На Новой Земле
К. Д. Носилов
ВСТРЕЧА СОЛНЦА
У полярных жителей в январе бывает такой праздник, какого мы совсем не знаем. Это – встреча солнца.
Мы, по-видимому, мало почитаем это благодатное светило. Мы ценим его далеко не в ту цену, как оно стоит. Порой даже считаем его для нас неудобным. Мы прячемся от него весной, летом, даже осенью, мы с досадой закрываемся от него зонтиком, мы опускаем на окнах и балконах шторы и маркизы, мы прячемся от него в тень деревьев, мы изнываем от его лучей, томимся его жаром и с радостью встречаем вечер, ночь, только изредка любуясь этим светилом, когда оно, закатываясь, нам посылает свои последние прощальные лучи.
Но совсем иначе относится к нему полярный обитатель, хотя оно по целым месяцам летом у него не закатывается, хотя оно даже ночами светит ему, порой не давая заснуть. Он любит его, он сейчас же замечает, когда оно зайдёт за облако, он всегда следит за ним любовным оком, он рад его лучам, он боготворит его, и он, кажется, единственное существо на свете, которое понимает, как оно нужно для его организма, как тяжело без него жить, как падают в нём силы, когда оно покидает его страну на долгие месяца суровой, холодной, полярной зимы. Он даже делается, благодаря ему, солнцепоклонником.
Для нас это чуждо, дико, непонятно, но для него это очень многое.
Отсюда и произошёл тот обычай, тот странный для нас, непонятный обычай встречи солнца, который существует у полярных обитателей, когда оно после более или менее продолжительной полярной ночи, сумерек, заменяющих день, снова показывается на горизонте его печальной, холодной родины.
Что это за встреча – это знают из нас только полярные путешественники да северные моряки, и нужно заметить, что все они, печатая что-нибудь о полярных странах, об этих действительно вечно новых, интересных, таинственных странах, описывали и свои встречи солнца, как описывали северные сияния, как описывали полярную ночь, то, что действительно составляет высший интерес, что действительно и любопытно, и страшно там в природе.
Я расскажу вам, читатель, как встречают солнце самоеды на Новой Земле.
* * *
Ещё за две недели до появления на нашем горизонте солнца, в нашей колонии обнаружилось какое-то необыкновенное движение, оживление, словно самоеды ждали Пасху, словно они ждали, что с океана, наконец, зайдёт к нам пароход. Они постоянно толковали о солнце, они чаще и чаще забегали ко мне, к миссионеру справиться, когда будет Афанасьев день, в какой день недели он будет, нет ли предсказаний о нём в Брюсовом календаре и пр., и обнаруживали столько хлопот, столько волнений, которые ещё нам были мало понятны, как зимующим первый год в полярной стране, что мы с удивлением их спрашивали: да что же такое особенное будет, когда покажется солнышко? Правда, нам самим давно страстно хотелось хотя на миг увидать солнце, нам самим давно наскучило жить в вечном сумраке, не видя друг друга, как при искусственном освещении, как при слабом свете зари, которая показывалась в полдень, как у нас перед восходом солнца или как тогда, как только чуть забрезжит наша заря.
– Вот увидите сами, вот увидите, – говорили самоеды и только.
Но больше всех волновались дети. Они каждый день гурьбой, в полном своём составе, срывались перед полуднем из школы и убегали на ближайшую гору смотреть, не покажется ли там солнышко. Они каждый день забирались туда, чтобы первыми увидеть солнце, чтобы хоть полюбоваться той розовой зарёй, которая теперь вспыхивала на горизонте юга, делаясь день ото дня всё более яркой, более сильной по освещению, более роскошной по краскам, обещая солнце.
И нужно было видеть их, как они мчались оттуда, нужно было видеть их восторг, с каким они прибегали в колонию, слышать, когда они вламывались в дома, перебивая друг друга, говоря, рассказывая, как была хороша заря, как чуть-чуть не показалось солнышко, уверяя, что завтра, завтра они непременно увидят его, непременно увидят. Порой им достаточно было яркого облака, чтобы они приняли его за солнце и потом ворвались к нам с радостной вестью, которая даже подкупала больших, так что и те неслись на гору, веря, что там видно солнце, хотя всем было давно известно, что оно покажется только восемнадцатого января, и то на несколько минут, из-за горизонта.
