Пожароопасный период
Н. В. Денисов
ЖЕНЩИНА НАПРОТИВ
Январское, воскресное еще сизоватое, раннее утро. Разбухшая от стужи, каменной тяжести, вагонная дверь. Ледяные ступеньки. Могильно-стылый пенал тамбура. Кашель и пар выдохов. Сразу, за какие-то минуты, озябнув на открытом, как полигон, перроне, подошедший пригородный поезд брали молчаливым приступом. Два паренька в кроличьих шапках, завязанных под подбородком тесемками, в болоньевых курточках, делавших их похожими на близнецов, первыми повисли на поручнях.
Кандидат наук Красильников, отпустив жену, ринувшуюся в передовые цепи атакующих вагон, перекинув обе лямки рюкзака на правое плечо, стал ждать конца посадки. Он знал, жена, как всегда, удачно пробьется, протиснется, займет удобное местечко у окна со столиком. «Ладно, пусть займет хоть себе, – подумал Красильников, – ему можно и постоять – езды до места какой-то час». Рядом встал мужик с отечной щекой и путейской тужурке. Возле ног его, дрябло переступая на высоких костистых ногах понуро торчал гладкошерстный худущий дог. Пес время от времени поднимал на мужика доверчивый в свете перронного фонаря взгляд, но тотчас ронял его, и тяжелая с полуведерный чугун голова пса неестественно дергалась.
– Дог! – сказал Красильников, не ожидая никакого ответа. Просто больной вид когда-то красивой породистой собаки вызвал у него чувство жалости.
– На вокзале подобрал, – прокуренной хрипотцой произнес путеец. – Поманил, а он и рад.
– Потерял кто-то, может, бросили! Оголодал, – сказал Красильников сочувственно.
– А ничего, шапка добрая выйдет! – путеец добродушно потрепал безвольного пса по ватному загривку и втолкнул в морозный тамбур.
Красильников вошел последним. Путеец собрался еще продолжить начатый разговор, проскрежетал, мол, воскресенье, людей едет много – и на дачи, и в деревни к родне, могли б еще пару вагонов прицепить. Красильников не ответил, со злостью на путейца нажал на ручку двери, протиснулся в нутро вагона. В тесном чреве его было хоть и темно, но теплее. Плакал ребенок, ругалась какая-то старуха. Кто помоложе, вздымали над головами сумки, авоськи, устраивали их на верхние полки. Устраивались сами. Обычная посадочная толчея, которую Красильников раньше принимал привычно, без лишних нервов.
Протискиваясь в забитом людьми проходе, он вышаривал в полумраке жену, ее песцовую шапку, такой же белый воротник пальто.
– Ишь ты, как царица расселась! Одна на двух местах! – услышал он все тот же старушечий голос.
– Вася, иди ко мне, а то меня атакуют! – весело сказала жена. Красильников бросил рюкзак на полку, сел рядом и она мягко приникла к его плечу.
Поезд тронулся. Три вагона, прицепленные к тепловозу, мотало и било на стрелках станции, как игрушечные. Мощному локомотиву и впрямь было пустяшным делом тянуть этакий состав. И он, словно стесняясь легкой работы, небрежно перетягивал вагоны с ветки на ветку, пока не толкнуло на последней стрелке и колеса не покатились по прямой линии. Замелькали ряды гаражей с плоскими, как взлетная полоска, крышами, опущенный шлагбаум железнодорожного переезда с упершимся в него тупым рылом автобуса, последние окраинные домишки и поезд втянулся в Лесозащитную шеренгу тополей и акаций.
Красильников устроился поудобней, закрыл глаза, в полудреме осязая через полушубок теплое плечо жены, щекочущее покалывание меха её шапки, и так сидел с ощущением уравновешенного уже покоя, уверенности и предчувствия радостей воскресного дня – опять они будут вдвоем, без лишнего глаза в своей дачной избушке.
Они купили ее несколько лет назад на небольшой пригородной станции – сиротливую, одинокую после помершего хозяина. Красильников привел избушку в порядок, поправил ворота, заборы, изладил даже небольшую баньку. Все это – в первом азарте, воодушевлении. Хлопот хватало. А весной вдоволь пришлось поворочать лопатами на участке, сажать картошку, разную овощную зелень. Но и это – с пользой для семьи.
Шли годы – третий, четвертый. И они стали вдруг охладевать к дачным заботам. Летом огород не очень-то отпускал, чтоб съездить куда-то к морю, как все порядочные люди. Отдохнуть, южного загара набраться. Еще в расцвете сил, а дети, которым отдали все молодые годы, теперь подросли, старшая дочь сама начинает невеститься – шестнадцатый год.
Вагон толкнуло, скрипнули тормоза. Первый полустанок. Вошло несколько человек. Красильников приоткрыл глаза – уже посветлело. Через пятьдесят минут, минуя, пять вот таких кратких остановок, встанет поезд возле коричневого вокзальчика их станции и они, бодро хрустя снежком, доберутся до своей избушки. Будут щелкать дрова в печке, запахнет березовым дымом, и они, еще в одежде, станут терпеливо дожидаться, когда наберется достаточно тепла, чтоб расстегнуться, раздеться, почувствовать волю, беспечность выходного дня, радуясь физическому здоровью, необузданной, как в первые молодые годы, тяге друг к другу.
Потом он выйдет, уже основательно расчистит тропинку к заметенной снегом поленнице, наколет дров для баньки, наносит из колодца воды в оба бака – горячий и холодный.
Вспыхнут сухие поленья и в банной печке, и заработает она с придыхом, с гулкой тягой в трубе, пуская в морозное небо сначала белесые колечки, а потом черную, антрацитной вязкости густоту дыма.
А на дворе, на огороде, над крышей избушки и соседних домиков, далеко окрест, в полях, вплоть до синей кромки лесов, снег, снег в серебристых и алмазных чешуйках будет вспыхивать и гаснуть под низким январским солнышком.
И будет думать он, стоя посреди ограды, о том, что хорошо все-таки не продали избушку прошлой осенью, что вот совсем недавно открыли зимнюю её прелесть, когда не надо хлопотать в огороде до седьмого пота, успевать до вечернего поезда переделать за выходной все дела, а потом, в последние уж минуточки, бежать к платформе.
Пройдет еще полтора часа, он распарит веник над каменкой и, пахнущий неутомимым духом березового листа, войдет в избушку и скажет:
– Баня готова!
