Бывает
Коршун
В седьмом классе меня назначили редактором школьной стенгазеты. Поскольку на мои худенькие плечи свалился груз нешуточной ответственности, а редколлегия оказалась народом сплошь беззаботным, мне пришлось изрядно потрудиться. Я трафаретил заголовки, рисовал карикатуры, писал за авторский актив различные заметки и даже, войдя в раж, однажды замахнулся на стихи. Помню, про юннатов. Стишки были замечены, учительница литературы послала их в районную газету, а там и напечатали за подписью «юнкор» под рубрикой «Нам пишут». Меня зауважали, и это мне польстило. Я стал писать в газету чаще.
— Ты, парень, слышь, чирикаешь в газетку? — остановил меня однажды вредный старикашка с влажными мышиными глазами по прозванью Коршун. Маленький, небритый, пахнущий навозом, склонил ко мне всклокоченную потную макушку.
Я что-то бормотнул в ответ невразумительно и шагнул в обход, но он поймал меня за руку и показал глазами на скамью у палисадника. Я, как обречённый, последовал за ним.
— Садись, — сказал он строго и сам присел на край. — Чирикаешь — чирикай, всё не баловство. Глядишь, и в люди выйдешь... А я тебе, парнишка, подарю совет: ищи струю — не брызги... Вы, говнюки, придумали мне кличку, а если разобраться по уму, то вовсе я не в коршуны гожусь, скорее, парень, в сокола! — Он взял меня под локоть и заглянул в глаза, обдав табачным смрадом. — Я расскажу, а ты рассуди, где тут струя, где брызги...
Нужен был он мне со своими струями и брызгами!
Мы, детвора, давно и крепко не любили Коршуна. Весной в сельпо списали ящик сигарет и, не подумав о последствиях, бросили в разрушенный подвал. Мы решили «испытать» курево на годность. Закрылись в уличной уборной, разорвали пачку... Коршун шёл проулком с конного двора, увидел дым столбом, подкрался, как лазутчик, закрыл нас на вертушку. Когда мы обнаружили себя в коварной западне, было уже поздно — матери пришли. А они в вопросах педагогики были не сильны и применили к «испытателям» дедовские методы воздействия... И ещё за то мы не любили Коршуна, что он, работая объездчиком, шугал нас, словно зайцев, с гороховых полей.
— ... Я в должности механика-водителя всю войну прошёл. Курск, Житомир, Киев, Перемышль освобождал. — Коршун выпустил мой локоть и, загибая пальцы на руке, стал перечислять, брызгая слюной. — Бреслау, Дрезден занимал. Днепр форсировал и... эту, Шпрея называется! Штурмом брал Берлин!.. Коршун или сокол? Польшу, Венгрию и Австрию с боями переехал. Врага немало подавил! На параде Победы шёл в сводном полку знаменосцев Покрышкина! А сколь орденов у меня! Одной Красной Звезды три награды. Медали не считаю! Так, коршун или сокол? Вот о чём писать-то! Зайди когда-нибудь, такое расскажу — за жизнь не перепишешь.
Опять я что-то бормотнул и глянул недоверчиво на деда. Уж больно скучный, серый его вид не соответствовал образу бесстрашного танкиста в моём воображении. Я не собирался к Коршуну с визитом, и он прекрасно это понимал.
— Эх вы, говнюки-и! — Встал со скамьи, махнул рукой, пошёл через дорогу.
Кабы ведал он тогда, что мне приходилось писать о нём под диктовку бабушки! Но не в районную газету для рубрики «Нам пишут» и не о ратной славе бывшего танкиста, а жалобы на имя председателя Совета...
Случалось, приходил домой, а бабушка отхаживала вялого гусёнка.
— Изверг! Паразит! — стенала и грозила кому-то кулаками. — Опять злодей гусёнка загубил!
...Гусыня с выводком обычно паслась на бережку у озера. Бабушка вязала или вышивала, сидя под талинами в тени, случалось, засыпала ненадолго, а проснувшись, видела порой гусёнка изувеченным или вовсе недосчитывалась нескольких. Подозревала Коршуна.
— Он, душегубец. Он!
— А, может, бабушка, всамделишный коршун налетел? Ты же ведь не видела.
— Кабы, внучек, видела! Кабы увидела, я бы ему, вражине, зенки повыцарапывала. Он. Не сомневайся. У него об эту пору гусиная болезнь. Люто гуся ненавидит.
— Почему ненавидит, бабушка?
— Он мальчонкой в гусепасах пробивался. Ну и, видно, тешился мечтой о табунке, да гуси не прижились у него... То не выведет гусыня, то собаки подерут, то разом передохнут. Бился-бился — отступился, а зависть, видать, осталась, перешла в болезнь... Всё! Лопнуло терпение. Садись, внучек, пиши!
