Волшебный круг
КАЗАК СВИСТУНОВ
1
Одна тысяча девятьсот сорок пятый год. Май. Победа. И – «Едут, едут по Берлину наши казаки!». Красные.
Это из советской песни. Вспоминаю. Но про себя. Молча. Не выпячиваюсь: понимаю – в какой я тут среде!
А Свистунов тем временем говорит:
– В 44-м через Белград проходила белая казачья дивизия генерала фон Панвица. В папахах, в черкесках, с клинками. Сербы думали, что это вошла Красная Армия, начали кричать: «Да здравствует Сталин!» Казачки, конечно, рассвирепели и – в нагайки! Я тогда встретил двух казаков, которые были из станицы отца. Они рассказали, что в конце 20-х годов почти всю станицу раскулачили, сослали в Сибирь, там бросили на снег, на выживание. Больше о них ничего не знаю… А это ведь все родственники мои. Искал какие-то сведения о них по книгам. Нет. Сын искал по компьютеру, ничего нет!
Я всегда интересовался Россией, это моя родина. Коммунисты там или монархисты, Россия есть Россия! А то тут некоторые считали – русские только за границей. А с Россией, мол, кончено…
Люблю Россию, знаете ли. Хотя был там всего один раз в 86-м году. При Горбачеве. Было бы приятно и интерес- но поехать сейчас, но возраст да и карман не позволяет. Теперь, говорят, в Москве все понастроено для богатых иностранцев – рестораны, отели, развлекательные заведения. Там, конечно, немыслимые цены. А я не богатый. Но я русский. И этим живу. Первая жена у меня была русская, вторая русская, и внуки говорят по-русски…
Очень занятный человек этот потомственный терский казак Свистунов, в венесуэльском доме которого не раз уже побывал. Всякий раз пивали кофе, разговаривали, хозяин показывал свою библиотеку, намекал «на партию в шахматы», от чего я дипломатично уклонялся, мол, не пристрастен, зная, что в прошлом Михаил Георгиевич чемпион Венесуэлы по шахматам, призер международных встреч и всегда ищет достойного партнера, какового – увы! – из меня не получится при любой погоде.
Живет не в «кинте», не в особняке, как друг его Волков, в собственной квартире, на этаже, кажется, шестом. Квартира по моим представлениям и по старым советским меркам – преогромная для одного жильца, где-то квадратов сто пятьдесят, с мраморными полами, добротной мебелью, разнообразными «агрегатами» на кухне, фотографиями, художественными акварелями на стенах гостиной, собранием книг на разных языках и живописным видом с балкона на зеленый район Лос Палос Грандес, что на русский переводится как «высокие деревья».
Как Михаил Георгиевич в одиночку управляется со всем квартирным хозяйством, вопрос для меня. Вероятней всего, временами навещает его служанка, прибирается. Хотя пищу себе старый казак, как я понял, готовит сам.
Взрослые дети, внуки и внучки давно обитают в США. За месяц моего нового гостевания в Каракасе был я свидетелем того, как казак то паковал чемодан, то вновь откладывал поездку в США, на свадьбу одного из внуков. Поездке мешали ураганы, которые нещадно раз за разом бушевали над Карибским бассейном, наваливались на американский штат Флорида, откуда звонили родственники казака – отца и деда! – чтоб сидел пока дома, поскольку сами сидят без электричества, без транспорта, полузатопленные, в неведении – а что будет завтра, как поведет себя стихия?
В первые наши, четырнадцатилетней давности, встречи казак Свистунов запомнился мне человеком немногословным, несуетным, но при поддержке собеседника любил высказаться о мировой политике. Мы забрасывали тогда удочки в лагуне Карибского моря, на «золотом острове», боролись с москитами, опасались полдневного солнечного пекла, потом на кухне добротной многоэтажки на берегу моря, то есть в «клубе для отдыха» состоятельных каракасцев, жарили креветок, пели песни из казацкой русской старины в сообществе его друзей по Сербии и Венесуэле – Волкова и Ольховского.
В ту пору, в мае 91-го, наш друг еще не обзавелся травмами и тростью-посохом, который сопровождал его теперь, несколько усохшего в габаритах и пропорциях от прежней его мускулистой фигуры, нынче явно намекающей на стариковскую. Девятый десяток на половине. Годы! Даже для бравых еще, крепких духом старых русских эмигрантов.
Почему – казак? Почему русские кадеты-венесуэльцы и прежде и теперь подчеркивали сей наличествующий статус Свистунова, понял еще тогда, в 1991-м. Просто потому, что у кадет, прошедших в Сербии военную выучку в знаменитых русских мальчишеских корпусах, свой «круг», в границы которого иные просто не допускались, а если и допускались, то с непременным акцентом на некое чужеродство. Как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь! Судьба Свистунова – столь же наполнена, разнообразна, порой трагична, как и судьбы других русских людей, вы- брошенных за пределы Отечества вихрями враждебными, гражданской войной, на которой их отцы и деды – белые воины – потерпели поражение.
Родился Свистунов за кордоном, в сербском Белграде, 26 ноября 1922 года. Отец его, Георгий Георгиевич, простой казак станицы Мегенской Горско-Моздокского отдела Терского казачьего войска. Мать – хорватка, католичка. Когда Миша родился, отец бросил семью, уехал в Чехословакию на автотракторные курсы. «Бросил» – так оценивает и нынче Свистунов поступок отца, который через два года «исправился», вернулся к матери. А Миша, который помнит себя с трех лет, по началу воспитывался в семье деда, отца матери. И был поневоле крещен в католическую веру. По-русски не говорил, впрочем, плохо говорил и по-хорватски…
Памятный момент, как дед привез внучка из Хорватии в Белград, вернул родителям! Отец в ту пору работал на фабрике, где «делали шелковые чулки», достаточно зарабатывал, чтоб отдать сына в русскую школу.
Окончив школу, а это четыре года обучения, за которые Миша хорошо научился говорить по-русски, стал русским мальчиком, поступил в гимназию, где обучали по российской программе профессора московского университета, где, подчеркивая русскость, все гимназисты носили форму прежних императорских российских гимназий.
