Ожидание близких снегов
А. А. Маркиянов
У МОРЯ
В то лето я решил поехать в Б. к своему товарищу по институту Зурабу Он пригласил меня, едва закончился учебный год, и я не устоял перед искушением еще раз побывать на море, очутиться в плену его сине-зеленых волн – представил себя среди эвкалиптов, кипарисов и пальм почти у экватора... Откуда мне было знать, что из этого выйдет.
Был август. Дни стояли ясные и не жаркие: влажный ветер с моря как бы охлаждал невыносимо белый солнечный зной, и погода на побережье была просто теплой... Мы жили у самого моря в каменном двухэтажном доме старинной постройки, с плоской крышей, на которой в тени зеленых крон мандариновых и грушевых деревьев под легким навесом стояли кушетки и кресла, корзина с фруктами, лежали растрепанные ветром журналы и висел старый цейсовский бинокль на случай, если захочется внимательнее оглядеть искристую гладь моря или извилистые тропки в ореховых зарослях, убегающие по темно-зеленым склонам, ушастых осликов с поклажей, поднимающихся по этим склонам к селениям сванов...
Мать Зураба – седая и очень полная – ходила медленно и густо дыша, одевалась неизменно во что-нибудь однотонное, серое или черное, и часто садилась в ограде на резную скамеечку, опускала отекшие ноги в небольшое углубление, выложенное плоскими гранитными камнями и заполненное водой из торчавшего над ним крана. И тогда было любопытно наблюдать, как наполняются болезненным блаженством ее прекрасные темные глаза, как нервно вздрагивают крылья носа, под которым над тонкой губой чернели редкие волнистые усики. Если я оказывался рядом в такой момент, она только шире открывала затуманенные негой глаза, и говорила, почти не двигая губами: «Присядь, Сережа. Смотри, как бабушка устала, сил двинуться нет».
Сам глава семейства волосы имел рыжие, а глаза голубые. Было в этом нечто комичное вместе с веснушками на лице и чугунным горбатым носом. Он водил меня по всем многочисленным знакомым, представлял как друга своего сына, а так как «друг моего сына – мой сын», я должен был со всеми непременно целоваться, а иногда и фотографироваться на память. И люди были настолько веселы и общительны, так настойчиво требовали, чтобы мы обязательно у каждого выпили, поскольку у каждого вино оказывалось «самое лучшее», что душа моя, более привыкшая к сдержанному нраву севера, просто терялась от избытка дружеских излияний, и в первый же вечер я напился до полного беспамятства.
Дня через два, когда со всеми церемониями было покончено, Зураб повез меня на «Волге» отца показать достопримечательности Б., и мы долго колесили по крутым дорогам, смотрели на чернеющий прах древних замков, оплетенных скудной растительностью, залазили в какие-то пещеры, углубления в скалах, носившие следы далеких эпох, спускались к морю, таинственно мерцавшему и сливающемуся на горизонте с багровой печатью заходящего солнца – и мне казалось, что вся моя прошлая жизнь со всеми заботами и претензиями, оставшаяся где-то далеко, среди дыма и грохота, была исполнена чудовищного автоматизма нелепости и с каждым шагом уводила меня все ближе к могиле, не давая об этом задуматься.
– Слушай, Зурик, на черта тебе наш институт и наш город? – спросил я его, как только мы выехали на асфальт и повернули к дому. – Вот если бы я родился здесь, честное слово, ни за что бы не уехал отсюда. Наверное, я был бы неплохим пастухом... Или спасателем на пляже.
– Ага! – воскликнул мой друг с живостью. – С тобой все ясно. Теперь ты навек прикован к нашим местам, а значит, каждый год будешь гостить у меня. – И он свернул куда-то в темноту, мы опять стали подниматься вверх, пока не остановились рядом с припаркованными машинами и не увидели освещенную площадку ресторана, словно высеченную в огромной скале... Мы заняли место на самом краю, огороженном от обрыва перилами; сквозь листья и белые цветы магнолий, поднимавшихся снизу, открывался сказочный вид: мы висели высоко и прямо над городом, неоновые огни которого, то пропадая, то вновь появляясь, уводили взгляд к самому морю, и его слабый блеск, ленивый ропот прибоя и величавость так явно ощущалась здесь, что у меня пересохло во рту и сладко защемило сердце, будто я обрел тяжелые крылья и падаю вниз, боясь в первый раз их раскрыть.
Тем временем доставили ужин – какое-то сложнопроизносимое блюдо, его принесла белокожая черноволосая официантка с античным лицом и немного косящими в -переносицу крупными выпуклыми глазами. Лишь выпив подряд два бокала ледяного вина, съев кусок издевательски острого мяса и закурив сигарету, я наконец смог более внимательно оглядеться вокруг. Народу было немного – в основном грузины с женщинами, среди которых я увидел несколько русских... На полутемной эстраде, не переставая, звучали грузинские песни, исполнял их сильный женский голос с легким надрывом, и я все пытался разглядеть его обладательницу. Это мне удалось, когда стали закрывать ресторан, и на сцене вспыхнул мертвый бело-голубой свет. К моему удивлению, я обнаружил, что голос принадлежит русской девушке в джинсовой юбке и пестрой рубашке, именно русской, так как услышал ее негромкую речь, обращенную к угольному красавцу, и то, что он отвечает ей на ломанном русском. Волосы ее имели пепельный цвет и волнились у плеч, на лице с прищуренными глазами все время как бы искажался от усталости или скуки красивый рот, пока она расхаживала между музыкантами, собирающими свои инструменты; впрочем, ночью при таком освещении я мог вполне ошибиться и перепутать цвет волос и прочий антураж красавицы. Об этом я и думал на обратном пути.