Я садился и писал под диктовку бабушки: «Председателю Совета... Заявление... Прошу привлечь к ответу... за изуверство над гусятами...». Вписывал фамилии сельчан, у которых Коршун раньше изувечил или порешил одного или нескольких гусят...
Бабушка, диктуя, выпускала пар, и под столбцом фамилий на бумаге появлялась краткая дописка: «Можно не сажать злодея в заключение, а ударить штрафом по карману, чтобы неповадно было...».
Я составлял бумагу, зная наперёд, что хода ей не будет. То председатель сельсовета был в отъезде, то выпадало воскресенье. Бумага, сложенная вдвое, ложилась под клеёнку на столе...
Я так и не поверил бы в «гусиную болезнь» бывшего танкиста, если бы не случай. Приболела бабушка, и я был снаряжён взамен её на озеро. День выпал солнечным и жарким. Я накупался вдосталь, лёг ничком на ласковый мурок, изредка поглядывал на гусиный выводок, двигавшийся медленно к дороге, по которой скотники ездили на ферму, а Коршун — на поля. Мне бы повернуть несмышлёных к озеру, но, разомлев от зноя, я поленился встать. Моя гусыня между тем вышла на дорогу, и колобки-гусята шустро покатились за опрометчивой мамашей. В это время случай вынес из проулка Коршуна верхом на рыжей кобыле. Старик пустил кобылу рысью, проехал мимо табунка, но вдруг остановился. Привстал на стремена, обвёл вокруг глазами. Конечно, он меня увидел, но посчитал, что сплю. Взялся за поводья и повернул назад. Гусыня, видимо, почуяла опасность и, растопырив крылья, выгнув шею, пошла отчаянно на всадника... Но было уже поздно. Коршун, озираясь, занёс над головою плеть прежде, чем я вскрикнул, с силой опустил её на выводок. Гусыня взгоготала, распласталась по земле. В дорожной серой пыли слабо трепыхнулся жёлтенький комочек. Гусята врассыпную бросились с дороги...
Приладив плётку за луку, ударив каблуками по бокам кобылы, старик пустил её широким плавным махом. Я видел только спину...
* * *
Когда я повзрослел, то много размышлял о его судьбе. Всё было у него для беззаботной жизни: дом, хозяйство и достаток. Недоставало малости — табунка гусей.
Когда-то он просил написать о нём. Я и написал. Но, сказать по совести, до сих пор не разобрался, что в его судьбе — струя, что — поток, что — брызги.
1992
Коршун
В седьмом классе меня назначили редактором школьной стенгазеты. Поскольку на мои худенькие плечи свалился груз нешуточной ответственности, а редколлегия оказалась народом сплошь беззаботным, мне пришлось изрядно потрудиться. Я трафаретил заголовки, рисовал карикатуры, писал за авторский актив различные заметки и даже, войдя в раж, однажды замахнулся на стихи. Помню, про юннатов. Стишки были замечены, учительница литературы послала их в районную газету, а там и напечатали за подписью «юнкор» под рубрикой «Нам пишут». Меня зауважали, и это мне польстило. Я стал писать в газету чаще.
— Ты, парень, слышь, чирикаешь в газетку? — остановил меня однажды вредный старикашка с влажными мышиными глазами по прозванью Коршун. Маленький, небритый, пахнущий навозом, склонил ко мне всклокоченную потную макушку.
Я что-то бормотнул в ответ невразумительно и шагнул в обход, но он поймал меня за руку и показал глазами на скамью у палисадника. Я, как обречённый, последовал за ним.
— Садись, — сказал он строго и сам присел на край. — Чирикаешь — чирикай, всё не баловство. Глядишь, и в люди выйдешь... А я тебе, парнишка, подарю совет: ищи струю — не брызги... Вы, говнюки, придумали мне кличку, а если разобраться по уму, то вовсе я не в коршуны гожусь, скорее, парень, в сокола! — Он взял меня под локоть и заглянул в глаза, обдав табачным смрадом. — Я расскажу, а ты рассуди, где тут струя, где брызги...
Нужен был он мне со своими струями и брызгами!
Мы, детвора, давно и крепко не любили Коршуна. Весной в сельпо списали ящик сигарет и, не подумав о последствиях, бросили в разрушенный подвал. Мы решили «испытать» курево на годность. Закрылись в уличной уборной, разорвали пачку... Коршун шёл проулком с конного двора, увидел дым столбом, подкрался, как лазутчик, закрыл нас на вертушку. Когда мы обнаружили себя в коварной западне, было уже поздно — матери пришли. А они в вопросах педагогики были не сильны и применили к «испытателям» дедовские методы воздействия... И ещё за то мы не любили Коршуна, что он, работая объездчиком, шугал нас, словно зайцев, с гороховых полей.
