Ожидание близких снегов
А. А. Маркиянов
ДОЛГ
В прохладном зале кафе «Севастополь» было сумрачно и немноголюдно: в дальнем углу неумеренно пили коньяк и вежливо оскорбляли друг друга два стареющих долговолосых «лабуха», а напротив овальной сцены отдыхала небольшая компания прилично одетых мужчин и женщин, завернувших сюда по случаю праздника – юбилея почтенной газеты, в жизни которой все они принимали участие. После двухчасового заседания в конференц-зале редакции, разомлевшие от жары и отупевшие от напористого оптимизма докладчиков, они единогласно решили расслабиться, и теперь с удовольствием занимались этим, отдавая должное и холодному крымскому вину, и более крепким напиткам, не забывая, однако, вполне непринужденно беседовать. За ближним от сцены столом оказались трое.
– Понимаю вас, Ниночка, вы закончили? – говорил, снисходительно улыбаясь и постукивая мундштуком о пепельницу слегка захмелевший доктор, человек ума скептического и насмешливого, автор ряда проблемных статей по реанимации местного здравоохранения. – И вы далеко не первая, кто так вдохновенно строчит о бедственном положении детдомовских обитателей. Послушаешь, почитаешь, и уже не спрашиваешь себя: где, в какой цивилизованной стране возможно подобное? Очевидно, нигде.
И, убрав со лба белокурый чуб и вставив в мундштук сигарету, он взял со стола зажженную на подставке свечу, прикурил и закончил с довольной улыбкой:
– Замечательно! Но ведь на то мы и русские.
А «Ниночка» – сорокалетняя строгая девушка, имевшая единственную в жизни страсть быть вдохновителем или участником различных акций, митингов и собраний, – в ответ отставила бокал и гадливо поморщилась.
– Все смеетесь, – сказала она с этой гримасой. – А мне, представьте, не смешно. Вот такие, как вы, Павел Петрович... Вы же врач. Откуда столько цинизма, этой злобной иронии по отношению к людям? Я знаю, что в Бога вы не верите. Может, вы и сострадание отрицаете?
Тут доктор перестал улыбаться, и глаза его сузились.
– Ах, Нина Сергеевна, Нина Сергеевна... Буду я смеяться или плакать, это ровным счетом ничего не изменит, уверяю вас. Вот вы съездили с коллегами в детдом, привезли ребятам подарки, послушали их откровения относительно персонала... может, дети и не лгут, даже, скорей всего, не лгут, так ведь что из того? У них там у всех круговая порука, дорогая моя, как и всюду в подобных учреждениях. Каким образом водворился у них этот интеллигентный на вид директор с повадками палача? Почему он работает в детдоме, а не по своему прямому назначению – например, санитаром в отделении для буйно помешанных? А повара, растаскивающие сиротские продукты? Думаете, по прочтении вашей статьи их замучает совесть? Лично я сомневаюсь... А сострадание, Нина Сергеевна, вещь относительная. Я вот в силу своей профессии много повидал несчастных детей. Куда более несчастных, чем те, о которых вы рассказали. Мне приходилось месяцами лечить обреченных, и я не раз замечал, как не по-детски стойко они переносили страдания. У этих маленьких пациентов, разучившихся плакать, были глаза стариков, и смотреть в них поначалу было невыносимо. Но и к такой чудовищной несправедливости, оказалось, можно привыкнуть со временем. Вы правильно заметили – я в Бога не верю. Не буду доказывать, почему, на это жизни не хватит. Но, честное слово, окажись я неправ, будь я уверен, что «на все воля Божья» – ну, что ж... я бы только сожалел, что миром правит вполне законченный сумасшедший.
Ошеломленная этой эскападой, Нина Сергеевна сидела прямо, как истукан, и тупо смотрела на доктора. Доктор тоже смотрел на нее слегка прищуренными, внимательными глазами. Потом раздавил в пепельнице окурок и, внезапно меняя тему, заговорил тоном, в котором говорят с капризным больным:
– А вам, дорогуша, я советую поберечь нервы, вы совершенно издерганы. Организм, знаете ли, не игрушка... И, учитывая это, мне только что пришла в голову вот какая идея. Приходите-ка ко мне домой в пятницу вечером, я познакомлю вас с одним обаятельным и весьма интересным человеком, моим старым товарищем. – Он подался вперед и понизил голос до строгого шепота: – Вам мужчина необходим, как воздух! Это я как врач говорю. Если хотите – я вам прописываю его.
– Кого? – совсем отупев, спросила Нина Сергеевна.
– Мужчину
– Мужчину! – как эхо, повторила собеседница, и на ее бледном лице проступил жгучий румянец.
– А что в этом плохого? – сухо осведомился доктор.
– Плохого? Да нет, ничего...
И окончательно смешавшись, она порывисто потянулась за сигаретой.
– Ну, вот и хорошо.
Доктор поудобней устроился в кресле и окинул острым взглядом присутствующих. Двое из них, молодой красавец брюнет в белом костюме и высокая декольтированная блондинка в черном блестящем платье, сидели чуть в стороне с поднятыми в руках бокалами и, не обращая внимания на болтовню юбиляров, не отрываясь, смотрели через стол друг на друга, словно загипнотизированные.
– Забавно! – сказал, усмехнувшись, доктор, и повернул голову в сторону давешних музыкантов, в обнимку шагающих к выходу. Причем, один, тот, что был крупнее и выше, на ходу кричал пьяным шепотом, поглаживая ладонью седые кудри попутчика:
– Андрус, я тебе повторяю! Во-первых, в джазе он полный дебил. А во-вторых, его вместе с этим кастратом отодрать надо за нарушение авторских прав...
– Ах, хорошо! – рассмеялся доктор им вслед, и обернулся к своей притихшей соседке, – но тотчас умолк, пристально посмотрел на ее склоненную голову с мягкой русой косой, на скромное светлое платье, – и глаза его потеплели.
– Вот что, друзья. Давайте-ка на время оставим наших товарищей, благо им не до нас, и прогуляемся по этому красивому парку Заодно я вам расскажу, – если уж пошла речь о детях, одну подходящую историю, случилась которая давным-давно, еще в пору моей сельской юности. Как вы на это смотрите?
