308 Коняев Отголоски
отзвуки
Николай Коняев
Малыга
В воскресенье был на рынке. Битый час бродил вдоль крытых торговых рядов, присматривался, приценивался, но покупать ничего не покупал и уходить с пустыми руками не торопился. На торговцев, что в сумрачный осенний день за прилавками от холода приплясывали, и внимания-то не обращал — все они в последнее время кажутся мне на одно лицо, примелькались. А тут будто кто-то локтем в бок — глянь-ка, кто перед тобой. Глаза приподымаю — боже мой, Малыга. Юрчик!
Молодая темноликая женщина в наброшенной на плечи меховой куртке сидела на складном низком стульчике, в руке держала дымящуюся сигарету и прямо- таки складывалась напополам от сотрясавшего ее смеха. А Малыга, землячок мой, на корточках подле нее. Коренастый, головастый, в коричневой кожанке, с выбритым затылком, со знаменитой на деревне резиновой улыбочкой от уха до уха... Зубы скалит. Забавляет.
«Да Малыга ли это? — все еще не уверяюсь, не решусь окликнуть. И так, и этак погляжу, и сбоку, избоку гляну, — нет же, нет, не обознался. Он. Рот не укоротишь. И седелку носа не выпрямишь. Как у нас в деревне старики говаривали — куда породу денешь? Малыгина порода!»
Торговка между тем ненароком встретила мой взгляд, кивнула на меня собеседнику: обслужи, мол, покупателя. Тот в два прыжка к прилавку с наигранной учтивостью:
— Чего изволим, сударь?
« У-ухарь-купец!»
По разложенным напоказ шмоткам туда-сюда глазами пробежался, соображая, очевидно, что бы там такое могло меня привлечь.
— Юрчик? — спрашиваю тихо, удивленно. — Малыга? — уточняю неуверенно.
На уголках его фамильных безразмерных губ повисла глуповатая улыбка, веки дрогнули, подглазья сбежались в розовые сеточки, но тотчас и разгладились, улыбка улетучилась, а глаза вдруг обрели холодный, хамский блеск...
— Малыги вон, на входе, с протянутыми шапками! — ответил-отчеканил он и отвернулся, и добавил, выдавив сквозь зубы, обращаясь не ко мне, а уже к торговке. — Нашел мне тут какую-то малыгу!
Вот так оплошал я!
Вот так отбрил меня земляк!
Да и поделом. Какой же он теперь Малыга?
* * *
Жил-был в моей деревне мужичок один. Малыгиным его не называли даже в сельсовете. Так Малыгою и помер...
А интересный был мужик! Таких, как он, теперь по всей России наверняка уже не встретишь. Не знаю, как насчет добра, но зла этот неказистый мужичонка с белесыми бровями точно никому не причинил, разве только самому себе по недомыслию природному...
Но прежде, чем об Юркином отце, немножко о Малыге-деде. Юркин дед был тоже малый интересный. Жива история о том,
Как Малыга-дед уехал на войну
Погрузили призванных на колхозные подводы, что-бы везти в райцентр, на сборный пункт. Мужики, кто пьян, кто трезв, с семьями прощаются, бабы голосят. Малыжиха, бедняга, громче, горше всех. Шутка ли, одна с семерыми остается. Заламывает руки, в голос причитает, наказывает мужу:
— Да не потеряйся там иде-нибудь! Держися мужиков! Доедешь, так письмишко черкани... Листик положила, огрызок положила...
Малыга недоумевает:
— А растуды твою кулему! Как же черкану, если я неграмотный!
— Да попроси там мужиков! Мужики помогут!
— Так ведь табаку, небось, потребуют!
— Ну и отсыпь щепотку!
Малыга — скрепя сердце:
— Ну, если на закруточку! — И, озадаченно моргая, спохватывается вдруг. — Тю-ю, растуды твою кулему! Куды ж я напишу-то? Ты ж мне адрес не оставила!
Мужики со смеха попадали с подвод.
А бедная Малыжиха слезами обливается.
— Глупой. Совсем глупо-ой! Чую, не воротисси!
— Ладно хоронить-то! Буде причитать!
— А как не причита-ать? Семеро сиротами останутся! Другой под пулю не полезет, а ты сглупу сунес- си. Чует мое се-ердчишко!
— Да растуды твою кулему! Я вам навоюю! — хорохорится Малыга. — Одного-двоих уложу, свою норму выполню — к покосу ворочуся. Ставь к покосу бражку!
— Глупой ты, разглупо-ой!..