И странно, что и те приходили с горы словно освещённые чем-то, словно принося оттуда какую-то надежду, словно уверившись там окончательно, что всё в мировом пространстве обстоит благополучно, что солнце ещё не оставило нашу планету, что земля ещё не перевернулась, как казалось это в полярную ночь, что мир ещё стоит и движется по старым путям и законам.
Так продолжалось больше недели.
Накануне Афанасьева дня колония окончательно поднялась на ноги; никто не хотел делать, никто не хотел, кажется, и думать ни о чём, как только о солнце, о завтрашнем дне.
Самоеды целый день вертелись на дворе. Одни с заботой осматривали горизонт, не покажется ли где круглое облачко, которое предвещает здесь бурю, другие толковали, какая завтра будет погода, третьи спорили, доказывая по всем самоедским приметам, что завтра будет безоблачный день, и шли справляться к моему барометру.
Это волнение невольно коснулось и нас. Видя, что что-то будет необыкновенное, что самоеды хотят действительно сделаться завтра солнцепоклонниками, мы тоже решили праздновать этот день, благо было скучно, и я приказал приготовить к завтрашнему дню угощение. Самоеды даже упросили меня поднять на крышах зданий флаги и зарядить пушку на холмике. Я отпустил из своих запасов три фунта пороху и выдал флаги.
Целый вечер самоеды сидели у нас в комнатах, словно не решаясь идти спать, словно в ожидании, что чудо природы свершится ночью. Ещё ночью, выходя на улицу, чтобы сделать последний метеорологический отчёт, я видел одного старика, который, стоя на высоком сугробе снега, пристально вглядывался в небосклон, словно ворожа, какой завтра будет день – ясный или пасмурный.
Но, на наше счастье, утро настало ясное и только небольшой ветерок из ближайшего ущелья гор напирал на нашу колонию, занося её ещё мелким, сыпучим снегом.
Колония была неузнаваема: на крышах всех зданий красовались флаги, самоеды высыпали с утра на улицу, женщины в модных платьях, с разноцветными ленточками, которые так и развеваются по плечам и подолу, мужчины тоже в расшитых красным сукном малицах, и только дети одни в каком-то особенном восторге носились с сугроба на сугроб, с крыши на другую, в старых малицах, выделывая там отчаянные скачки, бросаясь с крыш и скатываясь оттуда к нам на брюхе.
В моей комнате не затворялись двери, все приходили ко мне справиться, скоро ли полдень, и, казалось, дожидаясь его, им нужно было знать время с точностью хронометра. Некоторые даже не доверяли нашим часам и торопили нас идти на горку, говоря, что уже показывается солнышко. Один старик уверял меня, что оно так же скачет, радуется в это утро, что оно увидало опять Новую Землю; так прыгает оно в Светлое Христово Воскресенье.
Эта торопливость была так сильна, что мы пошли встречать солнце за целых полчаса раньше.
Мы выходим из дома. На дворе действительно светлее. Идём на ближайший холмик и находим там всю нашу колонию, не исключая даже грудных детей, которых безумные матери вытащили на мороз и ветер.
Собаки, всё наше многочисленное собачье население, было тоже там, и горка с пушкой посередине, забитым снегом храмом, с несколькими крестами могил погибших в полярную ночь самоедов, шумела и говором самоедов, и лаем собак, которым одним неизвестно было, зачем так тут собралось всё население, словно тут только что убили белого медведя. Даже старики Сямдей и те приплелись туда за нами, поддерживая на ходу друг друга, чтобы не быть сбитыми ветром с твёрдого, убитого бурями берега.
И все, стоя в кучке, прижимаясь друг к другу от холода, смотрели вперёд на то зарево зари, которое ярко горело, разгоралось более и более на самом горизонте моря. Туда тоже, словно как и мы, сбежались лёгкие облачка, словно карауля выход солнца, столпившись дружной семьёй над самой точкой выхода его повыше горизонта. Пара плоских длинных облаков тянулась туда с моря, словно торопясь попасть на место общего внимания. Короткий огненный столб уже стоял над горизонтом, освещая яркими красками нежные облачка. Одни из них зарделись пламенем, другие словно таяли под этими розовыми, красными лучами, третьи, выше, чуть-чуть видные, словно голуби, парили над огненным столбом, исчезая в розовом свете пышной, яркой, чудной зари. Видно было, как растёт, расширяется свет, видно было, как что-то движется под горизонтом.
