Самоеды
К. Я. Лагунов


Роман "Самоеды" – последнее произведение известного тюменского писателя Константина Яковлевича Лагунова. В книге отражаются "проклятые вопросы" современной действительности, анализируется природа человека, раскрывается проблема выбора между Добром и Злом, Богом и дьяволом.





САМОЕДЫ

Роман





ТЕХНИЧЕСКАЯ СТРАНИЦА


ББК 84.44

Л14



_Лагунов_К.Я._ Самоеды: Роман. – Тюмень: Издательство «Вектор Бук», 2003. – 192 с

Роман "Самоеды" – последнее произведение известного тюменского писателя Константина Яковлевича Лагунова. В книге отражаются "проклятые вопросы" современной действительности, анализируется природа человека, раскрывается проблема выбора между Добром и Злом, Богом и дьяволом.



ISBN 5-88131-286-4



© Лагунов К.Я., 2003




ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА


С Константином Яковлевичем Лагуновым нас свела судьба в 1995 году, когда впервые мы издали его книгу «Сибирский характер». С тех пор все последние книги Мастера издавались в нашем издательстве (романы «Отрицание отрицания», «Добыча дьявола», «Абсурд», «Повести-сказки», «По лунной дорожке»). Роман «Самоеды», последний, вышедший из-под пера Константина Яковлевича, не увидел свет при жизни автора – за день до назначенного срока вычитки «гранок» он ушел... Навсегда... Не было ни авторской правки, ни замечаний. Ученики и помощники завершили работу. Не по вине издательства более, чем на год затянулось издание книги... И вот она перед вами, читатели. Тираж – мизерный. Но это – только долг. Долг памяти. Нашей памяти перед Константином Яковлевичем Лагуновым. ЧЕЛОВЕКОМ. ПИСАТЕЛЕМ. ДРУГОМ.



    Директор издательства Лескин С.М.




ГЛАВА ПЕРВАЯ. ВАРВАРА-КРАСА



1

Как вольная птица, впервые угодившая в клетку, металась по своей квартире ополоумевшая от дурных предчувствий женщина. Она слепо натыкалась на мебель, запиналась о ковры, цеплялась ногами за длинный, растянутый по полу телефонный шнур.

В левом кулаке женщина безостановочно, нервно тискала крохотный блокнотик – записную книжку сына, в которой значились не менее пятидесяти телефонных номеров. Отыскав этот поминальник в сыновнем письменном столе, она принялась названивать незнакомым людям и всю ночь крутила телефонный диск, срывающимся проплаканным голосом хрипло выговаривая в трубку одно и то же:

– Извините. Вас беспокоит мама Павлика Грязнова. Он случайно не у вас застрял? А вы не знаете, где он мог бы быть сейчас?..

До полуночи ей отвечали охотно и сочувственно. Подбадривали. Успокаивали. Обещали, если что-то узнают, тут же позвонят. Но чем дальше за полночь убегало время, тем неприветливей откликался незнакомец либо незнакомка. А последний из них, некто Антон, то ли не подумав со сна, то ли злонамеренно, процедил с приметной ядовитой брезгливостью:

– Да кейфует он, ваш Павлик. Отойдет, отдышится, и явится. Готовьте, мамаша, баксы на новый загул любимого сыночка...

– Что вы говорите? – сорвалась она с прежнего тона. – Павлик наркоман?..

– Обыкновенный! – нагло рубанул невидимый Антон.

Так осатанело, так вызывающе гавкнул, что ей показалось, она видит оскаленную в гадливой ухмылке брыластую раскормленную физиономию. Проворно отстранила от уха телефонную трубку и уже отдаленно услышала:

– Тоже мать-мачеха!.. За тряпками, маникюропедикюрами да любовниками ни фига не видит больше...

– Как вы смеете! – проверещала она раненым зайцем, вновь прижав трубку к уху.

– Смею!.. Еще как смею! – ответно громыхнула трубка издевательски злым самодовольным голосом. – Глянь в свой ларец с драгоценностями, и все поймешь... Самовлюбленная телка!..

Выпавшая из рук телефонная трубка мягко шлепнулась на толстый ковер. Загнутым носком разузоренного тапочка она отшвырнула надрывно хохочущую трубку и заспешила к комоду. Этот негодяй угадал или знал – но откуда? – о существовании изящного, богато инкрустированного ларца, в котором хранились доллары, важные документы, а меж двумя днами – драгоценности.

Ларец стоял на своем месте. А вот крохотного ключика от него в потайном кармашке сумочки – не оказалось. Где его искать?..

Пока ломала голову, разглядела: ларец-то не заперт. Доллары из него исчезли. Пропала и лежавшая не в скрадке шикарная гранатовая брошь с бриллиантовым глазком посредине. Содержимое тайничка оказалось нетронутым. То ли очередь до него не дошла, то ли не догадался Павлик о двойном донышке шкатулки.

Это открытие больно ужалило, на какое-то время обида перестроила мысли о сыне, тревогу оттеснила неприязнь.

– Негодяй!.. Сукин сын... Воришка!.. – все более распаляясь, гневно выкрикивала она, потерянно снуя по квартире.

Неожиданно остро кольнула мысль: «Откуда этот Антон узнал про ларец? Подельник Павлика? Тогда, наверняка, знает, где тот хоронится».

Вновь позвонила Антону:

– Я прощу вам ваше хамство, если скажете, где найти Павлика.

– А что я буду за это иметь?

– Чего вы хотите?

– Я хочу вас, мадам... Могу через полчаса причалить. Полюбимся, и отвезу вас к вашему Павлику...

– Мерзавец!

– Зачем так грубо?.. Я давно намеревался предложить вам себя в качестве любовника... Не раскаетесь, честное благородное. У меня все на высшем уровне. А какой опыт! Получите полное удовольствие. Без моего посредничества вы долго не увидите своего Павлика. Можете и вовсе не увидеть... Решайте. Надумаете – звоните. Машина у меня под окном...

– Я в таком состоянии... – жалобно пролепетала она.

– Примите душ. Смените белье. Макияж, само собой, и вы в объятиях молодого здорового, гиперсексуального мужчины. Не пожалеете – голову на плаху... Думайте. Решайте. Звоните. Меня ничего не смущает...

Последние предложения он выговорил странным, похотливо самцовым голосом, в котором клокотала неукротимая яростная страсть рвущегося к самке производителя. И этот хрипловатый клекот нетерпеливо жаждущего самца сразу и сильно зацепил потайную струну ее души, и женщина вмиг ощутила себя той самой самкой, которую он искал и желал, и ее потянуло к нему, да чем дальше, тем все сильнее.

Она плюхнулась в кресло, прижав к животу прерывисто пищавшую телефонную трубку.

А затронутая Антоном струна зазвучала в ней настойчивей и громче. Женщина напряженно потянулась всем телом, выгнула спину, энергично потерла ладонью низ живота.

Вдруг устыдилась своего животного желания, но тут же придумала ему оправдание: «Пусть явится этот кобель, обманом, обещанием вызнаю, вымолю, выкуплю Павлика, и отворот-поворот...»

Придумка оказалась весомо убедительной, совесть поворочалась-поворочалась в своей раковине и успокоилась, захлопнув наглухо створки.

Женщина вмиг словно бы переродилась, сменила кожу. Отжившей шелухой осыпалась недавняя паническая растерянность. В ней проснулась сладострастница и почала, почала вытеснять из души и тела все иные желания, кроме одного.

Смешно, но человек способен обманывать не только других, а и себя, и, пестуя в сознании мысль, что затеваемое ею – всего лишь вынужденный, нежеланный шаг ради спасения сына, она поспешила сжечь мосты: позвонила неведомому Антону.

– Вы еще не уснули?

– Нет. Жду вашего звонка.

– А я жду вас.

– Прекрасно, через сорок минут... нет, пожалуй, через час... встретимся...

Ей достало этого времени на то, чтоб навести порядок в квартире, принять теплый душ, сменить постельное белье, подновить окраску ногтей на ногах и руках, причесаться и сделать искусный и яркий макияж.

В модных изящных белых туфлях на высоком тонком каблуке, в роскошном ярком пеньюаре, она долго стояла перед сверкающими зеркалами трельяжа, что-то приглаживая, одергивая, поправляя. Все это проделывалось нервно, машинально, лишь для того, чтобы дать хоть какой-то, самый малый, выход волнению, которое нарастало и нарастало в ней. Она беспокойно переступала с ноги на ногу, вертелась, подставляя зеркалам то один, то другой бок, а телу было то жарко, то холодно, а то его начинала сотрясать противная дрожь.

Трижды прокуковал дверной звонок.

– Кто?

– Антон.

Антон был молод, высок и плечист. Густые и длинные, черные, пышные волнистые волосы. Столь же черный, в мелких завитках, квадрат бороды. Черные пышные усы и роскошные бакенбарды. А в облатке чернущих длинных ресниц неожиданно голубые озорные и веселые глаза.

– Привет прекрасной Варваре, – низким сочным баритоном прогудел Антон.

Неторопливо принял в широкую мягкую ладонь протянутую руку, с полупоклоном нежно ее поцеловал.

Подавая женщине изящный кожаный кейс, малозначаще сказал:

– Здесь кое-что для сугреву. На улице пахнет зимой. День воскресный. В такую непогодь сам господь бог повелевает согреться и взбодриться...

В кейсе оказались грушеподобная бутылка армянского коньяка, тяжелая холодная бутылка французского «шампанского» и литровая посудина «мартини». Там же находились продолговатая коробка конфет, баночка лососевой икры и банка крабов.

– Выгодный гость, – смеясь сказала Варвара, возвращая пустой кейс.

– Хотелось, чтобы гость был еще и желанным, – играя богатыми голосовыми данными, откликнулся Антон, вслед за Варварой проходя в ее комнату.

Какое-то время он столбом стоял у двери, бесцеремонно озирая владения Варвары.

Диван-кровать, Пара кресел из того же семейства. Меж ними овальный журнальный столик. На нем высокая хрустальная ваза с торчащими в ней тремя засушенными белыми розами. В правом от входа углу – большой телевизор и видеомагнитофон, в левом – изящный маленький комод, по которому разбежались, разлетелись, распрыгались всевозможные стеклянные, фарфоровые, керамические птички, зверюшки и насекомые. Рядом с комодом вместительный платяной шкаф и небольшой, набитый книгами стеллаж. А посреди комнаты белый круглый стол, окруженный четырьмя, тоже белыми, высокоспинными стульями.

– Чудное гнездышко, – удовлетворенно прогудел Антон. – Уютно и красиво. Достойное красавицы Варвары. – Решительно подступил вплотную к женщине. – С чего начнем?.. Ваш наряд и разобранная постель искушают...

– Постойте, – раздумчиво произнесла Варвара, – я же вас не то, что знаю... Где-то я вас видела... А-а, в офисе Бояркова...

– И я вас видел, и не раз. Искал повод и путь познакомиться, сблизиться...

– И ради этого вы втянули Павлика... – загневалась было она.

– Не я. Тут не я. Судьба сделала его нашим связным... Это долгий и невероятно трудный разговор. Стоит ли начинать с него наше знакомство?

– Пожалуй, не стоит, – уступила Варвара.

Неожиданно крепко Антон схватил Варвару за плечи, властным рывком притянул к себе и впился губами в ее губы. Так ее еще никогда не целовали. Казалось, он медленно, но неодолимо всасывал всю ее.

Одурманенная, сомлевшая, Варвара не приметила, как оказалась без пеньюара и позволила уложить себя в постель.

Антон оказался искусным, многоопытным, неистощимым любовником. Его мягкие жаркие прилипчивые ладони источали пьянящие токи. Они оплели, опутали женщину, парализовав ее волю, сознание, память, наполнив все ее существо единым, все обостряющимся желанием – соединиться, как можно скорей и неистовей соединиться с этим могучим мужиком.

А тот, казалось, не спешил. Искусно оттягивал, отодвигал желанный миг. Упоенно оглаживал, разминал, и ощупывал, и сладко жалил поцелуями покорное прекрасное молодое тело. От пальцев ног до губ – все перецеловал он, доведя женщину до исступления. И лишь когда та простонала: «Я не могу больше... слышишь?.. не могу...», лишь после этого он совершил желаемое...

Потом, придвинув к дивану журнальный столик, они, расслабленные и нагие, неспешно, смакуя, пили «шампанское» и коньяк. При этом Антон то и дело обнимал, целовал, оглаживал Варвару, и скоро оба вновь загорелись желанием близости, и все повторилось.

И опять наплыла пустота, граничащая с беспамятством...

Лишь где-то, на исходе дня, Варвара вспомнила о Павлике. Но воспоминание оказалось не столь болезненно острым, как хотелось бы, как следовало бы, и без особой напористости, вяло и монотонно, она сказала:

– Ты обещал привезти Павлика...

– А он нужен тебе сейчас?

– Как ты можешь такое?.. Сын же...

– Не дергай эту струну: порвется, и непременно врежет не тем, так другим концом.

Неторопливо поднялся.

Огромный.

Волосатый.

Нагой.

Налитой первобытной, пещерной силой, он и притягивал, и пугал, и завораживал, и пробуждал брезгливость. Однако в этой мешанине чувств решительный перевес оставался за добрыми, притягивающими.

Варвара стерегла взглядом каждый его шаг, каждый жест.

Вот он, небрежно обмотав бедра широким банным полотенцем, по-медвежьи тяжеловесно и раскорячисто прошлепал лапищами к телефонному аппарату. Набрал какой-то номер.

– Светочка, привет... Узнала?.. Ну-ну... Павлик Грязнов у тебя?.. Ага... Как он?.. Так-так... Перебрал?.. Плохо следишь за несовершеннолетними... Уже семнадцать?.. Ясненько... Да нет... Помоги ему малость, чтоб к ночи был дома. Утром же ему в университет... Ага... Спасибо, золотена...

Едва положил трубку на аппарат, Варвара коршуном налетела на него:

– Где Павлик?.. Что с ним?.. Кто эта Светочка? Твоя любовница? Подельница?..

– Остановись. Нельзя сразу задавать столько вопросов. Отвечаю в порядке поступления...

– Не кривляйся! – неожиданно зло прикрикнула она.

– Могу отмолчаться, – с деланным смирением выговорил он.

Варвара тут же попятилась. Смирила раздражение. Сказала просительно тихо:

– Не сердись... ответь, пожалуйста...

Он еще поважничал чуток. Многозначительно помолчал, раскуривая сигарету. Заговорил поучительно наставническим тоном:

– Я человек – деловой и очень контактный. Если изобразить схематично все мои связи, получится густая паутина, которая накроет всю нашу губернию. Нити этой паутины протянутся в Москву и Питер, в соседние губернии, в ближнее и дальнее зарубежье...

– И в этой твоей паутине барахтается какая-то Светочка – хозяйка либо надсмотрщица притона?

– Молодец!.. Угадала!.. Только она не барахтается, а плетет и крепит эту паутину...

– Твоя любовница?

– Ни да, ни нет... Молодая. Умная. Деловая. К тому же красивая женщина. – Неспешно положил на блюдечко дымящуюся сигарету. У меня нет постоянных любовниц. В этих вопросах я не стабилен. Смена партнерш – отменный допинг... – Голос его стал набухать, прорастать хрипотцой. – Ты ведь тоже... Тут мы похожи. – Смахнул полотенце с бедер. – Ну же... иди сюда...

Завороженно глядя в одну точку, Варвара шагнула к нему.

И вновь началось дикое, всепоглощающее и невероятно сладостное буйство плоти...

Пока Антон одевался, Варвара нежилась в сладкой истоме. Еле поднялась, чтоб проводить его...

– Надумаешь – позвони. Можно сбежаться и у меня на явочной квартире. Или махнем на выходные в пансионат «Ку-ку»... Лес... Сауна... Шашлык... Фантасмагория!..

С тем и ушел.

Устало шаркая голыми подошвами, Варвара добралась до ванной. Долго поливала себя горячей водой.

Остывала, успокаиваясь, плоть – оживала, топорщилась душа. Набирал силу рассудок. И сразу вспыхнуло в нем: «Павлик наркоман! Когда?.. Бог мой!.. Это же катастрофа...»


2

Ей было шестнадцать, ему – сорок один, когда провидение сплело их две судьбы в тугую крепкую бичеву, завязав на конце жесткий морской узел...

Впервые вырвавшись из цепкой неодолимой маминой опеки, Варя вместе с подружкой в то лето отправилась в круиз по Иртышу и Оби. От Тобольска до Салехарда и обратно.

В двухместной каюте девчонкам было скучно, и они весь долгий летний июльский день торчали на верхней палубе: загорали, читали, заигрывали с парнями.

На Вадима подружки обратили внимание, едва тот появился на просторной носовой палубе, где под громкую музыку танцевали все, кто хотел и как мог. Вадим притягивал внимание не только женщин, но и мужчин, и не только потому лишь, что был высок, атлетически сложен; главное, что привлекало к нему, – это так редкая ныне и оттого так приметная печать вельможности. Он не ходил, а выступал, будто перед телекамерой: руки небрежно заложены за спину, голова гордо вскинута, шаг – широкий, но мягкий, пружинистый; взгляд – замедленный, цепкий и пронзительный.

Жесты Вадима тоже были вельможные, величавые, небрежные и очень выразительные. И голос редкостный: густой сочный баритон, с таким набором интонаций, которому наверняка позавидовал бы и профессиональный актер. Он не говорил, а ронял слова, как золотые слитки, небрежно одаривая ими собеседника.

Варя обомлела, когда этот вельможа вальяжно подошел и с галантным поклоном пригласил на танец. Он танцевал искусно и изобретательно, в его руках Варя чувствовала себя летящей. Она покорно подстраивалась к самым неожиданным, порой невероятным па, которые красиво, изящно и легко выделывал партнер. Из глаз очарованной девушки сыпались брызги восторга. Счастливо улыбалось все ее лицо, казалось, даже мочки маленьких ушей цвели в улыбке.

