О душе и не только
Станислав Ломакин
_СТАНИСЛАВ_ЛОМАКИН_
СЕМЬ ЧАСОВ В ЛЕНИНГРАДЕ
Главный конструктор авиазавода Семен Павлович Тюхаев в последнее время стал видеть один и тот же сон.
Во сне ему являлись события, которые действительно случились с ним в молодости, когда ему было девятнадцать лет. Сначала Семен Павлович удивился, что эта прошлая явь, возникшая во сне, так эмоционально всколыхнула память, взбудоражила мысли и чувства, но, когда события памятного для него дня стали являться во сне каждую ночь, он забеспокоился. Появились мысли-сомнения: «Может быть, старею, хотя до пенсионного возраста еще не близко и итоги прожитой жизни подводить рановато. А может это такая болезнь, если каждую ночь видится во сне одно и то же». Он все явственней, до мельчайших подробностей вспоминал тот обычный и в то же время необычный для него день. Семен Павлович ловил себя на мысли, что он и во время работы думает об этом случае. «Может взять внеочередной отпуск, – рассуждал он, – и все придет в норму». Однажды он даже пожаловался другу-коллеге по работе на то, что плохо спит ночами, а если спит, то видит один и тот же сон.
– А ты поделись, исповедуйся перед кем-нибудь, т. е. расскажи, что тебе снится, и все как рукой снимет, – посоветовал Петр Степанович.
– Ты это серьезно? – засомневался Семен Павлович.
– Вполне, – заявил друг, – давай рассказывай.
И Семен Павлович начал: «Я был курсантом высшего летного училища. В конце второго семестра первого года обучения вызвал меня подполковник, заместитель начальника училища по политчасти и говорит: «Поедете со мной в двухдневную командировку в Ленинград».
Конечно, я очень обрадовался, так как никогда не был в Ленинграде. В первый же день мы быстро управились с делами и подполковник говорит: «У меня в городе есть еще дела, а Вам даю семь часов на ознакомление с Питером. Начните с Эрмитажа и основательно используйте предоставившуюся Вам возможность. Встретимся в двадцать ноль-ноль на железнодорожном вокзале у справочного бюро».
Радости моей не было предела. Семь часов, почти целый день – и ни от кого никакой зависимости. Не теряя времени, поехал в Эрмитаж, там я ошалел от всего увиденного. Если бы дали возможность основательно осмотреть в течение трех месяцев, наверное, и этого времени не хватило бы, а так хотелось побывать во всех залах, все увидеть и запомнить. На третьем этаже Эрмитажа, в залах, где представлено западноевропейское искусство (точно запомнил) у портрета артистки Жанны Самари Ренуара познакомился с очаровательной, умной девушкой – Леной, коренной ленинградкой. Она охотно стала моим гидом. Лена водила меня по залам Эрмитажа, рассказывала о художниках, старалась войти во все тонкости их жизни. Вела себя Лена естественно и свободно, без всякого кокетства, никак не подчеркивала свою образованность. Но когда я задавал глупые вопросы, она смеялась и говорила:
– Откуда ты взялся, такой дремучий, где ты жил до этого времени? Ты что, никогда не слышал и не читал о Моне, Писсарро, Дега, Коро, Сезанне или ты меня разыгрываешь?
– Да что ты, Лена, – взмолился я, – вот ты называешь меня дремучим, а откуда мне быть просвещенным? У нас в Сибири, где я жил до училища, один книжный магазин на весь район, а после окончания семилетки я в 14 лет стал работать на комбайне.
– Ты меня прости, Семен, – просто сказала Лена, – но все равно ты – дремучий.
