Казематы его крепостей том 2
ДВЕ ЛЕГЕНДЫ
АФАНАСИЙ ПЕТРОВИЧ
I
Начиная с Тюмени поручику барону Розену, его спутникам ямщики и просто встречные люди задавали один и тот же вопрос: не встречали ли они в пути старца Афанасия Петровича и красноярского купца Старцова, которых тобольский полицмейстер увез в Петербург?
Нет, таковых они не встречали. И, оказалось, не могли встретить, потому что у полицейского дома в Красноярске к ним подошел тот самый купец Старцов и предложил место для ночлега в своем доме.
За ужином шутил-приговаривал:
– Сладка беседа, да голодна! – поглядывал на барона и его спутников, покачивал головой: – Казна с голоду не уморит, но и досыта не накормит.
Если это говорилось к тому, что стол накрыт по-барски, то хозяина можно было бы заподозрить в тщеславии, если же слова относились к теперешнему положению приглашенных, то они были справедливы, ибо барон уже был не барон и не поручик – постановлением Верховного суда он лишен офицерского чина и дворянства, впрочем, как и его спутники.
Их везли в Сибирь из Петропавловской крепости. А купцу был известен вкус казенной пищи.
Розен пытался справиться у него об Афанасии Петровиче, но старик отзывался неведением.
II
Купца звали Иван Васильевич. Он знал об Афанасии Петровиче всё.
«Всемилостивейший Александр Павлович! – писал в Петербург пять лет назад Иван Васильевич. – По долгу присяги моей, данной перед Богом, не мог я, подданнейший, умолчать, чтобы Вашему императорскому Величеству о нижеследующем оставить без донесения…»
Он писал не потому, что знал: за Богом молитва, за царем служба не пропадут, а потому, что был уверен – в ихнем сибирском краю, в шестидесяти верстах от уездного Красноярска в крестьянских селениях, перебираясь из одного в другое, под именем Афанасия Петровича живет не кто-нибудь другой, а сам родитель Его императорского Величества, оный странник никакими ремеслами не владеет, к труду никакому не удобен и не учен, а на теле у страдальца между лопатками возложенный крест, коего никто из простолюдинов и дворян иметь не может.
«Если же по описанным обстоятельствам такового страдальца признаете Вы родителем своим, то не предавайте забвению, возьмите свои обо всем высочайшие меры, ограничьте его беспокойную и беднейшую жизнь и обратите в свою отечественную страну и присоедините к своему высочайшему семейству, для обращения его не слагайтесь на здешних чиновников, возложите в секрете на вернейшую Вам особу, нарочно для сего определенную с высочайшим Вашим повелением…».
Старцов писал, а рука дрожала, сердце обрывалось: правда Божия, а суд царев, как-то оно ему там вздумается?!
«…меня же, подданнейшего, за такое дерзновение не предайте высочайшему гневу Вашему, что все сие осмелился предать Вашему величеству…».
Получив письмо, государь вызвал к себе министра внутренних дел. Неизвестно, о чем с ним говорил, только министр отослал копию того письма сибирским властям, а от себя прибавил: «По слогу оного и всем несообразностям, в нем заключающимся, хотя скорее можно бы отнести к произведению, здравого рассудка чуждому, но тем не менее признано было нужным обратить на бумагу сию и на лица, оною ознаменованные, внимание, тем более, что подобные толки могут иметь вредное влияние и никогда терпимы быть не должны.»
Красноярский купец Старцов письмо Государю императору писал в июле 1822-го, а в ноябре того же года тобольским полицмейстером вместе с Афанасием Петровичем был отправлен в Петербург.
(Не будь дураков на свете, не было бы и умных).
Как ни приставали с расспросами к Ивану Васильевичу господа государственные преступники, он обо всем отзывался полным неведением.
III
На каторге не бывший поручик, а его соузник, бывший полковник, кропотливо собирает сведения о старце, и не просто собирает – этот государственный преступник, фон дер Бриген, в свое время был близок к известным кругам и потому известное связывает с неизвестным – с Афанасием Петровичем. В его голове соединяются в одно слышанное и знаемое…
Екатерина, еще не Великая, еще во времена императрицы Елизаветы, родила от прекрасного Сергея Салтыкова мертвого ребенка. Что не от супруга Петра Федоровича, в скором времени нареченного Императором Петром III, – это не зазорно: он слабоумный пьяница безо всякой энергии, без мужской силы, а престолу нужен наследник, другое дело – что мертвый.
В деревне Котлы под Ораниенбаумом в один день с Екатериной разрешается мальчиком молодая чухонка, называет его Павлом. К ней вдруг налетают в богатых одеждах неизвестные люди, забирают новорожденного и исчезают на быстрых конях в ночном мраке.
Младенца доставляют во дворец, население деревни отправляют на Камчатку, деревню сжигают, а пепелище распахивают сохой.
Но нет ничего тайного, что не стало бы явным. Рядом с Котлами располагается именье барона Карла Тизенгаузена – отца Василия Карловича, дышащего тем же сибирским воздухом, что и названные выше государственные преступники.
Так ли, не так ли было дело, но через много лет в Сибири появляется человек, весьма и весьма похожий на императора Павла Первого, но ведет шатальческий образ жизни. Может, это и не Павел, но уж, конечно, его брат, потому и прозывается Афанасий Петрович. Так писал императору красноярский купец.
Задолго до появления в здешних местах людей из Петропавловской крепости Афанасия Петровича забирали в подвал полицейские власти, которые на запросы свыше отвечали: сей поселенец представляет себя важным лицом, по поводу сего и был сыскан в комиссарстве и словесно расспрашиван, и он учинил от того отрекательство, никакого о себе разглашательства не делал, да и жители, в которых селениях он обращался, ничего удовлетворительного к тому не предъявляли, кроме того, что в разговорах с простолюдинами, и в особенности с женским полом, рассказывал о покойном Его Величестве императоре Павле Первом, которого он довольно, до поселения в Сибирь, видел и что весьма на него похож.
В Петербурге шаталец жаловался:
– У нас в волости полицейский начальник посадил меня на цепь и колодку, потом начал спрашивать: «Как ты смел называться Павлом Петровичем?» Я отвечал: «Я не Павел Петрович, но Афанасий Петрович» и просил его выставить тех людей, по словам которых я называл себя Павлом Петровичем. Но он их не выставил.
IV
... И пришло сибирскому начальству предписание: привезенные в Петербург сочинитель письма и тот, про кого написан, пусть будут водворены на места, где тот и другой проживали…Старцова оставить совершенно свободным, не вменяя ему ни в какое предосуждение того, что он в Санкт-Петербург был требован. Про Афанасия же Петровича было писано: не стесняя свободы его, иметь за ним присмотр. «Но буде бы он действительно покусился на какие-либо разглашения, в таком случае отнять у него все способы к тому лишением свободы». При встрече со Старцовым Афанасий Петрович, того не ведая, будто про себя пришептывал:
– Не помню, как крестился, не видел, как состарился, не знаю, где умру.
Вослед за первой бумагой в феврале двадцать третьего года пришла другая, касаемая его, дескать, во исполнение последовавшей по сему делу высочайшей государя императора воли прошу сыскать известного старца на прежнем его жилище. Для прекращения всех о нем слухов в Сибири препроводить его за присмотром благонадежного чиновника к московскому генерал-губернатору для возвращения на место родины. Но дабы не изнурить его пересылкою в теперешнее холодное время, то отправить его по миновании морозов…
Переписка тайная, но сибирскому люду известная: кто тут чего не знает?! Она укрепила веру людей в то, что старец все- таки не простой, кровей высоких: кто бы стал так заботиться о человеке низкого роду?
V
Не верил и красноярский мещанин Старцов, что Петров, возимый вместе с ним в Петербург, возвращенный обратно и вновь туда вытребованный, человек простой. Он принялся за прежнее: стал беспокоить письмами августейшее семейство, только писал теперь не Александру, но Константину.
Цесаревич поделился содержанием писем с Его Величеством братом, Александр поделился содержанием с вернейшим другом Аракчеевым: мол, присмотри, Алексей Андреевич, за этим делом. Алексей Андреевич всё понял: написал сибирскому генерал-губернатору, мол, красноярский мещанин Иван Васильев Старцов и прежде делал и ныне продолжает писать нелепые доносы, потому надо обратить на него строгий просмотр, что- бы он не мог более как бумаг писать, так и разглашений делать, нелепостями наполненных.
Генерал-губернатор запретил Старцову вообще отправлять куда-либо письма без его разрешения, в противном случае он будет непременно наказан.
Ивана Васильевича Старцова и Афанасия Петровича Петрова в Петербурге хоть и держали в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, но в разных камерах, потому Старцов не знал многого из жизни Петрова и писал о нем только со слов других людей, по слухам.
А Петров на допросах показал и по выправкам о первобытном состоянии его нашлось, что он пересылался через Тобольск 29 мая 1801 года в числе прочих колодников для заселения Сибирского края, что ему от роду шестьдесят два года, грамоте не умеет, родился в тридцати верстах от Москвы в деревне Исуповой, около тридцати лет находился на вольных работах в Москве. Но как вольные работы и мастерство стали приходить в упадок, то он стал терпеть нужду и кормиться подаянием, за что был взят на съезжую и в 1800 году отправлен в Сибирь вместе с женой – без объявления вины и безо всякого наказания…Жена вскорости умерла, он снова стал хаживать по деревням для работы и прокормления.
Когда красноярский мещанин Старцов и подозрительный старец Петров находились в столице, государь император странствовал по заграницам, по возвращении, узнав о недавних узниках Алексеевского равелина, повелел поселенца Петрова для прекращения всех слухов возвратить из Сибири на родину, где каждому он лично известен, чем и было вызвано появление догонного письма из Петербурга в Сибирь.
Афанасий Петрович стал жить у единственной оставшейся в живых дочери и в полицейских документах назывался всегда одинаково: возвращенный весной 1823 года и водворенный на месте своей родины Московской губернии, Подольской округи в деревне Исуповой, принадлежащей госпоже Нарышкиной, крестьянин Петров.
Но была какая-то тайна в семействе Романовых, которая продлевала существование легенды.
Розен сообщает, будто при остановке в Тобольске старец спросил у генерал-губернатора:
– Что, Капцевич! Гатчинский любимец! Узнаешь ли меня?!
ФЕДОР КУЗЬМИЧ
I
Княгиня Волконская, супруга министра двора, ужаснулась тому, что увидела: это был не он. Она с детских лет обитательница Зимнего дворца: ее мать – первая статс-дама и сама она фрейлина Ее Величества императрицы Елизаветы Алексеевны.
В гробу лежал не он.
Государь император старше княгини девятью годами, она помнит его с отроческих лет, помнит его отроческие терзания и знает неотступное намерение многое изменить в русской жизни.
Она знала и правильно понимала его.
Наследником он писал своему учителю Лагарпу: «Мой отец по вступлению на престол захотел преобразовать все решительно. Его первые шаги были блестящи, но последующие события не соответствовали им. Все сразу перевернуто вверх дном…невозможно перечислить все те безрассудства, которые совершались здесь, прибавьте к этому строгость, лишенную всякой справедливости, немалую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме, заслуги здесь ни при чем…землепашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены: вот картина современной России».
Александр тоже задумывал многое сделать для процветания России, но все срывалось или разрушалось.
Не по себе дерева не руби.
Дворец в Таганроге – одноэтажный каменный домик с тринадцатью окнами на улицу, направо ворота, ведущие во двор, к подъезду дворца, точнее, этого невзрачного сооружения, по левую сторону – небольшой садик. Всего во дворце двенадцать комнат.
Он лежит посреди ледяной залы в цинковом гробу, обитом дубовыми досками, золотая парча с двуглавыми орлами обтягивает их. За открытыми окнами ноябрьского Таганрога – тишина и разговоры о том, что в гробу не император, но совершенно другой человек – беглый солдат Семеновского полка, недавно скончавшийся в местном госпитале.
Княгиня глядит на лицо покойника и не находит знакомых черт.
Царь земной под царем небесным ходит, но зачем так жесток последний к первому?! Его не узнать. Она обращалась к батюшке, отцу Алексию, бывшему при последнем издыхании Его Величества: «Как так?!». Но батюшка был многословен и увертлив:
– Сим молитву дает, Хам пшеницу сеет, Афет власть имеет, смерть всем владеет. – И еще что-то, еще что-то.
«Высокий, с военной выправкой человек торопливо пересек залитый дождем дворик в Таганроге, около дворца, и вышел на улицу. У ворот часовой отдал ему честь, но незнакомец его не заметил. Еще миг, и высокий человек исчез во тьме ноябрьской ночи, окутавшей, словно пеленой, туманом этот южный приморский городок.
– Кто это был? – спросил сонный гвардейский капрал, возвращавшийся с кругового обхода.
– Его Императорское Величество вышел на раннюю прогулку, – ответил часовой, но голос его звучал как-то неуверенно.
– Да ты с ума сошел,– напустился на него капрал, – разве ты не знаешь, что Его Величество тяжко болен, что доктора потеряли всякую надежду и ждут конца государя на рассвете?..
Несколько часов спустя глухой звон колоколов, разносясь в воздухе на далекие версты вокруг, возвестил, что… «Александр I в бозе почил».
Княгиня Волконская, Софья Григорьевна, никогда не прочтет этих строк, потому что они написаны великим князем Николаем Михайловичем, внуком Николая I, и опубликованы в другом веке и в другой стране.
II
Протокол не безгрешен по части медицинской науки, но протокольный этикет при его подписании соблюден – в начале идут фамилии младших по чину докторов: Дмитриевского вотчинного госпиталя младшего лекаря Яковлева, лейб-гвардии Казачьего полка штаб-лекаря Васильева, штаб-лекаря надворного советника Александровича, в конце, восьмыми и девятыми соответственно фамилии лейб-медиков действительного статского советника Стоф- фрегена и тайного советника лейб-медика баронета Якова Виллие.
Надворный советник доктор Тарасов перечитал только что составленный им протокол – и отказался поставить под ним свою подпись.
«… и нашли следующее:
1. На поверхности тела.
…На передней поверхности тела, именно на бедрах, находятся пятна темноватого, а некоторые темно-красного цвета, от прикладывания к сим местам горчишников происшедшие; на обеих ногах ниже икр, до самых мыщелков приметен темно-коричневый и различные рубцы, особенно на правой ноге, оставшиеся от заживления ран, которыми государь император одержим был прежде…
2. В полости черепа.
…По снятии твердой мозговой оболочки, которая в некоторых местах, особенно под затылочной костью, весьма твердо была приросши к черепу…»
Его фамилия стояла под номером 5.
Он посмотрел на нее, отложил ручку и вышел из кабинета.
Он ничего не напутал, его руку остановила память. Почти два года назад император заболел рожистым воспалением на левой ноге. И когда он, Дмитрий Климентьевич Тарасов, доложил об этом лейб-медику Виллие, тот крайне встревожился: не перешло бы оно в антонов огонь! Сие опасение было справедливо, ибо, как считалось тогда, именно в этом месте была ушиблена нога Его Императорского Величества на маневрах в Бресте-Литовском.