Танцуя, Вадим и минуты не молчал: то напевал под гремевшую из усилителей музыку, то декламировал неведомые Варе волнующие стихи, а то нашептывал ей такие комплименты, что у девушки начинала кружиться голова. В его устах Варя была и богиней, и царицей, и принцессой, и волшебницей, и колдуньей. А уж эпитетов к этим званьям не было конца: и прелестная, и прекрасная, и восхитительная, и очаровательная. При этом он то крепко-крепко прижимал девушку к своей груди, то целовал ей руку, а то нежно касался губами ее шеи.

Все это так волновало неискушенную Варю, что порой у нее уходила палуба из-под ног. Однако ни оттолкнуть, ни приструнить великовозрастного искушенного поклонника Варя и не помышляла.

Они стали неразлучными партнерами, первыми появляясь на вечерних танцах, последними покидая их.

Как-то, лихо и вычурно протанцевав твист, Варя сказала:

– На минутку покину вас...

– Не вас, а тебя, – категорично поправил он. И повелел: – Повтори, пожалуйста!..

– Не вас, а тебя, – эхом откликнулась она.

Вот так... и не навеличивай меня больше. Для тебя я не Вадим Васильевич, а просто Вадим, вернее, Вадик...

– Но...

– Никаких «но». Согласна или нет?

– Согласна, Вадим Ва... Согласна, Вадик...

– Умница, – небрежно проворковал он и неожиданно поцеловал Варвару в щеку.

В тот же вечер Вадим Васильевич зазвал Варю в свою одноместную каюту. Стол и диван завалены книгами, журналами, исписанными листами.

– Прихватил с собой работенку, – небрежно, мимоходом пояснил он, освобождая стол. – Не предвидел, что случится наша встреча. А за две недели, да еще на пароходе, на воде и под солнышком можно и подумать всласть, и пописать вволю. Здесь пишется легко и много. Ради этого я уже третий год плаваю по этому маршруту...

– Ты – писатель?

– Нет. Я преподаю историю в нашем педуниверситете. Заведую кафедрой. Недавно защитил докторскую. Заканчиваю объемную монографию.

– А это что такое?

– Н-ну... Это историческая книга о событиях, которые происходили в нашем крае в двадцать первом году... – И обухом меж глаз: – Вот станешь моей женой – все узнаешь. Будешь моей помощницей... Пойдешь за меня замуж?..

– Да вы... ты... смеешься?

– Понимаю, я старше тебя. Намного. Ну и что? Мужчина и должен быть старше. У меня устойчивое общественное положение. Я прилично зарабатываю. Машина. Квартира. И все прочее. Обеспечу. Выучу. Уверен – будем счастливы. Ты – не только красавица, ты – умница!.. Я люблю тебя... Слышишь? люблю!..

И принялся целовать девушку, приговаривая:

– Люблю тебя, бесподобную... неповторимую... единственную... Обожаю... Ты – моя сокровенная мечта... мое желание... Я ждал. Надеялся и верил... И вот сбылось... Ты – моя... Моя ведь?..

Сломленная его напором, зацелованная, завороженная, Варя что- то пролепетала, маловыразительное, но опаляюще жаркое. Она вдруг поняла: тоже любит, безоглядно и нежно любит Вадима, который был на два года старше ее отца.

Закружила, завертела, закувыркала девушку нежданная любовь. Волшебные грезы, розовые сны смешались с диковинной явью, одурманили юную голову, распалили молодое сердце, и, не колеблясь и не смущаясь, она подарила любимому самое дорогое, что есть у девушки, – невинность...

Сразу после выпускных экзаменов, когда Варя была уже на четвертом месяце беременности, они сыграли свадьбу. Это был третий «законный» брак Вадима Васильевича. Но свадебный спектакль получился таким ярким, шумным и веселым, что молва о нем прокатилась не только по педуниверситету. Недруги и завистники Вадима Васильевича всласть посплетничали и позлословили, негодуя и завидуя «везуну», отхватившему в очередные жены юную красавицу. Городская газета «Хроникер» поместила даже фотографию счастливых улыбающихся молодоженов, выходящих из церкви, где они венчались после официальной регистрации брака...

Павлик был первым законорожденным ребенком Вадима Васильевича. Малыша крестили в той же церкви, где пять месяцев назад венчались его родители. Опять было море цветов, опять кавалькада автомобилей с друзьями, опять шикарный банкет в лучшем ресторане города.

К моменту явления сына на свет божий Варвара была уже студенткой факультета иностранных языков педуниверситета. Академическому отпуску по уходу за ребенком она предпочла более удобный вариант: перепоручила Павлика прабабке и бабушке. Те жили вместе, жили дружно и беспечно, и не то что без оговорки, а с истинной радостью, прямо с восторгом, приняли на воспитание плод счастливой любви своей единственной наследницы.

Раза два в неделю Вадим с Варварой навещали своего отпрыска, иногда гуляли с ним на свежем воздухе, случалось, даже на выходной день забирали ребенка к себе. Этим и исчерпывалась родительская забота о Павлике.

Вадим и Варвара жили широко, весело, взахлеб. То гости к ним, то они в гости.

Чаще прочих у них бывал Алданов Алексей Владимирович – декан факультета иностранных языков. Внешне он был малоприятный человек. Высокий. Сутулый. Красногуб и краснощек. Всегда то чуть хмельной, а то с похмелья. Голос низкий, хрипловатый, прокуренно-пропитой, в котором отчетливо проступали хрюкающие нотки, за то, вероятно, и прозвали студенты Алданова Хряком. Его небольшие, всегда прищуренные похотливые глаза прилипали к собеседнице, и, пока Хряк разговаривал с женщиной, он раздевал ее глазами так бесстыдно и ощутимо, что многие юные студентки терялись, отвечали сбивчиво и неуверенно и с большой неохотой шли к нему на экзамен или по какой-то нужде.

Как-то, будучи уже студенткой третьего курса, Варвара убежала со студенческого КВН и зашла в темную аудиторию надеть теплые колготки. Едва нашарила выключатель и щелкнула им, в аудиторию вошел Хряк.

– Не надо, – пьяно бормотнул он, выключая свет.

Сграбастал опешившую Варвару, притиснул животом к столу, согнул, и, едва та сообразила, что же происходит, Хряк уже достиг желаемого.

Он оказался самцом куда более сильным и энергичным, чем Вадим, и это удовлетворенно приметила перепуганная Варвара.

Закончив процедуру, Хряк шлепнул ее по голому заду, уркнув:

– Дай бог, не последний раз...

Бывая после этого у них в гостях, Хряк неотступно пас Варвару глазами, умудряясь неприметно для других, пока женщина убирала со стола или подавала на стол, ущипнуть ее, погладить, хотя бы прикоснуться к тугим округлостям.

Став руководителем ее дипломной работы, Хряк зазвал Варвару к себе домой. Она понимала зачем, могла решительно отказаться, но желание еще раз испытать – победило, и она пришла, и там поняла, что такое сорокалетний, изощренный и хмельной развратник.

Потом они встречались еще дважды, и за эти несколько встреч Хряк обучил Варвару незнаемым прежде приемам ублажения взбесившейся плоти...

Не без помощи Хряка и мужа Варвара получила красный диплом и стала заведующей отделом переводов самого могучего и популярного концерна.

Генеральный директор пожелал, чтобы Варвара сопровождала его в зарубежных поездках. И скоро так получилось, что Варвара стала исполнять две обязанности: днем – переводчика, ночью – любовницы генерального.

У него и имя было под стать должности – Георгий, и отчество редкостное – Вульфович, а уж фамилия вовсе уникальная – Грэк.

Внешность Грэка была ничем не примечательна. Ни ростом, ни осанкой, ни голосом бог не выделил его из собратьев. А вот характер...

Необузданный капризный властолюбец: не по-моему, значит, никак! И позер, хлебом не корми, дай покрасоваться перед телекамерой или фотообъективом. Прикормил ватагу журналистов, и те наперебой возвеличивали и славили славолюбца.

Правда, в постели Георгий Вульфович был слабоват. Тут уж инициатива принадлежала Варваре, а ее мастерство и опыт доводили Грэка до исступления, за что и одаривал он непревзойденную любовницу щедрыми подарками, премиями, пособиями...

Как-то Варвара проводила мужа на научную конференцию. Дождалась, пока Вадим скрылся в накопителе посадочной аэропорта. На обратном пути заехала повидать «зайку» – так называла она Павлика. На службу не пошла: занялась приготовлением ужина и подготовкой к встрече с Грэком...

Глухой ночью ее разбудил скрежет замка, негромкий стук осторожно прикрываемой двери. В прихожей вспыхнул свет. Переполошенная Варвара вылетела из спальни и увидела раздевающегося Вадима.

– Извини, разбудил...

– Ты?.. Откуда?.. Почему?..

– Трижды сажали в самолет, посидим-посидим, и обратно. Оледенела взлетная... Покормишь?..

– Прошу тебя, пройди в свой кабинет, я позову...

Только теперь переутомленный Вадим заметил состояние жены и все понял. Не проронив ни слова, решительно прошел в спальню. Небрежно оттолкнул попытавшуюся встать на пути Варвару. Зажег свет и увидел неторопливо одевающегося Грэка.

– Привет, – спокойно сказал Грэк. – С приездом...

Несколько секунд ошарашенный Вадим Васильевич озирал неспешно одевающегося Грэка, заставленный бутылками и тарелками стол, бесстыдно обнаженную постель, прижавшуюся к дверной притолоке скукожившуюся Варвару.

Наконец, до него дошло происходящее.

Угрожающе, до синевы, побагровев, Вадим Васильевич стиснул кулаки и... наверное, кинулся бы на Грэка, да тот опередил, сказал властно, жестко и непререкаемо:

– Только без ору, пожалуйста. Сформулируй четко и кратко свою позицию. Чего ты хочешь?..

– Я хочу, чтобы вы оба... Сей миг... Убирались отсюда к такой матери!..

– Варя, – сказал Грэк, подходя к потрясенной женщине, – собери самое необходимое. Я сейчас вызову машину. Поживешь пока в нашей гостиничке. Купим тебе квартиру. Собирайся живо. А вы, – повернулся к все еще столбом стоящему Вадиму Васильевичу, – выпейте стакан коньяку... помогает...

Варвара набила две огромных сумки.

У подъезда их уже ждала машина.

Через месяц у Варвары была трехкомнатная квартира в тихом уголке городского центра. Георгий Вульфович появлялся там в любое время суток, но не без предупреждения. Пошел впрок урок Вадима Васильевича, и о своем явлении Грэк всегда загодя оповещал любовницу.

Варвара не скорбела о разрыве с мужем. А вот Георгий Вульфович в роли постоянного любовника все больше не устраивал. Она с трудом прятала неудовольствие, порой раздражение от его все усиливающейся немощи и, чтобы компенсировать нервные потери, обзавелась еще одним любовником – молодым и ярым, к тому же из свиты Грэка.

И пошло, поехало.

Колобком с горушки...

Почти все с кем побывала она в загранкомандировках, жаждали ее близости. Иногда, ради острых ощущений, она уступала. В постели быстро заводилась, была неистова и ненасытна. А по возращении домой долго потом отбивалась от домогательств околдованных ею случайных партнеров...




ГЛАВА ВТОРАЯ. ВАДИМ ПРЕМУДРЫЙ



1

«...Я родился осенью. Наверное, на ее закате, потому как в этот день будущее семейство мое копало в поле картошку. Отец вилами подрывал куст, а мама и трое сыновей-погодков, моих будущих братьев, вырвав ботву, стряхивали приросшие к ней картофелины, потом тщательно выбирали плоды из рыхлой земли.

Где-то вблизи полудня мама стала отставать от мужчин, потом смущенно сказала мужу:

– Что-то я занедюжила, Вася. Пойду-ка домой, передохну...

– Иди-иди... Без тебя управимся...

Она ушла и больше не показывалась в поле. Четверо мужиков (братьям страшно нравилось, когда их так называли) доконали картофель, сложили в мешки, покидали их в телегу и, очень довольные и очень усталые, вслед за подводой неспешно двинулись к близкому дому.

На крыльце их встретила повитуха. Низко поклонясь отцу, она распевно молвила:

– С прибавленьем тебя, Василий Яковлевич, с пополненьицем. Сыночка бог дал. Четвертого...

Этим четвертым и был я – Вадим Васильевич Грязнов. А короче, и проще, и приятней – Вадим-солнышко. Так называла меня бабка – мать отца, по его зову на время приехавшая к нам из Омска. Бабка эта – именитая знахарка, она и принимала меня на свет божий из чрева матери.

Первое слово, сбереженное моей памятью, самое первое, застрявшее в ней с того щенячьего беспомощества, было слово ПОТЯГУШЕЧКИ.

Уложив меня на спину, бабка принималась оглаживать мое тело сверху вниз, от плеч до пяток, врастяжку приговаривая при этом: «По-тя-гу-шечки, Вадик-лапушка, по-тя-гу-шечки...» Она растягивала это слово, как тугую пружину, порой долго-долго: «По-о-о-тя-я-гу-ше-е-чки». И я тянулся вместе с этим словом.

Я храню это слово, как талисман, и выговариваю его лишь тогда, когда стукнусь лбом в неодолимое; запнусь, и кувырком, носом в дерьмо. «По-тя-гу-шечки, Вадик-солнышко, – говорю тогда себе, потирая ушиб и счищая дерьмо. – Потягушечки...»

Вадим Васильевич разогнулся, небрежно оттолкнул тетрадь, в которой только что писал. Щелкнув шариковой ручкой, кинул ее на стол. Излюбленным жестом прижал ладони к щекам и замер: то ли задумался, то ли расслабился, вдруг резко отмежевавшись от окружающего. Возможно, это состояние отрешенности продолжалось бы довольно долго, да потревожил долетевший с улицы пронзительный противный вой противоугонной сигнализации.

Вздрогнув, Вадим болезненно покривил холеное лицо, проворно встал, но не отошел, прикипев взглядом к только что исписанной странице.

Прочел первую строчку, хмыкнул, подумав: «Чего это я наворочал? Свой-то день рождения, вроде бы положено знать, а я гадаю, когда родился... Крыша поехала?..» Бормотнул:

– Поехала. Поехала... Давно поехала...

И вдруг пропел, пританцовывая: «Поехали с орехами, поскакали с колоколами...»

Откуда выпрыгнула эта припевка? Похоже, наследие все той же бабки. Где-то вместе с «потягушечками» хоронилась и припевка, и вот вынырнула. Зимой бабка часто вывозила его на невысокую снежную горку и, сталкивая салазки вниз, негромко повторяла: «Поехали – с орехами, поскакали – с колоколами».

– Вот тебе, бабушка, и поехали-поскакали, – саркастически выговорил Вадим Васильевич. – Куда ж мы приехали-прискакали?..

Поставив его на ноги, бабка уехала, и где-то вскоре умерла в своем далеком Омске...

С чего вдруг захотелось ему заняться описанием своей жизни с самого порога, с первого шага?.. Кому нужна эта никчемная писанина, которая сожрет уйму времени, а его и без этой затеи не хватает?..

Властно пресек собственные рассуждения. Что значит – кому? Пусть никому. Захотелось – стало быть, есть в том нужда. Внутренняя. Неясная. Но непременно есть. Пожелал – написал. Пускай ни для кого, для себя. Это копание в прошлом, в себе – упоительно и притягательно, как наркотик.

Сколько дней про себя, в уме, продирался он сквозь толпу прожитого, устремляясь к началу, к самому первому вздоху, первому шагу, первому слову. Ломал мозги, вытягивая из огрубелых пластов памяти слышанное, виденное, угаданное. Проснется ночью и тянет, тянет хлипкую нить воспоминаний, медленно и осторожно разматывая клубок прожитого, добираясь до желанного конца. Нить путается, застревает меж слипшихся ненужных и холодных глыб, а потянуть сильнее боязно: порвется.

Теперь-то, слава богу, конец нити у него в кулаке, теперь-то пойдет отмотка в обратном направлении – от прошлого к настоящему, и он не успокоится, не уймется, пока не смотает вновь весь клубок.

Решено и подписано, с горделивым самодовольством выговорил Вадим Васильевич и шагом твердым и величавым прошествовал к окну. Глянул в окно и ахнул: зима!

Она не пришла, не наступила, камнем пала с ясного неба...

Реакция Вадима Васильевича на явление зимы была абсолютно точной и оправданной.

– Ах, негодница... Хищница... Втихаря со спины... Одним прыжком...

Зима нынче и вправду камнем пала с ясного неба...

Погожая теплая да сухая осень растянулась до начала ноября. Не без дождя, конечно, не без ветра – все-таки Сибирь, – но на смену короткому похолоданию тут же возвращалось безоблачное ласковое тепло, стирало следы непогоды, и снова непокрытые головы, распахнутые куртки, модные туфли на высоченных каблуках.

Так было еще вчера. Еще сегодня утром – несолнечным, смурным, но не студеным. Иногда в месиве серых облаков взблескивало солнце, короткой вспышкой обнадеживало на близкое появление, и если бы не ветер...

Сперва ветер был несильный, незлой, юго-западный. Однако вскоре силы небесные начали вдруг раскручивать его от юга к северу, да так решительно и круто начали, что к полудню каждая улица походила на аэродинамическую трубу, наполненную обжигающе ледяным мощным ветровым потоком.

Павшие на город сумерки оказались рябыми от первых крупных снежинок. С каждым мгновением их становилось все больше и больше, они сбегались в непрерывные нити, те скручивались в жгуты, сталкивались, переплетались, бурлили и пенились.

Неодолимым бурным потоком непроницаемой белой пены вечерний город накрыл буран. Он бушевал всю ночь. Утренний город стоял по щиколотки в сугробе. Автомобили еле тащились, постоянно предостерегающе гукая и визжа тормозами. Пешеходы таранили снежные заносы, пробивая в них глубокие тропы.

Вместе со снегом явился холод. В первый же послебуранный день вместо вчерашних плюс шести стало минус двенадцать.

Межевой оказалась минувшая ночь. Перешагнув ее, город из осени угодил в зиму...

