На Новой Земле
К. Д. Носилов
САМОЕДСКАЯ ШКОЛА
Если вы взглянете на подробную карту Новой Земли, то отыщете на западном берегу южного острова название Кармакулы. Эта полярная колония состоит всего из трёх домиков, нескольких амбарчиков, храма в стороне, на пригорке, и нескольких крестов, поставленных путешественниками на память. И, вероятно, долго так будет впоследствии, потому что, кроме самоедских охотников, туда никто не едет из русских, так как там холодно и не особенно уютно, и даже летом, как вы можете убедиться из фотографии, снятой в конце июля месяца, когда у нас колосится рожь и синеют васильки, там всё ещё по берегу моря, около домов и по горам в лощинах продолжает лежать снег и по морю продолжают плавать льдины, которые в холодный год так и остаются вплоть до осени, когда в начале сентября всё опять покрывается белым снегом.
Но как ни холодно там, как там ни уютно, как там ни трудно порой бывает проводить долгую, суровую, тёмную, без солнышка зиму, но всё же и там живёт охотно человек и даже привыкает к такой жизни, любит её, и увезите его оттуда, перенесите его куда-нибудь на наш роскошный юг, он даже будет тосковать по этому острову, даже захворает, пожалуй, – так сильна в человеке привычка и привязанность к родине.
Вот с этого-то острова Ледовитого океана я получаю каждый год дорогие письма от миссионера-батюшки. Батюшка-миссионер не любит писать пространные письма, но как они ни коротки, в них всё найдёшь, прочтёшь между строчек о целом годе жизни этой маленькой колонии: кто у кого родился и кто умер и похоронен, кто женился или к кому думает посвататься, кто как зимовал в разных уголках Новой Земли, охотясь за белым медведем, кто разбогател от счастливого промысла тюленей, кто, напротив, от болезни или старости запустил совсем своё маленькое промысловое хозяйство, кто подвергся страшному нападению белых медведей или случайно, промышляя в море, вывалился из лодки, кто подстрелил себя на охоте или чуть не заблудился и не погиб зимой в буран, и кто кланяется мне, и кто меня ещё там помнит... И, читая такое письмо, сразу невольно переносишься на этот остров и словно видишь всех, и так всё дорого становится сердцу, так всё живо стоит перед глазами...
Но больше всего меня всегда радуют весточки о самоедской школе. Много школ я знаю и видал на свете: и во Франции, и в Швейцарии, и в Германии, и в России, и в Палестине, и в Турции, и у киргизов, и у лопарей, и у вогулов, и у зырян на Печоре, и богатых, и бедных, и больших, и маленьких, и роскошных, и убогих, но эта школа мне почему-то дороже всех, и я чаще всего возвращаюсь к ней мыслями. Она совсем не так устроена, как наши школы, в ней совсем другой метод обучения. И, кроме того, перед ней стоит снять шапку потому, что она самая северная, действительно самая северная, потому что ни на о. Шпицберген, ни в Гренландии, ни на других островах Полярного моря нет так близко к полюсу школ, и эта школа самая ближайшая его соседка.
Я познакомлю вас с этой школой, какой она была при мне, когда я путешествовал по этому острову, и в каком положении она находится по настоящее время, судя по письмам доброго батюшки-миссионера.
В первое время, когда мы с батюшкой вздумали учить грамоте самоедов на Новой Земле, у нас не было помещения.
Моё помещение – комната, в которой я препарировал животных и птиц для музеев, и кабинет совсем не годились для этой цели, потому что вечно были загромождены, а помещение батюшки состояло всего из одной комнаты – большой избы, в которой за занавесом помещалась его кровать, за перегородкой – кухонная печь, а всё остальное пространство в виде чистой горенки всего с одним окном в горы было скорее нашим общим достоянием, куда мы сходились обедать и ужинать. Затем, кроме казармы, где жили самоеды-колонисты, и бани, в которой мы изредка парились, там совсем не было тёплого помещения, а в холодных, хотя самоеды вечно в шубах зимой и летом, мы не решились устроить школу. Поэтому решено было просто собирать желающих учиться грамоте в комнатку батюшки, куда и без того постоянно забегали ребятишки то посмотреть, что мы делаем, то просто погреться, то что-нибудь получить из съедобного, потому что всё, что мы себе приготовляли в скромной кухне, было настоящим лакомством для самоедских детей.