Половина небосклона была облита розовым светом, этот свет обливал льды моря, снег заливов, даже скалы островов, но на севере были ещё всё те же сумерки, тот же полумрак, словно дымка, повисшая в воздухе, словно тёмное покрывало, полукругом спустившееся с небосклона к северу, где была ещё полная ночь, где ещё виднелись звёзды. И горы, и море, и льды – всё там ещё спало под этим сумраком, который уходил туда от нас, который уже прогнало светом яркой зари с нашего небосклона. А она всё ярче и ярче разгорается там, всё сильнее и сильнее раскидывается по небосклону, действительно обещая чудное зрелище при этом прозрачном воздухе полярных стран, при этой мёртвой тишине спящей природы, при этом однообразном повсюду снеге, который теперь словно зарделся под румяной зарёй. Теперь уже нельзя было отрываться от этого зрелища, теперь уже стихли все разговоры, теперь уже только говорят все шёпотом, словно боясь даже звуком нарушить эту тишину, эту прелесть природы. По горизонту ходят лучи, они упёрлись, встали до самого дальнего облака. Пара длинных с моря облаков подходит ближе, одно облачко, досадное облачко, как раз встало над самой точкой восхода. Слышен ропот. Оно загорается ярким светом, тает, под ним словно загорается что-то, и вдруг в воздухе брызнули лучи, задрожали, повисли в нём и снова потухли. Толпа шевельнулась, но снова застыла. Там, где загорелось, внизу, должно быть уже солнце, оно горит, разгорается, как уголь, и снова прорвались лучи, брызнули, и сквозь них, сквозь яркий красный свет мы заметили тонкий краешек, словно золото, солнца. Ещё раз прорвались лучи, затем облако рассеялось, лучи окончательно пробили нишу, бросились к нам, ослепили, воздух словно вздрогнул, шелохнулся, и на горизонте явственно обрисовался край благодатного, сияющего, скачущего светила.
«Слава Богу, наконец-то, солнышко, солнышко», – зашептали дети. «Господи, как хорошо», – послышалось в толпе, и она ожила, зашевелилась, расступилась... Грянул выстрел пушки, грянули выстрелы, целый залп ружей, эхо понеслось навстречу лучам, и они облили нас, облили снег, храм, пушку, всю толпу, горы, ближайшую скалу, плавающие льды, кресты могил; вершины дальних гор вспыхнули и зарделись. Я обернулся назад и увидал, как лучи будили природу, как вызывали дальние горы из мрака, как вдруг загорелись их вершины, как вдруг обрисовался мыс земли, как вдруг, словно льдинка, обрисовался дальний остров в море, и всё, облитое светом, ярким красным светом, вдруг осветилось, как словно от зарева пожара, видимое до мельчайших частей, до мельчайших, забытых уже нами подробностей...
Самоеды бросились обнимать друг друга, другие засматривали друг другу в лицо, смеялись, радовались, третьи хлопали в ладоши, подскакивая на одном месте; матери подставляли лучам своих малюток, и те, видев в первый раз такой свет, удивлённо смотрели на солнце своими тёмными расширенными глазками. Старшие дети не знали, что делать от радости, и, указывая друг другу на солнце, кричали, как оно скачет, как оно прыгает, и только одни старики Сямдей словно плакали, смотря на него, словно уже предчувствуя, что это последний раз для них, когда они видят, как оно всходит.
Я плохо узнавал лица и выражения, мне показалось, что я вижу что-то только знакомое, забытое в самоедах, мне показалось сначала, что это обман, но, вглядевшись в лица, в черты, я только тогда заметил, что в них действительно есть что-то другое, новое или забытое старое, но не то, что я привык видеть при искусственном освещении, не то, что недавно ещё видел при слабом сумраке полудня.
Особенно меня поразил, помню, нос миссионера. Мы стояли рядом, и ещё за минуту я не замечал в нём перемены, но теперь я был решительно поражён, что нос его как-то особенно выдался, как-то особенно красен, налился, выступил из лица, обрисовался. На его же лице была целая географическая карта, и там, как линии извилистых речек, рек, были видны те тёмные чёрточки, которые оставило воспоминание о полярной ночи наше постоянное керосиновое освещение, въедаясь в черты лица, в котором они до сих пор, без дневного света, не были совсем заметны.