Миша любил литературу и историю. Любовь эту сохранил до нынешних дней, пристально спрашивал у меня – читают ли в России «Цемент» Гладкова, «Бруски» Федора Панферова, «Как закалялась сталь» Николая Островского, «Молодую гвардию» Александра Фадеева, «Василия Теркина» Александра Твардовского? Называл другие книги советских классиков…
Изумился моему признанию, что этих авторов я «изучал» по советской школьной и институтской программам. На что Свистунов сказал: за чтение этих книг его тут ярые монархисты числили за «шпиона», «за коммуниста», «за советского агента». А он просто любил эти книги, восхищался их героями, не беря во внимание их «большевистскую идеологию», от которой тут прежде, когда были живы белые генералы и полковники, а также сподвижники генерала Власова, шарахались, как от дьявола…
Сорок первый год. Война. При бомбардировке немцами Белграда тяжело ранили мать Миши. Пролежала пять месяцев в больнице. Потом отец увез её к родным в Хорватию. А Михаил, уже взрослый парень, некоторое время работал на расчистке разрушенных бомбами домов. Затем, как многие из сверстников, уехал на заработки в Германию, там встретился со школьным приятелем, который, как оказалось, «пристроился в теплое местечко» – служил у немцев в гестапо. Встретились прохладно. И что-то там произошло между бывшими однокашниками… Не политика замешалась, нет. Свистунов сказал мне коротко, даже стеснительно, мол, тут была замешана девушка приятеля, его невеста. А Миша, как я понял, был в ту пору парень не промах по женской части. И приятель бросил ему фразу: «Отойди… иначе отправлю тебя на тот свет!»
Михаил уехал из города в сельскую местность, устроился на сельхозработы. Дело непривычное для городского парня, да еще хозяин заставлял вкалывать по шестнадцать часов в сутки. Деваться некуда, вкалывал.
Как-то пришла одна немка-хозяйка, соседка, как заметил Свистунов, «между прочим, очень прехорошенькая», попросила его хозяина, чтоб он отпустил работника – по- мочь ей поднять сено на верх сарая… Михаил дело сделал, хозяйка пригласила за стол, выставила угощения. Дальше опять же дело молодое – «познакомились», да так, видимо, продолжительно шло «знакомство» это, что «амурная весть» дошла до прежней Мишиной подруги – польки. Дивчина приревновала парня… и донесла властям. О чем можно «донести», не понял я из суховатого и сдержанного повествования Свистунова, но немцы арестовали молодого казака. Посадили в тюрьму. Далее им занялось гестапо.
«Завели в комнату, пригласили сесть. Пришел какой-то дядя в сапогах, в очках, типичный немец, заорал: встать! Дал по физиономии…»
Слушая Свистунова, так и хотелось присовокупить, что подобные сцены допроса в гестапо читал и в советских книжках про войну, но занятней было «ловить детали» от человека не красного, а белого происхождения.
Ну, Миша стал оправдываться, мол, ничего такого с немкой этой у него не было… оговорила его полька напрасно, а он не причем. Гестаповец спросил: кто он такой, каких убеждений? Михаил сказал, что отец у него белый русский казак, боролся против коммунистов…
В гестаповской тюрьме продержали три месяца. Затем выпихнули. Не на свободу. Дали предписание явиться в село Гросхурдхаген на работы. В Германии действовал в ту пору закон военного времени, по которому вся молодежь, начиная с 15 лет, должна была провести три месяца на сельхозработах. Обязательно!
И надо ж! Мише опять «подвезло по девичьей части». В то село прислали еще одну работницу шестнадцати лет. Она откровенно приставала к нему, а Миша «не знал, что делать», чему, слушая казака, я не очень и верил. А девчонка, видимо, серьезно обиделась на невнимание, сказала парню, мол, если он не хочет быть с ней, она заявит немецким властям, что он её… изнасиловал! (Да, поворот!) За такие «деяния» с немочками – русских, поляков и прочих французов хозяева жизни немцы – вешали сразу!
В общем пришлось смываться. Сел в поезд. Денег на билет хватило до города Штетин. Вышел, ходит потерянно по перрону, на что обратил внимание немец лет пятидесяти. Спросил: «Вы – иностранец?» Да, отвечал Михаил, русский. Немец повел парня в ресторан. Там давали морковку, брюкву, без мяса, без других разносолов, поели. Благодетель признался, что он старый спартаковец, то есть из бывших моряков, которые в 18-м году бунтовали на немецком флоте, участвовали в красной революции. Матрос отсидел свое в тюрьме. К фашистам относится «соответствующим образом». Затем пригласил парня к себе домой, посочувствовав его положению и бедному одеянию, подарил голф-штаны, которые были тогда модны в Германии. Потом купил Свистунову билет до Вены, где у Михаила были сербские приятели, учились в университете. И парень надеялся, что приятели помогут.
И опять дорожная история, опять в ней замешаны «хорошенькие девчата», с которыми оказался в одном купе. Болтали, смеялись. Девчата спрашивали: «Вы кто такой?» Соврал, что он болгарский студент, едет в отпуск, в Софию. Добрался в приятной компании до Вены. Куда идти? Знал еще один адрес: общество русских национал- социалистов. Это была группа хорошо устроившихся старичков-эмигрантов, которые «имели русский флаг и хакенкройц, то есть свастику». Ничего не делая, получали от властей деньги. Старички сказали: оставайся, вам ведь негде ночевать! И добавили, что завтра будет собрание с чаем и с танцами.
Дождался «завтра», приспело собрание. И видит Миша: входят девушки, попутчицы с поезда. Оказалось, что они русские, рожденные в Германии. А когда девчата выяснили, что и Миша русский из Сербии, с воодушевлением, поскольку были у них большие связи, устроили ему билет до Белграда.
Опять вагон, опять полон молодежи. Девчонки-сербки возвращались с работ домой. И настойчиво, наперебой убеждали Михаила пойти воевать к партизанам Тито, к красным…
Дома застал одну мать, отец поступил на службу в Русский Корпус, созданный офицерами-эмигрантами с разрешения немцев, оккупировавших Сербию. В корпусе, что выполнял в основном охранные функции, было спасение для многих русских, поскольку с началом войны сербы, по словам Свистунова, считали белых русских эмигрантов «пятой колонной», повыгоняли с предприятий, лишая заработка, расправлялись с русскими при удобном случае. Убили Мишиного приятеля – шестнадцатилетнего Лешу Нестеренко, выстрелили ему в спину. Другого приятеля закололи штыком. Елачина, профессора гимназии, тоже убили…
Понимаю, старый казак о чем-то не договаривал, в чем- то никогда не признается, в неких проступках своих и своих близких, да и у меня не было на данный момент острой необходимости знать то, что ушло в глубину времени…
В Русском корпусе нашли «приют» и немало престарелых белых воинов – генералы, полковники, капитаны, поручики… Многие из них прошли Первую мировую войну, гражданскую, а некоторые даже японскую 1904-1905 годов. Нового оружия ополченцам не выдавали. Имели старые сербские винтовки и французские пулеметы «шорш» времен 1914-го года. Кто пробовал стрелять из пулеметов, говорил Свистунов, «ему сразу выбивало несколько зубов». От сего автоматического оружия старались избавиться, «потерять» или утопить в реке.
