалекие, бездуховные люди, подверженные корысти. Всю жизнь они гоняются за деньгами, комфортом, ничего доброго не оставляя после себя. И умирают в безвестности…

Однажды Геннадий Иванович сидел в библиотеке и размышлял о землетрясениях, которые только что прокатились по территории Китая и Японии. Ход мыслей был таков: «В мире все так сложно, непонятно и необъяснимо, как в природе, так и в обществе. Почему землетрясения происходят в основном в горной местности и крупных городах мира? В разные века разрушению был подвергнут Лиссабон (1755), известны землетрясения Калифорнийское (1906), Мессинское (1908), Ашхабадское (1948), Чилийское (1960), Ташкентское (1966) и другие. Конечно, землетрясения, – размышлял Терехов – связаны с колебанием земной поверхности, возникающей в результате внезапных смещений и разрывов в земной коре, но почему?»

В ответ рождались бредовые идеи. Не связаны ли эти явления с тем, что земля, как саморазвивающаяся система, должна дышать, а ее все более пытаются упрятать под асфальт, лишая кислорода. И еще, в крупных городах – мегаполисах – в течение многих веков появляется много грешников, и их земная и внеземная энергетика не способствует расцвету общества. Может, землетрясения – плата за грехи человечества, как и СПИД?

Внезапно размышления прервал сотрудник: «Геннадий Иванович, в вашей бывшей комнате-лаборатории третий день плачет кошка».

– Почему не выпустите?

– Нельзя, комната опечатана. За срыв пломбы – наказание.

Терехов обошел все коммунальные службы, всех проректоров института, и везде был ответ – нельзя.

– А как же кошка? – восклицал Геннадий Иванович. – Это же грех, она живое существо, она умрет от голода!

На эти моральные сентенции руководители подразделений института разводили руками. Тогда Геннадий Иванович пошел на отчаянный шаг. Он взял топор, сорвал пломбу и выпустил кошку. Та пулей выскочила в коридор, и больше ее никто в институте не видел.

Спасение кошки обернулось для Геннадия Ивановича трагедией. Приехавшие сотрудники милиции заставили его написать объяснение, через день после этого директор подписал приказ об его увольнении из института, а еще через два дня Терехов умер в больнице от обширного инфаркта… Последнее о чем он думал: «Перед лицом человеческой подлости можно дойти до презрения жизни».






ВСТРЕЧА С ПРОШЛЫМ


Аэровокзал Домодедово монотонно гудел от многоголосья ты­сяч людей, изредка прерывая гул информацией дикторов о прибывших и вылетающих во все концы света самолетах. Володя Безменов, потоптавшись около справочного бюро и еще раз убе­дившись, что рейс на Тюмень откладывается на два часа по ме­теоусловиям, решил заглянуть в ресторан немного перекусить. В ресторане было немноголюдно, он присел за столик около окна, отсюда хорош был обзор: видны прибывающие и отправляющие­ся лайнеры. Володя неспешно просматривал меню, сообразуясь с оставшимися деньгами. За три дня в первопрестольной он поист­ратился и, хотя все дни не отлучался с заседаний международной научной конференции по философии образования, командиро­вочные и заначка истончались. Москва – один из самых доро­гих городов мира. Сделав заказ, Володя мысленно вернулся к дням, проведенным в столице, к итогам конференции. Неожи­данно ход мыслей прервал глухой, надтреснутый, но не старый голос:

– У вас свободно, молодой человек? – Да, пожалуйста!

Высокий, сухощавый, благообразный старик в форме полков­ника присел за столик, и к нему тотчас подошла девушка-официантка. Старик был краток:

– Катя, как всегда.

Девушка на подносе принесла стакан коньяку и плитку шоко­лада. У полковника тряслись руки, он никак их не мог унять. Он взял шоколад в свои огромные старческие руки, спрятал его под скатерть и долго, неумело шуршал, разворачивал, а когда спра­вился, залпом выпил коньяк, закусив долькой шоколада. Володя старался не замечать, вглядывался заинтересованно в окно, слов­но что-то необычное видел на поле аэродрома. Но старик прервал эти уловки вопросом:

Видел?

Да! – честно ответил Володя. Через несколько минут руки полковника перестали дрожать, его лицо раскраснелось, и он поинтересовался, куда и когда летит молодой человек? Так они познакомились. Неожиданно полковник спросил:

– Володя, как Вы считаете, сколько мне лет и кто я по специальности? – Вам, Сергей Дмитриевич, наверное, лет 75, и вы военный пенсионер.

– Ошибаешься. 86, я академик Тихонов, энергетик, матема­тик и геофизик. Перед тобой, юноша, реликт, я еще до войны

защитил докторскую диссертацию и был профессором. Когда на­чалась война, добровольцем пошел на фронт. Воевал в составе 57– й Армии Юго-Западного фронта и был участником разгрома фашистских войск па Курской дуге. Верующий я, православный. Может, это спасло меня. Там был ад, страшный для всех участ­ников. Расскажу тебе один случай из своей жизни. Тем более, время до твоего вылета еще есть, а у меня, пенсионера, его пре­достаточно. Прожил я большую жизнь, Володя, повидал на сво­ем веку всякого, но не кляну судьбу, не сделавшую меня тем, кем хотел быть, а участь солдата, офицера, ученого на разных этапах жизни меня вполне устраивала, Сразу же после Курской битвы, в конце июля 1943 года, меня вызвали в Москву на совещание энергетиков страны и больше не позволили вернуться на фронт. Ты, Володя, может быть, не знаешь таких фактов, но во время войны не только ученых возвращали с фронта, но даже студен­тов, чтобы они доучивались в институтах. Это была инициатива Верховного Главнокомандующего – Сталина, Даже в такое труд­ное время он думал о будущем Отечества. И вот мы – на совещании энергетиков-ученых, руководителей правительства в Кремле. Сталин в своем кратком вступительном слове обрисовал обста­новку на фронте и в стране, а затем предоставил слово академику Кржижановскому, директору энергетического института, члену комиссии по мобилизации и увеличению ресурсов.

Было еще несколько выступлений ученых и хозяйственников. Затем был объявлен перерыв на 45 минут, во время которого мы пообедали. Ровно в три часа появился Сталин со свитой. Он взял указку и подошел к огромной, сделанной как из пластика карте СССР. Говорил около двух часов. Скажу тебе, юноша, ни до, ни после ничего подобного мне не приходилось слышать. Конечно, Сталин для всех нас был божеством в человеческом обличии, но своим выступлением он потряс всех ученых, находящихся в зале, компетентностью, профессионализмом. Создалось впечатление, что он знал энергетические возможности всех регионов страны. Выс­тупал без бумажки, его память была феноменальной. Он цитиро­вал многих выступавших и притом убедительно доказывал, что коэффициент полезного действия будущих электростанций должен соотноситься со строительством новых промышленных пред­приятий, шахт, домен, заводов исходя из целесообразности. Не­обходимо учитывать все факторы, в том числе и экологические, ибо нужно все делать на перспективу развития страны.

После этого совещания, в августе 1943 года, появилось поста­новление Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) «О неотложных ме­рах по восстановлению народного хозяйства», так что, Володя, с того самого дня я стал сталинистом до конца своих дней. И пра­вы те историки, которые говорят и пишут, что Сталин взял Рос­сию от сохи и довел ее до космических высот (он немного не дожил до запуска первого искусственного спутника 4 октября 1957 года).

Что только не пишут сегодня демократические СМИ о И.Сталине. Они поставили под сомнение многие его приказы в годы войны, и особенно его приказ за №° 227, доказывая, что Ста­лин повинен в гибели сотен тысяч людей. Но никто из пишущих не задумывался над тем, а каковы были бы жертвы не будь его.

Приказ И. Сталина № 227 от 28 июля 1942 года был вызван тем, что уже громадная территория СССР была оккупирована фашистскими войсками. Сложившаяся обстановка требовала от войск усилить сопротивление врагу и остановить его продвиже­ние. Девиз каждого советского солдата «Ни шагу назад» вызван целесообразностью и необходимостью, Если бы не было сталинс­кого приказа, возможно, не было Володя и нас обоих. Мне при­поминаются строки стихотворения прекрасной поэтессы-фронто­вички, кстати, вашей землячки (она родилась в г, Ялуторовске Тюменской области), Юлии Друниной. Она написала стихотво­рение «Комбат» как раз о приказе № 227, оно объективно отра­жает то, что было на фронте.

Я его помню наизусть:



_Когда,_забыв_присягу,_повернули_
_В_бою_два_автоматчика_назад,_
_Догнали_их_две_маленькие_пули_–_
_Всегда_стрелял_без_промаха_комбат._

_Упали_парни,_ткнувшись_в_землю_грудью._
_А_он,_шатаясь,_побежал_вперед._
_За_этих_двух_его_лишь_тот_осудит,_
_Кто_никогда_не_шел_на_пулемет._

_Потом_в_землянке_полкового_штаба,_
_Бумаги_молча_взяв_у_старшины,_
_Писал_комбат_двум_бедным_русским_бабам,_
_Что..._смертью_храбрых_пали_их_сыны._

_И_сотни_раз_письмо_читала_людям_
_В_глухой_деревне_плачущая_мать._
_За_эту_ложь_комбата_кто_осудит?_
_Никто_его_не_смеет_осуждать!_



Представляю, Володя, запорошенную снегом деревеньку. И плачущую, сгорбленную от горя и работы женщину. Она идет в рабочей фуфайке, подпоясанной кушаком, и с каждым встреч­ным делится своим горем, достает из-за пазухи негнущимися от работы и холода пальцами самое дорогое, что у нее осталось на память о единственном сыне, – извещение-стереотип, в котором указано, что ее «сын погиб смертью храбрых». Вот так все это я представляю, Володя.

Разумеется, в глазах молодого поколения очень плохо быть человеком, преисполненным сталинскими идеями, но еще хуже не признаваться в них, иными словами – сознательно вводить людей в заблуждение.

Для меня Сталин – величайший из людей. И таковым он останется не только в нашей отечественной истории, но и в истории человечества.

Внезапно диктор объявил посадку пассажиров на рейс до Тюмени. Старик встал из-за столика и крепко пожал руку моло­дому человеку, который оказался благодарным слушателем. Во­лодя, спешивший в зал регистрации, думал: время не исцеляет скорби и радости прошлых лет. В разные периоды жизни, мы смотрим на события с разных сторон и другими глазами, в зависимости от прожитых и пережитых лет…






БЛАГОРОДНЫЙ РЫЦАРЬ РЕКС


Из села Кыштовка Новосибирской области приехала моя сестра Галина. Она рассказала о своей собаке. Рекс – западносибирская лайка, мощный черно-белый кобель, гроза всех местных собак – вдруг уступил свое жилище белой красавице – соседской сучке Белке.

У Белки не было своей конуры, иногда хозяева впускали ее домой, но большую часть своей собачьей жизни она проводила на сеновале. И вот однажды она заявилась с дитем-щенком в зубах, нырнула в сарайку, через дыру, специально сделанную для Рекса, и появилась в его логове. Рекс не зарычал, не залаял, не прогнал Белку, а спокойно удалился, уступив ей свое теплое место, состоящее из сена и двух старых фуфаек. Через некоторое время Белка сносила в Рексово жилище все свое богатство – шестерых щенят. Рекс ушел на сеновал и под пронизывающим ветром, на сорокаградусном морозе обитал там, пока у его подружки не подросли дети и их не раздали соседям, и только после этого Рекс вернулся в логово и вновь обрел покинутый на время свой угол. Третий год подряд повторяется одна и та же история, «с теми же лицами».

Рекс уступает на некоторое время свой угол, и, похоже, Белка создает ему дискомфорт не без умысла, давая понять, что он тоже имеет отношение к ее детям и в равной степени с ней несет ответственность за их жизнь…






ДАЧНАЯ ИСТОРИЯ


Дачники, едущие на электричке в сторону Екатеринбурга на свои фазенды, давно перезнакомились друг с другом. И неудивительно, во время дачного сезона, они почти каждые два-три дня в неделю едут к своим грядкам с надеждой поправить свое здоровье, свое материальное положение, которое с каждым годом «перестройки» становится все хуже и хуже. За разговорами о нынешнем житье-бытье люди поднимают самые животрепещущие вопросы нашей действительности. В последнее время одним из главных стал вопрос, касающийся почти всех дачников: как уберечь имущество и сами дачи от разорения? Воруют все, что только попадется на глаза подонкам. Один рассказывал в поезде, что вырыли у него капустную рассаду.

– Такого же никогда не было, – возмущается пассажир, – я живу на свете 76 лет и впервые сам на своей шкуре почувствовал беспредел нынешней жизни.

Каких только историй не услышишь за время поездки! Владимир Авенирович Копалов, в прошлом профессор университета, а ныне пенсионер, дачником стал недавно. У него хватило средств за всю свою честную жизнь купить избу. Он и купил ее в поселке и проживал в ней, занимаясь огородом только в летний период. И его, старика, не миновала участь многих людей. Дважды выбивали дверь, сняли плиту с печи, забрали кухонную утварь: сковородки, кастрюли, чайник, унесли насос и шланги – самое ценное, что у него было, отрезали счетчик. Немощный старик не мог таскать воду ведрами из колодца, но и покупать в очередной мотор, шланги на свою мизерную пенсию накладно, да и где гарантия, что не залезут в избу третий раз. Он, не надеясь на то, что способен чем-то пронять воров, решил все же подарить им свою книгу «Русская идея как духовная основа нации». Этой книге он предпослал записку, вложил ее так, чтобы было видно: «Ребята, прочтите мою книгу (одну из немногих), может, она даст правильное направление вашим намерениям и поступкам в жизни. Хотя наивно думать с моей стороны, что книга способна возыметь действие, на которое рассчитывает автор… У меня к вам одна просьба: уважьте пенсионера, верните хотя бы мотор, я уже не говорю о возвращении всего, что вам не принадлежит. Будьте милосердны. Вы же все в душе православные люди, а воровство на Руси было всегда страшным грехом для простых людей. В.Копалов».

Книгу старик пристроил около замка, дважды вырванного, но дважды закрепленного им с великим усилием. Каково же было удивление Владимира Авенировича, когда через две недели он обнаружил следующую записку: «Отец, прости нас, нехристей, книгу твою философскую прочли, спасибо, не все, конечно, поняли, но одно поняли, на фоне великих людей России мы – подонки, прости еще раз нас, грешных. Отец, оставь ключ на видном месте, чтобы не ломать замок и дверь, мы вернем все». Все было возвращено, и, более того, неизвестные взломщики за воротами избушки сделали лавочку, чтобы пенсионер Владимир Авенирович после праведных трудов мог отдохнуть, расслабиться и подумать о превратностях человеческих судеб…






ДЕД ФЕДОР И ВАСЬКА


Биография деда Федора проста и непримечательна: учился в школе, служил в армии, окончил институт, более тридцати лет отработал инженером на заводе. Сейчас пенсионер.

Словом, жизнь прошла незаметно, как и у большей части граждан страны, его ровесников. У кота Васьки биография тоже заурядная. Деду Федору предложили в библиотеке выбрать котенка из трех оставшихся (было семь), и он выбрал рыжего, с белой грудью, белыми лапками и носом.

У деда Федора с детства была неуемная страсть к книгам: заставлены стеллажами все три комнаты. Но своих ему мало, и дед еще брал книги в библиотеке, которая находилась недалеко от его квартиры. Книгочей он был известный в городе, а в этой библиотеке (как он говорил) ошивался, обретался со дня ее основания – более двадцати лет. Меняющиеся сотрудники быстро привыкали к своему постоянному читателю и знали его читательские вкусы.

Сотрудники пригрели брошенную кошку, назвали Лизкой, и она в течении нескольких лет стала приносить по нескольку раз в год от четырех до семи котят. Встала проблема: куда их девать? Естественно, предлагали своим читателям, не всем, конечно, а по принципу морального выбора. В эту обойму попал и дед Федор. Ему не нравились кошки иностранные, разные там цейлонские или австрийские лохматые, ему по нраву были простые сибирские трехшерстные, с гладкой шерстью коты. Дед Федор нес кота домой, спрятав его на груди. Маленький нежный комочек тихо попискивал, а дед успокаивал, говоря о том, что хозяйка Прасковья Федоровна для приличия поворчит, но примет их, никуда не денется.

« Но почитать, уважать ты будешь только меня – это факт, потому что ты уже почуял мой запах и голос мой был впервые обращен к тебе», – так вслух размышлял старик. И перед тем как перейти железнодорожные пути, он опустил котенка на заросшую травой тропинку; тот пугливо прижимался к ногам, разглядывая деревья, кусты, словно боялся, что дед оставит его в этом страшном, непонятном для него мире.

Дорогой дед думал, как назвать котенка? Перебрал имена: Солнышко – не пойдет, долго выговаривать. Рыжик – тоже. Сирота – нет, нет… А что думать: все другие бывшие в доме до него коты были Васьки, может, этот будет последним в моей жизни. Не надо менять традицию. Итак – Васька. Он позвал его потихоньку: «Васька, Васька», – но тот мирно сопел под рубахой, уткнувшись мокрым носом в седую грудь деда Федора. Дед был набожным, православным и даже появление нового Васьки считал Божьим промыслом, благодатью для семьи. Рассуждал он так: «Все в Боге, все для Него и все благодати через Него». Так Васька стал членом семьи деда Федора и всеобщим любимцем. Но сам отдавал предпочтение деду. Спал с ним, не выходил на кухню до тех пор, пока там не появится дед. Мог сидеть и смотреть на стоящего деда часами, как влюбленный. Дед баловал кота, отдавая из еды самое лучшее. Когда все уходили на работу, дед и кот – старый и малый – затевали игры. Они носились по комнатам до устали, первым сдавался дед, и кот примерялся с этим. Васька был умен, «ай-я-яй» было для него табу, он ни разу не ослушался, был непакостливым котом.

Дед однажды сказал о Ваське: «У него настолько умный, осмысленный взгляд, что в нем отражается вся скорбь мира».

Васька подрастал, превращаясь в красивого кота, старик старел и усыхал. Прошло несколько лет, весь интерес Васьки был сосредоточен на внимании и любви к деду. Мир ограничивался квартирой, но иногда его подсаживали на форточку. Он так привык к новому образу неведомого для него мира, что будил ночью деда и просил, задрав мордочку, подсадить. Дед это делал с удовольствием, тем более, что днем загазованность двора от машин велика, и в интересах здоровья домочадцев окно открывали только ночью. Конечно, мир Васьки дед Федор пытался расширить. Однажды он взял своего любимца на улицу, когда выносил мусорное ведро. Рядом с подъездом, благодаря добрым людям, разросся садик: деревья, трава, новые запахи – все это было внове для Васьки. Дед Федор посадил в траву кота и стал наблюдать за ним. Он отвлекся на какие-то секунды, засмотревшись на белую бабочку, которая должна была привлечь Ваську, и вдруг увидел большого черного кота, крадущегося к Ваське со спины. Предупредить не успел.

Кот бросился на Ваську, когда тот был в самом приятном, благодушном настроении среди цветов и трав. Оказывается и среди котов оказываются подлецы. Все произошло так быстро, и дед Федор не знал, как разнять этот рвущий клубок. Обычно коты, притязая на территорию, медленно приближаются друг к другу, голосами угрожают, пугают и только после такого ритуала бросаются и выясняют отношение в честной борьбе. Дед Федор пытался разнять их, и ему досталось. Васька в пылу борьбы вцепился ему в ногу, а тут еще овчарка прибежала и наделала шуму.

Васька понял одно: мир за пределами квартиры жесток, коварен и немилосерден по отношению к нему. Словом, после этого случая у Васьки отпала всякая охота проситься на улицу. Он лишь чутко прислушивался к шуму и шагам за окном, его чутье настолько велико, что за пять минут до прихода деда он подбегает к двери и пытается просунуть лапу между дверью, плачет, и все знают, что Васькин тятя идет домой.

Недавно дед Федор приобрел почти за бесценок разваливающуюся избу. В прошлом сельский житель, он решил связать себя с землей и поправить свое надорванное здоровье на природе. Стал брать с собой Ваську. На электричке почти два часа езды. Васька сидит смирно в сумке, высунув мордочку, но, как только подходят огородами к избе, Васька становится агрессивным, и никакие уговоры не действуют на него. Для него новый мир кажется враждебным, шоковое состояние продолжается до приезда в Тюмень. В квартире, среди близких ему людей и вещей, он вновь становится ласковым и привлекательным. Впечатление от Васькиного поведения нельзя объяснить только инстинктом, инстинкт научил кота созерцать земное, он дарил ему целостный идеальный вид домашнего бытия до тех пор, пока он не почувствовал враждебность вне этого бытия. Дед Федор однажды в силу необходимости оставил Ваську на своей бедной «фазенде». А получилось так. Дед должен был уехать, т.к. устроился работать сторожем в детском садике. За два часа до отхода электрички искал Ваську, кричал, умолял. Его нигде не было. Он вынужден был просить соседей покормить Ваську, хотя знал его нелюдимость, необщительность с незнакомыми ему людьми. Но такова ситуация. Дед Федор приехал через два дня. Васьки не было, он исчез. Соседи сообщили, что он появлялся вечером после его отъезда, но больше его не было.

Около месяца дед Федор оплакивал Ваську, трижды приезжал специально, бродил по поселку, спрашивал, весь лес исходил, но Ваську никто не видел. Люди сочувствовали старику, т.к. его искренний рассказ находил отзвук в их душах. Старик не утратил веры, что кот должен объявится. «Вера – размышлял старик, – выше чувств, но никогда не противостоит, не противоречит им».

Быть может, ничто не вселяет в нас надежду на благоприятный исход так, как старания и радости, где сливаются смутные ощущения блаженства, горя и веры в чудеса. Был конец сентября, дед Федор услышал жалобный плач за окном: форточка ночью была открыта. Старик был уверен, что это Васька. Он выскочил во двор в трусах, Васька, милый Васька, весь ободранный, худой, грязный с кровоподтеками бросился к деду. Старик заплакал. Лапы Васьки были стерты до крови, он прошел около 90 км. Как он шел, чем питался, как избегал встреч с собаками и недобрыми людьми, пройдя десятки населенных пунктов и не заблудившись в Тюмени, известно только самому Ваське. Привязанность кота к деду, дому так прочна и сильна, что объяснить просто невозможно. Никакая мудрость не способна постигнуть причину столь живой и глубокой любви кота к человеку. Дед Федор больше не берет Ваську в дальние поездки. Они потихоньку стареют, угасают и все реже придумывают, в отсутствие домочадцев, новые игры.






СЛАВЯНИН


Из молодости, когда после окончания университета я работал директором школы в одном из северных районов Томской области, припоминается такой случай. Довелось мне воочию увидеть сибирского старца-богатыря, которому исполнилось в тот год 120 лет. Вот эта история.

...Мы подъехали с местным бригадиром к небольшому домику. Во дворе хлопотала пожилая, лет за 80, женщина. Бригадир представил меня ей и спросил:

– Хозяин-то дома, Наталья Васильевна?

– А где же ему быть, пенсию еще не получил. Бригадир пояснил: когда старик получает пенсию, он берет бутылку водки выпивает ее и отправляется за 20 километров пешком в Новый Васюган. В любое время года, даже в лютые морозы, старик – звали его Василием Спиридоновичем – не изменял себе. Любопытным привычно отвечал:

– Свататься иду к учительнице.

Никакой учительницы не было, об этом знало все село.

В Новом Васюгане старик приходил в столовую, брал стакан водки, немудрящую закуску, слушал одни и те же заезженные пластинки. Сидел, опустив огромную голову, уставившись в одну точку. О чем думал могучий старик: грезилась ли ему молоденькая учительница, может, это была грустная история несостоявшейся любви поры его молодости...

Но никому он ничего не рассказывал.

За полчаса до закрытия столовой старик брал в буфете сто грамм водки, выпивал и отправлялся в обратный путь.

Дома его встречала язвительным вопросом дочь:

– Встретил свою возлюбленную учительницу?

– Не твое дело! – отвечал он и уходил на свою половину спать.

Об этом и поведал мне заранее местный бригадир. Он же предупредил, чтоб я взял «пузырек», иначе старика не разговорить. Когда мы вошли из сеней в первую комнату, я увидел старика, который сидел на сапожном стульчике, занимая своим телом почти все пространство небольшой комнаты. Он сучил дратву, подшивал пимы. Руки его, несмотря на их огромность, ловко двигались, и казалось, что сидящий перед нами старик-богатырь – неземного происхождения. Мы перед ним выглядели, наверное, пигмеями. На наше приветствие старик немного склонил голову, работу не прервал. Попытка бригадира разговорить его ни к чему не привела. Наконец, бригадир выставил бутылку и попросил три стакана. Старик медленно, с достоинством поднялся, и мы еще раз поразились огромности этого древнего славянина. Был он около двух метров, голова его почти касалась матицы потолка, и он пригибался, когда входил под полати...

Прошло тридцать лет, но до сих пор в памяти стоит этот могучий, широкоплечий, с огромной головой и бычьей шеей старец, упершийся склоненной головой в полати. Больше я таких людей не видел!

Старик достал из шкафчика стаканы, принес из погреба квашеной капусты, соленых огурцов, груздей. Все это проделал не спеша, с каким-то чувством обыденности, что ли.

Бригадир налил старику полный стакан, а себе и мне чисто символически, но старик как бы не заметил разницы разлитой водки. Поблекшие через дымку столетий глаза смотрели на нас с равнодушным укором. Через несколько минут задубевшее поч­ти до черноты лицо Василия Спиридоновича порозовело, глубокие морщины словно разгладились, а еще после одного стакана он разговорился. И все же мне, как самому молодому, пришлось еще дважды сбегать в магазин за бутылкой, чтобы разговор не угас.

Жаль, что мы по молодости ничего не записывали, полагаясь на память и на то, что время для этого не пришло. Но вот оно пришло, а вспомнить все детали того, что рассказал русский богатырь, не могу. Василий Спиридонович участвовал в русско-турецкой войне 1877–78 годов, ему уже тогда было около 30 лет, штурмовал крепости Плевны и Карса. Был награжден высшими солдатскими наградами – двумя Георгиевскими крестами. Пережил трех жен, имел от них семь сыновей (трое погибли в Первую мировую войну, один – в Великую Отечественную), двух дочерей. Оставшиеся дети были живы, сыновьям подкатывало под сто лет. Тень грусти во время рассказа туманила его крупное лицо, и выступали на длинных седых ресницах слезы.

Но особенно поразил меня один эпизод из жизни семьи старика. Это было похоже на сказку, но я верю в нее и передаю почти дословно.

Несколько лет назад к старику приехала дочь Настя. Она рассказала о трудной своей жизни, о том, что получает пенсию всего двадцать четыре рубля...

– И вот последыш ее, моя внучка Катерина, – рассказал старик, – надумала выйти замуж. Все уже было обговорено, парень попался хороший, работящий, православный. Замечу, – сказал старик, – я и все мои дети верующие, и дети моих детей тоже православные... Через пять месяцев решили сыграть свадьбу. Настя и поделилась своим горем: ей не на что было купить для дочери золотое кольцо. Ее горе – стало моим горем. Я ходил, как потерянный, все мои мысли были об одном – где найти деньги, чтобы купить внучке кольцо. Это большие деньги, а где их взять? Был конец августа, я ходил рыбачить, но на рыбе в наших местах много не заработаешь. Здесь все рыбачат, начиная с подростков и кончая старухами, а ехать в город продавать рыбу далеко и дорого.

– На грибах тоже не разживешься, – продолжал старик, – их здесь всегда полно. За день до отъезда дочери я решил сходить в тайгу, чтоб наломать для нее белых грибов. Я набрал целую корзину и ведро, сижу под березкой, все думаю об этом кольце. Хотел было уже пойти домой, стал подниматься, как неожиданно солнечный блик, словно высверк молнии, отраженный от кого-то блестящего предмета, ударил меня по глазам, и я увидел невдалеке от себя, с правой стороны, большой белый гриб, на коричневой шляпке которого лежало золотое колечко. Вы мне можете не поверить, но это Божий промысел. Бог помог нам, и это кольцо оказалось по размеру для внучки Катерины... У моей внучки уже четверо детей, моих правнуков. Живет она с мужем хорошо и в согласии, – заключил старик...

Василий Спиридонович умер на 124– м году жизни. Почувствовав себя неважно (за жизнь он ни разу не пожаловался на здоровье), старик вызвал к себе своих детей для прощания. Перед кончиной он сходил с сыновьями в баню, но парился недолго. Когда все собрались за столом, сказал: «Ребята, жизненный ресурс мой исчерпан (так и сказал, он был начитанным), я умру под утро, а пока есть время для разговоров, советов и наставлений. Кто-то из сыновей заметил: «Батя, ты нас еще пережи­вешь». Старик был серьезен. Он сказал, что для соборования у него все припасено: домовину давно приготовил – стоит в сарайке, приглядел место на кладбище: Наталья покажет. Сказал, кого бы хотел видеть из соседей на своих поминках. Посоветовал детям и внукам, чтоб они покрестили в церкви появившихся недавно правнуков и чтобы все сильно не убивались по нему, так как он прожил большую, трудную и счастливую жизнь. В конце он сказал:

– Я честно служил России и Богу. Отказался от чарки, пояснив, что хочет предстать перед Всевышним трезвым человеком. Умер он, как и предсказал, под утро, когда все спали, никого не побеспокоив.

Представляю: на широкой лавке, под образами, лежал старец, сохранивший остатки былой мощи, может быть, один из последних православных русских богатырей, доживший до второй половины XX столетия.






ВОЛКИ НЕ ЗНАЮТ ЖАЛОСТИ?


Дело происходило на торжественном собрании, посвященном 60-летию профессора и 35-летию его работы в геологии. Звучало много теплых слов и поздравлений. Директор института академик Б. Неунылов прочувствованно говорил о юбиляре как о человеке науки, его ясном уме, разнообразных интересах, огромной эрудиции. И вот пришло время говорить юбиляру...

– Событие, о котором я хочу рассказать вам, заставило меня задуматься над тем, что мир людей и природы разнообразен и... не всегда жесток, – так начал свою речь известный ученый Ва­силий Губарев.

...Так получилось, что после восьмого класса Василию при­шлось уйти из школы: отец погиб на войне в 1942 году, а матери было трудно одной растить двоих детей. В 15 лет он посту­пил в училище механизации на полное гособеспечение. Государ­ство обувало, одевало, кормило да еще выплачивало неплохую стипендию. За полтора года обучения можно было приобрести пять специальностей: тракториста, комбайнера, шофера, слесаря и монтажника по животноводству. На семейном совете было решено, что после окончания учебы Василий поедет в Казах­стан, к дяде.

– Мне было семнадцать, и я впервые ехал по железной дороге. Но до Акмолинска, где жил дядя, я так и не доехал. Во время получасовой остановки в Кокчетаве я услышал объявление диктора, приглашающего трактористов и комбайнеров, прибыв­ших на освоение целинных и залежных земель, подойти к спра­вочному бюро. Там уже ждали представители районов. Это был 1956 год...

Василий присоединился к тем, кто приехал по направлению. Его сразу же внесли в какой-то список и даже выдали небольшой аванс. Вот так, случайно, он стал участником великого преобра­зования Казахстана, свидетелем не только искреннего порыва прибывшей со всей страны молодежи, но и низости, предатель­ства, подлости людей.

Губареву дали трактор ДТ-54 и жатку. Поля в Казахстане были огромные: на комбайне за 16 часов работы, сделав всего один круг, можно было намолотить до 19 бункеров пшеницы, а с гектара намолачивали около пятидесяти центнеров. При любой погоде работали с раннего утра и дотемна, поэтому трактористы иногда оставались ночевать в поле, в тракторе.

– Надо сказать, что спать в тракторе неудобно, но это каза­лось мелочью. Натруженное тело требовало отдыха, и засыпал я уже через полчаса. В селе меня никто не ждал: родственников не было, а друзьями еще не обзавелся. Мне понравилось ночевать в поле, наблюдать за природой...

Когда солнце скатывалось к закату, все огромное поле зас­тывало в безмолвии, словно останавливало свой бег в ночь. Лег­кий ветерок вздымал волны плотно стоящей пшеницы. Поле ды­шало спокойной радостью жизни, переливаясь изумрудными крас­ками в лучах предзакатного солнца. А ранним утром рассеивалась мгла, высветлялось небо, летели журавли на юг. В строгом по­рядке они медленно парили на большой высоте, тихим курлыка­ньем озвучивая поднебесье. И когда в этой голубой тиши вдруг на другом конце поля загрохочет трактор, звук которого слышно за десятки километров, пора было возвращаться в реальную жизнь: прибыла бригада механизаторов...

Уже две ночи Василий провел в поле. Ему доставили продукты, привезли постельные принадлежности и фонарик. А тре­тья ночь осталась в его памяти на всю жизнь.

– Где-то часов в двенадцать меня разбудил вой волков. В ве­черних сумерках он казался сверхъестественно жутким. Сталки­ваться с волками раньше мне не приходилось. Не могу сказать точно, сколько их было... Волчьи глаза горели, как светлячки в лесу. Первое, что пришло мне на ум, было удивление: как же они не боятся трактора, который пахнет бензином, маслом, соляркой.

Завести трактор я не мог. Это сейчас можно, не выходя из кабины, как в легковом автомобиле, завести и поехать. А тогда ДТ-54 требовался «пускач», пусковой двигатель, работающий на бензине. Надо было выйти наружу...

Я попробовал отпугнуть волков фонариком, но или лучик света оказался слишком слабым, или волки не боялись – фонарик ничего не изменил. Стая то приближалась к трактору, то откаты­валась назад. Выли они почти не переставая, в унисон. Иногда, во время небольшой паузы, какой-нибудь из хищников словно делал запев, испуская долгий, тоскливый вой. К нему начинали присоединяться другие. Несколько минут я слушал этот жуткий концерт, потом внезапно наступала полная тишина и все начина­лось сначала.

Неожиданно один из них, видимо, самый смелый, заскочил сначала на гусеницы трактора, а затем и на капот. Показалась оскаленная волчья пасть, и светящиеся глаза уставились в пере­днее стекло, словно проверяя, есть ли кто внутри. Я включил фо­нарик. Волк на секунду замер, соскочил, но сразу же запрыгнул снова. Это был мощный, кряжистый зверь. Его огромная голова отворачивалась от света. Серая шерсть немного светлела на груди и надбрюшье. Верхняя губа делалась «гармошкой», то поднима­ясь, то опускаясь вниз, обнажала огромные белые клыки. Я слы­шал, как щелкают волчьи зубы, а из глотки раздается глухое вор­чание. Но оно, как мне показалось, не было злобным...

... Волк смотрел на замершего в кабине человека, как бы говоря ему: «Не дергайся, малый, сиди спокойно, ничего тебе за стеклами не угрожает. Не по своей воле я пугаю тебя, меня зас­тавляют это делать...». Василий не знал, была ли это волчья свадьба, которой руководила будущая «супруга» волка, проверяя его на смелость, или это вожак сбивал стаю, натаскивая молодняк для суровой жизни...

– С первыми проблесками зари волки ушли. Но эта тревож­ная ночь заставила меня задуматься о дисгармонии природной и человеческой действительности. Мы полагаем, что душа дарована лишь тем, чье обличье схоже с нашим собственным. Мы плохо знаем животный мир и, наверное, еще хуже – самих себя. Но наше сожаление об этом незнании нам помогает очень редко...

Последние слова юбиляра потонули в аплодисментах. Зал встал...






ОБЪЯСНЕНИЕ


Машина, преодолев небольшой подъем, последние колдобины, с трудом въехала на деревянный мост. Фары грузовика выхва­тывали покосившиеся, выщербленные от времени перила моста, и весь он дрожал, стонал, скрипел, и создавалось такое впечатле­ние, что он жалуется на невнимание к себе. Семен во все глаза смотрел на знакомые с детства места, и шофер, везущий попутно­го пассажира, видя его заинтересованность, заметил:

– Отживает наш старый мост, рядом уже строят новый, по­ставили опоры, сделали насыпь, да вы днем увидите.

Проехав по мосту, машина как-то сразу оказалась почти в центре села. И чем ближе она подходила к знакомой, по очерта­ниям домов, улице, тем учащеннее билось у Семена сердце.

Приехал он в родное село, когда оно уже спало, только изред­ка слышен был ленивый лай собак, да храп лошадей, жующих траву, но разглядеть все это в кромешной тьме было невозможно.

Приезд Семена всегда был для матери неожиданностью, и то, что приехал ночью, радовало его. Почти инстинктивно он про­шел короткими переулками, а последнюю часть пути – огорода­ми. Очутившись перед изгородью, состоящей из длинных жердей, тянувшихся от бани до небольшого садика, в котором неког­да им было посажено несколько кустов черной смородины и черемухи, Семен двигался вдоль изгороди. Наткнувшись на до­щатую дверь, руками на ощупь нашел щеколду. Дверь, ведущая из двора в огород, неожиданно для этой тишины громко про­скрипела, и он очутился в ограде своего дома. Семен, чтобы не вызывать шума, снял ботинки, носки и босыми ногами прошле­пал на крыльцо, а затем, спустившись с него, с удовольствием прошелся по зеленой траве, еще теплой и не ставшей влажной от утренней росы. Чтобы попасть в дом, нужно было пройти веран­ду, но Семен знал, что мать не спала на веранде, она не слышит, кто ходит во дворе.

Ему было приятно от мысли, что он, наконец-то, дома, где прошло его детство, и как сейчас ему хорошо от разных запахов трав, деревьев и тишины. Он заглянул в окно веранды, но там ничего не было видно и лишь на окнах с той стороны бились ночные бабочки. Семен присел на одну из ступенек крыльца и закурил. И снова, и снова он перебирал в памяти все пережитое, связанное с его отъездом домой. Получив отпуск за три года, он не сразу выбрался из тайги. Какими только видами транспорта не воспользовался, чтобы наконец добраться до родного дома и насладиться тишиной милого сердцу села. До вертолетной пло­щадки добирался верхом на лошади через бурелом и сделанные только что просеки. Их изыскательская партия стояла в шестидесяти километрах от жилья, если их два вагона можно было назвать жильем. Вертолет ждал трое суток, Затем добрался до маленько­го аэродрома, а с него – в Тюмень, затем до Новосибирска. От Новосибирска ехал поездом до небольшой железнодорожной стан­ции, а от нее – двести километров на попутной машине.

Наконец, Семен решился постучать. Для него это была волну­ющая минута: мать, второпях набросив на седую голову ситце­вый платок, выйдет к нему, прильнет к груди и заплачет. Так было всегда, когда он приезжал. Семен стучал в дверь веранды. Через некоторое время слышались легкие шаги, слова из-за две­ри: «Кто там?». «Я, мама, Семен!» Мать торопливо бежала к двери, сбрасывала дверной крючок и оказывалась головой при­жатой к груди сына. Она плакала и говорила каждый раз одно и то же: «Боже мой, неужели тебе трудно предупредить меня о своем приезде телеграммой. Я бы напекла пирогов и блинов, истопила баню».

Так было и сейчас. Все так, как три года назад. После оконча­ния политехнического института Семен, став геологом, не каждый год приезжал домой. Он регулярно писал с тех мест, где ему при­ходилось работать, а профессия геолога обязывала его бывать в разных местах: то он за полярным кругом, то на юге, а вот теперь уже несколько лет ходит по тайге в Тюменской области. Мать очень удивлялась, что ее сын стал таким непоседой. И что он только делает вдали от деревень, городов, сел?! Она даже стала собирать адреса, откуда сын писал письма и откуда присылал ей деньги. Мать очень гордилась сыном и однажды даже о нем прочитала в журнале «Смена», где рассказывалось о геологах Тюмен­ской области и в числе других был упомянут он. Этот журнал ей принесла соседка Алка, которая учится в медицинском институте в Новосибирске. Алка каждый год приезжает на каникулы в село к родителям. И как это она вычитала несколько добрых слов, сказанных о Семене?

Семен много думал о матери, ему было всего лишь три года, когда умер от старых ран отец, пожив совсем немного после войны.

Мать одна подняла и вырастила Семена, и он знал, чего это ей стоило. Она работала почтальоном, получая очень маленькую зарплату, а когда он поступил в институт, вечером еще подрабатывала в детском садике уборщицей и сторожем, чтобы помочь ему выучиться. В пятнадцать лет Семен уже был парнем сильным и высоким, на него заглядывались местные девчата, когда он учился в старших классах. Мать уже давно подумывала о женитьбе сына, ей не терпелось поводиться с внучатами, но сын обычно отмалчивался, когда речь заходила об этом, или отшучивался: мол, ему еще рано обзаводиться семьей. «Какой же рано, сынок, – говорила она ему, – ведь тебе почитай уже тридцать лет, а ведь твоему отцу всего было двадцать два года, когда он ко мне посватался». Однажды все-таки серьезно сказал, отводя глаза в сторону, что не встретил еще такую девушку, да и сложно жениться, имея такую профессию. Мать ничего не могла ответить на это, только, горестно вздохнув, вышла из дома. Как-то мать намекнула сыну, что рядом живет такая красивая, хорошая девушка, а он и не глядит даже в ее сторону. «Мама, ведь она еще школьница». «Была, сын, школьницей, а сейчас уже студентка третьего курса, учится на врача. Вот как сынок бегут годы».

Нельзя сказать, что Семен не видел девушку, бегающую по соседскому двору, посчитал ее еще ребенком и не воспринимал всерьез. На слова матери почти не обратил внимания, только уяснил для себя, что соседская девчонка – студентка, будущий врач. Все время, свободное от чтения и дел по хозяйству, Семен проводил на охоте. Он поднимался очень рано и шел на озеро, где можно было подстрелить утку. Ему нравилось подходить к озеру с одной стороны, где, пронесшийся несколько лет назад, ураган повалил много деревьев. На одно из них он садился и начинал думать. О многом он передумал, созерцая зеркальную гладь озера. Он еще мальчишкой, школьником, ходил с отцовс­кой берданкой сюда и сидел на этом дереве, и это стало уже какой-то необходимостью. В трудную минуту он приходил, слов­но за советом, к старой березе. Приняв какое-нибудь решение, резко вставал и, забыв об охоте, шел домой. Он садился в дере­вянную лодку, переплывал речку, находящуюся в пяти минутах от дома, и только дома вдруг спохватывался: для чего же он ходил на охоту и что это за такие тяжелые мысли, что вывели его из состояния нормального ритма жизни. А думал он о многом. Например: когда же он будет жить как большинство людей, мыться каждую субботу в бане, не зарастать щетиной до безобразия, есть вовремя горячую пищу, и долго ли он будет кормить своей кровью таежный гнус. И еще о многом, о чем не расскажешь и что только ему одному известно. Однако через некоторое время мысли его начинали приобретать характер противоположного направления. Он думал о друзьях, которые рассыпаны по тайге, на буровых, и о том, как трудно им бывает, и о том, что он никогда не сменит свою профессию на другую, и что не уйдет ни в какую аспирантуру, куда его приглашают каждый год с момента окончания института. После таких мыслей хотелось быстрее уехать туда, к друзьям, в тайгу и разделить с ними участь таких, как он, привязанных к тайге, привыкших к неуюту и неудобствам жизни, делавших нужное для всех дело. Семен в своей работе находил упоение, он мог с тяжелым рюкзаком пройти до сорока километров в день по тайге. Ему принадлежат три открытия нефти и газа па Тюменской земле, ему ничего не стоило обработать огромный материал, собранный во время изысканий, чтобы защитить не только кандидатскую, но и докторскую диссертацию, но все что-то останавливало его, делало пассивным, инертным, когда дело касалось лично его.

Он иногда думал о более удачливых друзьях, которые ходили в кандидатах, осели в научно-исследовательских институтах в городе и изредка появлялись в тайге, собирая и забирая его материалы, сверяя свои идеи с данными, полученными Семеном. Да, он был альтруистом, и этим беззастенчиво пользовались друзья, писавшие научные статьи и не упомянувшие ни разу его имя. Он читал их статьи, находил свои идеи и мысли, радовался за них, что хоть таким образом его идеи дойдут до кого нужно, найдут применение в изыскательских работах геологов. Размышляя таким образом, он вместо положенных дней отпуска уезжал от матери раньше времени. И она это знала, предвидела и по мрачному виду догадывалась, что ему не терпится уехать в свою тайгу. Семен же страдал и мучился, так как оставлял мать одну. Но куда он повезет ее? Его домом была тайга, а в ней любимая работа. Угрызения совести на некоторое время отступали, когда он заговаривал с матерью о том, что снимет для нее комнату где-нибудь поближе к нему. Она, замахав руками, говорила: «Еще чего выдумал. Поеду я в твою загазованную Тюмень, где газ, шум, от которого я не доживу до положенных лет. И не выдумы­вай, я еще на ногах, а как обезножу, совсем ослабну, тогда бери и хорони. Разве можно мне куда-то ехать, когда здесь родилась, здесь у меня подруги, с которыми каждый вечер на лавочке полузгиваем семечки и говорим. Это все равно, что вытащить из речки рыбу и перенести в другой водоем. А там что, на пятый этаж меня засадишь, в четырех стенах потом хоть волком вой. И не думай, и не мечтай, я здесь хочу помереть, где мои родите­ли и родственники лежат». Семен соглашался с такими аргумен­тами матери, но эта отдушина мало помогала и незадолго до отъезда он мучился и страдал, представляя расставание с мате­рью.