Рассвет еще не оторвал ночь от земли, а вороньи, сорочьи, галочьи стаи уже поднялись на крыло, причернили блеклую синеву не погасившего звезды неба. От суматошного дикого стрекотанья и карканья всполошились воробьи, заворочались в своих скрадках голуби, запросились на выгулку выхоленные до блеска доги, доберманы, ротвейлеры и иное пригретое, накормленное, обласканное человеком домашнее зверье.

Снегопад прекратился еще до рассвета. Но ветер не сгинул. Он зализывал шершавые кровли снеговых пластов, сбивал с деревьев и кустов плохо прилипшие снежинки и, покружив в воздухе, притискивал к облепившим землю собратьям...

Первый день зимы всегда ярок, наряден и свеж. Он выволакивает на свет божий все живое. Даже бомжи выползали из колодцев, подвалов и берлог. В обносках с чужого плеча, лохматые и вонючие, со звероватыми взглядами нечистых глаз, голодными и злыми шатунами мотались эти исчадия ада по светлому, непорочно белому городу. К ним притерпелись, с их присутствием смирились, на них не обращали внимания даже псы.

Дворовые и бесхозные, мохнатые и гладкошерстные, с приметными чертами благородных кровей и без всяких черт, разноцветные и разномерные псы неспешно трусили веселыми стайками, беззлобно перелаиваясь и поуркивая друг на друга.

Люди оказались постояннее собак; сегодня, как и вчера, они были угрюмы и раздражительны, не из-за чего цеплялись друг к другу, грубили, и хамили, и кулаками размахивали свирепо.

На автобусных остановках – толчея, в автобусах и троллейбусах – давка. Маленькие воришки, пользуясь теснотой, нагло лезли в карманы и сумки пассажиров.

Вадим Васильевич стоял у кромки тротуара, решая: идти в свой педуниверситет пешком или поехать туда на троллейбусе. Непривычная глазу, сверкающая, искристая снежная белизна манила пройтись по хрусткому, еще не затоптанному покрову всегда запущенного грязного города. Эта непривычная редкая фосфоресцирующая чистота неизменно перепачканных, заплеванных, замусоренных улиц вдруг высекла в сознании сравнение: «Песцовая шуба на прокаженном».

Самодовольная улыбка чуть раздвинула полные женственные губы. Вадим Васильевич горделиво выпрямился, развернул плечи, слегка запрокинул голову и стал выбираться из толпы ожидающих троллейбус.

Сперва медленно, вроде бы нехотя, через силу, потом все скорей, уверенней и шире зашагал к своему педуниверситету.

Глазел без интереса по сторонам.

Иногда прикипал взглядом к стройной женской фигуре – длинноногой, бедрастой, в коротенькой модной шубке либо курточке, подстраивался вслед и мысленно начинал обнажать приглянувшуюся приманку пласт за пластом, как кожуру с луковицы, снимая с нее одежду.

– Вадим! – долетело откуда-то.

– Ва-а-адим! – прозвенело за спиной ближе, громче и нетерпеливей.

Он остановился, и тут же подле него оказалась Варвара.

– Здравствуй, Вадим.

– Вот уж кого не ожидал, – насмешливо проговорил он, слегка пожимая протянутую руку бывшей жены.

– Два дня не могу до тебя дозвониться...

– Не ждал твоего звонка, вот по привычке и отключал телефон. Что стряслось?

– Беда у нас...

– У нас? – саркастически переспросил он, вздыбив брови и дурашливо полуоткрыв рот.

– У нас... У нас... – раздраженно подтвердила она.

– Странно... Я и не знал, что мы опять вместе. Мне казалось, у нас ничего общего: ни крыши, ни постели, ни...

– Перестань паясничать... У нас общее не крыша и постель, а сын. Наш Павлик!..

– Пас! – вскинул руки. И уже иным голосом, пожалуй, с интересом: – Что с ним, Павликом?

– Беда... Еще какая... – в голосе Варвары зазвенели слезы.

– Ну-ну... Притормози эмоции, сформулируй ясно: что с ним случилось?

– Он наркоман! – надрывно выкрикнула Варвара.

– Вот как! – похоже, веря и не веря, громко выговорил он. – Прямо-таки настоящий наркоман?..

– И вор!.. Расплачивался за свою наркоту украденными у меня долларами и драгоценностями...

– Вот это удар ниже пояса. И давно?

– Понятия не имею. Только что узнала...

– Как же ты раньше-то не заметила?.. Ни его состояние. Ни пропажи... Хороша мамочка-мамуля! Сын сидит на игле, крадет ее драгоценности, а она любовь с начальством крутит. Или теперь уже не с начальством?..

Варвара угадала: коли не оборвать его, не прикрикнуть неожиданно и резко, он нахамит и уйдет. А ей в самом деле нужна была его помощь.

– Чурбак! – слезливо и зло крикнула она. Эгоист!.. У меня... у нас такое горе, а ты о каких-то любовниках...

– Не о каких-то, – уже спокойнее, но все еще задиристо сказал он, – а о тех, с кем ты делишь постель...

– Перестань!.. Постыдился бы хоть... Сын ведь твой... наш...

Жалобно шмыгнув носом, выхватила из сумочки ажурный надушенный носовой платочек, проворно отерла лицо.

– Через сорок минут у меня лекция. Или ты придешь ко мне вечерком, попьем чайку и все порешаем, или идем со мной и по пути договорим.

– Лучше уж ты к нам, – уже на ходу проговорила Варвара, подстраиваясь в ногу. – Поговоришь с сыном. Вдвоем мы, наверное, уломаем его согласиться на лечение. Я уже разговаривала с главврачом наркодиспансера... Но Павлик ни в какую не желает туда. Ты мужчина... отец... доктор-профессор... Вот и уговори, заставь, наконец, прикажи. Тебя он послушается...

– Уламывать да приказывать – не моя стихия. А убедить... Можно, конечно, попытаться, ежели он пожелает слушать своего блудного отца. Последняя встреча с ним...

– А ты помнишь, когда была эта последняя встреча? – не пряча намерение зацепить, колко спросила Варвара.

– Н-ну... не точно, конечно... кажется, весной прошлого года... точно весной... Он пришел... Нет... ага... Мы столкнулись... Ну да... Ты шла с ним, он увидел меня – и в сторону. Тогда ты попросила помочь с поступлением в наш педуниверситет. Как видишь, обещал сделал.

– За десять лет, что порознь, ты, наверное, и десять раз не встретился с сыном...

– Этой мины лучше не касайся: взорвется. Всему виной ваша милость. Жалкая рабыня плоти! А проще говоря... запнулся, подыскивая удобоваримое слово. Не сыскал. Махнул рукой. – Понятно?.. Не знаю, когда ты начала блудить... не выслеживал. Не вынюхивал. Не гадал. Просто любил. По-настоящему. И верил. Берег и лелеял...

Ни вельможного высокомерия, ни гусарской бравады не уловила Варвара в словах бывшего мужа, и, может быть, впервые со времени развода она вдруг пожалела его, по-бабьи горестно и тихо, и в то же время пронзительно остро, до слез, до сердечной щемящей боли пожалела Вадима, которому испоганила жизнь. Да, он любил ее, в этом Варвара не сомневалась ни тогда, когда была его женой, ни теперь, много лет спустя после той дикой сцены в спальне. Когда нежданно вернувшийся Вадим застал ее с Грэком...

Сколько же воды утекло с тех пор?..

Сколько мужчин ласкали и нежили ее тело, жадно и ненасытно потешаясь им? Наверное, она дрянь, первостатейная шлюха, а попросту говоря б.... Но она не может по-иному, ей всегда нужен мужчина, необходим самец, который бы желал ее, тянулся к ней, готов был на все, лишь бы заполучить, достичь, утвердить свое могущество и власть. Пусть короткую, пускай мимолетную, но власть над ее телом, над ее красотой – испепеляющую неограниченную власть производителя.

Есть женщины-схимницы, монахини, фригидки и прочие отщепенки от плотских потребностей, забав и утех, они могут жизнь прожить без мужчин, без любви, без стонов, и хрипов, и воплей взбесившейся плоти.

И бог с ними.

И пусть живут, как хотят.

А она так не хочет. Не хочет и не может.

Кого в том виноватить?

Родителей?..

Судьбу?..

Господа бога?..

Какая разница?.. Жизнь дается один раз, и прожить ее надо, взяв все возможное, доступное, желаемое...

Вот какие мысли неожиданно прокрутились в сознании Варвары, пока бывший муж выговаривал ей за прелюбодеяния, порочность и распущенность. Он называл вещи своими именами, он не щадил ее самолюбия, не подбирал слов поласковей да помягче. Рубил с плеча, швыряя в нее порой не то что комьями грязи, а зловонным дерьмом. Он топтал ее самолюбие, плевал ей в душу, оскорблял и унижал ее, а она не гневалась, не бесилась: этот негодующий, пожалуй, рассвирепевший мужчина пробудил в ней восторг. Ах, как красив, как могуч, как желанен был он в своем ненаигранном, искреннем, неистовом гневе оскорбленного.

И неожиданно для себя она вдруг сказала:

– Я приду к тебе... вечером... часов в шесть... И подарю то, что ты потерял десять лет назад...

Что-то в нем не то стронулось, не то лишь шевельнулось, когда он смотрел вслед уходящей Варваре. Будто чуя его изумленно восторженный взгляд, женщина вышагивала, как манекенщица на подиуме: неспешно, величаво и грациозно.

– Хороша... стерва... – пробормотал он, а сам ел и ел Варвару глазами до тех пор, пока ее не заслонили прохожие.

Протяжно вздохнув, медленно и нехотя зашагал в свой педуниверситет. В голове каруселили нестройные рваные мысли, кружа вокруг Павлика и Варвары. Больше вокруг Варвары.

«Как лихо она... «Приду и подарю то...» Это характер. И коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет... Распутница... и мужа не пощадила, и сына потеряла ради... Ум... Королева... Глазищи... Глазищи... Бездонные омута... Надо было не на иняз ее... не отпускать в загранпоездки с этими похотливыми жеребцами... Чего не хватало ей?.. Грэк – пигмей... пока дошла до такого, чтоб в дом, наверняка пропустила через себя не одного кобеля... потаскуха... а ведь придет. Непременно явится. И одарит... Этим местом и расплачивается за все земные блага... Вот уж чего не ожидал...»

Сладко сощурился и даже причмокнул, представив, как неспешно и старательно раздевает бывшую жену свою, высвобождая из благоухающего дорогого тряпья великолепное тело, которое когда-то безраздельно принадлежало ему, повиновалось и угождало его прихотям, даря несравненные минуты подлинного блаженства. И чем дольше длилась их брачная связь, тем изощренней и неистовей становилась Варвара в любовных утехах. Приметив это, надо было не ликовать, а задуматься, откуда подул ветер. А подул он с того берега, где пасся Грэк и другие самцы. Наверняка были среди них и постельных дел мастера, развратившие Варвару. Вовремя сдернуть бы ее с того рокового берега, остудить, сделав еще одного, можно бы и двух ребятишек...

– Нет-нет... Только не это... – невнятно и еле слышно пробормотал он. – Еще ребенок?.. Два ребенка?.. Сумасшествие... Самоубийство... С одним-то не совладали...

В последнее время у него появилась странная привычка разговаривать с собой, порой даже спорить, доказывая самому себе, убеждая и тут же возражая. В такие минуты он как бы раздваивался на противоположные половинки, и те схватывались в непримиримом поединке, а он, как бесстрастная машина, лишь озвучивал их позиции.

Так случилось и теперь, и едва пробормотал он «с одним-то не совладали...», как тотчас и раскололся, и тут же подала голос отколовшаяся половина:

«А ты пытался совладать?.. Павлик никогда не был веточкой на твоем стволе. Не прирос. Не прикипел. Не стал твоим продолжением. Нежелательная нарость. Короста. Даже не болячка, потому как никогда не болела. Не тревожила. Не напоминала...»

– Н-ну... Не совсем так... Тут явный перебор. Если бы мы не разошлись с Варварой...

«С Варварой вы разошлись, когда Павлику было уже семь лет. И все эти годы он жил у бабушки. В родительском доме ему не хватило места и внимания. Как же!.. Мама вояжирует по заграницам. Папа погружен в науку. С общечеловеческой точки зрения вы оба – свиньи по отношению к Павлику.,.»

– Может быть... Может быть... но что делать, ежели бог либо природа начисто лишили меня отцовских чувств. Ну, нет у меня тут, постучал кулаком по груди, – нет ни тепла, ни света для чада моего единственного...

«Опять кривляешься.,. Фигляр несчастный... Дутыш... Пустышка... что останется после тебя? Эти дурацкие книги, которые ты настрочил? Их сейчас никто не читает. Сейчас и Соловьева с Ключевским не читают, а уж от твоей графоманской стряпни...»

– Ладно, не изощряйся. Знаю я все байки-присказки про земные обязанности мужчины: посадить дерево, построить дом и вырастить сына. У меня по всем по трем прострелы. Ну и что?.. «Не жалею, не зову, не плачу...» Варвара-то придет. Непременно явится. И не для того, чтобы лечь в постель, хотя и ляжет. Одарит, ублажит. А что потом? Что ей сказать? Что посоветовать? Как ни верти-крути, все равно отец Павлика. Хоть и хреновый-прехреновый, но все-таки – отец. Да еще профессор. Да еще доктор. Да еще проректор педуниверситета... вот над чем надо ломать голову...

«Ну и ломай...»

А чего «ломать», если впереди никакого просвета. Остается одно обещать. Самое неприятное во всей этой истории неотвратимая встреча с Павликом. Конечно, он обижен. И озлоблен. А тут еще и наркоман. Что он выкинет при встрече? А ну, повадится ходить, начнет вымогать деньги, может и обобрать... Главное, не расчувствоваться, не распустить нюни, не наобещать лишку. И никаких подачек. Не дать увязнуть коготку: коготок увяз всей птичке пропасть...

Вот к какому берегу прибился Вадим Васильевич, и весь оставшийся путь укреплял занятую позицию, отыскивая все новые «за», обрастая непробиваемой броней неприступности и неколебимости принятого решения...


2

Она пришла, как и обещала, ровно в шесть.

Еле уловимым, небрежно изящным взмахом руки, вроде бы и не коснувшись шляпы, смахнула ее с головы, метнула в кресло. Резким кивком головы разметала, рассыпала золотистую копну подмятых шляпой волос, круто поворотилась лицом к Вадиму Васильевичу и. озорно сверкнув глазами, повелела:

– Целуй меня...

Этот поцелуй качнул землю под его ногами, опрокинул давящую плечи глыбу прошлого, стряхнул томившие душу безответные вопросы. Мир вмиг стал прозрачен, легок и наряден, как новогодняя елка. И новогодней хвойной прохладой повеяло вдруг.

Вадим Васильевич почувствовал себя молодым, и сильным, и властным, могущим и покорять, и повелевать, и подхваченный этим порывом молодости он крепко обнял Варвару за плечи, притиснул к груди. Похоже, она тоже полыхнула ответной страстью, но короткое время спустя смирила неистовство, оборвала затяжной поцелуй, длинно и жарко выдохнув, отрезвляюще постно проговорила:

– Будет. Хорошего помаленьку. Помоги мне раздеться.

А он все еще трепетал. Он все еще пламенел, Каждая клеточка его еще достаточно сильного тела была напряжена устремлением к этой обольстительно красивой женщине. Его женщине, у которой он был первым и единственным любовником, повелителем, мужем.

За эти десять лет разлуки она не стала чужой, недоступной и холодной. Она по-прежнему принадлежала ему. Покорялась ему. Отдавалась ему. И утверждая эту придумку, и веря в нее, Вадим Васильевич крепче прижал Варвару к себе и принялся неистово целовать ее глаза, щеки, шею, бормоча:

– Ты моя, слышишь?.. Моя... Только моя... Я не отпущу... не позволю...

Она позволила ему выплеснуться, знала: надолго его неистовства не хватит. А когда порыв ослабел, легко вывернулась из мужских рук.

– Сумасшедший... Ни разу не позвонил... не позвал... и на тебе, такая страсть. Прямо Отелло...

Говоря, скинула легкую норковую шубку-разлетайку, повесила в шкаф для верхней одежды, притулившийся у входных дверей.

Вадиму Васильевичу казалось, оброненное Варварой обещание прийти было неосознанным, сорвавшимся с языка нечаянно, и он верил и не верил, что она явится, однако, на всякий случай, кое-что припас к приему неожиданной гостьи, накрыл в гостиной стол, уставив его закусками и коньячно-водочно-винными бутылками. Но Варвара не поддержала предложение выпить за долгожданно-нежданную встречу.

– Начнем с главного, – бесцеремонно, пожалуй, нагло сказала она и двинулась в спальню. Немного смущенный и озадаченный, он покорно последовал за взбалмошной и оттого вдвойне притягательной женщиной, силясь предугадать дальнейшее.

– Белье, надеюсь, чистое?.. Ну-ну, не дуйся, пожалуйста: пошутила ...

Раздевалась Варвара медленно и картинно, как завзятая стриптизерша. Но когда смахнувший одежду, снедаемый все возрастающим нетерпением Вадим Васильевич кинулся помогать ей, Варвара остановила его:

– Не спеши. Дозревай до кондиции. Выдержанное вино и крепче, и вкусней...

Когда вконец обессилевший, выпитый до дна Вадим Васильевич, натужно дыша, безжизненно отвалился от Варвары, та деловито сказала:

– Теперь под душ. Оденемся, и за стол.

Он хотел возразить, удержать ее, еще понежиться-поласкаться.

– Хорошего понемножку, – резко сказала она, небрежно смахнув со своей груди нежную, пухлую и жаркую ладонь бывшего мужа.

И будто чтобы подсластить пилюлю, одарила улыбкой, проворковав:

– А ты для своих шестидесяти мужик куда с добром. И хочешь, и можешь... Копи силенки для второго забега...

Но другого забега не получилось.

Едва выпили по первой рюмке коньяку, заверещал дверной звонок.