В 44-м Русский корпус принял настоящее боевое крещение. Были кровопролитные бои с хорватами, с титовскими партизанами, случались стычки и с наступающими частями Красной Армии…
Тринадцатого октября 1944-го советские части заняли Белград. Поезда еще ходили, поэтому, кто хотел бежать, бежали. Остались из бывших белых немногие. В числе их – атаман Терского казачества генерал Вдовенко, другие казачьи офицеры. Всех их забрали энкаведисты, все они погибли в тюрьме на Лубянке…
Свистунов добрался до Австрии, до Вены, где записался на учебу в университет. Хотел попасть на литературный факультет, но в университете был только машиностроительный. Учился «так себе», не доедал, бедствовал. Через год бросил учебу. Война уже кончилась. Европа была по- делена победителями на зоны. И Свистунов переехал из английской зоны оккупации в американскую, «где лучше кормили».
А вскоре появились комиссии по вербовке иммигрантов в страны Северной и Южной Америк. Один знакомый Свистунова русский инженер, который знал множество языков, но лучше других – испанский, предложил записаться в Венесуэлу, мол, «там будешь работать под моим началом». Михаил к тому времени женился и молодая пара, внимая совету соотечественника, который вскоре из виду исчез, все ж отправилась на американском пароходе «Генерал Стургис» через Атлантику – в неведомое…
Май сорок седьмого года. Первый транспорт с европейцами встал на рейде порта Ла Гуайра. Ночь. Побережье светилось множеством огней. Михаилу тоже чудилось: пришли в большой портовый город со светящимися окнами небоскребов.
Утром поднялись на палубы, увидели горы со множеством бедных лачуг. Женщины рыдали: куда мы попали!? Надо ехать обратно! И уехали б, наверное, некоторые, будь на то Божья воля и деньги…
С парохода, где каждый из прибывших получил от американского офицера по десять долларов, без всякой проверки и контроля, попал на берег. Суматоха, крики, слезы – кого-то успела обокрасть припортовая местная публика. А пойди тут поймай кого, если все черненькие, смугленькие и все улыбаются!
Усадили русских в дребезжащие, ржавые, но сильные моторами автобусы, привезли в Каракас, поселили на несколько дней в отелях. Только – на несколько! Далее – гуляйте, господа, все свободны! Так повествовал мне Свистунов.
Куда идти? Жена беременная. Языка не знал. Профессии нет. Ходил всюду, интересовался работой. Столковался с одним человеком, который направил в какую-то «агенцию», где набирали прислугу в Конри Клуб. Приняли, «положили» жалованье – 100 боливаров на двоих. Маленькая комнатка и еда. Уже – что-то!
Любопытно было то, вспоминает Свистунов, что хозяин Клуба оказался сыном бывшего президента Венесуэлы диктатора Гомеса. Смуглый молодой человек, типа метиса. Еще подробность, как я уже усвоил, чисто «свистуновская»: «Жена у него была очень интересная голубоглазая еврейка…» Не утерпел, присовокупил и это старый казак. Потом приехали родители жены хозяина Клуба, выходцы из России, то есть из СССР, по фамилии Бунимович. Жили они когда-то успешной жизнью и в Петербурге и Ленинграде, прекрасно говорили по-русски, а теперь все пытались выяснить – какими путями Михаил «сбежал» из Советского Союза? Где работал у немцев в Германии во время войны, может, воевал, «не уничтожал ли нас, жидов?»
Михаил отмалчивался, не распространялся о своей «истории», терпеливо выполнял обязанности прислуги.
Но как-то подвернулся хваткий соотечественник: «Слушай, дорогой земляк, хочешь диплом инженера или док- тора? Сделаю, пара пустяков!» – «Зачем? Если я ничего не знаю по этой части!» – ответил казак.
«Зря, казак, зря! Я ж хотел искренне помочь тебе!»
Через восемь месяцев Свистунов ушел из Конри Клуба. Приехали из Европы родители Миши, забот прибавилось. Снял комнату в Каракасе, начал устраиваться на работу в Министерство водоснабжения. Знал, там больше платили! Как «устраивался»? Пришел. Отказали: нет работы!
Михаил приходил в офис министерства ежедневно, садился на видное место, торчал на глазах чиновников. Демонстративные сидения эти длились два месяца, к нему уж привыкли, звали по имени. Однажды подошел чиновник – толстый американец, спросил: «Мигель, какое у тебя образование?» – «Год учебы в университете на техническом факультете!» – «Поставлю тебя работать с топографом, научишься, сделаю тебе экзамен!»
Учителем оказался негритенок, который в топографии понимал как свинья в апельсинах. Работать с теодолитом Михаил научился сам. Выдержал экзамен у американца. Повысили начальное минимальное жалованье до 500 боливаров, через три месяца подняли заработок до 800 боливаров. Жить было уже можно. И жить не плохо. Покупали на базаре продуктов обычно на неделю, на всю семью, тратили всего-то 20 боливаров. Еще в городе была открыта сеть дешевых государственных столовых, где обед стоил один-полтора боливара. Правительство страны и президент Перес Хименес устроили для бедных слоев населения, а ими в ту пору были и русские эмигранты, нечто похожее на социализм. О Хименесе и об этой дешевизне при нем, как о манне небесной, с ностальгическими нотками, говорю уже и я неоднократно, словно старый русский венесуэлец…
В 1953 году топографа Свистунова направили в провинцию Санта Тереза. Сто километров от столицы! Искали место под строительство будущего водохранилища. Дикая природа, ущелья, джунгли, жара, множество клещей. Мазались всякими снадобьями, не помогало. Клещи донимали день и ночь. А в понедельники – нервотрепка для руководителей и специалистов стройки: никто из «черненьких», то есть из нанятых рабочих-венесуэльцев не приходил на службу, в выходные они все поголовно пьянствовали…
Это, так сказать, негатив. А позитив?
Водохранилище было создано. Разливанное «море» пресной воды! Среди скалистых берегов и гор… Много поздней, конечно, ездил я не раз вдоль берега и едва песню не затягивал: «Славное море, священный Байкал…» И еще гордился втихомолку: русские строили, наши. Ведь не один Свистунов из русских был здесь на изысканиях и проектировании пресного моря!
Диковатые, почти сибирские виды окрестных гор, в распаде их могучий резервуар, воды, снабжающий семимиллионную столицу Венесуэлы – Каракас, город, в котором контрастно соседствует величие и красота центральных проспектов, хижины окраинной бедноты, что по-прежнему обманно-празднично светятся на горах по ночам, как бы имитируя огни небоскребов.
И в домах небоскребах Каракаса, и в хижинах – барриосах пьют одинаково чистую воду.
2
Понравилось казаку, когда попал на изыскания в Анды. Высокогорье. Прохладно. Сильный ветер. Купил полушубок, шапку, рукавицы – вспомнил о снежных сербских зимах.
Другой живописный край – жаркая провинция Чуао. Побережье Карибского моря. В старину там часто высажи- вались пираты, грабили индейские поселения, забирали в полон красивых женщин. Разбойное местечко. И еще зна- менито оно тем, что растет там лучший в мире какао!