Через редкий частокол, отгораживающий соседский двор от двора Семена, жила Алка, о которой все чаще и чаще заговаривала с ним мать. В огородике ее дома живописно раскинулись маленькие лужайки, окаймленные с двух сторон группами деревьев, посаженных без всякой системы, но очень густых и зеленых.

В тот день, изменивший его жизнь, солнце закатилось рано, оставив на горизонте бледно-золотистую полосу, и медленно спускался на влажную землю туман. И, несмотря на резкое пониже­ние температуры, Алка не изменила своему правилу, она выскочила в ограду в одном купальном костюме и, минуя лужайки, стала спускаться к речке. Последние лучи уходящего солнца, выглянули из-за облаков, лениво скользнули по поверхности стройного, гибкого тела девушки. Остановившись на несколько секунд у самой воды, она протянула ногу и, почувствовав теплую, словно щелок, воду, вдруг резкими движениями стянула с себя купальник и осталась нагой. Алка знала: в это время никто не приходит на речку, и считала себя в безопасности от людского глаза. Но она ошиблась. Семен, побродив на сей раз беспо­лезно по лесу, уставший за день, решил освежиться. Он еще раньше, переплыв речку на лодке, сидел, разомлевший, сбросив ружье и рюкзак, в кустах и докуривал папиросу. То, что он увидел совершенно случайно, поразило его. Он увидел женщи­ну. Эта юная дева потрясла его своей красотой, он боялся ды­шать, боялся спугнуть девушку и был очень рад тому, что эта удивительная красавица, разбежавшись, бросилась в воду. Плыла она легко и свободно, даже грациозно. Облегченно вздохнув и забрав охотничьи принадлежности, Семен поплелся домой. Дома он медленно снял охотничьи сапоги и, на вопрос матери «Как охота?», – буркнул под нос одно слово: «Ничего», – и ушел в свою комнату.

Там, бросившись, не раздеваясь, на кровать и зажмурив гла­за, вновь представил себе девушку, с ее гладкой, загорелой ко­жей, с ее длинными, стройными ногами и в меру округлыми бедрами. Через некоторое время мать, не постучавшись, вошла к нему, спросила: «Семен, ты с кем это разговариваешь или сто­нешь, не заболел ли?». Видение исчезло, и Семен стал стыдиться своих мыслей, сказав матери, что ей показалось. Теперь дни тя­нулись медленно, Семен целыми днями думал о девушке, при упоминании о ней он краснел и казался человеком, открывшим какую-то тайну, доступную только ему. Так проходили дни, отпуск должен был скоро кончиться, но Семен боялся показаться на глаза соседке. Из-за занавески на окне он наблюдал за нею, видел ее в ограде, в огороде, бегущей на речку, но оказаться в положении, в котором он уже был, не решался, хотя ему очень хотелось увидеть то, что явилось тайной для всех, но не для него. Дни шли, и Семен, кажется, уже все переделал, что нужно было для матери. Он исправил прясло в огороде, сделал дровник, выкопал с матерью картошку, починил крышу и крыльцо, заготовил в лесу дрова. Можно было ехать, хотя еще около месяца ему можно было отдыхать, но он все медлил и каждый день откладывал свой отъезд, придумывая для себя очередные оправдания, что-то недоделал, не расколол и не сложил дрова. Причиной задержки, конечно, была Алка. Если бы ему кто-нибудь сказал, что он способен влюбиться, да так, что не спать ночи напролет, да еще в своем селе, он бы просто посмеялся над этим. Но это случилось, и Семен искал выход из создавшегося положения; хождения к старой березе стали все чаще. Отчаяние приходило от мысли, что если он как-то заговорит с нею, то неизвестно, как она отнесется к его словам. Он перебирал сотни вариантов, как можно подойти к девушке, но все они через какое-то время отвергались им.

В один из дней Алка вышла вечером во двор. Семену, копошившемуся в ограде с дровами, было видно, что она направилась к речке, так как через плечо у нее было перекинуто полотенце. Семен, бросив колоть дрова, вдруг неожиданно для себя произнес совершенно простую фразу: «Алла, возьмите меня с собой». В ответ последовала не менее простая, фраза: «Идемте, коль не шутите». Это было начало. Они купались почти в темноте, брызгали друг на друга и веселились, как маленькие, расшалившиеся дети. Какое утешение, какое спокойствие дало ему сознание того, что она рядом, можно протянуть руку и реально ощутить теплоту ее тела. Влажный ночной ветер доносил с реки запахи свежего дыхания листвы тальника, бурно разросшегося по берегу реки, а Семен и Алка, продрогшие от наступившей прохлады, сидели на берегу, боясь нечаянным прикосновением приблизиться друг к другу. Алка, закинув руки, растянулась во весь рост на песке. Семен косил глаза на нее и думал о том, что природа не поскупились и одарила Алку поразительной красотой. А она в это время глубоко чувствовала, что наступила ее весна. Весна любви. Это было блаженное ощущение, полное грустной и мягкой тоски. Она уже уносилась далеко в своих мыслях о горячей любви. Все в ней ликовало. Да – думала она – теперь наступила пора прийти к ней тому, кого она любит уже несколько лет, кого редко, во время отпусков видит и в кого еще восьмиклассницей влюбилась без памяти. Она вспоминала, как четыре года назад, будучи десяти­классницей, во время его приезда весной, намеренно искала с ним встречи, попадаясь ему на глаза, по он никак не реагировал на знаки внимания с ее стороны. Однажды она сознательно под­караулила его в узком переулке, где по двум доскам нельзя было развернуться, не коснувшись друг друга. Расчет Алки оказался точным. Семен, переходя по неказистому, наспех сколоченному тротуару, взял Алку за талию, поднял ее, повернул вокруг себя и переставил на другую сторону. И все это он проделал молча. Как она тогда бежала домой, ее молодое сердце кричало, оно готово было выскочить из груди, разорваться, преисполненное чувством какого-то постижения, как ей казалось, любви. «Нет ничего в мире выше, – думала она, – как быть женщиной, жертвовать собой». И вот сейчас Алка ждала, ждала этой любви. Неужели он не обладает даром видеть ее страдания и слушать, что творится в ее душе? Она негодовала, прислушиваясь к каждому шороху.

Крупные слезы покатились по щекам Алки, она закрыла лицо руками, перевернулась на живот. Семен резким движением поднялся, подхватил ее и осыпал мокрое от слез лицо Алки поцелуя­ми. «Милая, бедная, родная моя», – говорил он дрожащим голосом. «Семен, – начала Алка глухо и прерывисто, – я принад­лежу к тем людям, которые не умеют скрывать своих чувств. Я долго крепилась, много лет, еще с девчоночьей поры, любя тебя, – бессвязно шептала она, – ты вынудил сказать меня эти слова. Я люблю тебя очень, очень, давно, целую вечность и готова ехать с тобой хоть на край света, куда угодно: в тайгу, к комарам, медведям... Не могу больше без тебя. Не думай, что это моя фантазия. Нет, это не больная фантазия, это настоящее к тебе чувство. Ну не молчи... Но я не хочу, чтобы ты, такой умный, красивый, сильный сказал мне хорошие слова из жалости ко мне. Я не хочу твоей жалости», – говорила Алка, затихая в огромных, сильных руках Семена... «Пойдем, уже поздно», – проговорил, наконец, Семен. Река явилась хорошим резонатором, и еще некоторое время вдоль реки летел его голос.

Алка вздрогнула, встрепенулась и медленно поднялась с земли.

Ночь незаметно сменила сумерки: густой туман поднялся по реке, охватывая все больше и больше предметов.

Скоро шаги их замерли вдали...






ЗАГАДОЧНЫЕ ПТИЦЫ


В природе великое множество таинств, каждое явление – загадочный клубок. Флора и фауна, как и человек,– камешки в мозаичном узоре бытия. Растительный и животный мир постепенно, не без влияния современной цивилизации исчезает с лица Земли и до сих пор мало изучен человеком. Хотя сам человек не знает и себя. Почти на каждом шагу, если внимательно присмотреться к окружающему нас миру, мы сталкиваемся с необъяснимыми загадками.

В подтверждение сказанному приведу два примера.

Однажды в январе из окна своей квартиры наблюдал такую картину: стайка воробьёв опустилась на голые ветви осыпанной легким снежком яблони. Воробьи отряхивались от воды, которая время от времени появляется во дворах многоэтажных домов из-за размороженных труб и аварий. Один воробей, по сравнению с другими, вёл себя очень активно: он прыгал с ветки на ветку, трепетал крыльями, словно пытался привлечь к себе внимание своих собратьев. Присмотревшись, я увидел: хвост у него обледенел и превратился в сосульку. Он, чирикая, поворачивался хвостом к своим сотоварищам, и наконец просьбу бедолаги уважили: один из друзей начал клевать сосульку, сбил наледь с хвоста, и вскоре вся компания снялась с дерева и скрылась из виду.

Второй случай. Молодые люди – Он и Она – в период медового месяца, когда брак – слишком совершенное состояние для несовершенных людей, стараясь уединиться от общества, выбрали нежилую в зимний период дачу своих родителей, собираясь там провести несколько дней. В первый же день своего пребывания они протопили печь, благо, что дрова были, нагрели комнаты, закрыли вьюшку и счастливые, с мыслью “кто никогда не совершал безрассудств, тот не так мудр”, заснули. Подняв разламывающуюся от боли тяжелую голову, увидел двух синичек, которые почти синхронно долбили своими клювами в стекло. Пошатываясь и почти теряя сознание (от угарного газа), он открыл форточки, дверь, завернул в шубу возлюбленную и вынес на крыльцо. Лишь через полчаса она пришла в сознание.

Синички спасли молодожёнам жизнь. Значит, вопреки поверьям, не всегда они приносят печальные вести. Рассеянность, незнание простых вещей – свойства счастливых людей или безрассудной бесчувственности?






ВИТАФОН


Мой знакомый Иван Михайлович – бывший лесничий, а ныне пенсионер со стажем, с которым мы иногда общаемся за шахматной доской, в последнее время сник, потускнел, приуныл, реже стал смеяться, острить, больше задумываться. Здоровьем его бог не обидел, и, хотя ему пошел восьмой десяток, выглядит он на пятьдесят. Всегда широкая улыбка, обнажающая крепкие белые зубы, сквозь одежду просматривается мощная мышечная масса, стройная фигура. Красивый, правильный рисунок лица делает его, несмотря на возраст, до сих пор привлекательным. На вопрос, что его беспокоит, он поведал свою историю, связанную с половой немощностью.

– А чему тут удивляться, Иван Михайлович, Вы в том воз­расте, когда природа организма начинает жить в разладе с собой, нет былого восторга и радости от полноты душевных сил и здоровья. Утешьтесь тем, что сегодня тридцатилетние молодые люди жалуются на импотенцию. Для Вас это естественный процесс, т. к. живете в иной экосистеме, потребляете далеко не чистые, с экологической точки зрения, продукты. А каким воздухом мы дышим, какую пьем воду!

– Все это так, – молвил Иван Михайлович, – но как-то уж все неожиданно произошло, не могу с этим смириться. Настя последняя жена, люблю ее очень, на двадцать три года моложе меня, боюсь, как бы к другому не ушла. Она тоже меня успокаивает: после меня, говорит, ей никто не нужен, мол, тебе не 20 даже не 50 лет, уймись, старый, отлюбился, твое время прошло. Не верю я Насте, бабы – они непредсказуемы в своей линии поведения.

Исповедь пожилого человека заставляет задуматься о том, что любовь – порождение двух индивидов, в ней разумно быть может только одно: живет она в человеке всегда, в любом возрасте

– Рекламе, – продолжал Иван Михайлович, – предлагающей препараты, не верю, хотя и не пробовал такие, скажем, как виагра, виардо, золотой конек. Они одномоментны и небезопасны для сердца, мне нужно такое лекарство, которое бы продлило мужскую силу лет до девяноста. Недавно, – говорит мой собеседник, – прочитал о виброакустическом аппарате «Витафон» он меня заинтересовал, т. к. лечит не только импотенцию, но и простатит, аденому, цистит и др. и, на мой непрофессиональный дилетантский взгляд, своим вибрирующим звуком он убивает в организме микробы. Деньги в заначке были, Настя не знает, где их прячу. И я решился. Купил. Выбрал время, когда в квартире никого не было, настроил аппарат и в соответствии с инструкцией установил и включил витафон в сетевую вилку. Аппарат своим пронзительным звуком не только возбуждает микровибрацию тканей организма, улучшает условия циркуляции крови, но за счет широкого диапазона меняющихся частот происходит скачкообразное изменение напряженности сосудов. На звуки меняющихся частот прибежали две мои сибирские лайки Пальма и Валет и кот Васька. Они некоторое время смотрели на меня, затем собаки завыли в унисон меняющемуся звуку как по покойнику. Слушай, что тут началось: соседи по квартире справа и слева, сверху и снизу начали стучать по батареям. Пришлось прекратить лечение. Я тебе так скажу, наверное, вернусь на старое место жительства, на природу, к речке, провались этот грязный, загазованный город с его цивилизованным образом жизни. Уверен, чистые природные продукты, воздух, вода, сосновый бор сделают то, чего не смогут сделать все лекарства от половой импотенции, вместе взятые.

Наивный человек... Угасание потенции, как и любви, лишь доказывает, что люди несовершенны, т. к. у сердца и других органов есть свои пределы. На мои аргументы Иван Михайлович в конце своего невеселого монолога заметил:

– У меня есть интересные идеи, я неплохо знаю травы Западной Сибири и составлю такой букет, такое снадобье, эликсир, после которого Настя и ваш покорный слуга помолодеем на двадцать лет. Несчастье человека состоит в том, что у него исчезает вера в себя; управлять собой в разных ситуациях – удел немногих и дается лишь опытом, нередко запоздалым...






ФАРЛИ


Доктор философских наук, профессор Каргаполов Василий Андреевич последние пять лет вел неспешный, размеренный об­раз жизни. Несколько лет назад он вдруг почувствовал себя не­важно – забарахлило сердце. До 45 лет он не знал, где оно находится: спал на любом боку, в любых условиях, мог работать сутками, забывая о сне и еде. И вот, как он выразился, «начал иногда ощущать соматический дискомфорт». Василий Андреевич был на редкость здоровым человеком, видимо, унаследовал физи­ческую крепость от отца, который прожил 83 года, ни разу не пожаловавшись на какие-либо недомогания. Мать прожила тоже немало – 78 лет. И профессор собирался жить долго. В мо­лодости ему пришлось освоить несколько рабочих профессий, тре­бовавших от него физической силы и выносливости.

После службы в армии, став студентом университета, он выс­тупал на соревнованиях в различных видах спорта. Для универ­ситета, факультета он был находкой. Силушкой его природа не обидела, он, например, брал две двухпудовые гири правой рукой и выжимал несколько раз, поражая и удивляя даже знатоков тяжелой атлетики и гиревого спорта. Однако от предложений сделать из него чемпиона по борьбе, тяжелой атлетике наотрез отказался. Так он и жил: учился, женился, воспитывал и учил своих и чужих детей н думал, что здоровья хватит ему если не на сто лет, то на 80 уж точно. Василий Андреевич читал лекции и вел семинарские занятия по философии у студентов технического вуза, работу свою любил, и студенты его любили за эрудицию, нестандартность мышления, знание своего предмета. Казалось, ничто не предвещало сбоя со стороны здоровья. За день до сер­дечного приступа он почувствовал вялость, нежелание сесть за стол и работать, даже не хотелось ничего читать. Состояние было такое, как словно он не спал несколько суток подряд, зевал, как после перетренировки. Такое иногда испытывают спортсмены, превысив дозировку физической нагрузки на организм. Ночью, в третьем часу, Василий Андреевич проснулся как от толчка. Он попытался встать, но рухнул на пол. Не понимая, в чем дело, он вновь поднялся, но не удержался на ногах, и снова слабость, головокружение придавили его к полу. Цепляясь за книжные шкафы, он еще раз попытался подняться на ноги, думая при этом: как же так, он, сильный человек, сибиряк, не может пре­одолеть слабости, ничего не может сделать с собой, не управляет своим телом, что же это творится? Борьба с самим собой, со своим духом продолжалась недолго: холодный пот заливал глаза, предметы и вещи в комнате теряли свои очертания, руки и ноги не слушались... Он потерял сознание. Странное ощущение испы­тывал профессор: он все слышал и понимал, слышал, как жена по телефону вызвала «скорую помощь», как ребятишки теребили его и просили проснуться, но сил не было даже открыть глаза. Василий Андреевич слышал, как вошли в квартиру два врача «скорой помощи», о чем они говорили, как сделали укол, измери­ли давление, сняли кардиограмму. У него было такое чувство, что это происходит не с ним, а что он тут же, рядом со всеми, и старается вникнуть во все происходящее. Такая непривычная отстраненность от себя еще долгое время после этого случая возвра­щала его к тому событию. Когда он потом рассказывал жене, кто что говорил, она поражалась тому, что он, будучи в бессозна­тельном состоянии, запомнил один к одному все, что происходило в их квартире той роковой ночью. Для врачей «скорой помо­щи» это была обычная ночь, они привели в чувство профессора: предметы, вещи в квартире для него приобрели четкие очерта­ния, перестали плавать и растворяться. Он сразу же поднялся на ноги и на все уговоры врачей и жены лечь в больницу отвечал: «Нет и нет, и не уговаривайте, чувствую себя уже неплохо, норма­льно». Даже слова жены о том, что он думает только о себе и не думает о ней и детях, не возымели на него никакого действия. В больницу он не поехал. Днем участковый врач-терапевт и карди­олог отметили, что пульс, давление повторная кардиограмма по­казали значительное улучшение работы сердечно-сосудистой сис­темы. Врачи внушали Василию Андреевичу, что случай, произо­шедший с ним, это первый звонок, извещающий о том, что необходимо отказаться от интенсивной научной работы, больше бывать на свежем воздухе, ходить пешком и делать по утрам зарядку. Они убеждали профессора в том, что нужно не только развивать ум, но и укреплять физическое здоровье. Вот этому последнему совету и внял профессор.

Он стал ходить на работу пешком. До института было не более получаса ходьбы, и профессор стал выходить за час до лекции или семинарского занятия. Василий Андреевич выбирал улицы и переулки, где движение машин было меньше, шел дво­рами, искренне полагая, что вдали от транспортных магистралей меньше загазованность, воздух чище. Его облаивали собаки, но душа радовалась от вида тихих дворов, похожих на деревенские.

Профессор научился ладить с собаками. Когда они с лаем приближались к нему, он спокойно говорил: «Возьми кыску, зю-зю», – собаки в замешательстве останавливались, они искали глазами кошку, но ее, конечно, не было. Весь порыв и злоба у собак пропадали...

На пути к институту он проходил незастроенное прост­ранство – поле около выставочного зала, там утрами владельцы выгуливали собак престижных, элитных пород: спаниелей, гор­донов, пойнтеров, овчарок и др. Важные хозяева освобождали собак от поводков, давая им возможность порезвиться, а сами медленно прогуливались друг с другом парами, собаки тоже па­рами начинали игры, возню. Собаки лишь несколько секунд смот­рели на высокого, грузного человека как на чужака, и продолжали прерванную игру. Профессор не оскорблялся за такое не­внимание. Он продолжал свой путь, думая о том, что из всех собак лучшая, пожалуй, сибирская лайка. Он уважал ее за доб­рый, отзывчивый нрав, за открытость, отходчивость, силу, вы­носливость и верность.

Однажды в поисках оптимального пути к институту Василий Андреевич набрел на улочку, состоящую из девяти деревянных домов, в семи из них не пахло живым духом, а в двух домах теплилась жизнь. В них жили пенсионеры, которые ждали своей очереди, чтобы переселиться в высотные 9–12– этажные жилые дома, расположившиеся со всех сторон некогда тихой «деревенс­кой» улочки. И хотя ее укорачивали строящиеся высотные дома, бульдозеры вокруг навалили высокие кучи строительного мусора, «деревенька» продолжала жить и сопротивляться, вернее, сопротив­лялись деревья, принимавшие первые удары цивилизации. Они располагались вдоль улицы, вокруг нее, и ограждали огороды, стараясь словно отдалить гибель. Деревья стояли насмерть. Мощ­ные тополя, как солдаты, даже под напором современной техни­ки не дрогнули. Ближе к домам росли густые кустарники, с тру­дом, но пробивалась наружу зеленая трава из-под больших ка­менных обломков и полуразрушенных бетонных плит.

В этот оазис, как его прозвали городские жители высокоэтаж­ных домов, вечером повадились ходить влюбленные парочки, а днем, в обеденный перерыв, приходили рабочие, строящие дома. Они раскладывали немудреную снедь прямо на улице, благо ули­ца превратилась в сплошной травяной ковер, а часам к семи здесь стали появляться пожилые люди из высотных домов. Они шли по три-четыре человека и все с бидонами, иные с ведрами. Дело в том, что один из пенсионеров недавно обнаружил родник.

Маленький ручеек, журча, несет свои серебром отливающие струи, точно радуется тому, что он нужен людям... Кто-то уже нашел узкую трубу, приделал ее, и из нее лилась чистая как слеза вода. Василий Андреевич, увидев столпившихся людей около род­ничка, подумал: «Неужели в домах нет воды?» – и спросил об этом. «Почему же нет, есть вода, но эта слаще», – сказал пожи­лой мужчина. И Василий Андреевич понял, что приходят сюда за водой бывшие деревенские, волею обстоятельств осевшие в го­роде, им не столько вода нужна, сколько общение между собой. Кто-то соорудил лавочку, и на ней сидели уже перезнакомившие­ся старики, обсуждая разные проблемы и глядя на ручеек, вы­текающий из трубы, который бежит, скользит, сверкает чистыми, хрустальными струями. Василий Андреевич приходил сюда в 12 часов дня, когда здесь никого не было. Ясное, безоблачное небо раскинулось над «деревенькой». Лучи полуденного солнца золотят могучие вершины тополей и, прокрадываясь между гус­тыми кустарниками, искристыми блестками играют в светлых стру­ях родничка. Мягко журчит ручеек, таинственный его шепот, сливаясь с жужжанием пчел и полным истомы стрекотанием куз­нечика, навевает дремоту и умиротворение.

Лишь изредка доносился со стройплощадки шум машин, скре­жет ходящею по рельсам крана. Как-то сидел Василий Андреевич на лавочке у родника, думал о превратностях судьбы, о себе, о людях, живущих в согласии с природой.

Неожиданно услышал шорох, оглянувшись, увидел плотного, невысокого роста, широкогрудого, черного с белыми отметинами пса. Он припал к трубе, как человек, и пил воду. Первое жела­ние было прогнать его, но что-то удержало, остановило профес­сора. Он интуитивно, каким-то чутьем понял, что пес не при­шлый, а местный и что пьет воду он только здесь. Напившись и встряхнувшись, пес спокойно смотрел на человека, сидевшего на лавочке. Незнакомец тоже спокойно разглядывал пса. Это была сибирская лайка. У пса была красивая большая голова. Затылоч­ная часть слегка округлена, с хорошо заметным бугром, стоячие уши в форме вытянутого треугольника высоко поставлены. Глаза некруглые, с резко косым разрезом век. Пес был покрыт корот­ким жестким волосом, на задних лапах очесы, но без подвеса.

Боясь спугнуть пса, Василий Андреевич заискивающе позвал его: «Иди ко мне, иди, не бойся», – и даже похлопал рукой по коленке. Пес какое-то время колебался, но затем смело подошел к профессору и встал около его ног. Профессор без колебания запу­стил руку в шерсть, гладил спину пса и говорил: «Что, брат, нет у тебя хозяина, сторожишь пустой дом? Давай будем знакомить­ся. Меня зовут Василий Андреевич Каргаполов, а тебя? Знаешь, пес, назову-ка я тебя Фарли в честь известного писателя-биолога, этнографа из Канады Фарли Моуэта, в свое время я прочитал несколько книг этого ученого. Особенно большое впечатление произвела на меня одна из них – «Не кричи, волки!». Речь в ней идет об Ангелине и Георге – волках-супругах, которые жили на бескрайних просторах Канадского Севера и которые выказали доброжелательное отношение к Фарли Моуэту, оказавшемуся в их природной среде».

Профессор сидел, рассказывая о Фарли Моуэте, а затем, по­смотрев на часы, сказал: «Мне, Фарли, пора на лекцию, пойдем, проводи меня немного». Они дошли до автострады, которую нужно было пересечь, и Василий Андреевич попросил Фарли дальше не провожать, пообещав ему завтра прийти и принести какой-ни­будь гостинец. Так началась эта удивительная дружба, продол­жавшаяся два года. Василий Андреевич приходил к роднику тог­да, когда у него были лекции и семинары в институте. Он выхо­дил из дома иногда за три часа, но были дни, когда у него в институте не было никаких дел, и он приходил к Фарли просто так, чтобы посидеть, поговорить. Фарли, завидев профессора, встречал его громким лаем, несся сломя голову, подпрыгивал, наровя лизнуть его, подметал землю хвостом, бодая головой, тер­ся об ноги. Словом, встречал своего нового хозяина, и так почти каждый день.

Но вот случилась беда с Фарли. Рядом с ним не оказалось Василия Андреевича. Он был в это время на философской конфе­ренции в Тамбове. А когда, вернувшись, появился у родника, то не обнаружил своего друга. Нашел он его в ограде дома, который сторожил Фарли. Он лежал около изгороди в крови. Волоча зад­ние ноги, с трудом пополз навстречу профессору и, когда они встретились, лизнул сухим шершавым языком руку хозяина. Это уже говорило о серьезности положения. Он сбегал с банкой до родника, набрал воды, разжевал мелко мясо, хлеб, принесенные с собой для Фарли, и вместе с водой поил друга, понимая, что необходимо отпаивать его жидкостью, так как Фарли потерял много крови. Этим же вечером профессор привел к Фарли вра­ча-хирурга, который сделал операцию, обработал рану, зашил ее и сказал, что пес будет жить, но за ним нужен уход.

– А почему бы Вам, Василий Андреевич, не взять его до­мой, – сказал врач.

– Видите ли, Владимир Петрович, – начал профессор, – Фарли – сибирская лайка, а для него место в городском доме – тюрьма, где он не выдержит. Этот брошенный дом он охраняет, и, видимо, здесь он родился. Фарли будет здесь находиться до тех пор, пока не снесут все дома. Несколько дней назад «деревеньку» покинули два последних ее жителя, так что недолго осталось ему здесь жить.

Фарли начал поправляться, друзья снова ходили посидеть у родничка. Там, поглаживая Фарли, профессор рассказывал дру­гу о своей жизни: «Мне тоже было не сладко. Родился в войну. Отец, хотя и в возрасте, воевал, два моих старших брата погиб­ли, я их не видел, так как был последним. Мать день и ночь работала в колхозе, не до меня было. Много в это время умерло от голода нашего брата – детей. С 14 лет трудился в колхозе на разных работах. Служил в армии в танковых войсках водителем танка. А когда поступил в университет, то снова вспомнил голод. В солдатской робе ходил два года, стипендия, даже повышенная, была 28 рублей. Пришлось подрабатывать: разгружал уголь, ез­дил со стройотрядами в Казахстан. И не поверишь, Фарли, мно­гим студентам присылали деньги из дома, а я отправлял зарабо­ток за лето домой, родителям. Они у меня уже были старенькие, немощные, изработавшиеся. Колхозу отдали 40 лет, получали пен­сию по 12 рублей в месяц. Почти каждое лето, во время студен­ческих каникул, я приезжал домой в свою деревню. На все лето хватало дел: заготавливал дрова, накашивал сена для коровенки Майки, ухаживал за кормильцем – огородом. Во всех делах неизменным помощником у меня был пес, похожий на тебя, Фар­ли. Он со мной и на рыбалке, и на охоте, и на покосе.

Лиха я хватил в своей жизни не больше, чем сверстники – тяжела для всех была жизнь после войны. Надо любить жизнь во все времена, мой друг, и радоваться каждому ее мгновению. Мне бы очень хотелось, хотя бы на какое-то время, вернуться в то трудное далекое детство, разбежаться с берега и бултыхнуться в речку Тару, милую речку моего детства. Все чаше и чаще думаю о своей деревне, о жизни того времени. Люди приносят большие жертвы, чтобы жить в соответствии с тем, что они считают долж­ным, но как хочется освободиться от обязанностей, хотя бы на некоторое время.

Ты понимаешь, Фарли, от этих постоянных дум о деревне я, неожиданно для себя, начал писать стихи:



_Мне_снится_речка_Тара_в_красоте_стыдливой,_
_Когда_мальчишкой_с_удочкой_спешил_
_В_мой_милый_дом_–_шалаш_под_старой_ивой,_
_В_котором_я_подолгу_жил..._



Жизнь продолжалась. Время текло в одном направлении, «деревеньку» не разрушили. Фарли совсем поправился, он стал провожать профессора до института и, пока тот был занят со студентами, ждал его. Фарли погубило то, что он стал пересе­кать опасную для себя зону – шоссе. Это было зимой: профес­сор, как обычно, провел занятия и, когда вышел из института, не обнаружил своего друга. Не ожидая ничего плохого, он на­правился обычным путем домой, через «деревеньку». Перейдя трассу, увидел на обочине дороги убитого Фарли. Видимо, тот бежал через дорогу, но не рассчитал силы, машина сбила его и отбросила на обочину. Фарли лежал, вытянув передние ноги, словно смерть настигла его в прыжке: влажные, испуганные, даже не испуганные, а удивленные, открытые глаза выражали что-то человеческое, словно говорили: за что? Василий Андрее­вич поднял мертвого тяжелого Фарли на руки и понес в «де­ревню». Он занес его в ограду дома, который охранял Фарли, выбрал место для могилки у плетня, рядом с тополем, затем нашел в пристройке лом и в течение нескольких часов долбил мерзлую землю, выгребая ее руками. Похоронив Фарли, Васи­лий Андреевич взял в ограде несколько кирпичей и на могиле выстроил из них букву Ф. Профессор шел домой, ему все виде­лись удивленные, подернутые слезой глаза Фарли и немой бе­зответный вопрос: за что?

На следующий день Василий Андреевич в институт поехал автобусом. Тоска по малой родине у профессора стала невыноси­мой, избавиться от нее можно было только совершив поездку в родную деревню. Он собирался после летней экзаменационной сессии провести отпуск на родине. Василий Андреевич понимал, что у него в деревне нет родственников, и тем не менее мысленно представлял, как сходит он на сельское кладбище, поклонится дорогим могилам матери и отца, побывает в ремонтно-технических мастерских, как встретится со сверстниками, с которыми учился в школе, с теми, с кем когда-то начинал работать механизатором, искупается в милой его сердцу речке Таре... Но этому не суждено было сбыться: Василий Андреевич умер в кузове грузовой маши­ны. Доехал поездом он хорошо до станции, но опоздал на авто­бус, который курсировал до его деревни.

Шел пешком, и тут его нагнала попутка... Встрече с родиной не суждено было состояться. Но, как говорят в народе, «такую смерть за деньги не купишь», он умер, не обратив внимания на смерть. Хоронили профессора всей деревней, могилу вырыли рядом с могилами его родителей.

Сбылось. Он так хотел быть похороненным на сельском клад­бище малой родины...






ПОСЛЕДНИЙ РУБЕЖ


Делегация работников образования, направляющаяся в Германию, была сформирована почти год назад, но поездка дважды откладывалась из-за отсутствия средств у министерства. Поездки за границу стали плановыми. Договор между Россией и Герма­нией был связан с обменом опытом, знакомством с системой выс­шего и профессионального образования обеих стран.

Наконец, все финансовые проблемы, противоречия были раз­решены, и группа из восемнадцати человек прибыла рейсовым самолетом из Москвы во Франкфурт-на-Майне. Российской делегации, представленной в основном руководителями областных департаментов по образованию и учеными высших учебных заведе­ний, надлежало посетить учебные заведения разного уровня За­падной и Восточной частей Германии.

За три недели члены делегации должны были побывать почти во всех крупных городах. После каждого посещения учебного заведения, будь то университет или профессиональное заведение при заводе, традиционно проходила дискуссия, в которой уча­ствовали почти все коллеги с обеих сторон. Споры были жарки­ми, вопросов было много, и два переводчика – доктор Харольд, кстати, закончивший Московский университет, и мадам Ингрид ранее жившая в России, сменяя друг друга, подчас были вынуждены призывать отдельных спорщиков к порядку. Времени на дискуссии, как правило, не хватало, и руководители-хозяева с немецкой педантичностью обрывали словесные баталии, чтобы неукоснительно следовать предписанной, заранее составленной программе.

Среди российской делегации появился неформальный лидер – профессор, доктор технических наук из Новосибирска Сергей Иванович Русинов. Он обратил на себя внимание тем, что вначале не проявлял особого рвения к полемике, но когда его просили высказать свое мнение по каким-либо вопросам, он поражал глубиной и оригинальностью мысли, а его фундаментальные знания в различных областях наук и, особенно, в образовании, сделали его самым уважаемым среди коллег. За кажущейся отстраненно­стью, дистанцированием обсуждаемых вопросов, он не пропус­кал ни одного факта, и, когда подходила его очередь сказать свое слово, все уже ждали с нетерпением, приготовив блокноты, что­бы записывать его нестандартные мысли и идеи.

После дискуссии его продолжали донимать вопросами в авто­бусе во время поездки, в отеле, во время еды, восхищаясь его феноменальной памятью и знаниями. Сергей Иванович, похоже, не тяготился таким вниманием к нему. Чувствовалось, что это обычное его рабочее состояние. Он не рисовался, не кокетничал, а был заряжен на любую полемику, самозабвенно отстаивая ду­ховные приоритеты, свое патриотическое мировидение опреде­ленных проблем под углом державности и национальных интере­сов России.

Три недели пролетели незаметно: посещение заводов, частных предприятий, учебных заведений заставляло членов делегации проводить исторические параллели между Россией и Германией, и эти сравнения были не в пользу России – победительницы во Второй мировой войне. Два последних дня пребывания были отданы Дрездену, его музеям и, конечно, знаменитой на весь мир картинной галерее. Сергей Иванович провел в ее стенах весь день. Всю свою жизнь он интересовался философией и живопи­сью, в его домашней библиотеке десятки полок были заставлены художественными альбомами, каталогами, книгами, энциклопе­диями, посвященными отдельным художникам и истории жи­вописи, начиная от античности и кончая современным искусством разных стран и народов. Но читать и смотреть репродукции из альбомов, даже если они прекрасно оформлены, это одно, а ви­деть оригинал – совсем другое. Сергей Иванович долго стоял перед «Сикстинской мадонной» Рафаэля Санти. Он вспомнил историю о том, как 150 лет назад, в 1867 году, Ф. Достоевский также стоял перед благородным образом Богоматери с младен­цем, полной душевной красоты и чистоты, словно парящей в пространстве.

В последний день перед вылетом на родину руководитель и переводчик с немецкой стороны Харольд решил показать русским Саксонскую Швейцарию. Традиционно для всех экскурсан­тов из разных стран мира был составлен маршрут посещения: экскурсантов возили на смотровые площадки, с которых откры­валась прекрасная панорама величественных гор, утесов, покры­тых зеленью, снизу причудливо извивалась река. И вот на этом фоне люди фотографировались, обмирали и вскрикивали (не­смотря на безопасность), глядя вниз. Харольд решил познако­мить членов делегации с Саксонской Швейцарией не со смотровых площадок, а повести их в горы.

Около часа ехали автобусом, затем пересели в трамвай и вышли на последней остановке. Начало пути ничего серьезного не пред­вещало: крутизны особой не было, и почти все с шутками и анек­дотами по хорошо утрамбованной щебенкой сельской дороге, мед­ленно поднимались вверх. По бокам дороги рос хвойный лес, поднимающийся ввысь, резко очерчивая горы, уходящие в под­небесье. Чем дальше ученые мужи и дамы поднимались вверх»: тем реже слышались взрывы смеха от рассказанных анекдотов. Несколько человек отстали и повернули назад. На пути стали попадаться деревянные лесенки с перекладинами, за которые можно было держаться руками, а ступеньки взбегали все круче и| круче, приближая почтенную публику к горам. Наконец, преодолена последняя крутая лестница, лица участников похода стали красными и потными. Неутомимый худощавый и моложавый Харольд подвел делегацию к мощной скале, причудливо преломляющейся и уходящей в небо. Впечатление было такое, что скала угрожающе нависла над путешественниками. Железные скобы четкой лентой были прибиты и уходили так высоко, что их невоз­можно было различить.

Стало ясно, что осилить дальнейший путь могут только еди­ницы.

Харольд предложил, после пятиминутного отдыха, продол­жить путь – осилить последний рубеж, тем, кто может, кто рассчитывает на свои физические и моральные силы: «Придется подниматься по скобам». Первым вызвался идти Александр Васильевич – молодой профессор из Нижнего Новгорода. Затем, после небольшой паузы, вызвался идти Сергей Иванович, объяснив свое решение тем, что кто-то же должен представлять Сибирь. Но тут же последовала реакция, видимо, из лучших побуждений, со стороны молодящейся ученой дамы из Санкт-Пе­тербурга:

– Куда же вы, Сергей Иванович, разобьетесь. На эти скалы страшно смотреть, одумайтесь! Что вы делаете?

Остальные путешественники молчали. Сергей Иванович мыс­ленно ответил даме: «Типун тебе на язык! Назло всем пойду, а главное, проверю себя и сердечную мышцу, а то она уже, навер­ное, деформируется». Новосибирец снял плащ, шляпу, галстук, оставшись в костюме. Только Харольд имел для такого похода соответствующую экипировку: особые для такой вылазки ботинки, за плечами небольшой рюкзак с продуктами. Он первым взялся за скобу, за ним профессор из Нижнего Новгорода, Сергей Иванович пошел замыкающим.

Уже первые метры по скобам были сопряжены с большими усилиями. Сергей Иванович старался не отставать от своих моло­дых компаньонов. Он не смотрел вниз, оставаясь лицом к скале, но мысли все чаще и чаще заставляли его думать: Дурак старый, зачем пошел, кому ты что хочешь доказать. Сердце у тебя совсем худое и стоило лететь такую даль, чтобы сорваться и умереть вдали от России. Он тут же отгонял эти мысли и старался думать о чем-нибудь другом. Вспомнил строчки давно забытого поэта: «Будет буря, мы поспорим и помужествуем с ней». Перед отъез­дом в Германию Сергей Иванович как-то пожаловался своему коллеге на боли в сердце, под лопаткой, отдающиеся в левое пле­чо. Коллега, перенесший два инфаркта, посоветовал один раз в месяц принимать одну таблетку аспирина, которая разжижает кровь и уберегает человека от инфаркта. Он думал о спаситель­ной таблетке, полагая, что запас прочности его сердца достато­чен, т. к. недавно, уже в Германии, принял ее. К тому же Сергей Иванович еще дорогой до подножья скалы украдкой, чтобы ник­то не видел, принял таблетку валидола под язык, на всякий слу­чай, и полагал, что этого будет достаточно для восхождения. Под­нимаясь по скобам, Сергей Иванович не только прислушивался к своему состоянию, но и замечал нагромождения огромных отвес­ных гор. Миллионы тонн хаотично застыли в причудливом, но прекрасном беспорядке. «Неужели, – думал он, – это ледники так удивительно разместили гигантские глыбы, на вершинах ко­торых ухитрились расти хвойные деревья?» Сергей Иванович задыхался и обливался потом. Были минуты, когда наступало какое-то безразличие, отупение, ноги подкашивались и темп вос­хождения Сергея Ивановича становился все медленнее. Когда приходилось огибать скалу, он, придерживаясь за скобу правой рукой, успевал приложить левую руку к пульсу, который так частил, метался, что казался сплошным ударом. Сергей Ивано­вич стал уговаривать свое сердце: «Не подведи меня, брат, не опозорь перед членами делегации». В левом кармане пиджака у него находились маленькие иконки: Иисуса Христа и Божьей Матери, и он, как православный человек, свято верил, что они придают ему силы, они спасут его.

Впереди идущие Харольд и Александр Васильевич время от времени напоминали о себе и справлялись у Сергея Ивановича о самочувствии, он неизменно откликался бодрым голосом: «Все нормально!» Хотя каждый шаг, каждый метр наверх требовал невероятных усилий, и профессору казалось, что физический и моральный потенциал у него на исходе. Дыхание было беспоря­дочным, а сердце готово было вырваться из груди.

Видимость в этот день была великолепной, и, чтобы не смот­реть в глаза ущелью, он смотрел вверх, на изрезанные гребни гор, которые иногда обволакивались кучевыми облаками. Стра­ха не было. Было лишь пожелание себе: только бы выдержало сердце. И оно не подводило, словно обнаруживало дополнитель­ные ресурсы организма. По скобам они вошли в расщелину, в которой было сыро и прохладно. Первых скоб не было, и Сер­гей Иванович из последних сил подтянулся на руках и, пере­хватив верхние скобы, поставил соскальзывающие ноги на ниж­нюю скобу. Неимоверные усилия последних метров были тако­вы, что даже возникла мысль: «А может, разжать пальцы рук и не мучиться...». Он подставил свой лоб и щеку к влажному граниту, и слезы с потом, соединившись, текли по лицу, и не было даже сил его вытереть. Сверху уже кричали Харольд и Александр, поторапливали Сергея Ивановича. Через некоторое время в расщелине появилось солнце, а еще через метров двад­цать он увидел, что ребята выходят на поверхность, на плато. Когда Сергей Иванович вышел наверх, он увидел, что плато разделено пропастью на две части. Со всех сторон – ущелье. И соединены эти части пятиметровым бревном. Сергей Иванович пытался шутить: «tugam mundi» (по латыни – «бегство от мира» кончилось) – и пошел к бревну. Харольд и Александр отряхивались и обратили внимание только тогда, когда Сергей Иванович уже прошел половину пути над пропастью. Конечно, по бревну ходили экипированные люди в связке, со страховкой. Профессор был уверен в себе, т. к. полагал, что он выдержал такой путь, осталось всего каких-нибудь пять метров до места, где прибита на цепь тетрадь, в которой расписывались альпинисты из разных стран мира. Что он – хуже их? Сергей Иванович прошел уже большую часть бревна, когда оно зашаталось, но это не смутило его. Он прошел спокойно до конца. Затем подо­шел к прибитой на цепь тетради, внутри которой лежала ручка, расписался в ней: «Русинов Сергей Иванович из Новосибирс­ка», поставил дату, постоял некоторое время у худенькой берез­ки, чудом взметнувшейся на такую высоту, подержался правой рукой за тонкий ствол и почему-то вспомнил строчки А. Фирсова, а может, С. Викулова: «Когда умрет последняя береза, ум­рет последний русский человек». И подался обратно. Он про­шел обратно хорошо, бревно даже не дрогнуло. Когда оказался рядом с попутчиками, он обратил внимание на их бледность. Они еще какое-то время молчали, а потом их прорвало. Ха­рольд ругался, матерился на шести языках, и особенно на рус­ском: «У вас что, все такие дураки в Сибири?! Я одиннадцать лет вожу сюда людей, и ни одного такого случая не было. Ведь я же за вас несу ответственность. Вы что, не обратили внимание на подписи в тетради: там фамилии членов делегаций, и прохо­дим мы туда только в связке, образуя живой коридор». Сергей Иванович слабо защищался: дураков, мол, в Сибири немного, и один среди них он. Хотя заметил: «Кажется, дурак по-турецки «остановка». Не ругайте меня, я учился в высшем летном». Но видно было, что он счастлив, что он одержал победу над собой, что этот день для него будет одним из самых примечательных в его жизни. Наконец, Харольд перестал ругаться и после легкой закуски заявил, что приглашает Сергея Ивановича и Александ­ра вечером за свой счет в китайский ресторан.

Когда возвращались обратно, Харольд был настолько милос­тив, что предложил Сергею Ивановичу по своему сотовому теле­фону переговорить с Новосибирском. И снова удача: профессор набрал код России, города и номер телефона – трубку взял сын Игорь. Слышимость была прекрасной, и радостный отец, волну­ясь, сказал: «Ты даже не представляешь, сын, откуда я тебе зво­ню: из ущелья Саксонской Швейцарии, через два дня прилечу и расскажу подробнее». Вечером этого же дня три профессора си­дели в китайском ресторане. Сергей Иванович лишь только по­пробовал бамбуковой водки и никак не мог освоить брать пищу палочками. А через три рюмки все перешли на вилки и ложки. По ходу ужина Сергей Иванович рассказал, что в детстве он на спор ходил по верхней перекладине деревянного моста речки Тары (длиной до двухсот метров). Внизу стояли бревна, обитые желе­зом, как ледоколы, чтобы весной, когда идет половодье, льдом не снесло деревянный мост.