– Нас нет дома, – заговорщицки подмигнув, насмешливо и тихо проговорил Вадим Васильевич.

– Открой. Это Павлик...

– Какой Павлик?

– Наш единственный сынуля Павел Вадимович.

Пока ошеломленный Вадим Васильевич соображал, Варвара выпорхнула из-за стола, просеменила в прихожую и отперла дверь.

В прихожей появился высокий сутуловатый бледнолицый парень с блуждающим взором и жалобной улыбкой на бескровных губах.

– Проходи, Павлик, – ласково сказала Варвара. – Молодец, что пришел. Раздевайся, и к столу...




ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПАВЛИК



1

Первым словом, которое, пуская слюни, еле выговорил кроха Павлик, было слово «ба-ба». Не «мама», не «папа», а «баба». И когда малыш пролепетал это слово, к нему сразу метнулись две женщины. Очень схожие лицом, и статью, и голосами: цветущая, налитая живыми соками тридцативосьмилетняя мать Варвары, баба Ира, и прабабушка Павлика еще молодящаяся, еще красивая и фигуристая баба Валя.

Обласканный этими двумя бабушками, занеженный ими, поднимался на ноги Павлик. В четыре года от роду он начал обучаться английскому языку, в пять еще и игре на фортепиано. В шесть – добавились занятия в танцевальной студии Дворца пионеров.

Обе бабушки, их друзья и родичи наперебой восхищались Павликом. Мальчик без уговоров потешал гостей дома то игрой на фортепиано, то декламацией стихотворений, а то лихой русской пляской с непременной присядкой. Иногда к пляшущему мальчику присоединялся дед. Он оглушительно топал, хлопал в ладоши, залихватски крича при этом: «Эгей, сизовороные!» Потом, подхватив внука на руки, долго кружился с ним, напевая: «Проснулись мы с тобой в лесу...»

Павлик знал: у него есть и мама – веселая, красивая, добрая мама, которая всегда неожиданно возникала перед ним, тормошила, смешила, одаривала сладостями или фруктами и так же неожиданно пропадала, порой надолго.

Иногда рядом с ней появлялся высокий, статный, и тоже красивый, и тоже добрый, к тому же сильный мужчина – папа. Он брал Павлика на руки, подбрасывал высоко-высоко. Взлетев, малыш замирал от боязливого восторга, распахивал глаза и рот, иногда вопил, стремительно падая, но папины руки всегда успевали подхватить его у самой земли, и обрадованный Павлик долго и громко хохотал вместе с папой.

А как горделиво, со звонким притопом вышагивал малыш, гуляя по аллеям сквера или парка вместе с папой и мамой. Они держали мальчонку за руки и, когда перед ним появлялась лужа либо какое-то препятствие, легко отрывали малыша от земли, и тот перелетал преграду, болтая в воздухе ногами и визжа.

В родительском доме Павлик бывал крайне редко и всегда недолго. После каждой семейной прогулки его неизменно возвращали бабушкам. Обратный путь малыш обычно блаженствовал на руках отца. Иногда он капризничал:

– Не хочу к бабушкам, хочу к вам...

– Вот мама съездит в командировку, и мы заберем тебя на выходной к себе. С ночевой, – обещал папа.

Если Павлик не унимался, продолжал хныкать и канючить, папа заговаривал его, придумывая на ходу какую-нибудь невероятную и забавную историю.

– Ой! – восклицал он. – Посмотри-ка, ежик из кустов выглядывает. Вон-вон... Эх... Куда он помчался?.. – Так ловко, так мастерски разыгрывал погоню за ежиком, что Павлик вмиг забывал обо всем, включался в придуманную отцом игру и не примечал, как оказывался в объятиях одной из бабушек...

Иногда вместо бабкиных рук Павлик попадал в руки деда. Длинная, будто позлащенная, пышная бородища, роскошные казацкие, тоже отливающие позолотой усы и молодые озорные глаза, брызжущие зеленоватыми смешинками. Кроха Павлик восторженно вопил, запустив руки в дедову поросль, мочалил, мял и дергал бороду, а дед счастливо хохотал, выкрикивая: «Так его!.. так!.. Расправляйся с бородой – станет дед молодой!»

Дед был сторонником спартанского воспитания. Он часто гулял с Павликом, но никогда не брал малыша на руки, а если тот, устав, начинал хныкать, дед укоризненно басил: «Ты же гренадер, малыш. Терпи. Одолевай...» Случалось, Павлик падал, дед никогда не поднимал мальчика. Подойдя к хныкающему Павлику, командно говорил: «Чего разлегся-развалился?.. Вставай-вставай!» И мальчишка вставал.

Чем старше становился Павлик, тем сильней привязывался к деду.

Ему первому декламировал только что выученное стихотворение.

Ему первому демонстрировал танцевальные приемы, которым научили его во Дворце пионеров.

Ему первому спешил показать только что нарисованную картинку.

В шесть лет Павлик играл с дедом в шахматы, ездил с ним в лес за грибами и на рыбалку.

И чем крепче прирастал он к деду, тем дальше отдалялся от отца, от родимой семьи, от родного дома.

По настоянию деда Павлик пошел в школу в шесть лет, и привел его в первый класс все тот же дед. Мама в то время была где-то далеко-далеко, за пределами родного Отечества. Папа оказался занят чем-то крайне неотложным и важным. А бабушек дед уговорил остаться дома.

Ах, как по-парадному торжественно и браво вышагивал Павлик за руку с бородатым огромным дедом. На Павлике все новое: ботинки, костюм, рубашка, и галстук, и ранец. Конечно, левая рука мальчика еле удерживала большущий букет роз, правая крепко держала узловатые пальцы деда.

Когда школа была уже на виду, пошел дождь. Смахнув с себя пиджак, дед накинул его на Павлика и вместе с ним юркнул под крону раскидистого густого тополя. И вовремя: неказистый дождь мгновенно превратился в ливень. Под дерево набилось десятка полтора промокших, хохочущих и визжащих мальчишек и девчонок с намокшими букетами в руках.

Пробуйствовав несколько минут, ливень так же вдруг прекратился. Выкатилось из-за тучки солнце. Огромная лужа перед школьным крыльцом засверкала как посеребренная...

В школу Павлика почти всегда провожал дед, которого одноклассники звали «бородатый папа Павлика». Павлик не переубеждал сверстников: ему нравилось, что у него такой приметный «папа». А с подлинным отцом, по мере взросления Павлика, отношения становились все запутанней и сложней. И началась эта путаница с того момента, когда Павлик узнал, что мама ушла от папы или наоборот – папа ушел от мамы.

– А где папа? – спросил Павлик притворно улыбающуюся, нарядную, нагруженную гостинцами мать.

– Папа занят, – смущенно ответила она.

Мальчик почуял смущение матери и прилип к ней с расспросами: «А когда папа придет?», «Когда пойдем к вам в гости?», «Папа говорил, купил мне летающий вертолет, почему не принесла?» И еще дюжину подобных вопросов высыпал под ноги растерявшейся матери.

На выручку ей пришли обе бабушки,

Заговорили мальчишку.

Но какое-то время спустя, в конце уроков, в школе неожиданно появился отец с большим пакетом, где кроме конфет, фруктов и орехов оказалась коробка, а в ней тот самый летающий вертолет. Пока отец вручал подарки сыну, подошла старшая бабушка – баба Валя, чуть припозднившаяся забрать Павлика из школы.

Мальчик разглядывал принесенные отцом подарки, но слышал короткую жесткую перепалку между бабой Валей и отцом. Всеслышащие. настороженные, как локатор, уши Павлика вобрали в себя каждое слово сцепившихся родичей.

– Ну что, Вадим Васильевич. Еще не натешил гордыню? – язвительно выговорила баба Валя.

– Гордыня тут не причем. Наверное, Варвара рассказала вам...

– Тише-тише: Павлик услышит, вон как уши встопорщил...

– Услышит – не услышит, все равно, узнает, – чуть приглушив голос, сердито выговорил отец. – Такую потаскуху...

– Зачем так?.. Зачем?.. – Баба Валя отчаянно замахала руками. Она молода, красива... Конечно же, мужчины льнут, заигрывают, обхаживают...

– Жеребца ей надо, не мужчину! – неожиданно грубо и зло почти выкрикнул отец.

– Как не стыдно! – вскричала баба Валя. А еще профессор!.. Доктор наук!.. Тьфу!.. Павлик, пошли!..

Бесцеремонно схватила Павлика за руку, сорвала с места и потащила к выходу...

Павлик чувствовал, как раздражена и взволнована баба Валя, но, вместо того чтобы дать ей успокоиться, с каким-то непонятным злорадством, клещом вцепился в нее с вопросами:

– Баба Валя, – с наигранно невинной детской заинтересованностью спросил он, – что такое жеребец?

– Что? Что ты спросил? – встрепенулась, будто пробудясь, баба Валя.

– Жеребец... Это что?..

– Это лошадь, – с заминкой ответила баба Валя. И, чуток помолчав, добавила: – Лошади тоже бывают мальчики и девочки. Девочку зовут кобылица, мальчика – жеребец... Ты же читал «Конек-горбунок». Помнишь там... «Вдруг в полночь конь заржал... Караульщик наш привстал. Посмотрел под рукавицу и увидел кобылицу...» Вот это была лошадь-девочка. А Конек-Горбунок это лошадь-мальчик. Понял?

– А что такое потаскуха?..

– Господи!.. Ты и это слышал?.. Сколько раз наказывала тебе: не слушай, о чем говорят взрослые. Подслушивать стыдно...

– Я не подслушивал... Вы так кричали...

– Ах, боже мой... Ну, кричали... Конечно, кричали... Глупо и...

– Что такое потаскуха? – не отставал Павлик.

Баба Валя болезненно сморщилась, смущенно покашляла, потом назидательно выговорила:

– Это нехорошее слово, Павлик. Мальчику его нельзя произносить.

– А почему папа... – начал было Павлик, но баба Валя не дала договорить.

– Оставь в покое своего папу. Он сам не знает, что говорит... И меня не дергай своими глупыми вопросами... Пожалуйста, оставь меня в покое!

Дома с бабой Валей случилась истерика. Она плакала и причитала, бегала по комнатам. Баба Ира поила ее валерьянкой, какими-то таблетками, уговаривала успокоиться, плюнуть, при этом то и дело выкрикивая: «Он же негодяй...», «Это отпетый мерзавец...», «Старый распутник!.. Соблазнил шестнадцатилетнюю девчонку и хочет, чтобы она караулила его ночной горшок...»

Павлик догадывался, что негодяй, мерзавец и распутник его отец, и хотя мальчик не совсем понимал истинное значение приклеенных отцу ярлыков, но их неприличную суть угадывал вполне.

Когда баба Валя наконец утихомирилась, и то ли уснула, то ли притворилась спящей, явился дед. Стряхнул снежинки с бороды, сбил снег с мохнатой шапки, насадил ее на голову подбежавшему Павлику.

– Вот теперь ты настоящий казак... Глянул на вышедшую в прихожую бабу Иру, встревожено спросил: – Что тут у вас стряслось?

– Павлик, ступай в свою комнату, – мягко повелела баба Ира.

Павлик покорно ушел, но дверь прикрыл неплотно и сразу припал ухом к щели, ловя каждое слово, прозвучавшее в прихожей.

– Мама пришла в школу за Павликом, – торопливо говорила баба Ира, а там Вадим. Притащил Павлику гостинцев и подарок...

– Ну... – нетерпеливо подтолкнул рассказчика дед.

– Наговорил гадостей о Варе, обозвал ее потаскухой и всякую мерзость...

– Закономерно! – пожалуй, даже весело громыхнул дед. – Чего еще ждать от рогатого старика, упустившего из рук молодую красавицу и умницу...

«Красавица и умница – это мама, рогатый старик – папа, – соображал Павлик, но почему рогатый?..» А из прихожей доносилось:

– Все это так, но Павлик...

– А что Павлик? – спросил дед, – Павлик – мужик умный. Все поймет. Я сам с ним поговорю...

– Вадима-то шибко не марай. Все-таки отец...

– Дерьмо – не отец! – рубанул сердито дед. – Кинул сына на наши плечи и гусарствует. Варька тоже порядочное дерьмо. Давно надо бы этого старпера под зад коленом и новую семью сколотить. Нормальную. Родить еще дочку. А она упивается положением богатой капризной наложницы...

– Не заводись, пожалуйста...

– Теперь заводись, не заводись... – приглушая голос, беззлобно проворчал дед. Поезд ушел. Пожинаем плоды твоего тепличного воспитания дочери. Пушинки сдувала, пасла да блюла, первый раз выпустила на волю...

– Полно, полно... Чего ворошить?.. Не переиграть... Не переиначить.

– Павлик! – весело и задорно прокричал дед. – Пошли обедать...

Павлику не терпелось поскорее услышать от деда что-то очень важное о маме и о папе, но дед за обедом молчал, аппетитно хлебая густые наваристые щи, торопливо пережевывая сочную душистую котлету, методично запивая еду холодным квасом.

Угождая деду, Павлик беспрекословно съел все, что подала ему баба Ира. Баба Валя орудовала ложкой и вилкой вяло, жевала нехотя, через силу.

Обычно за столом всегда о чем-то говорили, спорили, шутили, а тут все безмолвствовали, и в этой редкой, странной и какой-то тревожной тишине особенно громким казался стук посуды.

Сразу после обеда Павлик прицепился к деду, зазывая его на прогулку.

– Какая прогулка! – удивился дед. Через пятнадцать минут кончается обеденный перерыв, я обязан быть на своем рабочем месте... вот вечером погуляем, если сделаешь все уроки...

Учеба Павлику давалась легко, и с домашними заданиями он справился задолго до прихода деда. К этому времени сумел еще из деталей конструктора собрать необычную, собственной конструкции, машину-звездоплан. Довольный усердием внука, дед долго рассматривал диковинный звездоплан, покрутил все, что могло крутиться, похвалил конструктора. А вечером, как и обещал, они отправились на прогулку.

– Куда? – спросил дед, едва они вышли из подъезда.

– К реке, – не раздумывая, ответил Павлик.

– К реке, так к реке, согласился дед, беря Павлика за руку.

И они пошли по вечернему, но еще не сумеречному, оживленному и шумному городу к реке, которая рассекала его на две неравные части: левую, низинную часть, называемую зарекой. и высокое правобережье, где жило три четверти горожан и находились почти все промышленные предприятия, вузы и конторы административных органов власти. Иногда, в сильные весенние паводки, зареку затапливало, дома стояли по окна в воде, люди жили на чердаках, а передвигались в лодках. Но это случалось очень редко – раз в десять лет.

Они стояли на крутоярье, откуда виделось все Заречье, с его одноэтажными домами, домиками и домишками, с прилипшими к ним огородами и садами, небольшой церквушкой, трубами фанеркомбината, у причала которого стояла под разгрузкой лесовозная баржа.

Наплывающие на город сумерки были сиреневыми и пахучими. Они пахли рекой, пожухлой увядающей зеленью, хворостовым дымом и еще чем-то необъяснимым, но прилипчиво волнующим, тревожащим душу, и, втягивая раздутыми широкими ноздрями вечерний пахучий воздух, дед молчал до тех пор, пока Павлик не принялся дергать его за руку, вопрошая:

– Дед... Ну. дед... Почему молчишь, дед?..

Глубоко и протяжно вздохнув, дед, наконец, откликнулся:

– Лучше молчать, чем пустомелить. Говорят же: «Молчанье-золото, слово – серебро». Вот и давай помолчим, полюбуемся наступающей ночью... Вон, уже звездочки зажигаются. Зажги и ты свою звезду...

– Как? – недоуменно спросил Павлик. Как я могу зажечь звезду?..

– Очень просто. Наметь место на небе, присмотрись к нему. Потом зажмурься крепко-крепко. Зажмурься и считай до десяти. Сосчитал, проговори про себя: «Зажгись, моя звезда, зажгись, разгорайся ярче, гори дольше...» После открывай глаза, и увидишь свою звезду.

Павлик исполнил все, что посоветовал дед. Долго выбирал место на небе, где зажечь свою звезду. Зажмурясь, неспешно сосчитал до десяти, истово прошептал услышанное от деда заклинание, распахнул ресницы и увидел свою звезду: махонькую, трепетно посверкивающую голубоватым светом.

– Зажег! – восторженно завопил Павлик. – Вон она!.. – Вскинул руку, указывая. Видишь?.. Голубая и маленькая...

– Они с изначалу все голубые. Потом, разгораясь, становятся красными. Перед концом белеют. Пых! – и никаких следов...

– Гаснет? – пугливо спросил Павлик.

– Не гаснет, а сгорает дотла... Ну, это потом... когда-то... Никто не знает когда. Теперь она станет разгораться, все жарче. Все ярче. Почаще взглядывай на нее. Исповедуйся ей. Советуйся с ней. Она и поддержит, и вдохновит, и обогреет. Звезда надежды... Звезда любви... Звезда земного счастья... – Дед говорил и говорил, упоенно, и бредово, и бессвязно, похоже, вовсе и не Павлику говорил, а так, без адреса, выпускал на волю сокровенные мысли в словесном оперении. И хотя Павлик многого не понял, все равно, слушал деда, раскрыв рот и страшно волнуясь.

А дед вдруг резко сменил регистр, притушил патетику, заговорил растроганно мягко и раздумчиво:

– Вот и ночь, голубушка, не замедлила явиться. Лапки у нее соболиные, голосок соловьиный, походка кошачья. Незаметно подкрадется, заласкает, околдует... Слышишь, как тихо и сладко посапывает, засыпая, река?.. Деревья шебуршат, бормочут, подсчитывая опавшие за день листья. Жалко им терять свою красоту, а ничего не поделаешь. Рядом зима... Голуби, воробьи, сороки да вороны – всех пернатых уже усыпила ночь. И псы – дворовые и домашние – прикорнули, не урчат, не лают... Только люди по-дневному, неуемно колготятся, куда-то спешат. Чего-то делают. Ругаются и мучаются... Смех и грех...