Самоеды тоже удивлялись друг другу, крича: «Посмотрите, посмотрите, какая у него седина, посмотрите, какие у него морщины. Господи, как он постарел; батюшки, как она осунулась; нос-то, нос какой у Гришки...». И Гришка, сконфуженный, закрывал свой длинный нос рукавицей и даже отвертывался, словно уличённый солнцем.
То, что мы не могли видеть, к чему привыкли при искусственном освещении, куда-то вдруг скрылось, и на лицах, в выражении их вдруг выступило то, что мы видели когда-то и раньше и забыли, или то, чего мы ещё не видали, что было для нас новостью и поражало. Это было ужасно. Это можно, я думаю, только сравнить с тем, когда вы вдруг видите человека после сидения в тюрьме или после тяжкой изнурительной болезни. Но это были минуты. Солнце, наше милое солнце, которое так много вдруг пролило на нас света, вдруг оживило нас, удивило, поразило, словно высунувшись только взглянуть на нас одним глазом, словно убедившись, что мы ещё живы на этом острове, что сама Новая Земля стоит на старом месте, снова погрузилось через минуту за горизонт, и розовый свет снова сменился светом зари, снова на севере ярче выступило тёмное облако полярной ночи, которая словно воротилась к нам, хочет снова закрыть, потопить всё в своём сумраке, дымке. Горы потухли, островок пропал, мыс исчез с горизонта, снег снова сделался матово-бледным, и только на юге горела ещё заря, потухая с каждой минутой, как словно там догорало зарево пожара.
Но солнце оставило нам веселье, оставило уверенность, что мы его увидим завтра, послезавтра, будем видеть каждый день, и толпа шумно двинулась назад к колонии, радуясь, что встретила солнце. Дети не могли пересказать друг другу своих впечатлений; старики крестились, что они ещё раз увидали это светило; самоеды были радёхоньки, что скоро откроется охота на оленей – у всякого была своя мечта, надежда, все наперерыв мечтали вслух, всем было так весело, хорошо, словно их одарили чем, словно действительно пролетело над островом самоё счастье... Никто уже не боялся цинги, никто уже не боялся, что у него не хватит сил пережить полярную ночь, как было раньше, словно солнце уже вдохнуло силы, словно оно уже воскресило, оживило, подняло дух.
С этого дня жизнь колонии резко переменилась. Солнце ходили встречать и на завтра, и на послезавтра; оно каждый день оставалось на горизонте на пятнадцать минут долее; через четыре дня оно оставалось уже час, через восемь – уже два, и полярная страна резко переменилась, ожила, осветилась, загорелась яркими лучами; заблестел снег, заиграли светом скалы, льды, засияло море, и всё живое теперь тянулось к солнцу: тюлени выползли на лёд, песцы прилегли на горные склоны, птица прилетела греться на выступы скал, и все смотрели на солнце, которое всё выше и выше поднималось над горизонтом, всё дольше и дольше оставляло зарю по утрам и вечерам, быстро увеличивая день, словно желая вознаградить нас за потерянное время сумерек.
Через несколько дней у детей появился румянец, через несколько дней черты лица не так стали казаться странными; человек словно перерождался, черты тоже, комнаты наполнял всюду свет; то, что давно не было видно, вдруг выступило, то, что было забыто, вдруг дало себя знать; заступила новая жизнь, новая обстановка; жизнь круто переменилась; свет беспокоил, открывая грязь, пыль, запущенность, и вносил здоровый воздух, сухость, изменял всё... Старики не сходили с сугробов и, лёжа там, на холодном снегу, облитые лучами солнца, которые ещё не грели, словно предоставляли им проникать в их тела сквозь толстые малицы, словно подвергая тело и кровь свою химическим процессам.
Как много значит солнце в полярных странах, как много оно действительно приносит! Я только тогда понял, почему самоеды Новой Земли сделались солнцепоклонниками, почему они с таким нетерпением ожидали солнца, почему они с таким восторгом, чуть не со слезами на глазах встречали его первый восход. И, стоя перед лучами его после полярной ночи, мне казалось, что сам организм человека искал их в полярную ночь, сам организм тянулся к ним, доходя даже до какой-то непонятной болезненности, до страстного желания их ощущать, как вот тянется на моём столе к лампе белая роза, как тянутся её длинные, болезненные ветви к замёрзшему моему окну со своими бледно-зелёными вялыми листьями.