– Представляете, иду по перилам моста, а где-нибудь на се­редине перекладины появлялась полоска частично сгнившего де­рева. Объясняю: на мосту встречались весной и летом вечером влюбленные, они за разговором отколупывали дерево и бросали щепки в воду, наблюдая, как они плывут по течению. Ходил босиком, и частенько в ноги впивались занозы, но зато был воз­награжден похвалами сверстников за смелость. Пацаны же и разносили новость по всему селу. Мать узнавала о моих чудачествах, и мне от нее доставалось. Воспитывала она меня одна, отец погиб в декабре 1941 года под Москвой. Сибирские полки были больше чем наполовину уничтожены фашистами. Отцу было 22 года от роду, он даже не узнал о том, что у него родился сын, так что я пережил отца на 34 года, – закончил свой монолог профессор. Сергей Иванович был в самом радужном, приподнятом настроении, давно с ним такого не было. В отеле он принял душ, помолился перед сном, правда, при этом вновь подумал: «Только бы не умереть ночью во сне, уж слишком трудным и волнитель­ным был день». Для него самое страшное было – умереть на чужбине. Эти хлопоты, эти разговоры, свинцовый гроб, неудоб­ство людям, которые должны этим заниматься. Он прерывал та­кие мысли, но они вновь и вновь возвращались, томили и мучи­ли его. И вдруг пришла простая и спасительная мысль: если это случится, значит, так Богу угодно. И он крепко заснул.

Утром в день отъезда из Дрездена, после завтрака (шведско­го стола), вся делегация, кроме Сергея Ивановича, собралась, как договорились, в холле отеля. Стали строить догадки, почему его нет: может, собирается? А видел ли его кто за завтраком? Нет, не видели. Стали волноваться, т. к. Сергей Иванович был человеком аккуратным и ответственным. Позвонили по телефо­ну в номер, но никто не ответил. Харольд и руководитель рус­ской делегации от министерства образования Николай Дмитрие­вич были вынуждены попросить у администрации отеля маг­нитную карточку от номера 210. Когда открыли номер, то увидели Сергея Ивановича лежащим в постели, его лицо выражало ка­кое-то довольство, оно было благостным и в то же время удив­ленным. Он был мертв. На постели лежал обнаженный до пояса красивый, мощный, физически развитый, еще не старый муж­чина. На широкой груди лежал сиротливо простой крестик. Осо­бенно поражали мышцы рук и плеч, и тем обиднее показалась эта странная смерть. Рядом на тумбочке были две иконки: Бо­жья Матерь и Иисус Христос, а в правой руке были зажаты две таблетки нитроглицерина. Он не успел принять их: сердце оста­новилось.






ЧУВСТВО ВИНЫ


Кошка, оставленная уехавшими хозяевами, некоторое время пыталась войти в свою квартиру, но новые квартиросъемщики ее не пустили. Известно, что в подобной ситуации кошки бывают не подготовлены к невзгодам жизни, обрушившихся неожиданно на них. И они отзываются на любое маломальское проявление чув­ства доброты со стороны людей. Стоит кому-нибудь приласкать их или сказать доброе слово, покормить, и они доверчиво тянутся к спасителю. В подъезде такие люди нашлись, они кормили кош­ку, но в квартиры свои не приглашали. Тем и жила.

К драме кошки добавилась еще одна: она отяжелела и лихо­радочно искала новых и добрых хозяев, чтобы разрешиться. Од­нако все ее попытки проникнуть в какую-нибудь квартиру не увенчались успехом. Однажды она поднялась на седьмой этаж и, когда хозяин квартиры Василий Петрович открыл дверь, чтобы вынести мусорное ведро, юркнула в квартиру. Хозяин не заругал­ся, не выгнал кошку, более того, накормил, а затем сходил в ма­газин, выпросил у продавца картонную коробку и приспособил ее для новой жилицы. Когда из школы пришли сыновья и жена с работы, Василий Петрович объявил о новом члене семьи и о том, что он назвал кошку Лизкой. Домочадцы оценили акт благород­ства главы семьи.

Вскоре у Лизки появилось три котенка. Она стала полно­правным членом семьи. Лизка была очень красивая, вся белая, за исключением лап (они были черными, впечатление такое, словно ей надели носочки), черными были также уши и часть груди. Вид у нее грациозный, голова крупная, нос прямой, шерсть короткая, плотная и очень нежная, шелковистая, глаза живые, зеленые. Вся семья привязалась к Лизке, она была чистюлей, благожелательно, благосклонно относилась ко всем, но выделяла особенно хозяина. Когда Василий Петрович приходил с работы, она не отходила от него ни на шаг, терлась о ноги, мурлыкала, а уж если он побуж­дал ее к игре, она старалась, придумывала разные трюки, шало­сти, провоцировала на продолжение игры, чтобы рассмешить всех. Кошка в квартире – всегда утешение, домашняя целительница.

Чтобы отблагодарить хозяина, Лизка решила преподнести ему подарок. Стало правилом, если она возвращалась с улицы, то мяукала, царапая когтями о дверь, давала о себе знать, старалась привлечь внимание тех, кто находился в это время в квартире. Так было и в этот раз. Василий Петрович приоткрыл дверь, но Лизка не входила, он вышел на лестничную площадку, пригла­шая ее и не понимая паузы. А Лизка с горящими глазами носом двигала полузадушенную мышку к ногам хозяина. Пришлось ему похвалить и погладить добытчицу.

Безоблачная жизнь Лизки продолжалась несколько лет и не­ожиданно трагически закончилась. Как-то в летний жаркий день она попросилась на улицу, обычное дело, хозяин и Лизка стали спускаться вниз по ступенькам. Лизка веселая, важная, что идет с хозяином, шла впереди его, они уже достигли второго этажа, ко­гда из одной квартиры вышел сумрачный, небритый мужчина, новый жилец. Он отсек путь Василию Петровичу, около входной двери Лизка приостановилась, дожидаясь хозяина, чтобы он от­крыл дверь, и в это время ее настиг страшный удар в голову сапо­гом. От удара Лизка стукнулась о дверь, распахнув ее настежь. Новый жилец при этом произнес: «Развели тут всякую тварь».

Лизка исчезла. Василий Петрович с сыновьями облазили весь подвал и чердак, каждый метр «прощупали» фонариком, кричали, звали, но не нашли. На четвертый день Лизка появилась, но это была уже не та кошка, какой она была до этого случая. Она усохла, шерсть скаталась, появился горб на спине. Она равно­душно принимала знаки внимания, почти ничего не ела и никак не реагировала даже на ласки хозяина. Через несколько дней она ушла из дома, наверное, умирать, и больше ее никто не видел. Лизки давно нет, а чувство вины гложет Василия Петровича, он несколько раз видел ее во сне, просил у нее прощение, но Лизка убеждена, что ударил ее хозяин, так как шел за ней он. Ничего поправить и доказать Василий Петрович не в силах.

Чувство вины возвышает нас в глазах людей, но оно не спо­собно вернуть тех, кто любил нас и кого любили мы ...






БУЯН


Бык Буян весит около семи центнеров. Каждое утро, в летний период, он отводит на пастбище свое небольшое стадо, состоящее из пяти коров и трех телят. Буян важно вышагивает впереди, иногда останавливается, оглядывается назад, словно пересчитывает свою семью, и продолжает путь. Вечером он в одно и то же время приводит коров к своему подворью.

Кроме этой основной работы у Буяна есть еще обязанность. Он – производитель. К нему приводят молодых коров из разных деревень и районов. Его потомство с каждым годом разрастается в геометрической прогрессии, так как крепкие сыновья, молодые бычки, уже затребованы держателями скота из соседских районов. Буян не без удовольствия ответственно выполняет пору­ченное ему дело.

Однажды случилась беда и пресеклась родословная Буяна.

На стадо напал медведь. Буян занял оборону, его решитель­ность и активность не позволяли хозяину тайги в течение долгого времени подступиться к стаду. В завязавшейся схватке бык рога­ми угодил в бок медведю. Тот взревел и покинул поле боя, напос­ледок вырвав лапой у Буяна его «мужское достоинство».

Буян привел свое стадо в деревню раньше времени единствен­ный раз за несколько лет. От места боя до подворья тянулся кровавый след. Буян дошел до калитки своего пригона, протру­бил хозяйке, что он дома, и рухнул, истекая кровью...






САДИК ПОД ОКНАМИ,

ИЛИ ЛЮБОВЬ НАЧИНАЕТСЯ С ЛЮБВИ


Пенсионер со стажем Петр Сергеевич Зяблицев живет на первом этаже огромного девятиэтажного дома, имеющего двенадцать подъездов. Несколько лет назад он переехал из деревни в Тюмень и никак не может привыкнуть к городу, его многоголосью. Ему кажется, что в доме, где он поселился в квартире сына, как в улье. Люди подобны рою, их в три раза больше, чем в его родной деревне Коровинке. Из окна комнаты старика видны автомобили, гаражи. Они теснят небольшую детскую площадку, она скукоживается с каждым годом, как шагреневая кожа. Чуть поодаль – железные «ворота» для выбивания пыльных домашних принадлежностей. Но виден и садик под окнами!

Петр Сергеевич с Марией Тимофеевной, старушкой, живущей этажом выше, посадили тут деревья, цветы и холят их пятый год. Садик – предмет особой гордости стариков, ни у одного из подъездов такого нет. Люди, впервые попавшие во двор дома в поисках друзей, знакомых, всегда останавливаются здесь, как перед чудом. Летом ветки яблонь достигают не только окна Петра Сергеевича, но и окна второго этажа Марии Тимофеевны. Распустившиеся цветы, разнотравье радуют глаз. Все живое на нескольких квадратных метрах буйствует, напоминая старикам сельское приволье, скрашивает горькое ощущение потерь. После полива или прополки цветов присаживаются они на лавочку, предаются воспоминаниям о былой деревенской жизни, узнают друг о друге разные подробности. Садик – не только прелестный уголок, он защищает людей от загазованности, шума и пыли, бессердечия техногенной цивилизации. Для стариков каждый цветок – это маленькая история, рассказ о том, где были куплены семена, какова их всхожесть, сколько дней он будет цвести, если его не сорвут ночью недобрые люди.

Любовь начинается с любви. Природа сотворила не без участия стариков, конечно, казалось бы, невозможное на клочке земли. Общая забота о деревьях и цветах породила вначале взаимную симпатию одиноких пожилых людей друг к другу, а затем переросла в настоящую любовь.

Недавно вдовствовавшие десятки лет участники Великой Отечественной войны соединились. Петр Сергеевич, однажды поднявшись этажом выше, так и остался у Марии Тимофеевны, а к сыну теперь ходит в гости. По словам старушки, ее будничная нагрузка удвоилась, но она не в тягость. С удовольствием, с любовью ухаживает, по ее шутливому выражению, за двумя природными объектами – растениями и мужем. Для восьмидесятилетней пары начался новый отсчет жизни. Они понимают, что не вечны, но многое еще хотят сделать, как будто награждены бессмертием.






БЛАГОРОДНОЕ ВЛИЯНИЕ


Из множества отношений, которые возникают в процессе жизни, в благодарной памяти остается общение с теми, кто возвышал душу, вселял в нее веру в добрые намерения и благородные порывы. В моей жизни таких случаев было много. Об одном из них хочу рассказать.

В 1961 году я поступил в Томский государственный университет на исторический факультет. В то время была хорошая традиция: перед началом занятий студенты работали в колхозах и в совхозах, узнавая цену труду. Мне пришлось вспомнить старую профессию и сесть на далеко не новый самоходный комбайн «СК-4», на котором я убирал пшеницу.

Однажды, во время затяжных дождей, когда нельзя было собрать хлеб, мы с напарником-студентом отпросились у бригадира съездить в Томск, чтобы получить посылки с теплыми вещами, присланными родителями. Вечером, после беготни по городу, вы­полнив все заказы друзей, мы поднялись на пятый этаж нашего общежития и устроились в комнате, где шел ремонт, прямо на голых сетках кроватей. Где-то в средине ночи мы проснулись от яркого света. В комнате (дверь не закрывалась) были люди – человек восемь. Мужчина невысокого роста, красивый, с печаль­ными глазами и высоким лбом спросил:

– Кто такие и как здесь оказались?

Мы спросонья что-то пытались объяснить, но безрезультатно. Мужчина с печальными глазами, как потом мы узнали, оказался ректором университета Александром Ивановичем Даниловым. Он не дослушал наших объяснений и, обращаясь к кому-то из своего окружения, сказал:

– Подготовьте приказ об отчислении обоих. И вся комиссия, проверяя готовность общежития к приему студентов, двинулась дальше. Можно понять наше состояние! Выдержали конкурс, где проходной балл был 19 из двадцати! К тому же мне пришлось прекратить учебу в высшем летном училище: в это время шло сокращение Вооруженных сил на 1,5 миллиона человек.

Что делать? Мы, двинулись за «свитой». Декан – профессор Николай Никитич Киселев – немного приотстал и выслушал наш сбивчивый рассказ.

– Попытаюсь что-нибудь сделать для вас, – сказал он, – но утром чтобы вашего духа здесь не было. К счастью все уладилось.

В 1964 году я возглавил первый в истории ТГУ студенческий строительный отряд, отправившийся в Казахстан. За год до этого ездил каменщиком с отрядом, состоявшим из студентов всех вузов Томска. Как-то после лекции ко мне подошла женщина из приемной ректора и сообщила, что мне надлежит быть у него в дна часа дня. С нескрываемым волнением собирался на эту встречу. К этому времени я уже знал, что Александр Данилов участник войны, депутат Верховного Совета СССР, выдающийся ученый, владеющий несколькими языками, создатель томской историографической школы, известной в мире науки. На нашем курсе ректор не читал лекций, и у меня не было никаких контактов с ним, если не считать первой роковой встречи. Ровно в два часа я пошел в кабинет ректора. Он поднялся, вышел из-за стола, поздоровался за руку, а затем без всяких предисловий начал зада­вать вопросы как командиру студенческого строительного отряда: как сформирован отряд? сколько каменщиков, плотников? вы­ехали или нет квартирьеры, то есть те, кто должен подготовить жилье для студентов? сколько мастерков, рукавиц-верхонок?

Ректор интересовался студентами, вошедшими в штаб отряда: кто начальник штаба, комиссар, главный инженер? с каких фа­культетов? поедет ли врач? После таких профессиональных воп­росов мое волнение исчезло. Я почувствовал искреннюю заинте­ресованность человека, которому до всего есть дело, если оно касается студентов университета. Под конец встречи он посовето­вал обращаться за помощью, если возникнет необходимость. Про­вожая до двери, вдруг сказал:

– Станислав, вы меня простите за мою горячность трехлет­ней давности в общежитии.

Это признание настолько потрясло, что я не смог что-либо

сказать...

В том году наш студенческий отряд занял 1– е место среди всех отрядов СССР (более 54 тысяч студентов из 142 вузов). Мы освоили 304 тысячи рублей капиталовложений, каждый студент за 2,5 месяца сделал среднюю годовую выработку рабочего-строителя.

На целине при входе в наш палаточный студенческий городок висел лозунг: «Нас молодость сюда звала, звала романтика труда». Наш отряд сдал 11 строительных объектов. Среди них – два восьмиквартирных дома, коровник, гараж, школа на 350 мест. Последние три дня перед отъездом в Томск несколько студенческих бригад работали днем и ночью, чтобы сдать школу к началу учебного года. Ночью работа велась при свете машинных фар. На фронтоне школы из белого силикатного кирпича на фоне красного выложено: «Томск-ТГУ-1964 г.» Наверное, и сейчас эта школа работает, и жители совхоза «Вознесенский» в Целиноградской области Казахстана могли бы поведать об истории ее строительства. Почти все жители поселка провожали нас в Томск, многие старались одарить продуктами, цветами...

6 декабря 1964 года во Дворце съездов в Москве из рук ceкретаря ЦК ВЛКСМ Бориса Пастухова и маршала Семена Буденного я получил знамя. В честь командиров ССО был дан большой концерт.

Как искренне радовался наш ректор, когда я привез знамя! Студенческое строительное движение для меня, как и для милли­онов молодых людей того времени, было прекрасной жизненной школой. Этому движению я отдал около 10 лет.

В 1975 году я стал первым командиром тобольской зоны, в которую входили многие студенческие отряды вузов, на строи­тельстве Нефтехимкомплекса.

После окончания университета каких-либо контактов с Дани­ловым у меня не было. Несколько лет я работал директором сред­ней школы. Александр Иванович был в то время министром про­свещения России, и мое общение с ним продолжалось опосредо­ванно, т. е. через его постановления и приказы.

… Все реже бываю в Томске, городе моей студенческой юнос­ти. Но когда случается проходить мимо нашего гуманитарного корпуса, всегда останавливаюсь перед мемориальной доской, по­священной Александру Ивановичу Данилову. Он умер в 1980 году. Память об этом удивительном человеке высочайшей культуры продолжает жить в сердцах многих людей. А меня не­сколько встреч с А. Даниловым заставили задуматься о многом, понять, что масштаб личности зависит не только от социального статуса, но прежде всего от человеческих качеств.






УМНАЯ МУРКА


Не так давно ехал из Тугулыма на пригородном поезде в первом вагоне. Он был почти свободным, это уже ближе к Тюме­ни его заполняют почти до предела. Словоохотливая старушка рассказывала соседке по купе истории, связанные с ее кошкой Муркой. Стал невольным слушателем.

«Живу я одна, – поведала она, – четырнадцать лет как похоронила своего мужа. Стала замечать за собой последнее вре­мя, что разговариваю сама с собой. Кроме кошки Мурки мне не с кем и поговорить. Она у меня умная все понимает, даже замеча­ет, какое у меня настроение, чувствует, если чем-то расстроена. Пытается как-то отвлечь меня от тягот, бед, страданий, ждет, чтобы с ней поиграли. Правда не любит играть с детским мячи­ком: она не может уловить, когда мяч подскакивает. Другое дело – бумажка, она ее катит, ведет перед собой как футбольный мяч.

Как-то я пожаловалась на трудную жизнь, посетовала на то, что мне никто не помогает, а моей пенсии не хватает, чтобы покупать молоко, колбасу и кормить себя и ее. «Ты, Мурка, – говорю ей, – половила бы мышей, жизнь наша с тобой все труднее и труднее делается. Вот уже и за квартиру, воду, свет надо опять платить». Мурка сидела рядом со мной на кровати и словно вслу­шивалась в каждое слово. После моего упрека Мурка дома не ночевала». Утром Просковья Васильевна (так звали нашу попутчицу) была поражена, удивлена: на крыльце она обнаружила девять мышек, Мурка оказалась рядом, она терлась о ноги хозяйки и мурлыкала, словно говоря: «Не попрекай меня хлебом». «Матерь Божья, – говорила я Мурке, – прости ты меня греш­ную!».

«Спала Мурка обычно зимой на теплой батарее или на крова­ти и, услышав мои шаги, обязательно встречала у двери. При этом из года в год, сохраняется ритуал: Мурка валится на пол, вытягивается на всю длину своего тела, при этом голова ее под­нимается, хвост откинут. Так она лежит на боку, наблюдая за мной. Я же неизменно повторяю: «Ну сейчас, сейчас Мурка по­глажу, только вот сниму пальто». Глажу я ее с головы до конца хвоста. Она закрывает глаза, жмурится от удовольствия. Если беру ее за передние лапы, поднимаю медленно, она всегда втяги­вает свою лобастую голову так, что совсем почти исчезает шея и только из груди торчит довольная, смышленая голова.

А еще расскажу такой случай, – разоткровенничалась Про­сковья Васильевна. – Попрекнула однажды Мурку, что она при­носит не по одному, а по шесть–семь котят. Прокорми такую ора­ву! И что Вы думаете, ходила Мурка на сносях и как-то пришла пустая. Из дома никуда не выходит. Куда она подевала котят? Я всю ограду обшарила, обошла соседние дворы, пригоны, лазила на вышки домов, смотрела под крыльцом – не нашла.

Грех-то какой с моей стороны! Пойду в ближайшее воскресе­нье в церковь отмаливать, каяться о содеянном». Эта была после­дняя история Просковьи Васильевны. Поезд подходил к Тюмени. Иногда мы, люди, ощущаем высочайшую любовь животных к себе, она не поддается, на наш взгляд, никаким объяснениям. Биологическое, чувственное начало сообразуется с разумным под­ходом к животным, когда человек начинает понимать, что он взял на себя ответственность за жизнь «братьев своих меньших». Если в силу определенного стечения обстоятельств он утрачивает любовь к природе, к животным, у него иссякает запас нежности, любви, он чувствует себя ограбленным. Только на любовь отвеча­ют любовью и люди и животные, а животные – в особенности.






ОТЧАЯННЫЙ СОКОЛ


Никогда не видел живьем сокола, только на картинках и в кино. Сравнивал его с коршуном, медленно парящим над лугом, речкой, зорко всматривающимся во все происходящее. В Сибири ястребы, коршуны были всегда, но сокол дня меня – особая птица, представлял его взмывающим ракетой ввысь и теряющимся в облаках. Однажды довелось стать очевидцем любопытной сцены, связанной с соколом.

На малой родине, в Новосибирской области, гостил у сродно­го брата. Как-то помогал загонять цыплят в специально построенный для них домик. Цыплячий дом расположен в небольшом саду, в котором густо разрослась рябина. Ее ветви достигают крыши жилого дома, а красные гроздья свисают прямо к окну, и их можно рвать, не выходя из комнаты. Последние лучи уходящего солнца в предвечерний час делали ягоды рябины еще краснее. Сад был огорожен сеткой, чтобы цыплята не могли проникнуть в огород на огуречную грядку. Неожиданно, через просвет между ветвями рябины, камнем свалился сокол. Он не побоялся людей, но не рассчитал: схватил не цыпленка, а ударил курицу, шедшую последней в домик. Брат Юрий не растерялся и бросился спасать курицу, от которой летели перья во все стороны. Курица была разa в три больше сокола. Он попытался взлететь, но не миновал сетки с очень мелкой ячеей, запутался и был пленен братом. Сокол пытался клювом освободится от рук, но сын брата Андрей набросил на него штормовку, и отчаянный разбойник был укрощен. Дальнейшая судьба отважного сокола мне не известна: на следующей день я уехал, но, своей смелостью он заслуживает, думаю, того, чтобы быть отпущенным на волю.




ДОМОФОН


Это изобретение двадцатого столетия стало естественным атрибутом городов современной России. Домофон – не мода для элитных домов с их богатыми жильцами, он является суровой необходимостью криминогенного государства, каковым и являет­ся, к сожалению, наша страна. Во многих городах, проезжая по улицам, можно обратить внимание на железные решетки на ок­нах, достигающие иногда четвертого этажа. Люди живут как за­ложники, отгородившись от преступного мира железными дверьми и хитроумными замками. Но преступники не дремлют, на хитрые замки и железные двери у них появляется новый инст­рументарий, а жизнь современного человека становится все тяго­стнее. Настоящее печалит нас, и мы тщимся продлить его с помо­щью будущего, полагая, что оно станет лучше сегодняшнего. Пытаемся распорядиться тем, что не в нашей власти, хотя, быть может, некоторые и не дотянут до прекрасного умозрительного будущего. Когда-то в деревнях запором служили прутик или па­лочка вместо замка и пришедший человек в гости не входил в дом, т.к. знал – хозяева отсутствуют. Не получится ли так, что мы лишь располагаем в идеале жить без страха, как жили люди в сельской местности в 60– 70 годы, и, уповая на то время, так нико­гда его не обретем.

В огромном 12– ти этажном доме, в одном из подъездов поя­вилось объявление о собрании жильцов. Цель собрания: нужно поставить железные входные двери и домофон. Аргументы: две квартиры из 48 ограблены, наркоманы, пьяницы беспрепятствен­но проникают на все этажи, о чем свидетельствуют шприцы – орудия смерти молодых людей. Немного истории: дом был построен в советское время до пресловутой перестройки, распада СССР, либерально-демократических реформ, до вхождения России в семью евро­пейских цивилизованных народов со всеми последствиями этого вхождения. Квартиры дома заселила интеллигенция города – учителя, врачи. Тогда жилье было бесплатным, а квартплата была символической. Сегодня от тех, кто въезжал тогда, осталось две трети. Одни умерли, другие уехали, сменив прописку, да мало ли обстоятельств. Новые жильцы имели другие профессии: бизнесмены, бух­галтеры, работники торговли, менеджеры, юристы – словом, не бедная прослойка людей на фоне тех более половины населения, оказавшихся за чертой бедности. Появилась инициативная группа из коммерсантов, она и посещала каждую квартиру, агитировала, собирала деньги на домофон, объясняла его необходимость. Не бедные инициаторы этого мероприятия встречали единодушное понимание у всех жильцов подъезда. Однако не все были едино­душны, когда дело коснулось денег. В основном это оказались ветераны войны и труда, проработавшие на производстве тридцать и более лет.

Человечество с его многотысячелетней историей оставило, на мой взгляд, нам в наследство поучительных два урока. Пер­вый: если бросить ретроспективный взгляд на жизнь людей в разные периоды развития общества, то можно обнаружить, что вся история человечества связана с двумя фундаментальными ценностями – свободой и собственностью. Они являются родо­выми сущностями и неотвратимо присутствуют в жизни каждого человека и общества в целом. Все другие ценности – производ­ные от них. Люди стремятся к их обладанию, и все попытки из­менить отношения к свободе и собственности приводили к про­тиворечиям, конфликтам, революциям, войнам. Второй: просвещение, духовность, не одаривали людей ма­териальными благами и, соответственно, благополучием в жизни. Они одаривают людей нравственным отношением к жизни и ду­хом. А дух – это Бог, призывающий жить по совести. И, надо ска­зать, счастливы бывают люди умные, много знающие, несмотря на все их страдания и невзгоды, со средним материальным дос­татком, которым не грозят две напасти: богатство и бедность.

Итак, вернемся к диалогу между ветеранами труда и теми, кто инициировал мероприятие, связанное с домофоном. Излагаю предельно кратко ответы жильцов на вопросы двух коммерсан­тов. Коммерсанты: «На домофон мы собираем с каждой квартиры 700 рублей». Нина Федоровна (заслуженная учительница РФ, пенсия – 983 рубля, ранним утром до рассвета собирает бутылки, конкурент бомжей, которые с опозданием копаются в мусорных баках): «Милые люди, откуда мне взять такие деньги, я отка­зываю себе во всем, помогаю дочке-инвалиду, за квартиру не мо­гу заплатить – долг два месяца». Сергей Павлович – 31 год, геолог, безработный. Его ответ: «Пять месяцев не работаю, заболел, не могу купить лекарства, нет денег».Раиса Олеговна, врач, отличник здравоохранения, пенсия – 1879 рублей. Заплакала, не стала разговаривать, закрыла дверь. Василий Петрович, доктор технических наук, профессор, пенсия – 1968 рублей, у жены (в прошлом – медсестра) пенсия – 1950 рублей. Ответ профессора: «Мы, конечно, заплатим запраши­ваемую вами сумму, хотя, признаться, мы не очень боимся воров, так как у нас, кроме книг, ничего в квартире нет, а современные воры книг не читают. Но в данном случае мы поступим как кон­формисты». Коммерсант: «А что означает это слово?» Профессор: «Стро­го говоря – это некритическое отношение к миру, а в данной си­туации, на уровне обыденного сознания, это чувство стадности, как все, так и мы». Виктор Андреевич, двадцать три года проработал шофером на Севере, пенсия – 1600 рублей. «Шоковая терапия» Гайдара (либерализация цен), по его мнению, сделала его семью нищей, он потерял 23 тысячи рублей, на которые хотел приобрести дачу, гараж, машину. Длинный монолог его сводился к теме о либера­лах-демократах, которые сделали миллионы людей ограбленны­ми, униженными, обманутыми. Такого отношения, считает он, нет к людям ни в одной стране мира. Рабочий, пенсионер ненави­дит тех немногих богатых людей, перераспределивших государ­ственную собственность между собой, созданную не одним по­колением людей. Ольга Сидоровна, врач-терапевт – 29 лет, зарплата – 1998 рублей, дверь коммерсантам не открыла. Из 48 семей согласились дать деньги на устройство домофона – 19.

В этой истории с домофоном, как в миниатюре, видны соци­ально-экономические срезы людей разного материального уровня и отношения к политическим, нравственным, социальным про­блемам, которые можно экстраполировать на все население Рос­сии. Великое множество книг написано о богатых людях, прези­дентах, премьерах, об их интересах и потребностях, но все мень­ше и меньше говорят СМИ о простых людях, а их потребности и интересы нужно изучать и исследовать, ибо они являются созда­телями материальных и духовных ценностей. В подтверждение сказанного сошлюсь на один известный всем факт. Десять лет назад, 17 марта 1991 года, был проведен всесоюзный референдум о сохранении СССР. Почти 77% населения высказалось за его сохранение. Но Ельцин, Кравчук и Шушкевич – руководители трех республик не посчитались с мнением и интересами народа. Союз распался, а беды и страдания простых людей с каждым го­дом увеличиваются.






КАТАЛИСЬ МАЛЬЧИШКИ НА ВЕЛОСИПЕДАХ


Мальчишки – погодки три дня с раннего утра и до вечера не слезали с велосипедов. Их радости не было предела. Мать Варвара Васильевна купила подростковые велосипеды по случаю левого заработка. Она работала в столовой посудомойкой посменно, а в нерабочие дни подряжалась работать на дому: уме­ла класть плитку и штукатурить. Муж уехал на заработки на север и, похоже, оставил ее и детей, поэтому приходилось реализовывать (слово-то какое) сегодняшний единственный идеологический принцип: «Каждый выживает как может». Последнее время она обустраивала квартиру у «крутого», и он расщедрился, сверх договора дал 50 тысяч рублей, на который и решила Варвара Васильевна купить своим сыновьям подарок к новому учебному году. Но радость была недолгой. Как-то пацаны решили заскочить в магазин «Буратино», чтобы купить тетрадей в клеточку. И пробыли-то в нем не более трех минут, а когда вышли, то не обнаружили своих велосипедов, которые оставили у входа. Мальчишки были настолько потрясены случившимся и предстоящей встречей с матерью (они-то знали цену этим вело­сипедам), что боялись идти домой. Они заявились поздно вече­ром, когда мать уже начала беспокоиться. Женя, как старший, бледный, с трясущимися губами, рассказал о краже велосипе­дов, оба в голос рыдали, мать, слушая их, присоединилась к своим сыновьям. Так они, наплакавшись, уснули, не раздева­ясь, на диване все вместе. Кто может оценить меру страдания этой простой семьи, что за урок получили в своей жизни Женя и Сергей? К кому им обратиться за помощью, когда идет бес­прецедентный внешний и внутренний грабеж России? Что каса­ется мальчишек – Сережи и Жени, то их боль от пропажи велосипедов со временем несколько притупилась, но они каж­дый день приходят к магазину «Буратино» и по своей детской наивности думают, что велосипеды все-таки появятся на том са­мом месте, где они их оставили. Через детское незамутненное восприятие действительности, они еще надеются на благород­ство своих сверстников и взрослых, которые вернут им радость, веру в доброту и порядочность людей.






МИЛОСЕРДИЕ


Уже более месяца Николай Андреевич Томилов, учитель гео­графии, кормит бездомных собак. Январь выдался на редкость морозным. И, несмотря на суровую зиму, Николай Андреевич специально каждый день напоминает себе придуманное им оп­равдание своих действий. Собаки – тварные существа, и, если я прекращу свою благотворительную деятельность, Бог осудит меня. В семье уже привыкли к чудачествам Николая Андрееви­ча и без ворчания, осуждений помогают ему. Конечно, иногда его посещают такие мысли: сегодня сотни тысяч людей по всей России рыскают по помойкам в поисках бутылок и пищи, а я альтруист для собак – не для людей. Но люди понимают свое состояние, оправдывается Николай Андреевич, и часто не пыта­ются изменить свою жизнь, находя для себя защитный мотив: многие так живут; наконец, они наделены разумом, чего не ска­жешь о животных.

Сучка ощенилась под плитами, где проложена теплотрасса. Мимо ежедневно проходят тысячи людей, т. к. здесь остановка электрички и поезда Тюмень–Вагай. Идут с работы усталые люди домой, переходя железнодорожные пути, и видят худущую, глад­кошерстную, невысокого роста маму с пустыми, отвисшими со­сками и шестерых щенят, выползающих из-под плит в надежде на благосклонность спешащих в свои цивилизованные норы лю­дей. Холод гонит людей, и им не до сострадания, у самих хлопот столько – им бы кто-нибудь бы помог. Но, бывает, остановятся и смотрят на Николая Андреевича как на чудака или сумасшед­шего, когда он разливает суп из трехлитровой банки в пласт­массовые тарелки. Остановившиеся дамы и господа, в основном пожилые, как правило, задают один вопрос: «Сколько щенят?» Отвечает: «Шесть». И тут наступает время Николая Андреевича: он преображается, и его рассказ действует на интересующихся собаками людей неотвратимо. Говорит он всем примерно следую­щее (с небольшими вариациями): «Мне одному трудновато про­кормить ораву, но, как сказано в речениях святых отцов, чело­век, помогающий тварным существам, т. е. собакам, помогает одновременно себе и своей семье. Доброе дерзновенье – великий дар Божий и великое сокровище души! Нравственный поступок непременно будет оценен по достоинству свыше».

Такие беседы Николая Андреевича не проходили даром. Он стал замечать: рядом с логовом собак стали появляться кости, хлеб, да в таких количествах, что не съедались. Мир не без доб­рых людей. Однако иногда появлялись такие мысли. Ну, хоро­шо, вырастут они, все шесть, не без моей помощи и помощи других людей, а что дальше? Кому они нужны, беспородные дворняги? Щенята тем временем подрастали, они перестали бо­яться Николая Андреевича, и при его приближении бежали к нему сломя голову, ластились, терлись об ноги – встречали сво­его кормильца. Они знали его голос и различали по запаху. Гля­дя на веселящихся подросших щенят, он все размышлял о том, что они обречены на страдания, но ведь и люди приходят в этот мир тоже на страдания, ибо если человек не познает невзгоды жизни, то как он узнает радостные мгновения бытия.

Жизнь честных людей во все времена была многотрудной, сегодняшняя – в особенности. В конце января Николай Андреевич недосчитался сразу троих щенят.

Первая мысль: может, замерзли под плитами. Но морозов больших не было, оставшиеся трое беззаботно веселились, а справная мама слегка беззаботно ворчала на них, призывая к порядку. Дай-то Бог, нашлись сострадательные люди, может, и с осталь­ными все образуется. Образовалось. Пришло такое время, когда и последнего, самого маленького, тощего забрали добрые люди. Николай Андреевич по-прежнему ходит на работу через железнодорожные пути и что-нибудь приносит для осиротевшей Пальмы, так он назвал ее про себя. Во время зимних каникул Николай Андреевич около двух недель не был у Пальмы. Каково же была его удивление и открытие: Пальма стала тучнеть и тяжелеть. «Ничего не поделаешь, такова природа, такова жизнь, надо помогать», – настраивал себя Николай Иванович.






ЗАВЯЗАЛ


Недавно на научной конференции я встретил университетского друга, с которым не виделся около двадцати лет. Вадим Тихоно­вич – ныне известный ученый – историк, этнограф, автор нескольких книг и монографий. Передо мной предстал человек, как и прежде, очень активный, правда, погрузневший и полы­севший, немного поблекший, но по-прежнему еще привлекатель­ный. После долгих воспоминаний о студенческой жизни в университетском кафе, я спросил его, в прошлом красавца и сердцееда, который никогда не обманывал надежд женщин, стремящихся заполучить его себе: «Как у тебя на женском поприще? Ты по-прежнему неотразим, и, наверное, до сих пор женщины сохнут по тебе?». Ответ передаю почти дословно. Вадим Тихонович начал с того, что он никогда не был ловеласом, он, как говорят социологи, был среднестатистическим мужчиной, который при определенных обстоятельствах мог пофлиртовать с понравившейся женщиной, завести интригу на короткое время, не более того. «А сейчас, – продолжил свой рассказ академик Вадим Тихонович, – завязал. Объясняю: одно время я работал в Свердловске. В период перестройки, ты помнишь, какая общественная активность была в России. Вел я там некоторое время дискуссионный клуб «Культура и духовный мир личности». Кто только не приходил на эти заседания: рабочие, студенты, артисты, музыканты, ученые и писатели, каких только вопросов мы не касались во время жарких дебатов. Были среди постоян­ных членов клуба и эмансипированные женщины, которые при­ходили на заседание не затем, чтобы поспорить, утвердить себя в глазах присутствующих своим интеллектом, а чтобы себя по­казать, свои модные костюмы. Об одной скажу особо, собствен­но, о ней и будет мой рассказ. Красота ее была какой-то фарфо­ровой. Правильные черты, нежный овал лица, густые светлые волосы делали ее моложе своих лет.

Ее нельзя было не заметить. Диву даешься природе, сотво­рившей такое чудо! Вокруг нее всегда вилось много мужчин. Ирина, ее так звали, задавала неумные вопросы или, возбудив­шись от нахлынувших сиюминутных чувств, могла наговорить глупостей, а затем, может быть, прокручивая свое неудавшееся выступление, перед сном, устыдиться сказанному. Но число по­клонников, даже после неудачных ее выступлений, не уменьша­лось. Ирине было около 30 лет, она закончила консерваторию по классу фортепиано. На следующее занятие она приходила во все­оружии. Заседания проходили один раз в месяц, и тема будущей дискуссии объявлялась заранее. Она выучивала целые куски ка­кого-нибудь модного публициста по объявленной теме и, сдабри­вая свое выступление словами «мне кажется», «мне представляет­ся», «думаю, что...», срывала аплодисменты и увеличивала число поклонников в геометрической прогрессии.

Вадим Тихонович не входил в обойму воздыхателей Ирины по причине своего возраста, но заметил, что она часто по оконча­нии дискуссии задает ему вопросы и не без женской хитрости старается обратить на себя внимание. Наш герой никак не реаги­ровал на знаки внимания с ее стороны, т. к. отвечать на вопросы ему приходилось в университете и вне его – такова его профес­сия. Однажды, после очередного заседания клуба, Вадим Тихо­нович шел пешком домой, его догнала Ирина. Она задала неза­мысловатый вопрос, он ответил. «И тут, – вспоминает друг, – на меня нашел стих: я, старый обормот, начал петь дифирамбы ее красоте и читать стихи, метать бисер». Ирина остановилась, распахнула легкий плащ и грациозно положила свои длинные пальцы правой руки на изящный изгиб бедра, подчеркивающий ее тонкую талию, произнесла: «Вадим Тихонович, вы хотите со мной переспать?». В ее глазах угадывались смех и любопытство. Академик был ошарашен, он мог понять тонкую игру, личност­ный интерес, но чтобы такое заявление... Вадим Тихонович ре­шил поддержать диалог на таком же уровне, пауза-шок длилась не более трех секунд. «Я вообще-то не возражаю, Ирина». «Ви­дите ли, Вадим Тихонович, – едва сдерживая смех, повела свою игру музыкантша. – Вы мне нравитесь как лектор, ведущий дискуссионного клуба». «А как мужчина?» – успел вставить ве­дущий. «И как мужчина тоже, – продолжила она. – Но есть одно обстоятельство». «Ну, думаю, – продолжал Вадим Тихоно­вич, – видимо, нужна квартира – за этим дело не станет. – Какое же?» – спрашиваю. «Дело в том, что я недавно вышла в очередной раз замуж за электрика, муж попался неистовый в любви, он моложе меня на шесть лет. Представляете, Вадим Ти­хонович, он меня любит в сутки до семи раз, можете ли вы быть эквивалентом моему новому молодому мужу?». Она стояла пере­до мной дерзкая, красивая и своими словами нарочито грубо наносила как бы пощечины одну за другой, била меня словами за все обиды, причиненные ей мужчинами. Я это понял потом, но тогда сморозил какую-то банальность, что, мол, мне грянет пол­тинник, а про себя подумал, что если бы семь раз в неделю еще куда не шло, а в сутки – не потянуть... Она перестала ходить на дискуссионный клуб, но после этой встречи с красавицей я завя­зал с женщинами, т. к. не хочу оскорблять их женское достоин­ство своей сексуальной немощью», – закончил свою исповедь мой друг академик Вадим Тихонович.






ПОЧЕМУ ОДИНОК ВАДИМ РОЩИН?


На самом людном месте, недалеко от кабины администрато­ра, на коробке из плотной бумаги лежал сверток, на который никто не обращал внимания. Аэропорт гудел от многоголосья тысяч людей. Каждый из пассажиров, находившихся в этом огромном здании, горел нетерпением улететь в нужном ему на­правлении. Диктор время от времени называла маршруты само­летов, которые улетали и прибывали в аэропорт «Рощино» города Тюмени. Один молодой парень с билетом в руке, лавируя между людьми, быстро приближался к окошечку администра­тора. Сразу было видно, что он северянин и летит куда-нибудь на север области, возможно, в Надым, Нижневартовск или Сур­гут. На нем были унты, добротный рабочий полушубок, огром­ная лохматая шапка из собаки, почти закрывающая всю верх­нюю часть лица, из-под надвинутой на лоб шапки виднелись веселые, неунывающие глаза. Протискиваясь к окошку админи­стратора, он неосторожно задел коробку. Сверток, лежавший на ней, резко качнулся, но не слетел с коробки, а из глубины этого свертка раздался едва уловимый звук, напоминающий плач ребенка.

– Мать моя родная, – воскликнул парень, нагнувшись к свертку, – да здесь никак живое дите! Возглас парня привлек внимание пассажиров, стоящих рядом у кабинки администратора.

Они подходили, отгибали уголок материи от лица ребенка и рассматривали... Одна женщина, пытаясь утешить плачущего младенца, взяла сверток на грудь и покачиванием из стороны в сторону старалась его успокоить. В толпе начали подавать сове­ты: ругали мать, оставившую малютку, кто-то предложил пойти к кассе и там разыскать мать, которая, возможно, берет билет, предлагали развязать ребенка, перепеленать его, он, мол, мок­рый, поэтому плачет. А парень в собачьей шапке кричал в толпу громким голосом: «Товарищи, дамы и господа, чей ребенок? Чей ребенок?» Женщина, державшая ребенка в руках, проворно, со знанием дела, развернула сверток, и любопытствующей публике предстал во всем своем естестве маленький, сморщенный, несколь­ких дней от роду, мальчик. От кашля его красное тельце горело, чувствовалось, что у ребенка большая температура. Кто-то из толпы посоветовал, чтобы диктор объявил родителям о состоянии ребенка и чтобы они немедленно объявились у окошка админист­ратора. Так и поступили. Но никто не подошел, и тогда стало ясно, что ребенок – подкидыш. Было принято решение вызвать «скорую помощь». Так мальчик оказался в городской клиничес­кой больнице. К чести врачей этой больницы, они сделали все необходимое, чтобы помочь ребенку и даже дали ему имя и фа­милию. Поскольку он был найден в аэропорту «Рощино», он стал Рощиным, а имя Вадим – как у персонажа Ал. Толстого в романе «Хождение по мукам». А возможно, в эмоциональной памяти человека, давшего имя ребенку, надолго остался кинематографи­ческий образ Вадима Петровича Рощина в блистательном испол­нении артиста М. Ножкина.

Почему отказалась мать от сына, что заставило ее так посту­пить? Эти вопросы не имеют ответов. Рассказанная мне история, связанная с началом жизни Вадима Рощина, взволновала меня, и я решил поведать ее людям.

Вспоминаются слова В. М. Шукшина о русских женщинах. «Редкого терпения люди!» – пишет о них Василий Макарович.

Я не склонен ни к преувеличениям, ни к преуменьшениям национальных достоинств русского человека, но то, что видел, что привык видеть с малых лет, убеждает: вряд ли кто может вынести больше, чем русская женщина, и не приведи судьба ни­кому на земле столько вынести. Не надо».

Почему сегодня одинок Вадим Рощин? Почему в мирное время мы видим столько мерзости со стороны молодых женщин? Да, нынешняя неустроенность жизни в России толкает неокрепшие души на неблаговидные поступки и преступления, о чем свидетельствуют средства массовой информации, сообщая такие жизненные факты, от которых люди мучаются, не могут заснуть и задают себе и лю­дям шукшинский вопрос: «Что с нами происходит?»

Как сложится судьба только что появившегося на свет Вадима Рощина? Начало его пути, прямо скажем, трагическое: он ли­шился самого дорогого, нужного для него человека – матери. Почему-то вспомнился эпизод, связанный с Вадимом Петровичем Рощиным, когда он, измученный, надломленный жизнью, ищет в Екатеринославе Катю. Ал. Толстой прекрасно описал состояние духа Вадима Петровича Рощина, который был одинок среди ве­ликого множества людей, встретившихся на его пути. Отчаявшись от бесплодных поисков Кати, он взял за огромную цену номер в гостинице – темную щель, где помещалась только желез­ная кровать с пролеженным матрацем. Стащил сапоги, лег и, молча, уткнув седую голову в руки, плакал без слез... Маленький Вадим Рощин тоже плачет без слез, он еще не может сам искать любимую женщину – маму, без которой он не может. Он плачет от немощи, и успокоить его может только добрая, нежная душа, имя которой – Мать. Сейчас Вадим Рощин находится в Доме ребенка. В этом доме живут около ста детей, таких же как Ва­дим, брошенных матерями. Я побывал в этом доме, беседовал с врачом Ириной Сергеевной. Она рассказала, что государство тра­тит немного средств на содержание и воспитание таких детей. Представьте себе, – говорила она, – на сто детей 25 человек обслуживающего персонала. Вынесла мне показать Вадима Ро­щина, он еще совсем маленький, по его тонким губам скользнуло что-то вроде улыбки, затем он вовсю разулыбался. Разными пу­тями попадают брошенные дети в Дом ребенка. Детей оставляют в поездах, на вокзалах, выбрасывают на помойки, иные молодые мамы под вымышленными фамилиями сбегают из роддома при первой удобной возможности. Иные приносят детей прямо в Дом ребенка и оставляют их на лестнице. Вот в такое время мы сегод­ня живем: около трех миллионов детей – беспризорные.