– А почему грех?.. Какой грех? – вцепился Павлик.

Дед долго молчал, вздыхал, покашливал. Молчание это показалось Павлику таинственным, чему-то неожиданному и очень важному предшествующим. Потому он и не торопил деда, выжидая, пока тот заговорит сам. И дед заговорил:

– Ты знаешь, что такое семья?

– Мама, папа и детишки, – тут же откликнулся Павлик.

– Правильно. И очень точно. Умница... Теперь смотри дальше...

Семья должна обязательно иметь одну общую крышу: квартиру, дом, шалаш, шатер – все равно. Общую крышу и одни общие интересы. Все общее. Все – на всех и поровну. Понял?..

– Понял... Очень понял…

– У тебя такой семьи нет и не было. Мама с папой живут без тебя, а ты – без них, у деда с бабушками. Теперь и вовсе ваша семья распалась, рассыпалась. Папа ушел от мамы, или мама ушла от папы – не это главное, важно, что они теперь живут порознь. Скоро позовут тебя на суд и спросят: с кем ты, малыш, хочешь жить: с мамой или с папой?..

– С тобой...

Со мной ты жил и будешь жить, но все равно на суде ты должен будешь ответить: с папой или с мамой?.. Что ты ответишь?..

Павлик молчал, соображая: причем тут папа и мама, если он живет с дедом и бабой Валей да бабой Ирой?..

Дед и внук молчали очень долго.

Мальчишка крепко вцепился в руку деда, прижался к нему, и инстинктивное стремление малыша быть еще ближе, еще неразрывнее,

растрогало деда. Эти два человека большой и маленький прекрасно чувствовали свою неразрывность, и согревались этим чувством, и радовались ему.

В почерневшем, и как бы осевшем, небе загорались все новые и новые звезды.

С реки потянуло влажной прохладой.

На береговой кромке, у самой воды, вспыхнул небольшой, но очень яркий костерок, и тут же оттуда долетел гитарный аккорд.

Где-то за близким поворотом реки протяжно гукнул невидимый теплоход. Эхо гудка звуковым ядром прокатилось над рекой и сгинуло. И будто разбуженный этим гудком, неожиданно заговорил дед:

– Н-ну, чего ты надумал: с мамой или...

– Я же сказал: с тобой...

– Тогда скажешь, что с мамой. Понял?


2

Когда на суде Павлик сказал, что хочет жить с матерью, судья спросил Вадима Васильевича:

– Как вы на это реагируете?

– Положительно, – ответил тот.

Мальчик угадал смысл отцовского ответа и содрогнулся от обиды, плаксиво сморщился и, наверняка, заплакал бы, если б не сидел вблизи деда, а уж при нем-то Павлик никак не хотел лить слезы.

Но отца с той минуты невзлюбил, и чем старше становился Павлик, тем очевиднее делалась его неприязнь к отцу, а тот, угадав это, не пожелал загладить, искупить, выправить их отношения, напротив, решительно и скоро вовсе отмежевался от сына, дескать, знать не знаю и знать не хочу. И с каждым прожитым годом межа между отцом и сыном становилась все шире, тернистей и неодолимей. Сперва на ней кустился осот, потом дико вздыбился чертополох, затем встала непролазная стена терновника.

А время катилось колобком с крутой горушки.

Мелькали дни.

Проплывали месяцы.

Прирастали годы.

Павел рос, как тростник, но не мужал ни ликом, ни фигурой. Был высок и гибок, с округлым лицом, по-девичьи полногуб, белозуб и сероглаз. Гомики всех возрастов вожделенно заглядывались на цветущего яркого подростка, ластились к нему, заигрывали, заманивали, но, просвещенный дедом, Павлик решительно и круто отсекал назойливые поползновения «голубых».

Учился он по-прежнему: легко и хорошо. Два-три раза в месяц его навещала мама. Всегда нарядная, модно причесанная и накрашенная, благоухающая редкими дорогими духами. Она не ходила – порхала, легко, и грациозно, и беззаботно. Веселая. Говорливая. Пышущая здоровьем, довольством и счастьем.

Она не входила – врывалась рассветным солнечным лучом. И тут же все вокруг озарялось праздничным сиянием, сверкало и переливалось. И всем, кто видел и чувствовал это, делалось радостно и весело, и они улыбались. Начинали говорить громче и звонче обычного, и смеялись просто так, от хорошего настроения...

– Как мой заинька? – вопрошала мама, едва переступив порог.

Нежно целовала сына, вручала пакет с редкими и дорогими подарками, привезенными из-за рубежа.

«Солнышко», «наше солнышко» называли маму баба Валя и баба Ира. Павлику это очень нравилось, и, едва завидя пришедшую маму, мальчик восторженно вопил:

– Солнышко!.. Наше солнышко пришло!

Иногда, хотя и очень редко, мама забирала Павлика к себе, в свою большую квартиру, похожую на музей. Картины. Статуэтки. Диковинные заморские раковины, маски из черного дерева, куклы и ножи. Три телефонных аппарата: белый – в спальне, розовый – в гостиной, черный – в ванной. И три телевизора: в гостиной, спальне и на кухне.

Лишь однажды мама оставила Павлика ночевать. Когда мальчик уже засыпал на своей постели, а мама делала маску перед зеркалом, заверещал телефон. Мама поспешно сняла трубку, и Павлик услышал:

– Да... рада... Говорю же, очень и очень рада... Не глупи, милый... Конечно, всегда... Нет-нет, сейчас никак... Да не ерунди ты... Ну, ей богу!.. У меня ночует сын... Мой, конечно... В любое время, только не сейчас... Перестань дуться... Всегда твоя. Только твоя... До завтра, милый... Целую...

– Кто это, мама? – сонно спросил Павлик.

– А ты не спишь, малыш?.. Это я тебя разбудила, забыла, что дверь приоткрыта...

– С кем ты разговаривала?.. Кто это?..

– Подруга. Прилетела из Италии, хотела навестить. Завтра увидимся, наверняка, и тебе подарочек привезла...

Она говорила неправду. Павлик понял это, но выспрашивать больше не стал. Что-то чернящее маму и обижающее его почудилось мальчику в этом ночном разговоре. Звонила, конечно, не подруга – в этом Павлик был убежден. За время, прошедшее после развода родителей. Павлик узнал многое из того, что до поры стараются скрывать от детей. Рассказы всезнающих школьных и дворовых друзей, приносимые ими журналы, а главным образом телевидение сорвали завесу с интимной стороны человеческого бытия. И теперь, вспоминая тот неприятный разговор бывшего отца с бабой Валей, Павлик уже не задавался вопросами, которыми тогда шокировал бабушку...

Как-то мама пришла к нему в непомерно коротком платье и с обнаженными плечами. Взгляд Павлика неотрывно скользил то по упругим стройным красивым ногам матери, то по ее почти до основания обнаженным полным грудям. Заметив это, мать смущенно спросила:

– Чего ты разглядываешь меня, как...

– Как? наступательно спросил он хрипловатым голосом, облизывая пересохшие губы. – Как?..

– Как рабыню на невольничьем рынке. – нашлась с ответом мать.

– Ты... красивая женщина, – неожиданно, и как бы неосознанно, выпалил он.

– И что?

– А я мужчина...

– Вот как! – искренне удивилась мать. – А я-то думала: ты – мальчик, к тому же мой сын...

– Все равно, я люблю тебя...

– Маму и надо любить... – заземлила она неожиданный и очень скользкий разговор...


3

Дед пришел с работы, как всегда, где-то около семи вечера. Павлику он показался непривычно сумрачным, не то расстроенным, не то обиженным, не то очень усталым, и, чтобы приободрить, развлечь деда. Павлик приподнято веселым голосом спросил:

– Как молодая жизнь, дедуля?

Это был традиционный, привычный, постоянно задаваемый вопрос. Обычно дед браво отвечал на него неизменное: «Порядок, малыш», но на сей раз он вдруг разразился длиннющей тирадой:

– Жизнь, малыш, слоеный пирог. Есть пласты медовые, неприедаемые, ароматные да сочные, и жевать не надо: сами во рту тают.

Есть пресные, и разжуешь, не поймешь ни вкуса, ни запаху. А есть и отвратительные, соком белены да полыни пропитанные, не отравишься, так умом тронешься.

– А ты ядовитые-то куски не жуй. Откусил – выплюнь.

Дед невесело рассмеялся, потрепал Павлика по волосам, говоря при этом:

– Нет, малыш. Тут человек не волен. Пирог своей жизни каждый должен съесть, не обронив ни крошки. И сладкое. И горькое. И соленое. И даже смертельно ядовитое все, понимаешь, все надо съесть...

– Да почему надо? – возмутился Павлик. – Кто установил это?

– Не знаю, кто, – понуро выговорил дед. – Может, бог, а может, другая какая-то сила, выпустившая человека в этот мир со своим пирогом ... Помолчал, раздумывая, и медленно, с паузами: Ладно. Пофилософствовали, и будет. Пойдем-ка ужинать, чем-то больно вкусно пахнет...

Ужин в самом деле оказался очень вкусным: жареная баранина с рисом. Рис был рассыпчат, каждое зернышко на особицу, не спариваясь,не соединяясь с соплеменникам и. Кусочки мяса хорошо прожарены, ароматны и сочны.

Выпив свою непременную стопку водки, дед с ненаигранным аппетитом принялся за еду. Захваченный его азартом, Павлик тоже стал жадно уплетать пропитанный бараньим жиром рис.

Поужинав, дед уселся в кресло у журнального столика.

Неспешно развернул газету и вдруг как-то странно не то всхлипнул, не то негромко всхрапнул.

Переспелым подсолнухом голова деда упала на грудь.

С громким шорохом выпала из рук газета.

Сидевший недалеко с учебником в руках Павлик решил, что дед задремал. Но какое-то, очень короткое, время спустя глянул на лицо деда, всполошился, подбежал к нему.

– Дед, – затормошил уснувшего за плечи. – Дед!.. Ты что?.. И завопил на всю квартиру: – Бабушка!.. Скорей... Сюда!..

Втроем они еле доволокли недвижимого деда до дивана.

Врач «скорой», померив деду кровяное давление, поелозил стетоскопом по его груди и бесстрастно скомандовал:

– В морг.

– Что «в морг»? – глупо переспросила баба Ира.

– Везите покойника в морг. Наверное, инфаркт. Вскрытие покажет...

– Вы бы хоть что-нибудь сделали! – заголосила баба Валя. – Так... Вдруг...

– В жизни все вдруг, – назидательно изрек врач. – Вдруг рождаются и вдруг помирают...

Да, это был обширный инфаркт, попросту говоря, разрыв сердца.

Отчего разорвалось сердце деда?

Что случилось у него на службе?

Какой кусок откусил он от ядовитой доли своего пирога жизни?

Никто не ответит на эти вопросы. Тем, кто знал деда, случившееся казалось невероятным.

Пышущий энергией, цветущий здоровяк. Заядлый грибник да ягодник. Одержимый рыбак...

Не жаловался на недуги.

Не хныкал.

Не лечился.

Отчего же лопнуло его сердце?

Чего не выдержало?

Обиды?

Боли?

Или отстучало отпущенное ему количество ударов и...?

Все тот же безответный вопрос.

С какой стороны ни подступись к нему – упрешься лбом в стенку.

Распаленная мысль подростка металась по этому тупиковому лабиринту, ища желаемый просвет, который вывел бы к ответу на мучительное «почему?», «зачем?», «кто определил, назначил, дернул за смертоносную ниточку?».

Павлик никак не мог примириться с мыслью, что деда больше нет ни дома, ни на земле.

Шагая из гимназии домой, Павлику вдруг казалось, что дверь ему сейчас откроет дед, и, сорвавшись с ровного шага, он бежал, все быстрее бежал к дому.

Просыпаясь по ночам, он вдруг слышал шаги деда, его негромкое покашливание и замирал, ожидая, когда же тот войдет в комнату, присядет на краешек дивана, положит на голову внука широкую, тяжелую, шершавую, но очень ласковую, мягкую, желанную ладонь.

Кидался к заверещавшему телефону или на дверной звонок, уверенный, что звонит дед.

Приметив это, обеспокоенная, потускневшая и погрустневшая баба Ира сказала дочери:

– Мальчику надо сменить обстановку... Для него дед... сама знаешь... Забирай Павлика к себе...

Варваре не хотелось этого, и она, наверное, еще бы долго не внимала настойчивым советам и предложениям матери, кабы не обстоятельства…

Вскоре после похорон деда занемогла вдруг и старшая бабка – баба Валя. Зачастили в дом люди в белых халатах. Застоялся в квартире лекарственный дух.

Когда в очередной раз Варвара пришла навестить своего «зайчика», Павлик сказал матери:

– Я больше не буду здесь жить. Ухожу...

– Куда «ухожу»?

– К тебе! – категорично и непререкаемо выговорил Павлик. – Хочу воссоединиться с любимой мамочкой... Или ты против?..

– Почему против? – с напускным веселым удивлением спросила Варвара. – Поехали хоть сейчас, я на машине...

– Тогда сиди и жди, пока я соберу свои прибамбасы.

Не ожидавшая столь крутого поворота событий, Варвара какое- то время растерянно молчала. Потом нашлась:

– Собирайся, а я пока съезжу на службу. Часов в пять заеду за тобой...


4

«Свой своему – поневоле друг» – гласит народная мудрость. В это понятие СВОЙ у таджиков, например, входят все жители кишлака, где человек родился и живет либо жил. А у памирцев границы раздвигаются еще шире: для них свой – всякий коренной житель Памира, хоть вовсе незнаемый и незнакомый.

Чем цивилизованней, вернее, европеизированней народ, тем уже у него круг «своих». Родители и то не всегда уживаются в одном гнезде, а уж что касается племянников, свояков да шуринов, тут каждый тащит одеяло на себя.

В последние годы приметно измельчал характером, оскудел духом русский человек. Потоньшела его нравственная основа, ослабели родственные узы, и ныне не редкость смертельно враждующие кровные родичи. Отец может надругаться над дочерью. Мать может придушить собственного младенца. Брат поднимает нож на брата. Сестра ненавидит родную сестру.

Помутилась Русь, отравленная заморским духом наживы и самоедства. Чтоб потешить плоть, люди жрут друг друга и себя. Упоенно, сладострастно пожирают...

Все это Павлику высказал когда-то покойный дед. Наехало что-то на него, и он запальчиво, но убедительно и ярко изложил эти мысли изумленному внуку.

Павлик, как всегда, внимательно выслушал душеизлияния деда.

Выслушал и вроде бы позабыл.

А теперь вдруг вспомнил.

И вот в связи с чем...

Случилось это вскоре после того, как поселился в материнском гнезде.

Мать и сын еще не прижились, как говорят, не притерлись друг к другу, и всякий раз, возвратясь из гимназии, Павлик с непонятной настороженностью неспешно входил в свою квартиру. Захлопнув за собою дверь, какое-то время стоял неподвижно, замерев, затаив дыхание, чутко вслушиваясь, опасливо озираясь и напряженно принюхиваясь, ничего тревожного не обнаружив, медленно обходил всю квартиру, потом только раздевался и шел в свою комнату.

Там Павлик снимал гимназистскую форму, надевал легкую тенниску и шорты и спешил на кухню. В высоком двухкамерном холодильнике всегда имелось все необходимое, чтобы вкусно и сытно пообедать. Потом недочитанная книга, компьютерные игры или телевизор и, конечно же, подготовка к завтрашнему учебному дню...

И так изо дня в день.

Без сбоя.

До того случая...

Едва затворив входную дверь, Павлик сразу уловил терпкий, хотя и приятный, запах хорошего табака. Запах был стоек и густ. Особенно силен он был в маминой комнате и на кухне.

К маминому приходу табачный дух выветрился, но из головы Павлика не выветрился вопрос: «Кто курил?» И пока пришедшая с работы мать снимала в прихожей верхнюю одежду, Павлик спросил:

– Мам, ты давно куришь?

– С чего ты взял, будто я курю? – не раздумывая, откликнулась мать.

– Когда я пришел, в квартире так было накурено...

– А-а! Это наш сантехник. Не выпускает трубку изо рта. Приходил утром, чинил кран. Напустил табачного дыму, хоть топор вешай. Проветрить не успела...

Она обманывала. Скороспелая. Непродуманная. Насквозь просвечиваемая придумка матери была и неприятна, и обидна Павлику.

Похоже, мать и сама поняла, что слукавила неумело и неубедительно, и весь вечер заискивала, заигрывала, лезла с разговорами. Павлик принял навязанную ею игру, непринужденно разговаривал, смеялся и шутил, решив во что бы то ни стало уколоть мать этим обманом.

Ждать удобного случая пришлось недолго. Потому что случай-то этот был делом рук самого Павлика.

Он перекрутил головку крана, та стала провертываться, кран потек.

Мать позвонила в домоуправление и вызвала на утро сантехника. Тот должен был прийти в одиннадцать. К этому времени и Павлик появился дома.

– Что случилось? – встревожилась мать.

– Заболел физрук, нас отпустили по домам, – соврал Павлик.

Тут появился сантехник – невысокий опрятный мужичок в куртке и круглой кепочке. Когда он заменил кран и попросил мать расписаться на какой-то бумажке, Павлик спросил его:

– А где ваша трубка?

– Какая трубка? – удивился сантехник.

– Курительная, которую вы изо рта не выпускаете...

– Отродясь не курил. С кем-то ты меня перепутал, парень...

– Наверное...

Когда сантехник ушел, мать, не глядя на Павлика, как бы между прочим, ни к кому не обращаясь, процедила:

– Тогда... С трубкой... был не этот...




ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. СЕМЕЙКА



1

Вадим Васильевич сверлил невидящим взглядом гибкую стройную молодую женщину, которую несколько минут назад исступленно ласкал, целовал, мыслью и чувствами растворяясь в блаженстве тела. А теперь он ненавидел ее, и, окажись его пронзительные взгляды смертоносными стрелами либо столь же губительными лучами, Вадим Васильевич не отвел бы взгляда от прекрасной и желанной, когда-то ему принадлежащей женщины.

