Волшебный круг
ТРОПИКАНКА
Я забыл, что такое любовь…
Николай Рубцов
Понимаю, рассказ неожиданный. Можно предположить и так, что он, как говорят, «не имел места в действительности», а неким образом привиделся или приснился мне? Может быть и – легендой. И воспроизводя её, хотел бы я, чтоб она была не лишена изящества.
Текло обычное и вечное тропическое лето.
Аэропорт острова Гаити. Окрестности его выжженные солнцем, просторные, плоские. И еще синева моря. Берег. Желтый песок.
Остров – старинная морская база великого мореплавателя Колумба. А теперь здесь эта бетонная полоса, нескончаемый гул самолетных моторов – посадки, заправки, взлеты и пенный шелест накатных карибских вод, когда эти моторы стихают.
К нашему действу выпало то «мертвое время» для по- садок и взлетов, когда боги погоды предупреждают о надвигающемся сильном циклоне, а то и возможном урагане. И надо ждать иль предполагать – его последствия…
Небольшой комфортабельный самолет латиноамериканской компании, перед тем как приземлиться здесь, вовремя сделал короткий полуторачасовой перелет из Каракаса. Меня провожала свита друзей, «передав» для дорожной «надежности» двум испано- и русскоговорящим разновозрастным дамам, летевших тем же, через Кубу, маршрутом.
На Гаити, сойдя с бетонной полосы, мы вышли на желтое травяное поле. Близко шумело волновое море и посаженные вдоль берега пальмы гнуло и раскачивало, под ногой шуршала жесткая, иссушенная, выгоревшая на солнцепеке, солончаковая, как в моей южно-сибирской местности, низкорослая степная трава.
В зале аэропорта, куда мы поднялись не крутым каменным крылечком, было прохладно, нашлись и свободные места. И старшая из дам, едва устроясь в кресле, продолжила ворчню, которую завела еще в Каракасе, когда мои провожающие остались за пограничной полосой аэровокзала.
Ворчание дамы, в лике которой я не обнаружил и черточки благородства, переходило в злобную брань по адресу «этих состоятельных эмигрантских бездельников, мнящих себя аристократами, болтающих о любви к России, а на самом деле никакого им дела до России нет!»
Какие недобрые слова! Про моих друзей. И, мнилось, по мою душу? Оттого я пристальней глянул на даму в полумужском сером пиджаке, напомнившую мне из дальней сельской моей дали одну шумливую соседку, в огород которой забрался чужой подсвинок и потоптал грядку моркови.
Недоброе брюзжание кипятило волну протеста, вступать же в пререкания не хотелось, я вновь, как в самолете, занялся «изучением» второй спутницы, женщины лет двадцати пяти, семи, то и дело кутающей в легкий плед загорелые круглые колени. Любовался ими не я один, с потолочного кондиционера постоянно струился на эти прелестные округлости пучок прохладного воздуха.
Молодая женщина настойчиво пыталась уснуть. Временами она полусонно смахивала со лба прядку темных волос. И широко расставленные индейские глаза её, прикрытые подведенными косметикой веками, тотчас вспархивали длинными ресницами.
Я чувствовал её запах. Кожи, волос. Пахла она Индией, может, Таиландом, где мне доводилось бывать в мои моряцкие годы. Насмотрелся на смугленьких. Явно, что в женщине-молодке пульсировала аборигенская кровь. Индейская! Но русскость преобладала. И в матовости кожи рук, и в россыпи милых веснушек-конопушек у шеи. И светло сиреневый тонкий сарафан её подчеркивал извивы и выпуклости крепенького индейско-славянского тела…
С потолка аэровокзала возникло объявление поочеред- но на двух языках – английском и испанском. Из испан- ского разобрал несколько знакомых слов, где сеньорам и сеньоритам (и прочим донам и доньям) предлагалось «пор фавор» и «маньяна», то есть «пожалуйста, потерпите до завтра»…
Я был наслышан об этой знаменитой «маньяне», которая обозначает чаще всего безответственность и бесконечность во времени, потому предложил молодой женщине – «пойти куда-нибудь посидеть».
Катя-Катерина, а мы познакомились в самолете, улыбнулась краешком губ, откинула надоевший ей плед, упруго поднялась из кресла. И через пару минут, не церемонясь, мы уже сидели рядышком в баре, потягивая привычный в здешних местах напиток «Куба-либра» – напиток из рома, кока-колы и, звенящих о кромки больших стаканов, кубиков льда.
