Николай Ольков Рассказы. Повести. Романы

В 3-х ТОМАХ Том I 








  В. Нелюбин:

   «Вы читаете хорошую прозу».

О творчестве Николая Олькова




Давний товарищ, выпускник Литинститута, попросил меня найти время для знакомства с творчеством его товарища, живущего в Сибири и издающего в последние годы по две, а то и более книги в год. Почти все его книги есть в Ленинке, ныне Российской Государственной библиотеке, но тиражи очень скромные - для внутреннего пользования тиражи, а издательство провинциальное, маркетингом не занимается. Так что автор практически неизвестен, хотя, как оказалось, это несправедливо, я читал всё с радостным чувством долгожданного обращения к традициям, увы! забываемой русской классики.



Это Николай Ольков, член Союза писателей России, довольно зрелого возраста человек, много ездил по стране, служил по десятку ведомств. Тоже выпускник Литинститута, в девяностые годы неожиданно для всех и для себя тоже, как признается, построил небольшую церквушку в деревне. Похоже, с этого события началось второе пришествие автора в литературу, к сборнику только что опубликованных рассказов «Ремезиное гнёздышко», бывшему дипломной работой в институте, добавились новые книги, большей частью очерковые и публицистические, но появились самодоста точные художественные издания. Должен оговориться, что этим словом я подчеркиваю художественную, рожденную вымыслом прозу, потому что и документальные вещи Николай Ольков пишет добротно, чистым языком, образно и красиво.

Отмечу изобретательность, с какой автор подходит к работе над документалистикой. В одном предисловии он признаётся, что пишет не под заказ, а только о тех людях, которые ему интересны. Потому рождаются серии книжек о почётных гражданах двух сельских районов, очень своевременная, актуальная серия «Диалоги о наших временах», позволяющая людям старшего поколения, имеющим богатую биографию, рассказать о своём времени и порассуждать о настоящем.

Свое 60-летие писатель отметил оригинальной исповедью «Признаюсь, что живу», в которой не столько сам автор и его юбилей, сколько время и люди, которые его окружали и с какими сводила судьба: старец Тимофей, первый секретарь райкома Кныш, писатель Иван Ермаков, Герой Труда Гурушкин, краевед Малышев, зампред Совмина СССР Никитин, епископ Димитрий, журналисты, крестьяне. И - женщины. Автор так подает эти сцены, что принимаешь их за фрагменты рассказов и повестей, но нет-нет, да и мелькнёт мысль: о себе пишет, своё сердце греет. И пусть его...

Еще о двух книгах следует сказать отдельно. В 2004 году Николай Ольков издает свои журналистские работы: очерки, статьи, интервью под заголовком «Деревенские перемены. Тюменское село на пути реформ». Не будучи знакомым с сельским хозяйством Тюменщины, после прочтения книги я понял нехитрый замысел автора: он так расположил материалы, что вывод, как надо бы жить и работать, напрашивается сам собой. И как не надо - тоже очевидно. Автор получил премию «Публицист года», и этим всё закончилось. А ведь такие сборники могли стать регулярными, в них много отфильтрованных мыслей и выводов. Конечно, это дело губернских властей, я только констатирую.

Несколько лет назад Николай Ольков выпускает очерки истории Бердюжского района Тюменской области под милым названием «Синеокая сторона», книга эта не является учебником истории, она о том, как и какими автор увидел события, людей, процессы. Наверное, с ним можно поспорить, но подкупает его умение оказаться среди первых поселенцев, среди восставших крестьян, среди победивших фашизм скромных русских мужиков. Подкупают горячность, вплоть до душевного срыва, нежный лиризм и неудержимый оптимизм. Едва ли случайно повествование обрывается на кровавых событиях демократического переворота, когда автор ставит точку: «Это уже совсем другая история!»

С особым вниманием прочитал я повести и рассказы Николая Олькова, несколько книг, до обидного скромно изданных, но населённых живыми людьми, страстными, любящими, работящими. Они землю свою любят и Родину, они воюют и пашут, сочиняют музыку и растят детей. Может быть, их беда в том, что они слепо верят властям, и тем, и этим, их обманывают, а они верят, так принято. Но горе всем, если вера эта оборвалась, истончилась, тогда — бунт, пророчески названный бессмысленным и беспощадным. Сибирское крестьянское восстание против коммунистов в 1921 году, с жестокой точностью описанное в повести «Гриша Атаманов», автор называет заговором обречённых, но тысячи крестьян по Сибири поднимаются, а Ишимский фронт становится основным на театре новой гражданской войны. Фронтом командует Григорий Атаманов, ему 23 года, он умён, красив, утверждает лозунг «За советы без коммунистов», отвергает все партии, кроме той, к которой принадлежит по рождению, это русская партия.

Наше отношение к крестьянским выступлениям против советской власти в 1920-30 годах изменилось, прежде нас учили, что всё это происки кулаков и эсеров, потом открылись источники, по которым провоцирующим фактором восстаний оказалась бесчеловечная политика большевиков, а в Ишимском крае - откровенно антинародная продразвёрстка. Отношения могут меняться, но события и люди остаются. Григорий Атаманов - личность историческая, но о нём мало что известно, как и о других участниках борьбы, потому автор пишет его, каким он мог быть в рамках тех событий и того времени, практически четырех месяцев, с момента избрания командующим до расстрела по приговору своей же контрразведки.

Григорий принадлежит к сильному роду Атамановых, крепко обосновавшихся в Ишимском уезде, ему есть за что воевать, хотя материальный аспект борьбы находится в стороне, его как бы вообще нет. И в словах, и в мыслях молодого командарма вечно великие и недостижимые идеи: свобода, равенство, духовность, причём дух свободы витает над восставшим народом, и глубоко символично, что последний бой мятежники принимают в церковной ограде под колокольный звон. «Не каждому православному выпадет такое счастье!» - эти печальные и гордые слова повстанца венчают короткую борьбу за свободу. Скажем и мы: не каждому писателю удается найти такие краски и такие звуки.

Наверное, духовным наследником Атаманова стал герой повести «Глухомань» Григорий Гурушкин, он тоже предан малой своей родине, крестьянскому труду, он так же горячо борется за право крестьянина быть свободным. Гурушкин в условиях социализма создаёт сильное хозяйство и видит его завтрашний светлый день, но опять приходят люди со стороны, не имеющие с крестьянским бытом ничего общего, приходят, чтобы «научить мужика новой жизни». В который раз! Но тут иные условия, и уже нет вооруженного протеста, зато есть столь же высокое по накалу нравственное противостояние новых хозяев и действительных тружеников совхоза, чётко обозначен социальный и материальный раскол в народе, намечено почти необратимое падение большой его части в предсказанную бездну алкоголя и наркоты. Автор, хорошо знающий село, пишет эти страницы как репортаж со страшной гражданской панихиды, становится протестующим публицистом. Если это не добавляет достоинства повести как жанру, то гражданский уровень писателя-патриота поднимает безусловно.

Несколько особняком в ряду художественных книг Николая Олькова стоит роман «И ныне и присно», но и он строится на понятиях долга и чести, достоинства и свободы. Сюжет неожиданный для писателя-деревенщика, что ещё раз показывает условность подобной квалификации творчества: семья учёного из Варшавы переводится в Петербург, где сын историка Бронислав случайно встречается с Великой Княжной Анастасией, между юными людьми возникают трепетные отношения, далее происходят известные события: Мировая война, революция, арест царской фамилии и последующий подлый расстрел. Автор проводит Бронислава по всем кругам земного ада: чужое имя, лагерь, штрафбат, потеря семьи, снова арест - и через все это он пронес нежную, неземную любовь к Анастасии, Стане, так она разрешила называть её. А он дочь свою так назвал и просил передавать это имя из поколения в поколение. Журналист Никита Онисимов, в юности ставший другом Бронислава, через много лет почти случайно раскрывает тайну польского мальчика, встретившись с его внучкой Анастасией.

Но это только канва. А по ней вышиты картины сибирской природы, зимней, весенней, летней, и сделано это блестяще, природа не фон, а активный участник или предвестник событий. По ней писана коллективизация, и опять новый взгляд, нет копирования, ощущения вторичности материала. По ней нарисован православный подвижник Тимофей Кузин, личность колоритная, убедительная. Тут же генерал Невелин и сотрудник НКВД Форин. Животная ненависть большевиков к православию высветилась в краткой сцене изуверского разрушения церкви.

В предисловии к этой книге известный писатель Зот Тоболкин, первым прочитавший повесть, испуганно удивляется: а ведь мог и не прочитать, и многое потерял бы. Писатель Владимир Крупин в более поздней рецензии называет автора «человеком одаренным и православным - чего же ещё?». Но и этих оценок оказалось мало, чтобы ведающие издательскими деньгами поддержали хорошую книгу.

Рассказы Николая Олькова заслуживают самостоятельного анализа, каждый имеет ясный сюжет, выразительные диалоги, эмоциональную развязку. Не стоит, пожалуй, удивляться многообразию тем в творчестве пожившего и повидавшего человека. Он пишет трагедию и пафос библейского Иуды, смерть крестьянина Якова Васильевича, трогательную любовь в рассказах «Крутые Озерки», «Черемухи цвет» и солидной по объему «Книге любви», рассказывает об отце, а ещё есть подборка времен социализма и Литинститута, где через сдержанность и условности протискиваются образы, мысли, диалоги будущего серьёзного писателя.

Рассказы сборника «Подарок судьбы» я прочел с огромным удовольствием и порадовался, каким богатством распоряжается Николай Ольков, сколь интересен и многообразен мир, в котором он живет. Рассказы тонкие, лиричные, чистые. Их герои живут в деревне, наверное, там еще много таких честных и решительных, как Семен Золотухин, таких увлеченных и мудрых, как «нюхач», бесхитростных и простоватых, как тетя Таня и дядя Федя. Рассказ «Встреча» могу назвать классическим, он ёмкий, яркий, герой весь на виду, на пяти страницах необратимая душевная трагедия человека.

Отдельно о большом рассказе, давшем название всей книге. Это рассказ о любви, а Николай Ольков «умеет писать любовь так, как сейчас уже не пишут» (литературовед Юрий Мешков). В романе «И ныне и присно» несколько любовных линий, они все разные, но глубина и чистота их поразительно прекрасны. Чувство Бронислава Лячека к Великой Княжне Анастасии с полным правом можно назвать святыми. В «Глухомани» Сёма и Дарья, любящие сердца, так и не смогли выдержать испытания судьбы и жизнь прожили хоть и рядом, но врозь.

Невозможно и ненужно пересказывать отношения мужчины и женщины, но «Подарок судьбы» - особый случай: в деревню на жительство приехал известный композитор и несколько лет был в отношениях с молодой особой из местных. Отношения вдруг окончились, и композитор на своём автомобиле бросается под встречный грузовик. Банально? Нет. Рассказ ведется от имени капитана милиции, которому поручено расследовать трагедию, тот и выходит на любовную линию, подаёт её «на своём уровне», что усиливает лиризм, придает, насколько это уместно, улыбку и даже смягчает ужас происшедшего. Психологии здесь больше, чем событий, а вариантов оценок случившегося столько же, сколько читателей. Автор путает все карты, когда выясняется, что между любовниками была договорённость: появится у кого-то другой интерес - преград не ставить. Если несерьёзный это был разговор, тогда вся картина смотрится как подлая измена женщины. А если мужчина подписывался под таким договором, не предполагая, как изменится его отношение к женщине к моменту предъявления ею своего права, тогда что? Следователь приводит два десятка фрагментов писем и дневниковых записей композитора, тем самым прослеживая почти незримый путь его к решению покончить с жизнью. Но до этого - упреки, заверения в равнодушии, приступы ревности, ненависти и откровения любви. Писатель заставляет смеяться и плакать, сожалеть о погибшем чувстве и ненавидеть измену. А ведь читатель не вдруг поймет, что его чувствами распоряжается гибкая мысль многое понимающего человека. Николай Ольков написал, без сомнения, один из самых сильных лирических рассказов сегодняшней русской литературы.



Для всех, кто следит за творчеством Николая Олькова, который с завидной регулярностью радует читателей новыми произведениями, и эта книга будет очередной приятной неожиданностью. Давно живущая в обществе проблема отношений человека и алкоголя редко становится предметом художественного исследования, из серьезных литературных произведений можно назвать лишь повесть Виля Липатова «Серая мышь», изданную более сорока лет назад. И вот новая попытка, повесть «Птица, залетевшая в окно».

Верный своей деревенской тематике, автор свел в одном селе бывшего передовика совхоза Филимона Бастрыкова, умельца Артема Беспалого, сторожа Ваню Киричонка, районного руководителя Федора Ганюшкина. У каждого своя жизнь и своя судьба, но всех их объединяет зависимость от спиртного, они алкоголики.

Автор ведет своих героев аккуратно, неброско, и читатель видит, как спивается до самоубийства один, как нелепо гибнет, «с вина сгорает» другой, как неуклюже складывается семейная жизнь третьего. Федор Ганюшкин появляется молодым и красивым, это послевоенное поколение советских людей, попавшее в десятилетия всенародного пития, когда застольем сопровождалось все: свадьбы и похороны, выборы и партсобрания, премии и выговора. Умный, все понимающий Ганюшкин быстро делает карьеру, но надлом случился в самом ее начале, и он растет, обреченный на падение. Беспринципный в карьере и болезненно принципиальный в отношениях с женой, Ганюшкин становится жертвой собственных амбиций, и только через большие нравственные и физические страдания приходит к истине.

Следует заметить, что в произведениях Николая Олькова часто появляется некий старец, воплощение православной традиции и нравственности, наделенный редким даром убеждать людей. И здесь к Ганюшкину приходит бородатый, чистенький и богообразный старичок, приходит в период карьерного подъёма героя и одновременно его нравственного падения, предупреждает о возможных страшных испытаниях и уже в конце их помогает встать на ноги.

Личная жизнь Ганюшкина вяжется тугими, но гнилыми узлами, её эмоциональная составляющая мечется от взлетов к падениям, развивающийся алкоголизм разрушает психику героя, его жена Елизавета разрывается между супружеским долгом и здравым смыслом. Отношения супругов Ганюшкиных на протяжении двадцати лет совместной жизни показаны автором деликатно и убедительно, психологически точно.

Все действие происходит на фоне обычной сельской жизни с её традициями и нравами, где с грустинкой, где с шуткой. В повести есть новелла о жизни Поликарпа Евдиновича, странного и в то же время простого русского человека, вобравшего в себя всю многострадальную историю своей родины. Это тоже одна из особенностей творчества Николая Олькова, подобные новеллы появляются во всех его крупных произведениях.

Птица, даже только севшая на окно, всегда считалась дурной приметой. А тут какие-то черные птицы влетают в избушку Ивана Киричонка, и об этом говорит деревня. Вскоре Ивана не стало. И в последней сцене повести, когда вся семья Ганюшкиных собралась в доме после целого ряда трагических событий, в открытое окно влетает птичка. К счастью, это была ласточка...

Жанр «Сказываний» определить сложно, это и эссе, и новелла, и даже частично повесть, хотя автор назвал их сказом. Но не это важно. Очень ценно, что в произведении в единую систему выстроены многолетние наблюдения писателя за бытом и обычаями, традициями и нравами сибирской деревни, образом жизни русских крестьян прошлых лет и веков. Есть тут что-то от «Лада» незабвенного Василия Белова. Написанные живо и эмоционально, «Ферапонта Андомина оказывания» с интересом читаются и могут стать предметом исследования специалистов.

Из глубин веков посмотри в нашу сторону, легенды переслушай и летописи пошевели, мудрых русских классиков почитай - всюду найдешь великое в самом простом человеке. Что былинные богатыри, что ратные герои Куликовской, Полтавской и иных Бородинских битв, что тульский мастеровой, сумевший импортной блохе подковы поставить, что Теркин Вася, гармонист и воин. Теперь к этой компании надо причислить и Лаврушу Акимушкина, рядового Красной Армии, жестоко пострадавшего от осколка снаряда, снявшего с Лаврика верхушку черепа. С того момента и стали случаться с ним такие события, что он и сам не мог понять, где в данный момент находится - то ли на грешной земле, то ли в небесных просторах.

А судьбой ему отмерена была доля крестьянская, желанная, унаследованная. Он босой ногой в щенячьем еще возрасте пробежался по уплотненному плужком жирному чернозему, толстый слой которого кривой лемех отвалил на сторону, и дорожка, образовавшаяся под лемехом, так и звала вперед, так и манила. Но нельзя убежать, потому что это дед Максим доверил ему первую в жизни борозду проложить, как можно обмануть? Дед Максим стоит и смотрит. И так по всей жизни Лаврика, даже после смерти дедушка приходил и давал советы, как жить.

Круто все переменилось в Акимушкином дворе, когда наступила колхозная жизнь. Правда, добрый человек опередил события, посоветовал, как голышом не остаться, чем и воспользовался отец Павел Максимович, но видимость голодного существования скуповатый батюшка создавал. И вынужден был Лаврик идти вместе с оборванцем Шатилой на Кизиловку ловить сусликов, на которых советские законы не распространялись, и они за осень отъедались на колхозных полях, да еще на зиму за щеками натаскивали в свои закрома чуть не по пуду сухой пшеницы. И зерна Лаврик нарыл, и сусликов есть научился. Когда на фронте поваром назначили - не затянувшееся ли приготовление сусличиного кондера стало причиной его приезда на передовую в аккурат к немецкому артобстрелу, накрывшему его полевую кухню?

Возмужал Лаврик к самой войне, в самый раз подоспел, а он другого хотел и о другом мечтал. А пуще того - дед Максим заметил в парнишке нечто необыкновенное, чего не было у брата его Фильки или у сестер меньших, да и за своими детьми Максим такого не наблюдал. Сметливый Лаврик, природой интересуется, травки собирает и деду несет: от чего она и зачем такой долгий корень, что лопаты не хватило, чтобы его вырыть? Или про птичек спросит: зачем одна поет раным-рано, а другая только под вечер голос подает? И думал дед Максим отправить Лаврика в городскую школу в Омск, был там у него дружок, а золотишко уже имелось на тот случай. Но сперва Колчак, потом свои восстали, потом власть мужика за шкварник взяла: все, не дергайся. И пропала дедова мысль сделать Лаврушу грамотным человеком, большим, умным. Только через много лет после смерти пришел он к внуку в виденьях его воспаленных и признался, что один такой в их породе обнаружился, да и того исполосовала жизнь - страшнее не скажешь.

Еще одно поучение деда запомнил Лаврик: когда человек сам себе хозяин, он ни перед кем шапку не ломает, только перед Господом. Не получилось. И в колхозе всем кланялся, и в армии рядовой необученный, если бы в рот ложкой столько раз за день, сколько руку к козырьку. Зато на любовь ему везло. В сенокосную пору последнего предвоенного года женился на Фросе, девке боевой и красивой, а перед осенью поехали с братом Филей в тайгу шишку кедровую бить. Филя хитрый, прихватил бадейку самогонки, купил у местных татар пять мешков чистого ореха и три дня гулял, оставив брата у старого знакомого Естая. Три дочери у Естая, два сына, всех приберет война. Но Лаврик увидел младшую, красавицу Лейсан, и она полюбила его, и он забыл, что женат, три ночи провели на толстой кошме под кедрами, тайга слышала татарские и русские любовные слова, слышала смех и вздохи, поцелуи и почти детские хихиканья. Это Лейсан боялась щекотки. Они были наги и невинны, над чем Филя хохотал всю обратную дорогу. Они встретятся на фронте, полевые связисты Лаврик и Лейсан, чтобы через час он рыдал над истерзанным осколками девичьим телом.

Это только начало. Его комиссуют, а Фрося уже живет с другим. Брат Филипп дезертир, Лаврик хочет его спасти и фактически сдает органам. Он проклят матерью, и в это время встречает Естая. Одинокий старик зовет Лаврика в свой дом. Нахлынувшие воспоминания сводят его с ума, и однажды в минуты жестоких болей перед ним открылся простор, в котором свободно парила Лейсан. Они снова были вместе, и уже не было на земле человека счастливее Лаврика. Судьба вновь сводит его с Фросей, но метущаяся душа протестует: «А Лейсан?» Лаврик опять в бреду, он повторяет имя любимой, и Фрося, разумная русская баба, узнав от мужа эту сказочную историю, просит согласия Лейсан носить ее имя и получает его. Кажется, жизнь налаживается, Естай пьет чай, молодые ждут ребенка и управляются со скотом, его много в загонах старого татарина.

Но такая история не может закончиться идиллией. Будет стычка с бандитами, которые пытались угнать скот, будет предвзятое милицейское расследование и арест, будет побег. Куда? В дом убитого бандитами Естая Лаврик не придет. Обезумевшая от ожиданий Фрося вдруг счастливой улыбкой встречает очередной наряд милиции, проверяющий, не явился ли беглец. Она уже знает, Лейсан шепнула ей на ухо, что Лаврик рядом, и они будут прилетать к Фросе, чтобы нянчить общего ребенка.

Лаврентий Акимушкин - носитель русской идеи добра для мира, для всех людей, но его обнаженная доброта вызывает смех, грубость, хамство окружающих. Он не умеет что-либо этому противопоставить, и потому страдает. Видения его столь реалистичны, что он сам верит: сегодня снова приходил убитый ротный и уже в который раз домогался, накормил повар солдат перед боем или нет? Пришлось сказать старшему лейтенанту, что война закончилась нашей победой, чтобы он ушел довольный. Филя, застреленный милиционерами при аресте, тоже приходил, брата простил, потому что не предал он, а по простоте своей привел легионеров. Крестный Савелий Платонович, полковой комиссар на фронте и секретарь райкома на родной земле, арестованный по навету, тоже являлся и говорил о жизни.

Для Лавруши Акимушкина подобное существование в двух измерениях, в двух ипостасях - единственно возможная форма жизни. Не открой перед ним небеса Лейсан, он умер бы от вполне закономерной мозговой болезни. Вторая жизнь сделала его человеком с будущим, он улетал в светлое и теплое пространство, где парили Лейсан и ее сестры, и возвращался из обморока счастливым человеком.

Вопрос об уместности в реальной жизни обнаженной доброты остается открытым. Смерть одного человека еще не может служить основанием для глобальных выводов, но и она может подтолкнуть к размышлениям: а что - если...

Думать надо. Думать никогда не поздно.

Николай Ольков предложил читателям повесть неожиданную и, я бы сказал, странную. Строгий реалист, знающий все закоулки быта, нравственности, жизни вообще, он уходит от общепринятых приемов и ставит своего героя в обстоятельства и состояния, близкие к безумству. Причем делает это так аккуратно, что только потом, когда пройдена уже половина пути, вдруг понимаешь, с кем имеешь дело.

Такая форма потребовала особой стилистики и языка. Не сразу замечаешь, что не герой говорит о себе, что это не повествование о событиях и людях, а автор все время напоминает Лаврику, что было, что надо делать, помогает вспомнить. Неожиданная форма не вызывает протеста, она воспринимается читателем вполне естественно. После повестей «Гриша Атаманов» и «Глухомань», романов «И ныне и присно», «Сухие росы», после «Книги любви» можно уверенно говорить, что писатель Николай Ольков имеет свой уникальный язык и оригинальный стиль, который делает его неповторимым и узнаваемым.

Новая повесть «Чистая вода» только что опубликована, она заставляет размышлять о жизни вообще и о сегодняшней в частности. Трагедия традиционной русской крестьянской семьи в новых условиях бытия показана писателем резко, сочно, она очень правдива и потому ранит сердце каждого.



Николай Ольков от природы одарен чувством слова, оно развито не у каждого пишущего, и потому особенно ценно. Умение осязать слово рождает стиль, манеру, то, что отличает автора от всех остальных. После первой же книжки «И ныне и присно» я мог безошибочно определить автора. Вот это запев, начало, многообещающее начало:

«Тысячи гроз прогремят над Зареченькой и тысячи дождей омоют ее, многие поколения родятся и закончатся на этой земле, прославив ее многими плодами крестьянской работы и отважной дерзостью на бранном поле. Река все так же тиха и напориста, радостная в своей синеве; Гора холодна и хмура, все так же огрызается оголенными провалами логов и оврагами; зареченская долина горда зеленью трав и золотом хлебных полей. И многоликая жизнь проносится надо всем, вечная и бесконечная...»

Его слово просто и понятно всякому, живя среди народа, он приводит в литературу многое, уже забываемое под давлением сухой культуры. Причём это не демонстрация или вычурность, а естественный процесс, и он приятен, слово ласкает слух, слово возрождается и может вернуться в сельский обиход.

Проза Николая Олькова пронизана юмором и иронией, но это не та «ироническая проза», заполонившая книжный рынок. Здесь всякое дерзкое слово к месту.

Идет собрание по роспуску совхоза, выступает ветеран, местный балагур, его пытается одёрнуть представитель власти и называет дедом:

« - Какой я тебе дед? Ежели бы у меня был такой внук, я бы удавился в ближайшем туалете, чтобы приличные места не осквернять... Ваш брат премного преуспел, как говаривал наш парторг Володимир Тихонович, не тем к ноче помянутый.

-  Он что, умер? - испугался кто-то.

-  Живой, но дело его погибло. Сейчас вот вроде поминок справляем».

Автору легко даются диалоги, хотя точнее следовало бы сказать, что они читаются легко, с головой выдают героев, их характеры, настроения. В разговорах героев много действия, они динамичны, сильно продвигают повествование, несут большую информационную нагрузку.

Вот описание деревенского застолья по поводу возвращения с фронта солдата из повести «Сенокосная пора»:

«Михаил уже выпил за встречу с домашними, с соседом, теперь сидел за столом красный, потный, поминутно рукотёртом вытирал лицо и грудь, гремя медалями.

-  Сынок, ты сними гимнастерку-то, жарынь такая, - заботилась мать.

-  Нельзя, маманя, - смеялся Михаил. - Я же еще солдат, поскольку состою на воинском учете. Да и народ пусть посмотрит, что сын у тебя в окопах не сосредотачивался, а всегда шел в авангарде.

-  Грамотный Мишка стал, - дивились соседи. - Будет теперь Настя, как за каменной стеной.

-  Женить его надо.

-  А может, он на производство пойдет.

-  Не пустят из колхозу...

-  Хорошо — спросит, а то сам уйдёт...

-  Мне, товарищи дорогие, и в деревне места хватит, - услышал разговор Михаил. - А с женитьбой я не тороплюсь. Дурное дело - не хитрое. Тут, поди, девок понапрело без нашего брата - ого-того! Я вот как стемнеет - возьму гармошку, сделаю разведку боем, поближе прощупаю позиции противника.

Застолье захохотало...».



В интеллигентствующих кругах в последнее время модны дебаты о предназначении литературы, должна ли она только описывать, или, как при коммунистах - воспитывать. Пустые, в общем-то, разговоры, но прочитал книги Николая Олькова и ещё раз убедился: всякая книга воспитывает, только вот чему - это второй вопрос. Добру и ещё раз добру учит проза сибирского писателя, у него это слово повторяется часто. Ещё стыдливости: в отношениях, в чувствах, в обстановке. Тоже почти забытое слово, а ведь стыд по В. И. Далю - «нутряная исповедь перед совестью».



Я рад, что познакомился с творчеством яркого и самобытного русского писателя, что имею возможность передать ему это свое мнение для публикации, если на то его воля. Уверен, что столь серьезная литература не должна быть местечковой, региональной, и книги Николая Олькова найдут дорогу к большому читателю нашей страны.



                                                                              Виктор Нелюбин,

                                                                                            критик.

                                                                                            Москва.




И ныне и присно. Роман.


Стане, Анастасии, с душевным трепетом посвящаю




Река долго, тысячи лет и тысячи километров, разбегалась по дикой, необжитой народом степи, чтобы, в предчувствии скорого исчезновения, напрячь накопившиеся силы и метнуть их в мощном броске на Гору, отринуться, понять безнадежность усилий, и тогда попытаться уйти от неизбежного уже слияния с важными водами Большой Реки. От угрозы раствориться в этих водах и течь дальше вместе под чужим уже именем, Река, оттолкнувшись от Горы, хотела было повернуть вспять, но своеволия испугалась, заложила широкую, неохватную петлю, внутренний берег размыла и низвела до заливного луга, внешний возвысила, обустроила, украсила логами и оврагами, вырастила березовые леса, населив зверем и птицей, набросав в них охапками кусты смородины и малины, россыпи ежевики, костянки и клубники с земляникой, спрятав выводки груздей, опят и обабков.

Человек, ступивший на край Горы, обомлел от невиданной красоты, кликнул сотоварищей, и молча стояли они у края, обозревая, сколь видно было, желанное место. Умыли лица свои чистой водой незнакомой Реки, поклонились Востоку, и охнула от прикосновения топора белая береза, которой суждено было лечь в оклад первой избы. И назвали то место Зареченька.

Седой зимой через убродные суметы снега с трудом протискиваются лоси и козы, направляясь в подлески, где вихревой ветер озорно выметает опушки, оголяя засохшую траву, малый кустарник и золотой березовый лист, который тоже годится в пищу, если неволят морозы и падера. Кабаны семьями выходят на кормежку, поросятки хрюканьем и повизгиваньем ободряют отца, который буровит снежную залежь, разрывая уже промерзшее одеяло осоки и шумихи, сковыривает кочки, и молодняк беззаботно отыскивает корешки, похрумкивает лакомством, взметнув бирьки и сладострастно прищурив глаза, а мамаша чутко пронюхивает воздух, отыскивая признаки человека или волка.

Лютой зимой небо опускается так близко к земле, что соединяются в едином порыве снежная круговерть и незримая пыль облаков; солнце не находит сил, чтобы разорвать это месиво, оно злится, краснеет и порой удается ему кинуть свой суровый взгляд на своевольную стихию; а если нет - чудные дива случаются в небесах: солнце разведет по обе стороны от себя собственное отражение, и тогда всему живому на земле явятся три солнца, чтобы устрашить зверя, напугать птицу, смутить думающего человека.

Зато летом, когда схлынет разлив Большой Реки, и обнажатся размашистые луга, буйно идет в рост все живое и зеленое, изумрудностью подернется местность, звери спустятся с Горы на приволье, выведут весеннего рождения детенышей и будут кормиться тут, пока Человек придет и заявит свои права. Человеку тоже полюбились эти места, он распахал гривы и засеял злаками, он тысячи скота развел на вольных кормах, он дома поставил и объединил их в деревни, он храмы возвел посреди села с гулким колокольным звоном. Человек придет и спугнет зверя, выкосит все ложбинки и низины, намечет округлые стога, высокой изгородью защитит свой труд от звериного озорства.

Тысячи гроз прогремят над Зареченькой и тысячи дождей омоют ее, многие поколения родятся и закончатся на этой земле, прославив ее многими плодами крестьянской работы и отважной дерзостью на бранном поле. Река все так же тиха и напориста, радостная в своей синеве; Гора холодна и хмура, все так же огрызается оголенными провалами логов и оврагами; зареченская долина горда зеленью трав и золотом хлебных полей. И многоликая жизнь проносится надо всем, вечная и бесконечная...




1

В первый день православного Рождества молодой человек, совсем еще подросток, вместе с родителями только что прибывший из Варшавы, вернулся из ближайшего костела со службы, позавтракал и вышел в сад Царскосельского дворца, где семейству были отведены комнаты. Для тринадцати лет был он довольно высок, строен, чист лицом, серые глаза и прямой нос делали его взрослее и серьезнее. Отца, как знатока важных старинных документов, Государь лично пригласил вместе с семейством служить при дворе, занимаясь только что найденными в архивах бумагами, их следовало привести в порядок, частично перевести и дать толкование Императору. О важности сих бумаг юный Бронислав думал менее всего, его восхитил Петербург, зная по гравюрам все сколько-нибудь выдающиеся здания и памятники города, он узнавал и Медного Всадника, и Адмиралтейский столп, и Невский проспект, но как широко открылись они его взорам, как далеко вышли за пределы книжных познаний!



Он прошел по хорошо очищенной от снега липовой аллее, глубоко вдыхая воздух незнакомого и родного города, в памяти роились десятки строк русских поэтов о зиме и снеге, но ни одну не мог он поймать, чтобы остановить все стихотворение! «Какая прелесть!» - он сел в беседку, думал и о снеге, и о новом для него празднике, и о городе, в котором предстояло учиться и жить неизвестно сколько. И как круто иногда разворачивает человека судьба, он был в Варшаве, учился в гимназии, занимался языками и отцовской исторической наукой, но где-то что-то меняется, в интересах Империи нужны какие-то меры, и вот вся семья едет в чужие края, хотя и в столицу. Отцу не очень хотелось, но указ был именной, потому выполнение необходимо.

Бронислав не сразу заметил невысокую девочку в расшитой шубке и шапке с соболиным хвостом, которая шла по аллее в сопровождении дамы средних лет, изредка подбегала к невысокому снежному брустверу, ухватывала пригоршню мягкого снега, лепила комочки и бесцельно бросала их в сторону раскричавшихся ворон. Бронислав вышел из беседки и поклонился дамам.

-  Мадам, я не знаю этого мальчика. Кто он? - звонким голосом спросила девочка.

-  Ваше Высочество, это неприлично! - зашипела воспитательница.

-  Ничего не нахожу неприличного, я девочка, а не дама, к тому же, мы не на балу. В моей аллее именно в час моей прогулки появляется незнакомый мальчик, и я хочу знать, кто он. Что тут неприличного? Ну-с?! - обратилась она к покрасневшему незнакомцу. Он уже понял, что перед ним одна из Великих Княжен.

-  Меня зовут Бронислав, мы только что прибыли из Варшавы.

-  Замечательно! Это вас поселили с северной стороны дворца?

-  Право, не знаю, я еще не ориентируюсь, где здесь север.

Девочка залилась веселым и громким смехом:

-  Север здесь в том же направлении, что и в Варшаве. Мое имя Анастасия. А вас я буду звать Броня, нет, просто Боня. Вы не возражаете?

-  Нет, Ваше Высочество!

-  Ну, вот, и тут то же самое! Даю вам право звать меня по имени. Приходите после обеда к пруду, солдаты сделали горки и каток, ведь сегодня Рождество. Вы католик?

-  Да, Ваше Высочество.

-  Все равно приходите, будет праздник.

Воспитательница опять вмешалась:

-  Праздник устраивает Государь, и Вы не можете приглашать без его согласия.

Анастасия ответила резко:

-  Папа разрешил мне приглашать, кого захочу. Вы мне надоели, я убегаю.

И она понеслась по аллее, оставив не очень расторопную воспитательницу.

Бронислав был поражен, все случившееся казалось ему сном, наваждением. Лицо Анастасии, челка каштановых волос, выбившаяся из-под шапки, большие голубые глаза, четко очерченные губки, приглашение, которым он не знал, как воспользоваться. Дома обо всем рассказал отцу.

Пан Леопольд Лячек был очень крепкий сорокалетний мужчина, густые с сединой волосы зачесывал назад, ходил прямо и гордо, лицо брил, при работе надевал очки, и они закрывали его густые брови и темно-серые глаза. В суждениях, как всякий ученый, был резок, компромиссов не признавал.

-  Ты поступил недостойно, сын мой, в тринадцать лет следует знать, что неприлично как бы случайно оказываться на пути дамы. Я полагал бы на праздник не ходить, не думаю, что твое отсутствие будет замечено, а вот явление может вызвать нежелательные разговоры. Мы поляки, сын, и не нужно этого забывать.

Чтобы не переживать, Бронислав совсем не выходил из квартиры. Он смотрел в окно и представлял княжну Анастасию на катке и высоких горках, которых вообще никогда не видел.

Утром следующего дня отец привел в дом пожилого мужчину, представив его учителем языков. Мужчина был слегка помят, безразличен и хмур.

-  Сын, это господин Синиэль, Жан Саниэль, знаток языков, он сейчас не в духе после праздника, но весьма образован и способен к передаче знаний. Приглашен был для обучения младших детей Государя, но проявил свою слабость, и отвергнут. Мне разрешили взять его. Господин Саниэль, моего сына зовут Бронислав, скажите еще раз, какие языки вы будете давать.

Француз пожевал губами и начал перечислять:

-  Европейские почти все, без скандинавских, латынь, если изволите, иврит или идиш, на выбор. Продолжать?

-  Хорошо, об условиях мы договорились. Завтра можете приступать.

Три раза в неделю по три часа Бронислав с Жаном отдавали занятиям, через месяц решено было остановиться на французском, испанском, итальянском и русском, еще латынь и арамейский, на древнем семитском настоял отец, считающий обязательным знать язык Господа своего.

Потом стал приходить учитель математики и естественных наук, отставной профессор Петербургского университета Маковцев. Георгий Михайлович отметил большие способности своего ученика и заверил мальчика:

-  Через пару лет вы успешно выдержите экзамены в университет, это я вам обещаю.

Бронислав выходил на прогулку дважды: днем и уже в темноте, очень хотелось увидеть Анастасию, но он боялся появляться в аллее в час ее прогулки. В этот раз он оделся очень легко, предполагая пройтись вдоль дворца несколько раз и вернуться к занятиям: языки требовали усидчивости.

-  Так вот вы где! - услышал он знакомый голос, и сердце застучало прямо в горлышке: Анастасия! - Почему вы, сударь, не соблаговолили явиться на праздник в Рождество и теперь скрываетесь от возмездия уже месяц?

Она стояла перед ним одна, без сопровождения, невысокая, коренастенькая, улыбчивая, голубые глаза ее беззаботно радовались. Он молчал. Ее устраивало его смущение, она наслаждалась властью над этим странным поляком.

-  Вас не пускают из дому? - вдруг спросила она.

-  Что вы, вовсе нет, я много занимаюсь, и потом... Я так бестактно вел себя там, в аллее, простите мою невоспитанность.

-  Господи, и вы о том же. Все хотят воспитывать, а я хочу жить и радоваться. Когда я купаюсь в пруду, только папенька может меня оттуда вынуть. Или влажу на дерево. Да, я лазаю по деревьям не хуже мальчишек. Мне так весело, что все внизу просто от страха за меня повизгивают, а я вижу весь мир вокруг значительно больший, чем они, несчастные. Потом приходит папа и командует. После обеда мы гуляем в саду, почти в любую погоду, присоединяйтесь к нам, мои сестры очень добрые и красивые. Наследник часто болеет, потому у него особый режим. Жду вас завтра в аллее.

И она побежала в сторону парадного подъезда.

Бронислав только теперь почувствовал, что продрог, дома мама сделала ему компресс и растерла водкой ноги, но к ночи поднялась температура, мальчик бредил, произносил странные слова из только что заученных, утром температура снизилась, он спал весь день. Вечером отец сел у постели:

-  Надо быть осторожней, сын, это Россия, простуда - самая распространенная болезнь русских. Как ты себя чувствуешь?

-  Хорошо, папа, но я хочу тебе сказать, что скоро будет война, я знаю это от канцлера Вильгельма.

-  Матка Боска! — взмолился отец. - Откуда взялся канцлер? Он приснился тебе?

-  Нет. Просто я его видел и узнал, что война с Россией начнется этим летом, все как-то связано со смертью Франца-Фердинанда.

Леопольд обнял сына:

-  Маленький мой, тебе это привиделось в бреду, у тебя был жар, успокойся.

-  Я спокоен, папа, — сказал сын слабым голосом и снова уснул.

Когда он через две недели появился в аллее, все четыре княжны: Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия прохаживались, тихонько о чем-то говоря. Мальчик скользнул в беседку, но был замечен.

 -  Боня, я жду объяснений. Представляете, назначила молодому человеку свиданье, а он уже дважды не явился. Что мы с ним сделаем?

Старшие улыбнулись, раскланялись с потрясенным мальчиком и оставили детей одних. Татьяна предупредила:

-  Стана, ждем тебя через четверть часа.

Анастасия вошла в беседку:

-  Как все мило, скоро весна, вы это чувствуете? Вы болели?

-  Да, я простудился.

-  Ах, это, очевидно, в тот случай, простите меня, я видела, что вы легко одеты, но не подумала о последствиях. Наследник тоже лежал в эти дни, в доме очень тяжело. Его спасает старец Григорий. Как ваши науки?

-  Мои учителя не дают покоя, считают, что через два года можно сдавать в университет.

-  Да, вы будете студентом, в гуще молодежи, а мы обречены дожидаться своих принцев дома. Папенька только следующей зимой выведет в свет Ольгу и Татьяну, это он уже объявил, а когда до меня очередь дойдет?

-  Григорий - это кто?

-  Святой. Да, святой человек, он многих пользует, а для Алеши просто спаситель, у него очень нехорошая болезнь. Григорий крестьянин, из глубины Сибири, в нем сила и дар от Бога. Все, довольно, я побежала, сестра у меня строгий воспитатель. Когда вы придете?

-  Наверное, через три дня.

-  Прощайте! — и она опять резво побежала по аллее, оставляя ему приятные воспоминания и тревогу от странной новости: Григорий. Надо спросить отца.

Дома ему вдруг сделалось дурно, он хотел было позвать маму, но почти без чувств опустился в кресло, и сильная боль с волнами набегавшим шумом сжала его мозг. Он оставался в сознании, оно путалось, какие-то новые мысли проносились и исчезали, новые лица мелькали, как в кинематографе, он едва успевал узнавать: Государь, царица, княжны, наследник. Потом Анастасия, в слезах. Далее какие-то люди, мертвые тела, простыни, запах серы. Бронислав закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Ему стало легче дышать, но в голове был беспорядок. Он не мог дать толкование, что с ним, откуда эти картины и эти мысли, именно мысли, не было же никаких слов, но он странным образом знал, что видел... их гибель.

-  Мой Бог! - прошептал мальчик. - Избавь меня от этой кары, я ничего не могу понять, ничего не хочу знать, я очень болен.

К приходу отца он оправился, занимался математикой, когда тот вошел в его комнату.

-  Папа, видимо, я болен, в моей голове не все в порядке. Я уже говорил тебе о войне, сегодня еще более страшные известия. - Он сам испугался этого определения, потому что оно показалось ему наиболее точным: известие, кто-то неведомый извещает его о том, чего не знает еще никто на белом свете. - Я не хотел бы говорить о содержании, оно ужасно. Может быть, в Петербурге есть хорошие доктора, папа, я боюсь. И сегодня я узнал о старце Григории, кто это, он действительно чародей? Может быть, следует обратиться к нему?

-  Боже тебя сохрани от общения с этим человеком! - испугался Леопольд. - Это страшный человек, в нем действительно есть сила, но никто не может твердо сказать, от кого она. Недаром его фамилия Распутин. Это страшный человек! Тебе не надо его знать.

В тот же день Бронислава на выходе из дворцовой ограды через главные ворота обогнала запряженная тройкой карета с открытым верхом, сидевший в ней бородатый мужчина в темной накидке и низкой шляпе, из-под которой распадались в обе стороны пряди темных волос, резко повернулся в сторону и встретился взглядом с мальчиком. Карета уже пронеслась, когда раздался зычный голос:

-  А ну, разверни!

Кучер придержал коней, карета катилась навстречу Брониславу. Он уже понял, что в карете сам Распутин.

-  Остановись, юноша! - приказал тот голосом, которого невозможно было ослушаться. - Подойди сюда. Молодец. Еще раз посмотри мне в глаза! Ах, ты! Все, не следует боле. Ты чей?

-  Бронислав Лячек, из Варшавы.

-  А папаша твой кто?

-  Историк, он работает с бумагами для Государя.

-  Приходи ко мне на городскую квартиру, поговорить с тобой хочу.

-  Меня папенька не отпустит.

-  Эка причина! Папенька сам тебя и привезет. Все, пошел! - И он привычно хлопнул кучера по спине.

Вечером Леопольд пришел домой в слезах. Ни жена, ни сын еще не видели его таким расстроенным.

-  Я получил высочайшее указание сегодня после ужина поехать с сыном к Распутину. Бронислав, где он мог тебя видеть?

-  Сегодня во дворцовых воротах, он проехал на тройке, потом вернулся.

-  Он говорил с тобой?

-  Только несколько слов. И велел посмотреть в глаза.

-  Мой Бог, что надо этому человеку от простого поляка?

Жена Ядвига, никогда не выражавшая своего мнения и говорившая очень редко, к чему привык даже сын, вдруг подала голос:

-  Что плохого успел ты узнать о старце за месяц жизни при дворе?

-  О, если бы ты знала хоть сколько! Это сам дьявол, он пьяница и развратник, но обладает некой темной силой, удачно лечит гемофилию наследника и тем вырос в глазах императрицы. О нем говорит весь Петербург.

Карету подали сразу после ужина, Леопольд долго молился, обнял жену, поцеловал сына. Мальчик не понимал столь высокой взволнованности отца.

Молодая женщина провела их в квартиру Распутина, которая показалась Брониславу тяжелой и запущенной. Старец вышел к ним в роскошном халате и стоптанных башмаках, пригласил сесть, сам откинулся на большую продавленную тахту. Бронислав со страхом и любопытством на него смотрел: фигура крепкого мужика, широкоплечего, мускулистого; неопрятен, самоуверен, длинные темные волосы ниспадают по обе стороны головы, прикрывая бледное узкое лицо, заросшее беспорядочной бородой, даже крошки пищи показались мальчику в спутанных волосах. Но глаза этого человека поразили гостя: большие, светлые, сверкающие, пронизывающие и ласковые.

-  Пан, я тебя позвал, чтобы ты согласился парня своего отдать мне в ученики. Помолчи! Я сегодня первый раз его увидел и нашел в нем способность. Ну, это уже мое дело. Так отдашь?

-  Милостивый государь, - церемонно начал Леопольд, но Распутин перебил его:

- Я не о милости прошу, а ради твоей же пользы. Ты не замечал за парнем ничего необычного?

-  Нет! - соврал пан и покраснел.

-  Ты пошто врешь мне, святому человеку, я же тебя насквозь вижу! Парень твой одарен особой способностью, какой нету у простых людей. При мне он будет присмотрен и в рамках, пока я жив, никто до него не коснется, но ты учти, что акромя меня тьма желающих заполучить такой подарок.

Потом повернулся к Брониславу, который все время молча сидел в кресле и наблюдал за старцем:

-  Скажи мне, сынок, тебя пугают догадки какие-то, мысли незнакомые, не свои?

-  Да, сударь.

-  Я же говорил! - торжественно воскликнул Распутин. - Анна, мадеры!

Та же женщина внесла поднос с тремя бокалами и бутылкой вина, старец мастерски ее откупорил, налил всем по полному:

-  За наше сотрудничество во имя Государя Императора и Святой Руси!

-  Подождите, пан Распутин, - отец так и не взял наполненный бокал. - Мы ни о чем не договорились. Давайте начнем с того, что если и есть в моем сыне какие-то особые способности от Господа нашего, как могу отдать его вам, православному, человеку иной веры?

Распутин громко расхохотался:

-  А как же ты, польская твоя сущность, определил, какому богу я молюсь, если мне самому сие неведомо? Вот что, пан, по приезде во дворец буду вызывать твоего парня, и не вздумай перечить. А пока прощевайте. Анна, проводи!

Несмотря на большое смущение и даже страх, Леопольд возмущался:

-  Умеют же русские сотворять себе кумиров! Старец! Я думал, действительно, старик, а он моим летам ровесник!

Бронислава не особо заботили предложения Распутина и реакция папеньки, он все больше растил в своем сердце алую розу почитания и боготворения Анастасии, которая, как ангел небесный, опустилась перед ним, чтобы смутить и испытать его душу. Он был совершенно уверен, что Господь все продумал за них и свел здесь, в неожиданном Петербурге, чтобы она, красавица и шалунья, вторглась в его размеренную жизнь, измяла ее, возмутила, заставила беззаботного подростка страдать и чувствовать. Завтра надо бежать в аллею, она придет, светлая, как наступившая весна, в легкой накидке, с распущенными богатыми своими волосами, непременно с зонтом от яркого солнца. Если с нею будет воспитательница, разговора и вовсе не получится, да и не будет никого - не намного смелее станет влюбленный мальчишка. И тогда он придумал: письмо! Во всех романах именно письмо выручало молодых людей, когда они лишены были возможности говорить откровенно. Бронислав сел, развернул лист бумаги и замер с пером в руках над белым его пространством. Еще мгновение назад все казалось так просто, а перо не хотело касаться листа, потому что автор так и не нашел еще первого слова. Он хотел обратиться, как и положено: «Ваше Высочество!», но такое показалось ему чересчур официальным, да и сама Анастасия несколько раз возмущенно отвергала подобное обращение, вздернув губку: «Ну, вот еще!». И тогда он написал:

«Княжна Анастасия! Не имея возможности каждый день виде ть Вас и говорить с Вами, я страдаю и остаюсь один на один со своими чувствами. Вы обратили на меня свой взор, сделав обыкновенного человека счастливейшим из всех, и я бы не хотел злоупотреблять Вашим вниманием ко мне, которое, возможно, для Вас ничего и не значит. Мои занятия и желание поскорее закончить подготовку не оставляют времени на праздные размышления, но Ваш образ всегда со мной, он в душе моей, и ничем уже теперь его оттуда не вынуть. Я передам Вам это письмо при встрече, и, если это позволительно, просил бы милостиво ответить мне письменно. Преданный Вам Бронислав Лячек».

Вопреки опасениям, Анастасия была в аллее одна, воспитательница сидела с книжкой в дальней беседке. Не доходя нескольких шагов, молодой человек остановился и чопорно поклонился даме. Княжна улыбнулась и тоже кивнула.

-  Давайте будем гулять, сегодня такой воздух! Наши все ушли к пруду, смотрят, как садится лед. Вы должны ценить, что я отказалась от столь интересного зрелища ради встречи с вами. - Она кокетливо посмотрела на него.

-  Благодарю вас, Ваше Высочество!

-  Прекратите сию минуту! Я же разрешила называть меня по имени, тем более, когда мы одни. Я вас зову Боня, вы меня... Настей, так будет приличней. Меня домашние зовут неожиданно и мило - Стана, все буквы в имени местами переставили, получилось забавно, но это только для очень близких, вы не обижайтесь. А еще мы из первых букв своих имен составили коллективное имя для всех сестер: ОТМА- Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия. Ну-с, довольно. Что еще интересного в эти дни случилось, расскажите, страсть люблю новости.

-  Я был вместе с папой в гостях у Распутина.

-  Вот как? Отчего такая честь? Что он вам сказал?

-  Пригласил он потому, что заметил во мне какие-то способности, сказал, что берет меня к себе на воспитание и для развития этих способностей.

-  А способности какие? Боня, не томите душу, у вас есть выдающиеся способности, а я об этом ничего не знаю! Это не честно!

-  Право, не знаю, как сказать, Распутин видел меня всего мгновение, и сразу остановил карету, говорил со мной минуту, а вечером вызвал к себе. Понимаете, мне стали являться некоторые картины будущего, возможно, это бред, сон, фантазии, но Распутин настаивает.

-  Вы согласились быть его учеником?

-  Папенька категорически против. К тому же я готовлюсь в университет, мистика меня не интересует, я хотел бы основательно заняться русской историей и языками.

-  Боня, я могу об этом рассказать сестрам или маме?

Бронислав смутился:

-  Не уверен, Княжна, что это следует предавать огласке.

Она обрадовалась:

-  Хорошо, пусть это будет нашей маленькой тайной.

-  Княжна Анастасия!

-  Настя!

-  Княжна Настя!

-  Вы неисправимы! Продолжайте, а то забудете, что хотели сказать.

-  Как можно! Я многое хотел вам сказать, но доверился бумаге и передаю это письмо.

-  Благодарю вас. Если сочту нужным, отвечу и пришлю лично вам прямо завтра. Чур, уговор: письма прятать как можно лучше, если сестры узнают о нашей переписке, я получу внушение. Мамочка очень строга к этому. Прощайте!

И она тихонько пошла в обратную сторону, предоставив ему несказанное счастье еще раз пройти по ее следам, оставленным на не совсем просохшей дорожке.

Молодой человек еще не мог знать тогда, какое чудесное, единственное в природе человека состояние переживает он, какие изумительные по чистоте и силе подсознательной памяти дни и ночи, ибо и ночами Она виделась ему светло и радостно, и отношения эти, и дневные редкие, и почти постоянные ночные, отличались от суетности и обыденности бытия, наполняли жизнь и сны похожими ощущениями непреходящего счастья. Бронислав три дня в неделю, когда удавалось видеть Княжну и говорить с нею, считал самыми главными в своей жизни, он нисколько не думал о завтрашнем, будучи безо всякого сомнения уверенным, что все выполнит, постигнет науки, заработает средства, сделает имя - все, чтобы быть достойным самой лучшей барышни на земле. Он помнил грустные слова Анастасии, что их удел - дожидаться во дворце своих принцев и сделать брак не результатом чувств, но инструментом политики, но он знал из европейской истории немало примеров, когда даже наследные принцы отказывались от короны во имя любви, и были счастливы. В его мечтаниях образ веселой шалуньи и несравненной красавицы был всегда рядом, и никакая фантазия не могла заставить его допустить, что все может быть иначе.

Мальчик-слуга принес ему на серебряном отцовском подносе пакет с царским вензелем:

-  Пан, вам письмо от Ее Высочества, только что принесла из апартаментов ее фрейлина.

Бронислав вскрыл письмо:

«Боня, можете мною гордиться, я сама рассказала маме о нашем знакомстве, она строгая, но справедливая, и сестры мои, всегда буду им благодарна, отозвались о наших встречах в самых лучших тонах. Потому сегодня приглашаю вас к вечернему чаю, который имеет быть в пять часов вечера. Будут сестры и наследник, я ему сказала о вас, он жаждет познакомиться. Анастасия».

Он забросил уроки и стал выбирать костюм для визита, мама была перепугана и все время подсказывала некоторые детали поведения за чаем. Едва дождавшись половины пятого, Бронислав пошел к парадному, но тут же был встречен незнакомой барышней чуть старше Анастасии:

-  Простите, сударь, если вы пан Лячек, то мне приказано передать вам извинения Ее Высочества княжны Анастасии. Вас не могут принять, потому что в доме несчастье, мне разрешено сказать вам под секретом: неожиданно заболел цесаревич Алексей. Княжна завтра в одиннадцать будет в аллее. Извините, я спешу.

Удрученный Бронислав повернул было обратно, но мощный и хорошо знакомый голос остановил его:

-  Паныч, я очень спешу к больному царевичу, обожди меня тут, ты мне крайнехонько нужен.

Распутин в холщовой крестьянской рубахе, широких шароварах и хромовых сапогах, домашний и деревенский, нелепо смотрелся в Царскосельской роскоши, но Бронислав понял, что его привезли таким, каким застали в квартире или в гостях. Странно, но старец не пугал молодого человека, в отличие от отца, он не видел ничего такого, что могло бы препятствовать их общению. Прошло более получаса, прежде чем Распутин появился в дверях:

-  Иди сюда.

Бронислав поднялся по ступеням. Офицер охраны хотел было что-то сказать, но старец отвел его взмахом руки.

-  Иди за мной.

Они прошли коридорами через две залы, Распутин отворил огромную дверь в довольно просто обставленную комнату.

-  Здесь будем говорить, царица отвела мне этот угол на случай, если придется заночевать. Ну, тебе об этом знать не надобно. Так вот, милай мой. Ты, определенно, слышал, что я непростой человек, а Божий, мне многое дано, вот сейчас наследнику кровотечение остановил. Доктор Боткин не мог, а я сделал. Евгений Сергеевич ученый человек, а я крестьянин. Ну, довольно об этом. Тебе видения были, какие, скажи? Сон ли являлся или в сознании происходит?

-  В сознании, но в болезни, а то и в огорчительных моментах.

-  Что видишь, слышишь?

-  Вижу лица, чаще знакомые, просто по портретам, слов не слышу, только мысли, то есть, знаю, что они знают.

-  Вспомни один момент, к примеру.

-  Видел канцлера Вильгельма, потом принца Франца-Фердинанда, потом стал знать, что принца убьют, и потому начнется война, нынешним летом.

Распутин вскочил и стал нервно ходить по комнате.

-  Пан Распутин, не нужно этому придавать значение, я в тот день был в горячке, возможно, это бред.

-  Если бы, паныч, если бы. Не могут одинаково бредить сразу несколько человек. Что еще видел, другие картины?

-  Ничего существенного, в основном юношеские мечтания.

-  Ах, как ты толково врешь! Хотя и на этом спасибо. Кто еще знает о твоих видениях?

-  Только папенька.

-  Скажи ему... А, впрочем, он и без того молчит, как камень. Потребуешься - найду сам. Беги домой, да хранит тебя Господь!

И он широким размашистым русским крестом осенил польского католика.

Анастасия еще раз прислала свою девушку, и Бронислав, наконец, отправился на чай. Анастасия встретила его на просторном крыльце, провела в малую столовую, где уже сидели и беседовали Ольга, Мария и Татьяна. Молодой человек поклонился, девушки привстали, приветствуя гостя, красивая и кокетливая Мария радушно улыбнулась:

-  Бронислав, мы уже знакомы, так будьте проще, садитесь, теперь же подадут чай.

Анастасия села напротив гостя, спрашивала об учебе, о скорых экзаменах и тихонько о разговоре со старцем Григорием. Юноша столь же тихо отвечал ей через стол, и тихий этот, как бы полусекретный разговор, рассмешил сестер. Они встали, чтобы уходить, когда в залу вошла императрица в простом просторном платье, комнатных туфлях и с высокой прической. Бронислав вскочил и склонил голову:

-  Мамочка, позволь тебе представить моего товарища Бронислава Лячека. Он с отцом прибыл из Варшавы, мы познакомились три месяца назад.

Александра Федоровна кивнула и попросила юношу сесть:

-  Это о вас, точнее, с вами говорил старец Григорий Распутин?

-  Да, Ваше Величество.

-  Почему, скажите мне откровенно, вы не имеете желания сотрудничать, или как это лучше сказать, быть вместе со старцем? Поверьте, он очень многому мог бы вас научить.

-  Конечно, Ваше Величество, но этому противится мой отец.

Царица недовольно повела головкой:

-  В интересах Империи и Государя ваш отец должен это сделать. - И уже совсем тихо, чтобы не слышали дети, добавила: - Старец находит в вас некую силу, которую наши враги могут использовать против России. Попробуйте внушить это своему папе.

Она встала:

-  Дети, продолжайте прием гостя, я заберу Ольгу, она нужна мне для работы.

Когда царица вышла, Бронислав почувствовал, как он ослаб, ноги дрожали, чашка с чаем прыгала в его руке. Анастасия весело смеялась:

-  Бони, успокойтесь, я же говорила, что мама знает о вас, потому нет ничего предосудительного, что вы у меня на чае.

Они еще несколько времени болтали о пустяках, пока Бронислав не услышал удары больших напольных часов: пора уходить. Анастасия проводила его до дверей, он осторожно наклонился к ее руке, но так и не посмел коснуться.

Вечером отец был очень взволнован, ходил по комнатам в своем длинном цветном халате и возмущался всем: и вмешательством в его работу каких-то людей из Иностранной коллегии, и уже второму визиту этого грязного развратника Распутина, который непременно требует отдать ему сына на воспитание, хотя пан Лячек искренне не может понять, чему способен научить юношу безграмотный и бескультурный мужик, которого эти странные русские почитают почти за святого.

- Ты только подумай, дорогая Ядвига, сегодня он ворвался в мой кабинет, сбросил со стула пачку ценнейших бумаг времен Ивана Великого, и рухнул на него, едва не развалив. Ты знаешь, что он мне сказал? Ты никогда не догадаешься! Ему, якобы, известно, что я выкрещенный еврей уже в третьем поколении, и скрываю это, что он отнимет у нас сына, потому что в Брониславе есть некоторый талант, что вполне естественно, и тот талант зачем-то потребовался этому безумцу. Ты знаешь, он грозил отправить нас в Сибирь. Без сомнения, Распутин был нетрезв, но о Сибири он выразился достаточно уверенно. Меня это крайне волнует, Ядвига.

Жена пыталась его успокоить, что угрозы какого-то Распутина не могут иметь последствий для ученого, занимающегося изучением древних документов, а сына никто не может забрать без согласия отца и матери.

Но на другое утро в кабинет, где работал пан Лячек с помощниками, явился полицейский чин, вручил хозяину под расписку предписание Государя Императора в трехдневный срок отбыть в Тобольск для работы с документами, обнаруженными там в хранилищах Кремля.

-  Но, Пресвятая Мария, тут еще столько дел, лишь самое начало! - заплакал пан Леопольд.

-  Все будет опечатано и сдано на хранение, куда следует, это не ваша забота.

-  Могу я узнать, чем вызвано столь срочное перемещение?

-  Только не у меня, - важно сказал полицейский чин. - Я это предписание получил сегодня утром под строгим секретом. Трое суток, пан, я прослежу.

Бронислав был в смятении: уехать в Сибирь, так далеко от Анастасии, не иметь возможности видеть ее, слышать озорной и такой милый голос. Он вышел в парк, вошел в ту беседку, с которой и началось их знакомство, он был уверен, что она очень скоро придет сюда тоже. И она пришла, взволнованная, прямая:

-  Бони, я все знаю от мамы, это старец внушил ей, что вы опасны, поскольку не желаете идти к нему в ученики. Мама настаивала, чтобы вас, в крайнем случае, отправили обратно в Варшаву, но старец был неумолим: подальше, в Сибирь! Вы же знаете, он оттуда родом, возможно, надеется там найти с вами общий язык. Бони, я буду писать вам письма.

-  А я принес вам подарок, заказал давно, принесли на прошлой неделе, но все как-то стеснялся. Вот.

И он подал ей хрустальный флакон в форме пышного букета фиалок, внутри бутонов которых виднелась крохотная пробочка. Княжна заплакала:

-  Бони, как вы узнали, что фиалки - любимые мои духи?

-  Ваше Высочество, запах фиалок всегда окружает вас, даже в моих снах.

-  Бони, мы еще столь юны, что не можем говорить о чувствах. Но я верю, настанет время, когда мы скажем друг другу все. Напишите мне сразу по приезде. А флакон этот с моим поцелуем - (она прижала к губам хрустальные цветы) - храните как память обо мне. Уверяю вас, все будет хорошо.

-  Княжна!

-  Прекратите!

-  Дорогая Княжна! Выслушайте меня и не думайте, что я сумасшедший. Мне дано это знание странным путем, и о нем стало известно Распутину. Скоро будет война, потом еще какие-то события, и потом ваш путь тоже лежит в Сибирь. Я не могу вам этого объяснить, но нас ждет большое горе. Знаю только, что увижу вас еще раз. Видимо, за это знание ваш старец и невзлюбил меня. Прощайте!

Он зарыдал и кинулся аллеей в сторону своего подъезда. Через два дня в мягком вагоне поезда под наблюдением молодого человека из полиции семья Лячеков отбыла на восток.




2

Тимоха Кузин после смерти отца, церковного старосты и уважаемого человека в селе, был принят обществом как хозяин, и мать его, крутая и властная женщина, терпеливо сносила все выходки сына.

- Ты пошто иконы не отдал комсомольцам, когда они приходили с религией бороться? - ворчала она. - Слышно, в самой Самаре с храмов кресты сбрасывают и иконы жгут прямо на паперти, а ты все поперек.

Тимохе шестнадцать лет всего, ростом не велик, грамоте обучен не особо важно, зиму в ликбез проходил, «рабы не мы, мы не рабы», плюнул, но расписаться мог. Зато отцовскую библию и другие книги читал еще по родительскому наущению, как-то стал просматривать Откровения и испугался: вот он, конец света, все сходится! В уезде, сказывают, демонстрация вольных женщин проходила на днях, впереди всех совершенно голая шла с плакатом «Бога нет, и стыд долой!».

-  Иконы трогать не позволю, - ответил он матери. - И в колхоз ихний вступать не буду.

-  Заберут все, злыдень!

-  Мое все со мной останется, - ответил Тимоха.

Трое местных активистов пришли раненько, чуть свет, не стесняясь, прошли в передний угол, старший вынул из кармана дождевика тетрадку:

-  В колхоз, стало быть, не подаешь? А сколько сеять будешь?

-  Сколь Бог даст.

Трое засмеялись:

-  Он даст!

-  Открывай шире рот, чтобы не промазать.

-  Двойным налогом будешь обложен, как единоличник. Это первое. Второе. Мельницу и кузницу мы у тебя реквизируем в пользу колхоза, нечего на народном несчастье рожу наедать.

«Про несчастье ты правильно сказал, хоть и другое имел в виду, а насчет рожи ошибся, кроме добрых слов от людей мало чего нажил батюшка мой», - подумал Тимоха.

Отец Павел Матвеич мастеровой был, углядит где какую новинку, смотришь, а он уж дома такое сообразил, и Тимка тут же, рядом, присматривается, перенимает. Кузницу давно поставили, и по хозяйству что сделать, и для соседей, лемеха к плугам ковать наловчился, зубья боронные, в журнале высмотрел рыхлитель земли, соорудил такой же под парную упряжку. Мельницу сделал от ручного привода, зато жернова из Самары привез, тонко мололи, хлеб славный получался. С самой осени ни дня мельница не стояла, все кто-нибудь с мешком-двумя приедет: «Матвеич, смелем?». «Отчего не смелешь, если крутить будешь?». За услугу с мешка котелочек зерна, так, для вида, названье одно, а не плата. Мать ворчала, а он посмеивался: «У нас своей пашенички полные амбары, эту пойди да курам вытряхни».

Ближе к обеду подъехали на подводе колхозники, по наряду, в глаза не глядят:

-  Тимофей, откуль тут начинать, чтобы не нарушить?

-  А с любого краю, все едино ничего у вас работать не будет.

-  Что уж ты так?

-  Потому что правда. Увезете и сложите костром, все так и сгинет. Колхоз, он и есть колхоз.

Отсеялся Кузин вовремя, пашню заборонил, в ночь хороший дождь прошел. Как только застучали капли по оконным стеклам, встал Тимофей перед иконой Николы Угодника и молился до самого рассвета. Почитал этого святого больше других, потому что в раннем детстве явился Никола Тимке и его дружку Ваське, они за гумнами овечек пасли. Зима была суровая, все корма кончились, вот и отправили их отцы на вытаявших бугорках посторожить овечек, может, хоть прошлогодней травкой попользуются. Овцы пасутся, а ребятишки на солнышке греются, и смотрят - мужчина идет со стороны оврагов, там и дорог-то никогда не было, да и не пройти, такие потоки талой воды несутся. А мужчина в фуфайке, на ногах ничего нет, и голова не покрыта. Проходит рядом, молчит, только один раз в их сторону посмотрел. Не по себе стало ребятишкам, собрали они овец и домой. Отец ворчит: «Какой мужчина вам показался? Кто в такую пору будет по степи бродить? Скажи лучше, что надоело, вот и пригнали овец».

А Тимошке страшно, он в дом вошел, кожушок скинул, а взгляд чужой чувствует, поднял глаза: «Господи, вот же кто был, Никола Угодник был на гумнах». Мать выскочила на крик и перенесла на лавку обмякшее тельце сына. Отец уже спокойнее с ним говорил: «Босиком по снегу шел? И без шапки? А как же ты по иконе узнал? Лысый? И взгляд? Ты с ним глазами встретился? Господь тебя благослови! Лежи, отдохни маленько».

Утром пришел колхозный нарядчик:

-  Велено обоим с матерью да пару лошадей с боронами на сев.

-  А мы отсеялись еще вчера, - с вызовом ответил Тимофей.

- Ты Ваньку-то не валяй, я про колхозный сев говорю. Там еще начать да кончить осталось.

-  Скажи своему истукану, что мы не колхозники и на работу нас наряжать не надо.

-  Какому истукану, ты чего мелешь?

-  Истукан - это идол был у язычников до прихода Христа, ему поклонялись. В колхозе теперь свой истукан, но я крещеный православный христианин, и в другую веру не обращаюсь.

-  Ну, Тимка, не миновать тебе ГПУ, если слова твои передам, благодари бога своего, что я ничего не понял, скажу только, что ты отказался.

Все лето чуть не каждый день наведывался Тимофей на свое поле. Пшеница взошла ровная и чистая, и раскустилась богато, и трубку выбросила. А когда колос стал наливаться, вовсе весело на душе стало: быть доброму урожаю!

В августе начали жать, мать вязала снопы, Тимофей составлял в суслоны, на гумно везти не торопился, потому что погода стояла сухая, зерно дозревало в колосе. Намолотили столько, сколь и при отце не бывало, глухой ночью Тимофей перевез десяток мешков домой, да не в амбар, а под крышу избушки на ограде, осторожно доски с фронтона снял, мешки поднял, старой соломой надежно укрыл и доски на место. Днем все зерно на гумнах в мешки ссыпал, одну подводу к колхозному амбару подвез. Председатель, присланный из Самары партийный счетовод овощной конторы, сосчитал мешки и усмехнулся:

-  Не густо ты, Кузин, отгрузил родному колхозу.

-  Сколько положено по квитанции, столько и привез. - Хотел добавить насчет родного колхоза, но воздержался.

Председатель открыл тетрадку, нашел нужную строку:

-  Три десятины пшеницы, рожь, овес, просо. Так. С трех десятин ты не меньше трех сотен пудов намолотил, да поболе, у тебя хлеб хороший стоял. А сдаешь - десять мешков? Нет, не любишь ты советскую власть!

-  Дак ведь и она меня не очень любит, гражданин председатель. Сказано товарищем Сталиным, что всякий человек волен жить так, как он хочет, а вы у меня мельницу разворотили, кузню сломали. Где они сейчас? У конюшни свалены в кучу.

Председатель поискал глазами кого-то, но не нашел, велел взвешивать и высыпать зерно.

-  А про любовь мы с тобой еще поговорим. Ты у меня как чирей на заднице, все люди как люди, а он единоличник! Ты мне всю отчетность портишь, Кузин, и я тебе обещаю, что ты или в колхоз вступишь, или из села долой.

- Нет такого права! - Тимофей взорвался негодованием. - Нету! Продналог доведен государством - я его выполнил, и делу конец!

Председатель тоже закипел:

-  Я буду определять, выполнил ты или нет, понял? Вот жду подмогу, должен подъехать уполномоченный, это специально для таких, как ты, создан партией орган, вот он и выдаст тебе квитанцию, чтобы ты от государства ни зернышка не закурковал!

Уполномоченный приехал вечером на паре вороных лошадей, с человеком в форме и при кобуре. Среди колхозников тоже оказались несознательные, которые помимо колхозной работы подсевали свои полюшки, они тоже облагались, как единоличники, но платить не хотели. С ними разобрались быстро, Тимофея уполномоченный посадил прямо пред собой, рядом бросил полевую сумку и кобуру:

-  Почему вы, молодой человек, не хотите жить, как все советские люди, в колхоз не вступаете, от комсомола отказались, иконы, говорят, до сих пор в доме храните. Это правда?

-  Да, гражданин начальник, все как есть.

-  Вы меня правильно поймите, Тимофей Павлович, человек вы молодой, даже можно сказать - юный, а ведете себя как отчаянный контрреволюционер. Кстати, вы знаете, кто такой уполномоченный НКВД? Вот мы сейчас сидим с вами и мило ведем беседу. Я нахожу, что человек вы начитанный, хотя официального образования не имеете, с вашим знанием народа здешнего вы могли бы стать крупным политическим работником.

Тимофей мял в руках кепку.

-  Я говорю с вами, как с равным, потому, что вы отличаетесь от всей этой серой массы. Но я могу сейчас же лишить вас жизни. Вот какая нынче острая политика.

-  Я не интересуюсь политикой, тем более такой политикой, которая напрочь отрицает Христа, а я верующий человек, и таким останусь.

Уполномоченный очень удивился:

-  Это кто же вам сказал, что мы отрицаем Иисуса нашего Христа? Это провокационная глупость неграмотного сектанта. Вы-то знаете десять заповедей, так я вам признаюсь, что коммунисты считают эту его установку чуть ли не своей программой в области морали. Да! Мы боремся с церковниками, которые извратили учение Христа и великую философию сделали догмой. Важна мораль, к которой призывал Иисус, а не завывания хора из десятка старух, чад от паникадила и просфорки в конце службы, а то еще и вино как кровь Христова. Согласитесь, что это чушь.

-  Никогда не соглашусь, потому что причастие, которое вы высмеиваете, сам Господь совершил первым и нам заповедал. Как от этого можно отказаться?

- Я вам отвечу. Со временем. Не сразу, но можно. Вам, наверняка приходилось наблюдать, как младенца отлучают от груди. Время подошло, а он еще не понимает. Нужны дополнительные усилия, чтобы вызвать у младенца отвращение к тому, что вчера еще он считал самым важным. Теперь к делу. Мне рассказали о вашей мельнице, маслобойке и прочих изобретениях. Не стану вникать в детали, наверняка там не все совершенно, но сама способность мыслить уже заслуживает внимания. Продналог ваш оставим в покое, хотя у меня есть сведения, что вы сумели-таки припрятать от советской власти энное количество пудов. Ну-ну! Об этом никто не узнает, только мне интересно, за что вы не любите советскую власть? Ведь вы же ее совсем не знаете! Только за ее отрицание церкви?

Тимофей осмелел настолько, что уже не контролировал своих слов:

-  За уничтожение крестьянина тоже не могу уважать. Как же можно согнать всех в одну артель и заставить работать не для будущего хлеба, а для крыжика в тетрадке у бригадира? Раньше тоже артельно работали, например, дома строили или другой подряд, но тогда люди собирались сами, по интересу, а не абы как. Если ты, к примеру, лодырь, кто тебя в артель возьмет? А в колхозе всем можно, и труженик, и лодырь - всем одна отметка в тетради. Думаете, после этого хлеб вырастет? Да ни в жисть! Уж коли вы про мои запасы знаете, до конца скажу, за все разом отвечать. Колхоз намолотил нынче едва ли по сорок пудов с десятины, а у меня чуть не сто обернулось. Отчего? Оттого, что свое, я жил в поле, а не по наряду ездил.

Уполномоченный внимательно осмотрел Тимофея: ростом мал, но кряжист, крепок, ум цепкий, прямота даже опасная. Надо прибрать его к рукам, такие ребята могут горы свернуть!

-  Давайте так: управляйтесь с хозяйством и приезжайте в Самару после революционных праздников. Мы с вами спланируем всю дальнейшую жизнь. Согласны?

Тимофей промолчал.

-  Ну, что ж, на первый раз и этого достаточно.

С матерью своею, которая уже успела смириться с судьбой и была готова жить, да и жила по новым законам власти, Тимофей своими думами не делился. Он запряг в легонький ходок резвую лошадку, которую еще отец Павел Матвеевич назвал Певуньей и поехал к священнику Тихону, последнему оставшемуся в округе протоиерею, хорошему товарищу отца. Священник был в храме один, он вышел из алтаря настороженно, но, увидев знакомого, улыбнулся:

-  Милости прошу в храм, сын мой, а я уж боялся, что одному придется служить последний молебен.

Тимофей встал на колени:

-  Благослови, батюшка!

-  Господь тебя благословил! Восстань, Тимофей, и начнем молиться, ибо к вечеру велено мне покинуть храм.

-  И куда же вы?

-  Об этом потом. «Миром Господу помолимся!» - воспел протоиерей и заплакал.

Тимофей несмело продолжил службу, и благодарный священник только через минуту смог присоединить свой голос. Так они вдвоем читали тексты Евангелья и пели псалмы и тропари. Окончив службу, наверное, самую краткую за всю трехвековую историю храма, они благословили друг друга, обошли все иконы, намоленные многими поколениями православных, каждой поклонились и к каждой приложились. Встав в алтарных дверях и не посмевший войти в святая святых, Тимофей заметил, что нескольких икон нет на привычных местах.

-  Я собрал самые старые иконы и в промасленной тряпице предал земле. Место я зарисовал, все думал, кому довериться, да вот тебя Господь послал. А теперь воспоем «вечную память» всем, кто молился в этом храме, и покинем его до прихода Антихристовых слуг. Я не смогу видеть, как они будут... — голос его задрожал, он заплакал и вышел на паперть, трижды встав на колени и опустив голову до затоптанных и давно не мытых плах церковного пола.

Во дворе дома священника они сели под навесом в плетеные ивовые кресла. Отец Тихон успокоился, но говорил только о храме:

-  Иоан Четвертый после Казани повелел заложить этот храм Воздвиженья Креста Господня, тысячи народов молились здесь, и своих, и проезжающих в восточные сибирские края, кто по интересу, а кто и не по своей воле, но нога врага не ступала тут. И что же? Приходят вроде русские люди, крещеные, православные, заявляют, что Бога нет, потому церковь должна быть ликвидирована. Собрали всю позолоту и серебряную утварь, ну, да Бог бы с ней, пусть, коли нужна она голодающим людям. Но служить-то отчего нельзя? Нет, нельзя, сейчас вера будет другая. Мне показывали портрет их нового бога, так это же сатана, воистину сатана! Троцкий фамилия, но, слышал, что он из евреев, Бронштейн. Если так, то они православие вырвут с корнем, они давно к нему тянулись, но Государь охранял церковь Христову. Так они сначала Государя убрали, а теперь до веры дорвались. Попов, говорит, будем вешать, - сказал он безразлично. - Видно, все на круги своя, и нам предстоит пройти путь мучений Господних.

-  А дочки ваши как же?

-  Отправил в Самару, к сестре своей Апросинье, она скромно живет, возможно, не тронут. А тебя ко мне что гонит?

Тимофей рассказал о встрече с большим начальником и о его предложении ехать учиться, предположил, что единолично жить ему не дадут, а в колхоз идти противно его духу.

-  Мать-то проживет без тебя?

-  Там еще сестра, проживут, они и в колхоз готовы, да и хлеба я приберег малость.

-  Тогда надо тебе уходить как можно дальше. Сначала учебой заманят, потом властью искушение сделают, богатством. Можешь не устоять и продашь душу свою, прости меня, Господи!

Совсем опечалился Тимофей, но он шел за советом и получил его.

-  Куда же податься, отец Тихон?

-  В Сибирь надо идти, там места глухие, да и народ другой, возможно, судьба повернется. Я все время от староверов вести имел, Епархия мои сношения с раскольниками не одобряла, но мне любы были их убеждения и твердость достойная, потому я списывался и многое знал. До последнего времени большими общинами в таежных краях жили, властям неведомые. Вот к ним бы тебе пристать!

-  Как можно, отец Тихон, ведь ересь учение их!

-  Глупо сказано, а ты повторил. Учение их чисто Христово, это мы отступники, убоялись всенощного бдения, разом служим и вечернюю, и заутреннюю службу, за животом идем, а не за верой. Ну, довольно, теперь и об этом говорить уже поздно. В Сибирь, сын мой, там спасение.

-  А вы?

-  А за мной вот уже и легионеры!

На телеге подъехали трое милиционеров.

-  Гражданин Анохин? А вы кто? У нас ордер только на одного.

-  Это случайный прохожий, зашел водицы испить.

-  Небось, святой, - хохотнул рябой конвоир.

-  А ныне в России всякая вода святая, - негромко произнес отец Тихон. - Прощай, сын мой Тимофей. Да, виденье то, что при батюшке Павле Матвеевиче поведал, храни в сердце своем, оно тебя еще и спасет и призовет.

-  Э-э-э, да парень этот тоже, видать, не простой, может, и его прихватим?

-  Сказано же тебе, что ордер на одного, вот одного и вези. А ты готов всю деревню разом пересажать, - лениво ответил старший.

-  Всех их надо к ногтю, всех, одна это шайка-лейка, - брызгал слюной рябой.

Тимофей подошел к священнику. Он уже разоблачился, ряса и крест лежали в телеге, на отце Тихоне была простая фуфайка.

-  Благословите, Отче!

-  Господь с тобой!

Телега загрохотала по замерзающей уже земле.

Дома он собрал мешок с пожитками и двумя булками уже подсушенного хлеба, помолился перед иконой Николая Чудотворца, матери сказал:

-  У властей я бумагу взял, что в город подался, а где окажусь - сам не знаю. Писать буду редко. Тятину могилку не забывайте.

-  А мы как же? - всхлипнула сестра.

-  Пишитесь в колхоз, так и скажите, что брат бросил, жить чем-то надо. Вас примут, весь инвентарь в исправности, пара лошадей, примут. Худо-бедно - прокормитесь, а там видно будет.

Поклонившись матери в пояс, он еще до рассвета подался в сторону станции, в «телятнике» больше молчал, прислушивался, из всех мужиков выделил двух бородачей, видно, братьев, держались они степенно и с достоинством, в мешках острый Тимкин глаз заметил плотницкий инструмент.

-  Отцы честные, не подскажете ли, где сыскать мне работу, чтобы по силам и семью прокормить. Мать у меня осталась в деревне.

-  А ты отчего из деревни махнул?

Тимофей наклонился к ним поближе:

-  В колхоз не хочу, вера не позволяет. А единолично жить не дают.

-  Ты каких краев? - поинтересовался старший.

-  Самарский.

-  А что робить можешь? - младший спросил.

-  По хозяйству все могу, а настоящему делу не обучен, отец рано помер.

-  Топор из рук не выпадат?

-  Нет! С топором мы в товарищах.

-  Вот что, - подытожил старший. — Меня зовут Трифоном, а его Агафоном, мы из-за Москвы, едем по вызову в Екатеринбург, Свердловск по-нынешнему, рубить больницу в районе. Могу взять, но условия у меня суровые: ни мата, ни водки, работа от темна до темна, потому что больница большая, а сдать надо к осени. Оплатой не обижу, включу в договор, если документы в порядке.

Тимофей кивнул.

-  Тогда спи пока, я перед станцией подниму.

Тимофей свернулся калачиком под нарами и уснул. Ему снилась длинная и чистая дорога в березовом лесу, он шел по ней с незнакомым мужчиной и говорил о светлом. Солнце в верхушках берез разбивалось вдребезги и осыпало их звездами своих осколков. Сбоку на дорогу вышел мужчина в фуфайке, с непокрытой лысой головой и босой. Тимка остановился: «Это Никола Угодник, я хочу ему поклониться». Он упал на колени и трижды прочитал «Отче наш». Когда поднял голову, никого рядом не было, а дорога впереди виделась ухабистой и размытой дождями.

-  Топор ты держишь правильно, а удара настоящего нет. Погляди, тебе следует чашку угловую вырубить, это с четверть надо выбрать. Я ударяю по три раза с каждой стороны, ты долбишь, как дятел, слушать тошно, не то, что глядеть. - Трифон не ворчал, не ругался, он учил. - Ты в кузнице бывал?

- Конечно!

-  Видал, как кузнецы работают: у них на каждый удар расчет, потому что попусту махать молотом накладно, к вечеру падешь, а сделанного нету. И у нас так. Силу в топор вкладывай, когда опускать начал, пока он летит, пусть рука отдохнет. Понял?

Тимофей легко осваивал новую работу, Трифон с Агафоном его хвалили, но он сильно уставал, и, когда работа заканчивалась (Трифон кричал: «Точи топоры к завтрашнему дню!»), Тимофей уходил в старый больничный пристрой, где обитала бригада, мылся холодной водой из бочки, наскоро ужинал и молился. За упокой души отца своего раба Божьего Павла, за здоровье матери и сестры и всех родственников, просил Николая Угодника дать ему сил отработать этот подряд. Засыпал сразу, но и вставал, как только поднимались старшие.

Когда стали ставить сруб на мох, пригласили сельских девчонок мох раскладывать по пазам. Одна шустренькая, Нюркой зовут подружки, все к Тимке жмется, где он, там и она с охапкой мха. Вечером Агафон шепнул ему:

-  Ты чего это от девки бежишь? Гляди, вон она, в роще, тебя поджидает. Иди, я Трифону не проболтаюсь.

-  Нет, дядя Агафон, не пойду. Жениться мне еще нельзя, ни дома, ни хозяйства, а просто так - грех это, блуд.

-  А я бы сблудил, - вздохнул Агафон, - да брательник тоже больно правильный, он и бабе жаловаться не будет, сам всыплет.

-  Верующий брат-то?

-  Староверы мы, двоедане, ну, это по-старому, теперь уж отходит эта мода, а брат чуть что - в рыло. Я-то не особо верующий, а этот - того и гляди, крылышки вырастут.

-  Не богохульствуй, дядя Агафон, грех это.

Агафон махнул рукой:

-  У вас с братом все грех, а я как гляну на девчонок, когда у них подолы ветром приподнимет, в глазах темно. Твоя-то рыженькая вся в соку, наклонится за мохом, груди того и гляди из кофточки выпадут, а сзади и смотреть больно.

-  Все, дядя Агафон, сил нет ваши искушения слушать. Тот уж грешник, кто согрешил в сердце своем. А вы совсем погрязли в грязных мыслях.

Агафон вздохнул и собрался уходить, только Тимофей заметил, что тот не в пристройку направился, а к лесочку, где между берез прогуливалась Нюрка. Он и сам видел, что ладная девка, что к нему льнет, и охота было схватить ее в охапку, обнять и потискать, только боязнь греха держала его. Он прилег в своем закутке и сразу уснул, даже сон видел, что лежит дома на теплой печке, а мать подтыкает одеяло под бок, чтобы не поддувало. Очнулся, потому что кто-то рот ему перекрыл, сперва ничего не понял, а вырвавшись из объятий, Нюрку узнал, обняла она его крепко и целовала тоже крепко, и совсем голенькая была:

-  Тима, чего ты меня сторонишься? Я ведь не пройда какая, я честная, полюбился ты мне, а дядя Агафон научил.

Тимофей уже ничего не понимал. Они были счастливо молоды и неопытны.

Лето приближалось к сентябрю, на стройке все чаще появлялся заведующий больницей Василий Алексеевич. Трифон доложил начальнику:

-  Завтра к обеду будем первую матицу подымать да укладывать, надо бы на кухню пирог рыбный заказать, такой обычай.

Заведующий кивнул:

-  Закажем, и про обычай знаю, сам приду и спирта по этому случаю выпишу.

Трифон возразил:

-  Спирта не надо, больным его оставьте, мы люди непьющие.

-  Совсем, что ли? - удивился Василий Алексеевич.

-  Навовсе. Вера не позволяет.

-  Так вы не христиане разве?

-  Самые что ни на есть настоящие православные, только старой веры, - сурово ответил Трифон и стал работать топором.

Толстое бревно, аккуратно обтесанное под квадрат, было готово к подъему. С торцовой стороны здания положили поката, ровные длинные слеги, пропустили под матку три прочных веревки, с краев и посередине, одни концы закрепили наверху, за другие приготовились тянуть. По такому случаю пригласили больничных рабочих - одним тут не справиться. По команде Трифона трое наверху потянули веревки и трое внизу помогали им, дружно упираясь в матку крепкими жердями. Тяжелая матка со скрипом продвигалась по лагам, Трифон монотонно давал отчеты:

-  Три, четыре - пошла, перехватились, три, четыре - пошла.

Когда матку водрузили в подготовленное место, Тимку направили по ней привязать посередине пирог, завернутый в чистый бабий платок. С другой стороны к Тимке вышел Трифон с топором, внизу уже проинструктированный стоял Василий Алексеевич.

-  Готов, Лексеич? - и Трифон ударил по веревочкам, пирог камнем полетел прямо в руки заведующего. Раздался гул одобрения, народу собралось много, все-таки событие, да и про спирт слух прошел. Пирог разрезали, каждому досталось по кусочку. Трифон первым вытер губы и поднялся:

-  С великой нас всех работой, благодарность и за помощь, и за соблюдение обычая русского. А теперича пошли паужинать.

После сдачи больничного корпуса заведующий выдал работникам полный расчет и еще по рабочему костюму, сапогам и фуфайке. Тимофей таких денег вовек не держал в руках. Трифон научил:

-  Попроси Нюру, пусть мешочек сошьет и к рубахе тебе под мышки приторочит, иначе улизнут твои денежки.

Вечером Василий Алексеевич пригласил всех на ужин в больничной кухне, пообещал, что спиртного не будет. Благодарил за работу и предлагал остаться:

-  На первое время работу вам найду, пока лес подвезут, а потом опять будем новый корпус делать. Соглашайтесь, расценка хорошая, добьюсь в райфо, чтобы разрешили премиальные в договор включить? А? Соглашайтесь, мужики.

За всех ответил Трифон:

-  Спасибо тебе на добром слове, Лексеевич, хороший ты человек, только оставаться нам никак нельзя, семьи у нас дома, детки. Вот Тимофей вполне может остаться, он человек свободный. Его пристройте, а весной, Бог даст, мы подъедем, если все сложится.

-  Тогда и я тоже до весны, дядя Трифон, дома мать с сестрой, пишут, что неладно в колхозишке-то.

Заведующий пообещал завтра подводу дать до станции, Агафон с Трифоном пошли спать, к Тимошке пришла Анна.

-  Ну, и что ты плачешь, дуреха? Как же я домой-то не поеду, подумай сама. А тебя пока взять не смогу, потому сам не определен, как жить стану - неизвестно.

-  Бросишь меня, ни девка, ни баба, ни мужняя жена. Я тяте сказала, будто замуж меня возьмешь, а то он убил бы, что хожу к тебе ночами.

Тимофею жалко было оставлять Нюрку, свыкся он с ней, да и девка она хорошая, добрая.

-  Грех мы с тобой сделали, Нюра, Бог не простит. Не венчаны в постелю упали, как муж с женой.

-  И что из того? - грозно спросила Нюрка.

-  А то, что грех, молиться надо.

-  Ишь, как ты заговорил! Чтой-то я не помню, чтоб ты молился, когда за груди меня ухватил и лобызал, как теленок. Аль забыл? И почему твой Бог тогда тебя дрючком не дернул, чтобы ты охолонул?

-  Дьявол, Анна, по пятам ходит, все норовит в грех ввести. Человек слаб.

-  Дак вы еще пополам с дьяволом со мной игры под одеялом устраивали? Ну, Тима, не думала я, что ты такой злой да хитрющий, и хорошо, что не позвал к себе в деревню, а то всю жизнь каялась бы, что с недобрым человеком связалась.

Тимофей понял, что лишнего наговорил. Он уже молился за свой грех, вот только на исповедь сходить некуда, до ближайшей церкви день езды. «Сатана подсунул мне Нюрку, и не устоял. Слаба вера, вот и впал во искушение. За зиму отмолю», - успокаивал он себя после первой ночи, но потом Нюра приходила снова, и Тимофей забывал о своем раскаянии.




3

Возвращался Арсений с лесозаготовок сильно физически окрепший и возмужавший, тайга его не вымотала, потому что все-таки не за комель бревно брал, а за вершинку, она полегче, - так шутили в тайге... Он был хорошо одет, в кармане шерстяного пиджака лежали заработанные деньги. Купил билет до Ишима, больше некуда ехать, кроме Лидочки Чернухиной, чьим братом все это время просуществовал, пока чекисты отлавливали всех, кто хоть какое-то отношение имел к старому режиму.

О расправе над царской семьей узнал от приехавшего из Екатеринбурга инженера Игумнова, тот не первый раз бывал на производстве и приметил толкового паренька из рабочих.

-  Сообщили, что расстреляли только Николая Александровича, но это чушь, убили всех.

-  Как же всех!? За что? Стану за что? Алешу? Неправда! Это подлая фальшивка, вброшенная в народ, это ложь, потому что эта власть может только лгать, лгать...

Он задохнулся и рухнул ничком, ударившись лицом о землю. Инженер напугался и неожиданных выкриков вдруг разгорячившегося молодого человека, и внезапного обморока. Игумнов крикнул людей, Арсения унесли в лазарет, трое суток он был без сознания, спокойный доктор назвал это шоком и сказал, что лечить нечем, само должно пройти, организм молодой.

-  А причина в чем? - спросил он Игумнова.

Инженер соврал, что молодая жена у парня при родах померла.

Через неделю Чернухина отправили на работу, потому что встала шпалорезка, и никто, кроме него, не мог разобраться. Арсений нашел причину поломки, сказал слесарям, что надо разбирать и прилег на прохладных ровных шпалах.

Слесари, присланные из вагонного депо, привычно копались в машине и переговаривались. Арсений дремал, но слово «царевна» подняло его.

-  Вот кум и говорит, что младшенькая царевна, не знаю имя, сбежала.

-  Да ну, враки это, куда там сбежишь, когда кругом солдаты?

-  Ну, не знаю, за что купил, за то и продаю. Только кум сказал еще, что по всему городу тревога, и поезда обыскивают. Значит, было дело, не без того...

Арсений с трудом удержался от вопросов, он и без того верил, что Стана, проворная и решительная, действительно могла обмануть охрану и скрыться. Почерневшая от горя его душа снова освятилась любимым образом, и жизнь обрела смысл, и до встречи с Анастасией, казалось, остались только мгновения, так долго он ее ждал.

В станционном ресторане за соседним столиком заметил мужчину, и странное дело: само лицо никого не напоминало, а вот профиль... профиль Арсений узнал, он принадлежал офицеру охраны Его Императорского Величества, именно тому офицеру по фамилии Урманский, который неоднократно перекрывал ему доступ в апартаменты Их Высочеств, когда он приходил по приглашению Княжны, а девушка из покоев еще не успевала выйти для встречи. Взволнованный Арсений не знал, что делать: подходить небезопасно, неизвестно, кем сегодня состоит при власти этот по-деловому одетый и чисто выбритый гражданин; с другой стороны, если и признает, что мало вероятно, едва ли заговорит всерьез. Наконец, Арсений решился и сел напротив Урманского:

-  Простите, милостивый государь, чтобы не вызывать ваших сомнений, напомню о себе сразу: в четырнадцатом году вы неоднажды преграждали путь во внутренние покои одного из важных зданий под Петербургом молодому человеку, почти мальчику. Это был я. Тогда фамилия моя была Лячек, отец привез нашу семью из Варшавы. А потом спасала меня от вашей бдительности прислуга молодой особы по имени Анастасия.

Урманский побледнел, но быстро взял себя в руки:

-  Всего, что вы тут наговорили, достаточно, чтобы поставить нас обоих к ближайшей стенке. Прошло столько лет, как вы меня узнали? И кто вы сегодня, если не Лячек?

-  Моя новая фамилия нужна была, чтобы спастись, но не это главное. Умоляю, хоть что-нибудь сверх того, что писали газеты о гибели фамилии. Хоть что-нибудь!

-  Черт побери, как вы меня признали? Я же изменил лицо!

-  Но остался профиль, который почему-то запомнился мне больше. Не беспокойтесь, я не стану вас тревожить и не буду больше спрашивать, если вы скажете мне хоть что-нибудь.

-  Ищите за городом место «Ганина яма», их тела, прости Господи! сбросили в шахту. Это все. И будьте осторожны, там могут быть агенты. А теперь прощайте. Хотя нет, где вас можно найти при случае?

-  Не могу точно сказать, еду в Ишим, но сколько там буду - неведомо, надо искать подходящее место.

-  В первое воскресенье июня, в полдень, можете быть здесь, в открытой пивнушке за вокзалом? Это крайне важно.

-  Буду.

-  Прощайте. До встречи.

Арсений вышел из вокзала, прошел площадь, около часа пешком шагал в случайно выбранном направлении, наконец, остановил бойкого мужичка на доброй лошадке:

-  Отец, сколько возьмешь до «Ганиной ямы»?

Мужик утратил веселость, подстраховался:

-  «Четыре братца»? Туда без особой нужды не ездят. Вам какая потребность?

-  Служебная. По тайному сыску я. Документ предъявить?

-  Да мы что, не люди, что ли, и без того видать, что по делу человек, а не просто из любопытства.

-  Что же любопытного в тех местах? И почему мне назвали «Ганиной ямой», а вы о «братцах»?

- Да как вам сказать? Когда-то четыре больших сосны там росли, вот и братья. А еще говорят, царя с семьей там в шахту спустили в восемнадцатом, да кто знает?

-  Значит, довезешь?

Сухая погода спасла дорогу от канав и колдобин, ехали молча, Арсений прилег на раскинутый войлок, подложив котомку под голову. Ни о чем не думалось, точнее, он боялся думать. Это первая встреча с нею неживою. Он вспоминал ее лицо за чайным столом, в летней аллее, в тамбуре вагона и в окне губернаторского дома в Тобольске. Картины менялись, она улыбалась, грозила пальчиком, печально махала ручкой. Появилась просторная поляна в сосновом лесу, грязная, запущенная, с таинственной ямой посредине, контуры часовни возникли и исчезли, а потом Стана оказалась совсем рядом, и «Меня здесь не ищи» - странная фраза возникла в сознании. Арсений сел. Солнце стояло в зените.

-  Еще не скоро? - спросил возницу.

-  Да почти что....

Мужик остановился прямо посреди дороги.

-  Отсюда пожалуйте пешком, нежелательно мне там появляться, вмиг попадешь в списки.

Арсений подал ему деньги:

-  Подождите часа два. Если не будет меня, уезжайте. Но подождите. За обратный путь плачу вдвое.

Он пошел указанной тропинкой. Поляна открылась неожиданно быстро, людей не было, хотя трава примята изрядно. Заметил несколько огарков свечей. Грубыми сосновыми жердями на необтесанных столбах огорожено жерло колодца или шахты. Арсений подошел ближе и положил голову на пахнущее смолой дерево изгороди. Кладбищенская тишина. Одинокий комар прозвенел над ухом и скрылся. «Меня здесь не ищи!» — что это: ее указание или фантазия воспаленного мозга? Если не здесь, то где же?

«Стана, милая девочка, дай знать, если ты тут, я навсегда останусь рядом. Дай знать».

Он обошел изгородь по кругу и остановился перед неожиданной россыпью лесных фиалок, ноги подкосились, он почти без памяти встал на колени перед любимыми цветами Княжны. Опустившись лицом в траву, он несколько минут молча прислушивался к себе —  нет, ничего не шепнула ему Анастасия. Стоя на коленях, вытер платком лицо и вздрогнул: фиалок не было! Осторожно осмотрелся -  ни одного цветка. «Я должен был сорвать хотя бы одну былинку, или это было видение? Если так, то действительно она дает знать, что тут ее нет. Жива?».

Арсений встал, поправил одежду и поклонился огороженному месту. Странно, но у него так и не возникло чувства, что он кланяется праху дорогих ему людей. Стараясь не думать об этом, он пошел в сторону ожидавшей его подводы.

-  Остановись, сынок! - услышал он слабый женский голос. - Прости меня, я все время за тобой наблюдаю, так и промолчала бы, да что-то тебя мучает.

Арсений только теперь заметил маленькую сухонькую женщину, одетую монашкой, довольно старую.

-  Не грешно ли созерцать чужие страсти? - спросил он.

-  Нет, сын мой, если бескорыстно. Я тут рядом живу в землянке, молюсь за безвинно убиенных царя, царицу и детушек их.

-  Вы их знали?

-  Конечно! Но не видела никогда, слышала только, что младшенькая царевна, Настасья, Божественным промыслом спасена была и теперь жива.

Арсений поднялся над чахлыми сосновыми порослями, над зловещей ямой, ему виделся Царскосельский парк и маленькая девочка в простенькой шубке, бросающая в него снежки. «Господи, ты услышал меня, прости, я много раз был несправедлив, обвиняя тебя в бессердечности. Прости меня, за Анастасию я всю жизнь буду молиться и бояться тебя». Он с трудом пришел в себя, счастливый и плачущий, подхватил монашку на руки, рыдал и смеялся, еще ничего до конца не понимая:

-  Где она сейчас? Почему вы знаете, что она спаслась? Как найти?

-  Опусти меня на грешную землю, - попросила старушка. - Негоже монашке в мои лета мужские руки ощущать. А слух такой, что жива она осталась волей Божией и спасается в монастыре.

-  Где, в каком?

-  А кто ты будешь, мил человек, чтобы все тебе выложить? Может, ты из органов да по ее душу?

-  Бог с вами, матушка, я знал ее девочкой в четырнадцатом году, потом мы расстались и виделись только на мгновение в восемнадцатом в Тобольске и в Тюмени.

-  Перекрестись!

-  Нет, матушка, креститься пока не стану, с Господом у нас особые отношения, но честью своей клянусь, что говорю правду.

-  Поверю. Поезжай в Долматовский монастырь, его тоже разогнали, но несколько монашек спасаются, спросишь среди них матушку Евлоху, должно быть, жива еще. Она знает. А теперь ступай.

Ишим показался ему нищим и грязным, он прошел от вокзала узкой и разбитой улицей к дому Лидочки Чернухиной, сестры и жены. Она так испугалась его появления, что даже слова вымолвить не смогла. Девочка лет пяти сидела в углу комнаты и играла тряпичными куклами. Он поднял ее на руки:

-  Как зовут тебя, дочь моя? Знаю, что дочка у меня есть, а имени не знаю. Ну, как же имя твое?

-  Анастасия.

Арсений пошатнулся, дыхание смешалось, сердце стучалось наружу в самом горлышке. Он нащупал табуретку и тяжело сел. Лида испугалась:

-  Что, Арсюша, не нравится имя тебе? Так сам же сказал.

-  Когда? Что ты несешь, когда я мог тебе это сказать, ежели мы не виделись более пяти лет? - он с ужасом поднял на нее глаза. Лида, испуганная, села перед ним на корточки, заботливо заглянула в глаза.

-  Во сне мне явился и сказал, чтобы дочку назвала Анастасией.

Арсений огляделся:

-  Где мама?

-  Схоронила прошлым летом, неделю только и похворала. Деньги мне твой человек приносил, но я не тратила много, тебя ждала. А разве письма через него нельзя было передать?

-  Нельзя. - Он сказал это слишком строго, смутился, поправился: - Нельзя, Лида, письмо - не деньги, его ничем не оправдать в случае чего.

Она пожарила ему картошку на керосинке, все лепетала что-то, а Арсений держал на коленях девочку с любимым именем, родную кровь свою, но отцовское чувство не проклюнулось еще в глубинах истерзанной души.

-  Ты мой папа?

-  Конечно, Настасьюшка, это твой папа. Только, Арсюша, может, лучше тятей называть? Папа - это по-вашему, а мы же... из простых.

-  Не знаю, решай сама.

-  А где он был? - не унималась девочка.

-  Далеко. Денежки нам с тобой зарабатывал. Арсюша, я тебе принесу деньги-то, они у меня прибраны.

Он впервые за много лет лежал под мягким одеялом рядом с молодой и красивой женщиной, матерью его дочери. В том он нисколько не сомневался, потому что тихонько осмотрел головку ребенка и за левым ушком нашел, что искал: большую родинку, сопровождавшую всех представителей рода Лячеков уже много веков. Не знавший женской ласки, он порой находил поступки и слова Лиды вульгарными и пошлыми, но теперь это была его жизнь, и надо было к ней привыкать. Странно, но он не испытывал ревности, хотя более четырех лет молодая женщина жила одна, без мужа, да и тот энкаведешник, наверняка не сразу от нее отстал, тем более, что братец скрылся так неожиданно. Об этом не думалось, даже если и был кто-то у Лиды, она имела на это право, потому что он, муж и отец их ребенка, был неизвестно где, она имела право, а он не мог ее ни в чем упрекнуть.

Утром он сказал, что завтра уедет на неделю, потом вернется и устроится на работу.

-  Все будет хорошо, правда, Анастасия?

Он заглядывал в ее лицо и видел то, другое, это так сильно пугало его, что девочка дважды принималась плакать. Часть денег из привезенных с лесозаготовок он попросил Лиду хорошенько прибрать, с собой взял самую малую сумму.

-  Арсюша, как с документами-то быть? Мы же не брат с сестрой, да и теперь все увидят, что семья. Может, уехать куда?

-  Куда? - тоскливо переспросил Арсений. Как он мог сказать ей, что живет только крохотной надеждой, даже иллюзией, и все остальное для него за пределами жизни. - Дай мне неделю сроку, потом займусь семейными делами.

В Долматовском монастыре, до которого добирался несколько суток, его приняли при входе три монашки очень настороженно, а когда спросил о матушке Евлохе, старушки и вовсе закрестились:

-  Слаба телесно стала настоятельница, - проплакала одна из них. - Ты бы, мил человек, сказал, по какому делу к ней, и кто ты есть, и откуда про матушку узнал? Без того не можем доложить, слаба она.

Арсений рассказал все, что касалось Анастасии, умолчав о смене имени и почти нелегальном своем положении. Он заметил, что более всего подействовало упоминание о монашке у Ганиной Ямы, похоже, старушки знали о ней:

-  Жива еще? - удивилась старшая. - Когда ты ее видел?

-  Неделю назад.

-  Ишь ты, жива! Молитесь о ней, сестры! Посиди тут, я дойду до матушки, потом позову, если Бог даст.