Как в воду глядела Малыжиха. Ни «листик», ни «огрызок» Малыге не понадобились — уехал и пропал. Ни письма, ни похоронки... Сэкономил на закрутку.
А старшенькому — Прошке — в ту пору шел двенадцатый годок...
На восемнадцатом он женился. Взял из соседнего села дочку фуражира Федору Коновалову — деву нелюдимую и мрачную. Жена у фуражира молодою померла, оставила в наследство дочь на выданье и полный двор скотины — Федора управлялась. С хозяйством засиделась...
И сразу пошли дети. В двадцать три имел Малыга четверых парней — Ермоху, Степку, Ваньку и грудного Юрчика. Все, как один, большеголовые, безбровые, губастые...
— Ну, Малыга, наклепал, как по трафарету! — смеялись мужики.
Самодовольно усмехался:
— Зато все мои, никто не скажет, что есть лишние!
Чумазые, сопливые малыжата день-деньской носились шумной стайкой. Обуви не знали с Пасхи до Покрова, случалось и по снегу шлепать босиком, но никакие хвори к ним не приставали. Новые штанишки получали к осени, перед самой школой. Малыга покупал черного сатину, Федора шила шаровары с широкими, шуршащими штанинами на резинках снизу. К новым шароварам полагались свеженькие майки. То-то было радости!
Детей своих Малыга по-своему любил и баловал по- своему. Как-то раз Федора отправила его в райцентр за сандалями старшим. Малыга заглянул в универмаг, перебрал всю обувь, выставленную там на обозрение. Вид «дырявых» сандалет его обескуражил. Решил купить ботинки, но выданных Федорой денег хватало только на Ермоху. Задумался Малыга: купишь одному — остальным обидно будет. И чтобы никого не обделить и не обидеть, плюнул на ботинки и сандали, купил пол-ящика конфет...
Баловать-то баловал, но если расшалятся, то и цыкнуть мог. Да так, что вся четверка во главе с Ермохой горохом рассыпалась под кроватью и без звука выжидала, когда тятька сменит гнев на милость.
Сыновей Федора стригла ножницами наголо, но оставляла чубчики. Деревенские подтрунивали:
— Ребятишки, для чего вам мамка чубчики оставила?
— А чтобы тятька из-под койки мог вытаскивать!
В обед Федора выходила из избы и с крыльца звала:
— Ермо-ошка! Сте-пка! Ва-анька! Ю-юрка! Марш домой обедать!
Четверо срывались с места, где б ни находились.
Федора ставила на стол алюминиевую миску размером с добрый таз со щами или окрошкой. Малыга сам разламывал ковригу и начинал хлебать. За ним по старшинству — Ермоха, Степка, Ванька, Юрчик. Хлебали молча и сосредоточенно. Федора подливала. Наевшись, пили чай вприкуску с серым сахаром. После чая дружно шмыгали вспотевшими носишками, но из-за стола не выходили раньше отца с матерью.
В избе — ее купил Малыге тесть по случаю женитьбы — добра всего и было, что сундучок с Федориным приданым да огромная русская печь. Как бы жарко ни натапливали избу, тепло в трескучие морозы быстро выдувало, и Малыга приспособился согревать детей в печи, чем однажды напугал до полусмерти нагрянувшего тестя...
Входит тесть в избу с мороза, руки потирает, сосульки из бороды выщипывает.
— Ставь, зять, самовар — до костей пробрало!
Малыга с печи да к порогу, шубу с тестя принимать.
И в это время из-под печного свода высунулись головы, измазанные сажей. Одна, другая, третья...
Тесть оробело оттолкнул Малыгу, попятился к порогу и, крестясь, забормотал:
— Свят, свят, свят!.. Помилуй мя!..
— Да што ж вы, тятя, напужались? — удержал Малыга. — То внуки в печке греются!
В тусклом свете лампы тесть не сразу разглядел родных внучат. Ермоха, Степка, Ванька, Юрчик, как хомячки из норки, выползли на свет на дедов голос.
— Де-еда, это мы!
Тесть не сдержался и загнул:
— Что ж ты, мать твою!., родных детей сажаешь на ночь в печь?!
— Так, Федора утром хлеб пекла, — невозмутимо объяснил Малыга. — Чего жару пропадать?
Тесть и поначалу-то не очень жаловал Малыгу, а с годами между ними возникло отчуждение. Но на людях зять разрыв скрывал. В деревне часто вспоминали,
Как Малыга к тестю за мясом ходил
В молодости он одно время работал молотобойцем. За день молотом намашется, аппетит взыграет, а дома на столе не густо. Вот и размечтается к обеду.
