Волшебный круг
ВОЛШЕБНЫЙ КРУГ
1
– Сейчас мы едем в город! – сине-сине посмотрев на меня, сообщает Плотников «новость», будто и не уславливались ранее о поездке. – На моей машине, предупреждаю! По-испански говорится так (говорит по-испански), а по-русски – в этой машине, гудит всё, кроме гудка. У нас может испортиться мотор, сгореть или лопнуть шина, выпасть какая-нибудь автомобильная часть. Ну и так далее. Так что будьте готовы… толкать!
Киваю. Видел его авто. Не шик. Но предупреждение, в знак хорошего настроения, явно гиперболизировано.
– Готов толкать, Борис Евгеньевич! – отвечаю весело.
– Какие у нас планы? – как всегда, немного сутулясь, спрашивает Плотников. – Мы поедем сперва к отцу Павлу. Он просил заехать и взять письмо из Аргентины, в котором аргентинские православные обращаются к православным Южной Америки, чтоб отказаться от единения с Московской патриархией… Я говорил уж вам об этом, молодой человек.
– Все равно… Не понимаю…
– Да, да, знаю, ваш президент Путин проявляет усилия объединиться с Русской заграничной церковью. Но наша публика разделена. Откровенно говоря, я был «за». Но все время мне дают аргументы, которые переводят меня в другую компанию… Я и отцу Павлу говорю: у аргентинских православных 30 пунктов «против», но найдите мне один-два наиболее убедительных! В письме, отвечает отец Павел, они есть. Первый: Московская патриархия до сих пор находится в стадии «сергианства». Помните, митрополит Сергий писал советскому правительству: «Ваши радости, наши радости!». А потом Советы почти всю православную церковь в СССР уничтожили. Далее. До сих пор Московская патриархия не признала, что это было ошибкой, грехом. Второй пункт: Московская патриархия находится в совете церквей экуменистического движения! Ну, это ж северо-американская, штатовская затея – объединить все верования и церкви мира. Ересь. И вот когда Московская патриархия покончит с экуменизмом, можно вести речь об объединении… Всего два пункта, они главные! Я дам вам копию письма. Напечатаете у себя – в своей газете?
– Вряд ли!
Плотников пристально смотрит на меня, ничего не говорит.
Волков провожает нас до машины. Влазим (именно) в битый-гнутый, с прилипшим куриным или голубиным пером на капоте, «шевроле», со скрежетом хлопая дверцами.
– Слушай, Георгий, – говорит Плотников уже из машины, – опять ты мне компресс на зуб пожалел…
Провожающий смеется:
– Ладно… Успеется еще!
«Шевроле» рвет с места азартно. Чую, мотор у машины еще будь здоров! И также азартно едва не сталкиваемся на первом же перекрестке с блистательной «иномаркой».
Тормоза визжат. Но разогнаться мы еще не успели – это слава Господи! «Иномарка» тоже впечаталась в дорогу, замерла. Оба авто разделяют – ну, сантиметры. Но – никаких действий: ни размахивания рук, ни бурных выкриков водителей, ни упреков. Переводим дух, мотая головами. Испугаться и я не успел. А Плотников тихо произносит:
– Да-а, тут бы и завершилась наша поездка…
Дальше, разъехавшись, какое-то время движемся молча. И пока молчим, хочу рассказать читателю «историю» хозяина «шевроле», «тоже странного типа», как шутит Волков, а если всерьез, то редчайшего, честнейшего из русских, каких, пожалуй, на всем белом свете осталось немного…
В Каракас Плотниковы прилетели на американском военном самолете с двумя чемоданами, без копейки денег и без знания испанского языка. Как и большинство русских. Первым их жилищем была самодельная хата без электричества, без воды, с земляным полом, который каждый вечер, как в Сербии когда-то, красили желтой глиной. Борис устроился чертежником, на первые деньги купил две пары жердей и на приобретенном в кредит участке, на склоне горы, и построил он эту кривую хату, то есть четыре кола – в землю, на стены и потолок бросовый материал: куски фанеры, жести, пальмовые ветви, бамбук…
По вечерам в хату набивались гости-эмигранты и при свете керосиновой лампы пили жидкий чай, заваренный из местных пахучих трав. Никто ни от кого не зависел, верили беспрепятственно в Бога и в светлое будущее на латиноамериканском материке, которое всех эмигрантов ждало не за горами.
В те далекие «былинные, героические времена», как называл их много поздней в своих записках Плотников, Венесуэла была дикой и неразвитой страной, тропические болезни косили людей, которые вымирали целыми деревнями от желтой лихорадки, малярии, проказы, чумы.
Едва обжившись в кривой хате, едва Борис успел заменить тростниковую крышу на жестяную, его отправили в горы на борьбу с бушевавшей в стране заразой. Это был своеобразный экзамен, сдав который, он мог рассчитывать на продвижение по службе. Ему дали деньги, план работ и грузовую машину. И он, распрощавшись с молодой женой, которая ожидала рождение двойни, поехал в неизвестность, в джунгли, строить госпиталь по борьбе с эндемической чумой. Его домом стала палатка, переводчиком – маленький русско-испанский словарь, оружием – большое острое мачете, то есть длинный специальный нож, необходимый для продвижения по джунглям.
Его высадили на возвышенной местности, на прогалине дремучего тропического леса, оставили одного. Едва успел поставить палатку, как окрестности накрыла непроглядная тьма. О сне и речи не было. Он развел большой костер, заслонясь его пламенем от возможных гостей, которых не видел, но чувствовал, что они совсем рядом, слышал их голоса, таинственные шелесты во тьме. Обезьяны рычали, как тигры, а тигры молча таились совсем рядом, порой из тьмы проблескивали их горячие, прицельные и алчущие глаза. Пищали и возились крысы, виновники эпидемий чумы, за ними гонялись – на этот раз союзники человека – змеи. Неизвестные вчерашнему европейскому человеку большие ночные птицы пролетали над костром, охотясь за жуками и бабочками. Из густых лесных дебрей шли воинственными, сплоченными вереницами маленькие и крупных размеров муравьи. Палатку Плотников поставил неудачно: по его нетронутой «кровати» проходила столбовая дорога одного грозного муравьиного полчища. Но он не рискнул затеять войну с муравьями, уступил им свое ложе в палатке, а сам лег поближе к костру. И как в таких случаях пишут, стал слушать сказку окружающего густого тропического леса.