Разговор тек поначалу как бы вхолостую, в прикуску с холодными льдинками, но недрёмный бармен, принимая наши благосклонные кивки согласия, то и дело подбавлял в стаканы «безобидного» напитка, все плотнее обогащая его увеличенной пропорцией рома. Романтично и легко хмелея, я вспомнил одно забавное высказывание русского императора Александра Третьего о том, что «некрасивых женщин не бывает, а бывает недостаточно выпито».
Нет, Катя была очень симпатичной, красивой женщиной и без «умных замечаний» русского императора. Нас единила приятная тяга свободно чувствующих себя противоположных полов – в свободном, не обремененном ничем пространстве. Что еще? Понимал я, что глупо в нашей ситуации рассчитывать на лирические приключения на столь ограниченном пространстве, и я вел свою охоту на еще одну русскую судьбу, нечаянным образом выпавшую мне к завершению этой дороги за океан…
Обо мне спутнице было уже почти все известно: разболтал в самолете. А Катя, грея в ладонях высокий бокал, говорила о реке Каррао и водопаде Канайма, где родилась и выросла в индейской хижине – в краю чудных камней, стремительных рек и речек, чистейших озер, полуфантастических зверей, обезьян и попугаев… О том говорила, о чем я уж наслушался немало и даже уверовал всерьёз, что и сам не во сне и мечтаниях, а наяву не раз летел по реке в стремительной индейской курьяре, которую встречать выбегало все взрослое население дикой индейской деревни с луками и стрелами наперевес, а из соломенных хижин – выпархивала в любопытстве живописно голопузая, со- вершенно не стесняясь своей наготы, индейская детвора… Сейчас представил я и Катю там, среди этих любопытных малышек…
– Отец у меня был русский… Почему я и говорю с детства по-русски…
– Его фамилия Почепцов? – спросил я осторожно.
– О знаменитом Почепцове, донском казаке… Знаю. Он служил проводником. Погиб на реке и похоронен в наших краях, в Гранд Саване… Нет… мой отец был русский морской офицер. Конечно, из эмигрантов. Он служил там на солидной должности. Помню его крепким, статным. Но ему было уже много лет… Мама была молодой индейской женщиной. Её тоже нет на свете…
– Простите меня, Катя…
– Ну что вы говорите? Все в прошлом… Давайте ударим по глоточку и – на воздух! Сколько еще загорать нам тут придется, как в России говорят!
– В России много чего говорят…. Катя-Катерина.
На вольном воздухе еще сильней, чем при недавнем приземлении, хлестало и вило ветром. В ближние пальмовые посадки, куда мы вскоре отчаянно и храбро забрались, долетали теплые брызги моря. Ветер крутил кроны и молодые стволы пальм, силился сорвать с нас и так еле державшиеся на плечах тонкие тропические одежды. Чему, наконец, откровенно и торопливо – в поцелуях – поспособствовали мы сами…
Фиолетовый полумрак клубящихся теплых туч, не торопясь разразиться ливнем, теперь один шершаво оглаживал и окутывал нас среди пальмового безлюдья. Прохладные Катины колени были прохладны, контрастируя с жаром её губ и тугих грудок. Обоюдный восторг первых прикосновений друг к другу отрешал от реальности нашего положения – внезапных разрушителей всяких, наверно, существующих или несуществующих здесь норм поведения…
Песок, на котором распластались наши тела, был горяч и не торопился остывать, покуда в недолгой, но бурной эйфории любовного пламени мы достойно не утрамбовали этот пятачок суши, вызвав на противоположной стороне круглой планеты нашей – подвижки земной коры, вспышки магмы давно дремавшего камчатского вулкана…
Пенная вода накатной волны моря, наконец, ласково и неспешно смыла с нас песок, охладила восторги, но пока сила их жила и не иссякала в душе, фиолетово не гасла
Тропиканка
во всем естестве тела. Понимал, в женщине эти ощущения были глубже и пронзительней. И женщина заговорила первой:
– Полетим со мной?.. Тебе нужно принять решение, на которое времени совсем мало… Я гидробиолог, служу в Гранд Саване. Сейчас по делам лечу на неделю в Мексику… Потом… Нет, нет, никуда не надо лететь. Мы вернемся завтра же в Каракас. Я знаю, у тебя еще не кончилась виза… Потом все устроим. Понимаешь?