За свою топографическую карьеру Свистунов сделал двадцать три изыскания. На степных равнинах, на пересечении рек, речушек, на месте будущих плотин, и, конечно, на проектировании горных тоннелей, без которых в стране, кстати, не обходится ни одна автомобильная трасса.
Запомнился казаку-топографу самый длинный скальный тоннель для воды – протяженностью 1683 метра и два метра в диаметре. Проектировали его и прокладывали с двух сторон. Боялись ошибки: вдруг встречные тоннели разойдутся или не совпадут горизонты прокладки!?
Но все получилось – совпало по высоте и по горизонтали. Полтора года шло обустройство. В конце работ была «большая фиеста», как здесь называют праздник по введению объекта в строй. Приехало большое начальство во главе с президентом страны, с министрами.
– Всем местным, коренным, выдали медали, денежные вознаграждения, а… русских изыскателей, нас было трое – я, Сережа Никитенко и еще один, фамилию запамятовал, даже не пригласили на торжества…
Помолчал, вздохнул, махнул с улыбкой рукой, как бы подытожил свою топографическую стезю русский казак.
Сходил на кухню, пощелкал кнопками кухонных агрегатов, принес из микроволновки чашечки ароматного кофейка.
– Ну вот, проработал я в этом министерстве 32 года, ушел на пенсию в 58 лет – досрочно, то есть до истечения пенсионного возраста. Пенсия вышла – с оформлением пришлось «походить по мукам» – в 2400 боливаров. Жить было можно…
К тому времени, купив участок земли, построил Свистунов свой дом. Зажил спокойно. У него родились два сына, родилась дочь. Выросли. От первого брака он тоже имеет дочь. Дети получили образование, хорошо устроены, но живут в США. Между прочим, один сын, когда работал в Венесуэле, тоже имел свой просторный дом, несколько автомобилей, яхту, хорошо зарабатывал. Но однажды его дочь, внучку казака, бандиты взяли в заложники, возили всю ночь по городу, звонили и требовали заплатить выкуп в пять тысяч долларов. Сын заплатил, а потом сказал отцу: я не хочу жить больше в этой стране! Уехал в Соединенные Штаты, хотя «и там у него множество проблем…»
– А я здесь, как видите. Хотя дети зовут к себе, в Штаты. Насовсем не поеду. Во-первых, английского языка не знаю. Во-вторых, там совсем другой мир, иные отношения. Здесь – друзья, знакомые, все понятно, все известно. А там, на- пример, приятель у меня поселился около Вашингтона, где живут всякие послы, консулы. Был я у него. И что? Водятся только между собой, больше ни с кем. С американцами, местными, у них ничего общего нет. О чем с ними говорить? Играют в бридж, в гольф. В шахматы не играют…. Здесь тоже почти не играют в шахматы, даже русские. Беда, знаете ли. А я шахматист. Помню, как первый раз записался на соревнования, играли военные. Я всех лег- ко обошел, выиграл золотые часы! Правда, когда пришел за наградой, оказалось, что часы кто-то уже спёр. Медаль какую-то выдали…
Знаете, – вздохнул казак, – Венесуэла не шахматная страна. Даже в газетах никогда не пишут о шахматистах. Не признают! В почете только бейсбол, футбол. Слышали, как тут болеют на стадионах во время матчей?! Эйфория, стрельба из ракетниц, крики, взрывы петард. А то и мутузят друг друга болельщики в конце матча…
Да-а… Жена у меня умерла семь лет назад. Дети советуют взять в дом женщину, чтоб помогала, чтоб не быть в одиночестве. Но как-то не хочется. Здесь жарко и я по дому хожу в трусах. При женщине так не смогу. Потом – я готовлю сам, у меня есть стиральная машина. Что еще больше? Не-ет… Вот сейчас стихнут ураганы, поеду в Северную Америку. Внук у меня там, ему 21 год, женится. И он всег- да спрашивает: кто у меня есть на родине, в России? Какого я происхождения? Я ему говорю, что по отцу я родом из терских казаков, а терские казаки на восемьдесят процентов – старообрядцы. Выходит, я тоже из старообрядцев, хотя до десяти лет был католиком, потом крестили меня в православном храме, священник требовал на исповеди отречься от всех католических ересей. Отрёкся...
Когда меня здесь спрашивали – кто я такой, никогда не говорил, что я венесуэлец. Русский. Иногда мне это здорово помогало! В Сан Кисто у меня был приступ. Камень, знаете, в почке зашевелился. Страшная боль, я потерял сознание, отвезли в больницу. Сделали уколы. Пришел в себя. Сеньорита, сестрица, меня спрашивает: вы кто? Я говорю: русский. «О-о, какой вы счастливый, вы жили при социализме!» Говорю: «Да, я жил при социализме!» Она мне и кофе принесла, и ухаживала за мной признательно, особо…
А другой раз я работал в Пуэрто Кабельо, там разные маршруты, изыскания проходили. И вот должен был одну речку «делать». Прихожу туда с аппаратом, рабочие ждут. И вдруг из домика выходит женщина, у неё в руках небольшой поднос. На нем кофе и печенье. И она – ко мне. Я думаю, почему? Венесуэлка. Лет тридцати пяти, всё при ней; фигура, смазливое личико… Ну выпил я кофе, угостился печеньем…
И вот каждый день – одно и то же!
Потом мне сказали рабочие: её муж коммунист. И сидит в тюрьме. А так как она знает, что я русский, то меня тоже коммунистом считает. А я подумал: что ж, пусть считает, так ей, видимо, легче. Пусть!
…В последний раз встретился я с Михаилом Георгиевичем, с русским казаком, недалеко от его дома. Оба мы в те дни собирались в дальнюю дорогу: я в Россию, Свистунов все еще, в который раз – в Северную Америку, к детям и внукам. Отлету в Европу ничего не угрожало, а над Флоридой продолжали свирепствовать ураганные ветры и ливни. Их разрушительные деяния то и дело показывали по всем телеканалам, как и у нас, в России, когда вот также привычно смакуют очередную катастрофу природного или техногенного свойства. Смакуют, живописуют, перечисляют количество раненых, искалеченных, число наличных трупов и предполагаемое число возможных живых, еще не извлеченных из-под завалов…
Мир уже настроен на уничтожение себя? От небесных ли сил, от людской ли беспечности? От войн? От природных ли катаклизмов? Все едино…
Коротко обнялись со Свистуновым. Разошлись. Я смотрел вослед казаку, как он размеренно, неторопливо, опираясь на трость, не оглядываясь, уходил узким тротуаром, унося вдаль свою легкую, уже полувоздушную стариковскую фигуру.
Свернул за угол, исчез, как бы растворился в жарком пространстве города.