Под рукой было мачете, а горящими пальмовыми ветками он очертил вокруг себя волшебный круг, который и охранял его от диких зверей и прочей нечистой силы в виде ужасных ядовитых пауков, змей и летающих чудовищ с острыми плотоядными клювами…
Думы, размышления соседствовали так плотно с тропической этой «сказкой», что порой казались не вчерашними, а совсем далекими годы закордонной жизни в Европе. Самой родины своей, России, он не видел, если не считать его годовалого возраста, в котором оказался с родителями в сербском Белграде. Туда, буквально на штыках красных, была выброшена семья полковника Генерального штаба – Георгиевского кавалера Евгения Васильевича Плотникова. Таковой была судьба приверженцев «белой идеи», в большинстве своем людей стойких, трудолюбивых. И русские поняли, что спасти их может только труд. Полковник занялся изготовлением мороженого, сам продавал его на улице. Жили в хате с земляным полом, без электричества, но держали чистоту и порядок. Каждый день жена русско- го полковника, бывшая помещичья дочка, красила «пол» в хате раствором мокрой глины. К вечеру «пол» подсыхал. Хозяйка зажигала керосиновую лампу, на свет которой наносили вечерние визиты сподвижники по борьбе и по судьбе русские, поедая оставшийся непроданным полковником товар…
Товар этот приносил доходов мало, полковник разорился, бросил свою «фабрику», устроился топографом в городском управлении. И дела на новом месте вскоре пошли успешно. В достатке зажила семья русского офицера. Самое главное – обзавелись добротным собственным домом. Бывшая помещичья дочка наладила птичью ферму на пять тысяч цыплят. Выращивала дюжину свиней, хозяйственно наполняя колбасами и окороками кладовую. Развела виноградник, по осени снабжая отличным виноградом еще и семьи других, не столь преуспевших на чужбине, русских беженцев….
Не об этой ли благополучной жизни в Европе вспоминалось тогда еще тридцатилетнему Борису Плотникову среди ночных джунглей – в соседстве разного рода устрашающих гадов и хищных зверей, таившихся поблизости – за горящим кругом из пальмовых веток?! Возможно. Но я не утверждаю, а пишу предположительно, поскольку что-то ж должно было вспоминаться в джунглевой ночной жути!?
Скажем, наступление Красной Армии в конце Второй войны? Чего хорошего было ждать от неё бывшим белогвардейцам!
Собрав самое необходимое из пожитков, Плотниковы переехали из Сербии в Германию, в Мюнхен. Еще раньше туда уехал Борис. Он, выпускник русского кадетского корпуса в Сербии, учился на архитектурном факультете Мюнхенского университета. Полдня учился, а вторую половину дня работал чертежником, добывая на пропитание, на жизнь. В Мюнхене он женился на русской девушке Татьяне и к концу войны у них родилось двое из четырех сыновей…
Каких идейных убеждений и «платформ» были бывшие белые офицеры, а также их дети, родившиеся и воспитанные вдали от России? Отцы помнили о присяге русскому императору, советскую власть считали безбожной, силой навязанной русскому народу. Потому в 1920 году, не сложив оружия, ушли в неизвестность за рубежи Отечества.
Начало войны Германии с Советским Союзом им казалось началом освобождения родины от безбожной власти. Помнили они и завещание последнего Главнокомандующего белой Русской армии генерала Врангеля: «Хоть с чертом, но против большевиков!» И Германия не казалась им поначалу чертом. Но не «оправдала надежд…»
Плотниковы вновь бросили свой дом, оставив в Баварии могилу матери, перебрались в Южную Америку – подальше, как говорил мне еще при первых встречах Борис Евгеньевич, «от триумфально наступающего прогрессивного социализма…»
…Рано утром он выкупался под ледяной струей близкого водопада, сварил себе крепкого чаю. Подошел местный полуголый абориген, его первый рабочий.
Построив госпиталь, Плотников отправился на борьбу с комарами (малярией) на берега большой бурливой реки, потом на борьбу с улитками (билярсией) на полях сахарно- го тростника, потом на борьбу с обезьянами (желтой лихорадкой) в высокогорных джунглях.
Через год он стал опытным землепроходцем-путешественником по горным и равнинным дорогам Венесуэлы. Работал на берегах полноводного Ориноко, на скалистых уступах снежных Анд, меж нефтяных вышек жаркого Маракаибского озера. Исходил всю страну вдоль и поперек. Заработал деньги и свою первую хату-развалюху поменял на просторный дом в Каракасе, который построил собственными руками, обустраивая-достраивая – вплоть до нынешних дней…
Едем, тарахтим, погромыхивая погнутым, потому неплотно прижатым капотом мотора. Но зря Борис Евгеньевич уничижительно говорил о своем колесном транспорте. Авто его силен, скорость развивает, что надо, а без скорости нечего делать в летящем потоке автомобилей, лететь иль торчать в «пробках», а затем опять «рвать когти» в новом оглушительном стремлении вперед…
Да, признаюсь водителю, что знаю о венесуэльских «делах» его в общих чертах. В кадетском Бюллетене, который, помимо своих вечных строительных дел, Плотников составляет и редактирует, постаревшие русские мальчики- кадеты больше вспоминают сербское прошлое, свои корпуса, преподавателей, незабываемое, светлое, что помогло им выжить на чужбине…
– Слушайте, Николай Васильевич, – говорит постаревший мальчик-кадет, – я человек скромный, не хочу хвалиться, но я, знаете, на половине Венесуэлы построил еще и уборные для крестьян. Крестьяне здесь были все поголовно больные и «делали» в кусты. Ливнями это смывалось в речки, заражая их «билярсией». А чума? Она от блох, которые живут в травяных крышах хижин. По ночам блохи сходили вниз, кусали обитателей хижин, заражали болезнью – мальчадос. У людей появлялись аномалии с сердцем. И деревни вымирали полностью. От малярии, от мальчадос, от билярсии и так далее… Сейчас в Венесуэле нет ни того, ни другого, ни третьего. Я боролся с заразой пятьдесят лет. Даже работал в больнице для прокаженных. Главный доктор больницы мне говорил: успокойтесь, проказой трудней заболеть, чем туберкулезом! Доктор увидел у меня болячку на ноге, сказал: надо лечить! Если, мол, эта болячка сама пройдет, то появится другая болезнь, а она неизлечима! И вывел болячку. До сих пор у меня шрам на ноге…
Да… Но я уже притерпелся к тому, что мои венесуэльские русские как-то очень мило и неожиданно умеют переходить от «низменных» житейских тем к патетическим речам, как бы не замечая сей высокой тональности – при тосте ли в застолье иль за рулем авто, «в котором гудит все, кроме гудка…»
– Так вот! – продолжил Плотников, когда подвернув на минуточку к отцу Павлу, забрав у него «важный доку- мент», подруливал он к возникшей на пути бензоколонке. – Оглядываясь на пройденный путь, дорогой мой, я не жалею ни о чем. Все, что уготовила судьба, я принимал без ропота, не унижаясь ни перед кем. Иногда я нуждался, но никогда ни у кого не просил денег… Кстати, вы заметили, у вас я не попросил ни боливара! Шучу… И – ни одного дня я не провел в безделии. Я широко пользовался свободой всю мою жизнь и считаю эту золотую свободу самым большим даром, который получал на этой земле. Хождение по этой прекрасной стране Венесуэле было для меня всегда чем-то новым, захватывающим, интересным. Без излишней скромности скажу, дорогой сибиряк, что я сделал своими руками за восемьдесят шесть лет жизни много, и единственно о чем сожалею, что сделал это не для России, а для чужой, хоть и ставшей мне близкой страны.
