308 Коняев Отголоски
отзвуки








Николай Коняев 





Чужая музыка





Жуткую весть привез Витька Скобелкин... 

Был день как день. Суббота. С утра Таисья управилась по хозяйству, в доме вымыла полы, в баню воды натаскала. С часок поокучивала на огороде картошку и, томясь неопределенностью, вышла за калитку. Оказалось, вовремя. По дорогетолько что пропылил городской автобус и остановился в аккурат против дома Скобелкиных.

«Однако прибыл на побывку мой дед!» — Таисья обрадовалась и встревожилась разом. Подума­ла, отпустили Ивана из больни­цы на субботу-воскресенье в бань­ке помыться-попариться. Но зна­ла и другое: если сегодня отпус­тили, значит, на той неделе не вы­пишут, неизвестно, сколько про­лежит. Худо, стало быть, дело.

Вот уже месяц лежал Иван в областной больнице, язву желудка признали. Деда пичкали таблетками, поили микстурами, запретили то и это, но главное — курево. Без курева он заскучал, сделался капризным, несговорчивым. А улучшения не наступало.

Таисья из-под руки всмотрелась в приезжих.

Первой из автобуса вышла Марфута Вдоль-и-Попе- рек, сродного Иванова брата, Тимохи Киселева, жена. Круглая, с красным отечным лицом, в кофте на булав­ках вместо пуговиц. Одышливо мимо прошагала, не поздоровалась.

«На свидание ездила к Тимохе», — догадалась Таисья.

Тимоху осудили осенью. В уборочную ночью заг­нал комбайн во двор сельповского шофера Пашки Кудленка и за полтора обещанных червонца ссыпал в ко­роб бункер пшеницы. Кто-то, видимо, донес. Кудленок, мужик изворотливый, вышел сухим из воды, а Тимоха пострадал. Иван до суда с глазу на глаз с ним встречался. О чем говорили — неведомо, только Мар­фута с тех пор дулась...

За Марфутой Вдоль-и-Поперек Витька Скобелкин показался, через дорогу к дому поковылял. В одной руке — картонная коробка, другую — свободную — над головой вскинул, пальцы в кулак.

—  Здра жла, теть Тас!

—  Ба-а, сосед! Здоровкались уже!

—  Так то — утречком! — Витька подошел. Вид праз­дничный: свежая стрижка, пестрая рубашка, нагла­женные брюки. В улыбке расплылся. — Не меня ли поджидаешь?

Автобус лязгнул дверцей, дальше попылил.

«Нет моего Ивана, — вздохнула Таисья. — В поне­дельник буду ждать».

—  А то кого же, — ответила Витьке. — Стою вот, гадаю, куда мой соседушка с утра запропастился. А он — вот он, с городу явился. Да блестит, как стеколуш- ко. Нешто в лотерею выиграл?

—  В лотерею невезучий, но в музтоварах кой-чего отхватил. — Витька тряхнул над головой коробкой.

Таисья разглядела на крышке изображение.

—  Радио, однако?

—  Сама ты радио! Не видишь — маг. Инострания. Вон, не по-русски написано...

—  Тогда коне-ечно, если не по-русски! Не баран чихнул. И сколько она стоит, эта инострания? Рублей сто, не меньше?

Витька пренебрежительно сплюнул в сторону.

—  За сто рублей купишь, ага. Патефон с ручкой. Я на эту музыку весь капиталец бухнул.

—  И не жалко?

—  Капиталец-то? He-а. На то и трудимся, теть Тас, чтоб чего-нибудь куплять.

—  Братовья увидят — выцыганют, — предсказала Таисья. — Они хитрые у тебя, братовья-то. Свои де­нежки в кубышку, а на твои косятся. Не давай, ну их!

—  Жирно будет! — Витька любовно огладил короб­ку. — Пойду опробую капиталиста, дам заразе испы­тание. Приходи, теть Тас, как управишься. Брейк-та­нец будем репетировать.

—  Приду, — обещала Таисья. — Вот только туфли на шпильках надену, чтоб звончей стучать. Заводи свою иностранию.

Витька хмыкнул, к калитке пошел. Обернулся.

—  Теть Тас, чего Натаха-то давече приезжала?

—  Соскучилась, вот и приезжала.

—  Просто так? И ниче не сказала? Интересно, тес­то пресно, — Витька плечами пожал недоуменно.

Таисья ухо навострила.

—  Ну, ну, договаривай!

—  Да Марфута Вдоль-и-Поперек разное болтает. Будто в магазине у Натахи ревизия.

—  Ну и что, что ревизия?

