308 Коняев Отголоски
отзвуки
Николай Коняев
Время поворота солнышка на лето
В канун старого Нового года Петр Мокеевич Нелюбин открыл вдруг для себя, что световой день прибыл. Если еще месяц назад к четырем на улице смеркалось, то сегодня, за час до закрытия булочной, куда он собрался за батоном, — было светло.
Такое малозначительное, но приятное открытие подвигло его на кое-какие уточнения. Он присел к столу, снял со стены календарь и с интересом стал изучать долготу дня, время восхода и захода солнца, обозначенные на отрывных листах. День, убедился Петр Мокеевич, действительно прибыл — и прибывал уже не на воробьиный скок, а, как говаривала некогда покойная матушка, на куриный шажок.
— Вот так вот, Женя, — с чувством сбывшегося ожидания произнес Петр Мокеевич, обращаясь к жене, сидевшей напротив и перебиравшей гречку к ужину. — Денек- то прибыл крадучись... Покатилась зима с горки.
— Покатилась-раскатилась, — в тон ответила Евгения Степановна и, показав глазами на обледенелое с улицы окно, добавила с усмешкой. — То-то он, весна, гляжу, вдогонку разбежалась, запыхалась прямо...
— Прямо или криво, а придет по расписанию, никуда не денется. Солнышко на лето — календарный факт. Неопровержимый.
Давно Петр Мокеевич не заглядывал в календари, не подсчитывал денечки до желанного события — такового в его жизни и не предвиделось: что должно было свершиться, то свершилось. Сам три года, как пенсионер, жена — год без малого, детьми, а следовательно, внуками Господь не одарил, как ни вымаливали в молодости, так что подсчитывать денечки приходилось разве что до третьего числа — до пенсии. Он и весну-то из времен года особенно не выделял. Весна, конечно, не зима с ее морозами-метелями, но и приятного немного: попервости то снег с дождем, то дождь со снегом... Сырость, слякоть на дворе. Он не весну любил, а время поворота солнышка на лето, когда мысли о тепле и свете согревали душу...
Еще какое-то время помусолив листки календаря, Петр Мокеевич отправился в булочную. И ходил-то с полчаса, не больше. Взял батон да завернул в молочный за кефиром, а по пути купил в киоске «Советскую Россию» — любимую «совраску», которая еще стояла за таких, как он — выжатых и брошенных на произвол судьбы. Возможно, день и завершился бы чтением газеты, если бы жена не обронила сразу, как только он вошел:
— Кто-то только что звонил.
— Кому? — не понял Петр Мокеевич.
— Тебе, кому!
Он скинул обувь у порога.
— И кто же мне звонил?
— А не назвался даже.
— Кто бы это мог? — Петр Мокеевич разделся и прошел с покупками на кухню. За ним — Евгения Степановна с перебранной крупой на донышке кастрюльки.
— А чего звонил-то, Женя?
— Тоже не сказал. Спросил, дома или нет. Ответила, что в булочную вышел.
— И перезвонить не обещал?
— Не пообещал. Сразу бросил трубку.
— Тоже мне, ответчица! Можно было и спросить, кто, по какому поводу... А вдруг не перезвонит?
— А не перезвонит, значит, так и нужен! — отрезала жена. — Чего засуетился, будто ждал звонка откуда-то?
— Не ждал, а просто любопытно, кому понадобиться мог...
После чая он взял свежую газету и прилег на тахту. Возле телефона. Так, на всякий случай.
Сто лет ему никто не звонил. Жене с бывшей работы позванивали часто верные подруги, а ему — сто лет. Как умер. Ну, сто не сто, а года два, однако, точно...
А впрочем, нет — звонили в декабре с телефонной станции. Девичим звонким голосом было строго спрошено: «Абонент Нелюбин? Номер «три — сорок четыре — два нуля»?»
