На Новой Земле
К. Д. Носилов
НА БАРКЕ РЫБАКА. (ИЗ ЖИЗНИ ПОНИЗОВЬЯ ОБИ)
Это было в июне прошлого года.
Я только что возвратился с полуострова Ямал и выехал на оленях на понизовье реки Оби, на мыс Яр-Сале.
Для меня этот пустынный мыс Обской губы, где я нашёл первых рыбаков-самоедов с парой маленьких берестяных чумов, около которых были развешены сети и тухлая вяленая рыба, был своего рода рубежом моего санного путешествия: дальше нельзя было уже ехать на санках, передо мной был путь к югу по реке, и я, бросив оленей, простившись со своим дорожным экипажем и оленями, на которых я проехал больше 2500 вёрст всю весну, сел в неводничок самоедов и отправился с ними на первую рыбалку русского рыбака, надеясь от него уже направиться, как следует, по реке Оби к Обдорску.
Было раннее утро, когда в первый раз ударили вёсла на пути; широкий пролив Оби только что пробуждался к жизни, освещённый только что сходящим солнышком, и его мутная белая вода как-то лениво текла, залив низменный таловый берег, над которым ещё подымался утренний сизый туман.
Кругом, насколько глаз хватало, с лодки ровно ничего не было видно, кроме голубого неба, белой воды широкой реки и низкорослой заросли берегов, как чёрточки, протянувшихся во все стороны.
Печальная местность. Тальник всего в рост человека и то с сухими замороженными вершинами; карликовая берёзка склонилась к югу и туда же протянула все свои веточки, словно прося тепла; всюду между ними кочки, всюду высокая сочная трава.
Но зато сколько было жизни в этой однообразной печальной картине северной природы: из-под вёсел постоянно у самого берега выбрасывались с шумом налимы и щуки, испуганные шумом движения нашего судёнышка; громадные нельмы так и выскакивали из воды, порой перебрасываясь через вёсла, одна бешеная щука, громадная щука, даже перепугала меня, очутившись на моих коленях и тотчас же свернувшись в воду; из-под самого носа лодки вырывались целые выводки уток, дикие гуси чуть не на каждом плёсе и повороте бежали от нас с криком по берегу, чтобы попрятаться в кочках и траве, и кругом нас столько было слышно разных голосов птиц, что казалось – мы попали в царство их, где они сроду не видали ружья и человека.
Я даже не вынимал ружья, любуясь этой жизнью, я только записывал то, что я вижу, чем я был поражён только выехав с пустынной тундры.
Но это, по словам самоедов, жителей этого берега, была обычная картина их лета, на которую они смотрят уже целые века, любя её и вспоминая в долгую скучную зиму.
Несколько вёрст среди этой жизни прошли незаметно, я почти всю дорогу просидел то с карандашом, то с фотографическим аппаратом, то записывая, то схватывая на желатин виды и жизнь – так много было в ней оригинального, чудесного, – и почти не заметил, как мы проехали станок и из-за одного крутого поворота узкой протоки, каких здесь тысячи, показалось большое судно обского рыбака.
После карликовых берёз и тальников оно мне показалось на воде громадным судном, наша лодка-неводничек как-то сразу потеряла своё значение и стала ничтожной, чёрная барка с высокой мачтой, с круглой кормой с каюткой на ней казалась чудовищем, и мои проводники сразу прекратили весёлый разговор, словно тоже поражённые таким видом.
Было ещё всего 7 часов утра, и судно спало, не видно было движения и около небольшой хижины с одним окном, которая стояла на берегу, но вдруг – лай собаки, и из судна, и из избы выставились сразу несколько голов, которые с удивлением смотрели на нас с минуту, когда мы подъехали уже к судну и берегу рыбалки, чтобы остановиться.
Минуту спустя на борт барки вышел человек в одном белье, с белыми тюменскими пимами и строго спросил самоедов на их наречии, кто едет.
Ему ответили, и он торопливо скрылся в каюту, к удовольствию моих проводников, вообразивших, что я большой чиновник.
Мы причалили к берегу, вышли на него, и передо мной была полная картина рыбалки русского обского рыбака.
* * *
На низменном берегу стоит деревянный жалкий домик с одним окошечком, почти уже вросший в землю, рядом с ним что-то загорожено тёсом вроде мастерской; дальше на толстых жердях висят сети невода, громадного невода, которым закидывают рыбу; ещё дальше стоит старая баня, подпёртая здоровым бревном, вероятно, после того, как её попробовало льдом, около неё вышла из кустов низкорослого ивняка лошадь с колокольчиком, услыхав людей, и ближе по берегу стоят старые, чёрные, высмоленные, негодные уже никуда, кроме дров, лодки-неводники с поднятыми высоко носами, выставляя всё своё убожество и неаккуратность.
Всё, начиная с дыроватого невода, дыроватых, забитых досками лодок у самого берега на воде, баржи, которая давно уже не видала смолы и стала рыжей, и кончая покосившейся избой, говорило, что не ахти какое хозяйство.
Я пошёл посмотреть поближе сарай, от которого страшно несло гнилой рыбой.
Полюбоваться было чем: в сарае была непроходимая грязь, стояли три старых чана, в которых вместо доброй рыбы валялись в соли сваленные беспорядком налимы; стол, на котором чистят и солят рыбу, весь был в чешуе и слизи, которая, вероятно, никогда не смывается; в углу стояли мешки с солью, в другом была наложена стопа солёных сырков, которые словно молили кого, в ужасе раскрыв рты и выпялив побелевшие зрачки глаз; на земле, грязной, растоптанной земле, валялись внутренности рыб и гнили; и в довершение всего была такая вонь, такой отвратительный запах, что я тотчас же вышел оттуда вон, как только зашёл и окинул всё глазами, чтобы не задохнуться в этой атмосфере гнилой рыбы.
Изба, оказавшаяся пекарней, куда я заглянул и застал там встающих с нар рабочих, оказалась тоже не в лучшем порядке: ужасная громадная печь из глины, в которой пекли рабочим хлеб, словно грозила окончательно сесть и провалиться; на громадном столе, где катала ржаной хлеб толстая женщина с рабочим, была всюду рассыпана мука; как и на полу, в углу стояли раскрытые кули хлеба, валялся какой-то чёрный котёл; и в довершение всего было столько мух и комаров, что было почти не видно окон.
Вероятно, чтобы выжить этих комаров из комнаты, где они падали и в тесто, валясь десятками, и в котлы, был на самом пороге избы разведён в железном старом ведёрке огонёк, который, слабо сжигая гнилое дерево, выпускал от себя струю дыма, которая и наполняла, кроме ещё тучи комаров, жалкую избу едким дымом.
Полная женщина в тёмном платье, казавшаяся и кухаркой, и хозяйкой вместе, крикливо поднимала рабочих с нар, говоря, что пора вставать и работать. Они лениво поднимались с жалких отрепьев, которые им служили постелью на загрязнённых донельзя нарах, навёртывали целые полотна онучей на ноги, напяливали на них сверху длинные бродни, и один за другим выходили на берег, чтобы идти умыться прямо с берега в воде реки.
Пока я любовался этими здоровыми, но словно подавленными чем-то людьми в зипунах и рубахах, пока я разглядывал эти хмурые, недовольные лица, словно сожалеющие, что настал опять трудовой день, несмотря что так весело сияло солнышко и так тихо глядела на всё река, ко мне подошёл в белых пимах и одном жилете небольшой человек, отрекомендовавшийся хозяином.