2
– Сколько залили в бензобак и сколько заплатили? – спрашиваю у Плотникова, когда он, выруливал в кипящую зеленью улицу, рассчитавшись со служащим бензоколонки, что был в популярной у местных работных людей красной футболке и такой же пламенной кепке с большим козырьком – в отличительных «знаках» сторонников президента Чавеса.
– Залил шестьдесят литров, заплатил четыре тысячи боливаров. А что интересует?
– То есть за полтора американских доллара – шестьдесят литров бензина! Так это ж коммунизм, Борис Евгеньевич! Слава Чавесу и спасибо ему за нашу счастливую жизнь!
– Против коммунизма, дорогой мой, у меня стойкий иммунитет…
Ладно. Я и не оспариваю, знаю. Помнится, как еще в первый мой приезд и гостевание в Каракасе, Борис Евгеньевич этак легонько, но язвительно «отчитал» меня за то, что я печатаю в своей «Тюмени литературной» портреты Сталина. На что я заметил собеседнику, что, мол, да, печатаю, но и портреты Николая Второго – тоже: русская история, куда денешься!
Сейчас мы едем к одному из трех сыновей Плотникова Сергею. (Самый старший, Саша, еще юношей трагически погиб – разбился в горах на дельтаплане. Давно оплакан).
Говорю читателям заранее, что Сергея мы дома не застанем. Но подчеркну одну деталь. Во дворе богатой усадьбы доктора Сергея Борисовича – семь автомобилей лучших марок. И, как память о юности, сохраняется старенький фольксваген», который отец купил сыну еще в пору его студенчества.
А Плотников старший продолжает сыпать информацией, как-то, на мой взгляд, небрежно следя за дорогой:
Он говорит, что в доме у него когда-то была большая семья – шесть человек. Сыновьям всем дали высшее образование. И теперь, учитывая невесток, у Плотникова в ближней родне только – пять докторов.
– У меня хорошие отношения с невестками, – замечает Плотников, – но я вам скажу, что мы обращаемся с невестками по совету одной шутливой немецкой пословицы, которая «советует» соблюдать правило трех букв «ш».
– Это как?
– Есть три глагола немецких – швайген, шенкен и шлукен. То есть, – молчать, глотать и дарить.
– Понял!
– Сыновья у меня взрослые и хорошо обеспеченные, но я помогаю им до сих пор. Сергею, к которому едем, я построил дом. Конечно, не на мои деньги. Но я был на стройке прорабом. За две недели расчистил на кромке горы площадку под строительство. И за полтора года возвел ему прекрасные хоромы… Будете у меня дома, а мы заедем, увидите второй этаж, который недавно построил для работы Андрея. Он специалист по компьютерам, содержит в доме у меня свой офис. И дела, подчеркиваю, у него идут успешно.
Сын Петя женился на венгерке. Эта венгерка, зная, что Петя очень привязан к матери, увезла его за тысячу километров от нас, работали на бразильской границе. А сейчас живут от нас за триста километров. Город Пуэртолакрус. На берегу моря, напротив островов Маргариты. Туристическое и очень жаркое место Венесуэлы. Петя имеет там свой зубоврачебный приём. Недавно он гостил у меня и говорил: «А я сейчас перестал делать пломбы! Делаю только вставные челюсти и мосты. Один зуб на этот мост стоит миллион боливаров, то есть около пятисот долларов. Пациентов немного, один-два в день, но они мне помогают содержать дом и врачебный кабинет...
Да, повторюсь, у меня пять врачей: Сергей, Петя, их жены и мои внуки… Пять докторов! А мне нужен бы сейчас один специалист по банкам, понимаете! Вот к Андрею часто приходит бухгалтер, который ведет его финансовые дела. Я угощаю его кофе. Когда он остается на целый день работать с документами, кормлю его обедом. И всегда говорю этому бухгалтеру: слушай, дорогой, ты у меня кофе пьешь? Да. Ты у меня обедаешь? Да. Я к тебе хорошо отношусь. Так вот, я от тебя прошу и даже требую: когда найдешь мои документы банковские, переставь запятую на моем счете направо на одно место, не меняя ничего. У меня там 20 000, ты переставишь запятую, будет 200 000. Ну разве это трудно? Но ничего этого не делает, негодяй! Обедает, кофе пьет…
– Шутка?
– Ну, конечно…
Надо заметить, что и серьезные наши разговоры и шутки совершаются на ходу. В движении. Каракас, вновь повторюсь, замечателен тем, что перерезан широкими автострадами. Почти нет светофоров. И – никаких регулировщиков, как в России, как в европейских странах. Так что здесь любому водителю надо держать ухо востро и на летящей, грохочущей автостраде не зевать и, конечно, иметь приличную скорость…
Петляем по улочкам и улицам, проезжаем ту часть го- рода, которая называется Ла Тринидад. По-русски – троица. Здесь, в двух кварталах, находится дом Плотникова, в котором он живет около пятидесяти лет. Сообщает попутно мне «маленькую деталь»: все строительство тогда, включая стоимость участка земли, обошлось ему в 200 долларов, что несравнимо с нынешним днем. Теперь пришлось бы выложить больше восьмидесяти миллионов боливаров. Да, понимаю, это большие деньги, как я уже научился понимать, повращавшись в жизни современного Каракаса.
– Замечу вам, сибиряк, я все годы жил в своем доме бесплатно. До сих пор не плачу ни копейки. А если б жил в квартире, то нынче стоял бы на главной площади улицы Франциско де Мирандо, просил бы милостыню.
– С вашим-то трудолюбием – милостыню?!
Едем по городским кварталам, места эти в давние теперь уж времена занимали апельсиновые рощи. Один хваткий предприниматель купил эти апельсиновые гектары, разделил на участки и продавал под строительство домов. Рощи, понятно, пришлось вырубать, даже раскорчевывать, распахивать землю. А земля-то гористая. С камнями и камушками!
Великие труды! Именно здесь, Плотников уточняет, взяв на службе заём, купил он участок и начал строить свой дом.
– Я строил дома всем русским эмигрантам. Было много и других заказов в Каракасе. Прошли годы, у некоторых дома эти еще стоят, а другие свалились…
– Ужас! – восклицаю я, не подозревая подвоха. – Под гору?!
– Да нет, ни у кого не свалились, я опять шучу. Но не все мои дома были успешными. Я строитель, но строитель плохой. Если бы я был хороший строитель, я бы жил сейчас в Швейцарии, а не в Венесуэле… Вот вам информация для размышления. В Каракасе было три семьи Федоровых. Одну семью называли Федоровы-богатые, вторые Федоровы-бедные, третий – Федоров с дыркой. То есть третьему сделали операцию на горле, вставили в дырку трубочку для дыхания. Так и жил… Про богатых, про бедных все и так понятно, не объясняю. Но к чему разговор? Еще жили в Каракасе две семьи Плотниковых. Один был Плотников-дурной, а второй был Плотников-бедный. Так вот дурной – это был Николай Плотников, мой однокашник по кадетскому корпусу в Сербии. Он хоть и старше меня был лет на восемь, но действительно – дурной. Я продал ему свой первый автомобиль, а он до сих пор не заплатил мне ни копейки!