Он поперхнулся от внезапной сухости во рту и подтвердил скороговоркой: «Да, да, да... Три — сорок четыре...» «Если вы, Пэ Эм Нелюбин, не внесете плату за квартал до первого числа, — перебила юная особа, — телефон отключим. Без предупреждения. Вы поняли меня?»
«Все прекрасно понял!» — Он, как ни странно, не расстроился, не запсиховал, а до того обрадовался нежданному звонку и неприветливому, но все ж таки живому человеческому голосу, обращенному к нему пусть и не по имени и отчеству, как принято у добрых-то людей, а по инициалам, — что некстати, чуть ли не за месяц поздравил позвонившую с Рождеством и Ново- годьем (в таком именно порядке и почему-то с «Новогодьем», а не с Новым, как обычно, годом — опять же, видно, от волнения).
На что девицей с телефонной станции была допущена слабинка в голосе и смятенно молвленно: «Спасибо уж, но плату все-таки внесите — сами понимаете, что себе дороже...»
Как было не внести? Сходил и внес.
Содержание прочитанной статьи не воспринималось. Петр Мокеевич вздохнул, сложил газету вчетверо.
— Женя, слышишь? Голос — старый? Молодой?
— Какой еще там голос? — откликнулась из кухни Евгения Степановна.
— Да по телефону-то!
— Вот дался ему голос! — Евгения Степановна с наброшенным на руку полотенцем неслышно вошла в зал, уставилась на мужа взором психодиагноста. — Я думала, ты спишь с газетой на носу.
— Уснешь, пожалуй, как же... Голос, спрашиваю, старый или молодой?
— Не сказать, что молодой, но вроде и не старый... Не поняла я толком.
— Не Гусев с третьего подъезда? За шахматами, может, не с кем посидеть?
— Что ж я, гусева басочка не признала б? Сроду он нам не звонил.
— Да и телефона у Гусева-то нет, — вспомнил Петр Мокеевич. Он бросил сложенную вчетверо газету на тахту, встал и подошел к окну. — Кто бы это мог?..
— Выбрось ты из головы!
— Выбрось вот попробуй. А не из отдела пенсий? Не насчет ли регистрации какой-нибудь опять? Хотя... оттуда тебе звонят. — Прошелся от окна до телефона и резко обернулся: — А как он обратился-то?
— Господи! — взмолилась Евгения Степановна. — Ты доконал меня сегодня. Что же я, за ним записывала, что ли? Так и обратился: здравствуйте, нельзя ли передать трубочку Мокеичу...
— Моке-еичу?! — подался вдруг вперед Нелюбин. — Ты не ошиблась, Женя? Так и сказал — Мокеичу?
— Да ну тебя, на самом деле! Прям как на допросе! — вспыхнула Евгения Степановна и вернулась на кухню.
Мокеичем Нелюбина называл на службе, в управлении, лишь Костя Григораш...
В первый год после того, как Петра Мокеевича тихой сапой выдавили в отпуск, а из отпуска — на пенсию, позванивал преемничек Костя Григораш. Позванивал, понятно, не по доброте душевной — душевности у нынешних явно не в избытке, — а по необходимости. Выдавить-то выдавили с должности начальника отдела, а с чего начать работу, как задействовать давнишние отлаженные связи, на то опыту, смекалки не хватало. Вот и растерялся поначалу. Звонил, водил вокруг да около, интересовался на словах здоровьем, на строением, планами на лето, даже предлагал, хитрец, путевку (на какие шиши ехать после обгайдаривания?), а между тем намеками и недоговорками вытягивал советы да подсказки...
Был повод для обиды! Не согласись он, Григораш- то, на предложенную должность, все могло бы для Нелюбина остаться так, как было. Так и подмывало проявить характер! Но не проявил, не опустился, слава Богу, до отместки. Вздыхал да поучал. Наставлял. Подсказывал. Душа болела за работу — нынешним опять же не понять. Но Григораш обтерся, освоился на должности да и забыл наставника. А там и Петр Мокеевич свыкся с положением...