Мы познакомились. Он спросил, куда и откуда я еду. Я ответил, и он повёл меня к себе в каютку на баржу, пригласивши там напиться чая.
* * *
Вот и барка обского рыболова – старая, рыжая барка, где живёт и складывает и возит в Тобольск свой товар рыбу – обский рыбак.
Вся середина, большая часть судна, занята громадным, вроде амбара, трюмом с покатой крышей, там лежат кучами сушёная щука, сырок, позём, сельди, там лежат мешки с мукой и солью для рабочих и рыбы, тут куча, целый угол, старых и новых сетей; там – какой-то скарб, одежда, самоедские совики, малицы, оленьи шкуры в виде товара; тут ящики с ситцами для торговли и кирпичный чай и сахар, под самой крышей повешены для просушки шкурки белых песцов, зайцев и лисиц; тут целая гора навалена оленьих шкур, и всё это говорит наглядно, само собой, что здесь дело – не в одной рыбе, рыболовстве, но и в торговле, в обмене с дикарями, самоедами, которые одинаково тащат сюда и шкуру оленя, и сушёную, вяленную на солнце рыбу, обменивая всё это на чай, хлеб, ситцы и всякий другой товар, которым набиты сундуки обского рыболова.
Вдоль бортов барки сделаны проходы с перилами, и по ним мы легко достигли носа судна. Там было жилое помещение для сплавляющихся рабочих; весь нос занят глиняной печью и нарами с трюмом, высокая железная труба поднимается выше палубы, словно у парохода, пол прожжён, всюду грязь и пыль, и я, осмотревши эту часть судна, не мог порадоваться за рабочих, как и в настоящем их убежище – в избе с комарами и дымом гнилого дерева.
Но вот мы в каюте обского рыбака.
Она помещается в самой корме судна против трюма; вместо дверей повешена кошма; стены с ободранными кошмами, из тонких досок, которые ещё притом рассохлись, три оконца в четверть вышины с разбитыми стёклами, и каюта так тесна – всего три шага в длину и полтора в ширину, – так заставлена ящиками, столом, одной табуреткой, что в ней негде повернуться. В переднем углу неизменный образ Николая Чудотворца, рядом с ним портрет о. Иоанна Кронштадтского; недалеко на заборке часы с будильником и счёты; напротив картина – приложение «Родины», под ней на гвоздочке счета из лавок, и в довершение всего на сундучке, который носил следы постели хозяина, старый, облезлый, серый, мохнатый кот, который, вероятно, больше пропитывается мышами этого старого деревянного сундука, называемого судном, нежели чем-либо со стола своего хозяина.
Этот старый облезлый кот был так страшен в своём мохнатом всклоченном наряде, с ознобленными короткими ушами, имел такой жалкий вид, что я в первый момент даже не думал, что передо мной любимое животное наших хозяек. Кроме того, он оказался ещё почти слепым, так как, кроме мороза, который его сделал без ушей и хвоста и обезобразил его шкурку, так как он зимой в страшные холода прямо, говорят, ложился на железную печь, его, бедного, ещё летом так мучают комары, что он сдуру от них готов броситься порой в огонь и в воду.
Пока я рассматривал кота и каюту, в неё внесли зелёный самовар, вероятно, не видавший чистки с тех пор, когда он попал сюда, за полярный круг, из стран более цивилизованных. Пришла полная женщина в тёмном платье, и мы принялись за чай в этом странном плавучем жилище.
Завязался разговор, и оказалось, что в то время, когда хозяин судна уезжает осенью и проводит всю зиму вплоть до ранней весны в Тобольске, это судно остаётся здесь на зимовку, служа походным магазином для торговли с самоедами. Для этой цели в этом судне завозятся из Тобольска запас муки, чай кирпичный, сахар, масло, немного ситца, кренделей, соль, разные мелкие товары, какие, по преимуществу, идут для самоедов, и всякая всячина. Таким образом, эта рыбалка в летнее время превращается зимой в торговую факторию, куда и стекаются самоеды, бродя около неё в лесах и тундре со своими оленьими стадами.
Таких факторий, оказывается, всего три на понизовье Оби, и это, можно смело сказать, самые северные жилые русские поселения в крае даже от Обдорска, от самоедского маленького полярного городка, который лежит на самом полярном круге, отделённый на триста-четыреста вёрст почти необитаемым берегом Оби.
Что это за фактория на Крайнем Севере нашем, это может судить читатель по тому, что вся такая фактория заключается в данной – в три шага длины и полтора ширины – каюте, наполненном рядом с ней трюмом и жалкой избой на берегу среди кустов карликового тальника и берёзы.
Но то что меня удивило в рассказах хозяина и хозяйки, так это то, что в такой фактории зимуют целую зиму женщины.
Оказывается, что в то время, как мой гостеприимный хозяин уезжал и проводил всю зиму в Тобольске, в более тёплом сравнительно климате, здесь оставалась зимовать, словно брошенная на необитаемом острове, одна женщина, к услугам которой были оставлены всего двое рабочих, а для развлечения – кот и самовар.
– Неужели вы зимовали здесь? – удивился я, когда узнал, что против меня сидит героиня такой отчаянной, рискованной полярной зимовки.
– Да, – ответила спокойно женщина.
– Но, разумеется, в избе, не здесь же, в каюте?
– Нет, здесь. Мне нельзя было оставить товар без присмотра, рабочие были отчаянные, могли всё растащить.
– Но ведь тут всего в вершок из тёса стены?
– Я обила всё кошмами, вместо дверей повесила тоже кошму, на полу была третья, кроме того, лежат и оленьи шкуры на полу, стены тоже ими обивала на холодное время.
– Но ведь это недостаточно, когда я ныне мёрз даже в доме, в Обдорске, зиму... Страшнее здешних морозов я ещё не испытывал нигде; ныне в Обдорске почти весь месяц январь стоял холод свыше тридцати градусов, доходило даже до 52 градусов.
– Да, было и здесь холодно, но я всю зиму не снимала шубы.
– И страшно мёрзли и в ней?
– Бывало и это, особенно когда задует ветер, тогда и холодно, и страшно: каютка трясётся, во все щели продувает ветер со снегом, вода мёрзнет в самоваре, а в буран, в пургу тогда хоть не выходи из каютки – свист в мачте, шум, снегом так и обдаёт, так страшно, так страшно, что я по целым дням пролёживала под шкурами оленей...
– Вы топили печь всё время?
– Как же, почти не погасала, начиная с самой осени, вот здесь стояла маленькая, железная. В морозы нужно её накалить докрасна, чтобы согреться и напиться чая... Вот тут на ней кот и обжёгся весь, запрыгивая на неё, калёную, с мороза.
Я посмотрел на бедного кота, который от холода лез чуть не в самую печку, и невольно рассмеялся. Бедный кот наглядно говорил, что это была для него за пытка эта зима, и, признаться, читатель, прозимовавши сам три года на Новой Земле, я не мог не отдать чести и этой полной женщине, вынесшей такую страшную зимовку, и бедному коту, который, казалось, платил ей ещё и теперь в комариное время, чувствуя себя сонным и убитым.
Но наша героиня, когда вышел её хозяин вон из каюты, чтобы досмотреть, что делают рабочие, поведала мне такие ещё вещи про свою зимовку, которым бы я в другое время, пожалуй, не поверил...