Мы живо принялись за обстановку нашей школы: картины, какие только у нас были, поразвесили по стенам; карты распялили тут же; из заголовков газет вырезали подвижные буквы, выкрасили доску охрой, в передний угол повесили портреты государя и государыни и даже на печку нашу, которая особенно нам мозолила глаза, занимая большое пространство в комнате, прикрепили несколько случайно попавших в наш багаж платков с рисунками.
Всё это было страшной приманкой, и по вечерам к нам собиралось такое многолюдное общество, что даже делалось жарко в одних рубашках.
Разумеется, пришлось первым долгом учить самоедов русскому языку. Учиться же пожелали решительно почти все самоеды, большие и малые, исключая разве только нескольких стариков, почему наша школа превратилась в какой-то народный университет.
Это, помню, нас немного смутило: мы рассчитывали только на малышей, но самоеды по-своему поняли нашу затею.
И вот вечером у нас несколько семей самоедов, все в своих тёплых костюмах из оленьих шкур – и большие, и малые, и дети, и женщины, и мужики, кто садится прямо на пол, кто – на скамьи вдоль стены, кто просто стоит, и все с выражением такого глубокого внимания, так серьёзно слушают нас, что мы проникаемся уважением к нашим почтенным студентам.
Начинает преподавание, разумеется, батюшка: молитва перед учением, объяснение её: «Отче наш» с объяснениями, «Богородица» с кратким описанием жизни Богоматери. Потом следует арифметика при помощи пальцев, которые смешно так начинают за нами прижимать самоеды, считая: «Раз, два, три, четыре», – потом что-нибудь в объяснение картин, что-нибудь из атласа зверей, птиц, насекомых, что-нибудь из русской жизни, из жизни нашего мужика, с объяснениями наглядно, что такое зерно, из чего делают муку и выпекают хлебы, потому что наша аудитория не имеет и понятия о том, откуда берётся даже хлеб и как он произрастает... И смотришь – вечер проходит. Самоеды страшно заинтересованы и оживлены, они обмениваются своими впечатлениями и удивляются наивно тому, что узнали, и хотя в комнате страшно тепло, хотя голова кружится от запаха шкур, хотя ребят маленьких давно бы следовало вынести на улицу и освежить, а некоторые из них даже заснули на руках матерей, но мы довольны и радушно провожаем публику до следующего вечера.
И вот так, с картинами, стараясь растолковать, как можно более понятным языком и жестами, ломая неимоверно язык, мы незаметно учим этих детей природы русскому языку и знаниям по всем отраслям наук. Выйдешь на улицу прогуляться, увидят тебя самоедские ребятишки, бегут уже рядом и спрашивают, желая поучиться русскому языку, указывая на разные предметы: «Труба?». Отвечаешь: «Труба». – «Окошко? Пимы?». Говоришь: «Окошко, пимы». И, довольные, что они узнали, как называется по-русски труба, окошко и пимы, они заливаются своим детским смехом и приплясывают от удовольствия на сугробах.
Так, почти шутя, рассказывая то и другое, показывая иллюстрации из журналов, мы познакомили в первую же зиму нашу аудиторию со множеством неизвестных ей предметов, а при помощи передвижных букв, доски да мела и маленьких дешёвых азбучек – и с самой грамотой, научив некоторых порядочно писать и читать.
Училась у нас даже кривая бабушка-старушка и была самым весёлым слушателем, и хотя плохо понимала грамоту, но зато чудесно всех передразнивала, кто как читает и учит.