«Неужели он, голубчик? Вспомнил? Устыдился своей неблагодарности? Решил поздравить с Рождеством? Поздно спохватился. Со старым Новым годом? Премного благодарен! Я, Костя, горд, но не спесив... И сам могу поздравить. Вот возьму да звякну. На опережение».
Но тут же вклинились сомнения:
«А вдруг звонил не он? Мало ль кто когда-то называл меня Мокеичем? Тот же Гусев с третьего подъезда. Всех и не упомнишь. Не-ет, скажет Григораш, не звонил сегодня, не было нужды! И что тогда — умыться?»
И все же позвонил. Через две недели, устав от ожидания повторного звонка. С утра Евгения Степановна, наказав купить кефиру и батон, отправилась к подруге. Оставшись в одиночестве, набрал номер телефона своего преемника с намерением бросить трубку сразу же, как только Костя отзовется. Удостовериться, что дома...
Абонент незамедлительно ответил утробным женским голосом:
— Слушаю... Але?
И Петр Мокеевич дал маху.
— Простите, — просипел он изменившимся до неузнаваемости голосом. — Я, кажется, ошибся...
Он посидел у телефона на тахте с отрешенным взглядом, оделся и пошел. Но не за батоном и кефиром. Слепо, безотчетно вышел на центральную городскую улицу и через полчаса уперся в ограждение родного управления...
То, что он увидел, потрясло. Некогда обшарпанное, серое и мрачное здание управления выглядело легким трехэтажным теремком под блистающим на солнце кровельным железом. Он неуверенно толкнул входную дверь, зашел вовнутрь и замер... «Матушка родимая!»
На какое-то мгновение ослеп от бьющей в глаза роскоши внутренней отделки. Куда девался тот привычный коридор — грязный и прокуренный, холодный и заплеванный слоняющимся людом — рабочим и служилым? Во всю солидную длину залитого светом коридора стены были облицованы какой-то белой, теплой на взгляд крошкой, схожей с пузырьками пенопласта, но с розовыми тонкими прожилками, а ослепительно сияющий — зеркальный? — потолок отражал зеленую ковровую дорожку...
По застланным покрытием ступенькам крутой парадной лестницы он медленно поднялся на пролет и, полуобернувшись, глянул вниз — туда, где раньше коротали рукодельем смену бабушки-вахтерши. На месте бабушкиных тумбочек стояло некое подобие кабинки с врезанным окном и телефонным аппаратом на подставке. Из кабинки неожиданно вышел белокурый молодой омоновец с упитанным лицом, дожевывающий что-то на ходу. Увидев постороннего, встал и поморгал оцепенело, затем вдруг густо покраснел и ринулся наверх:
— Вы как сюда попали? Кто вас пропустил? Пропуск предъявите!
Теперь оцепенел и Петр Мокеевич.
— Какой еще вам пропуск?
— Ах, так вы без пропуска? Немедленно назад!
— Да не кричите вы... Никого же не было у входа. Я на пять минут. На третий, в отдел сбыта!
— Немедленно назад! И без пререканий! Что у вас в пакете?
— Не бомба, не волнуйтесь!
— Я спрашиваю, что?!
— Ничего. Он пуст.
— Короче, быстро вниз, не понуждайте к силе! — И подтолкнул Нелюбина плечом.
— Ты кого толкаешь? — вспылил Петр Мокеевич. — Ты щит возьми с дубинкой. Дубинкой-то удобней! И каску нахлобучь на пустую голову! Не гляди, что пожилой, так подтолкну, пожалуй, что как звать забудешь!
На шум откуда ни возьмись предстал другой омоновец. Стройный и чернявый, с выправкой спортсмена, с зачесанными на косой пробор вьющимися волосами.
— Что тут происходит?
— Да вот, — кивнул с потухшим видом белокурый. — Отвлекся на секунду, а этот тут как тут... Пулей проскочил... Да еще без пропуска. Обыскать?
