308 Коняев Отголоски
отзвуки








Николай Коняев 





 Миф о чистой воде


— Бабушка, почему русалки живут на том берегу?

— Они водятся в чистой воде.

(Из детских воспоминаний Илюхи Погорелова)





И ногда за спиной щелкнула калитка, и в глубине зеленого двора осталось каменное здание районной хирургии с обжитой палатой окном на закопченную котельную, когда глаза, отвыкшие от солнца, ослепило, и, как у гипертоника, закружилась голова, тракторист совхоза «Воропаевский» Илюха Погорелов выдохнул с чувством внезапно прозревшего слепца:

— Ничего себе пельмешки, что в природе-то творится!

А в «природе» светом и цветом буйствовал молодой июнь, из чернозема отовсюду перла зелень, тополиным пухом заметало улицу...

Илюха с детским восторгом огляделся, запрокинув голову, посмотрел на небо, где, как на детской аппликации — клоками белого на синем, висели облака.

—  А ведь запросто мог окочуриться! Дважды-два. И — ханус-манус миру, по-латыни выражаясь... И это все, — обвел он жадным взором окраину цветущего райцентра, — цвело бы впустую... Покудова жив чело­век, потуда мир и существует, что бы там ни говорили разные мыслители. А скопытился — и все, и ханус-манус миру...

Вот и хирург, который дважды оперировал Илюху, спасший ему жизнь, сказал напутственно:

—  Ну, Илья-Илюха, голова-два уха, считай, что в рубашке родился, вовремя тебя доставили. Еще час- полтора, и медицина развела б руками. Благодари друж­ка-приятеля.

Дружку-приятелю Овсянникову Яшке Илюха Пого­рел ов готов поставить литр водки. Да что там литр — два не жалко. И ящик бы поставил — глазом не моргнул.

А дело в том, что в марте угодил Илюха под колеса «Беларусика». Из кабины выпал на ходу — за баран­кой прикорнул. Понятно, что тому причиной... Все она, проклятая. Из-за нее и ногу повредило, и ребра покро­шило. Наделала беды. Хорошо, что Яшка следовал на тракторе чуть сзади, тоже под парами, но в своем уме — не растерялся. Уж как достал из-под колес дружка- приятеля, в кабину втиснул недвижимого, на девятой скорости примчал в районную больницу — уму непос­тижимо. За такое дело мало ящика...

Покинув хирургию, ослепленный сочной живопи­сью лета, Илюха Погорелов радовался жизни.

Что его особо поразило, так это — небо, листья и трава. Окраина пестрела разноцветьем неведомых Илюхе трав, листва деревьев набирала сок и силу, а небо простиралось голубое, словно в сказке. Что травы и листва — зеленые, а, скажем, небо — голубое, это и козе понятно. Сразила наповал контрастность цвета: синь и зелень, зелень и синь... Свежесть и яркость кра­сок. Вот когда Илюха понял, почему бывало трудно дочку от цветных мультяшек оторвать...

Из райцентра через Воропаевку маршрутные авто­бусы ходят трижды в сутки: утром, днем и вечером. Но уже не утро было и еще не день — девять сорок пять. Илюха Погорелов подался на большак, голос­нуть решил за переездом. Повезло. Не успел он подой­ти к шлагбауму — позади машина просигналила. Ог­лянулся — бензовоз Витальки Голышманова, дружка из Голышмановки.

Опустив боковое стекло, Виталька из кабины пере­весился.

—  Погорелов, друг мой рыжий, ты ли это, а? Не­ужто жив, чертяка?

—  Да вроде бы живым пока признали. Дома разбе­ремся окончательно.

—  Ваши, воропаевские, слух пустили, что ты того, одной ногой в могиле. Не сегодня-завтра долго жить прикажешь. Врали, что ли, черти?

—  Врали, Витя. Врали!

Виталька, показалось, был слегка разочарован...