К Рождеству уже многие знали хорошо молитвы, что особенно утешало батюшку. Мы устроили даже для своих учеников ёлку, которую, однако, благодаря тому, что на Новой Земле не было сроду ни одного деревца, пришлось соорудить просто из палки, в которую мы воткнули прутики из наших мётел. Сначала мы были поражены таким убожеством, но когда на эту ёлку развесили несколько фунтов калачей, конфет и пряников, когда её убрали разноцветной бумагой и восковыми свечками, а сверху водрузили букет засохших цветов, то ёлка вышла такая славная, что даже мы были ею довольны. Ученики же наши, привалившие целой гурьбой, были так поражены таким невиданным для них, лакомым, вдобавок, зрелищем, что долго стояли с разинутыми ртами, не смея шагнуть вперёд и проронить слова. А потом, когда ёлка со всем содержимым была предоставлена в их пользование, они пришли в такой азарт, что чуть не свалили её с пьедестала.
К лету наши студенты знали уже очень многое, некоторые мальчики уже начинали читать по-славянски, приготовляясь к чтению Апостола в нашей маленькой церкви. Когда в июле пришёл первый пароход, то мы даже предприняли с нашими учениками, оказавшими особенные успехи, настоящую экскурсию и вывезли их в первый раз за тысячу вёрст на материк в Архангельск, где они и были достойно проэкзаменованы архипастырем, который и оделил их за это подарками в своём архиерейском доме.
Из этой экскурсии наши ученики вывезли столько знаний, что сразу поняли и полюбили русскую жизнь, и после целую зиму у них было столько воспоминаний и разговоров про нашу землю, что мы заслушивались, как они по-своему объясняли то, что видели и узнали.
Теперь в настоящее время, как видно из писем с Новой Земли, школа эта уже далеко двинулась вперёд: она помещается в особом домике, который построен у самого храма, на горе; там есть библиотека и учебные пособия, там есть географические карты и глобусы; в школе учатся дети школьного возраста, туда не ходят женщины с грудными детьми сидеть и слушать для развлечения; и там уже идёт настоящее преподавание, и дети уже давно читают молитвы в храме, поют и молятся сознательно, не смешивая христианство с язычеством и бойко отвечая на вопросы посетителей, которые из любопытства приезжают на этот остров летом из Архангельска и заходят в достопримечательности этой колонии – храм и школу.
Теперь она уже многим походит на наши школы и школки грамоты, и там даже бывают свои экзамены и свои ревизоры.
* * *
Только эти ревизоры, нужно заметить, очень уж сердитые и страшные. И батюшка недаром побаивается их и посейчас, после того как его с учениками попугал раз зимой один страшный такой ревизор.
Вот что случилось в первые годы существования школы, когда я ещё путешествовал по этому острову.
Однажды, не помню хорошо, на второй год основания её или уже на третий, уже под весну, когда вдоль берегов острова замерзает вода, в полярные сумерки батюшка преподавал своим ученикам катехизис, сидя, разумеется, с учениками на полу своей комнаты на кошме, поджав ноги по-самоедски. Не знаю почему, ученики больше посматривали в окно, чем в книгу, хотя за окном этим ничего не видно было, кроме громадного сугроба снега.
Батюшка, хотя и терпеливый человек, но, говорят, был не очень на этот раз доволен таким невниманием и выговаривал им за рассеянность. Как вдруг мальчики говорят ему: «Посмотри-ка, батюшко, ошкуй!». Батюшка принял это на свой счёт и ещё более осердился. Нужно заметить, что батюшка порядочно-таки побаивался белых медведей и вообще не любил, чтобы при нём о них поминали. Но дети не унимались: «Батюшко, посмотри-ка, идёт сюда ошкуй! Ошкуй!». А батюшка хмурится и всё заставляет смотреть в книгу. Как вдруг стало темно в окошке. Батюшка взглянул, и действительно видит, как по сугробу спускается к самому окну громадный белый медведь. Батюшка ахнул. Дети вскрикнули, в один миг вся школа рассыпалась: кто под печь, кто под лавки вместе со своим достойным учителем, который забился как можно только было дальше, за печку. Все ждут, что медведь полезет в окно, в которое уже видна была его громадная белая морда. Как вдруг поднялся на дворе страшный лай собак, послышались выстрелы, и пули застучали в стены школы. Наши студенты со своим учителем ещё больше перепугались. К их счастью, страшного зверя живо уложили тут же, у стены нашей школы.