К. Д. Носилов
ВСТРЕЧА СОЛНЦА
У полярных жителей в январе бывает такой праздник, какого мы совсем не знаем. Это – встреча солнца.
Мы, по-видимому, мало почитаем это благодатное светило. Мы ценим его далеко не в ту цену, как оно стоит. Порой даже считаем его для нас неудобным. Мы прячемся от него весной, летом, даже осенью, мы с досадой закрываемся от него зонтиком, мы опускаем на окнах и балконах шторы и маркизы, мы прячемся от него в тень деревьев, мы изнываем от его лучей, томимся его жаром и с радостью встречаем вечер, ночь, только изредка любуясь этим светилом, когда оно, закатываясь, нам посылает свои последние прощальные лучи.
Но совсем иначе относится к нему полярный обитатель, хотя оно по целым месяцам летом у него не закатывается, хотя оно даже ночами светит ему, порой не давая заснуть. Он любит его, он сейчас же замечает, когда оно зайдёт за облако, он всегда следит за ним любовным оком, он рад его лучам, он боготворит его, и он, кажется, единственное существо на свете, которое понимает, как оно нужно для его организма, как тяжело без него жить, как падают в нём силы, когда оно покидает его страну на долгие месяца суровой, холодной, полярной зимы. Он даже делается, благодаря ему, солнцепоклонником.
Для нас это чуждо, дико, непонятно, но для него это очень многое.
Отсюда и произошёл тот обычай, тот странный для нас, непонятный обычай встречи солнца, который существует у полярных обитателей, когда оно после более или менее продолжительной полярной ночи, сумерек, заменяющих день, снова показывается на горизонте его печальной, холодной родины.
Что это за встреча – это знают из нас только полярные путешественники да северные моряки, и нужно заметить, что все они, печатая что-нибудь о полярных странах, об этих действительно вечно новых, интересных, таинственных странах, описывали и свои встречи солнца, как описывали северные сияния, как описывали полярную ночь, то, что действительно составляет высший интерес, что действительно и любопытно, и страшно там в природе.
Я расскажу вам, читатель, как встречают солнце самоеды на Новой Земле.
* * *
Ещё за две недели до появления на нашем горизонте солнца, в нашей колонии обнаружилось какое-то необыкновенное движение, оживление, словно самоеды ждали Пасху, словно они ждали, что с океана, наконец, зайдёт к нам пароход. Они постоянно толковали о солнце, они чаще и чаще забегали ко мне, к миссионеру справиться, когда будет Афанасьев день, в какой день недели он будет, нет ли предсказаний о нём в Брюсовом календаре и пр., и обнаруживали столько хлопот, столько волнений, которые ещё нам были мало понятны, как зимующим первый год в полярной стране, что мы с удивлением их спрашивали: да что же такое особенное будет, когда покажется солнышко? Правда, нам самим давно страстно хотелось хотя на миг увидать солнце, нам самим давно наскучило жить в вечном сумраке, не видя друг друга, как при искусственном освещении, как при слабом свете зари, которая показывалась в полдень, как у нас перед восходом солнца или как тогда, как только чуть забрезжит наша заря.
– Вот увидите сами, вот увидите, – говорили самоеды и только.
Но больше всех волновались дети. Они каждый день гурьбой, в полном своём составе, срывались перед полуднем из школы и убегали на ближайшую гору смотреть, не покажется ли там солнышко. Они каждый день забирались туда, чтобы первыми увидеть солнце, чтобы хоть полюбоваться той розовой зарёй, которая теперь вспыхивала на горизонте юга, делаясь день ото дня всё более яркой, более сильной по освещению, более роскошной по краскам, обещая солнце.
И нужно было видеть их, как они мчались оттуда, нужно было видеть их восторг, с каким они прибегали в колонию, слышать, когда они вламывались в дома, перебивая друг друга, говоря, рассказывая, как была хороша заря, как чуть-чуть не показалось солнышко, уверяя, что завтра, завтра они непременно увидят его, непременно увидят. Порой им достаточно было яркого облака, чтобы они приняли его за солнце и потом ворвались к нам с радостной вестью, которая даже подкупала больших, так что и те неслись на гору, веря, что там видно солнце, хотя всем было давно известно, что оно покажется только восемнадцатого января, и то на несколько минут, из-за горизонта.