– Не такой уж дурной, правда?
– Он давно умер, но остался еще третий Плотников, его брат. Ну а Плотников-бедный – ваш покорный слуга. Вы знаете – что? Вы должны понять, что иметь семью с четырьмя маленькими детьми – сложное дело. Ботинки покупать нужно было сразу шесть пар. Когда ребята под- росли, я купил им велосипеды. Сразу четыре велосипеда. И всё – в таком вот духе! Поэтому я всегда был без денег. И теперь по сравнению со многими русскими венесуэльцами я бедный… Конечно, если сравнивать с первыми годами жизни в этой стране, то никакого сравнения нет. Но все же… Тогда русская эмиграция была встречена в Венесуэле с большим радушием. Все было очень дешевое – продукты, одежда, строительные материалы. Работы хватало всем русским, нас ценили, приглашали в фирмы, поскольку местная венесуэльская публика с ленцой была. Она и до сих пор такая. Так что в те золотые года мы могли быстро встать на ноги.
– Да, Борис Евгеньевич, об этом все ваши подчеркивают…
– Поначалу несколько месяцев я работал чертежником, чему был обучен в университете. Вот чертежником я был хорошим! Но я всегда хотел не чертить, а строить! И устроился в Министерство здравоохранения по постройкам. Говорил вам, что прошел всю эту страну вдоль и поперек. И как деталь моего характера: в этом министерстве я проработал 50 лет. Меня ценили, мною дорожили. У меня было два казенных автомобиля. На работу меня возил шофер. Но денег у меня всегда было мало!..
3
Кому довелось смотреть фильмы о жизни первых поселенцев-колонизаторов в Южной Америке, объяснять не надо об облике городков и селений той поры. Они, эти старые строения, сохранились. Точней, их сохраняют, не рушат. И сейчас это именуется так: колониальный стиль! Одно-двухэтажные домики из камня с маленькими каменными крылечками, выходящими на узкие тротуары, высокие окна с непременными заслонами из железных прутьев-решеток. Домики эти впритык друг к другу, тянутся сплошняком, стеной – до пересечения с другой такой же старинной улочкой. Местность гористая – с подъемами и крутыми спусками. Пешего народа мало. Больше легковых разноцветных авто. Это нынче. В старину, понятно, в этих улочках постукивали по каменистой узкой дороге (нынче асфальт) высокие колеса конных экипажей…
Мы сейчас находимся именно в таком «колониальном месте». Сквозит в голове метафора: музей под открытым небом! Плотников уточняет, что это не просто старинная деревня! Нынче это самое престижное и богатое место на окраине Каракаса, поскольку в минутах езды от сей старины находится еще, точней, примыкает к деревне район богатой современной застройки. Особняки-коттеджи и двух-квартирные дома, возведенные кооперативным способом на собранные состоятельными людьми деньги, как в моем селе говорилось: вскладчину!
Диво дивное! Успеваю и дивиться, и восторгаться крутизне спусков-подъёмов, на которые мотор старого «шевроле» реагирует утробными вздохами-урчаниями.
– Вы слышите, как тяжело мотору? Приготовьтесь толкать!
– Ну и крутизна, – отвечаю, – градусов тридцать пять – точно!
Едва одолели подъем, как в лобовое стекло застучали крупные капли дождя. Небо хмурилось давненько, а сейчас за первыми каплями как бы распахнулось, начался ливень, сквозь который мы и пробираемся, выискивая свободное место у обочины для припарковки. Мелькнула сквозь мутное стекло скульптура, «положенного» везде, в любом сколько-нибудь крупном селении, Симона Боливара. Соответственно – на обустроенной площади с деревьями и цветами в газонах. И в окрестности площади в сонме реклам,
Русская речка в Окумаре
тоже как бы размытых дождем, – магазины и магазинчики, куда непременно хочется заглянуть, в надежде приобрести сувенир, хотя, понятно, цены в богатом районе жутко кусаются…
Наконец, приткнувшись к каменному бордюрчику тротуара, переждав короткий, но мощный ливень, проезжаем через район новой застройки. На его богатом фоне двух и трехэтажных особняков под пальмами наша «антила-гну» смотрится, наверное, драным субъектом, что нахально внедрился в сие респектабельное пространство? Но ничего подобного! Полицейский вежливо поднимает шлагбаум, и мы вкатываем в ухоженный просторный двор одного из двухэтажных особняков. Развернувшись возле роскошного газона, Плотников тем же порядком выруливает на просторную, под королевскими пальмами, улицу.
– Где это мы были?
– Здесь живет мой сын Андрей, но его нет дома, как сказал охранник. Они, охранники, меня знают. Но все равно здесь спрашивают: к кому едете? Положено отвечать, мол, к Ивану Ивановичу еду!
– Да-а… А еще кто здесь живет?
– Элита Каракаса. Адвокаты, профессора, чиновники, крупные торговцы. Квартиры стоимостью по восемьдесят тысяч долларов. Рабочему человеку, знаете, купить не под силу, нормальному, как мне, например, – тоже. Нормальные больше теснятся наверху, в горах, где ни воды, ни телефона… А здесь? Ну, собралась состоятельная публика, купила кусок земли, построились и оплачивают постройку. Мой Андрей платил долги пять лет… Чтоб жить в этом районе, нужны годы и годы трудов. Но не все здесь поселились на честные деньги, понимаете? Но если ты жулик, тебя рано или поздно поймают. А, скорей всего, не поймают. И ты можешь продолжать свою карьеру… Верно? В Америке Рокфеллер, что честно заработал свои деньги? – просвещает меня давно просвещенного Борис Евгеньевич.
– Не думаю, – вежливо отвечаю. И стараюсь перевести разговор на иную платформу. – Очень красиво здесь… А какая квартира у вашего Андрея?
Плотников поясняет, что она двести пятьдесят квадратов площадью. Одна гостиная-столовая метров девяносто. Еще несколько спален. Кухни, ванны и прочее. Комнаты для прислуги… Платят ежемесячно в кооператив на содержание прислуги, охранников…
– А я живу в собственном доме, который вот этими руками строил, никакой прислуги не держу. Хочу починить что, чиню. Хочу уборку сделать, делаю. А не хочу, живу, как свинья, – опять на шутливой ноте, как-то очень по-русски, заключает разговор Борис Евгеньевич…
Неожиданно новый ливень загоняет пеший народ под крыши. Тормозит у обочин поток «иномарок», сквозь ливень они свежо блестят, терзаемые этим тропическим водопадом.
Стоим, слушая вакханалию падающей на «непробиваемую» крышу старенького «шевроле» и на город – воды. В опущенное боковое стекло машины торопливо выдыхаю сигаретный дым, а навстречу, в лицо, зябко ударяет прохладой.
Понимаю, что я очередной раз акклиматизировался в тропических весях. Но только и всего. И мне уж никогда не вписаться в тот «волшебный круг» на чужом континенте, который стал спасительным и давно родным кругом для соотечественников – вдали от России.