КАЗАК СВИСТУНОВ
1
Одна тысяча девятьсот сорок пятый год. Май. Победа. И – «Едут, едут по Берлину наши казаки!». Красные.
Это из советской песни. Вспоминаю. Но про себя. Молча. Не выпячиваюсь: понимаю – в какой я тут среде!
А Свистунов тем временем говорит:
– В 44-м через Белград проходила белая казачья дивизия генерала фон Панвица. В папахах, в черкесках, с клинками. Сербы думали, что это вошла Красная Армия, начали кричать: «Да здравствует Сталин!» Казачки, конечно, рассвирепели и – в нагайки! Я тогда встретил двух казаков, которые были из станицы отца. Они рассказали, что в конце 20-х годов почти всю станицу раскулачили, сослали в Сибирь, там бросили на снег, на выживание. Больше о них ничего не знаю… А это ведь все родственники мои. Искал какие-то сведения о них по книгам. Нет. Сын искал по компьютеру, ничего нет!
Я всегда интересовался Россией, это моя родина. Коммунисты там или монархисты, Россия есть Россия! А то тут некоторые считали – русские только за границей. А с Россией, мол, кончено…
Люблю Россию, знаете ли. Хотя был там всего один раз в 86-м году. При Горбачеве. Было бы приятно и интерес- но поехать сейчас, но возраст да и карман не позволяет. Теперь, говорят, в Москве все понастроено для богатых иностранцев – рестораны, отели, развлекательные заведения. Там, конечно, немыслимые цены. А я не богатый. Но я русский. И этим живу. Первая жена у меня была русская, вторая русская, и внуки говорят по-русски…
Очень занятный человек этот потомственный терский казак Свистунов, в венесуэльском доме которого не раз уже побывал. Всякий раз пивали кофе, разговаривали, хозяин показывал свою библиотеку, намекал «на партию в шахматы», от чего я дипломатично уклонялся, мол, не пристрастен, зная, что в прошлом Михаил Георгиевич чемпион Венесуэлы по шахматам, призер международных встреч и всегда ищет достойного партнера, какового – увы! – из меня не получится при любой погоде.
Живет не в «кинте», не в особняке, как друг его Волков, в собственной квартире, на этаже, кажется, шестом. Квартира по моим представлениям и по старым советским меркам – преогромная для одного жильца, где-то квадратов сто пятьдесят, с мраморными полами, добротной мебелью, разнообразными «агрегатами» на кухне, фотографиями, художественными акварелями на стенах гостиной, собранием книг на разных языках и живописным видом с балкона на зеленый район Лос Палос Грандес, что на русский переводится как «высокие деревья».
Как Михаил Георгиевич в одиночку управляется со всем квартирным хозяйством, вопрос для меня. Вероятней всего, временами навещает его служанка, прибирается. Хотя пищу себе старый казак, как я понял, готовит сам.
Взрослые дети, внуки и внучки давно обитают в США. За месяц моего нового гостевания в Каракасе был я свидетелем того, как казак то паковал чемодан, то вновь откладывал поездку в США, на свадьбу одного из внуков. Поездке мешали ураганы, которые нещадно раз за разом бушевали над Карибским бассейном, наваливались на американский штат Флорида, откуда звонили родственники казака – отца и деда! – чтоб сидел пока дома, поскольку сами сидят без электричества, без транспорта, полузатопленные, в неведении – а что будет завтра, как поведет себя стихия?
В первые наши, четырнадцатилетней давности, встречи казак Свистунов запомнился мне человеком немногословным, несуетным, но при поддержке собеседника любил высказаться о мировой политике. Мы забрасывали тогда удочки в лагуне Карибского моря, на «золотом острове», боролись с москитами, опасались полдневного солнечного пекла, потом на кухне добротной многоэтажки на берегу моря, то есть в «клубе для отдыха» состоятельных каракасцев, жарили креветок, пели песни из казацкой русской старины в сообществе его друзей по Сербии и Венесуэле – Волкова и Ольховского.
В ту пору, в мае 91-го, наш друг еще не обзавелся травмами и тростью-посохом, который сопровождал его теперь, несколько усохшего в габаритах и пропорциях от прежней его мускулистой фигуры, нынче явно намекающей на стариковскую. Девятый десяток на половине. Годы! Даже для бравых еще, крепких духом старых русских эмигрантов.
Почему – казак? Почему русские кадеты-венесуэльцы и прежде и теперь подчеркивали сей наличествующий статус Свистунова, понял еще тогда, в 1991-м. Просто потому, что у кадет, прошедших в Сербии военную выучку в знаменитых русских мальчишеских корпусах, свой «круг», в границы которого иные просто не допускались, а если и допускались, то с непременным акцентом на некое чужеродство. Как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь! Судьба Свистунова – столь же наполнена, разнообразна, порой трагична, как и судьбы других русских людей, вы- брошенных за пределы Отечества вихрями враждебными, гражданской войной, на которой их отцы и деды – белые воины – потерпели поражение.
Родился Свистунов за кордоном, в сербском Белграде, 26 ноября 1922 года. Отец его, Георгий Георгиевич, простой казак станицы Мегенской Горско-Моздокского отдела Терского казачьего войска. Мать – хорватка, католичка. Когда Миша родился, отец бросил семью, уехал в Чехословакию на автотракторные курсы. «Бросил» – так оценивает и нынче Свистунов поступок отца, который через два года «исправился», вернулся к матери. А Миша, который помнит себя с трех лет, по началу воспитывался в семье деда, отца матери. И был поневоле крещен в католическую веру. По-русски не говорил, впрочем, плохо говорил и по-хорватски…
Памятный момент, как дед привез внучка из Хорватии в Белград, вернул родителям! Отец в ту пору работал на фабрике, где «делали шелковые чулки», достаточно зарабатывал, чтоб отдать сына в русскую школу.
Окончив школу, а это четыре года обучения, за которые Миша хорошо научился говорить по-русски, стал русским мальчиком, поступил в гимназию, где обучали по российской программе профессора московского университета, где, подчеркивая русскость, все гимназисты носили форму прежних императорских российских гимназий.