Оказывается, что она не только должна была страдать от морозов, но даже от своих телохранителей, которых ей оставил её хозяин. Он оставил ей пару ражих мужиков из ссыльных, которых, как и вообще, можно сказать, всех сплавляющихся в эти края для рыбного промысла рабочих, загнала сюда и гонит только одна крайняя нужда. Эти «золоторотцы», как их называют в Тобольске, набранные без паспортов, беглые из ссыльных – главный контингент рабочих обского рыбака. Но те, которые попадают на такие дальние рыбалки, ещё числятся за более отчаянных, чем на рыбалках южнее, и потому понятно, что оставшиеся зимовать пара рабочих с этой женщиной оказались если не настоящими разбойниками, то очень к тому близкими.
Наша героиня говорит, что они не убили её, не ограбили здесь только потому, что они сами не знали бы, куда с товаром скрыться и как живыми выбраться на вольный свет из этой трущобы зимой. Этот край зимой буквально отрезан от всего другого света. По глубоким снегам отсюда не выбраться на юг, к жилым поселениям; если есть кругом жители на десятки вёрст, то самоеды, мимо которых не пройти русскому человеку, и исход ограбившего какого человека здесь, во всяком случае, только один – смерть или гибель.
Она всю зиму должна была зорко следить за тем, чтобы что-нибудь у неё не украли; порой рабочие с ругательствами приступали к ней, чтобы она дала им вина; порой они силой брали то, что нужно, даже не прося позволения; и кроме того, что ровно не хотели ничего делать, так что даже она сама должна была рубить и пилить себе дрова, вдобавок они вели себя по отношению к ней так возмутительно, что она проплакала всю зиму.
Но в то время когда один из них ещё порой стоял за свою хозяйку, другой был настолько отчаянным, грубым, что даже его опасался сам его товарищ. Этот «артист» из ссыльных – москвич, из фабричных, Бог весть только за что попавший в такие отдалённые места Сибири, – оставил даже целую легенду о своём здесь пребывании на рыбалке.
Он, по словам этой женщины, всё время или спал, или ругался, и если не могла его забрать в свои руки цинга, то только, вероятно, потому, что он обладал феноменальной силой и здоровьем и ел за пятерых. В часы, когда ему надоедало и то и другое, он отправлялся ставить капканы на зайцев, и это служило единственной его работой и развлечением. Зайцев в этом краю тальников – пропасть, они сотнями в светлые ночи выбегают на сугробы реки и берегов, устраивают там такие фантастические представления, а когда разыгрывается северное сияние, то картина их сборища, их прыганья, игры бывает, говорят, настолько фантастична, что зритель чувствует, что он словно попал на что-то сверхъестественное, необыкновенное в природе.
Но и тут, в этой охоте, в этом промысле, сказывалось, что это был за жестокий человек: он обязательно живыми приносил всех пойманных в капкан зайцев и, говорят, обдирал их не иначе как только живыми. Говорят, что это было отвратительное, ужасное зрелище, такое зрелище, что даже рабочий и тот убегал без оглядки вон из избы, когда этот любитель зайцев начинал обдирать их живыми. И в то время, когда последний визжал, как ребёнок, он только посмеивался над ним, говоря своим товарищам по зимовке, что он так же будет когда-нибудь обдирать и их, если они осмелятся сказать ему хоть одно противное слово.
Само собой разумеется, что они дрожали перед ним, и он распоряжался как только хотел: он их бил, он посылал их на посылушках, он требовал себе угощений, приказывал зажаривать себе зайцев, стращал и бросался за ними с ножами и если не покончил с ними до весны, то, вероятно, только потому, что сам скоро погиб в этой северной пустыне.
Раз утром, рассказывает женщина, он встал и стал собираться идти с капканами. Мело. Видно было, что погода переменялась к худшему, но он, однако, как его ни уговаривали, заупрямился и отправился на след какой-то лисицы, которую он думал изловить непременно в этот день, так как она проторила хорошую тропу. Ушёл и к вечеру, как бывало раньше, не возвратился...
Ночью сделалась погода – поднялся страшный буран. На другой день – тоже. Товарищ его был послан за сорок вёрст за чем-то нужным, искать его было совсем некому, а когда прошла погода, то уже не нашли не только его, но даже и следа, по которому бы можно было ещё найти его в этой пустыне...
Искать в таких местах пропащего не полагается особенно, зимовщики были рады, что его не стало, и прожили остальное время, вплоть до воды, уже более счастливо, хотя никак не могли избежать цинги, которая их захватила и помучила уже под самую весну.
Его отыскали только уже летом, 5 июня, за пятнадцать суток раньше моего приезда на эту рыбалку, и отыскал его не хозяин, не его рабочие, а зырянин-оленевод, который, погнав своё стадо оленей в тундру, случайно наткнулся на него у одной речки, где он лежал, уже поеденный червями настолько, что не было видно ни его лица, ни головы... Он оказался в двадцати или пятнадцати верстах от этой рыбалки в стороне в голой тундре. И эту весть привезти им привелось мне, так как нашедший его зырянин не особенно, в свою очередь, заботился оповестить кого об этой находке, а самоеды менее того желали о ней доносить начальству, считая это дело для себя не обязательным и тяжёлым.
Эта весть успокоила рыбалку, мне же пришлось везти и дальше весть и те заявления о мёртвом теле, какие были написаны хозяином об этом печальном случае начальству.
Напившись чая и закусивши прекрасной ухой из ершей, какую, кажется, только можно есть на понизовье Оби, где так крупна и жирна эта рыба, я отправился смотреть, как неводят рыбу.
Недалеко от барки рыбака только что был закинут большой невод в несколько сот сажен; выкидывающие рабочие грузно били вёслами о воду, таща с собой конец невода на берег, вверх по воде на берегу тихо шёл к нам навстречу по мере того, как сплавляется невод течением воды, здоровый мужик, силою своей тяжести тела наваливаясь на громадный стержень, к которому была привязана задняя тетива невода, и толстый кол бороздил землю. Рабочие начали выбирать невод: один из них заходил по колено в воду, чтобы поднять и тащить лямками мокрую сеть, другие следом заходили с ними и брали следующую, которая показывалась из воды; пара рабочих выбирала её посередине, выбрасывая сучья и палки, и невод, громадный, широкий невод, ложился на берегу в виде громадной кучи, готовый снова в том же порядке быть доставленным в большом неводнике на середину реки и брошенным в воду.
По мере того, как выходил из воды невод, рядом в лодку с рыбой выбрасывался крупный налим и щука; он бился там, подскакивая на аршин и ударяясь о днище, он ползал там, извиваясь и перевешиваясь друг через друга, и лодка всё садилась и садилась под этим живым грузом ниже, по мере того, как вытаскивался невод.
Но вот наконец мотня у берега, вода уже превратилась в мутную, поплавки только вздрагивали от ударов рыбы о сеть, наконец рабочие с шумом вытащили её на мелкое место, и в ней вдруг раздался такой плеск, такой шум, так полетели всюду брызги, что казалось – тут попало невесть какое страшное животное. Четверо рабочих прибежали с носилками, остальные бросились на бедных словленных налимов и ударами палок в голову били их там, в громадной мотне, чтобы усмирить и заставить не биться. Алая кровь облила рыбу, потоком кинулась в мутную воду, и она в минуту окрасилась, словно только что тут зарезали быка.
Затем рабочие занялись переноской рыбы: два здоровых рабочих подходили к мотне и неводнику с носилками, два человека других туда накидывали налимов, те ложились друг на друга как попало, вздрагивая, ещё будучи живыми, некоторых глушили ещё перед тем, как класть в носилки, другим прокалывали просто шею ножом, и тяжело нагруженные носилки двигались в путь, оставляя после себя капли крови и воды, со свесившимися хвостами громадных налимов и выставившимися головами сверх них.