— А што, — скажет кузнецу, — возьму да в воскресенье к тестюшке смотаю. Тестя навестю... Тестя навестю... да мяса принесу. У тестя мя-яса — некуда девать. Чего душа желает! Схожу да принесу... Куда ему, беззубому, столько ужевать?
И день, и два, и три одно и то же кузнецу твердит. Ждет не дождется воскресенья.
И вот приходит в понедельник. Кузнец интересуется:
— У тестя был, Малыга?
Молчит, будто не слышит. Из кузни да на улицу, с улицы да в кузню. То угля, то прут несет для ковки, то бадью воды... То у наковальни, то у горна топчется.
Кузнец не отступается.
— Ну, сбегал к тестю, нет?
Малыге некуда деваться.
— Та-а, чего там... Сбегал!
— Ну и что принес?
Опять из кузни да на улицу, с улицы да в кузню...
Кузнец в усы ухмылку прячет, упорно добивается.
— Мяса много ли припер?
— Та-а, множко ль на себе припрешь?! — вскрикивает жалобно Малыга. — Вот поеду на кобыле, разом и припру!
Однажды пополудни на остановке из городского автобуса вышел пассажир. Средних лет мужчина — солидный, судя по осанке и одежде. В сером длинно- полом пальто с каракулевым воротником, в каракулевой шапке, в шикарных кожаных ботинках...
Вышел, огляделся и, перебросив из одной руки в другую легкий чемоданчик, направился к видневшейся за почтой двухэтажной школе.
Но подошел и — растерялся.
— Дети, где тут проживает председатель сельсовета? — спросил у пробегавших мимо малыжат.
— А во-он, где флаг над крышей!
Приезжий с чемоданчиком взял курс на красное полотнище на соседней улице.
Зашел в приемную. В приемной секретарша.
— Вы к кому, товарищ?
— К председателю.
— Так нет его...
— А где же он?
... Через четверть часа секретарша знала, что представительный мужчина заехал в гости к председателю, с которым прошлым летом в областной больнице лежал в одной палате, где они сдружились и обменялись адресами. И вот ему командировка выпала попутная — как не воспользоваться случаем, не навестить приятеля?
Секретарша — ох да ах, какая, дескать, незадача — председатель-то и сам укатил с утра в райком, будет только к вечеру, придется подождать. И хоть ей было в новость, что председатель летом лежал в какой-то там больнице, уточнять из деликатности не стала, провела нечаянного гостя в комнату приезжих, включила самовар, угостила чаем.
От чая гость размяк, разговорился. Как, мол, поживаете, каковы успехи, виды, то да се, да пятое-десятое...
Секретарша отвечала:
— Жаловаться грех. Иван Михайлович у нас председатель знатный...
Такой непринужденный, легкий разговор.
Но гость с чего-то вдруг обеспокоился.
— Иван Михайлович, сказали? Разве председателя зовут Иван Михалычем? А не Прохор Ерофеичем?
— Не-ет, Иван Михалычем...
— А как давно он председателем?
— Да уж лет десять.
— Де-есять?! — изумился гость. Он привстал со стула, промокнул платочком взмокшую макушку. — А он сказал, председателем его избрали год назад... Простите, как его фамилия?
— Кого? — вконец смешалась секретарша.
— Да председателя-то вашего!
— Иван Михалыча? Захаров!
Гость вымучил улыбку и слегка сбледнел.
— Не Малыгин разве?
Секретарша хлопнула длинными ресницами. Вот когда дошло! Аж зрачки расширились.
— Не к Малыге ли вы, часом? Отроду он не был председателем. Ни «а», ни «б» не понимает. Во-он его изба, из окна видать!
— Хороша изба! А двухэтажный особняк?
Тут уж секретарша не сдержалась, прыснула в ладошку.
— Во сне ему приснился особняк. Он только прошлым летом солому с крыши сбросил!
Заночевал гость в сельсовете, а утром, спозаранку, взяв слово с секретарши о неразглашении конфуза, втихомолку укатил.
Секретарша дала слово, да только как же его сдержишь в нашей-то деревне?
Когда Малыга шел в своей рыжей «полканке» (он и летом не всегда с головы ее снимал), лица было не видать. Не вспомню без улыбки,
Как Малыга со мною здоровался
Крикнешь через дорогу:
— Здравствуйте, дядя Малыга!
Он как споткнется на ходу. Уцепится за шапку, чтобы не слетела, головой повертит.
— Слушай, с кем ты поздоровкалси?
— С вами, дядя Малыга.
— А чего ты поздоровкалси?
— Нас же так учили!
— Мамка с папкой, што ли?
— В школе!