Прогромыхал по рельсам товарняк, и переезд от­крыли.

—  Ну, раз живой, тогда садись,— скомандовал Ви­талька. — Прокачу, как полагается героя! — Он и вправду поднажал на педали, так что покатили с ве­терком. То и дело на Илюху, словно на живую знаменитость, взглядывал. — Ну ты, друже, номер выки­нул!— изрек он с восхищением. — После вашего ЧП репрессии в совхозе. В особенности против шоферни. Возлютовало руководство. И как же тебя угораздило?

Илюха Погорелов глубоко вздохнул.

—  Ладно, дело прошлое.— Виталька выдернул зу­бами беломорину из пачки, скосился на Илюху.— Глав­ное, что кумпол уцелел. Теперь, небось, умнее будет... Как дальше жить-то думаем, герой? За трактор уже не посадят — верняк. Яшку, кстати, тоже сняли.

—  Яшку-то за что?

—  А для профилактики.

Жалко друга, что тут говорить. По его, Илюхиной, вине пострадал дружок-приятель. А проведать приез­жал — умолчал об этом. Надо бы зайти.

—  Куда теперь подашься? — Виталька чиркнул за­жигалкой.

—  Поживем — увидим. Пока что дома посижу. По справке. Оклемаюсь помаленьку, а там куда пошлют... А то, слышь-ка, пастушить... Подальше от соблазнов!

Виталька засмеялся недоверчиво. Илюха призаду­мался. Чуть-чуть тревожно было на сердчишке... Он поерзал на сиденье, кашлянул в кулак.

—  Не знаешь, где сейчас моя?

—  В Голышмановке у матери. Вчера их видел вме­сте — грядки поливали... А что? — Виталька оживил­ся. — К тебе не приезжала?

Илюха впал в уныние. Не свершилась тайная на­дежда — не вернулась Татьяна домой.

Ох, Татьяна-растатьяна! Мудреная ты женщина. В больницу приезжала, честь по чести посидела... К пос­ледней операции готовили в те дни. К последней и ре­шительной. Как сказал один поэт: быть ему или не быть...

Ему-то быть... А быть ли вот семье? Вопро-ос!

Было от чего задуматься Илюхе. Он и в больнице, глядя из окна на скучную котельную, думал об одном. О жене Татьяне и дочурке Гале. И о себе, понятно, думал... «О-ох! Как-то мне жить! Ох! Как не тужить!» А жить-то надо, черт возьми.

Когда зимой Татьяна, психанув, сбежала в Голышмановку к родителям, он ее побег серьезно не воспринял. Думал, фокус. Сдуру баба бесится. Перебесится — вернет­ся. Вот только огороды в мае подойдут, и явится, как солнышко. А солнышко с хара-актером, однако, оказа­лось! Теща не встревала б. Старуха, видно, воду мутит...

Сказать, что он, Илюха Погорелов, 33-х лет от роду, — конченый алкаш, каким являлся, например, покой­ный тесть, ни у кого язык не повернется. Тесть, Ерема Коробанов, дважды исправлялся в ЛТП, чуть было не скончался там от рвения. «Сердце мое, землячки сер­добольные, от вашей заботы устало»,— незадолго до кончины потешал старик честной народ, хлопая ручи­щей скотобойца по карману брюк, из которого в любое время суток торчало горлышко бутылки.