Миша любил литературу и историю. Любовь эту сохранил до нынешних дней, пристально спрашивал у меня – читают ли в России «Цемент» Гладкова, «Бруски» Федора Панферова, «Как закалялась сталь» Николая Островского, «Молодую гвардию» Александра Фадеева, «Василия Теркина» Александра Твардовского? Называл другие книги советских классиков…
Изумился моему признанию, что этих авторов я «изучал» по советской школьной и институтской программам. На что Свистунов сказал: за чтение этих книг его тут ярые монархисты числили за «шпиона», «за коммуниста», «за советского агента». А он просто любил эти книги, восхищался их героями, не беря во внимание их «большевистскую идеологию», от которой тут прежде, когда были живы белые генералы и полковники, а также сподвижники генерала Власова, шарахались, как от дьявола…
Сорок первый год. Война. При бомбардировке немцами Белграда тяжело ранили мать Миши. Пролежала пять месяцев в больнице. Потом отец увез её к родным в Хорватию. А Михаил, уже взрослый парень, некоторое время работал на расчистке разрушенных бомбами домов. Затем, как многие из сверстников, уехал на заработки в Германию, там встретился со школьным приятелем, который, как оказалось, «пристроился в теплое местечко» – служил у немцев в гестапо. Встретились прохладно. И что-то там произошло между бывшими однокашниками… Не политика замешалась, нет. Свистунов сказал мне коротко, даже стеснительно, мол, тут была замешана девушка приятеля, его невеста. А Миша, как я понял, был в ту пору парень не промах по женской части. И приятель бросил ему фразу: «Отойди… иначе отправлю тебя на тот свет!»
Михаил уехал из города в сельскую местность, устроился на сельхозработы. Дело непривычное для городского парня, да еще хозяин заставлял вкалывать по шестнадцать часов в сутки. Деваться некуда, вкалывал.
Как-то пришла одна немка-хозяйка, соседка, как заметил Свистунов, «между прочим, очень прехорошенькая», попросила его хозяина, чтоб он отпустил работника – по- мочь ей поднять сено на верх сарая… Михаил дело сделал, хозяйка пригласила за стол, выставила угощения. Дальше опять же дело молодое – «познакомились», да так, видимо, продолжительно шло «знакомство» это, что «амурная весть» дошла до прежней Мишиной подруги – польки. Дивчина приревновала парня… и донесла властям. О чем можно «донести», не понял я из суховатого и сдержанного повествования Свистунова, но немцы арестовали молодого казака. Посадили в тюрьму. Далее им занялось гестапо.
«Завели в комнату, пригласили сесть. Пришел какой-то дядя в сапогах, в очках, типичный немец, заорал: встать! Дал по физиономии…»
Слушая Свистунова, так и хотелось присовокупить, что подобные сцены допроса в гестапо читал и в советских книжках про войну, но занятней было «ловить детали» от человека не красного, а белого происхождения.
Ну, Миша стал оправдываться, мол, ничего такого с немкой этой у него не было… оговорила его полька напрасно, а он не причем. Гестаповец спросил: кто он такой, каких убеждений? Михаил сказал, что отец у него белый русский казак, боролся против коммунистов…
В гестаповской тюрьме продержали три месяца. Затем выпихнули. Не на свободу. Дали предписание явиться в село Гросхурдхаген на работы. В Германии действовал в ту пору закон военного времени, по которому вся молодежь, начиная с 15 лет, должна была провести три месяца на сельхозработах. Обязательно!
И надо ж! Мише опять «подвезло по девичьей части». В то село прислали еще одну работницу шестнадцати лет. Она откровенно приставала к нему, а Миша «не знал, что делать», чему, слушая казака, я не очень и верил. А девчонка, видимо, серьезно обиделась на невнимание, сказала парню, мол, если он не хочет быть с ней, она заявит немецким властям, что он её… изнасиловал! (Да, поворот!) За такие «деяния» с немочками – русских, поляков и прочих французов хозяева жизни немцы – вешали сразу!
В общем пришлось смываться. Сел в поезд. Денег на билет хватило до города Штетин. Вышел, ходит потерянно по перрону, на что обратил внимание немец лет пятидесяти. Спросил: «Вы – иностранец?» Да, отвечал Михаил, русский. Немец повел парня в ресторан. Там давали морковку, брюкву, без мяса, без других разносолов, поели. Благодетель признался, что он старый спартаковец, то есть из бывших моряков, которые в 18-м году бунтовали на немецком флоте, участвовали в красной революции. Матрос отсидел свое в тюрьме. К фашистам относится «соответствующим образом». Затем пригласил парня к себе домой, посочувствовав его положению и бедному одеянию, подарил голф-штаны, которые были тогда модны в Германии. Потом купил Свистунову билет до Вены, где у Михаила были сербские приятели, учились в университете. И парень надеялся, что приятели помогут.
И опять дорожная история, опять в ней замешаны «хорошенькие девчата», с которыми оказался в одном купе. Болтали, смеялись. Девчата спрашивали: «Вы кто такой?» Соврал, что он болгарский студент, едет в отпуск, в Софию. Добрался в приятной компании до Вены. Куда идти? Знал еще один адрес: общество русских национал- социалистов. Это была группа хорошо устроившихся старичков-эмигрантов, которые «имели русский флаг и хакенкройц, то есть свастику». Ничего не делая, получали от властей деньги. Старички сказали: оставайся, вам ведь негде ночевать! И добавили, что завтра будет собрание с чаем и с танцами.
Дождался «завтра», приспело собрание. И видит Миша: входят девушки, попутчицы с поезда. Оказалось, что они русские, рожденные в Германии. А когда девчата выяснили, что и Миша русский из Сербии, с воодушевлением, поскольку были у них большие связи, устроили ему билет до Белграда.
Опять вагон, опять полон молодежи. Девчонки-сербки возвращались с работ домой. И настойчиво, наперебой убеждали Михаила пойти воевать к партизанам Тито, к красным…
Дома застал одну мать, отец поступил на службу в Русский Корпус, созданный офицерами-эмигрантами с разрешения немцев, оккупировавших Сербию. В корпусе, что выполнял в основном охранные функции, было спасение для многих русских, поскольку с началом войны сербы, по словам Свистунова, считали белых русских эмигрантов «пятой колонной», повыгоняли с предприятий, лишая заработка, расправлялись с русскими при удобном случае. Убили Мишиного приятеля – шестнадцатилетнего Лешу Нестеренко, выстрелили ему в спину. Другого приятеля закололи штыком. Елачина, профессора гимназии, тоже убили…
Понимаю, старый казак о чем-то не договаривал, в чем- то никогда не признается, в неких проступках своих и своих близких, да и у меня не было на данный момент острой необходимости знать то, что ушло в глубину времени…
В Русском корпусе нашли «приют» и немало престарелых белых воинов – генералы, полковники, капитаны, поручики… Многие из них прошли Первую мировую войну, гражданскую, а некоторые даже японскую 1904-1905 годов. Нового оружия ополченцам не выдавали. Имели старые сербские винтовки и французские пулеметы «шорш» времен 1914-го года. Кто пробовал стрелять из пулеметов, говорил Свистунов, «ему сразу выбивало несколько зубов». От сего автоматического оружия старались избавиться, «потерять» или утопить в реке.