Так как был ход налима и щуки, то ловилась преимущественно только эта рыба, но ловилась в таком ужасающем количестве, что, казалось, некуда её будет скоро солить.
После ловли, в то время как на берегу рабочие вяло поехали снова закидывать невод, видимо, уставшие от этой однообразной работы, которая, начинаясь с раннего утра, продолжается обыкновенно до захода солнца, я отправился в сарай, где солят и чистят рыбу.
Там на неопрятном столе была навалена целая груда налимов. Одни ещё бились в предсмертных судорогах, другие уже лежали мёртвые, не шевелясь, с раскрытыми ртами. Мастер апатично брал из них ближайшего и острым ножом разрезал ему брюхо. Два-три умелых, ровных движения – и сенёк попадал в бочку для жира, и налим отправлялся наотмашь в громадный чан с рассолом, а кишки и кровь сваливались тут же под ноги в грязную кучу, от которой так разило отвратительным запахом.
Оставаться долго в этой атмосфере крови, жира и разложения я был не в силах и отправился обратно на берег к барке, чтобы ехать дальше.
Меня уже ожидали гребцы, и я, попрощавшись с хозяином этой рыбалки, отправился далее, вверх по Оби, к другому рыбопромышленнику, чтобы таким образом выбраться из этого рыбного края в более культурные страны.
* * *
Меня повезли те же самоеды. Они были очень недовольны чем-то хозяином рыбалки и, как только отчалили от берега, страшно стали ругаться, проклиная на чём свет стоит русских.
Я осведомился о причине, и оказалось, что наш гостеприимный хозяин, угощая меня, совсем позабыл угостить моих гребцов, хотя бы давши им сварить пару налимов, которых хотя вываливай снова в воду от избытка.
Но и, кроме того, они были очень недовольны этим их соседом.
Из расспросов оказывается, что он берёт у них сушёную рыбу. Так как решительно некому другому сдать свой промысел, то они принуждены волей-неволей отдавать ему по той цене, какую он захочет, а так как он никогда не берёт от них её на деньги, предлагая товар, то им, хочешь не хочешь, приходится у него брать и порченую муку, и подмоченный кирпич чая, и гнилой ситец по такой цене, которая едва ли когда даже снилась московским фабрикантам.
Но это, по их словам, было ещё далеко не всё, чем их эксплуатировали русские на понизовье Оби.
Такие рыбаки обыкновенно едут не для одного того, чтобы ловить налимов: большинство из них сплавляется на понизовья Оби для торговли с дикарями, и так как тут нет ни контроля, ни начальства, то они делают что хотят и как только могут обогатиться.
Разумеется, водка, спирт тут играют главную роль, и такой бедный рыбак, отправляющийся на рыбалку, запасается обыкновенно не одной бочкой спирта, чтобы спаивать и обирать инородца.
И инородец спаивается и обирается.
Насколько такая операция бывает выгоднее рыбной ловли, можно судить по тому, что в таких местах одна бутылка водки, разбавленной, скверной водки, стоит два рубля и даже порой и больше.
Но самоеды не обижаются такой дороговизной, они готовы поплатиться последним оленем, и если что им бывает обидно, то только то, что такие рыболовы не наливают ещё и за эту цену полной бутылки, оставляя пустым горлышко. И это им так обидно, что они готовы ругать такого купца на чём свет стоит, говоря прямо ему в глаза, что он «мошенник».
Это слово так обычно в этом крае, что на него даже русские и не обижаются.
Послушать проводников было крайне интересно, их рассказы открывали массу для меня неожиданностей относительно истинной постановки здесь рыбного и торгового дела. По их словам, это – особенно рыбалки несостоятельных людей и остающихся здесь зимовать – настоящие вертепы, и если они ещё не разорили так край, как уже разорили ещё на этих годах тем же способом реку Надым и Таз по соседству, то только потому, что инородцы могут порой обходиться без их услуг и самостоятельно сноситься с торговыми людьми Обдорска и Тобольска.
Но кроме того, что такие рыбалки наносят явный ущерб народонаселению этого и без того вымирающего края, они ещё и другим способом развращают этот край, ввозя сюда таких отчаянных рабочих, как мы видели.
Последние поступают с дикарями не менее цинично, чем и их сами хозяева: они вносят в их среду разврат, заражают их сифилисом и другими заразными болезнями и, кроме того, обучают таким мошенничествам, какие им и не снились. Такие обские рыбаки уже обычно берут большей частью ссыльных беглых в рабочие, так как они всего дешевле обходятся, и если порой случается, они колотят самих хозяев и расправляются с ними не хуже, чем вышеописанный зимовщик, обдиравший живых зайцев, но всё-таки они берут их, так как они дёшевы, потому что им некуда уже приложить свои силы. И при таких случаях драки здесь такое обычное дело, что им даже и не занимается народная молва.
Случается, что в погоне за дешевизной сюда даже попадают сумасшедшие, и у того же рыболова, которого мы только что оставили, был всего год ещё тому назад такой случай, который лучше всего говорит о странном наборе людей на подобные рыбалки понизовья Оби.
В прошлом году он взял из Тобольска, по словам проводников, такого рабочего, который ещё дорогой обнаружил слабость умственных способностей: так, он, назвавшись чеботарём и взявшись кроить бродни хозяину, изрезал в куски ему шкуру быка, а подошвы делал настолько удачными из другой толстой шкуры, что они никак не выходили у него целыми, а обязательно имели одну или две на себе заплаты.
Но хозяин, видя, что он сумасшедший, однако не ссадил его ни в городе Берёзове по пути, ни в Обдорске, вероятно, надеясь, что на него прекрасно подействует более холодный климат.
Но оказалось, что более холодный климат на него так подействовал, что он, только что причаливши к берегу рыбалки, отправился было на лодке куда-то в гости, вероятно, к белым медведям. Его остановили. Тогда, видя, что его останавливают, он вместо того, чтобы работать, отправился гулять, и не иначе как окончательно раздевшись. Ушёл, и его больше не могли найти ни в тундре, ни в реке, как ни искали. Полагают, что он бросился в воду или, просто гуляя, застрял в первом болоте, которые, как известно, втягивают в себя даже животное, когда бывают покрыты трясинами.
При таких рабочих, разумеется, рыбное дело не может при всём богатстве рыбой края обогатить такого рыбака, и он волей-неволей занимается тут не столько промыслом как торговлей с дикарями, выплывая на Обь на своей барке под видом скромного рыболова.
* * *
Как наглядное доказательство того, чем занимаются такие рыбопромышленники, на другой день мы встретили на Оби большую лодку, в которой ехало до десятка рваных рабочих и одна полная девушка, как капля воды похожая на ту полную женщину, которая меня угощала ершами и рассказывала про странную свою зимовку. Она сидела на громадной бочке, вероятно, с вином, рабочие пели какую-то песню и были одеты в такие лохмотья, с такими на голове странными уборами, что я думал первое время, что это погибшие с какого-либо корабля после крушения люди.
Мы спросили, откуда они, и они ответили, что едут на рыбалку того самого рыбопромышленника, который набирает в Тобольске сумасшедших и отчаянных людей для своего промысла.
– Водку, спирт везут, – сказали мне проводники, глядя на внушительного размера бочку, – а это его «золотороты».
Картина была настолько оригинальна, что я пожалел, что не был заряжен пластинками мой фотографический аппарат.