—  Да будто у них там растрата. Или — излишки. Милиция будто шерстит.

Таисья от Витьки рукой заслонилась.

—  Чего ты собираешь-то?

—  Не пужайся, теть Тас, — Витька засмеялся. — Или ты Марфутушка не знаешь? Ей соврать, что в лужу дунуть. Как дядю Тимоху посадили, всех бы за решет­ку упрятала, в каждом вора видит. Ну е!

—  А я не испугалась, с чего ты взял? — поспешно ответила Таисья. — Я за дочь спокойна. Марфуте ве­рить как? Всю деревню грязью облила. До нас очередь дошла.

—  Ну, значит, я пошел! — За Витькой щелкнула калитка.

Таисья, ошарашенная вестью, побрела на огород. Вновь за тяпку взялась. Вскоре от Скобелкиных скре­жетом и воплями ударила Витькина инострания. Таи­сья присела на краешек навозного вала, разделявшего соседские огороды...



Звучала музыка чужая, непонятная.

Таисья любила старую Витькину музыку. В сенцах под окном у Скобелкиных с давних пор стоял громоз­дкий приемник с проигрывателем. Витька часто и по­долгу гонял на нем одни и те же пластинки, Таисья знала их наперечет. Ей особенно нравилась «Ах, Ната­ша». «А-ах, Наташа, что-о мне делать?» — вопрошала певица, и душу бередила песня. «Старый сад» тоже любила. «На свете ничего не повернуть назад...» Золо­тые слова. Много добрых песен имелось у Скобелки­ных. И Таисья любила их больше за то, что все они были песнями дочериной молодости. И Витькиной тоже. Обоим уже по тридцать...

Теперь у Натальи своя семья, другая жизнь, иные песни. А у Витьки все прежнее. Уж как за Наташкой ухлестывал — в зятья прочили. Не судьба. В одно лето взялась молодежь на мотоциклах гонять. Как с ума посходили. Шум, треск. Предупреждали: быть беде. Куда-а там! Догоняли. Выходить выходили Витьку, но на обе ноги охромел — коленные чашечки побил. Все мимо прошло — армия, женитьба. На подхвате у ша­башников подвизался — наряды им писал. За то дер­жали, что дед Скобелкин пустил их на постой в ста­рую избу. И будто из семнадцати годов никак не вый­дет. Те же пластинки и Наталья на уме. А Наталья, дуреха, потешается, ей в забаву...

Ох, Наташка, Наташка! Спроста ли, в самом деле, приезжала?



Дочь в последнее время приезжала редко.

«Конечно, — в сердцах укоряла Таисья, — вы теперя опушилися, в стариках не нуждаетесь!»

Дочь отвечала: «Купим скоро «Москвича» — глаза намозолим, не обрадуетесь!»

«Москвича» купили — с гаражом проблема. «Вот гараж построим!..» И гараж построили. Тут зятю квар­тиру дали. Двухкомнатную, в центре города. А квартиру до ума довести — на полгода работы. Опять при­чина. Потом о дачке заговорили...

А в среду прикатила. Нежданно-негаданно. Одна. Таисья как раз окучивать начала. Спину разогнула — глазам не поверила: Наташка! Бежит огородом. Тяпка выпала из рук — не с Иваном ли беда?

«Соскучилась, мама. Слов нет, как соскучилась!»

—  Наталья в щеки мать нацеловала, в дом потянула, сели пить чай. «Три дня в счет отпуска взяла», — со­общила за столом.

Тараторила без умолку и, как в детстве, ластилась, а глаза — печальные. Таисья недоброе заподозрила: «Ты не от Стаса ли сбежала? — спросила осторожно.

—  Не поругались с ним?»

«Да ты чего себе вообразила? — вскинулась Ната­лья. — Стас мой — золото мужик. Непьющий, неку­рящий... Все до копейки в дом несет. С чего бы нам ругаться? Ангелок мой Стасик!»

«Что правда, то правда, — согласилась Таисья. — Ты нос перед ним высоко не задирай, попусту не фыркай».

Посидели, поговорили — вновь на огород. Ната­лья до купальника разделась. Взяла в руки тяпку — ловко получалось, не отвыкла. Витька на обед про­шел. Наталью увидел — работе конец. Музыку за­вел. До поздней ночи «Ах, Наташу» гонял. Ночи тихие — далеко слышно. Наталья слушала-слушала —  вздохнула: завидую Витьке... Вот бы мне хоть на денечек в прошлое вернуться. Устала я, мама. Знала б, как устала!»