По-черному, как тесть, Илюха не закладывал, но и сказать, что трезвенник, как тот же Голышманов или потребляющий культурно — по наперстку перед ужином, как, к примеру, председатель рабочкома Злотников, тоже было бы ошибкой. Илюха Погорелов ходил в середняч­ках. Во всем — в большом и малом, в быту и на работе. Что называется, когтей не рвал, в передовые не стремил­ся. Как всякий уважающий себя мужик. Как все простые смертные в совхозе «Воропаевский»... Знал цену коллективу. Он неизвестно от кого произведен на свет был в городе, в шумном молодежном общежитии. Его веселая мамаша работала на стройке нормировщицей, слыла за птицу вольного полета. Уже имея на руках младенца, подхватила стыдную болезнь и однажды ночью то ли от позора, то ли от усталости в веселье вздернулась в подва­ле. Илюха — плод любви свободной — из шумной моло- дежки попал в унылую обитель бабушки Андроновны, в село Малопичугино, что стояло некогда у Солнечного озе­ра. Набожная Андроновна вскормила и вспоила, но вос­питал Илюху коллектив: школа, армия, совхоз...

Коллектив Илюха уважал, готов был поддержать его по праздникам, с получки, в выходной. И ни один из воропаевцев не уличил его в пристрастии к спирт­ному, никто не выделил из массы средневыпивавших. Татьяна — уличила. Она работала портнихой в КБО, сидела над машинкой в одиночку и, может быть, по­этому не прониклась должным уважением к родному коллективу. От выпивок Илюхиных бесилась: «До поры до времени! Отец не сразу опустился, и ты не исключе­ние. Не жалаю дочери материной участи — натерпе­лась от родимого папаши. Пить не бросишь, к стари­кам уеду». — «Съезди, съезди,— разрешал, дурак, ве­ликодушно.— Отдохну немножко от твоих нотаций!»

Дохохмился, идиот! За месяц до ЧП пришел домой на взводе, а на столе записка. Дочуркиной рукой, но явно под диктовку матери: «Папка, мы уехали к бабу­ле, потому что тебе не нужны».

Печальное кино. Когда же оно кончится?

Виталька Голышманов думать не мешал, крутил молчком баранку. Выехали к озеру, встали на развил­ке. Налево — Воропаевка, направо — Голышмановка...

—  Тебе куда? — спросил Виталька.— К теще или в Воропаевку? Могу в любую сторону — пара пустяков.

—  Потихонечку дотопаю, торопиться некуда.

—  Гляди, а то подброшу.— Виталька вышел из ка­бины, сдернул через голову рубаху.— Скупнемся, что ли, Погорелов?

Солнышко пекло, но Илюха отмахнулся: вода у берега нечистая. Мертвая вода...

Когда-то Солнечное озеро было гордостью района. Глубокое, прозрачное, оно имело форму эллипса, от вершины до вершины — километра три, кишело золо­тыми карасями, жирными гольянами. По бокам про­стирались луга, а на противоположном берегу, где в камышовых зарослях за желтой отмелью чернела вет­хая рыбацкая избушка, начинался бор. Свиноферма загубила озеро. На берегу из года в год росли зловон­ные горы навоза, с талою водой бурные потоки устрем­лялись вниз... Нехватка пахотных земель предрешила судьбу Малопичугина. Это Илюха теперь понимает, а тогда, четверть века назад, свято верил в бабушкины сказки...

«Русалки выжили народ,— утверждала старая Андроновна.— Они тут шибко бедокурили. Как-то раз в субботу истопила баню, под вечер веничек под мышку — и пошла. Иду и вижу издалека: дверь банечная на­стежь, на окне фонарь... Что такое, думаю, кто в бань­ке побывал? Заробела, парень. Стою серед дороги, стою, не шелохнусь... И вот они из баньки! Да стайкой, па­рень, стайкой! С берега да в воду, с берега да в воду! Да хохочут, да хохочут! Голые, волосья по плечам... Я бе­льишко побросала, веник в сторону и — деру. Откуда прыть взялась. Дед, кричу, русалки в бане! Дедка не поверил, сам туда направился. Я ждать-пождать, гля­жу, идет, в руке — пучок травы. Русалки натрусили! Во как, внучек, шкодили!»

Илюха улыбнулся, вспомнив бабушкин рассказ. Вспомнил и соседских девок Голышмановых — Виталькиных сестер,— наверняка устроивших спектакль от скуки...