Из Эрмитажа мы вышли через три часа, а затем бродили по набережной Невы. Берега реки – из бетона и гранита, но есть просветы-ниши, в одну из которых мы вошли и спустились по ступенькам к воде. В тот день была чудесная погода, солнце еще стояло высоко. Изредка оно скрывалось за редкие клочковатые тучи, а когда выныривало – все сразу преображалось. Вода на Неве приобретала светло-зеленый оттенок, несильный ветер поднимал небольшие волны, которые искристо переливались блестками. Мы сидели на каменных ступеньках, смотрели на воду и молчали. Лена первой нарушила молчание и попросила меня рассказать что-нибудь о моих родителях. Что я мог рассказать об отце? Он погиб под Москвой в декабре 1941 года, ему шел 22 год. Понимаешь, Петр, – продолжил свой рассказ Семен Павлович, – когда я думаю об отце, то, наверное, его идеализирую и почему-то мне вспоминаются строчки Высоцкого:
_Он_шагнул_из_траншеи_с_автоматом_на_шее,_
_От_осколков_беречься_не_стал,_
_И_в_бою_под_Москвою_он_обнялся_с_землею,_
_Только_ветер_обрывки_письма_разметал..._
Представляю солдата, прижавшегося грудью к земле, метет поземка. Солдат уже почти запорошен снегом, в правой руке винтовка, а из левого кармана шинели ветер выбрасывает листочки письма, которые уже не найдут адресата.
Сразу же после знаменитого парада в Москве 7 ноября 1941 года сибирские полки, участвовавшие в нем, были отправлены на передовую. Лыжный батальон, в котором находился мой отец, около месяца отбивал атаку за атакой. Из тех лыжников осталось всего шесть человек. Во время одной из атак гитлеровцев, когда кончились боеприпасы, он поднял оставшихся бойцов батальона, желая навязать гитлеровцам рукопашный бой. Командир был тяжело ранен, и отец взял командование оставшимися людьми на себя. Шагнул из траншеи, но не добежал до позиции врага. Его сразил автоматной очередью гитлеровец, одна из пуль попала прямо в сердце. Еще по инерции, охваченный пылом боя, он пробежал несколько метров и упал, чтобы уже никогда не подняться.
Отец так и не узнал, что у него в начале 1942 года родился сын. Мама рассказывала, что отец был очень красив, равных по силе ему не было во всем районе. Работал он в колхозе комбайнером, так что я пошел по стопам отца. Перед войной он самостоятельно подготовился и сдал экзамены экстерном за среднюю школу, мечтал учиться в сельскохозяйственной академии, увлекался
поэзией, играл на баяне, гитаре. Его любимым поэтом был М. Ю. Лермонтов, он мог часами наизусть читать его стихи. Мама, получив похоронку, не могла поверить, что ее Павел, такой сильный человек, убит. Всю войну и до конца своих дней она ждала его. Двадцать лет ждала, так и не вышла замуж, хотя было много предложений. Мама была русской красавицей, так ее все называли, я это хорошо помню, а на вопросы людей о том, почему не вышла еще раз замуж, отвечала: «Потому что не смогла бы полюбить так, как любила и продолжаю любить Павла».
Мама умерла еще не старой, когда я уже поступил в летное училище. Она вывозила сено на лошадях по тающему льду и вместе с подводой провалилась в реку – не выдержал лед. В воде она распрягла лошадь, спасла ее, но сама простудилась и за шесть дней «сгорела». За два дня до смерти нашла в себе силы, перекроила свое девичье платье, которое нравилось отцу, при этом сказала: «Очень хочу при встрече с отцом быть красивой». Такой она хотела предстать перед любимым.