— ... Я в должности механика-водителя всю войну прошёл. Курск, Житомир, Киев, Перемышль освобождал. — Коршун выпустил мой локоть и, загибая пальцы на руке, стал перечислять, брызгая слюной. — Бреслау, Дрезден занимал. Днепр форсировал и... эту, Шпрея называется! Штурмом брал Берлин!.. Коршун или сокол? Польшу, Венгрию и Австрию с боями переехал. Врага немало подавил! На параде Победы шёл в сводном полку знаменосцев Покрышкина! А сколь орденов у меня! Одной Красной Звезды три награды. Медали не считаю! Так, коршун или сокол? Вот о чём писать-то! Зайди когда-нибудь, такое расскажу — за жизнь не перепишешь.
Опять я что-то бормотнул и глянул недоверчиво на деда. Уж больно скучный, серый его вид не соответствовал образу бесстрашного танкиста в моём воображении. Я не собирался к Коршуну с визитом, и он прекрасно это понимал.
— Эх вы, говнюки-и! — Встал со скамьи, махнул рукой, пошёл через дорогу.
Кабы ведал он тогда, что мне приходилось писать о нём под диктовку бабушки! Но не в районную газету для рубрики «Нам пишут» и не о ратной славе бывшего танкиста, а жалобы на имя председателя Совета...
Случалось, приходил домой, а бабушка отхаживала вялого гусёнка.
— Изверг! Паразит! — стенала и грозила кому-то кулаками. — Опять злодей гусёнка загубил!
...Гусыня с выводком обычно паслась на бережку у озера. Бабушка вязала или вышивала, сидя под талинами в тени, случалось, засыпала ненадолго, а проснувшись, видела порой гусёнка изувеченным или вовсе недосчитывалась нескольких. Подозревала Коршуна.
— Он, душегубец. Он!
— А, может, бабушка, всамделишный коршун налетел? Ты же ведь не видела.
— Кабы, внучек, видела! Кабы увидела, я бы ему, вражине, зенки повыцарапывала. Он. Не сомневайся. У него об эту пору гусиная болезнь. Люто гуся ненавидит.
— Почему ненавидит, бабушка?
— Он мальчонкой в гусепасах пробивался. Ну и, видно, тешился мечтой о табунке, да гуси не прижились у него... То не выведет гусыня, то собаки подерут, то разом передохнут. Бился-бился — отступился, а зависть, видать, осталась, перешла в болезнь... Всё! Лопнуло терпение. Садись, внучек, пиши!
Я садился и писал под диктовку бабушки: «Председателю Совета... Заявление... Прошу привлечь к ответу... за изуверство над гусятами...». Вписывал фамилии сельчан, у которых Коршун раньше изувечил или порешил одного или нескольких гусят...
Бабушка, диктуя, выпускала пар, и под столбцом фамилий на бумаге появлялась краткая дописка: «Можно не сажать злодея в заключение, а ударить штрафом по карману, чтобы неповадно было...».
Я составлял бумагу, зная наперёд, что хода ей не будет. То председатель сельсовета был в отъезде, то выпадало воскресенье. Бумага, сложенная вдвое, ложилась под клеёнку на столе...
Я так и не поверил бы в «гусиную болезнь» бывшего танкиста, если бы не случай. Приболела бабушка, и я был снаряжён взамен её на озеро. День выпал солнечным и жарким. Я накупался вдосталь, лёг ничком на ласковый мурок, изредка поглядывал на гусиный выводок, двигавшийся медленно к дороге, по которой скотники ездили на ферму, а Коршун — на поля. Мне бы повернуть несмышлёных к озеру, но, разомлев от зноя, я поленился встать. Моя гусыня между тем вышла на дорогу, и колобки-гусята шустро покатились за опрометчивой мамашей. В это время случай вынес из проулка Коршуна верхом на рыжей кобыле. Старик пустил кобылу рысью, проехал мимо табунка, но вдруг остановился. Привстал на стремена, обвёл вокруг глазами. Конечно, он меня увидел, но посчитал, что сплю. Взялся за поводья и повернул назад. Гусыня, видимо, почуяла опасность и, растопырив крылья, выгнув шею, пошла отчаянно на всадника... Но было уже поздно. Коршун, озираясь, занёс над головою плеть прежде, чем я вскрикнул, с силой опустил её на выводок. Гусыня взгоготала, распласталась по земле. В дорожной серой пыли слабо трепыхнулся жёлтенький комочек. Гусята врассыпную бросились с дороги...
Приладив плётку за луку, ударив каблуками по бокам кобылы, старик пустил её широким плавным махом. Я видел только спину...
* * *
Когда я повзрослел, то много размышлял о его судьбе. Всё было у него для беззаботной жизни: дом, хозяйство и достаток. Недоставало малости — табунка гусей.
Когда-то он просил написать о нём. Я и написал. Но, сказать по совести, до сих пор не разобрался, что в его судьбе — струя, что — поток, что — брызги.
1992