С ревизора, разумеется, сняли шубу, и так как он убит был при исполнении обязанностей и, быть может, был командирован нарочно ледяным министерством с самого полюса для ревизии этой школы, то шубу его подарили достойному учителю – батюшке на память.
И таких ревизоров этой школы на Новой Земле, кажется, довольно, потому что редкий год проходит, чтобы мне не писали о подобных посещениях только с той разницей, что одни медведи являются днём, не обращая внимания на собак, а другие ночью. При мне были раз такие ревизоры, и даже в числе трёх персон, вероятно, целая депутация с полюса. Они, к счастью недолюбливающего их батюшки, явились к нему ночью и, так как школа была крепко-накрепко заперта затвором, ограничились наружной ревизией, побывав и на крыше дома, и на крыльце, полазив и по углам, и по задворкам, и даже послушав в трубу, всё ли там обстоит благополучно. И так как все спали крепким сном, то, разумеется, не слышали такого посещения, и медведи, ограничившись осмотром дома, скатившись по сугробу с его крыши, так и ушли в море на свои плавучие льды, на которых они вечно путешествуют, оставив школьникам следы.
Рассказывают, что самоеды были страшно удивлены, увидав утром следы этих почётных посетителей, и в то время, когда охотники охали, что прозевали, батюшка был так рад, что чуть не отслужил благодарственный молебен.
Теперь, как видно из писем, батюшка привык даже к посещению белых медведей.
К. Д. Носилов
САМОЕДСКАЯ ШКОЛА
Если вы взглянете на подробную карту Новой Земли, то отыщете на западном берегу южного острова название Кармакулы. Эта полярная колония состоит всего из трёх домиков, нескольких амбарчиков, храма в стороне, на пригорке, и нескольких крестов, поставленных путешественниками на память. И, вероятно, долго так будет впоследствии, потому что, кроме самоедских охотников, туда никто не едет из русских, так как там холодно и не особенно уютно, и даже летом, как вы можете убедиться из фотографии, снятой в конце июля месяца, когда у нас колосится рожь и синеют васильки, там всё ещё по берегу моря, около домов и по горам в лощинах продолжает лежать снег и по морю продолжают плавать льдины, которые в холодный год так и остаются вплоть до осени, когда в начале сентября всё опять покрывается белым снегом.
Но как ни холодно там, как там ни уютно, как там ни трудно порой бывает проводить долгую, суровую, тёмную, без солнышка зиму, но всё же и там живёт охотно человек и даже привыкает к такой жизни, любит её, и увезите его оттуда, перенесите его куда-нибудь на наш роскошный юг, он даже будет тосковать по этому острову, даже захворает, пожалуй, – так сильна в человеке привычка и привязанность к родине.
Вот с этого-то острова Ледовитого океана я получаю каждый год дорогие письма от миссионера-батюшки. Батюшка-миссионер не любит писать пространные письма, но как они ни коротки, в них всё найдёшь, прочтёшь между строчек о целом годе жизни этой маленькой колонии: кто у кого родился и кто умер и похоронен, кто женился или к кому думает посвататься, кто как зимовал в разных уголках Новой Земли, охотясь за белым медведем, кто разбогател от счастливого промысла тюленей, кто, напротив, от болезни или старости запустил совсем своё маленькое промысловое хозяйство, кто подвергся страшному нападению белых медведей или случайно, промышляя в море, вывалился из лодки, кто подстрелил себя на охоте или чуть не заблудился и не погиб зимой в буран, и кто кланяется мне, и кто меня ещё там помнит... И, читая такое письмо, сразу невольно переносишься на этот остров и словно видишь всех, и так всё дорого становится сердцу, так всё живо стоит перед глазами...