Так я рассказывал Лене о своих родителях, а потом заметил: «Что, это я все о грустном говорю, а, Лена? – И дернуло же меня за язык. – Эх, искупаться бы сейчас!» Лена словно ждала этого возгласа и тут же отреагировала: «Так в чем же дело, купайся!» Такого оборота я не ожидал, так как не собирался купаться, и что-то промямлил насчет того, что у меня плавок нет, да и вода (была первая половина мая) холодная. Лена, явно нарочито подзадоривая меня, а может, испытывая, заметила: «Ничего, можно и в трусах, а вода нормальная». Мне ничего не оставалось делать, как начать раздеваться. Трусы я подобрал, скатал с обоих боков (сделал их плавками) и решительно двинул по ступенькам, уходящим в воду. Боязни холодной воды у меня не было, плавал неплохо (с детства пропадал на своей речке Таре) и думал доказать Лене, что хоть я и дремучий, но посмеяться над собой еще раз не дам. Вода действительно оказалась очень холодной и я быстро-быстро поплыл, пробуя, явно рисуясь перед Леной, разные стили плавания. Доплыл до середины, до бакена, решил повернуть обратно, а когда развернулся (до этого плыл на спине), то растерялся: Лена была едва видна. Стало ясно: меня отнесло течением реки в сторону моста лейтенанта Шмидта. Мысль работала лихорадочно: если плыть по течению до ближайшей ниши, а до нее уже было рукой подать, значит, нужно будет бежать к Лене в трусах по набережной Невы, среди праздно гуляющей публики. Стыд – то какой! Этот вариант я сразу отбросил как неприемлемый. Как альтернатива этому загубленному варианту возник новый: что если подплыть к месту, где нет ниши-схода к воде, и криком попросить помощи: там стояли матросы, они смогли бы связать ремни и вытащить меня, но на это зрелище соберется мгновенно толпа. И мне все равно пришлось бы бежать некоторую часть пути к Лене по набережной Невы. Этот вариант тоже исключается. «Лучше утонуть, – думал я, – чем опозориться перед Леной, перед людьми». Единственная возможность в данной ситуации – возвращение к месту, где была Лена, а значит плыть против течения реки. И я решился. Лег на левый бок, а правую руку выбрасывал из воды, стараясь в унисон с левой .грести, рывками толкая тело, так я двигался толчками вперед. Но через какое-то время возникла заминка: стали сползать трусы, и мне время от времени (что нарушало ритм моего движения) приходилось их подтягивать. Дважды проклятые чуть не слетели, поймал почти на ногах, но при этом подумал, что лучше приплыть голым: люди отвернутся, можно их попросить об этом, когда буду одеваться, чем бежать в трусах по набережной. Плыть было тяжело, иногда казалось, что гребу вхолостую, не двигаясь, но смотреть вперед боялся, а вдруг топчусь на месте? Сердце так билось, что я ощущал его биение, оно стучало прямо в ребра и отдавалось в голове, а о том, что вода холодная, что не доплыву до места, не думалось. Правда, было сомнение: а вдруг Лена ушла и кто-нибудь взял мою одежду. Что тогда?
Такие мысли возникали потому, что я уже более часа, по моим предположениям, боролся с течением реки. Не помню, сколько времени мне пришлось плыть, но когда коснулся скользких ступенек ногами, у меня было такое ощущение, что одного метра хватило бы, чтобы не доплыть до цели. Почему-то радости я не испытывал, видимо, потому, что отдал все на что был способен физически. Вставать сразу не стал, а посидел на ступеньках, которые были под водой, а когда стал подниматься, рухнул на руки, наверное, потерял сознание на какие-то доли секунды. Лене же сказал, что поскользнулся. Все бодрился, говорил о том, какая хорошая вода, как и в наших сибирских реках. У меня было такое чувство, что я похож на только что родившегося теленка, который едва стоит на ногах, и каждая клеточка тела его подрагивает. Лена поняла мое состояние, отошла в сторону и отвернулась, чтобы не смущать меня, когда я на себе выжимал трусы. Когда я подсох, мы двинулись в сторону железнодорожного вокзала – время уже поджимало. Лена вызвалась проводить меня, но я заметил, что между нами исчезла естественность, разговор не получался, протекал вяло и неинтересно. Сказать о том, что я был подавлен случившимся, обессилел и был безразличен в данный момент ко всему... не могу. Для человека моего возраста и такой физической силы, которой я от природы был наделен, достаточно было одного часа, чтобы восстановиться полностью и уже не чувствовать себя ущербным, как в момент головокружения на ступеньках. Но что-то произошло в наших отношениях, объяснить причину я не мог.
На вокзал мы приехали за полчаса до назначенного подполковником времени. Лена неожиданно засобиралась домой, она попросила меня нагнуться к ней, а когда я это сделал, не подозревая ни о чем, она при всем честном народе поцеловала меня в губы, по-настоящему. Она нежно прижалась ко мне и прошептала: «Ты еще не знаешь себе цены, с тебя надо изваять скульптуру. – И еще раз поцеловала. – Это тебе на прощание, чтобы помнил ленинградку Лену, а ты все-таки дремучий, но я верю, что ты добьешься многого в жизни», – сказала и растворилась в толпе.