Не поднимая головы, Нина Сергеевна молча кивнула и спустя пять минут все трое покинули зал, миновали тропинкой живую изгородь и ступили в таинственный сумрак липовой аллеи, местами затопленной серебряным светом луны. Тонко пахло молодой листвой, было прохладно и тихо, лишь иногда в сырой глубине ветвей тяжело снимался и с трескучим шипеньем пускался в дорог непоседливый майский жук... Какое-то время шли молча, доктор шагал, опустив голову, и казался задумчивым. И нерешительно взяв его под руку и небрежно вздохнув, спутница, между прочим, напомнила:
– Ну, так что там с вашей историей, Павел Петрович?
Он поднял голову и покашлял в кулак.
– Собственно говоря, ничего исключительного. Но одно дело услышать, и совсем другое пережить самому...
– Значит, вы родились в деревне? – перебила она, уже смелее опираясь на руку доктора и вновь обретая уверенность. – Потрясающе! Скажи мне об этом кто-то другой, я бы ни за что не поверила. У вас и вид и манеры прирожденного горожанина.
– И, тем не менее, эго так. И деревня, к тому же, не ахти какая: места глухие, все больше лес и болотистые озера, ну а пахотной земли за рекой просто кот наплакал. Если учесть, что до райцентра с маленьким желтым вокзалом не меньше тридцати километров, неудивительно, что молодежь, включая и меня, разумеется, при первой возможности устремлялась со всех ног по городам и весям.
– Я тоже в детстве бывала в похожей деревне у бабушки...
– Да? – сказал невнимательно доктор. – Сейчас деревни уже нет, последние старики давно вымерли, а на месте развалившихся домов взялась двухметровая крапива. Побывал я там прошлым летом и, понимаете, Нина... испытал щемящее и вроде как необъяснимое чувство удовлетворения, когда глядел на темнеющие этой крапивой бугры, и даже на дикие заросли кладбищенской черемухи, где от многих могил, как говорится, и праху-то не осталось.
– Мне трудно понять. Все это так противоречиво. Как можно испытывать такие чувства, когда кругом сплошное запустение? Уж вы извините меня, Павел Петрович.
– Не извиняйтесь. Если трудно понять, объяснить, наверное, еще труднее.
Не запустение, а самый настоящий покой. Скажу буквально – мертвый покой. И вместе с тем, будто провалился в прошлое, возник в нем и наяву увидел живыми и еще полными сил тех самых, что лежат сейчас по могилам, услышал их речь, кудахтанье кур, скрип колодезного ворота. Это, знаете, довольно трудно было бы вообразить, окажись я там, среди незнакомой, а потому совершенно чуждой мне жизни.
В нескольких шагах под деревьями одиноко белела скамья, и Нина Сергеевна направилась к ней, увлекая мужчин за собой.
– Давайте присядем, – сказала она бодрым голосом, – жутко курить хочется. И простите, Павел Петрович, но за разговором вы невольно ускоряете шаг, а я, как ни стараюсь, не попадаю в него, все время сбиваюсь. Думаю, сидя говорить нам будет удобней, правда?
– И то верно, – ответил доктор, когда они сели, и достал из кармана рубашки пачку сигарет и свой янтарный мундштук.
– А я и сигареты, и сумочку в кафе оставила,– сказала Нина Сергеевна и оправила на коленях платье. – Как повесила на стул, так и не вспомнила больше. И все из-за вас.
– Как же это? – забеспокоился доктор. – Пожалуй, нам стоит вернуться.
Она беззаботно вздохнула.
– Чепуха. Тем более, ничего ценного в сумочке нет, так, мелочь всякая: диктофон, бумажки. Лучше вернемся к рассказу, мне кажется, он стоит того.
– Они закурили, доктор потер в задумчивости лоб и несколько раз подряд затянулся.
– Ладно, слушайте, – сказал он, вздохнув. – И вы тоже послушайте, молодой человек. Вы еще, можно сказать, далеко не Толстой, так что берите готовое, может и пригодится когда-нибудь. Только постарайтесь не перебивать, иначе я увязну в мелочах, – дело-то давнее, – и просидим мы тут до утра.
– Ничего, я не тороплюсь,– обиженно сказала Нина Сергеевна. – И перебивать не собираюсь. Что-что, а слушать я, слава Богу, умею...
– Так вот, – начал доктор, – в деревню они прибыли в начале зимы и сразу вызвали жгучее любопытство у жителей нашего околотка. Все, кто оказался поблизости, собрались толпой у пустого, бревенчатого дома, где прежде был магазин, и с наглым простодушием деревенщины, посмеиваясь, глазели на грузовик с домашним скарбом и на самих новоселов – молодую мать и обоих ее малышей, мальчика и девочку, как выяснилось впоследствии, двойняшек. Правда, глазеть там было особенно не на что – мебель была громоздкая, с тусклой полировкой, да и остальное не лучше, за исключением старинного кухонного буфета, черного и элегантного, как рояль. Пока я и двое моих дружков вместе с шофером разгружали машину, оба ребенка в аккуратных серых пальтишках и цигейковых шапках, взявшись за руки, сиротливо стояли в сторонке и смотрели на мать глубоко несчастными, потерянными глазами. Одетая в спортивный костюм и фуфайку, в коротких резиновых сапогах, она помогала нам молча, а когда все закончилось, подошла к нашей компании, взяла меня за локоть и с веселой злостью сказала в сторону местных зевак:
«Эй!– сказала она звонким голосом, – они что, никогда грузовика не видали, или в клубе кино сломалось?» – Кто-то сконфуженно рассмеялся, и толпа стала быстро редеть.
«А звать-то тебя как?»– набравшись смелости, спросил у нее мой товарищ.
«Меня-то? Звать-то?– передразнила она и с сожалением оглядела всю троицу. – Ладно, если нравится тыкать – Татьяной. И приходите вечером, с меня причитается».
– Неужели вы отправились к ней выпивать? – не вытерпела Нина Сергеевна.
Доктор раздраженно фыркнул.