Но больше всего меня всегда радуют весточки о самоедской школе. Много школ я знаю и видал на свете: и во Франции, и в Швейцарии, и в Германии, и в России, и в Палестине, и в Турции, и у киргизов, и у лопарей, и у вогулов, и у зырян на Печоре, и богатых, и бедных, и больших, и маленьких, и роскошных, и убогих, но эта школа мне почему-то дороже всех, и я чаще всего возвращаюсь к ней мыслями. Она совсем не так устроена, как наши школы, в ней совсем другой метод обучения. И, кроме того, перед ней стоит снять шапку потому, что она самая северная, действительно самая северная, потому что ни на о. Шпицберген, ни в Гренландии, ни на других островах Полярного моря нет так близко к полюсу школ, и эта школа самая ближайшая его соседка.
Я познакомлю вас с этой школой, какой она была при мне, когда я путешествовал по этому острову, и в каком положении она находится по настоящее время, судя по письмам доброго батюшки-миссионера.
В первое время, когда мы с батюшкой вздумали учить грамоте самоедов на Новой Земле, у нас не было помещения.
Моё помещение – комната, в которой я препарировал животных и птиц для музеев, и кабинет совсем не годились для этой цели, потому что вечно были загромождены, а помещение батюшки состояло всего из одной комнаты – большой избы, в которой за занавесом помещалась его кровать, за перегородкой – кухонная печь, а всё остальное пространство в виде чистой горенки всего с одним окном в горы было скорее нашим общим достоянием, куда мы сходились обедать и ужинать. Затем, кроме казармы, где жили самоеды-колонисты, и бани, в которой мы изредка парились, там совсем не было тёплого помещения, а в холодных, хотя самоеды вечно в шубах зимой и летом, мы не решились устроить школу. Поэтому решено было просто собирать желающих учиться грамоте в комнатку батюшки, куда и без того постоянно забегали ребятишки то посмотреть, что мы делаем, то просто погреться, то что-нибудь получить из съедобного, потому что всё, что мы себе приготовляли в скромной кухне, было настоящим лакомством для самоедских детей.
Мы живо принялись за обстановку нашей школы: картины, какие только у нас были, поразвесили по стенам; карты распялили тут же; из заголовков газет вырезали подвижные буквы, выкрасили доску охрой, в передний угол повесили портреты государя и государыни и даже на печку нашу, которая особенно нам мозолила глаза, занимая большое пространство в комнате, прикрепили несколько случайно попавших в наш багаж платков с рисунками.
Всё это было страшной приманкой, и по вечерам к нам собиралось такое многолюдное общество, что даже делалось жарко в одних рубашках.
Разумеется, пришлось первым долгом учить самоедов русскому языку. Учиться же пожелали решительно почти все самоеды, большие и малые, исключая разве только нескольких стариков, почему наша школа превратилась в какой-то народный университет.
Это, помню, нас немного смутило: мы рассчитывали только на малышей, но самоеды по-своему поняли нашу затею.
И вот вечером у нас несколько семей самоедов, все в своих тёплых костюмах из оленьих шкур – и большие, и малые, и дети, и женщины, и мужики, кто садится прямо на пол, кто – на скамьи вдоль стены, кто просто стоит, и все с выражением такого глубокого внимания, так серьёзно слушают нас, что мы проникаемся уважением к нашим почтенным студентам.