Настоятельница приняла его в своей келье. Она сидела на жестком топчане, накрытом суконным солдатским одеялом, два грубо сработанных табурета и маленький стол чуть в стороне, в углу и на стенах старые закопченные иконы, перед Спасителем горит лампадка. Арсений поклонился матушке в пояс и поздоровался.

-  Бога, стало быть, не признаешь и лба не крестишь? - скрипучим голосом констатировала монашка.

-  Простите, матушка, веры нет, а обманывать не могу.

-  И то хорошо. Что сказала тебе сестра наша при могиле невинно убиенного семейства Государева?

-  Сказала, что Ее Высочество Анастасия Николаевна чудом осталась жива и обитает где-то в монастыре, а где точно, про то у вас велено было спросить.

-  Это как же ты смог в душу ее войти, коли она крест целовала о святой тайне?

-  Не знаю, матушка, наверно, горе мое ее убедило, что надо помочь.

-  Пусть так. Молиться будем за отступление ее от слова клятвенного. Сестры пересказали мне твое бытие, только скажи: откуда у тебя сама мысль родилась о чуде спасения Княжны? А если все погибли, и ты упокоенную на небесах уж много лет на земле ищешь? Арсений зарыдал, опустившись на корточки и закрыв лицо руками: - Матушка, я и сам думаю, будь я уверен, что она погибла - мне бы легче стало, я бы немедля к ней ушел. С такой мыслью и Яму эту искал, с такой думкой и плакал на безобразной той ограде святого места. Но с детских лет была у меня странность: знать о событиях за много времени вперед, за это меня Распутин хотел к себе взять, а папенька возмутился, вот тогда-то и отправили нас в Сибирь. Я после ареста родителей вообще никому не говорил о своих предвидениях, в народ ушел, пытался семью завести, да эта власть все приломала, я даже ребенка своего принять не могу, потому что жена моя по документам сестра, чем и спасли меня, когда в тифу лежал. На днях к Ганиной Яме на подводе ехал, прилег и не уснул даже, как родной голосок ее услышал: «Не ищи меня тут, нет меня здесь». Я понимаю, что эта способность дана мне свыше, и голос этот не мог быть случайным, это она говорила мне. Значит, жива, я верю в это, а коли так - найду ее.



Настоятельница сидела на своем ложе, сложив большие руки на коленях и шепча молитву. Арсений трепетно молчал. Наконец, она открыла глаза:

-  Скажу сестрам, чтобы накормили тебя и в дорогу дали чего. А пойдешь ты, раб Божий, в Чусовскую обитель, я там жила когда-то, только нынче разорено все, сказывают, осталась одна пристройка, там и обитает Княжна под именем сестры Марии, так она назвалась сама. Об истинном ее лице знают только немного человек, ты должен будешь ей записку передать с обозначением себя и ваших отношений, тогда она выйдет к тебе. А ежели обман - грех на тебя падет и на весь род твой!

Арсений все еще стоял на коленях, молча поклонился старухе до самых сухих ног ее, поднялся, спросил:

-  Что я могу сделать для вас, скажите?

Монашка засмеялась дребезжащим смехом, потом с улыбкой перекрестила свой беззубый рот:

-  Да чем же ты, невера, погрязший в земных делах, можешь помочь нам, кто всякое мгновение рядом с Господом? Молись, в этом спасение.

-  Спасибо вам, но мое спасение найти ее, без нее не буду жить, не могу.

-  Обожди. Дьявол за тобой по пятам ходит, грешные мысли внушает. Сам лишишь себя - Господь не примет душу, тогда и там, на том свете, не встретишь ее. Молись, ибо в Боге сила! Иди!

Он вышел за ворота монастыря и только тут вспомнил, что не спросил, где же находится Чусовская обитель.

«Ничего, найду сам» - и зашагал в сторону тракта.

Небо подернуто обрывками туч, неяркое солнце изредка прорывается в прорехи между тучами, разгоняя земной сумрак и веселя природу. Арсений шел, уверенный, что его ждет удача, что в скромной монашке с полузакрытым лицом он узнает ту, которая вот уже десять лет живет в его душе и в его измученном сердце.

В назначенное время, в воскресенье, он был в условленном месте, полковник Урманский и еще двое мужчин в простых костюмах, ничем не отличающиеся от публики выходного дня, сидели за столиком и пили пиво. Арсений подошел со своей кружкой, для конспирации поискал глазами свободное место и шагнул к нужному столику:

-  Позволите, граждане?

-  Вы бы еще сказали «господа». «Позвольте!». Теперь так никто не говорит, теперь говорят: а ну-ка, подвинься!

-  Перестаньте ёрничать, Евстафий Евграфович, совсем смутили молодого человека. Арсений, я не буду называть вас по отчеству, понимая, что оно тоже вымышлено. Мы пришли на встречу с вами с единственной целью: определиться, с нами вы или вне нашего движения. Мы, группа русских офицеров, оставшихся в России не по своей воле, здесь, на Урале, готовим переворот, едва ли надо говорить, что подобные группы действуют во всех губерниях. Нам нужны преданные люди. Если вы готовы служить России, включайтесь в работу.

Арсений с недоумением смотрел на пожилых уже людей, нехотя глотающих противное пиво, и с трудом верил в реальность разговора.

-  У вас, я вижу, есть сомнения?

-  Да, и немалые. Я несколько лет проработал на лесозаготовках, потом на переработке древесины, то есть хочу сказать, что немного знаю истинное настроение так называемых масс. Народ только что начал более или менее нормально жить, с продуктами как-то проще стало, деньги чего-то стоят. Власть ругают потихоньку, но свою, местную, на центральную молятся, вне зависимости от партийности. Боятся или уважают - в нашем случае все едино. Прийти в рабочую бригаду и предложить выступить против власти - да вас сдадут в ту же минуту, тем более, что в каждом коллективе, буквально в каждом, созданы ячейки большевиков. Переворот невозможен, господа.

Урманский заерзал на стульчике:

-  Выходит, зря я вам доверился, вы и сами, наверное, готовы нас сдать ГПУ?

Арсений осуждающе на него посмотрел:

-  Вы недостаточно знаете жизнь. Наверное, можно вредить на производстве, устраивать аварии, иными словами, мешать, исполнять свой долг, но это даже не часть движения к перемене власти. Я убежден, что большевики настолько крепко ухватились за власть, им так нравится править страной, хотя они вовсе не умеют этого делать. Ленин кухарок призывал к руководству государством, и это случилось, большинство начальников на местах не квалифицированней кухарки, но это временное дело, они сильно, напористо работают с молодежью. В жизнь входят молодые люди, совсем не знающие старой России, и они с нами не пойдут никогда.

Один из друзей Урманского спросил:

-  Арсений, вы достаточно образованы и подготовлены. Это университет?

-  Нет, самоподготовка.

-  Давайте, я определю вас в лесное управление инспектором по кадрам, например, а далее посмотрим.

Неожиданное предложение поставило в тупик Арсения:

-  Я подумаю над вашим предложением, тем более, что оно совпадает с моим намерением уехать из Ишима, где меня знают и могут разоблачить. Но прежде у меня еще одна миссия.

Урманский спросил:

-  Мы можем о ней знать?

- Конечно. У меня есть сведения, что Великая Княжна Анастасия жива и находится теперь в одном из монастырей. Моя задача - найти ее.

Все трое смотрели на него с недоумением:

-  Сударь, - заговорил, наконец, третий, до сих пор не произнесший ни слова, - ваша информация совершенно не имеет под собой почвы. У меня на руках копия заключения следователя Соколова, который после освобождения Екатеринбурга от большевиков по поручению Александра Васильевича Колчака проводил расследование, все сводится к тому, что спастись никому не удалось, да и возможности такой не было.

-  Может быть, это фальшивка? - упавшим голосом возразил Арсений.

-  Голубчик, я служу в таком ведомстве, где фальшивок не держат. Копия подписана лично Николаем Алексеевичем Соколовым, а я с его рукой знаком.

Арсению стало плохо, он вышел изо стола и, наклонившись, убежал в кусты. Его стошнило, видимо, резко поднялось давление. Чуть отдышавшись, вернулся, извинился и сел на свое место.

-  Не имею оснований не верить вам, как и верить, пока сам не получу убедительные доказательства. Мне нужно побывать в Чусовской обители, по легенде (он уже допускал употребление такого слова) там живет монашка, назвавшаяся Анастасией.

-  Милейший, по слухам, такие Анастасии живут чуть не в каждом городе и даже за границей. Конечно, очень хотелось, чтобы кто-то из фамилии остался в живых, выбрали Анастасию, она самая юная и, говорят, шустрая была. Вы хорошо знали ее, сударь?

-  Да. Я хотел бы ознакомиться, насколько это возможно, с заключением господина Соколова.

Урманский написал на клочке бумаги какой-то адрес, вся компания поднялась и ушла. Арсений, потрясенный новостью, остался за столиком. Вокруг шумел город выходного дня. Гуляли мамаши с детьми, молодые пары, обнявшись, сидели на садовых скамейках, милиционер в белой форме с черной кобурой на ремне регулировал движение редких машин на соседнем перекрестке.

Арсений снова почувствовал себя плохо, он неожиданно осознал простую вещь: дом смерти и святой крови совсем рядом, почему же он раньше об этом не подумал?! Как пройти к печально знаменитому Ипатьевскому дому, боялся спрашивать, и поджидал людей пожилых. Только третий из остановленных подробно описал, как можно добраться, уточнил, что в доме теперь музей революции и лучше о нем так говорить, и еще посоветовал особого интереса не проявлять, потому что всегда есть агенты.

«Опять агенты!» - вздохнул Арсений и пошел в указанном направлении. Через час он был перед небольшим двухэтажным домом с красной вывеской. С ужасом прочитал, что площадь называется площадью народной мести. Он смотрел на окна второго этажа, где жила семья, вот у этого окна она стояла, возможно, протирала по утрам стекла от ночной влаги. Входя во двор, он представлял, как выносили ее тело из подвала, возможно, вот тут она лежала до погрузки в кузов автомобиля. Экскурсия юных пионеров проходила по зданию, и венцом воспитательной работы было посещение расстрельной комнаты. Арсений пошел за детьми, что-то слышал о справедливом возмездии, а сам смотрел на стену, избитую пулями, кирпичная кладка во многих местах была оголена. Его мозг заполнился выстрелами и криками, среди которых он искал Ее голос, но не находил, от запаха крови и пороха у него закружилась голова, и он уже не помнил, как охранник вывел его во двор.

-  Чего это ты сковырнулся? Жалко, небось?

-  Да нет, после тифа я, а там душно.

-  Посиди тут, в сторонке, я на службу пойду.

Арсений осмотрелся. Он сидел на большом камне, видимо, оставшемся еще от строительства дома, рядом с кучей строительного мусора, всего, что вынесли из дома после ремонта, в том числе и из подвальной комнаты. Он обомлел, лихорадочно разгребал битый кирпич и куски штукатурки, что-то искал, еще не понимая, что, наконец, поднял плитку штукатурки, на беленой стороне которой проступали бурые круглые с потеками пятна. Он завернул плитку в платок и быстро вышел на улицу.

По указанному в записке адресу нашел хорошую квартиру, хозяин которой ни о чем не спрашивал, накормил, провел в комнату с постелью и оставил папку с бумагами. Арсений достал плитку штукатурки и положил перед собой на столе.

«Судебный следователь по особо важным делам при Омском Окружном Суде Н. Соколов, 19 марта 1919 года, № 46, г. Екатеринбург.

По имеющемуся в моем производстве делу об убийстве отрекшегося от престола Государя Императора Николая Александровича и членов его семьи...».

Он читал до глубокой ночи, а когда выключил электричество, лунный свет упал на белую пластинку штукатурки, и капли крови явно выступили на ее поверхности. Арсений закрыл руками лицо и так просидел до рассвета. Когда хозяин постучал в комнату, Арсений вышел, оставив на столе бумаги, отказался от завтрака и пошел в город. Чтобы навсегда вычеркнуть живую Анастасию из своего сердца, сохранив в нем память о нескольких часах, проведенных рядом и о нескольких годах надежд и поисков, ему осталось побывать в Чусовской обители. Он, нервный и чувственный человек, оставался суровым реалистом, когда в диалог вступали документы. Объемная итоговая записка расследования Соколова или протокол - как угодно его называй - был составлен весьма квалифицированно и убедительно. И хотя были мгновения, когда Арсений терял самообладание, оставив бумаги, безутешно рыдал на кожаном диване, он находил в себе силы и возвращался к бесстрастному тексту, который одинаково тщательно описывал детали дороги, места уничтожения тел, оторванный женский пальчик и обрывки девичьих интимных одежд.

В Чусовской обители он оказался не единственным посетителем, несколько старушек, тихонько переговариваясь, поджидали кого-то из-за ворот. Вышла высокого роста старуха, похожая на мужика, густо сказала:

-  Вам, сестры, нынче отказано в беседе, приходите на следующей неделе. А ты, молодой человек, чего хочешь?

Арсений уже достал из мешка помятую тетрадку:

-  Я попрошу передать записку сестре Марии, она ждет ее.

-  Пиши, я потерплю.

«Помните ли вы о флаконе любимых Вами духов, которые я осмелился подарить Вам, а потом Вы вернули их мне как память? Ваш Боня».

Старуха ушла, и скоро в калитке появилась молодая монашка, по самые глаза повязанная черным платком. Арсений метнулся было ей навстречу, но что-то остановило его.

-  А почему вы не написали, какие именно были духи? - чужим голосом спросила монашка.

-  Это вы должны уточнить, если вы та, за которую себя выдаете.

-  Конечно, как могла забыть. Это моя любимая сирень. А вы? Я не помню вас...

Арсений не почувствовал разочарования, он молча поклонился, взял свой мешок и направился к дороге.

Круг замкнулся. Как жить, когда ее нет? Чем питать сердце и радовать душу? Он свернул с дороги в лес, упал на траву и затих. Бессонная ночь, ожидание встречи и горькое разочарование опустошили его физически, он забылся тяжелым сном много пережившего человека. Во сне он видел Лиду и дочку Стану, потом рядом с ними появилась Анастасия, она улыбалась и гладила Стану по головке. Ему сказала: «Не следует обо мне печалиться, мне хорошо тут. Не ищи меня, меня нет там, где ищешь. И девочку эту беру под свой покров».

Арсений проснулся бодрый и сильный, быстро пошел в сторону станции. Сну он не удивился, а обрадовался: ей хорошо, это она сама сказала, и Стану маленькую признала, добрый знак. Значит, и брак с Лидой косвенно благословила. Домой, домой, и к священнику на исповедь, не может человек без веры общаться со святой душой. Только примет ли православная церковь истинного католика? Ну, это пусть батюшка решает, если надо - приму православную веру, измены тут нет.

С этими добрыми мыслями пришел он на железнодорожный вокзал. Двое не очень молодых, но крепких мужчин, одного из которых он видел вчера в той пивнушке, взяли его под руки и повели в сторону. Арсений сопротивлялся, но хватка у ребят была крепкая, они сели в легковую машину и поехали по вечерним улицам города.

-  Вы меня арестовали? За что? Я не совершил преступления, я рабочий человек, - вспомнил он, наконец, спасительную линию поведения.

-  Сиди спокойно, там разберутся, на кого ты работал, рабочий человек, - посоветовали из темноты слева.

Его со двора ввели в здание с затемненными окнами, провели коридором и открыли высокую двухстворчатую дверь.

-  Товарищ следователь, арестованный Чернухин доставлен.

Тот махнул рукой, сопровождение исчезло.

-  Ты понимаешь, где находишься?

-  Нет, гражданин начальник.

-  Это ГПУ, сюда в гости не ходят, мы занимаемся особо опасными государственными преступниками.

Арсений обрадовался:

-  Тогда, гражданин следователь, мне бояться нечего, я для государства кроме пользы ничего не делал.

-  Это хорошо, расскажи-ка мне, чем ты занимался в последние годы, где жил, что работал.

Арсений решил сказать, как было на самом деле, ведь все равно они узнают, если еще не знают:

-  Живу в Ишиме, но пять лет почти работал на лесозаготовках по комсомольскому направлению. И в тайге работал, и на переработке, на распиловке то есть.

-  Образование имеешь?

Арсений знал, что покойный брат Лиды окончил три класса.

-  В школу ходил, но не очень тянуло.

-  Так. А в комсомол когда вступил?

- Когда в депо смазчиком работал. Пришел человек, мы с ребятами написали заявления и получили документ. По тому документу и в тайгу уехал.

Следователь поддакивал и, кажется, мало интересовался тем, что говорил Арсений.

«Или все знает, или это его не интересует, потому что арест связан со встречей в пивной», - подумал он.

-  Нескладно у тебя получается. Молодая беременная жена, работа есть, поросеночка держите, живете дружно, и вдруг ты на пять лет скрываешься, именно скрываешься из города. А жена тебя ждет, замуж не выходит, хотя, извини, по нашим данным, выбор у нее был.

Арсений всеми силами старался сохранить самообладание. Он почувствовал, что именно в эту минуту решается его судьба, ошибись он хоть в слове, хоть в интонации - провал. Откроется не только Урманский, с которым, по большому счету, у него общих дел не было, но откроется перемена имени, подмена недорезанного буржуя на пролетарского парня, да не по существу, а только по форме, а это столько вызовет вопросов, что никогда на них не ответить, и ни один следователь не поверит, что он не враг и не подлежит аресту или даже расстрелу.

-  Гражданин следователь, мне скрывать нечего, ведь кроме жены и меня еще и теща была, это не баба, а ведьма, я только от нее убежал, а почему в лес - мастером там работал наш бывший сосед, Слинкин по фамилии. Тоже семья дома осталась, а его мобилизовали однажды, он и остался, бабенку там себе завел, правда, к семье приезжал. Вот он мне и подсказал.

-  В Свердловск зачем приехал?

-  Работу присмотреть да перебраться.

-  После пивнушки куда скрылся?

-  Вот по этому делу и рыскал.

-  Фамилия Урманский тебе что-нибудь говорит?

-  Не знаем таких.

-  А в пивнушке сидели за одним столом, разговаривали.

-  Верно, сидел, люблю пивко, но в тот раз негодное было пиво, развели, должно быть. И говорили, пиво же пьем, почему не поговорить?

-  О чем говорили?

-  Да обо всем, эти трое спорили еще, кто в прошлый раз платил.

-  И ни одного из них ты раньше не встречал?

-  Так точно, не видел и не знаю.

Следователь устало потянулся, собрал со стола бумаги:

-  Посидишь в камере, мы твои показания проверим, если что не совпадет, поедешь допиливать тайгу. Если найду хоть что-нибудь из связей с Урманским и кампанией - расстреляем. Конвой! В камеру. В одиночку.

Лежа на продавленном душном матрасе, Арсений еще раз дословно вспомнил весь разговор со следователем. Судя по тому, что его поджидали на вокзале, они видели, что клиент подошел с поезда и знали, что вернется. Следили за ним в его поездках по монастырям? Если бы да, следователь спросил бы о причине столь странных маршрутов путешествия комсомольца. Он понимал, что Урманский и другие сидят где-то рядом, контрреволюционная организация раскрыта, и он имеет к ней отношение. Если это откроется, он примет смерть достойно, чтобы достойно встретиться Там с Нею. Ему не казалось странным, что, не веря Богу и не молясь никому, он был уверен, что есть место на небесах, где встречаются умершие, там Она, собирая на обильных лугах любимые свои фиалки, тоже думала о нем и ждала встречи, хотя всем сердцем желала ему спокойной жизни на земле. Тот сон с косвенным благословением дочери он воспринимал как вещий. Еще одной мысли он улыбнулся: дочка стала ему ближе и дороже после видения Анастасии.

Трое суток его не беспокоили, три раза в день с грохотом открывалась квадратное окошко, и на откидную крышку швыряли миску с похлебкой. Арсений брезгливо съедал содержимое и ставил миску на место. Странно, но завтрашний день его совсем не беспокоил, он знал два возможных решения и был готов к обоим. В двадцать шесть лет покидать мир нелепо и грустно, судьба Лиды и маленькой Анастасии заставляли замирать сердце, но он не волен был распорядиться их будущим, и это принуждало смириться. Он заставлял себя думать только о Стане, о встрече с нею, о том странном, незнакомом и непознаваемом мире, в котором она живет, и он будет рядом с нею, в это верил. Арсений возвращался в реальность и она была чужой ему, усилием воли уходил в забытье, жил в Варшаве, в Царском селе, видел издали Анастасию, непременно гуляющую с сестрами, мысленно вызывал ее на разговор, но она, грустно улыбнувшись, качала головой.

Несколько раз Арсений возвращался к записям следователя Соколова, находил в памяти описания отдельных деталей, которые убедили даже его своей достоверностью: пряжка от туфельки, он помнил ее, потому что однажды во время прогулки пряжка расстегнулась, Анастасия поставила ножку на край садовой скамейки, и Боня с волнением застегнул пряжку; бусинка в форме плода шиповника, сестры находили такие бусы безвкусицей, но Стана иногда надевала их; кусок материи по описанию совпадал с тканью ее легкой накидки.

Он настолько погрузился в свои размышления, что не слышал открывшейся двери и вздрогнул от окрика охранника:

-  Чернухин, на выход!

В кабинете следователя спиной к двери сидел сутулый, худой человек. Следователь велел Арсению пройти вперед, и тот узнал Урманского, сильно похудевшего, с разбитым лицом:

-  Узнаешь ты этого человека?

-  Да, - как можно тверже ответил Арсений. - Мы с ним пиво пили за вокзалом.

-  А вы, господин Урманский, что можете сказать о молодом человеке?

-  Ничего, - спокойно ответил тот. - Или деревенский, или жулик, больно глупо выглядел и говорил.

-  О чем?

-  Да пустое, про баб, про скверное пиво, пришлось одернуть.

Следователь подписал бумажку на столе и протянул Арсению:

-  Все, что видел и слышал - забудь. Комсомольская путевка твоя оказалась верным документом, она тебя спасла. Свободен, и чтобы через пять минут духу твоего тут не было!

Арсений вышел с черного хода, добрался до вокзала и утром был в Ишиме. Лида уже ушла на работу, Анастасия одна играла дома, закрыв дверь на крючок. На стук она спросила:

-  Кто там?

-  Стана, открой, я твой папа. - Он выговорил это с трудом, понимая, что такой фразой отрезает путь к прошлому.

-  Ну-ка, подойди к окну, чтобы я увидела.

Пришлось выполнять. Приподняв занавеску, девочка вскрикнула: «Папка!» и побежала открывать дверь.

Лида пришла поздно, в летний сезон на стройке объявляли десятичасовой рабочий день. Заплакав от радости и обняв мужа, она наскоро приготовила ужин и сидела напротив его, подперев подбородок руками, с жалостливой улыбкой глядя, как он торопливо ест свежие домашние щи.

-  Почему ты ни о чем не спрашиваешь? - обнял он прижавшуюся к нему жену.

-  Зачем? - просто сказала она. - Надо - сам расскажешь, а нет, так и знать необязательно.

-  Обо мне никто не интересовался?

-  Приходили из милиции, я отвертелась, сказала, что не знаю, где тебя черти носят, да и соседи подтвердили, что пять годов не жил, и опять пропал.

-  Нам уехать надо бы отсюда, Лида, и лучше бы в деревню, сейчас многие из городов в деревню едут, там жить попроще, да и народ чуть другой.

-  Решай сам, Арсюша, а мы уж за тобой, как ниточка за иголочкой.

Он в несколько дней договорился о продаже домика, откопал в поле стеклянную банку под сургучом и старинную семейную шкатулку в пергаментной обертке с бумагами, фотографиями и остатками фамильных драгоценностей. Ночью при свече в бане перебрал документы, сжег наиболее опасные, среди них письма Анастасии, которые помнил до слова, до помарки, до кляксы, остальное крепко связал, уложив во внутрь флакончик фиалковых духов. Духи спрятал быстро, чтобы не тревожить душу, сверток засунул в мешок с другими пожитками, не опасаясь, что кто-то будет его проверять.

Знакомые мужики сказали ему, что в Зареченьке дома стоят недорого, Арсений съездил с ямщиком, который оказался местным, привез его в деревню со странным названием Селезнево, и даже домик помог подыскать: хозяина на повышение отправили в другой сельсовет, вот и случилась нечаянная продажа. Арсений внес аванс, получил расписку, зашел в сельсовет, показал все бумаги, председатель дал добро на переезд.

В деревне ему пришлось начинать все заново, кроме деревянного дела, другого из потребных сегодня он не знал, потому пришел к Савелию Реневу, который держал плотницкую мастерскую.

-  Что можешь делать? - спросил он.

-  Топор в руках держу, вот и весь навык. - Он опять следил за речью, чтобы не выдать себя каким-то заумным словом, в деревне это быстро заметят. - Но я перехвачу скоро, только покажи.

-  Ладно, посмотрим.

Арсений и правда очень ловко перенимал все, чему учили более деловые мужики. Когда хозяин привез станок, который доску строгал, четверть выбирал, красивую фаску мог снять, что дощечку хоть сейчас на обналичку пришивай, Арсений изучил инструкцию и сам настроил агрегат. Ренев втихушку от мужиков дал ему мешок муки и пять пудов картошки. Арсений все принял с благодарностью, как и полагается, хотя ни в чем не нуждался, семейные драгоценности и сегодня имели спрос, еще в городе он продал еврею-аптекарю маменькину подвеску, сережки и кольцо. Этих денег при скромных деревенских тратах им надолго хватит.




4

Арсений зашел в сельсовет сдать бумажку от ишимских властей, что он по налогам задолженности перед государством не имеет. В большой комнате толпились какие-то люди, он никого в селе не знал, потому пережидал молча. За это время услышал много новостей: что нынешней осенью будет коллективизация, что увезли вчера органы двух мужиков, которые в восстании участвовали, что на днях будут церковь ломать, подбирают добровольцев. Сдав бумагу, он вышел на воздух: «И тут все то же, вся жизнь превратилась в политическую борьбу, человек не интересуется знаниями, книгами, семьей, все на собраниях, говорят и слушают речи, принимают резолюции, которые никогда не исполняются, кроме пунктов о наказаниях. Как жить? А жить надо, Станочку растить и учить». Он тяжело вздохнул и тут же отметил, что научился этому как-то незаметно.

В обеденный перерыв бригадир привел в столярку невысокого коренастого молодого паренька с котомкой за плечами, из которой торчало отшлифованное топорище:

-  Принимайте дополнение, председатель сельсовета с ним договор заключил, будет в нашей артёлке.

Пришедший поклонился всем разом, поздравствовался:

-  Меня Тимофеем зовут. Плотницкое дело знаю немножко, уж сколько лет работаю по найму.

-  А живешь где? - Для местных мужиков странным было, что человек не живет на одном месте, а ходит по найму.

-  И по разговору ты вроде не сибирской породы.

-  Это верно, самарский я.

-  И где это?

-  Про Волгу слыхали? Вот из тех краев.

-  Чудно! А чё ж ты дома не робишь?

Тимофей достал топор, большим пальцем правой руки потрогал его, как струну перед игрой на балалайке, легонько вонзил в бревно:

-  У меня один недостаток есть, который начальству не глянется.

-  Тогда понятно. Вино любишь?

-  В рот не беру. Но на великие праздники в церковь ухожу на службу.

Он мог бы рассказать, как неплохо устроился при большом производстве на Урале, как уважал его сам директор Иван Федорович Винярских, которому он сделал мебель для квартиры и кабинета, что вот-вот должен был отдельную комнату ему выделить в бараке. Директор дал указание строительному мастеру Кузина отпускать по его заявлению в любое время, потому что при сборке мебели в квартире обо многом поговорили эти два разных человека, а когда все закончили и за стол сели, Тимофей от рюмки решительно отказался. «Вот, говоришь, вино не пьешь, а куда же ты пропадаешь на три дня чуть не каждый месяц, мастер жалуется, говорит, надоело отпускать?». И тогда Тимофей признался, что уходит он в город на церковные службы, потому как верующий и грешный человек. Его удивило, что Иван Федорович не засмеялся, не запретил, он только сказал: «Ладно, это твое дело, а мастера я попрошу, чтобы он разговоров вокруг этого не заводил». И все вроде уладилось, но однажды подъехал директор к столярке, подозвал Тимофея: «Плохи наши дела, Кузин, меня в райком партии вызывали, кто-то донес, что я потворствую религии и прочее. Надо тебе уходить, прямо сегодня, взять тебя могут». «А вы как же?». «Как? Буду ждать, возможно, отбоярюсь, если мастер не выдаст. Сейчас буду говорить с ним, а ты собирайся, там ребята оперативные».

-  В Бога, стало быть, веруешь? Тогда ты ко времени пришел, с понедельника начинают церкву ломать, вот и пригодишься, - развеселился молодой мужичок, сворачивая в бабин платок остатки от обеда.

-  Ваш храм я осмотрел снаружи, он и сорока лет не простоял, красивый, точно такой под Пензой есть, и вот гляди ты, в Сибири его копия. А кто ломать будет, объявились таковые?

Мужики засмеялись:

-  Хорошую плату обещают, соблазн есть, только боятся мужики.

-  Бога боятся?

-  Зачем Бога? Высоты боятся.

   На понедельник Тимофей попросился у бригадира бревна шкурить, это в низине у мастерской, оттуда не видно, что станут делать с храмом. Несколько человек целый день ходили вокруг, поднимались на колокольню, пробовали стены ломами и пешнями. Вечером он подошел к церкви, тихонько поклонился и перекрестился, бригада добровольцев сидела кружком и распивала две бутылки водки, выданные председателем в виде аванса.

-  Не подскажешь, богомолец, как нам своротить этот опиум? - пьяно пошутил старший.

-  Не по себе берете, не вами строилось, не вам и взять.

-  Что, думашь, не сломам? Да взрывчатку завтра привезут, так жахнет, что на куски развалится. Велено за ночь по углам ямы вырыть. Бери лопату, участвуй!

Тимофей плюнул и пошел прочь, остановился, поклонился и только собрался было совершить крестное знамение, как услышал сзади:

-  Не поможет.

Обернулся. Мужчина чуть постарше и одетый не совсем по- деревенски, стоял за спиной.

-  Ничто уже не поможет, не терзайте душу и не вызывайте гнева народных масс.

-  Вы кто? - испуганно и с интересом спросил Тимофей.

-  Теперь крестьянин, мы с тобой в одной артели будем работать, я отлучался на денек по своим делам.

-  Ты усомнился, что молитва может помочь?

-  Церковь эту уже ничто не спасет, потому что советская власть так решила, а она на земле сегодня и Бог и царь.

-  А я тебе скажу, что в истории было много событий, когда уже все решено, никто, как ты говоришь, не может помочь, а Господь посылал ангела, и все менялось, потому что без Бога ничто не происходит на свете.

-  Интересный у нас с тобой разговор получается. Меня зовут Арсений, а ты Тимофей, мне сказали? Жить-то где надумал? Не отвечай, старуха эта зловредная, я уже успел узнать. У меня во дворе, в ограде, избушка стоит, вполне приличная, можешь занимать.

-  А семья твоя?

-  Жена и дочь, не бойся, лишним не будешь.

Лида поклонилась гостю и пригласила за стол. Тимофей поискал глазами иконы, не нашел, повернулся лицом к востоку и совершил молитву. Лида и Анастасия с удивлением смотрели на нового человека. Арсений одернул:

-  Лида, налей нам по рюмочке. Или ты не принимаешь?

-  Отчего же? Если по-доброму, глоток вина даже полезен, ведь вино создано Господом, следовательно, для пользы.

-  Ишь ты, а как с пьяницами быть?

-  Без меры все противно, и польза становится во вред. Со знакомством!

После ужина ушли в избушку. Тимофею понравилось: чистота, порядок. А икон и тут нет.

-  Ты, случайно, не партийный? В Бога не веруешь, хотя крещен, должно быть, да и на службы ходил в старое время.

Арсений смотрел на нового знакомого, и сердце подсказывало, что этот человек не случайно появился в его жизни, что он честный и излишне откровенный, но глубоко нравственный, пусть даже исходя из понятий православной морали. Арсений настолько устал прятаться даже от себя, что появление человека, которому можно верить и с которым можно говорить откровенно о вещах, по сегодняшним понятиям, недопустимых, было ему в радость. Он давно чувствовал потребность поделиться своими переживаниями, Лидочка для этого не годится, она сразу станет ахать и жалеть его, а ему нужно понимание и даже совет.

-  Не верую, это точно, хотя крещен, но в костеле, я поляк, католик, а сегодня ни то, ни другое. Была у меня любовь, ранняя, юная, мы почти детьми были, но о чувствах друг к другу знали. Потом нас разлучили обстоятельства, потом случился переворот, семья моей девушки была арестована. Мы переписывались с нею, правда, довольно редко, потому что ее положение не позволяло так открыто проявлять свои симпатии, но когда узнал про их арест, молил Бога спасти их, всю семью, грешен и в том, что соглашался на компромисс, чтобы хотя ее одну спас. Этого не случилось. Несколько лет я надеялся на чудо и искал ее среди живых, но, видимо, чудес не бывает. У нас один Бог, и у католиков и у православных, но он отказал мне в единственной просьбе. Я сказал ему в последней молитве, что отказываюсь более поклоняться, хотя знаю, что он есть.

Тимофей слушал, прикрыв глаза, ничем не мешая говорившему. Арсений замолчал. В наступившей тишине слышно было, как корова жует свою жвачку в пригончике за стеной.

-  Ты вступил в спор с Богом, это недопустимо. Господь все видит, он и страдания твои видел, и ее мучения тоже, но так надлежит быть. Народ наш согрешил против Бога, едва появились смутьяны, он в одночасье отвернулся от веры. Это все на моих глазах было. Господи! Кресты с себя сдирали с хохотом, иконы жгли кострами, прости их, Господи, они не понимают, что творят! - Тимофей перекрестился. - Царя отринули, от церкви откачнулись, и вот, пожалуйста, захотели пожить без Бога - поживите. Тут и гражданская война, тут и голод с разрухой, да коллективизация, и это еще не все.

-  Что же будет, по-твоему? - с интересом спросил Арсений.

-  Будут еще испытания, - уклончиво ответил Тимофей.

-  Тогда я тебе скажу. Возникает в мире некая сила, точно не могу сформулировать, но это новая философия, страшная, ненавистническая, по ней на земле должен быть только один народ, славян не будет совсем. Грядет большая война, весь мир будет гореть. Все, больше ничего не знаю.

Тимофей с ужасом его слушал и сразу спросил:

-  А это тебе кто сказал?

-  Признаюсь и в этом. Бывает, что узнаю, как будто всегда знал, такое у меня с детства.

-  И сбывается? - уперся взглядом Тимофей.

-  Если хочешь, назови это «сбывается», хотя я просто вхожу в новую полосу жизни, известную мне, словно это со мной уже было.

-  Вот видишь, дар Божий дан тебе свыше, а ты, недостойный, сомнению подвергаешь святая святых - Господа нашего.

-  Давай не будем об этом. Пока. Мы вернемся еще к этому разговору, я все хорошо обдумаю. Вот сегодня ямы копают под церковью, заложат динамит, все взлетит. Заметь, ничьего согласия не спросили, я знаю по документам, что строился храм на пожертвования купечества и крестьян прихода, значит, народом строился. А народная власть разрушает его, не спросив созидателя, сам народ. Как ты это толкуешь?

-  Негодная эта власть, мне один чин внушал, что коммунисты от Христа пошли, мол, он был первым коммунистом, потому что радел за народ. Чушь! Маркс ихний придумал коммуну, начали творить дела по всей Европе, во Франции сомустили народ, устроили Парижскую коммуну, на алтаре собора Парижской Богоматери совершили плутонический акт!

Арсений понял, о каком акте говорил собеседник, но поправлять не стал.

-  Вот она, ихна мораль! А потом перегрызлись все, и у нас этим же закончится, прости Господи! А ты не боишься, что разоблачить могут, у тебя, похоже, и фамилия чужая.

-  Честно скажу, устал бояться, не за себя теперь уже, за жену и дочь опасаюсь. Заберут - пропадут они.

-  Ты вот что: попроще говори, разговор у тебя чересчур грамотный, сразу знатко, что не из простых.

-  Я понимаю и все делаю, но в разговоре с тобой расслабился, это я понимаю. Ты тоже не очень свою веру показывай, не демонстрируй, они этого терпеть не могут, враз статью подведут.

-  Да уж чего хитрого! Под Патриарха Тихона подыскали, а для нас, грешных, у них статеек припасено на долгие годы.

Арсений встал:

- За разговор спасибо, отдыхай, завтра сильно свои переживания не показывай на людях.

К утру в шести местах под фундаментом церкви были вырыты ямы, приехал грузовичок, солдаты сняли шесть ящиков, долго возились, устанавливая их в ниши и соединяя проводами. Ближе к вечеру все было готово, толпу отогнали от церкви подальше, старший громко объяснял, что обломки могут улететь на сто метров. Размотали провод до карьера, из которого при строительстве брали глину на церковные кирпичи, все приезжие спустились в карьер, старший дал команду, крутанули машинку.

Тимофей стоял на бугре и молился, не отводя глаз от храма. Он видел, что солдаты попрятались в укрытие, понял, что скоро конец, через мгновение землю тряхнуло, он увидел, что церковь приподнялась над землей, услышал мощный взрыв, и облако пыли закрыло небо. Тимофей упал на колени, уронил голову на землю и плакал: «Прости нас, Господи, не знаем, что творим!». Поднявшись, он испугался, не видение ли: церковь стояла на месте, он бросился с холма в деревню, подбежал к храму, сдерживая обуреваемые его чувства, смотрел на молнии трещин, порвавшие стены, на оголенные красные кирпичи, как раны на белой штукатурке.

Местное и солдатское начальство материлось и боялось наказания сверху. Председатель сельсовета уже позвонил в район и доложил, что взрыв результата не дал, ему устроили выволочку и пообещали взыскать с его зарплаты стоимость взрывчатки.

-  Они мне с матерком сказали: неделя срока, чтобы церкви не было, - жаловался он неизвестно кому.

Так и разошлись, каждый при своем: разочарованные зеваки, убитый горем председатель и довольный Тимофей Кузин, получивший еще одно подтверждение того, что ничто не состоится без воли Божьей.

А уже утром, проходя на работу, он увидел возле церкви очень много народа, все шумят, и только один человек, стоящий на паперти, спокоен и уверен в себе.

-  Прекратите орать, - громче всех кричал председатель сельсовета. - Пусть товарищ еще раз объяснит.

-  Объясняю. Каждый копает под фундаментом яму на полтора метра глубиной, но подо всем фундаментом, чтобы он провисал, ни на что не опирался. Тем временем напилим толстых бревен, и бревна эти, как опоры, будем под фундамент подставлять.

-  Ага! - Раздался возглас. - Ты туда подкопался, а она тебя и накрыла. Могилу себе рыть?! Не полезу!

-  Уймите его! - Уже слезно просил председатель. - Говорите!

-  Ничто не обвалится, вы же видели, что на века строилось. Опоры поставили и дальше копаем, опять опора, и так почти до половины церкви. Крепеж должен быть прочным, надо проследить, столбы ставить в два, а то и в три ряда, под всю ширину фундамента, а то и в самом деле беды натворим. Когда все выставили, везде грунт убрали, тогда заваливаем яму сухими дровами, керосином можно сдобрить, и поджигаем по всей длине одновременно. Дрова сожгут опоры, половина церкви зависнет в воздухе и падет сама. Дело верное, промашки не будет.

-  Вы бы только знали, какие деньги я ему заплатил за эту выдумку, - опять вздохнул председатель.

-  Это не его выдумка, - шепнул Арсений Тимофею на ухо. - Таким приемом еще древние разваливали стены крепостей неприятеля.

-  А энтот - кто есть?

-  Не знаю, видел где-то, но не могу вспомнить. Ладно, пошли.

Артель собралась, хотели начинать работу, но прибежал старший и сказал, что всем велено идти на церковь, чтоб копать посменно, без перерыва. Тимофей побледнел:

-  Братцы, освободите меня от этого греха, я в другом деле отработаю.

Кто-то пытался хохотнуть, но Арсений вмешался:

-  Старшой, пусть он тут робит, обойдемся.

Согласились. Тимофей принялся было вязать рамы, но инструмент валился из рук. Он вышел из мастерской и долго молча наблюдал, как до сотни людей копошатся вокруг храма, не поклоняясь, а разрушая его. Десяток подвод возили из леса двухметровые толстые бревна, на месте замеряли размер и отпиливали опору. К вечеру церковь наполовину опиралась уже на временные подставки, председатель торопил, заезжий выдумщик, как прораб, ходил и указывал, где надо усилить опоры. Под алтарем все же полегче, он невысокий и вес меньше, а под основным зданием надо надежно крепить.

-  А теперь расширяйте канаву, чтобы дров больше вошло.

Дрова возили со школьного двора, из больницы, от сельсовета, даже по домам в деревне собирали в зачет налогов, поленья укладывали клеткой, чтобы тяга была. Тимофей так и не подошел ни разу, а когда стало темнеть, встал на колени и молился. Внезапно все вокруг озарилось диким пламенем, охватившим храм, керосин пролился к самому основанию, и сухие дрова занялись, языки изуверского пламени лизали стены, церковь терпеливо переносила боль, и Тимофей чувствовал это. Народ отшатнулся от страшного костра и с ужасом многие смотрели на сотворенное ими, многим жутко было, и страх возмездия проник в души. Жуткие тени незнамыми призраками метались по стенам, и каждый видел в них свои страхи.

-  Посмотрите кто, опоры занялись или нет? - просил председатель сельсовета, взволнованно бегавший метрах в ста от пожарища.

-  А ты сам глянь.

-  Если не сгорят, подпиливать полезешь.

-  И полезет, ему партейный билет дороже жизни.

-  А ты бы не брякал языком-то...

Вдруг раздался хруст лопнувших стен, и восточная часть храма медленно стала оседать, как бы уходя от людей в землю. Грохотом тысяч обломков и облаком пыли, уплывшим в темное ночное небо, простился храм с потомками тех, кто его строил.

Начальство решило вторую часть ронять днем, слишком много страхов нагнало на народ ночное зрелище.

Собрание по образованию колхоза назначили на вечер в школе, народу собралось немного, в основном мужики, курить запретили сразу, потому что до утра дым не выветрится, а ребятишкам учиться надо. О колхозах уже наслышаны, знали, что неизбежно, как осень приходит, как снег валится — жди-не жди — случится, так и с колхозом. Кто похитрее да поумней, хозяйство тихонько спустили с рук, скотину где живьем, где мясом, благо до города пятьдесят верст, а там базар каждое воскресенье. Инвентарь не так просто сбыть, но и то умудрялись, Степа Каверзнев молотилку гагаринскому колхозу продал и уехал с семьей, даже дом бросил, просил кума присмотреть. Быть или не быть колхозу - это не обсуждалось, сразу стали избирать председателя. Никто не хотел в начальство, тогда партийный секретарь Яша Пономарев предложил Ефима Рожнева, потому что коммунист, в Гражданской участвовал, грамоту знает. Объявили голосование - все подняли руки. Ефим прошел в передний угол, встал к столу:

-  Доверие принимаю, будем работать сообча. Только надо бы сначала список составить, кто в колхозе член, а кто просто так пришел, потому что дома делать нечего.

Начали записываться, председатель сельсовета что-то крыжил в своей тетради, после объявил, что не явившиеся хозяева завтра будут доставлены в сельсовет и там напишут заявления.

-  А с поселенцами как быть? - спросили из толпы.

-  Это которые поселенцы? Никаких, все будут в колхозе.

-  А если я, например, не желаю, не хочу в колхоз, тогда как? - в задних рядах встал Тимофей Кузин.

-  Тогда из деревни выселим, - весело предложил председатель сельсовета.

-  Ну, меня выселять много ума не потребовается, у меня всего хозяйства - мешок с инструментом. Да и права вам такого советская власть не дала. Товарищ Ленин как говорил: «Не мешайте крестьянину, он сам знает, как ему жить».

-  Это тебе лично товарищ Ленин на ухо шепнул?

Арсений только сейчас увидел в первом ряду прораба на крушении церкви и только сейчас узнал его: молодчик из ЧК, который за Лидой ухлястывал и из-за которого пришлось ему долгие пять лет скрываться в тайге и на лесообработке. Кто он сейчас, если ведет себя так вольно? Впереди сидящего спросил на ухо:

-  Этот уполномоченный из каких органов?

-  Из самих органов и есть, начальник милиции он.

Арсений похолодел: «А что, если он Лиду встретил на улице, который день тут болтается? А если меня сейчас поднимут, ведь узнает, как пить дать - узнает, у таких глаз наметан». И тут же крикнул:

-  Чернухина запиши.

-  Вот это дело, - одобрил Ефим.

Но начальника милиции понесло:

-  Как твоя фамилия? Отвечай быстро.

-  Отвечаю, Кузин я, только почему вы со мной как на допросе, я ничего противозаконного пока не совершил.

Начальник милиции очень обрадовался:

-  Вот именно «пока», потому что такие, как ты, все время подходящее выбирают, только у нас органы для того и существуют, чтобы всю контру предусмотрительно задушить еще до того, как она поднимет голову против народной власти. А что касается допросов, товарищи, то этот провокатор, который пытается сорвать первое колхозное собрание, не видел еще настоящих допросов и не знает, как непримиримы органы к врагам революции и колхозного строя. Сядь, Кузин, я с тобой потом отдельно поговорю.

Стали обсуждать, что будет обобществляться в колхозе.

-  Скот весь сгонять не будем, по корове надо оставить в семьях.

-  Нет, только там, где дети есть.

- Славно! - Парфен Лазарев встал с места. - У меня три коровы, я две отдаю колхозу, а Димитрий со Степаном по одной имеют, да по куче ребятишек, это дело у них лучше получалось, чем хозяйство вести. Они что принесут в колхоз, кроме вшей с гашника?

Степан подскочил к Парфену сбоку и наотмашь ударил его по лицу, кровь так и брызнула. Поднялся шум, дерущихся свалили, пока разбирались, Тимофей с Арсением отошли в сторону.

-  Надо уходить с собрания, этот уполномоченный может меня опознать, - шепнул Арсений.

Тимофей кивнул:

-  Ты уже записался, а мне оставаться придется, гляди, как бы с собой не увез.

-  На рожон не лезь, ты кого учить вздумал, да еще Ленина вспомнил. Он у них сейчас икона, только Ленина из них никто не читал. Будет нажимать - записывайся.

-  Никогда! Да я лучше мученическую смерть приму, чем вере своей изменю.

-  Ладно, у тебя понятия чуть сместились, не перечь ему, соглашайся со всем, что скажет, а там видно будет. Придешь домой - стукни в окошко.

На стук он вышел, вместе вошли в избушку, от горячей печки веет теплом, потому уютно. Тимофей был расстроен и молчал.

-  Не тяни за душу, рассказывай.

-  Про тебя больше не вспоминали, а меня оставил после всех, говорил вкрадчиво, противно, все выведать чего-то хотел. Я ему признался, что якобы от женщины скрываюсь тут, в стороне от дома, и адрес дал и имя указал, Анна ее зовут, под Свердловском, работал я там, если проверит, то все подтвердится, других грехов он за мной не знает.

-  Про Ленина больше не спрашивал?

-  Как же! Зачем, говорит, ты Ленина приплел, коли сам неграмотный, а я отвечаю, что читать могу, вот изучал труды вождя мирового. А на самом-то деле подсунул мне эту статейку старовер один, вместе мы дома рубили, вот он действительно верил, что Христос был первым коммунистом на земле. Верно, там было написано, что крестьянам не надо мешать вести хозяйство, не помню точно, но смысл такой, что не командуйте мужиком, вот что.

-  Тимофей, мужик ты добрый, правильный, но не при же в лоб, не навязывай своего мнения толпе, не повторяй ошибок учителя своего.

-  Кого ты имеешь в виду?

-  Иисуса вашего, он все твердил о правде и об истине, и чем это кончилось?

-  Ты считаешь, что можно поступиться истиной в угоду человеческой слабости? Если я верующий человек и блюду свою чистоту и справедливость для того, чтобы спастись, ты думаешь, можно отступить от заветов, поддаться соблазну, если это выгодно сейчас?

-  Я тебя ни в чем не переубеждаю, говорю лишь о разумном, не кичись своей верой, они этого страшно не любят. Ну, скажи, кому легче будет, если тебя шлепнут, поставят к стенке и расстреляют как приверженца церкви и врага советской власти? Душа твоя спасется и будет в раю, но жизнь твоя на земле кончится.

-  Там будет жизнь вечная, разве ты, грамотный человек, не знаешь об этом?

-  Смею тебе заметить, никто об этом ничего не знает. Вот вспомни Нагорную проповедь Христа, там все правда, все, как и должно быть в человеческом обществе. Он учит: живи вот так, и ты будешь спасен для вечной жизни там. Мне грустно оттого, что христианство воспринимает все буквально, хотя истина прямо на виду: здесь, на земле, наслаждайся трудом, женщиной, детьми, живи во всю широту своей души, но соблюдай заповеди Христа, не делай людям того, чего не хочешь для себя, вот и вся премудрость. Бог все создал, ты согласен? Так пользуйся этим, он же для тебя все это создал!

Тимофей слушал внимательно и проникался все большим отрицанием услышанного, наконец, он не выдержал:

-  Ты помнишь, как Сатана испытывал Господа в пустыне, чего только не обещал, с тем, как мы живем, и сравнить нельзя, но Христос ото всего отказался. Во имя чего? Чтобы мы, слабые, могли иметь пример мужества и веры, и не поддавались минутным соблазнам.

-  Ладно. Ты вот только что говорил про Анну, насколько я понимаю, ты согрешил?

Тимофей смутился и покраснел:

-  На мне грех, не устоял я соблазна, уж сильно хороша она, эта девка. Молюсь, каюсь во грехе, и думаю, что вернусь к ней, вот заработаю на обзаведение и вернусь. У ней ведь тоже одна бедность.

Арсений обнял товарища:

-  Прости, я не хотел тебя обидеть, но дискуссия у нас была чисто теоретическая, вот я и привлек пример из жизни, не скрою, что неуместный пример.

Тимофей даже прослезился:

-  Да об чем ты, Арсений, я без обиды, Бог простит.

-  Давай на покой, завтра на работу, а куда нашу артель теперь определят - неизвестно.

И он тихонько вышел из избушки.

Звездное небо сияло от первых морозцев, его глубина казалась темно-синей, а только что народившийся месяц притаился между звездами, дожидаясь своей полноты и силы, чтобы затмить их, очаровать и оставить потом с тоской дожидаться его нового появления.

Арсений, как только вошел в дом, сразу заметил перемену в поведении Лиды, смятение в ее глазах, излишнее, заискивающее внимание. Она полила ему на руки теплой воды над тазом, он вымыл лицо и шею, тщательно обтерся полотенцем, сел к столу. Дочь тут же угнездилась у него на коленях:

-  А к нам сегодня дяденька приезжал на машине.

-  Да? Он тебя на машине не прокатил?

-  Нет, он маму прокатил.

Арсений отпустил дочку на пол и встал изо стола. Лида заплакала:

-  Арсюша, милый, я тебе все скажу!

-  Только не сейчас, пусть ребенок уснет.

Они сидели за столом в избе, Стана в горенке спала на кроватке за печкой, самое теплое место.

-  Арсюша, Форин приезжал, помнишь, тот из органов, что цеплялся ко мне в Ишиме, он теперь тут служит, в районе, начальником милиции.

-  Это я знаю. Что он хочет? - Арсения била мелкая противная дрожь.

-  В сельсовет меня увозил, говорит, надо документы посмотреть. - Она замолчала.

Арсений спокойно предложил:

-  Продолжай. Проверили вы документы?

Она рухнула перед ним на колени и завыла в голос:

-  Убей меня, родной мой, ради тебя грех взяла на душу, он так и сказал, что все про тебя знает, если откажусь - посадит тебя.

Он охватил голову руками и так сильно сжал ее, словно боялся, что она может не выдержать вскипевшего в ней горя и оскорбления. Господи, да разомкнется ли этот круг, по которому окаянная власть гонит его, унижая необходимостью скрывать свое имя, скрывать ум и знания, вздрагивать при каждом незнакомом человеке, любить одну, а жить с другой женщиной, вглядываться в личико своего ребенка и видеть в нем другие черты, и все чего-то ждать, хотя ум и опыт уже учили, что ничего хорошего в его жизни не произойдет. Арсений унял волнение, с трудом спросил:

-  А дальше что будет? Знал я, что в мое отсутствие вы встречались, потом он тебя потерял, видно, не очень искал, теперь вот встретились, и ты подумала, что своим грехом ты можешь спасти меня? Удивительно, что он не арестовал меня уже сегодня, чтобы ночевать с тобой в постели, а не на стульях в сельсовете. - Он поднял руку: - Не говори ни слова, внимательно слушай меня. Я сейчас уйду и уйду навсегда. Меня посадят, если не расстреляют, искать тебя не буду. Анастасию береги. Деньги ты знаешь где, расходуй экономно. Настигнет нужда - поедешь в город, найдешь аптекаря Гольдфреда, запомни фамилию, он поможет, часть моих средств у него. В Стане твое спасение, не потеряй ее, во всех смыслах - не потеряй. Повзрослеет, скажи, что первая дочь ее и всех потомков должна носить имя Анастасия. Запомни это: Анастасия, Стана.

Он прошел в комнату, опустился перед кроваткой на корточки и долго смотрел на спящее дитя свое. Встал, взял с этажерки ножницы и аккуратно срезал локон детских волосиков, завернул в платок и положил в карман рабочей куртки. Быстро собрал вещи, бросил в мешок, остановился у порога:

-  Прощай, Лида, не от него ухожу, а от тебя, и помни мой наказ про Стану.

Лида метнулась было к нему, но он уже закрыл за собой дверь.

В избушку Тимофея постучал тихонько, чтобы не напугать.

-  Кто? - услышал он резонный по нынешнему дню вопрос.

-  Это я, Тима.

В одном исподнем стоял тот перед ним со свечой в руках и показался исповедальником, пришедшим, чтобы услышать и простить грехи его от имени Господа, но он прогнал эту заманчивую мысль - исповедаться другу своему.

- Дело скверное, Тимофей, начальник милиции Форин, который с тобой говорил, старый мой знакомый и даже соперник, можно сказать, он знает мое истинное прошлое. Ради свободного доступа к Лиде да и во имя революционной законности он ни дня не оставит меня на воле. Потому я ухожу. Ты решай сам, как быть. Если спросят - я ушел не попрощавшись.

-  Да куда же ты пойдешь, ведь они везде, в каждой дыре сидит по Форину. Слушай, Арсений, добирайся до Свердловска, там, в Полевском, найдешь заведующего больницей, его зовут Василий Алексеевич, скажешь, что я направил. Он работу даст и приют, а потом оглядишься. Может, и мне сразу с тобой?

Арсений качнул головой:

-  Не надо, так нас быстро найдут. Весной приезжай, если захочешь. В саду под грушей с восточной стороны закопан сверток в пергаменте, там бумаги и еще кое-что, когда соберешься, ночью отроешь. Об этом даже Лида не знает. Найди к тому времени фотографа, карточки мне с Анастасии привезешь. Ну, прощай, брат.

-  До встречи.

Они обнялись.




5

В ту июньскую ночь над Вакориным прогрохотала такая гроза, какой не помнили даже старики. Отдельно стоявшие березки в придеревенском лесу, где обычно брали веточек на первые свежие веники, подломило и обобрало с них молодой лист. Всю воду домашнего озера подняло и согнало к устью Кашинского лога, устье расперло напором стихии, и оно расшаперилось, разомкнуло берега, пропустив озорную, буйную воду в Нижнее болото. Стога сена только тем и спаслись, что спрятались в лесу, сам лес выстоял, потому что стеной стоял гибкой, местами гнулся, но нигде не сломался.

Василий, объезжая окрестности верхом на отцовской бригадирской лошадке, больше всего был удивлен способности леса, огромного массива слабосильных березок и осин, устоять против такого напора. Даже вода не устояла, а он устоял. Приехал домой, рассказал отцу.

-  Хорошо, что сена сохранились, видно, по-хозяйски уметаны стога, молодцы, мужики.

Колхозная жизнь летом не замирает ни на один день, потому что скотина и по выходным кормится, и в праздники надо коров доить, а мужики где с техникой, где вручную стараются сенов заготовить поболе, чтобы зимой не заглядывать на сеновал: а хватит ли до зеленой травки?

Вечером из Копотиловской МТС приехал нарочный по заданию райкома, по случаю непогоды приехал верхом, без седла, с непривычки кое-как слез с лошади и нарасшарагу поковылял в правление. Первого, кого встретил, отправил за председателями колхоза и сельсовета, а заодно и весь народ скликать на митинг. Собрались быстро, нарочный велел вывесить над крыльцом правления красный флаг, толпа похохатывала над Митей Грязненьким, который три гвоздя согнул, пока палку приколотил к балясине.

Нарочный дождался, пока все успокоится, и снял кепку:

-  Товарищи! Меня направил к вам районный комитет большевиков, чтобы сообщить важное сообщение: сегодня утром фашистская Германия напала на нашу страну. Это война, товарищи, а не провокация. Партия призывает всех граждан к соблюдению порядка, объявлена мобилизация, повестки привезут в сельсовет.

Стон прошел по толпе, как будто умер внезапно кто меж людей. Переглядывались мужики, бабы начинали выть, выпуская сдавившую сердце боль, и был этот плач русских баб тошнее для мужиков, чем объявленная война, завтрашняя мобилизация и даже возможная смерть в бою, потому что так оплакивают только необъемное горе. Так вдовы воют на кладбищах, так по деткам утраченным воют, и плач этот страх должен нагонять на врагов, потому что не только горе в нем слышится, но и отмщение, и проклятье, и кара Господня.

-  Обождите, товарищ уполномоченный, у нас с Германией мирный договор. Как она могла его нарушить? — возмутился старичок Евлампий Сергеевич.

-  Не могу сказать, товарищ, инструкции не было.

-  А ты чего от фашиста ждал? - крикнул Ганя Корчагин. - Мира? Он всю Европу на лопатки положил, а мы с ним все хаханьки устраивали, вот и доигрались!

-  Товарищ! Товарищ! Прошу без провокаций! — испугался нарочный.

-  Да какая там провокация, когда враг на твоем огороде каштует, - сжался Ганя.

Федор Кныш поднялся на крыльцо:

-  Похоже, мужики, всем боеспособным надо бы сухарей подсушить, дома все подобрать, крышу перекрыть или прясло подладить. Неизвестно, сколько мы с ним провошкамся, это только в песне про пядь земли, а если он внезапно начал, значит, готовился, как следует, значит, танками сотни верст может в сутки делать. Ну, это поправимо, нам только подпоясаться... Завтра на работу все, как штык, будут повестки - нас знают, где искать.

-  Федя, брагу заводить на случай..., - начала было Татьяна Петровна.

-  Какая брага, когда на повестке уж чернила подсыхают. Даже и не придет, сам поеду в военкомат.

-  Ты что, Федя? А ребятишки?

-  А страна? - в тон ей возразил Федор. - Попрячемся за болотами да за рямом, авось, не найдет немец, так, что ли? И такие разговоры прекратить! Я коммунист, и Васька вот подрастает, я подозреваю, что ему тоже достанется от трудов моих и тут, в колхозе, и там, на фронте.

-  Папка, а в школу не ходить? - спросил Василий.

-  Другая школа начинается, сынок. Завтра переговорю с председателем, чтобы подыскал тебе дело по силам, все-таки ты у нас грамотей.

Повестки за неделю выхватили всех работоспособных мужиков. Газеты приходили на третий день, и новости за нездоровым оптимизмом просматривались угрожающие. Враг пер на Москву и Ленинград, стремился к Сталинграду и Кавказу. Райкомовская инструкторша привезла указание избрать председателем колхоза Дарью Зноенко, та со слезами отказывалась, потому что малограмотная, кое-как фамилию выводит.

-  Этого достаточно, главное, чтобы колхоз работал, - подытожила инструкторша.

Дарья пришла к Кнышам:

-  Вася, айда в колхоз счетоводом, я же ни одной бумажки не знаю.

-  Тетка Дарья, какой из меня счетовод, я и колхозных документов в глаза не видал.

-  Не скажи, Василий Федорович, у тебя семь классов за плечами. Короче говоря, завтра выходи, как Филимоновича забрали на фронт, так все бумаги и лежат.

Деваться некуда, вышел, потому что поздно вечером закрепить аргументы Дарьи пришла председатель сельсовета Федора Унжакова:

-  Ты, Василий Федорович, не ломайся, принимай дела, а то знашь как: «по законам военного времени», - и она угрожающе подняла палец. - Да и мне подскажешь, что к чему, у меня ведь тоже кроме партбилета один ликбез, - уже примиряюще улыбнулась она.

Новому колхозному счетоводу Василию Федоровичу только что исполнилось шестнадцать лет.



В ночь на двадцать второе июня красноармеец, курсант школы ковалей, или, как ее называли солдаты, конской школы, Тимофей Кузин был в наряде. Его пост - угловая вышка, под которой склад с конской сбруей и сарай с телегами, но все равно пост, проверяющий приходил, «Стой, стрелять буду!» приходилось кричать, хотя ходил всегда один и тот же старшина школы Шевчук. С вечера было тихо, совсем безветренно, но для приволжской степи это обманчивая тишина, в любой момент может рвануть ветер, и тогда пыль взовьется столбом, дикие вихри поднимут засохшую степную траву, сломленные кустарники и долго будут кружить их над степью, пока надоест, а потом бросят где попало. Ближе к полуночи с запада потянуло прохладой, потом только что светлое небо накрылось тучей, да и не туча это, а сплошной низкий морок, и надвигался он на Тимофея, одиноко стоящего посреди земли, угрожающе и с напором. Скоро смена караула, хоть бы не началась буря, а то бежать через весь плац до казармы под ливневым дождем, а у него и плащ-палатки с собой нет. Тьма закрыла уже половину небосклона, когда по границе ее засверкали далекие молнии, как зарницы, и громы свалились на неожидавшую их землю, ударясь о нее и раскалываясь на мелкие раскаты.

   Тимофей крестился при каждой вспышке неба, приговаривая: «Спаси и помилуй, Господи Иисусе!», хоть и оглядывался, не появился старшина Шевчук, который на днях предложил курсанту Кузину вступить в партию большевиков. Тимофей знал, что категорически отказываться нельзя, потому сослался на малообразованность, а вечером политрук Илющеня забрал у него все конспекты, через полчаса пришел, швырнул их на кровать и грозно спросил:

-  Кузин, ты зачем врешь, что малограмотный? Судя по конспектам, врешь ты сознательно, потому что не хочешь в партию вступать. А теперь объясни мне настоящую причину.

Кузин замялся:

-  Вы бы мое личное дело посмотрели, товарищ политрук, я же сидел по нехорошей статье.

-  Видел, даже запрос делал, отсидел ты правильно, потому что нельзя местную власть игнорировать, но тебя же освободили, значит, перевоспитали, осознал, значит, свои заблуждения. Служишь ты исправно, хоть и не со своим годом. Ты с какого?

-  С тринадцатого. Нынче демобилизация.

-  Ну, с демобилизацией пока вилами по воде. - Илющеня кашлянул: лишнее сказал.

-  Все-таки будет война, товарищ политрук?

-  Ты такие вопросы только себе можешь задавать и то темной ночью под одеялом. Товарищ Сталин верит Гитлеру, значит, есть основания. Наше с тобой дело быть в боевой готовности, конную тягу артиллерии обеспечить. И о партийности подумай, в случае демобилизации никаких проблем с трудоустройством не будет.

А небо играло в свою игру, словно забавляя одинокого солдата. Молнии сжигали черноту, освобождая знакомые звезды, дождя так и не случилось, а ветер побаловался чуток и тоже перестал. Черное покрывало скатывалось к горизонту, и на душе Тимофея стало посветлей, он благодарил Бога за зримый показ ему своего могущества, а потом вспомнил слова священника Тихона: ничто ни в небе, ни на земле не происходит без его желания или разрешения, и, если человеку дано это видеть, то он должен понимать, что хотел внушить ему Господь. «Ведь нас так много на свете, чад его, и как пастух не может знать всех овец в стаде и каждой говорить, куда ей пойти, какую травку кушать и какой водой утолять жажду, так и Пастырь небесный не может говорить с каждым, такая слава снисходила до редких праведников, мы же, в лучшем случае, можем видеть знамения Господни, когда он соблаговолит подать знак людям, что он недоволен родом человеческим и грозит послать свою кару».

«Если мне выпало видеть это явление чудесное, то и понять мне надо его самому, потому что к политруку с такой загадкой не пойдешь. А не явил ли Создатель черное нашествие с западной стороны, и не предупреждает ли тем, что война скоро случится, что до середины неба и земли нашей дойдет черная сила, а потом пошлет Господь Илью Пророка с воинством, и возвоссияют священные молнии, и ударят громы, и сгорит вся чернь в рукотворном и нерукотворном огнище».

Пришла смена, Кузин в казарме тихонько разделся и прилег на кровать. Со второго яруса свесил кудрявую голову сибиряк Сема Золотухин, спросил шепотом:

-  Гроза на дворе?

-  Нет, улеглось. Сема, только никому не скажи, было сейчас на небе знамение, и я так понимаю, что война все-таки придет.

-  Тише ты! Услышат - в паникеры запишут.

-  Точно тебе говорю, такие явления редко бывают и неспроста.

-  Ладно, спим.

После подъема Кузин мог бы еще поспать после ночного караула, но посыльный из штаба велел ему срочно бежать к политруку.

Политрук Илющеня сидел за столом и читал какой-то документ. Кузин доложил.

-  Садись. Так говоришь, война все-таки будет?

Тимофей побледнел, но отказаться от веры он не мог, потому признал:

-  Так точно, товарищ политрук, будет и достаточно скоро.

-  Откуда у тебя такая информация? Только не крути, говори, как есть, обещаю, что наш разговор останется в этом кабинете. Говори.

-  Скажу, товарищ политрук.

И Тимофей рассказал все виденное ночью, прокомментировав так, как понял сам.

-  Ты веришь в Бога?

-  Верую во Единого Бога нашего.

-  Ладно. О виденном и о нашем разговоре больше никому.

На столе политрука звякнул аппарат внутренней связи. Он взял трубку и тут же положил ее на место.

-  Ты прав, Кузин. Сегодня на рассвете немцы перешли нашу границу. Это война. Беги, объявлено всеобщее построение.



В начале июля в лагере заговорили о войне, точно никто ничего не знал, начальство помалкивало, вопросы задавать не полагалось, тем более политическим, но уголовники из соседней зоны иногда делились подробностями. Выходило, что немцы напали еще двадцать второго июня, громят наши войска по всем фронтам, советские армии охотно сдаются и переходят на сторону Гитлера. Бывший среди политических генерал Не- велин открыто говорил, что это чушь, войска сопротивляются, но внезапность удара, о возможности которого говорили старые вояки, позволяет технически подготовленному противнику легко опрокидывать нашу оборону. И о добровольной сдаче армий в плен - провокация,глупость.

Пятнадцатого июля вечером генерала вызвали в контору. Начальник лагеря встретил его дружелюбно, выгнал конвой, предложил чай и папиросу.

-  Благодарю, гражданин начальник, от чая отвык, а курить бросил сразу после приговора, наслышан, как трудно в ваших учреждениях с куревом.

- Игнатий Матвеевич, - неожиданно так деликатно обратился к зэку начальник. - Я хорошо знаю ваше дело и уверен, что в связи с новыми обстоятельствами его пересмотрят, фронту нужны грамотные командиры.

-  Вы можете мне под честное слово о неразглашении сказать истинное положение на фронтах?

Начальник помолчал, хлебнул чай, встал:

-  Положение тревожное, он наступает по всей линии от Балтики до Кавказа. До Москвы рукой подать, Ленинград под угрозой. Наши потери огромны, даже те, о которых сообщают. Мы получили команду срочно выявить добровольцев среди заключенных и оформить дела на досрочное освобождение, я просил бы вас помочь.

Невелин уточнил:

-  Политические, конечно, не рассматриваются?

Начальник приободрился:

-  Разрешено, конечно, но не все статьи. В отношении высшего комсостава, ученых, хозяйственников будет дополнительная работа. Я просил бы вас выступить завтра на утреннем разводе. Игнатий Матвеевич, вас знают все, вас уважает контингент, ваше слово много значит. Вы согласны?

-  Это будут арестантские роты?

-  Не для всех, вся мелочь пойдет в войска, более серьезные статьи формируются в так называемые штрафные батальоны. Есть шанс получить амнистию после ранения. Правда, тонкостей я не знаю.

Невелин молчал, хотя понимал, что отказаться он не имеет права, возможно, завтрашнее слово и будет первым его ударом по врагу.

-  Я буду говорить, гражданин начальник, но буду говорить так, как считаю нужным. А после этого хоть в карцер.

- Да перестаньте! Вас вызвать на разводе?

-  Зачем? Я сам найду место, где спросить слова.

Весь лагерь построен буквой П, такое редко случается, например, при групповом побеге или объявлении результатов проверки коллективной жалобы в Москву, как всегда, не подтвердившейся. Начальник лагеря сообщил о войне с Германией, о временном отступлении наших войск и о необходимости пополнения живой силой.

-  Родина обращается к вам, осужденным и отбывающим наказание, с предложением добровольно пойти на ее защиту. Это касается всех, но отдельные статьи будут рассматриваться особо. Заявления будете писать в отрядах на мое имя. На это дается час времени перед работой. Есть ли желающие высказаться?

-  Начальник, Украину сдали?

-  А Минск?

-  Ростов?

-  Тихо! - рявкнул начальник. - Я такой информации дать не могу.

-  Значит, точно сдали...

И тут раздался упругий командирский голос:

- Гражданин начальник, заключенный Невелин, статья пятьдесят восемь, пункт три, разрешите слово сказать?

-  Разрешаю.

Невелин вышел перед тысячей мужчин, даже в хэбэшной робе в нем просматривался военный человек.

-  Чтобы не было кривотолков, признаюсь, что вчера начальник просил меня выступить. Однако признаюсь и в том, что и без того разговора я бы не спрятался за спины своих товарищей. Наша родина в серьезной опасности, видимо, плохи дела, если власти обращаются за помощью к тем, кого вчера отгородили от общества. Мы все осуждены, кто за преступление, кто за проступок, кто за неверное слово. Но осудила нас не родина, нас посадило сюда государство, а это разные понятия, товарищи. Власти могут меняться, но родина остается всегда. И сейчас она просит нас защитить ее от захватчиков. Вы знаете, я боевой офицер, генерал, потомственный военный, мои предки служили и царям, и Отечеству. Я участвовал в Финской кампании, мы ее позорно проиграли, мой анализ причин поражения не понравился начальству, и вот я здесь. Сегодня, к сожалению, Гитлер подтверждает объективность моих выводов. Но не время сводить счеты и предъявлять обиды. Я прошу руководство лагеря ускорить рассмотрение моей просьбы отправить на фронт в любом звании и в любом качестве.

-  Там ведь и убить могут, генерал, - крикнули из толпы.

-  Если ты меня смертью пугаешь, то зря язык о зубы трешь, смерти я не боюсь. Лучше умереть в бою за Родину, чем гнить в бараке.

Толпу пошатнуло:

-  Прав генерал!

-  Распускай сходняк, будем маляву писать.

-  Во втором отряде бумаги нет, всю в гальюн стаскали.

Начальник лагеря скомандовал:

-  Всем отрядам разойтись по своим баракам, рабочие задания получите на месте.

Невелин в строю стоял рядом с крестьянином Чернухиным, и на нарах они спали рядом, холодными зимними ночами согревая друг друга. Чернухин был довольно замкнутым человеком, только Невелин замечал, что тот больше, чем деревенский мужик, иногда в беседе он так выразительно проговаривался, употребив редкое слово или выдав такое неожиданное суждение, что генерал смущался. Спрашивать в лагере не принято («вопросы задают в конторе»), а сам Чернухин о жизни своей докаторжной помалкивал. Прошлой зимой жестокая простуда свалила Чернухина, ему дали освобождение, и день он пролежал на нарах, к вечеру температура поднялась, начался бред, в котором Невелину приходилось даже рот прикрывать больному. Он говорил что-то об Анастасии, называя ее «Ваше Высочество», потом переходил на польский, очень чувственно, со слезой, как бы читал заученные тексты на французском и английском — Невелин помнил кое-что еще с петербургской юности. Ребята насобирали по всему бараку таблеток, Невелин сбегал в санчасть, мест там не было, но лекарства дали. К утру Чернухин успокоился и уснул, кризис прошел.

Через два дня, работая пилой в паре, он, узнав, что бредил, с опаской спросил соседа, не говорил ли в бреду чего-либо необычного.

-  Говорил, бугру было что послушать, но нам это не интересно, как вы сами понимаете.

Арсений остановил пилу:

-  Что сказал, повторите, это крайне опасно?

Невелин кратко пересказал бредовые речи, упомянул про иностранные языки:

-  Не переживайте, кроме меня никто не слышал, иначе давно бы поинтересовались, где сибирский крестьянин получил столь приличное образование. Я и раньше замечал за вами проколы, но стеснялся заводить речи об этом.

Чернухин сел на бревно, вытер мокрое от пота лицо несвежим полотенцем, силы еще не вернулись к нему:

-  Спасибо, генерал, я действительно такой же крестьянин, как и архиерей. Если коротко, поляк по происхождению, родителей Государь отправил в Сибирь, а органы прибрали после Гражданской. Меня спас тиф, потом соседка, сердечная русская женщина, приняла меня вместо сына, умершего от тифа же, его паспортом прикрыла от новых властей. С дочкой ее, Лидой, случились у нас чувства, но сложно скрывать, окраина городка, почти деревня. А за Лидочкой стал ухаживать молодой милиционер, она мне и сказала, что он подозревает. Тогда я махнул на Урал, пять лет скрывался, думал, все улеглось. Ан нет, с тем чекистом опять пути схлестнулись, и вот я здесь.

На второй день, попав вдвоем на ремонт завалившегося банного дымохода, они наговорились сполна.

После построения по поводу войны и добровольцев Арсений спросил:

-  Генерал, вас действительно могут отпустить на фронт?

-  Не знаю, это будет решаться чуть не у Берии.

-  Мне не совсем понятна ваша логика, России прежней уже нет и никогда не будет, эта власть вас низвела до раба на лесоповале, но вы готовы ее защищать и даже призываете к этому других. Я знаю, вы порядочный человек, но как это все совместить?

-  Вопросом на вопрос. Вы подадите заявление?

-  Скорее, нет. И не потому, что я поляк, нет, моя родина - Россия, но как можно воевать за власть большевиков, уничтоживших мою родину и создавших страшное государство?

-  Но родина осталась. Представьте на мгновение, что будет с Россией и русским народом, если Гитлер дойдет до Урала? Это не только гибель нации и русской государственности, это крест на цивилизации, в ее интеллектуальном аспекте, это возврат к средневековью на новом техническом уровне.

-  Давайте решим так: если вас отзовут на фронт, я пишу заявление добровольца. Но там мы вряд ли встретимся.

-  Война большая, но она одна, встречаться не обязательно, важно победить.

Люди не замечали, что слово «война» изменилось по смыслу, оно всегда было в русском языке, с начала века не забывалось: то японская, то германская, то империалистическая, перешедшая в Гражданскую. Эта война была страшной, потому что впервые на человеческой памяти сознание людское перевернулось, сместились понятия, вроде внутри страны жили, своим народом, а сосед соседу враг, брат брату враг, не было фронта в обычном понимании, в каждой деревне линия обороны проходила, в каждой семье, в душе нередко возникали у людей сомнения вплоть до перемены убеждений и смены флага над головой. Потихоньку все успокоилось, хотя отголоски гражданской до последнего времени доносились глухими раскатами: там взяли группу бывших, тут разоблачили. Эта война, сразу названная Отечественной, то есть, за Отечество, за Родину будем воевать захватчика, воспринималась как великое испытание, как проверка на жизнь. Пусть говорили пропагандисты о борьбе двух систем и идеологий, пусть писали газеты о верности советского народа родной власти и родной партии - все было проще: со времен татар и монголов, со времен униженного состояния порабощенного народа в сознании вызревало и формировалось понимание сути национальной независимости, в гены потомкам передавалось предостережение от всякого рода соблазнов поискать покровительства под чужими хоругвями или под иной верой, нравственной необходимостью стало жить своим народом, своим миром. Советская власть крепко ломанула народное тело и народную душу, но устоял нравственный хребет, убереглось понимание родины как чего-то неизменного, вне зависимости от названия властей и цветов флагов. Не умея часто сформулировать свое убеждение, люди шли в бой, не особо задумываясь, потому что так нужно было, умирали на бегу, натыкаясь на встречную пулю или ловя снарядный осколок, раненые, мучились в госпиталях, кое-как подлечившись, возвращались к своим или шли на распределительные пункты.



Генерала Невелина увезли в Москву самолетом вместе с несколькими высокими чинами, набранными в соседних лагерях. В последний вечер вокруг него собрались товарищи, с кем сдружился за год работы в тайге.

- Сожалею, что не все вместе уходим, но обещаю, что буду хлопотать перед властями за каждого. Вам, Чернухин, настоятельно рекомендую заявление все-таки написать, и уже с фронта дать мне весточку.

Арсений заявление написал, его вызвал какой-то чин из конторы, небрежно спросил:

-  Воинской специальности нет? В армии не служил? Статья серьезная, хотя состав преступления малозначителен. Жди, рассмотрим, но зачисления в регулярную армию не гарантирую, в лучшем случае - штрафбат.

-  А что это такое?

Офицер снисходительно на него посмотрел:

-  Это команда врагов советской власти, решивших искупить свою вину кровью. Погиб - реабилитирован, ранен - переводят в войска.

Арсений изначально понимал, что лагерники будут использоваться в самых опасных операциях, но не думал, что все будет обставлено так цинично буднично и откровенно. Из лагеря их набрали больше ста человек, пешим строем и под усиленной охраной довели до узкоколейки, платформы с добровольцами паровозик дотащил до полустанка. Долго ждали теплушки, еще в двух местах жгли костры и толпились такие же оборванные и безразличные люди. Подали «телятники», в каких возили зэков, так же под охраной дошли до Свердловска. Только что освободившиеся казармы ушедшей на фронт команды приняли новый состав.




6

Штрафники шли к фронту, и фронт шел им навстречу. Арсений, не служивший в армии и не знавший ничего, что касается ее порядков и организации, все равно понимал, что вот эта толпа безразличных в основном и деморализованных людей ни при каких обстоятельствах не будет боевой единицей. Уголовники верховодили и здесь, как в лагере, командиры не появлялись, и откровенных столкновений, драки и резни удавалось избежать только потому, что политические держались дружно. Кормили один раз в день, тут же, у котла с кашей, выдавали сухари и соленую рыбу, все съедалось в один присест, и в пути сохло в горле, у колодцев и родничков ругались и толкались. Арсений ни во что не вмешивался, держался особняком, среди полутора сотен мужиков, одетых в бэушную солдатскую форму, непростиранную, со следами крови и пугающими дырками от пуль и осколков, несложно затеряться, но внимание к себе он замечал.

На ночном привале подсел конопатый паренек с раздвоенной после драки верхней губой, худой и шелудивый, чем вызвал отвращение Арсения.

-  Мне велено переговорить с тобой, чтобы ты от стаи не отбивался. - Парень щурился и шепелявил - пару зубов при том ударе он все-таки потерял. - Пахан велел подойти, когда все угнездятся. Понял?

Арсения мелко колотил гнев, но он ответил спокойно:

-  Не пойду. Так и скажи: один я, один и останусь.

Парень усмехнулся:

-  Ты хоть знаешь, о ком базаришь? Ему тебя пришить - раз плюнуть. Да мне же прикажет, и мамкнуть не успеть.

-  Кончен разговор. - Арсений тяжело поднялся: три дня пешего перехода и бескормица вымотали его окончательно. - Вали отсюда и успокой своего пахана: под него не лягу.

-  Ладно, мое дело - сторона. - Визитер неохотно встал. - Я ему скажу, что ты завтра подойдешь для личной беседы. - Он криво усмехнулся. - Не буду себе ночь портить дурными вестями, пахан кодлу сбивает, чтобы на передовую в боевой готовности прийти, так что маракуй, пока время есть.

Арсений взял котелок и пошел к реке, пить сильно хотелось, да и пустой желудок водой наполнить, все меньше сосет. В десяти шагах остановил часовой, лязгнул затвором.

-  К реке за водой можно?

Солдат подошел ближе:

-  Принеси и мне котелок, больно пить хочется. Только не вздумай бежать, пуля догонит.

Арсений промолчал, подошел к берегу. От воды несло запахи речной зелени, квакали лягушки, белели в темноте не плотно закрывшиеся кувшинки. С правой стороны мрачной серой стеной стоял камыш, слева плес, мелководье, утки спят, положив головки под крыло. Как мирно! Как прекрасна жизнь! А что он? В кампании человеческих отбросов идет на верную смерть. Нет, он не раскаивался, что вызвался добровольцем, он всегда помнил слова генерала Невелина, что лучше погибнуть в бою, чем гнить в бараках, и даже сейчас соглашался с ними, но как глупо складывалась жизнь! Только несколько дней из сорока с лишним лет виделись ему светлыми, солнечными. Лицо Анастасии, девическое, почти детское, с капризной губкой и озорными глазищами, и строгое, страдающее, взрослое в проеме полутемного вагона, всегда было с ним. Он жил этим образом, стараясь не вспоминать о Лиде, о девочке с родинкой за ушком, он понимал, что виноват перед ними, но уйти в ту жизнь уже никогда не сможет. Да и доведется ли делать выбор, даст ли суровая судьба шанс остаться в живых? Лучше не думать об этом, он привык готовиться к худшему и почти никогда не ошибался.

Солдат проворчал, почему так долго, и жадно припал к котелку. Арсений заметил человека на полпути к кострам, тот явно старался быть незамеченным. «По мою душу... Может, вернуться к часовому...?». Арсений подавил страх и пошел навстречу.

-  Чернухин, подойдите сюда, здесь света от костров меньше.

Арсений присел на корточки и приложился к котелку. Вода была теплой и пахла тиной, но он не замечал, пил крупными глотками, выигрывая время, чтобы унять противную дрожь.

-  Моя фамилия Штепель, генерал Невелин просил за вами присмотреть и помочь, в случае необходимости. Знаем, что к вам подходили уголовники, знаем, что вы отказались участвовать в провокации. Потому предлагаю присоединиться к нашей кампании, политические, как вы заметили, держатся дружно. Одного вас уберут. Что скажете?

Арсений молчал. Он не разделял взглядов этих романтиков от революции и не верил в их завтрашний день, ему противны были заверения в неизбежности грядущего счастья всего человечества, которыми они завершали все ночные дискуссии в бараке, но выбора нет, и ему придется примкнуть к политическим. Да и статьями они родственники, так что все логично.

-  О какой провокации вы говорили?

- Уголовники рассчитывают получить оружие и воспользоваться им для освобождения.

-  Это же полный бред, какое освобождение, нас даже безоружных охраняют автоматчики.

-  Они думают уйти за линию фронта. Мы решили предупредить командование. Как вы считаете?

Арсений невольно улыбнулся:

-  Странные вы люди... Неужели военные столь наивны, что позволят вооруженным уголовникам вести себя, как им хочется? Мы с вами в штрафной команде, ничего не изменилось, и в бой мы пойдем при усиленном сопровождении, не исключаю, что вообще без оружия.

Штепель, видимо, был озадачен:

-  Полагаю, такое невозможно, оружие выдадут, как иначе? Мы же просились на фронт воевать, а не...

Он не смог найти нужного слова и замолчал.

-  Спасибо вам за заботу, господин Штепель, я вашим предложением воспользуюсь. - Он поднятой рукой остановил метнувшегося собеседника: тот явно хотел возразить против господина. - Сейчас же подойду к вашему костру, но о докладе начальству советую подумать, вы же знаете, что они с уголовниками быстро находят общий язык, когда дело касается вас. Извините, я пойду, очень хочется спать.

К обеду следующего дня колонна вышла в расположение воинского подразделения, солдаты настороженно смотрели на разномастную толпу грязных и заросших щетиной мужиков. Зэков накормили в сторонке, построили, провели перекличку. Рослый молодой мужчина в солдатской гимнастерке без погон, в офицерском галифе и хромовых сапогах, светловолосый, гладко выбритый, встал перед строем:

-  Я назначен командиром отдельной штрафной роты, так называется наше подразделение. Моя фамилия Шорохов. Звания нет, обращаться по должности. К вечеру назначу командиров взводов, а сейчас всем отдыхать.

Арсений бросил свой мешок в тени чахлой березки и лег на спину. Безысходность и неотвратимость чего-то страшного угнетали его. Прошел слух, что завтра роту могут бросить в бой. Ничего странного, товарищи командиры, конечно, не знают, да и знать не хотят, что очень многие из вновь прибывших, как и Чернухин, не держали в руках винтовку, для них это не важно, у них свой взгляд на полторы сотни вчерашних заключенных, пожелавших пойти на защиту своей Родины. Они не дадут себе труда разобраться и развести по разным сторонам отъявленных уголовников, готовых ударить в спину и уйти за линию фронта, и таких, как Штепель и его товарищи, искренне уверенных, что их участие на фронтах поможет стране, партии и народу. Странные люди, но Чернухин был удивлен их доброжелательным приемом: Штепель назвал его товарищем генерала Невелина, и Арсений не стал возражать. Потом ему объяснили, что все политические объединены в партийную организацию ВКП(б), руководит ею товарищ Головачев, до ареста был секретарем обкома, из рабочих, убежденный большевик.

-  Насколько я осведомлен, вы в партии не состояли, - сказал Головачев. - Но рекомендация генерала дорогого стоит, потому мы считаем вас своим. Вы не возражаете? Хорошо. Товарищи, нам следует просить командира роты, чтобы нас объединили в один взвод. Я бы не хотел идти в бой рядом с уголовником.

Партийного лидера поддержали, и Арсений не стал вмешиваться со своими рассуждениями, что ротный командир постарается разбавить стройные идейные ряды ненадежными элементами. Так и случилось. Когда зачитали повзводные списки, партийцы почти равными долями оказались во всех трех подразделениях. Возмущенный Головачев подошел к Шорохову:

-  Разрешите, товарищ командир роты?

-  Разрешаю, но товарищей тут нет. Говорите суть.

-  Мы хотели бы создать отдельный взвод бывших политических.

-  Что еще?

-  Больше ничего, - растерялся Головачев.

-  И на том спасибо. Запомните: приказы командира не обсуждаются. Мы все здесь одной породы, штрафники, люди вне закона, никаких различий по чинам и званиям. Почему я должен вам это разъяснять? Вы не служили? До ареста кем были?

-  Секретарем обкома партии.

- Я месяц назад полком командовал. А, возможно, завтра пойду с вами в атаку впереди танков, без артподготовки. Вот так, товарищ секретарь. Рота должна выполнить задачу, и она выполнит или погибнет. Все, идите, я и без того много вам наговорил.

Ранним утром, еще до рассвета, всех потихоньку подняли, кое-как построили. Ротный дождался относительного порядка.

-  Рота, слушать внимательно! В двух километрах деревня, которую нам предстоит взять. В деревне до роты немцев. Пойдем тихо, первый взвод прямо по дороге, второй слева, третий обходит справа. Взводные установку получили. К восходу солнца объект должен быть нашим. Для всех вас это первый бой, потому проявляйте мужество и хитрость, по возможности. И еще. Только вперед, за трусость расстрел на месте. Назад не советую, нас прикрывают автоматчики СМЕРШа. Все. Выдать оружие!

Из кузова полуторки солдаты совали в толпу винтовки, рядом старшина давал по пригоршне патронов. Арсений отошел в сторону, дернул затвор и вставил патрон.

-  Разобрался? Меня товарищи попросили быть с вами. - Молодой мужчина, Арсений видел его среди политических, тоже обихаживал винтовку. - Взводный у нас военный человек, пойдемте, он просил собраться.

У полуторки поднялся шум, винтовок не хватило, почти половина штрафников осталась без оружия. Рябой, знакомый Чернухина, суетился и кричал:

-  Беспредел! Я не кабан из пригончика, чтобы на забой идти! Ротный, не пойду без ружья!

Ротный рявкнул:

-  Прекратить вой! Приготовиться к броску! Пойдем легкой рысью, и чтоб тихо! Безоружные винтовку добудут в бою. Пошли!

Быстрым шагом, а потом и трусцой направились в сторону деревни. Рябой пристроился рядом с Чернухиным, бежал тяжело, сипя прокуренными легкими.

-  Ты не боись..., не трону..., ждать буду..., когда тебя убьют..., винтовку захвачу, - переводя дыхание, выговорил он.

Арсений плюнул и прибавил шаг, но скоро вся цепь остановилась. «Идти тихо, впереди посты».

Странное дело, но Арсений так и не мог принять как реальность, что он идет в бой, что в руках у него оружие, которым он должен убить человека, что стоит ему чуть ошибиться, и тот убьет его. Как все просто! Он мог бы признаться себе, что никогда не нажмет на крючок винтовки, не сможет, потому что не знает за собой такого права, и пусть тот, что напротив, берет его на мушку, пусть стреляет - его жизнь уже ничего не стоит, даже этого выстрела. Он шел навстречу бою, не ощущая тех, кто рядом, шел один и в этот раз, как почти всегда в жизни.

Раздалась густая стрельба впереди, яркая ракета неожиданным солнцем взошла над деревенской околицей, неуместное «ура» пронеслось по рядам, цепь радостно рванулась навстречу огню. Арсений видел, как упал рябой напарник, упал неловко, лицом вниз, подвернув под себя безоружные руки, в рассветных сумерках видел вспышки выстрелов от деревни, бежал, не пригибаясь и не поднимая винтовки.

   Все закончилось как-то неожиданно, немцев в деревне не оказалось, стреляли солдаты передового охранения, которые не стали ввязываться и умчались на трех мотоциклах. Ротный собрал командиров взводов и приказал на всякий случай окапываться, потому что противник даже столь незначительного прорыва не простит и ударит, а команды возвращаться нет и не будет.

Арсений копал влажную глину, укладывая по краям окопа пласт за пластом, рядом устраивал окопчик Головачев, рукав его гимнастерки побурел от крови.

-  Вы ранены?

-  Зацепило чуть, а забинтовать нечем, рубашку порвал, только все равно мокнет.

У Арсения в мешке лежал перевязочный пакет, вчера солдатик молодой дал, сказал, что без того в атаки не ходят. Головачев снял гимнастерку, сдернул пропитанный кровью обрывок рубахи, Арсений протер рану и туго перевязал.

 Из тыла подъехала машина, какой-то офицер громко кричал на ротного, ветерком доносило только «прохлаждаетесь», «противник прет», потом объявили переход на новое место.

-  Командир, а ямку эту я за каким хреном рыл? - сидя на корточках перед почти готовым окопчиком, пенял взводному пожилой грузноватый уголовник по кличке Милый. - Или мне с собой ее взять?

-  Не тоскуй, Милый, в случае чего мы тебе еще лучше ямку выроем, - успокоил взводный давнего товарища по отсидке. - Поспешай, братва, ротный матом кроет.

Предстояло пройти три километра лесами в направлении какого- то важного шоссе, там мост через реку, и ожидается танковый прорыв.

Вот тут и увидел Чернухин войну во всей страшной силе ее борьбы со всем живым, в ее способности спрессовывать время и обозначать миг между бытием и отлетом души. Многотонные громады танков неудержимо неслись на людей, бестолково пытавшихся зарываться в землю, стрелять из винтовок и бежать, обезумев от ужаса. Танки настигали метущихся, сбивали их и наматывали на гусеницы.

Несколько человек добежали до леса, танки, кружнув по поляне, выровнялись в колонну и пошли дальше. Арсений сел на поваленное дерево, его вырвало густой тягучей слюной. После минутного забытья огляделся: два десятка штрафников одинаково безучастно чего-то ждали. Один поднялся, держа винтовку за ствол, как палку:

-  Пошли, после танков пехота пойдет, добьют.

Смершевец говорил с ним минут пятнадцать, не больше, конвоир отвел к группе таких же, как и он, неприкаянных и никому не нужных. Среди оставшихся в живых Арсений не увидел ни одного знакомого. Еще через час их отправили на правый фланг, где формировался штрафной батальон - так сказал старший конвоя. Батальон несколько дней готовился к боям: разжалованные офицеры учили работать с гранатами против танков.

-  Ну, братва, наши дела даже хреновыми не назвать, - размышлял сухопарый мужик с синяком под глазом. - Я видел, как ребята брали инкассаторскую машину, так то тычинка и пестик против танка. Вот ты посмотри, - он обратился к Чернухину, - я с танком знаком по картинкам, а мне на него с гранатой. Конечно, я полезу, потому что автоматчики сзади могут хорошо подтолкнуть, но в чем фокус? Я его подобью, но уже не жилец, они же меня кончат, или те, или эти, если назад поползу. Вот и вопрос: получу гранаты, и куда? Тычинка и пестик, другого выхода нет.

Чернухин будто у него комара на лбу убил, наклонился:

-  Не брякай языком!

-  Так я же в целом...

И они пошли на площадку, где стояла крестьянская телега, взятая в соседней деревне. Телега понималась как вражеский танк, и мужики на полном серьезе швыряли в нее гранатные болванки. Дважды еще смерть отталкивала Арсения, отказывалась принять его жертву, когда при отражении танковой атаки его граната не взорвалась, он упал вниз лицом, ждал взрыва, а его не было, и танк проскочил над ним, обдав дымом, пылью и грохотом. И потом еще, при безумной дневной атаке в полный рост, они бежали полем нескошенной ржи, бежали на верную гибель, но появившиеся сбоку советские танки накрыли окопы противника, и остатки штрафбата нечаянно остались жить.

Его ранило при авиационном налете, батальон доедал кашу, когда появились три штурмовика, они и прошли только раз, сбросив по одной бомбе и полоснув пулеметными очередями, а наработали много. Начальник полковой разведки орал потом на комбата, что на него штрафников не напасешься. Арсений этого не слышал, его в ту минуту оперировали в полевом госпитале. Осколок, вынутый из плеча, хирург ему показал потом, сказав, что сохранит, органы могут проверить, не самострел ли штрафничок.




7

На распределительном пункте после ранения Арсений Чернухин получил назначение в минометную роту. Офицер, посмотрев его бумаги, улыбнулся:

-  Хотел тебя напугать, что минометчики под самым боком у противника работают, да, похоже, ты из пуганых. За что попал в штрафбат?

-  Добровольцем, командир.

-  Ну, ты Ваньку-то не валяй, я от души интересуюсь.

-  Добровольно, из лагеря я.

-  По какой статье сидел?

-  По той самой.

-  А ранение в плечо не самострел?

-  Уже проверили, был бы самострел, не говорил бы с вами.

-  Это мы уточним. - Особист крутнул ручку аппарата: — Барышня, дай мне тринадцатого. Тринадцатый? Чернухина из штрафбата кто оперировал? Ты? Назови фамилию. Понял. У него пулевое ранение? И пуля, случаем, не соседа по нарам? Осколочное? Точно? Смотри, я проверю, головой отвечаешь, если он самострел.

Положил трубку, лениво повернулся к Арсению:

-  Все нормально. Вас тут трое уже, сейчас в полк полуторка пойдет, на ней доскочите. Явку вашу пусть командир роты мне отзвонит. Давай следующего.

В кузове полуторки лежал с десяток ящиков, Арсений присмотрелся - мины. Стало жутковато, в последнем бою на его глазах троих ребят миной разорвало.

-  Не боись, - успокоил попутчик, спокойный верзила с перевязанной головой, - они безвредны, пока не на боевом взводе, хоть в городки ими играй.

-  Ты тоже из госпиталя, голова перевязана?

-  Не доехал, сбежал, в медсанбате кровь остановили, мне и полегчало. А раз так - нахрена я поеду в госпиталь, проваляюсь там, а наши уйдут, как я потом без родной минометной роты?

Чернухин с интересом смотрел на этого странного человека, который госпиталю и паре недель отдыха от войны предпочел побег из медсанбата и возвращение в родную, как он выразился, роту.

-  Тебя же в голову ранило, не в задницу, нельзя так несерьезно относиться к себе. А если рана откроется?

Тот махнул рукой:

-  Чему открываться, осколком чиркнуло и какой-то сосуд с кровью подрезало, вот из меня и хлестало, как из барана, до самого санбата. А зашили, и все кончилось. Ты к минометчикам? Айда к нам, у нас старшина толковый и командир хороший, не прогадаешь.

   Чернухин отмолчался. Он уже несколько дней наслаждался пусть относительной, но свободой, когда за спиной нет солдата с автоматом, хочешь есть - развязывай сидор или подговаривайся к ближайшей кухонной обслуге, хочешь полежать - шинель под бочок и лежи. Людей на пункте скопилось много, так что два дня в никуда - это великое дело после восьми лет лагерей и трех страшных атак в штрафном батальоне.

Минометная рота, в которую направили Арсения, находилась на отдыхе после боев. Чуть в стороне, на высотке, он заметил большой крест, скрепленный из неошкуренных березовых концов.

Диковата была эта тишина и березы, все в зелени листьев, и немятая трава, веселая и беззаботная, какие-то птички в верхушках деревьев шустрят, щебечут, и вроде тут войны нет и не было, только вот братская могила...

-  Ребята наши похоронены, которые тут погибли в последнем бою, - старшина роты, подбежавший к машине, у вновь прибывших взял документы. - А пока ящики разгружайте, чего стоять?

Знакомый голос у старшины, и лицо вроде знакомое, но не вспомнил Чернухин, схватился за ящик. Он взмок, пока снимали и относили в сторону тяжелые снаряды. Кормежка в штрафбате мало чем отличалась от лагерной, только перед самым его ранением выяснилось, что тушенку всю забирал себе комсостав. Да и ранение, хоть и легкое, тоже здоровья не прибавило. Верзила засмеялся:

-  Ничего, с нашим старшиной привыкнешь, он суровый мужик, но добрый, в обиду не даст.

«Добрый» окликнул:

-  Мымрин, ты какой документ мне подсунул? Где бумага из санбата?

-  Нету у меня, старшина, такой бумаги, сбежал я оттуда.

-  Вот всегда ты такой, Мымрин, неловкий, всегда у тебя все не как у людей. А ты, Чернухин, что можешь? Миномет обслуживать можешь?

-  Я его первый раз вижу, граж... - он осекся, быстро поправился: - Товарищ старшина.

Старшина с сочувствием на него посмотрел:

-  Ранение в плечо? Ты ведь мины подавать не сможешь? Куда тебя определить, или пусть ротный думает? - Он еще раз взглянул на новичка. - Арсений, Господи, это же ты!

Чернухин тоже узнал:

- Тима!

-  Арсений!

Обнялись, Кузин смахнул слезу:

-  Ничего не спрашиваю, ночью поговорим, а пока надо тебя определить.

Арсений пожал плечами, за последние годы он научился совершенно безразлично относиться к завтрашнему дню, зная, что от него самого ничто не зависит, потому полагался на судьбу. Вот и сейчас он пожал плечами: решайте, граждане начальники, а вчерашний зэк Чернухин пойдет, куда вы прикажете.

-  Обожди, - старшина приподнял ладонь, - кажись, придумал. Кныш! Подойди сюда. Возьми этого мужика к себе, все равно у тебя заряжающего убило. Не спрашивай, он миномета в глаза не видел. Потренируйся с ним, только имей в виду, плечо у него изувечено. По моим данным, с недельку простоим, так что не теряй время.

Кныш, молодой сухопарый паренек лет двадцати, щеголеват, насколько позволяет обстановка, с медальками на гимнастерке, осмотрел Арсения быстрым взглядом.

-  Это который из штрафников? Других нет, старшина?

-  А чем я вам не нравлюсь? - спросил Арсений.

-  Биографией не нравитесь. Пошли ко мне.

Кныш смастерил обширный шалаш, на земле кошма, на колышках котелки сохнут. Арсений сглотнул слюну: со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было, Кныш уловил, улыбшулся:

-  Садись на это полено, я мигом к повару сбегаю.

Принес котелок каши с тушенкой, котелок кипятка. Арсений начал есть степенно, не выказывая унизительного голода. Кныш и это заметил:

-  Ты не стесняйся, я неловко брякнул насчет штрафбата. Меня Василий зовут, ты Арсений, это мне старшина сказал. А ты знаешь, что ваш батальон на правом фланге третьего дня полег?

Арсений поставил котелок.

-  Был слух, что нас могут через минное поле погнать, потому что наступать надо, а он разминировать не дает. Был слух... Но меня ранило две недели назад.

-  Ты как туда попал?

-  Через знакомого из органов.

Кныш понимающе кивнул:

-  А родиной ты откуда?

Арсений засмеялся:

-  О моей родине лучше не вспоминать, а то опять в штрафбат вернусь. За Уралом, в Ишиме долго жил, потом переехал в деревню, Селезнева называется.

Кныш аж привстал:

-  Не Зареченского ли района?

-  Да, так.

-  Земляки мы с тобой, я вакоринский, деревня такая на горе.

- Извини, не бывал. А про Форина что-нибудь слышал?

-  Знаю, что был такой начальник милиции, потом в области работал, когда я в армию уходил. Старшина тоже наш земляк.

-  Мы знакомы.

-  Вот и хорошо. Отдыхай, я пока по комсомольским делам в батальон сбегаю.

Арсений прилег на кошму. Он очень устал за последние дни, особисты долго решали, отправить зэка в армию или вернуть в штрафбат. Если бы не пожилой комиссар, который за него заступился, погиб бы безвестно на том минном поле. А тут вот встретил Тиму, еще земляка, вечером Тима что-то расскажет о Лиде и дочке, только дождаться. Он не заметил, как уснул, впервые за последние годы привиделась дочка, маленькая, какая осталась в памяти, только говорила она голосом Княжны, а что - он не мог понять. Одно только дошло: «Ничего не бойся, я люблю тебя, я тебя дождусь».

Кныш легонько пошевелил его за колено:

-  Вставай, старшина зовет. Что за слово ты сейчас говорил во сне?

Арсений еще слышал родной голос и не понимал Кныша.

-  Ладно, иди, потом расскажешь.

Кузин стоял около кухни с полными котелками каши. Они молча прошли к землянке командира роты, который со взводными остался ночевать в батальоне, отдав приказания старшине по телефону. Сели на короткие чурбаки около снарядного ящика, накрытого плащ-палаткой.

-  Водки я не взял, знаю, что не принимаешь. Значит, настиг тебя Форин?

-  Через полгода. К его обвинениям в антисоветской пропаганде присовокупили мое свердловское задержание, и хотя никаких доказательств не было, тройка на всякий случай определила пять лет, потом еще пять добавили в лагере, заступился за французов, какие-то интернационалисты, слетелись в Россию, как мотыльки на свечу, их всех прибрали. Мои там как?

Тимофей поднял глаза:

-  Лиду ты должен простить, с Фориным у неё больше ничего не было, а в тот раз она действительно ради тебя пала, Бог тому свидетель. К весне я съездил за Анной, привез ее, по дороге остановились в Свердловске, нашел маленькую церковь, батюшке все объяснил, оба исповедовали грехи свои, и он нас обвенчал. За лето избушку поставил, недалеко от твоих, помогали Лиде по хозяйству, по ее поручению ездил к каким-то евреям, прости Господи, деньги они давали. Лида говорила, что это твои деньги, иначе бы я не пошел. Девочка твоя выросла, невеста уже. Погоди! - Он развязал мешок, достал толстую книжку и вынул из нее фотокарточку: - Вот, обе твои красавицы, перед самой войной снялись. Я взял на всякий случай, думаю, Бог все видит, возьмет и сведет нас на войне.

Арсений при свете фонаря вглядывался в родное лицо дочери, совсем взрослой, по его породе высокой и статной, женщина рядом была ему чужой, ничто не шелохнулось в душе при взгляде на нее. Что же происходит с человеком, почему девочка, лицо которой он увидел, как только вошел в сознание после нескольких суток тифозной безнадежности, когда уже и сама Евдокия, только что схоронившая сына, была готова к новым сборам и хлопотам, лицо, показавшееся ему красивым и светлым настолько, что он потерял все в своей памяти, а она заменила ему грезы и фантазии - почему лицо это на фотографии через пятнадцать лет не вызывает в нем ничего из тех чувств, которые обуревали его в часы уединения с нею, когда новая мама уходила на работу, оставляя выздоравливающего приемыша на дочку свою Лиду? Он вспомнил сейчас, как они признались маме, что любят друг друга и хотят пожениться. Не желая глубины воспоминаний, размягчающих сердце, он стряхнул прошлое и вернулся в землянку.