И странно, что и те приходили с горы словно освещённые чем-то, словно принося оттуда какую-то надежду, словно уверившись там окончательно, что всё в мировом пространстве обстоит благополучно, что солнце ещё не оставило нашу планету, что земля ещё не перевернулась, как казалось это в полярную ночь, что мир ещё стоит и движется по старым путям и законам.
Так продолжалось больше недели.
Накануне Афанасьева дня колония окончательно поднялась на ноги; никто не хотел делать, никто не хотел, кажется, и думать ни о чём, как только о солнце, о завтрашнем дне.
Самоеды целый день вертелись на дворе. Одни с заботой осматривали горизонт, не покажется ли где круглое облачко, которое предвещает здесь бурю, другие толковали, какая завтра будет погода, третьи спорили, доказывая по всем самоедским приметам, что завтра будет безоблачный день, и шли справляться к моему барометру.
Это волнение невольно коснулось и нас. Видя, что что-то будет необыкновенное, что самоеды хотят действительно сделаться завтра солнцепоклонниками, мы тоже решили праздновать этот день, благо было скучно, и я приказал приготовить к завтрашнему дню угощение. Самоеды даже упросили меня поднять на крышах зданий флаги и зарядить пушку на холмике. Я отпустил из своих запасов три фунта пороху и выдал флаги.
Целый вечер самоеды сидели у нас в комнатах, словно не решаясь идти спать, словно в ожидании, что чудо природы свершится ночью. Ещё ночью, выходя на улицу, чтобы сделать последний метеорологический отчёт, я видел одного старика, который, стоя на высоком сугробе снега, пристально вглядывался в небосклон, словно ворожа, какой завтра будет день – ясный или пасмурный.
Но, на наше счастье, утро настало ясное и только небольшой ветерок из ближайшего ущелья гор напирал на нашу колонию, занося её ещё мелким, сыпучим снегом.
Колония была неузнаваема: на крышах всех зданий красовались флаги, самоеды высыпали с утра на улицу, женщины в модных платьях, с разноцветными ленточками, которые так и развеваются по плечам и подолу, мужчины тоже в расшитых красным сукном малицах, и только дети одни в каком-то особенном восторге носились с сугроба на сугроб, с крыши на другую, в старых малицах, выделывая там отчаянные скачки, бросаясь с крыш и скатываясь оттуда к нам на брюхе.
В моей комнате не затворялись двери, все приходили ко мне справиться, скоро ли полдень, и, казалось, дожидаясь его, им нужно было знать время с точностью хронометра. Некоторые даже не доверяли нашим часам и торопили нас идти на горку, говоря, что уже показывается солнышко. Один старик уверял меня, что оно так же скачет, радуется в это утро, что оно увидало опять Новую Землю; так прыгает оно в Светлое Христово Воскресенье.
Эта торопливость была так сильна, что мы пошли встречать солнце за целых полчаса раньше.
Мы выходим из дома. На дворе действительно светлее. Идём на ближайший холмик и находим там всю нашу колонию, не исключая даже грудных детей, которых безумные матери вытащили на мороз и ветер.
Собаки, всё наше многочисленное собачье население, было тоже там, и горка с пушкой посередине, забитым снегом храмом, с несколькими крестами могил погибших в полярную ночь самоедов, шумела и говором самоедов, и лаем собак, которым одним неизвестно было, зачем так тут собралось всё население, словно тут только что убили белого медведя. Даже старики Сямдей и те приплелись туда за нами, поддерживая на ходу друг друга, чтобы не быть сбитыми ветром с твёрдого, убитого бурями берега.
И все, стоя в кучке, прижимаясь друг к другу от холода, смотрели вперёд на то зарево зари, которое ярко горело, разгоралось более и более на самом горизонте моря. Туда тоже, словно как и мы, сбежались лёгкие облачка, словно карауля выход солнца, столпившись дружной семьёй над самой точкой выхода его повыше горизонта. Пара плоских длинных облаков тянулась туда с моря, словно торопясь попасть на место общего внимания. Короткий огненный столб уже стоял над горизонтом, освещая яркими красками нежные облачка. Одни из них зарделись пламенем, другие словно таяли под этими розовыми, красными лучами, третьи, выше, чуть-чуть видные, словно голуби, парили над огненным столбом, исчезая в розовом свете пышной, яркой, чудной зари. Видно было, как растёт, расширяется свет, видно было, как что-то движется под горизонтом.