И жена, счастливо смеясь, станет раздеваться тут же, не мешкая, освобождаясь от последних одежд, русалочно распустит волосы, засияет бархатисто-матовым овалом узких плеч и внезапной белизной маленьких, сохранивших девичью упругость грудок, покачивая матерым станом, подхватит чистый халатик и кинется – пальто внакидку – через двор в парящий предбанник.
Вагон опять вздрогнул, остановился. Красильников, считая про себя все эти частые остановки, вспомнил, что это третья от города, совсем маленькая, с единственным на две квартиры казенным домом путевых обходчиков – здесь садились редко. Но вошел человек, и Красильникова, туго толкая в плечо, попросили потесниться. Он открыл глаза и в ясном уже свете утра увидел перед собой, напротив, красивое женское лицо, обрамленное легкой вязаной шапочкой. Женщина тоже дремала, прислонясь к стенке вагона. Густые ресницы ее за большими, с голубоватыми стеклами очками подрагивали. По-детски пухлые, подкрашенные помадой губы влажно блестели. Лицу её с гладкой ухоженной кожей не хватало пустячка – вуали, мушки на щеке. И была бы она похожа на молоденькую супругу какого-нибудь крупного губернского чиновника из чеховских рассказов, возвращающуюся с юга в свой город, или на курсистку, попавшую в простолюдье и тесноту неприбранного общего вагона, не будь на ней современной синтетической шубки тигровой расцветки и этой вязаной шапочки по моде – «головка должна быть маленькой и аккуратной».
Красильников посмотрел в её лицо долгим и внимательным взглядом: что-то щемяще острое всплывало в его душе, память заработала лихорадочно, скоро, прогоняя остатки вальяжной дремоты, покоя. Где он видел эту женщину? Кого она напоминает ему? Он продолжал смотреть в её лицо – дерзко, в упор, забыв в эти минуты несущийся поезд, сладко прильнувшую к плечу жену, говорливых старух – соседок по лавке, уже надоевших мелочными пересудами о невестках и непутевых зятьях.
Женщина открыла глаза, – он знал, что сейчас вспыхнут эти густые ресницы, – посмотрела на него испуганным скользящим взглядом. Какие-то секунды рассеянно изучала она мелькающие за окном темно-зеленые пики елок и. магнитно повернула к нему яркое лицо. В карих глазах её еще держалась тень нечаянного испуга, но она уже овладела собой, поправила заломившийся от неловкого сидения воротник шубки, посмотрела на Красильникова с тайным вопросительным интересом.
Он опустил взгляд. Когда вновь поднял его, глаза женщины опять были прикрыты, но в легком трепете ресниц угадывалась уже настороженность, ожидание. Он сунул руку в карман полушубка за сигаретами, остро захотелось курить.
– Куда ты? – пошевелилась у плеча жена.
– Выйду в тамбур, подымлю.
Женщина смотрела на них обоих из-под полуопущенных век оценивающе, пристально, и тогда Красильников встал, уже не в силах владеть терзавшими его чувствами: он вспомнил, кого напоминает ему эта вагонная незнакомка. Женщина взглянула на него растерянно, и он прочел в этом взгляде упрек, сожаление и внезапно народившееся доверие.
В пустом рабочем тамбуре он потянул вниз ручку окна, подставив лицо секущему ветру, снова задвинул раму, закурил.
…Той весной ему исполнилось восемнадцать лет, и он заканчивал учебу в годичном училище механизации. Выпуск должен был состояться летом, в середине июля, затем распределение по хозяйствам – на трактора, комбайны, механиками животноводческих ферм. А пока была ещё целая вечность вольной курсантской жизни. И весна на дворе. Апрель. С прогалинами вытаявших полянок, свистом скворцов на высоченных тополях поселкового парка, где пацанва уже опробовала поржавевшие за зиму качели, стучал плотник, заменяя прогнившие доски забора и танцплощадки. Грязные сугробы совсем уже оползли в кюветы, низинные околицы поселка потонули в синем разливе талых вод, что пробивали себе шумливые руслица к речке. Она набухала еще подо льдом, готовясь вот-вот хлынуть пенным напором.
Двор училища был размолот гусеницами тракторов. Трещали «пускачи», голосисто заходились на высоких нотах, им откликались утробно-гулко, словно сердясь, дизеля. Острей, чем зимой, пахло соляркой, мазутом, тем неповторимым запахом мастерских и кузницы, который приятен молодой душе, если эта душа влюблена еще и в железный этот рокот и мечтает о том дне, когда сама станет им управлять.
Вася Красильников был из породы сельских мечтателей.
На дворе училища курсанты тренировались в вождении машин. Под присмотром мастеров занимались регулировками, техническим обслуживанием, ревниво посматривали друг за другом, неожиданно схватывались в снежки у гаража, где еще белела ноздреватая губка сугроба.
После ужина в столовке стайками шли фланировать по поселку, заводили знакомства, а порой и задирали местных ребят за обидное прозвище «капустники».
А весна делала свое дело. То вдруг прокатывался по училищу слух, что какой-то Петя из восьмой группы женился на поселковой, то вдруг директора атаковала девица с жалобой на курсанта Шуру: обещал жениться, обманул, бросил. Пойди тут разыщи Шурика в пяти сотнях курсантской «капусты»! Не выстраивать же училище для опознания? Директор хмурился, разводил руками, советовал девице – «хоть фамилию спрашивать, прежде чем».
Делала весна свое дело.
В училищном клубе объявили танцевальный вечер. Гремя яловыми ботинками и кирзой сапог, «капуста» выдавала на кругу кренделя. Девчат пришло немного, и они оказались в цене.
Вася Красильников, рослый парень со средним образованием и пепельным вьющимся чубом, на весь вечер завладел вниманием смуглой хохотушки Валентины, да и она не отходила ни на шаг. Рассказывал Вася училищные байки, как одного парня гоняли по цехам от мастера к мастеру с ведерком – в поисках компрессии, как другого заставляли крутить в тракторном цехе вытяжной вентилятор. Байки были с «бородой», доставшиеся по наследству от старичков-выпускников, но Валентина с интересом внимала. Были они, что называется, в приподнятом настроении, и, когда прощались у её калитки, Вася полез целоваться.
– Так сразу? – сказала Валентина в упор, не отстраняясь.
– Вот так сразу! А что? – подрастерялся Вася. И, одолев невесть откуда взявшуюся робость, спросил без прежнего напора:
– Когда встретимся?
– Я по сменам работаю. Завтра нет, лучше послезавтра, кончаем в одиннадцать вечера. Если не забоишься, – Валентина усмехнулась, – приходи к проходной льнозавода.