— Не надо. — Осмотрев Нелюбина с ног до головы, чернявый приказал: — Выпишите пропуск. В бюро вход со двора. Паспорт при себе?
— Нету при себе, — развел руками Петр Мокеевич.
— Что же вы без документов?
— Я все объясню... Я — Петр Мокеевич... Нелюбин. Ветеран труда... В кои веки вздумал попроведать, а тут такая катавасия! И этот... боевик розовощекий, — просверлил глазами белокурого, — обыскивать собрался!
— Кого хотели попроведать? — перебил чернявый.
— Ну, скажем, Григораша — начальника отдела сбыта...
— Хорошо, звоните. Аппарат внизу. Знаете пароль?
— Какой еще пароль?
— Номер по внутренней связи.
— Что ж вы издеваетесь, молодые люди! — взмолился Петр Мокеевич. — Паролей напридумывали тут, как в бункере... у этого! Не знаю никаких паролей.
— Да что мы тут толкуем с ним? Вышвырнуть, и все дела, раз подобру не понимает! — встрепенулся заскучавший было белокурый.
— Ладно, помолчи! — осадил чернявый. — И вы не горячитесь, как вас... Петр Мокеевич? Григораш — фамилия вашего знакомого?
— Костя Григораш, — подтвердил Нелюбин, чувствуя, как сдавливает сердце... — Ладно, я пошел... Ничего не надо.
— Вы присядьте на минутку там, внизу, — попросил чернявый. — Я сейчас все выясню и выйду.
Нелюбин медленно спустился по ступенькам.
— Ничего не надо!..
Он вышел и присел на заснеженную лавку вдоль расчищенной дорожки...
Чернявый не заставил себя долго ждать.
— Что, отец, остыл немного? — Он дружелюбно улыбнулся и подсел к Нелюбину. — Вы не обижайтесь — порядок есть порядок. Служба. А ситуация такая: уволен ваш знакомый. Месяц, как уволен по истечении контракта. Где искать — не знаю. И еще — я вижу, вы не в курсе... Нет больше управления. Раскрошили, поделили. Жаль! Я сам на стройке начинал. Теперь здесь — частная компания, новые хозяева. Вот так. Такая ситуация!
Нелюбин промолчал, лишь сильнее съежился.
Чернявый встал.
— Вот так... До дому доберетесь? Помощь не нужна?
— Нет... Не беспокойся. Спасибо тебе, парень!
...Из распахнутой настежь двери средней школы
по противоположной стороне малолюдной улицы на двор высыпала стайка детворы и пошла стенка на стенку в рассыпающиеся пухом на лету снежки.
«Тоже ведь весну почуяли!» — улыбнулся Петр Мокеевич.
Светлая печаль растеклась по сердцу. И даже от сознания того, что внешний его мир отныне замкнут в суженном пространстве от дома до киоска «Роспечать», не улетучилась улыбка...
Солнышко на лето! А со временем зачатия весны в вечно живой природе так много было связано в его, Петра Мокеевича, жизни: от беспричинного восторга, самопо- жертвенной любви, ощущения полета и прилива сил до безмятежного сознания неотвратимости ухода... Чего еще желать?
* * *
Костя Григораш пришел домой к обеду.
— Чем порадуешь сегодня? — встретила жена холодным взглядом.
— Ничем. Пока ничем. Все — пустые хлопоты. Найти работу нынче — не пустяк.
— Что-то затянулись твои хлопоты. — Жена поджала губы и выдержала паузу. — Кто-то только что звонил...
— Кому? — застыл на месте Григораш.
— Не знаю, кто, кому... Позвонил да извинился, сказал, ошибся номером... Но голос показался мне знакомым.
Григораш разделся и умылся, причесался перед зеркалом и прошел на кухню, Уставя глаза в стол, раздумчиво спросил:
— А голос старый? Молодой?