* * *
На следующий день я, как обычно, перед завтраком пошел искупаться на море. Быстро раздевшись и, утопая по щиколки в мокром крошеве гальки, зашел по пояс в воду, переждал очередную волну, издалека и косо набежавшую на берег, и нырнул, а затем поплыл, все дальше удаляясь от берега. Потом лег на спину и долго лежал, предаваясь воспоминаниям о вчерашнем дне, и на душе у меня было легко и спокойно. Вдруг я услышал громкий всплеск и, перевернувшись на грудь, увидел трех дельфинов, приближающихся ко мне со стороны открытого моря. И тут воображение сыграло со мной скверную шутку – я представил, что это акулы, и вмиг почувствовал всю бездну воды подо мной и полную беспомощность перед мрачной морской стихией. Но дельфины вели себя дружелюбно, и мой страх вдруг превратился в безудержную радость, я даже несколько раз сумел коснуться черной блестящей спины одного из них, отчего пальцы пронизало счастливой судорогой... Дельфины опять ушли в открытое море, но перед этим один, мне показалось, тот самый, описал дугу и подплыл, почти касаясь моего лица. Я был уверен – он улыбался.
После обеда я опять сходил на море, выкупался, а потом направился в город, попал на булыжную улочку, всю белую от солнца, от каменных оштукатуренных домов и, повинуясь движению пестрого людского потока, оказался среди шума и криков широкой базарной площади, в которую с нескольких сторон втекали такие же улочки, переполненные людьми. От нечего делать я купил красивую грушу и не спеша пересек площадь, натыкаясь на протянутые мне в лицо волосатые руки с матовыми от холодного пота гроздьями винограда и прочими фруктами. Я миновал базар и вновь очутился на улице, асфальтированной и более широкой, чем та, предыдущая, с голубыми лотками мороженщиков, пивными киосками, автоматами газированной воды и небольшими кафе, вынесенными прямо на тротуар под широкие выгоревшие зонтики. И здесь тоже было обилие людей и солнца. Улица постепенно стала спускаться вниз, и я почувствовал близкое присутствие моря... Когда на пути попался очередной лоток с мороженым, я встал в очередь, почти уткнулся лицом в спину высокой густоволосой дамы в белых шортах, белой футболке и с длинными сухими ногами, обутыми в копытообразные босоножки. Я несколько минут занимался тем, что придумывал ей лицо и впивался взглядом в мокрые подмышки, уже физически чувствуя, как она исходит липкой влагой сквозь белое белье, давно уже ставшее серым. Мороженщик тоже был хоть на картину: длинный и худой, он склонился над лотком, как скрепка, и, казалось, его тонкая шея с трудом выдерживает огромную голову с шапкой черных волос и страшным изогнутым носом. Но бархатные глаза его смотрели с великою грустью, выбритые синие щеки ввалились; если бы не тридцатиградусная жара, я бы подумал, что он замерзает, так озябли его худые белые руки... Я заплатил за мороженое, отошел и остановился, как вкопанный: навстречу мне, разминувшись с дамой в босоножках, медленно шла, держа в руке резиновые шлепанцы, вчерашняя девушка из ресторана, шла босиком, и ее мокрые волосы, в беспорядке собранные на затылке, извещали меня, что море также входит в набор ее развлечений. Она была в широкой светлой юбке и яркой рубашке «тропик», схваченной на узел почти под грудью. Представляю, какое глупое выражение имело мое лицо, пока я соображал, как завязать с ней знакомство, смотрел ей в глаза и одновременно видел ее смуглый блестящий живот, слегка напрягавшийся при каждом неторопливом шаге. Почувствовав, что за ней наблюдают, она тоже, проходя мимо, взглянула на меня и прищурила глаза, как это делают люди со слабым зрением... я бессознательно шагнул прямо к ней.
– Я видел вас вчера в ресторане, вы пели, – сказал я, чтобы что-то сказать. – У вас приятный голос... эти грузинские песни... – Я замолчал, в прищуренных глазах ее было лишь любопытство. Потом она сказала, медленно направляясь вперед и раскачивая в руке шлепанцы:
– Да ладно вам, я ведь не виновата, что они, кроме своего фольклора, играть ничего не желают... гут поневоле разучивать начнешь это старье. А вам что, в самом деле понравилось?
– Да, очень. Голос у вас бесподобный, – сказал я, протягивая ей мороженое. – Только жаль, что растрачиваете вы его в кабаке.
Она взяла в свободную руку стаканчик, а другую руку со шлепанцами подняла к голове и посмотрела из-под локтя мне в лицо.
– Вы недавно приехали? На турбазе, что ли, отдыхаете? с усмешкой спросила она.
– Я ответил, что гощу у друга, грузина, и махнул рукой в направлении моря. Она опять усмехнулась, но промолчала... Напротив, в двух шагах, находилось кафе под названием «Парус» – массивные деревянные двери с узкими стеклами были открыты, но поперек входа на леске висела табличка «Обед». Моя новая знакомая без тени смущения проследовала в зал, и мне не оставалось ничего другого, как последовать вслед за ней, удивляясь собственному бесстыдству и совсем не думая, для чего я все это затеял... И тотчас из полумрака высокой черной стойки раздался голос:
– Послющай, э...
А через секунду интонации изменились прямо противоположно:
– Оленька, милий мой, почему редко ходишь? – и навстречу с протянутыми руками быстро вышел немолодой грузин с седыми висками и лицом киноактера-любовника. Он погладил ее по голове и расцеловал в обе щеки, со мной он даже не поздоровался... Мы сели за черный полированный стол, над которым вращался пропеллер, а грузин удалился готовить коктейли.
– Вам нравятся здешние кафе? – спросила она, складывая на столе, как школьница, руки и пытливо глядя на меня своими серыми прищуренными глазами. Я подумал и ответил, что, пожалуй, нет. «На мой взгляд, – поспешно добавил я, – все здешние кафе слишком избалованы отдыхающими. Меню у них скудное, а цены на блюда высокие».