-  Спасибо тебе, Тимофей. Я не могу судить Лиду, потому что не был ей настоящим мужем, а только материальными воспоможениями не заменишь живого отца и мужа. Дочь дорога мне, но она совсем не знает отца, и часто спрашиваю себя: не одно ли имя ее люблю я в ней, вот в чем вопрос.

 -  Скажу тебе, как и раньше говорил: веры в тебе нет, вот и мучают тебя бесы, прости Господи! Ладно, про семью мы потом, сейчас - как ты сам себя чувствуешь? Минометчик в бою устает хуже пахаря на поле, наводчиком бы тебе навостриться, там не надо физически. Плечо болит?

-  Боли нет, но всякое движение отдается.

Утром ротный привез новое пополнение, в основном молодежь, но были и повоевавшие, после лечения. Дал команду сформировать расчеты с резервом, чтобы в случае выхода из строя кого-то в бою миномет не молчал. Учились копать гнезда для миномета, щели укрытия и ходы сообщений. Привыкали к минам, протирали их от заводской смазки, бывалые солдаты обращались с ними, как с дровами, чем вводили молодежь в ужас. Кныш был поражен, насколько быстро и правильно усвоил новичок науку наводчика, он выдавал команды, а Чернухин устанавливал прицел. Василий глянет - все правильно, однажды даже спросил:

- Чернухин, по-моему, ты минометное дело изучал. Не соврешь?

-  Нет, не изучал, но мне знакомы общие принципы работы подобных систем наведения, теоретически.

Кныш посмотрел на него с непониманием:

-  Откуда? В Селезнево тебе их преподавали, что ли?

-  Конечно, нет, но в лагере со мной сидел генерал один, артиллерист, его фамилия Невелин, вот он мне кое-что рассказывал.

Кныш аж подскочил:

-  Чернухин, генерал Невелин - командир нашей дивизии, ты знал об этом?

-  В штрафбате такими мелочами не интересуются.

После недели отдыха и переформирования рота заняла отведенные ей позиции. Днем командиры изучали обстановку, противник на этом участке притих, окопался, мужики шутили, не зимовать ли собрались фашисты в благодатных райских местах. Шутили, но все понимали, что бои тут будут нешуточные, потому ночью тихо, чтоб даже сосед не слышал, поползли навстречу врагу, на передний край, под самый нос фашистам. Такова задача мелкокалиберных минометчиков, такова их участь, потому столько потерь, если любой ценой надо обеспечить прорыв пехоты.

Мягкую податливую землю копали лежа, устанавливали минометы-стволы на плиты, еще там, в лесу, ротный напомнил: брякнул металлом - прощайся с жизнью, потому что противник тоже не всегда спит, и на звук ударит из пулемета, а то и миномета. Тут тебе и конец.

-  А сколько до противника? - спросил Чернухин Василия.

-  Как угадаешь, метров триста.

-  Так близко?

-  Хорошо. Триста пятьдесят. - Кныш рассмеялся.

Они удачно установили свой миномет, подтянули ящики со снарядами. Ударят все по сигналу трех красных ракет, когда он будет - солдатам неизвестно, потому спешка, потому пот и сердце навылет. Кныш опытный, знает по отдельным звукам, что все ребята управились и готовы к атаке. Арсения бил озноб не страха, а ожидания, неизвестности. И вот три ракеты разом, и они еще сгореть не успели, как сотни стволов ударили залпом, а потом пошла стрельба вразнобой, кто-то быстрей заряжал, кто-то задерживался. Кныш умело ставил мину на боевой взвод и опускал в жерло ствола, выстрела не слышно, только дым и стреляная гильза, ротный дает новые установки, Чернухин вносит поправки в прицел, и они бьют, бьют, бьют. Ответные выстрелы редки и неточны, фашисты не засекли подход минометчиков, они стреляют по ближнему лесу, но там уже никого нет. Минометный обстрел длится полчаса, израсходован почти весь запас, зеленая ракета дает отбой, и уже мощное «ура» несется в ночи вслед за бегущей пехотой, в наступившей тишине ее крик еще более страшен. Противник опаздывает, когда раздались первые автоматные и пулеметные очереди, пехота была уже в его окопах, и тогда жуткие крики разорвали ночь, это люди кололи друг друга штыками, ножами и кричали от боли и страха. Стрельбы почти не было слышно, только мат атакующих и рев раненых мужиков. Арсений, сидя на дне своей ниши, вдруг подумал, что предсмертный крик интернационален, кто сейчас умер, немец, русский - не разобрать. Ему стало страшно и противно.

Над передним краем взметнулась белая ракета, и танки пошли из соседнего леса, перекрывая своим ревом все звуки боя, но без стрельбы, угрожающе покачивая стволами. Их видно было на фоне белеющего уже неба, они пересекли линию вражеской обороны и устремились на запад. Ротный скомандовал:

-  Командирам расчетов доложить обстановку, потери, наличие снарядов.

Светало. Кныш намекнул, что, возможно, полк перебросят на машинах, потому что фронт на этом участке сместился километров на десять и пешком, с минометами, топать такую даль ему, видимо, не хотелось.

Подошел старшина Кузин, сказал Кнышу, кто погиб и кто ранен, что в шесть ноль-ноль кухня подъедет.

-  Опять каша? - брезгливо спросил Василий.

-  Нет, на этот раз я для тебя вареников налепил!

Не успели еще и кашу в котелках заскрести, как старшина крикнул:

-  Приготовиться к пешему маршу, выступаем через пять минут.

Солдаты матерились беззлобно, потому что нет ничего хуже, чем при такой природной красоте идти пешим маршем, да еще с минометным стволом или плитой на спине. Арсений взвалил уже остывший ствол и пошел за Кнышом. Огромный дуб на окраине леса так широко раскинул свои ветки, что закрыл полнеба, он был красавец и властелин леса, не было в виду и сколько-нибудь похожего на него, только Арсений помрачнел, увидев, что дерево расщеплено, и половина ствола вырвана навсегда.

«Это он второй половиной держит всю крону. Каков богатырь, и вида не подает, что покалечен, держится гордо, да хватит ли у тебя сил питать все свое семейство, зарастет ли рана, не забракует ли тебя послевоенный мирный лесник и не отдаст ли на дрова, не учитывая твоих боевых заслуг? Не так ли и человек - покалечен, сил нет, но вида не выказывает, бодрится. Вот верзила этот, Мымрин, в голове дыра, а он на фронт сбежал, хотя вполне мог под дурачка комиссоваться или хотя бы с месяц в госпитале проваляться. А Россия наша - столько миру положила, сколько молодых и красивых жизней оборвалось, до Волги себя потеряла, но нашлась, напряглась, вены вздулись и лопаются от пересилия, обдавая краснотой небо и землю, подобно тому, как во вчерашнем бою сраженный осколком молодой солдат упал прямо на своего товарища и залил его своей горячей кровью».

Так думалось ему, и легче было идти, тяжесть ноши не ощущалась. Старшина Кузин подошел, молча взял с плеча Арсения ствол, пошли рядом.

-  Привыкай, похоже, до самого Берлина на себе будем орудие таскать. Сколь прошу командиров, чтобы лошадок дали, я же страшно коней люблю, на срочной даже в школу ковалей пошел, да вот не судьба, не попал в кавалерию.

Раздался зычный голос ротного:

-  Рота, подтянись, в колонну по четыре, равняйсь, смирно!

В последних рядах ничего не поняли, трусцой побежали подтягиваться, а ротный уже докладывал кому-то, что рота выполняет приказ и направляется к месту дислокации.

-  Солдаты! - услышал Арсений хриплый голос. - Вы сегодняшним утром расчистили дорогу для нашего наступления. Спасибо, братцы. Капитан, кто особо отличился в этом бою? Направьте представления к наградам.

-  Слушаюсь, товарищ генерал!

Взревел мотор трофейного «виллиса», и машина медленно объехала колонну. Генерал стоял в открытой машине, приложив руку к козырьку фуражки. Арсений узнал в нем Невелина, он совсем не изменился, даже не пополнел.

-  Может, окликнуть его? - больше все-таки в шутку спросил Кузин. - Что, мол, ты, товарищ генерал, мимо проезжаешь, а друг твой лагерный железяку на себе волокет.

-  На этой войне у генерала ноша потяжелее будет, - ответил Чернухин.

-  И то верно, - поддакнул Тимофей.

Кныш все еще с недоверием относился к новому номеру своего расчета, но вида не подавал. Сидел по статье как враг народа, а попал на фронт, сразу из штрафбата в лучшую роту дивизии, так он сам считал. Да еще командир пишет представление на их обоих, правда, Кныша к ордену, а Чернухина к медали, и с Кнышом, как комсоргом, согласовывает.

-  Я бы по Чернухину пока воздержался, товарищ капитан.

-  А в чем дело?

-  Вы же знаете, только что из лагеря...

-  Кныш, он тебе в бою не понравился или прошлое тебя беспокоит? Запомни, сержант, в лагерях тоже встречаются хорошие люди, вот наш комдив, тоже из зоны, он у тебя не в подозрении случайно?

Кныш покраснел:

-  Товарищ капитан, как можно сравнивать?

-  А как можно отличать, по какому признаку? Ты молодой человек, Кныш, учись видеть человека, а не бумажку, в жизни это пригодится, тем более, ты у нас парень с перспективой. К тебе его старшина направил?

-  Да, земляки мы, из одного района.

-  Вот и воспитывай бывшего лагерника, в нутро его загляни. Выполняй.

Василий вспомнил, с какой настойчивостью и понятливостью осваивал Чернухин минометное дело, как быстро разобрался с прицелом и успешно отработал первый бой. Слабый после ранения, он истекал потом, валился с ног, но выстоял до конца. Что не враг, это точно, неплохо бы выяснить, за что сидел. Не это ли имел в виду командир, когда предлагал в нутро заглянуть? Подумал и пришел к выводу: конечно, не это, кому надо - те знают.

Самое поганое дело на войне - ждать, а если разобраться - вся война и состоит из ожидания. Ждешь боя, ждешь, когда он кончится, письма ждешь, кухню - всегда в ожидании. Вот командир объявил готовность, а когда дело начнется - даже ему не известно. Лежат около минометов, кто дремлет, кто курит, кто письмо пишет. Арсений в такие минуты наблюдал людей и составлял о них представления. Вот этот сильный и решительный, все у него под рукой, беззаботно подремывает. Тот боится смерти, вот уж который раз видит его перед боем Чернухин, и сегодня снова суетится, весь мокрый, второй раз пьет из фляжки - спирт, видимо, потому что быстро запивает водой. Для Мымрина война как колхозная работа, сказали, что и как, вот он и выполняет. Кныш очень хочет выжить на этой войне, оно и понятно, двадцать лет, а он уже два года в окопах. Внимательный и осторожный, но не подлец, в Чернухине сомневается, хотя вида не подает. Может, первому завести с ним разговор?

Но Кныш опередил:

-  Чернухин, а ты письма получаешь?

Арсений отрицательно покачал головой.

-  Потому что не пишешь, я ни разу не видел, чтобы ты писал письмо.

-  Правильно, потому что я действительно не пишу.

-  Но семья-то у тебя... должна быть.

Арсений улыбнулся:

-  Это ты правильно выразился, сержант, должна, но нету, до лагеря была, а теперь нет.

Кныш по молодости такого не мог понять, развелись они, что ли? Так детям бы писал. А если совсем один - плохо, письма из дома согревают душу, бывает так тяжко, такая тоска навалится, а откроешь треугольничек - на сердце праздник, хотя и новостей радостных немного.

Минометчики на запад шли пешком, среди них мало было из тех, кто шел этот путь в ту сторону, которые полегли, иные списаны по ранению, вместо них новички, молодежь, особая забота старшины Кузина. Тридцатилетний, он был по-крестьянски основательным, чему научила непростая жизнь. Это он Арсению сказал, что все нормально, семью завел и избу построил. Веры ему новое общество не прощало, когда столярную артелку прибрал к рукам колхоз, ему пришлось уходить, искать работу на стороне. Налог платил деньгами, вносил в кассу совета, а ему выписывали новую квитанцию. Работал на стороне, подряжался дома ставить, домой приходил в субботу, в бане попариться, с сынком повозиться, да и по двору надо что-то делать. В тот раз пришел, Анна плачет: корову приказали не выпускать в табун, потому что она частная, а траву жрет государственную. Пошел на дом к председателю совета. Тот вышел за ворота, побоялся с глазу на глаз говорить, пусть люди видят и знают, как он относится к разного рода отщепенцам.

-  Да, такая команда дана, в общий табун не пустим.

-  А как же ей жить? - возмутился Тимофей.

-  Единолично. Ты вот живешь, и ее научи.

-  Побойся Бога, председатель, ведь ребенок, как без молока, пропадут они у меня.

Председатель возмутился:

-  Ты меня богом не пугай, я его не боюсь, нету его, все! И ребетенок твой, подкулачник, меня не интересует, мы еще тебя гражданских прав лишим, и справку из совета давать не будем.

Тимофей едва сдерживал слезы:

-  Я жаловаться на ваш совет буду.

-  Кому? - захохотал председатель.

-  Калинину, Михаилу Ивановичу, есть решение по единоличникам, пусть он вам разъяснит.

-  Во! Пиши! Пиши! Тебе и разъяснит Михаил Иванович, что ты есть антисоветский элемент и подлежишь... - он забыл слово. - Подлежишь ликвидации, вот как!

Тимофей тогда большое письмо написал, в районе не стал отправлять, а поехал в Ишим, на перроне подошел к проводнице московского поезда:

-  Гражданочка, вы в Москве сколько времени будете?

-  Я лично? Неделю буду отдыхать, потом в поездку. А почему вас это интересует?

-  Мне письмо очень важное надо отправить, да боюсь, перехватят его власти, а к моей семье полное беззаконие.

-  Кому письмо?

-  Калинину. Москва, Кремль.

-  Давайте, только тихонько, не рассказывайте всему поезду, а то и мне не доехать, и письмо до дедушки не дойдет.

Через две недели вызывают Кузина в сельсовет, председатель пожухлый весь, а на его месте сидит молодой мужчина, явно не здешних мест.

-  Это Кузин, - показал пальцем председатель.

-  Оставьте нас, я позову. Вы товарищу Калинину писали письмо?

-  Точно так, писал.

-  И что вы писали? Что притесняют вас в селе, не дают жить единоличным хозяйством, облагают налогами сверх меры?

Тимофей подумал: «Ну, все, и попрощаться с семьей не дадут». И кивнул:

-  Точно так и писал.

-  Товарищ Кузин, ваша жалоба рассмотрена лично товарищем Калининым, дано указание восстановить справедливость, что я и делаю. Письменный ответ вы получите дополнительно. А пока — до свидания, и знайте, что советская власть - это власть народа, который нельзя делить на чистых и нечистых, так, кажется, написано в Библии.

-  Точно так, - кивнул очумевший Тимофей.

Ему тут же вернули переплату за последние годы, целую охапку денег, и он шел домой, ничего не понимая: власть, которую он ругал, его защитила!

Перед началом решающего, последнего наступления на Берлин, армии и дивизии перемещались вдоль линии фронта, пока чья-то высокая рука не указывала на карте точку: «Здесь!», и тогда разворачивалась техника, хорошо кормили солдат, и каждый час мог стать мимом атаки. Берлин был далеко в стороне, и в минометной роте понимали, что им предстоит основательно поработать, чтобы максимально отвлечь силы противника.

Старшина Кузин мыслил уже на уровне командующего фронтом:

-  Шумнем, ребята, в этом месте основательно, чтобы он засомневался в намерениях командования, тогда и нашим солдатикам на прямом Берлинском направлении будет полегче.

-  Падет Берлин - конец войне, - подвел черту политинформации ротный политрук.

-  Есть сомнение, - встал Кузин. - В 1812 году полководец Кутузов сдал Москву и сказал, что с потерей столицы не потеряна Россия.

Политрук смутился:

-  Кузин, ты зачем Кутузова конфузишь? Нет таких данных в истории.

-  Ну, ничего удивительного, что в нынешней истории нет, зато в старой были. Я, товарищ политрук, это говорю к тому, чтобы не очень ребята расслаблялись, у противника вон сколько войска по разным углам Европы рассовано, не все вдруг сдадутся, так что Берлин возьмем, да еще повоюем.

-  Кузин, - взял его за рукав шинели ротный политрук, когда все разошлись. - Ты зачем мне устраиваешь эти дискуссии? Надо боевой дух поднимать, а ты панику сеешь! Смотри у меня!

-  Зря вы обижаетесь, я правду говорю, фашист - боец идейный, а за идею они смертью лягут, но не сдадутся. Зачем нам самих себя успокаивать?

Чернухин по-товарищески, по-братски относился к Тимофею, но так и не мог до конца его понять. Приверженность друга вере его уже не удивляла, если проходили большое село или городок, где был пусть разрушенный православный храм, Тима выкраивал минутку и находил причину свернуть в его сторону. Раза два он брал с собой Арсения. За десятки метров от церкви Тимофей снимал пилотку или шапку, а, подойдя, становился на колени и читал молитву, вставал, обходил вокруг церкви, заходил во внутрь, прикасался к стенам и к тем местам, где раньше висели иконы, шляпки штырей и более светлая, невыгоревшая побелка выказывали их. И общая образованность тоже не удивляла, потому что знал: Тима досконально в молодые годы изучил библию, с возрастом ему открывались непонятные ранее смыслы притч и толкования древних священных событий. Его настораживало пусть редкое, но случавшееся проявление протеста против несправедливости, против мнения старших по званию. Тимофей мог возразить и случайно заехавшему особисту, что особенно беспокоило Арсения:

-  Тима, ты бы сей народ не дразнил. Если этот златопогонник со звездой во лбу удила закусит, он все прегрешения твои припомнит, вплоть до того, что ты пеленки марал. А в лагере тебе делать нечего, поверь, я-то знаю.

Кузин лежал на своем ватнике, набросав снизу еловых веток. Он блаженно потянулся:

-  Эх, Арсений, жизнь после войны совсем другая выйдет. Советская власть переродилась, будет ближе к народной.

Чернухин изумился:

-  Откуда у тебя такие выводы? Большевики никогда не отпустят власть, не те это люди. Возможно, будут перемены, но кардинальными я бы их называть не стал даже в ожидании.

-  Какими? - не понял Тимофей.

-  Основательными, если угодно. На чем власть стоит? На страхе. А должна? На уважении народа. Вот особист приехал, ты знаешь, что он врагов народа вынюхивает и знаешь, что сам чуть припахиваешь, ну, не сказать, что заметно, однако в твоих бумагах значится, что ты единоличник. Разве я не вижу, что ты сжимаешься весь при его появлении: а вдруг заинтересуется, отчего это во второй роте старшиной служит неклассовый элемент? Не обижайся, ты его боишься, потому что его власть безгранична, а твои права ничтожны.

-  Не согласен, Арсений, я с тобой, не согласен. Объясни мне в таком случае, зачем Сталин вернул патриаршество и открыл храмы? Не потому ли, что понял: без Бога - не до порога, не только не до победы над фашистом? И знай, что он учился в духовной семинарии, знает святое писание, делал ошибки, но понял ошибки и принял покаяние. К тому же посмотри его окружение, это же сплошь ненавистники русского народа. Представь, как ему тяжело. Мне в Самаре один священник, друг отца, давал читать «Протоколы сионских мудрецов», предупредил: молчок о том, что узнаешь, иначе могут тихонько убрать. Это было как раз перед моим отъездом в Сибирь, я совсем молодой был, но многое усвоил, потому что оно все жизнью новой было подкреплено, потому и поверил.

Арсений снисходительно улыбнулся, друг наощупь, осторожно подходил к истинам, какие ему были известны с юности:

-  Давай, я буду тебе возражать, так проще дойти до сути. Сталин открыл церкви, чтобы дать народу отдушину. Восстановление патриаршества тоже продуманный в агитпропе ритуал: Патриарху толково объяснили, что можно, а что категорически нельзя. Ты веришь «Протоколам», но есть основательные сомнения в их подлинности. Подожди, я с тобой уже согласен: реальность такова, что целиком подходит под установки протоколов. И тут уже не имеет значения, были они доподлинно, или это более позднее изобретение, согласись, очень провидческое. По окружению Сталина. Оно досталось ему от товарища Ленина, я тоже был потрясен, когда прочитал состав первого советского правительства. В нем не было русских? Хорошо, потом они появились, например, Ежов, а чем он лучше бывших до него нерусских карателей? Пойми, Тима, дело не в персонах, хотя личность имеет огромное значение, дело в системе, в ней личность ограничена условностями и не имеет возможности проявить больше, чем ей разрешено высшей властью.

Тимофея такие объяснения не устраивали:

-  Вот я вернулся с фронта, орденоносец, почти что герой, и со мной власть не будет считаться? Неправда! А за что воевали, за что тогда кровь проливали?

-  Тима, мне один умный человек внушил простую истину: мы воюем за родину, за Россию, а не за советскую власть. Я пока этим держусь, иначе давно бы переметнулся на ту сторону.

-  Тише ты! С ума сошел, какие слова! Услышит кто - обоим трибунал.

-  Что ты беспокоишься, если кто слышит, то мы и до этого на приговор нашептали. Так я продолжаю. Будь Гитлер поумнее, он мог восстановлением старого русского уклада жизни привлечь народ и обмануть Сталина, мог выглядеть освободителем от большевизма, а не захватчиком. Ты знаешь историю и помнишь, что беда всегда сплачивала русский народ, единственный случай глубокого разобщения - гражданская война, но тут надо учитывать всеобщее помрачение разума от заманчивых идей революции.

-  Чем это они тебя заманили? - съехидничал Кузин.

-  Меня невозможно было обмануть, ибо к тому времени я уже сформировался как гражданин с полным и ответственным пониманием того, что для России нет, и не может быть другого государственного устройства, кроме монархии, и не может быть другой идеологии, кроме православия. Но многие светлячки кинулись на этот факел.

-  Ты же не веришь! - возмутился Тимофей. - Ты не молишься и не благословляешься даже перед боем!

Арсений замолчал. Как объяснить другу свое состояние? Да, после того страшного дня, когда узнал он о гибели Княжны и всего семейства царского, в нем что-то перевернулось, он не мог понять, почему Всемогущий Бог принял такую жертву. Он готов был признать, что, возможно, греховны в чем-то деяния Государя Императора, даже Государыни Александры Федоровны, но Стана чем провинилась перед Богом, чем прогневали Его сестры ее и братец любимый? И тогда усомнился Арсений в справедливости Его, отказался поклоняться Ему, хотя не сомневался в Его существовании и в том, что все в руках Его, и он сам тоже. Может, поэтому Господь дал ему такой тяжелый путь в жизни и такие испытания, которые по силам не каждому человеку.

-  Я только песчинка в этом мире, и не по моему образу и подобию он устраивается, а Бог и вера не могут зависеть от одного человека. Я, Тима, великий грешник, если, любя Бога и преклоняясь перед ним, дерзнул восстать против него, отказаться от поклонения и ждать, когда смогу сказать ему об обиде своей.

-  Ты богохульствуешь, Арсений, а это страшный грех. Не бери на себя такую тяжесть. - Тимофей перекрестился: - Я за тебя каждый день молюсь, утром и вечером.

-  Спасибо, Тима, только Господь не принимает твоей молитвы. Ладно! Учти все-таки, что никто не будет встречать тебя хлебом-солью, возможно, оркестры поставят на перронах, только и всего. Строй жизненный не изменится, тебя опять попрут в колхоз, будут гнать за богомолье. Не надо иллюзий, Тимофей, русские люди вечно страдают от доверчивости, довоевывай, оставайся живым и возвращайся к Анне и детям.

-  Вот зацепил сам, а я давно хотел спросить: ты-то куда после демобилизации?

Арсений горько усмехнулся:

-  Полагаю, досиживать срок.

-  Бог с тобой, как можно, ты же во всех правах восстановлен.

-  Пока только в одном: умереть в бою.

-  Это зачтется, будь уверен, а ежели что — я, в таком случае, к генералу Невелину обращусь.

Чернухин промолчал. Впервые он открыто высказал то, что основательно беспокоило его в последнее время, о чем спрашивать некого, да и незачем: никто не ответит. Возможно, органы пока и не думают о своих бывших «выпускниках», но он не удивится, если подойдет к нему солдат с красными погонами и, уточнив фамилию, предложит пройти до полуторки, в кузове которой уже будут сидеть несколько человек с погонами и наградами, но уже без оружия.

-  Если честно, Тима, то на воле мне и податься некуда, никто не ждет.

-  Перестань, у тебя дите, жена, пусть не совсем законная, но она мать твоего ребенка.

-  Прости, брат, но не надо об этом. Жены у меня нет, это усвой, ребенку, как ты говоришь, сейчас больше двадцати, она уж замуж вышла, зачем я ей, да еще с такой биографией?

-  Полно, полно тебе, поедешь ко мне, избушка на ограде есть, а там и дом построим, женим тебя.

Арсений засмеялся:

-  Экаты хватил, даже женить! Интересное предложение. Давай закончим дела на фронте, а потом уж о свадьбах говорить будем.

Они вовремя завершили разговор, потому что раздалась команда подготовиться к передислокации. Кузин побежал к своим конюхам, которые должны поймать спутанных на вольных травах лошадей и успеть запрячь их в телеги для погрузки минометов. Невелин на обращение старшины обещал найти лошадей и свое слово сдержал.




8

Тимофей два раза кряду застал Арсения в шалашике радиста, оборудовали такой навесик на случай дождя, а уже конец апреля, в Сибири и то давно холодов нет, не говоря про Поволжье, а тут у немцев красота, все в цвету. Совсем дурная природа, никак не хочет понимать, что человеку гораздо легче помереть в грязном ухабе, под проливным ненастьем, чем на солнечной ягодной поляне, украшенной, как невеста. В первый раз Арсений вышел сразу, щелкнув тумблером, радист в это время чай пил, во второй приход Тимофея рацию Арсений не выключил и слушал, прижав наушник и прикрыв другое ухо. Кузину это не понравилось, он сел на снарядный ящик, дождался, когда Арсений отложил наушники и выключил рацию.

-  Может, пояснишь, что это у тебя за интерес к иностранным языкам? Я уже не говорю, - он повернулся к радисту. - Не говорю об ответственности за предоставление средств связи посторонним!

Они вышли на воздух. Как свежо и тихо!

-  Радиста ты не вини, Тимофей, я его уговорил. А слушаю англичан и американцев. Да, и не смотри на меня так, представится возможность - уйду.

Кузин угрюмо молчал. Он видел, как страдает Арсений, рядом была родная Польша, впереди скорее всего снова лагерь. Чем помочь другу, что посоветовать?

-  А о семье ты подумал, что с ними станет, коли обнаружится, что ты на той стороне? Я что буду докладывать на расследовании? Пригрел английского шпиона? Да я что, Бог бы с ним, отвертелся, но дочку возьмут, и Лиду посадят за тебя.

Арсений зажал уши руками, в изнеможении замотал головой, как контуженый:

-  Не могу больше так, Тима, нету моих сил. Пятый десяток идет, а не жил, имени своего не имею, женился по глупости, дочь почти не знаю и не люблю, понимаешь ты, никого из живых не люблю! Разве может так жить человек, который готовился к полноценной жизни, науки изучал, языки, манеры, при дворе бывал. А взамен всему требование рабской покорности, ценится не ум, а послушание, от прошлого отрекись, иначе смерть. Я ведь и так от пуль не прятался, от снарядов в воронки не прыгал, а смерть от меня отвернулась. Умереть хотел, чтобы все проблемы умерли вместе со мной. Но это Бог, это он назначил мне такую кару, только за что? Дал умение видеть будущее, взамен отнял все прошлое и настоящее. Понимаешь, Тима, человек счастлив малым. Родное дите тебе в колени написало, а тебе в радость, и нет никакой брезгливости, только тепло в душе. Любимая женщина подошла сзади, ты за письменным столом работаешь, она обняла легонько, знакомой грудью коснулась твоей спины, и все, ты на небесах, солнце светит, птицы поют. Счастье, Тима, это то, чего у человека нет. Когда есть все, он перестает замечать мир, его ничто не удивляет и не радует. Ты знаешь, Тима, восемь лет лагерей и четыре года войны ко всему приучили, а я больше всего хочу сейчас горячую баню, холодный бассейн и белый костюм с туфлями из крокодиловой кожи, какие были у папаши моего.

Он замолчал и обессиленно сел на траву. Тимофей не сказал более ни слова.

-  Нам бы надо пореже общаться, а то в самом деле тебя начнут прижимать, почему знал и не донес.

-  Не надо тебе уходить, Арсений, ты же русский человек.

-  Я поляк.

-  Какая разница, ты наш, русский поляк, воевал, если и был в чем виноват, давно искупил. Да я и сам эту власть терпеть ненавижу, а куда деваться? Только на Бога надежда, ты вот меня не любишь за мою приверженность вере, а я тебе доложу, что она меня и спасла от смерти, я ее, смерть-то, пять раз видал вот как тебя, совсем рядом, а Он ей не дозволил. Вот вспомни, последний случай: не отойди я тогда от расчета Недостоева, когда они не вылетевшую мину со снятым взрывателем из ствола вынимали - с ними же получил бы посмертно «За боевые заслуги».

-  Тима, я не то, что не люблю тебя за это, я тебе до горьких слез завидую, у тебя есть Бог, который все за тебя решает, если ты его просишь. У меня никого нет, я никого ни о чем не прошу, но за меня все стараются решить мою судьбу.

Подошел Кныш:

-  О чем беседуем, земляки? О демобилизации? Да, старшие возраста пойдут домой, а нам тут, в Европах, порядок наводить.

На том и разошлись.



Ночью Арсений тихонько вышел из палатки, постоял несколько минут - все тихо, только часовые покашливают и скрипят сухими сапогами. Между двух постов он вышел из расположения и, пригнувшись, пошел быстрым шагом, держа наготове автомат. Еще мгновение, и он понял, что уже перебежчик, изменник, назад ходу нет, а впереди все неизвестно. Американские войска стоят в пяти километрах, это их радиостанция разъясняла русским солдатам, как вырваться из оков коммунистов и оказаться в свободном мире. В этом направлении наших войск нет, это Арсений знал, вчера в разговоре ротный Карпович сказал, так что коридор этот свободный. Солдат шел, как вор на дело, осторожно, оглядываясь, прислушиваясь. Не глаз, а чуткое ухо уловило движение большого количества живых существ, возможно, табунок оленей, их много в здешних местах, говорят, заповедник до войны был. Нет, Арсений уловил голоса, речь немецкая, короткие реплики в несколько фраз: «Надо брать левее». «Нет, курс верный». «Разрешите выслать разведку?». «Зачем? Русские уже празднуют победу, голыми руками передавим всю роту».

«Это же они к нам!» - ужаснулся Арсений. - «Правду говорит, голыми руками...».

Он остановился, залег. Даже улыбнулся глупой мысли: сдаться нормально не дадут! Отлежаться и идти дальше? А там ребята, Тима, Кныш, ротный, молодой совсем лейтенантик. Вот вляпался! Одно дело - перебежать к союзникам, совсем другое сейчас получается. Предать, отдать этим головорезам своих ребят, с кем вместе с самого начала. А как потом жить, зная, что на тебе их кровь? Ну, и что делать? Бежать в роту два километра, опередить противника, поднять тихонько, но ведь потом спросят, а как же ты, милый, узнал, во сне, что ли, приснилось? А если встретил, то куда ходил и зачем? Получалось, что со всех сторон виноват Чернухин, и нет у него достойного выхода, кроме одного: принять бой и погибнуть, возможно, суровый его Бог специально такую ситуацию создал для метущегося раба своего, чтобы он мог выбрать достойный для себя финал непутевой и мучительной жизни.

Арсений пригнувшись, волчьим шагом, сам себя не слыша, стал сдвигаться вместе с идущими в сторону ротного расположения, чтобы начать обстрел поближе к своим, чтобы они вскочили, подготовились и приняли бой. Его уже не интересовало, сколько фашистов, конечно, достаточно, чтобы в коротком ночном бою забросать гранатами, в упор расстрелять одного советского солдатика, которому они помешали стать несоветским. Он выбрал взгорок, который миновал полчаса назад, отсюда до роты с километр. Дальше допускать нельзя. Арсений лег, справа бросил подсумок с патронами и гранатами, слева пистолет, снятый втихушку с убитого немецкого офицера. Группа шла прямо на него, Арсений видел серую колышущуюся массу, но стрелять не спешил, понимая, что на близком расстоянии он сможет поразить больше людей, потому ждал. Спокойно и достойно было на душе, действительно, Господь спас его от позора подозрения в измене, он погибнет смертью храбрых, как пишут в газетах, если особисты не выстроят в линию его прошлое и выход один на один с группой противника.

Странно, некурящий Арсений почувствовал табачный запах, видимо, в группе было много любителей дешевого табака, и терпкий запах ядреного мужского пота. Вот они, в полусотне метров, даже слышно тяжелое дыхание уставших. Арсений прицелился в самую гущу и нажал крючок. Сразу свалилось до десятка человек, группа открыла огонь, встав в круг спиной друг к другу. Стреляли наугад, пули щелкали в ствол могучего дерева, которое оголенными корневищами прикрыло бойца. Изловчившись, Арсений бросил подряд две гранаты. Фашисты залегли. Он хорошо слышал их перебранку, что по данным разведки здесь русских нет, и не лучше ли вернуться, потому что внезапность нападения исключена, а в бой ввязываться нет смысла. Кто-то говорил по рации, потом громко повторил приказ с того конца провода: «Вперед!». Арсений быстро расстрелял три магазина патронов, бросил последнюю гранату и взвел пистолет. Сдаваться он не хотел. «Шесть раз выстрелю, седьмая пуля моя, туг со счета не собьешься». Они мчались прямо на него, и Арсений спокойно выстрелил свой резерв. Взрывом гранаты его ударило о дерево, он свалился под корневище, солдаты пробежали мимо.



Минометную роту подняли по тревоге, позвонил командир батальона:

-  Старлей, в твоей стороне идет бой. Кто с кем дерется? Твои на месте?

-  Так точно, товарищ майор.

-  По моим данным, там нет наших войск, чуть дальше американцы, но бой-то наш. Давай, помогай!

Старший лейтенант дал команду:

-  Рота, к броску и сходу в бой - приготовиться! Караул на месте, остальные вперед!

Кузин сразу подумал, что это Арсений нарвался на засаду, когда не увидел его при построении. «Ушел все-таки, а оно вон как вышло!».

Стрельба стихла неожиданно, ротный отправил вперед разведку, солдаты осторожно продвигались по лесу. Скоро вернулся боец из разведки и доложил, что группа фашистов численностью о полусотни быстрым шагом движется навстречу.

Расположились веером и широким фронтом, чтобы не пропустить. Начинало светать, Кузин толкнул локтем ротного:

-  Вон они, справа! Ребята, перемещайтесь правее и назад, чтобы нам их дружненько встретить.

Бой был недолгим, противник дрался отчаянно, лез прямо на огонь, видно, не было у ребят другого выхода. Неожиданно человек двадцать бросили оружие и подняли руки, ротный велел отвести в сторону и по одному обыскать. Здоровые немецкие парни были ко всему безразличны, один вытащил плитку шоколада и протянул старшине.

-  Да пошел ты... - Кузин никогда не договаривал, куда идти, но немец его понял и убрал гостинец. - Кныш! - позвал старшина. - Ты по ихнему немного понимаешь, спроси, с кем у них бой был полчаса назад.

Кныш кое-как объяснил офицеру, чего он хочет, офицер улыбнулся:

-  Я неплохо понимать русский, был путем стажировки около Тухачевского. Объясняю. На нас напал дьявол, сумасшедший человек, ниоткуда взялся, расстрелял половина группа.

-  А где он? Убит? Ушел? - Кузина аж трясло.

-  Не могу знать. Он тихо исчез, тихо возник и тар-тарарах провалился..

Кузин к ротному:

-  Товарищ старший лейтенант, это же наш Чернухин их бил.

-  Чернухин? А как он там оказался?

-  Я его направил. Показалась мне возня какая-то в той стороне, я его и послал, вас не стал беспокоить. Разрешите, я пару ребят возьму, хоть по-людски приберем парня.

Они его недолго искали, место боя обнаружили сразу по воронкам и трупам противника.

«Да, Арсеньюшка, поработал ты напоследок неплохо», - подумал Тимофей, но вслух ничего не сказал.

-  Старшина, вот он.

Тима рухнул на колени, порвал гимнастерку на груди товарища и припал к сердцу. Оно билось. Привычно осмотрел тело - видимых ран не было.

-  Ребята, он контужен, быстро соорудили носилки!

В расположении уже поджидала фельдшерица, вызвал ротный на всякий случай. Арсения раздели, ран не нашли, только по спине сильный кровоподтек.

-  Видимо, от удара при взрыве обо что-то твердое, - сказала фельдшер.

-  Так точно, товарищ военврач, - польстил Кузин, - он под деревом лежал.

-  Забираю его в санбат.

-  Когда он очнется? — поинтересовался Кузин.

-  Хоть бы к вечеру. Сейчас будем колоть медикаменты, вернем к жизни.

-  Товарищ военврач, вы бы мне свою фамилию сказали, я бы вам позвонил вечерком.

Женщина снисходительно посмотрела на старшину:

-  Не поздновато ли, дядюшка, молодыми женщинами интересоваться?

Хотел Тима ей врезать по всей своей строгости, но в ее руках друг, нельзя обострять:

-  Так ведь, товарищ военврач, живое к живому, как говорится, да и товарищ он мне, земляк.

-  Брайнина моя фамилия. Звоните, все расскажу.

Пленные подтвердили, что имели задание уничтожить минометную роту и выйти в тыл дивизии, участвующей в штурме Берлина. Такие операции были предприняты по всему фронту, по словам офицера СС.

-  Мой провал лежит позором на моей голове. Нам были переданы слова фюрера, что такой маневр есть могила Красной Армии. Я проиграл, это моя могила. Моя честь просит командование дать возможность покончить жизнь, как офицер Рейха.

-  Не торопись, майор, - успокоил его ротный Карпович, - вперед своего рейха в пекло не лезь, проверим, много натворил против союзных армий и народов - сами за милу душу к стенке поставим, но о чести ты лучше в моем присутствии помолчи. Вы свою офицерскую честь за четыре года по русским березам развесили.

Арсений вечером пришел в себя, некоторое время лежал с закрытыми глазами, потом, вспомнив что-то, поднял голову и увидел Тиму.

-  Где я?

-  Дома, лежи спокойно.

-  Не слышу.

-  Ты контужен. Тфу, ты, Господи! - Он вынул из кармана сложенную тетрадку и написал:

«Все нормально. Ты нарвался на засаду фрицев, контужен. В разведку тебя отправил я. Все понял?».

Писанину подсунул под самый нос лежащего. Арсений прочел, пожал Тимину руку:

-  Понял. Я пошел в разведку, если кто спросит.

-  Молодец. Я поеду в роту, выпросил полуторку на часик, чтоб ты при мне очнулся. Да, чуть не забыл!

Он вырвал листок, достал спички и сжег его в уголке палатки. Как раз в это время вошла Брайнина.

-  Что у вас за запах, бумагу жжете?

Кузин встал с корточек:

-  Уничтожаю следы переписки с контуженным, он же ничего не слышит.

-  Что вы ему писали? - строго спросила Брайнина.

-  Так ведь сами изволили заметить, женский вопрос нас очень волнует, вот и изливал душу товарищу, а потом решил сжечь, как делали наши великие революционеры.

Брайнина подозрительно на него глянула:

-  Говоришь ты, старшина, много, только не все. Покинь палату, мне надо осмотреть бойца.

Ротный Карпович встретил старшину радостной вестью: из штаба дивизии позвонили, что получено указание подготовить на Чернухина представление к Герою:

-  Начальник политотдела лично звонил, говорит, это и дивизию нашу прославит. Садись и пиши все, как есть, про его подвиги раньше и этот случай, да не вздумай указать, что сам проявил инициативу отправить Чернухина в разведку, с согласия, мол, командира роты, так и так.

Кузин пошел писать, но особой радости по этому случаю он не испытывал, Арсению никакой шум вокруг его биографии не нужен, даже опасен, а тут к Герою, да они все перевернут, не дай Бог, споткнутся о какую занозу - загубят мужика. Написанное передал ротному, сам пошел к радисту:

-  Слушай меня, Терехин, я тебе нарушение простил, помоги и ты мне. Должен ты вызвать адъютанта генерал-лейтенанта Невелина из штаба фронта. Выручай, браток, а за мной дело не станет, я знаю, что ты к тушёночке неравнодушен, дак уж я тебя ублажу.

-  А кто говорить будет? Ротный?

-  Ротный ничего не должен знать, я буду говорить.

Тимофей стоял у входа в палатку радиста, молился и нервничал, пока Терехин называл какие-то номера и пароли, потом крикнул:

-  Старшина!

Кузин взял трубку.

-  Адъютант генерала Невелина полковник Анохин у аппарата. Кто говорит?

-  Здравия желаю, товарищ полковник, говорит старшина Кузин из третьей минометной роты. Очень вас прошу передать товарищу генералу, что его друг по фамилии Чернухин, они вместе в лагере были до войны, так вот Чернухин в большой беде, находится в медсанбате нашей стрелковой дивизии.

-  Подожди, старшина, я тебя соединю с генералом.

После нескольких минут свиста и треска в трубке вдруг прозвучал резкий голос:

-  Что случилось с Чернухииым?

-  Товарищ генерал, вы ведь его биографию хорошо знаете, а сейчас представление пишут на Арсения к Герою, отличился он у нас. Я боюсь, как бы хуже не было. Вы меня понимаете?

-  Вы кто?

-  Старшина Кузин. Мы с Арсением давние друзья, товарищи даже, очень вас прошу, товарищ генерал, отмените Героя, до добра это не доведет.

-  Как он себя чувствует?

-  Контузия тяжелая, но оклемается, он крепкий.

- Да, он действительно, крепкий. Успокойтесь, я все сделаю.

Через неделю Невелин приехал в медсанбат, переполошил весь персонал, но ни с кем не говорил, прошел к Чернухину, обнял его и положил на грудь орден Боевого Красного Знамени.

В пол-ящика американской тушенки обошелся телефонный разговор старшине Кузину.

Арсений и Тимофей попали в один приказ о демобилизации. Кузин плакал от счастья, Чернухин никаких чувств не проявлял. Старшинские свои обязанности Тима по распоряжению ротного передал Кнышу, чему тот был очень рад:

-  Тимофей Павлович, вы не волнуйтесь, порядок в роте будет, как всегда.

-  Смотри, я проверю, - веселился Кузин.

Когда из дивизии привезли документы, Арсений все-таки вынужден был отвечать на просьбы товарища:

-  Хорошо, Тимофей, поеду к тебе, дочь разыщу, надо устраивать остаток жизни.

-  Да ты об каком остатке говоришь? Это нам на фронте год за два шел, а там обратный счет будет, в таком случае. Молодец, что согласился, а то я уж хотел вязать тебя да силком везти.

-  Тимофей, не будет больше проверок? Не вернут меня, как говорится, по определению? - Арсений очень боялся лагеря, после нескольких лет человеческих отношений вновь попасть в волчью стаю, где каждый только за себя, если нет рядом сильного человека, каким был для политических генерал Невелин.

-  Не думай об этом, завтра отправка.

Вечером прибежал посыльный: Чернухина к телефону.

Оба друга побежали к радисту, Арсений взял трубку:

-  Рядовой Чернухин у аппарата.

-  Здравствуй, Арсений, это Невелин.

-  Здравия желаю, товарищ генерал.

-  Давай без церемоний. Знаю, что демобилизован, хочу узнать о планах, насколько это возможно.

-  Планы очень простые: еду в Тюменскую область со своим сослуживцем Кузиным.

-  Знаком с ним, привет ему передавайте. Запишите мой адрес, он, возможно, изменится, но письмо в любом случае найдет. Пишите хотя бы через месяц, но, если проблемы возникнут, телеграммы шлите, бейте в колокола. Я очень вас уважал, и на фронте вы полностью оправдали мою в вас уверенность. Желаю хорошо устроиться и скорее восстанавливать разрушенное войной народное хозяйство.

-  Спасибо, Игнатий Матвеевич, за все спасибо.

Радист взял из его рук трубку, а Чернухин стоял, опустив голову, и слезы крупно падали на передок его только что начищенных сапог.



Насмотревшись на Тимино счастье встречи с домом, с женой, с выросшим сыном, Арсений особенно больно ощущал свое одиночество и ненужность. Жена его Лида умерла в первый год войны, дочка уехала в Ишим, там вышла замуж за рабочего человека, помощника машиниста паровоза, эти ребята по брони были освобождены от военной службы. Арсений съездил в город, но вернулся уже к вечеру попутной машиной и сразу скрылся в своей избушке.

Тима стукнул в дверь, толкнул, она открылась, Арсений стоял на коленях и замер в земном поклоне. Он услышал скрип двери, поднялся без тени смущения, сел, Тиме указал на табурет:

-  Выгостился я у дочери с зятем, Тимофей Павлович, и лучше бы я погиб, лучше бы зарезал меня проигравший в карты уркаган на зоне. Дочь меня помнит, обрадовалась вроде, беременна она, рассказала про маму свою, про мужа. Вижу - боится она его, не любит, а боится. А может, теперь любовь такая - из страха? Не знаю. Он на обед домой явился, дочка с виноватым видом говорит, что отец с фронта пришел, в гости заехал. И ты посмотри, что этот сопляк ответил? «Знаем, - говорит, - на каком фронте он отбывал, я большевик, папаша, и родства с врагами народа иметь не желаю. Так что - вон Бог, а вон порог!».

-  Значит, так тому надлежит быть, Арсений, ты вот к Богу склонился, правильно делаешь, ищи у него поддержки, если не он, то никто.

-  Тимофей, завтра утром иду я в милицию, документы свои настоящие сегодня за городом откопал, память точно привела, хотя пустошка кустарником заросла. Будь оно все проклято, ничего не хочу, пусть они меня к стенке поставят, но под собственным именем, а не занятым у несчастного ребенка, умершего вместо меня. Почти тридцать лет под чужим именем, так хоть умереть хочу под своим.

Тимофей испугался неожиданного решения друга, возразил:

-  Не делай этого, Арсений, у Бога все мы под своими именами, он не перепутает, а как тебя на земле зовут - какая разница?

Арсений побледнел, сурово посмотрел на Тиму и выкрикнул:

-  Плевать я хотел на их решение, я заявлю свое право на имя, а там как хотят. И не отговаривай меня, Тимофей, ты простой счастливый человек, у тебя семья и имя, все как должно быть. А я? Что я представляю на этой земле? Столько сил потратил на образование, а для чего? Чтобы пилить лес, долбить камень кайлом, выносить парашу? Я не хочу жить, неужели ты этого не понимаешь? Я туда хочу, к Ней, там мое счастье.

Он неловко завалился на топчан, Тима поймал ослабшее тело, уложил на спину, в глотке Арсения клокотали какие-то слова, лицо покрылось испариной и мертвецкой бледностью. Он тяжело стонал, судорога сводила руки и ноги, Тимофей едва успевал ловить и успокаивать боль. Потом больной затих, Тима благодарил Господа и осенял лежащего крестным знамением. Арсений открыл глаза.

-  Давай я переведу тебя в дом, на ночь одного оставлять опасно, вдруг приступ повторится. Это тебе контузия дает знать.

Арсений слабо улыбнулся:

-  Нет, Тима, это моя болезнь настигает меня. Открою тебе, что видел нас обоих молящимися в церкви, которую ты сам построил, но мы с тобой глубокие старики. Если этому быть, значит, не посадят меня? Тима, на всякий случай, вон в той котомке кое-что для дочки моей припасено, там и адресок, передашь.

-  Полно тебе, сам съездишь.

-  Не уверен, хотя встреча с дочерью еще будет. Ладно, мне трудно вспоминать виденое.

Тимофей еще раз спросил:

-  Стало быть, идешь?

-  Пойду. Это решено.

Утром встал рано и ушел за деревню. День в разгаре. Отдохнувшее солнце начинало пригревать. Боня долго лежал на земле, принюхиваясь и прислушиваясь к ее запаху и цветам, его особо забавляли маленькие букашки, которые умудрялись вползать в ухо его собачки, ничуть не потревожив ее самое; Боня ждал их возвращения и не дождался: либо они там погибли, либо место было столь хорошо, что остальное на земле можно было на него променять.

Это были последние часы перед уходом в милицию. Дежурный районного отдела допытывался, по какому вопросу гражданин настаивает на приеме именно начальником.

-  Понимаете, у меня очень важный вопрос, никто, кроме начальника, его не решит, и вам сказать ничего не могу, не имею права.

-  Ну, ладно, сидите тут и ждите, у начальника дел много.

Арсений сел на деревянный диванчик, потрогал пачку документов в кармане пиджака. Улыбнулся: Тима настаивал, чтобы он нацепил боевые награды, но отказался, достаточно, что они вписаны в красноармейскую книжку. Он уже задремал, хотя сотрудники все время бегали по коридору, сказалась фронтовая привычка спать, где сел.

-  Чернухин, к начальнику!

Арсений увидел молодого крепкого мужчину в белом кителе и погонами капитана, встал у порога, выпрямился, негромко доложил:

-  Товарищ капитан, демобилизованный красноармеец просит рассмотреть его дело.

Капитан улыбнулся:

-  У красноармейца есть фамилия?

-  Нету, товарищ капитан. Свою фамилию я скрыл в восемнадцатом, потому что происхождения не пролетарского, мягко говоря. Дали мне паспорт умершего сына соседки нашей, с ним и жил. Работал, женился, по глупости получил срок, в лагере заступился за обижаемых, и срок добавили. В первый месяц войны пошел добровольцем, попал в штрафной батальон, был ранен, реабилитирован, зачислен в армию. Имею награды. Сейчас хочу начать новую жизнь, и прошу вернуть мне мое законное имя.

Капитан с удивлением смотрел на немолодого уже человека с такой странной судьбой:

-  Какие у вас документы на руках?

-  Все. - Он положил на стол пачку бумаг.

Капитан все больше хмурился, читая листок за листком:

-  Минуточку. По приезде в Ишим ваше семейство зарегистрировалось, как сосланное царским правительством, вот ваш документ на имя... Лячек Бронислав Леопольд-Динариевич. Потом вы стали Чернухиным Арсением Петровичем. А он куда девался?

-  Это сын нашей соседки, он умер от тифа в больнице, как раз в это время власти арестовали родителей, а я остался как больной тифом. Эта женщина и дала мне паспорт умершего сына, с ним я вступил в комсомол и уехал из Ишима на лесоразработки.

-  Так. Минуточку. За что вас судили?

-  Формулировку уточните по приговору, но суть в том, что по любовной линии столкнулись с вашим коллегой. От него я и сбежал в двадцать втором. Вернулся в двадцать восьмом, в Зареченьку перебрался, подальше от властей, а соперник мой уже начальником милиции здесь служит. Вот он меня и сдал на пять лет.

-  Минуточку. Это не Форин?

-  Да, он.

-  Форин сегодня начальник управления госбезопасности по нашей области, но не думаю, что до него дойдет информация. Мы проверим все ваши документы, случай, конечно, из ряда вон, многое в вашу пользу, что воевали, награды имеете, но случай сам по себе...

-  Вы мне скажите, товарищ капитан, я могу рассчитывать на милосердие со стороны государства? - Голос его был спокойным и звонким. - В ваших правах решить мой вопрос?

-  Скажу честно: нет, потому советую отказаться от этой затеи. Зачем вы решились? Ведь у вас все бумаги в порядке, местность наша не паспортизирована, живите до скончания века. Честно вам скажу, мне не понятно, это же риск, я вынужден буду поставить в известность органы, такой порядок. Есть у нас любители шашками помахать, в чистом поле шпионов ловить, например, польских. Тогда что?

Капитан заметил, что его слова нисколько не смутили посетителя.

-  Я уже свое отбоялся, гражданин начальник, и в лагерях, и на фронте. У меня никого нет, просто я хочу вернуть свое законное имя, нравится это кому-то или нет - для меня не имеет значения.

-  Хорошо. - Капитан встал. - Приходите через неделю, надеюсь, что проблем не будет.

Проблем, действительно, не было. Через неделю Арсения арестовали, а через месяц Кузин получил известие: другу дали пять лет. Тима горько плакал, но жаловаться некому... Остался только Невелин, но все письма к нему возвращались, усеянные печатями: адресат не найден.




9

Редакционный коллектив доброжелательно принял Никиту Онисимова, еще в школьные годы он писал заметки и приносил в газету стихи, их почти не печатали, но о стиле Никитиных зарисовок опытный газетчик Аркаша Форманюк отзывался неожиданно для него лестно. За два года Онисимов освоился в газете и стал ведущим журналистом, хотя изо дня в день фермы, надои, гектары посева и обмолота - это наводило тоску и закрывало перспективу. Был шанс уйти в областную газету, но не очень настойчиво приглашали, и не очень хотелось. Никита начал писать рассказы, даже был отмечен на семинаре молодых писателей в Тюмени и в том же году поступил в Литературный институт.

В автобусе, добираясь до дальнего колхоза, он услышал все заглушающий говор мужичка, лица которого рассмотреть не мог, потому что тот сидел впереди, вполоборота, но говорил громко. И такая речь его была разудалая и задиристая, что захотелось познакомиться поближе. У сидевшей рядом женщины спросил, как зовут мужика?

-  Говоруна-то? Боня.

-  Он что, из евреев? Вроде не похож.

-  Да нет, тутошний он, Боня по-уличному, а по документам Бронислав, я в сельсовете работала, знаю. А так - Боня как Боня.

-  Он с кем живет?

-  Один. Да ты присмотрись, он еще при царе родился, а все как новенький. Один в домике, хозяйство ведет, пенсию получает, но, говорят, что сидел много. Чудной, себе на уме.

Вышли из автобуса, Никита догнал мужичка, спросил, нет ли в селе гостиницы или постоялого двора.

-  А ты по какому случаю к нам?

-  Я из газеты.

-  Ишь ты! - обрадовался Боня. - И об чем писать вознамерился?

-  Искать надо подходящий материал, я больше историей интересуюсь.

-  Раскопками или по верхам?

Онисимов не понял вопроса.

-  Историю сейчас пишут, как картошку варят, взял из корзины, два кольца кожуры снял и в чугунку, посолил, прокипятил - кушайте. А историю копать надо, там весь смысл, внутри. Надолго?

-  Как понравится, как дело пойдет.

-  Тогда ко мне, живу одиноко, тишина и покой, сам в избе на кровати, тебе диван горничный благословлю. По такому случаю выдам новые постельные принадлежности, а то лежат уж пятилетку без движения.

-  А зачем обзаводились?

-  Да разве я сам рыскнул бы балясистую простыню купить? Друг Тима привез на день рождения, а я так и не доставал.

-  Пожалуй, моль почикала?

-  Насчет живности у меня порядок, кошка и собака и весь набор домашней скотины, кроме коровы. Клопов одно время множо было, потом поистратились, тараканов уж и не помню, вшей со времен лагерей и войны не давил. Так что смело ко мне.

Никита в этих местах никогда не видел подобных построек. Лицевая сторона ограды и видимая с дороги часть двора были обнесены настоящим заплотом, такие рубили в Сибири в неустойчивые времена, когда-то на восток гнали каторжных, то они малыми группами возвращались на запад. И те и другие не были желанными гостями, потому надежный заплот, рубленный из крепких сосен и подогнанный бревно к бревну «без сквознячка», в сажень высотой, был гарантией от незваных гостей.

-  Для чего вам, Боня, такой высокий забор?

-  Это не забор, а заплот, чуешь разницу?

-  Понимаю. И все же - зачем? От кого защита?

Боня помолчал, отыскал ключ, долго открывал тяжелую дубовую дверь. Никита хотел повторить вопрос, но Боня опередил:

-  Ты побереги разговор-то, у меня много интересного, все и объясню разом. Вот, к примеру, дом пятистенный, я его пятнадцать лет назад ставил, но по всем правилам. Фундамента нету, навозил из лесу пней от листвянки. Лиственница - она не дерево даже, а чудо в природе, по удельному весу к металлам тянется.

Услышав ученый термин, Никита приуныл: если бывший учитель - со скуки помрешь.

-  В учителях не служил, но науку познавать добрые люди приучили. Я тебе потом, коли расположение будет, поподробней изложу. А для начала - петербуржец я, к тому же царедворец.

-  Сколько же вам лет?

-  А сколь дашь? Числюсь ровесником веку, вот и считай.

Он уже растопил печь, конструкция которой крайне озадачила Никиту. Отвинтив тяжелую, как у паровозной топки, заслонку, хозяин положил горкой с десяток тонко колотых березовых дров, поднес огонь, дрова занялись, заслонка встала на свое место, внутри печи все загудело, Боня прошелся вокруг, трогая подобие вьюшек, но их было много.

-  У меня дыма совсем мало, он холодный уже выходит, дрова не горят, а млеют, самая теплоотдача. Обожди, через пять минут куртку снимешь.

Хозяин открыл тяжелую крышку подпола, спустился с корзиной, вернулся с блюдом капусты, огурцов, помидоров, груздей, все это пахло так аппетитно, что Никита пожалел: надо было в магазин забежать.

-  А зачем в магазин, если у меня своего спиртного в пять раз ассортимент больше, чем в лавке?

Никита вздрогнул:

-  Боня, вы телепат? Вы мысли читаете?

Боня захохотал:

-  Сколько ума надо, чтобы твою мыслю прочитать, подумай сам?

-  Но ведь не в первый раз...

-  После обскажу.

-  Разговор у вас нарочито деревенский, хотя по сути вы другой. Ведь так?

Боня не смутился:

-  Говорю так, чтобы от людей не шибко отличаться, хотя другой, ты прав. Но об этом тоже потом.

Копченый окорок хозяин принес из подвала, Никита сразу заметил во дворе это сооружение, развернул чистую тряпицу и большой лист пергамента. На недоуменный взгляд гостя ответил, что в подвале у него ледник, а пергаментом обзавелся на местном маслозаводе, его тогда рулонами привозили. С Боней рассчитались за какой-то ремонт этой невидалью, вот, каждый год тот калым вспоминает. Горячую круглую картошку вывалил на большой деревянный поднос, вытер руки и широко их расставил:

-  Ежели верующий, можешь перекреститься, в углу Николай Угодник, там же должен быть святой Бронислав, правда, Тима не воспринимает, говорит, католический святой. Ну, да мне все равно.

Он налил по стаканчику самогонки, настоянной на каких-то травах, запах она источала приятный и на вкус оказалась легкой, хмельной.

Никите не терпелось узнать об интересном человеке, что судьба подарила ему серьезную встречу - он не сомневался, да и мужик, кажется, с удовольствием пойдет на контакт.

-  Мне как вас называть? Боня - это для дома, а официально?

-  Не получится по документам, там такое наворочено, одно, что Бронислав, это как имя, а отечество тоже с испугу не скажешь - Леопольд-Динариевич. Так что зови Боней, это привычней. Откуда я здесь взялся? - переспросил он, хотя Никита еще и рта не раскрыл. - Обстоятельства так сложились, что вынужден был покинуть город Ишим и податься в деревню. Собрал семью, нанял подводу и поехал в ближайший район.

-  Выходит, вы появились в деревне как раз накануне коллективизации...

-  Колхозов еще не было, но все про них было известно человеку, если он внимательно читал партийные газеты. Весь бред оформлялся в виде постановлений и директив. Вот слово, смысла которого не могу понять до сегодняшнего дня. Директива! Страшнее, чем приказ и опаснее постановления, вроде как наказание уже предусмотрено, потому как директива! Если отбросить всю шелуху, слухи о том, что все в колхозе будут под общим одеялом спать, то суть сводилась к уничтожению крестьянина-собственника.

-  Его и собственником-то назвать нельзя было, пять десятин земли, пара лошадей, быки да коровы, - возразил Никита. Он поразился резкой перемене стиля речи и слога собеседника, но ничего не сказал об этом.

-  У вас, молодой человек, типично коммунистический упрощенный взгляд на вещи, простите мне эту дерзость. Собственник не тот, кто чем-то владеет, а тот, кто дорожит своей собственностью, даже если она заключена в простом праве самому принимать решение. Собственник - это синоним слова хозяин. Так было во все времена на Руси. Был капиталист, имел завод, тысячу рабочих, он хозяин, он обязан (не по законам государства, а по моральным понятиям) обеспечить нормальную жизнь своих людей. Капиталист школы строил, больницы, церкви. Не надо возражать, я согласен с вами, что были и другие, их потому и помнят, что немного таковых было, жадных, злых. Помещик тоже разный был, но у доброго хозяина всегда и работник с улыбкой. А что касается сибирского мужика - это вообще разговор особый. Если вы занимались историей и знаете, как и каким народом заселялись ваши края, то согласитесь: своевольный, своенравный народец, из помещичьих да царских неслухов, из избавленных от виселицы пугачевцев да разинцев. Да и вольных казаков с Дона сюда прибилось немало. Земли тут было вдоволь, только работай, потому жили крепко, сообща, общинно решали все вопросы, известно ли вам, милостивый государь, что сельский сход мог к смерти приговорить? Мог, правда, подтверждения этого права действием я, слава Богу, не встречал. Сытый был сибирский мужик, а сытый власть не устраивал, голодным же управлять легче! Впрочем, крестьянских восстаний Ленин ждал, он знал, что самостоятельный крестьянин, к примеру, сибиряк, первым возьмет вилы в руки. Потому и голод двадцатого года, и вторая гражданская война частью стихийно, а частью сознательно становились сутью государственной политики по отношению к мужику. Конечно, это за рамками нормального понимания: как можно так ненавидеть людей, которые кормят страну?

-  Вы считаете, что не только продразверстка привела к кулацко- эсеровскому мятежу?

Боня слабо улыбнулся:

-  А почему вы называете «кулацко-эсэровский мятеж»? Причем здесь эсеры? - В голосе Бони были хитринка и недовольство. - Прошло пятьдесят лет, пора бы разобраться. Мне доводилось смотреть документы: организации эсеров в Сибири никакого отношения к восстанию не имели, на них повесили этот грех, за что и прихлопнули. Кулаки - да. Вы имеете представление о состоянии Ишимского уезда того времени? Богатейший край, и плюньте в глаза всякому, кто скажет обратное. Край кулаков, его ваш Ленин называл краем сытых крестьян. Бедные были? Конечно, в любой, самой богатой стране есть бедные. Это не материальное состояние, это форма существования. Рыба не может жить на воздухе, а любая сухопутная тварь задохнется без него. Такова природа. Тут она тоже все соблюла, один трудится и живет состоятельно, другой не желает ничем заниматься и бедствует. И самое важное: ему это нравится. Вы курите? Жаль, если бы курили, легче было понять тягу к чему-либо, хотя она вам известна из других источников. Человеку нравится быть бедным - что тут сказать? Еще была категория неспособных обеспечить самих себя, это семьи, в которых только отец мог работать, таким общество помогало, специальные фонды зерна, сена формировались, это я еще успел увидеть в Сибири. А были у меня два знакомых братца, одним домом жили, крепкое хозяйство, в двадцать первом оба погибли на войне.

-  На какой войне? - не понял Никита.

-  О которой мы только что говорили, милостивый государь, это по всем признакам была гражданская война. Так вот отец их, Никифор Егорович, каждое воскресенье уходил из дома и стоял на церковной паперти, милостыню просил, а то вообще шлялся по окрестностям за подаяниям. Дети находили, умоляли, чтобы не позорил их, а у него потребность: пострадать, прикинуться бедненьким, ему нравилось. Восстание возникло из десятков случайных обстоятельств: налоги возросли, появилась продразверстка, земля стала государственной, а для общинной Сибири это было чуждо, и все это на фоне неуважительного отношения к мужику. Вот где первопричина. Его не спрашивали, выгребали зерно, и даже амбар не закрывали. Весь скот со двора на мясо - тоже продразверстка. Была еще одна ошибка власти: в руководстве государственных органов, в том числе и продкомов, было много инородцев, в основном евреев. Сибиряки наслышаны были от фронтовиков, что революцию они же сделали, что и Ленин тоже их кровей...

-  Неправда! - неожиданно перебил Никита. - Боня, ложь это, Ленин немножко чуваш и немец, но не еврей, нет!

-  Милейший, а чего вы так смутились? Какая разница, была в нем та кровь или нет, ведь в писании сказано: «По делам их судите их». Меня в данном случае интересует не столько чья-то национальность, а сам факт преобладания людей некоренной национальности во властных и карательных органах, будь, к примеру, это чукчи - реакция была почти такая же. Но мы имеем дело с довольно сложной мировой комбинацией... Давайте прервемся на приличный обед.

Никита нехотя согласился.

Боня был очень рад появлению в его жизни нового человека, причем, не просто незнакомого, а интересного, по крайней мере, интересующегося, да и знающего кое-что, правда, в извращенном виде, так преподают историческую науку сегодня, не считая ее наукой, а держа в передней, как девку для подтирки полов. Боня хорошо прижился в деревне, ни с кем особо не дружил, но и не ссорился, получал пенсию, вел хозяйство, пчел держал с десяток ульев. Прибыл он в конце пятидесятых, деревню насторожило, что одинокий, без семьи, поговаривали, что реабилитирован, но за что сидел, по какой статье - об этом молчок. Молодой человек взволновал, потревожил его утомленную душу, Боня давно ждал чего-то похожего, чтобы появился человек, непременно молодой, с пониманием, порядочный, кому мог бы он поведать свою жизнь и передать свой скромный архив. Ему уже не найти своих внуков и правнуков, он слишком устал от прошлого, но память о своей любви должен оставить, и пусть потомки узнают о ней и гордятся. Никита не случайно появился в его жизни, и тут он хотел видеть Ее влияние. Он даже не очень удивился, когда, работая во дворе, вдруг вспомнил ночной сон, в котором Никита, правда, в солидном возрасте, представил ему свою молодую спутницу и сказал, что это Стана.

-  Молодой человек, хочу открыть тебе самую заветную свою тайну, хочу, чтобы ты все знал и обещал мне выполнить просьбу. Не торопись. Перед тобою человек, который в юные годы был знаком с дочерью царя Николая Второго Княжной Анастасией и всю жизнь любил ее.

Никита вздрогнул. Его основательно настораживали постоянные обещания собеседника «после все рассказать», но испугало столь неожиданное начало откровения, а по лицу Бони, по его вздрагивающим рукам он понимал, что рассказ этот выстрадан и ждет только достойного слушателя.

-  Я говорил тебе вскользь о жизни в Петербурге, о неожиданном переезде в Тобольск, потом в Ишим. Причиной нашей ссылки в Сибирь был Распутин, сейчас про него много пишут глупостей, если читал - не верь. Он действительно имел благодать, но и характер жесткий, не без влияния со стороны. С Анастасией мы познакомились зимой тринадцатого года, дети совсем были, а вот, видишь ли, чувство мое оказалось вечным. Смею думать, что и у нее было ко мне чувство, есть основания. Мы простились со слезами, я уже знал об их участи, хотя даже себе не признавался. Из Тобольска писал ей письма каждый день, чистые, простые, впечатления от дороги описывал, рисовал храмы, старинные дома деревянной постройки, она отвечала мне только раз в неделю, пояснила, что старшие сестры считают нескромным для юной девушки писать чаще. Я получил почти двадцать ее писем.

-  Они живы? - Никита сжался, дожидаясь ответа.

-  Да, они живы, - ответил хозяин, - но только в памяти моей, потому что такое письмо могло стать приговором семье. Впрочем, никакие меры предосторожности не спасли. Я за неделю до газетных сообщений сказал батюшке об отречении Государя, потом об аресте фамилии и, наконец, о высылке всего семейства в Тобольск. Тогда же сказал, что всех нас ждет смерть. Мне не было видений, картин, просто в один момент после сильного внутреннего томления я уже обладал этими знаниями.

-  Вы так и не виделись больше с Анастасией?

-  Представьте себе, виделись. Дважды. В семнадцатом отца выгнали из архивов, выгнали и из дома, на теплоходе отправили в Тюмень, там посадили в поезд и сняли уже в Ишиме. Условия жизни ужасные, отец пытался давать уроки, но кто в революцию учится? Я часто болел. Вся эта информация входила в меня именно в болезненном состоянии, потому, немного поправившись, я не всегда мог отличить узнанное от слухов и газетных сообщений. Чтобы не волновать родных, перестал им рассказывать. Газеты подтвердили арест царской семьи, и я ждал их выезда в Тобольск. Дважды туда ездил, но охрана никого не подпускала к бывшему губернаторскому дому. Я лежал в горячке, когда узнал, что Анастасия осталась в Тобольске одна, так мне показалось. Конечно, ничего не мог понять и ничего невозможно проверить. Но убеждение, что она одна, и я хоть как-то могу ей помочь, зрело во мне. Из дома уехал тайно, продав свои золотые цейсовские часы. Три дня проходил перед окнами дома-тюрьмы, судя по охране, узники оставались в доме, хотя были слухи, и я говорил с очевидцами, что Государя и Александру Федоровну с одной дочерью увезли ранней весной. Я напрягал все свои силы, чтобы подозвать Анастасию к окну, ничего у меня не получалось. И однажды, это было 18 мая 1918 года, я увидел в открытом окне ее лицо. Она тоже увидела меня и радостно стала махать рукой, кричать, видимо, было запрещено. Я метнулся к дому, но здоровый верзила сбил меня с ног, крикнул команде: «Товарищи, стреляйте в каждого, кто будет заглядывать сюда». Я отошел на противоположную сторону улицы, Анастасия еще долго стояла у окна, которое уже закрыли, а я не мог насмотреться в дорогие черты.

Боня надолго замолк, и Никита ничем не обнаруживал своего присутствия.

- Я знал, когда их привезут из Тобольска в Тюмень, знал, что сразу посадят в вагоны. Двое суток стоял на перроне, когда подошел состав, людей почти никого не было, потому солдаты не гоняли. Одет я был по-крестьянски, подошел к охраннику, молодой солдатик, ровесник, подаю ему золотой браслет маменьки и прошу выкликнуть из вагона Анастасию Николаевну. И что вы думаете? Он еще и позвать не успел, а она уже стоит, в накидке простенькой и стоптанных сапожках.

«Ах, Бони, как вы тут оказались?»

«Да что я?! Вы себя как чувствуете? Как Государь с Государыней, как Алеша?»

«Слава Богу, слава Богу! Я так рада видеть вас».

«А уж я-то как! Идите в вагон, тут сквозит. Идите, Анастасия Николаевна. Не встретимся мы более, но знайте, что...»

Тут подошел старший чин, и меня прогнали. Так и вижу ее всю жизнь в накидке и стоптанным сапожках, это царевну-то! Сволочи!

Папеньку с маменькой арестовали, и больше я ничего о них не слышал. Меня спас брюшной тиф, подобрала соседка, мои когда-то помогали ей вещами в трудное время, вот она и записала вместо недавно умершего сына, тоже от тифа. Стал я Чернухиным Арсением Семеновичем. Очухался, но способность свою сильно утратил. Читал много, книги-то властям не нужны были, из церковных библиотек выбрасывали, поручалось жечь, да кому охота на морозе? Из местного училища тоже вычистили, сторожу золотую безделушку принес, разрешил мне порыться, несколько мешков книг на санках домой перевез. Вот и разбогател, все прочел, образование продолжил на лесозаготовках, там меньше всего подлого народу было.

Никита осторожно вмешался:

-  Вас тоже сослали?

-  Я не стал дожидаться. У хозяйки дочка была, Лидочка, скромненькая, круглолицая, русоволосая, чистая славянка, и как сохраниться могла! Пока я в тифу валялся, девочка эта ходила за мной, как за малым дитем, так привязалась, что с работы дождаться не могла. Не могу сказать, что любил, но чувство какое-то все равно было, да и молодость, завязались у нас отношения. Мама ее, конечно, знала, решили пока пожить тихонько, а потом уехать подальше и отношения оформить. По документам-то я ей брат. И стал к Лиде присматриваться молоденький чекист, конечно, и меня засек, а через Лидочку потом узнаю, что он справки обо мне наводит, соперника, видимо, почувствовал. Я не стал ждать, пока он разнюхает, что перед ним на самом деле сын разоблаченных польских шпионов. Паспорт на руках, в комсомоле путевку взял, я записался в комсомол в депо, где работал, поняв, что так надежнее, и махнул на Урал.

Бронислав надолго замолчал, словно вспоминая полузабытые детали, потом усмехнулся:

-  Сложная штука — жизнь. Уезжал от тепла и уюта, куда - не знал вовсе, но не боялся. Я чувствовал, что в самые ближайшие годы произойдут большие перемены, мне надо было их дождаться в стороне от основных событий. Нашел я у новой мамаши темную банку толстого стекла, промыл и просушил хорошо, вложил в нее все документы, касающиеся Бронислава Лячека, оставшиеся семейные драгоценности сложил и пробку залил сургучом. Семейные альбомы с фотографиями тоже собрал. Дождался ночи, пока все уснули, оделся и штыковую лопатку прихватил. А до этого все думал, где же на земле самое надежное место для сохранения секретов? В стене, на чердаке - дом могут снести, сам сгореть может, по этим причинам город был отклонен. Я вышел в чистое поле, по самым заметным приметам определил место.

-  Какие приметы в чистом, как вы говорите, поле?

-  Дорогой мой, все на земле имеет конец, причем, довольно быстрый. Вот вы еще немного прожили, а кое-чего из того, что было в родном селе в детстве, теперь уже нет, не правда ли?

-  Правда.

-  В природе единственная сфера меняется так медленно, что за человеческую жизнь перемены просто невозможно заметить. Я говорю о звездном небе. В юности мне было любопытно изучать движение небесных светил, и карту звездного неба ваш покорный слуга знал неплохо. Согласитесь, что, например, Полярная Звезда и через пятьдесят лет ровно в полночь будет находиться именно в той точке, в которой обнаружил я ее июльской ночью 1924 года. Вычислив, таким образом, искомую точку, вырыл полуметровую ямку и положил на дно банку, семейные альбомы и завернутый в тряпицу флакон духов «Фиалки». О них никто не знал, даже Лида, иначе начались бы расспросы. Я никогда не открывал флакон, только целовал чисто обработанный хрусталь и плакал.

Он опять недолго помолчал, потом вернулся к поездке на лесозаготовки:

-  Работа не для человека, тем более, что физической силой не мог похвастать. В кадрах посмотрели: я же добровольцем по комсомольской линии прибыл, хохотнули, и пристроили учетчиком. Но совесть не допускала у костра сидеть, когда люди ледяные сосны ворочают, помогал, сколько мог. Потом стали мне говорить, что напрасно обнаруживаю этакое участие, властям не нравится, что помогаешь, они же поселенцы, ссыльные, бывшие кулаки. Целыми семьями тут жили, семьями и вымирали. Страшное время, мне его до смертного часа не забыть.

-  Бронислав... подскажите отчество...

-  Сказал же: зови просто Боней, так всем ловчей.

-  Хорошо. Но как они вас там не вычислили, вы же выпирали из серой массы безграмотных крестьян, одного культурного слова достаточно было, чтобы заподозрил особист неладное.

-  Правильный вопрос. Я уже тогда в двух лицах существовал, один весь на виду, с разговором местным и всеми ухватками, только водку пить не мог. А другой внутри, мне тот дорог был, с ним все прошлое, маменька с папенькой, я все надеялся их отыскать, там Анастасия Николаевна, хотя знал, что их казнили люто. У меня был как-то проблеск, что она чудом, провидением Божьим, спаслась, потом добрые люди помогали отыскать ее, но напрасные труды, желаемое и действительность редко пересекаются.




10

После очередного скандала, который закатил ему редактор за редкие, хотя и добротные материалы («Полосу пустую мне бабашками заставлять?!»), Никита уехал к Боне. Он всегда уезжал к нему, чтобы отдохнуть душой, старик излучал оптимизм и жизнерадостность даже тогда, когда для этого не было никаких оснований. Его крепкий домик, стоящий чуть в стороне от деревни, зарос черемухой и сиренью, а сейчас все это было похоже на огромный букет с сюрпризом внутри. Старик издалека увидел гостя, он возился со пчелами, вынимая рамки с первым весенним медом:

-  Не подходи близко, иначе съедят, злые сегодня, что панская псарня перед охотой.

«Вот чудак, - подумал Никита, - панской охоты ни разу не видал, а, наверное, всплывает к старости родное».

-  Пойди в дом, перекуси, что найдешь, окорок в подвале, на леднике, знаю, что захочешь, я скоро управлюсь.

Никита попил холодного квасу и вышел в сени, через узенькое окошко Боня виден был со своими пчелами. Всегда работает без маски, и они его не кусают, а Никита как-то подошел поближе и уехал домой с заплывшим от укусов лицом. Мед его пчелки собирают хороший, ароматный, он на соседних заброшенных огородах всякие цветы им сеет и травы.

-  Боня, а почему ты свой дом построил в стороне от деревни? - спросил однажды Никита.

Старик засмеялся:

-  Это деревня меня стала сторониться, соседи новые дома стали в других местах ставить, вот и оказался я на выселках. Зато простор и тишина, посмотри, у меня огород без заборов, свои куры не лезут, я им не велю, а чужих нет.

Через час Боня пришел с большой кружкой свежего меда и несколькими ломтями сотов. Жевать воск, успевая проглатывать капельки вложенного в него меда - великое удовольствие.

-  Теперь ты понимаешь медведя, который переносит адские муки, но добывает вощину с медом? - хохотал Боня.

И в этот раз, как обычно, он поставил на стол все, что ни есть в доме: литровую банку самодельной тушенки вывалил на раскаленную сковороду, бросил туда мелко порезанный лук, крупно наломал сегодняшней выпечки калач, вынул из подвала пару килограммовых вяленых сырков, которые на тепло отреагировали капельками жира и зовущим запахом. Настойки тоже выставил, но предлагать не стал, видя, что гость явился не просто так.

-  Что у тебя на этот раз? Амурные неудачи? Финансовые затруднения? Неувязки с руководством?

-  Боня, ты всегда все знаешь, только не надо мне больше про амурные дела, с этим ангелом пока все в порядке. Понимаешь, мне скучно в газете, изо дня в день одно и то же: «Решения партии - в жизнь!», «Проведем сев в сжатые сроки!», «Животноводство — ударный фронт!».

Боня внимательно его слушал:

-  Но до сих пор ты писал об этом без смущения, ведь так? Значит, что-то изменилось в твоем понимании жизни, если ты стал задумываться: а то ли я пишу? Конечно, не то, дорогой мой мальчик, и я ждал минуты, когда ты придешь и скажешь: «Боня, научи меня жить!».

Никита засмеялся:

-  Именно так я и хотел сегодня сказать: научи жить!

Взглянув на хозяина, гость понял, что веселого разговора не получится, тоже посерьезнел, умолк. Старик спустился в подпол и вышел с большой пергаментной упаковкой, тщательно вытер ее чистой тряпицей, положил на стол и долго распутывал петли и узелки. Из пергаментной оболочки он вынул несколько пакетов бумаг и фотографий, отложив в сторону два небольших свертка.

-  Я покажу тебе старые фотографии, честно сказать, я не всех людей на них знаю, в общих словах это представители того еще мира. Тут и моя семья, и родственники, вот фото, которое подарила мне Княжна, тут все сестры и наследник, вот семья наша в Тобольске, а это уже Ишим, советская власть. Посмотри на эти лица, сравни их с теми, что на снимке восемнадцатого года. Вот между этими съемками чуть больше года, ты видишь, какой тупой, отрешенный взгляд у отца, как сжалась мама, я, видимо, еще не очень понимал, что к чему, тосковал по девушке. Да, это май восемнадцатого, еще нет известий о гибели семьи. Собственно, что изменилось? Кажется, перемена правительства должна проходить вообще незаметно для самого народа, но тут переменилось все, не только власть, но религия, нравственность, человеческие ценности - все встало с ног на голову, не случайно в русском языке есть такое слово: «переворот». У людей не сделалось свободы, того, что существует незаметно для тебя, как воздух, ты не замечаешь, что он есть, пока не начинаешь задыхаться. Тоньше всего это чувствуют люди образованные, самодостаточные, отнять у них свободу значит почти отнять жизнь. Впрочем, это происходило именно в такой последовательности, родителей вскоре забрали, и все кончилось.

Боня еще долго смотрел на снимки, но ни один мускул не дрогнул на его лице, хотя Никита мог предположить, как тяжело ему было.

- Видимо, ты не находишь связи между своим вопросом и моей попыткой ответить на него. Мы говорили о свободе, а ведь и ты начал именно с этого. Ты журналист, учишься на писателя, или кого готовят в вашем Литературном институте? Ты художник, а тебе указывают, о чем надо писать. Коммунисты совершили самую большую ошибку, отняв у людей свободу, но они не удержали бы в своих неумелых, безграмотных руках власть над свободными людьми, потому они сделали правильно, запретив людям думать, давать оценки, критиковать. Партия все решит за народ, тому остается только взять под козырек. Это всегда не всем нравилось, были заговоры, я рассказывал о безумной попытке офицеров в Свердловске свергнуть власть, были попытки помочь фашистам свергнуть режим Сталина, но тут сработал тот самый феномен загадочной русской души. Люди, еще вчера ругавшие советскую власть, брали в руки оружие и шли защищать Родину. Вот мне это непонятно. Двадцать лет назад эти же солдаты повернули оружие против царя, а в сорок первом шли в бой с криком «За Родину, за Сталина!». Эти попытки и сегодня продолжаются, я ночами слушаю иностранные радиостанции...

-  Их же глушат!

-  Глушат на русском. Они очень неплохо характеризуют уровень протестных настроений в советском обществе, конечно, это опять же касается в основном интеллигенции, еще точнее - творческой интеллигенции, но мне чуждо диссидентство, есть что-то подленькое в том, что живешь в стране, которую ненавидишь, жрешь и гадишь в одном месте. Гораздо честнее открытый протест, который возможен только из-за границы, но его не видит простой народ. Потому вот эта внутренняя пятая колонна гаже всего, и она сделает главную работу, разложит партию и советскую власть.

-  Боня, ты говоришь невозможное, власть сильна, ее армия лучшая в мире, у нас огромный экономический потенциал, в партии пятнадцать миллионов человек. И все это может рухнуть под влиянием каких-то неведомых агентов?

Боня возмутился:

-  Кто тебе говорит о неведомых? Неведомые - это разведка, это само собой, а лидеры пятой колонны «ведомы», говоря твоими словами, они сидят на самом верху, их портреты таскают на демонстрациях, им поклоняются.

-  Но кто их поддержит? Народ?

-  Наивный! Кто когда спрашивал народ? Революции проходят вверху, а внизу часто даже персоны не меняются, они мгновенно ориентируются, кто победит, и тут же перекрашиваются.

Никита не хотел ему верить, он знал, что Боня очень много читает, но нет у него доступа к иностранным источникам, кроме радио, невозможно составить такой прогноз только по новостям из Англии или Германии. Его способность видеть будущие события? Может быть, спросить?

Боня не стал дожидаться вопроса, он еще раз осмотрел фотографии, взял в руки одну, подал Никите:

-  Мы еще вернемся к будущему, давай закончим с прошлым. Вот это последний мой снимок с семьей, кажется, тридцатый год, посмотри на обороте. Лиды теперь уже давно нет, у нее было слабое сердце, дочь в Ишиме. Все об этом.

Он сложил фотографии в пакеты и отодвинул в сторону:

- Теперь продолжим. Я давно уже лишился способности видеть будущее, появляются какие-то отрывки, нет цельного представления, как это было в юности, когда приходило знание того, о чем я и понятия в силу возраста не имел. Умение прогнозировать развитие политических событий приходит вместе со знаниями основных закономерностей эволюции государства, любого, социалистическое не является исключением. Надо читать древних философов, французов, русских начала века, избегать современных теоретиков, они все подлецы.

-  Ну, так уж и все, Боня, есть же умные.

-  Я сказал «подлецы», а не «дураки», разве умный не может быть подлецом? Да чаще всего подлый человек умница, потому как ничто не требует столько умения и изобретательности, сколько губительные идеи и дела. Я не знаю ни одного проекта партии, который бы не был обоснован научно, ну, этот термин я употребляю весьма условно. Ты, наверное, не помнишь, но был такой период, когда параллельно существовали как бы две компартии, одна городская, другая деревенская, большей глупости трудно придумать, вот сельский обком, вот промышленный. Но все повизгивали от восторга: как это умно! Прошла пара лет, идею высмеяли, обкомы соединили. Почему? Другой человек пришел, со своими странностями, и все пошло дальше по тому же пути. Методика остается прежней, рассчитанной на не свободного, не думающего чело-века.

Рассуждения Бони Никита понимал, но не разделял окончательно, он уже несколько лет был членом партии, все ему казалось правильным и разумным. Конечно, высмеянная идея построения коммунизма что-то пошатнула в сознании, но сомнение ничем не было подпитано и вскоре забылось, как детская корь.

-  Твоя проблема состоит в отсутствии общения, - сказал Боня. - Не просто компании, в них нет недостатка, а общения интеллектуального, дающего пищу уму. Ты слышал о салонах в царские времена, когда в домах состоятельных людей собиралась творческая, научная интеллигенция? Они от нечего делать собирались? Они общались, обсуждали проблемы общества, явления культуры. Суждения таких салонов имели существенное влияние на формирование общественного мнения, а это был очень важный институт той жизни. Если сегодня рядом нет таких людей, а их нет, только книги могут тебя спасти. Образованность - это не просто Литинститут окончить. Кстати, допускаю, что в этом учебном заведении марксизм не является главной наукой, наверное, там есть преподаватели более мыслящие, чем в партшколах. Слушай и запоминай, составляй себя сам - из умных разговоров, из умных книг. Ты читал Библию? Нет? Тогда о чем мы с тобой говорим? Ты же совершенно безграмотный человек!

-  Боня, что я слышу, ты отрицаешь Бога, но превозносишь Библию!

Старик возмутился:

-  Я тебе говорил, что отрицаю Бога? Я говорил, что не молюсь ему, но знаю, что он есть. Причину я тебе, кажется, объяснял. Библию надо не просто читать, ее надо знать, потому что вся мудрость еврейского народа собрана в этой книге, а евреи - умные люди, по этому праву они руководят миром.

Никита опять удивился:

-  В прошлый раз ты высказывал совсем другие мнения, ты критиковал, мягко говоря, евреев, считая их причиной многих общечеловеческих несчастий, вспомни, Боня!

-  Ты когда научишься мыслить системно? Да, я не люблю евреев, и, прежде всего за то, что они сделали с Россией и продолжают делать, но это лишь подтверждает мой тезис о том, что это умный народ. Мы минуту назад говорили, что одно другому не мешает. На сегодня довольно.

-  Боня, мы разговор завершили, но на мой вопрос ты так и не ответил: мне оставаться в газете или уйти?

-  Догадайся сам. Уйти от чего? От одной неправды к другой? Мы все едем в одном поезде, можно перейти из вагона в вагон, скорость и направление от этого не изменятся. Работай тут, пиши о простых людях, поменьше того, что ваш Ильич называл политической трескотней. И больше пиши свое, пытайся уйти в прошлое, оно у нас изумительное. Прошлое - это благородно, я с удовольствием читаю романы Пикуля, Иванова, Балашова, но у них Россия не деревенская, а у тебя рядом недавняя история, возьми тот же крестьянский бунт. Через прошлое к настоящему - это достойно.

-  А фантастика? Считается, что фантасты находят способы обличения действительности.

-  Не люблю фантастов, да у нас их и нет, все эти измышления со членистоголовыми чудищами - бред извращенцев. Фантаст был один, француз Жюль Верн, немножко русский Беляев.

-  Боня, я привозил тебе свои рассказы, ты сказал, что прочел, но так и не высказал оценки.

-  Прости, но там нечего оценивать, это зарисовки сегодняшнего дня, к тому же весьма поверхностные, с парторгами, с райкомовскими секретарями. Чушь! Но язык у тебя приличный, пишешь ты симпатичнее, чем говоришь.

Никита покраснел от досады:

-  Боня, я обижусь.

-  На что? Я критикую тебя, чтобы ты стал лучше. Читай словари Даля, Брокгауза с Эфроном, заметь, насколько русский человек ленив, даже словари пришлось составлять иностранцам. Ну-ну! Знаю, что по сути они были глубоко русскими людьми. Фамилия мало что значит. Вот я поляк, но ты общаешься со мной и, кажется, имеешь от этого только пользу. Или я ошибаюсь?

Никита обнял старика:

-  Как всегда, нет, Бронислав Леопольд-Динариевич!

-  Хорошо. Переходим к следующему этапу. Вот в этом свертке лежит самое дорогое, что у меня есть.

Боня развернул бумагу и поставил на стол выточенный из янтаря букетик мелконьких цветков. Никита понял, что это тот самый флакон духов фиалки, который Боня подарил Княжне, а она вернула на память.

-  Возьми его в руки, после Анастасии ни один человек не прикасался к этому флакону.

Никита осторожно взял букет в руки, приблизил к лицу и не почувствовал запаха. Букет действительно был выточен из цельного камня и сам был чудом. Флакон наполнен, но пробка притерта так плотно, что нет даже запаха.

-  Ты никогда его не открывал?

-  Один раз, когда дочке исполнилось шесть лет, я помазал ей за ушком, но тут же ушел, потому что запах сводил меня с ума. С тех пор прошло полвека. Далее. В этом свертке оставшиеся у меня семейные драгоценности, изредка я уезжаю в Тюмень, нахожу там старых знакомых и продаю одну вещицу. Раньше передавал деньги дочери, но она вышла замуж за партийного человека, и тому, видите ли, было не очень приятно иметь в родственниках бывшего каторжанина. Более того, дочь оказалась слабым человеком и ничего не возразила. Тогда я забыл о семье. Сейчас продаю на жизнь, пенсию мне платят минимальную, потому что годы строительства социализма по ту сторону колючей проволоки не включаются в трудовой стаж. Все это пока останется у меня, буду чувствовать приближение конца, передам тебе с наказом, если умру неожиданно, возьмешь сам, сейчас спустимся в погреб, укажу тебе место.

-  Не надо о смерти, Боня.

-  Согласен, но она сама решает, за кем идти. А теперь давай по стаканчику настойки. Это на корнях шиповника, очень полезная, а вот на сабельнике, запах болотный, а польза велика. Да, и скажу тебе одну мысль, которая появилась у меня не совсем давно, только укрепляется и меня укрепляет в понимании. Будут в стране еще перемены.

-  Революции?

-  Кому они нужны сегодня, эти спектакли по дурным сценариям? Правда, и в этот раз сделают бездарно, но опять все сойдется. Вспомни Октябрьский переворот: холостой выстрел с заплеванного пьяными матросами крейсера, толпа солдат и женский батальон с мальчишками-юнкерами по ту сторону ограды Зимнего Дворца. Вот и все. Далее телеграф во все концы страны: «Вся власть перешла в руки Советов!». Будет нечто похожее, возможно, не доживу, но запомни: верховодить будут те же, конечно, внуки и правнуки, вместо маузеров мобильные радиотелефоны, только теперь не телеграф, а телецентр: Политбюро расстреляно, власть переходит к временному или иному комитету или совету - не имеет значения. Вот тогда вновь появятся хозяева, потому что вся собственность государства, одномоментно ставшая ничьей, должна обрести хозяев. Поскольку законных хозяев нет и быть не может, ибо родилась уникальная в истории, не особо мною почитаемая, но все же существующая - общенародная собственность, появятся самозванцы из числа особо приближенных к организаторам этой авантюры. Вот они-то покажут вам, каким не должен быть собственник на Руси.

-  Боня, прости, «каким не должен»?

Старик рассмеялся и стал говорить тише:

- Я добиваюсь, чтобы ты понял самое главное: все, что сегодня создано в стране, особенно в крестьянском деле, все эти колхозы, совхозы, комплексы молочные и мясные, все прочее - искусственно, не путем вашей марксистко-ленинской диалектики создавалось, не путем развития и совершенствования способов хозяйствования, то есть, естественно, а волевым порядком, кому-то в голову взбрело - внедрили, а уж коль внедрили - жилы вырвут, но заставят давать положительные результаты.

-  Не соглашусь с тобой, потому что знаю десятки процветающих колхозов и совхозов.

-  Не смею возражать, ибо в самой откровенной глупости русский мужик всегда найдет способ выжить, да еще парочку генералов прокормить. Беда новой крестьянской организации в том и состоит, что трудящийся человек равнодушен к результату своего труда, не совсем, конечно, посредством тарифов и расценок он привязан к урожаю, к молоку и прочее, но привязан, заметьте, а не прикипел. Я ни разу не слышал, чтобы кто-то из крестьян, мне знакомых, проговорил: «Это мое поле, это моя скотина ходит на лугу». В лучшем случае скажет: «Наше», а пуще того - колхозное, казенное. Ясно одно: возврата к прошлому не будет, крестьянина - хозяина уже нет, есть исполнитель, потому собственность и главное - землю - приберут к рукам деловые люди, в основном это будет грамотная и прагматичная молодежь, которая не умеет работать, но у которой будут выходы на большую власть. Уверен, что они найдут общий язык, и это обернется для деревни очередной трагедией.

Никита развел руками:

-  Боня, тебя послушать, так надо готовиться к новым революциям, или, как ты говоришь, переменам. На основании каких данных ты делаешь такие прогнозы? Есть экономические расчеты? Или, простите, чьи-то предсказания? Тебе опять некто подает опережающую информацию?

-  Слишком много вопросов, Никита. Получается, что ты и есть тот человек, которого я так долго ждал, чтобы при нем еще раз прожить свою неуклюжую и счастливую жизнь.




11


ПРИТЧА ОБ УСЕРДИИ

Тимофей последнее время часто приезжал к Боне на своей лошадке, они радовались друг другу, как братья, да они и были братьями, огромная разница в происхождении, образовании и познаниях никогда не чувствовалась. Тимофея Боня считал очень умным, конечно, отсутствие системного образования ограничивало его, но природный ум почти всегда находил верные аргументы в спорах. Если речь шла о Боге, Тима предусмотрительно прятался за догмы: так записано, так и должно быть.

-  Тима, день сегодня не постный?

-  Слава Богу, скоромный день. А что ты там вошкаешься?

-  Наловили мне друзья мои доброй рыбы, это нельма, она водится только в реках. Будем угощаться. Но - только под водочку.

-  Нет возражениев. Водка - продукт, созданный Господом, стало быть, благословен для употребления, в разумных пределах, само собой.

-  Вот и давай за разумные пределы, за друзей наших павших, за тех, кто живой - по глоточку.

Они и точно выпили по глоточку. Поели свежесоленой рыбы, чисто вымыли руки. Тима поблагодарил Бога за хлеб насущный, Боня убрал со стола.

-  Вспомнилась мне нынче последняя моя каторга, и со странной стороны вспомнилась. Ну, ты в социалистическом соревновании не участвуешь, хотя, конечно, слышал и знаешь. На зоне тоже есть такая дурь: если больше других бригада зальет бетона или стены выложит, паек усиленный дадут, например, вареные свиные головы.

Когда нас на объект пригнали, там голая степь, помочиться негде. Навезли материал, сколотили бараки, одновременно копали котлован. Я видел проектные чертежи у вольных мастеров, размеры объекта запомнились, а котлован копаем в два раза шире. К зиме нам одежонку подбросили, кормить стали лучше, и все эти итоги подводят, их так и назвали «свиной головой», хотя, справедливости ради, свинья только несколько раз была. Начальство одолело с визитами, однажды был даже сам Лаврентий.

-  Берия?

- Внимание к объекту усиленное, прорабы и мастера на участках меняются каждый месяц, выводим стены, перегородки, начались отделочные работы. Поднимают к нам на этаж дверной блок - стальной, лист в пять миллиметров. Но все проточено, смазано, не скрипнет. В дверях глазки и уже стекла вставлены.

Когда выполняешь принудработы, нет особой заботы, что ты строишь и для чего. Все, о чем говорю сейчас, тогда и во внимание не брали, до самого конца. В конце 1952 года собирает нас начальник, кум по-зэковски, и предлагает опередить, как и весь советский народ, обозначенные правительством сроки, и сдать объект к 1 марта. Мы ахнули: тут работы на полгода даже летом, а он в зимних условиях предлагает ускорить отделочные работы. Тогда один из авторитетов выходит вперед и гнусавит: «Если, - говорит, - рабочую пайку в полтора раза надбросишь, начальник, то можно подумать». Конечно, сволочь эта была специально отобрана, он же в законе, на работу не ходит, его норму бригада горбатит. Но дело сделано, вроде как народ не против, тогда начальник заявляет, что с завтрака норма будет увеличена, только работать не десять, а двенадцать часов. Народ зашумел. И выходит тут вперед вшивенький парнишка, инженер, сел за какие-то стишки. «Гражданин начальник, я уже полгода хожу по инстанциям (он так и сказал: по инстанциям, хотя все его инстанции кончались матерками бригадира), у меня есть рационализаторское предложение по подъему на этажи стройматериала за счет механической силы». Начальник аж подпрыгнул, моргнул своим, пацана забирают, и больше мы его не видели. Говорят, он в синем костюмчике по стройке ходил и указания давал. Действительно, поставили подъемники, дело пошло в два раза быстрее. Говорят, этот же хиленький придумал обогреватели на мазуте, если горелку правильно отрегулировать, тепло, хоть рубаху снимай.

Вот что мне нравится в русском народе - бесшабашность. Кого вчера били - это мы потом разберемся. Недавно около пивной в районе сидят молодые ребята, один так хватил, что я остановился: «Эх, говорит, сейчас бы всем по короткоствольному автомату!». Я извинился: «Молодой человек, а стрелять в кого?». И знаешь, что он мне ответил: «А там скажут, в кого!». Вот она, русская душа, доверчивая, справедливости хочет. А вот что строит и для чего - никогда не поинтересуется.

Первого марта мы объект предъявляем к сдаче. Пока мы, отделочники, внутри работали и практически жили в корпусе, наши ребята вокруг объекта такую шикарную стену возвели, какой я ни на одной пересылке и ни в одной тюрьме не видел. Высота пять метров железобетона, покатый козырек выступает вовнутрь аж на метр. Ни одному японцу не подняться! Наши быстренько сбегали, просмотрели: и полоса готова, и колючей проволоки в десять рядов, и ток высокого напряжения.

Вот так, дорогой мой, полные социалистического энтузиазма, мы своими руками строили тюрьму для себя. Поговаривали, что ее готовили специально под дело врачей, но утверждать не берусь, официальных документов не видел. А что тюрьма получилась надежная, замечательная тюрьма, я успел убедиться. Мы сдали ее 1 марта, а 5 марта нас вывели на траурный митинг. Конечно, я плакал, но это были мои слезы, потому что хотелось верить: эта тюрьма - последняя.

-  Боня, Невелин туда приезжал?

-  Тима, я ему не писал, честное слово, не ведаю, как он узнал, хотя в его тогдашнем положении он мог все и про каждого узнать через сутки.

-  Я писал, Боня, не обижайся. Прямо на наркомат обороны, генерал-полковнику Невелину.

-  Да. Вызывают меня к хозяину среди ночи и с вещами. Ребята поднялись, в чем дело, спрашивают, а солдат сопровождения узбек, чего он может объяснить? Захожу, со мной ласково начальник особого отдела, чуть не на «вы» со мной, проводил до дверей, пропустил. Я вижу в ярком свете не совсем хорошо, привык к полумраку, бежит ко мне навстречу военный, звезд на погонах так много, что сосчитать не могу, а в лицо глянул: Невелин. Обнял он меня, за край стола посадил, из портфеля бутылку коньяку достает: «Давай за встречу, Арсений». Я не стал поправлять, что Бронислав мое имя, оглядываюсь на хозяина, а Невелин громко говорит:

-  С этой минуты он тебе никто, да и вообще никто, снят с должности и подлежит аресту. Вместо него новый назначен, со мной прилетел, полковник Форин.

Я едва не упустил стакан из рук. Невелин заметил:

-  Знакомый?

-  Даже очень. Через него вся жизнь моя пошла кувырком.

-  Вот видишь, как все непросто. С сегодняшнего дня он начальник тюрьмы особого назначения, подчиняется лично Берии. Пока, - добавил тихо. Бывшему начальнику крикнул: - Отведите мне отдельный кабинет, чистый, с посудой и закуской. Распорядитесь, чтобы накормили экипаж самолета, мы вылетим сразу, как только будут готовы документы Чернухина.

-  Лячека, - я поправил его с улыбкой.

Он махнул рукой. В кабинете выпили бутылку коньяку, я сильно опьянел, но держался.

-  Ты с первого дня на этой стройке?

-  Да. Имею почетную грамоту за хорошую работу по завершению строительства.

-  Сохрани ее, Арсений, ради потомков сохрани. И историю строительства тюрьмы для себя. Боже, как низко мы пали! Встанем ли с колен, Арсений?

Я ему ничего не ответил.




12


ПРИТЧА О БАПТИСТАХ

Ничто не предвещало грозы, и Тимофей с Брониславом дометывали последний стожок так и не ставшего колхозником упрямого единоличника. Угодья не сказать, что подходящие, но на корову и теленка натяпали. Туча скатилась неожиданно, как это бывает в июле, разорвалась огромной молнией и оглушительным громом. Даже Боня присел, так все было странно. Тима забился под стожок и беспрестанно молился. Когда ветер снес грозу к западу, Боня не без ехидства спросил:

-  Вот ты крестился там, аж стог шевелился. Объясни мне, какая польза от крестного знамения?

-  Да ты что, всерьез? Польза! Да в нем сила необыкновенная, им святые отцы войска вспять обращали, и всякие прочие дела происходили в таких случаях.

-  Хорошо. А представь, что у меня нет правой руки.

-  Крестись левой - неуверенно посоветовал Тимофей.

-  А если и левой нет? Мы-то с тобой на войне насмотрелись на всяких калек.

-  Тогда только молиться.

- Ладно. А что есть икона? Это лик святого часто с описаниями его деяний. Тима, кроме легенды о платке, которым вытер свое лицо Иисус в ответ на просьбу художника написать его портрет, других сведений о его, так сказать, физиогномических данных, нет. Церковь утверждает, что все иконы, все это - Хритос, и ты тоже веришь.

-  Не отвечаю на твои провокации и молюсь о душе твоей.

-  Тима, оставь мою душу в покое, она еще при мне. Я тебе больше скажу: вот икона, ты преклоняешься, а кто писал ее, ты подумал? Рублев истязал себя постом и молитвой, прежде чем приступить к написанию «Троицы», а сегодня каждый второй - богомаз. Он вчера зарезал человека, а утром, не помыв рук, садится писать Богородицу. По моему убеждению, икон должно быть немного, в храме не более дюжины, причем, в каждой церкви свои почитаемые. Ты знаешь, сколько в Русской Православной Церкви святых, на каждый день по десятку, а иные общим числом именуются «пострадавшие там-то», и на всех иконы писаны.

-  Боня, остановись, прошу тебя, ты и себя и меня невольно в грех вводишь.

-  Успокойся, Тима, я прошлый месяц весь прожил в общине баптистов, это по ту сторону Горы, они меня звали печи класть. Ты знаешь, они взяли классическое христианство и вычистили из него все лишнее, оставив самое главное - веру, о которой ты так печешься.

-  Бог един, - проворчал Тима.

-  Возможно, и един, только вот путей к нему много. Баптисты, к примеру, обходятся без помпезных храмов, на которые тратится уйма народных денег, они обходятся без попа, которого называют посредником между Богом и человеком. Они меня спрашивают: «Зачем я должен донести свои мысли и слова до живого человека, порой не менее грешного, чем я, если есть прямой путь к Богу - через слово к нему, через молитву? Тебе известно, что любое слово доходит до Господа? Кто сказал? Да он же! Тогда к чему сочинять мало кому понятные тексты, заучивать их, а потом произносить, полагая, что это молитва. Я знал одну мусульманскую семью, в ссылке, бабушка у них читала Коран, как Левитан. Поинтересовался у нее содержанием, оказывается, она не понимает, что читает, ее научили только читать арабский текст. Баптисты, кстати, не могут понять, зачем на архипастырей православной церкви цепляют столько золота и украшений при всеобщей и почти всегдашней бедности прихожан. Ты не замечал, что это ставит сразу грань между паствой и пастырем: вы овцы, я хозяин? Не замечал?