– Понимаю, Катя. Я воткну в голову кучу разноцветных перьев, буду ездить на непотопляемой курьяре, сопровождать диких туристов, смиряя коварства быстрой воды и острых порогов… А в свободное время мы будем с большим успехом делать голопузых индейских детишек и учить их стрелять из лука отравленными ядом кураре стрелами в контрабандистов – незаконных добытчиков золота и бриллиантов…
Катя тихо рассмеялась:
– Ну не голопузых же и не индейских… Кто мы? Можно жить и по-другому. Ты, понимаешь, я очень не бедный человек, отец мне оставил…
– А я свободный от золота и бриллиантов. И… знаешь, старше тебя. Лет этак на пятнадцать-семнадцать…
– Это не имеет значения… Имеет значение то, что я уже не смогу без нашей любви… Ты же понимаешь, я была замужем. Ничего не вышло. У нас выйдет! Понимаю, у тебя, наверное, есть дети… Но они уже взрослые… И живут своей жизнью… Вон у тебя рубашка от Кордена, а под мышкой распорото… Давно это? Так и сюда прилетел? Не- кому зашить… Все – в таких вот мелочах…
Было светло, радостно, и горько.
Я понимал, что это не только всполохи еще не остывших восторгов любви, рожденной недавней внезапной близостью. Понимал, все внезапное рано или поздно проходит. И потому стремился вновь завлечь Катю на тот утрамбованный нашей страстью «пятачок» прибрежного песочка, под которым кипела магма еще не остывших древних веков – простертого в океане горячего острова. И читал в глазах русско-индейской Кати то же самое желание…
Но хлынул дикий тропический ливень. А это, ребята, не шуточки!
К утру мы, Господи, хорошо просохли. Успев замерзнуть под струями кондиционера, согрелись снова. И все вместе улетели на Кубу. Вместе с ворчливой дамой, с полумужским пиджаком этой дамы, которая больше не ворчала, а скрытно и глубоко завидовала нам, потому что любовь бывает не только эйфорийной и скоротечной, но и вечной, как бы не отрицали это даже хорошие поэты.
ТРОПИКАНКА
Я забыл, что такое любовь…
Николай Рубцов
Понимаю, рассказ неожиданный. Можно предположить и так, что он, как говорят, «не имел места в действительности», а неким образом привиделся или приснился мне? Может быть и – легендой. И воспроизводя её, хотел бы я, чтоб она была не лишена изящества.
Текло обычное и вечное тропическое лето.
Аэропорт острова Гаити. Окрестности его выжженные солнцем, просторные, плоские. И еще синева моря. Берег. Желтый песок.
Остров – старинная морская база великого мореплавателя Колумба. А теперь здесь эта бетонная полоса, нескончаемый гул самолетных моторов – посадки, заправки, взлеты и пенный шелест накатных карибских вод, когда эти моторы стихают.
К нашему действу выпало то «мертвое время» для по- садок и взлетов, когда боги погоды предупреждают о надвигающемся сильном циклоне, а то и возможном урагане. И надо ждать иль предполагать – его последствия…
Небольшой комфортабельный самолет латиноамериканской компании, перед тем как приземлиться здесь, вовремя сделал короткий полуторачасовой перелет из Каракаса. Меня провожала свита друзей, «передав» для дорожной «надежности» двум испано- и русскоговорящим разновозрастным дамам, летевших тем же, через Кубу, маршрутом.
На Гаити, сойдя с бетонной полосы, мы вышли на желтое травяное поле. Близко шумело волновое море и посаженные вдоль берега пальмы гнуло и раскачивало, под ногой шуршала жесткая, иссушенная, выгоревшая на солнцепеке, солончаковая, как в моей южно-сибирской местности, низкорослая степная трава.
В зале аэропорта, куда мы поднялись не крутым каменным крылечком, было прохладно, нашлись и свободные места. И старшая из дам, едва устроясь в кресле, продолжила ворчню, которую завела еще в Каракасе, когда мои провожающие остались за пограничной полосой аэровокзала.
Ворчание дамы, в лике которой я не обнаружил и черточки благородства, переходило в злобную брань по адресу «этих состоятельных эмигрантских бездельников, мнящих себя аристократами, болтающих о любви к России, а на самом деле никакого им дела до России нет!»