– Это точно, – сказала она и кивнула. – Что дадут, то и съедят... Здесь, конечно, главное – море, правда ведь?
– Правда.
Она отклонилась на спинку стула и сплела на затылке: руки. Потом сказала очень серьезно, закрывая глаза:
– Конечно, море. Я бы полжизни отдала, чтобы только к нему не привыкнуть.
Я заметил, что для девушки редкий дар, живя у моря, не привыкнуть к нему, тем более видеть в нем предмет восхищения. Я хотел было и дальше поболтать на эту тему, но тут к столу подошел грузин с бокалами, я поймал губами соломинку и тотчас: убедился в великолепии их содержимого. А грузин между тем завел с ней беседу, спросил, как здоровье у папы, как работа в ресторане и еще много ненужного, но необходимого для застольной беседы. Меня он по-прежнему не замечал, сидел к ней лицом, облокотясь о стол сильной волосатой рукой, на плече его: задрался рукав голубой итальянской рубашки.
«Значит, у нее один отец, иначе бы он спросил и о здоровье матери», – рассуждал я, слушая их разговор и замечая, что ей неловко за принципиального грузина, а сделать она ничего не может, потому что не знает, как меня зовут... Наконец, она допила коктейль и поднялась, встали и мы, причем грузин продекламировал на прощанье строфу из Хайяма, заменив в ней имя поэта на свое собственное: «Когда вновь соберетесь, друзья за столом, помяните Тенгиза веселым стихом...» и т.д.
Мы опять оказались на улице в окружении солнечного (блеска, разноязычных голосов, запаха шашлыков и пива, в молчании прошли сотню шагов вверх по улице, свернули налево и остановились у каменной белой ограды перед голубой дверью, за которой в буйной зелени сада высился двухэтажный дом с широким балконом. Я понял, что мы пришли, и поинтересовался, смогу ли еще встретиться с ней, а если да – то где, может быть, прийти в ресторан? Так. И что же мы будем делать? – спросила она, откровенно изучая мое лицо. Потом посмотрела в сторону дома. Если честно, осточертели всяческие ухаживания – одна головная боль... У вас хоть имя-то есть? Ага, значит, Сергей... Сережа... Что ж, Сережа, в ресторан не нужно – после работы меня всегда подвозят домой.
* * *
Зураб опять повез меня неизвестно куда. Мы долго петляли, поднимались и спускались по каким-то диким дорогам, не только лишенным покрытия, но более подходящим для вислоухих осликов, нежели для машины. И все-таки «Волгу» пришлось оставить, к месту пошли пешком. Преодолев каменистый подъем, спустились в узкую долину, похожую на ущелье своей резкой прохладой и голубой бойкой речкой, скрывающейся дальше в дремучем лесу, что поднимался все выше по соседним пологим склонам. Когда пошли вдоль речки и вступили в сумрак лиственных и хвойных деревьев, в долину неотвратимо стал скатываться вечер. Я шагал след в след за Зурабом, прыгая через мшистые камни, разбросанные у воды, вспоминал свою встречу с дельфинами, неожиданное знакомство с Ольгой и, думая о предстоящем свидании с ней, временами останавливался и с волнением глядел на рубиновый блеск заходящего солнца, покидающего нас в этом полном таинственных звуков и незнакомых запахов мраке.
Зураб привел меня к подножию горы, на берег круглого озера, похожего на гранитную чашу, до половины наполненную синей прозрачной водой. Мы сели на плоский валун на обрыве и несколько минут молчали, я любовался живописными окрестностями озера, его зеркальной поверхностью, тронутой на противоположной стороне густыми красками заката, Зураб, скрестив на коленях руки, пристально смотрел на воду.
– Сюда иногда заглядывают паломники, – задумчиво сказал он и подобрал с земли гальку, бросил ее на середину озера – так невелико оно было. – Считается почему-то, что оно священное. Говорят, в нем когда-то, очень давно, дурные люди утопили одного благочестивого, странствующего монаха, остановившегося здесь на ночлег...
Уже ночью, когда мы возвращались обратно, я рассказал ему о своем знакомстве и попросил подвести меня к дому Ольги. Он в удивлении защелкал языком, сказал что-то по-грузински и, уточнив адрес, быстро доставил меня на место.
Мы приехали вовремя, я ждал ее не больше десяти минут – волнуясь, расхаживал вдоль белой стены, где непрерывно трещали сверчки, пахло жасмином и одинокий фонарь, слабо светивший во мраке, казался провалившимся в сажу
Она появилась внезапно (видно, вышла из машины где-то раньше), быстро подошла к двери, но тут увидела меня и остановилась, опустив руки вдоль тела.
– Однако, – сказала она негромко. И неторопливо приблизилась, на ходу заложив руки за спину, отчего походка ее сделалась несколько фланирующей. – А вы, я вижу, терпением не отличаетесь. Хоть бы паузу для приличия выдержали, что ли...
– Каюсь, не смог. – Я взял ее за руку, и мы медленно пошли вниз, в кромешной тьме улицы с белеющим бордюром, в сторону моря.
– Ну, как вам Б., нравится?
– Безусловно. Но без вас он захирел бы в неделю.
– Не надо, – сказала она с непонятной серьезностью. – Конечно, он не тот, что раньше. Лет десять назад здесь было лучше, туристы и прочие отдыхающие так не надоедали... А еще раньше, когда-то давно, у моря жили рыбаки, там вечно сушились сети. Но он и такой мне нравится, ближайший порт далеко, и море тут очень прозрачное.
– Вам повезло, – сказал я, слегка сжимая ее запястье. – Я вот, кроме грязи, серых домов да серых от копоти деревьев вообще ничего годами не вижу. Как бы вам такое понравилось?