Император, проезжая в тот раз по фронту польской кавалерии, подозвал к себе одного полковника для отдачи приказания. Получив его, полковник поворотил свою лошадь, а она взяла и лягнула – удар ее подкованного копыта пришелся в правое берцо императора.
От сопоставления сих наблюдений у доктора шевельнулись кое-какие подозрения.
Княгиня понимает: все люди смертны, у всех один земной конец, но Боже правый, Боже правый, она готова принять за истину распространяемое слухами.
Её утешает мысль давняя, вынесенная из детства, даже не мысль, а утверждение, внушаемое им, воспитанницам Благородного института священником: смертный плотью, бессмертен духом.
В первых письмах в Петербург она, как бы между прочим, пишет: «Кислоты, которые были применены для сохранения тела, сделали его совсем темным, глаза значительно провалились; форма носа наиболее изменилась, т.к. стала немного орлиной».
Через неделю, в письме к императрице-матери, в ее словах проскальзывает кое-что о тайне, сопутствующей уходу императора из жизни: «Я осмеливаюсь снова взяться за перо, чтобы передать вам, государыня, с хорошей оказией подробности, о которых я узнала во время путешествия…мой муж не знает…что я пересылаю вам, государыня, его письма, содержащие в себе сообщение, которое он никогда не подумает вам сделать …
Всё, что связано с вашим возлюбленным сыном, представляет из себя воспоминание, которое я желала бы сохранить до моей смерти…»
Князь Волконский, супруг Софьи Григорьевны и министр двора, как будто и не подозревал о существующем с давних пор союзе супруги с императрицей-матерью. Он с самого выезда императора из Петербурга был при его особе, как и Софья Григорьевна. Она умела выведывать тайны у супруга, а их было много.
Их было много и многого они касались: оформление медицинских документов со множеством несоответствий, с подписями не присутствующих при вскрытии лиц, как, например, штаб-лекаря таганрогского гарнизона Александровича, или появляющиеся после, как подпись Тарасова, странные намеки, поступки императрицы, фрейлин, министра двора и нового императора, запретившего открыть для народа гроб в Казанском соборе. И прочая, прочая…
Жители Таганрога, распространявшие слух о чужом теле в императорском гробу, были поражены другим слухом: некий старец, весьма и весьма похожий на государя императора, вчерашней ночью вышел из города с котомкой через плечо.
III
Не нашел в себе, не сыщешь на селе. Каких только вопросов не разрешала русская пословица!
Александр I был замкнут, редко с кем делился своими переживаниями, потому оставался загадкой даже для тех, кто находился с ним рядом долгие годы.
«Сфинкс, не разгаданный до гроба»,– сказал о нем князь Вяземский, поэт.
Молодой царь с первых своих государственных шагов замышлял изменить порядок вещей в империи и первым делом создать орган, который ограничивал бы его самодержавную власть. Им должен был стать Непременный комитет, другие комитеты и общество, все это было создано, но не играло никакой роли в судьбах Отечества. Когда-то он признавался своему учителю Лагарпу: «Мне думалось, что если когда-либо придет мой черед царствования, то вместо добровольного изгнания себя, я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкою в руках каких-нибудь безумцев.
Это было бы лучшим образом революции, так как она была бы произведена законной властью, которая перестала бы существовать, как только конституция избрала бы своих представителей…» Юношеские мечты не осуществились.
Они поверялись исключительному человеку, стремительно появившемуся ниоткуда, но государственным умом сразу покорившим императора – Михаилу Михайловичу Сперанскому.
– Настоящая система правления не свойственна уже более состоянию общественного духа, и настало время переменить ее и основать новый вещей порядок, – рассуждал он. И первым делом предлагал положить в основу реформ традиционный принцип разделения властей. – Нельзя основать правление на законе, если одна державная власть будет и составлять закон, и исполнять его.
Намечаемые преобразования касались всех сторон государственного устройства: вводились гражданские и политические права, выборное начало и, главное, ограничение самодержавной власти.
Перед этим было дарование конституции Царству Польскому.
В польском сейме 15 марта 1818 года император произнес речь, изумившую современников:
– Образование, существующее в вашем краю, дозволило мне ввести немедленно то, которое я вам даровал, руководствуясь правилами законно-свободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений и которых спасительное влияние надеюсь я с помощью Божией распространить и на все страны, Провидением попечению моему вверенные. Таким образом вы подали мне средство явить моему отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю и чем оно воспользуется, когда на- чала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости.
В разных слоях российского общества речь государя была воспринята по-разному – от резкого неприятеля до полного восторга. Князь Вяземский писал:
_Счастливый_вождь_тобой_счастливых_россиян,_
_В_душах_их_раздалась_души_великой_клятва,_
_Уж_зреет_пред_тобой_бессмертной_славы_жатва,_
_Петр_создал_подданных:_ты_образуй_граждан._
_Пусть_просвещенная_и_мудрая_свобода,_
_Обетованный_брег_великого_народа,_
_Нас_примет_на_свои_священные_поля._
Великие планы были у государя Александра Первого и государственного секретаря Сперанского. Ни у того, ни у другого они не сбылись. Через двадцать лет после воцарения, летом 1821 года, Александр признался вернувшемуся из ссылки Сперанскому, что с планами реформ покончено. Тот записал в своем дневнике: «Разговор о недостатке способных и деловых людей не только у нас, но везде. Отсюда заключение: не торопиться с преобразованиями; но для тех, кои их желают, иметь вид, что ими занимаются…»
И они вид имели.
«Утомление жизнью», каковым назвал князь Меттерних, австрийский канцлер, психическое состояние тогдашнего Александра, находившегося как бы в душевном затмении, наступило не после долгих лет правления, но много раньше.
Девятнадцати лет он писал другу полные разочарования и горечи слова: «Повторяю снова! Мое положение меня совсем не удовлетворяет. Оно слишком блистательно для моего характера, которому нравится исключительно тишина и спокойствие. Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен явиться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах ни гроша…В наших делах господствует неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду…При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нем злоупотребления? Это выше сил не только человека одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения…Мой план состоит в том, чтобы по отречении от этого неприятного поприща поселиться с женою на берегах Рейна, где буду спокойно жить честным человеком, получая своё счастье в обществе друзей и в изучении природы…»
Утром после убийства отца он сказал вручавшим ему корону и трон:
– У меня не хватит сил царствовать. Я отдаю мою власть кому угодно.
– Не дурачьтесь, Ваше Величество! – было ему отвечено.
За обедом в Киеве 8 сентября 1817-го, как записано любимым флигель-адъютантом императора полковником Михайловским-Данилевским, когда разговор коснулся обязанностей людей различных состояний, «равно и монархов», Александр I неожиданно произнес твердым голосом:
– Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, он должен в минуту опасности первый идти ей навстречу, он должен оставаться на своем посту только до тех пор, пока его физические силы ему это позволяют. По прошествии этого срока он должен удалиться. Что касается меня, то в настоящее время я прекрасно чувствую cебя, но через десять или пятнадцать лет, когда мне будет пятьдесят, тогда…
Мысль о снятии с себя короны преследовала Александра постоянно. В 1818 году он пишет графине Софии Соллогуб:
«Вознесясь духом к Богу, я отрешился от всех земных наслаждений…»
После того, как на смотре в Польше его ударила в ногу лошадь, один из генерал-адъютантов выразил ему сожаление от имени жителей Брест-Литовска. На вопрос императора, от чьего именно, генерал ответил: «Всех!»
И тут государь признался:
– По крайней мере, мне приятно верить этому, но в сущности я не был бы недоволен сбросить с себя бремя короны, страшно тяготящей меня.
А пятью годами раньше в серьезном разговоре он заставил обомлеть младшего брата, Николая, сказав:
– Что касается меня, я решил сложить с себя мои обязанности и удалиться от мира, Европа более чем когда-либо нуждается в монархах молодых и в расцвете сил и энергии; я уже не тот, каким был, и считаю своим долгом удалиться вовремя…
Перед поездкой в Таганрог он доверительно рассуждал перед близкими:
– Я скоро переселюсь в Крым и буду жить частным человеком.
– Я отслужил двадцать пять и солдату в этот срок дают отставку.
IV
Последние годы императрица Елизавета Алексеевна страдала тяжкими физическими расстройствами здоровья. В конце лета 1825 года врачи настоятельно советовали ей провести предстоящую зиму где-нибудь на юге: в Италии, южной Франции или южной России.
– Не понимаю, как доктора могли избрать такое место, как Таганрог, как будто в России нет лучше другого приморского города? – писал другу удивленный генерал-адъютант князь Волконский.
И действительно, побережье Азовского моря славилось и славится своими ветрами, снежными заносами, стужами, никак не соответствующими южно-европейским зимам.
Вероятно, Таганрог был избран самим императором. Когда на семейном совете окончательно было решено провести зиму в Таганроге, государь проявил странную поспешность: отменив смотр войскам 2-й армии в Белой Церкви, назначенный на осень, он поручает князю Волконскому сопровождать императрицу и 1-го сентября, всего за два дня до намеченного отъезда Елизаветы Алексеевны, уезжает из Петербурга. Его сопровождают только начальник главного штаба генерал-адъютант барон Дибич, доктора лейб-медик Виллие и Тарасов, вагенмейстер полковник Соломко, четыре младших офицера и прислуга.
Перед отъездом у него состоялся странный разговор с князем Голицыным, министром духовных дел, высказавшим опасение, что при таком длительном его отсутствии нелегко будет сохранить в тайне такие важные документы, как акт о престолонаследии.
– Положимся на Бога: он устроит всё лучше нас, слабых и смертных.
Александр находился и в более продолжительных путешествиях, не только многомесячных, но и многолетних, однако никогда разговора об акте престолонаследия не начиналось. Почему именно этот отъезд вызвал тревогу у князя? Он что-то знал или что-то предчувствовал?
Летом 1819 года в Красном Селе после смотра 2-й бригады (1-й гвардейской пехотной дивизии), командуемой великим князем Николаем Павловичем, Александр I обедал у своего брата.
Великая княгиня Александра Федоровна, супруга Николая Павловича, вспоминала: «…император Александр, пообедав у нас, сел между нами двумя и, беседуя интимно, внезапно изменил тон, стал очень серьёзным и начал приблизительно в следующих выражениях высказывать нам, что он остался очень доволен, как его брат справился с порученным ему командованием; что он вдвойне рад тому, что Николай хорошо исполняет свои обязанности, так как на нем когда-нибудь будет лежать большая ответственность, что он видит в нем своего преемника и что это случится гораздо раньше, чем можно предполагать, т.к. то случится еще при его жизни. Мы сидели как два изваяния с раскрытыми глазами и замкнутыми устами. Император продолжал: вы удивлены, но знайте же, что мой брат Константин, который никогда не интересовался престолом, решился тверже, чем когда-либо, отказаться от него официально и передать свои права своему брату Николаю и его потомству…»
Александру в тот год исполнилось 42, Константину – 40 лет, Николаю – 23 года.
Формально отречение состоялось 14-го января 1822 года, когда Константин, будучи в Петербурге, прислал императору письмо:
«Не чувствую в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтобы быть когда бы то ни было возведену на то достоинство, к которому по рождению моему могу иметь право, осмеливаюсь просить Вашего Императорского Величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня, и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение нашего государства».
Государь приехал в Таганрог 13 сентября и сразу занялся устройством, убранством дома, расставлял мебель, вбивал гвозди для картин, приводил в порядок сад – в ожидании приезда императрицы заботился о возможных удобствах для нее.
Она приехала через десять дней – 23 сентября.
«Замечательно, что императрица, которой слабое здоровье и изнурение сил едва позволяли в Петербурге сделать самое ничтожное движение, по прибытии в Таганрог довольно бодро сама, без помощи, вышла из экипажа и вступила в церковь под руку с императором», – пишет историк.
Население дворца увеличилось прибытием в свите императрицы генерал-адъютанта князя Волконского, статс-секретаря Лонгинова, двух камер-фрейлин и двух камер-юнгфер, придворного аптекаря, лейб-медика Стоффрегена, докторов Добберта и Рейнгольда.
Первое время государь пешком гулял по городу, в обращении был доступен и казался покоен духом, но был подозрителен. Обнаружив в сухаре камешек, велел расследовать, что это такое и как это могло случиться. Император вообще страдал подозрительностью, усугубляющейся в нем по мере усиления глухоты.
Таганрогские тишина и покой владели Александром недолго, свойственная ему охота к перемене мест сначала на пять дней увела его в Землю Войска Донского, а затем в Крым по просьбе новороссийского генерал-губернатора графа Воронцова.
В восприятии каждодневных явлений жизни у императора было много мистического, суеверного, как вообще у большинства людей того времени. Великий князь Николай Михайлович, историк, автор книги «Легенда о кончине Императора Александра I», описывает случай, происшедший в таганрогском дворце накануне отъезда государя в Крым: «Это было пополудни в 4-м часу, в сие время нашла туча, и сделалось очень темно. Государь приказал камердинеру подать свечки; между тем, как небо прояснилось, сделалось по-прежнему светло и солнце, камердинер осмелился подойти и доложить: «Не прикажете ли, ваше величество, свечи принять?» – Государь спросил: «Для чего? – «Для того, Государь, что по-русски со свечами писать не хорошо» – «Разве в этом что заключается? Скажи правду, верно, ты думаешь сказать, что, увидав с улицы свечи, подумают, что здесь покойник? – «Так, Государь, по замечанию русских» – «Ну, когда так, – сказал он,– то возьми свечи».
В сопровождении генерал-адъютанта барона Дибича, лейб-медика баронета Виллие, доктора Тарасова и полковника Соломко 20-го октября император выехал из Таганрога в Крым.
Они побывали в Мариуполе, в меннонитской колонии на реке Молочной, в Симферополе, Гурзуфе, Никитском саду и Орианде, приобретенной Государем у графа Кушелева-Безбородко. Сопровождающими его людьми на лице императора читалось желание уйти в частную жизнь, навсегда поселиться в этом прекрасном уголке России.
Побывав у Воронцова в Алупке, Александр верхом отправился в Байдары, где его ожидал экипаж. За время своего пребывания в Крыму он то верхом, то в коляске посетил и Балаклаву, и Георгиевский монастырь, и Севастополь, и Бахчисарай. И многие другие места. Испектировал пехоту и кавалерию, артиллерию и флот, инженерные сооружения. При переменчивой крымской погоде он совершал свои вояжи то в шинели, то в одном мундире.
День 27 октября (8 ноября) был солнечным, теплым, но к вечеру подул холодный северо-восточный ветер, стало прохладно. По дороге из Балаклавы в Севастополь у поворота на Георгиевский монастырь государь отпустил свиту в Севастополь, сам пересел на коня и в расстегнутом мундире, в сопровождении одного татарина направился к святой обители.