– А почему бы и нет? Когда тебе пятнадцать лет и голова забита Бог знает каким книжным мусором, а в деревне хоть с тоски помирай от вида зачуханных сверстниц – приглашение красивой женщины, по всему видать, независимой и никому не обязанной, показалось мне необычайно интересным. Конечно же, мы пошли и, само собой, после двух рюмок водки я немедленно в нее влюбился. Звучит глупо, согласен, но не забывайте – мне не было еще и пятнадцати... Она была старше меня на двенадцать лет.
– И она в самом деле была привлекательна? – с деланным безразличием поинтересовалась Нина Сергеевна.
– Безусловно, – ответил доктор. – Ростом и сложением на первый взгляд как будто вполне обыкновенная, со спины и внимания не обратишь. А вот лицо... знаете, тот удивительный библейский тип его – с тонким греческим носом, с большими черными глазами и настолько теплого здорового тона, что, уверен, попадись это лицо на глаза живописцу, он бы точно написал с него икону Богоматери. И губы у нее были красивые, чуть надменные, с маленькими ямочками по углам. А к этому прибавьте всю притягательность зрелой женщины для влюбленного в нее юнца, которая к тому же с первого взгляда раскусила его и соответственно этому держится – с той полушутливой серьезностью и легкой насмешливостью, что так обычны при заметной разнице в возрасте... Да, для меня она, повторюсь, как икона была, вот только характер, к сожалению, был у нее далеко не ангельский.
– Ну и ну! – с изумлением сказала Нина Сергеевна. – Да вам прозу надо писать, Павел Петрович, а не статейками заниматься. Послушайте доброго совета, напишите рассказ.
– Я и написал, – помолчав, признался доктор. – Можно сказать, с листа рассказываю. Правда, выкинул потом в мусоропровод.
– Вы с ума сошли! – воскликнула женщина и прикрыла ладонью рот.
– Отнюдь нет.
– Господи, но почему?
– Пустое это занятие. И чертовски коварное, если вовремя не остановиться... Но слушайте дальше. Повертелся я несколько дней возле нее, помог еще кое в чем по хозяйству, а заодно с детьми познакомился поближе. Чудесные они были, эти Саша и Маша – добрые, бесхитростные, только уж слишком робкие, забитые, что ли, не чета их местным сверстникам – хитрым и поголовно шкодливым. И все-таки, не смотря на робость, замкнутым мальчик не был. Я понял это на следующий день по его сияющему лицу, по радостной готовности к дружбе, когда принес и показал ему трофейный австрийский штык, доставшийся мне от деда. Что касается девочки, та была болезненно бледной и не по возрасту сдержанной, а ее большие темные глаза смотрели на мир с какой-то застенчивой грустью...
Доктор снова достал сигареты, и пока прикуривал, Нина Сергеевна проговорила, задумчиво глядя прямо перед собой, куда-то в сумрачную глубину парка:
– Судя по всему, детей она держала в ежовых рукавицах так?
– Пожалуй, что так.
– Я знала одну такую. Не мать, а настоящий деспот. И все потому, что после рождения ребенка заболела тяжелейшей астмой – наверное, было осложнение при родах. Потом терзала девочку, да и мужа вдобавок, целых восемь лет, вплоть до своей смерти.
– Да, характер у нее был не из легких, – сказал невесело доктор. – Ее резкие замечания они выслушивали, не смея глаз поднять, а указания выполняли беспрекословно. Но если кому-то перепадала ее сдержанная похвала, ребенок просто светился от счастья. Несколько позже я понял: она, конечно, по-своему заботилась о них (их скромная одежда всегда отличалась опрятностью), но делала это как будто с ожесточением – как некую тяжкую повинность, вмененную ей материнским инстинктом, с которой хочешь не хочешь, а все-таки необходимо мириться положенный срок. Иными словами, она устала от них. Они мешали ей, извините за вычурность, как кровавая мозоль пешеходу, и своим отношением она мстила им не только за свою неустроенную жизнь, но и за давнюю глупость, когда, впервые влюбившись, вышла замуж за их легкомысленного отца. Впрочем, так многие выходили замуж в то время, ведь любовь еще не считалась атавизмом...
– А, похоже, вы не очень-то ее осуждаете, Павел Петрович.
– А вы?
Она явно смутилась.
– Я... мне, конечно, трудно судить, сами понимаете, я детей не имею.
– Еще не все потеряно, – желчно заметил доктор.
Она опустила голову и с такой силой сжала сцепленные на коленях ладони, что было слышно, как хрустнули пальцы. Потом, поспешно заговорила:
– Вы лучше расскажите, зачем она приехала в ваше захолустье. Хотя постойте – дайте, я угадаю... Может, она бежала от бывшего мужа? Допустим, он не давал ей проходу, мешал личной жизни, измучил угрозами. Или, например, если она торговый работник, обвинили в крупной недостаче. Городок маленький, а тут милиция, позор, проблемы с работой... Кстати, кем она была по специальности, Павел Петрович?
– Что-что? – сказал смотревший на нее с некоторым изумлением доктор. – Нет, вы не угадали, никакой недостачи не было. А вот специальность была – что-то по части бухгалтерии. Она и приехала к нам по договоренности с совхозным начальством, в качестве счетовода, по-моему... И на счет мужа вы ошиблись, не мог он ей угрожать. Его зарезал в самой банальной драке какой-то заезжий шабашник из Дагестана... А чего это вы так занервничали, Нина Сергеевна? Ну, да ладно, поехали дальше. А дальше, собственно, было то, что я со своей подколодной любовью совсем потерял волю, и все свободное время по вечерам стал проводить у нее – то возился с детьми, то помогал обустраивать дом, если находилась мужская работа. Она, повторяю, видела меня насквозь, но, казалось, значения этому не придавала и, более того, за месяц так свыклась с моим присутствием, с моей детской влюбленностью что порою без всякого стыда и почти по-родственному могла ходить при мне в ночной рубашке на голое тело, а, усаживаясь с ногами на диван, обнажить себя куда откровенней, чем того требовали приличия. Однажды, в схожей обстановке, она сказала, облокотившись на подтянутые к груди колени, подавив приятный зевок:
«Ты чего такой застенчивый, боишься меня? – И, помолчав, добавила, пристально глядя в мои бегающие глаза: – Что же мне с тобой делать, Пашенька? Я ведь тебе почти в матери гожусь...»