Виталька накупался, выбежал на берег. Посмотрел по сторонам, принялся выкручивать трусы.

—  Ты бы все-таки заехал за Татьяной, — дал совет Илюхе. — Хватит вам людей смешить!

—  Только не сейчас, надо отдышаться.

—  Самое время сейчас. Самое время! — горячо воз­разил Голышманов. — Другого, рыжий, может и не быть.

—  Ты, пророк, надень трусы и кати домой! — Илюха неожиданно вспылил.— Не засти солнышко, советчик!

—  Дурак, — сказал Виталька.— Придурок нату­ральный.



Три месяца отсутствовал Илюха Погорелов в род­ном совхозе «Воропаевский», а новостей скопился во­рох. Прискорбных новостей.

Дружка-приятеля Овсянникова Яшку действительно турнули с трактора. Правда, ненадолго — до поко­са. А пока он то в слесарке ошивался, то слонялся по деревне полупьяный. Вечером явился с банкой «само­делки» спрыснуть встречу, но Илюха, поразмыслив, отказался, сослался на запрет врачей. Какая, к черту, выпивка, когда кругом сплошные неприятности. С расстройства Яшка выпросил у друга мотоцикл, по­гнал к братану в Голышмановку...

За нарушение правил советской торговли — прода­жу водки до одиннадцати — отстранили от работы про­давщицу Тоню. Добрейшей души человека Воробьеву Тонюшку перевели в уборщицы. И она руки не пода­ла, когда Илюха забежал за куревом. Торговала злая, как собака, бывшая уборщица Тася Голосистая. Обме­нялись с Тонюшкой халатами...

Но имелась новость и приятная. Татьяна хоть и не вернулась, но огород картошкой засадила, земля не пустовала. На что-то, видимо, надеялась. И это «что- то» обнадежило Илюху. Он повеселел. И как-то вече­ром пришла к нему идея — удивить Татьяну. Такое выкинуть, такое отчебучить, чтоб ахнула она. И чтоб задумалась, когда вернется (а она, конечно же, вер­нется, в том сомнений не осталось), от какого счастья, дурочка, хотела отказаться!

Утром Илюха проснулся чуть свет, сбросил в ноги одеяло, сладко потянулся, спрыгнул на пол. В склад­ках белой шторы золотою рыбиной трепыхнулось сол­нце. Илюха улыбнулся ранней гостье, подошел к окну и раздвинул штору. Золотая пленница прыгнула на стол, подскочила к потолку, ударилась о балку, рас­сыпалась на тысячу мальков...

— Слушайте, слушайте, гр-ремит со всех стор-рон!— забазлал Илюха и в трусах и майке выскочил на двор, где под навесом был устроен душ. После бурных вод­ных процедур докрасна растерся полотенцем, основа­тельно позавтракал, закатал рукава на рубашке. Реа­лизация задумки началась с побелки и покраски. Илю­ха поднатужился, сдвинул мебель в угол, все, что мож­но, выволок во двор, остальное застелил газетами. На неделю в доме воцарился кавардак...

—  Генер-ральная уборка! Капитальная убор-рка! Была гр-рязная заборка — стала чистою забор-рка! — рокотал по комнатам Илюхин голосище, а обладатель оного в краске и известке, с кистями и тряпками в руках кружился, как волчок.

Затем он перешел на огород. Жена картошку поса­дила, но к грядкам не притронулась. А у соседей, выс­мотрел Илюха, зелень закурчавилась, проклюнулся чеснок, по четвертому листочку выпускали огурцы. Он взялся за лопату и за грабли, сменил репертуар.

—  Сама садик я садила, сама буду поливать!

За посадкой огурцов застал его Овсянников. Дру­жок-приятель появился, как обычно, с банкой «само­делки», но необычно мрачный и язвительный. Покос еще не начинался, и Яшка продолжал бездельничать.