отзвуки
Николай Коняев
Время поворота солнышка на лето
В канун старого Нового года Петр Мокеевич Нелюбин открыл вдруг для себя, что световой день прибыл. Если еще месяц назад к четырем на улице смеркалось, то сегодня, за час до закрытия булочной, куда он собрался за батоном, — было светло.
Такое малозначительное, но приятное открытие подвигло его на кое-какие уточнения. Он присел к столу, снял со стены календарь и с интересом стал изучать долготу дня, время восхода и захода солнца, обозначенные на отрывных листах. День, убедился Петр Мокеевич, действительно прибыл — и прибывал уже не на воробьиный скок, а, как говаривала некогда покойная матушка, на куриный шажок.
— Вот так вот, Женя, — с чувством сбывшегося ожидания произнес Петр Мокеевич, обращаясь к жене, сидевшей напротив и перебиравшей гречку к ужину. — Денек- то прибыл крадучись... Покатилась зима с горки.
— Покатилась-раскатилась, — в тон ответила Евгения Степановна и, показав глазами на обледенелое с улицы окно, добавила с усмешкой. — То-то он, весна, гляжу, вдогонку разбежалась, запыхалась прямо...
— Прямо или криво, а придет по расписанию, никуда не денется. Солнышко на лето — календарный факт. Неопровержимый.
Давно Петр Мокеевич не заглядывал в календари, не подсчитывал денечки до желанного события — такового в его жизни и не предвиделось: что должно было свершиться, то свершилось. Сам три года, как пенсионер, жена — год без малого, детьми, а следовательно, внуками Господь не одарил, как ни вымаливали в молодости, так что подсчитывать денечки приходилось разве что до третьего числа — до пенсии. Он и весну-то из времен года особенно не выделял. Весна, конечно, не зима с ее морозами-метелями, но и приятного немного: попервости то снег с дождем, то дождь со снегом... Сырость, слякоть на дворе. Он не весну любил, а время поворота солнышка на лето, когда мысли о тепле и свете согревали душу...
Еще какое-то время помусолив листки календаря, Петр Мокеевич отправился в булочную. И ходил-то с полчаса, не больше. Взял батон да завернул в молочный за кефиром, а по пути купил в киоске «Советскую Россию» — любимую «совраску», которая еще стояла за таких, как он — выжатых и брошенных на произвол судьбы. Возможно, день и завершился бы чтением газеты, если бы жена не обронила сразу, как только он вошел:
— Кто-то только что звонил.
— Кому? — не понял Петр Мокеевич.
— Тебе, кому!
Он скинул обувь у порога.
— И кто же мне звонил?
— А не назвался даже.
— Кто бы это мог? — Петр Мокеевич разделся и прошел с покупками на кухню. За ним — Евгения Степановна с перебранной крупой на донышке кастрюльки.
— А чего звонил-то, Женя?
— Тоже не сказал. Спросил, дома или нет. Ответила, что в булочную вышел.
— И перезвонить не обещал?
— Не пообещал. Сразу бросил трубку.
— Тоже мне, ответчица! Можно было и спросить, кто, по какому поводу... А вдруг не перезвонит?
— А не перезвонит, значит, так и нужен! — отрезала жена. — Чего засуетился, будто ждал звонка откуда-то?
— Не ждал, а просто любопытно, кому понадобиться мог...
После чая он взял свежую газету и прилег на тахту. Возле телефона. Так, на всякий случай.
Сто лет ему никто не звонил. Жене с бывшей работы позванивали часто верные подруги, а ему — сто лет. Как умер. Ну, сто не сто, а года два, однако, точно...
А впрочем, нет — звонили в декабре с телефонной станции. Девичим звонким голосом было строго спрошено: «Абонент Нелюбин? Номер «три — сорок четыре — два нуля»?»