-  Я в святой храм не за этим хожу. Вот про молитву. Святые отцы разрешали излагать прошения к Господу своими словами, если нету грамоты, это я слышал.

-  И баптисты замечательно этим пользуются, у них нет толстых молитвенников. Одна женщина так мне поясняла: «Иду я днем новотельную корову в стадо подоить, говорю с Господом, вечером понесла продукты на продажу в соседний поселок - опять говорю. А уж когда в постель лягу, тут большой разговор происходит». «И о чем вы с ним говорите?» «Да обо всем. Что делала - расскажу, о чем думала, какие греховные дела или мысли в голову приходили». «А как же вы определили, что они греховны?» «Мне за них стыдно». Вот настоящая вера. Человеку стыдно за мысли свои, даже если о них никто не знает, он вне чьего-то влияния чувствует в себе Бога, а не это ли главное? Насколько мне известно, Православие при всей своей помпезности и близко не подошло к уровню духовности паствы баптистов. Тима, жаль, что поздно я о ней узнал, непременно примкнул бы.

-  Прости меня, Бронислав, ты и ныне, как говно в проруби, болтаешься в смысле веры. Кто вот ты есть?

-  В каком смысле?

-  В прямом, коль разговор резкий, в таком случае. Ты сам себя кем осознаешь? Вот про Бога ты много наплел, не мне судить, где ложь, а где истина, но про себя не можешь... сформулировать.

-  Могу. В детстве был примерным католиком, потом при Дворе в связи с отношениями с известной тебе персоной готовился к православному крещению, искренне. Когда узнал, какая беда случилась с Анастасией, молил Господа спасти ее, совершить такое чудо, чтобы весь мир содрогнулся, но Бог не внял, не счел нужным. И тогда я отвернулся от него. Я сказал ему: «Если ты, всемогущий, не захотел спасти от страшной гибели юное создание, святое, ангельское, за что я могу поклоняться тебе?»

-  Ты верить перестал?

-  Нет, Тима, я верил в Господа нашего, но не мог поднять руки, чтобы перекреститься, не шел на исповедь, не причащался. Да и католических священников не встречал.

-  А баптисты вместе собираются?

-  Да, они собираются в большой избе, по-простому одетые, и поют гимны Господу.

-  Кто же их сочиняет?

-  Да уж не Михалков! Сами и сочиняют. У меня записаны несколько стихов, простота и только, но любви к Богу очень густо. Хочешь - дам почитать.

-  Не желаю эту ересь в руках держать.

-  Вот первый признак вашего консерватизма и чванства. Вы утвердили такие законы и порядки в церквах и монастырях, что церковная мышь не проскочит без разрешения иерарха. Вы ненавидите зарубежную церковь, а ведь она охраняет традиции Православия, а не та, что служит по расписанию Кремля. У меня волосы дыбом встают, когда священник произносит призыв помолиться и за руководство государства нашего! Как можно так пасть? Ведь борьба продолжается, из стадии расстрелов священства и разгрома храмов в двадцатые и тридцатые годы она перешла в духовную сферу. И что мы видим? Полупьяный поп, который приехал освящать место под строительство твоей церкви, толпа, не умеющая положить креста. И в то же время сусальные лица высших сановников, вещающие с телеэкрана о необходимости прийти к Богу, иначе тебя постигнет Геена Огненная. У меня это вызывает слезы стыда.

-  Обожди, но у баптистов должен быть священник, настоятель. Есть?

-  Похоже, есть, но он незаметен, ничем не выделяется, ни одеянием, ни торжественными речами при открытии службы.

-  Нет, Боня, так не должно быть, во всяком обществе должен быть руководитель, начальник, иначе смута начнется.

-  Тимофей, вот ты умный человек, я тебя только за неприятие колхозов святым бы сделал. Ладно-ладно! Но ты все равно стал жертвой социалистической идеологии. Зачем нужен истукан, как ты говоришь, в обществе людей, объединенных одной идеей? Баптисты показывают, что община может самоуправляться через периодически избираемых людей. Разве это плохо?

-  Я не сказал.

-  Христианству нужны были священники во время массовых крещений, но это своего рода миссионерская деятельность, а потом община должна существовать самостоятельно, иначе все разговоры о религиозности народа - самая настоящая фикция.

-  Ты меня к этим баптистам не свозишь?

Боня засмеялся:

-  Заинтересовали?

-  Посмотреть охота на чудный народ.

-  Ладно, давай сено приберем, размело много.




13


ПРИТЧА О ПЯТОМ ЕВАНГЕЛИИ

-  Тебе, Тима, знакомо имя Герострат? Это тот парень, что уничтожил храм древнегреческой богини Артемиды Эфеской, пишут, что поджег, но в это трудно поверить, храмы складывали из мраморных плит, чему там гореть? Но, видно, огонь был, коли дыма до сих пор полно. Власти запретили произносить его имя, дабы оно было забыто навеки, но надо же всегда помнить, что вот это имя произносить ни в коем случае нельзя, иначе смерть, потому имя это и сегодня известно. Ты думаешь, случайно изъят из древнегреческой истории этот никчемный эпизод? Нет, дорогой, с умыслом. Добрыми делами о себе навечно память оставить трудно, почти невозможно, какой талант нужен, да и труд. А пакость какую-нибудь сотворил - слава обеспечена. Я не доживу, но ты будешь свидетелем нового слоя современных геростратов, имена их сольются с понятиями разрушения, развала, захвата заводов и фабрик, промыслов и городов, даже проститутки и преступники краденым золотом впишут свои имена в историю.

- Твои прогнозы печальны, Боня, ты видишь самые низменные человеческие инстинкты, ты не считаешься с тем, что есть душа, что предназначение человеческому существу высокое и духовное.

-  Это так, - согласился Боня, - все это так. Но Господь, создавая человека, не знал о ценностях иного порядка, то есть, кроме духовных он иных и не ведал. Понимаешь, какая коллизия получается? Бог создавал себе подобного, не ведая опасностей, которые поджидают его создание, причем, он сам же все это и придумал, от Вселенной до последней букашки. Это же создатель сотворил золото и драгоценности, все, что потом поведет к так называемому развитию общества. Ему, существу, не знакомому с рынком, с деньгами и акциями, и в голову не могло прийти, что есть иные соблазны, кроме тех, от которых он предостерег в своих заповедях. Он не научил человека совестливой жизни в иных условиях, потому люди и грешат самым элементарным - совестью. Ведь совесть есть мерило всего, для людей ты можешь быть и неверующим человеком, но совесть твоя под Богом, и значит ты праведник. С чем же ты не согласен?

- Со всем, Боня, я не согласен и никогда под твоими суждениями не подпишусь, ибо это есть святотатство и грех. Ты же грамотный человек, Боня, ты прочитал столько, что мне и не доведется никогда, а истину не постиг. Ибо сказано: не учением вера полнится, а сердцем.

-  Кто это сказал?

-  Неужто я помню? Может, кто из священников, не могу уточнить, да и к чему?

-  А известно ли тебе, Тимофей Павлович, что существует не четыре, а пять Евангелий, только пятое, самое откровенное, священники, конечно, те еще, решили спрятать от людей.

- И кто же его писал?

-  Это неведомо, но еще в восемнадцатом веке при некоторых европейских дворах читали некую древнюю книгу...

-  Боня, сие есть ложь от конца и до начала. Евангелия писались на арамейском языке, кто же мог читать древний мертвый слог?

-  Прости, Тима, но ты сейчас читаешь Библию, немало не заботясь о первоисточнике. Конечно, это были переводы, но на языки достойные, древние.

-  Любопытно, что же в том Евангелии нового по сравнению с теми, что мне известны?

-  Начнем с главного: Иисус не был распят, Понтий Пилат увидел в нем сына нечеловеческого и велел верному начальнику стражи заменить обреченного. Кстати, читал ли ты «Мастера и Маргариту», книга такая, автор Булгаков? Этот писатель очень близко подошел к истине, но не рискнул совершить главного: спасти осужденного. Возможно, он хотел это сделать, но потом испугался времени, он и без того не на тридцать ли лет отложил публикацию романа.

-  Ты отвлекся, Боня, от главного: чем же занимался после освобождения Иисус?

-  Жил.

-  Знамо дело, раз не распнули.

- Жил полнокровной человеческой жизнью. Много ходил и проповедовал, но не призывал ничего рушить, он призывал создавать. Много храмов построил на земле Иудейской и Арамейской и в иных странах. Он проповедовал о человеке, который по масштабам своим есть Бог.

- Христос с тобой, Бронислав, гореть нам на одной сковородке!

-  Ты почему этого боишься? Ведь мы же созданы по образу и подобию Его, справедливости ради, следует заметить, что люди до безобразия исказили образ создателя в себе. Поди, узнай вот в том спекулянте или вон том раскормленном майоре милиции признаки создателя нашего. Важно, Тима, не сколько раз ты молишься, сколько свечей ставишь, а загораются ли сердца от этих свечей. Обожди, Тима, близки те времена, когда каждый будет ходить со свечой. Вот представь себе: стоит пустое место, одетое в дорогие наряды, а в руках у него огромная свеча. И тысячи их таких рядом. Крестные знамения кладут, а в голове черви, нутро прокисло.

-  Ты чего-то, Боня, заговорил не то, отвлекся.

-  Нет, не отвлекся, а все ту же мысль продолжаю, только ты следи внимательней. А этот примерчик я тебе вставил из службы во Храме Христа Спасителя.

-  Свят, свят, Арсений, чего ты несешь, Храм еще до войны взорвали.

-  Вот беда на мою голову! Да кто взорвал, тот и поставит на место, только святость, собранную по горсточке со всего народа, туда уже не вложить! Давай дальше: для Господа нашего важно, насколько праведно мы живем. Если душа твоя полна радости и дом полон детей, и люди поклоном встречают твой выход во двор - разве это не жизнь по Христу? И он так просто жил, помогал бедным, увещевал богатых, говорил, что Создатель все на Земле отдал всем людям, и никто не имеет права менять этот закон. Реки и озера и рыба в них принадлежат тому, кто живет на том берегу. Лес с грибами да ягодами всем должен быть доступен, вот как он учил.

-  Если только ты не врешь, Бронислав, его должны были убить на второй день, это ж надо - такую вольницу людям дать!

-  Ты в самый корень угадал, Тима, это и была Божья вольница. По тому писанию не было судей, потому что никто не преступал, границ не было и воинства, а только хлебопашество да промыслы.

-  Диво ты говоришь, чисто сказка! А в оконцовке-то октябрьский переворот!

-  Ну, до Октября было еще много чего. Важно про Евангелие. Следы его мой покойный батюшка находил в Варшаве, она ведь не всегда такой захолустной была, я же помню, все-таки тринадцать лет. Но в бумагах его я ничего не нашел, возможно, чекисты забрали.

-  Им-то зачем, Боня, если бумаги польские?

-  А черт их знает, может, обои в туалетах выклеивали гербовой бумагой. Суть, Тима, в том, что живем мы не по тем законам, они нам подсунуты.

-  Ты говоришь про казенные?

-  Господи прости, Тимофей Павлович, разве можно всерьез говорить о советском законодательстве? Такого варварства не было со времен римских тиранов. Меня больше занимают законы нравственные, так называемые Божьи, по которым нам с амвона рекомендуют жить. Меня все время смущала эта фраза в Библии: «Бойся Бога своего». Когда стал немножко понимать, нашел подлинные арамейские тексты, у варшавских евреев можно было купить даже кусок хитона Иисуса, но это чушь. А вот текст был подлинный, я за большие деньги отыскал нужное место, все сходится, Бога надо бояться, не любить, а бояться, следовательно, в любой момент ожидая от него неприятности.

- Боня, я прошу тебя больше в свои рассуждения не посвящать, они греховны.

-  Вот ты хлопочешь, чтобы церковь тебе разрешили построить. Говорю тебе: они разрешат, строй хоть церковь, хоть мечеть, только самого святого - золотого тельца их не касайся. Ты помнишь появление европейцев в Африке, Южной Америке? Стеклянными бусами взяли народ, а потом согнали в резервации и заставили работать. Но историю сохранили, и сейчас, говорят, показывают настоящие деревни аборигенов, и аборигены в национальных одеждах, и поют свои песни, и пляшут под свои бубны. Только они поют и пляшут не потому, что им весело, а потому что приехала очередная группа богатых европейцев, и они хотят посмотреть местные обычаи. Ты построишь свою церковь, но народ в своем отвращении к жизни такой уже перешагнет черту неприятия Бога, и его будут сгонять по великим праздникам, чтобы показать, что сохранены традиции и культура русских. Да и самих русских почти не будет.

-  Боня, тут я с тобой не согласен. Все зависит от вождей. Помнишь, Сталин, когда прижало, и церкви открыл, и семинарии. Потом Хрущев пообещал показать последнего попа. Теперь вот началось обращение.

-  Ты в городскую церковь ездишь. Сколько прихожан бывает на службе?

- По-разному...

-  Не юли.

-  Около сотни, в основном старухи, мужиков совсем мало.

-  От тридцати-то тысяч жителей! И ты называешь это обращением к вере? Думаешь, построишь церковь, и повалит народ? Эх, Тима-Тима, ты исполнишь долг, возведешь храм, а люди не воспользуются предоставленной возможностью. Народ очерствел, материализовался. Ты же помнишь, в одночасье он отшатнулся от Господа своего и стал стадом. Было великое по греху своему отречение от Бога. В Евангелии есть пример первого отречения от Христа, падший и сам еще не знал своего падения и на безобидное, в общем-то, замечание Учителя, категорически протестовал, неистово, и Иисус успокоил его: «Еще и петух не пропоет нынешней ночью, как ты трижды от меня отречешься». Помнишь? Но Петр устыдился и проклял свое отречение, и всей жизнью последующей замаливал, заглаживал свою минутную слабость, которая, впрочем, и вреда-то никому не принесла. А эти? Да они будут хохотать над страхом его и над памятью той любви к Господу.

-  Мы тут с тобой никогда не сойдемся. Церковь я построю, исполню обет свой, а там как хотят. Ох, друг мой, молись, затмился разум твой от горя. Молюсь и я, в таких случаях...




14

Онисимов набрал номер и долго ждал ответа. Сигналы шли, но никто не поднимал трубку. Он подумал даже, что не судьба, и девушка эта, виденная однажды, так и останется тонким и зыбким воспоминанием. На что он надеялся? Да не было никаких надежд и планов, просто очень хотелось еще раз увидеть ее, услышать голос. И вдруг:

-  Да, слушаю.

-  Здравствуйте, я бы хотел услышать Анастасию.

-  Это я, здравствуйте.

Он растерялся:

-  Здравствуйте, Анастасия, простите за беспокойство, это Никита Онисимов, ваш коллега, помните, на праздновании работников сельского хозяйства книгу вам подарил?

-  Конечно, помню, с удовольствием прочла вашу книгу. Вы откуда звоните?

-  Я где-то рядом с вами, в городе.

-  Адрес студии знаете?

Она встала ему навстречу и подала узкую длинную ладонь, он хотел было поцеловать ее, как тогда, при прощании, но стушевался, легонько пожал и задержал в своих руках.

-  Анастасия. Можно, я буду говорить правду и только правду? Не удивляйтесь, я могу слегка лукавить и не сказать всего, может быть, это вас устроило бы больше, но я хочу всю правду и сегодня, сейчас, потому что не уверен, будет ли у меня другая такая возможность.

-  Вы странно говорите.

-  Ничего удивительного, ведь я только физически в этом мире, а душою далеко в прошлом, удивительно ли, что пишу о девятнадцатом веке? Возвращаюсь сюда не за впечатлениями и чувствами, их тут нет, вынужден возвращаться, потому что есть плоть, это ее потребности. Я так обрадовался, увидев вас, которую как будто только что оставил где-то в усадьбе в окружении кузин и тетушек, и вдруг вы на этом чванливом вечере среди суесловия и полуделикатного хамства. Вы стояли у входа, как будто случайно сюда пришли, случайно оказались в этой массе, да вы и были чужой. Выражение вашего лица указывало на внутреннее неприятие всего происходящего, я понял сразу. Вы давали какие-то советы своему оператору и были безразличны. И ваше платье, нет, теперь таких не носят, уверен, что из театрального гардероба, только откуда он в вашем скромном городке?

-  Моя старшая сестра модельер, она в Омске.

-  Впрочем, вас одеть несложно, такая фигура, даже просто обернутая тканью, заставит мужчин смущаться. Я вел себя рискованно, несколько раз проходя мимо вас, будто делая снимки зала с разных точек, ничего похожего, я любовался вами, очевидно, это трудно было скрыть.

-  Я не заметила.

-  Вы сделали вид, что не заметили, потому что, когда я заговорил с вами, нашел повод: узнал телеведущую, когда-то помешавшую мне провести интересный разговор с главой вашего района, - вы были уже готовы к нашей встрече.

-  Конечно, я ведь тоже узнала вас.

-  Скажите, как вас зовут? Анастасия - это очень красиво, но есть другие имена: для мамы, для приятного мужчины. Нет, я ни на что не претендую. Можно, попытаюсь угадать? Тася, Настя с уменьшительными и ласкательными вариантами, а еще?

-  Мне больше нравится полное имя.

-  Странное совпадение, три мои дочери носят имена дочерей Государя Императора Николая Александровича, Ольга, Татьяна и Мария. Следует уточнить, что это чистая случайность, тогда я не знал семьи своего Государя. Вы будете дополнять в моем сознании недостающую Анастасию, даже не спрашиваю вашего на то согласия.

-  А как мне вас называть?

-  Представляю ваше состояние: по имени нельзя, слишком солиден, с отчеством - я не соглашусь, пока комплексую, возможно, скоро привыкну. Теперь называют по отчеству не из уважения, как в старину, даже молодых людей принято было величать, а скорее формально, не хочу! Зовите меня по фамилии, правда, это нейтрально и не задевает самолюбия.

-  В книге, которую вы мне подарили, есть биографическая справка, вам пятьдесят?

-  Прощаю вашу простоту, книга вышла два года назад, я уже старше. Анастасия, вы ни о чем не должны беспокоиться, я не дам и малейшего повода, чтобы мой возраст бросил тень на вашу репутацию. В администрации мне сдали вас с головой: вы не замужем, окончили педагогический, строги и самостоятельны. Не думаю, что юноши не вьются за вами, но, должно быть, это происходит в нерабочее время, и я не стану помехой.

Она засмеялась тихим и искренним смехом:

-  Разочарую вас, у меня нет поклонников. Ни одного.

-  Ни за что не поверю, что у молодых людей этого города совсем нет вкуса.

-  Есть, но он испорчен, сейчас конец двадцатого века, а не девятнадцатый, неужели вы так не знаете жизнь?

-  Знаю, к сожалению, и знание это крадет у меня много внутренних сил, приходится думать о вещах, мне совершенно не нужных, но требующих объяснения, толкования, предостережения.

Загудел ее мобильный телефон, она открыла аппарат, он поднялся и отошел к окну. После короткого разговора Анастасия встала рядом. Под ногами шли люди и бежали машины, городок приближался к вечеру.

-  Через четверть часа вернется наша группа со съемок. Вас это не вспугнет?

-  Только в том смысле, что я уже не смогу немотивированно у вас появиться. Я должен уйти?

Она посмотрела ему в глаза:

-  Знаете, Онисимов, мне не хочется расставаться с вами, но я ничего не могу предложить.

-  Тогда позвольте мне. Местным домом отдыха заведует моя знакомая, я иногда пользуюсь ее гостеприимством, работаю по неделе и больше. Для такого случая у нее всегда есть свободный номер. Я вас приглашаю. Моя машина у подъезда. Десять минут на магазин и столько же на дорогу.

В магазине он накупил большой пакет фруктов и попросил красиво завернуть три розы.

Анастасия с улыбкой приняла цветы и подозрительно посмотрела на пакет.

Он перехватил взгляд:

-  Вина там нет, пусть вас это не беспокоит. Когда будет возможность, я попрошу вашего совета, какое вино взять.

Комната была хоть и казенной, но обставлена мило: толстый ковер укрывал пол, два глубоких кресла располагали к отдыху, широкая кровать закинута серым пледом. На столе тонкая ваза для цветов, Анастасия налила воды и поставила розы. Никита помыл фрукты. Оба молчали.

-  Вы простите мое смущение, - он дождался ее взгляда. - Я сам напуган собственной дерзостью, пригласив вас в первый день знакомства в столь интимную обстановку, потому путаюсь, не знаю, как себя вести.

Неожиданно она засмеялась:

-  Это вы-то не знаете? Судя по вашим книгам, нет ситуации, в которой не бывали бы ваши герои, я имею в виду с дамами.

-  Так то герои! - он тоже рассмеялся. - Это им я мог подсказать, а когда самому надо выбирать линию поведения, смущаюсь. Тем более, когда женщина... когда это просто очень красивая девушка.

-  Давайте разрядим напряженность.

Она встала с кресла, подошла к нему, прохладными руками, от которых, он успел заметить, пахло розой, легко коснулась его щек и мягкими сухими губами прикоснулась к его губам, он попытался было сделать движение - она приложила пальчик к его подбородку:

-  На сегодня этого вполне достаточно. Я не могу скрывать, что вы мне очень приятны, даже симпатичны, ту встречу на праздновании помню и весь наш разговор тоже, но вы не появлялись полгода. Я уже подумала, что вы мне дежурных слов наговорили.

Он смотрел на нее с восторгом:

- Я так страдал, так много думал о вас, вы мне работать мешали, но ехать к вам боялся. С одной стороны, надеялся, что это пройдет, забудется, с другой - а куда ехать? Я даже телефон ваш не взял, даже телекомпанию не знаю, ничего, кроме имени.

-  Вы всегда так откровенны?

-  Теперь всегда, у меня мало времени на лишние условности, я тороплюсь жить. О, а как страдал в юности! Мальчишкой был мелкого роста и худым до неприличия, в четырнадцать лет в среднюю школу пошел, в соседнее село, а там девушки такие симпатичные! Как я плакал! Ведь надежд никаких, кто поверит, что в таком тщедушном тельце сгорает настоящая юношеская любовь? Этакое несоответствие формы и содержания. В окружающем меня мире мне не было места, и я ушел туда, где не важны красота и фигура. Я увлекся русской классикой, мне легко и свободно было в темных бунинских аллеях, я понимал размышления Роди о человеке, проникался философией Льва Николаевича, наслаждался природой и женщинами Тургенева. Потом случайно, а, впрочем, и эта случайность закономерна, познакомился с сотрудницей областной библиотеки, она присылала мне книги из закрытых фондов. Представьте себе, почти все, изданное в России, у нас было, но следовало беречь нервы простого человека, который уже был убежден, что с семнадцатого года началось новое летоисчисление. Да, кстати, о форме и содержании, кажется, я снова впадаю в детство, мой возраст и, соответственно, наружность, не дают права на любовь к юной девушке, но что делать, если продолжаю влюбляться, живу этим и хочу страдать только от чувства?

-  Как жена с вами мучается все это время?

-  Уже никак. Дети подросли и мы расстались. Я в быту сложный человек, около меня сложно, потому лучше жить одному, чтобы не портить жизнь другим.

Анастасия отрезала ломтик от большого яблока, надкусила.

-  Онисимов, вы верующий человек?

-  Это некорректный вопрос, но вас прощаю, потому что не из праздного любопытства, вы пытаетесь понять, насколько я настоящий. Так извольте, есть такая категория людей, да она и всегда была, людей богобоязненных, но без веры. Не понятно? Веру в Бога дает сам Бог, ни среда, ни общество, ни семья не способны обратить в веру. Не способны, но способствуют. Православие очень консервативно, даже агрессивно консервативно, оно тщательно охраняет традиции и не допускает своемыслия. Считается, что все уже давно решено, до нас святые отцы отделили зерна от плевел, многие поплатились за это жизнью и потому объявлено, что они нашли истину. Эта истина внесена в книги и провозглашена бесспорной. Всем остальным остается только верить, всякое сомнение порождает неверие, потому исключено. Я много об этом думал и даже пытался через одного героя порассуждать об этом в книге, но позже нашел, что в понимании Бога есть несколько уровней, ступеней, как угодно называйте, и ближе всех к нему монахи. О, это святые люди!

-  Вы много их знаете?

Никита улыбнулся:

-  Анастасия, если кто-то со стороны услышит наш разговор, определенно признает нас ненормальными, по крайней мере, мужчину. Вдвоем в комнате, а о чем речи? Ему надо стоять на коленях и воспевать ее красоту, добиваться снисхождения хотя бы до поцелуя ручки, а он о монахах.

Анастасия тоже улыбнулась, но без кокетства:

- Вам мало моего признания? Я первая поцеловала вас, это дерзость недопустимая, но моя уверенность в вашей воспитанности и порядочности позволили мне это сделать. Или я ошиблась, и вы приняли мою искренность за фривольность?

-  Вы напрасно кушаете яблоко, с него началось познание истины и вообще грех, - сказал он вполне серьезно. - Когда я приглашал вас сюда, у меня не было мысли даже о столь невинном поцелуе, который вы уже пытаетесь отнять у меня. Быть рядом с вами, говорить, слышать вас - вот счастье. Потому я охотно рассуждаю на темы, которые обычно оставляю для бумаги.

-  Онисимов, умоляю, продолжайте.

-  Мне знакомы несколько монахов, ушедших из мира вполне благополучного, из хорошего окружения, с достойной работы. Согласитесь, что с монашеством у большинства людей связано представление о чем-то мрачном, часто неполноценном, как правило, несчастном. А они счастливы. Счастливы верой. У них и нет ничего более, семьи нет, дома, жизни человеческой в общепринятом смысле, но у них полноценная жизнь, потому что вся она заполнена любовью к Господу. Это невозможно постичь со стороны, с вашим подходом, но наше счастье в том, возможно, и состоит, что есть в России несколько человек, сто, тысяча, для которых жизнь есть Бог, они молятся и создают. Вы знаете Свято-Троицкий монастырь? А церковь Воздвиженья Креста Господня? Из руин их поднял монах Тихон, маленький, слабый человек с голосом подростка. Но какая в нем сила! Я как-нибудь представлю вас, очень надеюсь, что будет у нас такая возможность, он примет, исповедует, если захотите.

Она молча кивнула, не желая перебивать его мысль.

-  Священство занимает другую ступень, у меня странное к этому отношение. Апостолы, которых Господь отправил во все стороны света нести благую весть, Евангелие, были монахами, видимо, позже их последователи стали отходить от жесткого устава, обретали постоянные приходы, обзаводились семьями. Но их вера крепка должна быть, иначе лицемерие перед паствой, а это большой грех.

-  Но ведь и среди простых людей есть глубоко верующие, ведь есть?

-  Наверное, есть, но больше богобоязненных, не верующих, но опасающихся: а вдруг Он есть? Такие иногда ходят на службы, ставят свечи, носят крестики.

-  Вы их осуждаете?

-  Отнюдь, я ведь смотрю на жизнь изнутри, а не с церковного амвона, для меня важно, как живет человек, как он относится к ближнему, насколько выполняет заповеди, о существовании которых и не догадывается. Вот в чем вопрос. Не со свечой стоять в церкви, а жить со свечой в душе.

-  Значит, в вашей душе есть свеча?

-  Очень бы хотелось, но писателю практически невозможно быть праведником. Вы читали Достоевского?

Анастасия кивнула.

-  Не того, что в программе школы или института, а письма, дневники. Нет в русской литературе писателя, больше сделавшего для восчеловечевания Божественной идеи, никто так близко не подбирался к тайнам души, а ведь это божественная тайна. И в то же время - грешник, подвержен страсти, рулетка, деньги, долги.

-  Но не было же страсти обогащения?

-  Была страсть, и все тут, а всякая страсть есть грех, потому что человек перестает руководствоваться данным ему разумом, но азартом, а это уже от лукавого. Мне очень хочется верить, что Господь сознательно толкнул Достоевского на этот путь, он и здоровье отнял, дал ему падучую, чтобы человек всякий раз настолько приближался к вратам ада, что возвращение воспринимал как счастье, а только страдающий человек может написать искания Мити Карамазова, самооправдание и самообвинение Раскольникова, а какова у него Сонечка, первая проститутка русской литературы, да ее по чистоте душевной можно рядом с тургеневскими женщинами ставить!

-  Не прячьтесь за Достоевским, я хочу о вас знать.

-  Анастасия, в контексте размышлений о великом я не могу говорить о себе, вам кажется, что я с претензиями - нет, я сознаю свою малозначительность, и оттого мне горько. Хотелось бы иметь талант, но, когда его нет, пытаюсь восполнить чувствами. Два мои романа о русском дворянстве родились из знания, если угодно - общей культуры. И тоски по России, по настоящей. Тоска рождает порой большие чувства.

Она давно уже сидела в обширном кресле, поджав под себя ноги, округлые колени мешали ей выглядеть скромно, жакет, наброшенный на плечи, укрывал ее всю. Он замолчал, сел напротив, с улыбкой смотрел ей в лицо, совсем незнакомое, но ставшим родным за последние полгода и только в одном ракурсе, в котором удалось незаметно сделать снимок в тот вечер. Там роскошные локоны ниспадали до плеч, сегодня они были прибраны и заколоты в узел; лоб не был столь высок, а подбородок настолько надменным, живая улыбка чуть растягивала пухлые губы.

«Все-таки она красавица, - подумалось Никите, - и я буду долго безутешно страдать».

-  Почему вы молчите? Вы так и не ответили на мой вопрос о себе.

-  Давайте оставим это для другой встречи, я хочу надеяться, что она состоится.

-  Вы сегодня уезжаете к себе в деревню, как пишете в биографической справке?

-  Уеду. Мне надо закончить одну работу, не очень сложную, это почти биографическое, но работа важна для меня, совершенно неожиданно почувствовал, что хочу, чтобы люди знали обо мне больше.

Она открыла сумочку:

-  Вот карточка с моим мобильником, позвоните.

-  Я могу долго не позвонить, потому возьмите мой номер, вдруг будет нужда. Моя мнительность приносит одни неудобства, звонить - значит отрывать от дела, а если дело это для человека в настоящий момент самое важное, и тут ты со своим звонком. В добрые старые времена общались письмами, даже записками, они заменяли телеграммы, письма были пространными, обстоятельными, с подробностями, в них время и человек. Я в Тобольском архиве нашел несколько папок переписки двух семейств, аккуратные люди сложили в порядок черновики посланий и полученные ответы. Через письма открылась жизнь, замечательная история, которая и стала потом романом.

-  Это «Благословение»? Но там нет писем.

-  И быть не должно. Пожалуй, вы первая, кто об этом знает, даже архивисты считают, что я работал над диссертацией. Впрочем, грех не велик, но я бы предпочел эту тему не развивать. Просто я хотел показать вам, сколь мы обедняем сами себя, отказавшись от переписки и перейдя на голосовую связь.

-  Онисимов, мы провели три замечательных часа, хотите откровенность за откровенность? Я все время сомневалась, что ваша скромная интеллигентность не наиграна, все ожидала проявления неких претензий, тем более, что неожиданным для самой себя поцелуем дала, кажется, повод думать обо мне ... проще. Мне очень приятно, что опасения напрасны, вы все-таки настоящий.

-  Не перехвалите меня.

-  Нет. - Она встала. - Мне пора. Дома у меня мама и двухлетняя дочь.

-  Почему вы о ней не сказали раньше?

-  Не было повода. И не надо больше вопросов. Вы меня отвезете?

По вечернему городку ехать приятно, мягкий свет фонарей создает сказку, прохожих немного. Она попросила остановиться около углового дома, подала ему руку и вышла. Никита почувствовал, что могло случиться или уже случилось что-то важное, значения которого ему пока не дано знать. Он уже умел не торопить судьбу, выехал на кольцевую дорогу и через полтора часа вошел в свой рабочий кабинет. Из факса торчал лист с текстом.

«На издание новой книги согласен на следующих условиях: в религиозных рассуждениях, без которых вам не обойтись, насколько я понимаю жанр и тему, никакого антисемитизма, желательно вообще обойти еврейский вопрос; объем в пределах десяти листов, тираж пятьдесят тысяч, больше мне не продать; названную ранее цену удвойте и соглашайтесь. В договоре будет обозначен аванс в четверть суммы и неустойка в случае невыполнения вами обязательств по срокам, размер которой определите сами при подписании. Ростберг».

Никита вздрогнул: в свое время точно такое же условие поставил издатель Достоевскому по неустойке: «Определите сами!», и Федор Михайлович вписал огромную сумму. Издатель заметил: хватило бы и десятой доли, но писатель ответил дерзко, что ни той, ни другой суммой не располагает, потому они обе для него одинаково неподъемны.

Несколько суток смешались в его сознании, ночь ото дня он уже не отличал, плотно закрытые ставни крепкого деревенского дома не пускали дневной свет, он ложился в раскинутое кресло, когда уже не было сил, вставал, проспав пару часов, и снова садился за компьютер. Когда писание заходило в тупик, он выходил во двор и старался ни о чем не думать, кроме тех людей, которые там, на экране, не хотели следовать его указаниям идти туда-то и говорить именно это. Он уже знал: если они противятся, значит, он не прав, их логика сильнее, и ему надо ее постичь. Как же это непросто!

Еврей Шмуль появился в повести совсем не случайно, Онисимову нужен был преподаватель музыки в открытую Диной школу, Дина обращается к своим знакомым в Екатеринбург, и двоюродная сестра папы рекомендует им некоего Бриллера как очень способного музыканта и учителя. Бриллер только что окончил обучение их дочери, и она зачислена в музыкальное училище. Все согласовано, приезжает молодой и красивый юноша, Дина влюбляется в него с первого взгляда, Шмуль живет в дальней половине их дома, занятия проходят нормально и папа доволен. Но молодые люди находят-таки способ выдать друг другу свои чувства, и верный садовник, ровесник и даже друг папы, докладывает отцу о своем неожиданном открытии: учитель и ученица встречаются не только в классе, но и в самом укромном месте большого усадебного сада.

Не будь учитель евреем, Онисимов без особых трудов развел бы эту пикантную ситуацию, тем более, что в его папках были описания нескольких похожих случаев, вычитанные им в случайных архивных письмах, но национальность одного из главных героев повести позволяла выйти на серьезные размышления о роли и месте этих людей в революционных проблемах России, о мотивах их активного проникновения во все структуры, сколько-нибудь недовольные самодержавием. Он так увлекся этим направлением, что совсем забыл о просьбе издателя не трогать евреев ни под каким предлогом.

Очевидно, этим предостережением придется пренебречь, даже если он вынужден будет искать другого издателя или издавать книгу, собирая средства по знакомым деловым людям. Придется, потому что, если отказаться, опять зависнет давно мучающий его вопрос: почему люди этой национальности, весьма условно ограниченные Империей в правах, так охотно и плотно пошли в атаку на царизм, а потом и на православие? Надо найти подтверждение широко бытующему мнению, что мировой сионизм специальным документом, условно называемым «Протоколы сионских мудрецов», поставил задачу вынуть из России два стержня, на которых стоит русская государственность: наследуемое царствование и православную веру. Подтвердить или опровергнуть эту позицию.

«Протоколы» он изучил досконально и крепко сомневался, что все это - фальсификация, как пытались убедить все официальные источники и в советское время, и теперь. Аргументы самые простые: все установки этого документа выполнены полностью, его идеи нескрываемо вдохновляли плохо говорящих по-русски народных комиссаров на продразверстку, несущую гибель крестьянам, а потом и восстание против властей, на уничтожение наиболее разумной и предприимчивой части крестьянства - раскулачивание, на почти поголовное уничтожение казачества во всех краях страны. «Протоколы» в двадцатые годы были запрещены под страхом смерти, и у него были записаны несколько случаев, когда целые семьи вырезали, узнав, что в доме читали этот крамольный документ. Есть еще один любопытный аргумент. Примерно те же «протокольные» идеи содержала так называемая доктрина Аллена Даллеса, и она тоже реализована с помощью внуков и правнуков героев Октябрьского переворота. Между Октябрем и Даллесом появляется фигура Сталина, который отказался от благословленного Лениным плана Троцкого по милитаризации русской деревни и крепко почистил страну от евреев. То же самое в Германии делал Гитлер. Если у Сталина была политическая борьба, то чем мешали евреи Адольфу? Откуда у него сатанинская ненависть к этой нации? Наконец, почему так детально совпадают позиции по этому вопросу руководителей двух государств, более ни в чем не находящих общего языка? На эти вопросы ответов нет. Все существующие версии Онисимов знал и не считал их объективными: в разработке и обосновании позиций ведущими специалистами и консультантами были все те же евреи.




15

Несколько раз выводил на экран мобильника абонента «Анастасия», оставалось только нажать правую кнопку, но всегда нажимал левую, отбой. Что сдерживало? Ощущение серьезности нового увлечения и его неуместности одновременно. Он умел, сжав ситуацию до размеров лимона, выжать из нее сок, все остальное не интересовало, и этот прием практически не подводил его, «сок» отстаивался или быстро закисал, в последние годы вообще никаких серьезных романов. Он нашел в себе силы не очень обольщаться вниманием, которое она ему оказала, в конце концов, они провели это время, как два приличных человека. Он не придавал особого значения ее невинному поцелую, хотя не мог найти ему место в своей системе: и без этого беседа прошла бы вполне доверительно, поцелуй имел бы смысл, если бы имел продолжение. Черт его знает, полвека прожить, и до такой степени не знать женщин, что нестандартный поступок девушки привел в смущение и душевный трепет!

Продолжать отношения возможно только при наличии обоюдного в этом интереса, но он жесткий реалист, при всей любви к себе и снисходительному отношению к собственному возрасту понимал, что перспектива устойчивости этого варианта равна нолю. Да, сейчас он ей интересен, пожил чуть дольше, знает чуть больше. Вот и все. Наступит момент, когда он начнет повторяться в занимательных историях или фактах, она простит это раз, другой, потом поймет, что рядом с ней такой же мужик, как и десятки других, только чуть воспитанней и немножко образованней, зато старше и подержаннее, чем другие.

Если он хорошо понимает это, почему не позвонить и не сказать, что встреча больше не состоится, потому что в ней нет необходимости? Э-э-э! Не все так легко! Эта девочка не просто так появилась в его суетной жизни. После первой встречи прошло больше трех месяцев. Что заставило его в городской администрации взять телефоны телестудии и позвонить, пригласив к аппарату Анастасию? Он только потом понял, в какой глупой ситуации мог оказаться, будь в редакции не одна сотрудница с таким именем. Он боялся, да, он хорошо это помнит, очень боялся, что она уже и забыла о случайном знакомстве с солидным журналистом, о скоротечном разговоре на приеме, что он может услышать: «Онисимов? А кто это? А! Вспомнила! Что вы хотите?». Нет, все получилось намного лучше, но лучше ли? Почему он, знающий себя до последних психических тонкостей, до сих пор не может дать себе ответа на этот простой вопрос?

В очередной раз поехав в город, он решился все-таки и послал ей сообщение: «Буду рядом. Очень хочу видеть вас». Ответ пришел сразу: «Не уверена, что вечером буду свободна. Созвонимся». Звонить он не стал, вернулся домой поздно, набрал для нее один текст, второй, что-то напутал, так и не понял, прошли сообщения или нет. Всю ночь писал свой роман, под утро уснул в кресле, уже в десять часов отправил Анастасии текст, проследив, чтобы последовательность операций была соблюдена. «Звонить не стал, учитывая вашу занятость. И впредь постараюсь не беспокоить. Книги перешлю почтой». Она ответила тут же: «Моя занятость постоянно влияет на все стороны моей жизни. Простите. Помню о вас».

Никита несколько раз перечитал сообщение. Да, девушка была не очень свободна в тот вечер, такое случается, но при чем тут постоянное влияние, надо полагать, негативное, этой пресловутой занятости «на все стороны». На какие? Это чем же таким надо заняться, чтобы отказаться, например, от встречи с молодым человеком, если он у неё есть? Конечно, есть, тут и сомнений быть не может. Ба! Да она с ним и была в тот вечер. Идиот, думающий только о себе, почему ты сразу не предположил самый реальный вариант? Спокойно, что нового в этом открытии, ведь ты и раньше допускал существование того, другого, правда, не воспринимал его как соперника. Вот в чем суть! Не соперник он был, а так, где-то живущий молодой человек, имеющий виды на девушку, которая, как хотелось Никите, немножко им увлеклась.

Конечно, надо использовать образовавшуюся паузу для завершения этого неудачного знакомства. Ты только посмотри, как внешне все пристойно и деликатно: никаких разборок, упреков, обид, два очень деловых и занятых человека решили от личных контактов перейти сначала к мобильной переписке, а потом и вовсе к старой доброй почте. Он собрал несколько книжек, ею нечитанных, распечатал на принтере главы романа, которые могли быть ей интересны, и написал письмо.

«Дорогая мне...».

Он споткнулся о ее имя, кровь ударила в виски, как бывало в минуты сильного душевного напряжения. Потом продолжил:

«Вот и все, что я могу сказать, даже имя Ваше не нахожу способа столь же нежно и трепетно перенести на бумагу, как чувствую его и как боготворю. Знаете ли Вы, что имя Ваше полное - Анастасия - на греческом значит «воскресшая», а вечная моя, преступная и нереальная любовь, Княжна Анастасия, именовалась среди своих странным словообразованием Стана. Это надо же было умудриться придумать такое, так переменить местами слоги и даже буквы, чтобы получить столь неожиданное - Стана. Я бы хотел Вас так называть, если бы для того были у меня возможности.

Обо всем этом Вы прочтете, коли захотите, в тех отрывках, которые присылаю.

Человек слаб, мужчина, как самый порочный его вариант, слаб кратно, и, когда его уже покидают силы физические, когда он может значительно меньше, чем желает, он никак не хочет с этим смириться и продолжает жить на волне ранее обуревавших его чувств. Это в большей мере свойственно натурам, которые возомнили себя творческими, претендуют на некое особое положение и права, считают, что на них упала частица таланта, так щедро разбрасываемого Создателем и так неуловимого. Таков и я, к сожалению. Однажды увидев Вас, я был поражен Вашей красотой и, по крайней мере, внешним благородством, уйдя от Вас, всегда думал о гордой и невозмутимо строгой молодой женщине, безразлично взиравшей на происходящее. Вы проникли в меня, заставили возродиться или вновь появиться из ничего каким-то мыслям и состояниям, и они привели, наконец, к началу работы над давно живущим во мне материалом.

Вы совершили, впрочем, уже исправленную ошибку, своим милостивым ко мне отношением при первой встрече дав надежду безнадежному человеку на то, что он еще может на что-то рассчитывать. Конечно, даже в фантазиях, столь мне свойственных, не уходил я за пределы разумного, полагая, что просто общение, возможность видеть, говорить и иногда, как бы случайно, коснуться руки Вашей - это уже радость, это охапка сухого хвороста в угасающий костер.

Вашу ссылку на занятость в день моего обращения я воспринял как деликатный намек на то, что у Вас просто нет времени на такие пустые, в общем-то, встречи. Вернувшись из Ишима в состоянии потерянном и униженном, я сочинил сначала одно, потом второе телефонное сообщение, чем почти никогда не пользуюсь, но в этом случае «заочный разговор» был самым приемлемым, а, нажимая кнопки, я не был уверен, что вы получили эти сообщения. Они были удивительно интересны, и жаль, что утрачены. Тогда утром сочинил новое, более простое, и получил ответ, что все нормально, ты все правильно понял, но, в утешение, имей в виду, что ты где-то в памяти остался (как чудак, как странный, как не совсем дурак). Уж лучше бы вы отшили меня в первом телефонном разговоре. Никита».

Зная свою переменчивую натуру, он научился не принимать скоропалительных решений, письмо было им хорошо продумано и казалось окончательным, но он, в силу проверенной привычки, отложил его отправку. А утром следующего дня письмо сжег, только файл в компьютере оставил, не зная, зачем. Ничто не изменилось в его понимании ненормальности их отношений, ни новых надежд, ни продолжения разочарований, просто он посчитал письменное объяснение трусливым и недостойным, надо найти в себе мужество сказать все глаза в глаза.

Позвонив ей поздним вечером и услышав родной и приятный голос, Никита утратил былую решимость и сказал только, что завтра по делам, он подчеркнул это «по делам», будет в городе и спросил, сможет ли она «при ее постоянной занятости» найти для него пять минут. Конечно, язвительность его интонации и цитата из ее СМСки не могли быть незамеченными, она засмеялась и вышибла у него все карты из рук:

-  Представляю, какую картину вы нафантазировали. Приезжайте, я буду ждать. Весь день. Вы хотя бы это способны понять?

Она отключила связь, и Никита долго еще сидел, прижав мобильник к уху.

Никита не сразу согласился пойти к Анастасии в гости, она настаивала, говорила, что мама с интересом прочитала его книгу и будет рада принять такого гостя. На крыльце скромного дома в пригороде их встретила очень аккуратная худенькая женщина, похожая на девочку, с приятным, хотя и немолодым лицом, она, конечно, знала о госте и ждала. Никита подумал, что они почти ровесники, но приглашен он был как знакомый писатель дочери, потому особого смущения не чувствовал.

-  Никита, это моя мама, Наталья Петровна, мама, а это тот самый Никита Онисимов. Знакомьтесь.

Никита слегка пожал протянутую руку, сел в старинное плетеное кресло, Наталья Петровна в нескольких словах высказала свое доброжелательное отношение к прочитанному роману «Благословение» и, вопреки опасениям автора, больше к этой теме не возвращалась.

-  Пока мама готовит стол, я хочу показать вам наши семейные альбомы. Удивляюсь, как фотографии начала двадцатого века могли сохраниться, ведь такие события прокатились.

Больше всего в гостях его интересовали семейные альбомы, не современные, с прозрачными карманами под снимки, а старые, где фото еще на картоне, прочно приклеены к альбомному листу либо аккуратно вложены в заранее наклеенные уголки. Это были, как сейчас говорят, постановочные снимки, члены семьи или сослуживцы занимали каждый свое место: муж по центру на стуле, жена слева, старшие дети по краям, младшие на коленях отца или вповалку у родительских ног. Никита всегда поражался огромному внутреннему достоинству этих людей, они открыто и прямо смотрели в объектив, как в будущее, взгляд отражал ум, осанка — самоуважение. Он сотни таких снимков видел, десятки описал для себя и хранил на всякий случай.

Один альбом был очень ветхим и сразу привлек внимание, Никита открыл первый лист. Фотография явно дореволюционная, глава семьи в мундире чиновника довольно высокого ранга, очень красиво одета стройная женщина рядом с ним и мальчик лет десяти в мундирчике гимназиста. На второй странице глава семьи, видимо, с сослуживцами, тут обозначен год и адрес: Варшава, 1910. Далее другие группы, видимо, родственники, потом снова та же семья, только мальчик уже повзрослел и сменился адрес: Санкт-Перербург. Никита немного растерялся: это семья Анастасии? Он смотрел снимок за снимком, находя на них уже знакомые лица, потом фотографии закончились, и пустые листы гляделись виновато и грустно, как будто на них должна быть записана жизнь этих людей, но они не сумели или не смогли ничего сделать.

Наталья Петровна пригласила к столу, все было скромно, но выглядело аппетитно. Куриный суп, который Никита терпеть не мог, потому что в дни непрерывной работы питался исключительно отварными окорочками, он ел с видимым удовольствием. Хорошо приготовленное мясо он похвалил и принял предложенную добавку. Домашние пирожки с грибами, с капустой, с картошкой чуть напахнули детством.

-  Вы знаете, Наталья Петровна, я родился и вырос в деревне, время не самое богатое, потому пирожки всегда были праздником. Вот и сейчас мне вспомнился наш домашний стол с горкой пирожков. Спасибо вам, уверен, что это все очень вкусно, но лимит исчерпан, пирожки как-нибудь в другой раз.

-  А я вам их заверну, дома разогреете и покушаете, не возражаете?

-  Спасибо, конечно, не возражаю.

Анастасия тоже встала изо стола:

-  Мама, мы будем в моей комнате.

Когда они остались одни, Никита попросил Анастасию сесть напротив. Она с улыбкой села.

-  Вот этот альбом, со старыми фотографиями - это ваши родственники?

-  Да, в пятом поколении, а тот мальчик - мой прадедушка.

-  Вы что-то о них знаете?

-  Ничего совершенно.

-  Тогда почему уверены, что он прадедушка?

Анастасия поднялась и встала у стола:

-  Это какая-то темная история, мама говорит, что ее знала только бабушка, но она была не очень грамотной женщиной и, видимо, очень осторожной, ничего не сказала даже родной дочери. Известно только, что ее отец, вот тот мальчик, уехал на заработки и пропал, больше в семье не появлялся. До последнего времени говорить на тему происхождения не было принято, потому я не особо интересовалась.

-  А как сохранился альбом? В двадцатые годы это даже не тюрьма...

-  Когда прадедушка собирался уезжать, он уничтожил все, что могло хоть как-то скомпрометировать семью, но часть бумаг, и этот альбом тоже, спрятал. Да, потом он возвращался, буквально на несколько дней, и снова уехал. Дочь назвали Анастасией, это бабушку мою, и прадед просил, чтобы в каждом поколении нашего рода была Анастасия.

Никита побледнел:

-  Все это очень странно, но почему... Наталья Петровна... ?

-  В сельском совете записали Натальей, сказали, что Анастасия - буржуазное имя, а возражать бабушка побоялась.

-  Стало быть, вы тоже выполняете этот странный завет?

Анастасия пожала плечами:

-  Получается, что так, хотя почему он возник у нашего предка - этого мы уже никогда не узнаем. Кстати, есть единственная фотография, где прадед с женой и маленькой дочерью, моей бабушкой.

Анастасия принесла и положила перед Никитой карточку в рамке. На пожелтевшей фотографии молодая женщина с девочкой на руках, рядом мужчина в простой одежде. Никите вдруг показалось, что уже видел это фото. Нет, конечно, показалось.

У него пропало настроение, и чуткая Анастасия это заметила:

-  Никита, что-то не так? Вам у меня не нравится?

Он с благодарностью посмотрел ей в глаза, неожиданно трогательная забота, так умеют только женщины, когда их действительно волнует настроение мужчины.

-  Вы переменились...

-  Ничего не могу объяснить, но эти фотографии почему-то тронули меня, может, потому что вы имеете к ним прямое отношение? Нет, тут другое, какое-то стихийное, внутреннее убеждение, что я знал этих людей. Анастасия, не надо на меня так смотреть, я в разуме, но все это странно.

Он замолчал и ушел в себя. Анастасия уже замечала подобные его состояния и затихла. Через минуту Никита встал, подошел к девушке и обнял ее за плечи:

-  Простите меня, я доставляю вам одни проблемы и загадки. Со мной трудно.

Анастасия вскинула голову и даже носиком коснулась его подбородка:

-  Никита, почему вы ни разу не пригласили меня к себе? Ведь, как я понимаю, вы живете один? Ну? Скажете, что это далеко? Ничего, я возьму отгулы, у меня есть? Смущает, что напрашиваюсь? Но у нас все равно не просто товарищеские отношения. Что вы на это скажете?

Она засмеялась, возможно, желая превратить разговор в шутку, но Никита крепко обнял девушку и задохнулся в ее волосах:

- Я олух, конечно, простите меня, как говорил один человек, я не трус, но я боюсь. Меня пугала небывалая доверительность наших отношений, и я опасался ее спугнуть. Тогда все бы рухнуло, а я этого не хочу. Приглашаю вас на субботу и воскресенье, в пятницу вечером приеду. Вы будете одна?

-  Господи! — Анастасия так искренне засмеялась, что Никите ничего другого тоже не оставалось делать, он улыбнулся:

-  Я все понял.

Наталья Петровна позвала дочь, потом они вместе вошли в комнату.

-  Наталья Петровна, Анастасия показала фотографии вашей семьи, старые фотографии, что вы о них знаете, расскажите, пожалуйста, это крайне интересно.

Женщина чуть вздрогнула, взглянула на дочь как бы осуждающе, потом подобрела лицом:

-  Я всю жизнь боялась за прошлое своего рода. Оно было содержательным, можно предположить, но почему вдруг образовался такой провал, я не могу понять. Мама моя знала, пожалуй, все, но никогда не рассказывала, только перед смертью сказала, где спрятан альбом.

-  В этом доме?

-  Нет, этот муж получил от депо, где работал, а наш стоял в Стрехнино, тогда там деревня была. Теперь его уже нет, снесли. А это место числилось за железной дорогой, и Покровскую церковь поставили по просьбе рабочих, говорят, сам Ленин разрешил, хотя я не верю: одной рукой рушить, а другой созидать - так не бывает.

Никита слышал о такой версии, но тему не поддержал, думая о другом. Он сомневался, уместно ли это, но все-таки насмелился:

-  Можно, Настасья Петровна, переснять фотографии из альбома? Обещаю, что они никогда не будут использованы во вред вам.

-  Да, пожалуйста, снимайте.

Уже в машине Никита немного успокоился, Анастасия молчала, ожидая его реакции на увиденное и услышанное.

-  Согласитесь, что здесь есть тайна, соединяющая и разделяющая почти два столетия, разрывающая ваш род на именитый и простую советскую семью. С которой стороны к ней подходить, где спрятана ниточка клубка событий и людей? Вам это интересно?

-  Конечно, но у меня нет никаких версий.

-  Как ваша мама прокомментировала мое явление?

-  Не думайте о ней дурно, она добрая и все понимает. Сказала, что вы, должно быть, верующий человек.

Никита удивился:

-  С чего она взяла? Кажется, о вере у нас разговора не было.

-  Разговора не было, но, рассматривая ту фотографию, вы перекрестились, а мама в это время проходила мимо дверей.

Никита рассмеялся:

-  Вот и скрывай свои убеждения! Не помню, что перекрестился, хотя вполне возможно, есть для того основания.

-  Я не могу о них знать?

-  Пока нет, потому что сам не могу все соотнести.

После магазинов и закупки продуктов подъехали к домику за Покровской церковью. Он помог Анастасии донести до калитки пакеты, передал ей, задержав ее руки в своих:

-  В пятницу, в шесть вечера я буду у студии.

-  Я помню. До встречи.

Калитка захлопнулась, он объехал город по кольцевой, вышел на свою трассу и не добавил скорости, думал о фотографиях, особенно о той, которую принесла Анастасия. Почему у него вдруг возникло ощущение, что он видел уже этот снимок? Да, похожих он видел много, но почему именно этот не выходит из сознания?

Включил радио, нашел волну с серьезной музыкой и постарался отвлечься от бесплодных дум. Так, с Глинкой и Шостаковичем, доехал до дома.

Никита всегда сожалел, сколько времени потеряно зря, сколько документов и материалов утрачено безвозвратно. Молодость безмятежна, не было понимания, что история делается сегодня, а только завтра признается таковой. Двадцать лет назад он начал собирать и хранить старые фотографии, фронтовые письма, почетные грамоты первых пятилеток и благодарности Верховного Главнокомандующего времен Отечественной войны. Это случалось по-разному. После похорон последнего из стариков родственники раздавали нажитое барахло, Никита приходил и просил отдать ему ненужные бумаги. Фотокарточки тогда висели на стенах в рамочках - отдавали вместе с рамочками. Он любил говорить со стариками просто так, без конкретной цели, какие-то слова или случаи кратко записывал в блокнот. Иногда разговор заканчивался решительным благословением: бери, коли тебе для дела надо. Потом появился компьютер и цифровая фотография, он копировал снимки и документы и раскладывал по файлам и папкам. До тысячи фотокарточек было в архиве Никиты, и все он просмотрел и в компьютере, и в картонных коробках - нужного снимка не было. И даже закончив неудачный поиск, он еще больше был уверен, что снимок такой видел, держал в руках. Когда, где - не мог вспомнить.




16

Раздался звонок от калитки, потом в ворота постучали, но пес молчал, значит, кто-то знакомый. Из всех жителей деревни Никита общался со стариком Кузьмой Романовичем и тетей Клавой, которая иногда пекла для него домашний хлеб, делала настоящий квас и снабжала свежим молоком. Еще она готовила ему холодец по старым рецептам, причем, неизменно называла его студнем, нарезанный в блюде ломтями, холодец вздрагивал, как от мороза, верхняя часть просвечивала насквозь, в нижней кусочки мяса, дольки чеснока и горошины черного перца образовывали неповторимый натюрморт. С Кузьмой Романовичем интересно было поговорить о старых временах, ему под девяносто, но память отменная и речь сочная, с перчиком. Была еще одна знакомая, приехавшая из Казахстана молодая женщина, невысокая ростом, крепкая, красивая. Жила одна в купленном домике, изредка к ней приезжал сын, который в Петропавловске- Казахстанском занимался строительным бизнесом и часто бывал в Тюмени по делам. Когда-то Никита заговорил с тетей Клавой о капитальной уборке в своем домике: все шторы постирать, побелить, покрасить, предположил, что придется из райцентра шабашников везти.

-  И не вздумай, нет у нас варнаков, дак привези, живо расплодятся. Поезжай пока в город, дня на три, а я Зою попрошу, она аккуратистка, все изладит, как следует. Плату сам спросишь?

-  Нет, лучше вы, я не умею.

Через полчаса бабулька привела Зою:

-  Вы договаривайтесь, а я побежала.

Зоя скромно села на стульчик у камина:

-  Вы этим и обогреваетесь?

-  Нет, это больше для форсу, а тепло вон, от электрокотла.

-  Дорого это.

-  Да, зато всегда тепло, меня подолгу дома не бывает, приезжаю, а тут живым пахнет.

-  Ну, не скажите, если в доме щи не варятся, да блины не пекут, да детишки не бегают - это не жилье, а ночлежка.

Никита удивился точности наблюдения, и ему захотелось продолжить разговор:

-  Вы приехали сюда, потому что родители отсюда родом, да? Чаще так и бывает.

-  Я сама тут родилась, потом замуж вышла слишком рано, уехали в Казахстан, сын у меня, видели, наверно, приезжает. Муж умер, проще сказать, запился. У меня своя квартира была, да и сын не прогонял, а двадцать лет выработала и приехала домой.

-  Вы же молодая совсем, надо замуж выйти, что же вы заперлись в этой глуши?

-  Ну, молодой не назовусь, через пятидневку сорок стукнет, а замуж - где его взять, доброго-то мужика? Добрые прибраны все, а худого не надо, нажилась. Ладно, давайте о деле.

Никита хотел было сказать, какой ремонт надо сделать, но Зоя его остановила:

-  Мне про это не надо объяснять, я двадцать лет на стройке маляр и штукатур. Вы скажите, что совсем нельзя трогать, а то бабушка Клава напугала: «У него там аппараты стоят по сто тысяч, смотри, не повреди».

Они оба дружно засмеялись.

-  Компьютер я упакую и уберу в гараж, с остальным можете делать все, что угодно. Конечно, книги следует вынести.

-  Само собой. Я в Петропавловске у профессора ремонт делала, вот где книг-то! Спрашиваю: «И вы их все прочитали?». Он смеется: «Нет, но листал все».

-  Зоя, краска, известь, кисти - все в кладовке. Теперь скажите стоимость работы.

Она опять улыбнулась:

-  Да какая это работа? Хоть молодость вспомню. Не беспокойтесь, лишних денег не запрошу.

-  Вы не обижайтесь, но всякая работа имеет свою цену.

-  Вот по концу работы я вам и скажу. Ключи от дома у кого будут?

-  У вас, конечно.

-  Не беспокойтесь, ничто не пропадет.

-  Вечером я завезу вам ключи, а от собаки тетушка Клава проводит.

Он вернулся на четвертый день, уставший от официальных разговоров, за которыми никто и не предполагал дел; от дискуссий в доме писателей, бездушных, материалистических, когда держащие речь думали не об организации, которая в буквальном смысле дышала на ладан, и не о литературе; одних издали и даже заплатили какой-то гонорар - книги других не отвергают, но и не издают. Суета сует, умерщвление духа, бесовщина. Подъехал к дому Зои, чтобы забрать ключи и затопить баню, ее дома не оказалось, соседка сказала, что хозяйка у меня во дворе.

Зоя встретила Никиту с улыбкой и поклоном, провела в дом, заставив в сенях снять туфли и обуть новые тапочки грубой ручной вязки. Еще в сенях он заметил незнакомую белизну стен и матовый отлив прошпаклеванного и свежекрашенного пола, а в доме просто растерялся: все сияло чистотой и свежестью: белые стены, желтый матовый пол и голубой потолок, шторы на окнах приоткрыты, оконные стекла холодны и прозрачны.

-  Ну, Зоя, вы волшебница, замечательная, профессиональная работа.

-  Я баню вашу протопила, только что пол вымыла, через пять минут можно париться. А после - ко мне на день рождения.

-  Зоя, говорят, сорок лет не отмечают.

Она хохотнула:

-  А мне что до того? Именины, и все тут. Так я вас пригласила.

Непьющий писатель не долго смущал общественность, Зоин сын Владимир привез хорошей водки и настоящего грузинского вина, стол был богато и не без вкуса накрыт, но через полчаса все встало на свои места: Владимир, поцеловав мать, уехал, местные осмелели, тосты стали чаще. Никита заметил, что именинница только рюмку подносит к губам. Дошли до песен и плясок, Никита пару раз собирался уйти, но кампания дружно его останавливала подозрением в неуважении хозяйки. Изо стола встали все разом, хозяйка вышла за ворота провожать. С каждым попрощалась, каждого поблагодарила. Никите последнему подала руку:

-  Спасибо, Никита Степанович, что не побрезговали, посидели с нами.

-  Зачем вы так, Зоя? Я очень уважительно к вам отношусь.

-  А уж я-то как уважительно, Никита Степанович, только это никто не видит и не узнает никогда, потому что человек вы высокий и вам такие разговоры ни к чему.

Ему стало тепло и одиноко от такого милого и простого признания. Он обнял ее чуть выше талии, она отшатнулась, коснувшись его высокой и мягкой грудью. Никита еще крепче прижался к ней, нашел губы, стал целовать их, теряя власть над сознанием:

-  Пойдемте ко мне.

-  Нет, не дай Бог, увидит кто. Давайте вернемся в дом.

Он проспал почти до обеда. Проснулся, Зои не было, на стуле висели его поглаженные брюки и постиранная рубашка. Едва он пошевелился, скрипнув кроватью, вошла Зоя, смущенная и счастливая, подошла к кровати, встала на колени, уткнулась лицом в его укрытую одеялом грудь.

-  Вы не думайте про меня плохо, ладно?

-  Зоя, может нам лучше на «ты» перейти, как-то странно получается: спим в одной постели, а друг друга навеличиваем.

-  Не знаю, решайте, как лучше.

-  Вот и решили. Ты будешь меня кормить?

-  Все готово. Беги в баню, обмойся, ты уж прости, но я утром сходила к тебе и чистое белье принесла.

Никита с благодарностью обнял женщину:

-  Ты всегда была такая заботливая?

Она притихла:

-  Не знаю, кажется, всегда, только не надо об этом.

-  Я хочу, чтобы ты знала всю правду. Если хочешь - будем встречаться, ты мне приятна, только я уже никогда не женюсь. Если найдешь другого, сразу скажи мне. Молчи, когда старшие разговаривают. И еще. Я много работаю и не смогу уделять тебе особое внимание, если калитка заперта на замок, стучать не надо, значит, занят. Всегда говори, что нужно купить в городе или вообще. Я бываю замкнут, не бери это на свой счет. Да, привезу тебе мобильный телефон, чтобы ты знала, когда приеду. Кажется, все.

И вот она стучит в калитку. Что случилось? Он встал, нажал кнопку электрозамка, Зоя вошла в дом.

-  Что случилось, Зоя?

Она села на стул, нервно мяла в руках снятый с головы платок.

-  Случилось, Никита Степанович, что беременна я.

Никита вздрогнул от неожиданности:

-  Как беременна? Что ты говоришь?

-  Месяца два уже. А что я говорю? Это ты должен сказать, что мне теперь делать.

-  Подожди, Зоя, я был совершенно уверен, что у меня не может быть детей.

-  Ну, тогда это Кузьмы Романовича работа, - засмеялась Зоя. - Ты не переживай, конечно, рожать не буду, съезжу в больницу, перетерплю.

Никита был сильно смущен, он понимал, что от его слова сейчас все зависит, и судьба только что завязавшегося живого существа, и жизнь Зои, и его собственная, и слово это могло быть единственным: да! Всякое другое противно его порядочности, его принципам, которые, как он считал, исповедовал всю жизнь и учил других.

-  Зоя, это очень важно, ошибки быть не может? Давай, я тебя свожу в райцентр. Причин может быть много.

-  Причина только ты, кто же еще? Какая ошибка, если меня тошнит третий день.

Она встала и вышла безропотно и без обиды. Он остался униженный и противный себе. Что делать? Если Зоя родит, нужно хотя бы жить вместе, ведь ребенка надо воспитывать. Тогда забудь про покой и работу, а на что жить? Начинать новую жизнь на шестом десятке? Зоя сильная женщина, она для него способна на все, она и семью будет содержать в полном порядке. Но сам-то он сумеет ли так круто изменить стиль жизни, абсолютную независимость утратить, готов ли?

Никита выпил чашку крепчайшего кофе, сел в кресло. Любит ли он Зою? Скорее нет, чем да, она ему приятна, мила, симпатична, всегда готова угодить, про таких говорят: души не чает. Но есть нравственный долг. А кто сказал, что он кому-то что-то должен? Почти случайная встреча, переросшая в более или менее регулярные отношения. Да, уважал, говорил приятные слова... Выходит, врал? Тьфу, черт! Что я несу, кому нужна эта демагогия, когда Зоя ждет его решения. Промолчи - и она завтра уедет в больницу. Оставить ребенка...

Вдруг его будто ударил кто, он сел в кресло и весь сжался: оказывается, вот как просто приходит момент истины, прообраз того суда, который ожидает душу каждого. Нет ни Судьи, ни ангелов, ни чертей с горячими сковородками, есть женщина, которую ты поставил перед выбором и которая, сама того не желая, поставила тебя перед весами с грехами и добродетелью, и тоже дала тебе возможность выбрать. Никита изумился своему открытию и всей ясности своего положения, он всегда старался быть честным и порядочным, никого не предавал, не лгал, не суесловил. Он настолько привык к своей порядочности, что считал ее собственностью, ему казалось, что она всегда при нем и никогда ему не изменит. Гордец, он не понимал, что не она при нем, а он при ней слуга, он никогда не думал, сколь тонка грань между грехом и подвигом души, научившийся красиво говорить о человеке и его предназначении. Он был уверен, что это для других, а не для него, что он может жить чуть по-другому закону, оставаясь в глазах людей умным и добродетельным, какими были положительные герои его романов. Не сам ли он стал считать, что они писаны с него, что он не придумывает сложные житейские и нравственные комбинации, а описывает, как бы вел себя в том положении. Увлекшись самолюбованием, он забыл, что рядом проходит не придуманная жизнь, в которой он тоже участвует, что вместе с романтическими и тонкими отношениями с Анастасией есть простая женщина Зоя, намного старше первой красавицы и ничем с ней несравнимая, но живая, реальная, которая варит ему изумительные борщи и рассольники, лепит пельмени и тушит картошку с мясом, топит баню, а потом ласкает его в постели, пока он не уснет.

«Господи, за что мне это испытание, или грех мой настолько велик, что требует немедленного отмщения?».

Не надо скрывать хотя бы от себя, что Анастасия остается тем центром, вокруг которого вьются сейчас его греховные мысли, при любом решении он навсегда теряет ее, подлости по отношению к Зое она не простит, встречаться с женатым и обремененным малым дитем не захочет.

Зоя тоже изменит к нему отношение после больницы, да и сам он едва ли сможет снова приблизиться к ней. Такая женщина, все при ней, ей бы мужика настоящего, доброго хозяина, она бы любого осчастливила, но такая женщина не для него. Он остановился на этой мысли: а почему ты так решил, что же такого выдающегося в скромном, никому особо неизвестном писателе, которому за пятьдесят и которому, судя по всему, всенародное признание уже не светит? Может, действительно, бросить все, забрать Зою в свой домик или построить новый, развести сад-огород, растить сына или дочку. От земли же пошел, из крестьянства, чего нос воротить?

Никита вызвал на мобильнике Зою, она ответила сразу спокойным голосом.

-  Будь дома, я сейчас приду.

Она сидела на диванчике, осунувшаяся и припухшая.

-  Не смотрите на меня, я теперь вовсе некрасивая.

-  Перестань, ты всегда была красавица, и я тебе говорил. Успокойся, это даже хорошо, что... ну, что будет ребенок, а то мы сбегаемся, как молодые. Короче говоря, будешь рожать, я к тебе тетю Клаву отправлю, она поможет с тошнотой. И ни о чем не беспокойся, все будет хорошо.

Она смотрела на него снизу вверх воспаленными глазами, и он не заметил в них радости.

-  Никита Степанович, вы себя-то не пытайтесь обмануть, это никому не удавалось. Вы не семейный человек, живите, как жили, а я как знаю.

-  Что ты такое говоришь! - Никита искренне возмутился. - Почему ты мне не веришь?

-  Да я верю, Никитушка, только все это у тебя от ума, а не из сердца. Я, конечно, дура, что к тебе пошла, очень хотелось в счастье поверить, но и в том польза, что разобралась сама в себе. Не волнуйся, ты же ни в чем не виноват, даже, на то пошло, так я вперед тебе навелилась, вот и грех мой. Ты ехать куда-то собрался?

-  Собирался, но теперь все отменил, буду с тобой.

-  Нет, Никитушка, ты делай свою работу, а с бабьими делами я сама управлюсь. Поезжай, куда хотел, и не думай ни о чем, все образуется.

-  Обещай мне, что в больницу не поедешь.

-  Вот это обещаю тебе твердо, дождусь тебя, тогда и решится все. Дай, я тебя хоть в щечку поцелую.

Она встала, нежно обняла Никиту, и ее слеза покатилась по его щеке:

-  Поезжай с Богом.

-  Пожалуй, поеду, дело неотложное. Я буду звонить. Будь умницей.

-  Буду.

И он вышел.

После нескольких утренних встреч в областных организациях он нашел время и позвонил Зое, ее аппарат оказался выключенным.

«Надо было проследить, вдруг опять аккумулятор сел, а она никак не привыкнет пользоваться», - подумал он с раздражением.

До вечера еще несколько раз пытался вызвать ее номер, но безуспешно. Вечером, собираясь поставить машину на стоянку и пойти в гостиницу, услышал зуммер своего аппарата, быстро открыл, и от сердца отлегло: ее номер.

-  Да, Зоя, слушаю тебя.

-  Это не Зоя, - ответил мальчишеский голос. - Меня позвала баба Клава телефон включить, передаю ей трубку.

Бабушка Клава рыдала и не могла сказать ни слова.

-  Что случилось, тетя Клава, перестаньте плакать, что случилось?

-  Никитушка, нет больше нашей Зоиньки, отравилась она ночесь.

Никите казалось, что в лице Зои, неестественно празднично одетой, был упрек, губы чуть поджаты, и упрек, укор ему, только он чувствовал, что укор этот замечают и все остальные. Он сидел в изголовье напротив Владимира, который ничем не упрекнул его. Знал ли он не все или выдержку имел такую - Никита об этом не думал. Пустота образовалась внутри его. Он знал, что тело этой женщины через час вынесут из дома, поставят в кузов деревенского грузовика, ему тоже, наверное, подсунут табурет, потом будет прощание, ее лицо навсегда закроют крышкой и раздадутся удары молотков - финал всей земной жизни. В последнее время он часто провожал знакомых и друзей, миссия не самая приятная, но больше всего ему запомнились последние удары молотков, вбивающих гвозди в крышку гроба.

Что сказать ей молча в последнюю минуту? Прости? Так она не держала на него зла. Она ушла из жизни именно для того, чтобы не создавать проблем ему. А он этого не понял, когда прощался перед отъездом, не понял, что неспроста ее слеза нашла дорожку на его щеке. Он до слова помнил весь последний разговор, и теперь с уверенностью мог признаться, что она говорила с ним открыто, обнажая весь свой загад и весь свой нехитрый замысел. Он все еще боялся открыто признать, что понимал, догадывался, но удобнее сделать вид, что поверил, заручился обещанием до него никуда не ездить. Она все выполнила. Он - ничего.

Когда уже все было окончено, и тетушка Клава распоряжалась за последним застольем горячего обеда, Никита и Владимир сидели под навесом, где сушились заготовленные Зоей березовые веники. Мужчины молчали. Наконец, Никита не выдержал:

-  Владимир, это я во всем виноват, она хотела семью и ребенка, а я не дал ей никаких надежд. Нет, мы расстались в тот вечер, как будто договорились, но она настойчиво отправляла меня в эту проклятую поездку. Будь я рядом, ничего не случилось бы.

-  Мы с мамой говорили о вас, Никита Степанович, она вас любила и была уверена, что вы тоже имеете какое-то чувство. Просто мама говорила, что вы добрый. Она в своей жизни добра видела немного, потому вас ценила, к вам привязалась. Я говорил ей, что ничего не имею против ваших отношений. Я и сейчас так сказал бы. Меня успокаивает только одно, что она счастлива была хоть в последний год своей жизни. А сейчас я уеду. Скажите бабушке Клаве, чтобы приготовила обед на девятый день, и передайте ей деньги.

Никита встал:

-  Поезжай, Володя, все сделаем.

Неожиданно для обоих они обнялись.




17

Бабушка Клава перемыла посуду и все прибрала в доме Зои, восстановился такой же порядок, какой был всегда у хозяйки. Никита сел за стол на то место, куда всегда усаживала его Зоя - с кутнего торца, где обычно сидит муж, глава, хозяин. Он сделал это по привычке, а когда понял неуместность, менять место было уже поздно, тетушка Клава заметила:

-  Осиротел ты, Никитушка, я все надеялась, что сойдетесь вы, потом только она мне сказала, что до поры порознь будете жить. Какая бабочка была, царство ей небесное, светлое место! - Она перекрестилась трижды. - Ты, может, уехал бы куда, я присмотрю за домом. Все равно тоскуешь, вон, глаза завалились. Да и не мальчик уж, прости за прямоту, мог бы и поберечь бабу. - Старушка неожиданно перешла в атаку. - Все скажу, Никита Степанович, не оценил ты счастье свое, все молодишься, а теперь вот один кругом. К детям хоть бы поехал, где они у тебя рассеяны? - Опять упреки сменились заботой.

-  К детям не поеду, зачем я им? Не видимся, даже не созваниваемся, отвыкли друг от друга. И вообще никуда не поеду. Тетушка Клава, ты абсолютно права, я потерял самого близкого человека. Хочешь, скажу тебе, чего никогда никому не сказал бы? Она меня так любила, как ни одна женщина не могла. Придет ко мне, наготовит всего, а ты знаешь, какая она мастерица, а потом в баньку отправит. Никогда со мной не ходила, хоть я и звал, стеснялась. Говорила, что в телевизоре видела, что женщины с мужчинами вместе в бане, и то стыдно, выключала. А потом обнимет и целует, как ребенка, все мои женщины за всю жизнь столько меня не целовали, сколько она. Прости меня, бабушка Клава, я всегда фигурой ее любовался, встанет среди ночи с постели, приятно посмотреть, настоящая русская женщина. Что не умел оценить - это правда.

-  Поешь чего?

-  Нет.

Тогда пошли по домам, у меня тоже все растворено-не замешано, два дня дома не была.

Никита не боялся одиночества, за многие годы жизни без семьи он привык к тому, что рядом никого нет, всегда выделял одиночество и возможность нормальной работы как основное достоинство холостяцкой жизни. Он как-то спорил об этом в писательской организации, черт дернул за зык, никогда раньше об особенностях своего быта не распространялся, а тут вдруг проговорился. Оппоненты сразу нашлись грамотные, призвали в союзники аж самого Льва Толстого, которого назвали примерным семьянином и в то же время самым талантливым и плодовитым прозаиком века. Никита хотел было сказать, что количество детей еще не является свидетельством счастливой семейной жизни, и тут он мог даже сослаться на собственный опыт, что и окруженный родственниками, Толстой был, по существу, крайне одиноким человеком, а обстановку для спокойной творческой работы в таком доме, как у Льва Николаевича, можно создать чуть ли не для всей нашей писательской организации. Но он не стал углубляться в дебаты, которые вскоре окончились всеобщим примирением и наспех накрытым столом.

Сейчас одиночество давило на него постоянным присутствием Зои, не оставлявшим его впечатлением, что она вышла «до свово дому», как она говорила, и вот-вот придет, каким-то красивым жестом сдернет с головы косынку, тряхнет блинными русыми волосами и скажет: «Ну, что, родной мой, сейчас я кормить тебя примусь». И бесшумно станет командовать кастрюлями, сковородками, как всегда, забудет включить вытяжку, и тогда Никита ворчливым голосом крикнет: «Задушишь! Нажми кнопку!», и уже через полчаса она выйдет к нему, раскрасневшаяся, довольная, увидев, что он выключает компьютер, обрадуется, как ребенок: «Замучили тебя эти герои книжкины, пойдем, поешь, тогда и фантазии на ум пойдут». В таких случаях он говорил ей, что писать лучше на голодный желудок, а сытого писателя в сон бросает, и это передается потом читателям.

Накануне девятого дня приехал Владимир, и они до позднего вечера устанавливали привезенное им мраморное надгробье. В плиту врезана фотография Зои, Никита сам делал этот снимок и знал, что он ей нравился. После обеда Владимир собрался уезжать, обнял Никиту:

-  Никита Степанович, вы не переживайте так, бабушка Клава уж за вас боится. Я не знаю, что вам посоветовать, но на время уехать стоило бы. Хотите, я оставлю вам денег, купите путевку в санаторий, развеетесь?

-  Спасибо, Володя, но в санаторий я не поеду. Побуду здесь немного, и начну работать. Да, вот еще что: мамин мобильник у бабушки Клавы, вот тебе карточка с моим номером. Звони.

Уставший от событий большого и непростого дня, Никита уснул, не раздеваясь, проснулся от зуммера своего телефона. Еще не очнувшись, он включил аппарат.

-  Никита Степанович, здравствуйте.

- Здравствуйте, Анастасия!

-  Ничего, что я вам позвонила, не помешала творческому процессу? - У нее явно было игривое настроение. - Что пишете?

-  Не пишу ничего.

-  Что-то случилось, Никита Степанович? Я голос ваш не узнаю. Вы нездоровы?

-  Здоров.

-  Но что-то произошло, правда, теперь я это чувствую. Вы можете мне сказать, что случилось, Никита Степанович?

-  Несколько дней назад умер один человек, очень близкий мне человек.

-  Простите, я не из праздного любопытства. Это женщина?

-  Да. Сегодня девятый день.

-  Никита Степанович, вы разрешите мне приехать? Вам тяжело, я понимаю и хочу помочь. Ну, не молчите же, если это нескромное предложение, то я откажусь.

Никита помолчал, потом спросил:

-  А на чем вы приедете?

-  Студийная «десятка» в моем распоряжении, Саша, водитель наш, думаю, не откажет. Вот, он кивает. Решено, я еду.

Она отключила телефон. В любое другое время он был бы несказанно рад и звонку, и ее желанию приехать, сегодня это выглядело как благотворительность, как обязательное участие и ничего не проясняло в их отношениях. Никите стало неловко: о каких отношениях с женщиной он может рассуждать, только что схоронив другую?

Он наскоро прибрал в квартире, в холодильнике не оказалось ничего свежего, и тогда он вспомнил о коробке, которую подала ему перед уходом из дома Зои бабушка Клава. Он вынул колбасы, сыр, фрукты, соки, свежий хлеб, домашние огурцы и помидоры. В бане включил электрокотел и сауну. Вышел на улицу встретить машину, ведь гости не знают его дом.

Машина резко тормознула, Анастасия хлопнула дверью, водитель дал сигнал и умчался. Никита взял пакет из рук Анастасии и повел в дом. Оба молчали.

-  Сядьте вот тут, - попросила Анастасия, и он послушно сел в низкое кресло. Она встала перед ним на колени, взяв его руки в свои, узкие и прохладные. - Вы потом мне все расскажете, если захотите, судя по Сашкиной ухмылке, я не всем понятное делаю, но вы меня понимаете, надеюсь. Я буду уважать ваши чувства к этой женщине, но сейчас хочу, чтобы вы вернулись к жизни. Поверьте, я испугалась за вас, вы здесь так одиноки.

-  Спасибо, Анастасия, вы очень добрый человек.

- Не надо обо мне, я не могла поступить иначе, потому что очень хорошо к вам отношусь, и вы это знаете. Сейчас буду вас кормить, но сначала один звонок, ведь дома не знают, где я.

Она открыла свой мобильник, Никита встал и вышел на кухню.

-  Мама, у вас все нормально? Мама, ты не пугайся, я сегодня не приеду домой. Ничего? Пришла? Дай ей трубку. Доченька моя милая, мама сегодня не приедет, так что будь умницей. Стана, родная моя, слушай бабушку.

Никита подумал, что ослышался или дают знать волнения сегодняшнего дня. Он вошел в комнату, Анастасия ждала его:

-  Покажите мне на кухне, что к чему, и можете отдохнуть с полчасика.

Никита смотрел на нее ничего не понимающими глазами:

-  Как вы сейчас назвали дочь?

-  Настя, наверное, или Стана.

-  Именно Стана, да, Стана, - почти закричал он. - Откуда у вас это имя? Ведь я так и не отправил вам письмо с объяснениями, откуда вам известна эта форма имени, отвечайте, Анастасия, я сойду с ума!

-  Успокойтесь, Никита Степанович, так звали еще мою бабушку.

-  Кто? Кто мог знать это слово здесь, в глухой Сибири, в простой деревенской семье? Подождите, мне действительно плохо. Тот альбом, фотографии, родители с мальчиком, вы сказали, что это прадед, а потом еще показали отдельно, где мальчик уже мужчина, и бабушка ваша, совсем ребенок. Господи, как я не понял этого раньше! Точно такой же снимок видел я двадцать лет назад у одного старика, Бронислава Лячека. Анастасия, он и есть ваш прадед.

Анастасия обняла трясущегося от возбуждения Никиту, она поняла, что после стольких переживаний он просто бредит, возможно, какими-то сюжетами романа, над которым работает. Она уложила его на кровать, в шкафчике среди множества флаконов и коробочек с лекарствами нашла валерьянку, выпоила ему чуть не полпузырька. Никита немного успокоился, сел, Анастасию попросил сесть напротив:

-  Я испугал вас, милая Анастасия, но это не бред, сегодня же все вам расскажу. Ваш прадед Бронислав Лячек, поляк знатного происхождения, волею судьбы мальчиком вместе с семьей попал в Царское село и влюбился в Княжну Анастасию Николаевну. Потом семейство Лячеков сослали в Сибирь, это отдельный разговор, Бронислав изменил имя и фамилию, женился, но Анастасию любил всегда и называл не иначе, как Стана, так звали Княжну сестры в своем кругу. После расстрела семьи Государя он еще долго искал Анастасию, потому что существовала легенда: Княжна чудом осталась жива, потом смирился и вернулся в семью. Отсюда ваша традиция первую девочку в семье называть Анастасией, отсюда вам известна такая уникальная форма имени - Стана.

Анастасия внимательно слушала рассказ Никиты и видела, он уже оправился от потрясения и вполне владеет собой. Ей вся эта история показалась сказочно интересной и потому чужой, не своей, такие удивительные приключения могут случаться с семьями знатными, именитыми, но не с семьей осмотрщика вагонов и бухгалтера стройконторы, потому она, хоть и волновалась, но меньше рассказчика.

-  Я потом все вам расскажу подробно, к тому же есть материальные подтверждения этого рассказа, которые очень для вас любопытны, потому что они есть часть вашей семейной, родовой истории. Никогда не прощу, что в последний год жизни Бони бывал у него редко, преступно редко. Старик был довольно крепок, я справлялся о нем через знакомых, в один из приездов он отдал мне шкатулку, уже запертую, и сверток в пергаменте, еще что-то обещал подготовить к следующему разу, но это была уже встреча с облаченным покойником. К нему каждый день по моей просьбе наведывалась соседка, она и сообщила мне через знакомых. Это случилось в восемьдесят пятом году.

-  Где он похоронен?

-  В завещании он просил похоронить его на Волчьем бугре, есть у того села такое место, раньше волки выходили из леса и с этого бугра начинали обход деревни, с тех пор и Волчий. Власти воспротивились: есть кладбище, там и хороните. Пришлось использовать русское национальное самолюбие и православный консерватизм. Сказал селянам, что поляка, католика ни в коем случае нельзя хоронить на местном кладбище, мусульман ведь не хоронят, у них свои есть. А поскольку католического кладбища у нас нет, придется выполнять волю покойного. Это сделали. Но, пока я добирался, многое из дома исчезло, в частности, книги, обращался к людям, чтобы вернули, едва ли кому нужны здесь древние философы и книги на иностранных языках, но ничего не изменилось.

Анастасия, кажется, начала проникаться пониманием своей причастности к загадочной и давней истории, похожей на легенду. Ей бы очень хотелось, чтобы Никита прямо сейчас рассказал все с начала и до конца, но она помнила о только что пережитом им горе, видела, как он потрясен своим открытием, потому перевела разговор на бытовые темы:

-  Давайте немного отдохнем от эмоций. Давно хочу сказать, что не могу называть вас по отчеству, если вы не против, буду говорить просто: Никита.

-  Я не против. - Он улыбнулся.

-  Вы что-то упоминали о бане. Можете попариться, а я пока приготовлю ужин.

Он ушел, крепко попотел, на душе стало легче. Облившись холодной водой, он насухо растер тело, надел простые брюки и рубашку.

-  С легким паром, Никита. - Анастасия была в светлом передничке и с поварской ложкой в руках, почти не прикасаясь к нему, она, привстав на цыпочки, картинно дотянулась до его щеки и громко чмокнула. Никита смутился и покраснел.

-  Что я вижу, вогнала в краску мужчину невинным поцелуем. Никита, это не похоже на вас.

-  Наверное, но я не ожидал. Бросайте все, и в баню, я все окатил горячей водой, пока собираетесь - просохнет. А ужин я доведу.

-  Все бы так, но беда в том, что, насколько вы понимаете, я не беру на работу свежее белье, потому баня теряет смысл.

-  Ничего похожего! - Он открыл шкаф и снял с вешалки недавно купленный для себя халат. - Чистый, легкий, правда, без пуговиц, с одним поясом, но это не страшно.

Анастасия осмотрела халат, срезала этикетку и ушла. Когда она вернулась, раскрасневшаяся, довольная, в длинном халате, перехваченном в талии пояском, Никита улыбнулся: было в ней что-то детское, девичье, неподдельная простота и доверчивость.

После ужина Анастасия, заглянув в обе комнаты, сделала открытие:

-  Никита, у вас одна широкая кровать, нет даже дивана. А где я буду спать?

-  Это самый важный вопрос?

-  Наверное, нет, - согласилась она, но некая-то неловкость появилась в ее поведении. - Никита, начинайте рассказ, прошу вас, а я прилягу, если вы не возражаете.

-  Не возражаю, если можно присесть рядом.

-  Только присесть. - Она опять замолчала, и он понимал: что-то важное созрело в ее головке, но она не может насмелиться его сформулировать. - Никита, мы так недавно и так плохо, в общем-то, знаем друг друга, что при желании нашу сегодняшнюю ночь можно истолковать как угодно, вплоть до простого развлечения. Хочу верить, то вы относитесь ко мне совсем иначе. Я уже далеко зашла в своих откровениях, и еще раз скажу: мне очень хорошо с вами. Может быть, так и приходит большая любовь, может, это просто увлечение, но сегодня я хочу быть с вами. Представьте, мне не стыдно, хотя никогда не считалась развязной девушкой.

Никита крепко обнял ее и стал целовать нежно и страстно, Анастасия с отчаянием дернула пояс халата и обдала его теплом горячего женского тела.

Она не разрешила ему включить свет, уложила головку на его грудь и молчала. Он тоже не знал, что говорить и делать, сдержанно дышал и ждал ее первых слов.

-  Никита, я не показалась тебе навязчивой и нескромной?

-  Не думай такие глупости, ты вела себя достойно и красиво.

-  Добавь еще: настойчиво, потому что, кажется, ты никогда не насмелился бы меня поцеловать по-настоящему. Я права?

-  Отчасти, ты очень молода, и мне сложно уходить дальше пусть очень вольных разговоров.

Она опять поцеловала его и попросила:

-  Начнем рассказ?

-  С самого начала. В конце шестидесятых годов я поехал на автобусе в дальний колхоз...

До первых признаков рассвета он рассказывал ей историю своего странного знакомства и многолетних отношений с Брониславом Лячеком, известном как Арсений Чернухин, по ее просьбе в подробностях восстанавливая детали быта прадеда, его манеры, речь, мировоззрения.

-  Утром я передам тебе тот сверок и шкатулку, что оставил мне Боня. Он просил вернуть их кому-либо из своего рода, но мои попытки найти Чернухиных заходили в тупик: Чернухиных много, но не те. Я понял, что девушки выходили замуж и меняли фамилию, а мужчин либо не было вовсе, либо они за пределами нашего края.

-  А что в шкатулке и свертке?

-  Не знаю. Конечно, я мог бы посмотреть, там нет именной печати, но Боня ничего мне об этом не сказал, значит, не считал нужным, чтобы я знал.

-  Никита, а письма? Ты говорил, что прадед знал их на память. Это все пропало?

-  Ну, ты обо мне плохо думаешь. Знаешь, ему в то время было под восемьдесят, но он светился весь, когда говорил о Стане, я, по понятным причинам, не мог сам заводить разговор на эту тему, он иногда увлекался, как-то ассоциативно, рассказывая какую-нибудь историю, вдруг ухватывался, словно за ниточку, и говорил о том времени, о ней. Я раз напомнил о письмах, он не ответил, второй раз через год, наверное, спросил, сможем ли мы их записать - сказал, что не готов. А вскоре сам предложил. Я включил диктофон, он некоторое время молчал, потом попросил меня выйти на минуту. Ничего не могу понять, что с ним. Оказывается, ему надо было поймать ту волну душевную, как он сам потом выразился. Когда я тихонько вошел, он в полголоса говорил с нею. Потом попрощался, назвал дату. Далее ее ответ, очень скромный, деликатный, но со скрытым волнением, беспокойством. И дата. Она ответила через месяц. Следующее ее письмо написано через неделю. Видимо, так было нужно. Я дам тебе распечатку и пленки с его голосом.

Анастасия прижалась к нему:

-  Никита, если бы ты знал, как это приятно - узнавать про своих дальних предков. Ты его фотографировал?

-  Не очень много, но десятка два снимков есть. Похороны я тоже снимал.

-  Ты свозишь меня на его могилу?

-  Так, закрыли эту тему.

-  Прости, Никита, прости меня.

-  Ты можешь поспать, а я встану, приготовлю баньку, хоть к обеду появишься на работе.

Она уже засыпала:

-  Ты меня увезешь?

-  Спи, увезу.

Когда он попарился и переоделся для поездки, выгнал из гаража машину и протер стекла, подошла тетушка Клава:

-  Яиц свежих тебе принесла да молока, вчерашнее, из холодильника. Варнак ты, Никитка, у одной еще ноги не остыли, а ты вторую в дом притащил.

-  Баба Клава, не надо об этом. Я потом тебе все объясню.

-  А что ты мне объяснишь, скажи на милость, или я не знаю, зачем бабы к мужикам приезжают? Только время-то не прошло, неприлично это.

Никита промолчал, ему было обидно и стыдно, ведь бабулька во всем права.

-  Тетя Клава, ты не думай обо мне плохо, эту женщину я знаю давно, она приехала, как только узнала о нашей беде. Она хорошая и все понимает.

-  Да я-то что! - бабулька тряхнула головой. - Зоиньке на том свете горько смотреть на ваши утехи, или ты забыл, что через тебя ее не стало? Ладно, прости меня, ты сам себе хозяин, а я по старым законам живу. Прости, но хоть до сорока дней не вози больше никого.

Оставив корзину, она тяжелой походкой пошла к дому.

Никита прислонился к прохладной стенке гаража. Конечно, тетушка права, его поведение сегодня оскорбляет Зоину память, но так получилось, не мог же он сказать Анастасии, что ей нельзя приехать. Он не хотел признаться даже себе, что хотел такой встречи, но сам стеснялся ее предложить, и когда девушка, еще не зная случившегося, пожелала приехать, не хватило мужества ей отказать, объяснить, что не время. А потом... Ему вспомнилась всегдашняя приговорка Тимофея Павловича: «Живой, Никитушка, о живом и думает», и вдруг подумалось, что будь Зоя жива, она поняла бы его и простила, потому что ни разу не заводила разговоров о верности, о других женщинах, она была счастлива тем, что у нее было. Бессонная ночь и ранние трудные размышления затмили приятные впечатления, но надо собраться, сосредоточиться, спокойно отвезти Анастасию в город, потом выспаться и начинать работать.

В дом вошел тихо, чтобы не потревожить сон Анастасии, приготовил все для завтрака, искал способ разбудить, а она появилась на пороге в запахнутом халате, заспанная, с чуть припухшими глазами.

-  Не смотри на меня, я по утрам некрасивая.

- Такое мог сказать только глупый мужчина, утренняя женщина подобна Афродите, выходящей из пены, только мгновение ей и надо, чтобы воспарить над миром. - Он улыбнулся, любуясь ею.

Она выпила чашку кофе и вопросительно подняла глаза:

-  Ты вчера, точнее, утром говорил о шкатулке. Мы будем ее открывать? Может быть, это лучше сделать маме? Как ты считаешь?

-  Решай сама, мне велено просто передать потомкам. Я принесу, все в сейфе в той комнате.

Завернутая в суконный отрез, шкатулка старой работы выглядела как музейный экспонат. Маленький серебряный ключик хранился отдельно, Никита оставил его сверху и на сукне, как на подносе, поставил перед Анастасией. Тут же положил сверток.

-  Открой, - попросила она. - Мне страшно интересно.

Никита сел рядом:

-  Увезешь домой, вскроете в своем кругу, я не считаю себя вправе присутствовать при этом.

-  Почему, Никита?

-  Анастасия, есть правила приличия, кроме того, в шкатулке могут оказаться некие ценности - зачем вам лишние свидетели?

-  Тебе не кажется, что ты меня обижаешь?

-  Не надо обижаться, я уверен, что это очень личное дело, а потом ты, если захочешь, расскажешь о содержимом. Соглашайся, и поедем, время идет.

Она всю дорогу до города дремала на заднем сиденье, очнувшись, попросила увезти домой. Прощаясь, обняла Никиту и крепко поцеловала, громко чмокнув, и сама расхохоталась:

-  Никита, ты простишь меня за ... настойчивость? Мне было очень хорошо с тобой, сладко. Буду ждать твоего звонка. Ты домой?

-  Да, надо работать.

-  Я уже жду звонка, - она ласково улыбнулась и вошла в калитку.




18

Никита, отряхнув все страсти минувших дней, включил компьютер и перечитал несколько последних страниц. Позвонил издателю, тот вежливо посочувствовал горю партнера, но тут же напомнил, что сроки подходят, он ждет роман.

-  Надеюсь, вы помните о моих просьбах. В связи с последними событиями мне бы очень не хотелось обострять известный вам вопрос.

Никита не понял, какие события тот имеет в виду.

-  Я говорю об аукционах по продаже госсобственности, которые, как на грех, выиграли наши ребята. Это чистое совпадение, но кто поверит? Опять евреи сговорились - таково общественное мнение. Патриоты и националисты уже развязали грязную кампанию клеветы, такое ощущение, что рукой подать до погромов, так что - я вас умоляю.

-  Вы излишне преувеличиваете влияние моего скромного труда на положение евреев в России, но обещаю, что ничего выходящего за рамки приличия не будет. У меня один молодой человек еврей по национальности, только и всего. Папаша его возлюбленной весь во власти предрассудков, это начало двадцатого века, потому противится браку.

-  Никита Степанович, сделайте его, например, чукчей, сейчас это модно.

-  Да, но он учитель музыки.

-  Тогда придется оставить, - с горечью заключил издатель.

Никита донельзя упростил ситуацию с молодыми влюбленными, сломил волю отца, тот благословил брак под слезы родни и дворни и в расстройстве даже не заметил, что супруга в обмороке, а священник окончательно растерялся. Выпроставшись из неловкого положения, роман пошел легче, основные направления давно были обдуманы и предрешены, он оставлял героев в момент объявления в Тюмени советской власти, пусть читатель додумает, что с ними будет. Но Никита уже чувствовал, что крутой перелом в жизни пройдется и по его героям, куда они метнутся, люди, привыкшие к размеренному и продуманному существованию, состоятельные и благородные в помыслах и поступках, - трудно предугадать, потому что характеры и натуры именно в такие моменты и проявляются, кажущийся героем может предать, а тихий и незаметный поднимется до высот нечеловеческого мужества. Он понимал, что пройдет немного времени после выхода книги, улягутся возможные разговоры, утихнут хвалебные речи и откровенные хихиканья презентаций и конференций, и герои его снова вернутся в этот дом, и он пройдет с ними всю первую половину двадцатого века, предсказанную и неотвратимую Голгофу русского народа.

Его давний и старший товарищ по литературным делам, признанный еще с советских времен писатель Зот Тоболкин при встречах постоянно упрекал его за уход в прошлое.

- Никитка, грех расходовать силы и талант твой на романы о похождениях русского дворянства и сибирского купечества, это мило и любопытно, но ты же писатель, у тебя слово мощное, слог чистый, русский, зачем тебе эти амурные альковы с патриотическими разговорами? Взорви сегодняшний день серьезной вещью, только посмотри, что происходит вокруг: страна рухнула, Россия на себя не похожа, народ истощается и духом, и плотью. А у тебя в это время очередной бал в усадьбе. Пороть тебя надо бы...

Добрый и мудрый Зот, он совершенно прав, но Никита боялся современности и признавался в этом, эмоций много, а вот позиции четкой нет. А, скорее всего, мал талант, слаб, чтобы встать над сегодняшним днем, как делали это великие русские классики, Шолохов «Тихий Дон» писал, когда еще не развеяло временем пороховой дым гражданской войны, и кровоточили раны победителей и поверженных. Никита не раз пытался выстроить схему хотя бы небольшой повести о переменах в родной деревне, но не мог побороть эмоций, и уже с первых страниц повесть превращалась в публицистический очерк, вполне приличный, но нежелательный, он мог испортить отношения с губернским издательским домом и лишить возможности печататься. Он научился оправдываться мудрой фразой Льва Толстого: «Если можете не писать - не пишите!» и стыдливо умалчивал, что писатель сказал это совсем по другому поводу.

Никита в спешном порядке заканчивал роман, легко работается, когда развитие и завершение сюжета в основном продуманы, по ходу письма возникают некоторые, ранее не видимые детали, и они только украшают текст. Сделал два экземпляра распечатки, один читал сам, другой с оказией передал Тоболкину. Зот лежал в постели, после какого-то юбилея подвернул ногу, страдал. «Старые кости и жилы плохо встают на место, Никитка, но ты пришли, я в сутки прочту».

Он, действительно, позвонил через два дня:

-  Никитка, роман у тебя не получился, по форме, поверь старому соцреалисту, но сегодня это не предмет обсуждения, все давно забыли каноны литературные и шпарят, кто во что. Вот и у тебя хроники, эссе, философские размышления, да еще еврейская тема. Я тебя предупреждал. Помнишь, ты жаловался, что на собрании против тебя сильно выступал прозаик-каменщик. Заметь, у него и сейчас большое перед тобой, безродным, преимущество. Так вот, Никита, каменщики были всегда, во все времена, вплоть до римских. Меня принимали в Союз в семьдесят втором году по маленькой повести, сочли, что она более-менее... А у меня роман был написан на тридцать листов, не издавали, при вступлении даже во внимание не взяли. Я его еще четырнадцать лет не мог издать, все каменщики. Тебе не надо бы с ними ссориться, размажут, как муху по стеклу. Не вали ты на них всю вину за революцию, народишко наш тоже не с лучшей стороны себя проявил. А так мило, слог у тебя хороший, русский, людей знаешь, природа заманчива, так и хочется на берега твоих озер... Да! Ты бы приехал когда, а то мне скучно.

-  Зот Корнилович, завтра выезжаю в Екатеринбург, на обратной дороге к вам. Я позвоню.

-  Имей в виду, коньяки я не люблю!

-  Помню! - и они оба расхохотались.

Тут же позвонила Анастасия, она молчала все время после посещения деревни, он не находил подходящего повода, да и отвлекаться на телефонный разговор с ней значило обречь себя на раздумья, уйти из той жизни, которую писал, в которую всякий раз трудно вживался.

-  Здравствуй, Никита, я не помешала?

-  Уже нет, я закончил основную работу, завтра собираюсь к издателю.

-  Жаль, - она была искренне огорчена. - Я хотела просить тебя приехать к нам, мы с мамой решили, что ты должен присутствовать при вскрытии пакета и шкатулки. Понимаешь, ты имеешь ко всему этому больше отношения, чем мы, возможно, ты даже знаешь вещи и документы, которые там лежат. Никита, приезжай, переночуешь у нас, а утром на Екатеринбург. Прошу тебя.

-  Дай мне три часа, я все решу, перезвоню и выеду.

-  Буду ждать.

Его и вправду ждали, шкатулка и сверток пергамента лежали на круглом столе в комнате, Наталья Петровна сидела, подперев голову руками, и глубоко задумавшись, смотрела на незнакомые и родные уже предметы. Анастасия, встретив Никиту у калитки, только легонько прикоснулась к плечу своей головкой и повела в дом. Маленькая девочка, дочка Анастасии, которую он еще ни разу не видел, играла в уголке за диваном. Никита поздоровался с хозяйкой и подошел к малышке:

-  Здравствуй, Стана.

Девочка посмотрела на него с любопытством и что-то пролепетала.

-  Она с тобой поздоровалась, - перевела Анастасия.

-  На каком языке?

-  На своем. Мы уже понимаем. Но это пройдет, она уже сейчас много слов говорит правильно.

Никита незаметно обнял девочку, приподнял прядку волос за правым ушком и увидел родимое пятно Лячеков.

-  Возьми ее на руки, пусть она своими глазами видит, это и ей адресовано.

Все сели вокруг стола, Настасья Павловна подала Никите ножницы. Неожиданно для себя он почувствовал волнение от встречи с Боней, надрезал узенькие кожаные ремешки и развернул края пергамента. Тут был альбом с фотографиями и документы, старинные и уже советские, много писем, написанных не очень грамотной женской рукой. Никита повернул ключ шкатулки, она легко открылась. Во фланелевой тряпочке завернут странный сосуд, образующий букет цветов.

-  Что это, Никита? - шепотом спросила Анастасия.

-  Это флакон духов фиалки, которые очень любила Княжна, Боня хотел подарить их Анастасии, но она поцеловала флакон и вернула, как память о ней. Он открывал его всего один раз, для своей дочери.

В такой же тряпочке завернут осколок штукатурки, по серой известке видны бурые пятна.

-  А это?

-  Этот кусочек штукатурки Боня поднял на свалке строительного мусора после ремонта дома Ипатьева. Возможно, это следы крови Княжны, он так считал.

Анастасия с трепетом положила кусочек штукатурки на стол. В следующем свертке оказались золотые изделия дамского туалета и драгоценные камни.

-  Никита, а с ними что делать?

-  Ничего. Это ваши фамильные драгоценности, вы можете их хранить, носить, при нужде сдать в скупку, но лучше найти настоящих ценителей, ведь это восемнадцатый век, некоторым изделиям цены нет.

-  Никита, конверт! - Анастасия дрожащей рукой взяла пакет. - Открой.

-  Не имею привычки открывать чужие письма, оно явно адресовано вам, вскрывайте и читайте.

Анастасия ножницами отрезала край конверта и вынула листок, исписанный крупным красивым почерком.