—  Привет мичуринцам! — осклабился Овсянников, присев на корточки поодаль. Поглядел ехидно на Илюху и выдал сногсшибательную новость.— Слыхал, что де­лается, а? Водку запретили. С сегодняшнего дня до окончания уборочной. Сухой закон ввели, мерзавцы! — Он ожидал немедленной реакции, но друг как будто не расслышал.

—  Ты что, не понял, Погорелов? Или не поверил? Серьезно говорю, без дураков! — Яшка заглянул в Илю­хины глаза и понял все. — Та-ак,— промолвил он, при­поднимаясь,— с тобой все ясно, корешок. Испортила больница... Опять со мной не выпьешь? Запретили, да?

—  Ага,— кивнул Илюха.— Как, сказали, тяпнешь, так и ханус-манус... А пожить охота.

—  Выходит, зря тебя спасал. Лучше б не старался. Опять, выходит, к братке подаваться? Дай мотика сго­нять!

—  Нет,— сказал Илюха.— Догоняешь рано или по­здно... Завязывай дурачиться. Ходишь, как юродивый, с этой «самоделкой»!

—  Нашелся мне указчик! От тебя не слышал! — Яшка фыркнул, рот раскрыл.— А ты случайно, не лечился? Если да, тогда... понятно! Сочувствую, дру­жище! — Он смерил друга жалостливым взглядом сверху вниз и с боку набок.

Илюха сокрушенно рассмеялся.



Июнь стоял, как по заказу. Дала ровные, сильные всходы картошка, ковром полезла лебеда. Илюха взялся за прополку.

Прошла еще одна неделя, потом еще одна, потом еще...

Не пил Илюха Погорелов!

Кое-кто в родном совхозе усомнился в доброволь­ности отказа от спиртного. С чего бы это вдруг? С бух­ты-то барахты? Не обошлось тут, надо полагать, без язычка Овсянникова Яшки. Бывшего, увы, дружка- приятеля. К Илюхе он уже не заходил, а перед нача­лом сенокоса перестал здороваться...

Прошел слушок: в райцентровской больнице от­крылся платный наркокабинет, где лечат не задрипан­ным антабусом, как раньше Коробанова, а чуть ли не японскими какими-то таблетками. Спустя еще неделю слухи обновились: вшивают в задницу «торпеды» с сильным ядом, как выпьет после этого невыдержан­ный хроник, тут ему и крышка. Потому и держится. Еще был слух: в те дни, когда Илюха Погорелов ва­лялся в хирургии, приезжал в райцентр известный всей стране профессор. Тот, что внушает: водка — бяка. Дорого берет, но лечит без халтуры. Поглядите, кто не верит, на Илюху Погорелова.

И главное, кто слухи распускал, кто на Илюху со­страдательно поглядывал? Кто косточки ему перемы­вал? Жены средневыпивающих, в душе наверняка желавшие того же и своим мужьям!

Другой бы кто-нибудь на месте Погорелова из прин­ципа рассеял слухи. На деле б доказал абсурд. Илюха же похмыкивал. Но за женой и дочерью по-прежнему не ехал. Все оттягивал, чего-то выжидал...

В первых числах августа вызвали в контору. Выз­вал, как ни странно, председатель рабочкома Злотни­ков Ефим, мужик крутой и своенравный.

—  Ну, как здоровьишко, артист? — осведомился председатель и первым подал руку.

—  Да ничего, окреп. Скоро на работу.— Илюха по­здоровался, присел и ухо навострил. Не за тем, понят­но, вызвал председатель, чтобы о здоровье справиться. Но и нахлобучкой вроде бы не пахло. Уж очень благо­душно был настроен профсоюзный деятель.

—  А раз окреп, чего в контору не являешься? Бо­ишься нагоняя получить? Не мешало бы тебя, конеч­но, пропесочить. Самая работа наступает — уборка на носу, а как тебе доверить трактор? Права не имеем. Ну да ладно, что теперь! Тем более, слыхал, за ум ты крепко взялся. Хорошо, если одумался.