«Змея... Гадюка... Стерва... Какую ловушку подстроила... привыкла этим местом все жизненные проблемы решать... Развалила семью. Блудница, мне плюнула в душу, сына сгубила, теперь изображает заботливую нежную мать... Ну, мерзавка...»

Мысль оборвалась, когда не то поддерживаемый, не то подталкиваемый матерью в комнату вступил Павлик. Он был высок, сутуловат и на вид немощен. Длинная тонкая шея, похоже, еле удерживала небольшую голову с необихоженными, редкостного, бронзового цвета волосами, заплетенными на затылке в недлинную тугую косицу. Слегка прищуренные глаза смотрели мимо отца. Тонкогубый капризный рот кривился не то в улыбке, не то в ухмылке, нагоняя тревожные тени на бледное болезненное лицо.

– Здравствуй, Павел, – как можно уверенней, весомей и спокойней произнес Вадим Васильевич, протягивая сыну руку.

– Здравствуй, – буркнул тот, вкладывая узкую длиннолапую влажную ладонь в широкую, крепкую отцовскую.

Вадим Васильевич нарочито крепко тиснул, сильно тряхнул руку сына.

– Проходи к столу. Присаживайся. – И когда все уселись: – Чего тебе налить? Сухого вина или...

– Лучше коньяку, – негромко и нетвердо ответил Павлик.

Варвара хотела возразить сыну, помешать, но, пока соображала, как сделать это, Павлик уже опрокинул рюмку в рот, блаженно зажмурился и замер, не притрагиваясь к закуске. Лицо его приметно порозовело, рот перестал дергаться. Вдруг он вскинул голову, распахнул глаза и голосом резко изменившимся сказал, протягивая пустую рюмку отцу:

– Еще одну, пожалуйста...

Не ожидавшая подобной выходки, Варвара вовсе смешалась, умоляюще воззрилась на бывшего мужа: помоги. Не дай... Но тот не то не понял ее немой просьбы, не то пренебрег ею, проворно наполнил рюмку и подал Павлику.

Тот снова одним махом опорожнил посудину и опять на какое-то время окаменел. Потом протяжно вздохнул, повел плечами, будто освобождаясь от жестких пут, и разом стал вроде бы выше и могутней, заговорил весело, пожалуй, задиристо:

– Чего вы на меня смотрите, как... как на ожившую мумию?.. Ну?.. Молчите?.. Мне уже девятнадцать.! Полноправный гражданин Российской империи, куда хочу – туда ворочу... Так иль не так?..

– Разумеется, так, – поддакнул Вадим Васильевич, пытаясь остудить ни с чего вдруг закипевшего Павлика.

– И ты так думаешь, мама? – И уперся в нее насмешливо наглым требовательным взглядом.

– Конечно, – выдавила она из себя.

– Тогда налейте мне еще рюмку. Отменный коньяк. Профессорский. И греет. И веселит. И к откровению толкает. Только выпьем все вместе. За наш семейный союз... за... пусть и временное воссоединение семьи Грязновых на костях падшего сына...

Выпили.

Павлик резко отодвинул пустую рюмку, дав понять, что больше пить не намерен.

Ошарашенные происшедшим, родители побито молчали. Павлик понимающе взглядывал на них, жмурился, покачивал головой и тоже молчал.

Первым заговорил Вадим Васильевич:

– Послушай, Павел... Говорят, ты пристрастился к наркотикам. Это правда?

– Дыма без огня не бывает, – охотно откликнулся Павлик.

– Разве ты не знаешь, чем это увлечение кончается? – вступила в разговор Варвара.

– А разве у тех, кто не колется, не пьет и не курит, разве у них не тем же кончается?.. Вот был у меня дед. Великий человечище. Мудрый. Добрый. Мужественный... И что? Где он? Да там же, где и дураки с подлецами.

– Но дед прожил пятьдесят семь, а наркоманы и до двадцати пяти не доживают, – увещевательно произнесла Варвара.

– Ну и что? – сходу отозвался Павлик. – Люди не одинаковы, у каждого свой пирог жизни, и начинка в нем разная. Не мы этот пирог стряпали, но едим мы. Один жует сто лет, другой съедает вдвое, втрое быстрей. Да и какая разница... Двадцать пять... пятьдесят... восемьдесят... какая разница?.. Все, что узнал, понял, прочувствовал, – все вместе с тобой ухнет туда, в мир иной. Лучше двадцать прожить в кайфе, чем восемьдесят кряхтеть да охать. По крохе отщипывая от своего пирога жизни...

– С чужого голоса поешь, – недовольно выговорил Вадим Васильевич. Глотнул из рюмки. – Откуда залетел в твою голову этот «пирог жизни»? Я такое не слышал. Сам надумал?

– Нет. Такое мне не по зубам. Это один мудрец изрек. Вам не нравится?

– Д-да н-нет, – медленно, врастяжку, выговорил Вадим Васильевич. Можно, вполне можно принять этот «пирог жизни», который у каждого свой. Недурно придумано...

– Умный умного поймет, – вклинился Павлик.

– Разумеется, – подхватил Вадим Васильевич. Потому я и разговариваю с тобой откровенно и прямо... Ты умен, начитан, многое знаешь. Разве не чувствуешь фальшь своих рассуждений?.. Неужели человек является в этот мир, учится, добивается, крепнет телом и духом ради того, чтобы на взлете, в расцвете, ради искусственно полученного какого-то бредового кайфа...

И он произнес длиннющую речь о пагубном влиянии наркотиков на человека.

Павлик равнодушно слушал отца, его выспренная, очень складная и эмоциональная речь не достигла ни ума, ни сердца юноши. Почувствовав это. Вадим Васильевич оборвал свое ненужное словоизлияние.

Варвара кинула последний козырь.

– Ну хорошо, – сломленно произнесла она, – нравится, будь самоубийцей. Но, чтобы потакать своему порочному пристрастию, надо иметь многие тысячи рублей. У тебя их нет. Чем же будешь расплачиваться за наркотики? Где возьмешь деньги?

Павлик презрительно сморщился.

– Где брал, там и буду брать...

Наглость сына взбесила Варвару, и она выкрикнула:

– Но там, где ты брал, их уже нет... Ни денег, ни драгоценностей. Ничего нет!.. Понимаешь?.. Ни-че-го!..

Всех придавила могильная тишина.

Сколько она продолжалась? – никто из троих не ответил бы: они были оглушены.

Первой из-под глыбы тишины выкарабкалась Варвара.

– Ты что, онемел? – обратилась она к сыну. – Я тебя спрашиваю, на какие шиши...

– Не кричи. Не глухой...

– Я не кричу, спрашиваю... – начала пятиться Варвара.

– Погодите, – успокаивающе проговорил Вадим Васильевич. – Зачем так? Павел – человек и умный, и рассудительный. Он прекрасно видит близкий тупик пути, на котором оказался. И выход из этого страшного гибельного тупика один единственный – лечение. В Москве есть отменная наркологическая лечебница. Я навел справки, можно туда попасть... За деньги, разумеется, но это уж не твоя забота. Возьмешь академический отпуск и лечиться в Москву... Все, по-моему, просто и ясно. Нужно только твое согласие, Павел...

Взглядом поблагодарив бывшего мужа, Варвара мягко спросила сына:

– Ты же согласен, Павлик? Чего молчишь?..

– Никуда я не поеду, – неприязненно жестко выговорил Павлик.

Ни в Москву, ни в Петербург, ни в Париж... И не прикалывайтесь ко мне с этой идеей. А деньги... Найду... Ограблю кого-нибудь... Убью, если надо... Продам тебя в рабство... Ты красивая... Купят...

Рывком поднялся. Широким решительным шагом вышел из комнаты.

Глухо хлопнула входная дверь...


2

Прострелив Варвару ненавидящим взглядом, Вадим Васильевич спросил, будто наотмашь ударил:

– Довольна?

Варвара промолчала.

За те несколько минут, прошедших после ухода Павлика, красивое, умело и тщательно намакияженное молодое лицо женщины постарело на добрый десяток лет. Зеленовато-серые глаза потухли, наполняясь сумеречной влагой. Упругие румяные щеки одрябли и поблекли. Чувственные крупные, всегда зазывно улыбающиеся губы непривычно сплюснулись, породив приметные морщинки в уголках, добавив лицу понурой монашеской тупости.

В душе Варвары сокрушительный ураган сорвавшихся с привязи чувств. Раскаяние. Обида. Злость. Отчаяние. Боль. Все было в этом бушующем урагане. И все недоброе подминающее, унижающее, гневящее.

И в голове такой же оглушительный сумбур мыслей. «Куда теперь?.. К кому?.. С этим осатаневшим чудовищем под одной крышей?..

И продаст, и убьет... Куда его?.. Сын мой... Зачем он мне?.. Сын же... Выносила и родила... Сдуру... По молодости... Да сын же – единокровный, родной...»

Откуда-то, не то из преисподней, не то с небес, долетел еле слышимый голос бывшего мужа. Но слов она не разобрала.

Столкнулась вопросительным взглядом с его жалящим. Тихо спросила:

– Ты что-то сказал?

– Сказал-сказал, – почти выкрикнул Вадим Васильевич.

– Слушаю тебя, – побито выговорила Варвара.

– Это я тебя слушаю... Я!.. Чего ты добилась своей идиотской выходкой? Не предупредила. Не подготовила. Привыкла нахрапом... чего моя левая нога желает... Вот и получила... Прогуляла, пролюбовничала единственного сына!.. Великолепный парень прожил год под маминым крылом и стал первоклассным наркоманом!.. Шлюха!.. Поделом тебе!.. По заслугам получила!.. Погоди... Не то еще будет. Не спьяну, не сдуру брякнул он: запросто продаст тебя, потаскуху...

Гнев стер с лица Варвары безнадежную унылость и отчаяние. Ярость выжала светлые тона из глаз, те сделались огненно-черными. Пронзительными.

Вскочив, женщина с размаху так сильно ударила Вадима Васильевича по щеке, что, не ожидавший этого, тот слетел со стула, но не повалился на пол, сумел выровняться, распрямиться.

И вот они, взбешенные, ненавидящие, готовые вцепиться в глотку друг другу, вот они стоят грудь в грудь, лицо к лицу, глаза в глаза.

– Как ты смеешь... – завопил он.

– Смею! – отрезала она. – Еще как смею! По твоей милости мы лишились сына. Ты не захотел, чтобы он жил с нами: малыш мешал тебе работать. По твоей воле спихнули его к старикам...

– И это говоришь ты? Поворачивается язык вымолвить такое!.. Пусть я сглупил, предложив отдать Павлика деду с бабками. Согласен. Неумно и безнравственно. Но ты-то, ты – молодая любящая мама, почему ты не воспротивилась, не прижала чадо к груди. Я ж тебя так любил, я бы сдался, уступил... Но тебе ребенок был не нужен, тебе нужны были самцы с жеребячьими...

– Да, мне нужны были настоящие мужчины, а не такая тряпка, как ваша милость! Ты же неспособен удовлетворить молодую сильную женщину. Тебя вполне устроила бы резиновая кукла или бесчувственная бабулька с прорезью между ног...

Вадим Васильевич вдруг грузно и резко осел на стул, сказал негромким, усталым голосом:

– Будет, Варя, сотрясать воздух. Чего это мы разорались? Интеллигенты, а лаемся, как цепные псы... Садись. Выпей коньяку. Успокойся...

И вновь Варвара была потрясена и словами, и тоном бывшего мужа. Покорно опустилась на стул.

Вадим Васильевич налил в рюмки коньяку. Подал Варваре до краев наполненную рюмку, говоря при этом:

– Ты единственная женщина, которую я любил и люблю. Готов стоять перед тобой на коленях. Готов целовать твои ноги. На все готов, лишь бы воротить тебя. Понимаю: бредовое желание. Фантастическое, недосягаемое. Тем острей и неуемней оно. Выпьем за то, чтоб ты не увядала, всегда была столь же прекрасна и притягательна... любимая моя...

Они выпили.

Коньяк смягчил, расслабил тело, наполнив его животворным ласковым теплом.

Вадим Васильевич снова наполнил рюмки.

Хмельная влага загнала обиду и гнев в подполье души, и та, облегченно расслабляясь, распустила добрые лепестки.

А Вадим Васильевич опять наполнил рюмки.

Выпили молча.

И снова коньячная струйка ударилась о рюмочное дно.

– Я – хам... Низкопробный и чудовищный. И хоть нет мне прощенья, все равно, прошу простить меня. От ревности бешусь. От безответной любви ненавижу. Как же я люблю тебя, и чем старше становлюсь, тем сильней... А ты хорошеешь и хорошеешь... Боже, какая красивая!.. Между нами двадцать шесть лет. Целая жизнь... Конечно, я сорвал цветок не по себе. И тебе жизнь испортил, и сына потерял...

– Перестань, – ласково попросила она. – Чего ты разнюнился? Я благодарна тебе за первую любовь, за страсть, которую ты пробудил во мне... За все, за все... счастливое и доброе, что получила я от жизни... Не казни, не кори себя понапрасну: ты стоишь любви женщины куда более видной и красивой, чем я...

– Красивей тебя нет и быть не может...

Взял ее за руку, поцеловал запястье, легко, но настойчиво. Привлек женщину к себе, крепко обнял и жадно поцеловал в губы.

Проворно вскочив, включил магнитофон, прелестный голос Шульженко запел о вальсе. Вадим Васильевич подхватил Варвару, и они закружились в вальсе.

Он танцевал изящно, изобретательно и красиво.

Она была покорна кавалеру, пленительно красива и желанна.

Вальсируя, он ввел ее в комнату, где была постель, и, жарко целуя, принялся раздевать.

Ни словом, ни жестом Варвара не воспротивилась его желанию...

Но он перевозбудился, переждал, перетерпел и не смог исполнить замысленное, как хотел, как бывало прежде.

Неудовлетворенная и сердитая, Варвара поднялась с постели.

Вадим Васильевич попытался приласкать женщину, но та резко вывернулась из его объятий. Брезгливо покривив лицо, язвительно проговорила:

– В следующий раз, не подкопив силенок, к женщине не лезь, дедуля...

Уязвленный, Вадим Васильевич ущипнул Варвару не как-нибудь, а намеренно больно, с оттягом и вывертом, так ущипнул, что на месте его пальцев тут же всплыла багровая припухлость.

Варвара взвизгнула, разъяренной кошкой крутнулась, крикнула ему в лицо:

– Ты что, ополоумел?!

– Это тебе за дедулю! – злорадно откликнулся он и тут же едва не слетел с ног от сильной и звонкой пощечины.

– Дур-рак!.. Ид-диотина!.. Дерьмо собачье!..


3

Павлик брел как по колена в воде, с усилием переставляя непомерно тяжелые ноги. Нехорошая гаденькая ухмылка прикипела к его продолговатому нездоровому лицу. Пока выкрикивал оглушенным родителям непотребное, пока уходил из дома, его прошиб обильный пот. Бронзовыми длинными сосульками болтались подле лица выбившиеся из косицы пряди волос. К потному лбу прикипали редкие крупные снежинки, прилипали и тут же таяли, холодными каплями сползали по лицу, повисали на подбородке, на кончике носа.

Павлик не примечал этого.

Он медленно брел но невидимой воде, брел неведомо куда. Где- то в глубине его, не выплескиваясь наружу, вспыхнуло и почало разрастаться желание, оно-то, как речное течение щепу, подхватило Павлика, когда тот только вышел от отца, подхватило и повлекло, помимо воли юноши и его рассудка. Автоматически, не думая, он переходил улицы, поворачивая то влево, то вправо.

На город наплывала ночь...

Опережая звезды, один за другим вспыхивали уличные светильники.

Засверкали фарами шеренги автомобилей.

Вызывающе броско полыхали магазинные витрины. Освещенные окна домов казались белыми колодцами в серых стенах.

Ночь...

Чем больше неживого электрического света появлялось в городе, тем плотнее и чернее становилась ночь.

Зачем творец придумал черную половину вселенной?

Чтобы оттенить светлую?

И заставить Землю безостановочно крутиться в ладонях Дня и Ночи?

Мрака и света?

Жизни и смерти?

Все в мире земном противоположно. И беспощадно. И агрессивно. Куда ни глянь, все смертью друг друга живут...

Природа и Человек привыкли к этому, как к чему-то непременному, обязательному, неотвратимому.

Оттого и не встревожился, не заволновался никто, да даже и не приметил, как Ночь пожирала День. Когтила и рвала его, расшвыривая клочья света по сторонам, и те то прилипали белыми лоскутами к чернеющему небу, то светлыми пятнами застывали в проемах меж домами либо деревьями, то сочились ало на самой кромке закатного горизонта...

Ночь настырно дышала колким холодком. Тот лез в приотворенные двери троллейбусов и автобусов, продирался в непрошпаклеванные щели оконных рам, вползал в рукава полушубков и пальто, холодил обнаженные части тела.

Ночь – пора беспутств и бесчинств.

Призывно засвечиваются оконца и окна подпольных воровских шалманов, тайных притонов и бардаков.

Ослепительно вспыхивают исполинские окна изготовившихся к долгим загулам особняков с танцзалами, барами и саунами.

Прикрытые темнотой, независимой легкой походкой выходят на дело маньяк и киллер, грабитель и вор.

Ночь вздыбливает, изостряет страсть к науке, к приключениям, к наживе, к любовным похождениям. А уж мазохисты, садисты и иные из этого разряда с явлением ночи прямо-таки балдеют, сатанеют, и нет силы, способной им помешать ублажить сатанинские свои страсти.

Павлик не любил ночь.

И день не любил.

Густая ночная темь и яркий дневной свет одинаково раздражали его с тех пор, как связался с наркотиками.

Теперь он любил только межевую полосу суток, когда на улице еще не ночь, но уже и не день.