Матери, бросившие своих детей, страдают эмоциональной глу­хотой, у них в детстве не развивали и не воспитывали чувства.

Ребенок научится чувствовать, понимать другого тогда, когда он сам способен пережить горе, утрату, радость. Воспитание чувств начинается в семье, и ребенок должен быть с раннего детства включен во все семейные дела.

Мы не можем сейчас сказать, какие пройдет университеты жизни Вадим Рощин, будут ли они хоть чем-то похожими на те, что прошел его тезка Вадим Петрович Рощин. Но одно их род­нит: мать – Родина. Очень хочется надеяться, что Россия защи­тит своего сына от всех превратностей нелегкой (на начальном периоде жизни) судьбы.






ПРОЗРЕНИЕ


Дачник Андрей Васильевич просыпался рано, еще раньше вставала одинокая старушка, соседка тетя Даша.

Окна ее дома располагались напротив окон его избушки. Он замечал, что занавески уже раздвинуты, значит, там теплится жизнь, идет незаметная, сложившаяся десятилетиями работа, не нарушающая уклад и ритм повседневной жизни.

Андрея Васильевича нельзя назвать дачником в полном смыс­ле этого слова, так как он жил в поселке на небольшой железно­дорожной станции. Несколько лет назад он купил избу из-за огорода и близости к лесу. Сам он, в шутку, называл себя мар­гинальным сельским тружеником, т. е. временным, сезонным – с мая по октябрь.

Тетю Дашу изредка навещали внуки, их трое, дети единствен­ного, горемычного сына Николая, который недавно умер от ту­беркулеза в тюрьме. Догляд за тетей Дашей, как престарелой пенсионеркой, осуществляла женщина из «Милосердия».

Дело в том, что тетя Даша в последние пять лет обезножила. Она с трудом передвигалась по дому. Сил хватало на то, чтобы выйти на огород и за ограду, посидеть на лавочке, пообщаться с людьми, спешащими по своим делам. День, о котором идет речь, начался для Андрея Васильевича как обычно: он по привычке глянул на окна тети Даши и удивился: шторки на окнах не были раздвинуты. Мало ли что, подумал он: проспала. И начал гото­вить завтрак. Однако какое-то тревожное чувство не покидало его. Он решил подождать до восьми утра, а затем постучать в окно.

Ровно в восемь часов утра Андрей Васильевич постучал в окно, т. к. знал, что тетя Даша закрывала дверь на крючок. В ответ сосед услышал непонятное бормотание, через шторы ничего не было видно, но ему показалось, что тетя Даша лежит на полу и не может подняться, сказать о своей немощи. Ничего не оставалось делать, как оповестить соседей, которые и обратились в центр «Милосердие». Скоро приехала врач «скорой помощи» и представители центра. Пришлось ломать дверь. Тетя Даша от больницы наотрез отказалась, сказала: «У меня нет денег на лекарства, а моей пенсии не хватит и на похороны». Для тети Даши начались трагические дни: ее парализовало, отнялись ноги, руки, речь стала замедленна, малопонятна, с большими паузами, но память сохранилась и позволяла больной погружаться во времена ее долгой и не всегда праведной жизни.

Немощную, разбитую параличом тетю Дашу взяла к себе бывшая жена сына, немилая Дарье Федоровне, Лида. Эти две жен­щины при жизни сына не находили общего языка. И виной этому была тетя Даша.

Бывшая невестка, вышедшая второй раз замуж (кстати, удачно), забыла все обиды и, узнав о состоянии Дарьи Федоровны, не рассуждая, первой пришла на помощь. Любовь к справедливости у Лидии проявилась с детства и была рождена живейшим беспокойством о других людях. В невзгодах близких ей людей она даже винила себя и чувствовала боль других людей, как свою собственную.

Лида интуитивно понимала, что сострадание – это способность увидеть в несчастьях родных ей людей свои личные страдания. Очевидно лишь одно: наша способность восхищаться прекрасны­ми свойствами человека, разумеется, способствует тому, что мы сами хотели бы быть похожими на этого человека. Предположе­ние это подтверждается опытом жизни, чередой поступков и на­мерениями людей.

Долгие дни и ночи одиночества во время болезни явственно высветили всю жизнь Дарьи Федоровны. Она начала раскручи­вать свою жизнь, как пленку, назад, и много постыдного ей хоте­лось бы изменить, но жизнь не шахматная партия, в которой можно взять ход назад и предложить другой вариант. Тетя Даша свою жизнь разделила на два периода: первый был связан с ра­ботой на железной дороге, второй – ее пенсионный, нравствен­ный этап жизни. Первый – радостно-эгоистичный – период, как она его обозначила, омрачался иногда семейными скандала­ми, причиной которых было пьянство. Дарья Федоровна по сво­ей природе была очень здоровой женщиной, во время частых застолий могла удивить своей удалью любящих выпить мужиков. Могла без устали пить, петь и плясать, но и работать могла так, что не каждый мужик мог угнаться за ней во время ремонта железнодорожных путей.

Память тети Даши возвращала ее к дням, которые вызывали не только чувство довольства, радости, но и чувство досады и даже стыда. Она вспоминала о людях, с которыми работала и жила и к которым не всегда была справедлива. Она судила себя без утайки за пороки, раскрывая на отдельных примерах добро и зло, на которое была способна. И сейчас, когда она увидела истинное благородство бывшей невестки, не бросившей ее в траги­ческую для нее минуту, в тете Даше просыпалось чувство стыда и горечи за то, какой черной неблагодарностью она платила Лидии за ее добро.

Один случай тетя Даша особенно запомнила. Невестка после получки купила в привокзальном буфете ребятишкам простых конфет, а она закатила скандал, заявив: «Ты лучше бы купила Николаю бутылку водки после бани». Как убивалась Лидия, ви­дела только она, но не подошла, не повинилась. Тетя Даша доду­мала свою думу до конца. Она признала себя виновной и поняла, что в несчастной пьяной судьбе и смерти сына виновата она. После этого признания стало легче, она уже не терзалась совес­тью, ей стало все безразлично. Не хотелось ни есть, ни думать. Жизнь потеряла для нее всякий смысл. За два часа до кончины Дарья Федоровна, в твердой памяти, подозвала к себе Лиду и попросила у нее прощенья. И несколько раз произнесла: «Я ви­новата перед вами всеми, простите! Похороните меня по право­славному обычаю, рядом с сыном». Исхудавшее, осунувшееся, исстрадавшееся лицо тети Даши было спокойно, благообразно. Маленькая слезинка выкатилась из левого глаза и медленно по­ползла по уже остывающему лицу, она остановилась в глубокой морщине около верхней губы и застыла.

На этом история тети Даши не кончается, есть еще один пер­сонаж, о котором нужно рассказать, – это кот Яшка, оставший­ся один в пустом доме.

Андрей Васильевич еще при Дарье Федоровне приметил кота Яшку и, время от времени, особенно перед отъездом в Тюмень, подкармливал его. Яшка настолько привык к этому, что появле­ние соседа ассоциировалось у него с едой. Он почему-то всегда был голоден. И вот сейчас, когда Яшка остался один-одинешенек, он пришел к крыльцу своего благодетеля и не ошибся в выборе. Целую неделю прожил Андрей Васильевич с Яшкой душа в душу. Это был рай для кота, может, лучшие дни в его жизни. Яшка ел то, что ел его новый хозяин, спал в избе и в малиннике, а ночью ему было позволено спать на кровати. Кот неотступно ходил за Андреем Васильевичем: идет ли тот в огород, за молоком к сосе­дям, за водой, собирать ягоду. Яшка тут как тут, заберется на забор, поточит коготки, словно подчеркивая – вот, мол, я, не теряй меня. А уж если хозяин звал Яшку, тот со всех ног мгно­венно бросался на зов благодетеля. Но всем радостям приходит конец. Новый хозяин Яшки уезжал иногда в Тюмень на день, на два, оставляя для кота еду и надежду на скорое свидание. Однажды Андрей Васильевич приехал не один, а со своим городским котом Кузей. Он решил последние недели лета провести на природе в обществе двух котов, хотя и предполагал, что могут возникнуть между ними конфликты. Идея была такова: сблизить котов, а затем Яшку взять к себе в город.

Кузя уже бывал в деревне и издали, со своего подворья, на­блюдал за Яшкой, даже делал попытки поиграть с ним, но тот не продемонстрировал дружеского расположения к городскому собрату. Они жили автономно, не особенно интересуясь друг другом. Природа, сотворив облик того или иного существа, действовала осторожно, памятуя о хрупкости. Встреча котов оказалась для Яшки трагической. С первой же минуты они начали показывать, что яблоком раздора является Андрей Васильевич. Их завыва­ния, модуляции голосов указывали на то, что бой между ними будет бескомпромиссным. Коты старались держаться как можно ближе к хозяину, а когда Яшка бросился на Кузю, Андрей Васи­льевич закричал и замахнулся на него, но не ударил. Яшка странно посмотрел на хозяина и понял, что его не считают тем, на что он рассчитывал. Он скрылся в пустом старом доме, и все попытки Андрея Васильевича «замолить свой грех» не привели к успеху. Не помогли сосиски, рыба, молоко, которые оставлялись в ниж­нем оконце дома (оно сообщалось с подполом, а из подпола был специальный лаз в комнату, где спала тетя Даша).

Конечно, Яшка слышал зов хозяина, но не появился и не притронулся за ночь к еде. На следующий день Андрей Васильевич уехал с Кузей в Тюмень, а когда приехал через неделю, то узнал от нового соседа, купившего дом Дарьи Федоровны, что кот Яшка умер. Он лежал на половичке, уткнувшись мордочкой в лапки, где ему постелила тетя Даша, рядом с ее кроватью. Андрей Васи­льевич очень переживал смерть Яшки. Он считал виновным себя в его гибели.

Умный простой деревенский серый кот Яшка понял, что ни­кому он не нужен на белом свете, кроме хозяйки, а ее нет. Новый хозяин, которому он поверил, его предал.

В Яшке проявился родовой инстинкт любви к человеку, он взрастил в своей душе редкостное достоинство любить, но и не прощать предательства. Он заморил себя голодом. Какая же ве­ликая сила лежит в основе этой любви!

Андрей Васильевич долго размышлял над самоубийством Яшки. Человечество подходит к своему финалу, это прогнозируют футурологи и философы, но мы не удосужились, имея опыт мно­готысячелетней истории общественного развития, изучить, понять не только человека, но и братьев своих меньших. Может, узнав хорошо их, мы, люди, могли бы лучше понять себя. В каждом живом существе есть не только инстинкт самосохранения, воля к жизни, но и чувство любви. Правда, любовь бывает не всегда взаимной, отсюда все драмы и трагедии человечества.






КАТАРСИС


Регистрация участников республиканского семинара по этике проходила в гостинице. Часть его участников, приехавших, прилетевших из разных городов России, уже толпилась у стойки администратора, оформляя гостиничные номера. Игорю Павловичу Маркелову, молодому доценту, хотелось получить номер на одного, и он был явно разочарован, когда администратор выдала ему ключ от номера на двоих. В одноместном номере, ему отка­зали, объяснив, что в городе проходит одновременно три кон­ференции разного уровня, сказали, что ему еще повезло, как приехавшему раньше времени. Другим предстоит жить в трех-четырехместных номерах. Игорь Павлович любил ездить на кон­ференции, семинары, симпозиумы, на которых преображался: становился активным, обзаводился новыми друзьями. Во время секционных заседаний смело вступал в словесные перепалки с докторами наук и слыл среди ученой братии ершистым и неглу­пым малым. Свободному общению с людьми различного интел­лектуального уровня Игорь Павлович обязан природной памяти и огромной работоспособности. Его знания из различных облас­тей науки были поразительны, удивляли даже узких специалис­тов того или иного направления науки.

Его недилетантское знакомство с научной литературой, зна­ние трех европейских языков, пристальный интерес к поэзии, к многочисленным жанрам искусства придавали его общению с коллегами утонченный характер. Но особенно его выделяли жен­щины. Они обращали сначала внимание на его внешность. Игорь Павлович был красив, высок, худощав, со спортивной фигурой. Глядя на его широкие плечи, можно было усомниться, что перед вами ученый муж. Однако после первых же фраз, которые он произносил, обращаясь к собеседнику, собеседнице, те невольно попадали под какое-то магическое воздействие. Его глубоко поса­женные черные глаза, над которыми возвышался высокий лоб, словно пронизывали насквозь, заставляли человека исповедоваться. Не последнюю роль, видимо, играл и его голос, он завораживал, даже если речь шла об обыденных вещах. Говорил он красиво, да иначе, наверное, и не мог говорить. Это качество вырабатывается от постоянного чтения разной литературы и становится частью интеллекта. Игорю Павловичу не было еще 30 лет, и заинтересованное внимание к нему со стороны женщин не оставалось незамеченным. Он не прочь был во время командировок пофлир­товать, приударить за какой-нибудь ученой молодой дамой. Дома, же в это время оставалась не менее молодая дама, правда, не ученая – жена с двумя детьми, и ее влияние, ревность распространялись в пределах домашнего очага. В командировке, вдали от дома, где его никто не знал, статус мужа над ним не довлел, его никто не контролировал. Однако нельзя сказать, что Игорь Пав­лович был ловеласом, стремящимся во время отлучек из дома во что бы то ни стало одержать очередную победу над очередной женщиной. Были случаи, когда он днями и ночами во время командировок просиживал в своем номере и что-то писал, словно дома у него не было для этого времени и собственного угла. С же­ной у него все было нормально, как и у миллионов супругов, но и не хватало тех особых отношений, которые связывают любя­щих, а что касается духовной общности, то ее не было с самого начала их совместной жизни. И если дело не дошло до развода, то только благодаря детям. Их он любил до самозабвения. Как бы ни был занят, он отвечал на их бесчисленные, бесконечные вопросы, устраивал интеллектуальные и физические соревнова­ния, мыл, стриг, готовил обеды, стирал белье. Словом, эта была действительно единственная и искреннейшая любовь, которую он не променял бы ни на какую другую. Дома он больше молчал, и только при виде детей становился словоохотливым, веселым, рассказывал придуманные на ходу, по случаю, сказки, истории о жи­вотных, читал. Общением с близкими по духу людьми очень до­рожил, но и с ними встречался редко, разве что на заседаниях кафедры, общих собраниях или случайно в коридорах института в минуты между лекциями и семинарскими занятиями. И вот сейчас, приехав на недельный семинар, он собирался провести время активно и интересно. Едва успев войти в свой номер и как следует оглядеться, Игорь Павлович услышал вежливый стук в дверь. На пороге появился невысокий мужчина, возраст которого было трудно определить, но это был тот тип людей, когда можно обозначить только предел – не больше 70 лет.

Вошедший мужчина сразу поинтересовался: «На семинар?» – и, услышав утвердительный ответ, представился: «Василий Поликарпович, учитель истории средней школы». «Ну тоска», – про себя решил Игорь Павлович, подавая руку, и даже стал подумывать о психологической, возрастной и интеллектуальной несовместимости. И хотя Игорь Павлович сумел скрыть свое ис­тинное отношение к неудобному для него соседу – он нарочито бодро и весело назвал себя, тем не менее от Василия Поликарповича не ускользнуло некоторое неудовольствие, словно легкая, едва заметная тень пробежала по лицу кандидата наук. Вошедший как можно мягче заметил: «Судя по всему программа семи­нара такова, что мы с Вами будем общаться только поздно вече­ром, перед сном». Впереди был почти целый свободный день, и они решили вместе идти в город. Но на выходе из гостиницы Василий Поликарпович вдруг неожиданно вспомнил, что ему нуж­но позвонить знакомому и дать телеграмму и не одну. Он изви­нился, сказав, что дело не терпит отлагательств и их пути разош­лись. Игорь Павлович с облегчением вздохнул, его устраивало такое стечение обстоятельств. Весь остаток дня прошел у него в хлопотах: в беготне по магазинам, в выполнении семейных зака­зов и заказов коллег, в телефонных разговорах со старыми дру­зьями, в знакомстве с городом. Поздно вечером они встретились. Первым пришел Игорь Павлович, он уже был в постели, когда заявился Василий Поликарпович. Василий Поликарпович казал­ся чем-то взволнованным, его помолодевшее лицо светилось ка­кой-то тихой радостью, словно он совершил открытие и ему пред­стоит сообщить о своем научном достижении. Он несколько раз подходил к большому зеркалу и сосредоточенно всматривался в свое лицо, причесывая свои редкие седые волосы, и чему-то улы­бался. Игоря Павловича это хождение и загадочная улыбка стали раздражать, он некоторое время сдерживался от соблазна зло пошутить, но все-таки, не выдержав, заметил – «Carpe diem», a затем процитировал:



_А_я-то_думал,_что_седые_
_Не_любят,_не_тоскуют,_не_грустят._
_Я_думал,_что_седые,_как_святые,_
_На_женщин_и_на_девушек_глядят..._



Нисколько не обидевшись, Василий Поликарпович спокойно заметил, что он сегодня встретился со своей первой любовью, молодостью. «Как, – Игорь Павлович даже привстал с койки, – с женщиной, она здесь, в этом городе?». «Да, нет, сейчас расскажу:

– Слушай, – перешел на ты Василий Поликарпович, – понимаешь, Игорь, я родом из одного из сельских районов этой области. В этом городе до войны учился на историко-филологи­ческом факультете университета. Со второго курса ушел на фронт. Уже после войны доучивался в университете, по окончании кото­рого оставляли в аспирантуре. Не остался, время было другое, но это особый разговор. – Василий Поликарпович тяжело вздохнул и продолжал. – В этом городе жила девушка, которую я любил и до сих пор люблю. Но все по порядку. Тебе, Игорь, покажется, возможно, странным, что хотя мы знакомы с тобой около часа, я решаюсь рассказать, излить, так сказать, свою душу, я ведь ни­когда никому ничего об этой любви не рассказывал. Но уж очень сегодня всколыхнули меня воспоминания о днях более чем со­рокалетней давности. Я был в университете, побывал почти в каждой аудитории, облазил ботанический сад, университетскую рощу, побывал в знаменитой на весь мир научной библиотеке, сходил в общежитие, словом, встретился со своей молодостью. И этот день напомнил о миге, счастливом студенческом времени, о моей первой и последней любви – моей Ирине. С Ириной, – продолжал Василий Поликарпович, – познакомился в первый день, когда принес документы в университет. Я увидел за столом в коридоре третьего гуманитарного корпуса, около приемной ко­миссии, девушку невысокого роста, хрупкую, беленькую, очень красивую, еще в школьном белом фартуке, с длинной белой ко­сой, ниспадающей ей на грудь. Девушка время от времени пере­брасывала косу на плечо, но снова брала ее, видимо, она думала, как ей правильно составить заявление о приеме в университет, и механически, бездумно теребила косу. Мы познакомились с ней за столом у дверей деканата. Не зная, как правильно писать, я по­просил у нее заявление как образчик и переписал. Она поступала на филологическое отделение факультета, а я на историческое. Сдав документы в приемную комиссию, мы отправились в студенческое общежитие.

Приемные экзамены сдали успешно, прошли по конкурсу. Мы были неразлучны с Ириной в аудитории, на сельхозработах, в театре, на разных студенческих собраниях. Наверное, Игорь, тебе, светскому обольстителю, сложно понять чистую дружбу, до­верие, целомудренное отношение друг к другу. Трудно даже по­верить, но меня страшила мысль о том, что когда-нибудь, со временем, смогу ее поцеловать, я боялся оскорбить ее таким прикосновением, да так за полтора года учебы и не насмелился. Что смотришь на меня как на некий древний реликт? Старомоден, да. Персона сентиментального романа XVIII века. В декабре 1941 года Ирина провожала меня на фронт. Там, на привокзальной площади, мы впервые, при всем честном народе, обнялись и поцело­вались и, кстати, объяснились в любви. Видимо, я действительно старомоден, рассказать о своей любви и то не умею.

Всю войну я провел на передовой, в пехоте, а ведь в пехоте воевали, в основном, колхозники. Ох и поубивало нашего брата, но Бог миловал, я ни разу не был ранен и закончил службу в Чехословакии в звании рядового. Всю войну я писал ей на адрес университетского общежития, но за год до окончания войны письма мои стали возвращаться с пометой «адресат выбыл». Куда только я не писал, сделал бессчетное число запросов – все тщетно. Она словно сквозь землю провалилась, а может быть, и правда ее нет в живых. Она с четвертого курса ушла из университета, не оста­вив адреса своего нового пребывания.

После окончания университета, я работал некоторое время директором средней школы. Помню, однажды на августовской учительской конференции в нашем районе увидел со спины Ири­ну, русскую красавицу с белой косой, она стояла в окружении учителей и о чем-то говорила. Что во мне творилось, ты и пред­ставить не можешь. Эта красавица повернулась в мою сторону – то была другая женщина, вовсе не похожая на мою Ирину. В пу­стом классе после пережитого волнения я дал волю своим чув­ствам – разрыдался, как мальчишка, которого незаслуженно оби­дели. Таких ошибок потом было много, мне все казалось, что я найду ее, и так искал 11 лет. Ты знаешь, Игорь, философ Гельвеций (материалист, французский просветитель XVIII века) выска­зал мысль о том, что мы иногда видим то, что хотели бы видеть. Так прошло более 40 лет, а я по-прежнему люблю Ирину и помню ее такой, какой она призналась мне в любви в памятном декабре 1941 года. Сейчас у меня взрослые дети, есть уже и внуки, с женой мы живем хорошо, но, повторяю, первую любовь забыть не могу, да уже, видимо, и не смогу. Не было в моей, жизни ни одного случая или просто желания изменить жене, но иногда, во сне, я изменяю супруге только с Ириной, и сердце заходится от сознания того, что виною моей не до конца счастли­вой жизни явилась война. Жить мне осталось недолго, а тем не менее, все еще думаю о любви. С возрастом, дорогой Игорь Пав­лович, я все больше понимаю мудрый афоризм древних греков «Omnia praeclara – гага» – «Все прекрасное – редко». Это тебе ответ на твой афоризм «Лови момент» – «Carpe diem». А что касается уяснения сути человеческих отношений, то на твое цити­рование поэта Василия Федорова отвечу его же строчками из другого стихотворения:



_Не_пора_ли,_не_пора_ли_
_Нам_игрушки_подбирать._
_Мы_все_игры_доиграли,_
_Больше_не_во_что_играть._
_И_в_любви_не_портить_крови,_
_Ибо_знают_наперед,_
_Что_количество_любовей_
_В_качество_не_перейдет._



И давай, Игорек, спать, завтра еще наговоримся на семина­ре». «Ну, дела, – думал Игорь. – Вот отбрил, так отбрил в конце своего рассказа. Умный какой учитель оказался». Он долго ворочался, не мог заснуть. Свет уличного фонаря падал на лицо спокойно спящего Василия Поликарповича. И глядя на это лицо, Игорь Павлович благодарностью и уважением проникся к это­му человеку, преподавшему ему урок этики. И еще думал моло­дой философ о том, что вот он, Василий Поликарпович, и сейчас в мирной нашей жизни рядовой солдат, без которых не мыслится ни одно событие сегодняшнего времени.

Как бы он хотел иметь такого мудрого отца. Игорь был еще маленьким, когда умер его отец: сказались ранения, полученные и» время войны. Думал Игорь и о том, что в его жизни не было такого нравственного учителя, который оставил бы по себе па­мять. Утром Игорь проснулся рано, он спешно оделся и сбежал вниз, чтобы заказать телефонный разговор с женой, хотя раньше он этого никогда не делал. «Да, семинар еще не начался, а этические проблемы уже приходится решать», – думал Игорь Павлович, собираясь на пленарное заседание республиканского семинарa по этике.






ДАНАТ


После моего приезда в родное село прошло четыре дня. Я бро­дил по улице, заглядывал в магазины, интересовался всем, что напоминало милое, давно прошедшее детство.

И вот однажды, после очередной прогулки, когда я шел пере­улком, ведущим к реке, навстречу мне высыпала босоногая вата­га ребятишек, возглавляемая огромным коричневым псом, кото­рый бежал впереди всех, на ходу отряхивая с себя капли воды. И видно было, что вся эта веселая загорелая компания только что вылезла из воды.

Эта встреча настолько встревожила меня, что я долго прово­жал глазами удаляющихся ребят, пока они не скрылись за углом дома, выходящего на другую улицу. Она напомнила мне, как мы вот такой же ватагой отправлялись к речке с неизменным другом всей детворы нашей улицы – Данатом, Мы, мальчишки тех лет, как-то не интересовались происхождением этой клички. Для нас он всегда был Данат или – для краткости – Дан. Даната знало все село. Он был гордостью нашей улицы за свой ум и за доброжелательное отношение к людям. У него были свои собачьи заслуги. Вспоминается такой случай.

Весной, когда на реке трогается лед и, оторвавшись от берегов, идет по течению, ребятишки катаются на льдинах. И вот однажды двое ребят вместе с Данатом, взгромоздившись на небольшую, иссеченную, пористую льдину, плыли по течению. Случилось так, что льдина перевернулась, разломилась и ребята оказались в воде. Они вплавь пытались спастись. С высокого берега реки люди видели, как Данат подплыл к одному из маль­чишек и разрешил ему вцепиться в свою шерсть, а когда тот был в безопасности, он вернулся к другому, уже почти тонущему, и, схватив его за рукав фуфайки, доплыл с ним до берега. Так ребята были спасены. И среди них – один из семьи Чебаковых – Юрий. Данат жил в семье Чебаковых. В этой семье было одиннадцать детей, трое погибли на фронтах Великой Отече­ственной войны, остальные учились в школе, институтах. Я близ­ко знал эту трудовую семью. С одним из мальчишек учился в школе в одном классе. Данату было всего шесть месяцев, когда старшие братья уходили на фронт. Он вместе со всеми про­стился с ними и, когда братья сели в кузов полуторки, бежал, пока хватило сил, несмотря на все протесты со стороны парней, ехавших в город на призывной пункт. Только к обеду следую­щего дня Данат вернулся домой. Он забрался под сарай и про­спал почти сутки. Через год Данат вымахал в огромного широ­когрудого пса. Когда он, в знак дружеского расположения, клал передние лапы на плечи какого-нибудь подростка, то становил­ся на целую голову выше того.

В голодные военные годы Данат был всегда сыт: он честно зарабатывал свой хлеб. Хлеб выдавался по карточкам, и он с вечера вместе с парнишками занимал очередь. Утром, получив хлеб, полусонные, не спавшие всю ночь подростки, возвращались по домам, они понемногу от каждой пайки отламывали черную корку для Даната. Был у него и другой источник пропитания. Он иногда бегал на базар, где с раннего утра бойко шла торговля. Данат подходил к своему излюбленному месту, где привязывали лошадей, и ждал. На базаре к нему привыкли, он никогда не пакостил, не воровал и, кстати сказать, не выпрашивал. К нему, как правило, подходили мужики, привозившие из близлежащих деревень сало, хлеб, картошку, зерно. Отрезав кусочек сала или хлеба, они подходили к Данату, заставляли его служить, то есть сесть на задние лапы, и только после этого клали на кончик носа съестное. Данат сидел не шелохнувшись, этот кусочек можно было снять, но если раздавалась команда: «Данат, взять!», – он высоко подбрасывал кусок и ловил. Так сидел на базаре до тех пор, пока не почувствует, что не голоден. Данат с особой охотой служил и ловил лакомства, которые ему давали ребятишки с разных улиц. Не брал он ничего только у одного мужика.

Как-то зимой Данат, по обыкновению, сидел на своем месте, и какой-то пьяный мужик решил подшутить над ним. Он закатал в кусочек хлеба перец и соль и положил на нос Данату, а когда Данат разжевал этот кусок, он долго хрипел и кашлял, а прокаш­лявшись, медленно, как побитый, побрел домой. Простить за это мужика Данат не мог, что только не подсовывал тот собаке, как перед нею не заискивал. Данат при виде его сразу обнажал свои огромные белые клыки или совсем удалялся и появлялся на база­ре только тогда, когда мужик исчезал из виду. А вообще-то Данат был незлобив и никогда попусту не лаял, да и никто не помнит случая, чтобы он кого-нибудь укусил. Это, видимо, связано с тем, что его никогда не держали на цепи, и он был вольный «казак» во всех своих действиях.

Большим событием для всей семьи и для Даната был приезд Чебаковых-студентов на каникулы. Примерно за два дня до их приезда Данат осторожно входил в дом, проникал на кухню во время обеда, когда все собирались вместе, при этом, замечу, ни зимой, ни летом он не переступал порог дома. Поставив лапы на порог, Данат раскрывал пасть, и что-то несказанное клокотало в его глотке. Таким образом, и к этому уже привыкли, он предуп­реждал о приезде дорогих для него людей и с нетерпеньем ждал их. Данат никогда не ошибался, он словно подсчитывал дни, а за несколько часов до прихода автобуса от железнодорожной станции, в котором должны были приехать те, которых он ожидал, он прибегал на автовокзал, ложился около газетного киоска и был весь внимание, особенно когда диктор объявлял о приходе очередного автобуса. За несколько минут до прихода нужного автобуса он становился нетерпелив и дурашлив, если рядом оказывался знакомый мальчишка (а кто-нибудь всегда крутился возле него), он подминал мальчишку под себя и ласково кусал его за мягкое место, то вдруг, неожиданно встрепенувшись, отбегал в сторону, словно для очередного броска, то резко остановится, то выбежит на дорогу, а затем вновь вернется. И так до прихода автобуса. Когда приходил автобус, он неожиданно исчезал и появлялся, когда рассеивалась публика встречающих и приезжающих. Но надо было видеть его во время этой паузы, когда он, спрятавшись где-нибудь в толпе и вздрагивая от нетерпения, смот­рел влюбленными глазами на тех, кого ждал так долго. Это были счастливые минуты его жизни. Он, как вихрь, срывался с места, стремительно покрывал небольшое расстояние и оказывался пер­вым. Встав на грудь приехавшего, он лизал его лицо, руки – приветствовал.

В городе учились сразу несколько человек из семьи Чебаковых, и поэтому они всегда возвращались все вместе, а если кто-нибудь запаздывал, Данат все равно за два дня до прибытия последних предупреждал. С автовокзала Данат шел во главе все­го счастливого семейства, неся при этом нетяжелую ношу в зу­бах. Данат одинаково относился ко всем домочадцам, но, пожа­луй, среди всех он выделял Юрия. Может быть потому, что он чаще, чем его братья Костя, Виктор, Володя, Анатолий, ходил на охоту и рыбалку. Во время войны, да и после, семья жила огородом и тем, что повзрослевшие ребята приносили с охоты и ры­балки. Сам глава семьи, Семен Нестерович, был на фронте, несмотря на свой почтенный возраст. Там он был тяжело ранен и часто болел, и мать, Пелагея Федоровна, не без помощи старших детей управлялась с хозяйством. Юрий подростком любил со старой берданкой и Данатом бродить по лесу в поисках зайца или барсука. Перед охотой вечером Юрий говорил Данату. «Завтра пойдем на Данилово озеро, разбуди меня пораньше». И Данат в точности исполнял просьбу. Если Юрий спал на вышке амбара, Данат лаем будил его, однако бывали случаи, что сон у мальчишки был такой крепкий, что он не просыпался, тогда Данат открывал лапой дверь амбара, где летом спали девочки, и, тихо поскуливая, тыкался мокрым носом в шею старшей из них, заставляя ее выйти во двор. Галина понимала в чем дело, залезала по приставной лестнице на вышку и будила Юрия.

Незабываемые дни детства... Юрий с Данатом шли в предрассветном тумане по росе к озеру, где стояли их сети и где можно было подбить утку. Осторожными, неслышными шагами они направлялись в ту сторону озера, где, по их мнению, должны были быть утки. Порой утомительно было красться, приседать стараться слиться со стволами деревьев, кустарников, делать короткие перебежки, но Данат все приказания выполнял безукоризненно. После каждого Юриного выстрела по птице влет, Данат во весь свой огромный рост выпрыгивал из травы и четко определял место, куда упала утка, чтобы ее достать. Если они сидели в скрадке у озера, то оба, затаив дыхание, через сделан­ные отверстия наблюдали за приближением уток. Когда они воз­вращались домой после удачной охоты, Данат бежал впереди, в случае же неудачи – плелся за Юрием.

Особую радость испытывал Данат, когда почти вся семья вы­ходила в лес на заготовку грибов и ягод. Не нужно, наверное, объяснять чем были эти дары леса для такой большой семьи. Данат включался в поиски грибов и ягод и поначалу, найдя их, осторожно нес в зубах и отдавал тому, кто оказывался рядом с ним. Позднее он понял, что грибы подрезают, чтобы сохранить грибницу, а ягоды не вырывают с травой. С годами пришла мудрость, и уже Данат, найдя белый гриб или масленок, начинал скулить, давая понять, что нашел, или осторожно брал в пасть руку кого-нибудь из младших ребят, подводил к нужному месту. Грибов и ягод заготовляли очень много, их иногда набирали столько, что нельзя было унести за один раз. Как-то собирали черную смородину, заполнили всю принесенную с собой тару: ведра, корзины, и даже платки и фартуки, а ко времени, когда нужно было идти домой, пошел сильный дождь. Решили часть ягод оставить, а завтра прийти и забрать их. С хлопотами совсем забыли о Данате, а когда утром пришли на прежнее место, то Данат был там, сторожил. Он часто стал оставаться при грибах и ягодах до следующего дня.

Все эти воспоминания так неожиданно нахлынули, словно перенесли меня в то далекое босоногое детство. Яркие впечатления стали такой явью, что захотелось воспроизвести их на бумаге.

И вот пришло время, когда Данат занемог. Это случилось том. Семнадцатое лето в жизни собаки... Он стал плохо видеть слышать. Родители из боязни, что Данат может попасть под машину, наказали детям, чтобы не выпускали его из ограды. В это лето Юрий, закончив Академию и получив диплом художника, намеревался в свои последние каникулы поработать на природе, походить на рыбалку и охоту. Подъезжая к родному селу, он из окна автобуса всматривался знакомые с детства места, мысленно представлял картины охоты и мечтал о том дне, когда они с Данатом пойдут с ночевкой к озеру, завернут на пасеку к старику Митричу, поставят на старице перемет.

В семье не было принято предупреждать о своем приезде те­леграммой, но Юрий надеялся, что его встретит Данат. Однако он ошибся, Даната не было, и Юрий почувствовал недоброе.

Очутившись среди родных, после бурных приветствий, спро­сил о Данате.

Данат лежал на завалинке со стороны огорода, не проявляя никаких эмоций. Его мутные поблеклые, ничего не выражающие глаза, смотрели на окружающих уныло и безучастно. Юрий гла­дил, ласкал Даната, но тот никак не реагировал на эти знаки внимания. Тогда он, нагнувшись к уху собаки, прокричал: «Данат, пойдем на Данилове озеро!» И вдруг, на глазах у всех род­ных, произошло неожиданное. Данат встрепенулся, сбросил на какое-то время оцепенение, глаза его приобрели осмысленное вы­ражение: он стал прыгать, лизать Юрию лицо, руки, восторженно «разговаривать» на собачьем языке. Он узнал, он вспомнил своего любимца, которого не было более трех лет. Казалось, это был снова тот же, прежний Данат. Но это только казалось. Через неко­торое время исчезло осмысленное выражение, словно выключилось сознание. Он снова сник и как будто погрузился в спячку.

Через несколько дней Юрий решил идти в лес. Нет, не на охоту и рыбалку, а с единственной целью – убить Даната. Семейный совет решил, что такой финал для Даната будет самым почет­ным. Провожали Даната всей семьей. Многие, особенно женщины, всплакнули, как-никак привыкли к нему за семнадцать лет. Юрий надел ошейник с поводком в первый раз на Даната и вывел его из ограды. Данат с готовностью следовал за хозяином.

Когда шли по мосту через реку, по полю к старице, Юрий припоминал случаи, произошедшие с ним на охоте, и с благодарностью думал о собачьей верности и о том, как же он будет его убивать, как он будет целиться в эти невидящие глаза. Вошли в лес, и здесь нервы Юрия не выдержали, он обхватил Даната за шею и заплакал навзрыд. Юрий вытирал глаза пальцами рук, а Данат лизал мокрые от слез руки, руки, которые через несколько минут спустят курок и оборвут жизнь верного друга, которому Юрий обязан жизнью. Немного успокоившись, Юрий потянул за поводок, подошел к березке, привязал к ней Даната, затем еще раз зачем-то проверил затвор и, убедившись, что патрон заряжен пулей, отошел метров на пятнадцать. Данат, вытянув огромную голову, смотрел незрячими глазами в сторону Юрия, словно пы­тался что-то понять.

Юрий долго целился, слезы застилали глаза, и он вынужден был рукавом рубахи их вытирать. Ствол ружья несколько раз поднимался на уровень головы Даната и снова опускался...






РУССКИЙ ЦЫГАН


Мое знакомство и общение с ним длилось около четырех ча­сов. Передо мной сидел маленький мужчина около сорока лет, с большими залысинами на крупной голове и высоким лбом. Он нервно перебирал руками пуговицы видавшего виды пиджака и рассказывал, рассказывал о себе, словно боялся, что его не дослу­шают до конца.

Мы ждали самолет до Хабаровска, но полет из-за метеоусло­вий откладывается сначала на два, затем на четыре часа. Време­ни было предостаточно, тем более что рассказ словоохотливого пассажира все больше и больше увлекал меня.

...А судьба его была, прямо скажу, удивительна. Родился в Ленинграде перед войной. Отец его – военный летчик – с пер­вого и по последний день войны находился на разных участках фронта. Когда эвакуировали детей из Ленинграда, разлучили Степана с матерью: поезд попал под бомбежку. Море огня, иско­реженного металла, стоны, плач, крики отчаянья, пылающие, как спички, вагоны – Степан намертво схватил своей детской памятью эту картину, и еще долгие годы она возникала перед ним во сне с такой яркой реальностью, что он кричал, кричал, а проснувшись в холодном поту, долго не мог успокоиться от всего увиденного и пережитого.

... Очнулся он в цыганском таборе, его, истощенного, почти без­дыханного, подобрали цыгане. Старик Баро – так зовут по-цыгански главу табора – определил мальчика к еще не старым супру­гам, у которых было уже две девочки. Степана долго выхаживали, поили лекарственным снадобьем под названием «ман». Он хорошо помнит, как приемная мать Рада однажды утром сказала: «...будет жить». Угрюмый цыган-бородач по имени Рува, просветлев лицом, несколько раз подбросил кверху мальчонку, сказал: «Ну, Рада, по­мощника ты нам выходила, спасибо! Дождались!».

Они и назвали его Степаном. Он научился петь, плясать, выпрашивать все, что можно было есть и что можно было надеть на себя. Как только сходил снег, но земля еще была стылой, Степан уже отстукивал чечетку своими крепкими ножками, по­трескавшимися от холода и грязи, зарабатывая таким образом себе на пропитание.

После войны отец делал все необходимое, чтобы найти сына. А когда всесоюзные розыски не помогли, он обратился к военным друзьям, жившим в разных концах страны. Сам, бывая в коман­дировках, во время отпусков, посещал детские дома. Но все было бесполезно. И все же ему повезло: в Крыму, куда они с женой приехали к родственникам, они нашли своего сына.

...В вокзал ввалилась большая группа цыган. Она в одно мгно­вение рассредоточилась по всем залам и приступила к своим обыч­ным делам. Женщины в длинных юбках с пестрыми оборками с грудными ребятишками на руках стремились остановить кого-ни­будь из пассажиров, стараясь вопросами, продажей гребенок, мыла завлечь в разговор, а затем, взяв руку, тут же гаданием разворо­шить душу человека, ошеломляя правдой и неправдой.

От группы цыган отделился смуглый, грязный, со всклочен­ными волосами, оборванный мальчонка лет восьми. Он остано­вился перед высоким седым генерал-майором и хорошо одетой женщиной и, протягивая к ним грязные ручонки, начал отплясывать чечетку босыми ногами на холодном цементном полу. Вер­тясь волчком перед ними, приседая и отбивая в такт языком, он вдруг запел по-цыгански.

Собралась толпа любопытных. Одни смотрели на пляшущего мальчишку, другие глазели на генерала (не так уж часто можно было после войны увидеть генерала на железнодорожном вокзале заштатного города). От такого внимания к своей персоне генерал было потянулся в карман, чтобы достать деньги, но вдруг заметил, как побледнела его жена. Она с силой сдавила ему руку, словно ища поддержки, закричала и, как подкошенная, упала.

Мальчишка, почувствовав себя виноватым в случившемся, метнулся в толпу, пробивая острыми локтями себе путь. Кто-то уже успел сбегать в медпункт. Быстро пришла фельдшер, неся с собой аптечку. Она без лишней суетливости, со знанием дела привела в чувство жену генерала. И первое, что сказала женщина: «Яков, это же наш Миша, я узнала его по родинке на левой стороне шеи».

Выяснив судьбу мальчика и убедившись, что это действитель­но их сын, Яков Васильевич и Мария Дмитриевна Канаевы долго уверяли в том приемных родителей Степана и его самого: он ни за что не хотел уезжать из табора. Наконец было выработано компромиссное решение: полюбившегося мальчонку табор отда­вал законным родителям с условием сохранить за ним имя, кото­рое дал ему табор.

Счастливые родители со Степаном отбыли в Ленинград. Но он все время мечтал о возвращении в табор и дважды сбегал из дома, однако его быстро доставляли на место. Годы, проведенные среди цыган, наложили на Степана особый психологический от­печаток, воспитали особое восприятие мира. Он считал их для себя самыми счастливыми в жизни.

...Мой собеседник говорил и смотрел на снующих по аэровок­залу людей, затем он извинился и ушел, пообещав через несколько минут вернуться.

Вернулся через полчаса и не один.

– Владислав Михайлович Кулемзин, доктор исторических наук, этнограф, – протягивая руку, отрекомендовался пришед­ший с Канаевым высокий, полный мужчина. Было видно, что они были очень рады этой случайной встрече.

Канаев вновь оставил нас, сказав, что ему нужно позвонить. В его отсутствие Владислав Михайлович, словно продолжая нео­конченный разговор, поведал о том, как он встретился со Степа­ном в Томском университете, куда они вместе поступили на исто­рико-филологический факультет. Жили в одной комнате.

Канаев резко отличался от всех студентов. Будучи на два года старше товарищей, он поражал их своей фундаментальной под­готовкой, его звали ходячей энциклопедией.

Степан уже тогда читал и писал по меньшей мере на десяти языках. Все его друзья по комнате – парни серьезные, после армии – учились на повышенные стипендии. Он же перебивался в тройки на четверку. И все время проводил в библиотеке. Появ­лялся к ее открытию и уходил последним. Но и этого времени ему было недостаточно. Часто по ночам, включив настольную лампу, он что-то писал или перебирал личную картотеку. Во время экза­менационной сессии он не изменял своего распорядка дня. Все время проводил в библиотеке. «Степан, сегодня экзамен», – го­ворили ему. «Когда и в какой аудитории?». Брал конспекты и учебник за несколько часов до экзамена, перелистывал их и шел сдавать. Его совершенно не интересовала оценка, если бы он не спорил с профессорами, оценки были бы выше.

Его отец бывал проездом в Томске, заходил в общежитие. После ухода в отставку, он жил в Новосибирске и, будучи докто­ром военных наук, преподавал историю в вузе. Степан, видимо, не мог простить родителям того, что его буквально заставили жениться на русской... Люся, жена Степана, по специальности инженер, тоже иногда приезжала в Томск, да еще с сыновьями. При виде сыновей Степан преображался. Он прекращал вся­кую работу. Друзья уже знали, что на него нападает стих, он будет петь, играть и плясать. Плясал он великолепно. Брал гита­ру или баян (а играл он на многих музыкальных инструментах) и пел сначала частушки, а затем песни на разных языках. На эти импровизированные концерты сходился весь факультет.

– Вообще я благодарен судьбе, – говорил Кулемзин, что она свела меня со Степаном. Более талантливого и образованного человека я не видел в своей жизни. Помню, как-то в Томск при­ехал цыганский театр «Ромэн». Мы пошли всей нашей компани­ей. После антракта потеряли Степана, а когда кончился спек­такль, мы бросились на поиски. Нашли его за кулисами. В окру­жении артистов театра он пел под свой аккомпанемент на гитаре песни на цыганском и английском языках. После этого руководи­тель театра в течение двух недель приходил в нашу комнату, уговаривал Степана стать артистом театра «Ромэн». Но он не согласился.

Вспоминается и такой случай. Как-то его пригласили в поли­технический институт. Нужно было перевести статью с японского языка. Он взял меня с собой, чтобы я записывал то, что он будет диктовать. Почти без словаря, изредка к нему обращаясь, он перевел технический текст за три часа. Полученных денег за перевод хватило нам всем тоже ровно на три часа в ресторане.

Научная библиотека Томского университета по числу книг входит в десятку лучших библиотек мира. Видимо, этим и объяс­няется, что он приехал поступать именно в Томск. Степан прочи­тал все о цыганах, что можно было прочитать и что было в библиотеке.

На третьем курсе нескольких студентов, занимающихся научной работой, послали на межвузовскую научную студенческую конфе­ренцию в Москву. Степан сделал прекрасный доклад по истории происхождения цыган. Им заинтересовались многие ученые – эт­нографы и историки, но он от встреч отказался и просидел все свободное время в библиотеке имени В. И. Ленина. А затем исчез.