В 44-м Русский корпус принял настоящее боевое крещение. Были кровопролитные бои с хорватами, с титовскими партизанами, случались стычки и с наступающими частями Красной Армии…
Тринадцатого октября 1944-го советские части заняли Белград. Поезда еще ходили, поэтому, кто хотел бежать, бежали. Остались из бывших белых немногие. В числе их – атаман Терского казачества генерал Вдовенко, другие казачьи офицеры. Всех их забрали энкаведисты, все они погибли в тюрьме на Лубянке…
Свистунов добрался до Австрии, до Вены, где записался на учебу в университет. Хотел попасть на литературный факультет, но в университете был только машиностроительный. Учился «так себе», не доедал, бедствовал. Через год бросил учебу. Война уже кончилась. Европа была по- делена победителями на зоны. И Свистунов переехал из английской зоны оккупации в американскую, «где лучше кормили».
А вскоре появились комиссии по вербовке иммигрантов в страны Северной и Южной Америк. Один знакомый Свистунова русский инженер, который знал множество языков, но лучше других – испанский, предложил записаться в Венесуэлу, мол, «там будешь работать под моим началом». Михаил к тому времени женился и молодая пара, внимая совету соотечественника, который вскоре из виду исчез, все ж отправилась на американском пароходе «Генерал Стургис» через Атлантику – в неведомое…
Май сорок седьмого года. Первый транспорт с европейцами встал на рейде порта Ла Гуайра. Ночь. Побережье светилось множеством огней. Михаилу тоже чудилось: пришли в большой портовый город со светящимися окнами небоскребов.
Утром поднялись на палубы, увидели горы со множеством бедных лачуг. Женщины рыдали: куда мы попали!? Надо ехать обратно! И уехали б, наверное, некоторые, будь на то Божья воля и деньги…
С парохода, где каждый из прибывших получил от американского офицера по десять долларов, без всякой проверки и контроля, попал на берег. Суматоха, крики, слезы – кого-то успела обокрасть припортовая местная публика. А пойди тут поймай кого, если все черненькие, смугленькие и все улыбаются!
Усадили русских в дребезжащие, ржавые, но сильные моторами автобусы, привезли в Каракас, поселили на несколько дней в отелях. Только – на несколько! Далее – гуляйте, господа, все свободны! Так повествовал мне Свистунов.
Куда идти? Жена беременная. Языка не знал. Профессии нет. Ходил всюду, интересовался работой. Столковался с одним человеком, который направил в какую-то «агенцию», где набирали прислугу в Конри Клуб. Приняли, «положили» жалованье – 100 боливаров на двоих. Маленькая комнатка и еда. Уже – что-то!
Любопытно было то, вспоминает Свистунов, что хозяин Клуба оказался сыном бывшего президента Венесуэлы диктатора Гомеса. Смуглый молодой человек, типа метиса. Еще подробность, как я уже усвоил, чисто «свистуновская»: «Жена у него была очень интересная голубоглазая еврейка…» Не утерпел, присовокупил и это старый казак. Потом приехали родители жены хозяина Клуба, выходцы из России, то есть из СССР, по фамилии Бунимович. Жили они когда-то успешной жизнью и в Петербурге и Ленинграде, прекрасно говорили по-русски, а теперь все пытались выяснить – какими путями Михаил «сбежал» из Советского Союза? Где работал у немцев в Германии во время войны, может, воевал, «не уничтожал ли нас, жидов?»
Михаил отмалчивался, не распространялся о своей «истории», терпеливо выполнял обязанности прислуги.
Но как-то подвернулся хваткий соотечественник: «Слушай, дорогой земляк, хочешь диплом инженера или док- тора? Сделаю, пара пустяков!» – «Зачем? Если я ничего не знаю по этой части!» – ответил казак.
«Зря, казак, зря! Я ж хотел искренне помочь тебе!»
Через восемь месяцев Свистунов ушел из Конри Клуба. Приехали из Европы родители Миши, забот прибавилось. Снял комнату в Каракасе, начал устраиваться на работу в Министерство водоснабжения. Знал, там больше платили! Как «устраивался»? Пришел. Отказали: нет работы!
Михаил приходил в офис министерства ежедневно, садился на видное место, торчал на глазах чиновников. Демонстративные сидения эти длились два месяца, к нему уж привыкли, звали по имени. Однажды подошел чиновник – толстый американец, спросил: «Мигель, какое у тебя образование?» – «Год учебы в университете на техническом факультете!» – «Поставлю тебя работать с топографом, научишься, сделаю тебе экзамен!»
Учителем оказался негритенок, который в топографии понимал как свинья в апельсинах. Работать с теодолитом Михаил научился сам. Выдержал экзамен у американца. Повысили начальное минимальное жалованье до 500 боливаров, через три месяца подняли заработок до 800 боливаров. Жить было уже можно. И жить не плохо. Покупали на базаре продуктов обычно на неделю, на всю семью, тратили всего-то 20 боливаров. Еще в городе была открыта сеть дешевых государственных столовых, где обед стоил один-полтора боливара. Правительство страны и президент Перес Хименес устроили для бедных слоев населения, а ими в ту пору были и русские эмигранты, нечто похожее на социализм. О Хименесе и об этой дешевизне при нем, как о манне небесной, с ностальгическими нотками, говорю уже и я неоднократно, словно старый русский венесуэлец…
В 1953 году топографа Свистунова направили в провинцию Санта Тереза. Сто километров от столицы! Искали место под строительство будущего водохранилища. Дикая природа, ущелья, джунгли, жара, множество клещей. Мазались всякими снадобьями, не помогало. Клещи донимали день и ночь. А в понедельники – нервотрепка для руководителей и специалистов стройки: никто из «черненьких», то есть из нанятых рабочих-венесуэльцев не приходил на службу, в выходные они все поголовно пьянствовали…
Это, так сказать, негатив. А позитив?
Водохранилище было создано. Разливанное «море» пресной воды! Среди скалистых берегов и гор… Много поздней, конечно, ездил я не раз вдоль берега и едва песню не затягивал: «Славное море, священный Байкал…» И еще гордился втихомолку: русские строили, наши. Ведь не один Свистунов из русских был здесь на изысканиях и проектировании пресного моря!
Диковатые, почти сибирские виды окрестных гор, в распаде их могучий резервуар, воды, снабжающий семимиллионную столицу Венесуэлы – Каракас, город, в котором контрастно соседствует величие и красота центральных проспектов, хижины окраинной бедноты, что по-прежнему обманно-празднично светятся на горах по ночам, как бы имитируя огни небоскребов.
И в домах небоскребах Каракаса, и в хижинах – барриосах пьют одинаково чистую воду.
2
Понравилось казаку, когда попал на изыскания в Анды. Высокогорье. Прохладно. Сильный ветер. Купил полушубок, шапку, рукавицы – вспомнил о снежных сербских зимах.
Другой живописный край – жаркая провинция Чуао. Побережье Карибского моря. В старину там часто высажи- вались пираты, грабили индейские поселения, забирали в полон красивых женщин. Разбойное местечко. И еще зна- менито оно тем, что растет там лучший в мире какао!