И начал Вася ходить её встречать туда – за поселок, по чернильной темноте, по лужам, подернутым к ночи стеклянным холодком. Были еще подружки Валентины – тоже в пыльных телогрейках, замотанные платками. Девушки по очереди отставали, шли к своим домам, и они наконец оставались одни посреди ночи, весны. Долго целовались возле калитки, и Вася летел в общежитие, нес в груди небесный восторг. Потом так же долго лежал с открытыми глазами, смиряя гордость, признаваясь уже себе, что, кажется, жестоко влюбился.
Веселым голосом, очень похожим на дочерин, встречала его следующим вечером мать Валентины:
– Валька, вставай, хватит потягаться, кавалер пришел!
– А я не потягаюсь, вот еще новости! – выходила из другой комнаты девушка, упруго выступая на крепеньких стройных ногах, обтянутых прозрачным капроном. Сиреневая непритязательная кофточка, подведенные помадой губы да еще темные завитки прически, открывающей смуглую чистоту шеи. Вся она светилась чистой, чарующей, неожиданной недоступностью и оттого была еще более притягательной.
– Вырядилась! – плескала руками мать. – Куда это вы, грязища такая. Одень сапоги хоть. Парень, гляди, в сапогах.
– Перенесет, если надо, через лужу, – она стреляла глазами в Васю, – мы же в кино идем.
В кино ходили часто.
В фойе кинотеатра их поджидала подружка Валентины – Зинка. И Вася, глянув в печально-голубые, ждущие Зинкины глаза, брал три билета, потом шел в буфет за конфетами.
Под шелест конфетных оберток просматривали киножурнал, конфеты кончались, и губы Валентины сластили шоколадом.
– Всю помаду съел, шептала она, – возьми платочек у меня в кармане, утрись.
Он скользил рукой в карман её легкого пальто, обжигаясь о тугое бедро, и что там происходило на экране – не имело интереса.
– Валя, зачем она нам – Зинка твоя?
– Пусть. У неё парня нет.
– Какое мне дело. Я хочу, чтоб только ты была моей со мной.
– Эгоист. Я и так, Вася, вся до капельки твоя.
Была ли в этом шепоте безоглядная откровенность или девчоночья легкомысленная игривость, Вася, по юности лет, не мог еще разобраться. Валентине недавно исполнилось семнадцать, считала она себя вполне взрослой, самостоятельной. Не закончив десятый класс, пошла работать. Надо было поднимать на ноги Юльку – сестренку, шестиклассницу. Отец умер четыре года назад. И матери было трудно растить двоих. Вася узнал обо всем этом от матери Валентины, с которой так уютно и сердечно разговаривали они на кухне за чаем.
– Валя, зачем ты всегда берешь Зинку? – домогался он опять у палисадника, после кино.
Она смеялась, шутливо колотя ему в грудь:
– Эгоист, эгоист. Не стану с тобой целоваться! – и прижималась к нему с какой-то отчаянной порывистостью, потом опять отталкивала и убегала за калитку. – До завтра.
Весь май он провел на посевной в своей деревне.
Лето набирало уже силу, погромыхивало, раскатывая грома желанных гроз и ливней, выветрило, подсушило большаки и полевые дороги, брызнуло темно-зеленым малахитом яровых всходов. Но весна еще бросалась в теплые рассветы и долгие вечера охапками сирени, молочной кипенью зацветающих яблонь-дичков. И тополиная листва еще пахла терпко и духовито.
Группы с посевной съехались в училище день в день. И Вася, кинув чемоданишко под койку, побежал к Валентине.
– Нет её дома! – посочувствовала её мать.
– Где ж она?
– Юлька, ты не знаешь, где Валентина?
Тоненькая девочка с шоколадно-карими большими глазами и толстой косой с любопытством выпорхнула из другой комнаты:
– Не знаю, мама.
Ночью он плохо спал, метался, как в жару, мерещились ему картины измены: своенравная девчонка! Столько времени прошло: почти полтора месяца, целая вечность! Начинал вдруг винить и себя – не написал за ту пору ни одного ей письма. Оправдывал себя – до писем ли было, даже ночевали в полевых вагончиках!
Утром в столовой к нему подошел училищный физрук:
– Районные соревнования сегодня, побежишь на полторы тысячи метров?
– Без тренировок? – нахохлился и без того взъерошенный Вася. – Ждите, выдам результат!
– Ты что, Красильников? А честь училища? У тебя же второй разряд на этой дистанции. Не пил вчера с возвращения?
Вася помотал чубом, зачищая в тарелке перловку.
Потом, к полудню, гремели спортивные марши, плескались на алюминиевых шестах разноцветные флаги и транспаранты. Стадион торговал мороженым, пирожками, теплой газировкой. Трибуны были полны пестрой воскресной публикой.
На полуторакилометровой дистанции старт взяли человек десять. Держались кучно, не вырываясь вперед, не отставая, прицениваясь друг к другу. Забег вел парень в шиповках, и Вася, приноравливаясь к его размашистому лошадиному маху, держался рядом, понимая, что на третьем круге парень постарается оторваться.
Трибуны кричали азартно, весело. На вираже Вася кинул взгляд на своих училищных. Они чернели отдельным островком, поблескивая лаком козырьков форменных фуражек.
Валентину он приметил в центре трибуны. Сидела с каким-то пижоном в яркой тенниске. Они о чем-то говорили, не обращая внимания на то, что делается в эти минуты на беговой дорожке. Вася еще успел увидеть, как засмеялась Валентина, тряхнув прической, как пижон приобнял ее за плечи.
Горячо ударило в виски, дрогнуло под коленками. И училищная братва – «капуста», словно почувствовала его состояние, гулко затрубила, перекрывая другие голоса:
– Жми, Вася, жми, Красильников! Дава-а-ай!
На вираже четвертого круга вышли с парнем в шиповках, как сказал потом физрук, «копыто в копыто». Остальные поотстали, растянулись.
Шиповки парня хищно терзали прикатанный шлак и гравий гаревой дорожки, ноги работали, как шатуны. Оставалась последняя прямая. Васе казалось, что силы вот-вот оставят его и он позорно рухнет на виду у всех.
В какое-то мгновение он увидел оскаленное, залитое потом лицо соперника и вышел на корпус вперед.
– Ха-а-а! – взорвались трибуны.
Алой молнией прострелила взор финишная ленточка. Едва коснувшись её грудью, Вася со всего маху распластался на земле, колюче обдирая кожу локтей и коленей. Парень в шиповках помог подняться, одобрительно хлопнул по плечу.