До последней минуты друзья надеялись, что он появится к поезду. Но он не приехал и через месяц. Его отчислили из уни­верситета...

А Степан в это время кочевал с цыганами в Поволжье. При нем был магнитофон для записи цыганского фольклора и 15 рублей денег. Около двух лет колесил с табором.

...Когда он возвратился, отец не впустил его в дом. «Нет у меня больше сына, – кричал генерал в ответ на уговоры и при­читания матери Марии Дмитриевны, – пусть отправляется к своим цыганам!». Степан с женой Земфирой и грудным ребен­ком (дочку назвали Даней) обосновался на окраине Новосибирс­ка в брошенной избушке без окон и дверей и с дырявой крышей. Жили они впроголодь несколько лет, зарабатывая переводами Степана и тем, что нагадает Земфира. Степан все же закончил исторический факультет Новосибирского университета.

Сейчас у него с Земфирой, – продолжал Кулемзин, – во­семь детей, и, наконец, недавно они получили трехкомнатную квартиру. Его первая жена, Люся, удачно вышла второй раз замуж. Сыновья учатся в институтах. Они поддерживают добрые отношения со Степаном и, похоже, уже не осуждают его. Гене­рал хотя и помирился с сыном, но у него ни разу не был. Степан работает переводчиком в научно-исследовательском институте и по-прежнему занимается цыганами. Им опубликовано огромное количество статей. И не только в наших научных журналах, но и в зарубежных. Как-то, осматривая его личную библиотеку, состо­ящую из нескольких тысяч книг, на одной из полок я увидел его статьи, опубликованные в журналах США, Великобритании, Тур­ции, ФРГ, Испании...

Внезапно диктор аэровокзала прервала рассказ Владислава Михайловича, она сообщила, что рейс по маршруту Новосибирск – Хабаровск откладывается до 5 часов по московскому времени. Мы попрощались, и он кинулся на поиски своего товарища. На следующее утро я улетел в Хабаровск, но история о русском цы­гане до сих пор не выходит у меня из головы.






ХРОНИКА ОДНОГО ПОСТУПКА


Из города в районный центр Иван Васильевич Бушмалев доб­рался на автобусе во второй половине дня. Ему еще предстояло доехать до центральной усадьбы колхоза «Рассвет». Выяснив на автовокзале, что нужный ему автобус пойдет только через полтора часа, он подумал, что день сегодня все равно потерян, надо скоро­тать как-то и это время. Он потоптался около буфета, в котором кроме газированной воды и пряников ничего не было, затем от­правился бродить по улицам большого села. Однако бесцельного времяпровождения не получилось. Иван Васильевич зашел в книж­ный магазин и застрял. По уже сформировавшейся профессио­нальной привычке начал рыскать по полкам, памятуя о том, что в глубинке можно купить книги, каких не купишь в крупных горо­дах. Книги стояли в два ряда, и, перебрав их все, он-таки откопал две, которые его заинтересовали, и еще «Словарь латинских кры­латых слов». Иван Васильевич всегда покупал словари, уже думая не только о себе, а о подрастающих сыновьях. Подойдя к кассе, Иван Васильевич вспомнил, что он уже не философ, а без пяти минут пчеловод, и, полистав философские книги, отнес их обратно, заплатив только за словарь. Выйдя из магазина, он решил открыть словарь и прочесть первое попавшееся выражение, кото­рое должно дать ему направление в его новом роде деятельности. Он вспомнил Ирину Федеровну – преподавательницу латинского языка. Ее помнит не одно поколение студентов университета. Когда он учился, ей было 76 лет. Ох, как она сердилась, если студен­ты не выучивали правила и не запоминали крылатые выражения. Это была интеллигентка старой закваски, получившая блестящее образование в России, Германии Франции. Она переводила по меньшей мере с двух десятков языков. Иногда ей подсовывали какой-нибудь текст, она его добросовестно переводила и на вопрос, какой это язык, – отвечала: «Не знаю, не то сербский, не то хорватский, но за перевод ручаюсь».

Иван Васильевич открыл словарь на странице 521 и прочел из оды Горация: «Если ныне нам плохо, то не всегда так будет и впредь». «Ну что ж, обнадеживающее начало», – подумал он.

Приехал Иван Васильевич на центральную усадьбу колхоза перед концом рабочего дня. В конторе он застал председателя и его заместителя. В кабинете председателя из-за стола поднялся плотный, невысокого роста, усталый, в годах мужчина, назвал себя и пригласил сесть. Он был немногословен. Начал с того, что знает о намерении Ивана Васильевича принять колхозную пасе­ку, сказал, что его предшественник, старый пчеловод, теперь пен­сионер, сдаст ему все хозяйство и на первых порах поможет.

– Что же касается жилья, то поживете пока на пасеке, там есть изба. А мы подумаем, как Вас устроить на будущее. А сей­час на второе отделение поедет мой заместитель Семен Василье­вич, он попутно и подбросит Вас до пасеки.

С заместителем председателя Иван Васильевич был знаком. Именно от него узнал об освободившемся месте пчеловода, когда был в районе с лекциями. Тогда и загорелся и ждал только конца учебного года, чтобы уйти с преподавательской работы. Замести­тель председателя был примерно одних с ним лет, дорогой в ма­шине охотно рассказывал о колхозе, об урожае прошлого года, о том, что он недавно окончил сельхозинститут заочно и что рань­ше работал управляющим одного из отделений.

– Вожу, как видите, машину сам, и с утра до вечера верчусь как белка в колесе. Такова наша работа, – закончил он.

– А Вы почему, Иван Васильевич, решили уехать из горо­да, может, какие-нибудь неприятности на работе? Признаться, – продолжал заместитель председателя, – тогда, на совещании в райкоме партии, после Ваших лекций думал, что шутите насчет работы и даже когда Вы позвонили вчера, что приедете, я все сомневался. Но председателю рассказал, так сказать, аттестовал Вас. Он тоже вначале не поверил: «Разыгрываешь, – говорит, – меня. Чтобы кандидат философских наук, доцент все бросил и приехал, – быть такого не может».

– А все-таки, Иван Васильевич, Вы меня извините, но на кой ляд Вам нужна эта пасека! Вы столько учились, столько знаете, мы ведь тогда слушали вас два часа и еще бы слушали, это ведь надо иметь такую память. Перед нами давно так никто не выступал, а все приезжают и шпарят по бумаге. Это ж надо, все бросить: институт, книги, научную работу... Не могу найти этому объяснение.

Иван Васильевич, все время молчавший, сказал:

– Я и сам не могу Вам объяснить, почему человек так, а не иначе поступает. Лев Толстой в своих дневниках часто ставил подобные вопросы перед собой, но не находил ответа. А Достоев­ский как-то заметил, что «человек – целый мир, было бы только основное побуждение в нем благородно».

Подъехали к высокому забору из досок, который тянулся вдоль кукурузного поля. Машину оставили на дороге, недалеко от пасеки.

– Это и есть наша пасека, – сказал Семен Васильевич. По­дошли к воротцам, на них висел огромный замок, но было вид­но, что он имитировал крепость. Открылся, конечно, без ключа. Шли по вытоптанной тропинке, по обе стороны которой располо­жились ульи. Иван Васильевич суеверно загадал: если пчела ужа­лит, то начало будет плохим. Но пчелы мирно вились около до­миков, деловито копошились у входа в улей.

– Вот Ваше хозяйство, – развел руками Семен Василье­вич, – всего двадцать шесть ульев.

Зашли в избу. Вместо двери – рама, затянутая марлей. Чув­ствовалось, что в избе давно никто не был.

– Раньше, – вновь заговорил Семен Васильевич, – у Митрича всегда здесь водилась медовуха. Ох и вкусная!

– Больше не будет, – тихо сказал Иван Васильевич.

– Это почему же?

– Да так, не пью, Семен Васильевич.

– Совсем-совсем?

– Да, совсем!

– И даже по большим праздникам?

– И даже по большим праздникам. И чтобы кончить этот разговор, Иван Васильевич заметил: – Память ухудшается, и пчелы, говорят, не любят выпивших. И, стараясь перевести раз­говор на другую тему, добавил: – Вы знаете, что я заметил, Семен Васильевич, ведь на том поле, где сейчас растет кукуруза, раньше росла гречиха. Это было так хорошо для пчел. Конечно, пчелы могут летать и на далекие расстояния, но они израбатываются, и прежде всего израбатываются их крылья. Должен Вам заметить, Семен Васильевич, отношение к пчелам со стороны руководства совхозов и колхозов стало за последние годы плевое. Пчелы гибнут не только от химизации полей и варроатоза, но и от невнимания людей, которые считают эту отрасль хозяйства второстепенной.

– Ишь, какой глазастый! – подумал Семен Васильевич о новом пчеловоде. – Ладно, поговорим об этом в другой раз, а сейчас мне надо ехать на второе отделение. Как-нибудь на днях заскочу, попроведаю, как Вы тут устроились на новом месте.

Иван Васильевич вновь проделал путь по тропинке, прово­жая Семена Васильевича до машины.

Возвращался он медленно, хотелось насладиться тишиной ухо­дящего дня, теплотой солнца, лучи которого лениво скользили по макушкам редких деревьев на территории пасеки. Воздух был наполнен запахами разнотравья. Он обратил внимание на три больших тополя, которые вместе с молодыми побегами образовали естественным путем что-то вроде маленького домашнего са­дика, где можно будет поставить железную печку и после работы пить чай, где можно о многом поразмыслить, подумать о даль­нейшей жизни. Он сел на искривленную часть одного из тополей и стал вспоминать о событиях последних дней, предшествующих его поездке сюда. Ему часто снилась сибирская деревенька, в которой он провел свое голодное послевоенное детство. В памяти оживала одна картина: он со своими сверстниками играет в вой­ну. Они лазят по пригонам, прячутся в хлеву, в бане. Обычно эту игру они затевали во дворе многодетной семьи Усольцевых. В этой семье было одиннадцать детей, в основном все мальчиш­ки, так что при делении на фашистов, японцев и русских была возможность сформировать не только основной отряд, но даже резерв, который, в случае потерь с той или другой стороны, по­полнялся новыми бойцами. И вот однажды во время очередной боевой операции засевшие «партизаны» услышали громкий голос самого хозяина, Кондрата Матвеевича Усольцева: «А ну, вояки, все подлетайте к крыльцу, надо вычистить бочку из-под меда, в ней кое-что осталось по стенкам». Что тут было... Около двух десятков мальчишек высыпали из своих укрытий, забыв об «убитых» и «раненых». Тут же во дворе находили кору или чистый осколок от щепы и устремлялись к бочке. Надо было видеть их в то время, когда они, с горевшими от желания глазами, серьез­ные, подходили строго по очереди к бочке со своими скребками и, проведя им по стенкам, отходили в хвост очереди, чтобы потом вновь оказаться у бочки.

Что и говорить, ребятишки тех лет в далекой сибирской де­ревне годами не видели сахара, не говоря уже о конфетах. Про­шло уже столько лет, но слаще того меда он ничего не ел в жиз­ни. Конечно, не этот случай определил его судьбу.

Желание стать пчеловодом пришло не вдруг, и это не какая-то блажь, об этом он мечтал давно. После окончания семи клас­сов хотел идти учиться на пчеловода, но такой возможности в их районе не было. Закончил училище механизации сельского хо­зяйства, затем работал трактористом, комбайнером, шофером, слесарем, каменщиком, плотником, словом, к двадцати годам имел десять рабочих специальностей. Работая, учился в вечерней шко­ле, а закончив ее, поступил в университет, по окончании которо­го работал три года директором сельской средней школы. Однако потянуло в город, решил попробовать себя в роли преподавателя высшей школы. О давней своей мечте с годами вспоминал все реже и реже. Но мечта жила, особенно она не давала покоя в судные дни, когда хотелось все бросить и, наконец, реализовать ее. На сороковом году жизни решился, подал заявление об уходе из института. И вот последнее заседание кафедры: оно посвящено итогам летней экзаменационной сессии и традиционному вопросу, связанному с аттестацией преподавателей за год. Открывая заседание кафедры, заведующий заметил, что есть еще один вопрос, не указанный в повестке, который будет рассмотрен в конце заседания. Все шло как обычно: подведены итоги, выявлен про­цент успеваемости по факультетам, аттестованы преподаватели, Сделали десятиминутный перерыв. Это означало, что последний вопрос серьезный. После перерыва заведующий огласил заявление Ивана Васильевича Бушмалева на имя ректора института об увольнении с работы по собственному желанию. Все, как по команде, повернулись к Ивану Васильевичу, а некоторые воскликнув «Как? Почему? Куда?». «Конечно, – продолжал заведующий, мы не имеем юридического права удерживать человека, не желающего работать на кафедре, но как коллеги по работе, мы должны, прежде чем дать характеристику, высказать свое отношение к поступку. Не дав договорить заведующему, кто-то посоветовал: «Давайте послушаем Ивана Васильевича, чем он обосновывает свой уход с кафедры». Слово Ивану Васильевичу предоставили. «Буду предельно краток, – сказал Иван Васильевич, – собира­юсь ехать в деревню работать пчеловодом». Его прервали, со всех сторон посыпались реплики: «Это сумасбродство, чудаче­ство, инфантилизм». «Заколодило человека», – посочувствовал женский голос. «Вы же почти доктор наук, у вас готовая диссер­тация, на что себя обрекаете? Вы зачахнете там, в деревне, от скуки, от отсутствия книг, общения! Ваше реноме преподавателя таково, что Вас не поймут в ректорате. «Он хочет там совершить революцию в сельском хозяйстве вообще и в пчеловодстве в част­ности», – иронизировал коллега, сидевший у окна.

Перекрикивая шум голосов, Иван Васильевич заявил, что ре­волюцию он не собирается делать, а хотел бы честно работать на колхозной пасеке. «В ваших репликах явно проскальзывает дух пресловутой концепции о престижности профессии «Этика или арифметика?» – какие профессии престижные, а какие нет и соответственно этим профессиям – люди.

Не думаю, что профессия пчеловода менее значима в нашем обществе, чем философа. Вы же сами не однажды возмущались тем, что на базаре продают мед по дорогой цене за килограмм, да при этом разбавленный сахаром, с подмешанной мукой. А я хочу на совесть делать натуральный мед». Кто-то спросил: «У вас есть удостоверение на право работать пчеловодом». «Да, есть, окончил заочную школу пчеловодов», – сказал Иван Васильевич.

Было много разных выступлений. Итоги этой дискуссии нео­жиданно подвел все время молчавший профессор Солодилов. Он оказался единственным, ставшим на защиту доцента Бушмалева, по-своему понявшим его.

«Мы не один год, – сказал профессор, – знаем Ивана Васи­льевича, ничего плохого о его работе и о нем как человеке, мы не можем сказать и характеристику должны выдать такую, какую он заслуживает. Это человек, умудренный большим жизненным опы­том, подобный шаг он сделал сознательно, не из прихоти или сиюминутного желания. Решиться на подобное может человек думающий, если хотите, мужественный. Сами понимаете, какая у него там будет зарплата. Ему нужно все начинать сначала, да мы даже не представляем, с какими трудностями ему придется встре­титься в его новой работе, а что касается его разносторонних зна­ний, то он и там может читать лекции. Думаю, что там люди не глупее нас с вами». И совсем неожиданно для всех профессор заключил: «Через год я ухожу на пенсию и, если Иван Васильевич возьмет меня в помощники, серьезно говорю, я приеду к нему работать».

Так закончился разговор на кафедре, но еще предстоял разго­вор дома, и не менее трудный.

Сообщение о том, что он уволился из института и через три дня уезжает в деревню, вызвало бурную радость у сыновей, кото­рые хотели бы поехать вместе с ним. Жена Вера, едва сдерживая слезы, заявила детям, что никуда они не поедут, пусть один отец едет в свою Тмутаракань, пусть один там дурью мается.

– Найдешь там какую-нибудь молодуху из доярок и зажи­вешь на славу.

– Вера, постесняйся детей, о чем ты говоришь?

– Что думаю, то и говорю. Ты подумал о нас всех? Ребята скоро школу закончат, их нужно куда-то пристроить.

– Во-первых, это когда еще будет, а во-вторых, я не соби­раюсь их куда-то пристраивать, пусть сами поступают, куда хотят. Меня никто никуда не пристраивал. Ребята, выйдите на пять минут, – попросил он.

– Не выходите, – впадая в истерику, закричала Вера. Но они вышли.

– Ты что думаешь, что они пчеловодами будут, так сказать сохранят преемственность, династию создадут?

– Что же здесь плохого?

– Да, я вижу, что ты им все подсовываешь книги деревенщиков, в свою веру их собираешься обратить, чтобы они жили деревней!

– Это они сами решат, – с явным раздражением сказал Иван Васильевич, – а что касается книг деревенщиков – Абрамова, Астафьева, Белова, Шукшина, Солоухина, Распутина, то это книги выдающихся писателей, по которым будущие потомки будут изучать наше время. Их книги, может быть, скажут больше, чем сотни научных монографий о развитии дерев­ни второй половины двадцатого века.

– Вера, – стараясь заглушить раздражение, говорил Иван Васильевич, – почему бы нам всем не поехать в деревню? Ты могла бы и там работать врачом, там всегда не хватает медиков.

– Еще чего придумаешь, что я там не видела? Нет уж поез­жай один, а детей не смей переманивать. Они очень способные, а в деревне их способности завянут. Господи, – уже всхлипывала Вера, – у всех мужья как мужья, к чему-то стремятся, имеют машины, дачи, а тебя кроме книг ничего не интересовало. И еще выкинул на старости лет такую блажь.

Иван Васильевич даже подумал: «Неужели опять сорвется и опять начнет кидать с полок книги?». Она прекрасно знала, что таким образом, да еще в присутствии детей, чувствительно при­чинит ему боль. Как он страдал в эти минуты. Жалел ее и нена­видел в то же время. Правда, на сей раз до этого не дошло. Старший сын Игорь сказал: «Опять вас мир не берет». С некото­рых пор, заметил Иван Васильевич, в присутствии Игоря она старалась сдерживать себя. Несмотря на свои пятнадцать лет, он отличался большой сдержанностью, тактом и разумностью. Она поражалась его начитанности и даже побаивалась спорить с ним. Так, ни до чего не договорившись, Иван Васильевич уехал в де­ревню. И сейчас, сидя на дереве, перебирая в памяти неприят­ные события недели, Бушмалев старался понять людей, не судил тех, которые отговаривали его от поездки в деревню, старался понять себя через близких ему людей.

Однако хватит воспоминаний. Выбор сделан, завтра на рабо­ту и надо идти обживать избушку. Хорошо бы кошку пустить по деревенскому обычаю, а то, говорят, домовой каждую ночь ду­шить будет. Но ее нет. Ничего, пусть подушит немного, заведем со временем и кошку, и собаку.

Иван Васильевич вошел в избушку и основательно осмотрелся. В избе имелось одно окно, на небольшом столе, покрытом клеен­кой, одиноко стояла железная кружка. Впритык к столу примос­тился топчан, сбитый из грубых досок, на топчане лежал матрац, небрежно прикрытый старым шерстяным одеялом. Одну четверть избы занимала русская печь с лежанкой, такие печи кладут толь­ко в Сибири. С ней не пропадешь даже в лютые морозы. Дрова имелись. Он приметил две спаренные поленницы, тянувшиеся от собачьей конуры до пристройки, которая, видимо, служит для хозяйственных нужд. Он разобрал немудрящий скарб, состоящий из самого необходимого. Ему вдруг захотелось, как в детстве, забраться на печь, правда подумалось: как Иванушка-дурачок. Ну и пусть, все равно многие так считают.

Вспомнилось стихотворение, написанное им два года назад, которое называлось «Ода русской печи». Последние строчки были такими:



_...Я_ностальгически_скорблю_по_русской_печи,_
_Хотя_расстался_с_нею_двадцать_лет_назад._
_Она_служила_на_Руси_тысячелетья,_
_И_двадцать_первый_век_ей_–_не_закат._



«Вот и встретился с тем, чего желал, – уже в полудреме подумал он, – хорошо, если приедут сыновья, будут мне незаме­нимыми помощниками. Надо их приучать к крестьянскому тру­ду, приучать к общению с природой».






СЕМЬ ЧАСОВ В ЛЕНИНГРАДЕ


Главный конструктор авиазавода Семен Павлович Тюхаев в последнее время стал видеть один и тот же сон.

Во сне ему являлись события, которые действительно случи­лись с ним в молодости, когда ему было девятнадцать лет. Снача­ла Семен Павлович удивился, что эта прошлая явь, возникшая во сне, так эмоционально всколыхнула память, взбудоражила мыс­ли и чувства, но, когда события памятного для него дня стали являться во сне каждую ночь, он забеспокоился. Появились мыс­ли-сомнения: «Может быть, старею, хотя до пенсионного возрас­та еще не близко и итоги прожитой жизни подводить рановато. А может это такая болезнь, если каждую ночь видится во сне одно и то же». Он все явственней, до мельчайших подробностей вспо­минал тот обычный и в то же время необычный для него день. Семен Павлович ловил себя на мысли, что он и во время работы думает об этом случае. «Может взять внеочередной отпуск, – рассуждал он, – и все придет в норму». Однажды он даже по­жаловался другу-коллеге по работе на то, что плохо спит ночами, а если спит, то видит один и тот же сон.

– А ты поделись, исповедуйся перед кем-нибудь, т. е. расска­жи, что тебе снится, и все как рукой снимет, – посоветовал Петр Степанович.

– Ты это серьезно? – засомневался Семен Павлович.

– Вполне, – заявил друг, – давай рассказывай.

И Семен Павлович начал: «Я был курсантом высшего летного училища. В конце второго семестра первого года обучения вызвал меня подполковник, заместитель начальника училища по по­литчасти и говорит: «Поедете со мной в двухдневную команди­ровку в Ленинград».

Конечно, я очень обрадовался, так как никогда не был в Ле­нинграде. В первый же день мы быстро управились с делами и подполковник говорит: «У меня в городе есть еще дела, а Вам даю семь часов на ознакомление с Питером. Начните с Эрмитажа и основательно используйте предоставившуюся Вам возможность. Встретимся в двадцать ноль-ноль на железнодорожном вокзале у справочного бюро».

Радости моей не было предела. Семь часов, почти целый день – и ни от кого никакой зависимости. Не теряя времени, поехал в Эрмитаж, там я ошалел от всего увиденного. Если бы дали воз­можность основательно осмотреть в течение трех месяцев, навер­ное, и этого времени не хватило бы, а так хотелось побывать во всех залах, все увидеть и запомнить. На третьем этаже Эрмита­жа, в залах, где представлено западноевропейское искусство (точно запомнил) у портрета артистки Жанны Самари Ренуара поз­накомился с очаровательной, умной девушкой – Леной, корен­ной ленинградкой. Она охотно стала моим гидом. Лена водила меня по залам Эрмитажа, рассказывала о художниках, стара­лась войти во все тонкости их жизни. Вела себя Лена естественно и свободно, без всякого кокетства, никак не подчеркивала свою образованность. Но когда я задавал глупые вопросы, она смея­лась и говорила:

– Откуда ты взялся, такой дремучий, где ты жил до этого времени? Ты что, никогда не слышал и не читал о Моне, Писсарро, Дега, Коро, Сезанне или ты меня разыгрываешь?

– Да что ты, Лена, – взмолился я, – вот ты называешь меня дремучим, а откуда мне быть просвещенным? У нас в Сибири, где я жил до училища, один книжный магазин на весь район, а после окончания семилетки я в 14 лет стал работать на комбайне.

– Ты меня прости, Семен, – просто сказала Лена, – но все равно ты – дремучий.

Из Эрмитажа мы вышли через три часа, а затем бродили по набережной Невы. Берега реки – из бетона и гранита, но есть просветы-ниши, в одну из которых мы вошли и спустились по ступенькам к воде. В тот день была чудесная погода, солнце еще стояло высоко. Изредка оно скрывалось за редкие клочковатые тучи, а когда выныривало – все сразу преображалось. Вода на Неве приобретала светло-зеленый оттенок, несильный ветер под­нимал небольшие волны, которые искристо переливались блест­ками. Мы сидели на каменных ступеньках, смотрели на воду и молчали. Лена первой нарушила молчание и попросила меня рас­сказать что-нибудь о моих родителях. Что я мог рассказать об отце? Он погиб под Москвой в декабре 1941 года, ему шел 22 год. Понимаешь, Петр, – продолжил свой рассказ Семен Павло­вич, – когда я думаю об отце, то, наверное, его идеализирую и почему-то мне вспоминаются строчки Высоцкого:



_Он_шагнул_из_траншеи_с_автоматом_на_шее,_
_От_осколков_беречься_не_стал,_
_И_в_бою_под_Москвою_он_обнялся_с_землею,_
_Только_ветер_обрывки_письма_разметал..._



Представляю солдата, прижавшегося грудью к земле, метет поземка. Солдат уже почти запорошен снегом, в правой руке винтовка, а из левого кармана шинели ветер выбрасывает лис­точки письма, которые уже не найдут адресата.

Сразу же после знаменитого парада в Москве 7 ноября 1941 года сибирские полки, участвовавшие в нем, были отправлены на пере­довую. Лыжный батальон, в котором находился мой отец, около месяца отбивал атаку за атакой. Из тех лыжников осталось всего шесть человек. Во время одной из атак гитлеровцев, когда кончи­лись боеприпасы, он поднял оставшихся бойцов батальона, желая навязать гитлеровцам рукопашный бой. Командир был тяжело ранен, и отец взял командование оставшимися людьми на себя. Шагнул из траншеи, но не добежал до позиции врага. Его сразил автоматной очередью гитлеровец, одна из пуль попала прямо в сердце. Еще по инерции, охваченный пылом боя, он пробежал несколько метров и упал, чтобы уже никогда не подняться.

Отец так и не узнал, что у него в начале 1942 года родился сын. Мама рассказывала, что отец был очень красив, равных по силе ему не было во всем районе. Работал он в колхозе комбайне­ром, так что я пошел по стопам отца. Перед войной он самостоя­тельно подготовился и сдал экзамены экстерном за среднюю шко­лу, мечтал учиться в сельскохозяйственной академии, увлекался

поэзией, играл на баяне, гитаре. Его любимым поэтом был М. Ю. Лермонтов, он мог часами наизусть читать его стихи. Мама, получив похоронку, не могла поверить, что ее Павел, такой силь­ный человек, убит. Всю войну и до конца своих дней она ждала его. Двадцать лет ждала, так и не вышла замуж, хотя было много предложений. Мама была русской красавицей, так ее все называ­ли, я это хорошо помню, а на вопросы людей о том, почему не вышла еще раз замуж, отвечала: «Потому что не смогла бы полю­бить так, как любила и продолжаю любить Павла».

Мама умерла еще не старой, когда я уже поступил в летное училище. Она вывозила сено на лошадях по тающему льду и вместе с подводой провалилась в реку – не выдержал лед. В воде она распрягла лошадь, спасла ее, но сама простудилась и за шесть дней «сгорела». За два дня до смерти нашла в себе силы, перекроила свое девичье платье, которое нравилось отцу, при этом сказала: «Очень хочу при встрече с отцом быть красивой». Такой она хотела предстать перед любимым.

Так я рассказывал Лене о своих родителях, а потом заметил: «Что, это я все о грустном говорю, а, Лена? – И дернуло же меня за язык. – Эх, искупаться бы сейчас!» Лена словно ждала этого возгласа и тут же отреагировала: «Так в чем же дело, ку­пайся!» Такого оборота я не ожидал, так как не собирался ку­паться, и что-то промямлил насчет того, что у меня плавок нет, да и вода (была первая половина мая) холодная. Лена, явно нарочито подзадоривая меня, а может, испытывая, заметила: «Ничего, можно и в трусах, а вода нормальная». Мне ничего не оставалось делать, как начать раздеваться. Трусы я подобрал, скатал с обоих боков (сделал их плавками) и решительно двинул по ступенькам, уходящим в воду. Боязни холодной воды у меня не было, плавал неплохо (с детства пропадал на своей речке Таре) и думал доказать Лене, что хоть я и дремучий, но посмеяться над собой еще раз не дам. Вода действительно оказалась очень холод­ной и я быстро-быстро поплыл, пробуя, явно рисуясь перед Ле­ной, разные стили плавания. Доплыл до середины, до бакена, решил повернуть обратно, а когда развернулся (до этого плыл на спине), то растерялся: Лена была едва видна. Стало ясно: меня отнесло течением реки в сторону моста лейтенанта Шмидта. Мысль работала лихорадочно: если плыть по течению до ближайшей ниши, а до нее уже было рукой подать, значит, нужно будет бежать к Лене в трусах по набережной Невы, среди праздно гуляющей публики. Стыд – то какой! Этот вариант я сразу отбро­сил как неприемлемый. Как альтернатива этому загубленному варианту возник новый: что если подплыть к месту, где нет ниши-схода к воде, и криком попросить помощи: там стояли матросы, они смогли бы связать ремни и вытащить меня, но на это зре­лище соберется мгновенно толпа. И мне все равно пришлось бы бежать некоторую часть пути к Лене по набережной Невы. Этот вариант тоже исключается. «Лучше утонуть, – думал я, – чем опозориться перед Леной, перед людьми». Единственная возмож­ность в данной ситуации – возвращение к месту, где была Лена, а значит плыть против течения реки. И я решился. Лег на левый бок, а правую руку выбрасывал из воды, стараясь в унисон с левой .грести, рывками толкая тело, так я двигался толчками впе­ред. Но через какое-то время возникла заминка: стали сползать трусы, и мне время от времени (что нарушало ритм моего движе­ния) приходилось их подтягивать. Дважды проклятые чуть не слетели, поймал почти на ногах, но при этом подумал, что лучше приплыть голым: люди отвернутся, можно их попросить об этом, когда буду одеваться, чем бежать в трусах по набережной. Плыть было тяжело, иногда казалось, что гребу вхолостую, не двигаясь, но смотреть вперед боялся, а вдруг топчусь на месте? Сердце так билось, что я ощущал его биение, оно стучало прямо в ребра и отдавалось в голове, а о том, что вода холодная, что не доплыву до места, не думалось. Правда, было сомнение: а вдруг Лена ушла и кто-нибудь взял мою одежду. Что тогда?

Такие мысли возникали потому, что я уже более часа, по моим предположениям, боролся с течением реки. Не помню, сколь­ко времени мне пришлось плыть, но когда коснулся скользких ступенек ногами, у меня было такое ощущение, что одного метра хватило бы, чтобы не доплыть до цели. Почему-то радости я не испытывал, видимо, потому, что отдал все на что был способен физически. Вставать сразу не стал, а посидел на ступеньках, которые были под водой, а когда стал подниматься, рухнул на руки, наверное, потерял сознание на какие-то доли секунды. Лене же сказал, что поскользнулся. Все бодрился, говорил о том, ка­кая хорошая вода, как и в наших сибирских реках. У меня было такое чувство, что я похож на только что родившегося теленка, который едва стоит на ногах, и каждая клеточка тела его подра­гивает. Лена поняла мое состояние, отошла в сторону и отверну­лась, чтобы не смущать меня, когда я на себе выжимал трусы. Когда я подсох, мы двинулись в сторону железнодорожного вок­зала – время уже поджимало. Лена вызвалась проводить меня, но я заметил, что между нами исчезла естественность, разговор не получался, протекал вяло и неинтересно. Сказать о том, что я был подавлен случившимся, обессилел и был безразличен в данный момент ко всему... не могу. Для человека моего возраста и такой физической силы, которой я от природы был наделен, достаточно было одного часа, чтобы восстановиться полностью и уже не чув­ствовать себя ущербным, как в момент головокружения на сту­пеньках. Но что-то произошло в наших отношениях, объяснить причину я не мог.

На вокзал мы приехали за полчаса до назначенного подполков­ником времени. Лена неожиданно засобиралась домой, она попро­сила меня нагнуться к ней, а когда я это сделал, не подозревая ни о чем, она при всем честном народе поцеловала меня в губы, по-настоящему. Она нежно прижалась ко мне и прошептала: «Ты еще не знаешь себе цены, с тебя надо изваять скульптуру. – И еще раз поцеловала. – Это тебе на прощание, чтобы помнил ленинг­радку Лену, а ты все-таки дремучий, но я верю, что ты добьешься многого в жизни», – сказала и растворилась в толпе.

Поцелуй Лены был первым в моей жизни. Действительно, дремучий! Я даже не подумал попросить у нее адрес, не расспро­сил ничего о ней, не знаю даже фамилии, – сказал в заключение своей исповеди Семен Павлович. Вот на этом поцелуе и просыпа­юсь каждую ночь, и не сплю, мысленно проецируя наши отноше­ния с Леной. Будь я немножко поопытней в тот момент, то, как знать, может быть, Лена стала бы моей судьбой».

Свою дремучесть Семен Павлович выкорчевывал – как он говорил – в течение всей жизни, не делая для себя послабления в дни радостей и в дни невзгод.

Будучи по роду деятельности связанным с техникой, он про­являл непонятный для окружающих его людей, и прежде всего коллег, интерес к гуманитарным наукам. Своим сослуживцам Семен Павлович говорил: «Наивысшим образом развивают интеллект только философия и искусство, все другие науки дают необходимые знания в той или иной сфере деятельности». Он счи­тал, что интерес к философии и искусству, литературе помогает ему в основной деятельности, т. е. в самолетостроении. Куда бы ни забрасывала его судьба, он неизменно находил книги по истории философии и искусству, без которых не мыслил своего существова­ния. Его личная библиотека поражала своей уникальностью, а его энциклопедическая образованность вызывала зависть всех, кто об­щался с ним.

Семен Павлович учился каждый свободный час, помня о сво­ей дремучести. Он самостоятельно овладел английским, немец­ким, итальянским, французским, испанским языками, чтобы чи­тать труды по искусству и истории философии в подлинниках.

Доктор технических наук, лауреат Государственной премии СССР, крупный специалист в области самолетостроения Семен Павлович Тюхаев и сейчас – в снах – вспоминает девушку Лену из Ленинграда, свою дремучесть в молодости и тот весенний зап­лыв тридцатилетней давности по реке Неве, который, может быть, заставил его поверить в то, что человек может все – стоит ему только захотеть.




ЭКСТРЕМАЛЬНАЯ СИТУАЦИЯ


Виктор Васильевич Шершнев, доктор философских наук, профессор, еще не старый человек, стал иногда в своих лекциях по философии в университете иронизировать над современной молодежью. Нет, это было не морализаторство типа «вот в наше время». Нет, он не вставал в позу духовного отца-пастыря, не делал назиданий, не учил студентов, как надо жить. Профессор понимал, что каждое поколение переживает свои трудности, а людей, с возрастом идеализирующих свое время и не согласных с некоторыми нравами и отношениями у части молодежи, всегда было много. Достаточно вспомнить диалоги Платона, написан­ные еще до новой эры. В этих диалогах Платон в уста своего учителя Сократа вложил слова, которые мало чем отличаются от сегодняшних сетований на то, что молодежь стала хуже, чем в «наше время». Основных претензий к современной молодежи у профессора было две – ее пассивность и сытость. Испытание сытостью он считал не меньшим злом для молодежи, чем испыта­ние голодом. Пассивность молодых людей, по мнению Виктора Васильевича, является производной от сытости. Профессор биче­вал мещанство, цитировал по памяти М. Цветаеву, Вл. Солоухи­на, Ю. Кузнецова. Но иногда говорил, словно успокаивая себя, после очередного искреннего негодования против «вещизма»: «Вы же не виноваты в том, что стали потребителями, объективно не виноваты, мы, взрослые, сделали вас такими, не всех, конечно, но мы вам обеспечили комфортную жизнь, опекая и оберегая от всяких трудностей, которые с избытком сами испытали. А пере­строечные годы сориентировали у вас дух предпринимательства и накопительства. И эта идеология властно вторгается во все сфе­ры нашей жизни. И особенно этой идеологии более всего подвер­жена молодежь.

Мещанин, хапуга, лентяй сами по себе не возникают, функ­ция человека, – говорил профессор, – не приходит извне, она обусловлена, т. е. детерминирована теми отношениями, в кото­рых оказывается человек. Вы помните известное суждение, ни­кем не опровергнутое: «Обстоятельства в такой мере творят лю­дей, в какой люди творят обстоятельства».

Мы должны изменить обстоятельства. Что я имею в виду? Против сытости, мещанства мы должны выработать иммунитет, и таким иммунитетом для нас должна быть духовность, нрав­ственное самосовершенствование человека. Как природа является источником вдохновения для художников, поэтов, источником че­ловечности, так труд, книга, постижение культурных ценностей являются духовной основой человека. Необходимо изменить сис­тему ценностей, отдав предпочтение не потребительским, а ду­ховным.

Однажды во время лекции, когда Виктор Васильевич комменти­ровал острую статью о «вещизме», опубликованную в «Литератур­ной газете», кто-то из студентов, прервав профессора, сказал: «Вик­тор Васильевич, вот Вы катите бочку на молодых потребителей, а каково было Ваше поколение студентов? Расскажите нам, как Вы жили, чем жили, каковы были Ваши интересы». «Охотно это сде­лаю, – сказал Виктор Васильевич, – но только не на лекции, а на очередном вечере вопросов и ответов в общежитии, напомните мне об этом». Студенты напомнили. И в один из вечеров Виктор Васильевич предстал перед студентами в неофициальной обстановке. Собрались в красном уголке общежития, где на столе красовался самовар, а рядом – гора печенья и конфет. Это не был официаль­ный вечер вопросов и ответов. Был задан один вопрос: чем и как жило студенчество университета 20-25 лет назад.

Начал профессор с того, что поколение, к которому он при­надлежал, пришло в университет в 60– е годы, многие из ребят отслужили в армии, поработали на производстве. Это студенты, родившиеся в годы войны, в «сороковые-роковые». Нужно ли вам говорить о нашем голодном детстве. Большинство из нас не имели отцов – они погибли в Великую Отечественную. Мне тоже пришлось работать в деревне: был плотником, пас коров, рабо­тал слесарем в ремонтных мастерских. После окончания школы поступил в высшее летное училище, но не повезло: проучился больше года, когда училище попало под сокращение. Вы знаете, что было сокращение армии на 1,5 млн. человек в 60– е годы, и мне, как и многим ребятам, пришлось изменить своей мечте: я поступил в университет. Жили мы очень бедно – стипендия на первом курсе была 22 рубля, повышенная – 28 рублей. Жили коммуной. Что это такое? О, это особая форма организации сту­денчества, которая, наверное, войдет в историю. Мы, человек двадцать, объединялись, сдавали по 18 рублей какой-нибудь жен­щине-пенсионерке, которая на эти деньги покупала самые деше­вые продукты и готовила нам еду три раза в день прямо в обще­житии, на кухне какого-нибудь этажа. Иногда сами готовили по очереди, по графику. Сами понимаете, как мы питались. Остава­лось 4 рубля, из которых часть шла на уплату за общежитие, комсомольские взносы, словом, денег не оставалось даже на би­лет в кино. Вы, вероятно, удивляетесь, почему нигде не подрабаты­вали. Во-первых, сил не хватало, во-вторых, может, для вас это будет неубедительно, но каждый свободный час старались прове­сти за книгами в научной библиотеке. Были и голодные обморо­ки. Что касается одежды, никто особенно не обращал на нее вни­мания, для некоторых ребят единственным костюмом, на все слу­чаи жизни – была солдатская роба.

Все жили мыслью о том, что вот закончим университет, тогда и заживем, как нужно. Но жили весело. А какой мы пир закаты­вали, когда кому-нибудь присылали из деревни сало, – это был праздник на факультете. Иногда в таких стихийных праздне­ствах принимали участие даже профессора, которые были часты­ми гостями нашего общежития.

О многом бы можно рассказать, но мне из студенческой поры вспоминается один случай, который потряс меня до основания и заставил на себя посмотреть с иной стороны. До этого случая мне казалось, что я все могу, все давалось легко, думал, так пойдет и дальше!

Речь о калыме. Во время летних каникул мы ездили в Казах­стан со студенческим строительным отрядом. Бывало, правда, редко, что мы подрабатывали на разгрузке вагонов с углем, щебенкой, гравием. Но однажды выпал особый случай – заработать боль­шие деньги. Как-то вечером в университетском общежитии по­явились вербовщики-калымщики из числа студентов политех­нического института. Это были здоровые, просто могучие пар­ни – мастера спорта по штанге и вольной борьбе. Они шли по коридорам общаги и громко зазывали собраться физически силь­ных парней на третьем этаже в красном уголке, где мы сейчас с вами беседуем. Через какие-нибудь полчаса красный уголок за­полнился десятками парней, в нем, как говорят, яблоку негде было упасть. Многие, видимо, пришли из любопытства. Один из вербовщиков – широкоплечий парень могучего телосложения – сказал примерно следующее:

«Парни, мы вас собрали для того, чтобы предложить работу, работу очень трудную, но высокооплачиваемую. Работать пред­стоит одни сутки с несколькими перерывами на обед. Надо вруч­ную разгрузить две баржи с досками-сороковками. За сутки можно получить 150 рублей. Деньги получаем сразу после окончания работы». Парень объяснил, что тот, кто не выдержит до оконча­ния работы, скажем несколько часов, не получает ничего. «Такой у нас закон, – продолжал он, – понимаю, что закон жесткий, но мы предупреждаем честно заранее, чтобы потом, как говорят, разговоров не было. Вот и кумекайте: идти или не идти, а если кто надумает, запишитесь у Влада, – и показал на товарища, сидевшего за столом с блокнотом наготове. – Сбор завтра на пристани в шесть часов утра». Конечно, 150 рублей за сутки для студента в 60– е годы – огромное богатство, на них можно было приобрести недорого костюм и пальто. Стоимость, то есть покупная способность тех денег была в 1000 раз выше, чем сегодняш­няя, их девальвация как-то со временем все более ощущалась.

После такого предельно краткого выступления организатора калыма больше половины парней покинули красный уголок, а оставшиеся стали записываться у Влада. Во время записи некото­рые вербовщики подходили к парням и пробовали мускулы рук, иногда небрежно роняли: «не выдержит», иногда: «норма, пой­дет, хорош». Кто-то из записавшихся заметил: «Как на неволь­ничьем рынке, зубы только еще не смотрите». На следующий день, ровно в шесть часов, мы были на пристани, там уже шла перекличка. Ребят из разных вузов города собралось много, и все крепкие, здоровые, сильные.

Была середина мая, солнце уже давало о себе знать, днем ребятишки вовсю купались в реке. Организаторы разгрузки барж на берегу четко объяснили, куда носить доски, с кем быть в паре. Попросили раздеться до трусов (будет жарко), на ноги выдали видавшие виды кеды (их было великое множество), дали каждо­му наплечник, как солдату, и мешковину – для прикрытия шеи и спины. Работа была организована так: у штабелей в несколь­ких местах выбора досок стояло два добрых крепких молодца, которые брали по нескольку досок с двух концов (на каждого несущего приходилось более 100 килограммов) и обрушивали их на плечи впереди стоящих, а затем следующей пары и т. д.. От мест разгрузки до нового складирования досок было метров трис­та, нужно было пройти по мосткам с баржи на берег, а там самое трудное – в гору – до нового штабеля. Через три часа работы – перекур на пятнадцать минут, разрешалось искупаться, а через шесть часов можно было перекусить, на это отводилось полчаса. Фирма, т. е. организаторы, позаботилась о подкреплении груз­чиков. Еда немудрящая, но сытная: мясо, яйца, огурцы, помидо­ры, хлеб с молоком. После купания в холодной воде мы некото­рое время чувствовали себя бодро, а еда расслабляла. Некоторые из студентов после перерыва не могли подняться, им нужно было размять, помассировать ноги, чтобы вновь начать ходить. После каждого получасового перерыва, т. е. через шесть часов, грузчи­ков становилось все меньше и меньше. Шел, так сказать, есте­ственный отбор, оставались самые выносливые, сильные физи­чески и духом. У меня было четыре партнера. Особенно запомнился один из них, это был могучий, красивый атлет, штангист полутяжелого веса. Он не доработал до конца шесть часов, пот ручьем катился с него, он много пил воды. На барже стояло несколько бачков с водой, и мы, возвращаясь с берега, часто прикладывались, чтобы восполнить вышедшую с потом воду. А когда мой партнер из политехнического института после оче­редного перерыва, едва поднявшись, пошел с баржи, его никто не остановил, никто не окликнул. Я было попытался что-то ска­зать относительно того, что, мол, парню надо заплатить, но меня оборвали, посоветовав свои моральные сентенции оставить за пре­делами баржи. Здесь, дескать, свои законы.

Последние часы работы были самыми трудными, просто ужас­ными. Ноги стали как на шарнирах, во время перерыва нельзя было опускаться на корточки – потом не поднимешься. Уже не хотелось ни пить, ни есть, появилась слабость. Была одна только мысль: как донести груз – доски – до места, сбросить их и отдышаться, двигаясь «порожняком».

Мучила навязчивая строчка С. Щипачева «... Землю раем можно сделать, только руки приложить». А вообще-то в голове была такая пустота, словно и не было многих лет учебы.