Какие недобрые слова! Про моих друзей. И, мнилось, по мою душу? Оттого я пристальней глянул на даму в полумужском сером пиджаке, напомнившую мне из дальней сельской моей дали одну шумливую соседку, в огород которой забрался чужой подсвинок и потоптал грядку моркови.
Недоброе брюзжание кипятило волну протеста, вступать же в пререкания не хотелось, я вновь, как в самолете, занялся «изучением» второй спутницы, женщины лет двадцати пяти, семи, то и дело кутающей в легкий плед загорелые круглые колени. Любовался ими не я один, с потолочного кондиционера постоянно струился на эти прелестные округлости пучок прохладного воздуха.
Молодая женщина настойчиво пыталась уснуть. Временами она полусонно смахивала со лба прядку темных волос. И широко расставленные индейские глаза её, прикрытые подведенными косметикой веками, тотчас вспархивали длинными ресницами.
Я чувствовал её запах. Кожи, волос. Пахла она Индией, может, Таиландом, где мне доводилось бывать в мои моряцкие годы. Насмотрелся на смугленьких. Явно, что в женщине-молодке пульсировала аборигенская кровь. Индейская! Но русскость преобладала. И в матовости кожи рук, и в россыпи милых веснушек-конопушек у шеи. И светло сиреневый тонкий сарафан её подчеркивал извивы и выпуклости крепенького индейско-славянского тела…
С потолка аэровокзала возникло объявление поочеред- но на двух языках – английском и испанском. Из испан- ского разобрал несколько знакомых слов, где сеньорам и сеньоритам (и прочим донам и доньям) предлагалось «пор фавор» и «маньяна», то есть «пожалуйста, потерпите до завтра»…
Я был наслышан об этой знаменитой «маньяне», которая обозначает чаще всего безответственность и бесконечность во времени, потому предложил молодой женщине – «пойти куда-нибудь посидеть».
Катя-Катерина, а мы познакомились в самолете, улыбнулась краешком губ, откинула надоевший ей плед, упруго поднялась из кресла. И через пару минут, не церемонясь, мы уже сидели рядышком в баре, потягивая привычный в здешних местах напиток «Куба-либра» – напиток из рома, кока-колы и, звенящих о кромки больших стаканов, кубиков льда.
Разговор тек поначалу как бы вхолостую, в прикуску с холодными льдинками, но недрёмный бармен, принимая наши благосклонные кивки согласия, то и дело подбавлял в стаканы «безобидного» напитка, все плотнее обогащая его увеличенной пропорцией рома. Романтично и легко хмелея, я вспомнил одно забавное высказывание русского императора Александра Третьего о том, что «некрасивых женщин не бывает, а бывает недостаточно выпито».
Нет, Катя была очень симпатичной, красивой женщиной и без «умных замечаний» русского императора. Нас единила приятная тяга свободно чувствующих себя противоположных полов – в свободном, не обремененном ничем пространстве. Что еще? Понимал я, что глупо в нашей ситуации рассчитывать на лирические приключения на столь ограниченном пространстве, и я вел свою охоту на еще одну русскую судьбу, нечаянным образом выпавшую мне к завершению этой дороги за океан…
Обо мне спутнице было уже почти все известно: разболтал в самолете. А Катя, грея в ладонях высокий бокал, говорила о реке Каррао и водопаде Канайма, где родилась и выросла в индейской хижине – в краю чудных камней, стремительных рек и речек, чистейших озер, полуфантастических зверей, обезьян и попугаев… О том говорила, о чем я уж наслушался немало и даже уверовал всерьёз, что и сам не во сне и мечтаниях, а наяву не раз летел по реке в стремительной индейской курьяре, которую встречать выбегало все взрослое население дикой индейской деревни с луками и стрелами наперевес, а из соломенных хижин – выпархивала в любопытстве живописно голопузая, со- вершенно не стесняясь своей наготы, индейская детвора… Сейчас представил я и Катю там, среди этих любопытных малышек…
– Отец у меня был русский… Почему я и говорю с детства по-русски…
– Его фамилия Почепцов? – спросил я осторожно.