Половина небосклона была облита розовым светом, этот свет обливал льды моря, снег заливов, даже скалы островов, но на севере были ещё всё те же сумерки, тот же полумрак, словно дымка, повисшая в воздухе, словно тёмное покрывало, полукругом спустившееся с небосклона к северу, где была ещё полная ночь, где ещё виднелись звёзды. И горы, и море, и льды – всё там ещё спало под этим сумраком, который уходил туда от нас, который уже прогнало светом яркой зари с нашего небосклона. А она всё ярче и ярче разгорается там, всё сильнее и сильнее раскидывается по небосклону, действительно обещая чудное зрелище при этом прозрачном воздухе полярных стран, при этой мёртвой тишине спящей природы, при этом однообразном повсюду снеге, который теперь словно зарделся под румяной зарёй. Теперь уже нельзя было отрываться от этого зрелища, теперь уже стихли все разговоры, теперь уже только говорят все шёпотом, словно боясь даже звуком нарушить эту тишину, эту прелесть природы. По горизонту ходят лучи, они упёрлись, встали до самого дальнего облака. Пара длинных с моря облаков подходит ближе, одно облачко, досадное облачко, как раз встало над самой точкой восхода. Слышен ропот. Оно загорается ярким светом, тает, под ним словно загорается что-то, и вдруг в воздухе брызнули лучи, задрожали, повисли в нём и снова потухли. Толпа шевельнулась, но снова застыла. Там, где загорелось, внизу, должно быть уже солнце, оно горит, разгорается, как уголь, и снова прорвались лучи, брызнули, и сквозь них, сквозь яркий красный свет мы заметили тонкий краешек, словно золото, солнца. Ещё раз прорвались лучи, затем облако рассеялось, лучи окончательно пробили нишу, бросились к нам, ослепили, воздух словно вздрогнул, шелохнулся, и на горизонте явственно обрисовался край благодатного, сияющего, скачущего светила.
«Слава Богу, наконец-то, солнышко, солнышко», – зашептали дети. «Господи, как хорошо», – послышалось в толпе, и она ожила, зашевелилась, расступилась... Грянул выстрел пушки, грянули выстрелы, целый залп ружей, эхо понеслось навстречу лучам, и они облили нас, облили снег, храм, пушку, всю толпу, горы, ближайшую скалу, плавающие льды, кресты могил; вершины дальних гор вспыхнули и зарделись. Я обернулся назад и увидал, как лучи будили природу, как вызывали дальние горы из мрака, как вдруг загорелись их вершины, как вдруг обрисовался мыс земли, как вдруг, словно льдинка, обрисовался дальний остров в море, и всё, облитое светом, ярким красным светом, вдруг осветилось, как словно от зарева пожара, видимое до мельчайших частей, до мельчайших, забытых уже нами подробностей...
Самоеды бросились обнимать друг друга, другие засматривали друг другу в лицо, смеялись, радовались, третьи хлопали в ладоши, подскакивая на одном месте; матери подставляли лучам своих малюток, и те, видев в первый раз такой свет, удивлённо смотрели на солнце своими тёмными расширенными глазками. Старшие дети не знали, что делать от радости, и, указывая друг другу на солнце, кричали, как оно скачет, как оно прыгает, и только одни старики Сямдей словно плакали, смотря на него, словно уже предчувствуя, что это последний раз для них, когда они видят, как оно всходит.
Я плохо узнавал лица и выражения, мне показалось, что я вижу что-то только знакомое, забытое в самоедах, мне показалось сначала, что это обман, но, вглядевшись в лица, в черты, я только тогда заметил, что в них действительно есть что-то другое, новое или забытое старое, но не то, что я привык видеть при искусственном освещении, не то, что недавно ещё видел при слабом сумраке полудня.
Особенно меня поразил, помню, нос миссионера. Мы стояли рядом, и ещё за минуту я не замечал в нём перемены, но теперь я был решительно поражён, что нос его как-то особенно выдался, как-то особенно красен, налился, выступил из лица, обрисовался. На его же лице была целая географическая карта, и там, как линии извилистых речек, рек, были видны те тёмные чёрточки, которые оставило воспоминание о полярной ночи наше постоянное керосиновое освещение, въедаясь в черты лица, в котором они до сих пор, без дневного света, не были совсем заметны.