Возникла откуда-то Зинка с бутылкой газировки:
– Молодец, Вася! Попей вот.
– А, это ты, Зинка! Подожди, я переоденусь.
Когда он вышел из душа, освеженный, с мокрыми волосами, народ уже расходился. Они протиснулись сквозь густую толчею в воротах стадиона, освобожденно пошагали к тротуару. И тут он опять увидел Валентину. Она тоже приметила их издали, дважды оглянулась, пристально посмотрела и какой-то ленивой походкой потянулась за пижоном в тенниске.
Переживаешь? – спросила Зинка. – Не стоит! – и доверчиво, жадно заглянула ему в глаза.
– Куда тебя проводить? – спросил Вася.
– Мне домой. Ага, проводи, Вася, – обрадовалась Зинка.
Под вечер в общежитие училища прибежала с запиской Юлька: «Нам надо встретиться. Обязательно! Слышишь. Приходи, буду дома».
– Как дела почтальонша? – прочитав записку, подмигнул он девочке.
– Мирово! Каникулы начались.
– А она что делает?
– Сидит, в окошко смотрит. Злая какая-то. А ты ответ писать будешь?
– Не буду, Юлька. Скажи ей, что дядя Вася победил сегодня самого себя.
– Как это самого себя? – тряхнула косой Юлька. – Она просила, чтоб ты написал. Мы с мамой к бабушке уходим сейчас, – хитро зашептала девочка, – надо навестить, – зачем-то добавила совсем по-взрослому.
Через час, порывисто поднявшись с койки, он упругой, скорой походкой зашагал к знакомому палисаднику. Когда открыл дверь и переступил порог, внезапно, не стучась, она, стоя лицом к зеркалу, испуганно, с широко распахнутыми глазами обернулась к нему, и они кинулись друг к другу в таком страстном взрослом порыве, какой бывает, может быть, раз в жизни и остается потом в памяти навсегда.
– Ты меня не отдавай никому, – заговорила она порывисто, скороговоркой, целуя его в глаза, в лоб, в щеки.
– Валя, Валя, – он чувствовал, как оттаивает в груди горькая ледышка обиды, недавней ненависти к ней.
– Хороший ты мой. Ты слышишь, я буду ждать тебя всегда. Ты пойдешь на службу, я тебя буду ждать. Хоть три, хоть четыре года. Ну скажи, что ты любишь меня. Я хочу это знать сейчас.
– Очень люблю.
– Подожди. Отпусти меня. Мне тесно, душно, – в торопливой нервной решительности она отступила от него к кровати, начала быстро расстегивать пуговицы халатика, освободясь, бросила его на стул, мраморно белея всей крепенькой фигуркой сформировавшегося девичьего тела.
Потом еще какое-то время лежала она, стиснув зубы и закрыв глаза, пока так же решительно не встала, подняла скомканные его брюки.
– Одевайся! – сказала она со злинкой.
Потом вышла на кухню, вернулась, неся в стакане красное вино.
– Выпей. Я хочу, чтоб ты выпил. Тебе нехорошо?
Он смотрел на нее во все глаза, подчиняясь повелительному тону.
– Мне хорошо, Валя. Почему ты решила.
– Больше так не будет. Больше я тебе не позволю.
Больше она не позволила.
Они встречались, ходили в кино, на танцплощадку, купались и загорали по выходным на речке, подолгу стояли у ее палисадника, строили планы будущей жизни вместе.
Была юность, было лето. И впереди – целая жизнь!
Однажды она опять исчезла, не сказавшись. Мать объяснила, что уехала в город покупать босоножки, вернется завтра. Он взял адрес, где она должна была остановиться у родственников. Дважды за ночь съездил в этот город и, уже возвращаясь, под утро, нашел её в полутемном общем вагоне, дремлющую возле окна.
– Ты сумасшедший, – сказала она, потирая сонные веки. – Ты невозможный! – и смотрела на него нежно, обрадованно. – Ты зачем меня преследуешь, я запрещаю тебе.
Остаток пути она спала, по-детски прижавшись к его плечу.
Через две недели Вася Красильников с отличием окончил училище и его одного из всей «капустной» братвы послали продолжать учебу в сельскохозяйственном институте.
– Поезжай, – сказала Валентина. – Ты у нас победитель, поезжай.
– Валюша, мы скоро встретимся, – чувствуя тяжесть слов, проговорил он.
Больше они не встретились. Рассказывали ему потом, что в сентябре она уехала на Крайний Север и вскоре вышла замуж.
Через тринадцать лет в научно-исследовательский институт, где он работал, пришла на его имя телеграмма: «Буду проездом. Поезд «Иркутск – Москва». Вагон девятый. Хочу видеть. Валентина».
Телеграмму принесли с опозданием.
Не докурив вторую сигарету, Красильников заторопился в вагон. За окошком мелькнула будка дежурного по переезду, нарисовались знакомые елки, опушенные клочковатым снегом. Опять толкнуло на стрелке. Поезд подходил к станции.
Он дотронулся до плеча жены.
– Я не сплю. Сейчас, сейчас. Подъезжаем, да?
Женщина напротив рассеянно листала «Огонек», держа его на весу в маленьких гладких руках.
Пропуская жену вперед и взяв с полки рюкзак, Красильников еще раз оглянулся. Женщина смотрела на него, уже не отводя глаз, растерянно и сожалеюще. Она была бы похожа на молоденькую супругу какого-нибудь губернского чиновника из чеховских рассказов, или на курсистку, попавшую в неуютную толчею общего вагона, если бы… Была бы похожа…
Он улыбнулся ей, виновато пожимая плечами, словно хотел сказать: «Ничего не поделаешь, такова жизнь»…
До избушки шли молча. Похрустывал снежок. Звонко в морозном дне стрекотала сорока. В переулке их встретил соседский песик Верный, радостно запрыгал, все пытаясь лизнуть руку. Жена дала Верному заранее приготовленную куриную косточку.
Он растопил печку. Чугунная плита быстро нагревалась, истекая теплом и отсыревшими запахами оттаявшей известки, глины.
Жена стояла в пальто у плиты, держа над ней зябкие ладони. Он сидел на корточках подле накалившейся уже дверцы-заслонки и смотрел, как в окошечке её, словно в маленькой домне, клокотали и бились языки огня.
– Ты смотрел на эту женщину! – проговорила жена.
– Смотрел, – согласно кивнул Красильников.
– Кого-то тебе напомнила, да? – она хорошо знала мужа,
– Да-а, – бросил он отрывисто, не глядя ей в глаза.
– Ну ладно. Иди затопи баню.
Февраль 1985 г.