ВОЛШЕБНЫЙ КРУГ
1
– Сейчас мы едем в город! – сине-сине посмотрев на меня, сообщает Плотников «новость», будто и не уславливались ранее о поездке. – На моей машине, предупреждаю! По-испански говорится так (говорит по-испански), а по-русски – в этой машине, гудит всё, кроме гудка. У нас может испортиться мотор, сгореть или лопнуть шина, выпасть какая-нибудь автомобильная часть. Ну и так далее. Так что будьте готовы… толкать!
Киваю. Видел его авто. Не шик. Но предупреждение, в знак хорошего настроения, явно гиперболизировано.
– Готов толкать, Борис Евгеньевич! – отвечаю весело.
– Какие у нас планы? – как всегда, немного сутулясь, спрашивает Плотников. – Мы поедем сперва к отцу Павлу. Он просил заехать и взять письмо из Аргентины, в котором аргентинские православные обращаются к православным Южной Америки, чтоб отказаться от единения с Московской патриархией… Я говорил уж вам об этом, молодой человек.
– Все равно… Не понимаю…
– Да, да, знаю, ваш президент Путин проявляет усилия объединиться с Русской заграничной церковью. Но наша публика разделена. Откровенно говоря, я был «за». Но все время мне дают аргументы, которые переводят меня в другую компанию… Я и отцу Павлу говорю: у аргентинских православных 30 пунктов «против», но найдите мне один-два наиболее убедительных! В письме, отвечает отец Павел, они есть. Первый: Московская патриархия до сих пор находится в стадии «сергианства». Помните, митрополит Сергий писал советскому правительству: «Ваши радости, наши радости!». А потом Советы почти всю православную церковь в СССР уничтожили. Далее. До сих пор Московская патриархия не признала, что это было ошибкой, грехом. Второй пункт: Московская патриархия находится в совете церквей экуменистического движения! Ну, это ж северо-американская, штатовская затея – объединить все верования и церкви мира. Ересь. И вот когда Московская патриархия покончит с экуменизмом, можно вести речь об объединении… Всего два пункта, они главные! Я дам вам копию письма. Напечатаете у себя – в своей газете?
– Вряд ли!
Плотников пристально смотрит на меня, ничего не говорит.
Волков провожает нас до машины. Влазим (именно) в битый-гнутый, с прилипшим куриным или голубиным пером на капоте, «шевроле», со скрежетом хлопая дверцами.
– Слушай, Георгий, – говорит Плотников уже из машины, – опять ты мне компресс на зуб пожалел…
Провожающий смеется:
– Ладно… Успеется еще!
«Шевроле» рвет с места азартно. Чую, мотор у машины еще будь здоров! И также азартно едва не сталкиваемся на первом же перекрестке с блистательной «иномаркой».
Тормоза визжат. Но разогнаться мы еще не успели – это слава Господи! «Иномарка» тоже впечаталась в дорогу, замерла. Оба авто разделяют – ну, сантиметры. Но – никаких действий: ни размахивания рук, ни бурных выкриков водителей, ни упреков. Переводим дух, мотая головами. Испугаться и я не успел. А Плотников тихо произносит:
– Да-а, тут бы и завершилась наша поездка…
Дальше, разъехавшись, какое-то время движемся молча. И пока молчим, хочу рассказать читателю «историю» хозяина «шевроле», «тоже странного типа», как шутит Волков, а если всерьез, то редчайшего, честнейшего из русских, каких, пожалуй, на всем белом свете осталось немного…
В Каракас Плотниковы прилетели на американском военном самолете с двумя чемоданами, без копейки денег и без знания испанского языка. Как и большинство русских. Первым их жилищем была самодельная хата без электричества, без воды, с земляным полом, который каждый вечер, как в Сербии когда-то, красили желтой глиной. Борис устроился чертежником, на первые деньги купил две пары жердей и на приобретенном в кредит участке, на склоне горы, и построил он эту кривую хату, то есть четыре кола – в землю, на стены и потолок бросовый материал: куски фанеры, жести, пальмовые ветви, бамбук…
По вечерам в хату набивались гости-эмигранты и при свете керосиновой лампы пили жидкий чай, заваренный из местных пахучих трав. Никто ни от кого не зависел, верили беспрепятственно в Бога и в светлое будущее на латиноамериканском материке, которое всех эмигрантов ждало не за горами.
В те далекие «былинные, героические времена», как называл их много поздней в своих записках Плотников, Венесуэла была дикой и неразвитой страной, тропические болезни косили людей, которые вымирали целыми деревнями от желтой лихорадки, малярии, проказы, чумы.
Едва обжившись в кривой хате, едва Борис успел заменить тростниковую крышу на жестяную, его отправили в горы на борьбу с бушевавшей в стране заразой. Это был своеобразный экзамен, сдав который, он мог рассчитывать на продвижение по службе. Ему дали деньги, план работ и грузовую машину. И он, распрощавшись с молодой женой, которая ожидала рождение двойни, поехал в неизвестность, в джунгли, строить госпиталь по борьбе с эндемической чумой. Его домом стала палатка, переводчиком – маленький русско-испанский словарь, оружием – большое острое мачете, то есть длинный специальный нож, необходимый для продвижения по джунглям.
Его высадили на возвышенной местности, на прогалине дремучего тропического леса, оставили одного. Едва успел поставить палатку, как окрестности накрыла непроглядная тьма. О сне и речи не было. Он развел большой костер, заслонясь его пламенем от возможных гостей, которых не видел, но чувствовал, что они совсем рядом, слышал их голоса, таинственные шелесты во тьме. Обезьяны рычали, как тигры, а тигры молча таились совсем рядом, порой из тьмы проблескивали их горячие, прицельные и алчущие глаза. Пищали и возились крысы, виновники эпидемий чумы, за ними гонялись – на этот раз союзники человека – змеи. Неизвестные вчерашнему европейскому человеку большие ночные птицы пролетали над костром, охотясь за жуками и бабочками. Из густых лесных дебрей шли воинственными, сплоченными вереницами маленькие и крупных размеров муравьи. Палатку Плотников поставил неудачно: по его нетронутой «кровати» проходила столбовая дорога одного грозного муравьиного полчища. Но он не рискнул затеять войну с муравьями, уступил им свое ложе в палатке, а сам лег поближе к костру. И как в таких случаях пишут, стал слушать сказку окружающего густого тропического леса.