К. Д. Носилов
НА БАРКЕ РЫБАКА. (ИЗ ЖИЗНИ ПОНИЗОВЬЯ ОБИ)
Это было в июне прошлого года.
Я только что возвратился с полуострова Ямал и выехал на оленях на понизовье реки Оби, на мыс Яр-Сале.
Для меня этот пустынный мыс Обской губы, где я нашёл первых рыбаков-самоедов с парой маленьких берестяных чумов, около которых были развешены сети и тухлая вяленая рыба, был своего рода рубежом моего санного путешествия: дальше нельзя было уже ехать на санках, передо мной был путь к югу по реке, и я, бросив оленей, простившись со своим дорожным экипажем и оленями, на которых я проехал больше 2500 вёрст всю весну, сел в неводничок самоедов и отправился с ними на первую рыбалку русского рыбака, надеясь от него уже направиться, как следует, по реке Оби к Обдорску.
Было раннее утро, когда в первый раз ударили вёсла на пути; широкий пролив Оби только что пробуждался к жизни, освещённый только что сходящим солнышком, и его мутная белая вода как-то лениво текла, залив низменный таловый берег, над которым ещё подымался утренний сизый туман.
Кругом, насколько глаз хватало, с лодки ровно ничего не было видно, кроме голубого неба, белой воды широкой реки и низкорослой заросли берегов, как чёрточки, протянувшихся во все стороны.
Печальная местность. Тальник всего в рост человека и то с сухими замороженными вершинами; карликовая берёзка склонилась к югу и туда же протянула все свои веточки, словно прося тепла; всюду между ними кочки, всюду высокая сочная трава.
Но зато сколько было жизни в этой однообразной печальной картине северной природы: из-под вёсел постоянно у самого берега выбрасывались с шумом налимы и щуки, испуганные шумом движения нашего судёнышка; громадные нельмы так и выскакивали из воды, порой перебрасываясь через вёсла, одна бешеная щука, громадная щука, даже перепугала меня, очутившись на моих коленях и тотчас же свернувшись в воду; из-под самого носа лодки вырывались целые выводки уток, дикие гуси чуть не на каждом плёсе и повороте бежали от нас с криком по берегу, чтобы попрятаться в кочках и траве, и кругом нас столько было слышно разных голосов птиц, что казалось – мы попали в царство их, где они сроду не видали ружья и человека.
Я даже не вынимал ружья, любуясь этой жизнью, я только записывал то, что я вижу, чем я был поражён только выехав с пустынной тундры.
Но это, по словам самоедов, жителей этого берега, была обычная картина их лета, на которую они смотрят уже целые века, любя её и вспоминая в долгую скучную зиму.
Несколько вёрст среди этой жизни прошли незаметно, я почти всю дорогу просидел то с карандашом, то с фотографическим аппаратом, то записывая, то схватывая на желатин виды и жизнь – так много было в ней оригинального, чудесного, – и почти не заметил, как мы проехали станок и из-за одного крутого поворота узкой протоки, каких здесь тысячи, показалось большое судно обского рыбака.
После карликовых берёз и тальников оно мне показалось на воде громадным судном, наша лодка-неводничек как-то сразу потеряла своё значение и стала ничтожной, чёрная барка с высокой мачтой, с круглой кормой с каюткой на ней казалась чудовищем, и мои проводники сразу прекратили весёлый разговор, словно тоже поражённые таким видом.
Было ещё всего 7 часов утра, и судно спало, не видно было движения и около небольшой хижины с одним окном, которая стояла на берегу, но вдруг – лай собаки, и из судна, и из избы выставились сразу несколько голов, которые с удивлением смотрели на нас с минуту, когда мы подъехали уже к судну и берегу рыбалки, чтобы остановиться.
Минуту спустя на борт барки вышел человек в одном белье, с белыми тюменскими пимами и строго спросил самоедов на их наречии, кто едет.
Ему ответили, и он торопливо скрылся в каюту, к удовольствию моих проводников, вообразивших, что я большой чиновник.
Мы причалили к берегу, вышли на него, и передо мной была полная картина рыбалки русского обского рыбака.
* * *
На низменном берегу стоит деревянный жалкий домик с одним окошечком, почти уже вросший в землю, рядом с ним что-то загорожено тёсом вроде мастерской; дальше на толстых жердях висят сети невода, громадного невода, которым закидывают рыбу; ещё дальше стоит старая баня, подпёртая здоровым бревном, вероятно, после того, как её попробовало льдом, около неё вышла из кустов низкорослого ивняка лошадь с колокольчиком, услыхав людей, и ближе по берегу стоят старые, чёрные, высмоленные, негодные уже никуда, кроме дров, лодки-неводники с поднятыми высоко носами, выставляя всё своё убожество и неаккуратность.
Всё, начиная с дыроватого невода, дыроватых, забитых досками лодок у самого берега на воде, баржи, которая давно уже не видала смолы и стала рыжей, и кончая покосившейся избой, говорило, что не ахти какое хозяйство.
Я пошёл посмотреть поближе сарай, от которого страшно несло гнилой рыбой.
Полюбоваться было чем: в сарае была непроходимая грязь, стояли три старых чана, в которых вместо доброй рыбы валялись в соли сваленные беспорядком налимы; стол, на котором чистят и солят рыбу, весь был в чешуе и слизи, которая, вероятно, никогда не смывается; в углу стояли мешки с солью, в другом была наложена стопа солёных сырков, которые словно молили кого, в ужасе раскрыв рты и выпялив побелевшие зрачки глаз; на земле, грязной, растоптанной земле, валялись внутренности рыб и гнили; и в довершение всего была такая вонь, такой отвратительный запах, что я тотчас же вышел оттуда вон, как только зашёл и окинул всё глазами, чтобы не задохнуться в этой атмосфере гнилой рыбы.
Изба, оказавшаяся пекарней, куда я заглянул и застал там встающих с нар рабочих, оказалась тоже не в лучшем порядке: ужасная громадная печь из глины, в которой пекли рабочим хлеб, словно грозила окончательно сесть и провалиться; на громадном столе, где катала ржаной хлеб толстая женщина с рабочим, была всюду рассыпана мука; как и на полу, в углу стояли раскрытые кули хлеба, валялся какой-то чёрный котёл; и в довершение всего было столько мух и комаров, что было почти не видно окон.
Вероятно, чтобы выжить этих комаров из комнаты, где они падали и в тесто, валясь десятками, и в котлы, был на самом пороге избы разведён в железном старом ведёрке огонёк, который, слабо сжигая гнилое дерево, выпускал от себя струю дыма, которая и наполняла, кроме ещё тучи комаров, жалкую избу едким дымом.
Полная женщина в тёмном платье, казавшаяся и кухаркой, и хозяйкой вместе, крикливо поднимала рабочих с нар, говоря, что пора вставать и работать. Они лениво поднимались с жалких отрепьев, которые им служили постелью на загрязнённых донельзя нарах, навёртывали целые полотна онучей на ноги, напяливали на них сверху длинные бродни, и один за другим выходили на берег, чтобы идти умыться прямо с берега в воде реки.
Пока я любовался этими здоровыми, но словно подавленными чем-то людьми в зипунах и рубахах, пока я разглядывал эти хмурые, недовольные лица, словно сожалеющие, что настал опять трудовой день, несмотря что так весело сияло солнышко и так тихо глядела на всё река, ко мне подошёл в белых пимах и одном жилете небольшой человек, отрекомендовавшийся хозяином.