При этих словах Нина Сергеевна нервно поежилась и разгладила на коленях платье.
– И чем же все это закончилось? – на удивление робко спросила она.
Доктор покосился на нее и неторопливо докурил сигарету.
– Чем закончилось? Как-то под вечер она попросила меня расколоть пару здоровенных березовых чурок, бог знает сколько лет пролежавших под окнами, и я битый час впустую промаялся с ними – чурки были витые и поистине несокрушимые. Тогда я сходил к себе домой, взял в сарае стальной клин, отцову кувалду весом в полпуда и развалил-таки их на поленья. Потом отдыхал, сидя на завалине, и курил, пока не почувствовал, что продрог до самых костей. Да и как тут не продрогнешь, дело было в самые крещенские холода – вся деревня окуталась белыми печными дымами, вся звенела и трещала от мороза своими избами, а я сидел на завалине, смотрел на разрисованные инеем окна и счастлив был только тем, что я не чужой в этом доме, что вот могу хоть чем-то помочь и, может, со временем она будет смотреть на меня не только как на некое любопытное недоразумение... Тут она вышла на освещенное лампой крыльцо, бросила взгляд на мутное ночное небо и сказала без всякого выражения: «Ты что, ночевать тут решил? Я его жду, а он...» Сказала и тут же вернулась в избу.
Когда я вошел (дети, разумеется, давно спали в своей комнате), она сидела на корточках у открытой печи и шевелила кочергой в раскаленной топке. На лице ее играли огненные блики, и было оно так дьявольски красиво и так странно серьезно, что у меня просто в голове помутилось. Она была в овчинной безрукавке поверх халата, в маленьких серых валенках на голых ногах. Не прикрыв заслонку, она выпрямилась и, скинув с плеч безрукавку, спокойно подошла ко мне и взяла за руки. Затем сомкнула их в ладонях и втянула себе между ног, плотно сжимая бедра.
«Ну, как – горячо? – спросила она, с любопытством вглядываясь в меня. Потом разжала ноги и двинула меня в сторону кровати, прибавив сумрачным шепотом: – Ну... так тому и быть, ты ведь этого хотел? – И продолжала, сняв нога об ногу валенки и расстегивая на мне полушубок: – Да не дрожи ты так, успокойся – всё у тебя получится. Давай-ка, я раздену тебя и сделаю все хорошо, обними меня крепче...» Как сказала – так и сделала. И сделала, добавлю, с таким искусством, что я и опомниться не успел, как превратился в мужчину... Да, что ни говори, а удивительная была женщина.
– А почему вы говорите о ней в прошедшем времени? – уводя в сторону разговор, спросила металлическим голосом Нина Сергеевна.
Доктор помолчал, потом устало ответил:
– Потому, что весной ее не стало – умерла от запущенной двухсторонней пневмонии. Напилась после бани холодного молока, и готово. О районной больнице она и слышать не хотела, решила, что это обыкновенная простуда. Но к местному фельдшеру все-таки обратилась дня через два. А этот запойный болван даже не осмотрел ее толком, смерил температуру и выписал гору таблеток, которыми она глушила болезнь в течение двух недель... Я и сейчас порой ее вижу – закрою глаза и вижу такой, какой она была в ее последние дни: похудевшей, с сизым налетом под огромными черными глазами, но по-прежнему спокойной, грустно-насмешливой, еще больше похожей своей предсмертной красотой на святую с иконы... Когда из города приехала «скорая», она была без сознания. Но прежде, чем потерять его, она успела сказать мне несколько слов, от которых у меня всю душу вывернуло наизнанку. Я сидел у кровати, держа ее за горячую руку – и тут она открыла глаза и сказала с виноватой улыбкой, слабо пожимая мою ладонь:
«Что же ты плачешь, малыш? Я ведь живая... – И, облизнув запекшиеся губы, поманила меня пальцем, призывая нагнуться. – Да и умирать мне сейчас нельзя, дурачок ты мой несмышленый: болею-то я не одна – нас давно уже двое...» – Потом крепко поцеловала меня в губы и добавила уже далеким, слабеющим голосом:
«Ну, а если что, – всякое может случиться, – ты уж не забывай моих ребятишек, не давай их в обиду... Обещаешь, малыш?» – Это было последнее, что я услышал. Спустя сутки, не приходя в сознание, она умерла в районной больнице... Разумеется, я исполнил ее наказ – в течение девяти лет неизменно, два раза в месяц, навещал Сашу и Машу в детдоме, помогал им, чем мог. А когда окончил институт и устроился на работу, и вовсе забрал их к себе. С тех пор прошло много лет, у них давно свои семьи, и живут они далеко. Но всякий раз, когда мы изредка собираемся вместе, мне вспоминается апрельский солнечный полдень, зеленеющее черемухой деревенское кладбище с покосившимися крестами и закрытый гроб, у которого они стояли, с ужасом глядя, как старый плотник наживуливал по его периметру гвозди, а затем намертво заколачивал их... А теперь скажите мне, Нина Сергеевна – так ли уж важно верить в Бога для того, чтобы жить по совести? Неужели это так уж необходимо для того, чтобы просто исполнить свой человеческий долг: не бросить сирот на произвол судьбы в этом проклятом мире, который вот уже две тысячи лет только и делает, что с усердием молится – а, помолившись, продолжает исправно лгать, ненавидеть и обворовывать ближнего? Ну? да ладно, можете не отвечать, а то еще подумаете, что оправдываюсь...
И, вытащив из пачки сигарету, он протянул ее женщине и напоследок сказал, но так тихо, что третий собеседник едва расслышал его:
– Да, и вот еще что... Вы все-таки приходите в пятницу вечером, товарищ у меня, в самом деле, замечательный, просто умница и, что немаловажно, вдовец. Но самое главное – на удивление бескорыстно верует в Бога.