Под рукой было мачете, а горящими пальмовыми ветками он очертил вокруг себя волшебный круг, который и охранял его от диких зверей и прочей нечистой силы в виде ужасных ядовитых пауков, змей и летающих чудовищ с острыми плотоядными клювами…
Думы, размышления соседствовали так плотно с тропической этой «сказкой», что порой казались не вчерашними, а совсем далекими годы закордонной жизни в Европе. Самой родины своей, России, он не видел, если не считать его годовалого возраста, в котором оказался с родителями в сербском Белграде. Туда, буквально на штыках красных, была выброшена семья полковника Генерального штаба – Георгиевского кавалера Евгения Васильевича Плотникова. Таковой была судьба приверженцев «белой идеи», в большинстве своем людей стойких, трудолюбивых. И русские поняли, что спасти их может только труд. Полковник занялся изготовлением мороженого, сам продавал его на улице. Жили в хате с земляным полом, без электричества, но держали чистоту и порядок. Каждый день жена русско- го полковника, бывшая помещичья дочка, красила «пол» в хате раствором мокрой глины. К вечеру «пол» подсыхал. Хозяйка зажигала керосиновую лампу, на свет которой наносили вечерние визиты сподвижники по борьбе и по судьбе русские, поедая оставшийся непроданным полковником товар…
Товар этот приносил доходов мало, полковник разорился, бросил свою «фабрику», устроился топографом в городском управлении. И дела на новом месте вскоре пошли успешно. В достатке зажила семья русского офицера. Самое главное – обзавелись добротным собственным домом. Бывшая помещичья дочка наладила птичью ферму на пять тысяч цыплят. Выращивала дюжину свиней, хозяйственно наполняя колбасами и окороками кладовую. Развела виноградник, по осени снабжая отличным виноградом еще и семьи других, не столь преуспевших на чужбине, русских беженцев….
Не об этой ли благополучной жизни в Европе вспоминалось тогда еще тридцатилетнему Борису Плотникову среди ночных джунглей – в соседстве разного рода устрашающих гадов и хищных зверей, таившихся поблизости – за горящим кругом из пальмовых веток?! Возможно. Но я не утверждаю, а пишу предположительно, поскольку что-то ж должно было вспоминаться в джунглевой ночной жути!?
Скажем, наступление Красной Армии в конце Второй войны? Чего хорошего было ждать от неё бывшим белогвардейцам!
Собрав самое необходимое из пожитков, Плотниковы переехали из Сербии в Германию, в Мюнхен. Еще раньше туда уехал Борис. Он, выпускник русского кадетского корпуса в Сербии, учился на архитектурном факультете Мюнхенского университета. Полдня учился, а вторую половину дня работал чертежником, добывая на пропитание, на жизнь. В Мюнхене он женился на русской девушке Татьяне и к концу войны у них родилось двое из четырех сыновей…
Каких идейных убеждений и «платформ» были бывшие белые офицеры, а также их дети, родившиеся и воспитанные вдали от России? Отцы помнили о присяге русскому императору, советскую власть считали безбожной, силой навязанной русскому народу. Потому в 1920 году, не сложив оружия, ушли в неизвестность за рубежи Отечества.
Начало войны Германии с Советским Союзом им казалось началом освобождения родины от безбожной власти. Помнили они и завещание последнего Главнокомандующего белой Русской армии генерала Врангеля: «Хоть с чертом, но против большевиков!» И Германия не казалась им поначалу чертом. Но не «оправдала надежд…»
Плотниковы вновь бросили свой дом, оставив в Баварии могилу матери, перебрались в Южную Америку – подальше, как говорил мне еще при первых встречах Борис Евгеньевич, «от триумфально наступающего прогрессивного социализма…»
…Рано утром он выкупался под ледяной струей близкого водопада, сварил себе крепкого чаю. Подошел местный полуголый абориген, его первый рабочий.
Построив госпиталь, Плотников отправился на борьбу с комарами (малярией) на берега большой бурливой реки, потом на борьбу с улитками (билярсией) на полях сахарно- го тростника, потом на борьбу с обезьянами (желтой лихорадкой) в высокогорных джунглях.
Через год он стал опытным землепроходцем-путешественником по горным и равнинным дорогам Венесуэлы. Работал на берегах полноводного Ориноко, на скалистых уступах снежных Анд, меж нефтяных вышек жаркого Маракаибского озера. Исходил всю страну вдоль и поперек. Заработал деньги и свою первую хату-развалюху поменял на просторный дом в Каракасе, который построил собственными руками, обустраивая-достраивая – вплоть до нынешних дней…
Едем, тарахтим, погромыхивая погнутым, потому неплотно прижатым капотом мотора. Но зря Борис Евгеньевич уничижительно говорил о своем колесном транспорте. Авто его силен, скорость развивает, что надо, а без скорости нечего делать в летящем потоке автомобилей, лететь иль торчать в «пробках», а затем опять «рвать когти» в новом оглушительном стремлении вперед…
Да, признаюсь водителю, что знаю о венесуэльских «делах» его в общих чертах. В кадетском Бюллетене, который, помимо своих вечных строительных дел, Плотников составляет и редактирует, постаревшие русские мальчики- кадеты больше вспоминают сербское прошлое, свои корпуса, преподавателей, незабываемое, светлое, что помогло им выжить на чужбине…
– Слушайте, Николай Васильевич, – говорит постаревший мальчик-кадет, – я человек скромный, не хочу хвалиться, но я, знаете, на половине Венесуэлы построил еще и уборные для крестьян. Крестьяне здесь были все поголовно больные и «делали» в кусты. Ливнями это смывалось в речки, заражая их «билярсией». А чума? Она от блох, которые живут в травяных крышах хижин. По ночам блохи сходили вниз, кусали обитателей хижин, заражали болезнью – мальчадос. У людей появлялись аномалии с сердцем. И деревни вымирали полностью. От малярии, от мальчадос, от билярсии и так далее… Сейчас в Венесуэле нет ни того, ни другого, ни третьего. Я боролся с заразой пятьдесят лет. Даже работал в больнице для прокаженных. Главный доктор больницы мне говорил: успокойтесь, проказой трудней заболеть, чем туберкулезом! Доктор увидел у меня болячку на ноге, сказал: надо лечить! Если, мол, эта болячка сама пройдет, то появится другая болезнь, а она неизлечима! И вывел болячку. До сих пор у меня шрам на ноге…
Да… Но я уже притерпелся к тому, что мои венесуэльские русские как-то очень мило и неожиданно умеют переходить от «низменных» житейских тем к патетическим речам, как бы не замечая сей высокой тональности – при тосте ли в застолье иль за рулем авто, «в котором гудит все, кроме гудка…»
– Так вот! – продолжил Плотников, когда подвернув на минуточку к отцу Павлу, забрав у него «важный доку- мент», подруливал он к возникшей на пути бензоколонке. – Оглядываясь на пройденный путь, дорогой мой, я не жалею ни о чем. Все, что уготовила судьба, я принимал без ропота, не унижаясь ни перед кем. Иногда я нуждался, но никогда ни у кого не просил денег… Кстати, вы заметили, у вас я не попросил ни боливара! Шучу… И – ни одного дня я не провел в безделии. Я широко пользовался свободой всю мою жизнь и считаю эту золотую свободу самым большим даром, который получал на этой земле. Хождение по этой прекрасной стране Венесуэле было для меня всегда чем-то новым, захватывающим, интересным. Без излишней скромности скажу, дорогой сибиряк, что я сделал своими руками за восемьдесят шесть лет жизни много, и единственно о чем сожалею, что сделал это не для России, а для чужой, хоть и ставшей мне близкой страны.