— В шко-оле? Ишь ты! И со всеми вас здоровкаться учили?
— Да!
— И со мною тоже? — не уверяется Малыга.
— Да... И с вами тоже.
— Ишь ты, прямо интересно! Так вот и сказали: и с Малыгой — тоже?
— Нет, так не говорили, — промямлишь и пойдешь в смятении.
Но Малыга не отстанет.
— А ты куда пошел, парнишка?
— Что еще, дядя Малыга?
— Так ты ж со мною поздоровкалси?
— Ну, поздоровкался... А что?
— Ты прямо молодес! Ты поздоровкалси, а я ессе и не ответил... Здравствуй, коль не шутишь! А если пошутил, стречь не попадайся — уши оторву!
Учились малыжата из-под палки. Раньше, чем таблицу умножения, осваивали трактор и комбайн. В школе их тянули до восьмого класса, зажмурясь, вручали свидетельства и с облегченным сердцем выпроваживали в жизнь. Все уходили в ПТУ. А после ПТУ подавались в город. Тропу туда проторил Ермоха. Устроился подсобником на табачную фабрику. За Ермохой уехал Степан, за Степаном — Иван, за Иваном — Юрчик. И все — на табачную, в одно общежитие. Оттуда через год уходили в армию. Отслужив, с недельку гостили у родителей и возвращались в город, уже кто куда. Лишь Юрчик задержался. Но его Малыга выпроводил сам...
Служил Юрчик в Германии. Явился ясным соколом, гуляет день, другой и третий... И ладно бы — гулял, а то закуролесил. Все норовил продемонстрировать приемы, которым обучили его в армии.
— Желающие есть? В Германии, камрады, с этим делом глухо!
То ли парни в самом деле опасались оказаться поверженными Юрчиком, то ли не хотели осрамить вояку перед деревенскими девчатами, но в борьбу с ним не вступали. А нерешительность и сдержанность приятелей раззадоривала Юрчика. Где б он ни находился — в клубе ли, на пятачке — хватал кого ни попадя:
— Приемом угостить? В два движения ухлопаю! — Становился в раскоряку, раскачивался и потряхивал кистями, приглашая к поединку. — В Германии, камрады, с этим делом — о-о!
И однажды на кого-то все ж таки нарвался. Пришел домой к полуночи в разорванной «парадке» и с «орденком» под глазом...
Поглядел Малыга да и заявил:
— Вот что, сынка милый! Не оставил дурь в Германии, так свези-ка ее в город, сбрось там где-нибудь подальше от отцовских глаз!
Вскоре после Юрчиковой свадьбы Федора вдруг сдала — исхудала, пожелтела. Весной слегла и уж не встала, не помогли ни бабки с их наговорами-снадобьями, ни врач с таблетками-уколами — истаяла на мужниных глазах.
После смерти матери Ермоха, выросший в начальники производственного цеха, привез отца к себе. Сын жил в пятиэтажке напротив автовокзала. Балкон его квартиры на четвертом этаже просматривался с «нашей» — двенадцатой платформы. Попервости Малыга под разными предлогами часто появлялся на вокзале.
В ожидании подхода «своего» автобуса отъезжавшие в деревню мужики облепляли скамью на перроне. В это время из толпы где-нибудь в сторонке «выныривал» Малыга...
— О-о, Малыга! — «удивленно» восклицали мужики. — Не с нами ли в деревню?
— Та-а, чего там делать!
— Присядь с нами на минутку!
— Некода. Пойду.
— Что за дела такие спешные?
— Мало ли... Кручусь! — но подходил, здоровался.
— А то присел бы, покурил.
— Некода тут с вами! Дальше побегу!
Проходит пять минут, пятнадцать, полчаса прошло.
Мужики и покурили, и наговорились, и новости последние Малыге передали, и по другому разу курево достали — Малыга все стоит.
— Да присядь, Малыга!
— Не, я побежал!
Вот и автобус на подходе.
— Привет там от меня! — напутствует Малыга, наблюдая за посадкой...
_*_*_*_
Там же, на вокзале, я свиделся с Малыгой осенью. За месяц до его тихой и спокойной, в глубоком сне, кончины. Тогда при встрече он узнал и окликнул меня первым. Присели на скамью.
— Ну, как вы тут, дядя Малыга?
— Та-а... Мы теперь как все, — отмахнулся он. — Живем по-городскому. Три раз на дню за стол садимся! — Тихо засмеялся и, вздохнув, добавил, выдав неосознанно самую, по-видимому, суть произошедших в его жизни перемен. — Едим три раз на дню, и каждый — из отдельной чашки...