Доктор Тарасов вспоминает: « Наступила темнота, и холодный ветер усиливался порывистым, а государь все не возвращался. Все ожидавшие его местные начальники и свита начали беспокоиться, не зная, чему приписать такое замедление в приезде императора. Адмирал Грейг приказал полицмейстеру поспешить с факелами навстречу к императору, чтобы освещать ему дорогу. Наконец, ровно в 8 часов прибыл государь. Приняв адмирала Грейга и коменданта в зале, Александр отправился прямо в кабинет, приказав поскорее подать себе чаю, от обеда же отказался…»
Существует несколько опубликованных воспоминаний об этом севастопольском вечере, они разнятся в некоторых деталях, но едины в одном: он был началом смертельного недуга императора, в этом вояже его настигла крымская лихорадка.
Возвращаясь из Крыма, после обеда 3 ноября (15 ноября) на последней станции, не доезжая Орехова, государь встретил фельдъегеря Маскова с бумагами из Петербурга и Таганрога. Приняв бумаги, он приказал фельдъегерю следовать за ним в Таганрог. Поспевая за царским экипажем, ямщик так гнал лошадей, что не замечал перед собой никаких препятствий, не увидел, как выпал из экипажа Масков и неподвижно остался лежать на мосту. Государь приказал доктору Тарасову оказать помощь пострадавшему, а по приезде в Орехов доложить об его состоянии.
– При падении господин фельдъегерь получил смертельный удар в голову, с сильным сотрясением мозга и переломом основания черепа; я нашел его на месте уже без дыхания, мое врачебное пособие оказалось тщетным, – докладывал доктор в Орехове.
Его Величество в шинели сидел у камина и читал бумаги, зябко поводя плечами. Выслушав доктора, встал с глубокой печалью на лице, произнес:
– Какое несчастье. Очень жаль этого человека! – и на глазах его выступили слезы.
Фельдъегерь Масков статью и обликом напоминал самого Александра Павловича.
Александра Павловича не выпускала из своих жарких и потных рук крымская лихорадка. 9 ноября государь попросил сообщить о его болезни матери в Петербург и брату Константину в Варшаву.
Лейб-медик Виллие был личным врачом императора, лейб-медик Стоффреген – личным врачом императрицы Елизаветы Алексеевны. В этот день она писала в своем дневнике о состоянии здоровья супруга: «Стоффреген мне сказал, что болезнь можно считать пресеченной, что если лихорадка вернется, то она примет перемежающуюся форму и с ней скоро покончат, и что – поэтому – я могу писать в С.-Петербург, что болезнь уже прошла. Я видела его перед тем, чтоб выйти на прогулку, а позже он прислал за мною перед обедом. Ему подали овсяный суп, он сказал, что ему действительно хочется есть и что это случается с ним впервые после 3-го числа. Он нашел, однако, что суп слишком густо сварен, и разбавил его водой; он съел его с аппетитом, а потом съел и сливы – он даже хотел еще поесть, но сказал: «надо быть благоразумным». Немного спустя, он сказал мне, чтобы я шла обедать, «а я, как порядочный человек, пойду прилягу после обеда». Между 6 и 7 часами он прислал за мною, чтобы я принесла ему газеты. «Вы мне приносите игрушку, как ребенку», – сказал он.
Он прочел, что оставалось прочесть, но ему нездоровилось, у него был жар. Пока он читал, я читала “Les Memories de M- me de Genlis”, и он задал мне несколько вопросов по этому поводу…В течение вечера он меня внезапно спросил: «Почему вы не носите траура (по короле Баварском)?» Я ответила , что сняла траур к его приезду и что мне не хочется больше его надевать; но что если ему угодно, я завтра опять надену».
Соприкасавшиеся с государем во время его недомогания близкие люди и чиновники вели дневники, содержание некоторых стало известно потомкам, некоторые исчезли при разных обстоятельствах, авторы и владельцы некоторых вымарывали написанное ранее и вписывали свои домыслы по тому или иному событию. Дневники своих близких родственников очищал от правды император Николай Первый, он же, кстати, после смерти своего друга и министра Двора князя Волконского зашел в его кабинет и первое, что сделал – изъял дневник, в котором много правды говорилось о таганрогском житии. Дневники, почти каждый, противоречили друг другу. Мы все их сравнивать не будем. Приведем только два. 14 ноября в 9 часов вечера государь впервые потребовал к себе доктора Тарасова, он по этому поводу пишет: «Надобно заметить, что я во время болезни императора во дворце до того не бывал, а о положении его величества все подробности знал частью от баронета Виллие, не желавшего, как казалось, допустить меня в почивальню императора, а частью от лейб-медика Стоффрегена». С этого самого дня, 19 ноября, записки Тарасова вступают в противоречие с журналом князя Волконского.
Он, например, пишет, что обморок у государя случился в 8 часов вечера, Тарасов же сообщает, что это произошло в 7-м часу утра, когда его величество собирался бриться. Волконский пишет, что когда императрица предложила государю причаститься, он спросил:
– Разве я в опасности?
– Нет, – возразила Елизавета Алексеевна.
Тарасов вспоминает иначе: на предложение причаститься государь отозвался:
– Кто вам сказал, что я в таком положении, что уже необходимо для меня это лекарство?
– Ваш лейб-медик.
Виллие был позван тотчас.
– Вы думаете, что моя болезнь зашла так далеко? – спокойным голосом спросил государь.
Лейб-медик, до крайности смущенный вопросом, набрался смелости объявить Александру, что он не может скрывать того, что тот находится в опасном положении. Александр совершенно спокойно взглянул на Елизавету Алексеевну и сказал:
– Благодарю вас, друг мой, прикажите – я готов.
В дневнике Виллие появляются строки профессиональной сдержанности в безысходности: «Что за печальная моя миссия объявить ему о его близком уходе в иной мир в присутствии ее величества императрицы, которая пошла предложить ему верное средство: причастие».
Доктора прилагают много способов, чтобы спасти больного, назначают те или иные лекарства, но лекарств и способов лечения в те времена было немного: слабительное, рвотное, кровопускание да знахарские снадобья. Дневники докторов и свиты повествуют: князь Волконский, 16 ноября. «Ночь проводил худо и все почти в забытии; в 2 часа ночи попросил лимонного мороженого, которого откушал одну ложечку, потом во весь день ему было худо; к вечеру положили еще к ляжкам пиявки, но жар не уменьшился. Государь был все хуже, в забытии и ничего не говорил». У Тарасова о том же в тот же день: «Ночь государь провел несколько спокойнее. Жар был менее сильный; поставленная на затылок шпанская мушка хорошо подействовала»..
Кто при дворе какому Богу служил, кто какие цели преследовал?!
17-го ноября Елизавета Алексеевна пишет вдовствующей императрице в Петербург: «Я не была в состоянии написать Вам со вчерашней почтой. Сегодня…наступило решительное улучшение в состоянии здоровья императора…Вы получаете бюллетени. Следовательно, вы могли видеть, что с нами вчера – и даже еще этой ночью. Но сегодня сам Виллие говорит, что состояние нашего дорогого больного удовлетворительно».
Под этим же числом стоят такие строки Виллие: «Чем дальше, тем хуже. Смотрите историю болезни. Князь (Волконский) в первый раз завладел моей постелью, чтобы быть ближе к императору. Барон Дибич находится внизу».
Такая странность: Волконский завладевает постелью Виллие тогда, когда близость доктора была во много раз нужнее, чем близость генерал-адъютанта.
19-го ноября император находился в забытии во все время до конца, в 10 часов 50 минут испустил последний дух. Императрица закрыла ему глаза и, подержав челюсть, подвязала платком, потом изволила пойти к себе. Утром ее уговорили перейти на частную квартиру гг. Шихматовых, где императрица прожила неделю и имела встречи со штаб-лекарем Таганрогского гарнизона Александровичем.
Не они ли bei zu sammen причастны?!
V
Даже экстренная почта из Таганрога до Петербурга доходит за девять-десять дней: известие о событии 19 ноября в Зимнем дворце на имя статс-секретаря Вилламова получено 27-го числа. Через несколько часов по получении скорбной вести матушка-императрица через него посылает официальный запрос князю Волконскому, личному другу покойного, который столь же спешно статс-секретарю ответил: «Милостивый государь Григорий Иванович. Получив отношение вашего превосходительства из С.-Петербурга и во исполнение высочайшей воли государыни императрицы Марии Федоровны, мне объявляемой, спешу при сем доставить собранный собственно для себя журнал о болезни в бозе почившего государя императора Александра Павловича, который полагал хранить драгоценным памятником нахождения моего при последнем конце жизни обожаемого мною монарха, при лице которого имел счастье быть ровно 29 лет…»
Настораживающий исследователей момент: императрица запрашивает свидетельства о событии 19-го ноября не у генерала Дибича, не у лейб-медика Виллие, а у князя Волконского. Запрос, похоже, застает его врасплох, ибо дневник имеет много признаков сиюминутной сотворенности: в нем противоречат одна другой даты, состояние здоровья императора по дням и другие несоответствия. И никаких сведений о том, что происходило после 10 часов 50 минут утра 19 ноября. Зато он подробен в изложении иных обстоятельств.
«…вчера свинцовый гроб с телом поставлен в деревянный, обитый золотым глазетом с золотым газом и усыпанный шитыми императорскими гербами на том же катафалке под троном, в траурном зале. Сегодня надета порфира и золотая императорская корона. Когда окончен будет катафалк в церкви греческого монастыря, тогда тело перевезется туда, где останется впредь до высочайшего разрешения, ожидаемого из С.-Петербурга, на основании объявленного мне о том из Варшавы от 27-го ноября повеления от его императорского величества государя императора Константина Павловича. Мне необходимо нужно знать, совсем ли отпевать тело при отправлении отсюда, или отпевание будет в С.-Петербурге, которое, ежели осмеливаюсь сказать свое мнение, приличнее полагаю сделать бы здесь, ибо хотя тело и бальзамировано, но от здешнего сырого воздуха лицо все почернело, и даже черты лица покойного совсем изменились, через несколько же времени и еще потерпят; почему и думаю, что в С.-Петербурге вскрывать гроб не нужно, и в таком случае должно будет совсем отпеть, о чем прошу Вас испросить высочайшее повеление и меня уведомить чрез нарочного…»
Письмо настораживающее: генерал-адъютант ни разу не назвал покойного государя ни государем, ни его величеством, ни императором – только «тело», только «покойный» и что вскрывать гроб не надо.
И еще. Почему Николай Павлович присягал Константину Павловичу, почему последний принимал обращения к себе как Императору, когда он еще в 1819 году отрекся от престола и Николай знал, что на трон вступит он? Такая таинственность привела к общей растерянности властей и граждан России.
Гроб с телом покойного императора 11 декабря из дворца перевезли в собор Александровского монастыря, где он оставался до 29-го числа, когда похоронная процессия отправилась в Петербург. Новый император России, его величество Николай Первый писал Волконскому, что сопровождать августейшего покойника прибудут все флигель-адъютанты, не находящиеся в войсках, и генерал-адъютант князь Трубецкой. Письмом 14 декабря Волконский ответил царю, что поручит перевоз тела князю Трубецкому.
Никто из названных лиц в Таганрог не прибыл, что весьма странно и удивительно: этому ничто не могло помешать, даже события 14 декабря, ибо оно имело место девять дней спустя, когда, казалось бы, все эти свитские офицеры должны уже быть в пути.
Елизавета Алексеевна поручила генерал-адъютанту графу Орлову-Денисову сопровождать тело в дальний путь, а сама оставалась в Таганроге до 21 апреля.
Перед выступлением из города печальной процессии она призвала к себе доктора Тарасова:
– Дмитрий Климентьевич, я знаю всю вашу преданность и усердную службу покойному императору и потому никому не могу лучше поручить, как вам, наблюдать во все путешествие за сохранением тела его и проводить гроб его до самой могилы.
Траурная процессия по маршруту: Харьков, Курск, Орел, Тула, Москва шла ровно два месяца – она прибыла в Царское Село 28-го февраля 1826 года.
Неведомыми путями по всей России от неведомого источника распространился слух, что государь-батюшка не умер, ушел в скитальчество, что в гробу везут чужой труп. Слух принимал угрожающие размеры, появилось опасение, что на пути следования процессии народ потребует вскрытия гроба, потому граф Орлов-Денисов «наблюдал везде строгий порядок и военную дисциплину».
Скорбная процессия прибыла в Москву 3 февраля. За версту от подольской заставы по обеим сторонам дороги были выстроены войска с заряженными ружьями. При внесении гроба в Архангельский собор стечение народа колыхалось неоглядным, рыдающим и глухо рокочущим грозовым морем. Граф принимает чрезвычайные меры предосторожности: в 9 часов запираются ворота Кремля, на его площадях размещается пехота, у каждых ворот стоят заряженные пушки. За кремлевскими стенами в экзерциргаузе стоит кавалерийская бригада с оседланными лошадьми. Фабриканты обязуются подпиской не выпускать в город фабричных, кабаки закрываются.
Всю ночь по городу ходят военные патрули.
Государев гроб за все время нахождения его в Москве не открывался.
Прожитые годы в головах людей смещают события и даты. Многое смещают. Доктор Тарасов в отставных досугах вспоминает: «Я имел особенное предписание от графа Орлова-Денисова о возможном попечении за целостью тела императора во время всего шествия. С этой целью я представил графу, что для удовлетворения о положении тела императора необходимо по временам вскрывать гроб и осматривать тело. Таковые осмотры при особом комитете в присутствии графа производились в полночь пять раз, и каждый раз я представлял по осмотре донесение графу о положении тела».
Мистика или подлоги? Но свидетели ухода Александра Павловича от мира в своих воспоминаниях редко не расходятся друг с другом. Орлов-Денисов сообщает, что во время всего пути до Москвы гроб не вскрывался, что впервые он был вскрыт Тарасовым на пути из Москвы в Петербург, на втором ночлеге в селе Чашкове 7-го февраля в 7 часов вечера в присутствии его самого и генерал-адъютантов графа Остермана-Толстого, Бороздина и Сипягина, пяти флигель-адъютантов, а также полковника Кавалергардского полка Арапова и вагенмейстера полковника Соломко.
При втором осмотре, бывшем в Новгороде, присутствовал еще и граф Аракчеев.
Третий и последний осмотр имел место в деревне Бабиной и произведен он был уже не Тарасовым – самим Виллие по приказанию императора Николая I. «Сего 26-го февраля в 7 часов пополудни, в Бабине, я производил осмотр блаженной памяти императора Александра; раскрыв его до мундира, я не нашел ни малейшего признака химического разложения, обнаруживающегося обыкновенно выделениями сернисто-водородного газа, обладающего весьма резким запахом, мускулы крепки и тверды и сохраняют свою первоначальную форму и объем. Поэтому я смело утверждаю, что тело находится в совершенной сохранности…».
И как только этого не видели, не понимали и что предрекали два месяца назад господа в Таганроге?!
Разыгрывалась хорошо отрепетированная драма.
28 февраля при приближении к Царскому Селу траурный кортеж был встречен Николаем I, великим князем Михаилом Павловичем, принцем Вильгельмом Прусским, принцем Оранским, первыми чинами двора, духовенством и жителями Села.