2
– Сколько залили в бензобак и сколько заплатили? – спрашиваю у Плотникова, когда он, выруливал в кипящую зеленью улицу, рассчитавшись со служащим бензоколонки, что был в популярной у местных работных людей красной футболке и такой же пламенной кепке с большим козырьком – в отличительных «знаках» сторонников президента Чавеса.
– Залил шестьдесят литров, заплатил четыре тысячи боливаров. А что интересует?
– То есть за полтора американских доллара – шестьдесят литров бензина! Так это ж коммунизм, Борис Евгеньевич! Слава Чавесу и спасибо ему за нашу счастливую жизнь!
– Против коммунизма, дорогой мой, у меня стойкий иммунитет…
Ладно. Я и не оспариваю, знаю. Помнится, как еще в первый мой приезд и гостевание в Каракасе, Борис Евгеньевич этак легонько, но язвительно «отчитал» меня за то, что я печатаю в своей «Тюмени литературной» портреты Сталина. На что я заметил собеседнику, что, мол, да, печатаю, но и портреты Николая Второго – тоже: русская история, куда денешься!
Сейчас мы едем к одному из трех сыновей Плотникова Сергею. (Самый старший, Саша, еще юношей трагически погиб – разбился в горах на дельтаплане. Давно оплакан).
Говорю читателям заранее, что Сергея мы дома не застанем. Но подчеркну одну деталь. Во дворе богатой усадьбы доктора Сергея Борисовича – семь автомобилей лучших марок. И, как память о юности, сохраняется старенький фольксваген», который отец купил сыну еще в пору его студенчества.
А Плотников старший продолжает сыпать информацией, как-то, на мой взгляд, небрежно следя за дорогой:
Он говорит, что в доме у него когда-то была большая семья – шесть человек. Сыновьям всем дали высшее образование. И теперь, учитывая невесток, у Плотникова в ближней родне только – пять докторов.
– У меня хорошие отношения с невестками, – замечает Плотников, – но я вам скажу, что мы обращаемся с невестками по совету одной шутливой немецкой пословицы, которая «советует» соблюдать правило трех букв «ш».
– Это как?
– Есть три глагола немецких – швайген, шенкен и шлукен. То есть, – молчать, глотать и дарить.
– Понял!
– Сыновья у меня взрослые и хорошо обеспеченные, но я помогаю им до сих пор. Сергею, к которому едем, я построил дом. Конечно, не на мои деньги. Но я был на стройке прорабом. За две недели расчистил на кромке горы площадку под строительство. И за полтора года возвел ему прекрасные хоромы… Будете у меня дома, а мы заедем, увидите второй этаж, который недавно построил для работы Андрея. Он специалист по компьютерам, содержит в доме у меня свой офис. И дела, подчеркиваю, у него идут успешно.
Сын Петя женился на венгерке. Эта венгерка, зная, что Петя очень привязан к матери, увезла его за тысячу километров от нас, работали на бразильской границе. А сейчас живут от нас за триста километров. Город Пуэртолакрус. На берегу моря, напротив островов Маргариты. Туристическое и очень жаркое место Венесуэлы. Петя имеет там свой зубоврачебный приём. Недавно он гостил у меня и говорил: «А я сейчас перестал делать пломбы! Делаю только вставные челюсти и мосты. Один зуб на этот мост стоит миллион боливаров, то есть около пятисот долларов. Пациентов немного, один-два в день, но они мне помогают содержать дом и врачебный кабинет...
Да, повторюсь, у меня пять врачей: Сергей, Петя, их жены и мои внуки… Пять докторов! А мне нужен бы сейчас один специалист по банкам, понимаете! Вот к Андрею часто приходит бухгалтер, который ведет его финансовые дела. Я угощаю его кофе. Когда он остается на целый день работать с документами, кормлю его обедом. И всегда говорю этому бухгалтеру: слушай, дорогой, ты у меня кофе пьешь? Да. Ты у меня обедаешь? Да. Я к тебе хорошо отношусь. Так вот, я от тебя прошу и даже требую: когда найдешь мои документы банковские, переставь запятую на моем счете направо на одно место, не меняя ничего. У меня там 20 000, ты переставишь запятую, будет 200 000. Ну разве это трудно? Но ничего этого не делает, негодяй! Обедает, кофе пьет…
– Шутка?
– Ну, конечно…
Надо заметить, что и серьезные наши разговоры и шутки совершаются на ходу. В движении. Каракас, вновь повторюсь, замечателен тем, что перерезан широкими автострадами. Почти нет светофоров. И – никаких регулировщиков, как в России, как в европейских странах. Так что здесь любому водителю надо держать ухо востро и на летящей, грохочущей автостраде не зевать и, конечно, иметь приличную скорость…
Петляем по улочкам и улицам, проезжаем ту часть го- рода, которая называется Ла Тринидад. По-русски – троица. Здесь, в двух кварталах, находится дом Плотникова, в котором он живет около пятидесяти лет. Сообщает попутно мне «маленькую деталь»: все строительство тогда, включая стоимость участка земли, обошлось ему в 200 долларов, что несравнимо с нынешним днем. Теперь пришлось бы выложить больше восьмидесяти миллионов боливаров. Да, понимаю, это большие деньги, как я уже научился понимать, повращавшись в жизни современного Каракаса.
– Замечу вам, сибиряк, я все годы жил в своем доме бесплатно. До сих пор не плачу ни копейки. А если б жил в квартире, то нынче стоял бы на главной площади улицы Франциско де Мирандо, просил бы милостыню.
– С вашим-то трудолюбием – милостыню?!
Едем по городским кварталам, места эти в давние теперь уж времена занимали апельсиновые рощи. Один хваткий предприниматель купил эти апельсиновые гектары, разделил на участки и продавал под строительство домов. Рощи, понятно, пришлось вырубать, даже раскорчевывать, распахивать землю. А земля-то гористая. С камнями и камушками!
Великие труды! Именно здесь, Плотников уточняет, взяв на службе заём, купил он участок и начал строить свой дом.
– Я строил дома всем русским эмигрантам. Было много и других заказов в Каракасе. Прошли годы, у некоторых дома эти еще стоят, а другие свалились…
– Ужас! – восклицаю я, не подозревая подвоха. – Под гору?!
– Да нет, ни у кого не свалились, я опять шучу. Но не все мои дома были успешными. Я строитель, но строитель плохой. Если бы я был хороший строитель, я бы жил сейчас в Швейцарии, а не в Венесуэле… Вот вам информация для размышления. В Каракасе было три семьи Федоровых. Одну семью называли Федоровы-богатые, вторые Федоровы-бедные, третий – Федоров с дыркой. То есть третьему сделали операцию на горле, вставили в дырку трубочку для дыхания. Так и жил… Про богатых, про бедных все и так понятно, не объясняю. Но к чему разговор? Еще жили в Каракасе две семьи Плотниковых. Один был Плотников-дурной, а второй был Плотников-бедный. Так вот дурной – это был Николай Плотников, мой однокашник по кадетскому корпусу в Сербии. Он хоть и старше меня был лет на восемь, но действительно – дурной. Я продал ему свой первый автомобиль, а он до сих пор не заплатил мне ни копейки!