«Еще бы, — посочувствовала мать. — Три часа в такую духотищу в автобусе томилась. И я, рогожа ста­рая, на огород с дороги загнала!»

Наталья рассмеялась. Странно как-то рассмеялась...



Не утерпела Таисья. Тяпку бросила, в дом зашла. Передник на себе сменила и — к Марфуте Вдоль-и-Поперек. Разбираться. Решительно настроилась...

На ходу распахнула калитку. В углу двора выси­лась горка березовых чурок. У крыльца, острой мор­дочкой тычась в ступеньку, истошно визжал поросе­нок. Двери сеничные настежь. В избе топилась печь. Стойким духом распаренной картошки шибануло в нос. В чугуне, обдаваемом накипью, пыхтело поросячье месиво. Запустением пахнуло из углов... У печи, сло­жив руки на колени, недвижно сидела хозяйка. Мед­ленно повернулась на шаги, большие тусклые глаза сузились в ядовитом прищуре.

—  Пожа-а-аловала, значит? Не побрезговала к ворам-то?

От вызова Таисья уклонилась. Улетучилась воин­ственность. Жалость к Марфуте сковала. Была Марфута Вдоль-и-Поперек — стала мяч приспущенный. Лицо — отечное, серое, в складках, веки — красные, припухшие, под глазами — сине. Несладко, видно, без Тимохи.

—  Потчевать не стану и присесть не предложу!

—  Не язык чесать пришла. — Таисья приступила к делу. — Кто тебе про Наташку наплел? Иль сама со зла придумала?

—  С чего бы я придумала? Ни полслова не приба­вила. За что купила, за то и продала.

—  У кого купила?

—  У людей. Есть, которые все знают. И ты, конеч­но, знаешь. Не ломай комедию.

—  Да про что я знаю-то?

Марфута нервно рассмеялась. Черная, с горошину, родинка на щеке вверх-вниз забегала.

—  За деньгами дочка приезжала. Чтоб растрату по­крыть, от суда откупиться. Все-е ты знаешь, не юли!

Таисья побледнела, по лицу ладонью провела.

—  Говори, да отвечай за свои слова!

—  A-а, не ндра-а-авится? Не ндравится в ворах хо­дить? Мы, значит, воры, а вы честенькие, да?

—  На чужую копейку не зарились!

—  Зато дочь не побрезговала!

—  Ты мою дочь не марай!

—  Зна-аем, на какие доходы дочка твоя распуши­лась. На трудовую копейку этак не размахнешься. Про­воровалась!

Кровь в виски бросилась Таисье, в глазах, как от удара, потемнело.

—  Вре-ешь, бесстыжие шары!

—  Не ндра-а-авится, ага?!

—  На один аршин всех не меряй! — Таисья зады­халась. — Мои живут честно. У Наташки мужик-ра- ботяга, и сама без дела не сидит!

Марфута тоже распалилась — щеки пятнами по­шли.

—  У Натахи оклад девяносто. И Стас не тыщи по­лучает!

—  Сколько ж в тебе злобы! — враз обессилела Таи­сья. — За Тимоху мстишь? Кому? Мне или Наталье? Или — Ивану? Разве он Тимоху посадил? Жадность Тимоху в тюрьму загнала!

—  А вы не стройте честных из себя! — талдычила Марфута. — Вам тащить неоткуда, потому и не тащите. Все воруют. Кто где может, там и тащит. Один боль­ше, другой меньше. Все! Ишь, че-естенькие мне!

—  Врешь ты все, Марфута! — Таисья пошатнулась, спиной к косяку прислонилась.

—  Слушай, раз пришла. Слушай правду-матку! — брызжа слюной, ликовала Марфута. — Все заворовались! Поголовно! Все! На Тимоху, бедного, молитесь, он за всех страдает. И пусть Иван твой дочерю стыдит, а не моего Тимоху!



С прежней силой у Скобелкиных гремел магнито­фон. Витькины братья с женами, как всегда по суббо­там, сходились к родителям. Пора было доить корову, управляться по хозяйству, но Таисья не спешила, ру­кам не искала заделья. И в дом бы не входила... Там, куда ни глянь, везде Натальины следы. Заколки для волос на подоконнике, духи на холодильнике, раскры­тая на выкройках «Крестьянка».

—  Ох, Наташка, Наташка! Трое суток дома побы­ла, а сколь тоски наделала. Лучше б ты совсем не при­езжала!

Не верилось в Марфутины сплетни, но душу сомне­ние точило.

«А вдруг?.. А что, если... Зачем-то ведь являлась?»