Илюха напряженно ждал. Председатель рабочкома повернулся к нему боком, поглядел в окно.

—  Я для чего тебя позвал? Скоро в рабочкоме от­четно-перевыборное... Решили мы ввести тебя в комис­сию. В какую, не придумали, но позже уточним. А потому сгоняй на конференцию, побудь от нашего со­вхоза. Ехать должен я, но я, поверь, в запарке. Зам тоже по уши в работе. Съезди, поприсутствуй...

Илюха чуть не брякнулся со стула.

—  Ничего себе пельмешки! Меня — на конферен­цию? За какие подвиги? Ушами хлопать, да? Ведь там же надо выступать!

—  Ехать больше некому! — отрезал председатель. — Не бойся, не придется выступать. Кому надо высту­пить, тот уже предупрежден. Сиди себе и слушай. Что дельное услышишь, в блокнотик занесешь. Блокнотик- то имеется?

—  Зачем он мне?

—  Держи! Все, вопрос исчерпан... Оформляй коман­дировку.

Ну что на это можно было возразить? Как можно было отвертеться, когда кругом перед совхозом виноват?

—  Дела-а!— сказал Илюха.



Задал Злотников задачку! Увы, чего не сделаешь на пользу коллективу? К тому же если доверяют. До­верие, оно приятно всем. Вдвойне приятнее, когда тебе до этого вообще-то мало доверяли.

Не хотел Илюха ехать, но пришлось. Как в холод­ную воду шагнул: пока на берегу — и зябко-то, и зноб­ко, а шагнул и окунулся — ничего, терпимо...

Вошел в салон маршрутного автобуса, с приветствен­ной улыбкой вскинул руку: в углу, у окна, сидел и читал засаленную книгу главный зоотехник соседнего совхоза. Через полчаса, в деревне Алексеевке, подсел ветеринар. Сразились в подкидного, причем настолько увлеклись, что не заметили, как прибыли в райцентр. Едва ступили на перрон, приятный женский голос с мегафонной хрипотцой пригласил к платформе. Дежур­ный агропромовский автобус доставил делегатов в гос­тиницу «Сибирь», в холле миловидная девчушка-проф- союзница вручила каждому программку конференции.

После регистрации семьянин ветеринар побежал на рынок, зоотехник — в автомагазин, а Илюха, пораз­мыслив, подался в «Детский мир» купить дочурке фор­му. К сентябрю, рассчитывал, Татьяна обязательно вернется. Дошли ведь слухи до нее, что он как сол­нышко все лето. Дошли. Не могут не дойти...

А поутру открылась конференция. Актовый зал Дома колхозника был переполнен, никто ни на кого не обра­щал внимания, ни один из делегатов не спросил Илю- ху, чего он здесь забыл. Напрасно беспокоился.

В первых рядах сидели профсоюзники со стажем — люди сплошь степенные, с красными распаренны­ми шеями. Те, кто помоложе, уселись позади, побли­же к выходу, к проходам. Был доклад — поток казен­ных цифр, в процентах и рублях рисующий унылую картину аграрного района. В конце докладчик с чув­ством призвал народ к семейному подряду и мрачно удалился. После перерыва выступил другой — старик с утиным носом, тоже из степенных. Он гнусавил, но по делу. Скучно, мол, живет народишко в колхозах и совхозах, пьянство заслонило людям белый свет, мо­лодежь рукой махнула на село, а земля дичает. Что рушится деревня — кто в этом виноват, как дальше жить и на кого надеяться? Старик с утиным носом будто лишь вчера из Воропаевки вернулся...

Делегаты загалдели, Илюха тоже взволновался.