Поцелуй Лены был первым в моей жизни. Действительно, дремучий! Я даже не подумал попросить у нее адрес, не расспросил ничего о ней, не знаю даже фамилии, – сказал в заключение своей исповеди Семен Павлович. Вот на этом поцелуе и просыпаюсь каждую ночь, и не сплю, мысленно проецируя наши отношения с Леной. Будь я немножко поопытней в тот момент, то, как знать, может быть, Лена стала бы моей судьбой».
Свою дремучесть Семен Павлович выкорчевывал – как он говорил – в течение всей жизни, не делая для себя послабления в дни радостей и в дни невзгод.
Будучи по роду деятельности связанным с техникой, он проявлял непонятный для окружающих его людей, и прежде всего коллег, интерес к гуманитарным наукам. Своим сослуживцам Семен Павлович говорил: «Наивысшим образом развивают интеллект только философия и искусство, все другие науки дают необходимые знания в той или иной сфере деятельности». Он считал, что интерес к философии и искусству, литературе помогает ему в основной деятельности, т. е. в самолетостроении. Куда бы ни забрасывала его судьба, он неизменно находил книги по истории философии и искусству, без которых не мыслил своего существования. Его личная библиотека поражала своей уникальностью, а его энциклопедическая образованность вызывала зависть всех, кто общался с ним.
Семен Павлович учился каждый свободный час, помня о своей дремучести. Он самостоятельно овладел английским, немецким, итальянским, французским, испанским языками, чтобы читать труды по искусству и истории философии в подлинниках.
Доктор технических наук, лауреат Государственной премии СССР, крупный специалист в области самолетостроения Семен Павлович Тюхаев и сейчас – в снах – вспоминает девушку Лену из Ленинграда, свою дремучесть в молодости и тот весенний заплыв тридцатилетней давности по реке Неве, который, может быть, заставил его поверить в то, что человек может все – стоит ему только захотеть.
Станислав Ломакин
_СТАНИСЛАВ_ЛОМАКИН_
СЕМЬ ЧАСОВ В ЛЕНИНГРАДЕ
Главный конструктор авиазавода Семен Павлович Тюхаев в последнее время стал видеть один и тот же сон.
Во сне ему являлись события, которые действительно случились с ним в молодости, когда ему было девятнадцать лет. Сначала Семен Павлович удивился, что эта прошлая явь, возникшая во сне, так эмоционально всколыхнула память, взбудоражила мысли и чувства, но, когда события памятного для него дня стали являться во сне каждую ночь, он забеспокоился. Появились мысли-сомнения: «Может быть, старею, хотя до пенсионного возраста еще не близко и итоги прожитой жизни подводить рановато. А может это такая болезнь, если каждую ночь видится во сне одно и то же». Он все явственней, до мельчайших подробностей вспоминал тот обычный и в то же время необычный для него день. Семен Павлович ловил себя на мысли, что он и во время работы думает об этом случае. «Может взять внеочередной отпуск, – рассуждал он, – и все придет в норму». Однажды он даже пожаловался другу-коллеге по работе на то, что плохо спит ночами, а если спит, то видит один и тот же сон.
– А ты поделись, исповедуйся перед кем-нибудь, т. е. расскажи, что тебе снится, и все как рукой снимет, – посоветовал Петр Степанович.
– Ты это серьезно? – засомневался Семен Павлович.
– Вполне, – заявил друг, – давай рассказывай.
И Семен Павлович начал: «Я был курсантом высшего летного училища. В конце второго семестра первого года обучения вызвал меня подполковник, заместитель начальника училища по политчасти и говорит: «Поедете со мной в двухдневную командировку в Ленинград».
Конечно, я очень обрадовался, так как никогда не был в Ленинграде. В первый же день мы быстро управились с делами и подполковник говорит: «У меня в городе есть еще дела, а Вам даю семь часов на ознакомление с Питером. Начните с Эрмитажа и основательно используйте предоставившуюся Вам возможность. Встретимся в двадцать ноль-ноль на железнодорожном вокзале у справочного бюро».