Он поперхнулся от внезапной сухости во рту и подтвердил скороговоркой: «Да, да, да... Три — сорок четыре...» «Если вы, Пэ Эм Нелюбин, не внесете плату за квартал до первого числа, — перебила юная особа, — телефон отключим. Без предупреждения. Вы поняли меня?»
«Все прекрасно понял!» — Он, как ни странно, не расстроился, не запсиховал, а до того обрадовался нежданному звонку и неприветливому, но все ж таки живому человеческому голосу, обращенному к нему пусть и не по имени и отчеству, как принято у добрых-то людей, а по инициалам, — что некстати, чуть ли не за месяц поздравил позвонившую с Рождеством и Ново- годьем (в таком именно порядке и почему-то с «Новогодьем», а не с Новым, как обычно, годом — опять же, видно, от волнения).
На что девицей с телефонной станции была допущена слабинка в голосе и смятенно молвленно: «Спасибо уж, но плату все-таки внесите — сами понимаете, что себе дороже...»
Как было не внести? Сходил и внес.
Содержание прочитанной статьи не воспринималось. Петр Мокеевич вздохнул, сложил газету вчетверо.
— Женя, слышишь? Голос — старый? Молодой?
— Какой еще там голос? — откликнулась из кухни Евгения Степановна.
— Да по телефону-то!
— Вот дался ему голос! — Евгения Степановна с наброшенным на руку полотенцем неслышно вошла в зал, уставилась на мужа взором психодиагноста. — Я думала, ты спишь с газетой на носу.
— Уснешь, пожалуй, как же... Голос, спрашиваю, старый или молодой?
— Не сказать, что молодой, но вроде и не старый... Не поняла я толком.
— Не Гусев с третьего подъезда? За шахматами, может, не с кем посидеть?
— Что ж я, гусева басочка не признала б? Сроду он нам не звонил.
— Да и телефона у Гусева-то нет, — вспомнил Петр Мокеевич. Он бросил сложенную вчетверо газету на тахту, встал и подошел к окну. — Кто бы это мог?..
— Выбрось ты из головы!
— Выбрось вот попробуй. А не из отдела пенсий? Не насчет ли регистрации какой-нибудь опять? Хотя... оттуда тебе звонят. — Прошелся от окна до телефона и резко обернулся: — А как он обратился-то?
— Господи! — взмолилась Евгения Степановна. — Ты доконал меня сегодня. Что же я, за ним записывала, что ли? Так и обратился: здравствуйте, нельзя ли передать трубочку Мокеичу...
— Моке-еичу?! — подался вдруг вперед Нелюбин. — Ты не ошиблась, Женя? Так и сказал — Мокеичу?
— Да ну тебя, на самом деле! Прям как на допросе! — вспыхнула Евгения Степановна и вернулась на кухню.
Мокеичем Нелюбина называл на службе, в управлении, лишь Костя Григораш...
В первый год после того, как Петра Мокеевича тихой сапой выдавили в отпуск, а из отпуска — на пенсию, позванивал преемничек Костя Григораш. Позванивал, понятно, не по доброте душевной — душевности у нынешних явно не в избытке, — а по необходимости. Выдавить-то выдавили с должности начальника отдела, а с чего начать работу, как задействовать давнишние отлаженные связи, на то опыту, смекалки не хватало. Вот и растерялся поначалу. Звонил, водил вокруг да около, интересовался на словах здоровьем, на строением, планами на лето, даже предлагал, хитрец, путевку (на какие шиши ехать после обгайдаривания?), а между тем намеками и недоговорками вытягивал советы да подсказки...
Был повод для обиды! Не согласись он, Григораш- то, на предложенную должность, все могло бы для Нелюбина остаться так, как было. Так и подмывало проявить характер! Но не проявил, не опустился, слава Богу, до отместки. Вздыхал да поучал. Наставлял. Подсказывал. Душа болела за работу — нынешним опять же не понять. Но Григораш обтерся, освоился на должности да и забыл наставника. А там и Петр Мокеевич свыкся с положением...