Начинает преподавание, разумеется, батюшка: молитва перед учением, объяснение её: «Отче наш» с объяснениями, «Богородица» с кратким описанием жизни Богоматери. Потом следует арифметика при помощи пальцев, которые смешно так начинают за нами прижимать самоеды, считая: «Раз, два, три, четыре», – потом что-нибудь в объяснение картин, что-нибудь из атласа зверей, птиц, насекомых, что-нибудь из русской жизни, из жизни нашего мужика, с объяснениями наглядно, что такое зерно, из чего делают муку и выпекают хлебы, потому что наша аудитория не имеет и понятия о том, откуда берётся даже хлеб и как он произрастает... И смотришь – вечер проходит. Самоеды страшно заинтересованы и оживлены, они обмениваются своими впечатлениями и удивляются наивно тому, что узнали, и хотя в комнате страшно тепло, хотя голова кружится от запаха шкур, хотя ребят маленьких давно бы следовало вынести на улицу и освежить, а некоторые из них даже заснули на руках матерей, но мы довольны и радушно провожаем публику до следующего вечера.
И вот так, с картинами, стараясь растолковать, как можно более понятным языком и жестами, ломая неимоверно язык, мы незаметно учим этих детей природы русскому языку и знаниям по всем отраслям наук. Выйдешь на улицу прогуляться, увидят тебя самоедские ребятишки, бегут уже рядом и спрашивают, желая поучиться русскому языку, указывая на разные предметы: «Труба?». Отвечаешь: «Труба». – «Окошко? Пимы?». Говоришь: «Окошко, пимы». И, довольные, что они узнали, как называется по-русски труба, окошко и пимы, они заливаются своим детским смехом и приплясывают от удовольствия на сугробах.
Так, почти шутя, рассказывая то и другое, показывая иллюстрации из журналов, мы познакомили в первую же зиму нашу аудиторию со множеством неизвестных ей предметов, а при помощи передвижных букв, доски да мела и маленьких дешёвых азбучек – и с самой грамотой, научив некоторых порядочно писать и читать.
Училась у нас даже кривая бабушка-старушка и была самым весёлым слушателем, и хотя плохо понимала грамоту, но зато чудесно всех передразнивала, кто как читает и учит.
К Рождеству уже многие знали хорошо молитвы, что особенно утешало батюшку. Мы устроили даже для своих учеников ёлку, которую, однако, благодаря тому, что на Новой Земле не было сроду ни одного деревца, пришлось соорудить просто из палки, в которую мы воткнули прутики из наших мётел. Сначала мы были поражены таким убожеством, но когда на эту ёлку развесили несколько фунтов калачей, конфет и пряников, когда её убрали разноцветной бумагой и восковыми свечками, а сверху водрузили букет засохших цветов, то ёлка вышла такая славная, что даже мы были ею довольны. Ученики же наши, привалившие целой гурьбой, были так поражены таким невиданным для них, лакомым, вдобавок, зрелищем, что долго стояли с разинутыми ртами, не смея шагнуть вперёд и проронить слова. А потом, когда ёлка со всем содержимым была предоставлена в их пользование, они пришли в такой азарт, что чуть не свалили её с пьедестала.
К лету наши студенты знали уже очень многое, некоторые мальчики уже начинали читать по-славянски, приготовляясь к чтению Апостола в нашей маленькой церкви. Когда в июле пришёл первый пароход, то мы даже предприняли с нашими учениками, оказавшими особенные успехи, настоящую экскурсию и вывезли их в первый раз за тысячу вёрст на материк в Архангельск, где они и были достойно проэкзаменованы архипастырем, который и оделил их за это подарками в своём архиерейском доме.
Из этой экскурсии наши ученики вывезли столько знаний, что сразу поняли и полюбили русскую жизнь, и после целую зиму у них было столько воспоминаний и разговоров про нашу землю, что мы заслушивались, как они по-своему объясняли то, что видели и узнали.