Мы познакомились. Он спросил, куда и откуда я еду. Я ответил, и он повёл меня к себе в каютку на баржу, пригласивши там напиться чая.
* * *
Вот и барка обского рыболова – старая, рыжая барка, где живёт и складывает и возит в Тобольск свой товар рыбу – обский рыбак.
Вся середина, большая часть судна, занята громадным, вроде амбара, трюмом с покатой крышей, там лежат кучами сушёная щука, сырок, позём, сельди, там лежат мешки с мукой и солью для рабочих и рыбы, тут куча, целый угол, старых и новых сетей; там – какой-то скарб, одежда, самоедские совики, малицы, оленьи шкуры в виде товара; тут ящики с ситцами для торговли и кирпичный чай и сахар, под самой крышей повешены для просушки шкурки белых песцов, зайцев и лисиц; тут целая гора навалена оленьих шкур, и всё это говорит наглядно, само собой, что здесь дело – не в одной рыбе, рыболовстве, но и в торговле, в обмене с дикарями, самоедами, которые одинаково тащат сюда и шкуру оленя, и сушёную, вяленную на солнце рыбу, обменивая всё это на чай, хлеб, ситцы и всякий другой товар, которым набиты сундуки обского рыболова.
Вдоль бортов барки сделаны проходы с перилами, и по ним мы легко достигли носа судна. Там было жилое помещение для сплавляющихся рабочих; весь нос занят глиняной печью и нарами с трюмом, высокая железная труба поднимается выше палубы, словно у парохода, пол прожжён, всюду грязь и пыль, и я, осмотревши эту часть судна, не мог порадоваться за рабочих, как и в настоящем их убежище – в избе с комарами и дымом гнилого дерева.
Но вот мы в каюте обского рыбака.
Она помещается в самой корме судна против трюма; вместо дверей повешена кошма; стены с ободранными кошмами, из тонких досок, которые ещё притом рассохлись, три оконца в четверть вышины с разбитыми стёклами, и каюта так тесна – всего три шага в длину и полтора в ширину, – так заставлена ящиками, столом, одной табуреткой, что в ней негде повернуться. В переднем углу неизменный образ Николая Чудотворца, рядом с ним портрет о. Иоанна Кронштадтского; недалеко на заборке часы с будильником и счёты; напротив картина – приложение «Родины», под ней на гвоздочке счета из лавок, и в довершение всего на сундучке, который носил следы постели хозяина, старый, облезлый, серый, мохнатый кот, который, вероятно, больше пропитывается мышами этого старого деревянного сундука, называемого судном, нежели чем-либо со стола своего хозяина.
Этот старый облезлый кот был так страшен в своём мохнатом всклоченном наряде, с ознобленными короткими ушами, имел такой жалкий вид, что я в первый момент даже не думал, что передо мной любимое животное наших хозяек. Кроме того, он оказался ещё почти слепым, так как, кроме мороза, который его сделал без ушей и хвоста и обезобразил его шкурку, так как он зимой в страшные холода прямо, говорят, ложился на железную печь, его, бедного, ещё летом так мучают комары, что он сдуру от них готов броситься порой в огонь и в воду.
Пока я рассматривал кота и каюту, в неё внесли зелёный самовар, вероятно, не видавший чистки с тех пор, когда он попал сюда, за полярный круг, из стран более цивилизованных. Пришла полная женщина в тёмном платье, и мы принялись за чай в этом странном плавучем жилище.
Завязался разговор, и оказалось, что в то время, когда хозяин судна уезжает осенью и проводит всю зиму вплоть до ранней весны в Тобольске, это судно остаётся здесь на зимовку, служа походным магазином для торговли с самоедами. Для этой цели в этом судне завозятся из Тобольска запас муки, чай кирпичный, сахар, масло, немного ситца, кренделей, соль, разные мелкие товары, какие, по преимуществу, идут для самоедов, и всякая всячина. Таким образом, эта рыбалка в летнее время превращается зимой в торговую факторию, куда и стекаются самоеды, бродя около неё в лесах и тундре со своими оленьими стадами.
Таких факторий, оказывается, всего три на понизовье Оби, и это, можно смело сказать, самые северные жилые русские поселения в крае даже от Обдорска, от самоедского маленького полярного городка, который лежит на самом полярном круге, отделённый на триста-четыреста вёрст почти необитаемым берегом Оби.
Что это за фактория на Крайнем Севере нашем, это может судить читатель по тому, что вся такая фактория заключается в данной – в три шага длины и полтора ширины – каюте, наполненном рядом с ней трюмом и жалкой избой на берегу среди кустов карликового тальника и берёзы.
Но то что меня удивило в рассказах хозяина и хозяйки, так это то, что в такой фактории зимуют целую зиму женщины.
Оказывается, что в то время, как мой гостеприимный хозяин уезжал и проводил всю зиму в Тобольске, в более тёплом сравнительно климате, здесь оставалась зимовать, словно брошенная на необитаемом острове, одна женщина, к услугам которой были оставлены всего двое рабочих, а для развлечения – кот и самовар.
– Неужели вы зимовали здесь? – удивился я, когда узнал, что против меня сидит героиня такой отчаянной, рискованной полярной зимовки.
– Да, – ответила спокойно женщина.
– Но, разумеется, в избе, не здесь же, в каюте?
– Нет, здесь. Мне нельзя было оставить товар без присмотра, рабочие были отчаянные, могли всё растащить.
– Но ведь тут всего в вершок из тёса стены?
– Я обила всё кошмами, вместо дверей повесила тоже кошму, на полу была третья, кроме того, лежат и оленьи шкуры на полу, стены тоже ими обивала на холодное время.
– Но ведь это недостаточно, когда я ныне мёрз даже в доме, в Обдорске, зиму... Страшнее здешних морозов я ещё не испытывал нигде; ныне в Обдорске почти весь месяц январь стоял холод свыше тридцати градусов, доходило даже до 52 градусов.
– Да, было и здесь холодно, но я всю зиму не снимала шубы.
– И страшно мёрзли и в ней?
– Бывало и это, особенно когда задует ветер, тогда и холодно, и страшно: каютка трясётся, во все щели продувает ветер со снегом, вода мёрзнет в самоваре, а в буран, в пургу тогда хоть не выходи из каютки – свист в мачте, шум, снегом так и обдаёт, так страшно, так страшно, что я по целым дням пролёживала под шкурами оленей...
– Вы топили печь всё время?
– Как же, почти не погасала, начиная с самой осени, вот здесь стояла маленькая, железная. В морозы нужно её накалить докрасна, чтобы согреться и напиться чая... Вот тут на ней кот и обжёгся весь, запрыгивая на неё, калёную, с мороза.
Я посмотрел на бедного кота, который от холода лез чуть не в самую печку, и невольно рассмеялся. Бедный кот наглядно говорил, что это была для него за пытка эта зима, и, признаться, читатель, прозимовавши сам три года на Новой Земле, я не мог не отдать чести и этой полной женщине, вынесшей такую страшную зимовку, и бедному коту, который, казалось, платил ей ещё и теперь в комариное время, чувствуя себя сонным и убитым.
Но наша героиня, когда вышел её хозяин вон из каюты, чтобы досмотреть, что делают рабочие, поведала мне такие ещё вещи про свою зимовку, которым бы я в другое время, пожалуй, не поверил...