– Это ужасно, – сказала она и рассмеялась. – Поэтому и загар к вам не пристает. И кожа просвечивает.
На берегу мы остановились у самой воды. Она легко переступила через свою юбку, скользнувшую по ногам на гальку, сняла через голову рубашку и, почти невидимая, вошла в прибой. Она уходила все дальше, а я стоял и смотрел, как море постепенно охватывает ее своей тягучей волной...
Странно, но почему-то запомнилось: перед утром, провожая Ольгу домой, я все пытался представить ее сорокалетней женщиной и никак не мог, видел лишь расплывчатый, бесплотный образ в белых одеждах. Запомнилось, конечно, и волнение, вернее то, каким оно было – казалось, что ничего подобного за свою жизнь я никогда еще не испытывал.
– Ну, ладно, – сказала она, прощаясь, и поцеловала меня в щеку. – Я пошла?
Я удержал ее за руку, прижав к двери, стал целовать в полуоткрытые губы...
* * *
Утром прошел дождь. Я спал на крыше под навесом и проснулся от частого стука капель в парусину. А через минуту ливень обрушился с такой силой и тяжестью, что в пенистом серебре воды я видел лишь часть крыши, по которой вместе с набегающим водяным вихрем скакали беззвучно падающие с деревьев груши.
Я стал подсчитывать, сколько дней мне осталось до отъезда (билет был взят заранее) и вычислил – всего четыре дня. Оказалось, прошло уже более трех недель, как я познакомился с Ольгой. Вжавшись головой в подушку, я пытался прокрутить в уме каждый наш день, но вспоминалась только одна ночь, совсем недавняя, проведенная в какой-то снятой мною хибаре на окраине города, где не было ни сада, ни моря. Мы шли туда довольно долго, и я все думал: вот сейчас скажу, как люблю ее, что жить без нее не могу... Бог его знает, но так почему-то и не сказал.
Дом, конечно, состоял из множества комнат и комнатушек, оккупированных отдыхающими, конечно, и наша комната была узкой и без окон, поскольку находилась в самом чреве этого муравейника. Панцирная кровать, застеленная чистыми простынями, оказалась ужасно скрипучей, и матрац пришлось стаскивать на пол. Пока я стоял, прижимая к груди подушку, она застелила его и сказала, усевшись по-турецки и глядя на меня исподлобья:
– Это будет рай в шалаше. Теперь почти все... долго ты будешь обнимать подушку?
«Рай в шалаше!»
«Да уж, поистине чудесная ночь», – думал я, ворочаясь на раскладушке под парусиновым пологом. Ливень, так неожиданно начавшийся, ушел в сторону гор, и в чаще сада, в тенистой глубине его, стоял легкий прозрачный туман, пересыпанный бисером капель на изумрудной листве.
Стройна она была на редкость. Тело покрывал ровный загар, только шея и груди отливали несколько мягче и золотистей – все это выглядело особенно возбуждающе на фоне нашей убогой ночлежки, где не было даже воды – водопровод находился на улице.
Остаток ночи мы провели на море, купались, потом сидели под черными кипарисами на скамье. Она сидела у меня на коленях, сушила руками мне волосы и говорила, целуя то в голову, то в губы:
– Ты зачем привел меня в ту халупу? Я бы спокойно могла снять номер в любой гостинице, в пансионате...
Я сел на раскладушке, стараясь отвлечься, схватил бинокль и уперся взглядом в заросли орешника, что-то ища и не находя среди его бледной, мертвой на солнце листвы.
С ее отцом я познакомился дня за два до той самой ночи. Высокий, черноволосый, с бронзовым загаром и надменным лицом, он знал себе цену – работал одним из замов в одном республиканском ведомстве и хорошо усвоил манеру вести себя со всеми знакомыми дочери равнодушно и вежливо. А женщин предпочитал молодых и не делал из этого тайну, жил с ровесницей Ольги, танцовщицей из варьете... Ко мне он отнесся так: поговорил со мной минут пять, задавая вопросы с расчетом на интеллект и, видимо, остался доволен – пожал руку и серьезно кивнул на прощанье...
А улетали мы вместе с Зурабом, в аэропорт она не поехала, сказала, кося глазами на поджидавшую меня «Волгу»:
– Что мне там делать. Если б ты был один... А так стоять и обниматься на виду у всех – это ведь глупо, правда? – И протянула мне свернутый тетрадный лист, прибавив со вздохом: – Здесь все мои точные координаты. Если захочешь, отбей телеграмму или напиши, наверное, мне первое время будет немножко грустно...
Уже в самолете у меня мелькнула догадка, и я развернул листок в надежде найти в нем что-нибудь дополнительное для себя. Под адресом было написано следующее: «Сережа, у вас ведь есть консерватория в городе. Может быть, мне стоит попробовать, как ты на это смотришь?»
Я чуть с ума не сошел от радости и тотчас попросил у стюардессы бумагу, накатал ей письмо на пяти страницах, о содержании которого догадаться совсем нетрудно.
* * *
Два часа ночи. Рассказ я закончил и сейчас пойду укладываться спать. А утром прочитаю жене, ибо ведь написан он о нас с нею, о том незабвенном времени, имя которому молодость... Десять лет, что прошли с того времени, во многом изменили нас, изменили и мир, в котором мы жили: рассыпалась, как карточный домик, огромная страна; от прямого попадания снаряда сгорел красивый двухэтажный дом с широким балконом, а вместе с ним и отец Ольги (тот самый – с бронзовым загаром и надменным лицом). Остается лишь добавить: когда я выхожу на прогулку со своим восьмилетним сыном, и мы шлепаем по грязи, глядя на серые от копоти тополя и на удушливый дым заводских труб, я, в сущности, не жалею, что живем мы совсем не у моря.