А. А. Маркиянов
ДОЛГ
В прохладном зале кафе «Севастополь» было сумрачно и немноголюдно: в дальнем углу неумеренно пили коньяк и вежливо оскорбляли друг друга два стареющих долговолосых «лабуха», а напротив овальной сцены отдыхала небольшая компания прилично одетых мужчин и женщин, завернувших сюда по случаю праздника – юбилея почтенной газеты, в жизни которой все они принимали участие. После двухчасового заседания в конференц-зале редакции, разомлевшие от жары и отупевшие от напористого оптимизма докладчиков, они единогласно решили расслабиться, и теперь с удовольствием занимались этим, отдавая должное и холодному крымскому вину, и более крепким напиткам, не забывая, однако, вполне непринужденно беседовать. За ближним от сцены столом оказались трое.
– Понимаю вас, Ниночка, вы закончили? – говорил, снисходительно улыбаясь и постукивая мундштуком о пепельницу слегка захмелевший доктор, человек ума скептического и насмешливого, автор ряда проблемных статей по реанимации местного здравоохранения. – И вы далеко не первая, кто так вдохновенно строчит о бедственном положении детдомовских обитателей. Послушаешь, почитаешь, и уже не спрашиваешь себя: где, в какой цивилизованной стране возможно подобное? Очевидно, нигде.
И, убрав со лба белокурый чуб и вставив в мундштук сигарету, он взял со стола зажженную на подставке свечу, прикурил и закончил с довольной улыбкой:
– Замечательно! Но ведь на то мы и русские.
А «Ниночка» – сорокалетняя строгая девушка, имевшая единственную в жизни страсть быть вдохновителем или участником различных акций, митингов и собраний, – в ответ отставила бокал и гадливо поморщилась.
– Все смеетесь, – сказала она с этой гримасой. – А мне, представьте, не смешно. Вот такие, как вы, Павел Петрович... Вы же врач. Откуда столько цинизма, этой злобной иронии по отношению к людям? Я знаю, что в Бога вы не верите. Может, вы и сострадание отрицаете?
Тут доктор перестал улыбаться, и глаза его сузились.
– Ах, Нина Сергеевна, Нина Сергеевна... Буду я смеяться или плакать, это ровным счетом ничего не изменит, уверяю вас. Вот вы съездили с коллегами в детдом, привезли ребятам подарки, послушали их откровения относительно персонала... может, дети и не лгут, даже, скорей всего, не лгут, так ведь что из того? У них там у всех круговая порука, дорогая моя, как и всюду в подобных учреждениях. Каким образом водворился у них этот интеллигентный на вид директор с повадками палача? Почему он работает в детдоме, а не по своему прямому назначению – например, санитаром в отделении для буйно помешанных? А повара, растаскивающие сиротские продукты? Думаете, по прочтении вашей статьи их замучает совесть? Лично я сомневаюсь... А сострадание, Нина Сергеевна, вещь относительная. Я вот в силу своей профессии много повидал несчастных детей. Куда более несчастных, чем те, о которых вы рассказали. Мне приходилось месяцами лечить обреченных, и я не раз замечал, как не по-детски стойко они переносили страдания. У этих маленьких пациентов, разучившихся плакать, были глаза стариков, и смотреть в них поначалу было невыносимо. Но и к такой чудовищной несправедливости, оказалось, можно привыкнуть со временем. Вы правильно заметили – я в Бога не верю. Не буду доказывать, почему, на это жизни не хватит. Но, честное слово, окажись я неправ, будь я уверен, что «на все воля Божья» – ну, что ж... я бы только сожалел, что миром правит вполне законченный сумасшедший.
Ошеломленная этой эскападой, Нина Сергеевна сидела прямо, как истукан, и тупо смотрела на доктора. Доктор тоже смотрел на нее слегка прищуренными, внимательными глазами. Потом раздавил в пепельнице окурок и, внезапно меняя тему, заговорил тоном, в котором говорят с капризным больным:
– А вам, дорогуша, я советую поберечь нервы, вы совершенно издерганы. Организм, знаете ли, не игрушка... И, учитывая это, мне только что пришла в голову вот какая идея. Приходите-ка ко мне домой в пятницу вечером, я познакомлю вас с одним обаятельным и весьма интересным человеком, моим старым товарищем. – Он подался вперед и понизил голос до строгого шепота: – Вам мужчина необходим, как воздух! Это я как врач говорю. Если хотите – я вам прописываю его.
– Кого? – совсем отупев, спросила Нина Сергеевна.
– Мужчину
– Мужчину! – как эхо, повторила собеседница, и на ее бледном лице проступил жгучий румянец.
– А что в этом плохого? – сухо осведомился доктор.
– Плохого? Да нет, ничего...
И окончательно смешавшись, она порывисто потянулась за сигаретой.
– Ну, вот и хорошо.
Доктор поудобней устроился в кресле и окинул острым взглядом присутствующих. Двое из них, молодой красавец брюнет в белом костюме и высокая декольтированная блондинка в черном блестящем платье, сидели чуть в стороне с поднятыми в руках бокалами и, не обращая внимания на болтовню юбиляров, не отрываясь, смотрели через стол друг на друга, словно загипнотизированные.
– Забавно! – сказал, усмехнувшись, доктор, и повернул голову в сторону давешних музыкантов, в обнимку шагающих к выходу. Причем, один, тот, что был крупнее и выше, на ходу кричал пьяным шепотом, поглаживая ладонью седые кудри попутчика:
– Андрус, я тебе повторяю! Во-первых, в джазе он полный дебил. А во-вторых, его вместе с этим кастратом отодрать надо за нарушение авторских прав...
– Ах, хорошо! – рассмеялся доктор им вслед, и обернулся к своей притихшей соседке, – но тотчас умолк, пристально посмотрел на ее склоненную голову с мягкой русой косой, на скромное светлое платье, – и глаза его потеплели.
– Вот что, друзья. Давайте-ка на время оставим наших товарищей, благо им не до нас, и прогуляемся по этому красивому парку Заодно я вам расскажу, – если уж пошла речь о детях, одну подходящую историю, случилась которая давным-давно, еще в пору моей сельской юности. Как вы на это смотрите?