Оказывается, что она не только должна была страдать от морозов, но даже от своих телохранителей, которых ей оставил её хозяин. Он оставил ей пару ражих мужиков из ссыльных, которых, как и вообще, можно сказать, всех сплавляющихся в эти края для рыбного промысла рабочих, загнала сюда и гонит только одна крайняя нужда. Эти «золоторотцы», как их называют в Тобольске, набранные без паспортов, беглые из ссыльных – главный контингент рабочих обского рыбака. Но те, которые попадают на такие дальние рыбалки, ещё числятся за более отчаянных, чем на рыбалках южнее, и потому понятно, что оставшиеся зимовать пара рабочих с этой женщиной оказались если не настоящими разбойниками, то очень к тому близкими.
Наша героиня говорит, что они не убили её, не ограбили здесь только потому, что они сами не знали бы, куда с товаром скрыться и как живыми выбраться на вольный свет из этой трущобы зимой. Этот край зимой буквально отрезан от всего другого света. По глубоким снегам отсюда не выбраться на юг, к жилым поселениям; если есть кругом жители на десятки вёрст, то самоеды, мимо которых не пройти русскому человеку, и исход ограбившего какого человека здесь, во всяком случае, только один – смерть или гибель.
Она всю зиму должна была зорко следить за тем, чтобы что-нибудь у неё не украли; порой рабочие с ругательствами приступали к ней, чтобы она дала им вина; порой они силой брали то, что нужно, даже не прося позволения; и кроме того, что ровно не хотели ничего делать, так что даже она сама должна была рубить и пилить себе дрова, вдобавок они вели себя по отношению к ней так возмутительно, что она проплакала всю зиму.
Но в то время когда один из них ещё порой стоял за свою хозяйку, другой был настолько отчаянным, грубым, что даже его опасался сам его товарищ. Этот «артист» из ссыльных – москвич, из фабричных, Бог весть только за что попавший в такие отдалённые места Сибири, – оставил даже целую легенду о своём здесь пребывании на рыбалке.
Он, по словам этой женщины, всё время или спал, или ругался, и если не могла его забрать в свои руки цинга, то только, вероятно, потому, что он обладал феноменальной силой и здоровьем и ел за пятерых. В часы, когда ему надоедало и то и другое, он отправлялся ставить капканы на зайцев, и это служило единственной его работой и развлечением. Зайцев в этом краю тальников – пропасть, они сотнями в светлые ночи выбегают на сугробы реки и берегов, устраивают там такие фантастические представления, а когда разыгрывается северное сияние, то картина их сборища, их прыганья, игры бывает, говорят, настолько фантастична, что зритель чувствует, что он словно попал на что-то сверхъестественное, необыкновенное в природе.
Но и тут, в этой охоте, в этом промысле, сказывалось, что это был за жестокий человек: он обязательно живыми приносил всех пойманных в капкан зайцев и, говорят, обдирал их не иначе как только живыми. Говорят, что это было отвратительное, ужасное зрелище, такое зрелище, что даже рабочий и тот убегал без оглядки вон из избы, когда этот любитель зайцев начинал обдирать их живыми. И в то время, когда последний визжал, как ребёнок, он только посмеивался над ним, говоря своим товарищам по зимовке, что он так же будет когда-нибудь обдирать и их, если они осмелятся сказать ему хоть одно противное слово.
Само собой разумеется, что они дрожали перед ним, и он распоряжался как только хотел: он их бил, он посылал их на посылушках, он требовал себе угощений, приказывал зажаривать себе зайцев, стращал и бросался за ними с ножами и если не покончил с ними до весны, то, вероятно, только потому, что сам скоро погиб в этой северной пустыне.
Раз утром, рассказывает женщина, он встал и стал собираться идти с капканами. Мело. Видно было, что погода переменялась к худшему, но он, однако, как его ни уговаривали, заупрямился и отправился на след какой-то лисицы, которую он думал изловить непременно в этот день, так как она проторила хорошую тропу. Ушёл и к вечеру, как бывало раньше, не возвратился...
Ночью сделалась погода – поднялся страшный буран. На другой день – тоже. Товарищ его был послан за сорок вёрст за чем-то нужным, искать его было совсем некому, а когда прошла погода, то уже не нашли не только его, но даже и следа, по которому бы можно было ещё найти его в этой пустыне...
Искать в таких местах пропащего не полагается особенно, зимовщики были рады, что его не стало, и прожили остальное время, вплоть до воды, уже более счастливо, хотя никак не могли избежать цинги, которая их захватила и помучила уже под самую весну.
Его отыскали только уже летом, 5 июня, за пятнадцать суток раньше моего приезда на эту рыбалку, и отыскал его не хозяин, не его рабочие, а зырянин-оленевод, который, погнав своё стадо оленей в тундру, случайно наткнулся на него у одной речки, где он лежал, уже поеденный червями настолько, что не было видно ни его лица, ни головы... Он оказался в двадцати или пятнадцати верстах от этой рыбалки в стороне в голой тундре. И эту весть привезти им привелось мне, так как нашедший его зырянин не особенно, в свою очередь, заботился оповестить кого об этой находке, а самоеды менее того желали о ней доносить начальству, считая это дело для себя не обязательным и тяжёлым.
Эта весть успокоила рыбалку, мне же пришлось везти и дальше весть и те заявления о мёртвом теле, какие были написаны хозяином об этом печальном случае начальству.
Напившись чая и закусивши прекрасной ухой из ершей, какую, кажется, только можно есть на понизовье Оби, где так крупна и жирна эта рыба, я отправился смотреть, как неводят рыбу.
Недалеко от барки рыбака только что был закинут большой невод в несколько сот сажен; выкидывающие рабочие грузно били вёслами о воду, таща с собой конец невода на берег, вверх по воде на берегу тихо шёл к нам навстречу по мере того, как сплавляется невод течением воды, здоровый мужик, силою своей тяжести тела наваливаясь на громадный стержень, к которому была привязана задняя тетива невода, и толстый кол бороздил землю. Рабочие начали выбирать невод: один из них заходил по колено в воду, чтобы поднять и тащить лямками мокрую сеть, другие следом заходили с ними и брали следующую, которая показывалась из воды; пара рабочих выбирала её посередине, выбрасывая сучья и палки, и невод, громадный, широкий невод, ложился на берегу в виде громадной кучи, готовый снова в том же порядке быть доставленным в большом неводнике на середину реки и брошенным в воду.
По мере того, как выходил из воды невод, рядом в лодку с рыбой выбрасывался крупный налим и щука; он бился там, подскакивая на аршин и ударяясь о днище, он ползал там, извиваясь и перевешиваясь друг через друга, и лодка всё садилась и садилась под этим живым грузом ниже, по мере того, как вытаскивался невод.
Но вот наконец мотня у берега, вода уже превратилась в мутную, поплавки только вздрагивали от ударов рыбы о сеть, наконец рабочие с шумом вытащили её на мелкое место, и в ней вдруг раздался такой плеск, такой шум, так полетели всюду брызги, что казалось – тут попало невесть какое страшное животное. Четверо рабочих прибежали с носилками, остальные бросились на бедных словленных налимов и ударами палок в голову били их там, в громадной мотне, чтобы усмирить и заставить не биться. Алая кровь облила рыбу, потоком кинулась в мутную воду, и она в минуту окрасилась, словно только что тут зарезали быка.
Затем рабочие занялись переноской рыбы: два здоровых рабочих подходили к мотне и неводнику с носилками, два человека других туда накидывали налимов, те ложились друг на друга как попало, вздрагивая, ещё будучи живыми, некоторых глушили ещё перед тем, как класть в носилки, другим прокалывали просто шею ножом, и тяжело нагруженные носилки двигались в путь, оставляя после себя капли крови и воды, со свесившимися хвостами громадных налимов и выставившимися головами сверх них.