— Верно батя говорит!— с места поддержал орато­ра.— Пьет народ в совхозе «Воропаевский». Пьет безмерно и безбожно. Помутился белый свет! Молодежь, какая городу не годна, тоже к рюмке тянется. В вы­пивке вся радость. Солнышку не рады, зелени не рады! Два цвета лишь и различаем — белое да красное. В сельповском магазине! — Разгорячился, не заметил, как толкнул речугу.

Старик призвал участников направить телеграмму в адрес руководства. Какого руководства, по какому поводу, Илюха недопонял, но «за» голосовал и к вече­ру освоился настолько, что выкинул блокнотик...

Ужинать спустились в ресторан. Илюха с любопыт­ством огляделся. Чистые скатерки на столах, белые салфетки веером в высоких вазах, тонкое стекло фу­жеров, легкая мелодия ансамбля на эстраде — все это вызывало уважение. Илюха даже оробел. Последний раз он был здесь года три назад, когда приехал шурин из Владимира. С шурином тогда они повеселились...

Зоотехник взял меню.

—  Слушайте сюда,— сказал он повелительно.— Ку­рица тушеная... Соус бешамель!

Илюха посоветовал:

—  Взять бы что попроще!

—  Попроще только по сто граммов. За конферен­цию, за встречу. Как в смысле «одобряем»?

Ветеринар поскреб затылок.

—  Я, собственно, не пью,— бормотнул Илюха.

Зоотехник подтвердил:

—  Знаю. Знаю, Погорелов. Но тут мы все непью­щие...

Ох уж этот коллектив!

...Проснулся Погорелов в рубашке и носках, с за­жатым в пальцах галстуком. На неразобранных посте­лях богатырским храпом заливались зоотехник и вете­ринар.

—  Ничего себе пельмешки!— Илюха обхватил пыла­ющую голову и тихо застонал... Померкли синь и зелень!



...Опять, как в начале июня, с надеждой на попут­ку подался на большак, и вездесущий бензовоз Виталь­ки Голышманова нагнал у переезда.

—  Кого я вижу, друг мой рыжий!

Всю дорогу до развилка друг не умолкал, скалил крупные желтые зубы.

—  А ваши, воропаевские, слух пустили, черти, что ты давно в завязке. Что полный курс лечения прошел. Вижу по глазам твоим печальным — брешут. Брешут или нет?

—  Брешут, Витя. Брешут!

—  Вот я и говорю... А Татьяна клюнула. Вчера уеха­ла домой, не дождалась тебя с повинной. Хара-актерец, однако, у тебя!

—  Уехала домой?!— вскинулся Илюха.

—  Уехала, уехала, — подтвердил Виталька.

Впереди сверкнуло Солнечное озеро... Через мину­ту бензовоз встал на берегу. Виталька взял ведро, вы­шел из машины.

По брюхо в зеленой воде стояли голышмановские кони, отмахиваясь вялыми хвостами от налипающего гнуса. Солнце припекало, липкий пот струился по спи­не. Илюха снял рубашку, соскочил с подножки...

—  Во-во, охолодись, — заржал Виталька Голышманов.— Первейшее дело с похмелья!

Илюха нерешительно постоял на берегу, плечами зябко передернул. Затем шагнул и плюхнулся бревном, поднял сноп брызг. Носками мощно оттолкнулся от ускользающего дна, поплыл легко, стремительно...

Виталька видел только спину друга, белую, как пена вдалеке, но его некаменное сердце отчего-то дрогнуло. Он бросил в сторону ведро и крикнул, приложив к гу­бам ладони рупором:

—  Эй ты, куда поплыл? Там глубоко. Вернись!

Илюха плыл, не откликаясь, не спуская глаз с за­ветной цели на противоположном берегу. Туда, где чистая вода и небо — голубое...

—  Вернись, дурак, — шептал Виталька, боком от­ступая к бензовозу...

Далеко, на середине озера, рыжим поплавком ка­чалась на волнах Илюхина головушка.

Илюха плыл. И помоги ему, Господь!