«Неужели он, голубчик? Вспомнил? Устыдился своей неблагодарности? Решил поздравить с Рождеством? Поздно спохватился. Со старым Новым годом? Премного благодарен! Я, Костя, горд, но не спесив... И сам могу поздравить. Вот возьму да звякну. На опережение».
Но тут же вклинились сомнения:
«А вдруг звонил не он? Мало ль кто когда-то называл меня Мокеичем? Тот же Гусев с третьего подъезда. Всех и не упомнишь. Не-ет, скажет Григораш, не звонил сегодня, не было нужды! И что тогда — умыться?»
И все же позвонил. Через две недели, устав от ожидания повторного звонка. С утра Евгения Степановна, наказав купить кефиру и батон, отправилась к подруге. Оставшись в одиночестве, набрал номер телефона своего преемника с намерением бросить трубку сразу же, как только Костя отзовется. Удостовериться, что дома...
Абонент незамедлительно ответил утробным женским голосом:
— Слушаю... Але?
И Петр Мокеевич дал маху.
— Простите, — просипел он изменившимся до неузнаваемости голосом. — Я, кажется, ошибся...
Он посидел у телефона на тахте с отрешенным взглядом, оделся и пошел. Но не за батоном и кефиром. Слепо, безотчетно вышел на центральную городскую улицу и через полчаса уперся в ограждение родного управления...
То, что он увидел, потрясло. Некогда обшарпанное, серое и мрачное здание управления выглядело легким трехэтажным теремком под блистающим на солнце кровельным железом. Он неуверенно толкнул входную дверь, зашел вовнутрь и замер... «Матушка родимая!»
На какое-то мгновение ослеп от бьющей в глаза роскоши внутренней отделки. Куда девался тот привычный коридор — грязный и прокуренный, холодный и заплеванный слоняющимся людом — рабочим и служилым? Во всю солидную длину залитого светом коридора стены были облицованы какой-то белой, теплой на взгляд крошкой, схожей с пузырьками пенопласта, но с розовыми тонкими прожилками, а ослепительно сияющий — зеркальный? — потолок отражал зеленую ковровую дорожку...
По застланным покрытием ступенькам крутой парадной лестницы он медленно поднялся на пролет и, полуобернувшись, глянул вниз — туда, где раньше коротали рукодельем смену бабушки-вахтерши. На месте бабушкиных тумбочек стояло некое подобие кабинки с врезанным окном и телефонным аппаратом на подставке. Из кабинки неожиданно вышел белокурый молодой омоновец с упитанным лицом, дожевывающий что-то на ходу. Увидев постороннего, встал и поморгал оцепенело, затем вдруг густо покраснел и ринулся наверх:
— Вы как сюда попали? Кто вас пропустил? Пропуск предъявите!
Теперь оцепенел и Петр Мокеевич.
— Какой еще вам пропуск?
— Ах, так вы без пропуска? Немедленно назад!
— Да не кричите вы... Никого же не было у входа. Я на пять минут. На третий, в отдел сбыта!
— Немедленно назад! И без пререканий! Что у вас в пакете?
— Не бомба, не волнуйтесь!
— Я спрашиваю, что?!
— Ничего. Он пуст.
— Короче, быстро вниз, не понуждайте к силе! — И подтолкнул Нелюбина плечом.
— Ты кого толкаешь? — вспылил Петр Мокеевич. — Ты щит возьми с дубинкой. Дубинкой-то удобней! И каску нахлобучь на пустую голову! Не гляди, что пожилой, так подтолкну, пожалуй, что как звать забудешь!
На шум откуда ни возьмись предстал другой омоновец. Стройный и чернявый, с выправкой спортсмена, с зачесанными на косой пробор вьющимися волосами.
— Что тут происходит?
— Да вот, — кивнул с потухшим видом белокурый. — Отвлекся на секунду, а этот тут как тут... Пулей проскочил... Да еще без пропуска. Обыскать?