А. А. Маркиянов
У МОРЯ
В то лето я решил поехать в Б. к своему товарищу по институту Зурабу Он пригласил меня, едва закончился учебный год, и я не устоял перед искушением еще раз побывать на море, очутиться в плену его сине-зеленых волн – представил себя среди эвкалиптов, кипарисов и пальм почти у экватора... Откуда мне было знать, что из этого выйдет.
Был август. Дни стояли ясные и не жаркие: влажный ветер с моря как бы охлаждал невыносимо белый солнечный зной, и погода на побережье была просто теплой... Мы жили у самого моря в каменном двухэтажном доме старинной постройки, с плоской крышей, на которой в тени зеленых крон мандариновых и грушевых деревьев под легким навесом стояли кушетки и кресла, корзина с фруктами, лежали растрепанные ветром журналы и висел старый цейсовский бинокль на случай, если захочется внимательнее оглядеть искристую гладь моря или извилистые тропки в ореховых зарослях, убегающие по темно-зеленым склонам, ушастых осликов с поклажей, поднимающихся по этим склонам к селениям сванов...
Мать Зураба – седая и очень полная – ходила медленно и густо дыша, одевалась неизменно во что-нибудь однотонное, серое или черное, и часто садилась в ограде на резную скамеечку, опускала отекшие ноги в небольшое углубление, выложенное плоскими гранитными камнями и заполненное водой из торчавшего над ним крана. И тогда было любопытно наблюдать, как наполняются болезненным блаженством ее прекрасные темные глаза, как нервно вздрагивают крылья носа, под которым над тонкой губой чернели редкие волнистые усики. Если я оказывался рядом в такой момент, она только шире открывала затуманенные негой глаза, и говорила, почти не двигая губами: «Присядь, Сережа. Смотри, как бабушка устала, сил двинуться нет».
Сам глава семейства волосы имел рыжие, а глаза голубые. Было в этом нечто комичное вместе с веснушками на лице и чугунным горбатым носом. Он водил меня по всем многочисленным знакомым, представлял как друга своего сына, а так как «друг моего сына – мой сын», я должен был со всеми непременно целоваться, а иногда и фотографироваться на память. И люди были настолько веселы и общительны, так настойчиво требовали, чтобы мы обязательно у каждого выпили, поскольку у каждого вино оказывалось «самое лучшее», что душа моя, более привыкшая к сдержанному нраву севера, просто терялась от избытка дружеских излияний, и в первый же вечер я напился до полного беспамятства.
Дня через два, когда со всеми церемониями было покончено, Зураб повез меня на «Волге» отца показать достопримечательности Б., и мы долго колесили по крутым дорогам, смотрели на чернеющий прах древних замков, оплетенных скудной растительностью, залазили в какие-то пещеры, углубления в скалах, носившие следы далеких эпох, спускались к морю, таинственно мерцавшему и сливающемуся на горизонте с багровой печатью заходящего солнца – и мне казалось, что вся моя прошлая жизнь со всеми заботами и претензиями, оставшаяся где-то далеко, среди дыма и грохота, была исполнена чудовищного автоматизма нелепости и с каждым шагом уводила меня все ближе к могиле, не давая об этом задуматься.
– Слушай, Зурик, на черта тебе наш институт и наш город? – спросил я его, как только мы выехали на асфальт и повернули к дому. – Вот если бы я родился здесь, честное слово, ни за что бы не уехал отсюда. Наверное, я был бы неплохим пастухом... Или спасателем на пляже.
– Ага! – воскликнул мой друг с живостью. – С тобой все ясно. Теперь ты навек прикован к нашим местам, а значит, каждый год будешь гостить у меня. – И он свернул куда-то в темноту, мы опять стали подниматься вверх, пока не остановились рядом с припаркованными машинами и не увидели освещенную площадку ресторана, словно высеченную в огромной скале... Мы заняли место на самом краю, огороженном от обрыва перилами; сквозь листья и белые цветы магнолий, поднимавшихся снизу, открывался сказочный вид: мы висели высоко и прямо над городом, неоновые огни которого, то пропадая, то вновь появляясь, уводили взгляд к самому морю, и его слабый блеск, ленивый ропот прибоя и величавость так явно ощущалась здесь, что у меня пересохло во рту и сладко защемило сердце, будто я обрел тяжелые крылья и падаю вниз, боясь в первый раз их раскрыть.
Тем временем доставили ужин – какое-то сложнопроизносимое блюдо, его принесла белокожая черноволосая официантка с античным лицом и немного косящими в -переносицу крупными выпуклыми глазами. Лишь выпив подряд два бокала ледяного вина, съев кусок издевательски острого мяса и закурив сигарету, я наконец смог более внимательно оглядеться вокруг. Народу было немного – в основном грузины с женщинами, среди которых я увидел несколько русских... На полутемной эстраде, не переставая, звучали грузинские песни, исполнял их сильный женский голос с легким надрывом, и я все пытался разглядеть его обладательницу. Это мне удалось, когда стали закрывать ресторан, и на сцене вспыхнул мертвый бело-голубой свет. К моему удивлению, я обнаружил, что голос принадлежит русской девушке в джинсовой юбке и пестрой рубашке, именно русской, так как услышал ее негромкую речь, обращенную к угольному красавцу, и то, что он отвечает ей на ломанном русском. Волосы ее имели пепельный цвет и волнились у плеч, на лице с прищуренными глазами все время как бы искажался от усталости или скуки красивый рот, пока она расхаживала между музыкантами, собирающими свои инструменты; впрочем, ночью при таком освещении я мог вполне ошибиться и перепутать цвет волос и прочий антураж красавицы. Об этом я и думал на обратном пути.