Не помню почти последних часов работы, был я уже не чело­веком, а роботом, автоматом, но сутки выдержал! За работу по­лучил 220 рублей. Нас, доработавших до конца, развез по обще­житиям автобус, нанятый для этого фирмой. Каждому дали по полной сумке продуктов, оставшихся от обеда. Кстати, выдержа­ли в основном не спортсмены, а ребята, привыкшие к постоянно­му труду, в основном это были деревенские парни.

В общежитии я появился рано утром. Меня едва узнали: не­бритого, постаревшего, с распухшей шеей и плечами. Девчата где-то раздобыли пинцет: вытащили занозы, обработали шею и плечи одеколоном, уложили в постель. Проспал я более суток, а когда проснулся, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, все тело ломало и горело. Встать без помощи товарищей не мог. Ребята меня носили умываться. И только на третий день сам стал подни­маться, ходить на лекции и семинары...

Сейчас, вспоминая эту работу, думаю, что в данный момент не смог бы выдержать этой двух-трехчасовой гонки – разорва­лось бы сердце».

Виктор Васильевич сделал паузу, давая понять, что рассказ окончен. А потом заметил, что при сытой жизни вряд ли наня­лись бы охотники из числа студентов, чтобы так убиваться.

«Не скажите, – послышался голос, – и сейчас 22000 рублей не валяются на дороге».

«Понимаете, мне этот случай дал возможность оценить слож­ность, многоликость, многообразность жизни, – закончил свой рассказ профессор. – Я понял, что нужно серьезно готовить себя к жизни. Потом было много всякого, но этот случай особенно памятен. Может быть, потому что он был по трудности первым».






НЕЗАЩИЩЕННОСТЬ


Слегка накрапывал дождь, солнце скрылось, оставив на горизонте бледно-золотистую полосу; серо-свинцовые облака тесными, клубастыми массами обложили небо. Комбайны натужно, время от времени надсадно ревели, и нужно было иногда останавливать комбайн, чтобы очистить барабан от зеленой массы. Валки нескончаемой лентой лежали на огромном поле, и три комбайна с раннего утра без устали, редко останавливаясь, подбирали их. С разных концов поля строгими рядами выстраивались копны соломы, и вокруг них уже вились галки, вороны и сороки, лакомясь оставшимися в копнах пшеницы зернами. Грузовые машины, сновавшие по полю, не успевали отвозить зерно, и комбайнерам приходилось останавливаться, когда бункер до краев заполнялся. Во время таких пауз комбайнер вылезал из кабины, разминал ноги, очищал барабан, если тот забился, от соломы, шприцевал подшипники, подтягивал гайки, словом, находил для себя работу. Все было как всегда во время уборки, и даже то, что небо заволокло тучами и собирался пойти дождь, не вызывало у комбайнеров досады, так как поработали сегодня на славу. Начался ветер. Он то стихал, то снова усиливался, поднимая валки пшеницы. Три-четыре вороны кружились в высоте: они то быстро спускались на колею, оглашая поле своим нестройным карканьем, словно предвещая беду, то снова поднимались мгновенно исчезая из поля зрения.

Один из комбайнеров Миша Рассказов обрадовался такой смене погоды. Вчера вечером он договорился со своей подружкой Надей, что если испортится погода, они встретятся в клубе, где вечером должна состояться лекция о международном положении. Об этой лекции жители деревни знали неделю назад, несколько раз объявляли по местному радио, Лектор должен был приехать из областного центра. Миша любил слушать лекции о международном положении. Когда он служил десантников в составе ограниченного контингента советских войск в Афганистане, он их слушал каждую неделю. К ним приходил в роту замполит полка и спрашивал: «Как жизнь, сибиряки, какие будут вопросы?» В роте все ребята были из Сибири, пополнение ее вместо отслуживших, раненых и убитых шло из числа сибиряков.

Дождь усиливался. Михаил задернул брезентом бункер, который уже наполнился, и стал ждать машину. Когда она подошла. Миша, выгрузив из бункера зерно, вместе с шофером покатил и деревню. Он был весел, и под робкие раскаты грома пел песню Вл. Высоцкого «Мы вращаем Землю» и торопил, торопил шофера ехать быстрее, так как до лекции надо было заскочить домой поесть и переодеться.

Миша пришел в сельский клуб, когда лектор уже выступал. Он протиснулся между рядов и сел на свободное место. Прежде, чем вникнуть в смысл читаемой лекции, Миша огляделся. Надьки не было, и он попытался сосредоточиться. Лектор, высокий и пол­ный, не старый, с приятным голосом, стоял за трибуной, говорил без бумаги: видно было, что свой предмет лектор знает. Но Миша для себя отметил, что лекция накатана и, похоже, произносилась бессчетное число раз. Лектор сыпал цифрами, сопоставлял дан­ные, но они не волновали слушателей, и люди стали отвлекаться, тихонько переговариваться. Председатель профкома колхоза, си­девший одиноко на сцене за столом, застеленным красной скатер­тью, был вынужден стучать стаканом о графин с водой, призывая тружеников полей и ферм к порядку. Миша вслушивался в хоро­шо поставленный голос лектора, но ухватить его мысли не мог, ему что-то мешало, и он понял – все дело в Надьке. Где же она может быть сейчас? Что могло случиться? Эта мысль полностью завладела Михаилом Акимовичем – так уважительно называли его односельчане за скромность и трудолюбие. Он уже никак не воспринимал лекцию, все его мысли были о Наде.

Миша стал подумывать о том, чтобы выбраться из кинозала, но его внимание привлек шум за спиной. Это вошли новые слу­шатели, и на них шикали за опоздание те, кто собирался дослу­шать лекцию до конца.

То, что Михаил увидел, потрясло его. Надька шла по проходу под ручку с лейтенантом-моряком Валькой Захаровым, с которым он учился в одном классе средней школы. Валентин и Надька прошли мимо, не заметив Михаила, и сели на первый ряд. Миша видел их спины и прижавшуюся к Валентину Надьку. Он не знал что и подумать, его терзала мысль: неужели Надька изменила ему, неужели польстилась погонами, морской формой Вальки.

«Как же так, – терзался Михаил, – мы уже обговорили время свадьбы – сразу же после уборочной». Ревность, чувство обиды на то, что Надька при всем честном народе под ручку пришла в клуб с Валькой, мучили Михаила. К этому примешива­лась неуверенная надежда: вдруг это розыгрыш? Разве можно вот так, без объяснений, с ним поступить?

Миша сидел и страдал, а его Надька тихо переговаривалась с его теперь уже бывшим другом, хихикала, реагируя на слова лейтенанта, что не только раздражало, но и вызывало чувство неприязни к ним обоим.

Он ждал конца лекции, ждал встречи с Надькой и думал, как она поведет себя при встрече, ждал и реакции односельчан, так как все знали, что Михаил – жених Надьки. Наконец, лекция закончи­лась, слушатели, из приличия к областному лектору, похлопали. Председатель профкома спросил, есть ли к лектору вопросы? Воп­росы были, и лектор на них отвечал. Но вот, словно стремясь по­красоваться перед слушателями и Надькой, поднялся лейтенант Валь­ка. Он спросил: «Вот Вы говорили о том, что в ФРГ в последнее время возникли две партии, не могли бы Вы сказать, какова полити­ческая платформа и программа этих партий?».

Лектор и на этот вопрос ответил, слушатели еще раз ему поап­лодировали. На этом лекция закончилась. Когда публика зашеве­лилась, застучали откидные сиденья и все повалили к выходу, Миша замешкался, чтобы встретиться глазами с Надькой. Это ему удалось. Они встретились глазами, и Надькино лицо на какие-то доли секунды вспыхнуло радостью и покраснело, она виновато улыбнулась, но затем лицо ее потускнело, будто налетело облачко. Ее спутник придерживал Надьку за локоть, давая понять, что он – с ней, и пусть все это видят, их не волнует людская молва, взгляды, пересуды людей. Миша подавил в себе желание подойти к ним, издали, как ни в чем не бывало, поприветствовал, помахав им рукой. Они ответили ему тем же и, смешавшись с толпой, вышли из клуба.

Вечером того же дня Миша выехал на велосипеде в поле к своему комбайну. Утром его нашли. Он висел на веревке на крепком суку березы, рядом валялся на траве велосипед. Видимо, он встал на велосипед, а затем оттолкнул его ногами. Ночью шел дождь, белая шелковая рубашка промокла и прилипла к Мишкиному телу. На левой стороне груди, где расположен кармашек четко просматривались сквозь материю два ордена Красной Звезды. Об этих наградах жители деревни не знали.

Отец, вынувший сына из петли, торопился, он нес Михаила к машине, словно надеялся, что стоит его довести до больницы и беда отступит. Он бережно его нес, как живого, и сквозь слезы говорил: «Что же ты, сын, наделал? Неужели свет клином сошел­ся на Надьке? Как же мы будем без тебя с матерью? Ты у нас ведь единственный, кровинушка ты наша. За что же нам горе такое? Неужели Бог любит тех, кого наказывает. Как же так, сынок, ты столько вынес невзгод на афганской войне, так храбро сражался, а в мирной жизни не выдержал – сломался», – бор­мотал и уже причитал от горя отец. Через три дня Михаила Акимовича Рассказова похоронили. Хоронили всем колхозом, а еще через три дня Надька с морским лейтенантом Валькой уехала в Севастополь к месту его службы.






РОМКА


Собака была ничья. Никто не помнит, как она появилась во дворе, кто ее хозяин, но все знали, что ее зовут Ромка. С утра до вечера она носилась по двору с ребятишками. Двор был похож на квадрат, зажатый с четырех сторон пятиэтажными домами, большую часть двора занимал детский сад. Он был обнесен железной сеткой, однако ребятишки, несмотря на строгости сторожа, проникали на его территорию. Там шумели подрезанные раз­росшиеся, раскидистые тополя и стояли миниатюрные игрушечные домики, в которых можно было спрятаться, играя в войну. Непременным участником всех игр была Ромка. Она сновала между враждующими группировками и часто являлась неволь­ным виновником раскрытия детских тайн. Дети очень любили Ромку, она резко контрастировала с теми квартирными маленькими собачками, которых выводили на поводке выгуливать. Эта была красивая, стройная сибирская лайка, высокого роста, белая как снег, пушистая, но не лохматая, без очесов на ногах. Вокруг Ромки всегда крутилась ребятня, ее гладили, ласкали, старались чем-нибудь угостить.

Безоблачная жизнь Ромки продолжалась несколько лет. Летом она днем и ночью находилась во дворе, зимой тоже, но в лютые морозы ютилась в подъездах одного дома. Этот дом был похож на все другие дома, но Ромка выбрала его, и ребятишки гордились тем, что она, как они говорили, «ихняя». Опреде­лились и симпатии Ромки – Родионовы. В этой семье росли два мальчика, которые учились в младших классах. Игорь и Сергей тоже привязались к Ромке, но все уговоры сделать Ромку членом семьи не действовали на маму Людмилу Федоровну – детского врача. Старший Родионов был согласен, но его мнение не было главным. Все прочитанные рассказы о доблестях наших «братьев меньших» не проняли Людмилу Федоровну, она была неумоли­ма. Да и то, привести сибирскую лайку в квартиру на пятый этаж – не только хлопотно, но и оскорбительно для таежной собаки. Ни одну другую собаку сидение взаперти или на привязи не портит так, как сибирскую лайку.

В отсутствие матери Игорь и Сергей приглашали Ромку в гос­ти. Они кормили ее, сажали на диван, заставляли служить за лакомства. Затем начинались игры, мальчики прятались, а Ромка искала их, иногда в эти игры встревал старший Родионов, Степан Васильевич. Он надевал полушубок, вывернутый овчиной нару­жу, вымазывал себе лицо краской или надевал маску медведя. Надо было видеть глазенки детей, их нетерпение и ожидание како­го-то чуда, когда отец готовился напугать Ромку. И вот такой момент наступал. Из другой комнаты выкатывался клубок из ше­рсти, он рычал, прыгал, мяукал… Что тут начиналось: крик визг, лай, и, похоже, Ромка принимала правила игры и даже провоци­ровала на ее продолжение. Ее лай проникал через двери, резони­руя на весь подъезд, и вскоре соседи начинали стучать по батарее и в дверь. Так заканчивался прием гостьи. Ромку выпроважива­ли, сопровождая до двери. Начиналась уборка квартиры. Вечером ждали Людмилу Федоровну, ждали нагоняя, так как Ромка имела обыкновенно оставлять царапины, целые полосы от своих когтей на крашеном полу, которые, кстати сказать, не удавалось скрыть. Они не замывались, не замазывались и являли собой следы оче­редного посещения Ромки. Ромка же не испытывала никаких уг­рызений совести, как всегда провожала на работу в институт Сте­пана Васильевича и поджидала ребят из школы. Дождавшись, когда Игорь и Сергей выйдут из школы, Ромка сломя голову не­слась к ним, подпрыгивала, норовя лизнуть их в лицо, и, подме­тая землю хвостом, «бодая» их, терлась об ноги. Словом, встреча­ла своих, исполняла свой собачий долг. И так каждый день.

Но скоро для Ромки наступили черные дни. Все началось с того, что она загуляла. Во дворе появились женихи. Отношение к Ромке со стороны людей резко изменились. От нее шарахались в сторону, как только она старалась приблизиться, и понятно почему, ибо стоило Ромке остановиться, среди соперников возникали ожесточенные драки. Ее старались прогнать от себя, и тогда вся свадьба откатывала, а в след Ромке неслись неласковые слова, и чаще всего женщины называли ее бесстыжей тварью. Но как часто бывает в жизни, невнимание одних компенсируется усиленным вниманием других. Больше всего негодовала одна женщина из третьего подъезда, которую напугали женихи Ромки, устроив драку в ее присутствии. Ей удалось заманить собаку в подъезд и дать собаке отраву. Несколько дней Ромку никто не видел, возможно, она убежала в лес лечиться, жевать траву, которую инстинктивно находят собаки в пограничной для себя ситуации. Через четыре дня она вновь появилась. На нее было страшно смотреть: шерсть клочьями свисала с боков, ребра четко обозначились, ее худоба свидетельствовала о перенесенной болезни. Ребятишки начали ее откармливать, и, когда, казалось, дело пошло на поправку, Ромку по­стигло новое несчастье: эта же женщина, из третьего подъезда, обварила ее кипятком. Игорь с Сергеем перенесли Ромку на пятый этаж, вынесли ей старую фуфайку, а сами побежали за матерью-врачом, которая сделала все необходимое. Обработала рану, засыпала ее стрептоцидом, отпаивала жидкостью. В судьбе Ромки принял участие весь первый подъезд. Вновь миновал кризис, и Ромку, как и прежде, можно было увидеть во дворе среди ребятишек. Она стала тяжелеть, и вскоре появились все в том же первом подъезде шесть щенков. Трогательно было смотреть, как заботливая мать кормит своих малышей, как она их прихорашивает языком.

Историю Ромки знали многие, попроведывать ее приходили не только дети, но и взрослые, и каждый старался принести что-нибудь вкусное. Сначала Ромка рычала при виде посетителей, затем обвыклась и разрешила трогать бело-черных щенят. Они становились все более забавными, привыкали к рукам людей. Игры малышей забавляли ребятишек, щенята ссорились, напада­ли двое на одного, кусались, а если малыши чересчур увлекались и начинали кусаться больно, Ромка призывала их к порядку. Щенята вскоре разошлись по квартирам, и Ромка вновь стала проводить целые дни во дворе. К ней вернулось хорошее настроение, теперь ее жизни никто не угрожал: женщина из третьего подъезда переехала в другой, район.

И вдруг снова беда. Однажды вечером, когда Игорь воз­вращался из школы, он обнаружил Ромку под лестничной пло­щадкой всю в крови. Волоча задние ноги, она с трудом подполз­ла к мальчику и лизнула руку, затем легла на бок. Живот ее был разорван выстрелом из ружья. Игорь видел как дрожит ее чер­ное легкое. По его телу пробежала горячая волна жалости, он заплакал навзрыд. Так и нашел их вместе Степан Васильевич и сразу вызвал врача. Ромке была сделана операция. Раны заши­ли, и вот уже в который раз собака поднялась...

После работы Степан Васильевич с Ромкой отправлялись в лес. Они выезжали автобусом, затем шли пешком, наслаждаясь тишиной уходящего дня, солнцем, лучи которого лениво скользи­ли по макушкам деревьев. Степан Васильевич мог часами смот­реть на дивную синеву неба между верхушками деревьев, как бы купающихся в этой синеве. Воздух был наполнен запахами раз­нотравья. Ромка носилась среди кустов, отыскивая мышиные норы. Стрекот кузнечиков, пение птиц, жужжание пчел настраивали на размышления о сущности жизни, о гармонии и вечности приро­ды. У Степана Васильевича было любимое место у озера, куда он часто выезжал, чтобы подумать вдали от суетной жизни города. Ему нравилось подходить к озеру со стороны, где, беспомощно склонив кривой ствол, стояла одинокая березка и седыми борода­ми цеплялись за полуобнаженные ветви серые длинные мхи. Ве­тер раскачивал березу, и казалось, что она, подобно бессильному старцу, не может расправить свои члены. После каждого сильно­го порыва ветра она будто еще более сгибалась, беспомощней опускались ее ветви. Степан Васильевич по привычке садился на искривленную часть дерева. Думал. Иногда с юмором мысленно сравнивал себя с этой березой, которая оказалась одна-одинешенька среди хвойных деревьев. Чаще всего мечтал о том, как вернется в деревню. Он прожил хотя и недолгую еще, но труд­ную, как ему казалось, незадавшуюся жизнь. Очень любил дерев­ню, но судьбе было угодно, чтобы он жил в городе. Окончил университет, был директором сельской средней школы, потом вновь вернулся в город, чтобы осесть надолго. И теперь, работая в высшей школе, все чаще подумывал о деревне, о том, что люди порой приносят большие жертвы, чтобы жить в соответствии с обязанностями, вытекающими из их положения, о том, что нужно все-таки подаваться на малую родину, где он обретет душевное спокойствие и реализует себя как личность. Так размышлял Степан Васильевич, иногда он подзывал к себе Ромку и, обняв ее за шею, долго сидел молча, смотрел на противоположный берег озера. Однажды он смотрел до тех пор, пока не заслезились глаза. Слезы медленно скатывались по лицу. Ромка вдруг резко вскинулась и давай покрывать своим шершавым языком лицо Степана Васильевича. Он же, отбиваясь от Ромки, говорил: «Да не плачу, не плачу я, Ромка, отстань, успокойся. – А потом сказал, – Ничего, ничего, Ромка, не держи зла на людей. Люди, Ромка, разные – хороших больше. Подожди немного милая, вот подрастут мои сыновья и уедем мы все в деревню. Мы с тобой, Ромка, деревенские и, наверное, не стоило нам испытывать судьбу в городе. Купим в деревне дом, сделаю тебе будку, не волнуйся, я понимаю, что ты вольный казак и не сможешь сидеть па цепи. Работать я буду пчеловодом на пасеке, и мне без тебя, Ромка, не обойтись. Ты поняла, Ромка?».

Начинало темнеть, ветви и листва деревьев теряли четкие очертания. Последние лучи уходящего солнца скрывались за деревьями. Степан Васильевич медленно поднимался с дерева, говорил: «Пойдем, Ромка, домой», – его голос странно раздваивался среди глубокой тишины, и, казалось, еще некоторое время голос летел вдоль озера. Они брели в сторону трассы, чтобы на попутке доехать до города.

Осуществить свою мечту Степан Васильевич не смог. Исчезла Ромка. Ее не было день, два, десять... Соседи говорили разное. Одни утверждали, что Ромку увезли собачники, другие – что ее застрелили на шапку, третьи... Словом, нет ее, а жизнь идет своим чередом, ребятишки подросли, учатся уже в старших классах, но до сих пор помнят Ромку.






ПУЩЕ ОХОТЫ


В двух больших комнатах жилого дома находились почти все рабочие. Во двор выходить никому не хотелось – погода порти­лась. И бригадир Володя Новиков, то и дело поглядывавший на часы, окончательно решил, ввиду непогоды дать отбой второй смене: затруднительно было бы пустить машины для переработки сена на муку.

Подождав еще несколько минут, он с задумчивым видом толк­нул дверь и вышел во двор.

Во дворе творилось светопреставление. Сильный ветер, сло­вно в насмешку над старой, полуразвалившейся крышей, от кар­низа которой свисали куски заржавленной жести, неистово обру­шивался на нее, заставляя греметь. Казалось, громыхало все вок­руг. Можно было предположить, что эта бедная «хламида» сорвется с дома и улетит далеко-далеко, как ковер-самолет.

Володя подошел к самому обрыву реки. «Однако, – мысленно отметил он, – Обь ведет себя пока относительно спокойно». Ви­димо, ветер еще не набрал той силы, которая поднимала огром­ные толщи воды две недели назад, когда пронесся настоящий ураган.

Он долго смотрел вдаль, стараясь различить хоть какую-ни­будь точку на воде, похожую на полуглиссер или катер. Вот уже около двух недель у них никто не появлялся, не было почты, продуктов, кончались папиросы.

Да вот еще теперь погода. Хотя бы рацию привезли, чтобы можно было сноситься с начальством.

Бригадир высматривал катер до тех пор, пока глаза не нача­ли слезиться, как вдруг, словно что-то надумав, он резко повер­нулся и зашагал к дому.

Пройдя в передний угол, он оказался рядом с учителем, оттес­ненным молодыми парнями, наблюдавшими за шахматной игрой.

– Послушайте, Степан Семенович, можно вас на минутку? – Он отвел его к железной печке, стоявшей у двери. – Не прогу­ляться ли нам? Тут недалеко, не более трех часов затратим.

Учитель, пристально посмотрев на него и поразмыслив, про­изнес:

– А что если в наше отсутствие появится и уйдет катер, и я опять вынужден буду жить на ваших харчах? Ведь мне еще нужно выступить с лекциями в двух бригадах.

– Ничего, если даже и приедет, то сегодня они, при такой погоде, не решатся вернуться обратно, – быстро говорил Воло­дя. – Пойдемте, Семеныч, вы не пожалеете.

Надевая патронташ и пересиливая шум, бригадир сказал:

– Вторая смена может не выходить на работу!

– Чем нам заниматься? – произнес старый рабочий, дядя Вася. – На охоту что ли податься с тобой?

– Пойдем, – ответствовал бригадир.

– Ладно уж, иди, иди – в такую погоду сам черт не по­кажется, – махнул рукой дядя Вася.

Володя с учителем вышли из теплого жилья, и их сразу же объял колючий, пронизывающий все тело ветер.

– Ничего, привыкайте, интеллигенция, – насмешливо про­изнес Володя.

Дорогой он рассказывал, что в том году брал лицензию на отстрел двух лосей, а в этом еще не продлил: все как-то не было времени.

– А лоси здесь есть, – заключил Володя. – Здешний лесник рассказывал, что в этих местах видел целый табун. Да и тракто­ристы, косившие вон около той гривы, что подходит к озеру, – показал рукой Володя, – видели двух лосей.

Выйдя на чистое место, они направились вдоль дороги, про­ложенной гусеничными тракторами. Порывистый ветер ударял им в спины.

Они прошли километра три-четыре по дороге, затем свернули в сторону, ветер теперь дул слева, трава цеплялась за болотные сапоги. На пути они встретили два редких колка и вышли к речке.

Перед ними, по берегу речушки, раскинулась большая рав­нинная местность, покрытая высокой травой.

– Как будто здесь в свое время было болото, – сказал учитель, – до сего времени молчавший.

– Да, пожалуй, – вторил ему бригадир.

Идти становилось все труднее, осока доходила до пояса, из­редка стали попадаться кочки. А ветер, словно найдя простор, разгуливал по всей равнине, превращая ее в живое, волнующееся море. Впереди показались низкие искривленные деревца, а еще дальше начинался сплошной кустарник. Вдруг Володя быстро присел, дернув учителя за рукав фуфайки. Неподалеку, не видя и еще не чуя опасности, ибо ветер дул в противоположную сторону, спокойно и величаво двигались два огромных лося. Трава скрывала охотников. Они стали делать небольшие перебежки. Но ког­да до лосей осталось не более шестидесяти метров, самец, идущий впереди, неожиданно резко повернул голову и бросился к кус­тарнику, увлекая за собой самку. Раздосадованные охотники ки­нулись следом. Не добежав до кустарника, они снова осторожны­ми, неслышными шагами направились в ту сторону, куда, по их мнению, скрылись лоси. Что и говорить, утомительно было кра­сться, приседать, стараясь слиться со стволами деревьев, пока они вновь, часа через полтора, не увидели двух спокойно идущих на них лосей. От неожиданности – растерялись. Хорошо, час­тый кустарник скрывал их.

Володя, уже оправившись от волнения, глазами указал Сте­пану Семеновичу, что стрелять он будет в самца и что учителю надлежит убить самку.

Затаив дыхание и установив двухстволки между сучьями, как в рогатины, они, стоя на коленях, целились в дивных животных.

Допустив их на ружейный выстрел, они одновременно, словно договорившись, обменялись взглядами, и через несколько се­кунд раздался сначала один, а затем, дополняя и догоняя пер­вый, другой выстрел. Лось-самец упал на колени, однако пы­тался еще встать, но второй выстрел бригадира оборвал эту по­пытку. Выстрел Степана Семеновича был более удачным: самка сразу упала на правый бок и билась в смертельной агонии. Когда он подошел к жертве, она, как ему показалось, была мер­тва, и только влажные, испуганные глаза ее выражали что-то человеческое...

На стан возвращались молча. Володя, правда, пытался что-то говорить: мол, лицензию дадут и сейчас, как для отдаленной экс­педиции... Но посмотрел на потемневшее лицо учителя и осекся.

Степан Семенович шагал, ничего не замечая вокруг, часто спотыкался. Ему все виделись молящие о пощаде глаза лосихи, подернутые слезой. Комок подкатывался к горлу. Хотелось раз­махнуться и зашвырнуть ружье в кусты, чтобы никогда не най­ти, никогда больше не брать его в руки... Чтобы не совершать... убийство...

И вернувшись на стан, учитель думал о том же. И ночью он судил себя, зная, что суд этот будет продолжаться до тех пор, пока он не откроется в своем преступлении людям.






ПЕСНИ НАШЕЙ ЮНОСТИ


Спокойно, без сутолоки взяли с другом билет на рейсовый автобус по маршруту Тюмень–Решетниково с небольшим запа­сом времени и отправились к своей посадочной площадке. Авто­вокзал жил обычной беспокойной жизнью. Время от времени диктор уведомлял пассажиров об отправлении рейсовых автобу­сов, в основном дачных маршрутов. И люди, привыкшие к давно сложившимся порядкам, неспешно выстраивались в очередь, ожи­дая свой автобус. Еще не дойдя до своей площадки, мы услышали поющий приятный, слегка надтреснутый голос и сразу узнали песню «Каникулы любви»:



_У_моря,_у_синего_моря_
_Со_мною,_ты_рядом_
_со_мною,_
_И_солнце_светит,_и_для_нас_
_с_тобой_
_Целый_день_поет_прибой..._



Протиснувшись сквозь плотное кольцо слушателей, мы уви­дели самого певца. На широкой лавке, с баяном на коленях, сидел немолодой мужчина в опрятной одежде, в очках, похо­жий на профессора. Он был среднего роста, широкоплечий, коренастый, с резкими чертами смуглого лица, с углублением на подбородке. Внешне мужчина казался спокойным, но чув­ствовалась какая-то внутренняя взволнованность, он иногда вски­дывал большую голову, отчего на выпуклом лбу шевелились пря­ди торчащих дыбом седых волос, а в карих глазах его за стекла­ми очков светились ум и доброта. Во время песни мужчина изредка обращал свой взор в сторону бумажной коробочки, сто­ящей рядом, в которую слушатели складывали деньги, в основ­ном мелочь. Песни прошлых лет сменяли одна другую. Они томили душу стоящих вокруг певца пассажиров, а он, растяги­вая меха, перебирал ловко пальцами по рядам и пел о трепещу­щей жизни, пляске радости, и давно забытые слова погружали людей в славные времена их молодости.

_Куда_бежишь,_тропинка_
_милая,_
_Куда_зовешь,_куда_ведешь?_
_Кого_ждала,_кого_любила_я,_
_Уж_не_догонишь,_
_не_вернешь..._

Я обратил внимание на двух пожилых женщин, которые, не стесняясь слез, забыв, наверное, о своих автобусах, слушали с просветленными лицами песни. Почему-то подумалось, что жизнь большинства из нас иногда внешне выглядит благополучно, но в действительности мы впадаем в иллюзию и видим благополучие там, где его нет. В мире не очень много людей счастливых, поря­дочных и учтивых. Жизнь во всех ее многоликих проявлениях подчас создает условия, когда способности людей не могут реализоваться, они просто несовместимы с реальной жизнью…

_А_певец_продолжал:_

_Вы_слыхали,_как_поют_
_дрозды?_
_Но_не_те_дрозды,_
_не_полевые,_
_А_дрозды,_волшебники-дрозды,_
_Певчие,_избранники_
_России._



На фоне этой песни я обратил внимание на нескольких моло­дых людей, стоящих в отдалении от слушателей. Они выворачи­вали карманы друг перед другом, грязно ругались (в том числе симпатичные девушки), словно показывая, что нет у них больше денег и на бутылку не хватает... На маленькой территории поса­дочной площадки как будто столкнулись два духовных мира. Ко­нечно, манеры современной молодежи не всегда свидетельствуют о разделенном социуме, не всегда говорят о справедливом, снис­ходительном и благодарном отношении к старшему поколению, они даже не создают видимость воспитанности. Молодежь по вне­шности и по сути является такой, какой ей следует быть в наше тревожное, изгойское для миллионов время.

Особенно умилила меня песня «Деревенька». Дело в том, что автора этой песни я хорошо знаю, он мой земляк, мы с ним из одного района Новосибирской области. Владимир Романович Гундарев, прекрасный русский поэт, проживает сейчас в Казах­стане, редактор журнала «Нива». Встречаясь с ним на малой родине, во время застолья мы всегда с друзьями поем родную для нас «Деревеньку». Вот и сейчас я смотрел, как в основном деревенские жители воспринимали «Деревеньку» в исполнении талантливого певца.



_Деревня_моя,_деревянная,_
_добрая,_
_Смотрю_через_дали_
_я_из-под_руки:_
_Ты_в_легком_платочке_
_июльского_облака,_
_В_веснушках_черемух_
_Стоишь_у_реки..._



...Поющий мужчина трижды подряд исполнил «Деревеньку» по просьбе слушателей, а они щедро одарили его деньгами и аплодисментами. Обычный человек, живущий в любое время, не наделен тем, что необходимо для его известности и, соответствен­но, бессмертия: он путник, который исчезает в силу природной заданности, когда кончается путь. Однако не исчезает духовное наследие, носителями которого являются творцы, величие каждо­го человека живет, дышит в книгах и на устах других людей... Древние римляне говорили: Ars longa, vita brevis – Жизнь коротка, искусство – вечно!






КРАТКОВРЕМЕННОЕ ПРЕБЫВАНИЕ В САНАТОРИИ


Известный русский художник-пейзажист Дмитрий Васильевич Томилин с двумя сумками и мольбертом спешил к подъезду санато­рия «Сатурн». Сильные порывы ветра и черные низкие взлохма­ченные тучи, предвестники дождя и града, заставляли его торо­питься.

Он успел вбежать по ступенькам крыльца под козырек крыши главного корпуса, как грянуло небесное представление. С неба сы­пал град, он сплошной стеной обрушивался на землю. Дмитрий Ва­сильевич с изумлением стал наблюдать за разбушевавшейся стихи­ей. Некоторые градины, величиной с крупную горошину, отскаки­вали от земли, ступенек крыльца и достигали его ног.

Художник обратил внимание на стоящую рядом с подъездом лавочку, на которой стоял большой оркестровый барабан. Видимо, артисты, прибывшие с концертом, не успели занести музыкальный инструмент в здание. Падение градин на барабан сопровождалось дробным, хаотичным звуком, похожим на ослабевший гром, и сли­валось с настоящими громовыми раскатами.

Дмитрий Васильевич, наблюдая за природной стихией, уже мысленно делал наброски своей будущей картины. Какая же неук­ротимая сила заключена в природной данности, образующая беше­ные, разрушительные ритмы и созидающая мотивы жизни. Худож­ник на минуту закрыл глаза, представив на мольберте четкие линии контура картины, но резкий удар грома вернул его к реальности; яркие краски рассыпались, и видение исчезло. Ливень не проходил. Падающие капли подпрыгивали и пузырились. Редкие градины, достигнув воды, распадались.

«Можно, сколько угодно душе, любоваться бесконечно длин­ной, сверкающей, гремящей и таинственной грозой, но надо полу­чить ключ от номера и начать новую жизнь» – подумал художник и направился в комнату с названием «регистратура». Ему вручили ключ от одноместного номера, и первое, что он увидел, открыв дверь, был паук, спускавшийся с потолка на прозрачной тонкой ни­ти прямо к дверному проему. Неплохой знак – решил вошедший. Паук, словно подслушав мысли художника, стал подниматься вверх, меняя ориентиры движения. Когда-то давно Дмитрий Васильевич читал, что пауки, крепко зацепившись ногами, приподнимают зад­нюю часть брюшка и через особые трубочки выделяют вещество, густеющее на воздухе, и превращающееся в прозрачную нить. Ко­гда затвердевшая нить достигает определенной длины и вытягива­ется по движению воздуха, паук подбирает ножки и повисает в про­странстве. Существует поверье, что встречи с пауком – это прият­ные встречи и получение хороших вестей, писем, телеграмм, теле­фонных звонков.

Дмитрий Васильевич стал вытаскивать из сумок и расклады­вать на столе книги и краски, готовясь с завтрашнего дня начать пи­сать пейзажи, а также закончить статью о влиянии православия на творчество русских художников. Раскладывая книги, он не упускал из вида продвижение паука, думая о том, что получит письмо или его ждет приятная встреча. И неожиданно для себя произнес: Мы с тобой подружимся. Ты, наверное, голоден? Сейчас я открою форточку, появятся мухи и заживем на славу все двадцать четыре дня, которые мне надлежит провести в санатории.

Через несколько минут появились в комнате мухи, к ним при­соединились комары, но они, посчитал художник, для меня нежела­тельны: persona non grata и закрыл форточку. Неожиданно в дверь постучали: вошла молодая, красивая женщина (немного за три­дцать), она назвала себя Надеждой Федоровной, сообщила, что яв­ляется соседкой и приглашает присоединиться к компании для иг­ры в карты дурака, т.к. не хватает партнера. Дмитрий Васильевич играть в карты отказался, заявив: дурак по-турецки «остановка» и он не умеет играть в карты, да к тому же только заехал 10 минут назад. Надежда Федоровна не уходила, её взгляд обшарил каждый уголок комнаты и остановился на книгах. Да, Вы никак художник, и вдруг ойкнула, ударила ладошкой по лбу, как это делают люди, в основном мужчины, вспомнила, вспомнила, Ваша фамилия Томилин. Три года назад я была на Вашей выставке в доме искусств. Я читала о вашем московском и петербургском триумфе, где работы были высоко оценены искусствоведами и зрителями. Надо же какой знаменитый сосед у меня появился, заключила свой монолог Наде­жда Федоровна. Слух о том, что среди отдыхающих находится известный художник, распространился мгновенно. Нашлись люди, которые разбирались в живописи и задавали художнику десятки вопросов. Дмитрий Васильевич, входя в столовую, ловил на себе взгляды многих людей, а особенно женщин.

Несмотря на то, что ему было уже 52 года, выглядел он молодо и женщины разных возрастов от 20 и старше не оставляли его в покое, где бы он не находился. Он был среднего роста, подтянутый, худо­щавый, широкоплечий, с правильными, красивыми чертами лица. Его темные глаза под седыми, как снег, зачесанными назад волосами становились задумчивыми, когда разговор заходил о живописи, ли­тературе, музыке. Его мелодичный, приятный магический голос проникал в сознание людей и властно будил в душе ответные чувст­ва. Когда он спорил с коллегами, участвуя в круглых столах, ни мысль, ни намерения, ни фантазия, ни ожесточение оппонентов не могли его остановить, он дерзко покорял встревоженную аудито­рию своей эрудицией и логикой. Но выходы в свет, как говорил ху­дожник, с годами становились всё реже и реже, к этому его обязыва­ло творчество, оно заставляет уединиться и не терпит суеты. Его любимым местом была деревня Вараксино, расположенная вдоль чистой речки, число жителей в ней было не более 15 человек.

Живописная природа настраивала художника на размышления о вечных проблемах. Несколько лет он слышал голос кукушки, ко­торый ждал, и этот голос, прилетевший издалека, наполнял его го­рячей кровью и соединял его узами, которые он не мог объяснить. Во время её кукования он с радостью обновлял воспоминания, но стоило голосу задержаться ненадолго, его снова охватывало чувство тревоги и тоски.

Находиться в санатории Дмитрию Васильевичу становилось всё труднее, его останавливали отдыхающие, старались познакомиться, задавали вопросы, один подвыпивший мужчина предложил худож­нику большую сумму денег, чтобы он нарисовал его портрет. И это было последней каплей; терпение в многолюдном санатории пере­росло в нетерпение. Он решил поскорее исчезнуть с глаз отдыхаю­щих.

Через неделю Дмитрий Васильевич покинул санаторий «Са­турн» и вернулся в милую его сердцу деревню Вараксино.






ЮБИЛЕЙ


Актовый зал университета неспешно заполнялся приглашен­ной публикой: коллеги, преподаватели, студенты, друзья пришли по­здравить известного учёного-философа, общественного деятеля Грабова Юрия Константиновича с 70– летием. Руководители области и города с огромными букетами цветов, тоже почтили своим присутст­вием юбилей профессора, некоторые из них были когда-то его сту­дентами и аспирантами. Постоянно ведущий на подобных мероприя­тиях коллега и друг профессор М. Вокшенин открыл заседание уче­ного Совета, посвященное чествованию Ю. Грабова. Он кратко, не без юмора, охарактеризовал деятельность учёного, предупредив всех желающих поздравить Юрия Константиновича, чтобы они были пре­дельно краткими в своих выступлениях. Подарки, грамоты, цветы, дифирамбы юбиляру слились в общий нескончаемый поток. Многие из присутствующих ждали, когда же ведущий предоставит слово по­стоянному оппоненту юбиляра, на всех научных конференциях, круглых столах, дискуссиях, выдумщику, острослову и эрудиту Сергею Константинову. Наконец, и до него дошла очередь. Он взял мик­рофон и начал говорить: от меня ждут чего-то необычного сказать в адрес моего коллеге, но это не тот случай, когда нужно словесно пи­кироваться. Масштаб личности зависит не только от социального, общественного статуса, но, прежде всего, от человеческих качеств, о которых здесь уже сказано предостаточно и само присутствие много­численных гостей лишь подтверждает масштаб Юрия Грабова.

Давным-давно мне попалось немудрящее геронтологическое исследование канадских учёных, основанное на нумерологии. В мо­нографии речь шла о трёх сакральных цифрах 7, 14, 21, являющи­мися священными для многих этносов. Там сказано: человек, дости­гающий семидесятилетнего рубежа, как наш уважаемый философ, обязательно, неизбежно проживёт ещё 7 лет. В совокупности должна появиться цифра 14. 7 + 7. Но, если он преодолевает и этот рубеж, то можно не сомневаться, что он проживёт ещё 9 лет, т.е. 86. Снова вы­свечивается 14. 8 + 6. А дальше ещё легче, почти все люди, достиг­шие 86 лет, доживают до 95 лет (включаются оставшиеся резервы). Опять цифра 14. 9 + 5. Правда, помнится, что исследователи обра­тили внимание на три фактора:

1) Не стоит в 95 лет заниматься ежедневно умственным трудом. Сказано же в Библии: увеличение знаний увеличивают скорби человека. Творческий акт делится на две противоположные по значению фазы: процесс продуцирования идей и процесс их критического осмысления. В этом возрасте и то и другое контр­продуктивно.

2) В этом возрасте истончается Тимус. Тимус – это вилочковая же­леза, когда рождается ребёнок, она с детский кулачек, но по мере взросления, и особенно старения, она деформируется и к концу жизни превращается в точку, как шагреневая кожа у Бальзака. Ти­мус служит своего рода биологическими часами, программирую­щими оптимальную продолжительность жизни человека.

3) В это время происходят необратимые половозрастные, сомати­ческие, психофизические процессы, изменяется гормональный фон, когда мужчина феминизирует. Так что, дорогой господин Грабов, Вы имеете возможность выбирать: либо 95, 77 или 86.

На мой дилетантский, непрофессиональный взгляд Вам, про­фессор Грабов подойдёт цифра 86, тем более что в этом возрасте не наблюдается тех кардинальных изменений, которые наличествуют у мужчин 95– летних. Более того, мужчины, приближающиеся к 86– летнему возрасту переживают третью молодость (акме), они поднимаются на трансцедентный уровень, т.е. выходящий за пре­делы личностного Я и обнаруживают около себя Alter ego (второе Я). В этот период, как показывают исследования геронтологов, за­метно активизируется эрективная функция, омолаживающая весь организм. Все понимают, не проточная вода портится, а стоячая. В зале уже слышится смех. Выступающий перевёл дух, сделал паузу и заявил: то, что вам здесь поведал дорогой Юрий Константинович и присутствующие, я придумал сегодня, когда ехал сюда на автобу­се № 14, чтобы добраться до Университета с 6 микрорайона, требу­ется около 1,5 часов (сплошные пробки) и за это время чего только не нафантазируешь. Простите меня великодушно. Каюсь. Ещё об­винят меня те, кто переживёт эти цифры или, не дай Бог, не дожи­вёт до них. В зале общий смех. А закончить своё выступление хочу строчками великого русского писателя и мыслителя Владимира Алексеевича Солоухина: это обращение писателя, прежде всего к юбиляру и тем людям, которые приближаются к этому возрасту:



_Держитесь,_копите_силы._
_Нам_уходить_нельзя._
_Россия_ещё_не_погибла,_
_Пока_мы_живы,_друзья!_



P.S. Как нам стало известно, недавно наш юбиляр женился в третий раз на бывшей своей студентке, и у них родилась дочь, почти одновремен­но у профессора появился первый правнук. Все бывшие жёны, их дети и нынешняя жена не в претензии к профессору. Со всеми он общается, материально и духовно оказывает посильную, для его возраста, по­мощь, т.е. принимает активное участие в реализации национального проекта, связанного с демографической программой страны.






ВЗГЛЯД ИЗ ОКНА


Смотрю из окна квартиры на проезжую часть дороги. Кто-то из жильцов многоэтажного дома выбросил чёрствый хлеб. Проезжаю­щие машины раздавили его на крошево, тут же появились воробьи и два голубя. Они мирно склёвывают мелкие остатки раскрошивше­гося хлеба, но покидают хлебное место при появлении ворон, крат­ковременное единение голубей и воробьев рассыпается. Вороны не ведут себя агрессивно, но при подлёте своего собрата отскакивают в сторону, уступая место сильному. Одна ворона схватила в клюв чёр­ствый небольшой кусок и полетела. Наблюдаю за её полётом, она подлетела к лужице, положила кусочек в воду и клювом стала его переворачивать, чтобы он размок. Какие умные вороны!

Воробьи начинают вести себя нервозно и агрессивно, когда не­достаточно корма, они устраивают потасовки между собой. Одного сородича завалили втроём в небольшую впадинку на земле и так его долбили, что я не выдержал и вынужден был вмешаться – ударить по раме окна кулаком. Из птиц, наверное, только синицы ведут себя по отношению друг к другу толерантно. Для всех остальных птиц, зверей природа распорядилась так, что питать иллюзии относи­тельно того, что они будут руководствоваться жалостью, значит об­рекать себя на погибель, т.к. инстинкт не соотносится с разумом...

Дарвинский естественный отбор действует у большинства птиц и зверей и, видимо, иногда у людей...






КОШКА ЛИЗА И ТАРАКАН


Ученые энтомологи утверждают, что в городских квартирах стали исчезать тараканы и связано это с большим наличием элек­троприборов, телевидения, мобильных телефонов, потреблением модифицированных продуктов людьми и т.д. Мысль их такова: у тараканов отсутствует иммунная система, они гибнут или покидают квартиры, не выдерживая современную цивилизацию. Это своеоб­разный звонок, предупреждение для человечества. В нашей кварти­ре на кухне я увидел одинокого таракана, его заметила и кошка Лизка. Она лапой, чуть-чуть касаясь, выгнала таракана из кухни в большую комнату и начала с ним играть на полу. Лапой она меняла направление бегущего таракана под диван и, когда тот оказывался на середине комнаты, она отворачивалась от него, словно он её не интересует, но стоило ему забежать под книжные шкафы, она тут же возвращала его обратно на середину комнаты.

Лизка имитировала отсутствие внимания к таракану, и в то же время не упускала его из виду. Но в какой-то момент она упустила его. Он исчез из поля её видимости. Лизка забеспокоилась, она залеза­ла под диваны, кресла, её мордочка выказывала недоумение – вот он был и исчез, словно провалился. Она подошла ко мне, потёрлась об ноги и даже с досады мяукнула, словно спросила меня, где же тара­кан? Меня это тоже заинтересовало, я опустился на колени, заглянул под книжный шкаф. Оказывается, таракан поднялся по ножке шкафа вверх и уселся на перекладине и, конечно же, Лизка потеряла его. Со­образить Лизка не могла, что её так одурачил таракан, инстинкт ко­торого продиктовал ему найти спасительную нишу.