За свою топографическую карьеру Свистунов сделал двадцать три изыскания. На степных равнинах, на пересечении рек, речушек, на месте будущих плотин, и, конечно, на проектировании горных тоннелей, без которых в стране, кстати, не обходится ни одна автомобильная трасса.
Запомнился казаку-топографу самый длинный скальный тоннель для воды – протяженностью 1683 метра и два метра в диаметре. Проектировали его и прокладывали с двух сторон. Боялись ошибки: вдруг встречные тоннели разойдутся или не совпадут горизонты прокладки!?
Но все получилось – совпало по высоте и по горизонтали. Полтора года шло обустройство. В конце работ была «большая фиеста», как здесь называют праздник по введению объекта в строй. Приехало большое начальство во главе с президентом страны, с министрами.
– Всем местным, коренным, выдали медали, денежные вознаграждения, а… русских изыскателей, нас было трое – я, Сережа Никитенко и еще один, фамилию запамятовал, даже не пригласили на торжества…
Помолчал, вздохнул, махнул с улыбкой рукой, как бы подытожил свою топографическую стезю русский казак.
Сходил на кухню, пощелкал кнопками кухонных агрегатов, принес из микроволновки чашечки ароматного кофейка.
– Ну вот, проработал я в этом министерстве 32 года, ушел на пенсию в 58 лет – досрочно, то есть до истечения пенсионного возраста. Пенсия вышла – с оформлением пришлось «походить по мукам» – в 2400 боливаров. Жить было можно…
К тому времени, купив участок земли, построил Свистунов свой дом. Зажил спокойно. У него родились два сына, родилась дочь. Выросли. От первого брака он тоже имеет дочь. Дети получили образование, хорошо устроены, но живут в США. Между прочим, один сын, когда работал в Венесуэле, тоже имел свой просторный дом, несколько автомобилей, яхту, хорошо зарабатывал. Но однажды его дочь, внучку казака, бандиты взяли в заложники, возили всю ночь по городу, звонили и требовали заплатить выкуп в пять тысяч долларов. Сын заплатил, а потом сказал отцу: я не хочу жить больше в этой стране! Уехал в Соединенные Штаты, хотя «и там у него множество проблем…»
– А я здесь, как видите. Хотя дети зовут к себе, в Штаты. Насовсем не поеду. Во-первых, английского языка не знаю. Во-вторых, там совсем другой мир, иные отношения. Здесь – друзья, знакомые, все понятно, все известно. А там, на- пример, приятель у меня поселился около Вашингтона, где живут всякие послы, консулы. Был я у него. И что? Водятся только между собой, больше ни с кем. С американцами, местными, у них ничего общего нет. О чем с ними говорить? Играют в бридж, в гольф. В шахматы не играют…. Здесь тоже почти не играют в шахматы, даже русские. Беда, знаете ли. А я шахматист. Помню, как первый раз записался на соревнования, играли военные. Я всех лег- ко обошел, выиграл золотые часы! Правда, когда пришел за наградой, оказалось, что часы кто-то уже спёр. Медаль какую-то выдали…
Знаете, – вздохнул казак, – Венесуэла не шахматная страна. Даже в газетах никогда не пишут о шахматистах. Не признают! В почете только бейсбол, футбол. Слышали, как тут болеют на стадионах во время матчей?! Эйфория, стрельба из ракетниц, крики, взрывы петард. А то и мутузят друг друга болельщики в конце матча…
Да-а… Жена у меня умерла семь лет назад. Дети советуют взять в дом женщину, чтоб помогала, чтоб не быть в одиночестве. Но как-то не хочется. Здесь жарко и я по дому хожу в трусах. При женщине так не смогу. Потом – я готовлю сам, у меня есть стиральная машина. Что еще больше? Не-ет… Вот сейчас стихнут ураганы, поеду в Северную Америку. Внук у меня там, ему 21 год, женится. И он всег- да спрашивает: кто у меня есть на родине, в России? Какого я происхождения? Я ему говорю, что по отцу я родом из терских казаков, а терские казаки на восемьдесят процентов – старообрядцы. Выходит, я тоже из старообрядцев, хотя до десяти лет был католиком, потом крестили меня в православном храме, священник требовал на исповеди отречься от всех католических ересей. Отрёкся...
Когда меня здесь спрашивали – кто я такой, никогда не говорил, что я венесуэлец. Русский. Иногда мне это здорово помогало! В Сан Кисто у меня был приступ. Камень, знаете, в почке зашевелился. Страшная боль, я потерял сознание, отвезли в больницу. Сделали уколы. Пришел в себя. Сеньорита, сестрица, меня спрашивает: вы кто? Я говорю: русский. «О-о, какой вы счастливый, вы жили при социализме!» Говорю: «Да, я жил при социализме!» Она мне и кофе принесла, и ухаживала за мной признательно, особо…
А другой раз я работал в Пуэрто Кабельо, там разные маршруты, изыскания проходили. И вот должен был одну речку «делать». Прихожу туда с аппаратом, рабочие ждут. И вдруг из домика выходит женщина, у неё в руках небольшой поднос. На нем кофе и печенье. И она – ко мне. Я думаю, почему? Венесуэлка. Лет тридцати пяти, всё при ней; фигура, смазливое личико… Ну выпил я кофе, угостился печеньем…
И вот каждый день – одно и то же!
Потом мне сказали рабочие: её муж коммунист. И сидит в тюрьме. А так как она знает, что я русский, то меня тоже коммунистом считает. А я подумал: что ж, пусть считает, так ей, видимо, легче. Пусть!
…В последний раз встретился я с Михаилом Георгиевичем, с русским казаком, недалеко от его дома. Оба мы в те дни собирались в дальнюю дорогу: я в Россию, Свистунов все еще, в который раз – в Северную Америку, к детям и внукам. Отлету в Европу ничего не угрожало, а над Флоридой продолжали свирепствовать ураганные ветры и ливни. Их разрушительные деяния то и дело показывали по всем телеканалам, как и у нас, в России, когда вот также привычно смакуют очередную катастрофу природного или техногенного свойства. Смакуют, живописуют, перечисляют количество раненых, искалеченных, число наличных трупов и предполагаемое число возможных живых, еще не извлеченных из-под завалов…
Мир уже настроен на уничтожение себя? От небесных ли сил, от людской ли беспечности? От войн? От природных ли катаклизмов? Все едино…
Коротко обнялись со Свистуновым. Разошлись. Я смотрел вослед казаку, как он размеренно, неторопливо, опираясь на трость, не оглядываясь, уходил узким тротуаром, унося вдаль свою легкую, уже полувоздушную стариковскую фигуру.
Свернул за угол, исчез, как бы растворился в жарком пространстве города.