В серых сумерках все блекнет, становится ниже, мельче, легче. Бесшумно и невесомо скользишь серой тенью по серым улицам среди серых людишек. Скорей... Скорей... Скорей... В укромный уголок, где можно не таясь вытащить из аптечной упаковки одноразовый шприц, набрать в него нужную дозу зелья, и в вену его, в вену, чтоб сразу разлилось по истосковавшемуся одрябшему телу. Потом усесться поудобней, расслабиться, и вот оно сладостное блаженство невесомости и странного неземного парения в ином, нездешнем, волшебном мире грез и невероятных фантазий.

Мир тот густо населен странными, неведомыми зверями, и птицами, и растениями. Все они необыкновенно ярко и броско расцвечены и обликом своим порой никак не похожи на земных собратьев. Причем очертания тел этих незнаемых летающих, прыгающих и бегающих существ не имеют неколебимых границ, они расплывчаты, порой настолько, что грани их вовсе неуловимы, и, скажем, крыло диковинной птицы – не то исполинского павлина, не то столь же огромного фазана неприметно как бы растворяется в воздухе, утрачивая недавние четкие очертания. Видение постепенно и неприметно размывается, все изображение блекнет, сливаясь с пустотой и превращаясь в пустоту, в ничто. И кажется, сам проваливаешься в жуткую бездонную пропасть, становишься бесплотным и пустым. И легко, и страшно становится тогда, а из глотки рвется звериный вопль отчаяния.

Но именно в этот миг безнадежности и отчаяния возникает некое невиданное чудо-юдо. Появляется вдруг. Из ничего. Сперва может показаться огромная лапа, либо раззявленный клюв, или невероятной формы и расцветки гребень, не то круглый яркий, как фонарь, глаз. Явившись, это тут же начинает обрастать живой тканью до тех пор, пока не станет птицей или зверем.

Бывало. Павлик и сам превращался в какое-нибудь диковинное крылатое существо, отрывался от земной тверди и летел, легко и стремительно летел, бог знает, куда и зачем. И вместе с ним, улюлюкая, храня и рыкая, неслась целая стая непонятных, не видимых им существ. То ли они догоняли Павлика, то ли сопровождали, но их неумолимое близкое присутствие ярило Павлика, он неистово разгребал руками жаркий пламенеющий воздух, остервенело бил ногами, норовя унестись, ускользнуть от этого воющего, храпящего, рыкающего сонма бредовых существ...




ГЛАВА ПЯТАЯ. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ



1

Эта история началась чуть более года назад. Началась неприметно, буднично, никак не предвещая столь важного и страшного конца...

Как-то вечером, поправляя прическу перед зеркалом, мать малозначаще обронила:

– Что-то ты давно не навещал бабушек, Павлик.

– Сейчас дочитаю и схожу, – так же механически ответил Павлик.

– Поздно, пожалуй...

– А я у них заночую.

– Н-ну... Все равно, будь осторожен: на дворе уже темно.

– Не боись_._ Я на троллейбусе...

Когда сын ушел, Варвара позвонила матери:

– Павлик сейчас явится. Надумал у вас заночевать. Ты не против?

После этого, уже без маминого напоминания, Павлик частенько навещал бабушек, непременно оставаясь у них ночевать. Но однажды (с этого однажды все и началось)...

Когда на сон грядущий Павлик чаевничал с бабушками, у бабы Вали прихватило сердце. Да как! Вызвали «скорую». Потом кардиологическую неотложку. Квартира наполнилась запахом лекарств и все нарастающей тревогой.

– Пойду домой, – сказал Павлик растерянной бабе Ире. Та в ответ только рукой махнула.

Поздний вечер недавно наступившего бабьего лета был тепл, и приятен, и пахуч. Приевшиеся противные городские запахи властно подмял недавний дождь, улицы наполнились ароматом пожухлой зелени, преющей листвы, распаренной земли.

Павлик шел небыстро, подальше обходя голосистые стайки развалившейся молодежи. Он ни о чем не думал, без малейших усилий переставляя длинные сильные ноги, ритмично, в такт своим шагам, помахивая полусжатым кулаком правой руки.

Вольготно дышалось.

Легко шагалось.

В голове карусель рваных мыслей обо всем на свете.

Радужное настроение проступало в беспричинной улыбке, срывалось с губ песенной строкой, появлялось в желании пробалансировать по ускользающему из-под ног бордюрному брусу...

Едва отворив входную дверь, еще не переступив порог своей квартиры, Павлик услышал доносящиеся из маминой комнаты два сплетающихся голоса: гортанный и пронзительный, то ли хихикающий, то ли пристанывающий – мамин и утробный, сочный, трубно охающий и довольно рыкающий – незнакомый мужской.

Ошеломленный, Павлик какое-то время растерянно стоял у незакрытой входной двери, соображая, что происходит в маминой комнате, а сообразив, тут же попятился, вышел из квартиры, тихонько притворив за собою дверь. Серой тенью бесшумно выскользнул из подъезда во двор, с разбегу, по инерции прошел несколько шагов и остановился, подсеченный вопросом «куда?».

Куда идти?

К бабушкам?

К друзьям?

Куда?..

Осенний двор был темен и неприветлив, пожалуй, неприязнен. В изрядно ощипанных осенью вершинах тополей грузно ворочался сырой студеный ветер, беспощадно сдирая с веток пожухлую, хотя еще и крепкую листву. Та беззвучно падала на влажный асфальт, на поникшую траву газонов, на полысевшие цветочные клумбы.

Павлик не вдруг ощутил враждебное дыхание пустого темного ночного двора. Сперва его сил достало лишь на то, чтоб добрести до круглой дворовой беседки и рухнуть на жесткую скамью. В его ушах все еще жили те, намертво сплетенные, два голоса – два вопля ликующей плоти: истекающей соком самки и одурманенного случкой самца. И нестерпимо горько, и больно, и отвратно было сознавать, что этой самкой была его мать, красивей и привлекательней которой не было женщины на свете. Павлик обожал ее, любовался и гордился ею, в развале своей семьи винил только отца.

Нет, он не был чистюлей-несмышленышем, отлично знал, что делают в постели мужчина и женщина, знал, что многие его сверстники давно уже познали прелести женского тела, все знал, но и мысли не допускал, что и мама, его мама – красавица и гордячка вдруг тоже, как и другие, как все. Оттого и ошалел от неожиданно подслушанных голосов взбесившейся плоти.

До сих пор эти голоса сверлили ему мозг, щипали сердце. Подавленный, сломленный, оглушенный, Павлик едва не плакал от бессилия перешагнуть случившееся, отодвинуть хотя бы его...

Где-то, невдалеке, пронзительно и тонко затявкала собачонка, тут же откликнулся мощный хриплый лай матерого пса. В перекличку вступил еще один собачий голос. От недалеких мусорных баков долетела грубая пьяная брань: наверно, бомжи не поделили пустые бутылки. От этих звуков дворовая темнота стала жестче и неприятней, поспешно и приметно наливаясь угрозой.

Павлик заторопился на освещенную улицу, где были люди и туда-сюда проносились автомобили, троллейбусы, автобусы.

Не успел ступить на тротуар, как к нему прилепилась пропитая молодка с длинными растрепанными волосами, в юбке, не прикрывающей то, что должно быть сокрыто от посторонних глаз.

– Парень... Парень, угости сигаретой... Парень, слышишь? Угости сигаретой...

– Да не курю я, – сердито огрызнулся Павлик.

– Ну и дурак!..

Мимо, матерясь и крича что-то непотребное, прошла ватага пьяных парней. Один из них приостановился перед Павликом и злобно заорал ему в лицо:

– Чего уставился?.. Выколю фары-то... Ха-ха-ха!

Он впервые оказался наедине и лицом к лицу с ночным городом. Каждая дворовая арка, любой затемненный уголок грозили и пугали. Буйные ватаги пьяных парней, льнущие к прохожим опустившиеся бомжихи-проститутки, молчаливые и смурные тени подозрительных прохожих – все царапало нервы Павлика, сгоняло его с улицы.

Но куда?..

Куда?..

У него не было такого друга, к которому можно было бы явиться сейчас, ничего не объясняя, сказав только: «Я у тебя переночую», и остаться на ночь. Воротиться к бабушкам? Прилипнут: что да почему. У бабы Иры глаза, как рентген, все насквозь видят, не отцепится, пока не выведает правды. Позвонить домой, сказать маме: «Иду к тебе», сразу удерет любовник.

Злорадно кривясь, нырнул в будку телефона-автомата, набрал помер своего домашнего телефона. Гудки. Гудки. Гудки. «Отключила, чтоб не мешал...» Не отпугнул похабное грязное словцо, не оттолкнул его, даже озвучил. Но легче от этого не стало...

А ночь наливалась чернотой и страхом. Мерещились затаившиеся караулящие тени, сопенье, вздохи, шорохи и иные, днем безразличные, а ночью пугающие звуки. Они обступили, обложили Павлика, и, когда впереди, в темном ворохе ветвей неосвещенного сквера Павлику почудилась свирепая пьяная драка, он, не раздумывая, прыгнул в первый проходящий троллейбус, не зная ни его номера, ни маршрута.

Пассажиров в салоне оказалось всего семеро. Двое подпивших дедов громко осуждали российского президента и его семью. В углу, все более распаляясь, целовались и обжимались парень с девушкой. Три пожилые, крепко поношенные, угрюмые женщины растеклись по разным сиденьям, поставив подле ног огромные сумки.

Павлик притулился на мягком сиденье, расслабленно привалился к высокой пружинной спинке, и не то задремал, не то забылся, и опомнился только на конечной остановке – привокзальной площади.

Огромная и круглая площадь эта походила на цирковую арену. Мощные светильники заливали ярчайшим светом серую асфальтовую круговину, по которой ветер гонял бумажные клочки, окурки и прочий мусор. Огибая площадь, то и дело проносились легковые автомобили самых разных расцветок и марок. Павлику казалось, врываясь на площадь, автомобили щурили фары, отчего автомобильные глаза были еле видны...

В зале ожидания – тесно, душно пахло заношенным бельем, ветхой одеждой, потом и водочным перегаром.

Назойливо орал поднятый к потолку телевизор.

По проходам, меж сидений, шныряли женщины с сумками и корзинами. Предлагая чай, кофе, минеральную воду и домашнего приготовления пирожки, беляши, пельмени.

В темных углах, кутаясь в отрепья, корчились бомжи мужского и женского пола. Завидя милиционера, они спешили сгинуть. Когда им это не удавалось, начинался дикий ор. Бомж огрызался, упирался, отбивался от милиционера.

Время от времени в пропотевшее, дурно пахнущее нутро вокзала врывался металлический звонкий и негнучий женский голос, сообщая о прибытии или отходе поездов, и тогда зал на какое-то, короткое время оживал, суетливо перемещались люди с портфелями, сумками, мешками, чемоданами.

Павлик долго потерянно бродил по залу, выискивая подходящее место. А когда отыскал желаемое и со вздохом облегчения уселся на отполированное многими задами жесткое сиденье, к нему подошел высокий, могучий мужчина с вельможным лицом сытого, довольного, преуспевающего предпринимателя. Длинные черные волосы почти до плеч. Такая же чернущая борода. Пышные бакенбарды. И в обрамлении черных, будто накладных ресниц удивительно голубые глаза.

– Привет, – сочным баритоном прогудел незнакомец, подавая Павлику руку.

– Здравствуйте, – смущенно выговорил Павлик. Легонько пожал широкую, сильную, упругую ладонь незнакомца. – Только я вас не знаю. Вы, наверное, с кем-то...

– Не путаю, не путаю, – весело возразил незнакомец. – Ты ведь Павлик Грязнов?

– Д-да, – растерянно подтвердил Павлик.

– А я Антон Дубовик. Для тебя просто Антон... Как и зачем ты сюда притащился – не спрашиваю. Только не придумывай ничего: все на виду. У мамы любовник, куда деваться сыну? Вот он и прикорнул на вокзале подле бездомных бомжей... ничего не говори. Не обижай ни себя, ни меня. Мы – мужики, поймем друг друга без слов. Договорились?..

Павлику нравился этот пробойно дерзкий, самоуверенный, пожалуй, наглый вельможа. От него веяло теплом, сочувствием и силой – мягкой, но прилипчивой и властной силой, которая подминала волю и желания Павлика, делала его покорным, и покорность та была приятной, предвещающей желанный и добрый исход этой неожиданной встречи.

Похоже, Антон угадал состояние и настроение Павлика, оттого без каких-либо объяснений мягко скомандовал:

– Пошли. Пристрою тебя в укромном прелестном уголке. Поешь по-человечески, отоспишься, утром топ-топ в свой университет...

Ни о чем не расспрашивая, Павлик молча поднялся и покорно проследовал за Антоном. Тот неторопливо, уверенно и как-то вальяжно прошел к автостоянке, быстро отпер дверку тупорылого «джипа», небрежным жестом пригласил Павлика на первое сиденье.

Ехали довольно долго. Сперва по главной улице города, потом круто свернули на перпендикулярную неширокую улочку, после еще пару раз машина меняла направление и, наконец, остановилась у высокого, почти неосвещенного просторного трехэтажного особняка с мезанином, обнесенного высоким узорчатым чугунным забором.

«Джип» басовито гуднул, и тут же распахнулись массивные литые ворота, и, пока машина подъезжала к крыльцу, на нем появилась молодая, румяная, широко улыбающаяся яркоглазая женщина. Она была в легком халатике, накинутом, похоже, на голое тело, которое четко прорисовывалось под плотно облегшей его тонкой материей.

Приметные полушария бедер пружинно играли при каждом шаге молодки. Вызывающе дерзко топорщились будто изготовящиеся к атаке груди. Манил и притягивал глаз белый бархат кожи в треугольном вырезе халата. Его полы на ладонь не дотягивались до округлых коленей длинных, скульптурно выразительных ног.

– Привет, Светочка, – покровительственно ласково прогудел Антон. Приюти, пожалуйста, этого парня. По высшему разряду. Утром ему надо быть в университете. Ясно?

– Вполне, – мягким грудным голосом отозвалась Светочка.

– Умница. – Антон чмокнул женщину в щеку.

Пожал руку Павлику.

Сел в свой «джип».

И укатил...


2

Едва они вошли в просторную прихожую, с пятью глубокими креслами вдоль стен, двумя огромными зеркалами и вешалками, как Светочка не то попросила, не то повелела:

– Раздевайся. Повесь сумку на вешалку. Можешь принять душ. Не хочешь – мой руки, и на кухню. Я пока быстро соображу чего-нибудь поужинать.

У нее был странный голос – притягивающий и обволакивающий. Он приятно щекотал нервы, возбуждал и волновал Павлика, и тому хотелось, чтоб женщина говорила и говорила, как можно дольше. Но Светочка была до обидного немногословна:

– Куртку тоже на вешалку. Ванная напротив. Кухня на втором этаже, белая дверь. Жду...

Кухня показалась Павлику очень просторной не кухня, а столовая, рассчитанная никак не на одну семью. Вокруг большого белого овального стола стояло не менее десяти стульев с высокими, тоже белыми спинками.

Подавая Павлику только что поджаренную яичницу с ветчиной. Светочка говорила:

– Сегодня у нас санитарный день, потому и пусто, и тихо. Обычно здесь весело, шумно... Ешь... Ешь... Кофейку с тобой я тоже выпью... Да... Может, хочешь коньяку или водки... есть вино... – Павлик отрицательно покачал головой. – Телевизор, послушать музыку, или спать? – спросила Светочка, убирая со стола посуду.

– Если можно, спать...

Павлик уже засыпал на просторном мягком диване, когда в комнату вошла Светочка.

– Спишь?

– Засыпаю...

Светочка смахнула с себя халат, проворно юркнула под одеяло.

– Подвинься...

Крепко обняла Павлика, притиснула к своей груди, и тут же ее рука скользнула ему под плавки. У Павлика перехватило дыхание, широко открытым ртом он глотал воздух, а ее мягкие умелые пальцы уже оплели его инструмент. Тот мигом встопорщился, напрягся и...

Все остальное походило на волшебный сон.

– Тише... Спокойней... Да не спеши... Ну вот...

Потрясенный и распаленный, он бессильно распластался подле первой своей женщины, а она, оглаживая и лаская парня, ворковала:

– Куда спешил? Старайся медленнее. Спокойнее, тогда будет, что надо... передохни чуток, остынь, потом не гони, сдерживай прыть...

Но и потом Павлик не совладал с собой. Задохнулся. Вспотел. Выплеснулся до донышка.

Несколько раз жадно поцеловав его в губы, Светочка ушла, шепнув на прощанье:

– Спи. Набирайся силенок.

Утром она пришла снова. В рассветном зыбком полумраке Павлик долго и жадно разглядывал ее нагое тело, чувствуя, как его охватывает нестерпимое желание. А Светочка дразнила, заигрывала, тормошила, жалила короткими поцелуями, не больно покусывала до тех пор, пока Павлик не сграбастал ее грубо и сильно, и она, вмиг обмякнув, уступила, бормотнув:

– Так бы давно...

Потом она отправила Павлика в душ. Накормила завтраком.

Неспешно жуя бутерброд с твердокопченой колбасой и прихлебывая горячий ароматный кофе, Павлик спросил:

– А это что за заведение? Гостиница? Клуб? Или...

– Или, – повторила женщина и зашлась раскатистым, веселым, озорным смехом. Казалось, она хохотала всем телом, каждой его клеточкой. Смех лучился из ее больших сверкающих глаз, стекал по румяным тугим щекам, плескался в ложбинке меж упруго топорщащихся грудей, слетал росинками с маленьких ушных мочек, подпрыгивал и кувыркался на ее круглых, будто мраморных плечах. Окутанный ее звонким, занозистым, искристым «ха-ха-ха», Павлик тоже засмеялся, взял женщину за руки, притянул к себе, жадно припал ртом к ее обсыпанным смехом, сочным и ярким губам.

– И все же, что это за дом?

– Дом радости и любви, – все еще беззвучно смеясь глазами и губами, затрудненно проговорила Света. – Бар, казино. Сауна и видеозал. Шикарные номера. Можешь снять очаровательную девочку, травкой побаловаться все тридцать четыре удовольствия на любой вкус.