Н. В. Денисов
ЖЕНЩИНА НАПРОТИВ
Январское, воскресное еще сизоватое, раннее утро. Разбухшая от стужи, каменной тяжести, вагонная дверь. Ледяные ступеньки. Могильно-стылый пенал тамбура. Кашель и пар выдохов. Сразу, за какие-то минуты, озябнув на открытом, как полигон, перроне, подошедший пригородный поезд брали молчаливым приступом. Два паренька в кроличьих шапках, завязанных под подбородком тесемками, в болоньевых курточках, делавших их похожими на близнецов, первыми повисли на поручнях.
Кандидат наук Красильников, отпустив жену, ринувшуюся в передовые цепи атакующих вагон, перекинув обе лямки рюкзака на правое плечо, стал ждать конца посадки. Он знал, жена, как всегда, удачно пробьется, протиснется, займет удобное местечко у окна со столиком. «Ладно, пусть займет хоть себе, – подумал Красильников, – ему можно и постоять – езды до места какой-то час». Рядом встал мужик с отечной щекой и путейской тужурке. Возле ног его, дрябло переступая на высоких костистых ногах понуро торчал гладкошерстный худущий дог. Пес время от времени поднимал на мужика доверчивый в свете перронного фонаря взгляд, но тотчас ронял его, и тяжелая с полуведерный чугун голова пса неестественно дергалась.
– Дог! – сказал Красильников, не ожидая никакого ответа. Просто больной вид когда-то красивой породистой собаки вызвал у него чувство жалости.
– На вокзале подобрал, – прокуренной хрипотцой произнес путеец. – Поманил, а он и рад.
– Потерял кто-то, может, бросили! Оголодал, – сказал Красильников сочувственно.
– А ничего, шапка добрая выйдет! – путеец добродушно потрепал безвольного пса по ватному загривку и втолкнул в морозный тамбур.
Красильников вошел последним. Путеец собрался еще продолжить начатый разговор, проскрежетал, мол, воскресенье, людей едет много – и на дачи, и в деревни к родне, могли б еще пару вагонов прицепить. Красильников не ответил, со злостью на путейца нажал на ручку двери, протиснулся в нутро вагона. В тесном чреве его было хоть и темно, но теплее. Плакал ребенок, ругалась какая-то старуха. Кто помоложе, вздымали над головами сумки, авоськи, устраивали их на верхние полки. Устраивались сами. Обычная посадочная толчея, которую Красильников раньше принимал привычно, без лишних нервов.
Протискиваясь в забитом людьми проходе, он вышаривал в полумраке жену, ее песцовую шапку, такой же белый воротник пальто.
– Ишь ты, как царица расселась! Одна на двух местах! – услышал он все тот же старушечий голос.
– Вася, иди ко мне, а то меня атакуют! – весело сказала жена. Красильников бросил рюкзак на полку, сел рядом и она мягко приникла к его плечу.
Поезд тронулся. Три вагона, прицепленные к тепловозу, мотало и било на стрелках станции, как игрушечные. Мощному локомотиву и впрямь было пустяшным делом тянуть этакий состав. И он, словно стесняясь легкой работы, небрежно перетягивал вагоны с ветки на ветку, пока не толкнуло на последней стрелке и колеса не покатились по прямой линии. Замелькали ряды гаражей с плоскими, как взлетная полоска, крышами, опущенный шлагбаум железнодорожного переезда с упершимся в него тупым рылом автобуса, последние окраинные домишки и поезд втянулся в Лесозащитную шеренгу тополей и акаций.
Красильников устроился поудобней, закрыл глаза, в полудреме осязая через полушубок теплое плечо жены, щекочущее покалывание меха её шапки, и так сидел с ощущением уравновешенного уже покоя, уверенности и предчувствия радостей воскресного дня – опять они будут вдвоем, без лишнего глаза в своей дачной избушке.
Они купили ее несколько лет назад на небольшой пригородной станции – сиротливую, одинокую после помершего хозяина. Красильников привел избушку в порядок, поправил ворота, заборы, изладил даже небольшую баньку. Все это – в первом азарте, воодушевлении. Хлопот хватало. А весной вдоволь пришлось поворочать лопатами на участке, сажать картошку, разную овощную зелень. Но и это – с пользой для семьи.
Шли годы – третий, четвертый. И они стали вдруг охладевать к дачным заботам. Летом огород не очень-то отпускал, чтоб съездить куда-то к морю, как все порядочные люди. Отдохнуть, южного загара набраться. Еще в расцвете сил, а дети, которым отдали все молодые годы, теперь подросли, старшая дочь сама начинает невеститься – шестнадцатый год.
Вагон толкнуло, скрипнули тормоза. Первый полустанок. Вошло несколько человек. Красильников приоткрыл глаза – уже посветлело. Через пятьдесят минут, минуя, пять вот таких кратких остановок, встанет поезд возле коричневого вокзальчика их станции и они, бодро хрустя снежком, доберутся до своей избушки. Будут щелкать дрова в печке, запахнет березовым дымом, и они, еще в одежде, станут терпеливо дожидаться, когда наберется достаточно тепла, чтоб расстегнуться, раздеться, почувствовать волю, беспечность выходного дня, радуясь физическому здоровью, необузданной, как в первые молодые годы, тяге друг к другу.
Потом он выйдет, уже основательно расчистит тропинку к заметенной снегом поленнице, наколет дров для баньки, наносит из колодца воды в оба бака – горячий и холодный.
Вспыхнут сухие поленья и в банной печке, и заработает она с придыхом, с гулкой тягой в трубе, пуская в морозное небо сначала белесые колечки, а потом черную, антрацитной вязкости густоту дыма.
А на дворе, на огороде, над крышей избушки и соседних домиков, далеко окрест, в полях, вплоть до синей кромки лесов, снег, снег в серебристых и алмазных чешуйках будет вспыхивать и гаснуть под низким январским солнышком.
И будет думать он, стоя посреди ограды, о том, что хорошо все-таки не продали избушку прошлой осенью, что вот совсем недавно открыли зимнюю её прелесть, когда не надо хлопотать в огороде до седьмого пота, успевать до вечернего поезда переделать за выходной все дела, а потом, в последние уж минуточки, бежать к платформе.
Пройдет еще полтора часа, он распарит веник над каменкой и, пахнущий неутомимым духом березового листа, войдет в избушку и скажет:
– Баня готова!