Не поднимая головы, Нина Сергеевна молча кивнула и спустя пять минут все трое покинули зал, миновали тропинкой живую изгородь и ступили в таинственный сумрак липовой аллеи, местами затопленной серебряным светом луны. Тонко пахло молодой листвой, было прохладно и тихо, лишь иногда в сырой глубине ветвей тяжело снимался и с трескучим шипеньем пускался в дорог непоседливый майский жук... Какое-то время шли молча, доктор шагал, опустив голову, и казался задумчивым. И нерешительно взяв его под руку и небрежно вздохнув, спутница, между прочим, напомнила:
– Ну, так что там с вашей историей, Павел Петрович?
Он поднял голову и покашлял в кулак.
– Собственно говоря, ничего исключительного. Но одно дело услышать, и совсем другое пережить самому...
– Значит, вы родились в деревне? – перебила она, уже смелее опираясь на руку доктора и вновь обретая уверенность. – Потрясающе! Скажи мне об этом кто-то другой, я бы ни за что не поверила. У вас и вид и манеры прирожденного горожанина.
– И, тем не менее, эго так. И деревня, к тому же, не ахти какая: места глухие, все больше лес и болотистые озера, ну а пахотной земли за рекой просто кот наплакал. Если учесть, что до райцентра с маленьким желтым вокзалом не меньше тридцати километров, неудивительно, что молодежь, включая и меня, разумеется, при первой возможности устремлялась со всех ног по городам и весям.
– Я тоже в детстве бывала в похожей деревне у бабушки...
– Да? – сказал невнимательно доктор. – Сейчас деревни уже нет, последние старики давно вымерли, а на месте развалившихся домов взялась двухметровая крапива. Побывал я там прошлым летом и, понимаете, Нина... испытал щемящее и вроде как необъяснимое чувство удовлетворения, когда глядел на темнеющие этой крапивой бугры, и даже на дикие заросли кладбищенской черемухи, где от многих могил, как говорится, и праху-то не осталось.
– Мне трудно понять. Все это так противоречиво. Как можно испытывать такие чувства, когда кругом сплошное запустение? Уж вы извините меня, Павел Петрович.
– Не извиняйтесь. Если трудно понять, объяснить, наверное, еще труднее.
Не запустение, а самый настоящий покой. Скажу буквально – мертвый покой. И вместе с тем, будто провалился в прошлое, возник в нем и наяву увидел живыми и еще полными сил тех самых, что лежат сейчас по могилам, услышал их речь, кудахтанье кур, скрип колодезного ворота. Это, знаете, довольно трудно было бы вообразить, окажись я там, среди незнакомой, а потому совершенно чуждой мне жизни.
В нескольких шагах под деревьями одиноко белела скамья, и Нина Сергеевна направилась к ней, увлекая мужчин за собой.
– Давайте присядем, – сказала она бодрым голосом, – жутко курить хочется. И простите, Павел Петрович, но за разговором вы невольно ускоряете шаг, а я, как ни стараюсь, не попадаю в него, все время сбиваюсь. Думаю, сидя говорить нам будет удобней, правда?
– И то верно, – ответил доктор, когда они сели, и достал из кармана рубашки пачку сигарет и свой янтарный мундштук.
– А я и сигареты, и сумочку в кафе оставила,– сказала Нина Сергеевна и оправила на коленях платье. – Как повесила на стул, так и не вспомнила больше. И все из-за вас.
– Как же это? – забеспокоился доктор. – Пожалуй, нам стоит вернуться.
Она беззаботно вздохнула.
– Чепуха. Тем более, ничего ценного в сумочке нет, так, мелочь всякая: диктофон, бумажки. Лучше вернемся к рассказу, мне кажется, он стоит того.
– Они закурили, доктор потер в задумчивости лоб и несколько раз подряд затянулся.
– Ладно, слушайте, – сказал он, вздохнув. – И вы тоже послушайте, молодой человек. Вы еще, можно сказать, далеко не Толстой, так что берите готовое, может и пригодится когда-нибудь. Только постарайтесь не перебивать, иначе я увязну в мелочах, – дело-то давнее, – и просидим мы тут до утра.
– Ничего, я не тороплюсь,– обиженно сказала Нина Сергеевна. – И перебивать не собираюсь. Что-что, а слушать я, слава Богу, умею...
– Так вот, – начал доктор, – в деревню они прибыли в начале зимы и сразу вызвали жгучее любопытство у жителей нашего околотка. Все, кто оказался поблизости, собрались толпой у пустого, бревенчатого дома, где прежде был магазин, и с наглым простодушием деревенщины, посмеиваясь, глазели на грузовик с домашним скарбом и на самих новоселов – молодую мать и обоих ее малышей, мальчика и девочку, как выяснилось впоследствии, двойняшек. Правда, глазеть там было особенно не на что – мебель была громоздкая, с тусклой полировкой, да и остальное не лучше, за исключением старинного кухонного буфета, черного и элегантного, как рояль. Пока я и двое моих дружков вместе с шофером разгружали машину, оба ребенка в аккуратных серых пальтишках и цигейковых шапках, взявшись за руки, сиротливо стояли в сторонке и смотрели на мать глубоко несчастными, потерянными глазами. Одетая в спортивный костюм и фуфайку, в коротких резиновых сапогах, она помогала нам молча, а когда все закончилось, подошла к нашей компании, взяла меня за локоть и с веселой злостью сказала в сторону местных зевак:
«Эй!– сказала она звонким голосом, – они что, никогда грузовика не видали, или в клубе кино сломалось?» – Кто-то сконфуженно рассмеялся, и толпа стала быстро редеть.
«А звать-то тебя как?»– набравшись смелости, спросил у нее мой товарищ.
«Меня-то? Звать-то?– передразнила она и с сожалением оглядела всю троицу. – Ладно, если нравится тыкать – Татьяной. И приходите вечером, с меня причитается».
– Неужели вы отправились к ней выпивать? – не вытерпела Нина Сергеевна.
Доктор раздраженно фыркнул.