— Не надо. — Осмотрев Нелюбина с ног до головы, чернявый приказал: — Выпишите пропуск. В бюро вход со двора. Паспорт при себе?
— Нету при себе, — развел руками Петр Мокеевич.
— Что же вы без документов?
— Я все объясню... Я — Петр Мокеевич... Нелюбин. Ветеран труда... В кои веки вздумал попроведать, а тут такая катавасия! И этот... боевик розовощекий, — просверлил глазами белокурого, — обыскивать собрался!
— Кого хотели попроведать? — перебил чернявый.
— Ну, скажем, Григораша — начальника отдела сбыта...
— Хорошо, звоните. Аппарат внизу. Знаете пароль?
— Какой еще пароль?
— Номер по внутренней связи.
— Что ж вы издеваетесь, молодые люди! — взмолился Петр Мокеевич. — Паролей напридумывали тут, как в бункере... у этого! Не знаю никаких паролей.
— Да что мы тут толкуем с ним? Вышвырнуть, и все дела, раз подобру не понимает! — встрепенулся заскучавший было белокурый.
— Ладно, помолчи! — осадил чернявый. — И вы не горячитесь, как вас... Петр Мокеевич? Григораш — фамилия вашего знакомого?
— Костя Григораш, — подтвердил Нелюбин, чувствуя, как сдавливает сердце... — Ладно, я пошел... Ничего не надо.
— Вы присядьте на минутку там, внизу, — попросил чернявый. — Я сейчас все выясню и выйду.
Нелюбин медленно спустился по ступенькам.
— Ничего не надо!..
Он вышел и присел на заснеженную лавку вдоль расчищенной дорожки...
Чернявый не заставил себя долго ждать.
— Что, отец, остыл немного? — Он дружелюбно улыбнулся и подсел к Нелюбину. — Вы не обижайтесь — порядок есть порядок. Служба. А ситуация такая: уволен ваш знакомый. Месяц, как уволен по истечении контракта. Где искать — не знаю. И еще — я вижу, вы не в курсе... Нет больше управления. Раскрошили, поделили. Жаль! Я сам на стройке начинал. Теперь здесь — частная компания, новые хозяева. Вот так. Такая ситуация!
Нелюбин промолчал, лишь сильнее съежился.
Чернявый встал.
— Вот так... До дому доберетесь? Помощь не нужна?
— Нет... Не беспокойся. Спасибо тебе, парень!
...Из распахнутой настежь двери средней школы
по противоположной стороне малолюдной улицы на двор высыпала стайка детворы и пошла стенка на стенку в рассыпающиеся пухом на лету снежки.
«Тоже ведь весну почуяли!» — улыбнулся Петр Мокеевич.
Светлая печаль растеклась по сердцу. И даже от сознания того, что внешний его мир отныне замкнут в суженном пространстве от дома до киоска «Роспечать», не улетучилась улыбка...
Солнышко на лето! А со временем зачатия весны в вечно живой природе так много было связано в его, Петра Мокеевича, жизни: от беспричинного восторга, самопо- жертвенной любви, ощущения полета и прилива сил до безмятежного сознания неотвратимости ухода... Чего еще желать?
* * *
Костя Григораш пришел домой к обеду.
— Чем порадуешь сегодня? — встретила жена холодным взглядом.
— Ничем. Пока ничем. Все — пустые хлопоты. Найти работу нынче — не пустяк.
— Что-то затянулись твои хлопоты. — Жена поджала губы и выдержала паузу. — Кто-то только что звонил...
— Кому? — застыл на месте Григораш.
— Не знаю, кто, кому... Позвонил да извинился, сказал, ошибся номером... Но голос показался мне знакомым.
Григораш разделся и умылся, причесался перед зеркалом и прошел на кухню, Уставя глаза в стол, раздумчиво спросил:
— А голос старый? Молодой?