И жена, счастливо смеясь, станет раздеваться тут же, не мешкая, освобождаясь от последних одежд, русалочно распустит волосы, засияет бархатисто-матовым овалом узких плеч и внезапной белизной маленьких, сохранивших девичью упругость грудок, покачивая матерым станом, подхватит чистый халатик и кинется – пальто внакидку – через двор в парящий предбанник.
Вагон опять вздрогнул, остановился. Красильников, считая про себя все эти частые остановки, вспомнил, что это третья от города, совсем маленькая, с единственным на две квартиры казенным домом путевых обходчиков – здесь садились редко. Но вошел человек, и Красильникова, туго толкая в плечо, попросили потесниться. Он открыл глаза и в ясном уже свете утра увидел перед собой, напротив, красивое женское лицо, обрамленное легкой вязаной шапочкой. Женщина тоже дремала, прислонясь к стенке вагона. Густые ресницы ее за большими, с голубоватыми стеклами очками подрагивали. По-детски пухлые, подкрашенные помадой губы влажно блестели. Лицу её с гладкой ухоженной кожей не хватало пустячка – вуали, мушки на щеке. И была бы она похожа на молоденькую супругу какого-нибудь крупного губернского чиновника из чеховских рассказов, возвращающуюся с юга в свой город, или на курсистку, попавшую в простолюдье и тесноту неприбранного общего вагона, не будь на ней современной синтетической шубки тигровой расцветки и этой вязаной шапочки по моде – «головка должна быть маленькой и аккуратной».
Красильников посмотрел в её лицо долгим и внимательным взглядом: что-то щемяще острое всплывало в его душе, память заработала лихорадочно, скоро, прогоняя остатки вальяжной дремоты, покоя. Где он видел эту женщину? Кого она напоминает ему? Он продолжал смотреть в её лицо – дерзко, в упор, забыв в эти минуты несущийся поезд, сладко прильнувшую к плечу жену, говорливых старух – соседок по лавке, уже надоевших мелочными пересудами о невестках и непутевых зятьях.
Женщина открыла глаза, – он знал, что сейчас вспыхнут эти густые ресницы, – посмотрела на него испуганным скользящим взглядом. Какие-то секунды рассеянно изучала она мелькающие за окном темно-зеленые пики елок и. магнитно повернула к нему яркое лицо. В карих глазах её еще держалась тень нечаянного испуга, но она уже овладела собой, поправила заломившийся от неловкого сидения воротник шубки, посмотрела на Красильникова с тайным вопросительным интересом.
Он опустил взгляд. Когда вновь поднял его, глаза женщины опять были прикрыты, но в легком трепете ресниц угадывалась уже настороженность, ожидание. Он сунул руку в карман полушубка за сигаретами, остро захотелось курить.
– Куда ты? – пошевелилась у плеча жена.
– Выйду в тамбур, подымлю.
Женщина смотрела на них обоих из-под полуопущенных век оценивающе, пристально, и тогда Красильников встал, уже не в силах владеть терзавшими его чувствами: он вспомнил, кого напоминает ему эта вагонная незнакомка. Женщина взглянула на него растерянно, и он прочел в этом взгляде упрек, сожаление и внезапно народившееся доверие.
В пустом рабочем тамбуре он потянул вниз ручку окна, подставив лицо секущему ветру, снова задвинул раму, закурил.
…Той весной ему исполнилось восемнадцать лет, и он заканчивал учебу в годичном училище механизации. Выпуск должен был состояться летом, в середине июля, затем распределение по хозяйствам – на трактора, комбайны, механиками животноводческих ферм. А пока была ещё целая вечность вольной курсантской жизни. И весна на дворе. Апрель. С прогалинами вытаявших полянок, свистом скворцов на высоченных тополях поселкового парка, где пацанва уже опробовала поржавевшие за зиму качели, стучал плотник, заменяя прогнившие доски забора и танцплощадки. Грязные сугробы совсем уже оползли в кюветы, низинные околицы поселка потонули в синем разливе талых вод, что пробивали себе шумливые руслица к речке. Она набухала еще подо льдом, готовясь вот-вот хлынуть пенным напором.
Двор училища был размолот гусеницами тракторов. Трещали «пускачи», голосисто заходились на высоких нотах, им откликались утробно-гулко, словно сердясь, дизеля. Острей, чем зимой, пахло соляркой, мазутом, тем неповторимым запахом мастерских и кузницы, который приятен молодой душе, если эта душа влюблена еще и в железный этот рокот и мечтает о том дне, когда сама станет им управлять.
Вася Красильников был из породы сельских мечтателей.
На дворе училища курсанты тренировались в вождении машин. Под присмотром мастеров занимались регулировками, техническим обслуживанием, ревниво посматривали друг за другом, неожиданно схватывались в снежки у гаража, где еще белела ноздреватая губка сугроба.
После ужина в столовке стайками шли фланировать по поселку, заводили знакомства, а порой и задирали местных ребят за обидное прозвище «капустники».
А весна делала свое дело. То вдруг прокатывался по училищу слух, что какой-то Петя из восьмой группы женился на поселковой, то вдруг директора атаковала девица с жалобой на курсанта Шуру: обещал жениться, обманул, бросил. Пойди тут разыщи Шурика в пяти сотнях курсантской «капусты»! Не выстраивать же училище для опознания? Директор хмурился, разводил руками, советовал девице – «хоть фамилию спрашивать, прежде чем».
Делала весна свое дело.
В училищном клубе объявили танцевальный вечер. Гремя яловыми ботинками и кирзой сапог, «капуста» выдавала на кругу кренделя. Девчат пришло немного, и они оказались в цене.
Вася Красильников, рослый парень со средним образованием и пепельным вьющимся чубом, на весь вечер завладел вниманием смуглой хохотушки Валентины, да и она не отходила ни на шаг. Рассказывал Вася училищные байки, как одного парня гоняли по цехам от мастера к мастеру с ведерком – в поисках компрессии, как другого заставляли крутить в тракторном цехе вытяжной вентилятор. Байки были с «бородой», доставшиеся по наследству от старичков-выпускников, но Валентина с интересом внимала. Были они, что называется, в приподнятом настроении, и, когда прощались у её калитки, Вася полез целоваться.
– Так сразу? – сказала Валентина в упор, не отстраняясь.
– Вот так сразу! А что? – подрастерялся Вася. И, одолев невесть откуда взявшуюся робость, спросил без прежнего напора:
– Когда встретимся?
– Я по сменам работаю. Завтра нет, лучше послезавтра, кончаем в одиннадцать вечера. Если не забоишься, – Валентина усмехнулась, – приходи к проходной льнозавода.