* * *
На следующий день я, как обычно, перед завтраком пошел искупаться на море. Быстро раздевшись и, утопая по щиколки в мокром крошеве гальки, зашел по пояс в воду, переждал очередную волну, издалека и косо набежавшую на берег, и нырнул, а затем поплыл, все дальше удаляясь от берега. Потом лег на спину и долго лежал, предаваясь воспоминаниям о вчерашнем дне, и на душе у меня было легко и спокойно. Вдруг я услышал громкий всплеск и, перевернувшись на грудь, увидел трех дельфинов, приближающихся ко мне со стороны открытого моря. И тут воображение сыграло со мной скверную шутку – я представил, что это акулы, и вмиг почувствовал всю бездну воды подо мной и полную беспомощность перед мрачной морской стихией. Но дельфины вели себя дружелюбно, и мой страх вдруг превратился в безудержную радость, я даже несколько раз сумел коснуться черной блестящей спины одного из них, отчего пальцы пронизало счастливой судорогой... Дельфины опять ушли в открытое море, но перед этим один, мне показалось, тот самый, описал дугу и подплыл, почти касаясь моего лица. Я был уверен – он улыбался.
После обеда я опять сходил на море, выкупался, а потом направился в город, попал на булыжную улочку, всю белую от солнца, от каменных оштукатуренных домов и, повинуясь движению пестрого людского потока, оказался среди шума и криков широкой базарной площади, в которую с нескольких сторон втекали такие же улочки, переполненные людьми. От нечего делать я купил красивую грушу и не спеша пересек площадь, натыкаясь на протянутые мне в лицо волосатые руки с матовыми от холодного пота гроздьями винограда и прочими фруктами. Я миновал базар и вновь очутился на улице, асфальтированной и более широкой, чем та, предыдущая, с голубыми лотками мороженщиков, пивными киосками, автоматами газированной воды и небольшими кафе, вынесенными прямо на тротуар под широкие выгоревшие зонтики. И здесь тоже было обилие людей и солнца. Улица постепенно стала спускаться вниз, и я почувствовал близкое присутствие моря... Когда на пути попался очередной лоток с мороженым, я встал в очередь, почти уткнулся лицом в спину высокой густоволосой дамы в белых шортах, белой футболке и с длинными сухими ногами, обутыми в копытообразные босоножки. Я несколько минут занимался тем, что придумывал ей лицо и впивался взглядом в мокрые подмышки, уже физически чувствуя, как она исходит липкой влагой сквозь белое белье, давно уже ставшее серым. Мороженщик тоже был хоть на картину: длинный и худой, он склонился над лотком, как скрепка, и, казалось, его тонкая шея с трудом выдерживает огромную голову с шапкой черных волос и страшным изогнутым носом. Но бархатные глаза его смотрели с великою грустью, выбритые синие щеки ввалились; если бы не тридцатиградусная жара, я бы подумал, что он замерзает, так озябли его худые белые руки... Я заплатил за мороженое, отошел и остановился, как вкопанный: навстречу мне, разминувшись с дамой в босоножках, медленно шла, держа в руке резиновые шлепанцы, вчерашняя девушка из ресторана, шла босиком, и ее мокрые волосы, в беспорядке собранные на затылке, извещали меня, что море также входит в набор ее развлечений. Она была в широкой светлой юбке и яркой рубашке «тропик», схваченной на узел почти под грудью. Представляю, какое глупое выражение имело мое лицо, пока я соображал, как завязать с ней знакомство, смотрел ей в глаза и одновременно видел ее смуглый блестящий живот, слегка напрягавшийся при каждом неторопливом шаге. Почувствовав, что за ней наблюдают, она тоже, проходя мимо, взглянула на меня и прищурила глаза, как это делают люди со слабым зрением... я бессознательно шагнул прямо к ней.
– Я видел вас вчера в ресторане, вы пели, – сказал я, чтобы что-то сказать. – У вас приятный голос... эти грузинские песни... – Я замолчал, в прищуренных глазах ее было лишь любопытство. Потом она сказала, медленно направляясь вперед и раскачивая в руке шлепанцы:
– Да ладно вам, я ведь не виновата, что они, кроме своего фольклора, играть ничего не желают... гут поневоле разучивать начнешь это старье. А вам что, в самом деле понравилось?
– Да, очень. Голос у вас бесподобный, – сказал я, протягивая ей мороженое. – Только жаль, что растрачиваете вы его в кабаке.
Она взяла в свободную руку стаканчик, а другую руку со шлепанцами подняла к голове и посмотрела из-под локтя мне в лицо.
– Вы недавно приехали? На турбазе, что ли, отдыхаете? с усмешкой спросила она.
– Я ответил, что гощу у друга, грузина, и махнул рукой в направлении моря. Она опять усмехнулась, но промолчала... Напротив, в двух шагах, находилось кафе под названием «Парус» – массивные деревянные двери с узкими стеклами были открыты, но поперек входа на леске висела табличка «Обед». Моя новая знакомая без тени смущения проследовала в зал, и мне не оставалось ничего другого, как последовать вслед за ней, удивляясь собственному бесстыдству и совсем не думая, для чего я все это затеял... И тотчас из полумрака высокой черной стойки раздался голос:
– Послющай, э...
А через секунду интонации изменились прямо противоположно:
– Оленька, милий мой, почему редко ходишь? – и навстречу с протянутыми руками быстро вышел немолодой грузин с седыми висками и лицом киноактера-любовника. Он погладил ее по голове и расцеловал в обе щеки, со мной он даже не поздоровался... Мы сели за черный полированный стол, над которым вращался пропеллер, а грузин удалился готовить коктейли.
– Вам нравятся здешние кафе? – спросила она, складывая на столе, как школьница, руки и пытливо глядя на меня своими серыми прищуренными глазами. Я подумал и ответил, что, пожалуй, нет. «На мой взгляд, – поспешно добавил я, – все здешние кафе слишком избалованы отдыхающими. Меню у них скудное, а цены на блюда высокие».