«Я уверен, что письмо это читают сейчас члены моей семьи, и среди них обязательно есть Анастасия, Стана, как я просил. Уверен, потому что передал эти вещи очень порядочному и молодому еще человеку, так что у него будет время найти моих наследников, коль это не удалось мне. Должен извиниться за ломаную и непростую мою жизнь, огромную часть которой прожил под чужой фамилией, она же досталась моему ребенку. Настоящая наша фамилия Лячек, мы из поляков, родителей моих подмела революция, я сидел до войны за попытку отстоять свою честь, после войны за возвращение родного имени. Воевал, награды тут же. Все средства употребите на воспитание и образование Станы. Десятую часть от ценностей передайте Никите, я ему очень обязан. Простите меня, но я был счастлив. Кое-что об оставленных вещах знает Никита, остальное есть в моих записках. Прощайте. Благословляю вас всех. Видел я однажды сидящего за столом с вами Никиту моего как члена семьи, но боюсь, что выдалось желаемое за действительность. Прощайте, побывайте на могиле моей, может, легче будет душе. Ваш предок Бронислав Леопольд-Динариевич Лячек. Деревня Благодатное, Зареченьский район. 24 августа 1984 года».

Наталья Петровна тихонько плакала, Анастасия была взволнована и бледна, Никиту несколько смутили предвидения старика о возможном родстве, только маленькая Стана с удовольствием играла камушками, перстнями, кольцами и цепочками.

-  Анастасия, найди время и разбери эти бумаги, где-то в них дневники или пояснения Бони. Он говорил мне о них.

-  Хорошо, но это только завтра. Ты остаешься?

-  Наверное, я поеду прямо сейчас, отдохну по дороге.

-  Никита Степанович, вы не стесняйтесь, я сейчас открою вам ворота, загоняйте машину и отдыхайте. А мы со Станой уйдем к родственникам, сестра мужа живет рядом, там и ночуем.

Никита смутился:

-  Ну, к чему все это? И зачем вы пойдете из своего дома? Никуда, все ночуем вместе, места хватит.

Никита и Анастасия долго еще сидели за столом и рассматривали альбом Бони, его документы.

-  Он много сидел за имя свое? - спросила она.

-  Пять лет. Его лишали фронтовых наград, но позже все вернули, его поддержал генерал Невелин, с которым до войны Боня-Арсений сидел в лагере, а потом воевали они вместе.




19

Кныш в своем кабинете проводил совещание по весенней посевной, когда ему позвонила Татьяна из приемной:

-  Извините, Василий Федорович, но я ничего не могу сделать, товарищ рвется к вам, говорит, что Кузин, однополчанин ваш, и до отправления автобуса у него всего полчаса.

-  Кузин? Не отпускай его, пусть посидит, мы через полчаса закончим, я им займусь, а до дома отправлю на своей машине или сам отвезу. Все.

Когда закончилось совещание, в кабинет прямо влетел невысокого росточка толстенький человек с длинными волосами и окладистой бородой и сразу загудел:

-  Ваше начальствующее величество, больно долго по кабинетам засиживаться не след, а то жизнь мимо пройдет. Ну, здравствуйте, Василий Федорович и другие товарищи!

-  Здравствуй, лучший старшина батальона Тимофей Кузин. Да, брат, ты здорово изменился, смотри, как на тебя перестройка подействовала!

-  Про перестройку я вам позже скажу. Скажу также, что мы с Арсением Чернухиным порадовались за тебя, Василий, когда прочитали в газете, что ты стал первым секретарем райкома. А вид мой пусть вас не смущает, я таким должен был всю жизнь проходить и людям служить, но случилась ваша революция и все перевернула.

- Давай точнее, Тимофей Павлович, во-первых, не все перевернула, а многое расставила по своим местам. Ты вот шестьдесят лет при советской власти живешь, и все никак не хочешь примириться с фактом ее существования.

-  И никогда не примирюсь, хотя воевал и ни одного дня не пролежал на боку, все в работе. Будь все по-старому, служил бы я сейчас у себя в Самарской губернии настоятелем сельского храма и никаких других проблем не знал бы.

-  Напрасно ты так оптимистичен, у тебя непременно были бы конфликты с крестьянами своего прихода.

-  Конечно, если бы под алтарем скрывался подпольный ревком. Ладно, не будем спорить, нам добра не пережить, времена-то гляди, как меняются, совсем недавно за такие речи я бы вышел из кабинета под конвоем, а теперь спорим с первым секретарем, плюрализм называется.

Кныш встал, прошелся по кабинету. Было неловко перед стариком, считай, всю войну протащили вместе, а потом пути разошлись, в одном районе живем, а встречаемся по круглым датам Победы.

-  Значит, решил строить церковь? А средства?

-  Тут подход старый, Василий Федорович, с одной стороны - народная инициатива, с другой - государственная поддержка.

- Обожди, Тимофей, тут ты через край, церковь же отделена от государства, вспомни акт от восемнадцатого года.

-  Давай повспоминаем вместе, товарищ секретарь райкома. Тем актом вся собственность церкви, здания и сооружения, а также предметы культа, в числе которых в каждом приличном храме имелось до килограмма золотых и серебряных изделий, переходили в руки государства, проще говоря, разворовывались, и я тому свидетель. Кому помешали церкви как великолепные архитектурные сооружения, украшавшие города? Вот в твоем районе в одной церкви клуб, в другой пекарня. Конечно, будь у нас законы покрепче да власть посовестливей, все можно было вернуть в судебном порядке до копеечки, а счета такие есть у добрых людей, но мы люди русские, зла не помним, в одной России живем, будем всем миром восстанавливать.

Кныш напрягся. Ему не хотелось вот так просто отказывать старику, с другой стороны, никаких партийных решений по этому поводу не принято. Он поднял трубку и через минуту услышал знакомый голос:

-  Здравствуй, Сергей Михайлович, Кныш. У меня на приеме сидит боевой товарищ старшина Кузин. Я уже на фронте знал его как настоящего человека, но глубоко верующего. В те времена для веры тоже нужна была смелость, не поощрялось, даже наоборот. Но сегодня времена меняются, Кузин вот пришел с интересной идеей: восстановить в своем селе Уктуз, вы его знаете, церковь...- И к Тиме: - Как название?... Церковь Казанской иконы Божьей Матери! У меня есть предложение не препятствовать этому общественному движению, посмотреть, если народ действительно проявит к нему интерес - поддержать. Все-таки, если честно, государство крепко потрясло церковников в двадцатые годы.

- Смелое решение принимаешь, секретарь. Давай, возражать не стану, посмотрим, дело, действительно, для области новое.

-  Вот так, старшина Кузин, собирай общество и решай, как скажете, так и будет.

Тима не ожидал такого ответа, смутился, мутная слезинка скатилась по вихрастой седой бороде:

-  Прости, Василий, не ожидал такого скорого решения. Я ведь всю жизнь этой мечтой жил, думал, не исполню. А возникла она после явления Николая Угодника, мне десятилетнему мальчику. Вот тогда я уверовал без сомнения, как вот ты веришь в идеи коммунизма, и поклялся построить церковь. Разве мог я тогда подумать, что на исполнение обета уйдет вся жизнь?

Кныш обнял его за плечи:

-  Почему вся? Тебе сейчас семьдесят? Пока строишь - надо жить.

Кныш снял трубку:

-  Танюша, найди Гошу, пусть увезет гостя в Уктуз.



Весна хороводила по лесам и долам, пробуждая все к жизни. Крестьяне точно держались заданных агрономами технологий, и получалось так, что девятого мая, в праздник Победы, надо начинать сев зерновых. Кныш назначил на вечер восьмого мая селекторное совещание руководителей хозяйств.

-  Всех вас, и молодых, и фронтовиков, поздравляю с праздником. Мы не привыкли отступать от заданных темпов, но, товарищи, нельзя отступать и от традиций. Поэтому завтра с утра все идет по плану полевых работ, в девять часов глушим двигатели и машинами к памятникам землякам, погибшим в годы войны. Культура отработала сценарий, у них свои приемы. Но только на час, товарищи, и ни минутой больше. Спиртное исключено вообще. Далее. К двенадцати легковым транспортом, какой есть в наличии, доставьте в районную столовую заслуженных участников Великой Отечественной войны. Машины не отзывать, пусть дождутся, пару часов обойдетесь без легковушек. Вопросы есть?

После получасового обмена мнениями совещание закончили.

С половины двенадцатого духовой оркестр районного дома культуры играл у столовой старые солдатские мелодии, выходившие из машин мужики крепко обнимались, пряча в кулак слезу. Девушки провожали их в зал, рассаживая по местам. Ровно в двенадцать во главе стола появился Кныш. Многие его не признали: добротная форма с погонами старшины, два ряда орденов и медалей. Зал дружно аплодировал.

-  Боевые мои товарищи и друзья! Не подумайте, что я бахвальства ради надел сегодня эту форму. Кстати, признаюсь без ложной скромности, подшивать и расклинивать ничего не пришлось. Старшина Кныш остается в боевой форме. А вытащил я ее из шкафа и почистил сегодня утром специально для вас, чтобы напомнить, какими мы были, как мы защищали нашу любимую Родину.

Он называл общие цифры призыва и потерь, тысячи тонн зерна, мяса и молока, присланные районом для фронта, называл десятки имен, а Тима и Боня, сидевшие рядом переглядывались: а вспомнит нашу зенитную роту, с которой прошли от Волги до Берлина? Нет, не забыл:

-  Есть у меня особые слова для тех ребят, с кем я воевал бок о бок, с кем делил снаряды и кашу, жизнь и смерть. Прошу поприветствовать моих боевых товарищей Кузина Тимофея Павловича и Чернухина Арсения Семеновича.

Оба встали под дружные аплодисменты, но Боня не умолчал:

- Разрешите обратиться, товарищ старшина! Нет больше бойца Чернухина, есть Лячек Бронислав Леопольд-Динариевич.

Кныш пошел вдоль стола, поравнялся с друзьями:

-  Ну, что ты мне сказки говоришь! Ты же Арсений!

-  Был Арсений, но теперь гражданин Лячек.

Кныш засмеялся, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, потом обнял Арсения:

-  После застолья подойдите ко мне, надо поговорить.

Начались тосты. Говорили самые простые люди и самые простые слова. Неожиданно руку поднял Боня:

-  Великие победители, щедрые на доброту воины, жертвенники, каких поискать в анналах истории! Мне горько сейчас говорить эти слова, но будьте бдительны, ибо Победу можно украсть, как слиток золота, как граненый бриллиант. Берегите Победу, потому что может прийти позор третьей ее роли вместе с безумным сравнением нас и фашистов. Особенно обращаюсь к руководству партии: в ваших рядах на самом верху нет порядка, если ничего не изменить, через десять лет вы не узнаете мир. За Победу!

Тиму била мелкая дрожь, Кныш побагровел, но держал себя в руках. Когда чаепитие закончилось, друзья подошли к Кнышу. Он указал на свою машину и просил обождать несколько минут. Потом сам сел за руль, проехал во двор райкома, молча пригласил гостей пройти за ним. В кабинете сел напротив Бони:

-  Объясни мне, пожалуйста, весь этот бред, который ты нес за столом. Арсений, я знаю, что ты человек трезвый, да и теперь вижу, откуда у тебя эти фантазии? Уже сегодня весь район заговорит о пересмотре результатов войны и потере советской Победы.

Боня сжался, изменить уже ничего нельзя, надо объяснить хотя бы Василию.

-  Понимаете, товарищ секретарь...

-  Давай без церемоний.

-  Хорошо. У меня с юных лет обнаружилась способность видеть будущее, точнее, не совсем видеть, а знать его из непонятных источников. Два месяца назад я сильно простудился, неудачно занялся весенней рыбалкой, была высокая температура, бред, появились и эти картинки, факты, сведения - как хотите. Я бы воздержался о них говорить, но беда в том, что все, что я узнаю таким немыслимым образом, действительно, происходит.

-  Назови самые значимые события, которые ты предвидел.

-  Начало Первой Мировой, падение монархии, гибель семьи Государя Императора, убийство Кирова, начало нашей войны... Продолжать?

-  Не надо. Наука что говорит по этому поводу?

-  Самый высокий научный ум, с которым мне довелось общаться, это лагерный фельдшер, чаще всего купивший хлебное место. Да теперь и поздно говорить о научных исследованиях, я неизлечимо болен и знаю свой час. Все, что смогу сформулировать, запишу и передам вашему журналисту Онисимову.

-  Можешь его поздравить, мы утвердили его редактором.

-  Напрасно. Он талантливый парень, ему надо писать свободно, а газета - это такая золотая клетка.



Поздней ночью, когда все село спало, и люди, и скот, и природа, Тимофей Павлович тихонько встал, чтобы не потревожить Аннушку, оделся, проверил, при нем ли связка церковных ключей, и, не скрипнув калиткой, направился к храму. Все было готово к освящению, только что-то не заладилось в епархиальных властях, все не ехал благословенный священник, потому Тимофей решился завтра, в светлое воскресенье, провести первый молебен.

Он открыл двери, включил малый свет, обошел иконы и ко всем приложился. Они явились сами, бывшие храмовые иконы, иные привезли люди издалека, все-таки новодельная церковь в Уктузе была первой в епархии. Он встал на колени перед самодельным иконостасом и прочел трижды Христову молитву «Отче наш». Потом вспомнил, как начинал рубить первый венец церкви, как смеялись некоторые над странной затеей старика, как постепенно приходила помощь средствами и материалами, как возникали сомнения, и он долго раздумывал, лежа на своей кроватке, заложив руки за голову. Два раза был ему голос: «Не сомневайся, моя церковь, моя и поддержка». Тимофей хотел открыть глаза и посмотреть, ведь так могла сказать только Пресвятая Дева Мария, во имя которой строился здесь храм в восемнадцатом веке, в окаянные тридцатые был снесен с лица земли, даже камни фундамента вывезли на гать. И вот новая церковушка, она скромна, проста, но служить можно. Он и в епархии так сказал: «Не хоромы, но храм, и служить можно».

Завтра, когда пастух погонит коров, и все хозяйки выйдут на улицу, он крикнет зычным еще голосом: «Все приходите в церковь прямо сейчас, и мужиков ведите, и деток своих. Будем служить первую службу в новом Доме Господнем!».

Он так и сделал, вышел в улицу и стал кричать в утренней тишине:

-  Люди добрые, приходите прямо сейчас в свой новый храм, подадим Господу свой голос, а то он его уж полвека не слышит. Будите детей, зовите мужчин, пусть наденут лучшие рубахи и боевые ордена, у кого есть, с грудными на руках приходите, молодые матери, младенцев особо любила мать наша Пресвятая Богородица.

Из дома в дом, из улицы в улицу передавался призыв старца, и неверующий народ зашевелился, загремел сундуками, забряцал дверцами шкафов своих, добывая свежие платья и костюмы. Неловко выходили из оград, кучковались кампаниями, соединялись улицами и заполняли ограду церкви. Все здесь зелено, старые кусты подрезаны, травка скошена. Мужики смущаются: кепки снимать или нет? А тут еще окрик: «А ну быстро вынеси папиросу за ограду! Нехристь несчастный!».

Тимофей Павлович в подряснике, иное облачение не полагалось ему по чину, вышел на крыльцо, широко открыв обе половинки входных дверей:

-  Братья и сестры! Да, не улыбайтесь, все мы с вами братья и сестры во Христе, Отце нашем. Вы знаете, как строилась эта церковь, каждая семья внесла копейку. Все средства употреблены в дело, ничто не пропало. А теперь прошу пройти в храм, мужчины направо, женщины налево.

Народ заполнил церковь. Твердым голосом Тимофей прочел подобающие случаю молитвы, но скоро остановился:

-  Не в порядке критики говорю, а в смысле обучения: крестное знамение перво-наперво возлагается на лоб, далее на живот, потом на правое и левое плечо. Давайте вместе!

Многие смущались, но крестное знамение в итоге получилось у всех.

И тогда Тимофей Павлович возвысил голос:

-  Скажу я вам, дорогие братья и сестры, первую проповедь, про которую мечтал всю свою жизнь. Вы знаете, что я человек убежденно верующий и за веру готов пойти на крест, как это сделал наш Спаситель Иисус Христос. Я строил эту церковь для вас, чтобы вы имели возможность общаться с Богом. Так всегда было на Руси: строились храмы, молились люди, и это было общество. Я прошел фронт, тут много вижу своих товарищей, мы и там воевали за Русь Святую и Неприкосновенную. И ныне идет война за души наши, и ныне враг человеческий взыскает к сердцам нашим, только мы не убоимся, ибо есть у нас вечная защита в лице Господа нашего и Матери его, Пресвятой Богородицы, которой и посвятили мы свой храм.

Запомните слова мои, мне немного осталось на этой земле, я уже призван и жду часа. Борьба за наши души идет всегда, и ране шла, и ныне, и присно, что значит вечно. Дьявол может к вам прорваться с бутылкой водки, неправедными деньгами, развратом, через телевизор, будь он проклят! Берегите детей своих, и сами будьте, как дети, тогда Господь увидит вас и примет в свое царствие. Смотрите, все это ваше, берегите. Я же пойду, отдохну.

-  Дедушка Тима! - девочка лет пяти теребила его за рукав. - Вот вы сейчас говорили старое слово, я его читала в детской библии, так там целая молитва.

Тима взял девочку на руки:

-  Ты права, пречистый ребенок. Есть такая молитва: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа и ныне и присно и во веки веков - аминь!», то есть, да будет так всегда!

Он передал ребенка родителям и пошел к своему дому. Он знал, что жить ему осталось до первого колокольного звона родной церкви. Смерти он не боялся, особенно теперь, когда выполнено главное дело жизни - построена и живет его церковь.




* * *

Время неудержимо и никому не подвластно, и сегодняшний день завтра станет прошлым, отойдя в тень и набрасывая покрывало забвения на людей и события. Только Река так же восторженно стремится вперед, омывая зареченские берега, не обращая внимания на все, что там происходит. Утром и вечером по тихой воде далеко слышны церковные колокола. Одинокий волк вышел на поросший молодым березняком бугор с одиноким крестом над могилой и долгим беспричинным воем оплакал чью-то судьбу. Время неудержимо и никому не подвластно...

                                                                                       2008 год






Залог счастья - гнездышко ремеза


Ремез — пташка из рода синичек, которая вьет гнездо кошелем.

За искусство это ее зовут первой пташкой у Бога.

В. И. Даль




Заметают снега неширокие улицы моей деревни, изо дня в день все плотнее укрывают, уметывают подвижной белизной бани под самые крыши и огородное прясло напротив наших окон.

Тихое счастье сидеть в теплой избе, когда всего в шаге за стеклом метель и холод.

Больная мама стонет на голбчике, который сделан над запечным ходом в страшное подполье. Отец бесцельно скрипит по избе самодельным протезом, который зовут деревяшкой.

Мне десять лет. Я уже привык к тихим стонам мамы, и под них делаю уроки. Я учусь хорошо.

Мама просит бога о смерти. Бог безучастно слушает ее с небольшой дощечки на божнице в переднем углу избы.

Прямо перед божничкой на белой нитке висит похожее на рукавичку гнездышко птички ремеза. Отец нашел его прошлой осенью в первых лесках высоко на березе, скинул деревяшку, полез и снял. Мне он сказал, что наша мама выздоровеет, потому что ремезиное гнездышко приносит счастье. В глазах его были слезы.

Мама умерла вьюжным мартовским вечером.

Через много лет, прощаясь с совсем опустевшим домом, я увидел на божничке то самое гнездышко. Во мне не было упрека. Моя спешащая жить душа нуждалась в поддержке и обрела ее. Маленький пыльный комочек, сотворенный лесной пташкой... Я верил в неизбывность счастья.

В который раз...

                                                                                      2003 год






Мои грибы




Хожу по утреннему сонному лесу. Грустно хрустит валежник под робкой ногой. Еще год назад живые ветки потрепанных временем берез пали, чтобы стать прахом. Ветра нет, он есть небольшой там, на опушке, а в глубине березового колка не шелохнет. Комарам простор. Они висят в воздухе, наполняя пространство удивительно тонким пронзительным звуком. Он поневоле настораживает. Современные мази почти не спасают, и острые комариные покалывания беспокоят то там, то тут. В самых неожиданных местах. Солнечный свет почти не доходит до земли, глаза привыкают к нежному сумраку. Я ищу грибы.

Из всех деревенских промыслов этот единственный, на который всегда езжу охотно. Машину оставляю в первых березках, в стороне от дороги, запираю на ключ, который прячу под травяной коврик у колеса - чтобы не потерять. Объемная корзина досталась мне по наследству, сейчас это, пожалуй, единственная материальная память от родителей. Бросаю в нее нож и осторожно вступаю в лес. Вкусно пахнет грибами. Их еще не видишь, но знакомый с детства дух возбуждает азарт. Дух и запах, наверное, не одно и то же. У нас в деревне говорили: а дух-от какой! Это когда очень радостное что-то, приятное. Еще - духмяный. А запах - более общее, он может быть и грубым, не чистым.

Глаза быстро приспосабливаются к новым цветам и объемам, замечают едва заметные бугорки, гриб приподнимает слой перепревших листьев, и они становятся его шляпкой. Так растут все грибы, потому под первыми шляпками обнаруживаю поганки - так у нас звали грибы, имен которых не знали и которые никогда не собирали. Вообще в наших местах брали только грузди, которые называли настоящие, и сухие грибы, суханы.

Отец выполнял в колхозе какие-то обязанности, и ему положена была лошадка с ходком. Ходок - облегченная телега, без платформы, вместо нее собранный из жердей каркас. Еще были кошевки, плетеный из тонких прутиков кузов ставился на легкий ходок, но то для начальства, как сейчас джипы. Когда собирались по грибы, мама застилала ходок брезентом и старыми половиками. Выезжали рано, отец уже хорошо знал, куда ехать, он вообще знал ягодные и грибные, груздяные места. Добравшись, распрягал лошадь, спутывал ее и отпускал, привязав вожжами к телеге. Сам отходил чуть в сторону, скидывал деревяшку, самодельный протез, который заменял ему потерянную на войне ногу, и начинал искать. Меня отправлял в дальний угол леска и наказывал, чтобы резал только маленькие грузди, чтобы не больше свиной бирьки. Но я видел лишь шляпы, настырно выставившие себя напоказ, они не все были червивые, я складывал их в корзину, а отец у телеги безжалостно выбрасывал, беззлобно матерясь. К вечеру большая часть ходка была завалена грибами, мама укрывала ценный груз, освобождая в передке место для нас. Отец брал вожжи и тихонько выезжал на дорогу.

У него был зоркий глаз. Он с телеги замечал одиноко стоящие обабки, так у нас зовут подберезовики (Даль с этим согласен), и командовал, чтобы я срезал. Отец запрещал рвать грибы, только срезать под корень, чтобы не испортить гнездо, хотя в обиходе было ломать грибы. До сих пор я не уверен, как правильно надо вести себя с грибным гнездом, чтобы не испортить. Где-то читал, что именно сламывать нужно, но всегда режу, как научили.

Обабки да еще опята, опенки - вот и все, что мы знали и без сомнений ели. Обабки годились только на скорую еду, их не готовили впрок, вообще тогда в деревне не знали другого способа заготовки, кроме соления да еще сушки. Их сразу по приезде чистили, мыли, мелко крошили и тушили в сметане или растительном, постном, масле. Когда мама ставила на стол большую глубокую сковороду, отец выразительно на нее взглядывал, и она с пониманием приносила нам литровую банку бражки. Бражка у нее всегда была выстоявшаяся, чистая, приправленная пережженным сахаром, оттого густого темно-коричневого оттенка и с аппетитным запахом. Больше половины сковороды съедалось сразу, а поздно ночью, вернувшись с гуляний, я с удовольствием ложкой черпал прохладную, тягучую массу.

Опят в конце августа отец нарезал на вырубах со старых пней помногу, их крошили и сушили под сараем на тех же половиках и брезенте, потом укладывали в старые подушечные наволочки и подвешивали на печке или на полатях. Зимой часто варили опенницу с крупой, ложка сметаны или даже молока делали этот ароматный суп очень вкусным.

Грибы в деревенском рационе занимали важное место. Конечно, наши не знали о том, что гриб по каким-то качествам заменяет мясо, я и сейчас в это не особенно верю, да еще недавно местный знаток Володя Кислов скептически заметил: если бы заменяли, волк не искал бы барашка! Но грибной суп варили, с картошкой тушили, пироги стряпали. Вкус пирожков с крупой и груздями мстительная память хранит и издевается: не доводилось более вкушать таких. А может, что-то с ощущениями?

Сразу по приезде из леса грузди и сухие грибы раскладывали в бочки, тазы и ванны, заливали холодной водой, через день воду меняли, предварительно прополоскав каждый гриб. Бахрому у нас не чистили, потому, случалось, груздочек не только смачно похрумкивал, но и поскрипывал попавшими на зуб песчинками. Немцы Поволжья, переселенные к нам во время войны, грибную бахрому убирали сразу, это я видел в большой семье Якова Кауца, жившей у самого озера Афонькино и готовившей грибы к засолке прямо на берегу. К этому наши бабы относились с недоумением, как и к тому, что немцы среди лета щипали пух с живых гусей.

Грузди и суханы растут деревнями, вокруг одного ищи его собратьев, которые прячутся недалеко от основного гнезда. В наиболее удачные годы в прострельных березовых лесках они могут жить сплошняком, и тогда такой азарт охватывает охотника, что не успеваешь обрезать, взгляд так и шарит вокруг, отыскивая следующий груздок, и ты перебегаешь с места на место, счастливый и возбужденный.

Наиболее удачные случаи помнятся всю жизнь. В бердюжских лесах, недалеко от Истошино, открыл лесную гриву с белыми грибами. Каждый год ездил за ними, потому что белый гриб - это как солидная щука на рыбалке или для охотника сбитый гоголь на перелете. Потом лесничество перепахало урочище и засадило сосной. Грибов не стало. Только один белый нашел за озером Моховым, один, но очень большой, у меня сохранилась фотография, где спичечный коробок рядом с ним кажется почтовой маркой. Из того гриба получилась литровая банка деликатеса.

Сухие грибы я как-то несколько дней кряду почти выкапывал из борозды, нечаянно прочерченной плугом в подлеске за Пеганово, они были черны от земли, но ровные и крепкие.

Однажды соседка бабка Таня попросила отвезти их с дедом на сенокос, прошли дожди, и надо было переворачивать сено в валках. Ранним утром мы приехали на покос, который нешироким языком врезался в березовый лес. Дед деловито прибирал вилы, сумки и топорик, а бабулька черенком легоньких грабельцев начала было переворачивать ближний к лесу валок едва подсохшей травы, но закричала, чтобы я бежал к ней. На освобожденной от сена еще влажной земле, среди щетины стерни красовались маленькие ровные груздочки. Их было много, рука радовалась от прикосновения к прохладной скользкой поверхности молоденьких груздей, я опрокидывал несильную травяную массу на прокос, обнажая беленькое неожиданное чудо. Такого больше мне не приходилось видеть, это подарок природы, редкий, и оттого сладостный.

Не грибы в радость, а встреча с ними.

С апрельским теплом у нас дома открывали погреб и доставали картошку, квашеную капусту, соленые огурцы и грузди - все, что было положено до весны. Определяли, что можно продать в городе на базаре. Кадку с груздями добывали из погреба всем околотком. Мужики обвязывали ее веревками, мама протирала от сырости тряпицей, под «Ну, ишо раз!» центнеровая кадушка выплывала в пространство сарая. Отец ездил в город сам.

Середина прошлого века не была сытной и беззаботной для ребятни, каждый вечер на ужин варили чугун картошки, чаще всего в мундирах, картошку вываливали на стол, тут же стояло блюдо с квашеной капустой, солеными огурцами и груздями. Груздочки, помнится, были лакомой закуской в молодые годы, так и говорили: груздок под рюмочку. В этом была своего рода эстетика. Теперь так уж не выпивают...

В Литературном институте, в Москве, познакомился с молодой поэтессой, дочерью известного дипломата. Конечно, не только грибами памятны те годы, но вспомнил кстати, что по ее просьбе приволок из Казанки на сессию банку соленых грибов, для отца. Он, бедный, так тосковал по деревенской природе, сам владимирский родом, что на госдаче посадил с десяток привезенных с родины грибниц, но они, видно, не особенно разрослись.

Давно заметил, что люблю быть в лесу один. Встретив первый гриб, режу не сразу, осторожно очищу от листвы и травы, полюбуюсь, поговорю с ним: да миленький ты мой! моя ты красота! Незаметно уходишь в природу, время исчезает, воздух вытесняет из души всю суетную дурь, и в голове абсолютная свобода. Ощутив это хоть раз, поймешь Василия Макаровича Шукшина в его встрече с березками в «Калине красной»: красавицы, невестушки, заждались!



Солнце поднимается высоко, воздух нагревается, обостряются запахи. В корзине не очень много грибов. Голова приятно шумит, ноги устали. Да, а когда-то по всему дню шастали по лесам. Свидание с лесом подходит к концу, надо возвращаться в мир людей, жесткий и беспощадный. Морозным зимним днем соленые груздочки напомнят об этих минутах. Положу их в алюминиевое блюдо, прямо на стол вывалю вареную картошку. Погрущу, а может и поплачу.

Что гриб, вроде пустяк, а вот на размышления наводит.

                                                                                            2006 год






Крестовой дом на Голой Гриве




Ты, сынок, конечно, мало что помнишь о Голой Гриве, хоть и улицу эту знаешь, и ходил по ней и ездил много раз. Эту улицу теперь так зовут редко, дали имя какого-то Хомяковского, в восстание он усмирением занимался, мужиков поднявшихся к стенке ставил, это мне верный старик говорил: прямо к церковной стенке лбом, а потом родственникам выдавали. Ну, это давненько было, в двадцатые годы. Улочка та от деревни вдоль речушки до самого озера настроилась, дома, сказывают, добрые стояли, хозяева путние жили. Место увлекательное, тут тебе и выгон для скотины, и открытая вода для птицы, потому все жители выпаривали уток и гусей, по утрам такой гогот и гай, что без сомнения поверишь: могли гуси и Рим спасти от внезапного неприятеля, если всю деревню поднимали.

Не забыл еще в своих блужданиях по белому свету названия наших пашен и других кормовых мест? Поляков Колок, Новиков Дом, Первые Ямки, Вторые, Кулибачиха... При царизме крестьяне землю всю делили на сходах, как на общих собраниях, староста был избран из общества, писарь. Делили по душам и по совести, так наделы и закреплялись за семейством, на пашне, считай, жили с посевной до молотьбы, потому избушки строили, колодцы рыли, даже бани, если семья большая. Прошлым летом ты меня на своей машине возил к Пудовскому озеру, я там ходил, яму от колодца нашел, где избушка наша стояла — тоже, тут наши пашни были до коллективизации. Мне десять лет еще не минуло, отец зацепил за смиреной Пегухой боронку и вожжи мне подал: борони, Макея, хватит тебе сорок гонять. Не помнишь? А я все боялся, что ты слезу мою заметишь...

Вот так, в страдную пору, когда вся деревня в поле, сделался пожар на этой улочке. Май месяц, сушь невозможная, пламя, говорят, так взыграло, что свечой до небес, и даже дыма нет. Ударили в набат. На церкви нашей колокол был о ста пудах, его на многие версты кругом было слышно. Отливали по заказу нашего купца и маслодела Кувшинникова, но колокол сбросили перед войной, Шурка Ляжин да Никитка Локотан дерзнули снимать. Шурка вскорости утонул в Марае, а Никитка сгинул на фронте без весточки. Ударили, а на пашнях-то услыхали, знают, что в набат просто так не бьют, лошадей запрягают и в деревню. Знамо дело, пока скакали, огонь окреп, соседние постройки занялись, к домам уже не подступиться, да и тушить бесполезно. Ведрами стали воду подавать по цепочке, крайний плеснет в сторону огня, а вода на лету закипает и в пар. Жар стоит нестерпимый, волосы на голове потрескивают. Народишко барахло спасает, выносит из домов и от греха подальше в речку, в воду. Не знаю, насколько верно, но сказывали, что подушки плыли по волнам и горели.

Тогда собрались мужики в сторонке: надо что-то делать против стихии, иначе вся деревня выгорит, такие случаи были, правда, не у нас. А огонь уж на подходе к деревне, ворвется - ничем не остановить. Тогда сказал Паша Менделёв:

-  Чтобы огонь захлебнулся, надо не дать ему пищу, ломаем мой дом.

Дом у Паши стоял в основе улицы, на стыке улочки и деревни, большой дом, крестовой, под тесовой крышей. Постройки, само собой, ограда резная, дом весь изукрашен, любо посмотреть.

-  Ломайте, мать вашу, иначе сгинем все!



Ну, накинулись, верно говорят, что ломать - не строить. Кое-что из дома вынесли, кровлю заворотили и столкнули, стропила выпростали, а стеновые бревна только так посыпались. Что упало, подхватывают и уносят подале, пока до основания дошли, огонь уж тут. Рубахи тлели на мужиках, когда последние бревна выносили. Огонь повитийствовал на последней жертве и ослаб. Тут кто радуется, что спасли его хозяйство, погорельцы разом заревели, бабы, конечно. К вечеру все головешки погасили, на улочку страшно посмотреть, одни печи стоят с чувалами. Я, понятно, сам не видел, но могу представить, доводилось на фронте проходить по выгоревшим деревням, только большая русская печь остается после огня. Страшное видение, скажу тебе, жуткое. Ну, проревелись, пошли в храм, отслужили молебен, после разобрали погорельцев по родне, староста сказал, что завтра же поедет в волость искать помощи для пострадавших.

Теперь о Паше Менделёве. Он сам видный был, красавец мужик: ростом не очень высок, крепок, лицом чист, глаза темные, глубокие, как старицы, волос из кольца в кольцо, так что с бабами у него забот хватало. Женился он на Апроше, Федора Петровича дочери, верней, женил его папаша Петро Михайлович, больно крутой был, с Федькой у них дружба сердечная, вот и решили ее укрепить родством, а Пашу не спросили. Тогда против воли отца не моги возмутиться, враз лишит наследства и из дома выпрет, обвенчали, сыграли свадьбу на Покров день. Только Пашка не смирился, погуливал, жил с Апрошкой в родительском доме, чуть что - отец за ремень: запорю! Не улыбайся, тогда и женатику родитель мог всыпать, мне самому перепадало, но это уж позже.

И вот время к Паске, праздник это большой был, радостный, служба в храме, потом гуляния, разговение, пост же кончился, к утру готовили скоромную пищу, а после обеда устраивали игрища. Это как теперь соревнования, да и те вы уже забываете, но тогда был кулачный бой, боролись на опоясках да конные скачки устраивали. Отец Паши Петро Михайлович охоч был до лошадей, имел несколько рысаков и всякий раз сам скакал и призы брал. В этот раз тоже объявил, что будет, привели серого в яблоках жеребца, гордость хозяина, Паша и привел, Петро Михайлович бодренько вскочил в седло, поехал разминать коня. Через время объявили заезд, с десяток лошадей участвовали, это на Кизиловке устраивали, место там ровное, вешки поставили по кругу с версту. По команде сорвались кони с места и понесли, народ кричит, первый круг прошли, второй, Петро Михайлович идет в серединке. Многие знали, что это тактика у него такая, на последнем круге свое возьмет, и дело не в баране, который на приз выставлен, у Менделёва овечек никто не считал, - натура у него такая, первым быть, хозяином.

Когда вышли на последний круг, Петро Михайлович был уже впереди, красиво шел рысачок, и верховой тоже завидно гляделся, прильнул ко гриве, уже не надо вмешиваться, этот конь никого вперед не пустит. И тут ахнула толпа: Петро Михайлович качнулся в сторону, рысак шарахнулся, всадник со всего маху сорвался с лошади и ударился о землю. Когда подбежали, он уж дергаться перестал, тут же седло подняли, а подпруга посередке порвана. Опять все ахнули, когда концы свели: подрезана подпруга, только чуть оставлено, потому и держалась пока...

Приезжал следователь, опрос делал, у Пашки допытывался, кто мог сотворить такое, Пашка указал на Фоку Рожня, который в работниках был и за лошадями смотрел, а Фока под присягой заявил, что рысака седлал сам молодой хозяин. Фоку того увезли, и вернулся он уже после революции, но слух был, что Пашка и сделал, чтобы от родителя избавиться. С полгода еще после похорон прожил с Апрошкой, а потом отвез к отцу ее вместе с приданным.

Да, о доме. На Никольской ярмарке в Ишиме встретил Паша барышню, говорят, не шибко голубых кровей, но состоятельных родителей дочь, и была она вместе с папашей своим, маслоделом из Маслянской волости. Она не то, что молодая - юная совсем, девчонка шестнадцати лет, а Паше уж под тридцать, но он разум потерял, все дни терся около торговли маслодела, свои дела закинул, наконец, изловил девку. Конечно, никто не слышал, что он ей говорил, только можно догадаться, что пел он лучше соловья и слаще заморских всяческих певунов, охмурил напором и подарками, а через неделю сватов прислал. Свадьбы не было и венчания тоже, но стали поговаривать, что тошно Пашке в родном доме, покойный родитель ночами приходит и спрашивает, за что это сынок такое с отцом породившим сотворил. Паша крепился, от вопросов отнекивался, к докторам ездил, но покоя не обрел. И тогда сказала ему молодая жена, что надо свой дом поставить и из родительского уйти. А коли сказала, то значит, знала уже мужнину тайну, ведь так? Хотя могла и просто посоветовать, чтобы обстановку изменить.



Как бы то ни было, закупил Павел Петрович сосновый лес у викуловских торговцев и за деревней поставил крестовой дом, бригаду мастеров нанял, чтобы дом изукрасили, дело свое они справно вершили, не дом вышел, а теремок. Освятил его хозяин как положено, и перешел, сюда же часть хозяйства перевел, часть оставил сестре Анне с матерью. А когда он ушел, сестрица стала чаще к скотине выходить, где сама сделает, где работникам подскажет. Она в девках засиделась из-за этого случая с батюшкой, вся округа судачила, что не добрая та семейка, где сын отца под смерть подводит, сыну хоть бы что, а на дочери отразилось, не идут сваты, хотя и девка не бракованная.

И вот в конюшне разбиралась она с барахлом, и в загородке, где рысак стоял, увидела рукоятку ножа, в паз стены воткнутого, выдернула и задохнулась: Пашкин нож, он всегда при нем был на работе в поле, а в стене оказался не просто так. Никому ничего не сказала, пришла к брату и подала нож, а того не подумала, что братец от безвыходности может и ее тем ножом. Нет, обошлось, только Павел Петрович с того дня опять покой потерял. И бояться нечего, нож выбросил надежно, сестре никто не поверит по прошествию времени, сочтут за наговор, мол, обидел сестру при дележке, вот та и мстит. А он не может места изобрать. И тут пожар.

Да, а семейная новая жизнь у Пашки складывалась - лучше не надо. Молодуха так его любила, что ноги мыла и вытирала белым полотенцем, в глаза заглядывала, чем накормить, как обнять-приголубить. В первый год родила ему парня, на второй год девку, Паша дома отходил сердцем, а как уединялся в работе - дуром дурил. Вот тогда жёнушка и посоветовала ему исповедоваться и причаститься у игумена или другого монаха, потому что монахи больше силу имеют, чем даже священники.

Поехал Павел Петрович в Тобольск, в Абалакский монастырь, хорошее пожертвование сделал, определили его к монаху Евпатию. В его келье жил, с ним работал на послушании, ночами молился вместе со старцем. Хотя какой он старец, и не старик даже, а мудрость в нем и свет, это Паша сразу заметил.

Сначала монах попросил рассказать свою жизнь, Павел исполнил, но про несчастный случай ничего не сказал. И тогда монах спрашивает про отца, где, мол, он у тебя? Павел ответил, что разбился на скачках в Пасхальный праздник, и все. Тогда монах напрямую: подпругу ему подрезали, потому и разбился. Рухнул перед ним Павел на колени, зарыдал: сил моих нет носить это бремя, освободи, отче! Монах изрек: перед Господом будешь ответ держать, а перед людьми только большая жертва тебя избавит от груза. Какая жертва, отче? На все Господь, он подскажет. И отправил Павла домой. В тот год и случился пожар.

Ну, потом революция сделалась, война, и Павла Петровича призвали, воевал за белых, потом за красных, все смешалось. Только вроде утряслось, продразверстка, под веник голик заметали сусеки, семенное зерно и то забрали. К Паше темной ночью приехал человек, до утра проговорили, назначили его старшим в волости по восстанию. А через день депешу привезли, арестовывать коммунистов и актив. Павел все исполнил, собрал людей надежных, посты установил. А на другой день всех восставших увели с отрядом Гриши Атаманова, с февраля до глубокой осени гонялись они за красными и красные гонялись за ними, с наступлением холодов не выдержал Павел Петрович, пришел в материн дом, где семья жила, там его и взяли.

Хомяковский и его к стенке ставил, наганом бил по затылку, но общество заступилось, памятуя его жертву своим домом для ради народа, а всем карателям дано было указание с людским мнением поаккуратней, все-таки восстание кой чему власть научило, да только народное возмущение и учит правителей. Дали Павлу Петровичу пять лет, отбывал на лесозаготовках, вернулся сильно исхудавший и присмиревший, но вдруг воспрянул, опять красный лес привез и дом рубить подрядил бригаду. В сельсовет вызвали, поинтересовались, на какие капиталы строительство, он отвертелся, соврал что-то, а на самом-то деле сестра золотые монеты царской чеканки нашла в подполе родительского дома, Петр Михайлович запасливый был, да сгинул, не успел сказать про заначку. Сестра чистая душа, не скрыла, отдала братцу. Дак вот, он на том же самом месте, поперек приметам, возвел дом, такой же большой, только крышу уже не тесом, а железом покрыл.

И тут опять смятение на душе, как-то глянул на сына своего и ужаснулся: до невозможности похож на деда Петра Михайловича, и даже взгляд такой же. Невзлюбил парня, жене ничего не говорил, а сестре своей Анне покаялся, что не может больше сына видеть и она сдогадалась: отдай мне парня, все равно одна живу, вместе веселей будет. Отдал, да так отдал, что годами не встречался, избегал. Сестра против отца слова парнишке не говорила, но он чувствовал, что не след на глаза лезть, с матерью виделся, а отца не знал. Так и жили в одной деревне, как будто чужие.

Парень выучился, работать стал в колхозе, потом война, после демобилизации женился, так вместе с теткой и жили, а лет через пять она повела его к Павлу Петровичу, к отцу, то есть. Сказала, что зовет. Павел Петрович ее попросил уйти. Да, жена его к тому времени померла, дочка замуж вышла в соседнюю деревню. Сын ничего такого не заметил, видит, что лежит отец в постели, все прибрано, не скажешь, что болеет. А он уж при смерти. Так понять можно, что принял яду. Вот тут все сыну и рассказал, покаялся, велел после его смерти в дом перейти, мол, по праву.

Что смотришь? Отец мой и дед твой. А что фамилия другая - на мамину фамилию меня переписал, когда к тетке отправил. И дом тот, и память о нем в этом доме. У гроба я плакал, как ребенок, так жалко было исковерканную жизнь отца и свою тоже, но ничего не попишешь, я обещал ему тебе все рассказать, когда взрослым будешь, чтобы хоть сколько-нибудь понятия имел. Вот, наследуй, горькая память, а наша. Другой нету.



                                                                                         2009 год






Про Максима инвалида и говоруна




Зенитчики еще не успели как следует окопаться, только развернули орудия и перенесли с полуторки ящики со снарядами. Максим рыл окопчик, безнадежно ковыряя лопаткой мерзлую землю. Друг Агафон со стороны с усмешкой смотрел за возней своего товарища:

-  Макея, тебе так до дня победы не вырыть. Ты не долби, ты режь, оно лучше выходит.

-  Не режется, тут вроде солонец, лопата вязнет.

Агафон взял у него инструмент, сделал несколько движений, согласился:

-  Да, землица попала тебе.... Сам выбирал.

-  Одно только думаю: хорошо, что не могилу копать, все-таки окопчик помельче.

-  Не каркай! Переходи на мое место, я дивно вырыл, и грунт у меня податливей.

Максим вылез из неглубокой лунки, достал портсигар, полученный в подарок из посылки работниц тюменской овчинной фабрики. На алюминиевой крышке подержанной уже вещи красовалась точками выбитая надпись «На память от Косты». Мужики решили, что портсигар сдал в посылку или демобилизованный по ранению, или солдат той мировой, потому что на обратной стороне коряво нацарапано «Германский фронт». Закурили.

Только чуть зарилось. Ночь не отступала, и сизый сумрак неуютно обволакивал душу. Максим всякое время суток сравнивал со своим, сибирским, и не находил ничего похожего. Вот и этот рассвет был незнакомым и чужим.

-  Рождество сегодня, - горько сказал Максим, вспомнив, как дома встречали это утро. - Пока не закрыли церкву, всей семьей ходили на службу. И отец, Павел Михайлович, и мама, и нянька Анна, и Никита, его убили ланись.

-  Когда убили?

-  В прошлом году, осенесь.

-  Так и говори, а то - ланись. И осенью, а не осенесь, нерусь!

-  Пошто нерусь, русский я.

-  А почему говоришь так?

-  У нас все так говорят. Я тоже не шибко грамотный. В младшую группу ходил зиму, учился, потом надо было в среднюю, а отец сказал: «Макся, ты не ходи в школу, в средней группе ребятишек будут кастрировать». Я и не пошел.

Агафон тихонько смеялся:

-  Ты, Макся, за яйца свои пострадал. Мужик толковый, будь граматёшка - отирался бы где при штабе, не копал бы Россию.

-  Не-е, мне в штабе не усидеть, я бы брякнул что-нибудь про начальство, и поехал в штрафбат, как наш командир.

-  Жалко мужика.

Новый командир батареи капитан Степура крикнул издалека:

-  Не сидеть, окапываться!

Максим привычно загасил окурок, втоптав носком сапога в мерзлую землю. Агафон тоже встал:

-  Переходи в мой окоп, вон, у второго орудия.

Максим нехотя пошел, волоча винтовку и лопату.

Скоро должно было вставать солнце. Он сел в почти готовый окопчик и грустно смотрел на восток. Место появления светила обозначилось обширным сиянием, но цвета были не те, к которым он привык. Восход всегда притягивал его: и на весенней пашне, когда суровый отец поднимал чуть свет; и на раздольных лугах родных афонских сенокосов, потому что утренняя кошенина самая наилучшая для сена; и на жатве, пока не обдуло ночную прохладу, надо навострить серпы и поправить вчерашние спешные суслоны урожайных и крепких снопов. Таинственная сила самого жизнеутверждающего явления завораживала его, первое появление солнца было сигналом к новому дню.

Несколько крупных точек на мгновение опередили солнечный луч, и Максим узнал самолеты. Гул появился чуть позже. Это бомбардировщики. Должны быть наши, но по очертаниям и особенностям звуков он понял, что противника. Похоже, отбомбились, домой идут. Высота приличная, и курс чуть в стороне от батареи. Над ними, как воробьи над коршуном, зависли истребители сопровождения.

-  Воздух! - заорал капитан Степура, и бойцы переглянулись.

-  Товарищ капитан, это не наш воздух, эропланы разве что над четвертой батареей пройдут, - спокойно уточнил старшина Моспанов.

-  Отставить разговоры! Орудия к бою!

-  Какой бой, нам их сроду не достать!

-  Пущай себе летят...

-  Товарищ капитан, не надо их дразнить. Давайте пропустим, все равно не собьем, только себя обнаружим, - бубнил старшина.

-  Это что за собрание!? Что значит - пропустим!? Я для того сюда поставлен, чтобы уничтожать самолеты противника! Орудия - к бою!

Максим подбежал к ящикам со снарядами.

-  Каким стрелять будем?

-  А хрен его знает! - ответил командир орудия сержант Мяличев. - Их никаким не достать.

Капитан Степура отдавал команды зычным голосом, то и дело поднося к глазам бинокль. После команды «огонь!» зенитки вразнобой закашляли, выплевывая горячие гильзы. Максим видел разрывы, которые не могли даже напугать летчиков. Сидевший на рации рядовой Пащенко вдруг встал и крикнул:

-  Товарищ капитан, вас первый к аппарату!

Капитан побледнел, услышав отборный мат полковника, Максим присел на ящик после его команды прекратить огонь. Но было уже поздно. Два самолета выпали из строя и стали скатываться прямо на голову Максиму.

-  Вот теперича действительно воздух, - хохотнул он и полез в окопчик Агафона.

Самолеты выбросили пять мелких бомб, непонятно, почему не использованных на основном задании, и стали набирать высоту. Зенитки молчали. Капитан стоял, втянув голову в плечи. Старшина Моспанов свалил его в свой окоп. Бомбы разорвались дружно, осыпав землей и осколками все вокруг. Одна разнесла Агафона, попав прямо в обменянное с Максимом место. Еще одна повредила орудие. Осколок навылет пробил живот капитану. Сержант Мяличев чуть дернулся на станине орудия и затих. Тишина наступила страшная. Максим вскочил и, кинувшись в сторону Агафона, упал, пробежав несколько метров. Воронку на месте своего окопа он успел увидеть, но сильная боль в ногах уронила на землю.

-  У тебя же ступня пробита, едрена мать, - радист Пащенко присел на корточки и тупо смотрел на рваное отверстие в сапоге, из которого сочилась грязная кровь.

-  Сымай сапог, нехрен сидеть сиднем.

Пащенко немного повозился и возразил:

-  Не снять, резать придется.

-  Сапог губить не позволю, сымай.

-  Не позволит он! Тут дыра насквозь.

Максим с детства боялся собственной крови, и теперь, едва глянув, сомлел и повалился на бок. Пащенко разрезал голенище и, отбросив сапог, начал неумело делать перевязку.

-  Капитана сразу осколком навылет, так в страхе и помер. Ему полковник вломил, что он обнаружил батарею. Нас, говорит, для важного дела разместили. И Ендырева в клочья разорвало, с которым ты окопом сменялся. Толковый у тебя обмен получился.

Максиму было неловко, будто он виноват в гибели товарища. Пащенко приспособил к забинтованной ноге разрезанный сапог.

Артиллерийский обстрел начался внезапно, видно, сообщили летчики расположение батареи. Пащенко вместе с шофером полуторки, которая привезла снаряды, оттащили Максима к машине и затолкали в кузов. Он лежал на спине, подсунув под голову кусок брезента. Рана ныла, он с трудом поднял ногу, холодная кровь скатилась по штанине под задницу и под спину, боль чуть утихла.

Солнце уже встало и светило ему прямо в глаза. Такое яркое солнце! Он знал, что надо просыпаться, но какой-то мерзавчик внушал ему: «Поспи еще, мать разбудит». И действительно, мама встала на лестницу, черенком легоньких деревянных грабельцев нащупала в чердачной темноте его тщедушное тельце и легонько побеспокоила: «Вставай!». Максим очнулся, мамы не было, было раннее рождественское утро в украинской морозной степи, нехорошая тишина, нарушаемая стонами мужиков, кузов полуторки и терзающая боль в ноге. Кровь опять стекла по штанине, неприятно похолодив спину. Максим покричал, но никто не ответил. Он больше всего боялся страха, но ощущал только тоску. Если не найдут, то изойдет кровью и замерзнет. Найти могут только случайно, потому что сейчас не до разбитой батареи. Страшно не было, но хотелось плакать.

Его нашли действительно случайно в вечерних сумерках. Двое бойцов пытались завести полуторку, но не смогли, раненого Максима не сразу отодрали от деревянного кузова: набрякшая кровью шинель пристыла к доскам. Его вели и тащили долго, один боец предлагал бросить, но второй не согласился, так и доволокли до расположения.

Как попал в госпиталь, Максим не знал, очнулся от боли в раненой ноге, попросил пить. Солдат из старших возрастов в застиранном сером халате сказал, что после операции вода не полагается, и вытер его губы мокрым грязным полотенцем.

-  У меня нога болит шибко, - сказал Максим. - Ранило меня.

Санитар засмеялся:

-  Не может у тебя нога болеть, потому как ее нету.

Максим не сразу понял.

-  Почему нету?

-  Отрезали. Гангрена у тебя началась. Отпластнули по самое колено.

-  Врешь! - Максим хотел было вскочить, но голову обнесло, и он опять плавал по деревенским старицам, ставил фитили и морды, вытрясал в лодку лобастых налимов, длинных щуругаек и плоских карасей. Все тот же мерзавчик подсказывал ему, что не надо бы смотреть во сне рыбу, это к болезни, но рыба просто перла в его снасти, и Максим ничего не мог с этим поделать.

Через день врач сказал, что отправляет его в тыловой госпиталь, потому что не уверен, покончено ли с заражением:

-  До санпоезда доедешь, а там помереть не дадут, у тебя еще полметра в запасе.

-  Каких полметра? - не понял Максим.

-  Ноги до туловища! Простых вещей понять не могут!

Его сняли в Саратове и в госпитале резали еще два раза, пытаясь сохранить хоть сколько-то конечности и опасаясь общего заражения. Учился ходить на костылях, падал, разбивал культю, плакал по ночам, тяжело задумался о жизни после случая с соседом по койке, веселым парнем с Волги, которому отрезали обе ноги под самый корень. Он шутил, что на обувь теперь тратиться не надо, что на танцы время терять не будет. Утром попросил ребят посадить его на подоконник. Максим тоже помогал. Парень сидел недолго и молча опрокинулся наружу с третьего этажа.



Максима никто в деревне не ждал, кроме матери. В свои тридцать пять он несколько раз женился, но все как-то не получалось. Отец поначалу ругался, потом попустился, Максим погуливал, пока не забрали на фронт. Теперь отгулял. Для деревенской работы не годен, другой не знает, и грамоты нет.

Деревня встретила его нерадостными новостями, схоронили от скоротечной болезни отца, Павла Михайловича, и старшую сестру Анну, няньку, как звал ее Максим. Брат Матвей в первый вечер не пришел, сказался больным, мама наскоро собрала стол, пришли демобилизованные раньше калеки Антон, Киприян, Федор Петрович. Выпили бражки.

-  Мама, а про отца-то чё не писали. И про няньку.

-  А кто писатели-то, Макся, я немтая, а Матвей все по больницам.

-  Так и ссытся?

-  Да вроде проходит.

-  Знамо, пузырь - он понюхачей самого Гитлера капут чувствует.

-  Макся, при людях-то!

-  А то люди не знают, что братец еще до первой немецкой артподготовки в штаны прудить начал. Эх, мать, а чё бы мы делали, если б всем миром под себя мочиться стали, вплоть до товарища Сталина?

Вечером натопили баню, Максим неумело подставил под культю деревяшку, и, не привязывая ремней, поковылял мыться. С непривычки сильным жаром охватило голову, пришлось спуститься на пол и приоткрыть дверь. Подложив под голову веник, он прилег на порожек, ловя свежий воздух через приоткрытую дверь. Кто-то закрыл собою узенький вход в предбанник, Максим поднял глаза: Матвей.

-  Здорово, брат. С возвращеньицем.

-  Здорово. Проходи, парься.

После бани Максим по праву старшего сидел на лавке в кутнем углу, это место отца. Лишний кусок штанины белых домашних кальсон он подогнул и привязал нянькиным пояском. Пустой стол, вот тут сидел Никита, тут нянька, тут отец.

-  Жениться тебе придется, Макся, - сказал Матвей. - Я отделился, матере одной тяжело.

-  Ага, прямо седни и начну, вот ветер стихнет.

-  Ты смехуечками-то не отделывайся, бабья полдеревни слободного, мужиков перебили.

-  Мне жениться нельзя, я еще до войны не три ли раза под венец ходил, да только на месяц и хватало. Терпеть ненавижу, как бабы начинают руководить. А теперь и вовсе, на чужой крови живу.

-  Пошто? - испугался Матвей.

-  Своя вся истекла, мне немецкую лили, сам на каждом флаконе видел: фамилия Донор написана. Так что не до женитьбы, хоть бы до лета дотянуть.

-  Ох, и болтун ты, Макся, каким был, таким и остался, - вздохнула мать.



Исполнительницей от сельсовета прибежала невысокая молоденькая женщина, вошла в избу, поздоровалась, насухо вытерла влажные от осенней слякоти калоши на валенках.

-  Ты Максим Онисимов будешь? Распишись вот в извещении, что завтра явиться в район на комиссию.

Максим расписался коряво.

-  А на чем являться?

-  Подвода пойдет, вас тут с десяток изувеченных.

-  На вожжах не ты ли сидеть будешь?

-  Нет, - хохотнула женщина. - Иван Кириков, он хоть и безрукий, но с такой командой управится.

-  Чья она, мама? Вроде как не афонская?

-  С Горы приехала, замуж туда выходила, да мужика убили, вернулась с двумя ребятишками.

-  А пошто к нам, родня тут какая?

- Седьмая вода на киселе. Бьется бабенка, отец родной где-то в Поречье погуливат, всю войну просидел в каталашке, теперь вроде завхозом в больнице, так сказывают. А ты не глаз ли положил?

Максим стушевался:

-  Да так, хорошая бабенка, веселая.

Мать в кути забрякала ухватами:

-  Ты с ума не сойди, у ей двое, ты будешь третий, тоже дите, только что под себя не ходишь. Вот веселуха-то будет!

-  Ладно, собери мне что в дорогу.

Рано утром у колхозного правления собрались все инвалиды, которым следовало явиться в районную больницу. Курили, подсмеивали друг над другом.

-  Григорья с Эмилем в передок посадим, у их обех ног нету, Максю с Васькой Макаровым по бокам, посередке Ванька Киричонок. - Ему непременно надо посередке, потому как вздремнет со хмеля и под фургончик свалится, тогда и ноги может лишиться дополнительно.

-  Ты меня не трожь! - витийствовал Кириков, маленький шустрый мужичек без левой руки, но ловко запрягавший пару лошадей. - А то ведь я могу и поперед из района рвануть, вот тут поползете до дому, как фриц из Сталинградского капкана.

Ванька руки лишился под Сталинградом, в деревне уже обжился, после признания Сталинградской битвы поворотным сражением во всей войне он особенно оживился, будто сам лично замыкал кольцо и брал фельдмаршалов в плен. Бывший хороший тракторист, отлученный от любимой «колесянки», он долго привыкал к лошадям, смирился, но стал попивать. В деревне, где выпивали только по случаю, мужик навеселе среди недели скоро стал посмешищем, за ним, тридцатилетним, крепко привязалось обращение и старого и малого: Ванька Кирик, Киричонок. Деревня, у неё свои законы.

Комиссия в районной больнице с участием офицера военкомата, щеголя-капитана, проходила быстро. Максим только кивал в ответ на самые простые вопросы, но когда пожилая женщина из собеса спросила, где он работает, Максим растерялся:

-  Был в колхозе, пока нет работы. Да я и на ногах-то плохо стою.

-  На ноге, - уточнил хирург, - вторая нога у вас почти в порядке.

-  На ней отсутствует икряная мышца, - приподняла очки терапевт.

-  Ну, не совсем, - возразил хирург. И Максиму: - Ну-ка, пройдитесь.

Максим тяжело встал с табуретки, установил на крашеном полу деревяшку и сделал несколько шагов без костыля. Пересилив боль, он улыбнулся:

-  Вот, помаленьку хожу.

-  Можно дать третью группу, - повернувшись в их сторону, произнес офицер военкомата, до этого лепетавший с медсестрой регистрации.

-  Он нетрудоспособен, Роман Дмитриевич, я за вторую.

-  Нетрудоспособен, а, по моим сведениям, жениться собрался.

Максим хохотнул:

-  Так оно, товарищ капитан, что для женитьбы необходимо, немец мне милостиво оставил, спасибо ему.

-  Награды есть? - спросил капитан.

-  Медалёшки, - равнодушно ответил Максим.

-  Надо было воевать лучше, были бы ордена, — посоветовал капитан.

- Вот ты точно роты водил в рукопашную атаку! - резко выпалил Максим. - А я на продскладе винной бочкой себе ногу отдавил! Да ежели бы я херово воевал, ты бы сейчас в хромовые сапожки не заглядывал, как в зеркальце, а у бюргера свиней пас!

-  Товарищ инвалид! Ведите себя! - капитан вскочил.

Максим продолжал сидеть, его била дрожь, пот залил глаза:

-  Я пока еще только калека, инвалидом вы меня признавать не хотите, потому что за это копейку платить надо.

Он встал и, тяжело припадая на деревяшку, вышел из кабинета, оставив на крашеном полу струйку яркой крови из лопнувшего шва на культе.

После обеда процедура закончилась, всем дали третью группу инвалидности, вторую только тем, у кого не было обеих ног. Но самое непонятное было в строгом наказе главного врача в апреле всем прибыть на перекомиссию.

-  Правда, мужики, чо до апреля изменится?

-  Какой ты бестолковый, Киричонок, и отец твой такой же был. - Максим уже успокоился и не мог упустить возможности подначить. - В апреле весна, все живое в рост прет, ты же знашь, что ни корову, ни бабу в это время не удержишь, щепа на щепу... Вот и возникли у советской власти опасения, что рука у тебя вырастет, а ты, сволочь подкулачная, сокроешь сей факт от любимого государства, и будешь продолжать огребать ежемесячно свои полторы сотни.

Василий Фёдорович, родственник и грамотный человек, шепнул Максиму:

-  Ты придержи язык, а то не посмотрят, что инвалид, подметут.

-  Зачем я им? Кормить задаром.

Василий засмеялся:

-  Ага, пельмени для тебя все комсоставом будут лепить. Да подведут к ближайшей стенке и шлепнут, а потом протоколом тройки оформят. Эх ты, фронтовичек!



В субботу, напарившись в бане, Максим помыл и выскоблил ножом деревяшку, надел чистую рубаху и сказал матери:

-  Пойду к Ивану Лаврентьевичу в карты поиграть.

А сам мимо Иванова дома подался в другую сторону, где жила Мария Горлова с ребятишками. Осторожно с мужиками поговорил, не хаживает ли к ней кто - сказали, что нет, не хаживает. Подошел к избенке, выдернул верхнюю жердинку в воротцах, через нижнюю с трудом переволок деревяшку, лампа в простенке горит, но дверь уже заперта. Неловко погремел щеколдой, из избы кто-то вышел.

-  Хозяйка, открывай, а то ветер сёдни холодный.

-  Не открою, не признаю я.

-  Максим Онисимов, извещение ты мне приносила.

-  Ну, дак я тебе его отдала. Какой спрос?

-  Беда с бабой! К тебе я пришел, пусти хоть на минуту, култышку перевяжу, а то не дойти до дома.

Крючок сбрякал, отпустив дверь. Максим следом за хозяйкой вошел в избу. Чистенько прибрано, хоть и бедно. Русская печка в треть избы, стол, три табуретки, койка. С полатей свесились две стриженые головы, Володька и Генка, он уже знал их имена. В избушке этой раньше жили Заварухины, Максим тут бывал. Мария прошла в кутний угол, села на залавочек.

-  Бери табуретку, переобувайся.

Максим снял деревяшку, перемотнул портянку, крови не было. Отложил протез в сторону.

-  Посижу маленько. Ты пореченская родом?

-  Там родилась, потом здесь в няньках жила, на семнадцатом году вышла за парня из Маслянской МТС, он тут хлеб молотил. Вот родили двоих, его забрали и под Сталинградом убили, деваться некуда, подалась к своим, хоть и не большая родня, но не бросили. Живу вот.

-  В колхозе робишь?

-  В колхозе.

-  Тяжело одной-то?

Она вздохнула:

-  Всем тяжело теперь. Тебе вот тоже не сладко.

-  Да я привыкну, мозоли набью, и тогда хоть бегом.

Оба молчали, ребятишки на полатях тихонько посапывали.

-  Мария, давай сойдемся с тобой. Я работать начну, пенсию вот назначили, полегче будет.

-  Нет, на двоих детей никто ко мне не пойдет, и ты тоже так, баловство одно. Не стоит на разговоры.

Максим приобиделся:

-  Отчего это вдруг баловство? Мне тридцать пять, куда еще? Хватит, набаловался.

-  Сгоряча это ты, Максим, посмотри, сколько девок осталось без женихов, а вдов молоденьких, бездетных! Своих народишь, зачем тебе чужие, ну, ты сам подумай!

-  А мы с тобой разве не родим? - осмелел Максим. - Выправится жизнь, и дети вырастут. Другое дело, если брезгуешь, не подхожу тебе, так и скажи.

-  Господи! - Мария заплакала. - Я пять лет уж мужского разговора душевного не слышала. Не тревожь ты меня, Богом прошу. Иди домой, дай мне срок подумать.

Максим озаботился:

-  Ты, если обо мне справки наводить, то не теряй время, я тебе сам во всем признаюсь. Зло не употребляю, табак курю, приматериваюсь, вредным бываю. Хуже уже никто не скажет.

-  Иди до завтра, я хоть ребятишкам все обскажу, большие ведь. У тебя нигде нет нагулянных?

-  Да не было до войны, и сейчас вроде похожих не встречал. - Он пристегнул деревяшку, надернул фуфайку, тяжело встал.

-  Иди, я посвечу в сенках, там одна плаха скачет.

-  Переберу пол, это я в первый же день.

У самых воротец Мария спросила:

-  Максим, а ведь ты на меня сразу посмотрел, когда и с исполнительным к вам прибежала, правда?

-  Как есть, правда. Я и матери сказал.

-  Ладно, мне утре вставать рано, иди тихонько.



Мать не одобряла решение Максима перейти к Марии, да и Матвей пытался вмешаться, в основном напирая на ребятишек. Большие уже, семь и девять, с такими и здоровый мужик горя хватит. Максим отмалчивался, собрал в армейский вещмешок кальсоны, рубахи, гимнастерку. Поздним ноябрьским вечером ушел в избушку Марии.

Когда ребятишки на полатях успокоились, она ушла за занавеску в кутний угол:

-  Ложись, я потом лампу погашу.

Ночь высвечивала худую фигуру незнакомого мужчины. Она присела перед койкой.

-  Ты культи моей бояться не будешь?

-  Привыкну. Мне к стенке или с краю?

-  Ложись к стене.

Он неловко, неумело обнял ее открытые плечи. Кто-то из ребятишек заворочался и забормотал на полатях. Они испуганно притихли, Мария тихонько шептала ему в ухо:

-  Пускай они улягутся, а ты обними меня крепко, чтоб дух захватило.

В ноябре ночи долгие, да ребятишкам вставать в школу. Поочередно спрыгнув с полатей и сбегав на улицу, они наскоро умылись под рукомойником. Максим лежал на койке, Мария уже сварила пластянку, жиденький суп с картошкой, нарезанной пластиками, положила с обеих сторон стола по куску хлеба.

Генка первым подошел к Максиму:

-  Мне тебя тятей звать или папкой?

Максим стушевался:

-  Мать, как лучше?

-  Ты отец, ты и решай, - строго ответила Мария.

-  Зови папкой. Я своего тятей звал, тоже ничего.

-  И я буду папкой тоже, - добавил Володя.

-  Ешьте и в школу, - скомандовала мать.

Проводив детей, она села на койку и обняла Максима.

-  Я седни с работы отпросилась, если не передумал, сходим в сельсовет.

- Мне и передумать-то некогда было. Успеем еще, день большой, ложись ко мне.

В тот же день в сельском совете их записали мужем и женой. Деревня дня два обсуждала новость, пока не случилась какая-то другая.



                                                                                             2009 год




Братовья




Когда Максиму сказали, что родной брат его Матвей Павлович сильно занемог и даже может помереть, он опешил, с мысли сбился: ведь вчера еще сидели на бревнышках у дома и вспоминали молодость, Матвей даже через чур веселый был, все над Максимом шпакурил, выводил из себя.

-  Скажи, Макся, ты с Нюркой Маленькой спал?

-  Ак нюшь! И с Нюркой спал, и с сестрой ее Марфой.

-  А когда? Ну-ка, вспомни, в каком году это было?

Максим занервничал, он не любил, когда его подначивали:

-  «В каком году!». Да я разве всех упомню. Ну, до войны.

-  Врешь. Я в войну к ей похаживал, интересовался про тебя, она отперлась, говорит, и рядом не сидел.

Максим опять психанул:

-  Твою мать! Да я ее как сейчас помню, я же азартный был до фронта, а она тюхтя, гундит - нихрена не понять. И пониже пупка у нее большая бородавка, ты себе ничего не натер?

Мужики хохотали, поддерживая Максима, его доводы оказались основательными, Матвей как-то про бородавку не вспомнил.

И вот на тебе, лежит без памяти, баба говорит, ночью забухтел не понять чего, вскрикнул и кинулся с кровати, прямо на пол упал, пена со рта. Сбегали за медичкой, она уколов наставила, утром машину директор совхоза дал, загрузили мужика, как мешок отходов, так без ума и повезли.

Максим сидел на тех же бревнышках, что и вчера, майское солнце согревало, он отстегнул деревяшку, которую носил вместо протеза, привезенного из Омска, уж больно тяжелый и неловкий делали ему протез. Максим через год ездил в Омск на примерку в протезную мастерскую только потому, что дорогу ему сельсовет оплачивал, а он к другу своему фронтовому заезжал, вспоминали, выпивали и плакали о молодости и друзьях. Протезов у него в казенке висело штук шесть, а носил самодельный, выстроганный из березы. С торца приколачивал кусок грубой резины, чтобы не скользить, деревяшка оставляла след что на снежной дороге, что на грунтовой, потому сынишка по заданию матери всегда легко его находил, если мать подозревала, что Максим где-то остаканился.

Они с Матвеем хоть и братовья, но не шибко роднились, Максим на восемь лет старше, до войны раза три женился, да все не впрок. Первую свадьбу сыграли по-настоящему, правда, без венчания, к тому времени церковь уже прикрыли, а попа отправили на Урал лес пилить, но отец Павел Михайлович благословил, невесту принял. Только Макся на первой же неделе заявил молодухе, что жить с ней не будет, мол, не рассчитывай, а сам на вечерки стал похаживать, после ужина, бывало, скажет:

-  Пойду к Ивану Лаврентьевичу в карты поиграть.

И утянется, до первых петухов прогостюет, потом явится. Отец как-то и встретил его:

-  Ты где, сукин ты сын, шлялся? У тебя жена или кто? И чтоб я больше не слышал, что она ночью зубами от горя скричигат! - Да и вытянул женатика широким сыромятным ремнем так, что рубаха к телу прикипела, Максим взревел, выскочила нянька Анна, старшая сестра, запричитала над кровью, а просеченную рубаху снять не может, пришлось самогонкой отмачивать, заодно и пострадавшему налила стаканчик.

Потом еще пытался обзавестись, да, видно, не судьба, одна сама ушла, другую проводил, так что на фронт холостячком отправился, это на четвертом-то десятке.

А Матвей дома остался, хотя его год призвали сразу: болезнь у него приключилась какая-то, не то ноги отнимались, не то мочился неудержимо, Макся так и не понял, когда вернулся из Саратовского госпиталя без ноги уже после победы. Матвей жил самостоятельно семьей, работал в колхозе на завидной должности объездчика, соблюдал колхозную собственность, чтобы мужик где лишний прокос для свой коровки не сделал, чтобы баба колосков в подоле с поля не принесла, чтобы ребятишки не мяли хлеба, когда бродили по первым от деревни лескам в поисках сорочьих гнезд, саранок и пучек.

Максиму определили третью группу инвалидности, она называлась рабочей, потому зимой он ходил за овечками, а с весны до глубокой осени ночами сторожил оставленную в поле колхозную технику, чтобы кто не побаловался. При нем была лошадка с ходочком, как и у брательника, но с братом совет не брал, а когда мать померла, и вовсе чужими стали.

За Максимом закрепилось прозвище «Родной», в деревне редко кто без клички живет, Максим тоже остер на язык, многих наградил кликухами, да и сам не избежал. Макся свое прозвище не любил, обидное оно, оскорбительное, пошло от частушки, которую кто-то во злобе сочинил: «На горе стоит осина...», дальше такая гадость, про холстяную рубаху: «Он в рубахе холстяной», и заканчиватся ехидно: «Помогай, Максим родной!». Частушку пели, Максим иногда с юмором воспринимал, а однажды братец исполнил, едва его отобрали, за горло ухватил с обиды, мог и не упустить.

Вот Пашку Лукина он перекрестил, прилипла кличка, как новое имя. Дело было в выборы, выбора, как в деревне говорят, большой праздник, в клубе торговля сладостями и колбасой, к тому времени стали уже пиво бочковое завозить, вовсе колготня. Кто «отдал свой голос», отоваривались в очередь и садились в зале на скамейки вдоль стен, встречали входящих, обсуждали. На стенах портреты висят, члены и кандидаты, Ворошилов тоже, из-за медалей лица не видать. Пришел голосовать и Павел Лукин, механизатор, росточком мал, а до работы жадный, когда целину осваивали, месяцами в тракторе жил, все пахал, дали ему за это аж две медали, одну «За освоение», другую «За доблесть». Паша на выбора явился в пиджаке с медалями, да еще значки ГТО и ДОСААФ нацепил. Макся тут же сидел, сказали, что толи концерт будет, толи комедию какую покажут. Когда Паша вошел в зал, Макся аж подскочил:

-  Ты гляди, ну чисто Ворошилов Пашка-то!

Все, с тех пор спроси Лукина, не каждый скажет, а Ворошилов - пожалуйста, это Пашка. Пашка не обижался, даже помогал Максиму крышу на избе дерном перекрыть. Давно это было. Максим тяжело вздохнул.

Вон Манаэль идет, с утренней разнарядки в конторе совхоза, инженер. Максим хоть и пострадал на фронте, но к немцам относился без обиды, и старый Яков Кауц, и школьный учитель безногий после трудармии Эмиль, и сосед Эммануил Григорьевич, по-уличному Манаэль, были почти товарищи, и по рюмке доводилось поднимать. Манаэля он сильно уважал, вот безграмотный совсем, а любую машину соберет и отрегулирует. Когда Максиму первую инвалидную мотоколяску дали, что-то случилось, скорости перестали включаться. Манаэль велел прикатить к мастерской поломку, а вечером на ней приехал, едва не раздавив, потому что весу в нем было не меньше восьми пудов, и показал Максиму, что вот этим рычагом надо включать и выключать, а скоростей сколь вперед, столь и назад. Смех, конечно, но Максим помнил.

- Доброе здоровье, Максим Павлович!

-  Здорово, Манаэль Григорьевич!

-  Что с братом случилось?

- Не знаю. Пал с кровати и память отлетела. Не оттого, что пал, наверно, как думашь?

-  Да уж не от того, понятно. Поедешь проведовать?

- Позжа, потом, дай оклематься, а сейчас лежит, как чурка, кого около его делать?

-  Макся, а если помрет?

-  Ну, стало быть, не жилец. Да нет, отойдет, не израненный, не изробленный, на добрых кормах всю жисть. Да и моложе меня на восемь годов, он даже до пенсии не дожил.

Эмануил Григорьевич присел на бревно:

-  Максим Павлович, а ты смерти боишься?

Максим хохотнул:

-  Я только увижу, что она по нашей улице идет, деревяшку надерну и на огороды, и лягой прямо на Голую Гриву, там спрячусь у тетки Апрасиньи.

-  С Геннадием помирились?

-  Не буду, и чтобы не рисовался в наших краях, а то пришибу.

-  Так обидно?

-  Ак нюшь, какую статью подвел, засранец!

На Троицу, в престольный праздник, после поминок на кладбище собрались за столом у двоюродного брата Владимира Прокопьевича, совхозного бухгалтера, считай, все свои: Максим, Матвей, Иван Лаврентьевич, Паша Менделев, все с бабами, и Генка, он с Валентиной, сестрой покойной жены Максима, живет, тоже тут. Генка не ловкий парень, по пьянке всякую чушь несет, и вот после третьего стакана стал он разоблачать Максима, что ногу ему не в бою оторвало, а пробило шальной пулей, потому что он ее из окопа высунул, воевать не хотел. Можно было и пропустить, а Максим помушнел, схватил граненый стакан со стола и метнул в Генку. Тот увернулся, это его и спасло, стакан попал в простенок и рассыпался в мелкую крошку. Максим еще что-то сгрёб, но на руке повисли, потом его вытолкали и увели домой.

-  Да я на собственной крови примерз к кузову, в полуторку меня забросили после ранения, а там бой, не до меня, а как бой ушел, и все, пропадай. Ладно, что похоронная команда проходила, постонал, двое вернулись, видят, что кровь льдом взялась, один другому говорит: «Оставь его, все равно пропадет». А второй совестливый оказался: «Нельзя», - говорит. - «Седни я брошу, завтре меня кинут». И тащили меня километра два.

Эмануил встал:

-  Пойду позавтракаю, и в поле, пшеницу начинаем сеять.

С Матвеем они еще один раз сцепились, из-за травы, Максим каждое утро, возвращаясь с дежурства, подкашивал свежей травы как бы для лошади, но получалась пара хороших навильников, и корове хватало, и теленку. Вот с этой поклажей и остановил Максима колхозный объездчик и учетчик Матвей Павлович:

-  Ты, Макея, дуру не гони, каженный день возишь по центнеру, на всю зиму запас. Это все, - он указал на траву в телеге, - выбросишь телятам на базе, я прослежу.

Максим аж подскочил:

-  А вот это ты не видел?! - Он выбросил вперед мослатый кукиш. - Ишь, угодник колхозный, начальству двойной тракторной тягой опять по зароду разнотравья отпустишь, а мне свою скотину шумихой да осокой кормить? Хрен тебе, и твоим телятам, все равно они задрищутся.

Матвей метался верхом на кауром мерине, наровя выдернуть Максима из телеги, потом соскочил с лошади и они сцепились. Максим поцарапал брату лицо, Матвей несколько раз ударил брательника кнутом. Максим отбивался сидя, крыл матом:

-  Бей, твою мать, бей на убой, что фашисты не добили. Ты всю войну в бутылочку ссал, дак я тебя сейчас кровью умою.

Матвей вовремя одумался, вскочил на коня, отъехал в сторону:

-  Максим, не лезь на рожон, сгрузи, как сказал, а нет - посажу.

-  За два навильника?

-  Колхозная трава. Посажу, есть такой закон.

Максим согласно кивнул:

-  У вас на всякого человека статья найдется, это известно. А траву привезу домой, и не вздумай, брательник, с понятыми придти, литовкой всех перережу, во мне кровь чужая, так что за себя не отвечаю.

Матвей невпопад спросил:

-  С чего это у тебя кровь чужая?

-  А в госпитале мне лили, видно, трофейная, на каждом флаконе фамилия «Донор» написана. Ты бы побоялся меня.

На том разошлись, но Матвей все же написал жалобу, бригадир Иван Моряк приезжал, посмотрел, пожалел Максима:

-  Матвей в партию вступил, слыхал? Хочет жить по правде. Ты его не зли, времена хоть и переменились, но можешь сбрякать за разбазаривание общественной собственности.

- Да поди не посадят меня, Иван Васильевич, я же калека, робить не могу, даром кормить будут.

-  Ага, пельменей для тебя начальник лагеря будет лепить. Послушай меня, уймись.

Максим унялся, но с братом долго не разговаривал, до беды. После войны он женился, взял молодую бабенку с двумя ребятишками, все его отговаривали: зачем тебе такая обуза, вон сколько девок без женихов, сколько вдов одиноких, бери - не хочу. А он стал к Марии похаживать, и сам удивлялся: все глянется, и в избушке порядочек, и работящая в колхозе, и с виду хоть и невелика ростом, но ладная. Сошлись, в сельсовете оформились, парнишку она родила, но только десять годков и пожили, свернула ее нехорошая болезнь, вьюжным мартовским днем свезли на кладбище. Матвей сам пришел, помогал гроб делать и могилу долбить. Без слов помирились, горе сводит.

Опять Максим начал перебирать, за два года не пятерых ли баб приводил, только ничего не получалось, отвозил обратно. Потом присоветовали ему в соседней деревне бабочку, бездетная, покладистая. Съездил, ее с сестрой на смотрины привез, сговорились. Парнишка всех мамами звал, а тут не может себя перебороть, месяца три, наверно, мучился, пока назвал. Потом легче пошло, привязался к женщине и она к нему, своих-то никогда не было. Через год загулял Максим, приехала какая-то краля, а он быка в Заготскот сдал, деньжонки есть, три ночи дома не ночевал. Сынок явился в ту избу и сказал, что уходит он вместе с мамой в ее деревню. Максим заплакал и пришел домой, с тех пор жили более-менее...

Опять про Матвея думка, какая семья была, отец Павел Михайлович, старший брат Никита, нянька Анна, мама Зоя Степановна, да они двое. Бывало, до колхозов, любую работу ломали, отец никому не давал покоя и сам стоя спал. Сенов ставили по стогу на голову, а коров держали восемь, лошадей тоже восемь, все с приплодом, овечек никто не считал. Зато зимой благодать, глызы почистил в загоне, сена напихал в кормушки, на Гавняшку коров с молодняком проводил на водопой, взрослых лошадей в поводу сводил, молодых опасно отпускать, в бочке воду привозили - и свободен. Бабы шерсть теребят, прядут или вяжут что, а мужики с осени сено возят, по теплу к посевной готовятся.

Макся и восстание помнит против советской власти, когда коммунистов и сочувствующих на пешни надевали, а потом восставших мужиков расстреливали и ссылали навечно. И как Колчак шел, тоже помнит, у них в дому двое офицеров стояли, одному новые сапоги хромовые сшили, он их на стенку повесил, Максим налюбоваться не мог. Когда красные пошли, офицеры на коней и на край деревни, к церкви, Максим думал: ну, все, отступят белые, а сапоги ему достанутся. Нет, взмокший офицер успел заскочить и сорвать со стенки хромочи. Максим таких никогда не нашивал.

Когда красные пришли, вечером подъехал верхом солдат, кричит:

-  Хозяйка, молочка криночку не продашь?

Мать сунула Максимке маленького Матвейку, вынесла большую кринку свежего молока. Солдат деньги дает, а она отказывается.

-  Деньги примите, - сказал солдатик, как учили, - и запомните, что советская власть даром у народа ничего не берет.

Максим хмыкнул, он того солдатика всю жизнь вспоминал, и когда налогами обложили, и когда в колхоз загоняли, и как пенсию ему назначили за отрезанную ногу, что только и можно было один сапог купить на оставшуюся.

После коллективизации хозяйство упало, от высылки Савелий Степанович, материн брат, спас, он в активе был и первым председателем в колхозе. Война потом подмела всё: отец умер, нянька Анна тоже, Никиту убили, Максим калека, один Матвей был матери на радость. Дом срубил хороший, ребятишек нарожал, мать почитал, не то, что Максим, она ему женитьбы на вдове с сиротами забыть не могла.

Он сидел на бревнышке и прутиком чертил на песке, редкие люди проходили мимо, тихонько здоровались, непривычно тихо им отвечал, без прибауток, без усмешек обычных. Больно и тоскливо было на душе, он почувствовал одиночество, вот двое их от всей породы осталось на свете, а понятия, что одна кровь, так и не усвоили. Нет, надо поехать к Матвею, надо, братовья ведь.

Иван Моряк остановил свои дрожки посреди дороги:

- Максим, убрался Матвей Павлович, только что позвонили из больницы. Я поеду в столярку гроб закажу, а ты дойди до его бабы, скажи, пусть одежу готовят.

Максим дотянулся до деревяшки и долго приспосабливал ремень, глаза застило, слезы катились прямо на рубаху, он неумело стряхивал их, неожиданно подумав, что не плакал очень и очень давно.

                                                                                      2009 год






Нюхач




-  Ленка-то Безбородихина опять аборт сделала. - Михаил Прохорович бросил на стол пучок свежего зеленого лука, только что с грядки, ходил по заданию супруги Галины Ивановны, ей надо для заправки супчика на завтрак.

-  С чего ты взял? Доболташь вот языком, привяжут, присудят моральный убыток, дак будешь знать. - Галина Ивановна толкнула на газовую плиту сковородку с добрым куском топленого сала и принялась крошить лук.

-  Я что, слепой, что ли? Глянь в окошко, вон сидит на бревнышке, нахохлилась. - Михаил Прохорович протиснулся за стол, пожевал перышко лука.

-  С чегой-то она нахохлилась бы? - Галина Ивановна все-таки откинула занавеску. — Ну, сидит и сидит. Да и не хаживал к ней никто будто. Болташь, что и сам не знашь.

Михаил Прохорович спорить не стал, ему все равно, что там творится с соседкой Ленкой. Девка она молодая, в прошлом годе школу окончила, да не всю, а только сколько-то классов, последний звонок отпраздновали, и пропала Ленка, не появилась дома. Мать ее Евдинья Безбородихина не хлопотала и в милицию не ездила, потому что какая-то Ленкина подружка приезжала из райцентра и сказала ей, что Ленка по большой любви уехала с дальнебойщиком, познакомилась, пока автобус у поста ГАИ ждали в свою маленькую деревеньку Чесночки. С месяц, наверно, путешествовала Ленка, вернулась ночью, сильный скандал был в домишке, только Безбородиха ничего не могла сделать, Ленка так ей и сказала: «Не твое, мамаша, дело...». Никто, конечно, таких слов не слышал, это Михаил Прохорович потом так емко выразился, но сплетки по деревне гуляли не славные, к тому же ближе к осени слегла Ленка в больницу на одну ночь. Это потом дочь Татьяна сказала, она на «скорой» ездит медсестрой, два раза в неделю посещает родителей с мужем на «москвиче» за каким-нибудь пропитанием. Михаил Прохорович вроде никому не сказывал про новость, но деревня все равно узнала, зашептались и захихикали. Евдинья тогда крепко возмутилась, стращала, что в суд подаст, если кто про ее Ленку нехорошее брякнет, так и расценила, что самоходную косилку купит на высуженные деньги да прицепные грабли к ней, ей как раз в хозяйстве только граблей и не хватало. Михаил Прохорович даже смеяться не стал над ее глупостью, сказал только, что он человек, довольно подержанный, но, как мужик все-таки, за потасканное Ленкино достоинство и простых деревянных грабельцев не дал бы. Евдинье эти слова передали, и она не раз кричала через дорогу, что выведет этого пустобреха на чистую воду.

И с супругой своей Михаил Прохорович вчера рассорился основательно. Он в прошлой жизни, то есть, при социализме, когда в совхозе работал, плотником был, даже столяром, в мастерской оконные рамы вязал и филенчатые двери сколачивал, инструмент разный заставлял прораба выписывать, специалистом был знатным, для районных начальников заказы исполнял.

Званием плотника и столяра Михаил Прохорович дорожил, над людьми, считающими это рукомесло простым и пустячным, откровенно издевался, часто повторял нехитрую притчу: «Пришли к хозяину два мужика плотницкое дело исполнять наниматься, тот и спрашивает: «А что вы, ребята, можете?» «Да все!» - отвечают. «А конкретно - что?», - не унимался хозяин. «Можем жерди хомячить и столбы хорохорить». «Добре. А лестницу, к примеру, можете сколотить?». Тут мужики и упали духом: «Вот что не могём, то не могём!». Немудреная история, но помогала Михаилу Прохоровичу отстаивать высоту профессии.

А как на пенсию вышел, в избушке на ограде верстачок организовал, пилил и строгал, но все впустую, так заготовки годами и лежали на стеллажах. Супруга его не выносила эти занятия, ворчала и грозилась подпалить всю мастерскую, от которой никакого толку нет. Михаил Прохорович понимал бесполезность своих занятий, но душа не лежала работать на заказ, вот попилил-построгал - на душе полегчало, он и доволен, а баба поскрипит и тут же сядет, он на это внимания не обращал. Но вчера она его вывела из терпения.

Михаил Прохорович у верстачка прикидывал, как ему красиво обстрогать брусок и превратить его в восьмигранник, больно хотелось увидеть такую вещицу, примерить, как она смотрелась бы ножкой стула или стоячком в серванте. Хорошо бы смотрелась, если пустить по ребрам граней неглубокие насечки да густо проолифить дерево, предварительно отшлифовав и высушив. Он вздрогнул даже от неожиданного резкого голоса жены.

- Вот скажи мне, Михаил, и сколько это будет продолжаться, и когда ты перестанешь прятаться в свою забегаловку? Ну, чисто ребенок, ей богу, крутит и вертит свои деревяшки! Вот выйди, посмотри, что добрые люди делают, пока ты в игрушки играшь! Иди, погляди!

Михаил Прохорович отложил брусок, нехотя вышел во двор. Галина Ивановна уже стояла у высокого тына, разделявшего их и соседский огороды, и кивала ему на огуречник Якова Андреевича. С Яшкой Кауцом они выросли вместе, его в первый год войны родители привезли с Волги, Яшка - немец, и война с немцами, потому его не любили и частенько бивали ровесники, а Мишкина мама, всякий раз отмывая Яшкины ссадины и примачивая синяки, плакала: «Мишка, пусть рука у тебя отсохнет, если поднимешь ее на немчиков. За что же вы их так, они ведь ни в чем не виноваты!». «Мама, дак не я бью, а ребятишки». Потом их стали бить вместе.

Михаил Прохорович глянул через тын, оценил объект и повернулся уходить, Галина Ивановна догнала его вопросом:

-  Ты видел?

-  Видел, ну и что?

-  А то, что теплицу изладил Кауц.

-  И что из того?

-  Вот бестолковый! А то, что среди лета будут красные помидоры вкушать. Это же теплица!

Михаил Прохорович терпеливо выслушал и лениво спросил:

-  Ты меня-то зачем от дела оторвала?

Галина Ивановна возмутилась:

-  Подумать только! От дела я его оторвала! Он на дощечку любовался, а я его оторвала. Позвала тебя, чтобы ты такую же теплицу изладил, как и Кауц.

Михаил Прохорович помолчал, потом ответил:

-  На вас с Яшкой удержу нет. Ему завтра в голову взбредет Байконур в огороде организовать, ты и меня обяжешь ракеты выстругивать? А насчет красных помидоров вы оба с Яшкой ошиблись. Запомни: ты живешь в стране вечно зеленых помидор, и что бы там Яшка не строил, помидоры наши будут вызревать в старых пимах на полатях. Все, про Байконур больше ни слова.

Галина Ивановна сильно на него обиделась и весь вечер не разговаривала, утром подняла с постели и отправила на огород за луком.

В дочке своей единственной Михаил Прохорович души не чаял, никого у него не было больше, потому сильно за нее переживал. Замуж вышла она по глупости, так считал, привезла еще из медучилища прыщеватого верзилу, сына с ним нажили, муженек ни с того, ни с сего силу стал набирать, власти потребовал, до того дошел, что однажды заявил тестю, что тот плохо о дочери заботится. Так и сказал, что вы теперь уже старые и вам ничего не надо, стало быть, всю пенсию надо отдавать дочери, ну, ему, стало быть, так надо понимать. Михаил Прохорович не сильно удивился наглости, к тому все шло последнее время, он встал над столом (в застолье дело было) и поднес к самому носу зятя здоровенную фигу. Тем она была убедительна, что еще в молодые неосторожные годы рассек начинающий плотник большой палец, тот расшаперился, заматерел, и теперь, просунутый между своими собратьями, был вызывающе безобразен.

Танюха была девчонка толковая, в школе на пятерки училась, все детство кукол лечила, потом вечерами в райцентр ездила, санитаркой работала в больнице. Зарплату ей не платили, но домой привозили на машине «скорой помощи», она гордилась. Михаил Прохорович губу раскатил, что дочка врачом станет, их с матерью в старости поддерживать будет, но времена изменились, в институт поступить невозможно, дали на район три места - сынок главного врача и еще кто-то из деток при руководстве возжелали, им дали бумаги, а с Танькой и разговаривать не захотели. Так она оказалась в училище, теперь вот ездит на «скорой», уколы ставит да упреки выслушивает, что нужных ампул нету.

Крадчи от супруги Михаил Прохорович предлагал дочери отправить обратно в город своего долговязого, видел он, что Артур, сын Якова Андреевича, всегда у забора торчит, когда Татьяна приезжает, раз даже намекнул ему насчет этого, и парень признался, что жалеет, не сразу заметил соседку, все мелкой считал. «А как бы она свободной была?». «Сразу бы в ноги пал». «А дите?». «Ребенка я уж сейчас люблю». Вот и подивись на жизнь, а парень он славный, трезвый и работящий, на «камазе» арендованном грузы по России возит, при деньгах. И аккуратный, всегда чистенький, одно слово - немец. Сказал ей об этом и открылся так же, что давно заметил: не особо дочь чтит своего муженька. Татьяна от такого предложения всплакнула только, да еще сказала, что нюхач папаня, ничего от него не скроется. На том и остановились.

К вечеру того же дня приехала Татьяна, муженек так и остался в машине, внук к деду в мастерскую забрался. И тут слышно было, что супруга призвала дочь в союзники:

-  Танька, внуши отцу, чтобы он языком не блавостил, ей богу, доведет до беды! Про Ленку утрось сказанул, что опять аборт сделала. Дак ладно - дома, он и на людях может брякнуть, вот пойдет корову встречать и не вернется, на суд выловят.

Татьяна хохотнула:

-  Ну, папаня, нюхач старый! Мама, только ты никому не говори, Ленка в самом деле вчера в больнице ночевала. Только ты никому не говори. Нехорошо это...

                                                                                          2009 год






Дядя Федя, тетя Таня




На новом месте назначения дали мне с семьей квартирку скромную, можно даже сказать - бедненькую дали квартирку: домик на две комнаты в отдаленном, почти деревенском уголке районного центра. Сказали, что временно. Домик до нас пустовал, потому заехали сразу, сгрузив свой невзрачный скарб на узенькой ограде: жена решила побелить стены и покрасить пола.

Я отворил покосившуюся калитку огорода и ступил на зеленый ковер сорной травы: без хозяина и дом, и огород сирота. Зато соседний участок вызывающе выглядел: буйный картофель достигал высоты изгороди, на меже распластались зеленые с прожилками листы, а сами тыквы частью свалились с межи и мирно покоились прямо на земле, частью свисали с жердей изгороди на толстых жилах ботвы. Три ряда помидоров тоже не отстали в росте, а плоды терялись в листве и только изредка высовывались зелеными пупырышками. Но краше всего выглядели две высокие огуречные гряды, такие в наших краях складывают из скопившегося за зиму навоза, с наступлением тепла он начинает согреваться и подпитывает спасительным теплом слабенькие стебельки огуречной рассады. Гряды пропрели и осели за лето, но и сейчас, в середине июля, выглядели внушительно. По покатым бокам их сползали крупные огурцы, начинающие желтеть. Огромные шляпы подсолнухов у дальней межи грустно опустили головы и ждали созревания, веселые воробьи, как акробаты, свисали с полей шляп и ловко воровали из ячеек еще молочные семечки. Все было зелено и радостно.

С соседями своими я познакомился в тот же вечер, потому что надо было заносить в дом громоздкие вещи, и тут без помощников не обойтись. В ограде встретила пожилая женщина, довольно небрежно одетая: грязный халат, в каких обычно работают уборщицы в учреждениях, был заношен до крайности и неуклюже топорщился, столь же несвежая косынка повязана на бок, отчего хозяйка казалась забиякой, на ногах рваные опорки резиновых сапог. Она несла подойник с парным молоком, его белизна нелепо смотрелась на фоне затрапезной доярки. Поздоровался, объяснил, что сосед, спросил, есть ли в доме мужчина, нужна помощь.

- Муж ваш дома?

-  Муж - объелся груш. Дома, где ж ему быть? Федя - брат медведя! Иди сюда!

Из дверей рубленых сеней, у нас их называют сенками, вышел крепкий кряжистый мужичек, сразу подал мне руку:

-  Вижу, что новоселы. Пошли, подмогну.

Мы управились довольно быстро, за это время я узнал, что жену его зовут Татьяна Аверьяновна, сам он приезжий, сошлись три года назад.

-  Ты ее бабкой Таней зови, она любит. Да и на пенсии, все равно бабушка.

Бабка Таня просунулась в открытое окно:

-  Айдате к нам ужинать, хозяйка когда еще наготовит.

На столе большая сковорода жареной картошки, нарезаны уже знакомые мне огурцы, молоко в банке и чайник. Чайник оказался с сюрпризом, бабка Таня ловко налила всем по стакану мутноватой бражки и провозгласила тост за новых соседей, чтобы нам в дружбе жилось.

Дружить с бабкой Таней оказалось непросто, как только я выходил на крыльцо, она открывала окно и кричала:

-  Иди сюда, милай мой!

Если не смог отнекаться и заходил, бабка Таня наливала по стакану браги, мы выпивали, я заедал недобродившую еще жидкость огурцом или луковым пером. Отказываться было бесполезно, потому всячески избегал посещений. Федор это не одобрял:

-  Ты заходи, мне одному бабка не нальет, когда сама вдруг не потреблят.

Вечерами соседи носили ведрами воду из колонки на огород, щедро заливая все, что посажено в огороде. Похоже, бабку Таню не особенно интересовали результаты своей работы, а больше нравился процесс, но активность этих людей удивляла. Со временем примирился, что бабка Таня частенько пьяненькая, чем и Федор не всегда доволен. Он был хороший плотник, раньше гнул полозья для саней и конские дуги, потом спроса не стало, баловался всякой мелочью.

Прожили зиму. Весной по предложению соседей я натаскал вилами большую кучу навоза и сложил гряду, огурцы быстро пошли в рост, чему немало способствовала очень теплая погода. У соседского плетня высились две большие гряды, которые дед и бабка каждый вечер заливали водой из колонки. Скоро над грядами поднялась буйная зелень, и бабка Таня позвала меня:

-  Глянь, милинькай мой, не пойму, кто растет, только не огурцы, это уж точно. Я же, дорогой мой, агроном, курсы кончала, в эмтээсе робила. Глянь.

На грядах росли тыквы, точно такие жена посалила по краю картофельного огорода, но наши значительно отставали в росте, а эти на навозном тепле нежились.

Бабка Таня так и села на гряду:

-  Вот дура - в лес подула, голы веники ломать! В той коробочке у меня и тыквенные семена были, и огуречные. Тьфу ты, прости господи!

Встала, наклонилась ко мне:

-  Как садила - не помню, мы в тот день с дедом картошку сдали, обмыли. И вот, пожалуйста! Мичуринец хренов! Только ты никому не сказывай, засмеют.

Как-то вечером соседка окликнула меня через плетень:

-  Ты, миленькай мой, не отвезешь нас с дедом утричком на покос?

Я согласился. Утром загрузили в мой «уазик» грабли и вилы, сумку и ведерко. Дед Федор сел рядом и показывал дорогу, то и дело уточняя:

-  Сюда поверни... Вот тут направо... Тормозни, вон ямка.

Странно, но меня это штурманское поведение деда не раздражало, а веселило.

-  Сенов-то много надо ставить?

Бабка Таня оживилась:

-  Да дивненько, миленькай, дивно. Корова - жрать здорова, потом бычок, худ как сверчок, телочка нонешная, да овечки. Но - накосим, уж половину накосили, нынче бы собрать.

Дед указал на березовый колочек, куда надо подъехать. Пока разгружались, я зашел в лесок, ущипнул присохшую клубничку, пропустил между пальцами веточку костянки и порадовался терпкому кисленькому удовольствию. Пошел было дальше, но бабкин окрик остановил:

-  Милай, подь сюда скорей!

Бабка Таня стояла на коленях и, наклонившись, что-то бережно перебирала, любуясь и приговаривая:

-  Да миленькие вы мои, да хорошинькие, да в кого такие уродились-то!

Ненужные уже грабельцы лежали тут же, легонький валочек подсохшей травы откинут, а под ним на влажной подушке лесного покоса в рядочек выстроились маленькие крепкие груздочки. Я руками осторожненько отгребал подбыгавшую траву и сламывал фарфоровые груздочки. Вспомнился отец с его постоянным наказом «собирать грузди не больше свиной бирьки». И дед Федор присоединился к нашему пиршеству, скоро весь покос проползли и собрали два бабкиных платка.

-  Вези домой, пусть хозяйка вымочит и засолит, а мы начнем, уж ободняло.

Я только вернулся с работы, бабка Таня ждала у окна:

-  Забирай своих, и к нам, свежую картошку пробовать.

Наверно, это повелось с голодных лет, когда в крестьянском хозяйстве не только хлеба - картошки не хватало до нового урожая, потому свежую, молодую картошку ждали. Ее не копали, разворотив все гнездо, как делают осенью, гнездо аккуратно подкапывали, отец, помню, руками подрывал рыхлый чернозем, нащупывал самую крупную картофелину и осторожно отщипывал ее от корневища. Такую картошку варили в мундире или счищали тонкую кожурку тыльной стороной ножа.

Бабка Таня вывалила на блюдо чугунок картошки, сваренной на таганке в ограде, она припахивала дымком, кожура полопалась, разварившийся крахмал выпирал из разломов. Дед Федор налил по стакану браги:

-  Ну, робята, как говорят цыганы: «Картошка присхандыла, мокрым чаем припием, и пчалыгу традыём». Не спрашивай, переводов не знаю.

Я не стал пить, чтобы не портить праздник. Чуть остывшую картофелину разломил пополам, круто посолил и, обжигаясь, прикусывал, осторожно разминал языком во рту, глотая горячую и приятную кашицу.

Когда уходили, заметил в ведре, приготовленном для поросенка, пригоршню мелкой картошки. Точно, они не подкапывают.

-  А зачем? - Удивилась бабка Таня. - У нас ее без малого гектар. Вот копать начнем осенью - только шур да бар, огонь да вода! Успеть прибрать, а то хизнет.

Я понял, что пропасть может.

Мои друзья, приехав в гости, домишко мой забраковали, через неделю привезли две машины бруса: строй! Нанял троих мужиков, залили фундамент, выложили стены. Под стройку ушла часть огорода. Деньги быстро кончились, а осенью начальство предложило благоустроенную трехкомнатную квартиру с условием, что и домик, и стройку сдам властям. Надо было принимать решение. Вечером рассказал соседям.

-  Ну, и что ты надумал? - Бабка Таня была явно заинтригована.

-  Ума не дам. На будущее лето можно дом достроить, улочка у нас тихая, огород, ягодник, можно поросеночка держать. Все-таки на земле.

-  Правильно, милай ты мой! Ты погляди, красота-то какая! И тихо, и чисто, и соседи хорошие. Откажись, достраивай и обзаводись!

-  С другой стороны - благоустроенная квартира: за водой бегать не надо, дров не надо, туалет посреди квартиры. Никаких забот, пришел с работы, включил телевизор и на диван.

-  Правильно! Нахрена тебе грязь да мухота! Всю жизнь в говне копаться! То ли дело - открыл крантик - водичка, тавалет - только дерни за веревочку. Переходи, и не думай!

Дед Федор хохотал от души:

-  Ну, бабка, признавайся, ты за белых аль за красных? И куда теперь ему с твоим советом?

Через неделю я получил ордер и переехал в новый дом. Со стариками изредка общался, не переставая удивляться их оптимизму и жизнелюбию. Впрочем, они едва ли свою жизнь так понимали. Дед Федор умер первым, через месяц похоронили бабку Таню. Я жил уже в другом районе, приехал, постоял у могил с простыми деревянными крестами. Было светло и грустно.

                                                                          12-14 июля 2009 года






Как помирал Яков Васильевич




Ленька был последним дезертиром в семье, так строгий отец обозвал его в последний вечер, когда посидели за столом и вышли покурить на крылечко. Августовская ночь дышала запахами скошенных хлебов и засахарившейся на корню смородины с малиной в большом неухоженном саду за домом. Ягоду собирали, и большими кастрюлями на временной печке под сарайчиком мать варила всякую всячину, но год удался на садовые кустарнички, и ягода сыпалась прямо на землю к великой досаде отца, Якова Васильича.

- Где-нибудь люди бедствуют без сладкого, мясо разоставить нечем, а тут все под ноги. Несправедливо мир устроен.

-  Да вы уж перестроили было, да ничего не вышло, - ущипнул его кум Прокопий. - Под коммунизьм-то все сроки уходят, а каждому по потребности нету.

Отец не обижался, у них с кумом давний спор, да и не спор вовсе, а повод поговорить по серьезному вопросу, отец с войны партийный, а кум ему в оппозиции, правда, только кухонной, зная, что тобольский конвой шуток не любит, разбирались дома и тихонько.

-  Вот ты сам и ответил, почему не дошли до коммунизьма. Ты же не сказал, что надо каждому до невозможности работать, чтобы достигнуть, а начал с потребы. И кто тебе чего припас, если ты сам пролежал?

-  Где это я пролежал, интересно знать? - вяло возразил Прокопий. Три стопки самогонки расслабили его, он уж и не хотел связываться, да отступать неловко, подумает Яшка, что крыть нечем. - На работу хожу, как все, плотничаю. Чего еще надо? Сказали бы прорабу, как этот коммунизьм строить, мы бы его за сезон смаздрячили.