Гроб был поставлен во дворцовой церкви на катафалк под балдахином.
1 марта князь Голицын, министр духовных дел и народного просвещения, вызвал к себе доктора Тарасова и спросил:
– Можно ли открыть гроб и может ли императорская фамилия проститься с покойным императором?
– Может, – ответил Тарасов. – Тело в совершенном порядке.
Гроб может быть открыт даже для всех.
Потом он пишет в своих воспоминаниях, что ему было приказано в двенадцать часов ночи в присутствии чинов двора со всей аккуратностью открыть гроб и приготовить все, чтобы императорская фамилия родственно могла проститься с покойным.
В 11 часов вечера священник и все дежурные были удалены из церкви, а при дверях с той стороны поставлены часовые. В ней остались князь Голицын, граф Орлов-Денисов, сам Тарасов и камердинер покойного государя. «При открытии гроба я снял атласный матрац из ароматных трав, покрывавший все тело, вычистил мундир, на который набилось несколько ароматических специй, переменил на руках императора белые перчатки (прежние несколько изменили свой цвет), возложил на голову корону и обтер лицо, так что тело представлялось совершенно целым, и не было ни малейшего признака порчи. Потом князь Голицын, сказав, чтобы мы оставались в церкви за ширмами, поспешил доложить императору, и через несколько минут вся императорская фамилия с детьми, кроме царствующей императрицы, которая была беременна, вошли в церковь при благоговейной тишине, и все целовали лицо и руку покойного…
По завершении церемонии императорская фамилия вышла из церкви, доктор накрыл покойного ароматным матрацом, снял корону и закрыл гроб. Дежурные и караул были введены в церковь, и началось чтение Евангелия».
Родственник царской фамилии принц Вильгельм Прусский, участник траурных церемоний, рассказал состоящему при его особе генералу фон Герлаху, а тот записал его рассказ: «Императрица Мария Федоровна несколько раз поцеловала руку усопшего и говорила: «Oui, c’est mon cher fils, mon cher Alexandre! Ah! Comme il a maigri!» После трижды возвращалась к катафалку с этими же словами, которые были так неуместны и так подозрительны: «Да право же это он, мой дорогой Александр».
Еще в Таганроге, еще у открытого гроба в неказистом дворце из тринадцати окон на улицу вылетел этот слух и прошел по всей доступной ему России, слух, делавший тайну не тайной, а ее с юга на север якобы таковой везли войска с артиллерией во главе.
В одиннадцать часов утра 13 марта 1826 года из Казанского собора через сшибающую с ног метельную замять похоронное шествие направилось в Петропавловскую крепость, где в тот же день совершилось отпевание и погребение.
«Во втором часу пополудни пушечные залпы возвестили миру, что великий монарх снисшел в землю на вечное успокоение».
VI
Возле кузницы на окраине городка Красноуфимска, который до 1781 года был просто грозной крепостцой на реке Уфа в Пермской губернии, осенью 1836-го на коне хороших кровей остановился необычный всадник лет шестидесяти в крестьянской одежке да не с крестьянским выговором и попросил подковать коня.
Компанейский мужик кузнец вроде бы как пошутил:
– С чужого коня и середь грязи долой!
Всадник, будто глуховатый, повернул к нему голову другим ухом.
Кузнец сообразил, что к чему, проговорил попроще:
– Конь у тебя больно хорош.
Верховой не то не понял, не то не расслышал, ловко, не опираясь ни на луку седла, ни на вьюки, соскочил и бросил поводья кузнецу:
– Не спеши языком, да не ленись делом.
Кузнец пригляделся и увидел, что всадник хоть и в крестьянском кафтане, да далеко не прост, проговорил примирительно:
– Извини дурака, вижу, что господин набольший.
– Набольший господин веник в бане, – было ему ответом. – Он и царя хлещет.
Кузнец перекрестился, строго нахмурился:
– Никто против Бога да против Царя!
Незнакомец осенил себя крестом, лицо его острожало, но он не сказал ни слова.
Мало-помалу возле кузницы начала собираться толпа, глазела на необыкновенного коня и на необыкновенного его хозяина, подзадоривала, на разговор вызывала, но он отговаривался непонятными словами:
– Ангел помогает, бес подстрекает.
Но толпе хотелось знать во что бы то ни стало, кто он, откуда такой ухоженный да ученый?
Коня под уздцы, его самого под белы рученьки – и к начальству.
– Кто таков? – спросило начальство.
– Не помнящий родства бродяга по имени Федор Кузьмич.
Какой бродяга, не помнящий родства, когда осанка и говор барские, когда конь, каких Красноуфимск не видывал сроду?!
Однако все попытки добиться правды у странного человека оказывались тщетными перед его запирательством, пришлось начальству поступить по закону: оно наградило строптивца двадцатью плетьми и отправило за бродяжничество на поселение в Томскую губернию. 26 марта 1837 года с 43-й партией ссыльных он прибыл в Боготольскую волость названной губернии и был направлен жительствовать на Краснореченский винокуренный завод, хотя был приписан к деревне Зерцалы. Здесь Федор Кузьмич прожил пять лет, а потом перешел в станицу Белоярскую в избу, нарочно для него выстроенную казаком Семеном Сидоровым.
От какой-то высокопоставленной особы или от ее имени из Петербурга старцу присылались одежда и деньги.
У Сидоровых он прожил несколько месяцев и переселился на место своей прописки, однако, видать, по бродяжьей привычке часто исчезал, ходил по другим деревням, крестьяне видели в нем наставника и советника, встречали хлебом-солью, он обучал крестьян и детей их грамоте, Священному Писанию, истории, географии, давал ценные советы по сельскому хозяйству, по земледелию в особенности.
Взрослых он увлекал религиозными беседами, занимательными рассказами из событий отечественной истории, в особенности, о военных походах и сражениях, когда незаметно для себя вдавался в такие мелкие подробности эпизодов войны 1812 года, что вызывал общее недоумение даже у людей бывалых.
В первое сибирское лето он какое-то время работал в енисейской тайге на золотых приисках; в своей волости помогал крестьянам косить сено, обладая большой физической силой, любил метать стога, поднимая на вилах сразу по копне. Так он и жил, переходя из деревни в деревню, из деревни в станицу, из станицы на заимку, с заимки – в уединенную келью, специально для него выстраиваемую в тайге. Он искал уединения. Но его всюду находили, поклонялись ему, просили совета и благословения, называли Федором Кузьмичом, но для всех он был не кто иной, как император Александр Первый.
Высокие государственные мужи, держащие путь через Боготольскую волость, считали за честь и обязательным для себя заглянуть к старцу. Князья и графы, родовитейшие люди России побывали в его доме и в его келье, проводили в беседах не часы – дни. Их высокопреосвященства архиереи Западной и Восточной Сибири приезжали к нему будто на поклонение: Федор Кузьмич кланялся им в ноги, а они – в ноги ему. Потом долго беседовали на чужом языке.
Всей Сибири – от Урала до Байкала – было известно настоящее имя Федора Кузьмича. Сибирь знала, что еще в Пермской губернии к нему приезжал великий князь Михаил Павлович с уговорами вернуться в столицу, она много чего знала – вероятного, маловероятного и невероятного.
Федор Кузьмич заменил родителей двенадцатилетней крестьянской сироте, почтительно называемой им Александрой Никифоровной. Без царя земля не правится, без Бога свет не стоит. Старец внушил ей эту мысль, вразумил: всяк язык Бога хвалит – и захотелось девушке отправиться в богомольное путешествие по русским монастырям.
В 1849 году, снабженная Федором Кузьмичом разными адресами в России, оставила она Сибирь, пешком дошла до Почаево-Успенской лавры – почти до самого Царства Польского, встретилась там с графиней Остен-Сакен, которая приютила ее у себя на несколько месяцев.
– Как бы мне увидеть царя! – мечтала перед старцем Федором Кузьмичом Александра Никифоровна в Сибири.
– Погоди, – отвечал старец, – может быть, и не одного царя на своем веку увидеть придется, Бог даст, и разговаривать с ним будешь.
И она увидела и разговаривала: проездом к Остен-Сакенам заглянул император Николай Павлович, узнав, откуда и от кого у них гостья, загрустил, а уезжая, оставил ей записку-пропуск во дворец, если надумает быть в Петербурге. Но юная богомолка запиской не воспользовалась – вернулась в Сибирь.
Через восемь лет она повторит свой поход в Почаев, выйдет там замуж за отставного офицера. Вернется в Сибирь, когда старца уже не станет…
Чем дальше уходило время от официальной даты кончины императора Александра Первого, тем чаще узнавали его в старце Федоре Кузьмиче.
Солдат-сапожник, живший у церковного старосты в селе Краснореченском, увидев из окна идущего к ним старца, с криком: «Это царь наш, батюшка Александр Павлович!» выбежал из дому и отдал ему честь по-военному.
Старец урезонил его:
– Мне не следует воздавать воинские почести, я бродяга; тебя за это возьмут в острог, а меня здесь не будет; ты никому не говори, что я царь…
Стоило стороннему человеку прислушаться к тому, о чем он разговаривал с приезжающими к нему из России высокими чиновниками, и оказывалось, что старец абсолютно осведомлен о событиях государственной важности конца восемнадцатого и начала девятнадцатого веков, давал полные характеристики всем известным государственным деятелям, рассказывал с одобрением об аракчеевских поселениях и о нем самом, о Суворове и Кутузове.
Лишь никогда не рассказывал об императорах Павле Первом и Александре Первом.
И что удивительно: Александр скончался 19-го ноября 1825 года, а воскрешенный легендами он в памяти русской истории появляется только через одиннадцать лет на окраине города Красноуфимска. Где он был все это время?! Может быть, к разрешению этой задачи имеет тот факт, что из порта Таганрога к 25 ноября 1825 года ушли все иностранные корабли, кроме одной яхты под английским флагом?!
В 1857 году старец познакомился с богатым томским купцом Семеном Феофановичем Хромовым, много наслышанном о нем и уже построившим для него на своей заимке в 4 верстах от Томска отдельную келью. При очередной встрече он убедил Федора Кузьмича переехать туда. Старец согласился и, распрощавшись с Зерцалами, с окрестными деревнями, среди которых он провел около двадцати лет жизни, переселился к Хромову.
Перед отъездом он перенес из своей кельи в часовню образ Печерской Божьей Матери и Евангелие, а в день отъезда заказал молебен, на котором присутствовали местные крестьяне. При оправе иконы он в рамку вложил букву А, сказав:
– Под этой литерой хранится тайна – вся моя жизнь. Узнаете, кто был.
Старец был высок, белолиц, разговаривая, ходил взад-вперед по комнате, закладывая правую руку за пояс, как это обычно делают военные.
Сибирский народ от Урала до Байкала считал Федора Кузьмича святым человеком, хотя он особых чудес не выказывал; но один припоминал одно, другой – другое, и получалось, что он – святой.
В келье его «необыкновенно благоухало», свидетельствуют восторженные современники, но никто не видел, чтобы старец когда-либо умывался, видели лишь, что два раза в год он омывал ноги в речных водах.
Из чудес, приписываемых ему, особенно впечатлительна эта: однажды он подошел к жене своего благодетеля купца Хромова и попросил:
– Полей-ка, матушка, мне из ведра на голову.
Удивленная матушка просьбу исполнила, а через некоторое время до их заимки докатилась весть, что в Петербурге в тот день и в тот час, когда Федор Кузьмич просил залить внутренний жар, в Петербурге горел Апраксин рынок.
Он скончался 20 января 1862 года и был похоронен на кладбище Томского Алексеевского мужского монастыря, на котором хоронили лучших граждан города.
VII
В начале двадцатого века историк князь В. Барятинский разослал светилам медицинского мира копию вскрытия тела императора Александра Павловича с просьбой по возможности установить причину смерти, естественно, не указав, чьего это вскрытия акт. Официальной причиной смерти считалось заболевание брюшным тифом или малярией – крымской лихорадкой.
Светила медицинского мира начала двадцатого столетия констатировали:
1…Вскрытие не дает картины болезни. Из всего отмеченного в протоколе можно предположить, что смерть последовала от удара, т.е. от кровоизлияния в мозгу, но была ли тому причина болезнь или несчастный случай – из протокола не видно… Можно также думать, что умерший страдал сифилисом. На что указывают срощения мозговых оболочек, рубцы на голенях и изменения в печени…
2…Протокол составлен не соответственно научным требованиям, так что причину смерти установить нельзя. Менее всего, однако, она могла зависеть от перенесенных брюшного тифа или малярии. Принимая во внимание сомнительные признаки сифилиса, можно думать, не от них ли умер этот человек.
3…На основании описания органов можно только с уверенностью сказать, что смерть произошла не от брюшного тифа и не от малярии.
4… Причина смерти – кровоизлияние в мозг вследствие склероза мозга на почве сифилиса – сращение мозговых оболочек с черепом, утолщение черепных костей…
Однако сифилис – это то, что ни в коей мере не совпадает с тем, что известно об Александре Первом и его болезни.
Загадка девятнадцатого века осталась неразгаданной и в двадцатом.
При чистом небе в ясную погоду над Томском цвела радуга, тысячи горожан задирали голову, во все глаза глазели и удивлялись: верующие укреплялись в вере, атеисты давали коммунистическое толкование. А это просто из-под часовни, превращенный в советский сортир, извлекались мощи старца. Очищенные от клозетного дерьма, отмытые, они были помещены в специальный сосуд и отнесены в церковь разгромленного монастыря. Однако мощи не имели существенной части скелета – черепа. Но тут выяснилось через московские газеты, что в шестидесятых годах в этом туалете рылись московские чекисты. И все стало ясно. Но где он теперь, череп Федора Кузьмича?
Решили заглянуть в гробницу Императора в Петропавловском соборе – она оказалась пуста. Было установлено, что в поисках средств для того, чтобы остаться у власти, большевики вскрывали и рылись во всем, где чем-либо можно было поживиться и продать: у них был испытанный метод – грабеж.
Они им пользовались что надо!
Но кто он, Федор Кузьмич?!
Феодор – святое имя династии Романовых.
В даурском Акатуе на кладбищенской горе покоится прах беспокойнейшего из декабристов Михаила Сергеевича Лунина. Над могилой крест, поставленный волею его сестры графини Уваровой.
Действительный тайный советник, камергер, ее супруг, польстившись на именье сосланного в Сибирь шурина, затеял грязное дело по приобретению оного в собственность, за что был осужден мнением света и самого императора Николая Павловича. Спасая честь семьи и свою честь, граф Уваров, по прозвищу Чёрный, 7 января 1827 года исчез. Родственники полагали, что последним его пристанищем стала Нева. Беда родит не только беду, но и надежду. О Неве родственники думали поначалу, потом – о Сибири, не она ли стала последним пристанищем Федора Александровича Уварова?
Не он ли Федор Кузьмич?
Того не знает никто.
Примечательно: в этих местах как раз пребывали тогда государственные преступники – друзья и родственники неопознанных поименованных выше лиц.