– Это точно, – сказала она и кивнула. – Что дадут, то и съедят... Здесь, конечно, главное – море, правда ведь?
– Правда.
Она отклонилась на спинку стула и сплела на затылке: руки. Потом сказала очень серьезно, закрывая глаза:
– Конечно, море. Я бы полжизни отдала, чтобы только к нему не привыкнуть.
Я заметил, что для девушки редкий дар, живя у моря, не привыкнуть к нему, тем более видеть в нем предмет восхищения. Я хотел было и дальше поболтать на эту тему, но тут к столу подошел грузин с бокалами, я поймал губами соломинку и тотчас: убедился в великолепии их содержимого. А грузин между тем завел с ней беседу, спросил, как здоровье у папы, как работа в ресторане и еще много ненужного, но необходимого для застольной беседы. Меня он по-прежнему не замечал, сидел к ней лицом, облокотясь о стол сильной волосатой рукой, на плече его: задрался рукав голубой итальянской рубашки.
«Значит, у нее один отец, иначе бы он спросил и о здоровье матери», – рассуждал я, слушая их разговор и замечая, что ей неловко за принципиального грузина, а сделать она ничего не может, потому что не знает, как меня зовут... Наконец, она допила коктейль и поднялась, встали и мы, причем грузин продекламировал на прощанье строфу из Хайяма, заменив в ней имя поэта на свое собственное: «Когда вновь соберетесь, друзья за столом, помяните Тенгиза веселым стихом...» и т.д.
Мы опять оказались на улице в окружении солнечного (блеска, разноязычных голосов, запаха шашлыков и пива, в молчании прошли сотню шагов вверх по улице, свернули налево и остановились у каменной белой ограды перед голубой дверью, за которой в буйной зелени сада высился двухэтажный дом с широким балконом. Я понял, что мы пришли, и поинтересовался, смогу ли еще встретиться с ней, а если да – то где, может быть, прийти в ресторан? Так. И что же мы будем делать? – спросила она, откровенно изучая мое лицо. Потом посмотрела в сторону дома. Если честно, осточертели всяческие ухаживания – одна головная боль... У вас хоть имя-то есть? Ага, значит, Сергей... Сережа... Что ж, Сережа, в ресторан не нужно – после работы меня всегда подвозят домой.
* * *
Зураб опять повез меня неизвестно куда. Мы долго петляли, поднимались и спускались по каким-то диким дорогам, не только лишенным покрытия, но более подходящим для вислоухих осликов, нежели для машины. И все-таки «Волгу» пришлось оставить, к месту пошли пешком. Преодолев каменистый подъем, спустились в узкую долину, похожую на ущелье своей резкой прохладой и голубой бойкой речкой, скрывающейся дальше в дремучем лесу, что поднимался все выше по соседним пологим склонам. Когда пошли вдоль речки и вступили в сумрак лиственных и хвойных деревьев, в долину неотвратимо стал скатываться вечер. Я шагал след в след за Зурабом, прыгая через мшистые камни, разбросанные у воды, вспоминал свою встречу с дельфинами, неожиданное знакомство с Ольгой и, думая о предстоящем свидании с ней, временами останавливался и с волнением глядел на рубиновый блеск заходящего солнца, покидающего нас в этом полном таинственных звуков и незнакомых запахов мраке.
Зураб привел меня к подножию горы, на берег круглого озера, похожего на гранитную чашу, до половины наполненную синей прозрачной водой. Мы сели на плоский валун на обрыве и несколько минут молчали, я любовался живописными окрестностями озера, его зеркальной поверхностью, тронутой на противоположной стороне густыми красками заката, Зураб, скрестив на коленях руки, пристально смотрел на воду.
– Сюда иногда заглядывают паломники, – задумчиво сказал он и подобрал с земли гальку, бросил ее на середину озера – так невелико оно было. – Считается почему-то, что оно священное. Говорят, в нем когда-то, очень давно, дурные люди утопили одного благочестивого, странствующего монаха, остановившегося здесь на ночлег...
Уже ночью, когда мы возвращались обратно, я рассказал ему о своем знакомстве и попросил подвести меня к дому Ольги. Он в удивлении защелкал языком, сказал что-то по-грузински и, уточнив адрес, быстро доставил меня на место.
Мы приехали вовремя, я ждал ее не больше десяти минут – волнуясь, расхаживал вдоль белой стены, где непрерывно трещали сверчки, пахло жасмином и одинокий фонарь, слабо светивший во мраке, казался провалившимся в сажу
Она появилась внезапно (видно, вышла из машины где-то раньше), быстро подошла к двери, но тут увидела меня и остановилась, опустив руки вдоль тела.
– Однако, – сказала она негромко. И неторопливо приблизилась, на ходу заложив руки за спину, отчего походка ее сделалась несколько фланирующей. – А вы, я вижу, терпением не отличаетесь. Хоть бы паузу для приличия выдержали, что ли...
– Каюсь, не смог. – Я взял ее за руку, и мы медленно пошли вниз, в кромешной тьме улицы с белеющим бордюром, в сторону моря.
– Ну, как вам Б., нравится?
– Безусловно. Но без вас он захирел бы в неделю.
– Не надо, – сказала она с непонятной серьезностью. – Конечно, он не тот, что раньше. Лет десять назад здесь было лучше, туристы и прочие отдыхающие так не надоедали... А еще раньше, когда-то давно, у моря жили рыбаки, там вечно сушились сети. Но он и такой мне нравится, ближайший порт далеко, и море тут очень прозрачное.
– Вам повезло, – сказал я, слегка сжимая ее запястье. – Я вот, кроме грязи, серых домов да серых от копоти деревьев вообще ничего годами не вижу. Как бы вам такое понравилось?