Отец сухо сплюнул, он всегда так реагировал на чью-то глупость, повернулся к Леньке:

-  Не передумал еще на производство ехать?

-  Нет, батя, не передумал.

-  Плохо тебе дома?

-  Батя, ну чего ты опять?

-  Ладно, будет об этом. Хлын ты, и дезертир, последний с фронта бежишь.

Ленька уехал в Тюмень, жил у товарища, работал на аккумуляторном заводе. После деревни было тошно, ненавидел очереди на остановках и толчею в автобусах, кругом все чужие, поздороваться не с кем. Платили хорошо, через полгода дали место в общежитии, вроде и в транспорте стало свободнее. Ленька писал домой письма и получал короткие записки от матери, что все нормально, только отец хмурый, «уж хоть бы загулял, а то и самогонку гнать перестал». Отца было жалко, Ленька вырос около него, летом с трактора не слазил, в кабине и спал в ночную смену. Когда подрос, стал подменять батю, бывало, смену и пропашет, а отец в это время дома работу сделает.

Два старших брата после школы тоже в тракторной бригаде работали, а из армии домой не вернулись. Один махнул на Север и сейчас роет траншеи под трубопроводы, второй подался в военное училище и служит как-то странно, в письмах совсем ничего, только жив-здоров. Фотокарточку прислал, отец разобрать не мог, толи он в форме, толи в нижнем белье, погон нет, значков нет, не воин, а бич после вытрезвителя. Три года они не бывали дома, мать перестала плакать, отец тоже назвал хлыном и того, и другого, правда, заочно.

После смены Ленька, перепрыгивая через тонкие лужицы на асфальте, зашел в пивнушку. Пиво тут было получше, чем в других местах, может, потому что молодая девчонка торговала, не научилась еще жидким чаем разводить или пенной шапкой прикрывать недолив. Она три кружки, как положено, пускала по кругу, одну отталкивая клиенту, вторую доливая, а третья ждала своей очереди, опадала пена, потом на долив. Такого Ленька и ребята больше нигде не встречали, хотя знакомый по пивной Виссарионыч кивал, мол правильно делает, так и положено. Виссарионычем он не был, это прозвище дали за усы, как у Сталина. Такое впечатление, что он не выходит из пивной, разу не помнит Ленька, чтобы Виссарионыч отсутствовал.

Ленька взял пару кружек и поискал место за стойкой. Виссарионыч перехватил взгляд, кивнул, Ленька прошел к нему.

-  У меня вобла есть, примыкай, - густо сказал Виссарионыч. - Любишь с воблой?

-  Откуда! - хмыкнул Ленька. - У нас только карась, с вяленым карасиком пиво хорошо идет.

-  Угости при случае. А пока соси воблу, деликатес.

Ленька помял во рту кусочек незнакомой рыбы, никакого удовольствия не испытал, но для уважения кивнул соседу, что хорошо.

-  Карася скоро не обещаю, отпуск только зимой, а батю неловко просить, чтобы выслал.

-  Он у тебя рыбак?

-  Нет, дядя Проня рыбак, а батя на меня злится, что уехал из дому.

Виссарионыч важно отхлебнул пива и блаженно зажмурился. Ленька тоже пивнул и закашлялся, не в то горло попало. Помолчали.

-  Отец-то старый?

-  Старый, к пол сотне.

Виссарионыч засмеялся:

-  Полета для мужика не возраст. Не отпускал?

-  Не то, чтобы... Не хотел. Нас трое, братовьев, а они с матерью вдвоем остались. Скучно, наверное.

- Скучно в кино бывает, а им тоскливо. Тоска, милый мой, самая опасная для человека болезнь. С тоски мрут.

В пивной тихонько гудели мужики, пьяных не было, кружки звенели, и Настенька, так звали буфетчицу, почти не закрывала кран, наполняя кружки. Ленька на нее заглядывался, но боялся, все- таки городская, с которой стороны к ней? Виссарионыч спросил:

-  Настена нравится тебе? Не темни, и мне нравится тоже, но я стар, а ты поактивней, посмелей. Настя! - крикнул он через весь павильон. - Свежую бочку открывать - меня позови!

-  Позову! - крикнула в ответ Настя.

-  Ты не спеши с пивом, пойдешь, поможешь ей, вот и познакомишься.

-  Да ладно, - безразлично сказал Ленька и покраснел.

Ждать пришлось долго, Ленька совсем было собрался уходить, да Виссарионыч придержал, а потом и Настенька крикнула.

-  Пошли! — скомандовал сосед и подхватил Леньку под мышки. - Мы тебе, Настена, вдвоем с другом поможем, друг у меня объявился.

-  Знаю такого, частенько заходит. Ты кроме пива ничем не балуешься?

-  Нет, что ты, Настена, он не балованный, сельский паренек, скромный.

-  Ага, дядя Виссарионыч, все они скромные, пока не стемнело.

-  Ты парня не смущай, он и так света не видит. Бери молоток, Леня, выбивай пробку.

Бочку вскрыли, она обдала ароматом свежего пива, жидкость метнулась было в отверстие, но Виссарионыч опытной рукой быстро заткнул его резьбовой пробкой насоса и провернул несколько раз.

-  Готово, Настена, торгуй!

-  Дядя Виссарионыч, по кружке за услуги.

-  Не откажусь, спасибо, дочка. - И, отвернувшись от Леньки: - А к Лёшке-то присмотрись, паренек ладный, да и ты ему глянешься.

Настя потянула Виссарионыча за воротник, дыхнула в ухо:

-  Пусть к закрытию подходит, к десяти, передай ему.

Ленька краснел и кивал головой, залпом выпил свежую кружку и побежал в общежитие. Помыться надо и приодеться, такая девчонка, и вроде как не зря присматривался.

На вахте ему молча сунули телеграмму. «Ленька, помираю, торопись, а то не захватишь. Отец». Он много раз перечитал две строки, вахтерша смотрела с сочувствием и молчала. Заскочил в комнату, переоделся, вспомнил о Насте, как о чем-то далеком и несбыточном, спустился на вахту, позвонил на вокзал, из-за утреннего дождя автобус в район не пойдет. Надо выбираться на выезд из города и ловить машину. Оставшиеся от аванса деньги сунул в карман пиджака.

Машин было мало, и они не останавливались. Ленька беспокоился, что стемнеет, тогда вовсе никто не подсадит, он выскакивал на дорогу, но шофера мотали головой: не берут. Остановился «Урал», большая машина с огромным кузовом, в кабине трое.

-  Тебе так быстро надо, что под колеса кидаешься? - беззлобно спросил водитель, стоя на подножке. - Куда тебе?

-  В деревню под Голышманово, батя при смерти, боюсь, не успеть.

-  Ладно, залазь в кузов, там скамейка, только гляди, бочка может покатиться, дорога неважная.

В кузове грязно и много железа, бочка стоит в углу, рядом тяжелые ящики. Не глядя, сел на скамейку, машина тяжело шла по грязной дороге.

«До района доеду, а дальше пешком. Среди ночи какой транспорт. .. Придется стороной идти, по большаку замучаешься...».

Об отце думать боялся, никак не мог допустить, что тот беспомощен, он же сильный и молодой, зря ляпнул Виссарионычу, что старик. Ленька видел покойников и похороны в деревне, это всегда событие, провожать все приходят. Но отец... Не может он помереть, никак нельзя. Леньке стало так тоскливо на душе, так больно, он заплакал, уткнув лицо в рукав пиджака. Машину тряхнуло, железо оглушительно сбрякало, бочка подпрыгнула, ударившись о борт, свалилась на бок, крутнулась и скатилась к кабине. Ленька едва успел убрать ноги, вскочил, пододвинул к бочке ящик, успокоился.

Темнело, стало прохладно, Ленька пожалел, что в спешке не взял плащ, кутался в пиджачок, но тот не спасал. Машина вдруг остановилась, шофер высунулся в открытое окно:

- Айда в кабину, там смерзнешь!

Мужики сжались, уплотнились, кое-как сели. Ленька чувствовал себя неловко, стеснил людей.

-  Тебе от трассы-то далеко?

-  Пятнадцать.

-  С отцом что случилось, болел, что ли?

- Нет, не болел вроде. Не знаю, мать писала, что он изменился, но не сказать, чтоб болел.

Они кричали, чтобы перекрыть гул мотора. Ленька вдруг вспомнил слова Виссарионыча про тоску, вспомнил и похолодел: тоска и сгубила его, а тоска потому, что Ленька уехал, совсем один остался батя. От этой догадки Леньке стало стыдно, как будто и впрямь его вина в смерти отца. Он отринулся от дурных мыслей: «Обойдется все, батя, может, специально такую телеграмму дал, чтобы я приехал». Эта спасительная мысль ослабила сердце, он ловил ее и не отпускал, она согревала, давала утешение.

Мужики дремали, болтая головами и поминутно вздрагивая. Шофер не обращал внимания на товарищей, машину болтало по большаку, он ворочал баранкой, ставя ее на середину.

-  Я тебя довезу до деревни, не переживай, нам все равно к утру надо быть в Ишиме, успеем.

Ленька кивал головой с благодарностью, не понимая, что шофер ничего не видит:

-  У меня деньги есть, я заплачу.

-  Ладно.

Свернули с большака и поехали лугом, привыкший к тряске, сидевший рядом с Ленькой проснулся:

-  Ты, Филя, все-таки поехал?

-  Дремай, - посоветовал шофер.

-  У тебя подремлешь! Я бы лучше в вагончике покемарил, а не в этом гробу.

Ленька вздрогнул от страшного слова.

-  С тебя пузырь, - мужик повернулся к Леньке.

-  У меня деньги есть, я рассчитаюсь.

-  Деньгами пьян не будешь, ты пузырь ставь.

- Найдем, у матери есть, - ему хотелось, чтобы мужик замолчал. - «Если отец плох, то действительно, мать припасла».

-  Ты всегда матерью зовешь? - спросил шофер. - Мамой надо звать, мамой, и никак больше. Понял?

-  Я зову.

-  Ну, как же? Сейчас назвал матерью.

-  Так за глаза.

-  Все равно! Мама! По-другому никак нельзя.

Беспокойный мужик добавил:

-  Ты вот к отцу едешь, а он мать схоронил месяц назад, потому и вспомнил, как надо звать. Раньше тоже не особо знал.

Шофер взревел:

-  Да замолчишь ты, наконец!?

-  Молчу! - мужик уткнулся носом в плечо спящего соседа.

У деревни шофер остановил машину, сказал, что дальше не поедет, не хочет улицу раздавить. Ленька вытащил деньги из кармана и протянул шоферу десятку. Тот отмахнулся и велел скорее вылезать. Мужик проворчал, что остались без водки. Ленька спрыгнул на землю и поскользнулся на липкой грязи. Машина обдала его несгоревшей соляркой и ушла в темноту.

В ограде дома горел свет, Ленька перебежал на другую сторону улицы, чтобы сразу увидеть ворота, если они открыты, то все... Совсем не к месту вспомнилась поговорка «Пришла беда - открывай ворота». Вот почему в таких случаях ворота открывают, чтоб все знали, что в этом доме горе. Тесовые ворота были закрыты, сквозь щели высохших досок выбивался свет со двора.

Мать вышла сразу на стук калитки, видно и не спала, Ленька остановился в потерянности, мать заплакала:

-  Третью ночь не спит, мается.

-  Медичку вызывали?

-  Была, да толку-то... Говорит, надо в район везти, а он запретил. Айда, он ждет.

Отец лежал на большой семейной кровати, да и не лежал, а полусидел на высоких подушках, глаза открыты, тихий ночничок едва светит.

-  Батя! - Ленька упал на колени. - Ты чо надумал, тятя? Ты чо?

Отец повернул голову:

-  Ленька. Приехал. А братовья?

-  Нету их, отец, емя дальше ехать, - сказала мать.

Яков Васильич кивнул:

-  Не успеют. Буду без них помирать.

-  Тятя!

-  Мать, покорми парня с дороги, я отдохну.

Какая еда? Леньку трясло, как в лихорадке, мать налила ему полстакана водки, он выпил немного, занюхал соленым огурцом.

-  Я боюсь, мама, - сказал он виновато.

-  Да чо уж там, не чужой, своя кровь. Не бойся.

Они опять вошли в комнату, отец кивнул:

-  Садитесь рядом. Феша, ты помнишь, как я на тебе женился?

-  Дак нюшь, помню. К чему это ты?

-  Расскажи.

-  Ну вот, придумал.

-  Расскажи.

-  Ну, пришел с фронта, на сеномётке увидел меня, узнал, я тогда совсем молоденькая была, ночью постучал в окошко да и увел.

-  А Тришка-бригадир правда баловался с тобой?

-  Ну вот, придумал. - Она смутилась, посмотрела на сына. - Домогался, дак ведь ты знашь, что ничо не было.

-  Домогался... Ладно. Ты иди, мать, я с сыном...

Ленька сидел на стульчике рядом с изголовьем, слышал тяжелое дыхание отца, лежащим рядом рукотертом вытер пот с его лба.

-  Водку пил? - неожиданно спросил отец.

Ленька испугался:

-  Мама налила, глонул.

-  Ленька, слушай и братовьям скажи: пить можно, только ум не надо пропивать. Бойся.

Он помолчал. Залетевший на свет комар звенел над ночником одиноко и тонко. Ночная прохлада вытягивала из комнаты тепло, оно уходило неохотно, прощально шевеля занавески на окнах.

-  Ленька, у меня в груди все сожгло, на работе схватило, кое-как домой пришел. Про мать ты не думай, на ней греха нет, я грешен, доводилось с бабами вошкаться. Еще, сын: не ври никогда, соврать порой выгодней, а ты не ври. Обожди...

Он закрыл глаза. Ленька опять вытер холодный пот с отцовского лба. Кукушка из кухонных часов прокричала три раза. Мать не заходила.

Отец вдруг приподнялся, обеими руками ухватил Ленькины руки, сжал их крепко:

-  Ленька, запомни, нет правды на земле! Я знаю, я всю жизнь верил и гордился, что знаю правду, а ее нет. Запомни!

Он откинулся на подушки и затих. Ленька не сразу понял, что отец умер, а когда понял, то не испугался, даже сам себе удивился, что страха нет, провел ладонью по его влажному от пота лбу, как видел в кино, и молча благоговейно смотрел в родное лицо. Мать вошла и вскрикнула, Ленька предостерегающе поднял руку, нельзя кричать и плакать, это он точно знал. Мать села на край кровати и не вытирала слез, они так и капали на расстегнутую отцовскую рубаху.

                                                                                            2008 год






Земля крови




Солнце из чистого серебра расплавилось в высоком небе, низвергая горячие потоки света и жара на все, что под ним, и на пыльной дороге не было ни одного человека, ни одна птица не смела подняться в воздух, чахлые деревца сиротливо ждали прохлады.

Иуда был в смятении: если Великий Равви сын нечеловеческий, -  а в это он верил, верил всем своим существом, и Иисус знал верность своего ученика, - то почему он медлит, почему при входе в Иерусалим, когда тысячи народа собрались у ворот встречать Пророка, не призвал он к мечам, хотя и говорил, что не мир принес он Израилю, но меч, что не водою будет крестить, как обезглавленный Иоанн, а огнем и опять же мечом. Чего он ждет? Книжники и фарисеи уже боятся его, окруженного трехлетней славой покорителя душ и творца нечеловеческих чудес, они могут нанять убийц, и тогда земная жизнь Сына Божия бесславно окончится, и, даже если он действительно воскреснет, - а он воскреснет, Иуда знал это, —  никто того не увидит и никто не поверит потом его ученикам, что Иисус сидит на небесах одесную Отца Своего, Иуда Симонов Искариот никогда не спорил с товарищами, кто из них ближе к Учителю, никогда не опускался до вопросов к Равви, как Петр или брат его Андрей, кто из учеников будет рядом с ним в Царствии Небесном. Он всегда хотел быть первым и был им, хотя бы потому, что, в отличие от других учеников, рыбаков и простолюдинов в прошлом, знал грамоту более остальных. Он саддукей по происхождению и единственный выходец из Иудеи, все же другие - из Галилеи. Община учеников Иисуса поручила ему общественную казну, а такое решение не могло быть принято без согласия Равви. Иуда Симонов очень гордился этим доверием, ни одной драхмы или лепты, не говоря о сребренниках и динариях, не потратил сверх того на пропитание или ночлег. Он знал, что некоторые, а это завистники, считают его вором, но гордость не позволяла искать защиты у Равви, да сие есть ложь, ибо красть деньги просто незачем, в них нет нужды, мирское и сущее уже утратили для него значение, осталась только душа, а для нее пища и благо - общение с Великим Философом.

Еще они считают его жадным, и тоже безосновательно, он не жаден, но крайне расчетлив, он не может пока превращать воду в вино и несколькими хлебами накормить толпы народов, как Учитель, потому надо беречь то, что есть, расходовать экономно, ведь пожертвования в общую казну щедрыми не назовешь. Да, он упрекнул Марию Магдалину, что она отбила головку алавастрового сосуда и через чур обильно полила голову Равви нардовым муром, очень дорогим благовонием, целый алавастр можно было продать на рынке по крайней мере за триста динариев, но сказал это не из жадности, а потому, что Учитель не нуждается в таких почестях. Правда, Иисус оправдал Марию, но доводы не показались Искариоту убедительными.

Учитель проводил беседы при собрании всей общины, ему задавали вопросы и пытались даже спорить, наивные, они не могли понять, с кем вровень пытаются поднять робкий свой голос. Иуда Симонов никогда не задавал вопросов и слушал молча, ничего не записывая. За молчание его можно было осудить в гордыни, но никто этого не делал, а Философ несколько раз уводил его в сторону от отдыхающих товарищей и говорил наедине. Искариот ничего бы не мог отметить особенного в тех разговорах, но последний, трехдневной давности, он помнил до слова, до осторожного взгляда Равви, до тонкостей интонации его проникновенного голоса. И беседа эта, как оказалось, завершала все предыдущие.

-  Видишь ли ты, Иуда, конечную цель наших странствий и проповедей?

-  Да, Учитель, это постижение Истины.

-  А через что? Только через слово и проявление чудес?

-  Наверное, Учитель, мне не дано знать большего.

-  Ты сказал. Нужны страдания, кровь и смерть, чтобы Истина стала доступна человекам. Ты с этим согласен, Иуда?

-  Не знаю, Учитель, мне страшно. О чьей смерти вы говорите? Разве мало людей умирает вокруг? Нужна особенная смерть?

-  Ты правильно меня понял, Иуда. Можешь ли ты ответить, чем отличается верный ученик от самого верного, самого преданного?

-  Нет, Учитель.

-  Верный ученик может отдать жизнь за своего Учителя. Это так? Ты готов отдать жизнь за меня?

-  Да, Учитель, готов отдать. А самый верный?

-  Самый верный может убить своего учителя, если это потребуется. Не ты ли самый верный мой ученик, Иуда Искариот?

-  Да, Учитель... Но... я не смог бы... Я не могу убить вас!

Иисус улыбнулся:

-  Человек ничего не может делать без воли на то Отца нашего небесного. И ты выполнишь то, что тебе предопределено.

Иуда вскочил:

-  Учитель, зачем вы издеваетесь надо мной?

-  Сядь, Иуда. Никто из братьев твоих не в силах сделать, что предстоит тебе. Грядет Пасха, возможно, в эти праздничные дни случится то, к чему я готовлюсь. Готовься и ты. Ты не будешь убивать меня, это сделают другие, ты просто укажешь на меня римлянам и синедрионской страже.

-  Учитель!

-  Молчи, Иуда. Я пройду через муки телесные, а ты обречен на муки душевные, это еще страшнее. Потому говорю тебе: крепись, готовься исполнить дело свое. Я дам тебе знак.

В это время Петр подошел и позвал их, сказавши, что рыба остывает и хлебы уже разломлены. Все заметили, что Иуда взволнован, но никто не смел спросить о причине.

Эти предпраздничные дни были самыми страшными в жизни Иуды Симонова. Иисус не возвращался более к тому разговору и ничем не выдавал сговора. Искариот уже не сомневался, что именно он будет исполнителем воли Равве, но как? Ведь Учитель опять завтра будет проповедовать в храме и исцелять болящих, а рядом первосвященник Кайфа, коему противны слова Пророка, и нет ничего в мире, что могло бы помешать храмовой страже совместно с римскими воинами схватить смутьяна. Но они свирепо смотрят и ничего не делают. Книжники и фарисеи, послушав речи молодого Философа, скрипят зубами и уходят, роняя проклятья. Они боятся толпы? Люди вокруг Иисуса могут защитить его, и тогда бунт, который Рим жестоко покарает. Что должен делать Иуда? Почему ничего не говорит Учитель?

Иуда вторую ночь не мог спать. Лежа на циновке с открытыми глазами и слыша храп товарищей, он вспоминал дом отца своего Симона, по имени которого звался Симоновым, Иудой из города Кариота. Отец занимался коммерцией и стремился приучить к ней сына, но тот оказался строптив, отшатнулся от законов саддукеевых и ушел на реку Иордан к Иоанну Крестителю. Это было бурное время, когда под влиянием безумной веры Иоанна молодой человек потянулся к неведомому еще Пророку, о неотвратимости явления которого неистово твердил Иоанн. Вспомнилась встреча с Апостолом Нафанаилом, уже бывшем в общине Иисуса, это он объяснил Иуде, что молодой Философ из Назарета и есть Мессия, он умен, красив, и происхождение его окутано тайной, а проповеди не всегда понятны, но заманчивы.

-  Мы все уже верим, что он Сын Божий, хотя рожден в Галилее простой женщиной.

-  Откуда вера ваша?

-  Я не смогу тебе объяснить этого словами, но ты сразу поймешь, когда приблизишься к нему.

Иуда загорелся:

-  Скажи, я очень хочу освобождения своего народа, скажи, не будет ошибки, не потеряю ли я время с твоим Философом, если вдруг окажется, что он не Мессия, и нет у него претензий на царский престол Израиля, не хочет он борьбы за его свободу от Рима?

-  Ты много спросил. Иди за ним и узнаешь.

Так Иуда стал учеником Равви, о потом избран Апостолом в числе других, Иисус сам назвал имена.

Иуда содрогнулся, когда во время омовения ног учеников своих перед тайной вечерей в доме Марка Учитель сказал:

-  Вы чисты, но не все.

Что он имел в виду? Иуда исподлобья окинул взглядом товарищей своих и нашел, что никто не смущен такими словами более его. Он понял, что приближается час, когда надо сжать свое сердце и забыть о нем, когда надо будет пойти и сделать, что прикажет Учитель. Но Равви медлил. Он отрывал маленькие кусочки печеного мяса агнца, макал опресновик в финиковый соус и ел. Ели все, только Искариот не мог пошевелиться. Иисус обмакнул хлеб в соус и подал Иуде, наклонившись, Иуда тоже подался к нему и услышал:

-  Делай скорее, время пришло.

Иуда встал и вышел. Он уже знал, что делать. Пасха должна превратиться в праздник души Иисуса из Назарета, он Сын Божий, никто не посмеет поднять на него руки, потому сейчас Иуда пойдет в храм к священникам и ускорит события, скажет им, где совершает Учитель вечерю с товарищами. Они попытаются взять его, ученики возмутятся, весь город вскипит, проклиная мерзкое преступление в святой праздник Пасхи, и уже весь народ Израиля встанет против Рима, освободит Иисуса и вознесет его царем Израиля.

А если они его казнят? Иуда испугался при этой мысли, но вспомнил грустное и просветленное лицо Равви, когда он говорил:

-  Пойдет на муки сын Божий, чтобы окупить перед Отцом нашим небесным все грехи человеков. Погибнет он в страданиях на глазах ваших, чтобы на третий день по смерти восстать из мертвых и показать силу Отца Своего.

Иуда затих. Кажется, все сводится к тому, что надо идти к первосвященникам и сказать им об Иисусе. Ночью они возьмут его спокойно, не волнуя народ, а утром, когда весь город узнает, все повернется так, как Богу угодно. Нет другого пути, да и сам Учитель сказал: «Делай!».

Искариот вскочил с земли, где присел привести мысли в порядок, отряхнул от пыли и сухой травы одежды, и быстрым шагом направился к храму. Стража задержала его еще на ступенях, но пришедший заявил, что имеет важное сообщение для первосвященника Каифы, и вошел во внутрь. Первосвященники и народные старейшины только что встали от вечери пасхальной, ночной визит не званного гостя их насторожил.

-  Кто ты? - спросили его.

-  Иуда Симонов Искариот, ученик Великого Философа и Сына Божия Иисуса из Назарета.

-  Ты из той шайки, главарь которой грозится разрушить Иерусалимский храм, вызывает смуту в темном народе и возмущает Римского Прокуратора?

Иуда усмехнулся:

-  Вы не знаете его, и суть учения Равви совсем в другом.

-  Что ты пришел к нам, ведь мы не звали тебя?

Слабые огни факелов, скудно освещавших пространство, воспылали в нем тысячей солнц, обжигая сердце и душу.

-  Час его величия настал. Я передам вам его, и пусть свершится все, как сказано у пророков!

-  Как же мы найдем его?

-  Я приведу.

-  Как же стражники узнают его?

-  Кого поцелую, того берите.

-  Что ты хочешь за это? — спросил Кайфа.

-  Ничего, я только выполню его волю.

Холодный пот выступил на его теле, сердце колотилось и глаза застилала красная пелена. Он не слышал, что кто-то сунул ему за пазуху кожаный мешок.

-  Стража готова, веди.

Иуда побежал узкими улочками к дому Марка, где только что был на вечере, но в доме было уже темно, и хозяин сказал, что гости ушли. Иуда лихорадочно соображал, куда мог повести апостолов. Учитель, и вспомнил, что тот говорил о ночном бдении в саду селения Гефсимания за городом, там было одно удобное место, где братья часто отдыхали. Вся толпа устремилась туда, Искариот заметил, что к римским воинам и охранникам присоединились незнакомые люди с кольями в руках. Когда все вышли на поляну, Иисус уже ждал и был готов, проснувшихся апостолов успокоил одним движением руки:

-  Остановитесь, довольно.

К нему подошел Иуда:

- Равви!

Иисус обнял его за плечи:

-  Брат, ты пришел!

-  Радуйся, Равви! - с рыданием выдохнул Искариот и поцеловал учителя.

Тотчас воины и слуги храма бросились к Философу и крепко его связали, священники, начальники храма и старейшины созерцали эту вожделенную картину. Апостолы скрылись, не все из них даже видели Иуду. Учителя увели, Иуда остался один, и силы подкинули его. Он упал на землю и зарыдал. Кто он есть, верный ученик, достойно выполнивший страшный зарок Учителя своего, или предатель, ставший им, возможно, по слабости самого Учителя? Зачем тот подверг его такому испытанию, ведь он сам мог в любой час явиться на суд синедриона и доказать Истину пусть даже ценой собственной жизни?

И в тот же момент ужас охватил Искариота, он бросился к храму, понимая, что именно там священники незамедлительно учинят суд над Пророком, он боялся опоздать посмотреть в глаза Учите-ля и спросить его, как жить дальше: неустанно проповедовать Его Евангелие или же остаться с оскорбительным клеймом предателя? Пусть сам Учитель скажет, что Иуда невиновен, он лишь сделал то, что положено ему Господом.

Искариот вбежал в судилище, когда Иисуса уже увели и «Повинен смерти! Повинен смерти!» - витало в воздухе, священники вместе с народными старейшинами, взволнованные и довольные, собирались покинуть храм и идти вслед за обреченным, которого повели к Римскому Прокуратору Иудеи для утверждения смертного приговора.

-  Стойте! - Воскликнул Иуда, едва держась на ногах. - Верните его! Согрешил я перед Господом, передав вам кровь невинную.

Только смеха не услышал Искариот в ответ на свое признание, священники и старейшины переглядывались, улыбались в бороды и с презрением смотрели на Иуду.

-  Зачем ты нам говоришь это?

-  Ты сделал свое дело, ступай.

-  Тебе заплатили.

-  Да, Кайфа велел дать ему тридцать сребренников, как сказано у пророков.

-  Деньги?! - Вскричал Иуда. - За невинную кровь моего Учителя? Да будут они прокляты во веки веков! - Он лихорадочно искал мешок и, нашедши, бросил к ногам священников. Те молча покинули залу, обходя грешные деньги и самого грешника. Иуда со слезами вышел из храма.

Куда идти? Товарищи скрылись, да едва ли они захотят видеть его, ведь в глазах несведущих, всех, кроме Учителя, он предатель подлый. К Иисусу теперь не пробиться, а он мог бы спасти его от позора, сказав правду. И тогда неожиданная мысль осветила помутневший разум: надо немедленно умереть, вперед Иисуса, чтобы душа Искариота первой встретила Его душу на небесах и объяснила Ей все. Умереть... Заколоться ножом? Но ножа нет, и он боится крови. Налететь на стражников как разбойник, но они могут не убить, а связать напавшего. Веревка! Но надо уйти далеко за город, чтобы никто не смог снять его до смерти. Куда бежать? В Гефсиманский сад, туда, где несколько времени назад взяли Иисуса. Веревку он снял с пояса и был готов ко всему, пробегая по городу в сторону селения Гефсимания. В саду же, найдя крепкое дерево, он закрепил конец веревки и сделал петлю.

-  Прости меня, мой Учитель, жду встречи с тобой по ту сторону грешной жизни.

Он соскользнул с сучка, и тело его медленно раскачивалось над землей. То дерево было осиной.




* * *

Мешок с деньгами лежал на прежнем месте, когда священство и старейшины вернулись от Римского Прокуратора, отдавшего в их руки судьбу несчастного Философа. Церковники переглянулись: нельзя возвращать деньги в храмовую сокровищницу, ибо на них кровь.

-  Что делать с ними? - Спросил казначей.

Старейшина из народа подсказал:

- Пойди утром к горшечнику, что у рынка, у него есть в продаже небольшой участок земли, купи его для общественных нужд, устроим там погребальное место для бродяг и нищих.

Так и сделали. Первым на новом кладбище зарыли разложившийся труп Иуды Симонова Искариота, потому что никто не пришел за ним. И земля та, Акелдама, до сего времени зовется землей крови.

                                                                                         2008 год






КРУТЫЕ ОЗЕРКИ





Предисловие издателя

Перед вами грустная повесть о любви. Грустная не только потому, что ее героя и автора уже нет с нами. Повести о любви, согласитесь со мной, вообще редко бывают веселыми, если речь действительно о чувствах, а не кураж и не ерничанье на эту тему. Любовь по природе своей чувство тонкое и хрупкое, какая уж тут веселость. А тем более случилось это с человеком уже немолодым, в своей бурной, да простится мне так о покойном, сумасбродной жизни влюблявшемся часто и почти всегда имевшем успех, женившемся неоднократно, но так и не создавшем своей настоящей семьи.

Он был неудержим в моменты влюбленности, любил каждую женщину так, будто переживал первое и последнее чувство. Правда, оно скоро проходило, но он уверял, что не лгал, объясняясь в любви, потому что в ту минуту, да, действительно, любил эту женщину. У нас были по этому поводу серьезные разговоры, которые не имели результата. Мой товарищ высказывал мне сочувствия в связи с отсутствием способности влюбляться. Он только что не называл меня человеком ущербным. Себя, следовательно, считал счастливым.

Он действительно был счастлив во время бурных романов с сестрами. Я приезжал к нему, и он находил способ показать мне предметы своего восторга. Скажу честно, что не разделял его оценок, девушки они симпатичные, но не красавицы, и, судя по исповеди друга, одна характер имеет тяжелый, а вторая поражена пороком, как бы попроще сказать, легкого поведения. Но любил и писал он, а не я, потому все осталось в повести, как было в тексте на переданной мне компьютерной дискете.

Его внезапную гибель никто не склонен связывать с романтикой и драмой последней любви, хотя я уверен, что ему дорого обошлись эти полгода напряжения души.

У нас давно не было напечатано ничего похожего. Нежность и благородство его ухаживаний за девушками, а я вынужден это признать, плохо вписываются в современную расхристанную жизнь, повязанную расчетом и пошлым прагматизмом. Я искренне уверен, что повесть эта будет прочтена и понята. Ее издание посвящаю памяти талантливого писателя и влюбчивого мужчины, моего товарища по судьбе.




* * *

В обширном и ухоженном дворе стандартного домика густо стояли простые деревенские запахи. Пахло свежим коровьим навозом, соляркой из проржавевшей канистры, дегтем от недавно смазанных колес поношенного ходка. Хозяин, молодой мужик, вышел из открытых сеней, поправляя только, что надетую рубаху. Был он невысок ростом, коренаст, вроде как заспан или с похмелья. Меня узнал, когда-то, при социализме, работал по профсоюзной линии, и мы, видимо, встречались, назвал по имени-отчеству. Я похвалил себя, что предварительно спросил у проходящего мужика его имя, и тоже обратился по отчеству. Собственно, повод для встречи не требовал особой официальности, моя подружка, женщина незамужняя и крайне капризная, вдруг пожелала шашлыков, да не с придорожного мангала, а сделанных собственными руками. Я заехал в ближайшее к райцентру село и узнал, что Сергей Иванович может не только продать овечку, но и заколоть, обработать, как полагается.

 -  Здравствуйте. - Хозяин был рад гостю. Я тоже поздоровался, пожав потную, но крепкую руку Сергея. - Какие проблемы? Давно мы с вами не виделись.

-  Давненько. - Честно говоря, я не помнил ни одной встречи, хотя симпатичное лицо этого сорокалетнего крепыша казалось знакомым. То, что он на вы, это немножко от прошлого, от моего раикомовского положения, немножко от разницы в возрасте, мне на десяток побольше. - А проблема одна, нужен барашек.

-  Живьем? - переспросил Сергей.

-  На шашлык, зачем мне живьем?

-  Сделаем, но только вечером, когда табун придет. Овечки-то в табуне.

-  Это когда?

-  Часов в девять. Да час на работу.

Меня устраивал такой расклад, потому что теплое мясо быстро принимает специи и приправы, к утру можно нажигать угли для мангала. Договорились, что я приеду к десяти часам. Чуть было не забыл о цене.

-  Как везде, две сотни. Не смутит?

Вечером я приехал чуть раньше, барашек еще висел на перекладине сарая, и Сергей с соседом, у которого я уточнял его имя, сосредоточенно снимали шкуру.

-  Ты, кум, аккуратней, чтобы ворсинки не попали на мясо, весь вкус испортят, - не выпуская изо рта сигареты, подучивал Сергей. Рядом стояла молодая пышнотелая женщина, видимо, его жена, ее фигура была вызывающе красива для столь скромного двора, только сама она, впрочем, едва ли понимала, насколько она красива, и едва ли помнила о своих прелестях. Но более всего меня поразила девочка лет пятнадцати, которая стояла, прижавшись к матери, и была очень ранней ее копией. Простенькое платьишко не скрывало отсутствие каких-либо других одежд, что вполне нормально для такого возраста и теплого летнего вечера. Скорее всего, появление здесь постороннего мужчины было более неестественным, чем остренькие грудки, бесцеремонно выпирающие из ситца, и платье, при каждом движении заползающее наверх по крутым возвышениям сзади. Я понимал бестактность быстрых и вроде незаметных взглядов, но не мог запретить себе время от времени смотреть на нее. Девочка, как завороженная, наблюдала за действиями отца, превратившего в куски мяса барашка, которого она, возможно, кормила из соски или пасла на соседней полянке. Она совсем не замечала меня, первопричину этого трагического для нее события.

Сергей аккуратно сложил разделанные куски на скамейке, я принес из машины большой пакет, взял только задние ляжки, рассчитался с хозяином, и под безразличными взглядами красавицы и ее дочери вышел со двора.

Темнело. Небо над деревенским озером набрякло влагой, и оттуда несло тихую прохладу. Сергей проводил меня до машины.

-  Надо было все забрать, нехорошо получается: рассчитался за барана, а взял половину.

-  Перестань, сочтемся, не в последний раз. Это жена твоя?

-  Жена, кто же еще?

-  Красивая она у тебя.

-  Ну, ты наговоришь. Красивые на телевизоре, а у нас бабы.

-  Нет, правда, Сергей Иванович, жена твоя редкой красоты, и дочка будет такая же, когда подрастет.

-  Эта-то? Симпатюля, я и сам ее люблю, да их пятеро у меня.

-  И все дочери?

-  Нет, два парня.

Мы пожали друг другу руки, я сел в машину, и тихонько, чтобы не поднимать пыль, выехал из деревни.

Шашлык получился отменный. Я не беру уксус, который сушит мясо и крадет вкус, а пользуюсь яблочным соком и избыточным количеством крупного репчатого лука. В эту пору он как раз в соку, так что мясо дышало ароматами лета, возбуждающей силы и смотрелось, как салат из помидоров. Моя подруга осталась очень довольна тем вечером на берегу озера с сухим вином и шашлыками, но я ей не стал говорить о поразившей меня девочке, зная ее ревнивую и несколько злобную натуру.




* * *

Прошли шесть лет. Перемены, случившиеся в стране, крепко потрепали меня, выбросили из колеи привычной жизни, заставили торить новую тропу, а это непросто в таком возрасте. Да еще стал замечать недостаток того, что раньше ничем о себе не напоминало. Здоровье, которое в прежние годы разбрасывал горстями, пришлось собирать и сохранять ампулами и таблетками. В голове моей постоянно стоял шум, как от кузнечного горна, каким я заслушивался ребенком в деревенской кузнице хромого Остапа. Со временем горн стал все больше раздувать угли, и были моменты, когда я не находил покоя. Штатную работу пришлось оставить, но появились люди, достигшие в жизни почти всего, по крайней мере, им так казалось, потому что работа или, как теперь говорят, бизнес, приносит им хорошие деньги. Человек в таком состоянии становится капризным, ему кажется, что его персона незаслуженно обойдена общественным вниманием. Ему очень хочется себя увековечить. И вот тут появляюсь я. За скромную плату пишу жизненный путь героя, тщательно обходя колеи и непролазную грязь биографии, а потом издаю скромным тиражом книжечки почти для личного пользования. Поскольку работаю добротно, очерки эти читаются легко и с интересом, коллеги по бизнесу говорят герою комплименты, а я получаю на жизнь.

За это время вошел в большие года, когда всякое упоминание об увлечении женщиной воспринимается знакомыми как бахвальство или шутка. Но или сказывается природа, или постоянная литературная работа требует творческой подзарядки - не знаю, только я увлекаюсь очень часто, порой отчаянно. Это становится иногда достоянием общественности, и относительный покой в моей семенной жизни обеспечивает только демонстрация моей последней женой полного безразличия к слухам и сплетням, основанная на не очень уважительном отношении ко мне самому. Подтверждением этого будет очень скорый отъезд ее к мамаше в областную столицу, что можно расценивать как развод, ибо мы жили гражданским браком.

У меня в то время еще не было компьютера, а я давно оценил своеобразную красоту и классическое совершенство листа, исписанного черной гелевой пастой, страницы получались красивые, старомодные, с оттенком архивное™ и документа. Но гель заканчивался быстро, и я довольно часто ходил в ближайший магазин, в котором стержни и ручки такие были всегда. Выкладывал на прилавок несколько десяток, продавщица отсчитывала товар, и сделка заканчивалась. Я никогда не говорил с продавщицей, потому что чаще всего прибегал, прервав работу на самом, казалось, интересном месте, да она и не вызывала у меня никакого интереса.

Все началось, помнится, в тот день, когда я в перерывах между работой пытался растопить печку в своем старом крестьянском доме. Наступала осенняя сырость, а печь никак не хотела выпускать дым наружу, стремясь загнать его в тесное пространство избы. Жена ворчала, я бросал работу и шел разбираться. Только что я мог? Распсиховавшись, выбросил шипящие головешки на улицу, кое-как умылся и пошел в магазин, потому что последний стержень заканчивался, а работы было на весь вечер.

Около отдела письменных принадлежностей, как всегда, никого не было, попросил десяток стержней или ручек, продавщица оторвала от рулона закатанные в пластик изделия, подала мне и улыбнулась:

-  У вас сажа на щеке.

Я не смутился, вынул платок и попросил ее убрать пятно. Она с улыбкой легонько вытерла мне щеку, а я, чувствуя ее случайные и беззастенчивые прикосновения, наверное, впервые смотрел в ее лицо, еще ничего не понимая, но, лихорадочно соображая, где мог его видеть раньше, не сейчас, а давно, как будто в другой жизни.

-  Тебя как зовут?

-  Варя.

-  Редкое имя по нынешним временам, сейчас все больше Жанны да Виктории...

Она засмеялась удивительно детским беззаботным смехом:

-  У меня младшая сестра как раз Вика, а мое имя в честь бабушки Варюши.

-  Варюша? Можно, я так буду тебя называть? Нет, лучше Варенька. Согласна?

-  Чудно! Так меня никто не зовет. Конечно, можно, только не при хозяйке, она нас ревнует к каждому мужчине.

-  Ко мне нельзя ревновать, я очень старый.

-  Я бы не сказала. Какой же вы старый? А теперь девушки предпочитают самостоятельных мужчин, потому что молодежь спилась и колется. Вы по совместительству с писательством еще и печи ложите? - со смехом спросила она.

Я тоже рассмеялся и рассказал о своих злоключениях. Мы говорили, а в душе у меня возникало смутное и радостное предчувствие встречи с приятным прошлым, знакомое чувство, но я терялся в догадках, к чему оно тут.

-  У нас в деревне есть хороший печкур, дядя Миша, наш сосед. Вы его попросите, он сделает.

-  В какой деревне? - спросил я, чувствуя, что уже не могу сдержать волнение, что есть объяснение моему предчувствию, и предположение мое правильное. Много позже вернулся к этому разговору и выделил из него новое слово «печкур», на которое должен был обратить внимание сразу как пишущий человек. Только огромным волнением, вдруг охватившим меня, смог объяснить себе этот профессиональный промах.

-  В Крутых Озерках. Хотите, вечером подъезжайте, заодно и меня довезете, чтоб не ждать автобуса, а я дом его покажу.

Сердце мое колотилось. Неужели это та самая девочка, что стояла тогда во дворе и наблюдала за работой отца, та маленькая точеная фигурка, закинутая бесцветным платьишком? Сколько времени тогда она преследовала меня, и только разум взрослого человека и, конечно, увлеченность очередной дамой удерживали от как будто случайной поездки в деревню к Сергею.

Дурацкие масхалаты, в которые частные предприниматели одели своих продавцов, сделали их безликими работниками прилавка, в них потерялись женщины. Девушка вообще была ни на что не похожа, мешкообразное платье-халат прятало тело, и только высокая грудь выдавала упругую силу молодости и мамину наследственность. Лицо - да, та же скуластость, тот же упрямый подбородок, острые глаза. Неужели это она?

Вечерняя встреча ничего не добавила к моим наблюдениям, девушка вышла из магазина в просторной куртке, потому что моросил дождь. Она села в машину, привычно откинувшись и притянув дверцу. Она молчала, я тоже не знал, о чем говорить. Печная тема исчерпана еще днем, какую-либо другую я боялся шевелить. Да и она ли это? А если даже и она, что это меняет? Я все еще сомневался и боялся, что, окажись эта девушка не из тех воспоминаний, у меня пропадет к ней всякий интерес.

-  Вот тут тормозните, - попросила она, собирая пакеты с продуктами. - А дядя Миша напротив живет.

Все сомнения кончились. Мы стояли у дома Сергея Ивановича, когда-то готовившего по моей просьбе барашка для шашлыка.




* * *

Печь и связанные с ней проблемы стали заботить меня гораздо больше, чем недописанная документальная повесть о большом человеке, за которую должен был получить приличный гонорар. Обговаривал с Мишей варианты ремонта печи без капитальной разборки, вечерами он работал, потом я увозил его, чтобы следом перехватить Варю. Уже на следующий день догнал ее на полдороге в деревню, и все это выглядело вполне пристойно, Мы болтали о пустяках, среди которых выпадали зерна довольно значительные.

-  Все мужчины подлецы, - заметила девушка, и я немедленно уточнил:

-  У тебя была возможность в этом убедиться?

-  Да, - ничуть не смутившись, ответила она.

В другой раз Варенька поинтересовалась, чем я оправдываю свои вечерние поездки перед женой, ведь печка отремонтировала, о чем полупьяный печкур Миша доложил ей по дороге накануне. Я уклончиво ответил, что это мои проблемы, хотя большее значение все-таки имела ее забота о таких деталях.

Когда в очередной раз остановился рядом с только что закрытым магазином, девушка запрыгнула в машину, я вынужден был сказать, что поездку в Крутые Озерки попутной назвать у меня уже нет оснований, значит, признаю, что ехал специально за ней.

- Варя, у меня к тебе есть один очень серьезный вопрос. Можно?

- Конечно.

-  Тебя не смущает мое появление каждый вечер? Уже нельзя делать вид, что это случайности. Говоря современным молодежным языком, я к тебе клеюсь.

-  Похоже, - согласилась она.

-  И тебя это не смущает? Ты же понимаешь, что я имею в виду разницу в возрасте. Узнают, будут над тобой подтрунивать...

-  Почему вы решили, что кто-то может узнать? Я в машину сажусь в стороне от магазина, каждый раз там проходят разные люди. Никто ничего не узнает.

В тот раз разговор на этом и закончился, но меня не устраивала отведенная мне видимая роль ежедневного доставщика этой девушки с работы домой. Я чувствовал, что Варюша все опаснее входит в мою душу, хотя фактическую невозможность серьезных отношений с ровесницей своей старшей дочери отчетливо понимал.

Неожиданно и очень кстати жена собралась в гости к своей мамочке, и я охотно ее проводил. В тот же вечер предложил Варе поехать ко мне домой. Мне откровенно надоело пытаться проникнуть к ней через шубку, в которую одели ее наступившие холода, хотелось спокойного и более тесного общения.

-  Не сегодня, - уклончиво ответила она.

-  Когда же?

-  Я подумаю.

Меня бесила и одновременно умиляла ее рассудительность. Такая девушка не может попасть в глупое положение, ее вывод о подлецах-мужчинах, скорее всего, родился в результате доверчивости от большого первого чувства. Я, наверное, не был красивым, но молодым точно, был, и хорошо помню девчонок, которых мне удалось увлечь, и только боязнь ответственности и не израсходованная совесть сдерживали в тех случаях, когда мои подружки уже теряли контроль над собой. Варенька моя влюбилась, видимо, в менее деликатного человечка...

-  К вам в дом я не пойду ни за что.

Это было сказано уже следующим вечером. Быстро сообразил, что она не исключает встречи наедине, но только не у меня дома. Осторожно намекнул на возможность снятия квартиры.

-  Вы же понимаете, что нельзя снимать квартиру здесь, где вас каждый знает, - ответила мне Варенька. Я был готов к подобному ответу и предложил найти квартиру в соседнем райцентре.

-  Смотрите, поосторожней, у нас там родни много, чтобы мне к какой-нибудь двоюродной тетушке в гости не приехать.

Годы не изменили меня, хотя многому научили. Я искренне поверил; что этот вариант ею будет принят, и к концу следующего дня вернулся домой с ключами от уютной однокомнатной квартирки, вернулся поздно, магазин был уже закрыт, я поехал в сторону Крутых Озерков и догнал Варю на выходе из райцентра. Рядом с ней шел молодой человек. У меня упало сердце. Она никак не прореагировала на появление моей машины, хотя не узнать ее не могла. Сделав еще круг, я уехал домой. Ничего не клеилось, и работа валилась из рук. Умом все понимал, а сердце протестовало. Ревность это была элементарная или жалость к самому себе - не знаю. Ни на следующий вечер, ни потом не искал с ней встречи.

Надо сказать, что постоянное обращение к письменному слову несколько разучило меня толковой и грамотной устной речи после того, как ушел из властных структур, и необходимость излагать мысли вслух возникала все реже. К тому же я стеснялся Варюши, боялся обидеть неуместным словом, потому обращение к письму показалось мне единственно возможным способом сказать все.

«Догадываюсь, что эта моя записка будет для тебя неожиданной и странной, но мне проще изъясняться вот так, на бумаге, потому что возможности сказать тебе хотя бы часть того, что я хотел и готов был сказать, у меня просто не было. Я приглашал тебя поехать со мной в командировку, и уверяю, что там было много интересного, ты напрасно не поехала, если, конечно, не иметь в виду, что ты вообще никогда и никуда не собиралась со мной ехать. Ты не вышла и в то воскресенье, когда мы вечером вроде договорились поехать «в лес по ноябрьские грибы». Странно, но я не мог попросить у тебя каких-либо объяснений, потому что отношения наши настолько слабы и неустойчивы, что я боялся спугнуть их резкими вопросами и получить еще более резкие ответы.

Все равно благодарен тебе за несколько часов ожиданий, когда отвыкшее от эмоций сердце стучало чуть волнительнее, чем обычно, за несколько минут общения в машине, пусть самого пионерского, но для меня приятного и, думаю, полезного. Я не буду больше путаться под ногами, потому что у меня есть собственное самолюбие, которое не позволяет вытирать о мою душу ноги пусть даже очень красивой девушки. Я передам тебе эту записку лично, после прочтения, если, конечно, захочешь ее прочесть, записку уничтожь, ни тебе, ни мне не нужны пересуды на эту тему.

Будь счастлива».

Я был первым в это утро посетителем магазина, но ничего не купил, а положил на прилавок свернутый втрое листок и вышел. Вечером не вытерпел, догнал Варю и максимально независимо, насколько позволяло самообладание, спросил:

-  Почему сегодня одна?

-  А с кем я должна быть?

Меня выбивают из колеи эти еврейские приемы отвечать вопросом на вопрос.

-  Где же тот молодой человек, который вас провожал?

-  Это мой одноклассник, он живет в конце улицы, дошел до дома и простился.

-  И ты степью одна шла?

-  А вы в это время в машине злились?

Нет, все-таки влюбленный мужчина глуповат, достаточно нескольких слов девушки, и он отринул все опасения и подозрения, облегченно вздохнул и уже готов нести всякую чушь, лишь бы загладить вину, хотя еще вилами по воде писано, что она сказала правду.

Я заходил иногда днем в магазин, чтобы получше ее рассмотреть, но мешали покупатели и эта ужасная униформа. Раза два застал у ее прилавка местного коммерсанта по кличке Чукча, сожителя Вариной хозяйки. Мне говорили, что он и к ней давно ищет подходы.

Вечером, в машине, освещенная отраженным светом приборной доски, одетая в модную шубку и хорошенькую шапочку, сидевшая гордо и независимо, ни разу не повернувшая лица в мою сторону, она казалась таинственной незнакомкой. В нем действительно было что-то от знаменитой героини картины Крамского. Я все более разжигал себя. Мне казалось, что внимание молодой и красивой девушки всколыхнет мою стареющую душу, обновит чувства, как обновляла в старые годы бурной весной застоявшиеся воды наших тихих омутов «большая вода», приходившая в наши низинные края с огромными глыбами льда, с обломками мостов, с подвижными зарослями кустарников и камышей.

Мне дорого даже то, что, подъехав к дому, она не спешила открывать дверь, мы говорили несколько минут, я пытался взять ее руку, она не была против, но я ни разу не почувствовал какого-либо движения, рука была теплой и неживой. Попытки тихонько обнять ее и привлечь к себе сводились на нет не столько объемной шубкой, сколько ее осторожными, но в то же время убедительными уклонениями.

Она всегда выходила из машины, сразу забирая пакеты, а в этот раз оставила их на полу и, выйдя, наклонилась в машину, чтобы забрать вещи. Ее лицо было впервые так близко к моему, я осторожно придержал ее головку и поцеловал в щеку. Меня больше всего поразило, что не было никакой реакции. Варя взяла пакеты и прикрыла дверь.

На следующий вечер к теме невинного поцелуя мы не возвращались. Повторить его мне не удалось. Неопределенность терзала меня.

-  Ответь на простой вопрос, Варюша: я в качестве кого нахожусь рядом с тобой? Ты ведь знаешь, что очень нравишься мне.

-  Не одному вам.

-  И это правильно. Но я боюсь, что мое увлечение перерастает в чувство, хотя уже смирился, что такое со мной больше не случится. Кажется, ошибался. Поэтому я хочу знать, на что рассчитывать. Ты же не отвергаешь меня, правда?

-  Вам этого мало?

-  Варюша, я мужчина, хотя, конечно, справедливости ради следовало бы добавить: пожилой мужчина. И ты садишься ко мне в машину каждый вечер, хочу верить, тоже не просто так.

-  Мне интересно с вами.

-  И все?

-  А что бы вы еще хотели?

-  Я хочу нормальных отношений... Варя, квартиру я снял, небольшая, благоустроенная, чистенькая. Поедем, посмотрим.

-  Никуда я не поеду. И квартиру вы сняли напрасно.

-  Значит, завтра мне не приезжать?

-  Как хотите.

-  А ты как хочешь?

Более жуткой тишины не слышал, кажется, в своей жизни. Она вышла, как всегда, не сказав ни слова на прощание. Я развернул машину и рывком бросил ее на обледеневший и скользкий большак. Скорость была уже приличной, когда машину вдруг повело влево, я не сразу сообразил, в чем дело, находясь все еще во власти горьких эмоций, резко повернул руль и, кажется, тормознул. Машину круто развернуло и закружило по дороге, впрочем, не очень широкой. Помню пару полных разворотов, потом несильный боковой удар и - тишина. Открываю дверь, машина вошла в кювет правой стороной, ничего не помяв. Потихоньку прихожу в себя и благодарю Бога за счастливый исход бездумного отношения к дороге. Самому выехать не удастся, придется ждать помощи.

Через полчаса остановилась легковушка, полная веселой молодежи. Я, с трудом держась на льду, подошел к водителю.

-  Что же вы так неосторожно, только что прошел дождь.

-  Я его не заметил.

-  Чем я помогу?

-  А вы не ушиблись, нет? Вы Варю привезли? - Матовый свет салонного плафона высвечивал девичье лицо. Я не считал нужным говорить о Варе и ответил, что был в деревне по своим делам. Девушка, тем не менее, оказалась сообразительнее парней: - Поедем в деревню, я дядюшку попрошу, он заведет грузовик.

Через час моя старенькая «восьмерка» стояла на средине дороги, я заплатил обоим водителям, девушка опять проявила обо мне заботу:

 -  Вы тихонько поезжайте, осторожней. Если вы Варю не привезли, то где она может быть, мы так и не нашли.

-  Что-то случилось?

-  Ничего. Хотели ее с работы забрать. Она сестра моя. А я Лена. А это двоюродный брат, из города приехал. Ну, счастливо.

Дома я ощутил какое-то странное чувство удивления, может быть, недоумения: родная сестра Варюши, моей недотроги и красивой льдинки, безразличной и безучастной к моим делам и проблемам, но необъяснимо притягательной, не допускающей, но и не отпускающей меня. Понял, что дошел до края, надо принимать решение, а я не готов. Завтра снова поеду к ее магазину, хотя знаю, что наше общение ограничится коротким «здравствуйте» и, возможно, «до свидания». Не смогу не поехать.

А сестра ее совсем другая, интересуется, не ушибся ли... Странно. Я слышал о ней разное, но кто из молодых не погуливает, не пьет пиво и не трясется на дискотеках? В деревне молодежь предоставлена сама себе, и Лена-только часть потерянного поколения. Впрочем, многие сумеют выкрутиться, найти себя, устроить личную жизнь, но беда, если вино возьмет верх.

Прошло несколько дней. Каждый вечер, как приговоренный, я выезжал на знакомую улицу и каждый вечер видел девушку, деловито идущую в сторону дома. Ни разу она ничем не проявила интереса к проходящей мимо машине, а у меня не хватало смелости нажать на тормоза и открыть дверь. В очередной раз, вернувшись домой, написал Варе еще одно послание.




* * *

Когда Варюша на следующий вечер села в машину, я ждал вопроса о недавнем происшествии и уже приготовил рассказ с тонким намеком и на ее вину в случившемся. Ждал я напрасно. Она ни о чем не спросила. Ни одного слова не было сказано о письме, как будто она его не читала. Несколько вечеров мы ездили почти молча, нервная дрожь колотила меня, и сердце выпрыгивало.

Никогда до этого не видел многосерийных снов, хотя сновидения мучили меня еженощно. Теперь привиделась Варя, страстно влюбленная в меня, мы целовались принародно, и никто не обращал на нас внимания. После первого сна очнулся с головной болью, видимо, сознание не очень соглашалось с правдоподобием моих грез. Велико же было мое изумление, когда сон продолжился, мы с Варенькой катались на машине, собирали цветы в лугах моего детства, хотя она там ни разу не была, к тому же на дворе декабрь, и цветочные сны вообще в диво.

Потом это стало происходить каждую ночь. Я уже подумывал было поехать к знакомому невропатологу, понимая, что сны эти — не от хорошей жизни и добром не кончатся, но победило желание видеть ее в таких ситуациях, какие в жизни уже никогда не случатся. Странно, но мы не говорили во сне, просто она знала, что я хочу сказать, а я буквально слышал ее мысли. Обнимал ее и ласкал, как только умел, как научился за тридцать лет практики, она была послушна и гибка, порой загадочна, иногда игрива. Она была, наверное, такой, какой хотел ее видеть.

В очередной раз она явилась мне с животом, расстегнула халатик, точно так, как это сделала моя первая жена, показывая будущего первенца. Я осторожно обнял ее за располневшую талию и прислонил ухо к животу. От услышанного членораздельного «Папа, это я» мне стало весело, я поцеловал ее в пупок, отчего она радостно взвизгнула. Любопытно, что и во сне остался верен своей подозрительности. Вдруг отчетливо вспомнил, что дальше снятия лифчика дело у нас не доходило, откуда мог взяться ребенок, так круто определивший меня как отца?

Чудеса стали происходить каждую ночь на фоне все усиливающейся головной боли. Я понимал, что воспаленный мозг дает сбои и выдает фантазии в угоду подсознательным желаниям своего хозяина. Сны уже раздражали и утомляли меня, потому что не имели ничего общего с действительностью.

Ребенок появился как-то вдруг. В какой-то квартире, очень напоминающей снятую мною для встреч с Варюшей, оказались ее родители, сестры и братья, и я тут же, но только чужой и никому не нужный. Когда родственники исчезли, она сказала мне, что будет жить здесь, а я останусь у себя дома, потому что, видите ли, нельзя разрушать семью. Речь явно шла о моей семье, хотя в реальности я опять был свободен. Ребенка мне так и не показали, но я украдкой заглянул в кроватку и увидел в ней маленького голого коммерсанта Чукчу, который ехидно улыбался мне, обнажая желтые гнилые зубы.

Потом начались сцены ревности, в которых Варя гневно обвиняла меня в связях с женщинами, происходившими еще до ее появления на свет. Сцены были очень реалистичные, потому что в архивах мозга остались сотни семейных ссор, и по эпизоду из каждой могли обеспечить меня повторной нервотрепкой на несколько ночей кряду. Я решил все это прекратить, и поехал в больницу.

-  Ты все чудишь? - спросил мой давнишний друг-доктор. -Дорогой мой, пора перестать прыгать козликом, тебе шестой десяток.

-  Что ты мне посоветуешь как врач, а не как брюзга? Что хорошего в том, что ты оброс внуками и лопухами на даче? Я живу, как могу, как требует моя душа. Мы с ней не хотим стариться.

-  С этой молодухой у тебя действительно далеко зашло? - выслушав изложение моих ночных кошмаров, спросил доктор.

-  В том смысле, который ты имеешь в виду, не зашло, я даже не могу поцеловать ее, как следует. А вообще - очень далеко, я от нее полностью зависим, не могу без нее жить, жду вечера, чтобы получить свою дозу наркотика. Теперь вижу, что все это мешает мне работать, лишает рассудка, но сделать ничего не могу.

-  Тебе нужен мой совет? Давай недельки две прокапаемся, почистим мозги, может, какая дурь и вымоется. Отдохнешь. А напоследок скажу вот что: заведи какую-то бабенку, чтобы твоя краля знала. Не всерьез, конечно, но ты же опять холостяк, так что никто не мешает. И напечатай в местной газете что-нибудь громкое, в депутаты изберись, короче, прославься. Помнишь, Пушкин сказал: «Чтоб именем моим твой слух был покорен всечасно». Поверь мне, она с ума сойдет от ревности, хотя, как ты считаешь, не любит тебя. Но такова женщина!

Мой доктор с литературным уклоном нагрузил меня процедурами, милые медсестры меняли одна другую с капельницами, шприцами, таблетками. Неделю я выдержал, потом попросил свои одежды, поблагодарил друга и поехал домой.




* * *

Из всего арсенала лечебных и профилактических средств, высказанного доктором, я твердо усвоил про альтернативную любовницу. Вся беда в том, что не было достойной фигуры. Все знакомые мне симпатии в тени Вареньки бледнели и терялись. С этими грустными мыслями я и явился к местам своих терзаний.

Хорошо попарившись в бане и побрившись, вошел в магазин с неисправимо виноватым видом. Варя не проявила ко мне никакого интереса. Выждав покупателей и оставшись один на один, спросил:

-  Можно, я вечером встречу тебя?

-  Можно, - односложно и бесстрастно ответила она. Дома долго обдумывал будущий разговор, но так ни до чего и не додумался, опять сел за компьютер и быстро изложил все, что меня волновало.

В машине она осталась верна своей манере поведения: тихое приветствие и молчание, лицо повернуто к стеклу дверцы, за которым ничего не видно.

-  Ты ждешь кого-то?

-  С чего вы взяли? Просто смотрю.

-  Мы не виделись много дней. Тебе нечего мне сказать?

-  Нечего.

Тогда я остановил машину, включил большой свет в салоне и положил перед ней свернутый лист. Она молча развернула его и стала читать. Это было еще одно письмо, выстраданное ночью и способное, по моему разумению, внести ясность в наши отношения. Варенька читала без видимого интереса, так читают сводку погоды или объявления о продаже, когда денег нет, а время девать некуда.




* * *

- Варя, готов тысячу раз повторить, как ты дорога мне, как важны эти минутки рядом с тобой. Но ты сама-то определись, наконец. Я не прошу любви, ее не будет, если не случилась сразу, да и грех мне рассчитывать на взаимность. Но ты можешь сказать, что будет завтра? Ты не говоришь «нет», тогда скажи решительно «да». Ты можешь?

-  Не могу, - ответила она и вышла, не попрощавшись.

Я редко бываю в таком диком состоянии. Всю ночь просидел за столом, сочиняя ей грубые письма, но они всегда заканчивались признанием в любви и ожиданием примирения и взаимности. Под утро понял, что писать нет смысла, бумага никогда не была лучше прямого общения. Да и чего я хочу? Заставить молодую девушку хорошо относиться к мужчине, который старше ее отца? Глупости, невозможно добиться этого убеждением, но цепляюсь за соломинку, придаю слишком большое значение тому, что она не гонит меня, позволяет взять за руку и даже поцеловать щечку.

Вчера произошел интересный разговор. Я остановил машину, и прямо перед нами на чернильном небе оказался нарождающийся яркий серп.

-  Посмотри, какая красивая луна.

-  Это не луна.

-  А что?

-  Луна - когда круглая, а сейчас месяц. Мне бабушка Варюша говорила. В детстве.

Я был удивлен. Бабушка учила точности русского языка. Весь день писал на компьютере очередное повествование о передовом крестьянском хозяйстве и его руководителе, чтобы заработать тысячу долларов, привезя заказчику готовую книжечку из издательства. Вечером встретил Варю, она привычно и буднично поставила пакеты на пол и сдержанно поздоровалась. Варенька моя сильно изменилась, в начале она была проще, открытая вся, с улыбкой и дробненьким, почти детским смехом. Теперь в ней появилась грустинка, даже тоска в глазах, в голосе, в отрешенном виде. Я тоже молчал, выбирая момент для начала последнего, как решил, разговора. Молчание тяготило, о пустяках говорить не хотелось, о главном не мог насмелиться. Подъехали к дому. Сердце мое колотилось.

-  Варюша, я хочу ясности. Когда же ты, наконец...

Она повернула ко мне свое лицо и спросила тихо и назидательно:

-  Вам не надоело задавать один и тот же вопрос?

Да, давненько меня так сильно не били по физиономии. Не могу сказать, что в большой и неловкой жизни не получал от ворот поворот, что не бросали меня женщины мордой в грязь, что не рвал на себе волосы и не пил от досады водку. Было. И отказ такой девочки в другое время пережил бы легко. Но почему сейчас слезы обиды душат меня, и в голове злые мерзавчики опять разжигают горны, поджаривая мозги и лишая сознания? Кто она такая, эта простенькая, в общем-то, девчонка, что трепещу при ней и не могу внятно выразить надуманные за день мысли? Или удел всех мужчин, живущих эмоциями, заканчивать вот так бесславно? Что нашел в ней такого, от чего невозможно отказаться? Может, действительно придумал ее такою, какую мечтал встретить в жизни, да так и не встретил? И вот на излете реализовал свой идеал в деревенской девчонке, ставшей в моих глазах олицетворением чистоты и красоты, хотя определенно понимал, что ни того, ни другого у нее не богато...

Не считаю себя всерьез просвещенным человеком, но когда-то увлекался философами и перечитал многое из того, что было доступно провинциалу, включая книги из областной библиотеки. Многие авторы рассуждали о любви, и все по-разному ее трактовали. В конце концов, пришел к выводу, что наука не может объяснить природу этого удивительного состояния человека, когда чувство влияет буквально на все - от аппетита до тяги к стихотворному творчеству напрочь лишенного таланта человека. Ученые мужи толкуют любовь в меру своего понимания и своего опыта, который, как мне казалось, был слабоват, и давал мало оснований для универсальных выводов и советов.

Зачем человеку дается любовь, которая приносит только страдания? Никто не знает ответа на этот вопрос...

Как часто мы ошибаемся в пустяках, неправильно выбрав время для разговора, не подумав о месте. Пока сочинял это назидательное поучение потертого поклонника молодой девушке, отказавшей ему в любезностях, Вареньку мою скорая помощь привезла в районную больницу. Ее младшая сестренка Вика додожила мне по телефону, что Варя «лежит в гинекологическом отделении под капельницами». Потому мой посланник не нашел ее, и на другой день к вечеру вернул затасканный конверт.

Перед самым больничным отбоем, когда еще разрешены телефонные разговоры, все-таки позвонил в отделение, опасаясь быть узнанным медсестрами, и попросил пригласить к телефону ее. Очень скоро она взяла трубку.

-  Я не спрашиваю, что случилось, но, может быть, нужна помощь, лекарства, которых здесь нет?

-  Ничего не нужно, спасибо,- неожиданно миролюбиво сказала она.

-  Ты нашла не лучший способ отметить день рождения.

-  Откуда вы знаете про мое день рождения?

Хотел поправить ее речь и сказать, что все про нее знаю, но воздержался. Приятно было, что ее хоть что-то заинтересовало.

-  Варюша, не буду тебе звонить, но завтра в семь часов вечера выйди из отделения в коридор. Очень тебя прошу. Ровно в семь часов. Обещаешь?

-  Я подумаю.

Господи, у нее поговорка такая или она действительно тщательно обдумывает все свои шаги, чтобы не сделать ошибки? Предполагать за простой деревенской девчонкой такой махровый прагматизм не хотелось, но другого объяснения не было.

Окрыленный, я хорошо поработал ночью и утром следующего дня, ближе к вечеру проехал все магазины и набрал большой пакет фруктов и сладостей. Отдельно в пакетиках положил самые крупные груши и кисти спелых бананов, которые она любит.

Без пяти семь был у корпуса больницы, осторожно поднялся на второй этаж и встал у дверей. Ждал минут десять, и только потом дверь скрипнула, выпустив Варю и ее спутницу. Обе были в затрапезных больничных халатах, Варюша не причесана, копна рыжих волос явно не украшала ее.

-  Зачем вы пришли? - неожиданно спросила она. Увиденное, да и услышанное ошарашили меня, я не узнавал в этой чернавке моей красавицы, мой идеал. Только вчера она дала мне надежду не словами, нет, а тем, как произнесла эти слова. Я уже научился различать оттенки ее настроения. Сегодня все надежды были обвалены одним вопросом.

-  Пришел поздравить тебя. А это - подарок.

-  Мне ничего не нужно.

-  От подарков нехорошо отказываться, тем более, в день рождения.

Она нехотя взяла пакет, и под любопытным взглядом ее сопровождения я пошел вниз.

Кажется, наступило отрезвление. Образ загадочной и недосягаемой красавицы, созданный моим воображением, безжалостно разрушен появлением на лестничной площадке серенькой болезненной девчонки с манерами той, которую так безнадежно любил. Я почти реально ощущал утрату своих иллюзий, душа металась, самое разумное - сесть и писать. Я записал все, что чувствовал в тот момент, и воспроизвожу это письмо, адресованное Варе, но так ею и не прочитанное, потому что по трезвому осмыслению оно показалось мне очень резким. Вместе с предыдущим посланием оно лежит сейчас в папке, забытое и никому не нужное.




* * *

Сейчас, по прошествии времени, понимаю, что письмо это никак не отражает моих истинных чувств, оно только слепок с тогдашнего состояния, и лишь этим интересно.

Впрочем, прощания не получилось. В больнице узнал, что Варюша выписана, а моя новая знакомая Вика объяснила по телефону, что Варя на работе. Был последний день декабря, канун Нового года. Уже к обеду поднялся сильный мороз с северным ветром. Конечно, она пойдет домой пешком, промерзнет, может снова застудить свой недуг. Не будет ничего унизительного для меня, если в такой ситуации помогу девушке, хотя дал себе слово больше к ней не подходить. Зашел в магазин, сдержанно поздоровался и попросил подать самый красивый набор женской парфюмерии. Не знаю, зачем. Возможно, чтобы Варя подумала, что это для нее. Подала солидную коробку, я заплатил и ушел, так и не насмелившись спросить о вечерней встрече. Часа через два пришел снова и попросил еще одну такую же коробку. Варюша была явно заинтригована. Заметив искорку ее интереса, я спросил, есть ли у нее возможность уехать после работы домой. Она ответила, что нет.

-  Тогда я могу довезти.

Она только кивнула.

В соседнем магазине закупил большую сумку фруктов, конфет, тортов. Варенька привычно села на переднее сиденье, демонстративно быстро и без разговоров домчал ее до дома. С заднего сиденья достал пакет:

-  Ты не имеешь права не взять, это не тебе, это твоей младшей сестренке, скажи, что дедушка Мороз, который часто говорит с ней по телефону, прислал. Она верит в сказки?

-  Наверное.

-  В отличие от сестры, которая ни во что не верит, - я с удовольствием воспользовался возможностью хоть чуточку отомстить. - С Новым годом тебя.

-  И вас тоже с Новым годом.

-  Спасибо. И будь счастлива.

Включил скорость и поехал домой, где никто не ждал и не было ничего новогоднего. Никого не хотелось видеть. Сидел в кресле, нажимая кнопки пульта, меняющие телевизионные каналы, но не надоевших исполнителей, вот уж десятилетие пичкающих простодырых русичей откровенной туфтой. Плюнул и выключил аппарат. Телефон позвал тихим гудением, я снял трубку.

-  Это Лена, здравствуйте, с наступающим вас. И спасибо за подарок для Вики от деда Мороза. Чем вы занимаетесь?

-  Ничем. Совершенно ничем.

-  Ну, есть же кампания, где вы Новый год будете встречать?

-  Нет такой кампании.

-  Что-то я в это не верю, такой мужчина, и один в такую ночь...

-  Но это так. Вы же не пожертвуете новогодним вечером ради меня.

-  Пожертвую. Вы пригласите.

Я даже испугался такой откровенности, но отступать было некуда.

-  Приглашаю.

-  Тогда я буду ждать около дома. Постойте, а Варя?

-  Не надо о ней, - многозначительно закрыл тему. - Выезжаю.

Честно признаюсь, что злорадствовал. Наступал тот момент, о котором говорил мой доктор: Варя узнает о нашей встрече, и едва ли это ее обрадует. Лена села в машину со смехом и необъяснимой пока радостью, вопреки моим опасениям, она была трезва, запаха спиртного не чувствовалось. Я опасался этого, потому что с молодых лет не воспринимаю пьяных женщин. Когда выпивал сам, проблем не было, когда отказался от вина, все мои женщины были трезвы, чему многие из них сами удивлялись: впервые первый раз с мужчиной без вина. Мы постояли немного на обочине дороги, машин почти не было, и нам никто не мешал. Она не переставая щебетала, сняла шапку и шубку, в неярком свете салонного фонарика я видел ее лицо, очень похожее на Варино, но живое, эмоциональное. Ее полные губки откровенно манили, и я осторожно приблизился к ней, коснувшись сначала щеки, а потом губ. Она жадно отдалась поцелую, прижалась ко мне, и я чувствовал трепет ее плотного тела.

-  Ты не поверишь, но я ждала тебя, - сказала она, глядя на меня полными слез глазами. - Ты не веришь?

-  Какое это имеет значение, верю или нет. Мы с тобой свободные люди, решили провести вместе новогодний вечер, но думаю, что это будет новогодняя ночь. Ты не против?

-  Нет, мне нравится с тобой, ты классно целуешься. А почему ты язык мой не пускаешь?

-  Не привык. Раньше так не целовались. Хочешь, покажу тебе классический советский поцелуй?

Она засмеялась, почти как Варя. Лишь несколько часов назад я слышал ее смех, когда она отбирала подарки для Чукчи. Как раз в это время я вошел в магазин за вторым набором парфюмерии. Когда покупатель вышел, сухо заметил Варе, что очень ему признателен за возможность услышать ее смех. Она даже не стала возражать.

Я крепко обнял Лену, и так долго нежно и мягко терзал ее пухленькие губы, что она стала вырываться.

-  Ну, ты, блин, даешь! Так за один поцелуй можно созреть. А почему советский?

Мы оба громко расхохотались.

Заехали в магазин на окраине поселка, я закупил все, что в нем было вкусного, попросил бутылку шампанского. В доме включил свет, помог Лене раздеться и был приятно удивлен, как хорошо она сложена. Невысокого роста, с крепкой фигурой, высокая грудь чуть великовата, но соблазнительна, полные ножки в моих тапочках казались смешными. Она подошла ко мне, обвила шею руками и стала целовать осторожно и нежно. Хотел было взять ее на руки, как это и должно быть, но вовремя одумался, медленно переступая, мы продвигались к кровати. Она заметила это и засмеялась.

-  Не так сразу. Ишь ты, какой! В первый вечер я в постель не ложусь, что бы тебе про меня ни говорили.

-  А я про тебя ничего и не знаю, кроме того, что ты - сестра Варвары.

-  Сильно ты на нее обиделся, раньше Варюшей да Варенькой звал. Я письма твои читала. Не удивляйся, не я одна, Варя их всем давала читать. Зря, конечно, если бы мне такие письма писали, целовала бы их и хранила на божничке.

-  Хватит о ней. Поцелуй меня еще. У тебя это так мило получается.

-  Потому что ты хороший, я это по письмам поняла. - Она вновь стала целовать меня в губы, в щеки, в шею. Мы сели на кровать, продолжая поцелуи, я расстегнул ее блузку, она быстро скинула ее с плеч, груди легко выпали из весьма условных чашечек и окончательно свели меня с ума. Когда под моими неловкими руками с юбки слетел первый крючок, она остановила меня, выключила свет и шепнула:

-  А ты разве не будешь раздеваться?

Я давно не испытывал такой страсти. Молодое упругое тело дразнило и звало, жалобные и призывные стоны девушки увлекали в бешеный и благостный ритм страсти, пока она не выгнулась и не остановила меня, охватив руками. Я послушно затих. Она еще минуту лежала с закрытыми глазами, потом улыбнулась, засмеялась и сказала, что готова продолжить, чтобы и я получил столько же счастья.

-  Ты плохо про меня думаешь? - спросила Лена.

-  Я думаю про тебя хорошо.

-  Ты не считаешь меня шлюхой за то, что в первый вечер легла с тобой?

-  Заметь, со мной - в этом нет ничего плохого.

-  А других у меня нет, и теперь не будет, - беззаботно пообещала она.

Хотя я всякий раз одергивал Лену, что разговоры о Варюше неуместны, все, что она успевала сказать, было мне интересно. Представлял с ее рассказов, как Варя по утрам долго сидит на кровати, медленно просыпаясь, потом лениво умывается, приводит себя в порядок и бодро идет на работу. Она не любит готовить и вообще кухню. Засыпает сразу, но спит беспокойно, иногда что-то бормочет во сне, но Лена ни разу не разобрала, что. У Вари, оказывается, было два романа с женатыми мужчинами и, соответственно, два объяснения с их женами, которые она выдержала мужественно и проводила незадачливых жен чуть не с позором.

-  Варю направляют в городскую больницу, автобусом ей за день не успеть, - сообщила поздним вечером Лена, уже собираясь домой.

-  Я свожу ее.

-  Правда? Ты знаешь, я ей предложила тебя попросить, она запретила, говорит, так жестоко с ним поступила, он не простит. Я бы, говорит, на его месте не простила.

-  Глупости все это. Уточни, когда ей нужно ехать, чтобы я мог спланировать.

-  Да хоть завтра, ей в любой день.

Всю дорогу, и туда, и обратно, я молчал, сестры, сидя на заднем сидении, тихо переговаривались. Судя по их невеселому виду на обратном пути, диагностика ничего хорошего Варюше не пообещала. Украдкой смотрел на них в зеркало, они сильно похожи и очень разные. Варя серьезна и сосредоточена, она как бы всегда готова к защите, не замкнута, но и открытой не назовешь. Лена легкомысленна, и по жизни идет тоже легко, не глупа и остра на язык.

Когда приехали к дому, Варя вышла, а Лена осталась в машине, отчего мне стало не по себе. Она перескочила на переднее сиденье, обняла и поцеловала советским поцелуем, который неплохо освоила.

-  Мы едем к тебе? - как бы вскользь спросила она.

-  Сегодня нет, я очень устал. - Мне не хотелось говорить.

-  Тебя Варя опять разбередила? Понятно!

-  Перестань. Работал ночью и недоспал.

Она нехотя открыла дверцу.

-  Завтра мне позвонишь?

-  Позвоню.

Я тронул машину.




* * *

Лена была права в своем предположении, что на мое настроение повлияло присутствие Вари. Мы не виделись двадцать дней, все это время Лена уводила от дурных мыслей, затушевывала терзавший меня образ. Но я плохой психолог, если не видел, что в Ленке мне нравилась частичка ее родной сестры, все то, что едва уловимыми намеками напоминало о ней. Понимал, что не получится заменить одну другой. Ко всем прежним чувствам прибавилась жалость. Меня не посвящали в тонкости, но я видел, что Варюша очень боится повторной проверки. Стояли сильные морозы, а Варя ходит с работы пешком, потому что последний автобус отправляется за час до закрытия магазина. Решил вечерами увозить ее, ничего с моим самолюбием не случится.

Перед обедом позвонил Лене, но младшая сестренка ответила, что ее нет дома.

-  А вы Вика?

-  Да, - важно ответила она. Девчонке двенадцать лет, хочется быть солидной, к тому же Лена говорила, что сестричка узнает меня по голосу.

-  Как же мне найти Лену?

-  А вам ее не найти, она вчера еще уехала с друзьями.

-  Куда?

-  Не знаю, она мне не докладывается. Гулять, наверно.

Такого я не ожидал. Зная о ее залихватском образе жизни и страстной, неудержимой натуре, в первый вечер попросил ее не пить и не встречаться со своими вчерашними дружками, если она хочет быть со мной. Помню, что она прореагировала так, как я этого хотел.

-  Мне никто не нужен, кроме тебя. Мне с тобой классно!

-  Не надо преувеличивать. Но просьба моя очень серьезна.

- Да я не преувеличиваю! - Она обняла и обдала серией ничего не значащих поцелуйчиков. - Прикинь, у меня оргазма никогда не было, а с тобой я млею.

Было неловко от очевидной неправды и явной лести, хотя в постели она всегда выглядела удовлетворенной, а, может, просто делала вид.

Вечером выехал навстречу идущей домой Варюше, остановился и приоткрыл дверь. Она села и тихо поздоровалась.

-  Что нового в вашей молодой и цветущей жизни? - спросил нарочито бодренько.

-  Ничего, - так же тихо ответила она.

-  Лена сегодня не ночевала дома?

-  Откуда вы знаете? Она меня обвинит, что ее сдала.

-  Разве дело в том, кто сказал? Она часто так теряется?

-  Постоянно. Когда с вами стала встречаться, пить перестала, все время дома. Мама ее разговорила, она все рассказала про вас, даже что вы..., ну, спите. Мама сказала, что это ее дело, а хорошо хоть то, что она не бичует.

Мне стоило большого труда сдержаться от удивления, насколько я стал своим в этой семье.

-  Ты правда не знаешь, куда она уехала?

-  К подружке в город, она за ней и приезжала со своим кавалером.

-  Я завтра там буду. У тебя есть какие-нибудь координаты этой подруги?

-  Больно мне надо.

-  Ладно. Даже если я уеду, к вечеру вернусь, заберу тебя. Ты не возражаешь?

-  Да нет, не возражаю.

И так она сказала это - со значением, что ли, или показалось мне, но около дома спросила:

-  Если Лена дома, сказать ей, чтоб позвонила?

Я кивнул.

Звонок прозвучал через час. Варя сказала, что звонила Лена из города, спрашивала, не искал ли я, и попросила убедить меня, что она у больной тети в соседнем районе.

-  Я сказала, что не видела вас, и что вы не звонили, но по определителю записала городской телефон. Вам надо?

В городе по телефону нашел Лену, предложил выйти, если хочет поехать домой. Она села в машину припухшая и нетрезвая, несказанно обрадовалась моему появлению, пыталась поцеловать. Я знаю истинную цену полупьяных ласк и попросил ее сидеть спокойно. Лена плакалась, что она несчастна, что я ее не люблю, уже две недели не приглашал.

По жизни мне крайне неприятны две вещи: бродячие собаки и пьяные женщины, никогда не знаешь, что они выкинут. Пьяную Лену я не воспринимал. Она нравилась мне и умела создавать хорошее настроение, когда мы оставались вдвоем. Никогда не ставлю своим женщинам условий, потому что они всегда найдут способ объяснить или скрыть их нарушения. Вот и с Леной вел себя, как всегда, попросив ее не пить, пьянство может быть причиной прекращения наших отношений. Не стал напоминать поговорку, что у пьяной бабы все чужое, она это знала получше меня.

-  Мы едем к тебе?

-  Ты едешь домой.

-  А, ты меня уже не любишь, ты опять за Варюшей своей ухаживаешь. Давай, давай... Сестричка тебя еще обует. Значит, ты меня бросаешь?

Машину остановил перед самой деревней. Подумалось, что здесь надо памятный знак поставить, и с Варей, и с Леной всякий раз, подвозя их домой, притормаживаю тут.

-  Лена, я умею прощать, тем более, что ты свободная девушка, никто не вправе от тебя требовать верности. Но мы не будем встречаться, пока ты пьешь.

-  Хочешь, завтра же брошу, лечиться поеду, хочешь? Я же могу не пить.

-  Пока вижу только, что можешь пить, у тебя сил нет бросить. Как жить дальше - сама решай. Лена, ты же красивая, здоровая девка, тебе замуж надо, детей рожать, работать, а ты... ты же на шее у родителей сидишь, на сигареты стреляешь. Успокойся, я не упрекаю... Ты нравишься мне, ты помогла пережить..., ну, понимаешь, что. Я тебе очень признателен, и никогда бы не отказался от тебя...

Чуть было не сказал, что она со мной женщина, а не чопорная девица, как сестра, которую, не знаю, почему, боготворю, хотя надежд никаких и ни на что...

-  Потому давай договоримся: приходи в себя и определяйся, в нетрезвом виде не звони и встреч не ищи. И последнее: Варю оставь в покое, она тебе дорогу не перебегала.

Лена пыталась было обнять, я осторожно отвел ее руки. Грустное расставание...

Варю догнал уже на полдороге к дому, включил свет в салоне. Она разместила свои пакеты и облегченно вздохнула, откинувшись в кресле. Морозец разукрасил ее лицо, легким куржаком окаймил его, отбелив ворсинки шапки и воротника. Я смотрел на нее, как смотрю на картины и скульптуры в редких теперь музейных бываниях. Она заметила мой взгляд, но не смутилась, достойно отвела глаза. Едва ли она избалована подобным вниманием, но откуда эти гордые повадки, эта независимость и недоступность?

-  Вы помните, говорили, что свозите меня на повторное обследование? В конце недели мне надо ехать.

-  Надо - значит, поедем.

-  А Лена? Она ведь тоже хотела...

-  Лена не поедет. Я не хочу.

Рано утром Варя ждала меня одна, мы выбрались на трассу в сторону города. Асфальт покрыт тонким слоем мягкого снега, местами прикатанного в лед, я ехал тихо и осторожно.

-  Вы больше не гоняете так, как тогда? - спросила Варя.

-  Когда? - Конечно, мне не удалось разыграть забывчивость, и это развеселило мою спутницу. Она заметно изменилась за последнее время, особенно после крутого моего разговора с Леной, который та, конечно, пересказала. Наверное, Вареньку успокоило мое нейтральное поведение, я не говорил о своих чувствах, не лез с претензиями, ни о чем не просил. Она стала свободнее в обращении, рассказывала о событиях на работе, о ревностях хозяйки, в которых фигурировало и мое имя.

-  И как только она догадалась? - искренне возмутилась Варя. Ах, молодость, нельзя же так подставляться! Конечно, я воспользовался ее оплошностью:

-  О чем догадалась?

Варя заметила промах, но было уже поздно. Она достойно вышла из замешательства:

-  Что мы с вами встречаемся. Она так и сказала.

-  Вот видишь, про нас уже легенды слагают, а мы все еще на «вы».

Как всегда, Варя мудро промолчала.

Повторное обследование она прошла быстро и прибежала из клиники возбужденная и счастливая. Я сидел в машине, мелкий нервный озноб усиливался с каждым часом, после разговора с нашим гинекологом я слишком хорошо знал, чем может обернуться безобидное новообразование на внутреннем органе. К счастью, ничего не подтвердилось. Предложил ей поехать в соседний район, где у меня было дело на полчаса. Она с готовностью согласилась, сняла шубку и осталась в тоненьком свитере, так откровенно облегавшем фигуру, что я боялся смотреть в ее сторону. Несколько раз она перехватывала мои робкие взгляды, и мне почудилось удовлетворение в ее улыбке.

-  Варюша, я должен в ближайшие дни съездить на родину, на могилы родителей моих, давно не был, душа требует. Поедешь ли со мной?

-  Поеду. У меня выходной послезавтра. Подходит? Только отоспаться должна, а потом еще от Ленки уйти, она ведь не отстанет, если узнает.

-  Об этом мы завтра договоримся, хорошо?

Перед будущим знаком у деревни остановил машину. Варя устало откинулась в кресле и с улыбкой смотрела на меня. Темнело. Мне не хотелось ее отпускать, но утром ей на работу. Я боялся пошевелиться, потому что за весь последний месяц даже руки не касался, а сейчас мучительно сдерживал желание поцеловать тоненькие нервные губки. Понял, что просто так не отпущу ее, да и она, я чувствовал, ждала чего-то.

-  Варюша, можно, я поцелую тебя за праздничный сегодняшний день?

-  Можно, если вам от этого легче станет.

Господи, зачем она это сказала?! Что за язык такой, способный в самое неподходящее время все испортить?! Я мгновенно отрезвел, решительность улетучилась, осталась горечь. Мужчины, действительно, не плачут, они огорчаются.

-  Я, Варя, не милостыню прошу.

-  Ну вот, опять вы себя загружаете.

Это точно было приглашение к продолжению темы, и надо было говорить, говорить и целовать ее, она готова, я определенно знал, видел, чувствовал. Но уже заклинило, разыгрались больные фантазии, и я рванул машину, шипованные колеса резали прикатанный снег, в этот яростный рев двигателя и стремительный бросок вложил свой протест, свое возмущение, и она уже знала, почему так делаю.

Когда подъехали к дому, она задержалась на мгновение, и я неуклюже попытался привлечь ее к себе, но дверь была уже открыта, и Варя вышла, не попрощавшись.

Как же противен я себе был в этот вечер! Тоже мне, Дон Жуан перезрелый, ослеплен девчонкой, и даже не в состоянии понять, что неприятен ей. Этот вывод крепко засел в сознании и сверлил мозг до тупой боли в затылке.

Ночь была страшной. Я опять боялся умереть, впервые после периода системных пьянок, когда возвращение в жизнь всякий раз по трудности было сродни новому рождению, и еще не известно, будет ли оно успешным. Мне снились мои родители. Как в кинохронике, еще раз просмотрел их похороны, незатейливые и грустные. Эти картины приходили ко мне регулярно, уже знал, что в конце кто-то из моих стариков позовет меня. Говорят, это плохая примета, но я жил с этими видениями уже два десятка лет.

Неожиданно поймал себя на том, что со стороны смотрю уже на собственные похороны, с горечью отмечая, что плачущих по мне совсем нет. Само собой сложилось четверостишье: схороните легко и просто, без оркестров и без речей, только тихой печали простынь, только несколько тонких свечей... С трудом отвлекся от невеселых мыслей и попытался подремать.

Очнувшись после очередного кошмара, понял, что больше не уснуть, выпил кофе и сел за стол. Прямо с экрана монитора прочел все, что написал за время странных отношений с моими девочками. В ноющее мое сердце вошла теплота, увидел себя счастливым, потому что с первой до последней встречи с Варюшей был другим человеком. Не тем биологическим существом, которое до этого много лет бесстрастно переносило на бумагу чьи-то рассказы о трудовых победах, жевало вареную колбасу и глотало снотворное, чтобы хоть сколько-нибудь отдохнуть. Я опять стал мужчиной, у которого появилась цель, который началом дня считал не подъем и восход солнца, а время закрытия магазина, когда из него выходит маленькая девочка в короткой шубке и маномаховской шапке. Сердце мое замирало, как в былые годы, я не признавал себя пятидесятилетним и не стыдился своего чувства.

Да, ни разу не проявил настойчивости и активности, и она могла расценить это как инфантильность. Но я рассказал ей, как один мой знакомый стучался к женщине в квартиру и убеждал, что он ее не тронет. Та резонно ответила, что в таком разе ему и открывать незачем. Она смеялась, но не могла не запомнить моих слов, что я таких обещаний не даю, хотя ничего не сделаю без ее согласия.

Вечером мы медленно и долго ехали в Крутые Озерки молча, потом Варя, вопреки обыкновению, заговорила первой:

-  Выходной у меня отменили, буду работать, так что поездка наша в это воскресенье не состоится... Почему вы молчите?

-  Довольно того, что вчера наговорил много лишнего.

-  Я не помню ничего лишнего.

-  Очень хотелось бы верить, но поцелуй так и не состоялся.

-  Вы ждали, что я от первого предложения на шею брошусь?

-  Надо было предложить еще раз?

-  Нет, просто время еще не подошло.

-  Варюша, время проходит, мое время, а ты полгода держишь меня на поводке. Прости, но вчера у меня появилось опасение, что я тебе... ну, неприятен, что ли.

-  Господи, что вы себе нагоняете! Будь так, я бы ни минуты с вами не осталась, а я жалею, что в воскресенье не встретимся.

-  Хорошо. Тогда давай встретимся в субботу. Все равно в машине сидим по часу, лучше это время провести в тепле. Ты очень устала, мне просто жалко тебя. Я приготовлю стол, вина хорошего. Отдохнешь, расслабишься, выпьешь рюмку хорошего вина.

Она засмеялась дробненько, отчего сердце мое заныло редкой и счастливой болью.

-  Только рюмку, не больше.

-  Неужели ты согласна?

-  Но я же сказала.

Ни я, ни она не уточняли, но оба понимали, что именно мой дом подразумевается местом субботней встречи.

Договорились, что в половине седьмого она позвонит мне, чтобы убедиться, что вернулся из командировки. Уже не раз пострадавший от несостоявшихся телефонных звонков, вновь опрометчиво доверил себя случаю, и был наказан.

Утром в пятницу поехал в город, это и была моя командировка, в лучшем магазине закупил фрукты, торт, коробку конфет, бутылку дорогого вина. Не думалось о деньгах (правда, они у меня оказались), хотелось сделать вечер необычным и приятным для нее. Дома разложил все на столе, натюрморт получился заманчивый, она будет удивлена.

Вечером не дождался оговоренного накануне звонка, поехал к магазину ровно в семь, свет в окнах уже не горел. Проехал до ее дома, опять вернулся, - Вари нигде не было. Дома напрасно ждал от нее звонка.




* * *

Лена говорила мне, что все рассказывает Варе, даже подробности наших вечерних игр. Скрытная Варя ни разу не намекнула о своей осведомленности. Сестре она никаких суждений обо мне не высказывала, в связи со мной не упрекала. Лена время от времени возмущалась, что я подолгу задерживаюсь с Варей по дороге домой, ей приходится ждать на морозе. Странно, что я не придавал значения мирному сосуществованию сестер, встречающихся со мной почти посменно, правда, уровень встреч разный, но все равно...

Я отчетливо понимал, что Лена не заменит мне Вареньку никогда, что только тяну время, наслаждаясь почти забытыми ласками молодой и здоровой девушки. Это не благородно, но мужское существо не могло отказаться от радости таких встреч.

Сегодня надо уладить наши с Варюшей отношения после случившегося недоразумения. Двух моих вечерних неявок ей достаточно, чтобы вспомнить о моем существовании. Так мне казалось. Или хотелось...

С первого взгляда понял, что Варя не чувствует никакой вины в случившемся и не жалеет о несостоявшейся встрече. Удивительная похожесть сестер: после событий чрезвычайных, на мой взгляд, делать вид, что ничего не случилось. Она была даже веселее, чем обычно по вечерам после трудного дня за прилавком.

-  Варя, ты помнишь, в городской поездке я сказал о своем ощущении, что это наша последняя встреча?

-  Я слышала.

-  Но не придала значения? Напрасно, это была не мистика.Есть такое наблюдение: раз, два произошло нечто - могут быть случайности, но когда три и четыре - система. У нас с тобой, как только улучшаются отношения, и дело идет к совместной поездке или даже встрече наедине, что-нибудь вмешивается. Помнишь, один раз телефон как будто не работал, ты не могла до меня дозвониться. Потом у тебя дома возникли проблемы, Лена пригрозила, что, если поедешь со мной, она скандал устроит. В этот раз хозяйка магазина позаботилась некстати, решила тебя до дома довезти, потому что мороз, и ты не нашла возможности отказаться от ее несвоевременных услуг.

-  Все так и было! Она не отпустила меня к телефону!

-  Но ты из дома могла позвонить мне, сказать, что все нормально, завтрашняя встреча не отменяется?

-  Могла. Но я не додумалась...

-  Потому что не думала. Тебе в голову не пришло, что я могу потерять тебя, искать. Я звонил в больницу, домой тебе, но после первого сигнала нажимал на рычаг. Что я мог спросить, если не ты снимешь трубку? Я не спал всю ночь, утром подключил машину к обогреву, мороз за тридцать, в половине седьмого был у твоего дома. В семь ты вышла, живая, здоровая. Развернул машину и поехал домой.

-  Я видела машину, но не подумала, что это вы.

-  У тебя на примете есть еще один такой сумасшедший?

Она засмеялась, и смех этот звучал признанием, обещанием и радостью. Или мне хотелось его таким слышать? Я почему-то подумал, что самое время поговорить о наших отношениях, она опять была открытой, доступной и какой-то домашней. Чего еще ждать?

-  Варюша, в прошлый раз, когда я пролетел с поцелуем, у меня появилось опасение, что я тебе не только не симпатичен, но даже неприятен. Мы уже говорили об этом, и ты отвергла мои предположения, сказала, что все иначе, по-другому. Правда, не уточнила, как по-другому, а я постеснялся спросить. Если это так, тогда есть предложение: Варенька, посмотри на нас со стороны, любопытную увидишь картину. Мы полгода в одной машине, и ничего не происходит! Что нас объединяет? Со мной все ясно, я люблю тебя. А ты почему садишься в мою машину? Неужели только потому, что другая не ездит в твою деревню? Если все по-другому, как ты утверждаешь, то почему я до сих пор не могу даже поцеловать тебя, хотя боготворю, обожаю, люблю до сумасшествия?

Она слушала напряженно и молча. Я ожидал подобной реакции, потому спросил:

-  Такой трудный вопрос?

-  Да, я не знаю ответа.

-  Это неправда. Тогда задам наводящий, как в школе на уроке. Что у нас будет дальше? Вот так и будем сидеть в салоне на разных креслах, слегка соприкоснувшись рукавами?'

-  А как вы хотите?

-  Варя, ты ведь взрослая девушка, а ведешь себя, как ребенок. Я хочу, чтобы рядом была любимая женщина, а не пассажирка случайная. Обнимать, целовать тебя хочу.

Она сказала сухо:

-  Поцелуев не будет.

-  Это твое последнее слово?

- Да.

На душе моей стало вдруг удивительно спокойно.

-  Варюша, мне трудно продолжать общение с тобой таким платоническим образом, не дорос я до высокого совершенства личности. Видеть рядом красивую девушку и не иметь права обнять ее? Это кара, наказание, я не могу так. Мы больше не будем встречаться. Ты меня понимаешь?

-  Понимаю.

-  Скажи, ты заметишь мое отсутствие?

-  Не знаю.

-  Значит, завтра я не подъезжаю?

-  Как хотите.

-  Я так и знал! Нет ничего проще переложить на другого принятие решения, потом можно оправдаться, что ты не сказала «да» или «нет».

Она сидела молча и безучастно, происходящее не очень ее интересовало. Я тронул машину, время от времени поглядывая на высвеченный уличными фонарями ее четкий профиль. Едва ли она заметила, что прощаюсь с ней. Остановившись рядом с домом, включил фонарь в салоне. Она не спешила уходить. Обида, досада и полнейшая безнадега овладели мною. Не хотел ничего говорить, но против воли своей выдохнул:

-  Господи, как же я люблю тебя!

Варя вышла из машины и оставила дверь открытой. Поехал тихо, чтобы не наломать дров, дверца, покачиваясь, захлопнулась, оставив по ту сторону мои мечты и надежды.




* * *

Удар случился со мной ночью. Я дополз до телефона и позвонил в «скорую помощь». Знакомая фельдшерица крикнула в трубку, что сейчас приедет. Больше ничего не помню. Говорят, вызывали по рации милицию и застрелили моего бедного пса. Он никого не пускал во двор. Двери я никогда не закрываю на запоры. А то бы еще сколько времени потеряли. Лечили меня больше месяца. Приезжали доктора из области. Сказали, что буду жить. Но я знаю, что не буду. Соображаю тяжело. Девочки у меня не были. Вся эта история мне приснилась в бреду. Не могу писать.




Послесловие издателя

Я застал его довольно слабым и безразличным. Передвигался он с трудом, говорил медленно и несвязно, от былой удали ничего не осталось. Попросил меня прочитать ему с компьютера весь текст записок, связанных с его увлечением девушками. В нескольких местах тихонько сжимал мою руку, и я замолкал. Слезы текли по его лицу. Понимая, что слова мои бесполезны, я молчал. Он кивал, и я продолжал чтение.

Последний абзац он набрал сам, попросил сбросить текст на дискету и забрать с собой. Предисловие, напечатанное в начале, оказывается, им написано еще до болезни. Судя по стилю последнего текста, мозг ему отказал в услугах.

После его смерти нашел в столе и на полках несколько машинописных текстов и рукописей, о которых слышал от него, но не читал. Мы хотя и считались товарищами, но крепко спорили. Покойный не любил партию и советскую власть, они ему платили той же монетой, но больнее: его не издавали. В пьяном застолье он говорил: «Я пишу только то, что чувствую, а вы то, что видите. Издают вас, а читать будут меня».

Работаю с этими записками и понимаю, что где-то он был прав...

                                                                                             2004 год






ЧЕРЁМУХИ ЦВЕТ




Мне рассказал эту незатейливую на первый взгляд историю, но полную загадочных совпадений и немыслимых поворотов сюжета, пожилой уже журналист, с которым мы оказались в одном доме отдыха в сезон, надо сказать, не самый лучший. Была зима, сильные февральские морозы со свойственными такой поре ветрами, не выпускали отдыхающих в сосновый бор, который был единственной достопримечательностью этих мест. Мы заехали в один день, сразу сошлись, разница в возрасте как-то сама собой потерялась, потому что сосед мой оказался человеком довольно общительным и эмоциональным. Когда я узнал его профессию, все стало понятно: нельзя людям его дела быть равнодушными и флегматичными, такие не могут заинтересовать меня своим скучным изложением увиденного, а переживаний у них не бывает по определению.

Он назвался Петром Петровичем, был среднего роста и средней же полноты, черты лица приятные, чуть поредевшие волосы зачесаны на косой пробор и всегда в полном порядке, чистые и спокойные. Выпить мой сосед в первый же день отказался, без затей объяснив, что «ему пая нет», чем ввел меня в крайнее смущение: я подумал, что он говорит о неучастии в приобретении бутылки коньяка. Заметив мое замешательство, Петр Петрович заливисто засмеялся, несколько раз сильно хлопнув в ладоши. Смеялся он примечательно, громко и от души, в самые пиковые моменты переходя даже на свист, у нас еще будет много поводов для этого. Мне же он объяснил, что имеет в виду отведенную ему норму, «свой пай выпил давно», но против ничего не имеет, если я развлекусь коньячком.

Раскрыв свою большую сумку, он вынул портативный компьютер и большой фотоаппарат, улыбнулся, развел руками:

-  Думаю тут поработать, надо написать одну вещицу. Я ведь, брат, балуюсь письмом, не могу не писать. Правда, не предполагал, что окажусь с соседом, это меняет условия, придется выходить в холл.

-  Нет-нет, вы работайте, я буду уходить.

-  Куда? - весело спросил Петр Петрович. - Вы не сумеете мне угодить, вот уйдете, будете где-то маяться, а я ни строки не напишу, потому что настроения нет. И напротив, вы в комнате, а меня подперло, дрожь в руках. Уж лучше я застолблю место в холле, там замечательно, в углу за фикусом, уже присмотрел.

Он вставал удивительно рано, забирал свой компьютер и уходил, оставив меня досыпать, возвращался перед завтраком, хмурый, недовольный собой, ел без аппетита, потом снова прятался за своим фикусом. Только после ужина оставался в комнате, ложился на кровать и молча смотрел в потолок. Я не знал, как себя вести. Перемена с моим соседом случилась быстро и столь неожиданно, что подумалось, не заболел ли.

-  Вы не спите, Петр Петрович?

-  Нет. Слушаю вас.

-  Не сочтите за любопытство: как сосед, я просто обязан спросить, что случилось? Вы сильно изменились, как только стали уходить работать.

Он помолчал.

-  Видите ли, я пишу сложную для себя исповедь, чтобы в письме хоть сколько-нибудь соответствовать внутреннему состоянию, должен всякий раз вживаться, пытаться разум приблизить к душе. Надеюсь, вы согласитесь, это довольно непросто, и вся писательская сложность как раз в том и состоит, чтобы научиться мыслью познавать чувство, перенести его на бумагу. Конечно, я опускаю разговор о том, что душу и переживания нравственные, как минимум, надо иметь, без них ничего не бывает в литературе. Вы меня извините, я вынужден уходить в себя, чтобы сохранить это состояние, не растрясти, не утратить в праздных разговорах, понимаю, что со мной скучно, потому и просил отдельную комнату.

Я тут же перебил собеседника страстными заверениями, что у меня нет никаких претензий, что крайне неловко себя чувствую оттого, что не могу создать своему товарищу приличные условия для работы.

Он никак не отреагировал на мою тираду и продолжал смотреть в потолок, хотя заметно было, что весь он со своими мыслями очень далеко от нашей комнаты. Я выключил прикроватную лампу и затих. Петр Петрович еще с полчаса лежал неподвижно, потом сел, посмотрел в мою сторону, глаза наши встретились.

-  Вы тоже не спите? Знаете, я должен кому-то рассказать свою историю, которую пытаюсь писать. Есть несколько моментов, они смущают, не могу найти им места.

Я поднялся, потянулся было за сигаретой, но вовремя одумался.

-  Ничего, закурите, люблю, когда пахнет хорошим табаком, а у вас, заметил, табак приличный. Потом комнату проветрим.