Интересно наблюдать за животными, зверями, птицами; за­думываешься над тем, что человечество за свою многовековую исто­рию развития приручило из великого множества зверей только око­ло десяти, сделав их домашними животными. Это лошадь, корову, осла, кошку, козу, собаку, верблюда, слона, но почему не смогли приручить зебру, волка, тигра и др.?






ШПОРА


Ходить становилось всё труднее и труднее. Боль усилива­лась. Сергей Степанович решил приобрести трость, чтобы уменьшить боль правой ноги. Трость была простой и удобной; опираясь на неё, он щадил пятку правой ноги, но это мало помо­гало. Множественные рецепты, почерпнутые из разных медицин­ских источников и книг народных целителей (гомеопатов) не принесли желанных результатов. Ходить Сергею Степановичу становилось всё мучительнее.

Народный многомиллионный еженедельник Вестник ЗОЖ (Здоровый образ жизни) в лице его читателей предлагал разные, порою немыслимые варианты избавления от шпор. Рецепты печа­тали почти в каждом номере. Сергей Степанович, как советовали подписчики ЗОЖа, нагревал морскую соль в большой сковородке и ставил в неё ноги, катал пятками по волнистой поверхности сти­ральной доски, подкладывал под пятки разные травы, птичий по­мёт, делал солевые, луковые повязки на ночь, прикладывал к стопе красный перец, берестяные стельки, прополис, нечищеную овечью шерсть и т.д. Ничего не помогало. Рентген показывал: нарост на пя­точной кости увеличивался. Советы со стороны коллег по работе, друзей, родных, знакомых росли, и Сергей Степанович прислуши­вался к ним. Их учтивость и сочувствие оттеняла достоинства совет­чиков, так как они старались ему помочь. В подобной ситуации проявляется житейская превратность: люди, стремящиеся быть здо­ровыми и помогающие им, говорят на одном языке. Хорошие лю­ди – это добродетельные люди, спешащие бескорыстно оказать по­мощь, они проявляют терпимость, сострадание и дорога дружбы у них не зарастает тернием. Однажды Сергей Степанович, прихра­мывая, с тросточкой ковылял к автобусной остановке, он спешил на лекцию к студентам, появившийся маршрутный автобус заставил его поспешить и, чтобы не опоздать, наш герой побежал, споткнул­ся на пути, наступив больной ногой на какой-то предмет. Боль была нестерпимой и Сергей Степанович, заскочив в автобус, стал думать о том, как прочитает лекцию, если боль его не отпустит. Его мысли плавно перетекли на содержание предстоящей лекции, торопя к спасительному действию, которое притупит боль. Сергей Степанович вышел из автобуса, не чувствуя боли в ноге, он был поражён такому исцелению. Может быть, это Божий промысел?






ДИАЛОГ У МУСОРНОГО КОНТЕЙНЕРА


Только что забрезжил рассвет. Солнце медленно выкатывалось из-за горизонта, освящая значительные пространства. Солнце рас­топило туман над озером, и оно, словно помытое невидимой рукой, блестело своей первозданностью. Виктор Гаврилович любил это время, когда ещё не проснулись отдыхающие санатория, и он мог смотреть на розовые редкие облака, отраженные в синей воде, ду­мать.

На водной глади озера, далеко от берега, одиноко качалась в волнах чайка. Иногда она исчезала, растворяясь в прозрачной ряби, а всплески воды словно увеличивали количество чаек. Но она была одна. Виктор Гаврилович почему-то сравнил себя с чайкой, соотнеся её со своей одинокой жизнью. Одинокая чайка в этой вечно кипя­щей мощи огромного озера и он среди богатой, праздной публики, убирающий каждодневно за ними, очищая контейнера от мусора бытовых отходов. Виктор Гаврилович стеснялся очищать мусорные ящики в присутствии отдыхающих и часто задавался вопросом, а что отличает меня от них, может, я духовно богаче их, сказано же в Евангелии о людях так: «Человек, ты думаешь, что ты богат и си­лён? На самом деле ты нищ и гол, и слеп и наг». Правильно сказано. Нечестные люди отвернулись от Бога, и он в определённый период отвернётся от них. Девальвация совести человека связана с нечест­ной, наглой устремлённостью к стяжательству и накопительству.

Культ наживы ведёт людей к бездуховному преуспеянию, к ущербности существования и не совместим с нравственностью и добродетелями. Размышляя о привратностях судеб людей, старик медленно шел вдоль побережья озера к ближнему контейнеру. В его обязанности входило собрать выброшенный мусор в большие цел­лофановые мешки, связать их, т.е. приготовить для машины – «му­сорки» как её тут называют, а куда везут мусор, уже не его дело.

Неожиданно его внимание привлёк мужчина, копавшийся в мусорном ящике. – Наверное, какой-то бомж не иначе. Не конку­рент он мне, я же не волк и даже не собака, не ставлю метки, не пы­таюсь застолбить территорию. Мужчина увлеченно разгребал пал­кой мусор и не услышал подошедшего.

Виктор Гаврилович, чтобы привлечь к себе внимание, кашля­нул, мужчина резко повернулся и долго, внимательно смотрел на мусоросборщика, наконец, произнёс: Виктор Гаврилович, Вы что ли, как здесь оказались?

Хочу этот же вопрос адресовать Вам, Степан Федорович? Дол­го рассказывать, бомжую я, Виктор Гаврилович. Вы бомжуете, док­тор наук, известный профессор, как докатились до такого социаль­ного положения? Похоже, и Вы, Виктор Гаврилович, не преуспели за период перестройки. Вы ведь, помнится, даже членом коррес­пондентом были какой-то ведомственной академии. Вот именно, ведомственной – молвил Виктор Гаврилович, а не РАН. Таких как я сегодня десятки тысяч, многие купили эти звания за деньги, не за­щитив даже кандидатских диссертаций. Сегодня всё продается и покупается; имей деньги и становись действительным членом, т.е. академиком какой-либо академии наук, которые появились в великом множестве. А потом удивляемся некомпетентности чи­новников, которые, будучи профессионально неподготовлены, делают драмы и трагедии людям. Мы с Вами получили прекрасное советское образование, работали в научно-исследовательском ин­ституте, научные разработки и идеи высоко котировались во всём мире. И что? Институт развалили, а нас – сотрудников вышвырнули на обочину жизни. Наша мизерная пенсия, на которую прожить не­возможно, продолжал Степан Федорович, это унижение. После со­кращения и ухода на пенсию, мы все по вине правительства лиши­лись денежных накоплений, я пытался заниматься переводами тех­нической литературы, но и там меня сократили, взяли молодых. Оказался невостребован. Какое-то время работал сторожем в дет­ском садике, но и оттуда выгнали, сделал серьезное замечание заве­дующей, она и турнула меня. Так я докатился до собирателя буты­лок, кормить же мне надо дочь – она инвалид, получает, сами знае­те, какое помоществование со стороны государства. Вот такие дела, Виктор Гаврилович, а как Вы здесь оказались?

История, Степан Федорович, как в миниатюре сродни Вашей. Только меня ещё не турнули (ваше выражение) с работы. Потребно­сти богатых людей растут по геометрической прогрессии, растет и мусор – значит, и мусоросборщики соответственно требуются коли­чественно, но ещё по арифметической прогрессии. Смотрю на вы­брошенные вещи, продукты питания и думаю: удобный эгоизм и приобретательство – это самозащита богатых людей, которая умертвляет духовные запросы и веру в людей на христианских началах. Устремление к богатству, мне представляется дурная бесконеч­ность, не знающая завершения. Что-то я вспомнил А. Пушкина в «Скупом рыцаре» – он обронил такую фразу: «Стыд горькой бедно­сти» – это о нас, докатившихся до такого состояния по вине либера­лов-демократов, разваливших великое государство и сделавших не­счастными и бедными миллионы людей. Так что, Степан Федоро­вич, приходите сюда, в мусорных ящиках можно многое найти для потребления. Я Вам буду помогать; отбросим стыдливость, песси­мизм, эсхатологическую тональность бытия, будем продолжать жить и надеяться, что среди богатых и людей в правительстве есть люди, которые желали бы своим честным трудом сделать как можно больше для граждан, чтобы они не испытывали «горькой бедно­сти». Не помню, кто из мыслителей писал, за точность не ручаюсь, стала слабеть память: он делил людей на две части: у одной, мень­шей, есть обед, но нет аппетита; у другой, большей – отличный аппетит, но нет обеда. Придёт такое время, когда мы – старики, я ве­рю, Степан Фёдорович, будем иметь и обед и аппетит.

Самое благоприятное время в материальном плане было у учё­ных при Сталине. Ассистент вуза получал заработную плату рав­ную зав. отделом райкома партии.

Поэт Беранже говорил, что нищий не имеет Отечества. Но мы с тобой не считаем себя нищими. Отдали свой долг Отечеству, и оно воздаст нам должное за наш труд. Мы верим в это.

Утешительно было слышать, как старые профессора собира­ются начать новую жизнь, т.к. было совершенно очевидно, что ста­рой им хватит ненадолго.






НЕПРИМИРИМЫЙ ДИАЛОГ В ПОЕЗДЕ.



ДОКУМЕНТАЛЬНЫЙ РАССКАЗ.



Поезд Екатеринбург – Москва отправился со станции вовремя. Степан Федорович успел заскочить на подножку вагона, когда кондуктор женщина средних лет собиралась закрывать дверь. Она проверила билет, бегло сравнила фотографию в паспорте со стоящим перед ней, еще не старым, стройным красивым мужчиной, профессионально оценивая его внешний вид и социальный статус. Степан Федорович вошел в свое двухместное купе, надеясь на мужское знакомство и общение, но обнаружил молодую симпатичную женщину, читающую «Новую газету».

На столике лежали «Московский комсомолец» и журнал «Новое время». После краткого приветствия и выяснения, что оба едут до Москвы, Степан Федорович демонстративно выложил последние номера газет: «Завтра», «Русский вестник» и журнал « Наш современник». Женщина, взглянув на духовную пищу Степана Федоровича лениво произнесла: Вы читаете такую гнусь, и добавила, меня зовут Зинаида Моисеевна, а вас? Познакомились. Наверное, судя по тому, что читаете, продолжила дама, Вы националист, интересно кто Вы по образованию? Степан Федорович сдерживая себя, ответил: я не космополит, что же касается моего образования, кончил училище механизации по специальности: тракторист, комбайнер, слесарь, монтажник по животноводству, шофер, служил в армии танковых войсках. Еду в Москву для заключения договора на поставку запчастей, деталей к канадским комбайнам, они в сибирских условиях на наших полях не выдерживают – ломаются, а свои комбайны не выпускаем, которые были не худшими среди других. Заводы, фабрики стоят, страна сидит на нефтяной и газовой игле, не думая о будущих поколениях, которые духовно и материально угасая, будут ориентироваться на потребительскую, прагматическую жизнь. Да, еще просили руководители «Сельхозтехники» узнать, можно ли заключить договор на поставку бразильских комбайнов.

Есть еще вопросы ко мне Зинаида Моисеевна? Вот Вы журналистка, много ездите по стране, неужели у Вас душа не болит от всего увиденного, что натворили либералы – демократы, во что превратили нашу страну…Деревня вымирает, еще русский философ Вл. Соловьев писал о ее духовной, нравственной подпитке города. Вы, знаете, Зинаида Моисеевна, ловлю себя на мысли, что говорю банальные вещи, о которых знает каждый человек, читающий вот эти издания, и показал на газеты патриотической направленности, принесенные с собой. Посмотрите из окна вагона на мелькающие бедные деревни и села.

Не могу согласиться поднялась и заходила журналистка по купе, мы с вами разного уровня воспитания и образования, и мне неинтересно говорить на эти темы. Мне, продолжила Зинаида Моисеевна, воспитанной на космополитической литературе и практике жизни претит ваше патриотическое нытье о развале промышленности, армии, образования, здравоохранения, сельского хозяйства, о заброшенных деревнях, о вымирающей России, неухоженных, заросших бурьяном полях. Работать надо, а не стенать, отделываясь в споре расхожими словесами, не имеющими смысловой наполненности. Конечно, где уж нам сибирским лапотникам дискутировать на равных, мы московских и европейских университетов не кончали я, между прочим, и попал с вами в этот барский вагон первый раз в жизни, так как не было билетов дешевле, начальство согласилось оплатить. Значит, Зинаида Моисеевна, мы с вами в разных социально – весовых категориях. Понимаю, функция человека, вашего уровня, не приходит извне, она строго детерминирована, то есть, обусловлена теми отношениями, в которых Вы воспитывались и выказываете свою истинную сущность и той среды в коей обретаетесь.

Вот как Вы заговорили, вскинулась Зинаида Моисеевна, прикидываетесь комбайнером. Не прикидываюсь, скажу честно, много читаю, начинал с пяти лет, кумиром был и остается для меня великий ученый – полевод Терентий Семенович Мальцев энциклопедически образованный человек, имевший трехклассное образование церковноприходской школы. Его начитанность была уникальной, агрономические труды ученого – практика, связанные с безотвальной вспашкой изучаются и применяются на всех континентах земного шара. Зинаида Моисеевна поняла нарочитый монолог собеседника, и, прервав его, предложила: Степан Федорович, составьте мне компанию, идемте завтракать в вагон – ресторан. Нет, Зинаида Моисеевна, я по ресторанам не ходок, меня жена снабдила экологически чистыми продуктами с нашего огорода на три дня, может, потрапезуете со мной, да и не по карману мне.

Неожиданно Степан Федорович напомнил социологические исследования, показывающие, что в мире жируют 7-10%, остальные на них работают, я отношу себя к остальным. Зинаида Моисеевна, перекинув через плечо сумочку и выходя из купе, произнесла, а я себя отношу к жирующим 7% и горжусь этим. Вернулась известная журналистка из ресторана в приподнятом настроении и прямо с порога заявила: продолжим наш диалог о том, как живется государствообразующему народу, то есть русскому в России. Зачем Вы ерничаете, неужели не следите за дискуссией, начатой Литгазетой: «Чего хотят Русские»? Лидер ЛДПР В.Ф.Жириновский строит свою предвыборную программу в Гос. Думу «За Россию! За Русских!» В свое время Г.А.Зюганов провел пленум КПРФ о положении русского народа в России. Появляются стихи, не помню автора:



_Кто_я,_испивший_горести_до_дна,_
_Оболганный,_единодушным_хором,_
_Раздавленный,_бессилием_позора?_
_Я_русский_–_вот_и_вся_моя_вина._



Поэт Н. Зиновьев писал о русских:



_…Меня_печалит_вид_твой_грустный,_
_Какой_бедою_ты_тесним._
_И_человек_сказал_я_русский._
_И_Бог_заплакал_вместе_с_ним._
_Не_умирай,_моя_страна!_
_Под_злобный_хохот_иноверца._
_Не_умирай!_Ну,_хочешь,_на!_
_Возьми_мое_седое_сердце._



Выходит Степан Федорович, иноверцы в моем лице, и присовокупив ко мне Чубайса, Хакамаду, Познера, Абрамовича и др. развалили и обескровили Россию. Зинаида Моисеевна, антинародные либерально – демократические реформы привели к тому, что русские почувствовали себя неуспешной нацией, а отсутствие идеологии, идеалов, каковые были в советское время и некритическое заимствование западных ценностей, вызвали в обществе смысловую пустоту. Космополитизм Гайдара, в свое время привел его к мысли, это прозвучало на вербальном уровне, что Россия может обойтись без русских.

По последней переписи русские составляют более 80%, это как понимать: нас нужно всех уничтожить, до такого даже не додумались Тэтчер, Киссинджер, Бжезинский. Я часто задаюсь вопросом Зинаида Моисеевна, почему люди вашего круга, получив прекрасное образование в советское время, становятся рессентиментами, ксенофилиями, русофобами? Вспоминаю Пушкина:



_Ты_просвещением_свой_разум_освятил,_
_Ты_правды_чистый_свет_увидел,_
_И_нежно_чуждые_народы_возлюбил._
_И_мудро_свой_возненавидел._



Для того чтобы понять людей вашего племени я изучил сотни трактатов и даже философию кабалы, но мало что понял. Даже Наполеон Бонапарт признавался: для него вы загадочный и непонятный этнос, а что говорить обо мне простом смертном. Сегодня в России вы получили все: СМИ в ваших руках, экономика, культура, высшая законодательная и исполнительная власть принадлежат вам, об этом писал ваш соотечественник Э. Тополь. Антисемитизма в России нет, его придумывают журналисты вашей мировоззренческой ориентации. Созданные богатства не одним поколением людей, минеральные ресурсы оказались в руках иноверцев. По образовательному и имущественному цензу вы на первом месте – русские на 21 в стране. Могу я вклиниться в ваш монолог, заявила поскучневшая журналистка. Понимаете, Степан Федорович людей вашего уровня немного, большую часть русских я и мои друзья называем шариковыми, быдлом, русскими фашистами, олигофренами, красно – коричневыми, совками.

Говоря словами Л. Гумилева, вы потеряли пассионарность, вы деградируете и вымираете. Пьянство, лень стали постоянными спутниками в обыденной жизни русских людей. Людям становится некомфортно в России, они начинают ненавидеть ее и покидают в поиске лучшей доли. Кто же вас кормит, Зинаида Моисеевна?. Деньги. Это же, как надо ненавидеть русских, чтобы так называть нас и за что? За то, что русские спасли вас от полного уничтожения от коричневой чумы. Недавно ваш коллега по цеху А.Минкин в «Московском комсомольце» еще одно выдал название народу – навозные мухи, его раздражает, что «мухи» голосуют против Н.Сванидзе в передаче «исторический процесс» за С. Кургиняна. Эта передача, как в миниатюре отражает отношение большинства населения к обанкротившимся либералам – демократам. Бесполезно взывать « пятую колонну» к объективному анализу процессов, происходящих в России. Нельзя изменить их поведенческие структуры, они себя (по Минкину) называют умными пчелами, взращенными на меду и, конечно, их меньше чем навозных мух. Иногда задумаешься над тем, что делают деньги с людьми?

Деньги сегодня из необходимой составляющей культуры, стали ее доминантой, уродливо исказив всю иерархию духовных ценностей. Ничего святого для отдельных людей, кроме денег, не осталось. За деньги готовы продать Родину, мать родную. Ваш гедонистический образ жизни невозможно описать в привычных терминах социологии и психологии. Но есть Зинаида Моисеевна великое множество людей, которые думают так:



_Какая_бы_тяжелая_эпоха,_
_Не_преступала_через_наш_порог,_
_Не_говорите_о_России_плохо._
_Она_одна,_другой_нам_не_дал_Бог._



Не помню автора. А у меня, дорогой случайный попутчик, родина там, где мне больше платят баксов. Я ведь космополитка. А Вы знаете уважаемая попутчица, как высказался о космополитах И.С.Тургенев. Нет. Вот его слова: « Космополитизм – чепуха, космополит – нуль, хуже нуля: вне народности, ни художества, ни истины, ни жизни – ничего нет ». Зинаида Моисеевна, в истории развития человечества, страны остаются люди, которые в своей бескорыстной деятельности во имя людей и на благо их, доходят до самопожертвования. Где вы таких людей сегодня найдете? Их миллионы, укажите им благородную цель, сформулируйте нравственные идеалы, без которых по мысли Ф.Достоевского жить нельзя. И тогда люди начнут самовыражаться, реализовываться во всех проявлениях, во всех сферах деятельности, почувствуют кровную связь и ответственность за свою страну. Вспоминаются строчки прекрасного поэта Вал. Сорокина:

_Беречь_Россию_не_устану,_
_Она_–_прозрение_мое,_
_Когда_умру_–_то_рядом_встану_
_Я_с_теми,_кто_берег_ее…_

Все это утопия лирика, Вы скажите Степан Федорович, как будете поднимать страну, если вымираете по миллиону в год, за счет мигрантов? Зинаида Моисеевна, у нас в селе перед свадьбой мать напутствует свою дочь, прошу прощение за натурализм, народную мудрость: «Мужа из дома провожай с полным желудком и пустыми яйцами». Если бы эта мудрость утвердилась повсеместно, то многие проблемы были бы решены, как – то: демографическая, социальная, нравственная, связанная с верностью супругов и.т.д. Журналистка долго смеялась, а затем, посерьезнев, спросила: грядут выборы, за какую партию будете голосовать? За КПРФ. Да Вы что за Зюганова? Объясняю: меня интересуют не только персоналии, хотя Геннадий Андреевич как ученый верующий мне симпатичен, я голосую за программу, в которой наличествует возврат к бесплатному образованию, здравоохранению, национализация минеральных ресурсов, запрет на продажу земли иностранцам, введение прогрессивного налога на доходы, конфискация имущества у людей – нечестно нажитого, восстановление заводов и предприятий. Вы не представляете, как живет сегодня провинция, у людей нет работы, дети полуголодные идут в школу, многие семьи живут на нищенскую пенсию стариков, а главное у сельского населения нет никаких перспектив на лучшую жизнь.



_Наши_души_пускают_на_слом,_
_Нам_шипят,_указуя_на_стойло,_
_И_молчим,_позабыв_обо_всем,_
_Все,_меняя_на_горькое_пойло._



В селе, деревне участились у людей счеты с жизнью, суицид становится обычным явлением, в стране насчитывается около 3 миллионов беспризорных детей в мирное время. Позор для страны, имеющей несметные природные богатства и огромный интеллектуальный потенциал. Простите за пафосность. Хочется надеяться, что деятели, доведшие до такого состояния страну, когда одна треть населения находится за чертой бедности, предстанут когда-нибудь перед судом и Богом за распад СССР, напомню о референдуме 17 марта 1991года, когда население 77% высказалось, посредством своего волеизъявления за сохранения Союза, была нарушена конституция, высший закон государства. Успокойтесь, Степан Федорович, могли бы Вы назвать политиков, которые могут возродить страну. Хорошо, навскидку, назову несколько фамилий, выразив свое субъективное мнение: С.Глазьев, Д.Рагозин, Г. Зюганов, С.Бабурин, Н. Нарочницкая, С.Лавров, М.Делягин – консультантами для них могли бы стать писатели – мыслители: А.Проханов, Ю.Поляков, Вл.Личутин, Вл.Крупин, Ст.Куняев.

Этих людей я знаю только по их книгам и патриотическим делам. Чем вас не устраивают нынешние лидеры – руководители страны? Провоцируете меня Зинаида Моисеевна. Буду предельно краток, разве можно их сравнить со И.В. Сталиным и А.Н.Косыгиным, о которых будут говорить и восхищаться не одно поколение людей за их великие дела. Помните, библейское: по делам судят о людях. Терпеть не могу упоминание о вожде народов. Давайте начинайте вещать, Зинаида Моисеевна, о репрессиях, очередях, отсутствии в магазинах колбасы в советский период, эта ваша излюбленная тема журналистов перестроечной эпохи. Сейчас все есть, вот только дело за малым, денег у людей нет, работы, социальное расслоение продолжается, население криминализируется и одновременно растет число миллиардеров, экономисты подсчитали: 70% производственных активов России принадлежит зарубежным фирмам в оффшорах, естественно они не платят налоги, а вывоз капиталов из страны продолжается. Эсхатологическая тональность присутствует в моих ответах, но такова действительность.

Какая же богатая наша Родина, двадцать лет ее грабят, и еще остается что – то. Наше руководство страной не спешит исправлять положение, исправлять людей, чьи пороки не выносимы для большинства населения. Не проще ли излечить 7% богатых, создавая справедливые законы для тех, кто терпит несправедливости. Что вводить драконовские, уравнительные, сталинские законы? Уверен, народ одобрил бы справедливые законы. Поезд катил в сторону Первопрестольной, а в одном из вагонов продолжался диалог, переходящий в монолог одного из оппонентов, отвечающего на вопросы другого. Степан Федорович, давайте сменим тему разговора, если бы вам дали квартиру в Москве переехали, покинули Сибирь?

Никогда. Не могу даже помыслить, за три дня пребывания в столице я теряю способность думать, превращаюсь в дурака. В Москве, мне представляется, для части людей, действует макиавеллевский принцип, взятый на вооружение нашими либералами – демократами: «для достижения цели все средства хороши». Каждый выживает, как может, если следовать этому принципу, то надо предать забвению моральные императивы и правовые установления, существующие в стране. Зинаида Моисеевна, разве можно покинуть малую родину где родился, вот я вам нарисую словесно природный ландшафт, который наблюдаю ежедневно во время уборочной страды. Конец рабочего дня, прошприцую подшипники, трущиеся детали комбайна, чтобы с утра не терять время. Солнце скатывается к закату, все огромное поле застывает в безмолвии, словно останавливает свой бег в ночь. Поле дышит спокойной радостью жизни, переливаясь изумрудными красками в лучах предзакатного солнца. Легкий ветерок вздымает волны плотно стоящей пшеницы.

А ранним утром, когда рассеивается мгла и высветляется небо, летят журавли на юг. В строгом порядке они медленно парят на большой высоте, тихим курлыканьем озвучивая поднебесье. Смотришь на небо и заряжаешься из космоса, разговариваешь с Богом. В кабине у меня иконки, молюсь. Разве можно от этой красоты куда – то уехать. А рыбалка, грибы, ягоды, кедровые шишки, охота, без них я уже не могу жить. Не помню автора – космополита, написавшего такие строки:



_…Сложить_тоскующие_кости_нам_суждено,_
_А_на_каком_ни_гнить_погосте_мне_все_равно._



А вот мне не все равно, на каком гнить погосте, хочу быть похороненным там, где лежат мои предки, друзья. Степан Федорович, вы не пишите стихи? Нет. Разве можно лучше написать Ю.Лермонтова, Н.Рубцова, Ю.Кузнецова, Вл. Солоухина, С.Есенина, И.Бунина, Н.Заболоцкого. В кабине своего комбайна я сделал полочку, на которой стоят книги, в основном стихи, у меня память избирательная, не заучиваю специально, поэтому Вы заметили: стихи в голове держатся, а авторов не помню. У Вас есть любимые авторы: Достоевский, Лермонтов, все писатели – деревенщики, почвенники. Сейчас очень много появилось авторов, кого из молодых перспективных, Степан Федорович, могли назвать? Много талантливых заявили о себе, но я, исходя из своего провинциального далеко, неискушенного читателя и критика выделяю троих: З. Прилепина, С. Шаргунова, А. Антипин. Правда, замечу, они очень верно отражают внешнее своеобразие жизни, но нужно переходить на экзистенциальный, трансцендентный уровень, отражающий внутренний, духовный мир своих персонажей, как это делали Ф.Достоевский, Н.Лесков А.Камю, Ж.Сартр. Поясните, что имеете в ввиду?

Представим себе женщину в браке, изменившей в первый раз, у нее есть дети, прекрасный муж, как мужчина он лучше того с кем согрешила, начинаются терзания, покаяния, она воцерковлена, исповедуется у своего духовника, от стыда за минутную слабость не находит себе места, у Л.Толстого есть такое суждение: «Стыд перед людьми хорошее чувство, стыд перед самим собой великое чувство». Такие женщины до конца своих дней будут верны своему мужу. Возьмем другой вариант: женщина после греховной ночи воспылала к мужчине, зов плоти телесный, мучительный не покидает ее. Она не может унять его, хотя понимает, что ее избранник духовное ничтожество и эта связь неотвратимо ведет к осуждению, но никакие увещевания, морализаторство, общественное мнение, близких по духу людей, не возымеют и эта связь может закончиться драмой или трагедией, т. к. женщина проживает большую часть своей жизни чувствами. Такие дамы ищут острые ощущения, пытаются найти эквивалент того чувства, которое дал любовник, сделав ее настоящей женщиной. Скажите, Степан Федорович, а могут между мужчиной и женщиной быть только духовные, дружеские отношения?

Могут, но это редкое явление. На латинском языке это звучит так: Omnia prechcrara – rara. Все прекрасное редко. У.Шекспир, в свое время заметил «Дружба выше любви» С возрастом начинаешь понимать глубину этих слов. Как – то, мне пришлось ехать, как сейчас с вами, и тоже с журналисткой, она поведала, в минуты откровения, что кроме мужа, которого она очень любит, у нее есть духовный поводырь. Без него она не может прожить и дня. Куда – бы ее не забросила судьба, ищет возможность связаться с ним, справиться о здоровье, задать вопросы, услышать родной его голос, и она даже сказала, если с ним, что – либо случится, она не переживет. Степан Федорович, мне все больше и больше хочется задавать вам вопросы, сейчас вся Европа и Америка бурлит, идет гражданская война в Украине, у нас не может такого случиться? Как сплотить людей, у вас есть какая – то национальная идея, русская идея? Есть. Может она покажется вам примитивной, но я отвечу на ваш вопрос.

Под национальной идеей я понимаю совокупность специфических черт, характерных для русской нации, ее великой культуры, ментальности, ставшей, стержневой основой России. Русская идея означает определенный уровень национального самосознания в каждый данный момент истории Отечества. Она воплощает в себе дух нации и отражает помыслы и чаяния не только русского народа, а всего населения страны не зависимо от национальности и религиозной принадлежности. Под национальной идеей я понимаю систему, состоящую из элементов. Элементами этой системы, пронизывающими все сферы бытия общества, являются самые дорогие, святые понятия, присутствующие в русском этносе на протяжении всего развития России. Вот эти понятия: БОГ, ПРАВОСЛАВИЕ, ДУХ, СОВЕСТЬ, ПАТРИОТИЗМ, СОБОРНОСТЬ, ДОБРОТА, ДУША, ГОСУДАРСТВО, МИЛОСЕРДИЕ, МУЖЕСТВО, СЕМЬЯ, СПРАВЕДЛИВОСТЬ, САМОПОЖЕРТВЕННОСТЬ, ВСЕПРОЩЕНИЕ, СМЕЛОСТЬ, ГЕРОИЗМ, НАРОДНОСТЬ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИДЕАЛ, ЛЮБОВЬ.

Вы знаете, Степан Федорович, мне очень интересной, показалась ваша точка зрения о национальной идее, я нигде ничего подобного не читала. И все – таки нас многое разделяет с вами, я это чувствую, но не могу объяснить в силу своей ментальности, может главная мишень моих соплеменников – русский народ, вы равные нам. Я убеждена, что мы евреи самый умный народ на земле. Может Степан Федорович, Вы убедите меня, что я заблуждаюсь. Не знаю, получиться ли у меня, но попытаюсь. Не могу, на уровне обыденного сознания, оценить ваших соплеменников, т.к. не сталкивался с ними в жизни, среди механизаторов их нет, в армии служил, их не видел, чтение произведений не вдохновляет. Иногда создается впечатление: о какой – то вашей вторичности, как писал Виктор Астафьев в своих письмах, касается ли это науки, музыки, живописи, литературы. Известно, что Л.Толстой не любил У.Шекспира, видимо, считал равным себе, может евреи также считают русских равных себе?.

Укажу только на некоторые различия: русские никогда не считали себя исключительным народом, я изучал произведения русских религиозных мыслителей, начиная со «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона 11век и кончая А.Лосевым, В. Кожиновым, А.Панариным. Иларион, соотносил Ветхий и Новый Завет, и обратил внимание на то, что одни народы живут по законам, а другие по сердечной благодати, он ввел понятие Русский народ. Русские мыслители говорили о своем народе как об отличительном по сравнению с другими этносами, что является естественным для каждого народа, но никогда не говорили о русском народе как исключительном. Ваша нация живет для себя, хотите сказать, вклинилась журналистка «по протоколам», заметьте Зинаида Моисеевна, это не я сказал. Русские альтруисты живут для других, они в отличие от вас очень разобщены, мы как стекла в ящике: каждое в отдельности прозрачно, все вместе темны. Пример: прочитал статью В. Личутина, талантливого писателя, против Ст.Куняева и расстроился. Ф.Тютчев 150 лет назад в стихотворении «Славянам» писал:



_Опально_–_мировое_племя,_
_Когда_же_будешь_ты_народ?_
_Когда_же_упразднится_время_
_Твоей_и_розни_и_невзгод,_
_И_грянет_клич_к_объединению,_
_и_рухнет_то,_что_делит_нас?_
_..Мы_ждем_и_верим_провиденью_–_
_Ему_известны_день_и_час…_



Глубоко убежден, Что этот «день и час» приближается. Прав Ф.Достоевский мы не уважаем самих себя и нас за это не уважают. Напомню известные многим его слова, опубликованные в дневнике за 1877 год: « Если общечеловечность есть идея национальная русская, то прежде всего надо каждому стать русским, то есть самим собой, и тогда с первого шагу все изменится. Стать русским значит перестать презирать народ свой». Мы проявляем пассионарность в критические, пограничные ситуации, в обычные периоды страны не прозреваем промыслительных путей Божьих. Наша бинарность, двойственность связана с тем, что мы больше связаны с природой, отсюда возвышенная, глубокая любовь к Родине. Как издевались и издеваются до сих пор СМИ прозападного толка над понятием патриотизм, когда случились события на Манежной, я решил послушать известную, особым отношением к русским, радиостанцию. Одна дама с патологической ненавистью к молодежи кричала о фашиствующих подонках, она почти визжала и мало контролировала свою речь. Подумалось, не бросит ли очередной клич: « Раздавите гадину». Один поэт написал о таких людях:



_Они_ненавидят_Россию_
_За_горы,_поля_и_леса,_
_За_реки_ее_голубые,_
_За_травы_и_небеса._
_О,_как_же_они_ненавидят_
_Ее_не_погибший_народ,_
_Который_не_мстит_за_обиды,_
_И_Родины_не_предает._
_За_то,_что_любви_не_взыскует_–_
_И_прошлое_помнит_свое._
_За_то,_что_еще_существует,_
_Они_ненавидят_ее…_



Русским даже отказано иметь хоть один канал на телевидение, чтобы объективно отражать события, происходящие в стране. Зинаида Моисеевна, я мог бы еще говорить о различиях между русским и еврейским народами, но делать этого не буду, лишь замечу, противоречия, существующие между нашими народами, на мой субъективный взгляд, не разрешимы. Вы, наверное, читали двухтомник А.Солженицына «Двести лет вместе», который использовал большое количество документальных материалов. Я мог бы привести сотни работ, свидетельствующие о разномыслии и линии поведения двух народов, как заявил во время дискуссии, один представитель, неплохой политолог, против журналиста, своего оппонента: «Если начнется гражданская война, первый человек, которого я убью, будете Вы». Если таковая война начнется, то возможно впервые в истории развития России Русский народ задумается об истории взаимоотношении между нашими народами, вспомнив страшные годы 1918-1926 г., которые ждут своих исследователей, а не только 1937-38 годы. Прочитайте, Зинаида Моисеевна Вл.Солоухина «Соленое озеро» или его стихотворение: «Настала очередь моя». Как сказал один поэт:



_Нашу_русскую_боль_не_изменит_Восток,_
_И_на_Запад_не_стоит_бежать_за_советом._
_Здесь_на_этой_земле_–_наш_исток_и_исход,_
_Надо_помнить_об_этом…_



Пришло время помнить об этом, а то все боимся откровенно выказать свои мысли и чувства, нужно объединяться славянским народам, о чем напоминает нам президент Белоруссии А.Г. Лукашенко. Еще сделаю одно замечание, которое я зафиксировал в процессе взаимоотношений, люди, сознательно делающие подлости, на это указывают трактаты трех форм мировых религий, начинают болеть, сначала болеют дети, а затем сами начинают загибаться. И еще, может самое главное в моем монологе, мне представляется, что нужно выделять среди евреев «жидов», они составляют небольшой процент, Вы, возможно, заметили Зинаида Моисеевна, что классики русской литературы некоторых отрицательных персонажей называли «жидами»: Гоголь, Лесков, Куприн и.т.д.

Помните у Я.Смелякова «Жидовка» «Ни стирать, ни рожать не умела, никакая не мать, не жена – Лишь одной революции дело понимала и знала она… Неопрятна, как истинный гений, и бледна, как пророк взаперти. Никому никаких снисхождений никогда у нее не найти». Не буду цитировать дальше, Н.Михалков фильмом «Солнечный удар» по рассказу И.Бунина очень точно, достоверно отразил то, о чем я говорю. Евреи, как и русские, другие этносы нормальные трудящиеся люди, но среди них есть жиды, есть они и среди русских. Степан Федорович, вынуждена признать, я потрясена вашей эрудицией, начитанностью, когда успеваете, наверное, много покупаете книг, сидите в интернете? Книги покупал в советское время, они стоили копейки, сейчас купить детям книжки, у меня три сына накладно, сказывается на семейном бюджете.

Выписываю несколько журналов и газет, компьютера не имею, считаю, что он девальвирует мышление, ухудшает память, компьютеризация не делает людей умнее и нравственнее, хотя понимаю, что обойтись без него нельзя.

У нас в районе ликвидировали все колхозы, исчезли почти все книжные магазины, одна осталась районная библиотека, новых поступлений нет, клубы тоже исчезли, а там где остались, внедрили атрибуты западной цивилизации, и к нам пришла вестернизация – дискотеки, которые растлевают, ломают неокрепшие души миллионов молодых людей. Уже в деревнях оставшейся молодежь умирает от наркотиков и пьянства. Да что говорить, Зинаида Моисеевна, вы и сами знаете, как журналист больше моего. Проезжая по некоторым областям мы видели из окна вагона, исчезающие деревни: покосившиеся дома и избы, заброшенные фермы с выбитыми окнами как черепа глазницы, худыми крышами – сегодняшний пейзаж умирающих деревень по всей России. Поезд настиг предместье столицы, пассажиры задвигались, начали готовиться… Степан Федорович, спасибо за стихи Лермонтова, которых знаете несчетное количество, за интересный разговор, я так и не узнала за три дня предела ваших интеллектуальных сил. О себе скажу, что отношусь к жидовствующим, по вашим критериям, но буду стараться походить на Кобзона, Вассермана, Соловьева, буду стараться стать русской еврейкой. Вы где собираетесь остановиться, Степан Федорович, предлагаю поехать ко мне, моя семья будет рада принять вас, за мной уже выслали машину. Нет спасибо Зинаида Моисеевна, я на метро поеду к своему товарищу, с которым служили в армии. Всего Вам доброго! Почитайте воцерковленного русского, выдающегося мыслителя, русского еврея С. Франка, который на многое откроет Вам глаза. Обязательно! До свиданья!






ВАСЬКА – ВАСИЛИСА.


Юбилей Егор Степанович праздновал скромно у себя дома, пришли коллеги по работе, немногочисленные друзья, родственники. Застолье было традиционным: тосты во славу юбиляра, подношение подарков, отражающие их смысловую значимость, искренние поцелуи со стороны женщин, шутившие при своих мужьях о том, что они просчитались в свое время и не захомутали такого видного и умного мужика каковым является Егор Степанович. Словом веселье и дифирамбы в честь 60– летнего математика продолжались…

Последним в череде вручений был давнишний друг юбиляра известный художник, неистощимый на выдумки и розыгрыши Борис Иванович. Он сказал следующее: я дарю Борис тебе картину «На закате», символизирующую вечность земной жизни, незнающей вечернего заката Духа. Картина привлекла всех присутствующих. На закате дня по дороге бредет старец – чернец, т. е. монах, опираясь на палку, вдоль дороги раскинулись деревья, природа не поскупилась на удивительные краски, особенно пышное цветение сирени. Вдали за деревьями виднеются величественные купола двух храмов.

Второй земной живой _подарок_Борис_вручаю,_несмотря_ на твое богатырское здоровье, профилактическое лекарство, и вынул из небольшой коробки косматого, лохматого рыжего котенка. Мордочка котенка и вокруг шеи, грудь, лапки были белыми. Этологи утверждают, продолжил друг, что длительные «социальные» связи кошки с человеком не только продлевают жизнь, но и сохраняют остатки детских инстинктов, ты Егор будешь медленно стариться, и твоя соматика будет процветать еще долгое время.

Егор Степанович осторожно взял в руки котенка, погладил его и спросил дарителя: он, что персидской породы такой лохматый и какого он пола? Вроде кот,– что значит вроде, усомнился юбиляр, со мной всю жизнь проживали коты, да успокойся Егор, конечно, кот, кот заверил художник. Среди гостей нашлись кошатники, котенок пошел по рукам, его долго разглядывали кто – то из присутствующих высказал мнение, что определить кот или кошка, при такой волосатости, можно только через полгода, он же не поднимает ногу, как это делают собаки – самцы.

Однако гости проявили единодушие, признав, что это кот, дали ему имя – Васька и выпили за его здоровье. Васька рос смышленым, неутомимым в играх и проказах, стал любимцем всех членов семьи. Правда, он сразу определился в своих симпатиях, отдавая предпочтения хозяину дома – Егору Степановичу. Были у Васьки, необъяснимые для хозяина дома, странности.

Егор Степанович был, как и Васька, жаворонком вставал рано, закрывался в кабинете, чтобы поработать пока все спят, никто не шумит, не мешает думать. Васька сидел рядом около настольной лампы дремал, но как только на чистом листе появлялись математические знаки, он становился нервным, нетерпимым мешал, старался когтями убрать математическую символику. Егор Степанович увещевал, стыдил кота, говорил о том, что для тебя математика не существует как тангенс 90 градусов, а для меня это жизнь.

Конечно, продолжал математик, обращаясь к Ваське, мне далеко до Леонарда Эйлера или Пафнутия Чебышева они математики божьей милости, а я простой смертный, пытающийся посредством решений задач и уравнений упорядочить свои мысли, привести их к системности, логичности. Многие считают, что математика царица всех наук. Васька слушал суждения хозяина, но продолжал мешать и лучшие предрассветные часы проходили впустую.

Иногда Егор Степанович впадал в лирическую тональность бытия. Васька, хочешь, я прочту стихотворение, но не помню автора:

«Когда утомленные женщины, свернувшись калачиком, засыпают. Мужчины закуривают или просто так смотрят на побелевшее небо над занавесками, думают. Тогда рождается много стихов и песен химических формул, математических уравнений, всего того, что принято делать днем. О, предрассветная ясность ума, когда утомленные женщины, свернувшись калачиком, засыпают».

Интересно, когда Егор Степанович просто писал на бумаге, исключая математические знаки, а буквы Васька сидел смирно, смотрел, а затем засыпал. Жизнь Васьки резко изменилась весной, когда его привезли на дачу, он каждый день открывал для себя мир ранее не известный ему, начал общаться с котами соседних дач. Из друзей особо выделял здорового черного красавца Матвея, который был грозой всех котов дачного кооператива. Матвей, как опытный и старший по возрасту стал опекать молодого Ваську, они проводили много времени в играх и забавах, залезали на деревья, исследовали чердаки соседских дач, охотились на птиц, мышей. Словом жизнь Васьки протекала беззаботно, в его восприятии окружающего мира происходила непрерывная смена интересов и страстей, и угасание одного из них почти всегда означало торжество других. Он появлялся в домике для того, чтобы поесть, немного поспать и исчезал с Матвеем на неопределенное время.

Однажды Васька исчез, оторвался гулеван, его не было двое суток, Егор Степанович обошел дважды весь кооператив звал Вася, Васька, спрашивал у дачников, копошившихся на своих земельных участках, детально описывал цвет шерсти, все ее окраски, цвет глаз кота, его повадки, некоторую отстраненность к незнакомым людям.

Появился Васька глубокой ночью на третий день, вечером шел небольшой дождь, тучи сталкивались друг с другом и все шире захватывали небосвод, обещая долгое ненастье. Васька лапой открыл неплотно закрытую дверь веранды, проник в спальную комнату и мокрый юркнул под одеяло к Егору Степановичу. Похоже, что именно в эти двое суток Васька потерял свою невинность. Кот Матвей раньше всех разобрался, кто есть кто?

Он быстро начал набирать вес, на это обратил внимание трехлетний внук Тимоша, заявив, что Васька стал тяжелым, потому как много ест, а через две недели Егор Степанович под крыльцом обнаружил трех очаровательных котят, двое похожих на Ваську, а третий на Матвея. Так Васька стал Василисой, унаследовав два имени, ей не пришлось приноравливаться и понуждать себя к определенному поведению, она охотно откликалась как на Ваську, так и на Василису.

Вот уже третий год Василиса приносит трех котят, похожих одного на Матвея, и двух на маму. Василиса всю зиму ждет, когда наступит весна, чтобы встретится со своим возлюбленным Матвеем, она ни одного кота не подпускает к своему телу, труднее всего исцелить ту любовь, которая вспыхнула с первого взгляда. О любви, верности Василисы и Матвея уже слагаются легенды. Одну из которых вы прочли.






КОШАЧИЙ КОНЦЕРТ


Сергей Петрович посадил в своем огороде корень валерианы. Цель утилитарная: из корней и корневищ валерианы приготовить экстракты, снадобья, настойки и использовать их в семье при лече­нии многих болезней. Старик, выйдя на пенсию, много читал статей по гомеопатии и, зная целебные свойства валерианы, следил за рас­тением, холил его...

Ничто так не похоже на искреннюю убежденность, как упрям­ство в отстаивании своих принципов и суждений. Как-то субботним вечером хозяин, натаскавший воды в баню, присел покурить на крыльце и вдруг услышал кошачьи голоса, которые разнились по своим сладострастным воплям и урчанием. В огороде Сергей Пет­рович увидел поразившую его картину: выращенные стебли вале­рианы были не только примяты, а прикатаны котами, во время их возбуждения. После этой процедуры коты попробовали и сам ко­рень (кошки в этом не участвуют, природа не предусмотрела их влечение к валериане). Коты, естественно, забалдели, употребим та­кое выражение, и как финал этого действия, устроили концерт.