_Над_памятью_дальней_и_давней_
_Погасшие_окна_горят._
ДВЕ ЛЕГЕНДЫ
АФАНАСИЙ ПЕТРОВИЧ
I
Начиная с Тюмени поручику барону Розену, его спутникам ямщики и просто встречные люди задавали один и тот же вопрос: не встречали ли они в пути старца Афанасия Петровича и красноярского купца Старцова, которых тобольский полицмейстер увез в Петербург?
Нет, таковых они не встречали. И, оказалось, не могли встретить, потому что у полицейского дома в Красноярске к ним подошел тот самый купец Старцов и предложил место для ночлега в своем доме.
За ужином шутил-приговаривал:
– Сладка беседа, да голодна! – поглядывал на барона и его спутников, покачивал головой: – Казна с голоду не уморит, но и досыта не накормит.
Если это говорилось к тому, что стол накрыт по-барски, то хозяина можно было бы заподозрить в тщеславии, если же слова относились к теперешнему положению приглашенных, то они были справедливы, ибо барон уже был не барон и не поручик – постановлением Верховного суда он лишен офицерского чина и дворянства, впрочем, как и его спутники.
Их везли в Сибирь из Петропавловской крепости. А купцу был известен вкус казенной пищи.
Розен пытался справиться у него об Афанасии Петровиче, но старик отзывался неведением.
II
Купца звали Иван Васильевич. Он знал об Афанасии Петровиче всё.
«Всемилостивейший Александр Павлович! – писал в Петербург пять лет назад Иван Васильевич. – По долгу присяги моей, данной перед Богом, не мог я, подданнейший, умолчать, чтобы Вашему императорскому Величеству о нижеследующем оставить без донесения…»
Он писал не потому, что знал: за Богом молитва, за царем служба не пропадут, а потому, что был уверен – в ихнем сибирском краю, в шестидесяти верстах от уездного Красноярска в крестьянских селениях, перебираясь из одного в другое, под именем Афанасия Петровича живет не кто-нибудь другой, а сам родитель Его императорского Величества, оный странник никакими ремеслами не владеет, к труду никакому не удобен и не учен, а на теле у страдальца между лопатками возложенный крест, коего никто из простолюдинов и дворян иметь не может.
«Если же по описанным обстоятельствам такового страдальца признаете Вы родителем своим, то не предавайте забвению, возьмите свои обо всем высочайшие меры, ограничьте его беспокойную и беднейшую жизнь и обратите в свою отечественную страну и присоедините к своему высочайшему семейству, для обращения его не слагайтесь на здешних чиновников, возложите в секрете на вернейшую Вам особу, нарочно для сего определенную с высочайшим Вашим повелением…».
Старцов писал, а рука дрожала, сердце обрывалось: правда Божия, а суд царев, как-то оно ему там вздумается?!
«…меня же, подданнейшего, за такое дерзновение не предайте высочайшему гневу Вашему, что все сие осмелился предать Вашему величеству…».
Получив письмо, государь вызвал к себе министра внутренних дел. Неизвестно, о чем с ним говорил, только министр отослал копию того письма сибирским властям, а от себя прибавил: «По слогу оного и всем несообразностям, в нем заключающимся, хотя скорее можно бы отнести к произведению, здравого рассудка чуждому, но тем не менее признано было нужным обратить на бумагу сию и на лица, оною ознаменованные, внимание, тем более, что подобные толки могут иметь вредное влияние и никогда терпимы быть не должны.»
Красноярский купец Старцов письмо Государю императору писал в июле 1822-го, а в ноябре того же года тобольским полицмейстером вместе с Афанасием Петровичем был отправлен в Петербург.
(Не будь дураков на свете, не было бы и умных).
Как ни приставали с расспросами к Ивану Васильевичу господа государственные преступники, он обо всем отзывался полным неведением.
III
На каторге не бывший поручик, а его соузник, бывший полковник, кропотливо собирает сведения о старце, и не просто собирает – этот государственный преступник, фон дер Бриген, в свое время был близок к известным кругам и потому известное связывает с неизвестным – с Афанасием Петровичем. В его голове соединяются в одно слышанное и знаемое…
Екатерина, еще не Великая, еще во времена императрицы Елизаветы, родила от прекрасного Сергея Салтыкова мертвого ребенка. Что не от супруга Петра Федоровича, в скором времени нареченного Императором Петром III, – это не зазорно: он слабоумный пьяница безо всякой энергии, без мужской силы, а престолу нужен наследник, другое дело – что мертвый.
В деревне Котлы под Ораниенбаумом в один день с Екатериной разрешается мальчиком молодая чухонка, называет его Павлом. К ней вдруг налетают в богатых одеждах неизвестные люди, забирают новорожденного и исчезают на быстрых конях в ночном мраке.
Младенца доставляют во дворец, население деревни отправляют на Камчатку, деревню сжигают, а пепелище распахивают сохой.
Но нет ничего тайного, что не стало бы явным. Рядом с Котлами располагается именье барона Карла Тизенгаузена – отца Василия Карловича, дышащего тем же сибирским воздухом, что и названные выше государственные преступники.
Так ли, не так ли было дело, но через много лет в Сибири появляется человек, весьма и весьма похожий на императора Павла Первого, но ведет шатальческий образ жизни. Может, это и не Павел, но уж, конечно, его брат, потому и прозывается Афанасий Петрович. Так писал императору красноярский купец.
Задолго до появления в здешних местах людей из Петропавловской крепости Афанасия Петровича забирали в подвал полицейские власти, которые на запросы свыше отвечали: сей поселенец представляет себя важным лицом, по поводу сего и был сыскан в комиссарстве и словесно расспрашиван, и он учинил от того отрекательство, никакого о себе разглашательства не делал, да и жители, в которых селениях он обращался, ничего удовлетворительного к тому не предъявляли, кроме того, что в разговорах с простолюдинами, и в особенности с женским полом, рассказывал о покойном Его Величестве императоре Павле Первом, которого он довольно, до поселения в Сибирь, видел и что весьма на него похож.
В Петербурге шаталец жаловался:
– У нас в волости полицейский начальник посадил меня на цепь и колодку, потом начал спрашивать: «Как ты смел называться Павлом Петровичем?» Я отвечал: «Я не Павел Петрович, но Афанасий Петрович» и просил его выставить тех людей, по словам которых я называл себя Павлом Петровичем. Но он их не выставил.
IV
... И пришло сибирскому начальству предписание: привезенные в Петербург сочинитель письма и тот, про кого написан, пусть будут водворены на места, где тот и другой проживали…Старцова оставить совершенно свободным, не вменяя ему ни в какое предосуждение того, что он в Санкт-Петербург был требован. Про Афанасия же Петровича было писано: не стесняя свободы его, иметь за ним присмотр. «Но буде бы он действительно покусился на какие-либо разглашения, в таком случае отнять у него все способы к тому лишением свободы». При встрече со Старцовым Афанасий Петрович, того не ведая, будто про себя пришептывал:
– Не помню, как крестился, не видел, как состарился, не знаю, где умру.
Вослед за первой бумагой в феврале двадцать третьего года пришла другая, касаемая его, дескать, во исполнение последовавшей по сему делу высочайшей государя императора воли прошу сыскать известного старца на прежнем его жилище. Для прекращения всех о нем слухов в Сибири препроводить его за присмотром благонадежного чиновника к московскому генерал-губернатору для возвращения на место родины. Но дабы не изнурить его пересылкою в теперешнее холодное время, то отправить его по миновании морозов…
Переписка тайная, но сибирскому люду известная: кто тут чего не знает?! Она укрепила веру людей в то, что старец все- таки не простой, кровей высоких: кто бы стал так заботиться о человеке низкого роду?
V
Не верил и красноярский мещанин Старцов, что Петров, возимый вместе с ним в Петербург, возвращенный обратно и вновь туда вытребованный, человек простой. Он принялся за прежнее: стал беспокоить письмами августейшее семейство, только писал теперь не Александру, но Константину.
Цесаревич поделился содержанием писем с Его Величеством братом, Александр поделился содержанием с вернейшим другом Аракчеевым: мол, присмотри, Алексей Андреевич, за этим делом. Алексей Андреевич всё понял: написал сибирскому генерал-губернатору, мол, красноярский мещанин Иван Васильев Старцов и прежде делал и ныне продолжает писать нелепые доносы, потому надо обратить на него строгий просмотр, что- бы он не мог более как бумаг писать, так и разглашений делать, нелепостями наполненных.
Генерал-губернатор запретил Старцову вообще отправлять куда-либо письма без его разрешения, в противном случае он будет непременно наказан.
Ивана Васильевича Старцова и Афанасия Петровича Петрова в Петербурге хоть и держали в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, но в разных камерах, потому Старцов не знал многого из жизни Петрова и писал о нем только со слов других людей, по слухам.
А Петров на допросах показал и по выправкам о первобытном состоянии его нашлось, что он пересылался через Тобольск 29 мая 1801 года в числе прочих колодников для заселения Сибирского края, что ему от роду шестьдесят два года, грамоте не умеет, родился в тридцати верстах от Москвы в деревне Исуповой, около тридцати лет находился на вольных работах в Москве. Но как вольные работы и мастерство стали приходить в упадок, то он стал терпеть нужду и кормиться подаянием, за что был взят на съезжую и в 1800 году отправлен в Сибирь вместе с женой – без объявления вины и безо всякого наказания…Жена вскорости умерла, он снова стал хаживать по деревням для работы и прокормления.
Когда красноярский мещанин Старцов и подозрительный старец Петров находились в столице, государь император странствовал по заграницам, по возвращении, узнав о недавних узниках Алексеевского равелина, повелел поселенца Петрова для прекращения всех слухов возвратить из Сибири на родину, где каждому он лично известен, чем и было вызвано появление догонного письма из Петербурга в Сибирь.
Афанасий Петрович стал жить у единственной оставшейся в живых дочери и в полицейских документах назывался всегда одинаково: возвращенный весной 1823 года и водворенный на месте своей родины Московской губернии, Подольской округи в деревне Исуповой, принадлежащей госпоже Нарышкиной, крестьянин Петров.
Но была какая-то тайна в семействе Романовых, которая продлевала существование легенды.
Розен сообщает, будто при остановке в Тобольске старец спросил у генерал-губернатора:
– Что, Капцевич! Гатчинский любимец! Узнаешь ли меня?!
ФЕДОР КУЗЬМИЧ
I
Княгиня Волконская, супруга министра двора, ужаснулась тому, что увидела: это был не он. Она с детских лет обитательница Зимнего дворца: ее мать – первая статс-дама и сама она фрейлина Ее Величества императрицы Елизаветы Алексеевны.
В гробу лежал не он.
Государь император старше княгини девятью годами, она помнит его с отроческих лет, помнит его отроческие терзания и знает неотступное намерение многое изменить в русской жизни.
Она знала и правильно понимала его.
Наследником он писал своему учителю Лагарпу: «Мой отец по вступлению на престол захотел преобразовать все решительно. Его первые шаги были блестящи, но последующие события не соответствовали им. Все сразу перевернуто вверх дном…невозможно перечислить все те безрассудства, которые совершались здесь, прибавьте к этому строгость, лишенную всякой справедливости, немалую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме, заслуги здесь ни при чем…землепашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены: вот картина современной России».
Александр тоже задумывал многое сделать для процветания России, но все срывалось или разрушалось.
Не по себе дерева не руби.
Дворец в Таганроге – одноэтажный каменный домик с тринадцатью окнами на улицу, направо ворота, ведущие во двор, к подъезду дворца, точнее, этого невзрачного сооружения, по левую сторону – небольшой садик. Всего во дворце двенадцать комнат.
Он лежит посреди ледяной залы в цинковом гробу, обитом дубовыми досками, золотая парча с двуглавыми орлами обтягивает их. За открытыми окнами ноябрьского Таганрога – тишина и разговоры о том, что в гробу не император, но совершенно другой человек – беглый солдат Семеновского полка, недавно скончавшийся в местном госпитале.
Княгиня глядит на лицо покойника и не находит знакомых черт.
Царь земной под царем небесным ходит, но зачем так жесток последний к первому?! Его не узнать. Она обращалась к батюшке, отцу Алексию, бывшему при последнем издыхании Его Величества: «Как так?!». Но батюшка был многословен и увертлив:
– Сим молитву дает, Хам пшеницу сеет, Афет власть имеет, смерть всем владеет. – И еще что-то, еще что-то.
«Высокий, с военной выправкой человек торопливо пересек залитый дождем дворик в Таганроге, около дворца, и вышел на улицу. У ворот часовой отдал ему честь, но незнакомец его не заметил. Еще миг, и высокий человек исчез во тьме ноябрьской ночи, окутавшей, словно пеленой, туманом этот южный приморский городок.
– Кто это был? – спросил сонный гвардейский капрал, возвращавшийся с кругового обхода.
– Его Императорское Величество вышел на раннюю прогулку, – ответил часовой, но голос его звучал как-то неуверенно.
– Да ты с ума сошел,– напустился на него капрал, – разве ты не знаешь, что Его Величество тяжко болен, что доктора потеряли всякую надежду и ждут конца государя на рассвете?..
Несколько часов спустя глухой звон колоколов, разносясь в воздухе на далекие версты вокруг, возвестил, что… «Александр I в бозе почил».
Княгиня Волконская, Софья Григорьевна, никогда не прочтет этих строк, потому что они написаны великим князем Николаем Михайловичем, внуком Николая I, и опубликованы в другом веке и в другой стране.
II
Протокол не безгрешен по части медицинской науки, но протокольный этикет при его подписании соблюден – в начале идут фамилии младших по чину докторов: Дмитриевского вотчинного госпиталя младшего лекаря Яковлева, лейб-гвардии Казачьего полка штаб-лекаря Васильева, штаб-лекаря надворного советника Александровича, в конце, восьмыми и девятыми соответственно фамилии лейб-медиков действительного статского советника Стоф- фрегена и тайного советника лейб-медика баронета Якова Виллие.
Надворный советник доктор Тарасов перечитал только что составленный им протокол – и отказался поставить под ним свою подпись.
«… и нашли следующее:
1. На поверхности тела.
…На передней поверхности тела, именно на бедрах, находятся пятна темноватого, а некоторые темно-красного цвета, от прикладывания к сим местам горчишников происшедшие; на обеих ногах ниже икр, до самых мыщелков приметен темно-коричневый и различные рубцы, особенно на правой ноге, оставшиеся от заживления ран, которыми государь император одержим был прежде…
2. В полости черепа.
…По снятии твердой мозговой оболочки, которая в некоторых местах, особенно под затылочной костью, весьма твердо была приросши к черепу…»
Его фамилия стояла под номером 5.
Он посмотрел на нее, отложил ручку и вышел из кабинета.
Он ничего не напутал, его руку остановила память. Почти два года назад император заболел рожистым воспалением на левой ноге. И когда он, Дмитрий Климентьевич Тарасов, доложил об этом лейб-медику Виллие, тот крайне встревожился: не перешло бы оно в антонов огонь! Сие опасение было справедливо, ибо, как считалось тогда, именно в этом месте была ушиблена нога Его Императорского Величества на маневрах в Бресте-Литовском.