отзвуки
Николай Коняев
Малыга
В воскресенье был на рынке. Битый час бродил вдоль крытых торговых рядов, присматривался, приценивался, но покупать ничего не покупал и уходить с пустыми руками не торопился. На торговцев, что в сумрачный осенний день за прилавками от холода приплясывали, и внимания-то не обращал — все они в последнее время кажутся мне на одно лицо, примелькались. А тут будто кто-то локтем в бок — глянь-ка, кто перед тобой. Глаза приподымаю — боже мой, Малыга. Юрчик!
Молодая темноликая женщина в наброшенной на плечи меховой куртке сидела на складном низком стульчике, в руке держала дымящуюся сигарету и прямо- таки складывалась напополам от сотрясавшего ее смеха. А Малыга, землячок мой, на корточках подле нее. Коренастый, головастый, в коричневой кожанке, с выбритым затылком, со знаменитой на деревне резиновой улыбочкой от уха до уха... Зубы скалит. Забавляет.
«Да Малыга ли это? — все еще не уверяюсь, не решусь окликнуть. И так, и этак погляжу, и сбоку, избоку гляну, — нет же, нет, не обознался. Он. Рот не укоротишь. И седелку носа не выпрямишь. Как у нас в деревне старики говаривали — куда породу денешь? Малыгина порода!»
Торговка между тем ненароком встретила мой взгляд, кивнула на меня собеседнику: обслужи, мол, покупателя. Тот в два прыжка к прилавку с наигранной учтивостью:
— Чего изволим, сударь?
« У-ухарь-купец!»
По разложенным напоказ шмоткам туда-сюда глазами пробежался, соображая, очевидно, что бы там такое могло меня привлечь.
— Юрчик? — спрашиваю тихо, удивленно. — Малыга? — уточняю неуверенно.
На уголках его фамильных безразмерных губ повисла глуповатая улыбка, веки дрогнули, подглазья сбежались в розовые сеточки, но тотчас и разгладились, улыбка улетучилась, а глаза вдруг обрели холодный, хамский блеск...
— Малыги вон, на входе, с протянутыми шапками! — ответил-отчеканил он и отвернулся, и добавил, выдавив сквозь зубы, обращаясь не ко мне, а уже к торговке. — Нашел мне тут какую-то малыгу!
Вот так оплошал я!
Вот так отбрил меня земляк!
Да и поделом. Какой же он теперь Малыга?
* * *
Жил-был в моей деревне мужичок один. Малыгиным его не называли даже в сельсовете. Так Малыгою и помер...
А интересный был мужик! Таких, как он, теперь по всей России наверняка уже не встретишь. Не знаю, как насчет добра, но зла этот неказистый мужичонка с белесыми бровями точно никому не причинил, разве только самому себе по недомыслию природному...
Но прежде, чем об Юркином отце, немножко о Малыге-деде. Юркин дед был тоже малый интересный. Жива история о том,
Как Малыга-дед уехал на войну
Погрузили призванных на колхозные подводы, что-бы везти в райцентр, на сборный пункт. Мужики, кто пьян, кто трезв, с семьями прощаются, бабы голосят. Малыжиха, бедняга, громче, горше всех. Шутка ли, одна с семерыми остается. Заламывает руки, в голос причитает, наказывает мужу:
— Да не потеряйся там иде-нибудь! Держися мужиков! Доедешь, так письмишко черкани... Листик положила, огрызок положила...
Малыга недоумевает:
— А растуды твою кулему! Как же черкану, если я неграмотный!
— Да попроси там мужиков! Мужики помогут!
— Так ведь табаку, небось, потребуют!
— Ну и отсыпь щепотку!
Малыга — скрепя сердце:
— Ну, если на закруточку! — И, озадаченно моргая, спохватывается вдруг. — Тю-ю, растуды твою кулему! Куды ж я напишу-то? Ты ж мне адрес не оставила!
Мужики со смеха попадали с подвод.
А бедная Малыжиха слезами обливается.
— Глупой. Совсем глупо-ой! Чую, не воротисси!
— Ладно хоронить-то! Буде причитать!
— А как не причита-ать? Семеро сиротами останутся! Другой под пулю не полезет, а ты сглупу сунес- си. Чует мое се-ердчишко!
— Да растуды твою кулему! Я вам навоюю! — хорохорится Малыга. — Одного-двоих уложу, свою норму выполню — к покосу ворочуся. Ставь к покосу бражку!
— Глупой ты, разглупо-ой!..
Как в воду глядела Малыжиха. Ни «листик», ни «огрызок» Малыге не понадобились — уехал и пропал. Ни письма, ни похоронки... Сэкономил на закрутку.