Радости моей не было предела. Семь часов, почти целый день – и ни от кого никакой зависимости. Не теряя времени, поехал в Эрмитаж, там я ошалел от всего увиденного. Если бы дали возможность основательно осмотреть в течение трех месяцев, наверное, и этого времени не хватило бы, а так хотелось побывать во всех залах, все увидеть и запомнить. На третьем этаже Эрмитажа, в залах, где представлено западноевропейское искусство (точно запомнил) у портрета артистки Жанны Самари Ренуара познакомился с очаровательной, умной девушкой – Леной, коренной ленинградкой. Она охотно стала моим гидом. Лена водила меня по залам Эрмитажа, рассказывала о художниках, старалась войти во все тонкости их жизни. Вела себя Лена естественно и свободно, без всякого кокетства, никак не подчеркивала свою образованность. Но когда я задавал глупые вопросы, она смеялась и говорила:
– Откуда ты взялся, такой дремучий, где ты жил до этого времени? Ты что, никогда не слышал и не читал о Моне, Писсарро, Дега, Коро, Сезанне или ты меня разыгрываешь?
– Да что ты, Лена, – взмолился я, – вот ты называешь меня дремучим, а откуда мне быть просвещенным? У нас в Сибири, где я жил до училища, один книжный магазин на весь район, а после окончания семилетки я в 14 лет стал работать на комбайне.
– Ты меня прости, Семен, – просто сказала Лена, – но все равно ты – дремучий.
Из Эрмитажа мы вышли через три часа, а затем бродили по набережной Невы. Берега реки – из бетона и гранита, но есть просветы-ниши, в одну из которых мы вошли и спустились по ступенькам к воде. В тот день была чудесная погода, солнце еще стояло высоко. Изредка оно скрывалось за редкие клочковатые тучи, а когда выныривало – все сразу преображалось. Вода на Неве приобретала светло-зеленый оттенок, несильный ветер поднимал небольшие волны, которые искристо переливались блестками. Мы сидели на каменных ступеньках, смотрели на воду и молчали. Лена первой нарушила молчание и попросила меня рассказать что-нибудь о моих родителях. Что я мог рассказать об отце? Он погиб под Москвой в декабре 1941 года, ему шел 22 год. Понимаешь, Петр, – продолжил свой рассказ Семен Павлович, – когда я думаю об отце, то, наверное, его идеализирую и почему-то мне вспоминаются строчки Высоцкого:
_Он_шагнул_из_траншеи_с_автоматом_на_шее,_
_От_осколков_беречься_не_стал,_
_И_в_бою_под_Москвою_он_обнялся_с_землею,_
_Только_ветер_обрывки_письма_разметал..._
Представляю солдата, прижавшегося грудью к земле, метет поземка. Солдат уже почти запорошен снегом, в правой руке винтовка, а из левого кармана шинели ветер выбрасывает листочки письма, которые уже не найдут адресата.
Сразу же после знаменитого парада в Москве 7 ноября 1941 года сибирские полки, участвовавшие в нем, были отправлены на передовую. Лыжный батальон, в котором находился мой отец, около месяца отбивал атаку за атакой. Из тех лыжников осталось всего шесть человек. Во время одной из атак гитлеровцев, когда кончились боеприпасы, он поднял оставшихся бойцов батальона, желая навязать гитлеровцам рукопашный бой. Командир был тяжело ранен, и отец взял командование оставшимися людьми на себя. Шагнул из траншеи, но не добежал до позиции врага. Его сразил автоматной очередью гитлеровец, одна из пуль попала прямо в сердце. Еще по инерции, охваченный пылом боя, он пробежал несколько метров и упал, чтобы уже никогда не подняться.