Теперь в настоящее время, как видно из писем с Новой Земли, школа эта уже далеко двинулась вперёд: она помещается в особом домике, который построен у самого храма, на горе; там есть библиотека и учебные пособия, там есть географические карты и глобусы; в школе учатся дети школьного возраста, туда не ходят женщины с грудными детьми сидеть и слушать для развлечения; и там уже идёт настоящее преподавание, и дети уже давно читают молитвы в храме, поют и молятся сознательно, не смешивая христианство с язычеством и бойко отвечая на вопросы посетителей, которые из любопытства приезжают на этот остров летом из Архангельска и заходят в достопримечательности этой колонии – храм и школу.
Теперь она уже многим походит на наши школы и школки грамоты, и там даже бывают свои экзамены и свои ревизоры.
* * *
Только эти ревизоры, нужно заметить, очень уж сердитые и страшные. И батюшка недаром побаивается их и посейчас, после того как его с учениками попугал раз зимой один страшный такой ревизор.
Вот что случилось в первые годы существования школы, когда я ещё путешествовал по этому острову.
Однажды, не помню хорошо, на второй год основания её или уже на третий, уже под весну, когда вдоль берегов острова замерзает вода, в полярные сумерки батюшка преподавал своим ученикам катехизис, сидя, разумеется, с учениками на полу своей комнаты на кошме, поджав ноги по-самоедски. Не знаю почему, ученики больше посматривали в окно, чем в книгу, хотя за окном этим ничего не видно было, кроме громадного сугроба снега.
Батюшка, хотя и терпеливый человек, но, говорят, был не очень на этот раз доволен таким невниманием и выговаривал им за рассеянность. Как вдруг мальчики говорят ему: «Посмотри-ка, батюшко, ошкуй!». Батюшка принял это на свой счёт и ещё более осердился. Нужно заметить, что батюшка порядочно-таки побаивался белых медведей и вообще не любил, чтобы при нём о них поминали. Но дети не унимались: «Батюшко, посмотри-ка, идёт сюда ошкуй! Ошкуй!». А батюшка хмурится и всё заставляет смотреть в книгу. Как вдруг стало темно в окошке. Батюшка взглянул, и действительно видит, как по сугробу спускается к самому окну громадный белый медведь. Батюшка ахнул. Дети вскрикнули, в один миг вся школа рассыпалась: кто под печь, кто под лавки вместе со своим достойным учителем, который забился как можно только было дальше, за печку. Все ждут, что медведь полезет в окно, в которое уже видна была его громадная белая морда. Как вдруг поднялся на дворе страшный лай собак, послышались выстрелы, и пули застучали в стены школы. Наши студенты со своим учителем ещё больше перепугались. К их счастью, страшного зверя живо уложили тут же, у стены нашей школы.
С ревизора, разумеется, сняли шубу, и так как он убит был при исполнении обязанностей и, быть может, был командирован нарочно ледяным министерством с самого полюса для ревизии этой школы, то шубу его подарили достойному учителю – батюшке на память.
И таких ревизоров этой школы на Новой Земле, кажется, довольно, потому что редкий год проходит, чтобы мне не писали о подобных посещениях только с той разницей, что одни медведи являются днём, не обращая внимания на собак, а другие ночью. При мне были раз такие ревизоры, и даже в числе трёх персон, вероятно, целая депутация с полюса. Они, к счастью недолюбливающего их батюшки, явились к нему ночью и, так как школа была крепко-накрепко заперта затвором, ограничились наружной ревизией, побывав и на крыше дома, и на крыльце, полазив и по углам, и по задворкам, и даже послушав в трубу, всё ли там обстоит благополучно. И так как все спали крепким сном, то, разумеется, не слышали такого посещения, и медведи, ограничившись осмотром дома, скатившись по сугробу с его крыши, так и ушли в море на свои плавучие льды, на которых они вечно путешествуют, оставив школьникам следы.
Рассказывают, что самоеды были страшно удивлены, увидав утром следы этих почётных посетителей, и в то время, когда охотники охали, что прозевали, батюшка был так рад, что чуть не отслужил благодарственный молебен.
Теперь, как видно из писем, батюшка привык даже к посещению белых медведей.