А старшенькому — Прошке — в ту пору шел двенадцатый годок...
На восемнадцатом он женился. Взял из соседнего села дочку фуражира Федору Коновалову — деву нелюдимую и мрачную. Жена у фуражира молодою померла, оставила в наследство дочь на выданье и полный двор скотины — Федора управлялась. С хозяйством засиделась...
И сразу пошли дети. В двадцать три имел Малыга четверых парней — Ермоху, Степку, Ваньку и грудного Юрчика. Все, как один, большеголовые, безбровые, губастые...
— Ну, Малыга, наклепал, как по трафарету! — смеялись мужики.
Самодовольно усмехался:
— Зато все мои, никто не скажет, что есть лишние!
Чумазые, сопливые малыжата день-деньской носились шумной стайкой. Обуви не знали с Пасхи до Покрова, случалось и по снегу шлепать босиком, но никакие хвори к ним не приставали. Новые штанишки получали к осени, перед самой школой. Малыга покупал черного сатину, Федора шила шаровары с широкими, шуршащими штанинами на резинках снизу. К новым шароварам полагались свеженькие майки. То-то было радости!
Детей своих Малыга по-своему любил и баловал по- своему. Как-то раз Федора отправила его в райцентр за сандалями старшим. Малыга заглянул в универмаг, перебрал всю обувь, выставленную там на обозрение. Вид «дырявых» сандалет его обескуражил. Решил купить ботинки, но выданных Федорой денег хватало только на Ермоху. Задумался Малыга: купишь одному — остальным обидно будет. И чтобы никого не обделить и не обидеть, плюнул на ботинки и сандали, купил пол-ящика конфет...
Баловать-то баловал, но если расшалятся, то и цыкнуть мог. Да так, что вся четверка во главе с Ермохой горохом рассыпалась под кроватью и без звука выжидала, когда тятька сменит гнев на милость.
Сыновей Федора стригла ножницами наголо, но оставляла чубчики. Деревенские подтрунивали:
— Ребятишки, для чего вам мамка чубчики оставила?
— А чтобы тятька из-под койки мог вытаскивать!
В обед Федора выходила из избы и с крыльца звала:
— Ермо-ошка! Сте-пка! Ва-анька! Ю-юрка! Марш домой обедать!
Четверо срывались с места, где б ни находились.
Федора ставила на стол алюминиевую миску размером с добрый таз со щами или окрошкой. Малыга сам разламывал ковригу и начинал хлебать. За ним по старшинству — Ермоха, Степка, Ванька, Юрчик. Хлебали молча и сосредоточенно. Федора подливала. Наевшись, пили чай вприкуску с серым сахаром. После чая дружно шмыгали вспотевшими носишками, но из-за стола не выходили раньше отца с матерью.
В избе — ее купил Малыге тесть по случаю женитьбы — добра всего и было, что сундучок с Федориным приданым да огромная русская печь. Как бы жарко ни натапливали избу, тепло в трескучие морозы быстро выдувало, и Малыга приспособился согревать детей в печи, чем однажды напугал до полусмерти нагрянувшего тестя...
Входит тесть в избу с мороза, руки потирает, сосульки из бороды выщипывает.
— Ставь, зять, самовар — до костей пробрало!
Малыга с печи да к порогу, шубу с тестя принимать.
И в это время из-под печного свода высунулись головы, измазанные сажей. Одна, другая, третья...
Тесть оробело оттолкнул Малыгу, попятился к порогу и, крестясь, забормотал:
— Свят, свят, свят!.. Помилуй мя!..
— Да што ж вы, тятя, напужались? — удержал Малыга. — То внуки в печке греются!
В тусклом свете лампы тесть не сразу разглядел родных внучат. Ермоха, Степка, Ванька, Юрчик, как хомячки из норки, выползли на свет на дедов голос.
— Де-еда, это мы!
Тесть не сдержался и загнул:
— Что ж ты, мать твою!., родных детей сажаешь на ночь в печь?!
— Так, Федора утром хлеб пекла, — невозмутимо объяснил Малыга. — Чего жару пропадать?
Тесть и поначалу-то не очень жаловал Малыгу, а с годами между ними возникло отчуждение. Но на людях зять разрыв скрывал. В деревне часто вспоминали,
Как Малыга к тестю за мясом ходил
В молодости он одно время работал молотобойцем. За день молотом намашется, аппетит взыграет, а дома на столе не густо. Вот и размечтается к обеду.