– А почему бы и нет? Когда тебе пятнадцать лет и голова забита Бог знает каким книжным мусором, а в деревне хоть с тоски помирай от вида зачуханных сверстниц – приглашение красивой женщины, по всему видать, независимой и никому не обязанной, показалось мне необычайно интересным. Конечно же, мы пошли и, само собой, после двух рюмок водки я немедленно в нее влюбился. Звучит глупо, согласен, но не забывайте – мне не было еще и пятнадцати... Она была старше меня на двенадцать лет.
– И она в самом деле была привлекательна? – с деланным безразличием поинтересовалась Нина Сергеевна.
– Безусловно, – ответил доктор. – Ростом и сложением на первый взгляд как будто вполне обыкновенная, со спины и внимания не обратишь. А вот лицо... знаете, тот удивительный библейский тип его – с тонким греческим носом, с большими черными глазами и настолько теплого здорового тона, что, уверен, попадись это лицо на глаза живописцу, он бы точно написал с него икону Богоматери. И губы у нее были красивые, чуть надменные, с маленькими ямочками по углам. А к этому прибавьте всю притягательность зрелой женщины для влюбленного в нее юнца, которая к тому же с первого взгляда раскусила его и соответственно этому держится – с той полушутливой серьезностью и легкой насмешливостью, что так обычны при заметной разнице в возрасте... Да, для меня она, повторюсь, как икона была, вот только характер, к сожалению, был у нее далеко не ангельский.
– Ну и ну! – с изумлением сказала Нина Сергеевна. – Да вам прозу надо писать, Павел Петрович, а не статейками заниматься. Послушайте доброго совета, напишите рассказ.
– Я и написал, – помолчав, признался доктор. – Можно сказать, с листа рассказываю. Правда, выкинул потом в мусоропровод.
– Вы с ума сошли! – воскликнула женщина и прикрыла ладонью рот.
– Отнюдь нет.
– Господи, но почему?
– Пустое это занятие. И чертовски коварное, если вовремя не остановиться... Но слушайте дальше. Повертелся я несколько дней возле нее, помог еще кое в чем по хозяйству, а заодно с детьми познакомился поближе. Чудесные они были, эти Саша и Маша – добрые, бесхитростные, только уж слишком робкие, забитые, что ли, не чета их местным сверстникам – хитрым и поголовно шкодливым. И все-таки, не смотря на робость, замкнутым мальчик не был. Я понял это на следующий день по его сияющему лицу, по радостной готовности к дружбе, когда принес и показал ему трофейный австрийский штык, доставшийся мне от деда. Что касается девочки, та была болезненно бледной и не по возрасту сдержанной, а ее большие темные глаза смотрели на мир с какой-то застенчивой грустью...
Доктор снова достал сигареты, и пока прикуривал, Нина Сергеевна проговорила, задумчиво глядя прямо перед собой, куда-то в сумрачную глубину парка:
– Судя по всему, детей она держала в ежовых рукавицах так?
– Пожалуй, что так.
– Я знала одну такую. Не мать, а настоящий деспот. И все потому, что после рождения ребенка заболела тяжелейшей астмой – наверное, было осложнение при родах. Потом терзала девочку, да и мужа вдобавок, целых восемь лет, вплоть до своей смерти.
– Да, характер у нее был не из легких, – сказал невесело доктор. – Ее резкие замечания они выслушивали, не смея глаз поднять, а указания выполняли беспрекословно. Но если кому-то перепадала ее сдержанная похвала, ребенок просто светился от счастья. Несколько позже я понял: она, конечно, по-своему заботилась о них (их скромная одежда всегда отличалась опрятностью), но делала это как будто с ожесточением – как некую тяжкую повинность, вмененную ей материнским инстинктом, с которой хочешь не хочешь, а все-таки необходимо мириться положенный срок. Иными словами, она устала от них. Они мешали ей, извините за вычурность, как кровавая мозоль пешеходу, и своим отношением она мстила им не только за свою неустроенную жизнь, но и за давнюю глупость, когда, впервые влюбившись, вышла замуж за их легкомысленного отца. Впрочем, так многие выходили замуж в то время, ведь любовь еще не считалась атавизмом...
– А, похоже, вы не очень-то ее осуждаете, Павел Петрович.
– А вы?
Она явно смутилась.
– Я... мне, конечно, трудно судить, сами понимаете, я детей не имею.
– Еще не все потеряно, – желчно заметил доктор.
Она опустила голову и с такой силой сжала сцепленные на коленях ладони, что было слышно, как хрустнули пальцы. Потом, поспешно заговорила:
– Вы лучше расскажите, зачем она приехала в ваше захолустье. Хотя постойте – дайте, я угадаю... Может, она бежала от бывшего мужа? Допустим, он не давал ей проходу, мешал личной жизни, измучил угрозами. Или, например, если она торговый работник, обвинили в крупной недостаче. Городок маленький, а тут милиция, позор, проблемы с работой... Кстати, кем она была по специальности, Павел Петрович?
– Что-что? – сказал смотревший на нее с некоторым изумлением доктор. – Нет, вы не угадали, никакой недостачи не было. А вот специальность была – что-то по части бухгалтерии. Она и приехала к нам по договоренности с совхозным начальством, в качестве счетовода, по-моему... И на счет мужа вы ошиблись, не мог он ей угрожать. Его зарезал в самой банальной драке какой-то заезжий шабашник из Дагестана... А чего это вы так занервничали, Нина Сергеевна? Ну, да ладно, поехали дальше. А дальше, собственно, было то, что я со своей подколодной любовью совсем потерял волю, и все свободное время по вечерам стал проводить у нее – то возился с детьми, то помогал обустраивать дом, если находилась мужская работа. Она, повторяю, видела меня насквозь, но, казалось, значения этому не придавала и, более того, за месяц так свыклась с моим присутствием, с моей детской влюбленностью что порою без всякого стыда и почти по-родственному могла ходить при мне в ночной рубашке на голое тело, а, усаживаясь с ногами на диван, обнажить себя куда откровенней, чем того требовали приличия. Однажды, в схожей обстановке, она сказала, облокотившись на подтянутые к груди колени, подавив приятный зевок:
«Ты чего такой застенчивый, боишься меня? – И, помолчав, добавила, пристально глядя в мои бегающие глаза: – Что же мне с тобой делать, Пашенька? Я ведь тебе почти в матери гожусь...»