Император, проезжая в тот раз по фронту польской кавалерии, подозвал к себе одного полковника для отдачи приказания. Получив его, полковник поворотил свою лошадь, а она взяла и лягнула – удар ее подкованного копыта пришелся в правое берцо императора.
От сопоставления сих наблюдений у доктора шевельнулись кое-какие подозрения.
Княгиня понимает: все люди смертны, у всех один земной конец, но Боже правый, Боже правый, она готова принять за истину распространяемое слухами.
Её утешает мысль давняя, вынесенная из детства, даже не мысль, а утверждение, внушаемое им, воспитанницам Благородного института священником: смертный плотью, бессмертен духом.
В первых письмах в Петербург она, как бы между прочим, пишет: «Кислоты, которые были применены для сохранения тела, сделали его совсем темным, глаза значительно провалились; форма носа наиболее изменилась, т.к. стала немного орлиной».
Через неделю, в письме к императрице-матери, в ее словах проскальзывает кое-что о тайне, сопутствующей уходу императора из жизни: «Я осмеливаюсь снова взяться за перо, чтобы передать вам, государыня, с хорошей оказией подробности, о которых я узнала во время путешествия…мой муж не знает…что я пересылаю вам, государыня, его письма, содержащие в себе сообщение, которое он никогда не подумает вам сделать …
Всё, что связано с вашим возлюбленным сыном, представляет из себя воспоминание, которое я желала бы сохранить до моей смерти…»
Князь Волконский, супруг Софьи Григорьевны и министр двора, как будто и не подозревал о существующем с давних пор союзе супруги с императрицей-матерью. Он с самого выезда императора из Петербурга был при его особе, как и Софья Григорьевна. Она умела выведывать тайны у супруга, а их было много.
Их было много и многого они касались: оформление медицинских документов со множеством несоответствий, с подписями не присутствующих при вскрытии лиц, как, например, штаб-лекаря таганрогского гарнизона Александровича, или появляющиеся после, как подпись Тарасова, странные намеки, поступки императрицы, фрейлин, министра двора и нового императора, запретившего открыть для народа гроб в Казанском соборе. И прочая, прочая…
Жители Таганрога, распространявшие слух о чужом теле в императорском гробу, были поражены другим слухом: некий старец, весьма и весьма похожий на государя императора, вчерашней ночью вышел из города с котомкой через плечо.
III
Не нашел в себе, не сыщешь на селе. Каких только вопросов не разрешала русская пословица!
Александр I был замкнут, редко с кем делился своими переживаниями, потому оставался загадкой даже для тех, кто находился с ним рядом долгие годы.
«Сфинкс, не разгаданный до гроба»,– сказал о нем князь Вяземский, поэт.
Молодой царь с первых своих государственных шагов замышлял изменить порядок вещей в империи и первым делом создать орган, который ограничивал бы его самодержавную власть. Им должен был стать Непременный комитет, другие комитеты и общество, все это было создано, но не играло никакой роли в судьбах Отечества. Когда-то он признавался своему учителю Лагарпу: «Мне думалось, что если когда-либо придет мой черед царствования, то вместо добровольного изгнания себя, я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкою в руках каких-нибудь безумцев.
Это было бы лучшим образом революции, так как она была бы произведена законной властью, которая перестала бы существовать, как только конституция избрала бы своих представителей…» Юношеские мечты не осуществились.
Они поверялись исключительному человеку, стремительно появившемуся ниоткуда, но государственным умом сразу покорившим императора – Михаилу Михайловичу Сперанскому.
– Настоящая система правления не свойственна уже более состоянию общественного духа, и настало время переменить ее и основать новый вещей порядок, – рассуждал он. И первым делом предлагал положить в основу реформ традиционный принцип разделения властей. – Нельзя основать правление на законе, если одна державная власть будет и составлять закон, и исполнять его.
Намечаемые преобразования касались всех сторон государственного устройства: вводились гражданские и политические права, выборное начало и, главное, ограничение самодержавной власти.
Перед этим было дарование конституции Царству Польскому.
В польском сейме 15 марта 1818 года император произнес речь, изумившую современников:
– Образование, существующее в вашем краю, дозволило мне ввести немедленно то, которое я вам даровал, руководствуясь правилами законно-свободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений и которых спасительное влияние надеюсь я с помощью Божией распространить и на все страны, Провидением попечению моему вверенные. Таким образом вы подали мне средство явить моему отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю и чем оно воспользуется, когда на- чала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости.
В разных слоях российского общества речь государя была воспринята по-разному – от резкого неприятеля до полного восторга. Князь Вяземский писал:
_Счастливый_вождь_тобой_счастливых_россиян,_
_В_душах_их_раздалась_души_великой_клятва,_
_Уж_зреет_пред_тобой_бессмертной_славы_жатва,_
_Петр_создал_подданных:_ты_образуй_граждан._
_Пусть_просвещенная_и_мудрая_свобода,_
_Обетованный_брег_великого_народа,_
_Нас_примет_на_свои_священные_поля._
Великие планы были у государя Александра Первого и государственного секретаря Сперанского. Ни у того, ни у другого они не сбылись. Через двадцать лет после воцарения, летом 1821 года, Александр признался вернувшемуся из ссылки Сперанскому, что с планами реформ покончено. Тот записал в своем дневнике: «Разговор о недостатке способных и деловых людей не только у нас, но везде. Отсюда заключение: не торопиться с преобразованиями; но для тех, кои их желают, иметь вид, что ими занимаются…»
И они вид имели.
«Утомление жизнью», каковым назвал князь Меттерних, австрийский канцлер, психическое состояние тогдашнего Александра, находившегося как бы в душевном затмении, наступило не после долгих лет правления, но много раньше.
Девятнадцати лет он писал другу полные разочарования и горечи слова: «Повторяю снова! Мое положение меня совсем не удовлетворяет. Оно слишком блистательно для моего характера, которому нравится исключительно тишина и спокойствие. Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен явиться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах ни гроша…В наших делах господствует неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду…При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нем злоупотребления? Это выше сил не только человека одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения…Мой план состоит в том, чтобы по отречении от этого неприятного поприща поселиться с женою на берегах Рейна, где буду спокойно жить честным человеком, получая своё счастье в обществе друзей и в изучении природы…»
Утром после убийства отца он сказал вручавшим ему корону и трон:
– У меня не хватит сил царствовать. Я отдаю мою власть кому угодно.
– Не дурачьтесь, Ваше Величество! – было ему отвечено.
За обедом в Киеве 8 сентября 1817-го, как записано любимым флигель-адъютантом императора полковником Михайловским-Данилевским, когда разговор коснулся обязанностей людей различных состояний, «равно и монархов», Александр I неожиданно произнес твердым голосом:
– Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, он должен в минуту опасности первый идти ей навстречу, он должен оставаться на своем посту только до тех пор, пока его физические силы ему это позволяют. По прошествии этого срока он должен удалиться. Что касается меня, то в настоящее время я прекрасно чувствую cебя, но через десять или пятнадцать лет, когда мне будет пятьдесят, тогда…
Мысль о снятии с себя короны преследовала Александра постоянно. В 1818 году он пишет графине Софии Соллогуб:
«Вознесясь духом к Богу, я отрешился от всех земных наслаждений…»
После того, как на смотре в Польше его ударила в ногу лошадь, один из генерал-адъютантов выразил ему сожаление от имени жителей Брест-Литовска. На вопрос императора, от чьего именно, генерал ответил: «Всех!»
И тут государь признался:
– По крайней мере, мне приятно верить этому, но в сущности я не был бы недоволен сбросить с себя бремя короны, страшно тяготящей меня.
А пятью годами раньше в серьезном разговоре он заставил обомлеть младшего брата, Николая, сказав:
– Что касается меня, я решил сложить с себя мои обязанности и удалиться от мира, Европа более чем когда-либо нуждается в монархах молодых и в расцвете сил и энергии; я уже не тот, каким был, и считаю своим долгом удалиться вовремя…
Перед поездкой в Таганрог он доверительно рассуждал перед близкими:
– Я скоро переселюсь в Крым и буду жить частным человеком.
– Я отслужил двадцать пять и солдату в этот срок дают отставку.
IV
Последние годы императрица Елизавета Алексеевна страдала тяжкими физическими расстройствами здоровья. В конце лета 1825 года врачи настоятельно советовали ей провести предстоящую зиму где-нибудь на юге: в Италии, южной Франции или южной России.
– Не понимаю, как доктора могли избрать такое место, как Таганрог, как будто в России нет лучше другого приморского города? – писал другу удивленный генерал-адъютант князь Волконский.
И действительно, побережье Азовского моря славилось и славится своими ветрами, снежными заносами, стужами, никак не соответствующими южно-европейским зимам.
Вероятно, Таганрог был избран самим императором. Когда на семейном совете окончательно было решено провести зиму в Таганроге, государь проявил странную поспешность: отменив смотр войскам 2-й армии в Белой Церкви, назначенный на осень, он поручает князю Волконскому сопровождать императрицу и 1-го сентября, всего за два дня до намеченного отъезда Елизаветы Алексеевны, уезжает из Петербурга. Его сопровождают только начальник главного штаба генерал-адъютант барон Дибич, доктора лейб-медик Виллие и Тарасов, вагенмейстер полковник Соломко, четыре младших офицера и прислуга.
Перед отъездом у него состоялся странный разговор с князем Голицыным, министром духовных дел, высказавшим опасение, что при таком длительном его отсутствии нелегко будет сохранить в тайне такие важные документы, как акт о престолонаследии.
– Положимся на Бога: он устроит всё лучше нас, слабых и смертных.
Александр находился и в более продолжительных путешествиях, не только многомесячных, но и многолетних, однако никогда разговора об акте престолонаследия не начиналось. Почему именно этот отъезд вызвал тревогу у князя? Он что-то знал или что-то предчувствовал?
Летом 1819 года в Красном Селе после смотра 2-й бригады (1-й гвардейской пехотной дивизии), командуемой великим князем Николаем Павловичем, Александр I обедал у своего брата.
Великая княгиня Александра Федоровна, супруга Николая Павловича, вспоминала: «…император Александр, пообедав у нас, сел между нами двумя и, беседуя интимно, внезапно изменил тон, стал очень серьёзным и начал приблизительно в следующих выражениях высказывать нам, что он остался очень доволен, как его брат справился с порученным ему командованием; что он вдвойне рад тому, что Николай хорошо исполняет свои обязанности, так как на нем когда-нибудь будет лежать большая ответственность, что он видит в нем своего преемника и что это случится гораздо раньше, чем можно предполагать, т.к. то случится еще при его жизни. Мы сидели как два изваяния с раскрытыми глазами и замкнутыми устами. Император продолжал: вы удивлены, но знайте же, что мой брат Константин, который никогда не интересовался престолом, решился тверже, чем когда-либо, отказаться от него официально и передать свои права своему брату Николаю и его потомству…»
Александру в тот год исполнилось 42, Константину – 40 лет, Николаю – 23 года.
Формально отречение состоялось 14-го января 1822 года, когда Константин, будучи в Петербурге, прислал императору письмо:
«Не чувствую в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтобы быть когда бы то ни было возведену на то достоинство, к которому по рождению моему могу иметь право, осмеливаюсь просить Вашего Императорского Величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня, и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение нашего государства».
Государь приехал в Таганрог 13 сентября и сразу занялся устройством, убранством дома, расставлял мебель, вбивал гвозди для картин, приводил в порядок сад – в ожидании приезда императрицы заботился о возможных удобствах для нее.
Она приехала через десять дней – 23 сентября.
«Замечательно, что императрица, которой слабое здоровье и изнурение сил едва позволяли в Петербурге сделать самое ничтожное движение, по прибытии в Таганрог довольно бодро сама, без помощи, вышла из экипажа и вступила в церковь под руку с императором», – пишет историк.
Население дворца увеличилось прибытием в свите императрицы генерал-адъютанта князя Волконского, статс-секретаря Лонгинова, двух камер-фрейлин и двух камер-юнгфер, придворного аптекаря, лейб-медика Стоффрегена, докторов Добберта и Рейнгольда.
Первое время государь пешком гулял по городу, в обращении был доступен и казался покоен духом, но был подозрителен. Обнаружив в сухаре камешек, велел расследовать, что это такое и как это могло случиться. Император вообще страдал подозрительностью, усугубляющейся в нем по мере усиления глухоты.
Таганрогские тишина и покой владели Александром недолго, свойственная ему охота к перемене мест сначала на пять дней увела его в Землю Войска Донского, а затем в Крым по просьбе новороссийского генерал-губернатора графа Воронцова.
В восприятии каждодневных явлений жизни у императора было много мистического, суеверного, как вообще у большинства людей того времени. Великий князь Николай Михайлович, историк, автор книги «Легенда о кончине Императора Александра I», описывает случай, происшедший в таганрогском дворце накануне отъезда государя в Крым: «Это было пополудни в 4-м часу, в сие время нашла туча, и сделалось очень темно. Государь приказал камердинеру подать свечки; между тем, как небо прояснилось, сделалось по-прежнему светло и солнце, камердинер осмелился подойти и доложить: «Не прикажете ли, ваше величество, свечи принять?» – Государь спросил: «Для чего? – «Для того, Государь, что по-русски со свечами писать не хорошо» – «Разве в этом что заключается? Скажи правду, верно, ты думаешь сказать, что, увидав с улицы свечи, подумают, что здесь покойник? – «Так, Государь, по замечанию русских» – «Ну, когда так, – сказал он,– то возьми свечи».
В сопровождении генерал-адъютанта барона Дибича, лейб-медика баронета Виллие, доктора Тарасова и полковника Соломко 20-го октября император выехал из Таганрога в Крым.
Они побывали в Мариуполе, в меннонитской колонии на реке Молочной, в Симферополе, Гурзуфе, Никитском саду и Орианде, приобретенной Государем у графа Кушелева-Безбородко. Сопровождающими его людьми на лице императора читалось желание уйти в частную жизнь, навсегда поселиться в этом прекрасном уголке России.
Побывав у Воронцова в Алупке, Александр верхом отправился в Байдары, где его ожидал экипаж. За время своего пребывания в Крыму он то верхом, то в коляске посетил и Балаклаву, и Георгиевский монастырь, и Севастополь, и Бахчисарай. И многие другие места. Испектировал пехоту и кавалерию, артиллерию и флот, инженерные сооружения. При переменчивой крымской погоде он совершал свои вояжи то в шинели, то в одном мундире.
День 27 октября (8 ноября) был солнечным, теплым, но к вечеру подул холодный северо-восточный ветер, стало прохладно. По дороге из Балаклавы в Севастополь у поворота на Георгиевский монастырь государь отпустил свиту в Севастополь, сам пересел на коня и в расстегнутом мундире, в сопровождении одного татарина направился к святой обители.