— А што, — скажет кузнецу, — возьму да в воскресенье к тестюшке смотаю. Тестя навестю... Тестя навестю... да мяса принесу. У тестя мя-яса — некуда девать. Чего душа желает! Схожу да принесу... Куда ему, беззубому, столько ужевать?
И день, и два, и три одно и то же кузнецу твердит. Ждет не дождется воскресенья.
И вот приходит в понедельник. Кузнец интересуется:
— У тестя был, Малыга?
Молчит, будто не слышит. Из кузни да на улицу, с улицы да в кузню. То угля, то прут несет для ковки, то бадью воды... То у наковальни, то у горна топчется.
Кузнец не отступается.
— Ну, сбегал к тестю, нет?
Малыге некуда деваться.
— Та-а, чего там... Сбегал!
— Ну и что принес?
Опять из кузни да на улицу, с улицы да в кузню...
Кузнец в усы ухмылку прячет, упорно добивается.
— Мяса много ли припер?
— Та-а, множко ль на себе припрешь?! — вскрикивает жалобно Малыга. — Вот поеду на кобыле, разом и припру!
Однажды пополудни на остановке из городского автобуса вышел пассажир. Средних лет мужчина — солидный, судя по осанке и одежде. В сером длинно- полом пальто с каракулевым воротником, в каракулевой шапке, в шикарных кожаных ботинках...
Вышел, огляделся и, перебросив из одной руки в другую легкий чемоданчик, направился к видневшейся за почтой двухэтажной школе.
Но подошел и — растерялся.
— Дети, где тут проживает председатель сельсовета? — спросил у пробегавших мимо малыжат.
— А во-он, где флаг над крышей!
Приезжий с чемоданчиком взял курс на красное полотнище на соседней улице.
Зашел в приемную. В приемной секретарша.
— Вы к кому, товарищ?
— К председателю.
— Так нет его...
— А где же он?
... Через четверть часа секретарша знала, что представительный мужчина заехал в гости к председателю, с которым прошлым летом в областной больнице лежал в одной палате, где они сдружились и обменялись адресами. И вот ему командировка выпала попутная — как не воспользоваться случаем, не навестить приятеля?
Секретарша — ох да ах, какая, дескать, незадача — председатель-то и сам укатил с утра в райком, будет только к вечеру, придется подождать. И хоть ей было в новость, что председатель летом лежал в какой-то там больнице, уточнять из деликатности не стала, провела нечаянного гостя в комнату приезжих, включила самовар, угостила чаем.
От чая гость размяк, разговорился. Как, мол, поживаете, каковы успехи, виды, то да се, да пятое-десятое...
Секретарша отвечала:
— Жаловаться грех. Иван Михайлович у нас председатель знатный...
Такой непринужденный, легкий разговор.
Но гость с чего-то вдруг обеспокоился.
— Иван Михайлович, сказали? Разве председателя зовут Иван Михалычем? А не Прохор Ерофеичем?
— Не-ет, Иван Михалычем...
— А как давно он председателем?
— Да уж лет десять.
— Де-есять?! — изумился гость. Он привстал со стула, промокнул платочком взмокшую макушку. — А он сказал, председателем его избрали год назад... Простите, как его фамилия?
— Кого? — вконец смешалась секретарша.
— Да председателя-то вашего!
— Иван Михалыча? Захаров!
Гость вымучил улыбку и слегка сбледнел.
— Не Малыгин разве?
Секретарша хлопнула длинными ресницами. Вот когда дошло! Аж зрачки расширились.
— Не к Малыге ли вы, часом? Отроду он не был председателем. Ни «а», ни «б» не понимает. Во-он его изба, из окна видать!
— Хороша изба! А двухэтажный особняк?
Тут уж секретарша не сдержалась, прыснула в ладошку.
— Во сне ему приснился особняк. Он только прошлым летом солому с крыши сбросил!
Заночевал гость в сельсовете, а утром, спозаранку, взяв слово с секретарши о неразглашении конфуза, втихомолку укатил.
Секретарша дала слово, да только как же его сдержишь в нашей-то деревне?
Когда Малыга шел в своей рыжей «полканке» (он и летом не всегда с головы ее снимал), лица было не видать. Не вспомню без улыбки,
Как Малыга со мною здоровался
Крикнешь через дорогу:
— Здравствуйте, дядя Малыга!
Он как споткнется на ходу. Уцепится за шапку, чтобы не слетела, головой повертит.
— Слушай, с кем ты поздоровкалси?
— С вами, дядя Малыга.
— А чего ты поздоровкалси?
— Нас же так учили!
— Мамка с папкой, што ли?
— В школе!