При этих словах Нина Сергеевна нервно поежилась и разгладила на коленях платье.
– И чем же все это закончилось? – на удивление робко спросила она.
Доктор покосился на нее и неторопливо докурил сигарету.
– Чем закончилось? Как-то под вечер она попросила меня расколоть пару здоровенных березовых чурок, бог знает сколько лет пролежавших под окнами, и я битый час впустую промаялся с ними – чурки были витые и поистине несокрушимые. Тогда я сходил к себе домой, взял в сарае стальной клин, отцову кувалду весом в полпуда и развалил-таки их на поленья. Потом отдыхал, сидя на завалине, и курил, пока не почувствовал, что продрог до самых костей. Да и как тут не продрогнешь, дело было в самые крещенские холода – вся деревня окуталась белыми печными дымами, вся звенела и трещала от мороза своими избами, а я сидел на завалине, смотрел на разрисованные инеем окна и счастлив был только тем, что я не чужой в этом доме, что вот могу хоть чем-то помочь и, может, со временем она будет смотреть на меня не только как на некое любопытное недоразумение... Тут она вышла на освещенное лампой крыльцо, бросила взгляд на мутное ночное небо и сказала без всякого выражения: «Ты что, ночевать тут решил? Я его жду, а он...» Сказала и тут же вернулась в избу.
Когда я вошел (дети, разумеется, давно спали в своей комнате), она сидела на корточках у открытой печи и шевелила кочергой в раскаленной топке. На лице ее играли огненные блики, и было оно так дьявольски красиво и так странно серьезно, что у меня просто в голове помутилось. Она была в овчинной безрукавке поверх халата, в маленьких серых валенках на голых ногах. Не прикрыв заслонку, она выпрямилась и, скинув с плеч безрукавку, спокойно подошла ко мне и взяла за руки. Затем сомкнула их в ладонях и втянула себе между ног, плотно сжимая бедра.
«Ну, как – горячо? – спросила она, с любопытством вглядываясь в меня. Потом разжала ноги и двинула меня в сторону кровати, прибавив сумрачным шепотом: – Ну... так тому и быть, ты ведь этого хотел? – И продолжала, сняв нога об ногу валенки и расстегивая на мне полушубок: – Да не дрожи ты так, успокойся – всё у тебя получится. Давай-ка, я раздену тебя и сделаю все хорошо, обними меня крепче...» Как сказала – так и сделала. И сделала, добавлю, с таким искусством, что я и опомниться не успел, как превратился в мужчину... Да, что ни говори, а удивительная была женщина.
– А почему вы говорите о ней в прошедшем времени? – уводя в сторону разговор, спросила металлическим голосом Нина Сергеевна.
Доктор помолчал, потом устало ответил:
– Потому, что весной ее не стало – умерла от запущенной двухсторонней пневмонии. Напилась после бани холодного молока, и готово. О районной больнице она и слышать не хотела, решила, что это обыкновенная простуда. Но к местному фельдшеру все-таки обратилась дня через два. А этот запойный болван даже не осмотрел ее толком, смерил температуру и выписал гору таблеток, которыми она глушила болезнь в течение двух недель... Я и сейчас порой ее вижу – закрою глаза и вижу такой, какой она была в ее последние дни: похудевшей, с сизым налетом под огромными черными глазами, но по-прежнему спокойной, грустно-насмешливой, еще больше похожей своей предсмертной красотой на святую с иконы... Когда из города приехала «скорая», она была без сознания. Но прежде, чем потерять его, она успела сказать мне несколько слов, от которых у меня всю душу вывернуло наизнанку. Я сидел у кровати, держа ее за горячую руку – и тут она открыла глаза и сказала с виноватой улыбкой, слабо пожимая мою ладонь:
«Что же ты плачешь, малыш? Я ведь живая... – И, облизнув запекшиеся губы, поманила меня пальцем, призывая нагнуться. – Да и умирать мне сейчас нельзя, дурачок ты мой несмышленый: болею-то я не одна – нас давно уже двое...» – Потом крепко поцеловала меня в губы и добавила уже далеким, слабеющим голосом:
«Ну, а если что, – всякое может случиться, – ты уж не забывай моих ребятишек, не давай их в обиду... Обещаешь, малыш?» – Это было последнее, что я услышал. Спустя сутки, не приходя в сознание, она умерла в районной больнице... Разумеется, я исполнил ее наказ – в течение девяти лет неизменно, два раза в месяц, навещал Сашу и Машу в детдоме, помогал им, чем мог. А когда окончил институт и устроился на работу, и вовсе забрал их к себе. С тех пор прошло много лет, у них давно свои семьи, и живут они далеко. Но всякий раз, когда мы изредка собираемся вместе, мне вспоминается апрельский солнечный полдень, зеленеющее черемухой деревенское кладбище с покосившимися крестами и закрытый гроб, у которого они стояли, с ужасом глядя, как старый плотник наживуливал по его периметру гвозди, а затем намертво заколачивал их... А теперь скажите мне, Нина Сергеевна – так ли уж важно верить в Бога для того, чтобы жить по совести? Неужели это так уж необходимо для того, чтобы просто исполнить свой человеческий долг: не бросить сирот на произвол судьбы в этом проклятом мире, который вот уже две тысячи лет только и делает, что с усердием молится – а, помолившись, продолжает исправно лгать, ненавидеть и обворовывать ближнего? Ну? да ладно, можете не отвечать, а то еще подумаете, что оправдываюсь...
И, вытащив из пачки сигарету, он протянул ее женщине и напоследок сказал, но так тихо, что третий собеседник едва расслышал его:
– Да, и вот еще что... Вы все-таки приходите в пятницу вечером, товарищ у меня, в самом деле, замечательный, просто умница и, что немаловажно, вдовец. Но самое главное – на удивление бескорыстно верует в Бога.