Доктор Тарасов вспоминает: « Наступила темнота, и холодный ветер усиливался порывистым, а государь все не возвращался. Все ожидавшие его местные начальники и свита начали беспокоиться, не зная, чему приписать такое замедление в приезде императора. Адмирал Грейг приказал полицмейстеру поспешить с факелами навстречу к императору, чтобы освещать ему дорогу. Наконец, ровно в 8 часов прибыл государь. Приняв адмирала Грейга и коменданта в зале, Александр отправился прямо в кабинет, приказав поскорее подать себе чаю, от обеда же отказался…»
Существует несколько опубликованных воспоминаний об этом севастопольском вечере, они разнятся в некоторых деталях, но едины в одном: он был началом смертельного недуга императора, в этом вояже его настигла крымская лихорадка.
Возвращаясь из Крыма, после обеда 3 ноября (15 ноября) на последней станции, не доезжая Орехова, государь встретил фельдъегеря Маскова с бумагами из Петербурга и Таганрога. Приняв бумаги, он приказал фельдъегерю следовать за ним в Таганрог. Поспевая за царским экипажем, ямщик так гнал лошадей, что не замечал перед собой никаких препятствий, не увидел, как выпал из экипажа Масков и неподвижно остался лежать на мосту. Государь приказал доктору Тарасову оказать помощь пострадавшему, а по приезде в Орехов доложить об его состоянии.
– При падении господин фельдъегерь получил смертельный удар в голову, с сильным сотрясением мозга и переломом основания черепа; я нашел его на месте уже без дыхания, мое врачебное пособие оказалось тщетным, – докладывал доктор в Орехове.
Его Величество в шинели сидел у камина и читал бумаги, зябко поводя плечами. Выслушав доктора, встал с глубокой печалью на лице, произнес:
– Какое несчастье. Очень жаль этого человека! – и на глазах его выступили слезы.
Фельдъегерь Масков статью и обликом напоминал самого Александра Павловича.
Александра Павловича не выпускала из своих жарких и потных рук крымская лихорадка. 9 ноября государь попросил сообщить о его болезни матери в Петербург и брату Константину в Варшаву.
Лейб-медик Виллие был личным врачом императора, лейб-медик Стоффреген – личным врачом императрицы Елизаветы Алексеевны. В этот день она писала в своем дневнике о состоянии здоровья супруга: «Стоффреген мне сказал, что болезнь можно считать пресеченной, что если лихорадка вернется, то она примет перемежающуюся форму и с ней скоро покончат, и что – поэтому – я могу писать в С.-Петербург, что болезнь уже прошла. Я видела его перед тем, чтоб выйти на прогулку, а позже он прислал за мною перед обедом. Ему подали овсяный суп, он сказал, что ему действительно хочется есть и что это случается с ним впервые после 3-го числа. Он нашел, однако, что суп слишком густо сварен, и разбавил его водой; он съел его с аппетитом, а потом съел и сливы – он даже хотел еще поесть, но сказал: «надо быть благоразумным». Немного спустя, он сказал мне, чтобы я шла обедать, «а я, как порядочный человек, пойду прилягу после обеда». Между 6 и 7 часами он прислал за мною, чтобы я принесла ему газеты. «Вы мне приносите игрушку, как ребенку», – сказал он.
Он прочел, что оставалось прочесть, но ему нездоровилось, у него был жар. Пока он читал, я читала “Les Memories de M- me de Genlis”, и он задал мне несколько вопросов по этому поводу…В течение вечера он меня внезапно спросил: «Почему вы не носите траура (по короле Баварском)?» Я ответила , что сняла траур к его приезду и что мне не хочется больше его надевать; но что если ему угодно, я завтра опять надену».
Соприкасавшиеся с государем во время его недомогания близкие люди и чиновники вели дневники, содержание некоторых стало известно потомкам, некоторые исчезли при разных обстоятельствах, авторы и владельцы некоторых вымарывали написанное ранее и вписывали свои домыслы по тому или иному событию. Дневники своих близких родственников очищал от правды император Николай Первый, он же, кстати, после смерти своего друга и министра Двора князя Волконского зашел в его кабинет и первое, что сделал – изъял дневник, в котором много правды говорилось о таганрогском житии. Дневники, почти каждый, противоречили друг другу. Мы все их сравнивать не будем. Приведем только два. 14 ноября в 9 часов вечера государь впервые потребовал к себе доктора Тарасова, он по этому поводу пишет: «Надобно заметить, что я во время болезни императора во дворце до того не бывал, а о положении его величества все подробности знал частью от баронета Виллие, не желавшего, как казалось, допустить меня в почивальню императора, а частью от лейб-медика Стоффрегена». С этого самого дня, 19 ноября, записки Тарасова вступают в противоречие с журналом князя Волконского.
Он, например, пишет, что обморок у государя случился в 8 часов вечера, Тарасов же сообщает, что это произошло в 7-м часу утра, когда его величество собирался бриться. Волконский пишет, что когда императрица предложила государю причаститься, он спросил:
– Разве я в опасности?
– Нет, – возразила Елизавета Алексеевна.
Тарасов вспоминает иначе: на предложение причаститься государь отозвался:
– Кто вам сказал, что я в таком положении, что уже необходимо для меня это лекарство?
– Ваш лейб-медик.
Виллие был позван тотчас.
– Вы думаете, что моя болезнь зашла так далеко? – спокойным голосом спросил государь.
Лейб-медик, до крайности смущенный вопросом, набрался смелости объявить Александру, что он не может скрывать того, что тот находится в опасном положении. Александр совершенно спокойно взглянул на Елизавету Алексеевну и сказал:
– Благодарю вас, друг мой, прикажите – я готов.
В дневнике Виллие появляются строки профессиональной сдержанности в безысходности: «Что за печальная моя миссия объявить ему о его близком уходе в иной мир в присутствии ее величества императрицы, которая пошла предложить ему верное средство: причастие».
Доктора прилагают много способов, чтобы спасти больного, назначают те или иные лекарства, но лекарств и способов лечения в те времена было немного: слабительное, рвотное, кровопускание да знахарские снадобья. Дневники докторов и свиты повествуют: князь Волконский, 16 ноября. «Ночь проводил худо и все почти в забытии; в 2 часа ночи попросил лимонного мороженого, которого откушал одну ложечку, потом во весь день ему было худо; к вечеру положили еще к ляжкам пиявки, но жар не уменьшился. Государь был все хуже, в забытии и ничего не говорил». У Тарасова о том же в тот же день: «Ночь государь провел несколько спокойнее. Жар был менее сильный; поставленная на затылок шпанская мушка хорошо подействовала»..
Кто при дворе какому Богу служил, кто какие цели преследовал?!
17-го ноября Елизавета Алексеевна пишет вдовствующей императрице в Петербург: «Я не была в состоянии написать Вам со вчерашней почтой. Сегодня…наступило решительное улучшение в состоянии здоровья императора…Вы получаете бюллетени. Следовательно, вы могли видеть, что с нами вчера – и даже еще этой ночью. Но сегодня сам Виллие говорит, что состояние нашего дорогого больного удовлетворительно».
Под этим же числом стоят такие строки Виллие: «Чем дальше, тем хуже. Смотрите историю болезни. Князь (Волконский) в первый раз завладел моей постелью, чтобы быть ближе к императору. Барон Дибич находится внизу».
Такая странность: Волконский завладевает постелью Виллие тогда, когда близость доктора была во много раз нужнее, чем близость генерал-адъютанта.
19-го ноября император находился в забытии во все время до конца, в 10 часов 50 минут испустил последний дух. Императрица закрыла ему глаза и, подержав челюсть, подвязала платком, потом изволила пойти к себе. Утром ее уговорили перейти на частную квартиру гг. Шихматовых, где императрица прожила неделю и имела встречи со штаб-лекарем Таганрогского гарнизона Александровичем.
Не они ли bei zu sammen причастны?!
V
Даже экстренная почта из Таганрога до Петербурга доходит за девять-десять дней: известие о событии 19 ноября в Зимнем дворце на имя статс-секретаря Вилламова получено 27-го числа. Через несколько часов по получении скорбной вести матушка-императрица через него посылает официальный запрос князю Волконскому, личному другу покойного, который столь же спешно статс-секретарю ответил: «Милостивый государь Григорий Иванович. Получив отношение вашего превосходительства из С.-Петербурга и во исполнение высочайшей воли государыни императрицы Марии Федоровны, мне объявляемой, спешу при сем доставить собранный собственно для себя журнал о болезни в бозе почившего государя императора Александра Павловича, который полагал хранить драгоценным памятником нахождения моего при последнем конце жизни обожаемого мною монарха, при лице которого имел счастье быть ровно 29 лет…»
Настораживающий исследователей момент: императрица запрашивает свидетельства о событии 19-го ноября не у генерала Дибича, не у лейб-медика Виллие, а у князя Волконского. Запрос, похоже, застает его врасплох, ибо дневник имеет много признаков сиюминутной сотворенности: в нем противоречат одна другой даты, состояние здоровья императора по дням и другие несоответствия. И никаких сведений о том, что происходило после 10 часов 50 минут утра 19 ноября. Зато он подробен в изложении иных обстоятельств.
«…вчера свинцовый гроб с телом поставлен в деревянный, обитый золотым глазетом с золотым газом и усыпанный шитыми императорскими гербами на том же катафалке под троном, в траурном зале. Сегодня надета порфира и золотая императорская корона. Когда окончен будет катафалк в церкви греческого монастыря, тогда тело перевезется туда, где останется впредь до высочайшего разрешения, ожидаемого из С.-Петербурга, на основании объявленного мне о том из Варшавы от 27-го ноября повеления от его императорского величества государя императора Константина Павловича. Мне необходимо нужно знать, совсем ли отпевать тело при отправлении отсюда, или отпевание будет в С.-Петербурге, которое, ежели осмеливаюсь сказать свое мнение, приличнее полагаю сделать бы здесь, ибо хотя тело и бальзамировано, но от здешнего сырого воздуха лицо все почернело, и даже черты лица покойного совсем изменились, через несколько же времени и еще потерпят; почему и думаю, что в С.-Петербурге вскрывать гроб не нужно, и в таком случае должно будет совсем отпеть, о чем прошу Вас испросить высочайшее повеление и меня уведомить чрез нарочного…»
Письмо настораживающее: генерал-адъютант ни разу не назвал покойного государя ни государем, ни его величеством, ни императором – только «тело», только «покойный» и что вскрывать гроб не надо.
И еще. Почему Николай Павлович присягал Константину Павловичу, почему последний принимал обращения к себе как Императору, когда он еще в 1819 году отрекся от престола и Николай знал, что на трон вступит он? Такая таинственность привела к общей растерянности властей и граждан России.
Гроб с телом покойного императора 11 декабря из дворца перевезли в собор Александровского монастыря, где он оставался до 29-го числа, когда похоронная процессия отправилась в Петербург. Новый император России, его величество Николай Первый писал Волконскому, что сопровождать августейшего покойника прибудут все флигель-адъютанты, не находящиеся в войсках, и генерал-адъютант князь Трубецкой. Письмом 14 декабря Волконский ответил царю, что поручит перевоз тела князю Трубецкому.
Никто из названных лиц в Таганрог не прибыл, что весьма странно и удивительно: этому ничто не могло помешать, даже события 14 декабря, ибо оно имело место девять дней спустя, когда, казалось бы, все эти свитские офицеры должны уже быть в пути.
Елизавета Алексеевна поручила генерал-адъютанту графу Орлову-Денисову сопровождать тело в дальний путь, а сама оставалась в Таганроге до 21 апреля.
Перед выступлением из города печальной процессии она призвала к себе доктора Тарасова:
– Дмитрий Климентьевич, я знаю всю вашу преданность и усердную службу покойному императору и потому никому не могу лучше поручить, как вам, наблюдать во все путешествие за сохранением тела его и проводить гроб его до самой могилы.
Траурная процессия по маршруту: Харьков, Курск, Орел, Тула, Москва шла ровно два месяца – она прибыла в Царское Село 28-го февраля 1826 года.
Неведомыми путями по всей России от неведомого источника распространился слух, что государь-батюшка не умер, ушел в скитальчество, что в гробу везут чужой труп. Слух принимал угрожающие размеры, появилось опасение, что на пути следования процессии народ потребует вскрытия гроба, потому граф Орлов-Денисов «наблюдал везде строгий порядок и военную дисциплину».
Скорбная процессия прибыла в Москву 3 февраля. За версту от подольской заставы по обеим сторонам дороги были выстроены войска с заряженными ружьями. При внесении гроба в Архангельский собор стечение народа колыхалось неоглядным, рыдающим и глухо рокочущим грозовым морем. Граф принимает чрезвычайные меры предосторожности: в 9 часов запираются ворота Кремля, на его площадях размещается пехота, у каждых ворот стоят заряженные пушки. За кремлевскими стенами в экзерциргаузе стоит кавалерийская бригада с оседланными лошадьми. Фабриканты обязуются подпиской не выпускать в город фабричных, кабаки закрываются.
Всю ночь по городу ходят военные патрули.
Государев гроб за все время нахождения его в Москве не открывался.
Прожитые годы в головах людей смещают события и даты. Многое смещают. Доктор Тарасов в отставных досугах вспоминает: «Я имел особенное предписание от графа Орлова-Денисова о возможном попечении за целостью тела императора во время всего шествия. С этой целью я представил графу, что для удовлетворения о положении тела императора необходимо по временам вскрывать гроб и осматривать тело. Таковые осмотры при особом комитете в присутствии графа производились в полночь пять раз, и каждый раз я представлял по осмотре донесение графу о положении тела».
Мистика или подлоги? Но свидетели ухода Александра Павловича от мира в своих воспоминаниях редко не расходятся друг с другом. Орлов-Денисов сообщает, что во время всего пути до Москвы гроб не вскрывался, что впервые он был вскрыт Тарасовым на пути из Москвы в Петербург, на втором ночлеге в селе Чашкове 7-го февраля в 7 часов вечера в присутствии его самого и генерал-адъютантов графа Остермана-Толстого, Бороздина и Сипягина, пяти флигель-адъютантов, а также полковника Кавалергардского полка Арапова и вагенмейстера полковника Соломко.
При втором осмотре, бывшем в Новгороде, присутствовал еще и граф Аракчеев.
Третий и последний осмотр имел место в деревне Бабиной и произведен он был уже не Тарасовым – самим Виллие по приказанию императора Николая I. «Сего 26-го февраля в 7 часов пополудни, в Бабине, я производил осмотр блаженной памяти императора Александра; раскрыв его до мундира, я не нашел ни малейшего признака химического разложения, обнаруживающегося обыкновенно выделениями сернисто-водородного газа, обладающего весьма резким запахом, мускулы крепки и тверды и сохраняют свою первоначальную форму и объем. Поэтому я смело утверждаю, что тело находится в совершенной сохранности…».
И как только этого не видели, не понимали и что предрекали два месяца назад господа в Таганроге?!
Разыгрывалась хорошо отрепетированная драма.
28 февраля при приближении к Царскому Селу траурный кортеж был встречен Николаем I, великим князем Михаилом Павловичем, принцем Вильгельмом Прусским, принцем Оранским, первыми чинами двора, духовенством и жителями Села.