Ни сном ни духом не ведала Таисья, какую думу неотвязную принесет суббота...

Три года назад Наталья приезжала с мужем на пер­вомайские праздники. «Машину, мама, будем поку­пать!» Таисья сразу-то мимо ушей пропустила, а но­чью раздумалась: на какие шиши покупать? Машину! Всю жизнь с Иваном спины не разгибали, просвету в работе не видывали, раньше срока состарились, а всего-то и скопили, что на дом. И копейкой не гнуша­лись. Поросят на продажу откармливали, картошку выращивали. Мясо, масло, молоко, овощ всякий — все свое, не куплено. Горбом доставалось. У Ивана, мо­жет, оттого и желудок нарушен, что всю жизнь всухо­мятку. То он в поле, то в лесу, то на покосе... Кто там горячего спроворит? А дочка с зятем раз и — в дамки. Машину покупать!

Наутро Стас с Иваном в лес уехали. Делянку под дрова отвели в тот год аж в десяти верстах. Иван с корня навалил загодя, оставалась раскряжевка, и чтоб туда-сюда впустую не мотаться, мужики отправились с ночевой. Случай у Таисьи подвернулся — остались с дочерью вдвоем. «Вам не свекр со свекровью на маши­ну отвалили?» — спросила как бы походя. «Еще чего, —  с гонором ответила дочь. — Сами с усами!» — «Боль­шие ведь деньги!» — «Деньги, мама, не проблема. Проблема — где достать!» Таисья походила-походила —  снова как бы ненароком: «В Бобровке, слышно, продавщица сбедокурила. Яблоки по рубель шестьде­сят продала за рубль семьдесят, а разницу в карман. Стыдобушка и срам. Трое ребятишек и мужик — ди­ректор в школе». Наталья глаза округлила, ойкнула тихонько. «Ты чего это, мама, держишь себе на уме? Неужели думаешь, что я...» — «Ничего такого я не думаю, — устыдившись, перебила мать. — Уж и сказать-то ничего нельзя!» У Натальи слезы проступили на глазах от смеха. «Ты чего себе вообразила? Оклад, конечно, невелик, но ведь плюс и прогрессивка. Стасу двести рэ установили, премия приличная. Первый ма­стер в городе по телекам. Не за спасибо крутится, по­нятно. Хочешь жить — умей вертеться. Деньги сами не придут, деньги делать надо. Такая, мама, жизнь настала».

И хоть слово «делать» немножко покоробило, Таи­сья успокоилась. «Сделать» — не украсть. Другая жизнь — иные песни... Разве все понять?

Поздно вечером зашел Петро Козырев — брига­дир шабашников. В запыленных кирзачах, в про­пахшей деревом спецовке. Лишь Тимоха Киселев выше Козырева ростом. Борода у бригадира не то, что у Стаса — три хилые волосинки, а густая, с про­седью, в опилках. Такую видела Таисья на картинке в книге, что на этажерке. Каждый вечер для Петра Таисья оставляла литр молока. Он заходил после работы — дом из бруса ставили совхозу, залпом осу­шал банку, утирал усы ладонью. Таисья улыбалась одобрительно. «Так я же взрос на молоке!» — пояс­нял Петро.

И сегодня он привычно прошел к холодильнику, взял в свои медвежьи лапы банку, влил полнормы внутрь усов и бороды.

— Это, — сказал, отдышавшись, — завтра стюкаю ворота. Как и обещал.

Таисья, любуясь Петром, машинально кивнула.

Ворота — тоже дочери придумка. «Ты с Петра копей­ки не бери», — перед отъездом наказала. «Почему? — удивилась Таисья. — Молоко — не вода, оно денег сто­ит». — «Не бери, я с Петром договорилась, он ворота сме­нит. На всей середке лишь у вас ворота развалились, гриб­ком уже взялись». — «Давно с отцом об этом говорим, — подхватила Таисья, — то тесу нет, то самого не дождусь из больницы». — «Будут вам ворота!» — обещала дочь...

Петро допил молоко, вручил банку Таисье.

—  Добре, тетка!

Таисья прикрыла за ним дверь, разобрала постель, потушила свет. И, вопреки опасениям, сразу заснула.



Свет за окном легко проткнул июньский сумрак, белый отсвет метнулся по горнице, скользнул по лицу. Таисья приоткрыла глаза, раздвинула занавеску, прильнула к стеклу. С дороги к забору медленно дви­гался грузовик.

«Кого серед ночи несет?» — Села на постели, со спинки стула сдернула халат, набросила на плечи. Кряхтя и морщась от боли в суставах, поднялась.