Так как был ход налима и щуки, то ловилась преимущественно только эта рыба, но ловилась в таком ужасающем количестве, что, казалось, некуда её будет скоро солить.
После ловли, в то время как на берегу рабочие вяло поехали снова закидывать невод, видимо, уставшие от этой однообразной работы, которая, начинаясь с раннего утра, продолжается обыкновенно до захода солнца, я отправился в сарай, где солят и чистят рыбу.
Там на неопрятном столе была навалена целая груда налимов. Одни ещё бились в предсмертных судорогах, другие уже лежали мёртвые, не шевелясь, с раскрытыми ртами. Мастер апатично брал из них ближайшего и острым ножом разрезал ему брюхо. Два-три умелых, ровных движения – и сенёк попадал в бочку для жира, и налим отправлялся наотмашь в громадный чан с рассолом, а кишки и кровь сваливались тут же под ноги в грязную кучу, от которой так разило отвратительным запахом.
Оставаться долго в этой атмосфере крови, жира и разложения я был не в силах и отправился обратно на берег к барке, чтобы ехать дальше.
Меня уже ожидали гребцы, и я, попрощавшись с хозяином этой рыбалки, отправился далее, вверх по Оби, к другому рыбопромышленнику, чтобы таким образом выбраться из этого рыбного края в более культурные страны.
* * *
Меня повезли те же самоеды. Они были очень недовольны чем-то хозяином рыбалки и, как только отчалили от берега, страшно стали ругаться, проклиная на чём свет стоит русских.
Я осведомился о причине, и оказалось, что наш гостеприимный хозяин, угощая меня, совсем позабыл угостить моих гребцов, хотя бы давши им сварить пару налимов, которых хотя вываливай снова в воду от избытка.
Но и, кроме того, они были очень недовольны этим их соседом.
Из расспросов оказывается, что он берёт у них сушёную рыбу. Так как решительно некому другому сдать свой промысел, то они принуждены волей-неволей отдавать ему по той цене, какую он захочет, а так как он никогда не берёт от них её на деньги, предлагая товар, то им, хочешь не хочешь, приходится у него брать и порченую муку, и подмоченный кирпич чая, и гнилой ситец по такой цене, которая едва ли когда даже снилась московским фабрикантам.
Но это, по их словам, было ещё далеко не всё, чем их эксплуатировали русские на понизовье Оби.
Такие рыбаки обыкновенно едут не для одного того, чтобы ловить налимов: большинство из них сплавляется на понизовья Оби для торговли с дикарями, и так как тут нет ни контроля, ни начальства, то они делают что хотят и как только могут обогатиться.
Разумеется, водка, спирт тут играют главную роль, и такой бедный рыбак, отправляющийся на рыбалку, запасается обыкновенно не одной бочкой спирта, чтобы спаивать и обирать инородца.
И инородец спаивается и обирается.
Насколько такая операция бывает выгоднее рыбной ловли, можно судить по тому, что в таких местах одна бутылка водки, разбавленной, скверной водки, стоит два рубля и даже порой и больше.
Но самоеды не обижаются такой дороговизной, они готовы поплатиться последним оленем, и если что им бывает обидно, то только то, что такие рыболовы не наливают ещё и за эту цену полной бутылки, оставляя пустым горлышко. И это им так обидно, что они готовы ругать такого купца на чём свет стоит, говоря прямо ему в глаза, что он «мошенник».
Это слово так обычно в этом крае, что на него даже русские и не обижаются.
Послушать проводников было крайне интересно, их рассказы открывали массу для меня неожиданностей относительно истинной постановки здесь рыбного и торгового дела. По их словам, это – особенно рыбалки несостоятельных людей и остающихся здесь зимовать – настоящие вертепы, и если они ещё не разорили так край, как уже разорили ещё на этих годах тем же способом реку Надым и Таз по соседству, то только потому, что инородцы могут порой обходиться без их услуг и самостоятельно сноситься с торговыми людьми Обдорска и Тобольска.
Но кроме того, что такие рыбалки наносят явный ущерб народонаселению этого и без того вымирающего края, они ещё и другим способом развращают этот край, ввозя сюда таких отчаянных рабочих, как мы видели.
Последние поступают с дикарями не менее цинично, чем и их сами хозяева: они вносят в их среду разврат, заражают их сифилисом и другими заразными болезнями и, кроме того, обучают таким мошенничествам, какие им и не снились. Такие обские рыбаки уже обычно берут большей частью ссыльных беглых в рабочие, так как они всего дешевле обходятся, и если порой случается, они колотят самих хозяев и расправляются с ними не хуже, чем вышеописанный зимовщик, обдиравший живых зайцев, но всё-таки они берут их, так как они дёшевы, потому что им некуда уже приложить свои силы. И при таких случаях драки здесь такое обычное дело, что им даже и не занимается народная молва.
Случается, что в погоне за дешевизной сюда даже попадают сумасшедшие, и у того же рыболова, которого мы только что оставили, был всего год ещё тому назад такой случай, который лучше всего говорит о странном наборе людей на подобные рыбалки понизовья Оби.
В прошлом году он взял из Тобольска, по словам проводников, такого рабочего, который ещё дорогой обнаружил слабость умственных способностей: так, он, назвавшись чеботарём и взявшись кроить бродни хозяину, изрезал в куски ему шкуру быка, а подошвы делал настолько удачными из другой толстой шкуры, что они никак не выходили у него целыми, а обязательно имели одну или две на себе заплаты.
Но хозяин, видя, что он сумасшедший, однако не ссадил его ни в городе Берёзове по пути, ни в Обдорске, вероятно, надеясь, что на него прекрасно подействует более холодный климат.
Но оказалось, что более холодный климат на него так подействовал, что он, только что причаливши к берегу рыбалки, отправился было на лодке куда-то в гости, вероятно, к белым медведям. Его остановили. Тогда, видя, что его останавливают, он вместо того, чтобы работать, отправился гулять, и не иначе как окончательно раздевшись. Ушёл, и его больше не могли найти ни в тундре, ни в реке, как ни искали. Полагают, что он бросился в воду или, просто гуляя, застрял в первом болоте, которые, как известно, втягивают в себя даже животное, когда бывают покрыты трясинами.
При таких рабочих, разумеется, рыбное дело не может при всём богатстве рыбой края обогатить такого рыбака, и он волей-неволей занимается тут не столько промыслом как торговлей с дикарями, выплывая на Обь на своей барке под видом скромного рыболова.
* * *
Как наглядное доказательство того, чем занимаются такие рыбопромышленники, на другой день мы встретили на Оби большую лодку, в которой ехало до десятка рваных рабочих и одна полная девушка, как капля воды похожая на ту полную женщину, которая меня угощала ершами и рассказывала про странную свою зимовку. Она сидела на громадной бочке, вероятно, с вином, рабочие пели какую-то песню и были одеты в такие лохмотья, с такими на голове странными уборами, что я думал первое время, что это погибшие с какого-либо корабля после крушения люди.
Мы спросили, откуда они, и они ответили, что едут на рыбалку того самого рыбопромышленника, который набирает в Тобольске сумасшедших и отчаянных людей для своего промысла.
– Водку, спирт везут, – сказали мне проводники, глядя на внушительного размера бочку, – а это его «золотороты».
Картина была настолько оригинальна, что я пожалел, что не был заряжен пластинками мой фотографический аппарат.