— В шко-оле? Ишь ты! И со всеми вас здоровкаться учили?
— Да!
— И со мною тоже? — не уверяется Малыга.
— Да... И с вами тоже.
— Ишь ты, прямо интересно! Так вот и сказали: и с Малыгой — тоже?
— Нет, так не говорили, — промямлишь и пойдешь в смятении.
Но Малыга не отстанет.
— А ты куда пошел, парнишка?
— Что еще, дядя Малыга?
— Так ты ж со мною поздоровкалси?
— Ну, поздоровкался... А что?
— Ты прямо молодес! Ты поздоровкалси, а я ессе и не ответил... Здравствуй, коль не шутишь! А если пошутил, стречь не попадайся — уши оторву!
Учились малыжата из-под палки. Раньше, чем таблицу умножения, осваивали трактор и комбайн. В школе их тянули до восьмого класса, зажмурясь, вручали свидетельства и с облегченным сердцем выпроваживали в жизнь. Все уходили в ПТУ. А после ПТУ подавались в город. Тропу туда проторил Ермоха. Устроился подсобником на табачную фабрику. За Ермохой уехал Степан, за Степаном — Иван, за Иваном — Юрчик. И все — на табачную, в одно общежитие. Оттуда через год уходили в армию. Отслужив, с недельку гостили у родителей и возвращались в город, уже кто куда. Лишь Юрчик задержался. Но его Малыга выпроводил сам...
Служил Юрчик в Германии. Явился ясным соколом, гуляет день, другой и третий... И ладно бы — гулял, а то закуролесил. Все норовил продемонстрировать приемы, которым обучили его в армии.
— Желающие есть? В Германии, камрады, с этим делом глухо!
То ли парни в самом деле опасались оказаться поверженными Юрчиком, то ли не хотели осрамить вояку перед деревенскими девчатами, но в борьбу с ним не вступали. А нерешительность и сдержанность приятелей раззадоривала Юрчика. Где б он ни находился — в клубе ли, на пятачке — хватал кого ни попадя:
— Приемом угостить? В два движения ухлопаю! — Становился в раскоряку, раскачивался и потряхивал кистями, приглашая к поединку. — В Германии, камрады, с этим делом — о-о!
И однажды на кого-то все ж таки нарвался. Пришел домой к полуночи в разорванной «парадке» и с «орденком» под глазом...
Поглядел Малыга да и заявил:
— Вот что, сынка милый! Не оставил дурь в Германии, так свези-ка ее в город, сбрось там где-нибудь подальше от отцовских глаз!
Вскоре после Юрчиковой свадьбы Федора вдруг сдала — исхудала, пожелтела. Весной слегла и уж не встала, не помогли ни бабки с их наговорами-снадобьями, ни врач с таблетками-уколами — истаяла на мужниных глазах.
После смерти матери Ермоха, выросший в начальники производственного цеха, привез отца к себе. Сын жил в пятиэтажке напротив автовокзала. Балкон его квартиры на четвертом этаже просматривался с «нашей» — двенадцатой платформы. Попервости Малыга под разными предлогами часто появлялся на вокзале.
В ожидании подхода «своего» автобуса отъезжавшие в деревню мужики облепляли скамью на перроне. В это время из толпы где-нибудь в сторонке «выныривал» Малыга...
— О-о, Малыга! — «удивленно» восклицали мужики. — Не с нами ли в деревню?
— Та-а, чего там делать!
— Присядь с нами на минутку!
— Некода. Пойду.
— Что за дела такие спешные?
— Мало ли... Кручусь! — но подходил, здоровался.
— А то присел бы, покурил.
— Некода тут с вами! Дальше побегу!
Проходит пять минут, пятнадцать, полчаса прошло.
Мужики и покурили, и наговорились, и новости последние Малыге передали, и по другому разу курево достали — Малыга все стоит.
— Да присядь, Малыга!
— Не, я побежал!
Вот и автобус на подходе.
— Привет там от меня! — напутствует Малыга, наблюдая за посадкой...
_*_*_*_
Там же, на вокзале, я свиделся с Малыгой осенью. За месяц до его тихой и спокойной, в глубоком сне, кончины. Тогда при встрече он узнал и окликнул меня первым. Присели на скамью.
— Ну, как вы тут, дядя Малыга?
— Та-а... Мы теперь как все, — отмахнулся он. — Живем по-городскому. Три раз на дню за стол садимся! — Тихо засмеялся и, вздохнув, добавил, выдав неосознанно самую, по-видимому, суть произошедших в его жизни перемен. — Едим три раз на дню, и каждый — из отдельной чашки...