– Это ужасно, – сказала она и рассмеялась. – Поэтому и загар к вам не пристает. И кожа просвечивает.
На берегу мы остановились у самой воды. Она легко переступила через свою юбку, скользнувшую по ногам на гальку, сняла через голову рубашку и, почти невидимая, вошла в прибой. Она уходила все дальше, а я стоял и смотрел, как море постепенно охватывает ее своей тягучей волной...
Странно, но почему-то запомнилось: перед утром, провожая Ольгу домой, я все пытался представить ее сорокалетней женщиной и никак не мог, видел лишь расплывчатый, бесплотный образ в белых одеждах. Запомнилось, конечно, и волнение, вернее то, каким оно было – казалось, что ничего подобного за свою жизнь я никогда еще не испытывал.
– Ну, ладно, – сказала она, прощаясь, и поцеловала меня в щеку. – Я пошла?
Я удержал ее за руку, прижав к двери, стал целовать в полуоткрытые губы...
* * *
Утром прошел дождь. Я спал на крыше под навесом и проснулся от частого стука капель в парусину. А через минуту ливень обрушился с такой силой и тяжестью, что в пенистом серебре воды я видел лишь часть крыши, по которой вместе с набегающим водяным вихрем скакали беззвучно падающие с деревьев груши.
Я стал подсчитывать, сколько дней мне осталось до отъезда (билет был взят заранее) и вычислил – всего четыре дня. Оказалось, прошло уже более трех недель, как я познакомился с Ольгой. Вжавшись головой в подушку, я пытался прокрутить в уме каждый наш день, но вспоминалась только одна ночь, совсем недавняя, проведенная в какой-то снятой мною хибаре на окраине города, где не было ни сада, ни моря. Мы шли туда довольно долго, и я все думал: вот сейчас скажу, как люблю ее, что жить без нее не могу... Бог его знает, но так почему-то и не сказал.
Дом, конечно, состоял из множества комнат и комнатушек, оккупированных отдыхающими, конечно, и наша комната была узкой и без окон, поскольку находилась в самом чреве этого муравейника. Панцирная кровать, застеленная чистыми простынями, оказалась ужасно скрипучей, и матрац пришлось стаскивать на пол. Пока я стоял, прижимая к груди подушку, она застелила его и сказала, усевшись по-турецки и глядя на меня исподлобья:
– Это будет рай в шалаше. Теперь почти все... долго ты будешь обнимать подушку?
«Рай в шалаше!»
«Да уж, поистине чудесная ночь», – думал я, ворочаясь на раскладушке под парусиновым пологом. Ливень, так неожиданно начавшийся, ушел в сторону гор, и в чаще сада, в тенистой глубине его, стоял легкий прозрачный туман, пересыпанный бисером капель на изумрудной листве.
Стройна она была на редкость. Тело покрывал ровный загар, только шея и груди отливали несколько мягче и золотистей – все это выглядело особенно возбуждающе на фоне нашей убогой ночлежки, где не было даже воды – водопровод находился на улице.
Остаток ночи мы провели на море, купались, потом сидели под черными кипарисами на скамье. Она сидела у меня на коленях, сушила руками мне волосы и говорила, целуя то в голову, то в губы:
– Ты зачем привел меня в ту халупу? Я бы спокойно могла снять номер в любой гостинице, в пансионате...
Я сел на раскладушке, стараясь отвлечься, схватил бинокль и уперся взглядом в заросли орешника, что-то ища и не находя среди его бледной, мертвой на солнце листвы.
С ее отцом я познакомился дня за два до той самой ночи. Высокий, черноволосый, с бронзовым загаром и надменным лицом, он знал себе цену – работал одним из замов в одном республиканском ведомстве и хорошо усвоил манеру вести себя со всеми знакомыми дочери равнодушно и вежливо. А женщин предпочитал молодых и не делал из этого тайну, жил с ровесницей Ольги, танцовщицей из варьете... Ко мне он отнесся так: поговорил со мной минут пять, задавая вопросы с расчетом на интеллект и, видимо, остался доволен – пожал руку и серьезно кивнул на прощанье...
А улетали мы вместе с Зурабом, в аэропорт она не поехала, сказала, кося глазами на поджидавшую меня «Волгу»:
– Что мне там делать. Если б ты был один... А так стоять и обниматься на виду у всех – это ведь глупо, правда? – И протянула мне свернутый тетрадный лист, прибавив со вздохом: – Здесь все мои точные координаты. Если захочешь, отбей телеграмму или напиши, наверное, мне первое время будет немножко грустно...
Уже в самолете у меня мелькнула догадка, и я развернул листок в надежде найти в нем что-нибудь дополнительное для себя. Под адресом было написано следующее: «Сережа, у вас ведь есть консерватория в городе. Может быть, мне стоит попробовать, как ты на это смотришь?»
Я чуть с ума не сошел от радости и тотчас попросил у стюардессы бумагу, накатал ей письмо на пяти страницах, о содержании которого догадаться совсем нетрудно.
* * *
Два часа ночи. Рассказ я закончил и сейчас пойду укладываться спать. А утром прочитаю жене, ибо ведь написан он о нас с нею, о том незабвенном времени, имя которому молодость... Десять лет, что прошли с того времени, во многом изменили нас, изменили и мир, в котором мы жили: рассыпалась, как карточный домик, огромная страна; от прямого попадания снаряда сгорел красивый двухэтажный дом с широким балконом, а вместе с ним и отец Ольги (тот самый – с бронзовым загаром и надменным лицом). Остается лишь добавить: когда я выхожу на прогулку со своим восьмилетним сыном, и мы шлепаем по грязи, глядя на серые от копоти тополя и на удушливый дым заводских труб, я, в сущности, не жалею, что живем мы совсем не у моря.