Я закурил.

Метель в этот вечер была какая-то бешеная, порывы плотного, упругого воздуха срывали верхушки сугробов, с размаху бросали сухую белую массу в стену нашего корпуса, а потом кружили снег по двору, беспорядочно распределяя между чахлыми кустиками аллеек, забором и подсобными строениями. После ужина я пытался пойти погулять, но вернулся, не пройдя и ста метров, так силен был ветер и так много снега швырял он в лицо насмелившемуся человеку. Несколько времени постоял на веранде, через стекло наблюдая буйство стихии, и ушел в комнату.

Петр Петрович словно забыл о своем намерении рассказать мучившую его историю и забыл о моем присутствии, он все так же сидел на кровати, лицо чуть покраснело, глаза наполнились слезами. Мне стало не по себе. Наконец, он встал, включил чайник, приготовил добрую порцию настоящего индийского чая, залил кипятком и сел, держа в руках горячую фарфоровую чашку.

- Не знаю, друг мой, с чего начать свой рассказ, чтобы вам было все понятно. Я журналист, как вам известно, но уже лет пятнадцать пишу прозу, издаю книги, писатель, так сказать. Догадываюсь, что имя мое вам не знакомо, и не только потому, что вы из другой области. Тиражи книг по финансовым причинам ничтожно малы, и не только моих. Эти сволочи сделали все, чтобы народ довольствовался мерзкими детективами и откровенной пошлятиной. Впрочем, не об этом речь, информация о писательстве вам совершенно необходима. Итак, год назад я по договоренности с одним журнальчиком готовил материал о большом сельскохозяйственном предприятии, жил там несколько дней, с руководителем и раньше были хорошо знакомы, а за это время и вовсе подружились. Его Иваном Егоровичем зовут. Он сам возил меня на производство, сам комментировал, замечательно проводили время. И вот приехали мы в маленькую деревню на вечернюю дойку, надо было заснять лучших доярок, посидели в комнате отдыха, в урочный час пошли в коровник. Вы не бывали в коровниках? Поразительные перемены, скажу вам, я захватил еще ручное доение, когда доярки с бидончиком ходили. Труженицы! Пришлось мне сопровождать делегацию животноводов района, в котором тогда работал, на областное совещание передовиков. Моя задача состояла в том, чтобы у них никаких житейских проблем не было. Уложил всех спать, тогда в Тюмени одна гостиница была, «Заря», номера на семь коек, как раз для всей женской делегации. Просыпаюсь: кто-то ходит по коридору. Выхожу, доярочка наша передовая, Балясина, ходит и руки сомкнутые, как малое дитя, качает. Спрашиваю: «Вы почему не спите?». И знаете, что она ответила? «Рученьки мои не спят, так их ломает, время пять, утренняя дойка начинается, им работать надо». Вот так. На этом предприятии ферма современная, чистота, как в приличной столовой, запаха совсем нет, хороших денег стоит это удовольствие, но не о том речь... Снял я доярок, их теперь операторами зовут, а они молодежь, старых сейчас не держат, и вдвоем встанут, и втроем: сделай милость, увековечь! Нащелкал их, дела все закончил, вернулся домой. Да, следует вам знать, что мужчина я одинокий и уже давно, жена моя от меня ушла, правда, развод не оформляли, она не настаивала, да и у меня не было намерения жениться. Уже тогда начал много писать, а дело это, брат ты мой, одиночества требует, потому, если женщина у меня появлялась, то лишь на вечер. Дома скачал все отснятое в компьютер и стал отбирать снимки для обработки. И вдруг увидел ее.

Он задохнулся, отхлебнул чаю, я во все глаза наблюдал за рассказчиком. Его волнение передалось мне, мы оба молчали.

- Снимок, - он тихонько откашлялся, - снимок был групповой, три девушки, она в центре. Я крупно взял ее лицо, и она прямо в душу мне заглянула. Наверно, преувеличиваю, но глаза ее выразительны, в тот момент был поражен. А лицо! Поверьте, друг мой, я видел тысячи лиц на фото, мне хорошо известно, что может фотография. Она одного не может, даже современная цифровая, из обыденного сделать благородство. Деревенская девчонка, самая простая, как медный пятак, а лицо... пушкинского времени, барышня светлая. Продолжаю работать, и время от времени открываю файл, любуюсь портретом. Да... Понимаете, я никогда не был аскетом, и вино пил, и женщин любил, но чувства большого не испытывал, а тут вдруг затосковал. Гоню от себя мысли о ней, а они приходят, даже во сне. Кажется, чего бы проще, садись в машину и к ней, знакомься, наводи мосты. Но, надеюсь, вы понимаете мое смятение: девочка, девчонка совсем, а я сед, в два раза старше. Подумаю так, и вроде устыжусь, охлыну, только не надолго, к тому времени в городской лаборатории большой портрет ее сделал, положил в стол. Ничего не скажу, стыдился ее, изредка достану, полюбуюсь и спрячу. Чего, кажется, прятаться, поставь на стол и смотри, ко мне в кабинет вообще никто не входит, ан, нет, стеснялся, ее стеснялся. Журнал материал напечатал, Иван Егорович приглашает в гости, машину за мной прислал. Посидели за чаем, он тоже не пьет спиртного, а я никак не могу найти подхода, чтобы заговорить о той ферме и о той девушке, ведь даже имени ее не знаю. Вы не поверите, это мистика какая-то, но ближе к вечеру хозяин предлагает съездить в ту самую деревеньку, мол, есть у него разговор к животноводам, да и автору, дескать, полезно пообщаться с героями своего очерка. Можете себе представить, что со мной творилось, хозяин даже поинтересовался, как себя чувствую. Приехали рановато, девушки только собираться начали, а я все на дверь посматриваю, и вдруг входит она. С морозца румяная, шаль сбросила, пальтишко повесила, прошла вперед, села. Я себя не помню, смотрю на нее: она — и уже вроде другая, голос звонкий, улыбка открытая, головку повернет - волосы скатятся на сторону. Я ведь ее совсем тогда, при съемках, не заметил, по фотографии одну представлял, а тут она другая, живая, неожиданная. И вдруг моя героиня говорит, обращаясь к руководителю, что корреспондент снимал, а фотографий-то они пока не видят. Иван Егорович засмеялся и пообещал, что Петр Петрович непременно сделает фотографии и передаст их лично Марине Николаевне для всего коллектива. Конечно, он не мог знать о моих сердечных муках, потому что я даже сам себе в них боялся признаться, но, видно, был чей-то промысел, чтобы свести меня с этой девушкой хотя бы раз.

-  Очень приличный повод! - обрадовался я.

-  Верно, - мой рассказчик оживился. - Фотографии мне напечатали, они со мной в машине катались все время, и как-то в Тюмени в одной конторе встречаю Ивана Егоровича, напоминаю, что с его подачи я должником оказался и осторожно намекаю про Маришку: мол, поручили лично ей передать, а кто она такая - не знаю. Он хоть и крутой бизнесмен, но душу еще не заложил, трогательно о ней говорил, что осталась она круглой сиротой с братиком на руках, бабушка помогла им вырасти. Девчонка техникум окончила, зоотехником стала, в институт заочный поступила, теперь брата доучивает в школе. Редкая по нынешним временам самостоятельность. Сказал, что домик у нее с голубыми наличниками, не ошибешься, я на всякий случай предложил ему взять фотографии, а он смеется: «Вы обещали, вы и вручайте». Никаких намеков, так все простодушно. И я поехал. Был конец мая, кругом зелено, улочка ее с одной стороны застроена, а напротив болотце, по весне наполнилось водой, что твой пруд, по бережку черемуха растет. Столь много ее, что белый от цвету весь берег, словно в снегу кусты. Подъехал к домику, из машины вышел, потерялся совсем, такая робость напала, как в юности, только и спасло, что она сама вышла. Улыбается беззаботной улыбкой, светится вся. Поздоровались, на скамейку сели, я фотографии достаю. Она недовольно губку вздернула: «Какая-то я тут непохожая, а тут смеюсь, будто пьяная». И говорит, говорит, что снимки на ферму унесет, что доярки над ней подшучивать будут, а я глаз от нее не отвожу, такая во мне жаль, такая боль загорелась. «Что же вы молчите? Я не люблю, когда молчат. Говорите!». А что говорить? Что одурел от девичьей свежести и простоты, что видеть ее для меня уже радость и счастье? «Можно, я к вам еще приеду?». «Приезжайте, - улыбается, - в любое время». Много ли мужчине надо? Только всего и сказала, а у меня сердце петухом поет. Глупость, конечно, но случается. Еще одна странность: действительно, не похожа Маринка на свою фотографию, это она правильно заметила, но я-то позднее объяснение получил от нее. «Вы, - говорит, - придумали меня, а я такая, какая есть». Вот как точно! Встаю со скамейки, прощаться пора. Про телефон спросил, опять разрешения спрашиваю, Маринка смеется: «Звоните, только меня трудно дома застать». «Можно, я веточку черемухи на память возьму?». Побежала, надломила бутончик, быстрым шагом идет через улицу - легкая, словно плывет, а улыбка открытая, как будто рада она мне до невозможности. Как мне хотелось в тот миг обнять ее с разбегу и зажать, затискать в осторожных руках! «Завянет, пока везете, черемухи цвет - на одно мгновение». «Память о нашей встрече буду хранить». «Глупости это». «Так я приеду еще?». «Приезжайте».

Рассказчик мой опять замолчал, долго сидел почти неподвижно, слегка потирая виски. Увлеченный этой историей, я ждал продолжения, ничем не мешая воспоминаниям. Наконец, Петр Петрович встал, прошелся по комнате. Вьюга за окном стала стихать, фонарь на соседнем столбе перестал раскачиваться и бросать желтые блики на шторы.

- Вы еще слишком молоды, чтобы понять состояние человека, впервые осознавшего свой возраст, не старость, а просто возникновение для него возрастного ценза. Наступает такое время, когда о любви вообще говорить неприлично, а о чувствах к молодой девушке..., если она тебе в дочери годится... Но я себя знаю, столько в себе копался, что всякие движения души понимаю, к чему они ведут - догадываюсь. Должен признаться, что при всей своей эмоциональности влюблялся редко, обошел меня создатель таким талантом. Или наказанием, не знаю, что лучше. А тут точно определил, что влюбился в эту девочку так страстно, как никогда до этого не случалось. Я же не юноша, отдавал себе отчет, что неладное творю. И затих, стиснул сердце и молчу, не звоню, не еду. Доложу вам, что самое тяжелое в жизни - собственное сердце в руках держать. Только недолго это продолжалось, набрал ее телефон, голос услышал и не нашел ничего другого, как попросить десять минут для встречи. Десять! А до нее ехать два часа. Стою на трассе у дорожки, что с фермы ведет, одна женщина прошла, другая, я включу фары - нет, не Маришка. Долго стоял, потом набрал ее телефон с мобильника, брат отвечает, что она на работе, что-то сломалось у них на ферме. Уже ближе к полночи с фермы к ее домику подкатила машина, видимо, управляющий подвез. Конечно, не стал беспокоить, на второй день звоню, повторяю просьбу, она беззаботно соглашается. «Только, - говорит, - не знаю, когда освобожусь». И опять стою на том же месте, всех встречаю и провожаю, опять не могу дождаться, к тому же телефон домашний не отвечает. Так огорчился, что на повороте скорость не рассчитал, за малым в кювет не слетел. Разжигаю себя, что и с фермы по другой дорожке ушла, и телефон выключила специально, два дня молчу, потом звоню, с ужасом жду ответа. А она, как ни в чем не бывало, поясняет, что уезжала в офис с отчетом, на ферме не была, а телефон не работает - так это часто бывает. Опять еду! Садится она в машину и смеется радостно: по деревне слух прошел, что появился какой-то маньяк на легковушке, который женщин с фермы выслеживает. А управляющий ей понимающе подмигивает: «В ночь поломки ты одна из женщин на ферме была, машина весь вечер крутилась, я же видел, сколько он кругов по снегу нарезал, выходит, тебя и ждал». Ребенок, чистый ребенок, ей интересно, что все боятся, и только она одна знает истину. Понимаете, она сказала: «Я же знаю, чей это ухажер!». Стыдно сказать, но я принял было случайную реплику на свой счет. Конечно, сгоряча.

Петр Петрович тяжело вздохнул, опять походил по комнате. Воспоминания, как мне казалось, были ему приятны, он с болью и удовольствием переживал еще раз уже бывшие свои чувства, возможно, тут же примерял устный свой рассказ к тому, что писал в углу за фикусом. Он включил чайник и опять заварил крепкий чай. Я молча наблюдал со своего места за этим немолодым уже человеком и невольно поражался огромной внутренней силе и красоте. Мы отвыкли от откровенных проявлений возвышенного, от чистых чувств, временами его рассказ казался мне повестью тургеневских времен, не будь в нем автомобилей, телефонов и прочего.

-  На чем мы остановились? - отхлебнув чай, спросил сам себя Петр Петрович. - Да, не стоит и говорить, с каким настроением ездил на эти свидания, состояние мое было столь высоко, что писал по десяти страниц в сутки легко, без напряжения, сейчас перечитываю эти тексты и нахожу их вполне приличными. Только ничего не менялось в наших отношениях, я, честное слово, даже затрудняюсь определить, в качестве кого я при сем присутствовал, а уж точно не любовник. Совершенно! Говорили о пустяках, хотя заранее готовился к более серьезному разговору, но при ней все забывал или боялся, могу признать. Даже за руку ее ни разу не взял.

- А она? Она же приходила на ваши встречи, в машину садилась. Ну, не просто же так?

-  Вот на это не могу ответить, не знаю! Предполагать можно что угодно, в повести обязан буду найти объяснение, но в реальности не могу ничего сказать за нее, за Маринку. Одно только ясно, что корысти с ее стороны никакой и быть не могло, она с первого разговора категорически отказалась от какой-либо материальной поддержки, даже подарки принимала с оговоркой, вполне достойно. И вот в ноябре она уезжает на сессию, мы встретились за два дня до отъезда, очень недолго поговорили, она махнула ручкой «До свидания» и ушла. Учеба на полтора месяца, предлагал купить ей мобильник, она отказалась, спросил разрешения приехать - «Не надо, очень много занятий».

Он опять надолго умолк, бессмысленно держа в руках чашку с остывшим чаем, я тоже молчал, понимая, что не имею права вмешиваться.

Ветер продолжал буйствовать, и тепло в нашей комнате спасало только расположение ее с подветренной стороны, но плотные шторы беспокойно покачивались, вползая на подоконник и плавно скатываясь с него.

-  Не утомил я вас рассказом? - неожиданно спросил Петр Петрович.

-  Конечно, нет, но, если вам трудно вспоминать - не нужно, не тревожьте душу.

-  Это вы напрасно, моей душе сейчас как раз и нужно это выплеснуть, слишком много на ней скопилось всего. Да... Когда началась реформаторская чехарда, я оказался без работы, русский человек доверчив, как ребенок, и раб ваш покорный за чистую монету принял болтовню о свободе, один материал опубликовал «не к месту», второй. Там и критики особой не было, я сельские районы хорошо знал, видел, куда их заводят перемены, вот и излил душу в нескольких очерках. Два напечатал, остальные вернули вместе с трудовой книжкой. Сильно обидно было, уехал в деревню, купил домик, два магазина арендовал и начал торговать. Противное, мерзкое это дело, но у меня много знакомых на оптовых базах, я уже при капитализме продукты закупал по социалистическим ценам, была такая ситуация года полтора. Дела мои круто пошли, цены низкие, а доход приличный, потому что закупал удачно. И вот однажды километров сто преследовала меня паршивая иномарка, я на «девятке» ухожу, они пытаются обойти, знаки подают. Останавливаться нельзя, у меня полный дипломат денег, расчет везу на фирму. В общем, ушел, но страх появился, обратился к начальнику милиции, у нас хорошие были отношения, он мне «Макарова» организовал. Я у него в тире пострелял, до этого пистолета в руках не держал, конечно, сплошное «молоко» на мишенях, а он меня успокаивает: «Ничего, когда бандиты прижмут, не промажешь». Не стал ему говорить, что в живого человека не смогу выстрелить, я и курицы в жизни не зарубил. Торговлю скоро бросил, но пистолет остался, начальник тот большим человеком в органах стал, всякий раз мне разрешение продлевал.

Вот пистолет этот и сыграл роковую роль. Я с возрастом хандрить научился, такая тоска порой накатит - хоть в петлю. Обратился к докторам, депрессия, говорят, надо лечить нормальным образом жизни. Работал много, писал по ночам, даже засыпал за компьютером. В ноябре издал большую книгу, ее не поняли, не приняли, в писательской организации обхамили, почти ничего не продал. Такая дичь! Зол был на весь белый свет, в тоску впал. И Маринки нет, звоню - тишина.

-  А брат? Он же оставался дома.

-  Конечно, но - тишина, как будто нет никого. Знаете, как бывает, пришла беда - открывай ворота, одно к одному. Две недели из дома не выходил, ко мне никто не ходит и не звонит. И тут я про пистолет вспомнил. Вынул его из сейфа, смазку протер, чакнул вхолостую, положил на стол. Вам может показаться странным, друг мой, да и я немало тому удивился: совершенно спокоен! Даже руки не дрожат. Тут же обоймы с патронами, а мне и надо всего один. Вот решение, вот выход! Как говорил мой покойный отец, «плакущих по мне немного», родных никого, а кто и есть, так не роднимся по разным причинам, возможно, и я виноват. Представьте себе, внутренне готов. И тут она.

-  Приехала! - вырвалось у меня.

-  Нет. Портретик тот в открытом ящике стола. Зачем полез - не помню, а взгляд у нее острый, осуждающий, прямо материнский взгляд, и улыбка лукавая на губах. Сгрохотал ящиком, избежал взгляда, а сам уже другой, куда решимость подевалась, убрал оружие, охватил голову, плачу. Над чем плачу? Да над собой, над жизнью своей никудышней, над скорой расправой. Жалко, видите ли, себя стало. Нажал две цифры на телефоне, электронная барышня сообщает, что сегодня 31 декабря. Год кончается, а я и не знаю, счет потерял. И вмиг у меня все перевернулось. В новогоднюю ночь всякие чудеса случаются, будь что будет, но Марину Николаевну, Маришку, как звал ее для себя, увижу.

Без предупреждения, без телефонного звонка еду в деревню, пробираюсь по сугробам к домику заветному, свет во всех окнах, выхожу из машины, набираю на мобильнике номер, отвечает женский голос, но не ее. Успел подумать, что кто-то из подруг праздновать пришел, поздравляю с наступающим, прошу пригласить Марину Николаевну. И слышу: «Она тут больше не живет». «А где она живет?». «Не знаю». «Простите, но вы ее квартиру занимали, неужели не знаете, куда она уехала и почему?!». «Не знаю, потому что нам квартиру от производства дали, я на ее месте зоотехником, мы из Казахстана приехали». Вот и все.

-  Но вы ее нашли?

-  Зачем? Мне кажется, судьба специально так нас развела, чтобы меня не загонять в угол, не было у нее другого выхода. Смотрите, как славно все разрешилось, никаких разочаровывающих объяснений, никаких трагедий. Незавершенность, незаконченность развития сюжета всегда была одним из ловких приемов в литературе, почему бы ей ни быть таковой в жизни?

                                                                       11-17 января 2007 года






БУКЕТ




Дмитрий Борисович Витюков был редактором маленькой районной газеты в маленьком и не очень перспективном районе, дело свое не любил, но знал хорошо, мог четко поставить задачи сотрудникам, сам писал передовицы, обзорные статьи и даже очерки о хороших людях. Все в районе его знали, относились почтительно, все привыкли к его членству в руководящих органах и мягкому, ровному голосу при выступлениях, он считался человеком без будущего, но успешным и состоявшимся. Как-то ему даже вручили медаль «За трудовую доблесть», что вообще для газетчиков было редкостью.

Дмитрий Борисович и сам уже верил, что жизнь прошла, вялотекущая действительность его мало волновала, как, впрочем, и дом, и жена. Все стало привычным, ровным, скучным. Он заметно отяжелел и в свои почти пятьдесят выглядел старше и даже запущеннее. Очень любил читать, выписывал несколько журналов, покупал книги, в библиотеке ему всегда оставляли новинки. Он молча брал и молча приносил. Как-то заведующая попросила его высказаться о новом романе известного писателя на читательской конференции, на что редактор пожал плечами, но промолчал.

Дмитрий Борисович и сам забыл, что когда-то был немножко другим, чуть энергичнее, чуть эмоциональнее, в Уральском университете, где он учился на журфаке, в самодеятельности читал со сцены, имел успех, особенно по патриотической тематике. Маяковский в его исполнении был неповторим, голос и чувство завоевывали внимание слушателей, и зал обычно взрывался аплодисментами. На одном из студенческих концертов он увидел белокурую девушку, которая в паре с молодым человеком танцевала какой-то остроумный сюжетный танец. Стоя в кулисах, Дмитрий наблюдал за ней и восхищался, так она была грациозна и легка, мила и шаловлива. У стоявшей рядом однокурсницы спросил, кто та, что танцует, узнал, что с филологического, кажется, Середина. Дмитрий так и не уточнил ударение, Середина или Середина. Впрочем, какая разница, все равно он не подойдет и не будет говорить ей комплименты, и потому что не умеет, и потому, что сейчас его выход, «Стихи о советском паспорте». Громовым голосом он выдал знаменитую завершающую фразу, поклонился и ушел под грохот аплодисментов, в кулисах остановился, вытер платком лоб. Нервная дрожь легонько колотила его, но это было приятно, радовал успех, завтра декан непременно поблагодарит его перед лекцией, потому что декан в парткоме университета отвечает за идеологию, а Дмитрий и Маяковский очень даже этому способствуют. Он не сразу осознал, что есть еще одна причина для радостного настроения, эта маленькая светлая девушка со странной фамилией, надо бы найти ее, познакомиться. Он сам испугался этой мысли.

-  Вот вы где, а я на выходе жду.

Она смотрела на него с обезоруживающей улыбкой, в короткой юбочке и белой кофте, в черных туфлях-лодочках. Лицо круглое в обрамлении волнистых светленьких волос, глаза голубые, губки чуть вздернуты, наверно, потому и нос тоже немножко вверх... Красивая!

-  Я должна вам сказать, что вы очень здорово читаете Маяковского. Я бы тоже хотела, но у него стихи мужские, те, что можно со сцены. А вообще поэт - лирик, вы любите его лирику?

Никакой лирики Маяковского Дмитрий не читал и не знал, но молча кивнул, что любит.

-  Это хорошо, - довольно сказала девушка. - Меня зовут Лиля, а вас?

-  Дмитрий, Дима.

-  Вы на каком?

-  Журфак.

-  А я литфак, филология. Третий курс. А вы?

-  Тоже третий.

-  Здорово! Пойдемте, или вы еще читаете?

-  Нет, могу уйти.

Они вышли из дома культуры, где проходил праздничный концерт в честь годовщины Великого Октября, на город медленно падал снежок, закрывая вчерашнюю грязь, мутные лужи и черный тротуар. Лиля туфли несла в сумке, смело шагая в поношенных сапожках, Дмитрий в туфлях вынужден был прыгать через лужи, разметав полы широкого плаща, под задорный смех своей красивой спутницы.

За двадцать минут пути до общежития Лиля рассказала о себе почти все: она из маленького уральского городка, родители учителя в третьем колене, ее так же воспитали, в семье еще брат и сестра, но брат в Армии, а сестренка в следующем году тоже приедет поступать на филологический.

- Дима, вы почему молчите? Куда подевалась ваша сценическая мужественность и громогласность?

Дмитрий остановился:

-  Вы меня извините, но я привык больше слушать, сцена - это совсем другое, а в жизни я..., наверное, стеснительный.

Лиля подошла к нему, приподняла кепку, надвинутую на самые брови:

-  Давай перейдем на ты, что мы, в самом деле, как на балу?! Ты деревенский?

-  Да, - обреченно признался Дмитрий и подумал: «Ну, все, это конец, сейчас она уйдет».

-  Ой, как здорово! Я люблю деревню, каждое лето мы на месяц уезжали к теткам, у нас их много на Урале и в Курганской области, это сестры родителей. Чудные места и народ добрый. Ведь в деревне народ чище, чем в городе, согласен?

-  Да, - кивнул Дмитрий.

-  Расскажи о своей деревне.

- У нас село...

Дмитрий вспомнил о большом изгибе бывшего берега древнего моря или реки, ставшего местной горой, о своем старом селе Афонино, об одноименном озере, точнее - старице, в которой он дважды тонул в детстве, о таинственном и хмуром сельском кладбище, которое в начале века обосновал местный священник и на котором покоится прах его мамы. Он опасался, что Лиле это будет не интересно, но она слушала, сочувственно жала ему руку, когда он говорил о маме, смеялась, когда рассказывал о приключениях на рыбалке или в лесу.

У общежития Лиля сказала, что ей приятно было познакомиться с Димой, Дима буркнул в ответ, что ему тоже, и замолчал. Девушка улыбнулась:

-  Дима, я жду, что ты назначишь мне свиданье хотя бы через день, завтра у нас семинар, я не смогу. Давай встретимся послезавтра?

-  Да, - кивнул Дима.

-  В семь часов вечера здесь же. Не забудешь?

-  Не забуду.

Он был взволнован, очень рад знакомству и злился на свою беспомощность. Конечно, надо было еще в школе научиться танцевать, приглашать девушек, дружить, попробовать целоваться. А он влюбился сразу и безнадежно в самую красивую девушку класса и школы, мог только украдкой на нее смотреть, все знали о его влюбленности и все потешались над ним. Он очень страдал, когда она на школьных вечерах в тесном коридорчике танцевала под радиолу с ловкими и улыбчивыми парнями, когда на переменах смеялась в кругу одноклассников, в который он почему-то не мог войти. Он вообще казался чужим, не ходил в кино, всем прочим занятиям предпочитал книги, и только несколько раз в году становился героем школы, когда под давлением учительницы литературы Веры Алексеевны участвовал в концертах и конкурсах чтецов, занимая первое место.

В год окончания школы Дмитрий Витюков стал печататься в районной газете, его пригласили на районное совещание внештатных корреспондентов, и он там толково выступил, тогдашний редактор назвал его очень перспективным журналистом. С тех пор Дмитрий окончательно потерял покой, много занимался, готовился к вступительным экзаменам в университет. На выпускном вечере та красавица призналась ему, что ей приятны его чувства и что он тоже ей нравится, но Дмитрий к тому времени уже остыл, и этот разговор остался без продолжения.

Как он был благодарен и признателен Лиле, она не ждала его инициативы, не рассчитывала на его сообразительность, сама покупала билеты в кино и театр, сама подводила его к кафе и, смеясь, приглашала. Он смущался, что-то лепетал, но все проходило вполне пристойно. К Новому году Дмитрий с ребятами заработал хорошие деньги на разгрузке вагонов, они устроили вечер с шампанским и богатыми закусками. Лиля была рядом с ним, они танцевали, Димка после шампанского осмелел, приглашал ее снова и снова, Лиля беззаботно смеялась и тихонько ойкала, когда партнер в очередной раз наступал ей на ногу.

Погода была морозная и ветряная, окно комнаты затянуло развесистыми узорами, от прогулки по улицам сразу отказались. Теснились, танцевали, задвинув в угол стол. Пока меняли пластинку, Лиля шепнула Димке на ухо:

-  Давай уйдем.

-  Куда? — не понял он.

-  В коридор выйдем?

Они незаметно вышли, Лиля потянула его за руку подальше от шумной кампании.

-  Димка, мне скучно, - нежно глядя ему в глаза, сказала Лиля.

-  Что я могу сделать, чтобы тебя развеселить? - несмело спросил он.

-  Пойдем в нашу комнату, девчонки разбежались, мы будем одни.

В комнате было непривычно тихо, все аккуратно прибрано, Лиля сказала, что не будет включать свет, от уличных фонарей все видно. Она подошла к Димке, положила руки ему на плечи:

-  Дима, поцелуй меня.

Димка понимал, что так и будет, уже был готов, осторожно взял ее головку в руки и неожиданно крепко поцеловал. Она с облегчением вздохнула, уткнулась в его грудь и прошептала:

-  Господи, я уж боялась, что ты на это никогда не насмелишься.

Димка тяжело дышал и сердце его колотилось.

-  Лиля, да, я трус, я боюсь сделать что-то не так, обидеть тебя и отпугнуть. А сегодня осмелел, теперь все время буду тебя целовать.

Они долго сидели на кровати, обнимаясь и целуясь, Димка ощущал трепетное тело девушки, упругую грудь, ее прерывистое дыхание. Она была так близко, только одно движение, и кнопочки блузки распахнутся, а юбочка и без того сбилась, но он вздрагивал и одумывался.

Когда постучались Лилины подруги, оба они были измотаны и обессилены, Лиля открыла дверь и включила свет. Димка смущенно жался к пустому столу.

-  С Новым Годом, Дима!

-  С Новым Годом, девчата! Лиля, я пойду.

Она вышла его проводить, он хотел обнять ее, но Лиля убрала руки:

-  Иди, уже поздно.

-  До встречи, Лиля.

-  До свиданья.

-  С Новым Годом!

-  С Новым Годом!

Дмитрий Борисович и теперь, в зрелом возрасте и приличном уме, не нашел бы ответа на вопрос, что же именно изменилось в их отношениях с Нового Года, но точно Лиля переменилась, стала сдержанней, сромнее, что ли, при избытке его скромности их прогулки и беседы были просто товарищескими и очень краткими. Димка не обращал на это внимания, предполагая, что Лиля усиленно готовится к экзаменационной сессии, даже пытался поцеловать девушку при прощании, и иногда это ему удавалось.

Сессия и его закружила, он все сдал успешно и проводил Лилю на поезд.

-  Я буду очень скучать без тебя, - сказал он.

Лиля улыбнулась:

-  Наверное, нет, ты будешь читать книги и писать курсовую, помнишь, ты говорил?

Да, он говорил, и будет писать, но и скучать тоже будет.

-  Дима, скажи, ты действительно любишь меня или ты привык ко мне и считаешь, что вот так и будет всегда?

Он растерялся, не зная, как ответить, что он действительно не представляет свою жизнь без нее, что да, он привык, и что это и есть любовь, наверное... Но он промолчал, потому что вышла проводница и попросила пассажиров пройти в вагон.

-  Дима, ты подумай об этом, подумай, а встретимся, ты мне все скажешь.

За две недели каникул он ничего не прочел и ничего не написал, проклинал, что не взял Лилин адрес, чтобы вызвать ее на телефонные переговоры, приехал в Свердловск на два дня раньше, вечером перед началом занятий на стук в дверь комнаты она, наконец, вышла.

-  Лиля, здравствуй, как я рад, что ты приехала! - Он обнял ее, она не противилась, но никак не отреагировала, при всей своей неопытности даже Димка это заметил. — Что с тобой, Лиля, ты нездорова?

Она грустно улыбнулась:

-  Лучше бы я заболела, может, не было бы этих дурацких мыслей. Ладно, Дима, иди к себе, я буду разбирать вещи и готовиться к занятиям.

-  Мы завтра встретимся? - тревожно спросил он.

-  Наверное. Приходи, как всегда, в семь.

Какие-то странные были эти свиданья, они больше молчали или говорили о ничего не значащих пустяках, уже не ходили в кино с билетами в последний ряд, чтобы никто не мешал обниматься. Лиля не отказывалась от встреч и была им совсем не рада, через полчаса ссылалась на неотложные дела и уходила, холодно попрощавшись.

Димка не знал, что делать, он видел, что теряет ее, что это страшная для него потеря, но что можно изменить, никто не скажет, и она тоже молчит. С ребятами он эту тему не обсуждал, хотя они интересовались: «Что у вас там произошло?».

В мае, после большого концерта в честь дня Победы, Лиля при прощании сказала:

-  Дима, у меня день рождения завтра, я тебя приглашаю.

Он обрадовался, весь вечер думал, что ей подарить, но с деньгами было туговато, потому товарищи посоветовали остановиться на цветах. Ближе к вечеру он поехал в цветочный магазин, но там было закрыто, он кинулся на площадь, потом на вокзал, на перроне с явной переплатой купил мимозы, большой букет.

Он эти цветы с тех пор терпеть не может, даже на открытках, и букет этот запомнил на всю жизнь. Когда он вошел, в комнате было несколько девушек, все уже знакомы, он подошел к празднично одетой имениннице и с поклоном протянул букет.

-  Спасибо, Дима. - Она привстала на цыпочки и почти как брата поцеловала его в щеку. Девчонки засмеялись, все хвалили букет.

Вдруг пошел дождь, с сильными порывами ветра, окно пришлось закрыть, тем более, что началась гроза, молнии рвали небо, а гром ударялся прямо в крышу общежития.

За столом Дима сидел напротив Лили, ухаживал за соседками, поддакивал тостам и даже сам сказал, что сегодня все тосты за именинницу, что незамедлительно было одобрено застольем. Димка напрасно ловил ее взгляды, она старательно избегала встречи и наигранно смеялась всякой шутке. Вдруг дверь отворилась и в комнату - не вошел - влетел молодой человек в мокрой рубашке, сам весь мокрый от дождя, но впереди себя он нес беремя распустившейся сирени.

Димка знал этого парня, он с юридического, большая умница, папа у него где-то в верхах, парень был модным и пользовался успехом у девушек, так все говорили. Димка пытался сообразить, как тот здесь оказался, ведь не могла же Лиля его пригласить?

-  Мне сказали, что в этой комнате празднуется день рождения красивой девушки. Нет-нет, не надо подсказок, я никогда не пользуюсь шпаргалками, дайте мне определить, кто она.

И парень безошибочно потянулся со цветами к Лиле, да и невозможно было ошибиться относительно той, что сидит во главе стола. Лиля была до неприличия счастлива, она охватила букет обеими руками, бутоны выпадали на стол, прямо в тарелки с салатом, все разом заговорили, возле именинницы совсем некстати образовалось свободное место, и парень перелез к нему чуть не через весь стол. Лиля все еще стояла со цветами в руках и вдруг громко сказала:

-  Хочу, чтобы все знали: нет для девушки более чудного подарка, чем мокрая от весеннего дождя сирень, это самые красивые цветы на свете.

Димка вдруг ощутил такую пустоту вокруг себя и такую тоску, что едва не заплакал, тихонько вылез изо стола и вышел. Больше он к Лиле не подходил.

На четвертом курсе он заметил, что девушка на раздаче в студенческой столовой очень заинтересованно на него смотрит, и порции у него намного солиднее, чем у товарищей. Однажды вечером Димка встретил ее у выхода с кухни, они познакомились, в первый же вечер на лестничной площадке ее дома до полуночи целовались, а через месяц сыграли свадьбу. Тамара родила ему троих детей, кормила борщами и котлетами, похожими на студенческие, и изредка ворчала, что поторопилась замуж за деревенского и уехала из города. Дмитрий Борисович не обращал на ее слова никакого внимания, брал книгу и уходил на диван в дальней комнате. В книгах часто описывали счастье, о котором он так немного знал.

                                                                         14-16 марта 2009 года






ВСТРЕЧА




Условия тендера на строительство спортивного комплекса в своём родном городке Владимир Порфирьевич увидел в Интернете случайно, и хоть давно оттуда уехал, а после перевез и родителей, так что никого на родине не осталось, но неожиданная находка как-то встревожила, даже взволновала, ночами вдруг стали приходить картины, которые никогда до этого не вспоминал. Он окончил строительный институт, дослужился до главного инженера строительного треста, перспективы открывались необозримые, но всё пошло кувырком, у треста не оказалось заказов, потом финансирования, начальник как-то утром сухо с ним попрощался и уехал в Москву, насовсем. Правда, после выяснилось, что он успел продать все запасы стройматериалов, но тогда это никого не взволновало. Владимира Порфирьевича пригласил крупный чин из администрации области и предложил без тени смущения: отдай мне базу комплектации, а всё остальное забирай себе. Как забирать - он не знал, но юристы администрации в несколько дней оформили нужные документы, и три городских организации стали его собственностью.

Скоро «Стройсервис» Венгеровского стал ведущей кампанией в городе, он без труда выигрывал конкурсы на самые выгодные объекты, научился давать на лапу и даже сам устанавливал проценты отката. Новый мэр города попытался приручить бизнесмена званием депутата законодательного собрания, но на встрече в его кабинете поздним вечером Владимир Порфирьевич после рюмки коньяка сказал, что его совершенно не интересует общественное положение, что его задача строить и строить. Мэр вежливо согласился, но тут же возразил: строить Венгеровский будет только тогда, когда этого захочет он. Владимир Порфирьевич быстро сообразил, что тональность надо снижать и напрямую спросил, сколько надо мэру, в месяц. После минутных торгов сошлись на сумме, и через пару месяцев главный строитель стал депутатом.

Когда коммунистическая газета опубликовала большую статью о мутных делах в «Стройсервисе» с указанием заработной платы каменщиков, монтажников, отделочников и годового дохода хозяина, его отец, фронтовик и партиец, всю жизнь проработавший слесарем в железнодорожном депо, весь вечер крыл сына матом и называл жуликом. Дело кончилось полным разрывом, Владимир Порфирьевич вызвал из деревни сестру, купил ей большую квартиру и перевез туда отца, назначив хорошее содержание.

Дети выросли и проучились в Европе, но Владимир Порфирьевич не увидел в них помощников и обоих сыновей отправил в столицу, хорошо проплатив их теплые места. Домик себе он построил на первые серьёзные доходы в пяти километрах от города и жил там с женой, тайно от неё имея скромный коттедж в центре для гостей и женщин, с которыми время от времени уединялся, предупредив всех, что уехал по делам. Он никак не вмешивался в политику, не давал интервью и даже издевался над коллегами-депутатами, которые не упускали возможности полепетать с экрана телевизора. У него не было друзей и врагов, ничто за пределами строительного бизнеса его не интересовало, и такую жизнь он считал единственно возможной и интересной.

Известие о строительстве стадиона в родном городке стало всё незаметно менять. Вспоминались школьные товарищи и друзья юности, уютный городок, с которым простился, уходя на службу в армию, и бывал там пару раз, пока учился в институте. Всё давно забылось, ан нет - вдруг всплыл в памяти одноклассник Толя Синилов, постоянный конкурент на спортивных соревнованиях, в одиннадцатом классе вырвавший у него победу в кроссе на последних метрах, чем вызвал стойкое неприятие и злобу. Ещё невзрачный Витя Кизеров вспомнился, вдруг оказался соперником в симпатиях к Настеньке, милой и скромной девушке, дружбы с ней искали все парни, но только с Володей она гуляла после школьных вечеров отдыха. Витя совсем было выпал из его интересов, но Настенька стала избегать Володи, а на выпускном вечере открыто призналась в чувствах к этому веснусчатому и не особо броскому пареньку. Володя был тогда сильно обижен, напился портвейна и наговорил гадостей Настеньке. Впрочем, с Витей у неё ничего не получилось, ему писал кто-то, что Настенька вышла замуж за своего однокурсника в пединституте.

Понимая, что просто так ничего не бывает, Венгеровский справедливо отнес свое внезапное беспокойство к проискам наступающей старости, всё-таки далеко за пятьдесят, и хоть плоть ещё крепка, два отпуска на заморских пляжах и постоянная забота личного доктора дают результат, но есть ещё нечто, способное перевернуть устоявшуюся жизнь и разбудить чувства, о которых и не подозревал. Скоро стало ясно, что в родной городок придётся ехать и купить право на строительство стадиона. Его не интересовала материальная сторона, пусть даже фифти-фифти сработает на этом объекте, но он его построит, пусть наездами, но побывает в городке, возможно, встретит знакомых, встряхнётся, успокоит душу.

Предварительно договорившись о встрече с главой городка, Владимир Порфирьевич выехал рано утром, чтобы к обозначенным пятнадцати часам быть на месте. Водитель Роман, молодой, но за отдельную плату прошедший подготовку в учебном центре спецслужбы, уверенно вёл джип по истерзанной большегрузами дороге. Венгеровский не дремал, вопреки обыкновению, с удовольствием смотрел на выходящие из-под снега поля, потемневший от набрякших почек лес, радовался чему-то, как будто впервые видел. До родных мест ещё далеко, но волнение уже охватывало его, в таких вот лесках, прострельных берёзовых, мальчишки почти деревенских пригородов пропадали целыми днями не просто убивая время, а добывая кой-какое пропитание к скромным семейным достаткам. На берегу вот такой же речушки загорали после купания, тут же ловили окуней и раков. Венгеровский вовремя ощутил слезу, скатившуюся по щеке, подобрал её платком и отвернулся от водителя, чтобы, не дай Бог, не заметил.

Главе города он сказал, что готов на любые условия получения подряда, тот ответил, что наслышан о мощной строительной кампании и будет очень рад, если она возьмётся за комплекс, но его смущает выраженное желание господина Венгеровского, ведь объект в пятистах километрах от «Стройсервиса», это такие затраты и сложности управления. Тогда Владимир Порфирьевич открылся: это мой город, и я хотел бы поучаствовать в его обновлении, тут же предупредил, что вынужденное откровение должно остаться в кабинете.

Глава пригласил специалистов, на широком полированном столе разложили проект, Владимир Порфирьевич быстро оценил степень его сложности, глянул на итоговую цифру сметной стоимости. Когда ушли специалисты, Венгеровский написал на листке и сказал, что даст в заявке эту цену, она значительно меньше сметы, так что соперников не будет. Он тут же добавил, что готов вознаградить хозяев, если его просьба будет удовлетворена. Глава смутился, попросил на эту тему больше разговора не заводить и предложил зайти в конце рабочего дня, к этому времени он постарается решить все вопросы, чтобы дать земляку положительный ответ.

У ресторана он отпустил водителя, потому что хотел побыть один, заказал обед, выпил рюмку коньяка. Обслуга, знавшая своих постоянных клиентов и видевшая шикарный автомобиль гостя, старалась угодить и мешала думать. Он только что ездил к своей школе, её нет, стоят два уродливых коттеджа, но густые заросли черемухи и сирени сохранились в дальнем углу, вот тут пятиклассниками играли в чику, а в девятом классе он целовался с девочкой из восьмого, она потом до последнего звонка за ним бегала, но чувства не было, а по другому юность не может. Как её звали? Валя..., Галя..., Катя..., кажется, Катя. А она любовно звала его Вольдиком, откуда взяла такую форму имени, скорее всего, сама придумала. Венгеровский улыбнулся: какой замечательный пласт своей жизни он упустил, совсем забыл, хорошо, что случай выпал и свёл с дорогим прошлым. Надо поручить юристам, чтобы нашли одноклассников, а потом устроить встречу, учителей найти, кто ещё жив, расходы он возьмёт на себя.

Владимир Порфирьевич погулял по центральной улице, она не очень изменилась, мало новоделов, старые дома кое-как приведены в порядок, но зелени, как и в те годы, с избытком. Вглядывался в лица, порой попадались напоминавшие кого-то, но он знал, что такое бывает, потому не придавал значения. Да и встречаться с кем-то сейчас не очень хотелось.

Из кабинета главы городка он спускался по широкой мраморной лестнице чуть усталый, но довольный положительным решением своего странного вопроса, глава заверил, что вопрос согласован с губернатором и подряд будет передан «Стройсервису». Рабочий день окончен, уборщица в синем халате уже трет пол вестибюля, но яркий свет ещё заливает парадный марш. Венгеровский осторожно ступил на влажный мрамор, боясь поскользнуться.

-  Вольдик!

Он вздрогнул и остановился, в тот же миг пронеслось в голове издевательское: до глюков довели воспоминания.

-  Вольдик, это ведь ты, не исчезай!

Венгеровский оглянулся: уборщица в синем халате с улыбкой далёкой восьмиклассницы смотрела на него. Он кивнул:

-  Да, я Венгеровский. А вы - Катя, Екатерина?

Она обрадовалась:

-  Да, Катя, а почему ты со мной на вы?

Он смутился:

-  От неожиданности. Извини.

-  Ты откуда приехал? На приёме был? Не переживай, если отказали, они теперь нашего брата не понимают. Говорят, капитализм.

Он согласно кивнул.

-  Ты спешишь? Я столько лет тебя не видела! Давай выйдем в сквер, посидим на скамейке. Фрося, я потом домою, ладно?

Они вышли. У Кати только улыбка осталась от прошлого, глаза потухли, лицо посерело, она ссутулилась. И голос тоже остался прежний.

-  Как живешь, Катя? - спросил Венгеровский, чтобы хоть как-то поддержать разговор.

-  Живу, Вольдик, как все. Пенсия плохонькая, но и за то спасибо. Работаю вот. Муж у меня больной и сын в тюрьме сидит, после Чечни на рынке торгашей погонял. Я после того совсем не своя стала. А ты как?

- Да живу..- неопределённо буркнул Владимир Порфирьевич и добавил нелепо: - Как все.

-  Тоже тяжело, выходит. Сам выкручивайся, Вольдик, сюда не ходи, им не до нас. Я вот бычью голову сегодня купила, у частника, так что и язык целый. А то брала у хачиков, всё, язык выдран, а это же деликатес. Я тебе подскажу, Вольдик, как голову обрабатывать надо, ты свою жену научишь. Первое - проси, чтобы глаза сразу убрали, я не могу, когда она на меня смотрит, жутко. Потом с челюстей мясо ножом срежь, а челюсти выбрось, зубы варить тоже неприятно. Пипку сразу отруби, ни к чему она. Дальше топором разделай коробку и водой залей, вымочи хорошо, в нескольких водах. Мясо тогда красивое делается, белое. Потом варить на тихом огне, часа два-три, только кроме соли ничего не клади. Пусть остынет, и в таз, кости выберешь, а мясо, мозги, всё, что там есть, через мясорубку пропусти и в банки. Потом хоть суп варить, хоть в кашу добавить, вкусно. Язык я отвариваю и, как картошку от мундира, освобождаю от кожи. А потом в салат вместо колбасы хорошо, колбаса-то сейчас - не пойми, что, зато деньжищи... А это натуральное и своё. Запомнил?

Венгеровский тупо кивнул.

-  Тебя ждут, наверно. Ты иди. Вольдик, я тебя всю жизнь помню, всё помню до ниточки. Хорошо, что ты со мной не связался, а то мучился бы сейчас. Я, видно, проклята при рождении. Ты иди, мне ещё мыть надо гектар.

Он встал. Как уходить? Попрощаться или сказать до свидания? Пообещать, что ещё увидимся? Соврать?

-  Прощай, Вольдик, ты мне, как в награду, привиделся. Прощай.

Она не стала дожидаться ответа, медленно пошла к освещённому крыльцу.

В машине он долго крепился, потом охватил голову руками и завыл. Водитель с испуга резко затормозил, выскочил из машины, открыл дверь со стороны шефа. Владимир Порфирьевич низко опустил голову и рыдал. Роман предусмотрительно отошел в сторону. Через несколько минут шеф окликнул его знакомым командным голосом и приказал забыть всё, что тот сегодня видел.

                                                                             7-8 марта 2010 года






ЖЕНИТЬБА ЗОЛОТУХИНА




Нет, не напрасно грозился партийный секретарь, что за аморальное поведение передаст дело, он так и сказал, что дело, - передаст в райком, и пусть там с ним разбираются. Семену Золотухину противно было, что в его жизнь вмешиваются посторонние, терпимо, когда это касаемо работы, тут никуда не попрешь, заместитель председателя по животноводству кругом подотчетен, но с бабами-то позвольте самому разобраться. Ничего подобного, в последний раз парторг пригрозил: молва идет, потому собирайся, член партии, в райком и объясняйся, почему ты на старости лет с ума стал сходить, забросил дом, жену свою, с которой прожил без малого сорок лет, и почти перешел к одинокой Анне Бородиной.

Конечно, со стороны это невозможно понять, потому что и года уже подпирают, и семья у Семена Федоровича была немалая, два сына и дочь, теперь в чужих краях живут, давно на своих ногах. Жена бессловесная, никогда поперек слова не скажет, со всем согласна. Дом приличный, хозяйство, мотоцикл «Урал» ему через райком выделили, считай, первому в колхозе. Со стороны посмотреть: что не жить? А он зачастил к чужой бабе, да и не особо скрывался, а когда в колхозной бухгалтерии женщин за обсуждением непутевой Анны застукал, спокойно сказал враз онемевшим, что Анна теперь жена ему, фактически жена, и что формальности все для людей они на днях оформят.

Вскоре после этого в райком поехал, на всякий случай партийный билет с собой взял, Анну успокоил: никакого значения для них этот разговор не возымеет, разве что ускорит события да кровь немного попортит.

Первого секретаря Рыбакова Семен хорошо знал, тот в колхозе бывал частенько, заместителя уважал, советовался по хозяйственным делам, но была за первым нетерпимость к вольным проявлениям, например, пристрастия к спиртному он не прощал, а еще любовных приключений. Поговаривали, что в молодые годы Рыбаков сам был ходок еще тот, но со временем образумился, да и должность уже не позволяла вольничать, все-таки деревня, не спрячешься, люди все видят. В душе Семен заранее смирился с любым решением райкома, но как-то занозило, партбилет он на фронте получал, правда, тот давно отняли и выдали в порядке обмена новый, но год-то вступления обозначен, 1943-й. Знатное было время, по всем фронтам наступали, Семен в роте автоматчиков один остался от первого призыва, всех друзей схоронил или по госпиталям растерял. Отдашь билет - как часть памяти выбросишь.

Перед самым обедом секретарша позвала его из коридора, он вошел в кабинет, в котором не раз бывал на совещаниях. Рыбаков кивнул, не вставая, и руки не протянул, это Золотухин отметил и заодно утвердился, что добра ждать не приходится.

-  Садись, - сказал хозяин кабинета. Гость примостился на крайний стульчик. - Рассказывай, Семен Федорович, как дошел до такой жизни.

-  Вы про работу или про что, Василий Петрович? - неожиданно для себя переспросил Семен.

-  Ты дурака-то не валяй, мы с тобой не тридцать ли годов знакомы, так что давай начистоту, что там у тебя с семьей?

Золотухин хотел было сказать, что семьи у него давно нет, как детей проводили, так и нарушилось все, будто они развезли с собой все благополучие и благопристойность этого завидного дома. Куда-то в пустоту провалились беззаботные дни семейной радости, когда после долгого дня на работе он приходил домой, мылся в баньке, заботливо протопленной хозяйкой, говорил с ребятишками об учебе, об играх, о книжках прочитанных. Не было для него другой жизни, работа и семья, жена и дети. Конечно, не насильно его женили, к тому времени такая мода прошла, сам выбрал свою деревенскую, сразу после демобилизации. Он пытался после определить границу между нормальной жизнью и ее утратой, и находил эту грань как раз на прощании с дочкой, которая после техникума вышла замуж и без свадьбы уехала на Север. Родители остались вдвоем, и сразу стало заметно, насколько они чужие без детей. Семен испугался своего открытия, но каждый день подтверждал, что это правда. Нет, он не ругался с женой, не устраивали они скандалы на всю улицу, как это бывало кое у кого, и сковородками друг в друга не швырялись. Опустела вдруг душа, жену ни в чем не винил, да и сам долго не мог разобраться, почему пироги стали невкусными, почему незаметно стал ночевать на диванчике, сначала как бы случайно засыпал под телевизор, потом и вовсе перебрался.

-  Что там у тебя с семьей?

-  С женой разводиться буду, Василий Петрович, так получается.

-  Ты к женщине этой совсем перешел, с вещами?

-  Пока нет, иногда дома ночую, хозяйство все-таки, надо поддерживать.

Секретарь встал из-за стола, прошелся по кабинету:

-  Нехорошая картина вырисовывается, Семен Федорович, для руководителя, для члена партии, что люди говорят, ты знаешь? А говорят, что коммунист не может вести аморальный образ жизни. Ты согласен?

Семен напрягся:

-  Не согласен, Василий Петрович, потому что коммунист тоже человек, а у человека чувства есть, как тут быть? В уставе нигде не написано, что я должен жить с нелюбимой женщиной.

-  Ишь ты, какой теоретик, под свое многоженство уже марксизм подвел. Ладно, не пузырись. Ты кругом не прав, потому слушай. Выговор по партийной линии ты получишь, на работе оставим, тебе сколько до пенсии?

-  Два года.

-  Доработаешь, там посмотрим. Имей в виду, поблажка тебе только за счет твоих заслуг, а что касается женщин, ну, подумай сам, Семен Федорович, дай сегодня волю - половина мужиков своих баб бросит, ведь так?

Золотухин опять хотел сказать, что партийной дисциплиной семью не удержишь, но перечить не стал.

Анна увидела его в окно и выскочила в ограду, встретила у калитки. Семен обнял ее, пригладил выбившиеся из-под платка волосы, вытер набежавшие слезы. Ему стало легко и просто, так всегда было, когда он приходил к ней. Он давно заметил эту работящую женщину, громкоголосую, но безвредную, она не жаловалась никогда, а прямо высказывала все претензии телятницы к руководству, Семен Федорович старался поправить дела, чтобы в следующий раз вопросов было меньше. Он и сам не заметил, что зачастил в телятник, заботиться о подрастающем молодняке входило в его обязанности, но многие животноводы видели, что не все так просто.

Тогда же устроили на ферме встречу Нового года, голубой огонек назвали, посидели за столом в красном уголке, выпили, песен попели, даже потанцевали под гармошку, скотник Пантелей Шубин съездил домой, привез хромку. Расходились уже под утро, да гак вышло, что мимо дома Семен утянулся вслед за Анной, догнал ее в калитке, придержал за рукав:

-  Что же ты от меня бежишь, Анна, брезгуешь моими годами?

-  Разговоров боюсь, Семен Федорович, жена у тебя и работа ответственная.

-  В избу-то пустишь?

Она молча прошла в ограду, открыла дверь, в избе включила свет, задернула занавески на окнах, присела к печке и подпалила приготовленные заранее дрова. Не снимая полушубка, он привалился к столу, положил шапку на подоконник.

-  Закурить разрешишь?

-  Кури, вот блюдечко под пепел.

-  Анна, я есть хочу, салаты-винегреты не по мне. Не дай с голоду помереть.

Она пихнула на элетроплитку кастрюльку с водой, сунула в нее кипятильник и принесла с мороза мешочек с пельменями. Порезала булку подового домашнего хлеба, из подполья достала грузди, огурцы и капусту, открыла банку помидоров, поставила бутылку водки. Готовые пельмени выложила в глубокую тарелку и залила бульоном:

-  Угощайся, Семен Федорович.

-  А себе рюмку?

-  Не пью я совсем.

-  Со мной. Прошу, Анна.

-  Ради тебя только. С Новым годом, Семен Федорович!

Она пригубила рюмку, сморщилась и закусила грибочком. Семен густо обсыпал пельмени перцем, полил уксусом и хлебал деревянной ложкой вместе с бульоном.

-  Анна, отчего замуж не выходишь? Женщина ты видная, все при всем, есть на что посмотреть, на работе молодец, в доме у тебя порядочек.

Анна смахнула слезу:

-  В молодости не повезло на доброго мужика, а потом где его взять, толковые все прибраны, а бросовые мне не нужны, лучше одной мучиться.

-  Меня не прогонишь сегодня?

-  Не прогоню. Только до света домой уйдешь, чтоб не видел никто...

Давненько это было, с той поры жизнь Семена стала другой, с тайным неведомым смыслом, он в свою ограду заходил как в чужую, свою скотину управлял, как соседскую, когда хозяева уезжали дня на три в гости к детям, зато обрел Анну, в ее избе с отгороженной маленькой горенкой было тепло и уютно, и он не задумывался о причинах этих перемен, только удивлялся уже почти забытому чувству влюбленности. Гнал, конечно, от себя такие мысли, но никуда не денешься, с Анной не просто баловство, как иногда случается, а душевное и сердечное, и это его радовало.

С женой объяснился спокойно, хотя тянул до последнего, она сама и попросила уйти.

-  Переходи к ней совсем, Семен, не позорь сам себя, да и детям надо сообщить, а то в каждом письме спрашивают.

-  Ты не переживай, я кроме своего барахла ничего не возьму, да мотоцикл еще. Деньги с книжки на твою переведу, половину. Детям напиши, как есть, пусть потерпят с выводами, потом поймут, с годами. Не суди меня строго. Прощай.

Утром на двери колхозного правления Семен увидел объявление о партийном собрании с повесткой «Персональное дело члена КПСС Золотухина С. Ф.», не заходя к себе, прошел в кабинет парторга.

-  Собрание ты назначил?

-  Не я, а партком по согласованию с райкомом. Твое поведение надо обсудить.

Семен чувствовал, что кровь закипает, но взял себя в руки:

- Убери объявление, не смеши людей. Что же вы, как вампиры, любите в чужих жизнях копаться и кровь пить? Есть у тебя пара подручных ораторов, они сами уже ничего не могут, ни бабу обнять, ни ста грамм выпить, потому готовы растерзать любого, кто выпьет и обнимет. До чего же вы мне надоели со своей дурью! Сними объявление, а я сейчас вернусь.

Он прошел в свой кабинет, открыл сейф, взял партийный билет, аккуратно отделил фотографию от бумаги и вернулся в партком. Секретарь говорил по телефону, увидев вошедшего, крикнул в трубку:

-  А вот и он сам! Хорошо, передаю.

И протянул трубку Золотухину.

-  Слушаю, - сказал Семен.

-  Здравствуй, Рыбаков. Ты чего там вольничаешь? Говорят, совсем перешел к своей любовнице? Зачем требуешь объявление снимать?

-  По мне, пусть висит, Василий Петрович, только я на собрание уже не пойду.

-  Как не пойдешь, ты что задумал, Семен?

-  Уже решил. Чтобы партию не позорить, сдаю партбилет.

-  Обожди, не дури, я приеду на собрание.

Золотухин устало улыбнулся:

-  Не надо ничего предпринимать, я все решил. И за должность не держусь, раз беспартийный - на рядовую работу пойду, ты же знаешь, Василий Петрович, что я мужик работящий.

И положил трубку.

                                                          29 марта — 11 апреля 2009 года.






ПОДАРОК СУДЬБЫ



Рассказ об уголовном любовном деле,


писаный капитаном милиции Шешуновым



Гражданин редактор!

При сём препровождаю к Вам текстовой материал на 103 страницах, прозаический рассказ с дополнениями в виде вставок из обнаруженных мною в компьютере воспоминаний, а точнее сказать, размышлений жертвы перед принятием трагического решения, в результате которого я был втянут в совершенно неожиданную историю, ставшую завершающей в моей следственной карьере, а так же копий с диктофонных записей опросов по этому делу, учинённых мною в ходе следствия, и расшифрованных потом моею женою Клавдией Андреевной. А разговоры эти, слишком вольные для уголовного дела, чуть не довели супругу мою до полной моей отставки ещё до озлобления начальства и полученной отставки по месту службы.

Находясь не при делах и всё время пытаясь разобраться в этом ужасно запутанном смертельном исходе, я дошел до мысли произвести запись всего мне известного и донести потом до людей читающих и понимающих всю эту сложность, чтобы каждый по мере отпущенного соображения и полученного воспитания сделал своё толкование происшедших происшествий.

Чтобы дать Вам представление, что имеете дело с человеком серьёзным и обстоятельным, спешу сообщить, что после службы в Советской Армии направлен был в Высшую школу милиции, которую успешно окончил и получил назначение по месту рождения и жительства в свой районный отдел милиции, где и служил следователем. За это время такие случались преступления, про которые можно было писать целые тома не только следственных дел, но и детективных книг, каких огромное количество печатают сейчас и распродают, а я покупаю и читаю, потому что очень люблю свою работу и со школьной скамьи собирался быть писателем, но не выходило всё, одно за другим. Сначала в армию угодил, отпахал в Афганистане целый год, потом учеба в Вышке, тоже сильно не попишешь, нас тогда гоняли и по учебникам, и по практикам. А когда самостоятельная работа началась, тут уж совсем не до писания, за день столько сочинишь протоколов и прочих разных документов, что вечером ни на бумагу, ни на что другое смотреть не хочется.

А ведь были события прелюбопытные, такие закрученные преступления, что неделями не бывал дома, а всё изучал обстоятельства и собирал улики, десятки людей опрашивал, чтобы выйти на преступника. К примеру, убийство было в районном центре, так аккуратно замаскировано, что и носа не подточишь. А внешне всё прозаично. Приходит мужик на обед домой, кочегаром в котельной работал, а дом рядом, многоквартирник. Только он дверь открыл своим ключом, на него человек кинулся с ножиком, это он потом так пояснял, а поначалу всё по-другому смотрелось. Когда меня вызвали, и прибыл я к месту происшествия своим ходом, потому что от милиции до того дома триста метров, то обнаружил следующую картину: лежит мужчина на вид лет тридцати пяти, вниз ничком, под ним лужа крови. «Скорая» тут же подскочила, фельдшер Чагочкина констатировала смерть от ножового проникновения во внутренние органы и прямое поражение сердца, это уж потом вскрытие установило. Здесь же присутствует убийца, нож я сразу изъял и приобщил, мужчина сильно психически пострадавший, но говорить может. При понятых начинаю опрос. Говорит, дверь открыл, тот кинулся, а кочегар шустрый оказался, от удара увернулся и ножик выбил, подхватил, да и пырнул. Всё, говорит, в секунды произошло, сразу и милицию вызвал. Прямо детектив американский, а не уголовное преступление.

Надо Вам сказать, что районный центр наш - что ни на есть деревня, все друг друга знают, но я в убитом не нашел знакомого, может, где и встречал, но личность мне не известная. Кочегар тоже сомневается, что когда-то видел этого человека, и как он попал в его закрытую квартиру - ничего пояснить не может. В это время прибежала его супруга, ещё во дворе голосит, что мужа её драгоценного зарезали, а как в подъезд вошла, так и сомлела: муж живехонек стоит, хоть и трясется от нервного переживания, а трупом лежит совсем другой. Тут с ней обморок сделался, повалилась на пол, я веко легонько приподнял, а глаз-то живой, прямо мне в лицо смотрит. Значит, не потеря это сознания, а, напротив, одна видимость, и видимость эта должна иметь причину, которая укажет мне путь к раскрытию убийства. Передаю кочегара, мужа её, своему напарнику, а жену любящую в комнаты завожу и напрямик спрашиваю, где у ней ключи от квартиры и кто есть убитый мужчина. Ключи она по карманам искать не стала, а с тумбочки их спохватила и показывает. А как же, говорю, ты собиралась в квартиру попасть, и как в ней оказался этот мужчина, и почему кинулся он на мужа твоего с ножом, от которого и пострадал? Деваться ей некуда, завыла в голос и всё рассказала. Оказывается, на курорте она была прошедшим летом, и, как водится, завела там роман санаторный, да, видно, далеко дело зашло, коли он к ней через полгода приехал, тайно встречались у подружки одной, там и порешили мужа убить. А коли он приезжий и нигде в селе не показывался, никто на него и не подумает, так, видно, рассуждали.

При понятых я её показания записал, труп на вскрытие отправил, мужа неубитого с собой забрал, чтобы не натворил чего лишнего, хотя, на мой характер, супругу ту надо было на месте отвалтузить, хотя бы затрещину вломить, даже я, как представитель власти, на первых порах сделал бы вид, что ничего не произошло. Удивительные люди эти русские мужики, он не только её не прибил, он худого слова ей не сказал, а потом , всё-таки дело на него в суд передали, а вот по факту заказа, как теперь говорят, на убийство мужа со стороны жены прокурор в возбуждении отказал, и проходила она в суде как свидетель. Кочегара того оправдали, всё в пределах необходимой обороны, это я обстоятельно доказывал, даже специальную литературу читал, а из суда они вместе с супругой домой пошли. Всё это на виду в селе, поначалу дивились люди, мужики гневались на его упрощенческую позицию, но жизнь — сложная штука, как говорил один знакомый доктор, у той пары потом еще двое ребятишек народились, а теперь и не помнит никто про то убийство.

Вот чем не предмет для исследования? За это раскрытие получил я звездочку старшего лейтенанта, а ещё после суда, вечером, как спать уложиться, супруга моя Клавдия Андреевна крепко меня обняла и шепнула вгорячах, что никогда бы такого не позволила, как эта (она назвала заказчицу нехорошим словом), а с женой моей такого сроду не было, чтобы она вдруг слово в постели сказала после отбоя.



Я почему Вам так просторно рассказываю о своей персоне, вовсе недостойной такого с Вашей стороны внимания, если бы не особые обстоятельства. Два года назад дежурю я в опергруппе, это такая команда на всякий случай, чаще всего так и проспим в дежурке, потому что район сельский, спокойный, не сравнить с городом, где проблемы каждую минуту. А тут ночью, точнее, уже на рассвете, будит меня дежурный:

-  ЧП на трассе, легковушка заскочила под фуру, сейчас с мобильника позвонил водитель. Собирайтесь.

Садимся в машину, дежурный на «скорую» сообщил, столкновение на десятом километре, едем.

-  Вы заметили, мужики, как границу с Казахстаном закрыли и весь поток пошел через наш район, сколько трупов по дороге собираем?

У нашего медэксперта только и разговоров, что про трупы, толи ему интересно, толи нас дразнит. Я не любитель на дорожные аварии выезжать, такого в другой раз наглядишься - жить не хочется: И что интересно: после такого наглядного пособия тоненько чувствуешь, что жизнь твоя ничего не стоит и на волоске висит, и волосок этот в любой момент может лопнуть, даже вроде к людям начинаешь душевнее относиться, и дома с женой и ребятнёй тоже.

Я как-то подумал, что надо бы людям почаще напоминать, что есть конец всему, вот ты есть, и вот уже везут тебя вперед ногами в кузове грузовика, и толпа идет с веночками и так просто, из любопытства. Я замечал, что умрёт человек или нелепой смертью погибнет, вроде всколыхнутся люди, жалеют, а через неделю уже и не вспомнят. Мне дружок рассказывал, он в Кузбассе на шахте работал, говорит, инженер у них был несносный, и вот сидят они в выходной во дворе, в домино стучат, пиво пьют, и про инженера того разговор зашел. Как только его не гадили, у каждого нашелся пример ему вставить пистон, и подходит к ним мужик из соседнего дома, говорит, что инженер только что скоропостижно скончался от сердечного недомогания. И все тут же начали его хвалить, и у каждого нашлось доброе слово. Неужто надо человеку нечаянно помереть, чтобы о нём сказали приличное?

А насчет аварий с нехорошим исходом эксперт наш прав, гаишники как-то говорили, что в иные дни до тысячи машин проходит за сутки туда-сюда, в основном большегрузы, иномарки, скорости сумасшедшие, порядка никакого. А легковушки между ними снуют, как проморгал, так и смертельный исход. К тому же выпивши многие ездят, особенно кто с деньгами, я сам в рейде был, остановили одного в поддатии, девица полуголая рядом, достает он пачку тысячных, не меньше двадцати, я сразу отошёл, порядков не знаю, а старший взял, мне тоже три тысячи достались. Но это между нами.

Так вот, об этой аварии. Стоит на своей стороне большая машина, «вольво», кузов крытый, груженая. В стороне кверху колёсами лежит легковая, черным цветом, вся измятая, как будто кто её пожевал и выплюнул, марки «мерседес». Рядом человек лежит, мужчина, явно неживой. С фуры двое подбегают, начинают что-то объяснять, но наше дело сначала с человеком разобраться. Эксперт наклонился над ним и кричит:

- Ребята, так это же наш, композитор, как его фамилия..., черт, не вспомню, ну, в общем был наш, теперь всё, готов.

Как и положено, осмотрел машину изнутри, документы изъял, из карманов достал платок, бумажник, деньги тут же пересчитал, да ещё мобильный телефон, откинул крышку, а на экране женщина улыбается. Я эту улыбку всю жизнь помнить буду, потому что пришлось очень близко с этой дамой познакомиться и провести несколько часов в непростых разговорах. Подошла «скорая», труп загрузили, я не хотел, но не утерпел посмотреть. Мужчину этого я знал, он приехал к нам в район как раз в тот год, когда я капитана получил, да так на этом и остановился, а приезжий не очень общался с обществом, был холостяком или разведенным, я справок не наводил в то время, хотя впоследствии пришлось и в его прошлом порыться. Фамилия его скромная, Попеляев, но он о себе громко заявлял, какие-то его симфонии играли в области и даже в Москве, по телевизору показывали, районная газетка об этом писала, а сам он нигде не появлялся, в пьянстве замечен не был, так что для меня никакого интереса при жизни не представлял.

Композитора увезли, и мы взялись за тех ребят, что в «вольво» сидели. Установили водителя и его сопровождающего, у которого обнаружили короткоствольный автомат с липовыми документами, водитель утверждал, что легковушка круто повернула в его сторону буквально в полусотне метров, так что он уже ничего не мог сделать, только принял вправо, сколько можно, но столкновение случилось ещё на проезжей части трассы, на обочину грузовик ушел уже после удара. Гаишники схемы стали чертить, я прошел по трассе: всё видно, как на рисунке, даже асфальт взрыт, где он вираж заложил. Как водится, повезли шофера на экспертизу, крутили его там чуть не до обеда, я в то время допрашивал сопровождающего. Молодой человек, отслужил срочную, теперь в охранном предприятии при фирме в Новосибирске, почему документы на оружие не соответствуют - ничего показать не может. Да меня это интересует в самую последнюю очередь, мне важно узнать, что он видел до столкновения.

-  Я уже не спал, мы за час до этого остановились, умылись, чай вскипятили, попили крепенького, и снова в путь, рассчитывали ночевать уже в теплых постельках. Шли хорошо, может, больше сотни, хотя Андрюха всегда держит предел, то есть, девяносто, а тут машин совсем нет, дорога хорошая, катимся. Легковая та стояла на обочине, так мне кажется, потом фонарик поворотный загорелся, пошла нам навстречу. Свет ближний, потому что не слепил, но скорость, видно было, растёт быстро. Ну, кому какая забота, гони, ментов, извините, нет. Я уж на него и внимания обращать перестал, почти поравнялись, только вижу - метнулся он в нашу сторону, круто, по-моему, даже с визгом, передние шины уперлись в асфальт, а потом удар, несильный, всё-таки в нас тонн сорок, но Андрюха сразу по тормозам и вправо. Только ни к чему всё это, остановились, выскочили, а у него в кювете колеса крутятся. Выволокли водителя из машины в разбитое лобовое, посмотрели - никого больше нет, а он недвижим. Сразу стали звонить.

-  Аккумулятор отключили?

-  Андрюха сразу клемму сорвал.

Вот такой случай. Меня начальник вызвал и говорит:

-  Ты, Шешунов, антимонии не разводи, в деле этом всё ясно, сейчас эксперты машину осмотрят, останется один из двух вариантов: либо неисправность в рулевом, либо он того, сознательно. Неисправность практически исключается, машина новая, второй год в эксплуатации, так что остаётся самоубийство. Так и оформишь. Понял?

Понять-то я понял, что самоубийство, тогда возникают вторые вопросы: а почему он решил свести, так сказать, счеты? Финансовые затруднения? С музыкой не пошло? Любовь случилась неудачная? А, может, кто-то довёл до такого решения? Ну, ума-то нет, я и выпалил начальнику все эти версии. Начальник у нас строгий. Он уже в пенсионном возрасте, но за кресло крепко вцепился, ему лишние проблемы не нужны, потому он мне внятно пояснил, что никто меня не спрашивает о причинах, пусть они уйдут вместе с композитором, а дело надо закрыть именно с такой формулировкой: самоубийство. Начальник ещё раз переспросил:

-  Понял? И ничего не перепутай, мне дополнительные проблемы не нужны.

   После обеда поехали с прокурором на квартиру погибшего, взяли понятых, ключами, которые в машине были, открыли калитку, и тут пес выскочил, кавказская овчарка, прокурор чуть меня не сбил в калитке, так метнулся спасаться. Стоим, в себя приходим, а кобель с той стороны ворчит, интересуется, будем ли ещё пробовать. Понятые из соседей, говорят, что собака эта никому, кроме хозяина, не подчинится, потому прокурор приказывает:

-  Вот что, Шешунов, убивать придётся пса.

-  Жалко, - говорю, - собака породистая и умная, может, нашего кинолога привезти?

-  Ваш кинолог, - говорит прокурор, - со своей женой пособиться не может, когда она пьёт, а тут самостоятельная собака умной породы. Приказываю: стреляй, у меня времени нет тут с тобой время терять.

Пришлось стрелять, да первой пулей только ранил, потом добивал, жалко. В дом вошли тоже с ключами, давай досмотр делать. Вот вроде состоятельный человек, такие денжищи, а жил скромно. В доме только кухня отгорожена и ванная комната, в большой зале стол обеденный и для работы, как письменный, два кресла с диваном, закинуты пледом, кровать большая, не заправлена, цветастое бельё, наверно, модное, у нас с Клавдией Андреевной такого нет, а в углу стоит белый рояль. Я роялей сроду не видал, подошел, стукнул по клавише, и такой она жалостливый звук издала, что понятая моя заплакала:

-  Какого человека сгубила сучка, а не бабочка, он все на музыке играл, летом хорошо слыхать, бывало, копаюсь в огороде, а он плачет, страдает, это прямо как наяву понятно.

-  Так громко плакал? - спросил прокурор.

Женщина обиделась:

-  Да в музыке это, такая боль, такая боль!

А я к ней про бабочку:

-  Почему вы решили, что бабочка какая-то виновата?

-  А кто же ещё? И возил он её, и сама приходила, она ведь тоже свободная, они и не скрывались.

-  А кто, фамилия какая?

Женщина плечами пожала:

-  На лицо знаю, но приезжие они, не наши, а зовут Нина, она в комхозе на кассе сидит.

 Я достал из сумки композиторский мобильник и открыл фотографию. Женщина кивнула: она.

В книжном шкафу, забитом книгами и большими тетрадями с нотной грамотой, в деревянной шкатулке я нашёл паспорт на имя Попеляева Ильи Данииловича, 1968 года рождения, женатого на Луизе Альфредовне Вандельберг, вписан сын Альфред, бывшая прописка в областном центре, и в нашей местности тоже зарегистрирован.

Прокурор включил компьютер, обозрел вспыхнувший экран и ничего интересного не нашел, я же обратил внимание на папку с названием «Нина», тут же на столе нашел флэшку и скачал на неё папочку. Как потом оказалось, правильно сделал, хотя к добру это не привело.

Оформил запрос на расшифровку телефонных разговоров с композиторского мобильника за последние пять суток, собрал к вечеру до кучи все материалы по делу: заключения технической экспертизы, службы ГИБДД, показания водителя и сопровождающего с «вольво». Никаких неисправностей в автомобиле не обнаружено, рулевое управление и тормоза в порядке, но вот медицинское заключение прямо удивило: ни следов алкоголя, никаких наркотических опьянений. Что же получается? А получается, что в полном осознании своих действий метнулся наш композитор под грузовик с целью покончить с жизнью.

В конце дня еще раз выехал на место, нашел стоянку его последнюю, по окуркам обнаружил, в его рубашке, в нагрудном кармане пачка сигарет была под названием «Кент», вот такие окурки, пять штук, нашел я на придорожной стоянке. Выходит, долго стоял, размышлял, принимал решение, надо бы отметить, что не самый лучший вариант выбрал, все-таки водителя фуры в неловкое положение поставил, так и будет мужик всю жизнь мучиться, что под его машиной человек погиб. А, может, выбирал машину встречную понадёжней, чтоб сразу... И почему всё это случилось ранним утром? Он, выходит, всю ночь мучился, пока придумал себе погибель? В общем, вопросов у меня получилось так много, что я решил оставить до утра, и уж потом писать отказную по факту несчастного случая.

Прихожу домой, жена ко мне с новостями:

-  Ты слышал, Толя, что мужчина под машину встречную бросился? Вот до чего любовь доводит человека, если он любит. Все женщины об этом говорят. Чего ты молчишь? Вам теперь, олухам, и сказать нечего, про такую любовь только песни складывать.

О том, что дело это у меня, помалкиваю, только спросил:

- А с чего это вы взяли за любовь? Может, он от долгов прятался или от музыкальных своих проблем?

Клава с жалостью на меня посмотрела:

-  Да все женщины в восхищении, и жалеют его, воспитанный человек высоких чувств, таких уж и не бывает совсем. Какие долги? Он за свои симфонии большие деньги получал, банковские говорили.

(Тут надо отметить, что по этой подсказке жены я утром запрос оформил в банк и получил справку, что на счете композитора Попеляева 365 тысяч 182 рубля и 48 копеек, так что версия о финансовых проблемах отпадает, я к ней больше и не возвращался).

А что касается любовной линии, то Клава мне пояснила, что холостой композитор имел связь с женщиной местной, несколько лет, а потом что-то случилось, вроде как сперва он от неё отшатнулся, а потом она ему отказала, вот он и переживал. Новость эта мне показалась важной, потому что обнажилась первопричина самоубийства, и я обязан проверить, есть ли связь между конфликтом с этой женщиной и трагической гибелью отвергнутого мужчины. Напрямую спрашивать Клаву об этой женщине небезопасно, она у меня страшно как ревнивая, хотя, признаюсь честно, никаких улик против меня у неё никогда нет. Может, и случались кой-какие грешки по нетрезвому делу в командировках, но я и сам через неделю про них забывал, а так, чтобы серьёзно - не было у неё на меня никакого компромата. Но - ревновала, потому пришлось сказать:

-  Я, Клава, про этот случай больше всех знаю, потому что с пяти утра им занимаюсь. А вот про бабочку эту ты мне скажи, что она за птица?

-  Во! - обрадовалась Клава. - У полюбовника ещё ноги остыть не успели, а у тебя уже и уши навострились! Заинтересовался!

Я испугался:

-  Клава, это у меня профессиональный интерес, не просто так!

-  Конечно, не любительский! - охотно согласилась Клава.

Всё, опрос надо прекращать, иначе опять придётся спать на диване. Отложил до утра, в рабочем порядке буду этой женщиной заниматься. Судя по всему, тут ключ к трагедии.

И надо Вам заметить, что я не ошибся.

Утром прежде всего пошел в коммунальное хозяйство, на первом этаже сидит его бухгалтерия и расчетная касса. Подхожу к окошечку, вижу, за столом женщина не очень молодая и не очень красивая, явно не та, о которой речь. Спрашиваю, где постоянный кассир, отвечает, что приболела, вот, замещает. Да, знакомство не состоялось. Зато к обеду пришел ко мне Альфред Попеляев-Вандельберг, сын погибшего, пришел, потому что ключи от дома к делу приобщены и находятся у меня в сейфе, а дом опечатан. Предъявил он паспорт, спросил подробности несчастного случая, я сказал, что произошло столкновение со смертельным исходом, больше никаких подробностей.

-  Этого следовало ожидать. - Сын сказал фразу как-то безразлично, как о постороннем. - Я могу забрать... отца, мы хотим похоронить его в городе?

Надлежащую бумагу для больничной анатомки я ему выправил и сказал:

-  Ключи я вам дам, только из дома ничего пока не выносите, в наследство вступите в установленном порядке, я вообще-то должен проследить, но доверяю, возьмите какую нужно одежду. Гроб вы привезли?

-  Да, от союза композиторов идет машина.

-  Значит, сегодня и увезете?

-  Конечно.

-  Прощание устраивать не будете?

-  С кем ему тут прощаться? Не думаю, что кто-то придёт. Хотя, если ваш обычай того требует, постоим у дома, всё-таки жил здесь пять лет, знакомые, очевидно, есть.

Это уж потом меня посетило: а почему сынок родной ничего о причинах не спрашивает? Не мог же он поверить вот так сразу, что столкновение случайное. Вовсе не интересует его это? Вот семейка, хоть и распавшаяся, видно, не от добра он подался в деревню. Ну, ладно. Договорились, что в четырнадцать часов машина с покойным будет около дома. Я пошел провожать. Может, не столько провожать, сколько посмотреть на провожающих, и больше всего меня интересовала кассирша Нина, внезапно приболевшая. Придёт или не придёт? Мне бы к тому времени папочку компьютерную посмотреть, точнее бы свои намерения формулировал, но и так чуял: придёт, и по поведению её смогу определить, насколько она причастна.

К двум часам народу собралось много, подошла «газель», открыли задние двери, кто-то принес табуретки, гроб вынули и водрузили на постамент, открыли крышку. Должен Вам сказать, что я был поражен, как красив человек по смерти, если он перед тем испил всю чашу горя и страданий и сознательно перешел границу недозволенного. Лицо гладко выбрито, волосы причесаны чуть набочок, кожа чистая и сухая, и как будто усмешка в губах. Ну, это мне могло и показаться, хотя действительно, покойный был очень красив. Среди народа больше соседи по улице, есть и от властей, но опричь всех я отметил крепкую молодую женщину в черной косынке, закрывшей половину лица, она стояла поодаль, одна, стояла и смотрела на покойного. Я только глаза её видел, она не плакала, но в глазах была разлита вина, я даже опасался, что она может кинуться и просить прощения. Но она ушла первой, не останавливаясь и не оглядываясь. Я отметил, что многие соседи осуждающе на неё смотрели и переглянулись, когда ушла. Гроб скоро закрыли, и машина тронулась, я пошел в отдел.

Тут и зарядил в компьютер содержимое флэшки. Конечно, по человеческим понятиям смотреть сугубо личные записи или фотографии без соизволения хозяина неприлично, но у меня профессия такая, я личными, даже интимными подробностями интересуюсь не из любопытства, а по служебной надобности, чаще для пользы самого потерпевшего. Правда, в нашем случае композитору уже легче не станет, а вот душа его непременно воспользуется оправдательными мотивами, если я таковые обнаружу, тем более, а я это знаю, душе самоубийцы особенно тяжело на Божьем суде, и смягчающие обстоятельства очень даже кстати могут оказаться.

Знаком я был когда-то с одним стариком, странненький такой дедок, очень верующий, в деревне Полудёнка жил. Обокрали там магазин, я приехал, всё осмотрел, надо вора искать. По всему видно, что кто-то из своих, глубокой ночью чуток не хватило до полного удовлетворения потребности, вот и стряхнули замок, несколько бутылок водки взято да килька в томатном соусе. Стал я деревню обходить и с каждым жителем беседовать, разговариваю обходительно, а сам принюхиваюсь, не знатко, конечно, воздух втягиваю, чтобы обиды не нанести, но винный дух ищу. Как только уловлю, сам себе думаю, так и дело в кармане. Подошел к очередному домику, старик этот выходит. Здороваюсь.

-  Неправильно ты здравствуешься, от Пасхи до Троицына Дня следно говорить «Христос Воскресе», а я тебе ответствую «Воистину Воскресе!».

- Я, дедушка, неверующий, и вообще милиционерам запрещены политические взгляды. Мы государевы люди.

-  Добром хвалишься, сынок! Что безбожником возрос - не твоя вина, а власти безбожной, а насчет политики ты ошибся, туман всё это, в обществе от политики ни в какой милиции не укрыться. Ты государству служишь, а не Государю, потому в политике как в репье, только тебе это понимать запретили. Ну, ладно. Обнаружил грабителя?

-  Это, дедушка, вор, а не грабитель, кража со взломом.

-  Да взлом-то невелик, скибочка там была шутейная, соплёй перешибёшь, да и унесли самую малость.

-  Всё равно, дедушка, преступление, грех по-вашему.

-  Грех, - согласился дед. - Вор грешен раз, за то, что украл, а ты десять раз.

Я возмутился:

-  А я-то почему?

Дед спокойно подводит:

-  Потому что на десятерых уже подумал. И душе твоей придётся за всё ответ держать на Божьем суде.

-  Дедушка, а суд там такой же, как у нас?

-  Нет, там суд справедливый. Нет ни прокуроров, ни защитников, Господь сам всё знает, и положит на чаши твои добрые дела и недобрые, какие перетянут.

-  У вас на центральной усадьбе девчонка с молоканки повесилась от недостачи сливок, а потом документ нашли и недостачу восстановили. Я сам её из петли доставал, молоденькая совсем, лет восемнадцать. Вот ей какой суд?

-  Что сама себя жизни лишила - грех, на ней вина, а поскольку пошла на смерть от чистоты совести перед Богом и людьми, верю, что будет ей снисхождение и прощение, я уж молюсь за неё, хотя по всем правилам запрещено это.

Мы с тем дедом потом частенько встречались, любопытный старик и говорун, всё про Бога и Православие, наш начальник, когда времена переменились, даже приглашал его для беседы с личным составом. Я кое-что через него усвоил, правда, верующим не стал, но поселилось опасение, что за все дела свои отвечать всё-таки придётся, так что оглядываюсь, хоть и не всегда. А вот слова его о прощении греха самоубийственного вдруг во мне всплыли и стали толкать к действию, чтоб найти оправдание композитору. Через это пришёл я к интересным наблюдениям и выводам, о которых потом расскажу.



Вот тут уместно привести свидетельство самого пострадавшего композитора, что я и сделаю, и ещё заранее хочу Вас предупредить, что буду и дальше, где уместно, вставлять выдержки из дневника Попеляева. А к письмам, написанным для дамы сердца во дни сильных душевных волнений и даже терзаний, мы вернёмся в тех местах нашей с нею беседы под диктофон, где потребуется подтвердить или же, напротив, опровергнуть её показания.



Это самая первая запись, от 2000 года, января месяца.

«Постоянно корю себя за неумение фиксировать факты жизни, размышления и прочее, эти самоупрёки возникали в связи с дневником, а точнее сказать - с его отсутствием, потому что изначальное желание делать систематические записи до сего дня не реализовано. Еще в консерватории читал по настоянию профессора Вандельберга письма и дневники великих - композиторов, писателей, художников. Поразительно хорошо они писали, в девятнадцатом веке сама жизнь учила излагать свои мысли на бумаге, потому что нельзя было позвонить и ограничиться рублеными фразами при постоянном упоминании телефонистки, что до конца разговора осталось столько-то минут, сложно было приехать, например, из Свердловска в Омск. Потому писали письма, подробно и очень живописно рисуя свою жизнь, встречи, прочитанные книги, даже погоду. И вели дневники, наверное, это было хорошим тоном, дневникам доверяли самые сокровенные мысли и дела, ни мало не заботясь о том, что кто-то из домашних отыщет сердечное, и будет доводить секретами до отчаяния. Для дневника я прикупил в канцтоварах толстую общую тетрадь в клеточку, потому что кроме нотного стана признаю только такую бумагу, и начал записывать впечатления каждого дня.

Жидковатые были записи, на глубину и осмысление не хватало ума и времени, после учебы попал в драматический театр и несколько лет писал музыку для спектаклей, спектакли были плохие, музыка тоже, а о дневнике забыл напрочь. Далее женитьба на дочери профессора Вандельберга Луизе, переход в консерваторию, успешная работа на кафедре и череда премьер моих музыкальных опусов, которые общественность дружно называла талантливыми, а пресса регулярно сообщала о новых концертах. Цветы, аплодисменты, деньги - всё свалилось на меня вдруг, я был безмерно счастлив. Родился сын, назвали в честь деда Альфредом, хотя я тихо протестовал. Жизненный триумф продолжался, тесть несколько раз вывозил меня за рубеж, где тоже организовал неплохие отзывы. Как-то после третьего, кажется, исполнения в Голубом зале консерватории моей новой симфонии ко мне подошел очень пожилой человек, я бы сейчас даже назвал его стариком. Он был сед, хотя борода и усы не старили его, чуть сгорблен, но довольно свеж лицом и с хорошим голосом.

-  Молодой человек! - сказал он. - Понимаю, сейчас у вас нет времени, но я оставлю свой гостиничный телефон, вы постарайтесь связаться со мной не позднее завтрашнего вечера, мы должны встретиться, и я вам расскажу кое-что о вашей музыке. Вам интересно? Поверьте, это нужная встреча, жду звонка.

Странный разговор, но почему-то мне он таким не показался, сразу после обеда я был свободен, позвонил, хозяин встретил меня в коридоре, проводил в номер, указал на кресло.

-  Спасибо, что не сочли меня чудаком, моё имя Прохор Парфёнович, я из староверов, профессиональный музыкант, долгое время служил в Московской консерватории, работал с молодыми, пока мои представления о сущности русской музыки, будучи продекларированными на одном из собраний, не разошлись с мнением подавляющего большинства. Теперь свободный художник, пригрел меня при своём дворце культуры один крупный руководитель, из русских, платит какие-то деньги, а я в областных городах ищу остатки нашей музыкальности. Вашу симфонию прослушал дважды, не протестуйте, а примите, как есть. Вы, безусловно, талантливы, но... куда вы идёте, самому вам понятно? Техника неплохая, сколочено добротно, и звучит вроде складно (помните, было такое слово в русском языке, лад, складно?), а за душу, простите, не берёт. Вы здоровый красивый русский человек, умный, надо думать, почему же не видите, что происходит в мире, что творится с нашей страной, с народом?

-  Простите и вы, - я остановил его не очень тактично. - Мы говорим о музыке или о политике?

-  А вы умеете находить разницу? То, что я вчера слышал, не несет никакой человеческой информации, там нет страстей и страданий, чувств нет, хотя есть музыка, мелодия, и вам этого достаточно?

-  Вам не понравилась симфония? В этом нет ничего неожиданного, да и трагедии никакой нет, как говорят, кто любит попа, а кто и попадью.

Прохор Парфёнович поморщился:

- Зачем вы так о священстве? Не богохульствуйте, допускаю, что атеист, но церковь и вера - часть нашей культуры, надо бы поаккуратнее. Хотя - это мелочи. Вернёмся к симфонии. Я уже говорил о достоинствах, а теперь скажу суть. Ваша симфония - это «Черный квадрат» Малевича, можно пройти мимо и не заметить, а можно с умным видом стоять часами и глубокомысленно напрягать остатки мозга. Музыка не просто сумма звуков, это и нервы, и боль, если человек не вздрогнул, не уронил слезу, кулаки не сжал - разве это музыка? Я не буду обращаться к нашей классике, вы её должны знать не менее моего, прислушайтесь, присмотритесь, в ней жизнь во всех её проявлениях, и в прекрасных тоже. - Он помолчал. - Вы можете рассказать о себе?

Вспоминаю теперь, что не очень приятным был этот разговор, но биографию свою рассказал, и про деревенское детство, и про учителя пения, который впервые показал мне ноты, и про учебу в музыкальном училище, потом в консерватории. Упомянул и профессора Вандельберга.

-  Это ваш тесть?

Меня это задело:

-  Разве тесть имеет отношение к моему творчеству?

-  Не имеет, если вы так считаете. Не сердитесь на меня, я вас не перевоспитываю и не перевербовываю, просто хочу, чтобы талантливый человек раскрылся во всю силу отведённого Богом таланта, а не растратился по глянцевым афишам. Попробуйте уехать в родные края, в детство своё, не может такого быть, чтобы душа не отозвалась, ёкнет сердце. Поживите, не спешите писать, просто подышите тем воздухом. Я оставлю вам свои координаты, это вас ни к чему не обязывает, но если вдруг... Можете меня найти, всегда к вашим услугам. Если нет - эта наша встреча последняя, и за нее благодарю.

Мы расстались совсем не дружелюбно, но этот старик внес сумятицу в мою жизнь. Я стал думать, а занятие это, должен признаться, довольно затратное, оно приводит к выводам. Вот и получилось, в конце концов, что музыка, еще вчера казавшаяся мне совершенством, вдруг слышалась какофонией, несуразицей, бредом. Я с ужасом поймал себя на том, что ни разу не работал с вариациями на русские темы, хотя были венгерские, персидские и цыганские мотивы. В одной ученической ещё пьесе упражнялся с еврейской народной песней. Но с русскими никогда. Как так получилось - не могу понять. Упущение? Конечно, и сигнал мне показался значительным».



А это уже февраль месяц.



«Через год я высказал на семейном совете желание пожить в деревне, что сразу вызвало энергичный протест Луизы и её отца: что тебе там делать? Деревня уже давно не та, что вдохновляла композиторов прошлого, народ выродился, песен старых там не услышишь, а только пьянство и грязнословие в этой глухомани. Я проявил неожиданную твёрдость и объявил о скором отъезде. Жена, конечно, сопровождать меня отказалась, у неё выступления каждый день, она концертмейстер в филармонии, да и сына надо воспитывать не вблизи скотных дворов, как она выразилась.

А я поехал к «скотным дворам», выбрал райцентр, в котором никогда не бывал, а он всего в полусотне километров от родной деревни, снял комнату у хозяйки, ходил на рыбалку и в лес просто так, без всяких целей. Иногда выезжал на родину. Странные чувства возникали во мне. Я заходил на кладбище, которое называли у нас могилками, стоял у заросших травой и кустарниками бугорков, помня, что здесь покоятся отец и мать. Сколько лет не бывал тут, а ведь никого нет, кто бы мог успокоить эти холмики, приласкать, окропить слезой. В местной мастерской заказал памятники, установил с помощью мужиков, которые так и не могли меня вспомнить. В деревне нашел место, где мы жили, там теперь пустырь, прореха. Было очень грустно. Возникали незнакомые ранее звуки, они пытались выстроиться в порядок, зазвучать стройно, но я гасил их, говоря себе, что не время, ещё рано, пусть всё бродит и ищет места.

Через месяц вернулся домой, жена встретила без радости, сын не вышел для объятий, а прислуга Василиса со слезами выговорила мне, что уехал и оставил жену, а тут не всё ладно. Ничего более добиться от неё не мог, за слезами сохранила потревоженную тайну. Вечером после застолья Луиза с горькой усмешкой призналась, что встретила мужчину и имеет к нему серьёзный интерес. Я не стал домогаться гнусных подробностей, уехал к товарищу, утром попросил бывшую жену собрать мои вещи и прислать их по адресу. В тот же день уехал в деревню, которую только что покинул, нашел приличный домик, купил, оборудовал всеми доступными благами сельской цивилизации, привез рояль. Инструмент пришлось разбирать, потому что в двери он не входил, народ сбежался смотреть на диковинку. С первых дней положил за правило ни с кем не общаться, чтобы не растрачивать время, только прежняя моя хозяйка приходила три раза в неделю что-то приготовить и прибраться.

Здесь самое время обозначить, почему я вдруг вспомнил о дневниках. Признаться, жизнь моя при втором деревенском пришествии складывалась не очень хорошо. Грех говорить, но не было у меня к Луизе того, что называется любовью, ко времени расставания уже нет, хотя женили нас не насильно. Наверное, были чувства, но то не любовь, а увлечение, страсть молодая, и даже перспектива породниться с влиятельным профессором в том числе. И всё равно места себе не находил, глодала обида, сознание обманутости, измены.

Мне показалось, что будет лучше, если сниму с себя напряжение сбросом информации на другие носители, читал где-то у психологов. Потому вернулся к дневнику, правда, в компьютерном варианте».



Март, 2000 год.

«Получил по почте извещение на оплату коммунальных услуг, узнал у Ефросиньи Михайловны, где нужно платить, пошел в коммунальную контору, нашел окошко кассы. Молодая женщина шваброй, обтянутой влажной тряпкой, протирала в комнате пол. Увидев меня, она улыбнулась и сказала:

- Обождите минуточку, я прошоркаю пол, а то пыль и жарко, котельная рядом и топят сильно.

Она медленно и тщательно двигала швабру, раскачиваясь и немножко клонясь, поневоле демонстрируя своё крепкое и сильное тело. Я был скрыт амбразурой окошка и мог безнаказанно её наблюдать. Лицо очень приятное, чистое и открытое, волосы гладкие и собраны на затылке, улыбка светлая, лучистая, прямо с картины, и голос мне показался грудным и немножко детским. Мне очень хотелось, чтобы она заговорила, и я спросил:

-  Может, мне попозже подойти?

Она подняла на меня глаза и улыбнулась:

-  Какой вы нетерпеливый, - сказала она одобрительно. - Обождите, я только руки обтеру.

Неправильная, но милая и непосредственная речь её показалась мне музыкой, даже поправить её не следовало. Она приняла деньги, квитанции вместе со сдачей положила прямо в ладонь, коснувшись моей руки. Я смотрел в её глаза, она смутилась, чуть покраснела и принялась перебирать бумаги. Оставаться более неприлично, я вышел на крыльцо.

Это теперь я понимаю, что влюбился, как мальчишка, с первого взгляда, а тогда стоял и чувствовал, что вливается в моё сердце незнакомая раньше сила, душа поет. Я тысячу раз слышал это выражение и сотню раз сам говорил, но всё это было неправдой, хотелось, но душа не пела тогда, а вот теперь в ней разрозненные звуки соединяются в тонкую светлую мелодию. Я медленно пошел к своему дому, медленно, стараясь не отвлекаться, чтобы не расплескать мелодию, дома сел к роялю и стал играть. Никогда до этого музыка не рождалась так легко и просто, я оставил клавиши и стал бросать ноты на бумагу. Я не помню времени, сколько прошло часов, но листы уже покрыли пол, а музыка всё звучала... Мне потребовались сутки, чтобы привести в относительный порядок эти наброски, отдельные куски проигрывал и находил их очень неожиданными, такого я никогда не писал.

С этого дня жизнь моя переменилась, в ней образовался смысл, каждое утро я приходил к её кассовому окошку и оставлял записку с просьбой о встрече. Несколько вечеров кряду не мог её перехватить, она исчезала из конторы и пропадала. Конечно, неловко вылавливать женщину на улице, разговоров я не опасался, но боялся резкого её отказа. В окошке она меня воспринимала стеснительно и вроде радушно, а среди людей? И вот, кажется, это была пятница, я со стороны увидел, что она выходит из конторы, чуть помедлил, тихонько подъехал, открыл дверь:

-  Садитесь, до дома вас довезу.

Она села. До чего загадочна человеческая натура, совсем не знаком с женщиной, несколько раз видел только лицо, а вот сидит она рядом, и словно родное и до крайности близкое мне существо. Когда дверца захлопнулась, понял, что не упущу возможности, всё скажу, другой такой случай может не представиться. Перед собой скрывать не станешь, не красавец я, да и других отличительных особенностей не имею, как-то классической фигуры и играющих мускулов, потому с девушками отношения чаще всего возникали по их инициативе или с явного намёка. Луиза не в счёт, тут особую роль сыграл папа, теперь я это отчётливо вижу. Так что имею дело по существу с первой настоящей влюблённостью, потому страх быть отвергнутым глушит волю и вяжет язык.

Честно сказать, плохо помню тот вечер, мы выехали на трассу, где есть карманы для стоянки, я рассказывал какие-то смешные истории, она чуть оттаяла от смущения, поделилась, как в эти дни пряталась от меня, потому что стеснялась. Мне достаточно было только убедиться, что у неё нет сколько-нибудь серьёзных оснований отказать мне во встречах, и я в этом убедился, потому что она косвенно, не думаю, что специально, не столь искушённая натура, призналась, что в последнее время вечерами сидит дома.

-  Наверно, от женихов отбоя нет? - спросил я.

-  Не буду жаловаться, подкатывают, но это всё несерьёзно, а так, чтобы для жизни - теперича таких мужчин нет.

Я закрыл тему, потому что было бы крайне опрометчиво заявить, что я серьёзный мужчина и с большими намерениями. Подвез её к домику на окраине села, она согласилась завтра вечером выйти по моему звонку, и с улыбкой хлопнула дверью. По силе удара я понял, что прежде ей не доводилось иметь дело с приличными автомобилями....

На днях заходил в библиотеку полистать областные газеты, да их совсем нет, только официальная правительственная с множеством портретов губернатора, но на столике увидел скромную книжечку «Гриша Атаманов». Полистал, оказалась повесть о крестьянском восстании 1921 года «против жидов и коммунистов», а Гриша - личность историческая, командовал повстанческой армией в этих краях, молодой человек двадцати трёх лет, после трёх месяцев сопротивления своими же был обвинён в измене и расстрелян. Попросил книжечку, читал всю ночь, картины яркие, краски густые, звуков много: и крестьянского труда, и метелей с ливнями, и боёв неравных. Несколько образов так и просятся: посмотри, как мы хороши, сколь колоритны и у каждого свой голос. Узнал про автора, житель здешних мест, даже телефон нашли.

Высказал писателю свои соображения насчет Атаманова, а он о либретто представления не имеет, хотя к идее написания оперы отнёсся спокойно, сказал, что на всё согласен, только главную мысль повести искажать не позволит. Пришлось созвониться со старым приятелем из Екатеринбурга, он там во все дырки ходок, выслал ему книгу, через месяц получил либретто. Поехал к автору, тот прочитал и заплакал: ни в коем случае нельзя такими показывать русских мужиков. Пообещал через пару недель привезти свой вариант.

Удивительное дело, либретто никогда не писал, оперу живьём слушал ещё в студенческие годы, а материал выдал очень подходящий, много природы, героические картины сопротивления, душевная любовная линия, причем, в трёх вариантах - полный простор для композитора. Я начал работать. Чтобы не ходить проторёнными тропами, попросил Ефросинью Михайловну собрать старушек и попеть старые проголосные песни. Долго ничего не получалось, пока гости не осмелели и не приняли по стаканчику настоящего итальянского вина.

Несколько недель безоглядно сочинял новую музыку. Ни один из наработанных, отточенных и довольно верных приёмов тут не действовал, да и не мог быть допущен, не его это стихия, зато призваны были новые звуки, впервые попробовал хор мятежников на фоне колокольного звона - получилось, даже мурашки по коже, когда представлю его в исполнении филармонического хора. Складывается любовная линия Григория и Глаши, интересен будет дед Ероха со своим пронзительной арией о так и несостоявшейся любви к девушке, имени которой теперь уже и не помнит. А ещё раньше надо широко показать становление нового сибиряка беглого из Расеи преступника и воспылавшую в нем страсть к Вере Тагильцевой, будущей матери Григория.

Мне страшно интересно работать, вечерами Нина приходит, что-то готовит, я в это время переписываю ноты или другую работу делаю, которая не боится остановок. Сегодня бросил всё и на кухне рассказывал Нине о будущей опере, даже спел несколько арий. На неё это не произвело впечатления, но она улыбнулась и чмокнула меня в щёку».



Чтобы не возбуждать повышенного интереса общества к происшествию и к даме, виновнице, как я понимал, трагедии, я не стал вызывать повесткой, а на второй день подошел к окошку кассы и тихонько сказал, что жду её после пяти часов в четырнадцатом кабинете. Мне важно было заметить реакцию, но ничего нового не увидел, она согласно кивнула и забыла про меня, уткнувшись в бумаги. Такое поведение не совпадало с моим предположением: если она чувствует себя виноватой, а она не может этого не чувствовать, потому что всё село так считает, и даже вслух люди говорят, то почему так спокойно восприняла вызов в милицию? Не понимает ответственности или не боится, потому что прямо-то не виновата? Сама дошла до такого поведения или кто-то научил? Представьте, как я был ошарашен, ждал испуга, а потом в кабинете истерики, раскаяния и пр., а столкнулся с безразличием, каким-то даже скучным. Она пришла вовремя, остановилась напротив стола и потупила глаза.

Тут я должен её описать, потому что раньше сделанные заметки больше возникали под влиянием из ряда вон ситуаций, например, при гробе. Конечно, это влияло и на её состояние и на моё восприятие, а когда она вошла в кабинет и остановилась у дверей, вот тут я мог её разглядеть и составить представление. Итак, роста она высокого, конечно, не сказать, что в небо дыра, но росленькая и на ногах стройная, только в нижней части широковата как раз настолько, чтобы дразнить и неловкость у мужчин вызывать. И талию сохранила, а в тридцать пять это не каждой дано, хоть и говорят, что баба ягодка опять. Я по своей погонюсь, какая там ягода... А вот грудь слабовата, конечно, в руки есть чего взять, но не то, что у моей Клавдии Андреевны. Бровки подчищены и в ниточку сведены, только не вульгарно, а с любовью и никак не злобно, больше с вызовом и надменностью, может быть, и не осознанной. И ротик примечательный, небольшой, даже маленький, губы чуть вздернуты, самую малость, опять же чтобы дразнить и звать. Такие целовать очень даже приятно.

Вот такая она передо мной нарисовалась, и должен был я вести дознание. Заполнил все анкетные данные и спросил:

-  Вы догадываетесь, по какому вопросу я вас пригласил?

-  Догадываюсь. У меня позавчера по кассе не хватило полторы тысячи.

Я оторопел:

-  И что?

Она пожала плечами:

   -  Просчиталась, наверно, но сейчас вернуть - у меня нет, только через неделю отец пенсию получит. Я же сказала, а главбух, видно, ждать не захотела.