И начал Вася ходить её встречать туда – за поселок, по чернильной темноте, по лужам, подернутым к ночи стеклянным холодком. Были еще подружки Валентины – тоже в пыльных телогрейках, замотанные платками. Девушки по очереди отставали, шли к своим домам, и они наконец оставались одни посреди ночи, весны. Долго целовались возле калитки, и Вася летел в общежитие, нес в груди небесный восторг. Потом так же долго лежал с открытыми глазами, смиряя гордость, признаваясь уже себе, что, кажется, жестоко влюбился.
Веселым голосом, очень похожим на дочерин, встречала его следующим вечером мать Валентины:
– Валька, вставай, хватит потягаться, кавалер пришел!
– А я не потягаюсь, вот еще новости! – выходила из другой комнаты девушка, упруго выступая на крепеньких стройных ногах, обтянутых прозрачным капроном. Сиреневая непритязательная кофточка, подведенные помадой губы да еще темные завитки прически, открывающей смуглую чистоту шеи. Вся она светилась чистой, чарующей, неожиданной недоступностью и оттого была еще более притягательной.
– Вырядилась! – плескала руками мать. – Куда это вы, грязища такая. Одень сапоги хоть. Парень, гляди, в сапогах.
– Перенесет, если надо, через лужу, – она стреляла глазами в Васю, – мы же в кино идем.
В кино ходили часто.
В фойе кинотеатра их поджидала подружка Валентины – Зинка. И Вася, глянув в печально-голубые, ждущие Зинкины глаза, брал три билета, потом шел в буфет за конфетами.
Под шелест конфетных оберток просматривали киножурнал, конфеты кончались, и губы Валентины сластили шоколадом.
– Всю помаду съел, шептала она, – возьми платочек у меня в кармане, утрись.
Он скользил рукой в карман её легкого пальто, обжигаясь о тугое бедро, и что там происходило на экране – не имело интереса.
– Валя, зачем она нам – Зинка твоя?
– Пусть. У неё парня нет.
– Какое мне дело. Я хочу, чтоб только ты была моей со мной.
– Эгоист. Я и так, Вася, вся до капельки твоя.
Была ли в этом шепоте безоглядная откровенность или девчоночья легкомысленная игривость, Вася, по юности лет, не мог еще разобраться. Валентине недавно исполнилось семнадцать, считала она себя вполне взрослой, самостоятельной. Не закончив десятый класс, пошла работать. Надо было поднимать на ноги Юльку – сестренку, шестиклассницу. Отец умер четыре года назад. И матери было трудно растить двоих. Вася узнал обо всем этом от матери Валентины, с которой так уютно и сердечно разговаривали они на кухне за чаем.
– Валя, зачем ты всегда берешь Зинку? – домогался он опять у палисадника, после кино.
Она смеялась, шутливо колотя ему в грудь:
– Эгоист, эгоист. Не стану с тобой целоваться! – и прижималась к нему с какой-то отчаянной порывистостью, потом опять отталкивала и убегала за калитку. – До завтра.
Весь май он провел на посевной в своей деревне.
Лето набирало уже силу, погромыхивало, раскатывая грома желанных гроз и ливней, выветрило, подсушило большаки и полевые дороги, брызнуло темно-зеленым малахитом яровых всходов. Но весна еще бросалась в теплые рассветы и долгие вечера охапками сирени, молочной кипенью зацветающих яблонь-дичков. И тополиная листва еще пахла терпко и духовито.
Группы с посевной съехались в училище день в день. И Вася, кинув чемоданишко под койку, побежал к Валентине.
– Нет её дома! – посочувствовала её мать.
– Где ж она?
– Юлька, ты не знаешь, где Валентина?
Тоненькая девочка с шоколадно-карими большими глазами и толстой косой с любопытством выпорхнула из другой комнаты:
– Не знаю, мама.
Ночью он плохо спал, метался, как в жару, мерещились ему картины измены: своенравная девчонка! Столько времени прошло: почти полтора месяца, целая вечность! Начинал вдруг винить и себя – не написал за ту пору ни одного ей письма. Оправдывал себя – до писем ли было, даже ночевали в полевых вагончиках!
Утром в столовой к нему подошел училищный физрук:
– Районные соревнования сегодня, побежишь на полторы тысячи метров?
– Без тренировок? – нахохлился и без того взъерошенный Вася. – Ждите, выдам результат!
– Ты что, Красильников? А честь училища? У тебя же второй разряд на этой дистанции. Не пил вчера с возвращения?
Вася помотал чубом, зачищая в тарелке перловку.
Потом, к полудню, гремели спортивные марши, плескались на алюминиевых шестах разноцветные флаги и транспаранты. Стадион торговал мороженым, пирожками, теплой газировкой. Трибуны были полны пестрой воскресной публикой.
На полуторакилометровой дистанции старт взяли человек десять. Держались кучно, не вырываясь вперед, не отставая, прицениваясь друг к другу. Забег вел парень в шиповках, и Вася, приноравливаясь к его размашистому лошадиному маху, держался рядом, понимая, что на третьем круге парень постарается оторваться.
Трибуны кричали азартно, весело. На вираже Вася кинул взгляд на своих училищных. Они чернели отдельным островком, поблескивая лаком козырьков форменных фуражек.
Валентину он приметил в центре трибуны. Сидела с каким-то пижоном в яркой тенниске. Они о чем-то говорили, не обращая внимания на то, что делается в эти минуты на беговой дорожке. Вася еще успел увидеть, как засмеялась Валентина, тряхнув прической, как пижон приобнял ее за плечи.
Горячо ударило в виски, дрогнуло под коленками. И училищная братва – «капуста», словно почувствовала его состояние, гулко затрубила, перекрывая другие голоса:
– Жми, Вася, жми, Красильников! Дава-а-ай!
На вираже четвертого круга вышли с парнем в шиповках, как сказал потом физрук, «копыто в копыто». Остальные поотстали, растянулись.
Шиповки парня хищно терзали прикатанный шлак и гравий гаревой дорожки, ноги работали, как шатуны. Оставалась последняя прямая. Васе казалось, что силы вот-вот оставят его и он позорно рухнет на виду у всех.
В какое-то мгновение он увидел оскаленное, залитое потом лицо соперника и вышел на корпус вперед.
– Ха-а-а! – взорвались трибуны.
Алой молнией прострелила взор финишная ленточка. Едва коснувшись её грудью, Вася со всего маху распластался на земле, колюче обдирая кожу локтей и коленей. Парень в шиповках помог подняться, одобрительно хлопнул по плечу.
Возникла откуда-то Зинка с бутылкой газировки:
– Молодец, Вася! Попей вот.