Отец так и не узнал, что у него в начале 1942 года родился сын. Мама рассказывала, что отец был очень красив, равных по силе ему не было во всем районе. Работал он в колхозе комбайнером, так что я пошел по стопам отца. Перед войной он самостоятельно подготовился и сдал экзамены экстерном за среднюю школу, мечтал учиться в сельскохозяйственной академии, увлекался
поэзией, играл на баяне, гитаре. Его любимым поэтом был М. Ю. Лермонтов, он мог часами наизусть читать его стихи. Мама, получив похоронку, не могла поверить, что ее Павел, такой сильный человек, убит. Всю войну и до конца своих дней она ждала его. Двадцать лет ждала, так и не вышла замуж, хотя было много предложений. Мама была русской красавицей, так ее все называли, я это хорошо помню, а на вопросы людей о том, почему не вышла еще раз замуж, отвечала: «Потому что не смогла бы полюбить так, как любила и продолжаю любить Павла».
Мама умерла еще не старой, когда я уже поступил в летное училище. Она вывозила сено на лошадях по тающему льду и вместе с подводой провалилась в реку – не выдержал лед. В воде она распрягла лошадь, спасла ее, но сама простудилась и за шесть дней «сгорела». За два дня до смерти нашла в себе силы, перекроила свое девичье платье, которое нравилось отцу, при этом сказала: «Очень хочу при встрече с отцом быть красивой». Такой она хотела предстать перед любимым.
Так я рассказывал Лене о своих родителях, а потом заметил: «Что, это я все о грустном говорю, а, Лена? – И дернуло же меня за язык. – Эх, искупаться бы сейчас!» Лена словно ждала этого возгласа и тут же отреагировала: «Так в чем же дело, купайся!» Такого оборота я не ожидал, так как не собирался купаться, и что-то промямлил насчет того, что у меня плавок нет, да и вода (была первая половина мая) холодная. Лена, явно нарочито подзадоривая меня, а может, испытывая, заметила: «Ничего, можно и в трусах, а вода нормальная». Мне ничего не оставалось делать, как начать раздеваться. Трусы я подобрал, скатал с обоих боков (сделал их плавками) и решительно двинул по ступенькам, уходящим в воду. Боязни холодной воды у меня не было, плавал неплохо (с детства пропадал на своей речке Таре) и думал доказать Лене, что хоть я и дремучий, но посмеяться над собой еще раз не дам. Вода действительно оказалась очень холодной и я быстро-быстро поплыл, пробуя, явно рисуясь перед Леной, разные стили плавания. Доплыл до середины, до бакена, решил повернуть обратно, а когда развернулся (до этого плыл на спине), то растерялся: Лена была едва видна. Стало ясно: меня отнесло течением реки в сторону моста лейтенанта Шмидта. Мысль работала лихорадочно: если плыть по течению до ближайшей ниши, а до нее уже было рукой подать, значит, нужно будет бежать к Лене в трусах по набережной Невы, среди праздно гуляющей публики. Стыд – то какой! Этот вариант я сразу отбросил как неприемлемый. Как альтернатива этому загубленному варианту возник новый: что если подплыть к месту, где нет ниши-схода к воде, и криком попросить помощи: там стояли матросы, они смогли бы связать ремни и вытащить меня, но на это зрелище соберется мгновенно толпа. И мне все равно пришлось бы бежать некоторую часть пути к Лене по набережной Невы. Этот вариант тоже исключается. «Лучше утонуть, – думал я, – чем опозориться перед Леной, перед людьми». Единственная возможность в данной ситуации – возвращение к месту, где была Лена, а значит плыть против течения реки. И я решился. Лег на левый бок, а правую руку выбрасывал из воды, стараясь в унисон с левой .грести, рывками толкая тело, так я двигался толчками вперед. Но через какое-то время возникла заминка: стали сползать трусы, и мне время от времени (что нарушало ритм моего движения) приходилось их подтягивать. Дважды проклятые чуть не слетели, поймал почти на ногах, но при этом подумал, что лучше приплыть голым: люди отвернутся, можно их попросить об этом, когда буду одеваться, чем бежать в трусах по набережной. Плыть было тяжело, иногда казалось, что гребу вхолостую, не двигаясь, но смотреть вперед боялся, а вдруг топчусь на месте? Сердце так билось, что я ощущал его биение, оно стучало прямо в ребра и отдавалось в голове, а о том, что вода холодная, что не доплыву до места, не думалось. Правда, было сомнение: а вдруг Лена ушла и кто-нибудь взял мою одежду. Что тогда?