Грузовик, чихнув у забора, заглох. Не зажигая света, Таисья вышла на улицу. Взбренчав сырой цепью, запозда­ло взлаял Витькин кобель Кум. С крыльца Таисья разгля­дела мужиков в кузове. В одном по росту угадала Петра, в другом — вертлявом коротышке — Кудленка Пашку.

Задний борт кузова с грохотом отпал.

—  Вы чего? — окликнула Таисья. — Чего вы тута позабыли?

На машине замерли.

—  Напугала! — сплюнул Петро Козырев. — Матерьялу вот привез... На ворота.

Через забор полетел брусок, другой, третий... Рос­сыпью ахнули на землю тесины.

И до Таисьи вдруг дошло: краденые брусья. И лес тоже краденый. Потому и ночью привезенные...

—  Стойте, — вскрикнула она. — Не сгружайте. Кто велел?

Кудленок подмигнул.

—  Не трусись, хозяйка. Под навес перетаскай, и все дела. Кто там разберет, откуда доски?

—  Ты это, тетка, не дури, — посуровел Петро. — Иль мне больше делать нечего, как с досками таскаться?

—  Мне ворованно не нужно!

—  Во дает! — восхитился Кудленок.

—  Да идите вы! — махнул рукой Петро. — Что, у меня своя лесопилка? Дочь твоя о том не знала?

Осеклась Таисья. Знала. И Наташка, и она, рого­жа старая, знала. Но не подумала, чем обернется. В мыслях не держала.

—  Давай гони в гараж! — приказал Петро Кудленку. — Неровен час, попухнешь с этим тесом!

Кудленок прытко вскочил в кабину, Петро сплю­нул под ноги и молча ушел.

Таисья по брусочку, по тесинке стаскала привезен­ное под навес. Что оставалось делать?



Теперь заснуть оказалось непросто. Таисья долго лежала с открытыми глазами, поминутно взглядыва­ла в окно. То ей чудилось шарканье шагов, то, каза­лось, тень скользнула через дорогу. Задремывала и видела Тимоху Киселева, растрепанную Марфуту, по­висшую на мужнином плече, дочь с упреком в смею­щихся глазах... «Ты чего это держишь себе на уме?» — вопрошала Наталья. «Все молитесь на Тимоху, он за всех страдает!» — ликовала Марфута.

Вновь пробуждалась Таисья, таращилась на пото­лок. Мысли о дочери одолевали. «Ох, Наташка, На­ташка! Наворочала, девка, делов! Хорошо, что Иван не приехал сегодня...»

Вспомнился вечер после суда над Тимохой. «Не боль­но ли с ним круто?» —- с надеждой на сочувствие спроси­ла у Ивана. «Что, пожалела? — взвился Иван. — В войну лебеду жрали! Почему тогда не воровал? Тогда бия, мо­жет, пожалел. А сейчас — не жалко. По заслугам!» — «Охо-хо! — вздохнула Таисья. — Нешто, правда, жизнь другая? »

Ах, эта Витькина новость! Тес этот, будь он неладен!

Была непонятная связь между краденым тесом и Витькиной вестью.

Таисью знобило. Она с головой накрылась одеялом, боком вжалась в перину, но дрожь не унималась. Сбро­сила с ног одеяло, взад-вперед по горнице прошлась. Сняла с гвоздя Иванову фуфайку...

На востоке коромыслом высветлялся краешек неба. Фиолетовый сумрак ночи переходил в предрассветную синь. Тихо было. Таисья подошла к штабелю, постоя­ла в раздумье. У Скобелкиных скрипнула сеничная дверь. Таисья вздрогнула, метнулась в сторону, под навес. Жаром опалило лицо, во рту осушило.

Витька в трусах и майке вышел на крыльцо. За­шел за угол. Звонко шлепнула резинка трусов...

— Прости меня, грешную, Господи! — перекрести­лась Таисья. Запахнула на себе фуфайку, сдернула со штабеля тесину, взяла конец под мышку. Прямиком по улице до стройки — метров сто, не больше, а в об­ход — все-двести. Огородом, задворками, проулком... Двести метров позора.

Рассвет встретила на ногах. Начался новый день. День как день. Воскресенье. Таисья подоила корову, процеди­ла молоко. Отдохнуть на крылечко присела. У Скобел­киных музыка заиграла. «А-ах, Наташа, ах, подружка!» — полилась старая песня. Хорошая песня. Таисья встре­пенулась, вслушалась. «Вот и выцыганили братья иностранию, — догадалась. — Остался Витька на бобах!».