Гроб был поставлен во дворцовой церкви на катафалк под балдахином.
1 марта князь Голицын, министр духовных дел и народного просвещения, вызвал к себе доктора Тарасова и спросил:
– Можно ли открыть гроб и может ли императорская фамилия проститься с покойным императором?
– Может, – ответил Тарасов. – Тело в совершенном порядке.
Гроб может быть открыт даже для всех.
Потом он пишет в своих воспоминаниях, что ему было приказано в двенадцать часов ночи в присутствии чинов двора со всей аккуратностью открыть гроб и приготовить все, чтобы императорская фамилия родственно могла проститься с покойным.
В 11 часов вечера священник и все дежурные были удалены из церкви, а при дверях с той стороны поставлены часовые. В ней остались князь Голицын, граф Орлов-Денисов, сам Тарасов и камердинер покойного государя. «При открытии гроба я снял атласный матрац из ароматных трав, покрывавший все тело, вычистил мундир, на который набилось несколько ароматических специй, переменил на руках императора белые перчатки (прежние несколько изменили свой цвет), возложил на голову корону и обтер лицо, так что тело представлялось совершенно целым, и не было ни малейшего признака порчи. Потом князь Голицын, сказав, чтобы мы оставались в церкви за ширмами, поспешил доложить императору, и через несколько минут вся императорская фамилия с детьми, кроме царствующей императрицы, которая была беременна, вошли в церковь при благоговейной тишине, и все целовали лицо и руку покойного…
По завершении церемонии императорская фамилия вышла из церкви, доктор накрыл покойного ароматным матрацом, снял корону и закрыл гроб. Дежурные и караул были введены в церковь, и началось чтение Евангелия».
Родственник царской фамилии принц Вильгельм Прусский, участник траурных церемоний, рассказал состоящему при его особе генералу фон Герлаху, а тот записал его рассказ: «Императрица Мария Федоровна несколько раз поцеловала руку усопшего и говорила: «Oui, c’est mon cher fils, mon cher Alexandre! Ah! Comme il a maigri!» После трижды возвращалась к катафалку с этими же словами, которые были так неуместны и так подозрительны: «Да право же это он, мой дорогой Александр».
Еще в Таганроге, еще у открытого гроба в неказистом дворце из тринадцати окон на улицу вылетел этот слух и прошел по всей доступной ему России, слух, делавший тайну не тайной, а ее с юга на север якобы таковой везли войска с артиллерией во главе.
В одиннадцать часов утра 13 марта 1826 года из Казанского собора через сшибающую с ног метельную замять похоронное шествие направилось в Петропавловскую крепость, где в тот же день совершилось отпевание и погребение.
«Во втором часу пополудни пушечные залпы возвестили миру, что великий монарх снисшел в землю на вечное успокоение».
VI
Возле кузницы на окраине городка Красноуфимска, который до 1781 года был просто грозной крепостцой на реке Уфа в Пермской губернии, осенью 1836-го на коне хороших кровей остановился необычный всадник лет шестидесяти в крестьянской одежке да не с крестьянским выговором и попросил подковать коня.
Компанейский мужик кузнец вроде бы как пошутил:
– С чужого коня и середь грязи долой!
Всадник, будто глуховатый, повернул к нему голову другим ухом.
Кузнец сообразил, что к чему, проговорил попроще:
– Конь у тебя больно хорош.
Верховой не то не понял, не то не расслышал, ловко, не опираясь ни на луку седла, ни на вьюки, соскочил и бросил поводья кузнецу:
– Не спеши языком, да не ленись делом.
Кузнец пригляделся и увидел, что всадник хоть и в крестьянском кафтане, да далеко не прост, проговорил примирительно:
– Извини дурака, вижу, что господин набольший.
– Набольший господин веник в бане, – было ему ответом. – Он и царя хлещет.
Кузнец перекрестился, строго нахмурился:
– Никто против Бога да против Царя!
Незнакомец осенил себя крестом, лицо его острожало, но он не сказал ни слова.
Мало-помалу возле кузницы начала собираться толпа, глазела на необыкновенного коня и на необыкновенного его хозяина, подзадоривала, на разговор вызывала, но он отговаривался непонятными словами:
– Ангел помогает, бес подстрекает.
Но толпе хотелось знать во что бы то ни стало, кто он, откуда такой ухоженный да ученый?
Коня под уздцы, его самого под белы рученьки – и к начальству.
– Кто таков? – спросило начальство.
– Не помнящий родства бродяга по имени Федор Кузьмич.
Какой бродяга, не помнящий родства, когда осанка и говор барские, когда конь, каких Красноуфимск не видывал сроду?!
Однако все попытки добиться правды у странного человека оказывались тщетными перед его запирательством, пришлось начальству поступить по закону: оно наградило строптивца двадцатью плетьми и отправило за бродяжничество на поселение в Томскую губернию. 26 марта 1837 года с 43-й партией ссыльных он прибыл в Боготольскую волость названной губернии и был направлен жительствовать на Краснореченский винокуренный завод, хотя был приписан к деревне Зерцалы. Здесь Федор Кузьмич прожил пять лет, а потом перешел в станицу Белоярскую в избу, нарочно для него выстроенную казаком Семеном Сидоровым.
От какой-то высокопоставленной особы или от ее имени из Петербурга старцу присылались одежда и деньги.
У Сидоровых он прожил несколько месяцев и переселился на место своей прописки, однако, видать, по бродяжьей привычке часто исчезал, ходил по другим деревням, крестьяне видели в нем наставника и советника, встречали хлебом-солью, он обучал крестьян и детей их грамоте, Священному Писанию, истории, географии, давал ценные советы по сельскому хозяйству, по земледелию в особенности.
Взрослых он увлекал религиозными беседами, занимательными рассказами из событий отечественной истории, в особенности, о военных походах и сражениях, когда незаметно для себя вдавался в такие мелкие подробности эпизодов войны 1812 года, что вызывал общее недоумение даже у людей бывалых.
В первое сибирское лето он какое-то время работал в енисейской тайге на золотых приисках; в своей волости помогал крестьянам косить сено, обладая большой физической силой, любил метать стога, поднимая на вилах сразу по копне. Так он и жил, переходя из деревни в деревню, из деревни в станицу, из станицы на заимку, с заимки – в уединенную келью, специально для него выстраиваемую в тайге. Он искал уединения. Но его всюду находили, поклонялись ему, просили совета и благословения, называли Федором Кузьмичом, но для всех он был не кто иной, как император Александр Первый.
Высокие государственные мужи, держащие путь через Боготольскую волость, считали за честь и обязательным для себя заглянуть к старцу. Князья и графы, родовитейшие люди России побывали в его доме и в его келье, проводили в беседах не часы – дни. Их высокопреосвященства архиереи Западной и Восточной Сибири приезжали к нему будто на поклонение: Федор Кузьмич кланялся им в ноги, а они – в ноги ему. Потом долго беседовали на чужом языке.
Всей Сибири – от Урала до Байкала – было известно настоящее имя Федора Кузьмича. Сибирь знала, что еще в Пермской губернии к нему приезжал великий князь Михаил Павлович с уговорами вернуться в столицу, она много чего знала – вероятного, маловероятного и невероятного.
Федор Кузьмич заменил родителей двенадцатилетней крестьянской сироте, почтительно называемой им Александрой Никифоровной. Без царя земля не правится, без Бога свет не стоит. Старец внушил ей эту мысль, вразумил: всяк язык Бога хвалит – и захотелось девушке отправиться в богомольное путешествие по русским монастырям.
В 1849 году, снабженная Федором Кузьмичом разными адресами в России, оставила она Сибирь, пешком дошла до Почаево-Успенской лавры – почти до самого Царства Польского, встретилась там с графиней Остен-Сакен, которая приютила ее у себя на несколько месяцев.
– Как бы мне увидеть царя! – мечтала перед старцем Федором Кузьмичом Александра Никифоровна в Сибири.
– Погоди, – отвечал старец, – может быть, и не одного царя на своем веку увидеть придется, Бог даст, и разговаривать с ним будешь.
И она увидела и разговаривала: проездом к Остен-Сакенам заглянул император Николай Павлович, узнав, откуда и от кого у них гостья, загрустил, а уезжая, оставил ей записку-пропуск во дворец, если надумает быть в Петербурге. Но юная богомолка запиской не воспользовалась – вернулась в Сибирь.
Через восемь лет она повторит свой поход в Почаев, выйдет там замуж за отставного офицера. Вернется в Сибирь, когда старца уже не станет…
Чем дальше уходило время от официальной даты кончины императора Александра Первого, тем чаще узнавали его в старце Федоре Кузьмиче.
Солдат-сапожник, живший у церковного старосты в селе Краснореченском, увидев из окна идущего к ним старца, с криком: «Это царь наш, батюшка Александр Павлович!» выбежал из дому и отдал ему честь по-военному.
Старец урезонил его:
– Мне не следует воздавать воинские почести, я бродяга; тебя за это возьмут в острог, а меня здесь не будет; ты никому не говори, что я царь…
Стоило стороннему человеку прислушаться к тому, о чем он разговаривал с приезжающими к нему из России высокими чиновниками, и оказывалось, что старец абсолютно осведомлен о событиях государственной важности конца восемнадцатого и начала девятнадцатого веков, давал полные характеристики всем известным государственным деятелям, рассказывал с одобрением об аракчеевских поселениях и о нем самом, о Суворове и Кутузове.
Лишь никогда не рассказывал об императорах Павле Первом и Александре Первом.
И что удивительно: Александр скончался 19-го ноября 1825 года, а воскрешенный легендами он в памяти русской истории появляется только через одиннадцать лет на окраине города Красноуфимска. Где он был все это время?! Может быть, к разрешению этой задачи имеет тот факт, что из порта Таганрога к 25 ноября 1825 года ушли все иностранные корабли, кроме одной яхты под английским флагом?!
В 1857 году старец познакомился с богатым томским купцом Семеном Феофановичем Хромовым, много наслышанном о нем и уже построившим для него на своей заимке в 4 верстах от Томска отдельную келью. При очередной встрече он убедил Федора Кузьмича переехать туда. Старец согласился и, распрощавшись с Зерцалами, с окрестными деревнями, среди которых он провел около двадцати лет жизни, переселился к Хромову.
Перед отъездом он перенес из своей кельи в часовню образ Печерской Божьей Матери и Евангелие, а в день отъезда заказал молебен, на котором присутствовали местные крестьяне. При оправе иконы он в рамку вложил букву А, сказав:
– Под этой литерой хранится тайна – вся моя жизнь. Узнаете, кто был.
Старец был высок, белолиц, разговаривая, ходил взад-вперед по комнате, закладывая правую руку за пояс, как это обычно делают военные.
Сибирский народ от Урала до Байкала считал Федора Кузьмича святым человеком, хотя он особых чудес не выказывал; но один припоминал одно, другой – другое, и получалось, что он – святой.
В келье его «необыкновенно благоухало», свидетельствуют восторженные современники, но никто не видел, чтобы старец когда-либо умывался, видели лишь, что два раза в год он омывал ноги в речных водах.
Из чудес, приписываемых ему, особенно впечатлительна эта: однажды он подошел к жене своего благодетеля купца Хромова и попросил:
– Полей-ка, матушка, мне из ведра на голову.
Удивленная матушка просьбу исполнила, а через некоторое время до их заимки докатилась весть, что в Петербурге в тот день и в тот час, когда Федор Кузьмич просил залить внутренний жар, в Петербурге горел Апраксин рынок.
Он скончался 20 января 1862 года и был похоронен на кладбище Томского Алексеевского мужского монастыря, на котором хоронили лучших граждан города.
VII
В начале двадцатого века историк князь В. Барятинский разослал светилам медицинского мира копию вскрытия тела императора Александра Павловича с просьбой по возможности установить причину смерти, естественно, не указав, чьего это вскрытия акт. Официальной причиной смерти считалось заболевание брюшным тифом или малярией – крымской лихорадкой.
Светила медицинского мира начала двадцатого столетия констатировали:
1…Вскрытие не дает картины болезни. Из всего отмеченного в протоколе можно предположить, что смерть последовала от удара, т.е. от кровоизлияния в мозгу, но была ли тому причина болезнь или несчастный случай – из протокола не видно… Можно также думать, что умерший страдал сифилисом. На что указывают срощения мозговых оболочек, рубцы на голенях и изменения в печени…
2…Протокол составлен не соответственно научным требованиям, так что причину смерти установить нельзя. Менее всего, однако, она могла зависеть от перенесенных брюшного тифа или малярии. Принимая во внимание сомнительные признаки сифилиса, можно думать, не от них ли умер этот человек.
3…На основании описания органов можно только с уверенностью сказать, что смерть произошла не от брюшного тифа и не от малярии.
4… Причина смерти – кровоизлияние в мозг вследствие склероза мозга на почве сифилиса – сращение мозговых оболочек с черепом, утолщение черепных костей…
Однако сифилис – это то, что ни в коей мере не совпадает с тем, что известно об Александре Первом и его болезни.
Загадка девятнадцатого века осталась неразгаданной и в двадцатом.
При чистом небе в ясную погоду над Томском цвела радуга, тысячи горожан задирали голову, во все глаза глазели и удивлялись: верующие укреплялись в вере, атеисты давали коммунистическое толкование. А это просто из-под часовни, превращенный в советский сортир, извлекались мощи старца. Очищенные от клозетного дерьма, отмытые, они были помещены в специальный сосуд и отнесены в церковь разгромленного монастыря. Однако мощи не имели существенной части скелета – черепа. Но тут выяснилось через московские газеты, что в шестидесятых годах в этом туалете рылись московские чекисты. И все стало ясно. Но где он теперь, череп Федора Кузьмича?
Решили заглянуть в гробницу Императора в Петропавловском соборе – она оказалась пуста. Было установлено, что в поисках средств для того, чтобы остаться у власти, большевики вскрывали и рылись во всем, где чем-либо можно было поживиться и продать: у них был испытанный метод – грабеж.
Они им пользовались что надо!
Но кто он, Федор Кузьмич?!
Феодор – святое имя династии Романовых.
В даурском Акатуе на кладбищенской горе покоится прах беспокойнейшего из декабристов Михаила Сергеевича Лунина. Над могилой крест, поставленный волею его сестры графини Уваровой.
Действительный тайный советник, камергер, ее супруг, польстившись на именье сосланного в Сибирь шурина, затеял грязное дело по приобретению оного в собственность, за что был осужден мнением света и самого императора Николая Павловича. Спасая честь семьи и свою честь, граф Уваров, по прозвищу Чёрный, 7 января 1827 года исчез. Родственники полагали, что последним его пристанищем стала Нева. Беда родит не только беду, но и надежду. О Неве родственники думали поначалу, потом – о Сибири, не она ли стала последним пристанищем Федора Александровича Уварова?
Не он ли Федор Кузьмич?
Того не знает никто.
Примечательно: в этих местах как раз пребывали тогда государственные преступники – друзья и родственники неопознанных поименованных выше лиц.
_Над_памятью_дальней_и_давней_
_Погасшие_окна_горят._