Такие мысли возникали потому, что я уже более часа, по моим предположениям, боролся с течением реки. Не помню, сколько времени мне пришлось плыть, но когда коснулся скользких ступенек ногами, у меня было такое ощущение, что одного метра хватило бы, чтобы не доплыть до цели. Почему-то радости я не испытывал, видимо, потому, что отдал все на что был способен физически. Вставать сразу не стал, а посидел на ступеньках, которые были под водой, а когда стал подниматься, рухнул на руки, наверное, потерял сознание на какие-то доли секунды. Лене же сказал, что поскользнулся. Все бодрился, говорил о том, какая хорошая вода, как и в наших сибирских реках. У меня было такое чувство, что я похож на только что родившегося теленка, который едва стоит на ногах, и каждая клеточка тела его подрагивает. Лена поняла мое состояние, отошла в сторону и отвернулась, чтобы не смущать меня, когда я на себе выжимал трусы. Когда я подсох, мы двинулись в сторону железнодорожного вокзала – время уже поджимало. Лена вызвалась проводить меня, но я заметил, что между нами исчезла естественность, разговор не получался, протекал вяло и неинтересно. Сказать о том, что я был подавлен случившимся, обессилел и был безразличен в данный момент ко всему... не могу. Для человека моего возраста и такой физической силы, которой я от природы был наделен, достаточно было одного часа, чтобы восстановиться полностью и уже не чувствовать себя ущербным, как в момент головокружения на ступеньках. Но что-то произошло в наших отношениях, объяснить причину я не мог.
На вокзал мы приехали за полчаса до назначенного подполковником времени. Лена неожиданно засобиралась домой, она попросила меня нагнуться к ней, а когда я это сделал, не подозревая ни о чем, она при всем честном народе поцеловала меня в губы, по-настоящему. Она нежно прижалась ко мне и прошептала: «Ты еще не знаешь себе цены, с тебя надо изваять скульптуру. – И еще раз поцеловала. – Это тебе на прощание, чтобы помнил ленинградку Лену, а ты все-таки дремучий, но я верю, что ты добьешься многого в жизни», – сказала и растворилась в толпе.
Поцелуй Лены был первым в моей жизни. Действительно, дремучий! Я даже не подумал попросить у нее адрес, не расспросил ничего о ней, не знаю даже фамилии, – сказал в заключение своей исповеди Семен Павлович. Вот на этом поцелуе и просыпаюсь каждую ночь, и не сплю, мысленно проецируя наши отношения с Леной. Будь я немножко поопытней в тот момент, то, как знать, может быть, Лена стала бы моей судьбой».
Свою дремучесть Семен Павлович выкорчевывал – как он говорил – в течение всей жизни, не делая для себя послабления в дни радостей и в дни невзгод.
Будучи по роду деятельности связанным с техникой, он проявлял непонятный для окружающих его людей, и прежде всего коллег, интерес к гуманитарным наукам. Своим сослуживцам Семен Павлович говорил: «Наивысшим образом развивают интеллект только философия и искусство, все другие науки дают необходимые знания в той или иной сфере деятельности». Он считал, что интерес к философии и искусству, литературе помогает ему в основной деятельности, т. е. в самолетостроении. Куда бы ни забрасывала его судьба, он неизменно находил книги по истории философии и искусству, без которых не мыслил своего существования. Его личная библиотека поражала своей уникальностью, а его энциклопедическая образованность вызывала зависть всех, кто общался с ним.
Семен Павлович учился каждый свободный час, помня о своей дремучести. Он самостоятельно овладел английским, немецким, итальянским, французским, испанским языками, чтобы читать труды по искусству и истории философии в подлинниках.
Доктор технических наук, лауреат Государственной премии СССР, крупный специалист в области самолетостроения Семен Павлович Тюхаев и сейчас – в снах – вспоминает девушку Лену из Ленинграда, свою дремучесть в молодости и тот весенний заплыв тридцатилетней давности по реке Неве, который, может быть, заставил его поверить в то, что человек может все – стоит ему только захотеть.