Хозяин дома и огорода насчитал двенадцать котов, включая в это число и своего рыжего кота Ваську. Они сидели вокруг корня в полуметре друг от друга, образуя ровный круг, распевая свои коша­чьи песни. При этом синхронного лада было трудно уловить, ус­лышать, так как каждый кот пел своим голосом, не подстраиваясь к другим певчим. Какофония кошачьих звуков была слышна на всех немногочисленных улицах небольшой деревни.

Сергей Петрович разогнал котов, предпочтя им какофонию со­временных бардов, шансонье, менестрелей по телевизору. А у чита­телей может быть другое мнение, противоположное мнению Сер­гея Петровича?






НА СВОЮ ГОЛОВУ


В комнате, залитой мягким солнечным светом, сидят двое: пя­тидесятишестилетний профессор-филолог Иван Степанович и шес­тилетний внук Александр. Идет урок по русскому языку. Немного из истории их взаимоотношений: Иван Степанович, имея огромный педагогический опыт (преподает четверть века в университете) воз­намерился сделать из внука гения, навязывая ему свою систему обу­чения и воспитания. Мальчишка оказался толковым к учебе, он на лету схватывал идеи филолога и даже делал попытки развивать их. Александр в четыре года свободно уже читал детские книжки, а к шести годам перешел к взрослым книгам, мог часами искать в эн­циклопедических словарях объяснения того или иного слова, поня­тия. Вернемся в комнату, в которой идет урок в форме диалога. Дед учит правописанию шипящих: в словах после ж, ш не пишутся бук­вы ы, я, ю, а пишутся и, у; жи, ши пиши через и, например: жили­ще, шиповник. Внук: дед, а жилище тождественно, идентично, та­ким словам как: угол, приют, гнездо, квартира, дом, жилплощадь, пристанище. Дед: да, конечно, ты прав, эти перечисленные тобой слова являются синонимами слову жилище. Но давай продолжим. Внук: дед, а почему слова: шепот, женщина, железо, шелест пишутся через е. Дед долго молчит, а затем идет жаловаться на кухню жене Варваре Васильевне: Ты понимаешь, мать, он меня радует своей начитанностью и взрослостью, но раздражает своими недетскими во­просами. Может, ты знаешь, когда после шипящих букв пишется и, а когда е». Варвара Васильевна говорит супругу: «Иван, это была твоя идея подготовить Александра до школы. Нужна особая мето­дика, а я не филолог в отличие от тебя, а всего лишь врач». «Пони­маешь, Варвара, я никогда не учил правописание, пишу грамотно, потому, что много в жизни прочитал книг. И мне легче рассмотреть в рамках философии две требующие осмысления возможности под­хода к анализу языка: на логическом и лингвистическом уровнях. Наверное, я учу внука языку, как способу корректировки, уточне­нию понятий, соответствующих значению слов. Меня беспокоит то, что я через некоторое время уже не смогу отвечать на его вопросы «почему?». Вспоминаю поэта, у него есть такие строчки, словно про нашего внука:

_Он_взрослых_изводил_вопросом_«почему?»_
_Его_прозвали_маленький_философ._
_Но_только_он_подрос,_как_начали_ему_
_Преподносить_ответы_без_вопросов._
_И_больше_он,_конечно,_никому_
_Не_задавал_вопросов_«почему?»_



– Вот-вот, так и получится, – молвила Варвара Васильевна, – я про­должу мысль процитируемого тобой поэта, его же стихами:

_Существовала_некогда_пословица,_
_Что_дети_не_живут,_а_жить_готовятся,_
_Но_вряд_ли_в_жизни_пригодится_тот,_
_Кто_жить_готовясь,_в_детстве_не_живет._



– Иван, ребенок должен жить всеми радостями, которые отпу­щены на определенный период его взросления, нельзя форсировать взросление ребенка, можно деформировать, сломать психику, но и тормозить не нужно, т. к. можно сделать инфантильным. Отпусти его на улицу, пусть поиграет в футбол с мальчишками, а то опять засядет за компьютер, он уже и так ионизировался.

– Ты как всегда права, мать, – пусть Санька идет на улицу, по­гоняет мяч во дворе с ребятами, это тоже проявление жизни, одной из составляющей, прозревающей сущности бытия.






КОТ МАТВЕЙ


Кот Матвей имел двух хозяев. Одного официального, у которого жил постоянно, а другого деда Захара, маргинального, т.е. временного. Кот Матвей приходил к деду Захару как гость на неопределенное время, иногда оно растягивалось на несколько суток, а потом он неожиданно исчезал и появлялся через неделю, две. Это был здоровенный сибирский кот черного окраса. Его огромная голова трапециевидной формы покоилась на толстой мощной шее. Ноги тоже толстые, средней длины, крупными круглыми лапами и густыми пучками шерсти между пальцами. Уши широкие, у основания имеют форму равностороннего треугольника. Нос небольшой. Подушки усов делали его морду красивой. Глаза у Матвея крупные, широко расставленные, цвет их гармонирует с черным окрасом. На выпуклом лбу, выше глаз, покоилась небольшая белая звездочка. Матвей появлялся тогда, когда видел деда Захара сидящим на крыльце. Дед не сидел без дела, он чинил сети, чистил картошку, набивал порохом патроны, готовясь к открытию охоты. Словом дел у сельского пенсионера всегда великое множество. Зимой дед Захар выходил покурить на крыльцо, садился на старую фуфайку и предавался размышлениям. Вот снег кругом, в цвете его заключена вся красота полей, огородов, всей деревни. Чем больше снега на полях, тем больше изобилия, которое последует летом. Красота цвета, – размышлял старик, – равным образом является показателем чего-то ценного и совершенного. Всё в мире сообразно, наилучшим образом, приспособлено, являющимся следствием, знаком какого-то сверхразума, духа...

Кот Матвей появлялся из подворотни и прерывал размышления старика. Дед Захар при встрече всегда произносил одну и ту же фразу: «Явился, не запылился». Матвей, прежде чем подойти к деду, всегда соблюдал свой ритуал, он зимой и летом, встряхивал ноги, а затем подходил к деду и терся молча об его ноги.

Старик поднимался, открывал дверь в дом, пропуская Матвея, разговаривая с ним, не повышая голоса, вызывая доверие Матвея к деду. Матвей чувствовал себя у деда вольготно. Старик кормил кота тем, что сам ел, кот проходил в большую комнату и укладывался спать на любимое кресло. Он сам устанавливал себе режим: когда спать, когда гулять, влюбляться и развлекаться. Спал Матвей, после еды, несколько часов, лишь принимая различные позы во время сна.

Последнее время Матвей приходил в гости к деду Захару не один, он приводил с собой подругу. Старик за два месяца насчитал семь кошек. Все они были разные по окрасу, но все были голодные. Старик выносил еду в двух чашках: одну Матвею, другую его очередной подруге. Матвей к еде не притрагивался, он смотрел, как ест его возлюбленная, а она, покончив с едой, переходила к чашке Матвея. Дед Захар иногда ворчал: «Где ты, Матвей, находишь таких прожорливых голодранок?» Матвей уводил голодранку и приводил следующую на смотрины к старику. Одна трехшерстная небольшая кошечка понравилась деду, она скромно подошла к чашке с едой, целомудренно, культурно поела, оставив большую часть еды и направилась в дом в сопровождении Матвея. Сейчас она стала полновластной хозяйкой в доме деда Захара. Матвей все реже и реже появляется у старого хозяина, и есть надежда, что он окончательно насовсем поселится у деда Захара. Кошка Лизка, так назвал ее старик, благосклонно привечает кота Матвея и, надо полагать, что их союз все больше укрепляется, а это гарантия появления новой кошачьей семьи.






ХРОНИКА ОДНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ


После австралийской экзотики, с её совершенно неповторимой природной данностью, уникальным не имеющим аналога в мире, разнообразием климатических условий, Игорь Васильевич Костров возвращался уставшим и потрепанным от всего увиденного и пережитого. Длительные перелёты от Мельбурна до Токио, а затем в Москву занимают почти сутки. Из Москвы до Сингапура, а затем до Сиднея тоже около суток. Даже очень крепкие молодые люди жаловались на нездоровье после таких длительных перелётов, а Игорю Васильевичу через два года исполняется шестьдесят. Австралия для него последний материк Земли, о котором он мечтал и мечта осуществилась.

В советское время он побывал на нескольких континентах. Монотонная работа двигателей лайнера усыпляла, но и возвращала к дням, проведенных на Тихом и Индийском океанах, острове Тасмания, островах Кенгуру, Тигров. Посещение культурного центра аборигенов, Парка австралийских животных, где в единственном экземпляре был белый кенгуру (альбинос), морских аквариумов, где плавали акулы и безносые дельфины. Сонные коалы, малыши-пингвины, морские крокодилы, рептилии, живописные водопады, погружение с маской и трубкой в Коралловом море, чудесные парки, музеи, пляжи, отели и рестораны – все это увиденное, вновь и вновь возникало, как поразившая кинокартина, вызывающая приятные незабываемые ассоциации. Деньги, которые копил Игорь Васильевич несколько лет, на поездку истончались, он почти ничего не покупал и не сожалел об этом. Ещё в юности он вычитал поразившие его строки Ф.Тютчева и, по возможности, следовал им: «Всякое ослабление умственной жизни в обществе, неизбежно влечет за собой усиление материальных наклонностей и гнусно-эгоистических интересов». Он не страдал стяжательством и сребролюбием и никогда не сутяжничал, не канючил относительно увеличения зарплаты за свой труд. Трудился, воспитывал своих и чужих детей и полагал, что ему платят столько, сколько он заслуживает. Всю свою сознательную жизнь, сколько помнит себя, Игорь Васильевич читал, никто из коллег не видел его праздным. В автобусе, поезде, самолете, в перерывах между лекциями он читал и всегда в его руках были научные книги, рукописи, сборники поэзии и прозы.

В его жизни было много невзгод и горестей. Голодное послевоенное детство. Семилетка. Училище механизации сельского хозяйства. В Казахстане трудился трактористом, комбайнером, шофером. В городе Кокчетаве работал на стройке каменщиком, плотиком и одновременно учился в вечерней школе.

После её окончания поступил в высшее военное летное училище, но через некоторое время было сокращение вооруженных сил на 1.5 млн. и многие военные учебные заведения были сокращены. Игорь Васильевич после сокращения военного училища, поступил в Университет, после окончания которого работал директором средней школы и вот уже более тридцати лет трудится в высшей школе.

Разные мысли приходили в голову Игоря Васильевича во время перелётов. Наблюдая за людьми он пришел к мысли, что природа пользуется для своих целей ими, как инструментами, общество подвигает человека к гордости, нищете, честолюбию, славе, тщеславию или к безвестности. Природа вознамерившись создать порядочного и умного человека ни с кем не советуется, его поведенческие структуры формируются средой и тем, что угодно Всевышнему... Когда человек утрачивает свои возможности, вследствие возраста, их могут заменить лишь доброе имя и щедрость души. Мысли Игоря Васильевича прерывала хорошо поставленным голосом стюардесса сообщив, что нужно пристегнуть ремни, т.к. самолёт производит посадку на Шереметьевском аэропорте г.Москвы. Как всегда, благодарные пассажиры аплодисментами поблагодарили экипаж, эта традиция утвердилась давно среди европейцев, хотя иногда возникает сомнение, кому рукоплескали пассажиры лётчикам или самим себе, своему здоровью, т.к. долетели без происшествий... В аэропорте Игорь Васильевич, получив свой небольшой багаж услышал объявление: « Начинается посадка в самолет, вылетающий по маршруту: Москва – Новосибирск». Сердце его дрогнуло, а что если махнуть до Малой Родины – Кыштовки. До конца отпуска еще две недели. Он разменял доллары на рубли, оказалось что и на обратный путь от Кыштовки до Томска хватит. Без очереди купил билет на следующий рейс до Новосибирска. Через четыре часа он был уже в аэропорте Толмачево, а оттуда на автобусе доехал до железнодорожного вокзала и опять удача с билетами: через полчаса он уже сидел в купейном вагоне и его путь до встречи с Кыштовкой сокращался. Здесь необходимы пояснения: чтобы добраться до Малой Родины – Кыштовки нужно по железной дороге, от Новосибирска доехать до станции Чаны, а дальше еще около двухсот километров автобусом. На станцию «Чаны» поезд прибыл ночью. И снова удача, автобус до Кыштовки с автовокзала отправляется через 50 минут и Игорь Васильевич уже через 3,5 часа предвкушал встречу с Родиной. Комфортабельный автобус почти полностью был занят пассажирами. Игорь Васильевич вглядывался в очертание местности, прекрасной асфальтированной дороги, освещенными встречными машинами и фарами автобуса. Он помнил себя студентом, молодым человеком, когда от Чанов до Кыштовки приходилось ехать несколько суток. Дорогу называли «Торцовкой», она существовала несколько десятков лет. Строители валили деревья, распиливали их на одинаковые по размеру, длине чурки, насыпали горы земли, утрамбовывали их, но болотистая местность после дождя и движения машин расшатывали чурки, превращая дорогу в сплошные колдобины и выбоины. Машины постоянно буксовали и их приходилось вытаскивать разными способами, используя не только трактора, но и живую силу, т.е. людей толкавших, подкладывающих под колеса машины все что могло пригодиться, вырубая в основном деревья, растущие вдоль дороги...

Начинался рассвет, солнце выкатывалось из-за-леса, расцвечивая своими бликами местность, лучи его дробились на сотни сверкающих осколков в лужицах, оставшихся на дороге после дождя...

Автобус въехал на бетонный мост, соединяющий берега реки Тары. Пассажиры зашевелились и через несколько минут рейсовый автобус Чаны – Кыштовка остановился у автовокзала.

Игорь Васильевич, подъезжая к селу, обратил внимание на новые появившиеся кирпичные дома, магазины, на одном из которых прочитал надпись, объясняющую, что это филиал какого-то банка. Надо же и сюда докатилась современная цивилизация, убивающая милый, первозданный, патриархальный природный лик села. Выйдя из автобуса, он ощутил знакомый запах земли. С моста, когда проезжал, он увидел: берег Тары, его украшали, несмотря на раннее время, несколько подростков и мужчина, стоявшие по колено в воде с удочками. «Все как и прежде,» – подумал Игорь Васильевич, и это видение заставляет думать о вечном, а жизнь человека, по сравнению с вечностью – одно мгновение... В такие мгновенья русский человек ностальгирует и думает о том, что ни за какие блага, деньги не может поменять место жительства, изменить Малой Родине, России, какие бы трудности не испытывал в жизни. Может это высокопарно звучит, но так думает большинство людей, живущих в России. Ко всему этому следует добавить еще то соображение, что возвеличивание своей Малой Родины связано, благодаря сравнению с другой местностью, природы, принадлежащей к тому же климату. Но всё же главным источником любви является ассоциация, благодаря которой человек вдали от Родины наделяет её возвышенными словами и чувствами.

Первые два дня пребывания на Родине Игорь Васильевич посетил сельское кладбище, где упокоились его родственники. Он всегда размышлял, когда стоял у могилы матери. Простой деревянный крест, огороженный железной оградкой, вызывал у него чувство виноватости, что мало бывал дома. Он думал о том, что не хотел бы лежать в огромном мертвом городе среди незнакомых ему людей: «Упокоиться бы рядом с мамой, здесь моё место». Колодец жизни мелеет и времени до Судного Дня остается все меньше и меньше. Никакие идеальные цели – императивы не обладают мобилизационной способностью русских людей, в определённое время, как тяга, устремленность побывать там, где прошло твое детство и юность.

Мучительные приступы ностальгии вызывают в душе настоятельную потребность увидеть покосившиеся избы, старые дворы, друзей с которыми учился, сходить на речку Тару. Это состояние приходит тогда, когда наступает внутренний духовный кризис и справиться с ним можно лишь возвращением в прошлое.

Сколько тысяч людей, покинувших в молодые годы Малую Родину, мысленно возвращаются к ней – это драма и даже трагедия. В.Шукшин точно охарактеризовал состояние такого человека, который одной ногой в лодке, а другой на берегу и оттолкнуться нельзя и пристать невозможно. Драма людей, укоренившихся с молодости в городской жизни и получивших неплохое образование, набившие голову разными знаниями, заключается в том, что они не могут приспособиться к деревенской жизни, не могут общаться с людьми не своего уровня. Многие известные люди в конце своей жизни приезжают на Малую Родину, но обнаруживают вокруг себя пустоту, их никто не знает, тот слой людей с которыми дружили, знали, они уже ушли в мир иной. Об этом часто думал Игорь Васильевич, когда бывал на Родине. Без общения, без насыщенности, интенсивной деятельности, которой жил он в городе – трудно. Очень трудно.

Игорь Васильевич очень любил произведения Вл.Солоухина, который как и В.Шукшин собирался осесть в селе, где родился, но так и не решился. В завещании писатель и мыслитель, которого отпевал сам Патриарх Алексий II в храме Христа Спасителя, просил похоронить его в селе Алепино Владимирской области рядом с матерью, отцом и дедом, где и упокоился.

Прошло еще три дня пребывания в Кыштовке и душа Игоря Васильевича затосковала, она немотствовала и требовала перемены мест, изменений в его, как ему казалось, отлаженной жизни. Однажды в разговоре с сестрой Галиной и её мужем Александром коснулись темы, о которой сегодня говорят почти все средства массовой информации России. Речь зашла о Даниловом озере, которое расположено в 70км от Кыштовки. Разговор всколыхнул путешественника, он поведал о том, что несколько десятков лет назад побывал на озере с группой работников райкома комсомола. Он прочел все, что написал ученый и писатель из Омска Михаил Речкин. Дважды слышал передачу его по центральному телевиденью и, наверное, после его книг и передач о целительных свойствах Данилова озера, народ хлынул в наши края. Тем более, что добраться до озера не составляло больших трудностей с появлением хорошей дороги до Кыштовки. М.Речкин рассказывал и писал ещё о четырех озерах, которые как и Данилово озеро имеют космическое происхождение, пятое озеро ещё не найдено, только есть предположение в каком месте нужно искать.

Все эти озера, по мнению ученых, связаны друг с другом подземной рекой и образовались они много тысяч лет назад в результате падения на Землю осколков большого метеорита. О каких только загадочных явлениях не прочитал, не услышал Игорь Васильевич, может это легенды? Люди, лечившиеся от разных болезней, рассказывают о том, что время от времени на поверхности Данилова озера видели всплывающую на поверхность воды, как проявившеюся фотографию, огромную голову старика и исчезающую через несколько минут.

Может это Данила? Вспоминаются строчки Ф.Тютчева:



_Когда_пробьет_последний_час_природы,_
_Состав_частей_разрушится_земных,_
_Все_зримое_опять_покроют_воды_
_И_Божий_лик_изобразиться_в_них..._



Очевидцы рассказывают, что из глубины Данилова озера взлетают разноцветные лучи, уходящие в небо, наблюдали пролеты НЛО, говорящие о том, что на дне озера находится кристалл, являющийся энергетическим информационным центром, который соотносится с различными планетами солнечной системы. Подобные информационные системы, считают ученые, существуют в районе Бермудского треугольника и Тибета. Сборы были недолги, Александр на своей машине решил доставить заядлого путешественника до Данилова озера. Дорогой Игорь Васильевич поведал Александру о своем впечатлении от первого посещения сорокалетней давности озера. Когда мы подъехали к нему, то поразились чистоте его воды, озеро предстало в виде огромной чаши, на берегах, которой рос хвойный лес. С противоположной стороны берега, это территория Омской области, мы увидели одну семью молодых супругов девочку лет шести. Мы купались, пили воду, плавали, резвились, не догадываясь о целебных свойствах чудо-озера, о котором сегодня говорит весь мир. Природа прячет свои сокровища, она оберегает их. Лесная дорога к озеру, для легковых машин, труднопроходима, а в ненастную погоду добраться невозможно. Озеро оберегают от многочисленных туристов тучи мошек, комаров, слепней, паутов, но это слабая защита. Вторая встреча с Даниловым озером произвела на Игоря Васильевича гнетущее впечатление. Вдоль всего побережья стоят сотни машин и палаток. Появились магазины, волейбольная площадка, в землю вкопан большой бильярд, гремит неумолкая музыка, озеро бороздят люди разных возрастов на катамаранах. Появились ловкие люди, которые берут деньги не только за стоянку машин, но и за голубую грязь. Её вывозят центнерами, как и воду в разных емкостях, люди готовы вычерпать все озеро. К озеру устремились вояжеры из различных регионов России, много людей появились из ближнего и дальнего зарубежья. Уникальное целебное озеро предприимчивые люди превратили в досуговую индустрию. Деревья вокруг озера вырубаются, а это приведет к его обмеленью. Разумные люди берутся за добрые дела, потому что сознают их необходимость, недалекие, пустые – потому что не понимают их важность и руководствуются своими меркантильными интересами. Игорь Васильевич оставив одежду в машине, решил поплавать. Он миновал большую часть расстояния доплыв почти до середины озера, и только там решил напиться святой воды, т.к. далеко от берега она, по его мнению, чистая и незамутненная. Возвратившись на берег Игорь Васильевич попросил Александра ехать обратно. Дома он твердо заявил, что закончил свое путешествие, свой отпуск и оно для него последнее, ему хватит впечатлений, воспоминаний о путешествиях до конца дней. Поверим вечному страннику на слово...






ПРИЯТНАЯ ВСТРЕЧА


Настроение было паршивое. Студенты снова были неготовы. Зная характер и слабость Михаила Авенировича они, чтобы не отвечать на поставленные вопросы преподавателя сами их задавали, прекрасно зная о том, что вопросы не останутся без ответа.

Семинарские занятия походили на вечер вопросов и ответов. Михаил Авенирович сам побуждал, приучил студентов к вопросам, т.к. каждое семинарское занятие и лекцию традиционно начинал так: «Какие ко мне будут вопросы?». Вот тогда и начиналось: вопросы касались не только философии, студенты иногда специально готовили их, черпая из разных книг, источников, интернета, заковыристые вопросы давали студентам возможность ставить иногда в тупик преподавателя. Выручало знание латинского языка, особенно тогда, когда учащиеся выуживали вопросы из энциклопедических словарей. Михаил Авенирович, конечно, догадывался о причине задаваемых вопросов и сам с удовольствием включался в эту игру, провоцируя студентов на поиски ответов на поставленные вопросы.

Были и такие вопросы, на которые преподаватель не знал ответа и честно говорил об этом, собираясь на следующую встречу найти ответ. Однажды пришла записка с просьбой ответить на вопрос: что такое фаргелет? Михаил Авенирович засмущался, он пытался найти какое-либо латинское сочетание, но ничего не получилось, и он вынужден был признаться, что такого слова не встречал и его значение не знает. Дома, снова вернулся к заданному вопросу и вдруг прозрел, а что если прочитать не слева направо, а наоборот, то получится телеграф. Вот сорванцы, дурят нашего брата! Иногда лучшая наука – не знать некоторых слов, либо притвориться, что не знаешь. Действительно наш разум заключает и те истины, о которых следует умалчивать.

Михаил Авенирович старался, по возможности, отвечать на все вопросы своих студентов какими бы провокационными они ни были. И студенты любили его за это. Очень часто задавали вопросы о Сталине, его режиме, называя его кровавым тираном, диктатором. Лектор понимал тех, кто так аттестовывал И. Сталина, т.к. родились они в другую эпоху и все либерально-демократические СМИ на протяжении двух десятков лет поливали грязью Сталина, а заодно и советскую власть. При такой идеологии, если её можно назвать идеологией, по неволе станешь конформистом, т.е. человеком, у которого отсутствует критическое отношение к миру... Как-то по памяти он процитировал следующее высказывание: «Реформы неизбежны и это должны быть реформы органические, опирающиеся на традиции, при постепенном восстановлении православного самосознания. Очень скоро войны за территории сменят войны холодные за ресурсы и энергию! Нужно быть готовым к этому, овладение новыми видами энергии должно стать приоритетом наших ученых. Их успех – залог независимости в будущем!»

– Вы согласны с этим высказыванием?

– Да, да, прекрасное высказывание, верное, пророческое, гениальное, современное! – раздались голоса в большом лекционном зале, заполненным студентами. Это суждение, принадлежит Сталину, написанное за несколько месяцев до смерти, осенью 1952 г. Вопросов о Сталине не стало меньше, но студенты стали читать произведения его и соглашались с позитивной оценкой данной ему многими выдающимися деятелями, учеными, патриотами, политиками разных стран мира. Михаил Авенирович шёл домой, погруженный в свои преподавательские заботы. Его мысли возвращались к студентам, которые по заранее заданной схеме заставляли говорить целый час, хотя seminarium, по латыни, рассадник знаний, где все должны выказывать свою активность, а не превращать его в монолог преподавателя. Есть же учебная программа и её надо выполнять. И надо сказать, она выполнялась, проблем, со студентами у Михаила Авенировича не было, они почти все ходили на лекции и семинары, многие участвовали в научно-практических конференциях, публиковали свои статьи в коллективных сборниках учёных и даже становились аспирантами по философии. Михаил Авенирович подходил к газетному киоску, в котором иногда покупал газеты патриотической направленности и обратил внимание на номер «Жигули» седьмой модели 666. Из машины вышла полная немолодая женщина, она шла к киоску и Михаил Авенирович спросил: «Не смущает Вас цифра 666 – это знак зверя?» Женщина нахмурилась, и Михаил Авенирович подумал: «Ну все, нарвался, сейчас тебе словесно влетит и поделом, не будешь свое настроение переносить на других.»

Неожиданно лицо женщины разгладилось, помолодело и она спросила:

– Вы, Карякин Михаил Авенирович?

– Да.

– Я училась у вас двадцать с лишним лет назад, а в прошлом семестре мой сын Игорь прослушал курс Ваших лекций и получил хорошо.

– Господи, какой же я старый, – молвил Михаил Авенирович – скоро придет, наверное, время и я буду учить ваших внуков.

– Да, что Вы говорите, для своих лет, Вы хорошо сохранились и молодо выглядите. Спасибо! – А Вы знаете, Михаил Авенирович, мы девчонки тех лет, всем курсом, были влюблены в Вас. И когда в конце семестра Вы давали письменную работу без указания фамилий, что дала мне философия, в ней мы и раскрывали свое отношение к Вам. Мы не только писали о философии, вашей безмерной памяти, эрудиции, знаниях, ваших научных книгах, которые тогда появлялись, мы объяснялись Вам в любви. Когда мы собираемся своим курсом, мы часто с благодарностью вспоминаем Вас. Правда! Спасибо Вам!

Михаил Авенирович шёл домой и думал: Может действительно, не зря живу на земле. Дней нам отпущено более, нежели блаженных часов. Но они есть эти часы, они наполнены радостью, вдохновением, настроением, в каковом я сейчас и пребываю. Сердце вещее, особый дар природы, перед кем открываешь душу, те становятся носителями добродетелей, а добродетель – престол честности и порядочности….






БЕЗМОЛВНАЯ ДЕВОЧКА.


На остановке «Холодильная» мое внимание привлекли молодая мамаша с девочкой, которой, наверное, не было еще и трех лет. Они вышли из автобуса № 17, мать подтащила коляску с железными полозьями и дочку ближе к киоску и, поправив прическу на голове и легкую сумочку, перекинутую через плечо, произнесла. Пошли. Девчушка с удивительно красивым личиком и черными, как угольки глазками, молча, взяла правой ручонкой за веревочку санки – коляску потянула ее по бетонной дорожке. Снега почти уже не было. Мать, не соизмеряя свои силы с дочкиными, широкими шагами тянула дочь за левую ручонку в сторону светофора. Малышка, не произнося ни слова, тянула из последних сил свою поклажу. И тут я не выдержал, подбежал к девушке и стал увещевать ее, мол, что Вы делаете, девчушке не по силам тащить такой груз не по снегу, неужели не жалко вам ее? Не ваше дело, пусть привыкает. К чему привыкает? К гребаной жизни, затем последовали грязные ругательства, непечатные слова. Пока ждал свой автобус, думал: как сложится жизнь у безмолвной девчушки, какие невзгоды, бытовые конфликты в семье, возможно на работе ожесточили молодую, измотанную нашей действительностью женщину. Жалко мать и дочь. Наверное, счастье во временной краткости бытия, по сравнению с целой жизнью, в умозрительных суждениях о нем, сама действительность часто несчастливит человека…






ИСТОРИЯ, ПОВЕДАННАЯ В АВТОБУСЕ.


Дачный автобус катил в сторону поселка Решетниково, впереди меня сидели две женщины пожилого возраста. Одна опрятно одетая не для работы на даче с небольшими паузами рассказывала историю жизни одной семьи, и я стал невольным слушателем монолога женщины, которая судя по словесной терминологии, имела в прошлом отношение к медицине. Во внешнем облике слушающей историю женщины было что – то странное и даже экстравагантное, поражающее пассажиров. Это впечатление укрепляют определенные физические признаки, как – то резкие повороты головы и частые сдержанные хихиканья, хотя для этого не было повода. Наверное, в молодости она привлекала к себе своей инфантильностю женщины – ребенка. Это представление определило с годами сознательное поведение и стало отражением ее истинных чувств. Женщина – рассказчица продолжала монолог. Понимаете Вера, вся их семья, возможно, за исключением Геннадия до третьего колена красивые, но несчастные. А как известно красивость не дополняется мудростью, смиренномудрием. Ты помнишь, у них была Анфиса, наша с тобой сверстница. Она была очень красива, с длинными белокурыми волосами, безупречными чертами лица, восхитительной фигурой. Ее черные большие глаза зажигали и покоряли мужиков, которые толпами ходили за ней. Она была сущая дьяволица, выбирала мужчин, которые не смотрели в ее сторону или притворялись, что она безразлична для них. Была трижды замужем и чем кончила? Ее надменная доминирующая позиция существования над мужчинами и телесными удовольствиями довели Анфису до войны со своими сексуальными чувствами. Чувства вмешивались в ее сознание, требовали удовлетворения, даже если за это приходилось платить сильным чувством вины. Для Анфисы любовь – это лейтмотив, ключевая метафора жизни, ее почти не интересовала духовная, душевная составляющая основу мужчины, да и всех окружавших ее людей.

Любовь она сравнивала с телесным мучительным голодом, что в христианстве называется похотью. Похоть на какое – то время могла утолить, но нельзя ее перебороть, пресытиться ею. Она не могла подавить похоть, плотоугодие, в результате возник конфликт, который мучил ее всю жизнь, и от которого не могла освободиться, оказавшись в больнице и не покинув ее до конца своих дней. Подобная участь грозит почти расщеплением личности, демоническое «Я» рано обнаружилось и у трех младших сестер Анфисы. В расщепленной личности возникают два противоречивых отождествления: в основе одного образ Я, другого – тело. Возникает Аномия, понимаешь Вера – это социологический термин, означающий отсутствие нормы или, что, на мой взгляд, предпочтительнее, бесформенность. Женщина с утонченным, умным лицом продолжала свой монолог: я на втором курсе аспирантуры серьезно занялась философией и социологией, не бросая медицину. Мне хотелось рассмотреть различие между больным, здоровым и цивилизованным образом мыслей и поведением чувства гармонии и единства с телом и природой. Из всей их семьи, пожалуй, только Геннадий выказывал определенную степень здорового человека, был в ладу со своим телом и чувствами, тесно был связан с природой. Как гармонировал Геннадий с обществом и природой, как его Я идентифицировало с телом и чувствами, что отличало его от других членов семьи, можно только прогнозировать, так как женщины не доезжая поселка Решетниково, сошли на своей остановке, а я продолжил путь, осмысливая услышанное…






ДРУГ, ПОТЕРЯВШИЙ ВЕРУ В СЕБЯ.


Степан Сергеевич успешный чиновник, профессионал городской администрации недавно попал под сокращение. Он понимал, что он не первый ни последний работник, который столкнется с подобной процедурой, но чтобы так неожиданно, придя на работу, без предупреждения, прочесть приказ об его увольнении. Он был не только раздосадован, но потрясен. Складывается впечатление, что человек не выбирает свою судьбу, он только реализует ее. Выходит, думал Степан Сергеевич, я связан со своей судьбой до тех пор, пока принимаю ценности, которые мне определяют, диктуют мои начальники. Мой друг был в отчаянии, а отчаяние порождает иллюзию. Отчаявшийся человек может наломать дров и чтобы этого не случилось, разумный человек создает иллюзии, чтобы поддерживать свой дух в борьбе за выживание. Иллюзия возникает из-за беспомощности перед внешней реальностью, порождает чувство неадекватности, не имеющее отношение к тому, что происходит на самом деле. Люди порою ставят нереальные цели, а затем, пытаясь их достичь, пребывают в постоянном отчаянии. Большинство из них сознательно верят в иллюзию. Однако отчаяние и иллюзия образуют порочный круг, намерение и даже поступок переходит, приводит одно в другое. Чем больше иллюзия отвергает реальность, тем более отчаянную борьбу приходится вести, чтобы поддерживать ее. В случае со Степаном Сергеевичем иллюзия становится единственной основой существования, т.к. она подменяет реальность. Он все еще надеялся, что его вернут в администрацию, но иллюзия-надежда истончилась со временем. Искаженная иллюзией реальность не дает человеку правильно ориентироваться, адекватно отражать действительность, вызывая чувство отчаяния и беспомощность, а сама реальность ассоциируется с безнадежностью и унынием, а это большой грех. Подменяя реальную действительность иллюзорной действительностью, человек пытается сохранить свое Я, соответственно иллюзию нужно всячески охранять и поддерживать, что я и делаю в меру своих сил и возможностей по отношению к своему другу Степану Сергеевичу... Надо понять, что жизнь, по определению, не может быть счастливой, ибо реальность подчиняется социальным и природным законам.






СТАРИК И АРЧИ.


День старика Поликарпа Тихоновича начинался с установившегося распорядка, которому уже шел четырнадцатый год. Утро начиналось с того, что старика будил пес Арчи. Арчи тыкался холодным, влажным носом в шею или грудь хозяина. В редких случаях, когда старик впадал в сонливость и долго не просыпался, пес стаскивал с него одеяло или начинал лаять, да так громко, что соседи живущие этажом выше начинали стучать по батареи. Старик брал за поводок Арчи, и они совершали по своему маршруту каждодневный путь, выводящий их за пределы многочисленных многоэтажных домов. Поликарп Тихонович уже не помнил, почему он назвал подаренного ему щенка Арчи, почти полтора десятка лет назад, где он вычитал такое имя. Поликарпу Тихоновичу шел 79 год, а Арчи 14, они сравнялись возрастами, учитывая, что для собаки это преклонный возраст. Старик часто вспоминал давно прочитанный афоризм: «В 20 лет мужчина -павлин, в 30 – лев, в 40 – верблюд, в 50 – змей, в 60 – собака, в – 70 – обезьяна, в 80-ничто». Значит думал старик, через год я превращусь в ничто. Арчи располнел, поседел, но еще чувствовалась порода, его мощный, массивный костяк, черепная объемная часть головы, широкий лоб разделен продольной бородкой с выдающимися надбровными дугами, нос прямой не с тупым концом, уши посажены несколько выше уровня крупных, темных глаз, которые прикрыты свисающими со лба шерстью. Окрас черный. Грудь широкая, сильная немного продолговатая спина, на нижней части толстого короткого хвоста и с боков очесы. Лапы у Арчи овальные, с плотно согнутыми пальцами, между которыми видна густая шерсть. Во время прогулки хозяина с Арчи между ними иногда возникали ссоры, особенно в молодые годы они были связаны тогда, когда на их пути возникали собаки. Мощный Арчи преображался. Некоторые собаки признавали устрашающую силу Арчи, прибегая к его покровительству. Словно пробудившись от дремоты, обычный пресный, мир вдруг обретал для него яркие краски, глаза начинали блестеть, поводок натягивался как струна, и удержать Арчи было не по силам старику.

Он тащил хозяина по бездорожью, а в зимнее время по сугробам, заставлял старика извиняться перед хозяевами других собак за невоспитанность Арчи. Назревал конфликт, сопровождавшийся, со стороны старика иногда недельным молчанием. Арчи старался замолить грехи своим послушанием, угождением хозяину в любой просьбе как-то приносил тапки, находил забытые вещи. Однажды пес вытащил из книжного шкафа 4- том (из шести) Иммануила Канта, в котором великий немецкий философ рассматривает «Основы метафизики нравственности», иногда садился напротив Поликарпа Тихоновича на кухне и лаял, глядя в глаза, словно спрашивал, что для тебя еще сделать? Прости меня грешного. Финал этой трогательной дружбы человека и собаки был таков: Поликарп Тихонович, с инфарктом угодил в больницу. Арчи, напрягая свои старческие силы бежал за скорой, увозившей его хозяина в больницу. Больница оказалась бессильна, сердце старика исчерпало все заложенные природой ресурсы. Немногочисленные друзья, посетившие, после девяти дней, могилу Поликарпа Тихоновича на Червишевском кладбище, обнаружили мертвого Арчи на могиле своего хозяина. Арчи вырыл небольшое углубление, вытянулся во весь свой рост и упокоился вместе со своим хозяином. Друзья углубили место для Арчи, помянули обоих и разошлись с верой, что существует Божий промысел, для всех живых существ на Земле...






О ДУШЕ И НЕ ТОЛЬКО…


Солнце медленно всплывало из-за высотного многоэтажного дома, оно осветило часть небольшого кабинета Николая Дмитриевича Русинова. Лучи солнца с трудом пробивались сквозь густую листву стоящих деревьев под окнами и достигающих третьего этажа. Полутьма поредела, забрезжил рассвет. Хозяин кабинета закончил предложение начатой статьи о бессмертии Души, сладко потянулся, выключил настольную лампу и мысленно переключился на дела предстоящего дня. Народом подмечено: утро всегда обещает, вечер грустит и прощает. Резко хлопнула входная дверь, это возвращался почти каждый день под утро сын Игорь. Николай Дмитриевич давно перестал заниматься морализаторством, он понимал, у молодых людей нет ни прошлого, ни будущего (пока), но, в отличие от нас, стариков, они умеют жить и пользоваться настоящим. Молодые люди, в большинстве своем, употребляют лучшую часть жизни на то, чтобы сделать другую часть печальней и несчастней. Думая о сыне, о его любовных похождениях, Николай Дмитриевич пытался поставить себя на место сына и даже оправдать его. Почти у каждого человека, перевалившего за тридцатилетний рубеж, есть своя история любви, окрашенная особым колоритом, не похожим на другие любовные истории, так как люди все разные, уникальны и неповторимы по своей природной сущности. Сегодняшние средства массовой информации почти всех цивилизованных стран обожествляют тело и утверждают, что оно диктует душе свои условия. Не получается переключиться на другие темы; подумал Николай Дмитриевич. Философы прошлого и настоящего много писали об автономности души, не соотнося ее с телом, по мнению некоторых, они как две параллельные прямые не пересекаются друг с другом. Можно ли приравнять, примирить духовное и телесное? Человек бинарен, и причина этого явления       в его природной и социальной, духовной сущности. Неожи-данно в кабинет вошел Игорь и прервал размышления о Душе.

Батя, ты знаешь, что во втором подъезде нашего дома сразу две смерти: вчера умерла на лестничной площадке девушка-наркоманка от передозировки и молодой мужчина от паленой водки. Батя, ты размышляешь, много читаешь, кругом убийства, страдания, пожары, катастрофы: авиационные, железнодорожные, речные, объясни, что происходит в стране, мире? Смерть стала заурядным явлением.

Игорь, смириться со смертью и понять ее невозможно. Смерть – тема извечная, человечество с момента своего возникновения делает попытки ее понять, но она привычно нераз-решимая. Непостижимость ее не дает каждому новому поколению, вопрошаемому уму покоя и забвения, люди снова и снова стремятся разгадать табуированный феномен человеческого бытия. Она стоит за дверью незримая и такая близкая, неожиданная. Люди никогда не привыкнут к смерти, она, с одной стороны, вызывает страх, а с другой – удивительную беспечность. Все разумные люди понимают, что финал жизни каждого человека – уход в небытие. Это естественный закон природы, но смерть ужасает и поражает. В биологическом аспекте жизнь есть автаназия природы. Между жизнью и смертью грань стирается и уходит в бесконечность природной естественной детерминации, связанной с рождением, смертью обновляющихся поколений в обществе. Есть такое выражение: «Кто теряет свою жизнь, тот ее находит». Человек подлинно возвышенных мыслей и чувств, согласно христианству, должен противостоять не только мирскому искушению, но и мысли, что на земле возможно создать вечное проживание одного поколение людей, что противоречит законам природы. На физиологическом и духовном уровне жизнь есть постоянное воспроизведение себе подобных. Но на духовном уровне она порождает нечто большее, чем жизнь.

Отец, ты считаешь, что вера в Бога спасает людей от страха смерти, а какова при этом роль разума?

Хороший вопрос, Игорь. Лев Толстой в конце своей жизни задавал себе один и тот же вопрос: «Что я такое?» Разум ничего не говорит на эти вопросы сердца. Отвечает на это только какое-то чувство в глубине сознания. Может, это душа ищет ответы на подобные вопросы? Смерть, по Толстому, есть перенесение себя из жизни мирской (то есть временной) в жизнь вечную, и поэтому ее нет. Толстой пытался следовать предписаниям Екклезиаста, сердцем своим и разумом испытать все, что делается под солнцем. Толстой делил свою жизнь на три фазиса, третий фазис связывал с деятельностью на благо людей. Его религиозное сознание стремилось к осуществлению Царства Божьего на Земле. В христианстве Бог наделен субстанциональным бытием, и в качестве такового оно бессмертно. Человек всегда стремился к подобию Бога.

Отец, люди в своем стремлении познать Бога изнашиваются физически и духовно и не достигают его подобия, так как Он запределен и надличностен. Над этой тайной размышляли самые выдающиеся умы человечества, как и над тайной, что такое Душа? Иногда общаешься с людьми и думаешь, что у них нет Души или она немотствует, омертвела, а она, как писал Н. Заболоцкий: обязана трудиться и день, и ночь, и ночь, и день.

Мир, Игорь, многомерен, у жизни свой сценарий, как различны люди, так и Душа представляет множество модификаций. Душа, начиная с детства, совершенствуется, обретая духовную силу. Душа – это особая форма бытия сущего. Древнегреческие философы наделяли душу различными субстанциями. Гераклит определял душу как смесь воды и огня, благородного, мудрого и низменного начал. Демокрит понимал душу как особое расположение сферически подвижных атомов. А. Радищев в трактате «О человеке, его смертности и бессмертии» сталкивал два воззрения на природу души: согласно первому – душа обладает вещественной природой и умирает вместе с телом, согласно второму – душа бестелесна и сохраняется после смерти, т.е. бессмертна. К. Циолковский полагал, что душа представляет собой высшую материю – «биоплазму». Сегодня даже люди, исповедующие материалистические воззрения, независимо от религиозной принадлежности, приходят к представлению о существовании человеческой души. Духовная зрелость всегда связана с творчеством, с созиданием. У Ф. Тютчева есть такие строки: «О, вещая Душа моя, О, сердце, полное тревоги. О, как ты бьешься на пороге Как бы двойного бытия!» Многие философы, писатели вкладывают Душу во все земное, природное. Поэт Нерваль Жерар писал:



_В_любом_цветке_–_Душа,_открытая_Природе,_
_Металл_в_себе_любви_влечения_находит._
_Все_дышит._И_твоим_все_правит_естеством._
_Материя_сама_в_себе_глагол_хранит._
_В_смиренном_существе_нередко_Бог_сокрыт…_



После всех обыденных размышлений о Душе, разговора с сыном, Николай Дмитриевич подумал: а в состоянии ли он ответить на данный вопрос? Ответ заключается в том, что возможно дать определение Душе или нет, зависит от того, какова область уместности обобщения. Безусловно, каждый исследователь, берущийся за эту проблему, вынужден ограничиться просто констатацией своей позиции, обосновывая ее в более полном изложении, чем его предшественники…Душа непостижима до конца, как и каждый человек, приходящий в этот мир. Поэт Георгий Иванов в одном из своих стихотворений написал:



_Сиянье._Душа_человека,_
_Как_лебедь,_поет_и_грустит,_
_И,_крылья_раскинув_широко_
_Над_бурями_темного_века,_
_В_беззвездное_небо_летит…_



Душа будет лететь в беззвездное небо, пока существует человечество, подвел итог своим размышлениям Николай Дмитриевич.








ТВОРЧЕСТВО.


_Что_дает_мне_право_писать?_
_Вряд_ли_можно_ответить_на_это_полно,_
_Я_и_сам_не_готов_сказать,_

_Почему_начинаю_смотреть_взволновано._
_На_людей,_на_птиц,_на_зверей,_
_Проникаясь_их_общей_заботой,_
_Умиляясь_гармонией_слов_и_идей,_

_Раскрывающий_смысл_бытия_за_работой._
_А_волнует_меня_густая_трава,_
_Что_пожухла,_растет_у_дороги,_
_И_написанные_кем-то_слова,_
_И_невысказанные_мной_монологи._

_Все_что_связано_с_жизнью_людей,_
_С_их_творением,_страстью,_безумием,_
_В_мире_вечного_обновления_идей,_
_Не_всегда_означенных_благоразумием._