– А, это ты, Зинка! Подожди, я переоденусь.
Когда он вышел из душа, освеженный, с мокрыми волосами, народ уже расходился. Они протиснулись сквозь густую толчею в воротах стадиона, освобожденно пошагали к тротуару. И тут он опять увидел Валентину. Она тоже приметила их издали, дважды оглянулась, пристально посмотрела и какой-то ленивой походкой потянулась за пижоном в тенниске.
Переживаешь? – спросила Зинка. – Не стоит! – и доверчиво, жадно заглянула ему в глаза.
– Куда тебя проводить? – спросил Вася.
– Мне домой. Ага, проводи, Вася, – обрадовалась Зинка.
Под вечер в общежитие училища прибежала с запиской Юлька: «Нам надо встретиться. Обязательно! Слышишь. Приходи, буду дома».
– Как дела почтальонша? – прочитав записку, подмигнул он девочке.
– Мирово! Каникулы начались.
– А она что делает?
– Сидит, в окошко смотрит. Злая какая-то. А ты ответ писать будешь?
– Не буду, Юлька. Скажи ей, что дядя Вася победил сегодня самого себя.
– Как это самого себя? – тряхнула косой Юлька. – Она просила, чтоб ты написал. Мы с мамой к бабушке уходим сейчас, – хитро зашептала девочка, – надо навестить, – зачем-то добавила совсем по-взрослому.
Через час, порывисто поднявшись с койки, он упругой, скорой походкой зашагал к знакомому палисаднику. Когда открыл дверь и переступил порог, внезапно, не стучась, она, стоя лицом к зеркалу, испуганно, с широко распахнутыми глазами обернулась к нему, и они кинулись друг к другу в таком страстном взрослом порыве, какой бывает, может быть, раз в жизни и остается потом в памяти навсегда.
– Ты меня не отдавай никому, – заговорила она порывисто, скороговоркой, целуя его в глаза, в лоб, в щеки.
– Валя, Валя, – он чувствовал, как оттаивает в груди горькая ледышка обиды, недавней ненависти к ней.
– Хороший ты мой. Ты слышишь, я буду ждать тебя всегда. Ты пойдешь на службу, я тебя буду ждать. Хоть три, хоть четыре года. Ну скажи, что ты любишь меня. Я хочу это знать сейчас.
– Очень люблю.
– Подожди. Отпусти меня. Мне тесно, душно, – в торопливой нервной решительности она отступила от него к кровати, начала быстро расстегивать пуговицы халатика, освободясь, бросила его на стул, мраморно белея всей крепенькой фигуркой сформировавшегося девичьего тела.
Потом еще какое-то время лежала она, стиснув зубы и закрыв глаза, пока так же решительно не встала, подняла скомканные его брюки.
– Одевайся! – сказала она со злинкой.
Потом вышла на кухню, вернулась, неся в стакане красное вино.
– Выпей. Я хочу, чтоб ты выпил. Тебе нехорошо?
Он смотрел на нее во все глаза, подчиняясь повелительному тону.
– Мне хорошо, Валя. Почему ты решила.
– Больше так не будет. Больше я тебе не позволю.
Больше она не позволила.
Они встречались, ходили в кино, на танцплощадку, купались и загорали по выходным на речке, подолгу стояли у ее палисадника, строили планы будущей жизни вместе.
Была юность, было лето. И впереди – целая жизнь!
Однажды она опять исчезла, не сказавшись. Мать объяснила, что уехала в город покупать босоножки, вернется завтра. Он взял адрес, где она должна была остановиться у родственников. Дважды за ночь съездил в этот город и, уже возвращаясь, под утро, нашел её в полутемном общем вагоне, дремлющую возле окна.
– Ты сумасшедший, – сказала она, потирая сонные веки. – Ты невозможный! – и смотрела на него нежно, обрадованно. – Ты зачем меня преследуешь, я запрещаю тебе.
Остаток пути она спала, по-детски прижавшись к его плечу.
Через две недели Вася Красильников с отличием окончил училище и его одного из всей «капустной» братвы послали продолжать учебу в сельскохозяйственном институте.
– Поезжай, – сказала Валентина. – Ты у нас победитель, поезжай.
– Валюша, мы скоро встретимся, – чувствуя тяжесть слов, проговорил он.
Больше они не встретились. Рассказывали ему потом, что в сентябре она уехала на Крайний Север и вскоре вышла замуж.
Через тринадцать лет в научно-исследовательский институт, где он работал, пришла на его имя телеграмма: «Буду проездом. Поезд «Иркутск – Москва». Вагон девятый. Хочу видеть. Валентина».
Телеграмму принесли с опозданием.
Не докурив вторую сигарету, Красильников заторопился в вагон. За окошком мелькнула будка дежурного по переезду, нарисовались знакомые елки, опушенные клочковатым снегом. Опять толкнуло на стрелке. Поезд подходил к станции.
Он дотронулся до плеча жены.
– Я не сплю. Сейчас, сейчас. Подъезжаем, да?
Женщина напротив рассеянно листала «Огонек», держа его на весу в маленьких гладких руках.
Пропуская жену вперед и взяв с полки рюкзак, Красильников еще раз оглянулся. Женщина смотрела на него, уже не отводя глаз, растерянно и сожалеюще. Она была бы похожа на молоденькую супругу какого-нибудь губернского чиновника из чеховских рассказов, или на курсистку, попавшую в неуютную толчею общего вагона, если бы… Была бы похожа…
Он улыбнулся ей, виновато пожимая плечами, словно хотел сказать: «Ничего не поделаешь, такова жизнь»…
До избушки шли молча. Похрустывал снежок. Звонко в морозном дне стрекотала сорока. В переулке их встретил соседский песик Верный, радостно запрыгал, все пытаясь лизнуть руку. Жена дала Верному заранее приготовленную куриную косточку.
Он растопил печку. Чугунная плита быстро нагревалась, истекая теплом и отсыревшими запахами оттаявшей известки, глины.
Жена стояла в пальто у плиты, держа над ней зябкие ладони. Он сидел на корточках подле накалившейся уже дверцы-заслонки и смотрел, как в окошечке её, словно в маленькой домне, клокотали и бились языки огня.
– Ты смотрел на эту женщину! – проговорила жена.
– Смотрел, – согласно кивнул Красильников.
– Кого-то тебе напомнила, да? – она хорошо знала мужа,
– Да-а, – бросил он отрывисто, не глядя ей в глаза.
– Ну ладно. Иди затопи баню.
Февраль 1985 г.