– Не такой уж дурной, правда?
– Он давно умер, но остался еще третий Плотников, его брат. Ну а Плотников-бедный – ваш покорный слуга. Вы знаете – что? Вы должны понять, что иметь семью с четырьмя маленькими детьми – сложное дело. Ботинки покупать нужно было сразу шесть пар. Когда ребята под- росли, я купил им велосипеды. Сразу четыре велосипеда. И всё – в таком вот духе! Поэтому я всегда был без денег. И теперь по сравнению со многими русскими венесуэльцами я бедный… Конечно, если сравнивать с первыми годами жизни в этой стране, то никакого сравнения нет. Но все же… Тогда русская эмиграция была встречена в Венесуэле с большим радушием. Все было очень дешевое – продукты, одежда, строительные материалы. Работы хватало всем русским, нас ценили, приглашали в фирмы, поскольку местная венесуэльская публика с ленцой была. Она и до сих пор такая. Так что в те золотые года мы могли быстро встать на ноги.
– Да, Борис Евгеньевич, об этом все ваши подчеркивают…
– Поначалу несколько месяцев я работал чертежником, чему был обучен в университете. Вот чертежником я был хорошим! Но я всегда хотел не чертить, а строить! И устроился в Министерство здравоохранения по постройкам. Говорил вам, что прошел всю эту страну вдоль и поперек. И как деталь моего характера: в этом министерстве я проработал 50 лет. Меня ценили, мною дорожили. У меня было два казенных автомобиля. На работу меня возил шофер. Но денег у меня всегда было мало!..
3
Кому довелось смотреть фильмы о жизни первых поселенцев-колонизаторов в Южной Америке, объяснять не надо об облике городков и селений той поры. Они, эти старые строения, сохранились. Точней, их сохраняют, не рушат. И сейчас это именуется так: колониальный стиль! Одно-двухэтажные домики из камня с маленькими каменными крылечками, выходящими на узкие тротуары, высокие окна с непременными заслонами из железных прутьев-решеток. Домики эти впритык друг к другу, тянутся сплошняком, стеной – до пересечения с другой такой же старинной улочкой. Местность гористая – с подъемами и крутыми спусками. Пешего народа мало. Больше легковых разноцветных авто. Это нынче. В старину, понятно, в этих улочках постукивали по каменистой узкой дороге (нынче асфальт) высокие колеса конных экипажей…
Мы сейчас находимся именно в таком «колониальном месте». Сквозит в голове метафора: музей под открытым небом! Плотников уточняет, что это не просто старинная деревня! Нынче это самое престижное и богатое место на окраине Каракаса, поскольку в минутах езды от сей старины находится еще, точней, примыкает к деревне район богатой современной застройки. Особняки-коттеджи и двух-квартирные дома, возведенные кооперативным способом на собранные состоятельными людьми деньги, как в моем селе говорилось: вскладчину!
Диво дивное! Успеваю и дивиться, и восторгаться крутизне спусков-подъёмов, на которые мотор старого «шевроле» реагирует утробными вздохами-урчаниями.
– Вы слышите, как тяжело мотору? Приготовьтесь толкать!
– Ну и крутизна, – отвечаю, – градусов тридцать пять – точно!
Едва одолели подъем, как в лобовое стекло застучали крупные капли дождя. Небо хмурилось давненько, а сейчас за первыми каплями как бы распахнулось, начался ливень, сквозь который мы и пробираемся, выискивая свободное место у обочины для припарковки. Мелькнула сквозь мутное стекло скульптура, «положенного» везде, в любом сколько-нибудь крупном селении, Симона Боливара. Соответственно – на обустроенной площади с деревьями и цветами в газонах. И в окрестности площади в сонме реклам,
Русская речка в Окумаре
тоже как бы размытых дождем, – магазины и магазинчики, куда непременно хочется заглянуть, в надежде приобрести сувенир, хотя, понятно, цены в богатом районе жутко кусаются…
Наконец, приткнувшись к каменному бордюрчику тротуара, переждав короткий, но мощный ливень, проезжаем через район новой застройки. На его богатом фоне двух и трехэтажных особняков под пальмами наша «антила-гну» смотрится, наверное, драным субъектом, что нахально внедрился в сие респектабельное пространство? Но ничего подобного! Полицейский вежливо поднимает шлагбаум, и мы вкатываем в ухоженный просторный двор одного из двухэтажных особняков. Развернувшись возле роскошного газона, Плотников тем же порядком выруливает на просторную, под королевскими пальмами, улицу.
– Где это мы были?
– Здесь живет мой сын Андрей, но его нет дома, как сказал охранник. Они, охранники, меня знают. Но все равно здесь спрашивают: к кому едете? Положено отвечать, мол, к Ивану Ивановичу еду!
– Да-а… А еще кто здесь живет?
– Элита Каракаса. Адвокаты, профессора, чиновники, крупные торговцы. Квартиры стоимостью по восемьдесят тысяч долларов. Рабочему человеку, знаете, купить не под силу, нормальному, как мне, например, – тоже. Нормальные больше теснятся наверху, в горах, где ни воды, ни телефона… А здесь? Ну, собралась состоятельная публика, купила кусок земли, построились и оплачивают постройку. Мой Андрей платил долги пять лет… Чтоб жить в этом районе, нужны годы и годы трудов. Но не все здесь поселились на честные деньги, понимаете? Но если ты жулик, тебя рано или поздно поймают. А, скорей всего, не поймают. И ты можешь продолжать свою карьеру… Верно? В Америке Рокфеллер, что честно заработал свои деньги? – просвещает меня давно просвещенного Борис Евгеньевич.
– Не думаю, – вежливо отвечаю. И стараюсь перевести разговор на иную платформу. – Очень красиво здесь… А какая квартира у вашего Андрея?
Плотников поясняет, что она двести пятьдесят квадратов площадью. Одна гостиная-столовая метров девяносто. Еще несколько спален. Кухни, ванны и прочее. Комнаты для прислуги… Платят ежемесячно в кооператив на содержание прислуги, охранников…
– А я живу в собственном доме, который вот этими руками строил, никакой прислуги не держу. Хочу починить что, чиню. Хочу уборку сделать, делаю. А не хочу, живу, как свинья, – опять на шутливой ноте, как-то очень по-русски, заключает разговор Борис Евгеньевич…
Неожиданно новый ливень загоняет пеший народ под крыши. Тормозит у обочин поток «иномарок», сквозь ливень они свежо блестят, терзаемые этим тропическим водопадом.
Стоим, слушая вакханалию падающей на «непробиваемую» крышу старенького «шевроле» и на город – воды. В опущенное боковое стекло машины торопливо выдыхаю сигаретный дым, а навстречу, в лицо, зябко ударяет прохладой.
Понимаю, что я очередной раз акклиматизировался в тропических весях. Но только и всего. И мне уж никогда не вписаться в тот «волшебный круг» на чужом континенте, который стал спасительным и давно родным кругом для соотечественников – вдали от России.