Да, неловкое положение, но надо всё разводить по своим местам, напомнить ей о более сложной проблеме, чем кассовая недостача.

- Я пригласил вас совсем по другой причине. Меня интересует всё, что вы можете сказать о погибшем Попеляевае в автомобильной катастрофе и про ваши с ним отношения.

Она вздрогнула, лицо помрачнело, и глаза стали такими, какие я видел при прощании у гроба - глубокими и темными.

-  Спрашивайте, я скажу, а так - не знаю, что вам надо.

-  При каких обстоятельствах вы познакомились?

-  Никаких таких обстоятельств, ровно пять лет назад, когда он здесь жить стал, подъехал на машине вечером к работе, довез до дому, а на другой день выходной, суббота, пригласил в гости.

-  И вы согласились?

Она улыбнулась, видно, эти неожиданные воспоминания напомнили то далекое время, тогда ещё приятное для неё.

-  Не согласилась я, хоть и пообещала, а вечером не вышла, потом еще целую неделю скрывалась от него.

-  Он что, преследовал?

-  Нет, он меня не преследовал, просто приходил и оставлял на кассе записку с просьбой, он культурный и обходительный... был. Я его стеснялась, ведь старше намного, мне тогда тридцать было, да и совсем другой человек, композитор, про него тогда разное болтали, что богатую семью в городе оставил, что вроде как больной по мужской части.

-  И всё-таки как вы встретились?

-  Это тоже надо?

-  Без интимных подробностей, но надо.

-  Вот так же в пятницу он меня у работы посадил в машину, отъехали в сторону, он и говорит, что глупо я от него прячусь, что нравлюсь ему и всё такое. Я тогда ни с кем не встречалась, приняла одного, все надеялась наладить жизнь, да и тот пьяница оказался, хотя знакомые уверяли, что порядочный. Выгнала, с месяц назад, и вот Илья Данилович появился. Я в тот вечер вышла, как обещала, он меня не упрекал, что избегала, только рад был до крайности... Вам это тоже говорить?

-  Да, если можно.

-  Отчего нельзя, теперь всё можно. Он такой радый был, что я пришла, веселый, всё какие-то забавные истории рассказывал, смеялся, прямо ребёнок радостный. У меня стеснение пропало, и хорошо мне. Потом Илья предложил к нему поехать, так и сказал: посидим, поговорим, я тебя ничем не обижу, без твоего разрешения даже за руку не возьму. Да мне чего терять? Приехали, у него стол накрыт, вино дорогое, свечи, фрукты и еда всякая, я такой и не видела. Когда он свечи зажег, я спросила: а если бы я не вышла, куда это всё? Он улыбнулся, говорит, что каждый вечер вот так готовился, когда меня ждал. Мне даже неловко стало.

Она помолчала.

-  А вам не показалось странным, что он вас в первый же вечер стал к себе зазывать?

Она помолчала, будто вспоминая:

-  Он же по человечески всё объяснил, не лапал, как наши. Он сказал, что мы оба люди взрослые, самостоятельные, понимаем, зачем нам эти встречи, поэтому и время не надо терять. Сказал, что нет у него времени на ухаживания, а цветы полагающиеся он мне за оставшуюся жизнь подарит, так и сказал: все цветы к твоим ногам!

Интересное дело, вот разбежались, и его уже нет, а цветами она гордится. Для женщины, выходит, цветы на особенном месте. Я как-то Клавдии Андреевне букет на восьмое марта принёс, она оговорила, что лучше бы вазу купил или сахарницу. В приведённом кусочке из дневника, писанном, видно, сразу после встречи, Попеляев подтверждает слова подозреваемой.



12 апреля 2000 года.

«Мне несколько странно в этом признаваться, но самому себе можно, ведь я не думаю, что когда-нибудь мои записки будет читать посторонний, возможно, только Нине потом покажу. Итак, сегодняшний вечер можно считать самым счастливым в моей уже довольно продолжительной жизни. Нина была у меня, и мы чудно провели время. Но обо всём по порядку.

Как и договорились, к двадцати часам я был в условленном месте, это её просьба, чтобы никто не видел. Она подбежала к машине и нырнула в салон, облегчённо вздохнув и демонстрируя удовольствие оттого, что кого-то обманула, как потом выяснилось, дочь была против её ухода.

Мой дом ей очень понравился, она босиком прошла по комнате, потрогала рояль, книги, с интересом смотрела на исписанные нотные листы. В кресло села смущенно, я подкатил столик с закусками и сладким, открыл вино. Рассказывал какие-то смешные истории, очень волновался, чувствовал, что раскраснелся, лицо потрогал - горю! Да и вино сыграло, я чуть осмелел, отпихнул столик и встал перед нею на колени, целовал руки, шею, наконец, губы, она жадно впитывала мои чувства и горела тоже, даже мелкую дрожь в руках её помню.

-  Нина, мы будем спать? - спросил я чужим голосом.

-  Можно, - сказала она тихо, и я повел её к кровати.

Повторю ещё раз: так счастлив я никогда не был, она потрясающая женщина, чуткая, внимательная, заботливая. Все эти качества её натуры успели проявиться за первые шесть часов нашей совместной жизни. И как женщина она выше всех похвал, Луиза была скучна, девчонки из консерватории, которые ловят всякое дыхание преподавателя, угодливы и неинтересны. А тут такая полифония чувств и страстей! Господи, за что мне такое счастье?! Я начинаю новую жизнь.

Да, сегодня получил письмо от Прохора Парфёновича, которому два месяца назад отправил окончательный вариант оперы «Гриша Атаманов». Сначала хотел поставить название «Буча», есть такое слово в тексте повести, означает свару, драку, но отказался, Гриша - это как-то по-человечески, любовно и в то же время жалостливо (не жалость, а жаль) - это точнее и глубже.

Прохор Парфёнович сразу мне позвонил, сказал, что очень обрадовался случившимся во мне переменам, музыку назвал настоящей, а оперу - способной сделаться событием не только в музыке, но и в культурной жизни вообще. Это он так сказал. Пообещал, что более полную информацию сообщит письмом, надо решить несколько вопросов.

И вот письмо. Прохор Парфёнович подключил к прочтению нескольких крупных специалистов, в перечне я нашел знакомые фамилии, и оперу взялся поставить только что образованный частный оперный театр «Русская опера». Петр Прохорович подчеркнул, что работа уже началась, и мне надо бы поприсутствовать на репетициях. Из названных исполнителей никого не знаю, это и неудивительно, потому что собрали молодёжь со всей страны, ещё новость: театр готовит Чайковского и Бородина, и моя опера будет в афишах, моя скромная фамилия среди великих.



Продолжаю опрос:

-  Он простой в обращении был?

-  Хороший. Никогда своей образованностью не козырял, меня наставлял правильно говорить, я же мало училась и не читала совсем, а он поправлял. И читать давал книжки хорошие, серьёзные. А ещё музыку играл.

-  Свою?

-  Разную. И свою тоже. Говорит, прислушайся, что тебе покажется при этой музыке. И начнет. Я глаза закрою, и вроде лес мне привидится, солнечный, прострельный, где мы с ним грибы собирали, увижу гриб и кричу ему: «Илюша, глянь, какой красавец!». А потом раскинет одеяло из багажника посреди поляны, так и волехнёмся. Скажу ему потом, что думалось под музыку, а он улыбается: правильно всё понимаешь!

- Любопытно бы такую деталь уточнить: он грамотный, учёный человек, ваши восемь классов никак не к месту, дальше: возраст его солидней на много лет, да и другие разницы. А почему, собственно, у вас отношения складывались?

(Должен заметить, что Клавдия Андреевна при расшифровке на глупость вопроса мне указала, но я тогда не осознавал).

Женщина посмотрела на меня и улыбнулась:

-  Значит, не только образование для мужчины имеет значение. Я вам так скажу, товарищ следователь: не было у меня до него такого мужчины, чтобы так любил, я сознания лишалась от обуявших чувств, он меня одними поцелуями доводил до крика, извините за прямоту, но вы сами хотели.

-  А материальной корысти не было в ваших отношениях, деньгами или как-то он вам помогал?

Она кивнула:

-  Деньгами помогал и так, дочка у меня несколько раз приболела, так он и в город возил, и врачей нужных находил. Но я никогда не просила, он сам, бывало, положит в сумочку: я там тебе гостинцы от зайки...

-  Вы жили в его доме?

-  Нет, даже не ночевала ни разу.

-  А что он вам говорил об отношениях с семьёй? Вы знаете, что он до сих пор не разведён?

-  Не скрывал, только сказал один раз, что с женой не общается, даже когда ездит в город. Да я и не ревновала к ней, хотя к другим страшно ревновала.

-  И были основания?

-  Ревновать-то? Да сколько угодно! Он влюбчивый, как юнец, и что интересно - никогда от меня не скрывал. Вот, говорит, красивая женщина, правда, Нина? А я уже горю вся, ревную. Или напечатали его симфонию, а на страничке приписка: «Посвящаю Анастасии». Я так и не могла добиться, кто эта Анастасия, долго из-за этого сердилась, а он всё в шутку превращал, говорит, так надо, это муза какая-то, а мне откуда знать?

-  Он не предлагал вам пожениться?

Она вспыхнула вся, я даже испугался, что плохо ей станет, но ничего, успокоилась.

-  Не предлагал. Года полтора назад уборку делали в доме, побелка и всё такое, до поздней ночи. В бане помылись, я кушать приготовила, он любил вкусно поесть, и моя готовка нравилась, потом лежим в постели, так мирно, тихо, я и скажи: вот никуда бы не уходила от тебя, так бы и ноги твои мыла, и колыбельные пела. Он смутился, а потом сказал резко: не могу себе позволить такого счастья, потому что разница в возрасте только сейчас не очень заметна, состарюсь на пятнадцать лет раньше тебя, и буду стыдиться твоей молодости. Я тогда припала к его ногам, заплакала: да мне быть рядом с тобой уже всё счастье бабье, Илюша! А он засмеялся как-то нехорошо и увел в сторону: вот давай этим счастьем пользоваться, пока оно у нас есть. Тогда я поняла, что так всё и будет, что судьбы у нас нет.

-  Но ведь он был прав, если такая разница в годах. Тоже мало хорошего глядеть, как молодая жена на чужих мужиков заглядывает.

-  Не знаю. Только тем разговором он мне всю душу перевернул, я с оглядкой жить стала, прихожу к нему не как в наше гнёздышко, а как на свиданку короткую, получу свою долю радости, и домой. А дома что? Диван обнимать? Я ему ничего не говорила, а он не замечал, но надломилось во мне, одумаюсь: люблю его до безумия, а гляну вперед - пустота. С тем и жила.



Дневник, август 2003 года.

«Время от времени я задумываюсь о наших отношениях, если всё привести к нормальному и холодному расчёту, то получается, что Нина именно такая женщина, которая нужна была мне всегда, ещё в студенчестве, ещё в первые годы жизни с Луизой, точнее сказать, в первые годы семейной самостоятельной жизни. Нина именно такая. Она умеет не мешать и умеет увести от депрессии, она внимательно следит за моим самочувствием, и даже было несколько случаев, когда очень деликатно отказалась лечь в постель только потому, что я был слишком усталым и не очень хорошо себя чувствовал. Она научила меня следить за давлением, научилась делать массаж спины и шеи, она незаметно подвела к тому, что я уже не очень молодой человек и с этим надо считаться.

Кажется, ничто не мешало нам сойтись и жить вместе, даже не регистрируя брака, теперь это сплошь и рядом. Но моя врождённая мнительность удерживала от резких решений. Нина несколько раз выходила замуж, по-моему, трижды, это не считая межбрачных встреч, мне о них пыталась говорить моя заботливая Ефросинья Михайловна. Я оказался очень ревнивым мужиком, к собственному удивлению, однажды резко остановил Нину, когда она хотела рассказать об одном своём увлечении. Причём, сделал это в лучших традициях домостроя, только без рукоприкладства. Но это можно пережить. Далее, у ней дочь, не очень организованная, не очень здоровая и к тому же довольно современная девушка, то есть, с преобладанием запросов над возможностями правильно распорядиться полученным. Дочь - это проблема. Но более сдерживающим был всё-таки возраст, разница почти в пятнадцать лет. Сегодня это не имеет значения, а завтра? При моём самолюбии и при моей мнительности?

Один к одному складывая аргументы против брака, я получал результат, который меня вполне устраивал, мне казалось, что Нина с таким раскладом вполне согласна».



Дневник, август 2003 года.

«Едва ли сейчас вспомню, как появилось в моём сознании убеждение, что жизнь свою я должен прожить без семьи, Луиза и Альфред - в прошлом, и так далеко, что даже в мыслях не являются ни она, ни он. Полгода до появления Нины входил в новый образ жизни, непритязательный и свободный, много сочинял вещиц не очень серьёзных, но зарисовки неплохие, а я даже своё умею отличать качественно.

Сегодня же впервые наклюнулся у нас разговор о будущем, пока не могу определённо сказать, готовила она этот сюжет или он спонтанно возник, скорее, случайно, грех подозревать за простой женщиной такую тонкую изощрённость, это не Луиза. Мне как-то и в голову не приходило, что Нина рассчитывает на совместную жизнь, мужчина в таких случаях руководствуется своим пониманием: пришла, приласкала, приготовила ужин, помыла посуду. И - ушла, нет никого, кто попытался бы претендовать на внимание, требовал заботы, предъявлял права. Сегодня её желание было высказано с нескрываемой ясностью, я не лучшим образом отреагировал, скорее, пытался защищаться, и тем обидел милую женщину. Она как-то сникла, погасла, былая беззаботность пропала, я не мог ничего сказать и сделать, возвращаться к теме глупо, делать вид, что ничего не произошло - еще глупее. Впервые за три года мы расстались сухо, её традиционный прощальный поцелуй отдавал грустью.

Вот сижу и думаю: что же делать? Не свободу боюсь я потерять, в пределах необходимого для работы с Ниной я буду иметь всегда, даже и дочь её помехой не стала бы, только к дому пристроить пару комнат. Но мне полсотни, состарюсь на пятнадцать лет раньше жены. Как потом жить? Надо завтра сделать Нине сюрприз, например, купить большой арбуз, она так любит арбузы и ест их, как ребёнок, я никогда не забуду, как снимал с её носа арбузное семечко...».



-  По всем данным, которыми следствие располагает, разрыв наступил в ваших отношениях. Как это получилось?

Она долго молчала, я даже засомневался, что вообще будет говорить, но ничего, оправилась:

-  У нас часто размолвки были, вроде и причин нет для ссоры, а вспыхнет обида, то у меня, то у него, к дому меня подвезет, хлопну дверью и дня три не звоню. А потом сойдёмся, только никогда к разлуке не возвращались, не обсуждали. Я как-то попыталась сказать, что он был не прав, а Илья одернул: всё, проехали. Вот и тут так же. Три дня не звонил, а в эти дни годовщина нашей первой встречи. Я ждала, даже загадала, что если позвонит, то всё будет хорошо, у меня уже тогда смутно другие думки были.

-  Он что, забыл?

-  Нет, он этот день помнил, даже подшучивал, что мы начали совместную жизнь тринадцатого числа, мол, чертова дюжина. А на самом деле это двенадцатого было. Я ещё один раз сказала, что это был ему подарок судьбы. А он шутник, когда в хорошем настроении, смеётся: судьбы - возможно, но - злодейки.

-  Вы обиделись?

-  Нет. Посмеялись. Только напрасно, потому что он прав оказался, видите, как получилось.

-  Вот говорите, что три дня не звонил, и вы не звонили. А как потом, встретились?

-  Он подъехал, я села в машину, молчу, у него или предчувствия какие были или просто не хотел говорить о размолвке. А потом вдруг спросил, что случилось в эти дни. А ведь действительно случилось, приехал к моему брату друг из города, он уж не первый раз приезжает, с братом пообщаются и всё на том, а тут к нам в гости пришли. Мы с дочкой у родителей живём. Конечно, он меня и раньше видел, а тут за столом всё смотрит, улыбается, вина не пьёт. Когда уходить стали, брат шепнул мне, что больно я ему нравлюсь, что он готов семью бросить и сойтись со мной. А мама сразу меня в оборот: такой мужчина, молодой, непьющий, не крути головой, брось своего композитора, да выходи за Федю, его Федей зовут.

Она замолчала. Я осторожно спросил:

-  А дальше? Вы Попеляеву сказали про этого Федю?

-  Сказала. Ну, как - сказала? У нас с Илюшей была такая договорённость, что если вдруг кто-то разлюбит, то не должен обманывать, а должен честно сказать. Илюша часто надо мной подшучивал, что вот найдёт мне молодого хорошего человека и выдаст замуж, даже приданое обещал. Я отмахивалась, мол, буду с тобой всегда и никого мне не надо. Гражданин следователь, вот теперь уж и врать ни к чему, хотя и могла бы, чтобы разговоров в деревне меньше было, да мне уж всё равно. Только я истинную правду говорила ему, я так его любила, что хоть плачь. Я тогда не врала ему, и он это видел. А теперь такая сложность, и не говорить нельзя, потому что он может через людей узнать, а мне зачем стыд, и сказать не знаю как. Ведь и нет ещё ничего, и Федор только предложил сойтись, как разведётся, и дальше всё неясно: ни квартиры, ни работы, а ведь город. И тогда я сказала, что появился человек, с которым у меня может быть будущее.

Она опять замолчала.

-  И как Попеляев на это отреагировал?

-  Страшно. Я никогда его не видела таким, лицо сделалось страшное, глаза кровяные, язык заплетается. Он спросил только один вопрос, и сразу поехал, меня у работы высадил.

-  Какой же вопрос он спросил?

Напряжение повисло в комнате и слышно, как за стенкой похрапывает следователь после ночного дежурства.

-  Он прямо мне в глаза глядел, жутко было и сказал чужим голосом, вот не знай я, что это Илья, ни за что бы не поверила. Спросил: ты спала с ним? Я быстро ответила, что нет, и правда, ничего ещё тогда не было. Он застонал, включил скорость и погнал.



Дневник, 12 апреля.

«Третий день после разлуки, Нина не звонит, а ведь сегодня годовщина, ровно пять лет назад она осталась в моём доме и мы провели первую ночь. Ждал звонка, но его не было, и утром решил встретить около дома. За пять лет можно до тонкостей изучить человека, тем более столь несложного, как Нина, я мог по первым шагам, ещё и не видя лица, определить её настроение, а тут она открыла дверь машины неохотно, села неловко, сухо поздоровалась. Я ещё мог бы отнести это к остаткам обиды на своё длительное молчание, но что-то шевельнулось внутри: не всё так просто. Сердце моё заколотилось. Она заговорила вдруг о переменах в моём к ней отношении, со слезами стала приводить примеры, и я с ужасом понял, что эта атака продумана заранее. Оставалось ждать, когда она нанесет первый серьёзный удар. Наконец, Нина остановилась, улыбнулась и сказала, что мы договаривались не скрывать друг от друга, если появится кто-то третий. Я похолодел. Она опять улыбнулась: ты помнишь? Я согласился и разрядил обстановку вопросом: у тебя появился? Она не скрывала удовольствия, или мне так показалось: да, пока ещё не появился, но есть мужчина, которому я нравлюсь, и он имеет серьёзные намерения. «Серьёзные намерения» - это упрек мне.

Я плохо владел собой, кровь прилила к голове и лишила рассудка, язык не слушался меня, и речь казалась бессвязной. Нина испугалась моего вида и попросила увезти её на работу. Когда подъехали к конторе, я спросил, сможем ли поговорить. Она пообещала, но после работы я её не нашёл, телефон был отключен.

Я схожу с ума».



Тут в диктофонной записи несколько минут нет слов, но и тишины нет. Нина впервые заплакала в моём присутствии, но не думаю, что в одиночестве море слёз пролила, может, характер такой, а может новая любовь застила все прошлое. Вот смотрю на неё в эту минуту, и прибил бы, так в этой бабочке вся подлость женская выразилась. Но - волю моим чувствам давать нельзя. Она тоже успокоилась, пошмыгала носом. Продолжаю задавать вопросы:

-  При следующей встрече он не грозил, что может покончить самоубийством?

-  Нет, я несколько дней скрывалась от него, с конторского двора на автобусе уезжала, у знакомых оставалась до темноты.

-  А телефон? Он вам звонил, искал?

-  Телефон я отключала, а если заставал звонок, сбрасывала. Не говорили мы. Но он писал письма и оставлял на кассе. Он как-то говорил, что с людьми неприятными переходит на Вы, он и мне писал на Вы, это очень обидно, лучше бы обругал.

-  И вообще больше не встречались?

-  Он меня опять утром около дома перехватил, видно, что ночь не спал, похудел, осунулся. Он у меня справным стал, кушал хорошо, продукты лучшие покупал, а я готовила. А тут даже небритый. Я села в машину, ведь не побежишь вдоль улицы. Он выехал за село, говорит, полчаса у нас есть времени. Молчим. Я не вытерпела, заплакала: Илюша, отпусти ты меня, всё равно теперь у нас ничего уже не будет. А он своё: я только теперь понял, как тебя люблю, никому тебя не отдам. Поздно, говорю, Илюша, я сегодняшней ночью была с ним. А он как застонет: неправда, ты же любишь меня, ты сама говорила. Видит Бог, как я его любила, но он сам отвергнул мою любовь. Вы знаете, что он сказал потом? Я, говорит, был уверен, что ты моя навсегда, потому и жил с тем, что ты никуда не денешься. Вот где правда! А любовь - она живая, её поддерживать надо.

Она опять долго молчала, потом призналась:

- Мы ведь ещё один вечер провели вместе, ещё встрепенулось во мне всё, согласилась. Он такой горячий был, пылкий, не знаю какой. А когда прощались, вдруг поняла, что в последний раз. Замаячила семейная жизнь с Федей, а Илюша опять ничего не пообещал.



Это я сам для себя, товарищ редактор, определяю как подлую измену. Жена или не жена, по-нашему полюбовница, не тем определяется, есть ли в паспорте штамп о браке, а тем, есть ли отметка в сердце о любви. Конечно, это я высоко взял, но никуда не попрешь. Мы с Клавдией Андреевной прожили уже дивно, конечно, в семейном деле всякое бывает, но что она жена мне - это я в паспорте не подглядываю, сам вижу и знаю. Ей бы, дурёхе, смириться с тем, что не в его доме ночует, хотя в записях дневника есть прямое указание на то, что ночевала всё таки эта бабочка, и не раз, так что нечего понапрасну обижаться. В одном месте композитор пишет: пришлось рано вставать, хотя, уложив Нину, долго работал над новой темой. Она была вчера очаровательна в белоснежной блузке и красной шали... Ну, и так дальше.



Допрос длился без малого три часа, но после вот этого заявления ничего интересного подозреваемая не сообщила, только уточнила, что до прощальной встречи с Попеляевым у них с Федей ничего не было, хотя меня это уже не интересовало. Когда выключил диктофон, сказал гражданке, что буду предъявлять ей обвинение по факту доведения до самоубийства. Не каждый день такие слова говорят, но она даже не вздрогнула, а кивнула: всё так и есть, я довела. На том и простились, сказал, что, если потребуется, повесткой вызову.

Но вызывать её не пришлось. Утром пошел к начальнику, только заикнулся о вчерашней беседе, он как заорёт на меня:

- Ты какого хрена развел здесь психологию с любовью? Тебе сказано, что самоубийство, так и оформи. И вообще, Богомолов, пиши рапорт на увольнение, достал ты меня своими глупостями.

Так закончилась моя следовательская карьера и наступила новая жизнь, вот, писать начал.

Но надо Вам, господин редактор, дать полное представление об этом деле. Как Вы помните, в моём распоряжении имеются дневник и письма Попеляева к этой даме. Трагедия на трассе случилась в ночь на 6 мая 2010 года. Размолвка нашего героя со своей любимой началась 12 апреля. Я выберу самые трогающие за сердце выписки, а Вы уж там поглядите, что убрать, а что оставить. Но без слёз читать это невозможно, я в последнее время такой трогательный стал, что просто беда, Клавдия Андреевна уже всерьёз беспокоится, говорит, что писательское дело опасней для здоровья, чем следовательское. Так вот по дням и выберу для Вас кусочки.



Дневник, 14 апреля.

«Нина, дорогая мне, если бы я мог вернуть время хотя бы на два дня, конечно, это невозможно, но хотя бы остановить его в наших силах, если и ты и я этого захотим. Надвигается нечто ужасное, черное, грохочущее, и я не знаю, что, оттого мой страх и ужас перед неизвестным фанатичнее и суеверней. Ты так ловко избегаешь встреч и разговоров, что у меня нет сомнений: ты всё для себя уже решила и тебе нечего мне сказать».



Дневник, 15 апреля.

«Если бы ты знала, Нина, какое удивительное открытие сделал я после твоего исчезновения. Вот вроде понимаю, что ты сильно мне нужна, всё в тебе мне дорого и необходимо, но обнаружилась фраза, точнее, картинка со словами, в которых всё это самое дорогое и заключено. Сижу я у инструмента, что-то не получается, ты у плиты ворожишь, совсем не вижу и не слышу, но - споласкиваешь руки, тщательно фартучком их обшаркиваешь, как ты мило говорила когда-то, и тихонько подходишь сзади, обнимаешь легонько, так, что едва заметно, и прижимаешься грудью, я чувствую твои мягкие груди без лифчика, и говоришь тихонько мне на ушко, так, что и мысли не потревожишь, если она в это время появится: «Ну, что ты, мой родной, приутих совсем». Так было много раз, много десятков раз, и всегда заканчивалось веселым смехом и обильным застольем. Сегодня впервые я горько плакал над этими словами, значит, такое уже никогда не повторится».



А это из письма от 15 апреля:

«Не надо так низко падать, ты не меня кинула, ты себя обнаружила как не очень порядочную женщину. Ведь с момента наших объятий и поцелуев в машине прошло только двенадцать часов, любимая и родная, только двенадцать. Я насильно тебя целовал? А разве не ты прикусила мне губу при прощании? Ты обещала мне встречу. Я эти часы переждал, готовил баньку, к чаю всё на столе, шоколадка твоя любимая. Было сомнение, что ты устанешь, откажешься ехать даже просто в баню, но откажешься, объяснишь, а не спрячешься и не отключишь телефон.

Конечно, так продолжаться не может. Я эту записку передам тебе в том случае, если не будешь говорить со мной по телефону. Что происходит, одумайся! Ты делаешь очередную ошибку. Не буду ничего повторять из того, что говорил сегодня в машине. Это всё правда. Я буду ей верен, если ты захочешь.

Обнимаю, целую тебя тысячу раз, люблю, даже не могу сказать, как сильно.

Это я написал сразу по приезде домой, не буду перечитывать, потому что начну поправлять и пропадет искренность. Я же ничем не хочу тебя обидеть, только не потерять. Как бы то ни было, знай, что я в любую минуту жду твоего звонка, помни об этом, мне дорого всё, что с тобой связано. Не унижаюсь, но прошу знать это».



Из письма от 16 апреля.

«Во вчерашнем разговоре Вы дважды или даже трижды употребили слово «любовь» применительно к нашим отношениям, уже де-факто окончившимся. Я ничего не смог сказать в тот момент, потому что всякому ощущению должно пройти ещё и осознание, и вот теперь, несколько часов после, я понял, наконец, что меня смутило. Вы не можете, не имеете права говорить это слово, Вы его оскорбляете, сталкивая со своего грязного языка, ни один звук этого высокого слова не может исходить от Вас, уж вы это, пожалуйста, запомните. Вам предстоит, видимо, длинная жизнь, женщина Вы горячая, возбудимая, контроль над собой теряете достаточно скоро, я никогда раньше об этом не думал, а теперь вынужден признать хотя бы для себя, что и раннее замужество, и ранний ребенок есть продукт девичьей слабости. Так вот, когда у Вас будет охота пошептать очередному партнеру о чувствах - ради Бога, несите чушь какую угодно, только любовь оставьте в покое, не дергайте без права на то великое и святое чувство, которое в Вас никогда не жило и даже на время не останавливалось».



Дневник, 20 апреля. Красиво, но я не понял.

«Я представил нашу любовь как огромную амфору древнего сладкого вина, которое льётся при любом нашем желании и льётся так мирно, что ни у неё, ни у меня никогда не возникало опасения, что это благо не бесконечно. И вдруг струя истончилась, и последние капли упали на наши души. Когда всё кончилось, оказалось, что остальное уже не имеет никакого значения».



Дневник, 22 апреля.

«Сегодня меня сильно испугала нечаянно возникшая мысль, что страдания мои и мучения могли быть внятными и конечными, если бы Нина умерла. Я никогда не хоронил любимых женщин, но почему-то уверен, что это легче пережить, чем вот такой её уход. Её уже нет и никогда не будет, и в то же время я всякое мгновение осознаю, что она есть, что вот сейчас, в эту минуту, целует и ласкает другого, как совсем недавно ласкала и целовала меня. Эта мука горше всякой утраты».



Письмо от 25 апреля.

«Ну что ж, дорогая, пора подводить итоги. Для тебя эта процедура крайне неприятна, ты хоть и пыжишься, но вину свою понимаешь, ведь не я тебе изменил, а ты, причём подленько, воспользовавшись моим трехдневным отсутствием. Поэтому и от личной встречи так упорно ускользаешь, телефон выключаешь. Мелко и гадко это всё, а я прошу, настаиваю, думаю, что говорю с женщиной, которая ещё любит или, по крайней мере, совсем недавно любила, ведь не могло быть у нас последней ночи, потрясающей ночи, если бы не было чувств, они были, с обеих сторон, о себе знаю, а тебя за пять лет изучил. Ты можешь всякое теперь говорить, но меня не обманешь, я боялся, что ты сознание потеряешь в постели, ты была любимой и любящей женщиной. Если не так, то я имел дело в ту ночь с профессионалкой, которая знает, как и чем удовлетворить партнера, имитируя собственное удовлетворение. Перед кем унижался и бисер метал?

Я уже говорил, что понимаю твоё решение и твои виды на молодого человека понимаю, хотя почти уверен, что ничего не получится. Получится - ради Бога, но теперь не об этом. Не думаю, что воспоминания обо мне будут тебе неприятны, я всегда старался помогать тебе даже на бытовом уровне, а что до нашей жизни в эти пять лет - золотое время, я благодарен тебе.

Ты хотела, чтобы я исчез из твоей жизни сразу, вдруг освободил место, да и тебе, судя по всему, не терпится, все же «такой же веселый, как и ты, ну и, конечно, помоложе», это я тебя цитирую. Почему я должен уйти ради веселого и молодого? Почему ты забыла о всяких человеческих приличиях и всеми способами доводила меня до невменяемости? Я не знаю, почему так переживал, ну, любил, хорошо было, наверное, чуть обидно, но после твоих систематических обманов я приходил в бешенство. Ты подло вытирала об меня ноги, а я всякий раз норовил подставить чистое место. Вчера поздно вечером после моего письма позвонила, какой милый был разговор, я поверил в твою чистоту, называл тебя самыми ласковыми словами, а потом плакал перед Богородицей и благодарил. Дурак! Кому я поверил? На кого надеялся? В тебе было много прекрасного, а осталась только жестокость и подлость. И я хорош! Надо ж было дождаться, когда от охватившего ужаса остановится сердце и машина свалится в кювет, надо было сегодняшнюю ночь пролежать под капельницей, чтобы дошло: Попеляев, ты чего душу рвешь? Она того стоит? Пусть попробует без тебя. На фоне ожидаемых перспектив, не очень, на мой взгляд, радужных, и ты можешь потом показаться вполне приличным мужиком и человеком. Знаю: ценят только то, чего уже нет.

После твоего бульдозера по моим чувствам и самолюбию мне потребуется серьёзная реабилитация. А ещё думаю мстить тебе постоянным напоминанием о своём существовании, буду много работать и писать музыку, уверен, её примут, музыка на страданиях лучше понимается людьми».



Письмо от 28 апреля.

«Сложнее всего чувства переносить на бумагу, а ещё трудней, когда это твои чувства и твои переживания. Попробую сделать это максимально честно, ведь перед бумагой, как перед собой, кривить душой не получится. Наверное, кое-что из этого сумею сказать лично, если увидимся, но такой уверенности у меня нет, да и сомневаюсь в целесообразности этого общения. Ведь и без того всё ясно. Это я в машине был вне сознания, под напором эмоций, даже какую-то пошлую уверенность в продолжение наших отношений высказывал. Бред! Ты легла под него, ещё не закончив нашей жизни, и этим всё сказано. С сегодняшнего дня ты умерла для меня, та, которая одаривала стонами и ласками другого, когда я ещё ждал, да и ты подавала надежду.

Во мне навсегда останется та женщина, по душе ещё девчонка, почти ребёнок, которая, что-то говоря, вытирала пол в своём кабинете, которая робко села в машину, а потом пряталась от меня, совсем не так, как сегодня, а скрывалась и была уверена, что всё равно придёшь. И ты пришла, я стоял перед тобой на коленях и целовал неловко твои руки, потом губы, ты жалась и дрожала, а я не знал, как предложить, потому что страшно было, боялся. Это я с виду такой храбрый и независимый, а на самом деле стеснительный и неловкий. Твое «можно» звучит в моих ушах, и это как награда, как гарантия счастья на долгие годы, которые заменены пятью годами, и всё. А потом были дни и ночи, каждую минуту ожидание встречи, твоё свечение от счастья рядом со мной. По мгновениям можно восстановить нашу жизнь, по сладким минутам в постели, в машине, в холодной избе в деревне и на дорожном морозе, нам всё было в радость, и это правда.

Я часто сомневался, хорошо ли тебе со мной, ты сейчас можешь оспорить, мол, не то! не то! и это будет ложь в угоду сегодняшнему твоему увлечению. Я напрасно сказал, что не ревную, напрасно, успокоить тебя хотел, ревную, страшно ревную и ненавижу, это его появление лишило меня жизни, потому не могу желать ему ничего хорошего. Ты всегда уверяла, что тебе хорошо со мной, но я и без того знал, видел, никогда не испытывал такого чувства с женщиной, и гордился, что женщина вскрикивает, закрывает глаза и на грани сознания. Вот что есть жизнь. По километрам можно пройти все наши дороги, где останавливались, чтобы захлебнуться в объятиях друг друга, где кушали твои изобретения в горшочках, где арбуз резали и смеялись. Это было счастье, и ты не можешь говорить другое, если есть в тебе хоть капля памяти.

Виноват ли я перед тобой? Наверное, виноват, потому что ты так считаешь, поводы обижаться у тебя действительно были, но причины не было. Все твои обвинения безосновательны. Нет этого, а ты придумала. А вот что есть, точнее, было - безмятежность, беззаботность оттого, что ты со мной и всегда будешь, может, потому и допускал иногда недопустимое. Ты окончательно убедила меня в нескончаемости наших чувств во время моей болезни. А ты, вместо того, чтобы сразу поправить, уточнить, попытать - копила всё до последнего часа, а потом вывалила на меня обвинения как оправдание собственной измены.

Та женщина пятилетней давности, робкая, скромная, благодарная, навсегда останется со мной, она дорога мне и всегда будет, а у тебя теперь другая жизнь, и не думай, что она получится лучше. Ты в эти дни передо мной агрессивна и напориста, ну, почти безвинно пострадавшая и теперь жаждущая отмщения, мстящая даже ненужными мне подробностями типа телефонных часовых разговоров и веселых шуток очередного увлечения, которое, как и все до меня, не будет долгим. Ты взяла неверный тон расставания со мной, ты сначала изменила, а потом призналась со смехом. Да, я обещал, что не буду мешать твоему будущему, но никак не предполагал, что окажусь в таком неприглядном виде. Ты помнишь, я спросил, где ты встречалась с предыдущими, ты увернулась от ответа, да я и не настаивал, оказывается, проблем нет, у вас в порядке вещей делать это в родительском доме в их присутствии, по соседству с комнатой юной дочери. Это уже не диагноз, это чёрт знает, что такое.

А мне очень жалко, что так расстались, ведь я сильно любил тебя, даже сам не знал, как сильно. Ты многое из моих мыслей знаешь, помнишь, что я всегда вопрошал: любовь - это дар или наказание? Ты утверждала, что ты - это дар, подарок судьбы. Мы ещё шутили по этому поводу: да, судьбы, но злодейки. Душа моя пережила сильнейшую встряску, что-то начало работать в сердце и в голове, сочиняю серьёзную вещь. И жить буду долго тебе назло, и ты будешь знать, слышать обо мне и вспоминать, что это тот самый, который столько лет был любимым и самым близким, который находил самые сокровенные места для ласки, и мы оба теряли контроль над происходящим, которого ты ласкала так, как и не можно придумать, вспомни, тогда, в городской стороне. И после всего этого ты меня бросила. Это печально. Ты сильно пожалеешь, что так поступила.

Прости меня за прямоту, за всё прости, да и мне откровения дорого обходятся. Я напишу об этом музыку, и ты услышишь мою боль и узнаешь мою любовь. И вспомнишь. Память ведь тоже мстит.

2 часа ночи на 28 апреля.

Читать не буду утром, чтобы что-то исправить, пусть будет так, как чувствую сейчас».



Дневник, дата не указана.

«Господи, что происходит?! Я схожу с ума. Ненавижу! И не могу без неё. Во мне два человека, и они никогда не поймут друг друга. Как жить дальше?».



Из письма от 1 мая.

«Вы получили моё письмо и прочли его, потому что последовал телефонный звонок. Из моего страстного и многостраничного плача и гнева Вы обратили внимание только на один пассаж, где я возмущаюсь глубиной Вашего нравственного падения, коли первую ночь с новым мужчиной провели в родительском доме по соседству с комнатой юной дочери. Вы пытались объяснить, что было как-то по-другому, на что я ответил, что не хочу говорить, и выключил аппарат. И напрасно, между прочим, отказал себе в удовольствии донести до Вашего сознания, что с некоторых пор мне совершенно всё равно, где Вас, извините, мнут: под забором, на куче мусора, в кузове «камаза» или в салоне его «серебристой машины». Вам это покажется неправдой, слишком долго я убеждал, что не отпущу тебя, никому не отдам, никто не имеет на тебя права, потому что ты моя, и ты уверовала, что я раб навеки и что даже из своего нового положения можешь управлять моим сознанием. Это заблуждение. Я теперь свободен от предрассудка зависимости, музыка заменила мне всё и всех, я много пишу и очень редко отвлекаюсь на телесные и душевные порывы.

И ты исчезнешь навсегда, твоё ненавистное мне выражение не затмит, а высветит светлый образ той женщины, чувства которой были направлены только ко мне, и я буду опутан этими чувствами и опьянён ими. Всё прочее материальное сгинет - твои плечи, которые я любил гладить и целовать, твои груди, в которые зарывался и задыхался от нахлынувших страстей, твои бёдра, оголённые и молочные, сбивавшие с толку, когда ты входила, чтобы вынуть меня из-за рояля и повести на кухню, где всё шкварчало и шипело, а дух стоял такой, что желудку становилось грустно и он страдал».



Эти записи последние, дата не указана:

«Теперь твоё редкое явление на улице, когда я иду по своим надобностям в магазин или на почту, а ты возвращаешься с работы и появляешься на тротуаре с противоположной стороны, я воспринимаю как назойливую попытку прошлого напомнить, я не смотрю на тебя, чтобы не вернуть тебя в гаснущую память. Так что и в мыслях тебя нет, лишь изредка, когда мозг освобождается от серьёзной работы, вдруг вспыхнет какой-то момент нашей совместной жизни, неловкая твоя фраза, которых было в избытке на первом году наших встреч, вспыхнет, чтобы тут же погаснуть под напором моей воли: забудь!»



«Ты разрушила мой мир, который был создан тобой и с тобой, и без тебя немыслим, не способен жить, он мертв. Мысль о смерти всё чаще возникает в моем горящем мозгу. Сегодня я записал траурный марш, впервые, никогда не думал, что притронусь к этой теме. Гордиться нечем, но музыка получилась, я писал её, стоя над своим гробом, оплакивая себя и благословляя нашу любовь, поднимая над своим горем твой образ, который теперь уже ненавижу».



«Кто он, этот третий, ворвавшийся в нашу жизнь, я не хочу его знать, даже имя не хочу, но как он посмел, по какому праву? Если мы любили друг друга так, как я понимаю нашу любовь, никто не мог втиснуться в наши чувства и развести их. Значит, это ты допустила возможность сосуществования с третьим, в этом только твоя вина, и ты за неё ответишь - не передо мной, я не очень соответствую, ты ответишь своей судьбой, которая не может состояться без меня. У тебя всё рухнет, но меня уже не будет рядом, и тебе останется горько вспоминать наши минуты и годы».



«Я ещё не полной мерой осознал, что станет после твоего ухода из моей жизни, судя по тому, что ты значила для меня всегда, твоё исчезновение будет равно утрате музыки, звуков и даже не в том смысле, что перестану их слышать, нет, всё много сложнее. Бетховен утратил слух в конце жизни, но он не утратил способность слышать и воспроизводить музыку. Я потеряю не звуки, я лишусь самой способности слышать их».



«Ты предложила мне страшный выбор и только теперь я понимаю, что если смогу преодолеть твоё предательство, то вечное страдание будет питать живою кровью мою музыку, а коли не одолею и сломаюсь, в любом виде - значит, слаб духовно и недостоин большой музыки и таланта».



«Сегодняшней ночью мне был сон, он весь состоял из видений и звуков. Я часто вижу сны, но они почти никогда не бывают интересными, напротив, часто приносят дурное состояние души и смутные ожидания, к тому же я всегда забываю содержание, от сна остаётся только настроение, чаще всего скверное. Нынешний сон необычен тем, что он вторгся в мою реальную жизнь и коснулся самого больного и даже запретного. Мне приснилось, что Нина вернулась, не могу сказать, как это произошло, помню уже с того момента, когда мы вместе, она лежит в моей постели, как это часто бывало, совершенно нагая и улыбающаяся, а я стою перед нею на коленях и любуюсь её красотой. Во сне мне вспомнилась поэтическая строчка «...как рыба линия бедра», и это было правдой, но что-то сильное, сильнее страстного желания, удерживало меня коснуться зовущего тела. Она улыбалась, и игривая зазывная мелодия безобразно вязла в ушах, а я всё искал в себе причину собственного сопротивления. Потом она приподнялась и взяла меня за руку. Мелодия оборвалась, я отбросил её холодную ладонь, и всё вокруг наполнилось тревожными и грустными звуками. В то мгновение я понял, что не смогу простить измену и никогда не прикоснусь к женщине, которую очень люблю. А жить как?».



Эта СМСка была отправлена на её номер 6 мая в 04.16 утра. Столкновение легкового «мерседеса» и грузовой «вольво», как записано в протоколе осмотра места происшествия, произошло через четыре минуты.

«Дорогая и любимая, решение я принял, ты сейчас спишь, спи до утра, утром тебе всё скажут. Потеряв любовь, я теряю жизнь. Прощай».

Господин редактор, поручаю Вам эту историю, опубликуйте и прославьте любовь хорошего человека, а женщинам пусть будет грустно от таких последствий.

                                                                   Остаюсь с надеждой -

                                                                       Анатолий Шешунов,

                                                          капитан милиции в отставке.

                                                                                         2010 год






БЕЛОЕ ПЛАТЬЕ




Ах, какое белое платье, такое белое, что глазам больно, и не бывает в нашем клубе таких белых платьев, и как оно кружится в такт своенравной музыке нашего баяниста Вити Бодри, Бодренького, таких баянистов больше нет, хоть весь сельсовет объехай или даже весь район. Витина музыка сговорилась с белым платьем, и уже все другие поуселись по угольям, беззлобно шепчась, и только это платье, за которым Никита только теперь заметил тщедушную фигурку Лени Ермохина, лучшего из танцоров деревни, но тут он оказался на подхвате и только легонько придерживал крепкую фигуру девушки, наслаждавшуюся танцем и заставляющую любоваться ею. Танец окончился, все шумно вздохнули, девушка в белом села на стульчик и белым же платком аккуратно вытерла лоб. Никита смотрел и глазам своим не верил: это же Валя, Валя Андреева, лет семь назад они уехали в город, и Валя в деревне больше не появлялась, хотя старшая сестра Галина живет здесь всегда.



Вот это место он очень хорошо помнит: она на стуле, парни вокруг, но никто не подходит, оттанцевавший Ермохин не в счет, надо что-то такое придумать, чтобы обратить на себя внимание, Валя может и не помнить его, так что и не перебрать бы.



-  Третий - лишний! - дерзко крикнул Никита и пары стали образовываться, становясь в круг, он быстро подошел к Вале:

-  Вставайте впереди меня, во всяком случае, мне первому перепадет. Вы знаете эту игру?

-  Конечно, помню, я же афонская. - Она пыталась обернуться, чтобы лучше рассмотреть партнера, но Никита остановил:

-  Не вертись, сейчас начнутся гонки, даю слово, что к тебе первой встанут.

-  Почему ты так уверен?

-  Потому что знаю. Если бы я бежал, разве отказал бы себе в удовольствии постоять рядом с красивой девушкой, да еще знать, что напарник ее уже получил доброго ремня.

-  А что, сильно бьют?

-  Кто как. Вот он!

Убегавший от догонявшего с ремнем Миша Пожарник, он в детстве избушку свою поджог, проскочил было мимо, а потом резко вернулся и встал впереди Вали. Генка Зубцов этот приёмчик знал и хорошо подготовился, ремень опоясал спину Никиты, он его перехватил и кинулся за Генкой. Тот расплаты ждать не стал, быстро примкнул к кому-то и вышел из активной игры. Гонка усиливалась, он снова увидел Валю на стульчике, бросил свою пару и подошел.

-  Сильно тебя ударили? - спросила она.

-  Сойдет, как всегда.

-  Дурацкая игра. Со злостью.

-  Это из-за тебя.

-  А я тут при чем?

-  Есть в этом что-то.

-  Тогда давай уйдем? - она смело вскинула бровки.

Они вышли вместе под взгляды притихшего зала.

Было начало августа, прошли сильные дожди, потому все деревенские работы остановились. Небо вызвездилось, и звезды висели прямо на тополях. Лужи приходилось обходить, потому что Валины туфельки были явно не по погоде.

-  Как ты меня узнал? Ведь мы не виделись столько лет. Я училась во втором, а ты?

-  В четвертом. Я тогда был в тебя влюблен.

Валя засмеялась:

-  Во второклассницу? И ты это помнишь?

Он тогда наговорил ей много красивых слов. Например, что он знал, эта второклассница когда-то приедет сюда самой красивой девушкой и всех сведет с ума, особенно студента первого курса университета, она смеялась и не хотела верить, что Никита уже в то время был влюблен. Тогда он остановился, обнял ее за округлые крепкие плечи и сказал:

-  Понимаешь, я мог бы потерять эти события во времени, но есть точная временная фиксация. В марте, в тот год, как вы уехали, умерла моя мама, и ты вместе с Люсей и Катей приходила к нашей избе, когда начались похороны. Я как сейчас вижу тебя на вершине снежной кучи, наваленной у расчищенных ворот.

Она поежилась и попросила больше не вспоминать о грустном.

-  Я говорю тебе истинную правду, Валюша, мне всегда в эти годы казалось, что мы встретимся.

-  Ладно, поверю, хотя ты определенно врешь, ты ведь не сразу узнал меня.

-  Не сразу, - согласился Никита. - Ты стала такая взрослая, не скажешь, что шестнадцать лет. Знаешь что, пойдем, переоденься, погуляем по деревне...

-  Ты меня на озеро своди, где мы купались. Сводишь? А платье, туфли - высохнут, постираю, почищу. Пошли.

Озеро - это слишком громко сказано о старице, но она была в те годы широка и чиста, делилась с народом рыбой, и расходилась в обе стороны узким и широким рукавами, которые соответственно и прозваны были Большим и Малым омутами. Они спустились по песчаному склону, вода была тиха и парила, легкое марево плыло над водой волшебной пеленой. Табун гусей спал прямо на воде, спрятав головы под крыло. Гуси были белыми и нежными. Валя схватила Никиту за руку и прошептала:

-  Только тихо, не спугни.

Они сели на прохладное дно перевернутой лодки и молча смотрели на воду. Никита чувствовал, что сейчас ничего нельзя говорить, она не даст, еще обидится. Он подвинулся ближе и приголубил ее, набросив пиджак. Девушка уткнулась лицом в его плечо.

-  Никита, мне стало грустно тут, вспомнилось детство, как мы загорали вон там, за камышами, чтобы ребятишки не видели. Скажи, ведь хорошо тогда было?

-  А мне сейчас еще лучше. Валя, я хочу поцеловать тебя.

-  Я тоже. Поцелуй, мне так славно здесь.

Она стряхнула никиткин пиджак и тихонько легла на дно лодки. Никита стал перед ней на колени и легонько прикоснулся к девичьим губам. Валя улыбнулась, Никита хотел что-то спросить, но она опередила:

- Целуй, Никитушка, очень хочу целоваться.

Она сама ухватила его губы и чмокнула громко, как будто специально. Осмелев, он расстегнул ворот платья и со страхом коснулся ее грудей, беззащитных и желанных. Валя на мгновение прижалась к нему всем телом, вздрогнула, а потом приподняла его голову:

-  Не надо больше, ладно?

-  Валя, милая, я же люблю тебя.

Она осторожно подвинула его и села.

-  Глупые мы, что ли? Или ты юноша многоопытный, заманил девчонку в тихий угол, любовью дорожку выстелил?

Никита испугался, вот это он точно помнит, что испугался, действительно, Валя могла про него подумать. А он не такой, он же любил.

-  Смешные мы, правда, Никита? Ты говоришь, что с четвертого класса меня любишь, это уже шесть лет, солидно. Я почему-то тоже тебя помнила. Когда мы вместе из школы шли, и у Поповых собака на меня кинулась, а ты навстречу побежал, и она тебе ноги покусала. Моя мама йодом смазывала и забинтовала. Помнишь?

-  Да. И ты это запомнила? А еще что? Как я тебе открытки присылал по почте, как ваша учительница меня от окошек вашего класса гнала, я сбегал с уроков, чтобы на тебя смотреть.

Валя уткнулась ему в грудь и смеялась:

-  И тебе влетело?

-  На педсовет вызывали, но быстро отпустили, директором у нас Иван Степанович был, он понял, в чем дело и отпустил. Это он мне потом сказал, когда я в среднюю школу пришел, а он там историю вел.

От воды потянуло прохладой и запахло дождем. В ночное время дождь всегда чувствуется.

-  Валя, надо ближе к дому, дождь будет.

Она не хотела уходить.

-  Ты знаешь, как мне хорошо здесь, так бы и жила на берегу.

-  Пойдем, дождь будет. Ты не можешь идти? Тогда я тебя понесу на руках.

Да, напрасно тогда Никитка так опрометчиво вызвался в носильщики, но слово не воробей.

-  Согласна. Меня еще никто на руках не носил.

Никита осторожно просунул руку под ее колени, другой рукой прижал к себе за талию и велел держаться за шею. Подъем в гору, всегда плоский и невысокий, оказался бесконечным. Валя мурлыкала под ухо какую-то мелодию, а сердце Никиты готово было выпрыгнуть и убежать вперед. Осторожно поставив Валю на землю, он с трудом успокоил дыхание. Валя обняла его нежно и сказала:

-  Никита, прости, ты так свел меня с ума, что я забылась. Меня нельзя носить, я тяжелая.

Они успели дойти до Галининого дома, когда начался дождь, Валя наотрез отказалась идти домой, хотя укрыться было негде: дом достраивался, ни одного крытого навеса. Прямо посреди ограды стоял трактор Гриши, мужа Галины.

-  Никитка, давай в трактор.

-  Ты с ума сошла, в белом платье в трактор, Валя!

-  Да, я сошла с ума, и ничто мне не помешает целоваться с любимым парнем хоть в тракторе, хоть где.

Да, трактор тот надо было сохранить и выставить в музее, Никита за всю свою долгую жизнь ничего похожего не слышал. Просто так в тракторе - сколько угодно, но в белом платье в шестнадцать лет...

Они просидели в тракторе до рассвета, она спала на его коленях, запрокинув головку, он бережно целовал ее вздрагивающие губы, шею, она что-то сонно ворчала, потом поднималась, и целовала его лицо, голову, руки:

-  Никита, со мной правда что-то неладное, я не могу от тебя уйти. Смотри, уже совсем светло.

Стукнула дверь, заспанная Галина с подойником пошла к корове. Увидев гостей в кабине, она остановилась:

-  Ребятишки, вы не с ума ли сошли? Валька, в новом платье, теперь до него не достираться. Шли бы в дом, там целая комната свободная.

Они опять целовались у крыльца, на крыльце, в дверях. Они и думать не могли, что все это в последний раз.

Утром Никите принесли телеграмму из университета, что какие-то неувязки в документах и надо приехать в приемную комиссию. Он забежал к Галине, но та ответила, что Валя спит, и она сама ей все передаст. Разборки в университете затянулись, потом пригласили на ремонт общежития, если хочешь место получить. В деревню Никита вернулся в конце августа, Валя уже уехала в город, Галя проворчала, что надо было меньше по тракторам лазить. Вечером подошел Генка Зубцов:

-  Ну, проездил свою кралю? Она тут без тебя оторвала куцему хвост, со всеми крутила.

-  Врешь ты, Генка, - спокойно сказал Никита.

-  Да мне-то хоть бы хны, только мы животы надсадили, хохотали, как ты ее на бугор волок.

-  Откуда ты знаешь? - Никита схватил Генку за ворот.

-  Отвянь! - Генка лениво отмахнулся. - Толи сама рассказала, толи видел кто.

Никита места себе не мог изобрать, такие подробности их разговоров по деревне гуляли, что только сама Валя могла сказать. Было до слез обидно, что такое чистое, светлое втоптали в грязь. Пойти к Галине и взять у нее адрес, пусть сама объяснит. А если действительно все было просто игрой, и она поделилась результатами с подругами? Он собрал вещи и уехал в Свердловск на три дня раньше срока.

Много лет позже он случайно узнал, что все видел и слышал Гоша Эстремский, пожилой мужичок, живущий на берегу, который вышел попроведать гусей и услышал шепотки у воды. Присел у прясла, да так и стал свидетелем. Никитка, говорит, чуть меня не стоптал, когда девицу волок. Кому-то очень удачно рассказал увиденное Гоша, раз через пару дней знала вся деревня.

Тогда же Никита зашел к Галине. Гриша был на работе, Галя поставила чай, Никита прошел в горницу, смотрел фотокарточки в рамках на стене. Сердце екнуло: в полный рост снята красивая молодая женщина в белом платье. Годы не изменили ни лица, ни прически, и даже платье казалось знакомым.

-  Любуешься? Надо было меньше по тракторам лазить, а брать девку, пока в руки дается. Она ведь потом все мне рассказала. И про сплетки знаю, и она знала. Ты зачем поверил-то? Я ей пишу, что ты извелся весь, а она свое: приедет, если вправду любит. А если так, что только белое платье измять, то оно и к лучшему. Вот какая натура!

-  Где она теперь?

-  Обожди, я письмо найду, мне не высказать.

«Живем мы хорошо, я недавно повышение получила, теперь помощник прокурора города, а это все-таки столица республики. Я тут снов насмотрелась, и папу, и деревню, и как мы с тем парнем на озере были. Проснулась, вспомнила весь этот август проклятый, и до того мне жалко стало белого мазутного платья, которое ты выбросила на тряпки, что я поехала в мастерскую и заказала точно такое. Закройщица говорит, что сейчас такие не носят, а я ответила, что хочу вспомнить себя шестнадцатилетней. Вот, высылаю фотографию».

Никита в ту ночь тоже видел сны, один сплошной сон танца белого платья под музыку Вити Бодри. Он силился рассмотреть лицо, но платье удачно прикрывалось рукавом, и ничего он не увидел. Проснулся, когда жена больно ткнула в плечо:

- Повернись на бок, ты вроде плачешь.

Никита повернулся и вытер мокрое лицо висевшим на стуле полотенцем.

                                                                                            2010 год






Лида




Поздней осенью ему сообщили по телефону, что на родине умер давний его товарищ, с которым куролесили в комсомольскую молодость, да и в зрелые годы частенько встречались, отмечая радостные воспоминания полуночными застольями. Он долго болел, умирал тяжело, но, бывая в селе, Михаил не заходил в его дом: какая-то вина появилась перед человеком, вот он лежит, а ты здоровый. Но на похороны приехал, проводил до исхудавшего деревенского кладбища на родине друга, да и деревни почти совсем нет, так, несколько домов. Но такова была его воля. С кладбища все заторопились в райцентровскую столовую, где уже стыл горячий обед, Михаил отстал от колонны машин и оглядывал окрестности. Вот тут хорошие были сенокосы - все позаросло кустарником и камышом, на тех увалах добрый хлеб молотили, теперь, похоже, не пашут. Чуть в стороне остается деревня Паленка, она вся вымерла, едва теплятся несколько усадеб. А ведь было отделение совхоза, вот тут клуб был, кино крутили... Клуб...

Молодым парнем работал он в райкоме комсомола, жил у сестры на вольных хлебах, домой приезжал редко. А уборка та, это конец шестидесятых, замечательная была, за всю осень ни одного дождя, урожай хоть и не очень богатый, но зерно сухое. Настроение у начальства отличное, вот и отпустил первый секретарь своего инструктора в родную деревню отдохнуть дня на три.

...Михаил вышел из машины и прошел пешком сотню метров. Вот тут был мостик, грязь болотную заваливали бревнами, а потом присыпали сухой землей. Большак проложили чуть в стороне, но к мостику Михаил подошел. Густой травой заросла дорога, если бы не бдительная память, ни за что не узнать.

У хлебоуборки выделялись два промежуточных финиша: обмолот хлебов и отправка зерна в госпоставки. Когда комбайнеры уже бражничали, на складах шла круглосуточная работа, зерно отвевали, грузили в машины и отправляли на элеватор. Каждый год помогать крестьянам приезжали тысячи горожан, в основном студенты и молодой рабочий класс с фабрик местной промышленности.

После бани Михаил вытащил из сарая велосипед, подкачал колеса и поехал в сторону центра. Коров уже прибрали, деревня успокаивалась и готовилась ко сну. Не встретив никого из парней, Михаил остановил пацана:

-  Где ребятишки собираются?

-  Как - где? В Паленке.

-  А чо в Паленке-то?

-  Дак там студентки уборочницы живут.

Через десять минут Михаил был уже у маленького сельского клуба, половину которого, отгороженную висящими на веревках суконными одеялами, занимали студентки. Ребята нехотя здоровались, лишний конкурент никого не радовал.

-  Ты пойми, Миша, - Славка горячо дышал ему в лицо. - Девчонки уже две недели тут, всех поделили.

-  Ладно. Откуда они?

-  С Ишима. Со швейной фабрики. Студентки.

Студентами тогда называли всю молодежь, приезжающую на уборку, так повелось, и всем было понятно.

Темнело, несколько девушек стали собираться в ночную смену, Михаил со Славкой протянули от розетки провод и над умывальником подвесили лампочку. Три девчонки пришли со склада, под фонарем размотали платки и стали разными: русая, рыжая, темненькая.

-  Кто же догадался фонарь повесить? Не тот ли хлыщ? - безразлично спросила рыжая.

- Да, новенький кавалер подъехал, расстарался.

Рыжая уже забыла про фонарь и про меня. Славка толкнул в бок:

-  Вот она свободна, но никого до себя не допускает. Попробуй.

-  Ты объясни, она психованная или через чур гордая? Тоже мне: хлыщ!

-  А хрен ее знает, несколько парней подклинивали, отшила, даже на смех подняла.

-  Ладно, не буду на рожон лезти.

Вторую половину зала стали готовить для танцев, хотели подмести веником, поднялась пыль, Михаил взял ведро воды, большую тряпку и смачно протер пол. Девчонкам понравилось, они стояли полукругом и устроили аплодисменты. Рыжеволосая в свеженьком халате и тюрбаном банного полотенца на голове выглянула из-за одеяла. Михаил удивился, что она умудрилась где-то помыться.

-  В чью честь овации? - заинтересованно спросила она.

Михаил отжал тряпку и бросил ее в пустое ведро:

-  Представьте, какая несправедливость: когда вы, усталые и запыленные, пришли со смены, толпа встретила вас почти молчанием. И это настоящих героев! А тут какой-то хлыщ элементарно драит загаженный танцевальный пол, и ему бьют в ладоши!

-  Странно, но я с вами согласна, - и она скрылась за одеялом. Радиола скрипела невнятно, да никто и не слушал, рассосались по углам, шушукались, несколько пар удалились на улицу. Михаил остановил маленькую говорливую девчонку:

-  Рыжую вашу как зовут?

-  А ты пойди, познакомься.

-  Неудобно, в ночное время в дамские апартаменты. Пойди, позови ее.

-  Не пойдет, - убежденно сказала Маленькая.

-  Может, она нездорова? Так скажи, что я в армии служил по медицинской части, могу помочь.

-  Сходи, что тебе стоит? - поддержал Сашка Связин, ее кавалер.

Маленькая нырнула, и долго по ту сторону одеял шуршали девичьи шепотки. Михаил стоял у холодной круглой печи и прикидывал: бросить все и уехать в село, или дождаться, чем кончится эта рыжеватая история.

Девушка вышла неожиданно эффектно. Тонкое шелковое платье облегало ее фигуру, высокая прическа делала еще стройней. Михаил сделал шаг навстречу и неожиданно поклонился.

-  У нас с вами как при королевских дворах. Вы пригласили погулять, так пойдемте, а то мне утром в смену, спать уже не остается.

Деревня была тускло освещена, но лунный свет желанней и романтичней, Михаил предложил пойти по дороге в сторону села. Молчали.

-  Куда делся ваш порыв красноречия?

-  Не знаю, с чего начать. Меня зовут Михаил, лучше Миша.

-  А я Лида.

-  Редкое имя.

-  Все молодые люди всегда так говорят.

-  У вас большой опыт общения с молодыми людьми?

-  Если вы, Миша, хотели меня обидеть, вам это не удалось. Я люблю читать, и об этом пишут в книгах.

-  Вы окончили школу?

-  Нет.

-  А как попали на швейную фабрику?

Лида промолчала.

-  Мне сказали, что вы работаете в райкоме комсомола?

-  Да, но надо поступать учиться.

-  Я тоже очень хотела учиться

-  Лида, почему вы не приняли ухаживания наших парней?

-  Согласитесь, вы задаете странный вопрос, ведь задружи я с вашими парнями, вы сегодня остались бы без пары. Или вам это все равно?

-  Нет. Мне нравится, что вы согласились прогуляться со мной.

-  Не надо меня обманывать, вам нравится, что я до того ни с кем не гуляла, а с вами согласилась. Ведь правда?

-  Лида, вы меня запутали. Да, мне нравится, что вы пошли со мной, ну, и что здесь неприличного? Если вы думаете, что завтра я буду этим гордиться и ставить себя выше моих друзей, то ошибаетесь.

-  Тогда скажите, почему вы так настойчиво добивались моего внимания?

-  Честно?

- Да!

-  Потому что ты мне очень понравилась, сразу, еще как платочек сбросила. Я даже про хлыща не сразу заметил. Лидочка! - Он осторожно повернул ее за плечи, ощутив некстати подвернувшуюся под руку лямочку, и смело поцеловал в полураскрытые губы. Она взяла в ладони его лицо и посмотрела в глаза. Он еще раз крепко поцеловал ее. Лида заплакала.

Михаил хорошо помнил тот момент, и было это именно тут, на мостике. Он уже тогда заметил, что Лида плакала не от радости и счастья, а горько, страдальчески.

-  Лидочка, я обидел тебя? Прости, родная, ты очень мне нравишься, я не мог удержаться.

-  Мишенька, мне так счастливо никогда не будет больше. Твой поцелуй такой верный и любящий. Так не поцелует парень от нечего делать.

Да, так оно и было. Странно, но вдруг вспомнились такие слова и детали, которые лежали в дальнем углу памяти, а сейчас всплывали, желанные и родные. Они долго еще гуляли по пустынной дороге, пока Михаил вспомнил, что Лиде завтра на смену. Она сказала:

-  Давай у клуба простимся просто так, чтобы никто не видел, что мы целуемся, ладно?

На другой день он приехал на Паленский склад к обеду, девчонки встретили его радостным визгом, он поочередно отстранял их от вороха пшеницы, давая отдохнуть, а сам широкими взмахами загонял под транспортер зерно, и кузов быстро наполнялся поверх бортов. Лида ничем не показала особого к нему отношения, а ему так хотелось, чтобы и девчонки, и бабы их деревни, и шофера автоколонны знали, что вот эту красивую девушку он вчера всю ночь целовал вон на том деревенском проселке. За час до пересмены он уехал, ничего не сказав, поставил паленской знакомой бабушке Фросе бутылку водки, она разрешила вымыть студенток в бане. Михаил сам натаскал воды, разжег котел, наломал свежих, хотя и запоздалых, веников, вымыл полок и пол. На складе посадил Маленькую на багажник велосипеда и привез в клуб:

-  Возьми для каждой только по плавочкам и халатику чистому, в баню вас поведу.

Вечером приехал, когда уже стемнело, пришлось с отцом править нарушенную скотиной изгородь. Лида встретила его вот на этом мостике, прижалась всем тельцем, сердечко прыгает.

-  Миша, ничего не говори, я полюбила тебя насовсем, я так боялась, что может случиться, и оно так вышло. Мне говорила мама, но когда мы слушаем маму? - Она плакала и не убирала слез.

-  Лидочка, радоваться надо, а не плакать, я тоже люблю тебя, ты мне такая родная, что слов нет. Лида, выходи за меня замуж, я живу у сестры, она примет нас, а потом квартиру дадут. И работа. В бытовом обслуживании швейный цех есть. Поедем после уборки к твоим родителям, а к моим хоть завтра, они в этом селе.

Лида опять взяла в руки его лицо и глубоко посмотрела в глаза.

-  Миша, ты правду говоришь, и это особенно горько. Мы никогда не можем быть мужем и женой.

-  Почему?

-  Мы очень разные. Я немка, лютеранка, ты православный русский. Мои родители никогда не согласятся на такой брак.

Михаил засмеялся:

-  Лидочка, милая, двадцатый век на дворе, причем здесь твой Лютер и мой Христос? Они будут против нашей любви? Да я любого ортодокса сумею убедить, что любовь угодна всякой вере!

-  И все равно мы разные. Ты умный парень, будешь учиться, станешь большим человеком, а я простая швея.

-  И что? Вот скажи, у министра обороны жена кто? Генерал? Простая женщина. И ты у меня будешь хорошей хозяйкой в доме.

Лида отошла от него на полшага и тихо сказала:

-  Миша, я не девушка от Володьки, это мой парень, он сейчас плавает по Иртышу от Омского пароходства.

-  Лида!

-  Ты должен жениться на девушке, чтобы никто, кроме тебя, не прикасался к ней. Я уже не могу быть твоей женой.

-  Лида, это такой бред, средневековье!

-  Совсем нет. Я всю жизнь прожила в такой семье, мама не девушкой досталась отцу. Они родили троих детей, но отец постоянно упрекал и даже бил маму. Это я его слова повторила, что никто не должен прикасаться к жене, кроме тебя.

Лида уже взяла себя в руки и говорила спокойно и убежденно, зато Михаила било, как в лихорадке, он не мог ни чего возразить на несложные, но такие непреодолимые аргументы девушки...

...Михаил вернулся к машине. Что же было потом? Два вечера он не приезжал. Потом ему сказали, что все девчонки уговаривали ее согласиться, она плакала, но отказывалась. Потом им дали расчет, и сказали, что утренним автобусом отправят в Ишим. Они с ребятами решили устроить прощальный ужин. Он объехал все магазины райцентра и в одном увидел вино «Лидия». Купил целый портфель и привез в деревню. Когда стол был уже накрыт, выставил бутылки «Лидия». Все были поражены. Лида отнеслась к этому спокойно и почти равнодушно.

Видно, так было задумано, что через пару часов они остались в клубе одни, молодежь шумела где-то далеко в улице.

-  Спасибо тебе за вино, милый, это так приятно. Никогда больше я этого не почувствую.

Михаил обнял ее и тихонько положил на кровать, целуя и пытаясь расстегнуть блузку.

-  Мишенька, блузка на кнопках, а не на пуговичках. Я тоже очень хочу быть с тобой, но это не случится. Понимаешь, я слишком сильно тебя люблю.

Они вышли на улицу, сошлись с основной кампанией, и никто не верил, что ничего не произошло.

Михаил вдруг вспомнил: он же потом ездил к Лиде в Ишим! Та самая Маленькая дала ему адрес: сразу за автовокзалом, четвертый домик справа, а фамилия Брэм. Знакомая фамилия, какой-то ученый справочник животного мира составил, кажется. Он быстро нашел маленький беленый домик с плетеным заборчиком, на лай собачки вышла женщина, очень похожая на дочь. Михаил поздоровался и спросил Лиду. Женщина ответила, что она уехала в Омск.

-  Простите, а вы Миша?

- Да.

-  Лида просила передать, что все правда, вы понимаете, о чем.

И еще просила ее не искать.

Михаил выехал на большак и на тихой скорости проехал по тому месту, где они гуляли с Лидой. Какая умная и проницательная девчонка! Какая красавица! И как во многом она оказалась права.

                                                                            16 ноября 2011 года






ЕЛЕНА ИЗ ПРОШЛОЙ ЖИЗНИ




День выдался сумасшедшим, пять часов мы гоняли лося, пересекая взрыхленные поля, мелколесья, несколько раз стреляли, но толи расстояние большое, толи выстрелы были откровенно неудачными, зверь уходил. Тем не менее, кровь по следу появилась, а стоявший на выходе из леса водитель хозяина сообщил по телефону, что лось только что прошел в полукилометре от него и припадает в правую сторону.

-  Ранен в обе ноги, это точно, надо гнать, - скомандовал егерь.

Снег был не очень глубокий, но отсутствие тренировок троих бойцов скоро вывело из строя. Геннадий остановился, достал из-за пазухи мобильник:

-  Все, командир, мы втроем, я, Иван и Андрей, уходим на базу.

Тот, видимо, сказал что-то о праве на пайку.

-  Да пошел ты со своим мясом!

Едва уставшие неудачники дошли до фазенды, в глубине леса прогремели выстрелы и шеф скомандовал водителям, чтобы гнали пару снегоходов. Японские моторы взревели в морозном воздухе, и через час снегоходы приволокли тушу лося и взмокших охотников на длинном фале.

Пока рабочие разделывали тушу, мужики парились в горячей бане, то и дело выскакивая на снег и купаясь в нем, протирая друг другу спины. В белоснежных байковых простынях, похожие на римских патрициев, охотники упали на низенькие диваны в огромном зале с большим круглым и очень низким столом. Двое молодых людей в белых костюмах и колпаках внесли серебряный поднос, на котором красовалась целиком зажаренная косуля, оставшаяся от вчерашней охоты. Еще на одном подносе в глубоких тарелках нежились груздочки, торчали соленые огурцы и помидоры, крупными кусками вершились несколько посудин с нельмой, осетриной, лососем и местным сырком. Горячая картошка аккуратно сложена горкой и дышала как вулкан.

На столе появились бутылки с коньяками, водкой, бренди и виски, настойками, пивом и даже бражкой. Каждый наливает себе сам - такой порядок. После первого стакана заговорили о сегодняшней гоньбе, кого-то беззлобно ругали, кто-то пытался сердиться. Но все были давнишними друзьями, только Андрей, немолодой уже человек, появился недавно, как друг детства Ивана, и обид никаких не принималось. Когда обсудили все детали охоты, официант доложил, что туша разделана.

-  Сегодня делим только ляжки, все остальное ребятам, они славно поработали. Кому заднее бедро?

Кто-то поднял руку.

-  Еще одно?

Все молчали. Владимир решительно скомандовал:

-  Андрей, ты не стесняйся. Заберешь задок.

-  Я даже до конца охоты не выдержал, не имею права.

-  По правам здесь я уполномоченный! - Хозяин засмеялся своей шутке. - Ладно, взамен расскажешь какую-нибудь историю.

Выпили еще, рассказали пару анекдотов, и Григорий вспомнил:

-  Андрей, с тебя история интересная. Ты столько путался по свету, расскажи.

Андрей сменил позу на низком диване, просто присел на корточки.

-  О чем? Белый медведь чуть не задрал, лапой сорвал сзади меховую фуфайку. Падал в пролом в горах, трое суток искали, двое доставали. В Лувре довелось побывать, встречался с Фиделем.

-  К черту Фиделя и фуфайку, расскажи про баб. Ты в загранке столько баб видел! - азартно крикнул Григорий.

-  Не больше, чем ты по телевизору, а в остальном разницы никакой. - Было заметно, что он никак не может решиться на что-то. - Впрочем, подождите, есть у меня одна история, я ее никому не рассказывал, но она, на мой взгляд, многозначна. По крайней мере, у меня есть основания ее вспоминать и размышлять, все ли я сделал так, как надо было бы. Можно?

-  Секс будет?

-  Скорее, нет.

-  Ладно, валяй.

-  Хорошо. Было это в начале моей карьеры, то есть, я был еще на партийной работе, на скромной должности районного уровня. У меня семья, два сына, жена, квартира и перспектива. Но - на одном мероприятии вижу женщину, и все, мне под тридцать, ей чуть за двадцать, замужем, дочь годовалая. Мучился недолго, поехал в обком, все рассказал, первый связался с Краснодаром, там был еще Медунов, и после нескольких неприятных процедур я с новой семьей лечу в Краснодар. Было принято решение до урегулирования всех формальностей с разводами и прочим подержать меня в районном городке при райкоме. Но квартиры нет, живу во флигеле, так там зовут наши избушки на ограде. Однажды первый секретарь райкома присылает машину, и меня подвозят к шикарному особняку.

Да, ребенка пришел оформлять в детский сад, а документы на отцову фамилию. Надо сказать, что мне было запрещено придавать огласке развод и новую женитьбу. Но есть бумаги! Я все предельно кратко объяснил заведующей детским садом, и она записала дочь на мою фамилию. Так вот, хозяйка особняка, видимо, предупрежденная, вышла встречать. Бог ты мой, это же наша заведующая Елена Николаевна. Сопровождающий работник райкома говорит, что эта квартира главного инженера-строителя сельхозуправления, но его перевели в область, на днях там решится вопрос с жильем, и мы сможем занять этот домик. Хозяйка встретила радушно, но я этому радушию не поверил. Она пригласила во двор, показала гараж, баню, подвал, что-то еще. Потом пошли в дом, огромные комнаты, по тем временам просто шикарная обстановка. Я отказался заглядывать в комнаты и, чтобы хоть что-то сказать, попросил Елену Николаевну предупредить меня о возможном переезде.

Месяца три мы жили в избушке, хотя никаких проблем, начиналась весна, было тепло, как в Сибири в мае. При встрече Елена Николаевна краснела и отводила глаза, мне тоже было неловко за тот бесцеремонный осмотр. Но у нее-то, оказывается, были другие причины. Наконец, меня пригласили в Краснодар, и я получил назначение в одну из союзных республик. Жену с ребенком отправил к ее родителям, сам остался на один день улаживать дела в райкоме и военкомате. Накануне утром пришел в детский сад и попросил Елену Николаевну подготовить необходимые документы. Она закрыла лицо руками и убежала, но к вечеру бумаги были готовы. Я поручил товарищам отправить по указанному адресу некоторые наши вещи, упаковал чемодан и собрался ложиться спать: моя машина подойдет в пять утра.

Неожиданно в дверь постучали.

-  Входите, - довольно громко сказал я.

Вошла Елена Николаевна. Она была очень красиво одета, ее прическа доставляла ей, должно быть, много хлопот, потому что густые вьющиеся волосы казачки непросто было собрать воедино. Но лицо спокойное, я бы даже сказал - решительное. Я так растерялся, что даже не пригласил ее присесть. Она сама спросила:

-  Можно присесть?

Я извинился и поставил стул.

-  Андрей Иванович, я скажу все коротко и ясно. Я вас заметила сразу, как вы пришли в детсад, отметила, как приятного мужчину. Потом эта неувязка с документами дочки, я узнаю, что это не ваша жена и не ваша дочь. Вы прожили здесь меньше полгода, значит, и с новой семьей столько же, основательно привыкнуть еще не успели. Мою историю вы, наверное, знаете, муж получил квартиру и меня с сыном брать отказался, у него там тоже семья. Итак, я свободная женщина, и вы не станете утверждать, что я не хороша собой. Мне только двадцать пять, сын не будет нам помехой, я рожу вам еще пятерых. Я очень люблю детей. У меня хороший дом, вы видели, есть автомобиль, несколько сберкнижек, короче говоря, в деньгах проблем нет. Я вам предлагаю: не уезжайте! Мы вышлем вашей не совсем законной жене много денег, достаточно, чтобы она не искала управы на вас. Андрей Иванович, соглашайтесь, я сделаю все, чтобы вы были счастливым мужчиной.

Она замолчала, вынула платок и приложила его к глазам, хотя слез я не заметил. Руки ее заметно дрожали. Я лихорадочно соображал, что мне сказать. Согласитесь, господа, сложнейшее положение. С одной стороны, обидеть нельзя, женщина говорит совершенно искренне. С другой - остается только соглашаться, хотя этот вариант я не рассматривал. Мне было ужасно неловко перед нею:

-  Лена, простите меня, вы задаете неразрешимую задачу. Вы очень симпатичная женщина, я это сразу отметил, и даже жене сказал, что буду с удовольствием водить ребенка в садик. Ваши предложения заманчивы для свободного человека. Но я женат.

Она быстро перебила меня:

-  Вы свободны, по закону вы свободны. Я знаю, вы расторгли тот брак, но не зарегистрировали этот. И если вы остаетесь, и у меня, и у нынешней вашей жены одинаковые права на вас. Извините, я говорю жестокие вещи, но я борюсь за свое счастье, за своего мужчину.

-  Леночка, я искренне вам сочувствую и уверен, что вы недолго будете одиноки, мужчины таких женщин не пропускают.

- Но вы же пропускаете! Я боюсь быть навязчивой, но не может быть, чтобы я не нравилась вам, мы проживем несколько месяцев, и вы все забудете, уверяю вас, Андрей. Если хотите - уедем в Краснодар, в Москву - куда хотите. Я открою вам последнюю тайну: мой муж участвовал в частных раскопках древних курганов, однажды приехал сильно пьяный, выставил на стол пакет со слитками и драгоценными камнями, хвалился, что теперь все купить может. Я напоила его снотворным и спрятала пакет в подвале. Наутро он чуть с ума не сошел, но я твердила, что он перевалился через порог и уснул. Я уже тогда знала о его связях в городе и не очень стыдилась своего поступка. Андрей, это все будет ваше, ну что же вы медлите? Бросьте эту лачугу и пойдем ко мне, Андрюша, я умоляю вас.

Заметьте, это не была истерика, это было убеждение. Сказано в писании, что человек слаб, и у меня мелькнула мыслишка: а что, если...? Конечно, на мгновение, но такая мысль была, отрицать не стану.

-  И чем все закончилось? - деловито спросил Владимир.

-  Я решительно отказался, она извинилась, я проводил ее до дома. Примечательно, что она уже не приглашала войти и прочее, только поцеловала меня в щеку и сказала, чтобы я внимательно проверил газеты на столе. Когда вернулся, под газетой нашел пачку сотенных в банковской упаковке, это десять тысяч. Собрался было унести их обратно, но понял, что от чистого сердца, да и продолжать разговор не было сил. Деньги, кстати, очень пригодились.

Владимир поднялся, помешал угли в камине.

-  Ну, лишними они никогда не были, даже при социализме. Зря ты не остался, Андрей. Это когда было? Тридцать лет назад. Ты все эти годы мотался по белому свету, не буду вдаваться в детали, но, похоже, развозил семена коммунизма. Со всходами получилось хреново, и тут готовый урожай упустил. Считаю, совершил большую ошибку.

Иван налил себе полный стакан водки и махом выпил:

-  Ты не прав, Володя. Андрей проявил истинное благородство, да, господа, раньше было такое понятие. Вот что бы ты сделал, по крайней мере, сейчас: завалился бы к этой Елене, купил яхту и замок над заливом, пил и кутил, пока Елена не напоила бы снотворным и не выкинула за борт.

Геннадий, совсем не пьющий из-за желудка, деликатно поинтересовался:

-  Извини, Андрюша, ты сейчас живешь с той женщиной, ради которой не поддался искусу?

-  Теперь уже нет, так получилось.

-  И что? Ни разу не приходило сожаление? Ну, хоть раз ударил в стол кулаком: «Твою мать, что же ты, Елена Ивановна, не настояла!».

-  Елена Николаевна. Могу и соврать, но смысла не вижу: были такие моменты. Конечно, не о деньгах вспоминал, а о женщине сильной, страстной и любящей. Объяснить не могу, но сердцем чувствовал тогда, что она действительно любит и говорит от чистого сердца.

Григорий кое-как прожевал мясо:

-  А денежки, между прочим, взял. Совесть не мучила?

-  Гриша, не копай глубже, там обида может быть. Деньги я потратил сразу на новом месте, дом и обстановку дали, машину пришлось купить, хотя была закрепленная. И часть отправил с надежным человеком первой семье, детям. Совесть не мучила, знал, что не последнее Елена отдала, но определенный дискомфорт был, временами чувствовал себя сволочно.

-  Не понял! С надежным человеком! А телеграф? - поинтересовался Геннадий.

-  Представь, в поселок приходит перевод на двадцать пять тысяч. Обязательное расследование, объяснения, опасность ограбления. А так все тихо и мирно. Правда, им тоже посоветовал переехать в другое место, что они и сделали.

Федор, профессор местного института и вообще очень начитанный человек, икнув, заметил:

- Любопытная история. Если бы ты тогда спросил моего совета, я бы рекомендовал остаться. Да, некоторые издержки порядочности есть, но и жена твоя тогдашняя должна была понять простую вещь: как пришло, так и ушло. Она увела тебя от одной женщины, другая увела от нее. Что тут несправедливого? С точки зрения чистой науки борьба за выживание, естественный отбор. Конечно, тебе пришлось бы сменить профессию, расстаться с этими ребятами в темных пиджаках, которые в результате просрали всю страну, она тебе, эта профессия, тоже всенародного признания не принесла. А так сидел бы в тени грушевого дерева или в уютной беседке, думаю, инженер-строитель догадался соорудить такую, сидел и сочинял романы о счастливой жизни, когда есть бабки, крепкая казачка приходила бы и садилась на колени, вы пили изумительной чистоты вино и уходили делать очередного казачонка.

-  Ты о чем, Андрей же не казак!

Геннадий поднял руку:

-  Ты, Ваня, не знаешь обычаев тех мест. Если человек прибыл на постоянное жительство и он не казак, товарищи займутся его воспитанием, и после определенного срока торжественно посвятят в казаки.

-  Ой, заливать! Откуда ты знаешь? Ты же кроме Германии со Швецией нигде не был, в Москве, и то проездом.

-  Глупое замечание. Я читал в каком-то журнале.

-  Хватит вам, если наш Гога купил себе титул князя, то о казачьем не стоит и говорить.

Владимир всех остановил:

-  Стоп, ребята, мы ушли от темы. Вопрос состоит в том, правильно ли поступил Андрей, отказавшись от нелюбимой женщины даже при огромных деньгах?

-  Поступил глупо. Оставил женщину неудовлетворенную, мог бы, в конце концов, предложить ей компромисс - навсегда не могу, но на пару дней останусь, - подытожил Григорий.

-  Ты думаешь, она приняла бы такой вариант? - зло спросил Геннадий.

-  Вах-вах, да с радостью. Тем более, в этой головке уже созрела бы мысль, что, вкусив от ее любви, мужик возьмется, наконец, за ум, а не за партийный билет, и останется, - не уступал Григорий.

-  А мне сдается, что нет, не приняла бы, больше того, она плюнула бы Андрею в лицо. Такова логика женской гордости, - заметил ученый.

-  Слушай, а что осталось от той гордости после шести месяцев жизни без мужчины? - словно сам себя спросил Григорий.

-  Ты думаешь, у нее за это время не было мужчины? - улыбнулся Владимир.

-  Я уверен, - воскликнул Иван. - Ты посмотри, какая женщина, гордая, самостоятельная, детей любит. Если бы приняла, то вот так, как Андрея, с любовью.

-  Можно подумать, что наш Андрей был красавцем на весь курортный край. Неужели в той станице не было красивых мужчин?

Геннадий возмутился:

-  Что ты понимаешь в мужской красоте! Ты и в женской-то не особенно разбираешься. Все, не спорь. Не твои ли слова: чем больше водки, тем красивее женщины. А тост твой знаменитый: «За подруг за наших верных, хоть не у каждого, но есть!».

Иван хорошо захмелел, и его потянуло на лирику:

-  Очевидно, у женщин те же странности, как и у нас. Вроде бы ничего в ней нет, а тянет. Какая-то одна черточка, то улыбка, то взгляд, то жест какой-нибудь, голос, походка...

-  Ваня, не трави душу.

-  Все, я заткнулся.

-  Андрей, а когда ты со второй женой расстался?

-  Пять лет назад.

-  А та, что привозил на праздник? Так, подружка? - улыбнулся Григорий.

-  Пока да, там видно будет. Но я не сказал вам финала всей этой истории. Когда мы развелись со второй супругой, я взял путевку в Сочи и в аэропорту вдруг вспомнил о Елене. Дай, думаю, нагряну в гости на правах старого знакомого. Взял машину, добрался до городка, нахожу улицу, дом. У калитки стоит старушка. Спрашиваю:

-  Скажите, Елена Николаевна здесь живет?

-  Здесь.

-  Могу я ее увидеть?

- Можешь. Смотри.

Он замолчал и впервые резко встал с дивана. Все за столом остановились: Иван поднял бутылку над бокалом и замер; Владимир уронил на пол каминную клюку; Геннадий трезвым взглядом внимательно смотрел на Андрея; Григорий в предчувствии чуда перестал жевать окорок; Федор снисходительно ждал продолжения.

Андрей нервно прошелся по комнате, закурил сигару у камина:

-  И только тут я понял, что это она. Ничего не осталось от той Лены, все пропито. Не простившись, я пошел к машине.

-  Мужчина, а вы кто будете? - спросила она. Пришлось отвечать:

-  Двадцать пять лет назад я знал Елену Николаевну, заведующую детским садом.

Она прищурившись смотрела на меня, конечно, не узнавая. И вдруг мне стало очень жаль эту женщину, ту, что когда-то была Еленой Николаевной, отважной красавицей.

-  Елена Николаевна, я пришлю вам хорошего врача, вам помогут стать человеком, надо только ваше согласие.

-  Ничего не хочу. У меня не получилась жизнь, вам этого не понять. У меня была счастливая жизнь, пока муж не изменил и не бросил. Потом я полюбила, но он от меня отказался. Я знала его фамилию, искала по всей стране, но мне отвечали, что такой не значится. Он просто скрывался от меня. Я понимала: он порядочный человек, он полюбил меня, сердце не обманешь, но он был связан с другой. Он боялся поддаться чувствам и скрылся от меня навсегда.

Андрей впервые за все время разговора налил бокал вина и выпил:

-  В то время я был засекречен, конечно, никто ничего сообщить ей не мог. Сейчас не время в этом признаться, но мне порой кажется, что второй вот такой атаки с ее стороны я не выдержал бы. Она очень мне нравилась, несколько раз мы сидели в ее кабинете и якобы обсуждали проблемы воспитания дочери. Я видел ее и в служебном халате, и цветных платьях, какие любят тамошние женщины. Она просто прекрасна, такое сильное, красивое тело... А лицо! Должно быть, в ней намешано всех южных кровей. Она долго еще жила в моих глазах. Конечно, я понимал свою косвенную вину, ведь в том числе из-за меня она спилась.

Владимир жестом остановил его рассуждения:

-  Выкинь из головы. Так получилось, но все остальное - ее проблемы. Если бы я после каждой неудачной попытки убедить женщину впадал в запой, пропал бы давно.

-  Вина Андрея, безусловно, есть, - Иван встал с бокалом в руках. - Но он ни в чем не виноват. Леночка сама выбрала такой путь. Ты что-нибудь сделал для нее?

Явно смущенный Андрей кивнул:

-  Пытался сделать. Из санатория я направил доктора с медсестрой, снабдил деньгами, адресом, смысл был в том, чтобы привезти ее в санаторий, где можно было бы организовать усиленное лечение. Врач позвонил мне через три дня, Лена умерла, остановилось сердце.

На похороны я опоздал, положил на могилу цветы, постоял перед портретом, на котором она была еще молода и красива. Признаюсь, я плакал.

Кампания молчала. Вошедший повар доложил, что чай готов.

                                                                                         2011 год






ФОТО С ВЫСТАВКИ




Накануне шестидесятилетнего юбилея известного в области фотожурналиста Ивана Ивановича Шестакова, департамент культуры, где он был своим человеком, предложил организовать выставку его работ, причем, молодая дама, искусствовед картинной галереи, которой, видимо, было это дело поручено, начала с того, что попросила мастера вернуться в молодость, найти старые снимки, и показать сегодняшней избалованной публике жизнь черно-белую, давно минувшую.

-  Поверьте, - ворковала она, - покосившийся забор, избушка на отшибе, старушка в платочке - это так мило, народ будет в восторге. У вас же есть архив?

Конечно, архив у Ивана Ивановича, как у всех уважающих себя ремесленников, был, и рулоны пленок со времен работы в районной газете, были уложены, пронумерованы и описаны, хотя весьма приблизительно. Идея этой дамы, не то Инессы, не то Анжелы, сама по себе интересна, Шестаков и сам изредка залазил в кладовку, брал первую попавшуюся коробку и, разматывая рулон пленки, уходил в ту жизнь. Вот это он снимал доярок на летних выпасах у Яровского озера. Молодые, красивые, ядреные девки. А это опять доярки, только из Сладковского района, он вспомнил, что после съемок на ферме одна отвела его в сторону:

-  Я на фотокарточках хорошо получаюсь, так что ругать не будешь. А ночевать ко мне пойдешь, я женщина свободная и чистая. К тому же у меня банька подтоплена.

И баньку помнил Шестаков, и женщину эту, мягкую и ласковую.

Прокрутив на примитивном аппарате несколько пленок, Шестаков складывал рулоны и запечатывал прошлое в коробку. Теперь ему предстояло просмотреть все, отобрать самые интересные кадры и распечатать для комплектования экспозиции. Полная свобода в выборе темы или даже тем, предоставленная Инессой или Анжелой, не смущала Шестакова, он сразу сказал себе, что это будут портреты. Вспомнилась худенькая учительница из Тобольска, к которой ездил каждую неделю почти год подряд и всегда снимал. Молодые и счастливые, они играли в съемки, как настоящие модели, несколько пленок Шестаков аккуратно разрезал, сжег все, где он был снят, в чем мама родила, а ее даже никогда не распечатывал, хотя пару раз любовался в кладовке. Можно было бы выбрать исключительный портретик, помнился один кадр, когда она, умиротворенная, села в постели и даже не прикрыла своей наготы. У нее были девичьи остренькие груди, длинные волосы и лицо, освещенное мягким светом торшера, с улыбкой усталости и гордости.

Шестаков оживился: у него же много женских портретов, на одной пленке и снимок на производстве, и вечерние портреты в домашней обстановке. Он даже удивился, сколько случаев вспомнил сразу, а если подумать... Впрочем, не фото-отчет о любовных похождениях должен он подготовить, а выставку, и тут не всякая история пригодится. Он съездил к ребятам в фотосалон и привез китайскую машинку для просмотра пленки с большим экраном да еще набор для ретуши, из которого ему могли потребоваться только тюбики темных тонов. Вечером достал несколько коробок, отобрал два десятка рулонов и включил аппарат. Перед ним в медленном параде стали проплывать люди, которых он уже давно забыл, лица интересные и не очень, некоторые что-то напоминали, но это было так давно, тридцать лет назад.

Тогда по указанию парторгов он снимал токарей и слесарей на заводах, доярок и трактористов в деревне, хотя иногда прорывалась интеллигенция, руководящий слой. Шестаков сильно обрадовался, поймав на пленке с партийной конференции интересный кадр с первым секретарем обкома. Тот в перерыве, видимо, спорил с кем-то, круто повернулся к фотографу, а тот уже нажал кнопку. Полуоткрытый рот со все еще вырывающимся звуком, тяжело сжатый кулак, суровый взгляд из под лохматых бровей - будто на митинге в защиту советской власти, хотя такого митинга не было.

На пленке с конференции по проблемам добычи нефти и газа с удивлением увидел лица отцов-основателей, тогда малоизвестных романтиков, потом генералов и даже министров. Для газеты пригодился лишь один групповой снимок, а тут столько портретов, сделанных в зале заседаний, в кулуарных разговорах и даже в буфете. Шестаков оживился: с каждой пленки он отбирал, по крайней мере, один кадр, заполнялась коробка с нужными пленками.

На третий день, разбирая самые ранние архивы и не ожидая ничего интересного, он едва не пропустил мелькнувшее на экране лицо, даже пропустил и уже смотрел следующие, когда бдительная память заставила остановиться. Что-то до боли знакомое, приятное и раздражающее, увидел он в этом кадре. Осторожно вернул его на место и задохнулся. С того самого дня, когда он вернулся из армии и с ожесточением сжег все ее фотографии, а потом случайно увидел кусок пленки с ее изображением и тоже хотел бросить в печку, но одумался, завернул в бумагу и положил в общую коробку, он не вскрывал этой пленки и не видел это лицо.

Нина Соколова приехала из далекого городка Буя после техникума, бухгалтером в совхоз. Ваня был первым парнем на деревне, окончил среднюю школу, служил совхозным комсоргом. Они встретились в первый же день, Ваня бросил всех своих подруг и весь упал к ногам Нины. Да и было к чему упасть. Высокая, плотная, лицо чистое и улыбчивое, ноги крепкие и длинные, настолько крепкие, что еще чуть - и нет красоты, а так — с ума можно сойти, глядя, как она идет, как стоит, как садится. Ваня долго не мог понять, в чем же тайна, оказалось, коленушко у нее такое аккуратное, что не высовывается, не выпирает, а словно нет его совсем. По этим ножкам все парни вздыхали, но Ваня успел, сходил к директору и выхлопотал для Нины однокомнатную квартирку в двухэтажном доме времен Хрущевских агрогородков. Кровать, матрас с одеялом, два комплекта постельного белья, стол, стулья и даже электроплиту со склада завез. За выходные они с Ниной уборку сделали, все расставили по местам, уютная получилась квартирка...

Шестаков встал изо стола, открыл холодильник, налил полный стакан водки. Давно не пил, сдерживался, потому что одним стаканом никогда не обходилось, а тут никакого сомнения, единым духом проглотил ледяную жидкость и сел на табурет. Парень он был не из робких, с девчонками сходился быстро и так же скоро отпускал на свободу, оставляя после себя дурную славу подлеца и обманщика. И с Ниной все выходило славненько, ребята откровенно завидовали ему и издевательски хвалили ее коленки: «Иван, она у тебя вся в ноги выросла». А Ваню как подменили, Нина в клубных играх и просто на людях с улыбкой его встречала, ни на шаг не отходила, хотя больше молчала, говорила только при необходимости. Ваню это смущало:

-  Ты почему такая? Молчишь и улыбаешься, улыбаешься и молчишь.

-  Тебе разве этого мало? Я же тебе улыбаюсь.

-  Так можно подумать, что кому-то за спиной.

Она подходила к нему и прижималась всем телом, охватив шею руками так крепко, что грудки сжимались.

-  Нина, я тебя люблю, сильно люблю.

-  Это и хорошо, - спокойно говорила Нина. - Ведь я тебя тоже люблю.

-  Мне же еще в армию идти, на три года.

-  Ну и что? Придешь - мне двадцать, тебе двадцать два, самое время свадьбу играть.

Шестаков еще раз посмотрел на снимок, и сладкая теплота разлилась по телу. Это было в то воскресенье, когда она окончательно вселилась в квартирку. Купили бутылку вина и какие-то консервы, огурцы и помидоры Иван принес из дома, был уже конец августа. Пока он резал салат, Нина принялась открывать консервы, нож сорвался и порезал палец. Нина показала, где лежит бинт и картинно подставила палец под перевязку. Выпили за новоселье, и Иван взял фотоаппарат. Нина облокотилась на стол, подперла щечку перевязанным пальцем и с улыбкой смотрела в объектив. На ней была легкая кофточка в мелкую клетку с отложным воротничком, которую она надела после уборки. Иван чуть присел, нажал кнопку и покачнулся. Повторять съемку Нина отказалась, хотя Ваня предупредил: кадр не получится, всю прическу срежет. Нина улыбнулась:

-  Вот я вся с прической, любуйся. А фотографий мы еще тысячу снимем.

С тысячей не получилось, началась уборка, комсорг Ваня только поздно ночью забегал в заветную квартирку, Нина ждала его, они жадно целовались, но, когда добирались до кровати. Нина с улыбкой упиралась руками в его грудь:

-  Успокойся. Наслышана я, что ты привык к быстрым победам над девчонками. Не спорь, я не ревную. Просто хочу, чтобы у нас было по-другому.

-  По-другому - это как? — смеялся Иван.

- Ты отслужишь, придешь, к тому времени тебя уж парторгом изберут, так что квартиру новую получим, нет, лучше дом построим. И я рожу тебе много ребятишек, имей в виду, наша порода плодовитая.

Когда парню приходила повестка в армию, вся жизнь кувырком. Давали неделю на подготовку, дома собирали стол. Иван уговорил Нину сходить к нему домой, познакомиться с родителями.

-  Ваня, как-то неловко. С какой стати явилась?

-  Но на проводины все равно придешь.

-  Так там и другие девчонки будут.

-  Нина, прошу тебя, пойдем, я родителям уже все рассказал про наши планы.

Пришли, отец смущенно поздравствовался, мама приобняла девчонку:

-  До этого ни одной не водил, стало быть, сурьезно, а, рекрут?

Нина за стол садиться отказалась, поговорили о проводах, на том и простились.

Иван после вспоминал, что Нина стала вести себя с ним аккуратней, объятия и поцелуи стали прерываться в самый неподходящий момент, Нина смущалась, и на его недоумения отвечала робко, что так может далеко зайти.

Вечером на проводинах посидели недолго, молодежь потянулась в клуб, Иван и Нина ушли в квартиру. Он как сейчас помнит: они сели напротив друг друга, Ваня гладил ее колени, приподнимая короткую юбку, она целовала его шею и уши, отчего он повизвизгивал, как щенок.

-  Нина, разбери кровать, я, правда, намотался сегодня.

Она сняла с него рубашку, сдернула с ног туфли.

-  Все, ложись.

-  А ты?

Она вышла на кухню и вернулась в халатике.

-  Я к стенке лягу. А ты стульчик подставь, чтоб не упасть.

Они впервые были столь близки, робко трогали друг друга, целовали такие места, до которых никогда раньше не добирались. Ваня чувствовал, что под халатиком ничего больше нет, рука скользнула между пуговичек, и тугое девичье тело встрепенулось от неожиданности.

-  Ванюша, ты правда меня любишь?

-  Нина, ну, ты же видишь. Нина, милая... - Он коснулся замка своих брюк, но она перехватила руку.

-  Ванюша, любимый, не надо. Я буду тебя ждать. Я очень буду скучать по тебе и ждать. Полежи, успокойся, скоро светать начнет, а в шесть машина в военкомат.

Шестаков помнит, что сразу уснул и очнулся только от поцелуя:

-  Ванюша, пора.

Он вскочил. Нина неловко лежала.

-  Ты не будешь вставать?

-  Ваня, я не могу, ты спал на моем плече.

Иван встал перед кроватью на колени и стал осторожно разминать плечо, руку, без стеснения касаясь истока груди, Нина со слезами на глазах смотрела ему в лицо.

-  Ванюша, я тебя никогда не забуду.

-  Ладно, клятвы закончились, я побежал собираться, а ты подходи к машине.

-  Нет, я буду в сторонке, не хочу разговоров.

Из кузова грузовика, занаряженного отвезти в военкомат пятерых призывников, Иван не видел никого, кроме Нины. Она улыбалась ему и легонько махала рукой.

В тот же вечер на Ишимский сборный пункт подали военный эшелон, идущий с востока. Сотню парней построили перед составом и дали команду размещаться. Уже через полчаса на столиках горой лежала домашняя снедь и ножики соскабливали водочные пробки. Иван лежал на верхней полке, вагон раскачивало, и он проваливался в сон, выныривая после громких выкриков подвыпивших ребят на нижних полках.

-  А последний раз мне здорово повезло. Еду я на отцовском мотоцикле от тетки, смотрю, девица идет. Я остановился, приглашаю, она ни в какую. Глушу мотор. А девка - красавица, и тут и там - все при ней. Ноги, ребята, доложу я вам, как точеные. Присели, разговоры, идет с отделения в совхоз, бухгалтером там работает. Я посмелей, за талию, пониже - ничего, ну, тогда и понеслась.

-  Врешь ты все.

- Да мне шибко надо! Нинкой ее зовут. Я хотел в гости завалиться, да мне подсказали ребята, что ее фраер в начальниках ходит, лучше не связываться.

Иван плохо помнил, что было дальше. Потом рассказали ребята, что спрыгнул с полки спокойно, без приглашения налил стакан водки, выпил, губы вытер и спросил:

-  Говоришь, Ниной ее звали? А фамилию ты не спрашивал, точно, кто в таких случаях интересуется фамилией? А в какую деревню она ходила, не вспомнишь? В Травную? Когда это было? В августе? Так вот, я тот фраер и есть.

Говорили, что два раза успел ударить, челюсть сломал и скулу своротил. Того в Свердловске сняли в госпиталь, а Ваню начальник эшелона вызвал, допросил и посадил в отдельное купе как штрафника. Так до самого Арзамаса и ехал.

Писем Нине не писал, ее конверты не вскрывая, сжигал в мусорной урне, страшно страдал, пока на репетиции новогоднего представления не познакомился с девочкой Соней, которая оказалась дочерью начальника штаба, ученицей девятого класса. После первого же поцелуя подполковник вызвал в штаб и, поглаживая пистолет на столе, сказал спокойно, что дочка ему поведала о своей первой любви, но если солдат попытается переступить черту, он его застрелит. Просто и доходчиво. Так и целовались с Соней, пока она не уехала в Москву в университет.

Шестаков положил пленку в карман и утром пошел в салон. Долго за компьютером чистил снимок, снимая лишнее и оставляя признаки времени. Закончил поздно вечером, единственный оставшийся в ателье оператор отпечатал снимок третьего формата.

После открытия выставки Инесса-Анжела вбежала в кабинет директора, где мнительный Шестаков мучительно ждал первой реакции посетителей.

-  Иван Иванович, вы, безусловно, великолепный мастер, но в фотографии «Моя любовь с больным пальчиком» откуда этот набор изобразительных средств: красота натуры, простота обстановки, этот пальчик забинтованный, боковой и верхний свет. А чувства: она, безусловно, любит того, кто ее снимает, она чиста, свежа, прекрасна. Пойдите в зал, мастер, вся публика возле этой работы. Может, вы сможете ответить на вопросы?

-  Простите, Инесса...

-  Анжела.

-  Конечно, Анжела. На старости лет начинаешь понимать, что настоящая фотография не может быть постановкой, она естественна, она есть жизнь. Вы напрасно говорили о наборе средств, их нет. Снимок сделан влюбленным мальчиком простым аппаратом «ФЭД», они теперь только в музеях. Но была любовь. Больше ничего, так и скажите публике.

                                                                                             2012 год






СОДЕРЖАНИЕ




В. Нелюбин. О творчестве Николая Олькова............................... 3

И ныне и присно. Роман....................................................... 16

Залог счастья - гнёздышко ремеза......................................... 203

Мои грибы...................................................................... 204

Крестовой дом на Голой Гриве .............................................208

Про Максима, инвалида и говоруна ........................................214

Братовья .........................................................................225

Нюхач............................................................................ 232

Дядя Федя, тётя Таня ........................................................ 237

Как помирал Яков Васильич................................................. 241

Земля крови.................................................................... 249

Крутые озерки................................................................. 256

Черёмухи цвет .................................................................288

Букет .............................................................................298

Встреча ..........................................................................305

Женитьба Золотухина .........................................................311

Подарок судьбы ................................................................316

Белое платье ...................................................................356

Лида.............................................................................. 362

Елена из прошлой жизни  .....................................................368

Фото с выставки ............................................................... 377