– О знаменитом Почепцове, донском казаке… Знаю. Он служил проводником. Погиб на реке и похоронен в наших краях, в Гранд Саване… Нет… мой отец был русский морской офицер. Конечно, из эмигрантов. Он служил там на солидной должности. Помню его крепким, статным. Но ему было уже много лет… Мама была молодой индейской женщиной. Её тоже нет на свете…
– Простите меня, Катя…
– Ну что вы говорите? Все в прошлом… Давайте ударим по глоточку и – на воздух! Сколько еще загорать нам тут придется, как в России говорят!
– В России много чего говорят…. Катя-Катерина.
На вольном воздухе еще сильней, чем при недавнем приземлении, хлестало и вило ветром. В ближние пальмовые посадки, куда мы вскоре отчаянно и храбро забрались, долетали теплые брызги моря. Ветер крутил кроны и молодые стволы пальм, силился сорвать с нас и так еле державшиеся на плечах тонкие тропические одежды. Чему, наконец, откровенно и торопливо – в поцелуях – поспособствовали мы сами…
Фиолетовый полумрак клубящихся теплых туч, не торопясь разразиться ливнем, теперь один шершаво оглаживал и окутывал нас среди пальмового безлюдья. Прохладные Катины колени были прохладны, контрастируя с жаром её губ и тугих грудок. Обоюдный восторг первых прикосновений друг к другу отрешал от реальности нашего положения – внезапных разрушителей всяких, наверно, существующих или несуществующих здесь норм поведения…
Песок, на котором распластались наши тела, был горяч и не торопился остывать, покуда в недолгой, но бурной эйфории любовного пламени мы достойно не утрамбовали этот пятачок суши, вызвав на противоположной стороне круглой планеты нашей – подвижки земной коры, вспышки магмы давно дремавшего камчатского вулкана…
Пенная вода накатной волны моря, наконец, ласково и неспешно смыла с нас песок, охладила восторги, но пока сила их жила и не иссякала в душе, фиолетово не гасла
Тропиканка
во всем естестве тела. Понимал, в женщине эти ощущения были глубже и пронзительней. И женщина заговорила первой:
– Полетим со мной?.. Тебе нужно принять решение, на которое времени совсем мало… Я гидробиолог, служу в Гранд Саване. Сейчас по делам лечу на неделю в Мексику… Потом… Нет, нет, никуда не надо лететь. Мы вернемся завтра же в Каракас. Я знаю, у тебя еще не кончилась виза… Потом все устроим. Понимаешь?
– Понимаю, Катя. Я воткну в голову кучу разноцветных перьев, буду ездить на непотопляемой курьяре, сопровождать диких туристов, смиряя коварства быстрой воды и острых порогов… А в свободное время мы будем с большим успехом делать голопузых индейских детишек и учить их стрелять из лука отравленными ядом кураре стрелами в контрабандистов – незаконных добытчиков золота и бриллиантов…
Катя тихо рассмеялась:
– Ну не голопузых же и не индейских… Кто мы? Можно жить и по-другому. Ты, понимаешь, я очень не бедный человек, отец мне оставил…
– А я свободный от золота и бриллиантов. И… знаешь, старше тебя. Лет этак на пятнадцать-семнадцать…
– Это не имеет значения… Имеет значение то, что я уже не смогу без нашей любви… Ты же понимаешь, я была замужем. Ничего не вышло. У нас выйдет! Понимаю, у тебя, наверное, есть дети… Но они уже взрослые… И живут своей жизнью… Вон у тебя рубашка от Кордена, а под мышкой распорото… Давно это? Так и сюда прилетел? Не- кому зашить… Все – в таких вот мелочах…
Было светло, радостно, и горько.
Я понимал, что это не только всполохи еще не остывших восторгов любви, рожденной недавней внезапной близостью. Понимал, все внезапное рано или поздно проходит. И потому стремился вновь завлечь Катю на тот утрамбованный нашей страстью «пятачок» прибрежного песочка, под которым кипела магма еще не остывших древних веков – простертого в океане горячего острова. И читал в глазах русско-индейской Кати то же самое желание…
Но хлынул дикий тропический ливень. А это, ребята, не шуточки!
К утру мы, Господи, хорошо просохли. Успев замерзнуть под струями кондиционера, согрелись снова. И все вместе улетели на Кубу. Вместе с ворчливой дамой, с полумужским пиджаком этой дамы, которая больше не ворчала, а скрытно и глубоко завидовала нам, потому что любовь бывает не только эйфорийной и скоротечной, но и вечной, как бы не отрицали это даже хорошие поэты.