Самоеды тоже удивлялись друг другу, крича: «Посмотрите, посмотрите, какая у него седина, посмотрите, какие у него морщины. Господи, как он постарел; батюшки, как она осунулась; нос-то, нос какой у Гришки...». И Гришка, сконфуженный, закрывал свой длинный нос рукавицей и даже отвертывался, словно уличённый солнцем.
То, что мы не могли видеть, к чему привыкли при искусственном освещении, куда-то вдруг скрылось, и на лицах, в выражении их вдруг выступило то, что мы видели когда-то и раньше и забыли, или то, чего мы ещё не видали, что было для нас новостью и поражало. Это было ужасно. Это можно, я думаю, только сравнить с тем, когда вы вдруг видите человека после сидения в тюрьме или после тяжкой изнурительной болезни. Но это были минуты. Солнце, наше милое солнце, которое так много вдруг пролило на нас света, вдруг оживило нас, удивило, поразило, словно высунувшись только взглянуть на нас одним глазом, словно убедившись, что мы ещё живы на этом острове, что сама Новая Земля стоит на старом месте, снова погрузилось через минуту за горизонт, и розовый свет снова сменился светом зари, снова на севере ярче выступило тёмное облако полярной ночи, которая словно воротилась к нам, хочет снова закрыть, потопить всё в своём сумраке, дымке. Горы потухли, островок пропал, мыс исчез с горизонта, снег снова сделался матово-бледным, и только на юге горела ещё заря, потухая с каждой минутой, как словно там догорало зарево пожара.
Но солнце оставило нам веселье, оставило уверенность, что мы его увидим завтра, послезавтра, будем видеть каждый день, и толпа шумно двинулась назад к колонии, радуясь, что встретила солнце. Дети не могли пересказать друг другу своих впечатлений; старики крестились, что они ещё раз увидали это светило; самоеды были радёхоньки, что скоро откроется охота на оленей – у всякого была своя мечта, надежда, все наперерыв мечтали вслух, всем было так весело, хорошо, словно их одарили чем, словно действительно пролетело над островом самоё счастье... Никто уже не боялся цинги, никто уже не боялся, что у него не хватит сил пережить полярную ночь, как было раньше, словно солнце уже вдохнуло силы, словно оно уже воскресило, оживило, подняло дух.
С этого дня жизнь колонии резко переменилась. Солнце ходили встречать и на завтра, и на послезавтра; оно каждый день оставалось на горизонте на пятнадцать минут долее; через четыре дня оно оставалось уже час, через восемь – уже два, и полярная страна резко переменилась, ожила, осветилась, загорелась яркими лучами; заблестел снег, заиграли светом скалы, льды, засияло море, и всё живое теперь тянулось к солнцу: тюлени выползли на лёд, песцы прилегли на горные склоны, птица прилетела греться на выступы скал, и все смотрели на солнце, которое всё выше и выше поднималось над горизонтом, всё дольше и дольше оставляло зарю по утрам и вечерам, быстро увеличивая день, словно желая вознаградить нас за потерянное время сумерек.
Через несколько дней у детей появился румянец, через несколько дней черты лица не так стали казаться странными; человек словно перерождался, черты тоже, комнаты наполнял всюду свет; то, что давно не было видно, вдруг выступило, то, что было забыто, вдруг дало себя знать; заступила новая жизнь, новая обстановка; жизнь круто переменилась; свет беспокоил, открывая грязь, пыль, запущенность, и вносил здоровый воздух, сухость, изменял всё... Старики не сходили с сугробов и, лёжа там, на холодном снегу, облитые лучами солнца, которые ещё не грели, словно предоставляли им проникать в их тела сквозь толстые малицы, словно подвергая тело и кровь свою химическим процессам.
Как много значит солнце в полярных странах, как много оно действительно приносит! Я только тогда понял, почему самоеды Новой Земли сделались солнцепоклонниками, почему они с таким нетерпением ожидали солнца, почему они с таким восторгом, чуть не со слезами на глазах встречали его первый восход. И, стоя перед лучами его после полярной ночи, мне казалось, что сам организм человека искал их в полярную ночь, сам организм тянулся к ним, доходя даже до какой-то непонятной болезненности, до страстного желания их ощущать, как вот тянется на моём столе к лампе белая роза, как тянутся её длинные, болезненные ветви к замёрзшему моему окну со своими бледно-зелёными вялыми листьями.