– Уяснил, студент? – Вздохнула. Посерьезнела, похоже, погрустнела. – Пора прощаться. Делу – время, потехе – час...

– Я, наверное, что-нибудь обязан за...

– Со студента, да еще Павлика, да еще такого красивого новичка можно ничего не брать... Откуда у тебя деньги?

– Есть кой-какие, – самодовольно промолвил Павлик, извлекая из кармана сторублевку, полученную от матери на неделю.

Света взяла купюру, небрежно сунула в карман халата.

– Дают – бери, бьют – беги. Слыхал такую поговорку? – Павлик согласно кивнул. – Да, вот еще что... Вдруг да надумаешь наведаться снова в наш «Теремок». Милости просим. Сперва только позвони. Номер телефона нигде не записывай. Он легко запоминается. Пятьдесят четыре – сорок три – тридцать два. Запомнил? И еще, учти, со сторублевкой здесь скучно будет. Надо хотя бы четвертак...

Слушая ее и понимающе кивая, Павлик вдруг вспомнил, что ни разу не назвал женщину по имени, и неожиданно для себя спросил:

– А как мне называть вас?

– Нас?.. Ха-ха-ха!.. Нас!.. под этой крышей на вы даже к Богу не обращаются. Меня звать Светлана. Любое производное от этого имени приму спокойно – от Светочки до Светика. Вот и решай…

– До свидания, Светочка, – прочувственно сказал он, протягивая женщине обе руки.

Та вдруг обхватила парня за шею, крепко притиснула к своей груди, и обожгла, и одурманила долгим страстным поцелуем в губы.

Задохнулась.

Оторвалась.

Еле выговорила:

– Какой ты еще зеленый. Нерастраченный. Недержанный… Мальчик-паинька… Ну, пошли. Не то опоздаешь в свой университет…

Взявшись за руки, они неспешно вышли во двор.

Увидев въезжавшую во двор усадьбы «волгу». Светлана улыбнулась.

– На ловца и зверь. Домчит тебя до университета. Живей…

Встала на пути медленно двигающейся «волги». Та остановилась. Светлана подошла к распахнувшейся дверке. Сказала невидимому водителю:

– Доброе утро, Дим. Подбрось парня до университета. Повернулась к Павлику. – Садись быстро, студент…


3

– Здравствуйте, – сказал Павлик, усаживаясь рядом.

Водитель не откликнулся, даже не глянул на нежданного пассажира. Лихо развернул машину, ловко проскочил в еще не успевшие до конца раскрыться ворота, и «волга» запетляла переулками.

В виду главной улицы водитель скомандовал:

– Пристегни ремень.

Был он черен, угрюм и молчалив. «Нахохлившийся ворон», – подумал Павлик, искоса взглядывая на сосредоточенное, будто из черного гранита высеченное лицо водителя. А тот вдруг, не поворачивая головы, спросил:

– Ну что, подковали тебя, новичок, или все еще впереди?.. Чего уставился? Поглупел от Светкиных поцелуев?.. Потянуло бабу на свежатинку. вот она и обмякла, распустила лепестки... – И неожиданно, с непонятным злым осуждением: – Эта зверь баба разжует тебя и, может, проглотит, не то выплюнет... Достал из «бардачка» сигареты, закурил. – Ровни тебе мало, что ли? Нынче девчонки с двенадцати лет знают куда и чем, а ты... Понял?

– Понял, буркнул Павлик.

– Ни хрена ты не понял... Не вздумай только Светке или кому другому о нашем разговоре. Намотаю кишки на шею и повешу на воротах... И вообще о том, что слышишь, что видишь здесь ни гу-гу, не то угодишь в список пропавших без вести,.. Усеки это, и ни пьяный, ни трезвый ни-ни... Вот и твой университет. Бывай...

Что-то притягивало Павлика к этому угрюмому человеку. Его озлобленность показалась наигранной, деланной. Повинуясь этому непонятному и необъяснимому влечению, Павлик положил ладонь на жесткое острое колено водителя и тихо спросил:

– Скажите, пожалуйста, этот дом, где я был, что это? Гостиница или...

Водитель нехорошо засмеялся и, неприятно покривясь, будто выплюнул:

– Притон... Бардак... Для тех, у кого карман толст... Сюда под горку, не приметишь, как скатишься. А вот отсюда... На моей памяти еще никто не выкарабкался... Подумай, прежде чем звонить Светке...

Павлик болезненно поморщился. Протянул руку водителю.

– Спасибо за совет.

И поспешил выйти из машины.

Только потом, сидя в университетской аудитории, слушая и не слыша преподавателя, Павлик вдруг постиг смысл сказанного водителем. И ужаснулся, и поклялся себе больше в ту, Светкину, западню ни ногой.

Может, он и сдержал бы эту свою клятву, если бы Светка сама не пришла к нему.

Ночью.

Во сне.

Сперва он услыхал шаги босых ног.

Сторожкие.

Негромкие.

Редкие шаги.

Услышал и замер, вернее, обмер, всем существом своим впитывая каждый шаг босых Светкиных ног. По мере ее приближения Павлик все более возбуждался, под конец прямо-таки затрепетал и запылал, и, когда нагая Светка появилась около его постели, Павлик скинул одеяло, вскочил, сграбастал женщину, повалил и тут же проснулся.

Желание недавно познанной близости женщины оказалось таким нестерпимо острым, что нечего было и думать о сне.

Павлик поплескался под горячим душем, выпил чашку крепчайшего кофе и с книгой в руках подсел к торшеру.

От разочарования и отчаяния не читалось. Едкое чувство неудовлетворенности занозой засело в нем, и свербило, и ныло непрестанно, отвлекая от книги.

Павлик менял позу, перекладывал книгу из одной руки в другую, то прибавлял, то убавлял яркость светильников торшера, и так промучился до тех пор, пока мать не позвала завтракать.

– Чего вскочил ни свет ни заря? – поинтересовалась Варвара.

– Дурной сон приснился. Потом никак не уснул.

– Меньше у телевизора сиди и не читай всякую дрянь, – назидательно проговорила Варвара, аккуратно намазывая масло на тонкий слой батона.

– Учту, – буркнул Павлик.

– Обязательно учти, – автоматически проговорила Варвара, старательно размазывая осетровую икру поверх желтого масляного слоя.


4

До чего же странно смонтирован человек: чем недоступней желаемое, тем нетерпимей желание.

Неожиданный разговор с чернявым водителем Димой занозой вошел в душу Павлика, и стоило ему помыслить о своем появлении в Светкином «Теремке», как тут же всплывали в памяти, и жалили, и опаляли нутро сказанные водителем Димой страшные слова «притон», «бардак», и сразу же холодело внутри, и странное чувство – смесь отвращения и страха глушило и мысли, и чувства, и желания.

Но едва он оказывался на грани решения перечеркнуть и выбросить из головы все, что было связано со Светкой, как тут же наплывало противное, неодолимое томление тела и духа, сводило скулы, стягивало мышцы, душа проваливалась в бездонную глубь, и Павлик готов был на все, лишь бы вновь побывать в том Светкином «Теремке», еще раз, всего только раз пережить незабываемые минуты блаженства.

До мельчайших штрихов память Павлика сберегла образ Светланы. Стоило чуть расслабиться, дать волю воображению, и то тут же, без понуканий и нажима, рисовало ярчайший и живой облик этой женщины.

Сперва он видел ее губы – пухлые, яркие, чуть раздвинутые дразнящей и манящей улыбкой, ослепительной от белых, поразительно красивых зубов.

Целовала Павлика Светка так, что парню казалось, будто женщина втягивала его в себя, и он постепенно растворялся в ней, теряя ощущение собственного тела, которое неприметно переливалось в Светкину плоть.

Едва возникала яркая расселина переспелых Светкиных губ, как тут же к ним пристывали округлый подбородок с еле приметной ямочкой посредине. Тугие румяные щеки, небольшой изящный нос и черные полукружья пушистых соболиных бровей, под которыми, как крылья пойманной бабочки, трепетали чуть загнутые на концах чернющие длинные ресницы. В их обрамлении еще ярче, еще дерзостней и призывней сверкали зовущие и обещающие ореховые глаза.

Павлик опускал взгляд и видел ее тело – от нешироких покатых плеч, небольших упругих грудей с воинственно встопорщенными сосками до маленьких ступней ног с тщательно обихоженными, накрашенными ноготками.

Волнующее, взвинчивающее, желанное видение нагой Светланы никак не сталкивалось с понятиями «бардак» и «притон». Павлик знал непристойный смысл этих слов, запальчиво оброненных тогда сердитым водителем Димой, но гадкие слова эти казались никак не приложимыми к Светке. «Не могла она с каждым за деньги или по обязанности в постель... А почему со мной?.. Сама ведь...»

И снова оживали, до мельчайших подробностей оживали в памяти картины той незабываемой и, наверное, неповторимой ночи – первой ночи в постели с женщиной.

Это были сладостные волнующие видения, от которых Павлика кидало в жар, он принимался казнить себя за ненужные колебания, глупые домыслы и уже кидался было к модному махонькому телефонному аппарату, однако в последний миг, будто подсеченный какой-то неожиданной мыслью, замирал на ходу, полшага не дойдя до цели.

Но однажды он сломал эти непонятные внутренние тормоза, набрал застрявший в памяти телефонный номер и едва не выронил трубку из рук, услышав Светкин голос:

– Слушаю вас... Але... Да говорите же... Ты, Павлик?

«Узнала... Ждала...» И он завопил:

– Да!.. Я!.. Здравствуй, Светочка!..

– Соскучился? – насмешливо ласково спросила она.

– Еще как!..

– Потерпи до завтра. Сегодня у нас как сельдей в бочке. Завтра санитарный день. До обеда приберемся, и я твоя. Появляйся к двум...

– Я не найду. Подкинь адресок... А может, ты ко мне, а?.. Мама в командировке...

– Здорово бы, но... в другой раз. Мне нельзя надолго покидать свой пост... Завтра к двум к университету подкатит Дима – заберет тебя. Сговорились? Целую. Жду. Твоя...

И короткие противные гудки: «пи-пи-пи».

Павлик едва не заплакал от восторга («целую... твоя») и от досады (только завтра).


5

Светлана встретила Павлика на крыльце особняка.

Легкая.

Проворная.

Изящная.

В коротенькой юбочке, не прикрывающей и бедра.

В прозрачной кофточке с крохотными рукавчиками. Под просвечивающей тонкой тканью блузки отчетливо виднелись соски упруго встопорщенных грудей.

Длинные, скульптурно стройные Светкины ноги казались еще длинней, стройней и краше благодаря поразительно белым модным туфлям на высоком тонком каблуке.

Вспугнутой шаловливой козочкой процокала она но крутым мраморным ступенькам высокого крыльца. С разбегу крепко обняла Павлика за шею, чуть вывернутыми яркими губами жадно припала к его губам и так долго не отрывалась, что у парня поплыли перед глазами огненные круги. А когда он, ошалелый, вдохнул наконец освободившимся ртом, Светка еще раз обняла, но обняла по-иному, не порывисто, как истосковавшаяся влюбленная, а по-хозяйски, размашисто и властно, как свою, пускай и очень дорогую, все же собственность.

– Пошли, Павлик, я соскучилась и проголодалась...

Продуманно привлекательно сервированный небольшой круглый стол стоял подле дивана, на котором в ту, первую, ночь спал Павлик.

Приземистую, редкостной формы, бутылку армянского коньяка плотно обступили розетки, вазочки, тарелочки с кетовой и осетровой икрой, крабами, колбасой и ветчиной, к месту и со вкусом обложенными и посыпанными яркозелеными кучерявыми веточками укропа и петрушки, луковыми перьями и тонкими стружками сладкого перца.

– Закусим перед любовью? – игриво спросила Светка, жестом приглашая Павлика к столу. – На горячее будет цыпленок жареный...

Проворно наполнила рюмки коньяком. Подавая Павлику изящную хрустальную посудинку, спросила:

– Пробовал когда-нибудь это зелье? – Павлик отрицательно покачал головой. – Пей одним глотком и сразу ломтик лимона в рот. Вот так...

Плавно поднесла рюмку ко рту, чуть приметно накренила посудинку, и та уже пуста. Неспешно сунула в рот ломтик лимона, сладко причмокнула, подмигнула.

До сих пор Павлик не пробовал спиртного, и пить у него не было ни малейшего желания, но откровенно спасовать перед своей первой женщиной, которую любил и которая любила? – такого он сделать не мог и тоже одним глотком опорожнил свою рюмку.

Светочка подсластила коньячную горечь долгим поцелуем, от которого у Павлика началось приятное шевеление мужского жезла.

– Ты ешь, ешь, – ласково ворковала Светка, проворно и ловко готовя Павлику бутерброд с икрой.

А Павлик блаженно млел, приметно розовея от коньяка. На него накатил вдруг волчий аппетит, и он жадно жевал все подряд, что попадало под руку. Взглядывая на парня с веселым любопытством, Светка придвигала ему тарелки с закусками, не спрашивая, снова налила в рюмки коньяку. Подняв призывно свою, лихо спросила:

– За что пьем, Павлик?

– За нашу любовь! – восторженно выкрикнул Павлик.

Выпив, положил ладони на круглые, будто мраморные колени женщины, погладил, потискал их и заскользил жаркими, словно намагниченными трепетными ладонями вверх, к тому самому заветному, самому желанному. Светка не противилась. Расстегнув рубаху парня, пристыла жаркими ладошками к его обнаженной груди, длинные прилипчивые пальцы пиявками присосались вокруг сосков, то пощипывая, то оглаживая их.

Дальнейшими событиями управлял инстинкт. Цель у обоих была одна, и средства ее достижения – одинаковы. Они тормошили, возбуждали, ярили друг друга и в то же время напористо помогали один другому поскорее замкнуть кольцо взаимных желаний на сокровенной вожделенной огненной точке.

И вот оно сбылось.

Исполнилось.


6

Разомлевший после жаркой сауны и коньяка Антон, вольготно раскинувшись в просторном мягком кресле, медленно, махонькими глотками смаковал ананасовый холодный сок. Рядом, аппетитно поедая шоколадное мороженое, сидела Светка. Ощупывая женщину неторопливым цепким хозяйским взглядом, Антон лениво процедил:

– Как твой Павлуша, дозрел?

– Дозревает, – неспешно откликнулась женщина. Резко оттолкнула вазочку с мороженым, и с невыделанной, неприкрытой грустью: – Жалко парня. Умный. Красивый. Доверчивый. Сядет на иглу погибнет...

Длинные, будто накладные, черные ресницы Антона сомкнулись на миг, потом так же стремительно разлетелись во всю ширь, и Светку окатило голубыми озорными брызгами.

– Уж не влюбилась ли? – насмешливо спросил Антон.

– Молодой... Нетронутый... Нецелованный... Горячий, как... Вздохнула, не договорив.

– Ну, выходи за него замуж. Возьми в свою компанию. Нарожаешь от него наследников...

– Перестань, – засердилась Светка. Помолчала. Вздохнула сокрушенно, и медленно, натужно, будто силой вытаскивая из себя слова:- Замуж, наверное, я не выйду: избаловалась. Пока вновину, в охотку – не насытюсь, пью и пью. А как привыкну, опреснеет, потянет на свежатинку...

– Подержи его на травке, пока не наскучит, покуль не опреснеет. – Большим глотком допил сок. – И что он тебе отвалил?

Светка вынула из кармана халата стодолларовую купюру, подала Антону.

– Ух ты!.. Влюбился мальчик не на шутку. Вынул из кошелька пятидесятидолларовую купюру, протянул женщине: – Твой гонорар...

С того дня Земля лишь раз, всего раз обежала вокруг Солнца, вписав еще одно возрастное кольцо в гигантски неохватный свой ствол. А как далеко за этот год ушел Павлик от нормальной разумной человеческой жизни...




ГЛАВА ШЕСТАЯ. ЗАНОЗЫ В СЕРДЦЕ



1

Куда ведет этот странный коридор?

То непомерно широкий, ослепительно яркий и жаркий, будто пробитый в чреве исполинского костра, то узкий и сумеречный, наполненный смрадной сыростью, пугающими шорохами, непонятными голосами – не то неведомых зверей либо птиц, не то полуживых, нещадно терзаемых людей.

В этом проклятом коридоре Павлик оказывался сразу после укола, аккуратно, ловко и безболезненно сделанного бывшим врачом наркологического диспансера, которого все называли Херувим.

Был Херувим высок и тощ, с ликом аскета, но жилист, крепок в кости и силен, не было случая, чтоб он не справился с разбушевавшимся вдруг «клиентом».

Вот и сейчас, едва Херувим отошел, чтобы выбросить в мусорную корзину использованный одноразовый шприц, и Павлик расслабленно повалился на толстый ворсистый и мягкий зеленый ковер, как тут же и очутился вновь в этом проклятом коридоре, и то ли пошел, то ли поплыл, а может, и полетел по нему, неведомо куда и зачем.

Сперва его бесил неправдоподобный яркий, неземной свет, источник которого был непонятен и невидим, потом его столь же сильно разъярила холодная сумеречность туннеля, стремительно превратившаяся в непроницаемый жуткий мрак.

Кажется, он взвыл от ярости и бессилия, и в тот же миг туннель вдруг озарился мягким приятным светом, и Павлик очутился не просто на поляне, а, наверняка, на райской поляне, где все цвело и благоухало. Да как цвело! Ослепительно яркими многоцветными и многомерными бутонами, источающими сильный дурманный аромат.

С разгону Павлик камнем шлепнулся на цветущую полянку, сладко потянулся каждой жилочкой, каждым нервным волоском своего расслабившегося тела и начал уже было задремывать, когда услышал недовольный голос деда:

– А где твое «здравствуйте»?

Вот кого не хотел бы видеть сейчас Павлик. Дед непременно полезет под кожу с вопросами, наставлениями, нравоучениями. Ни оправдываться, ни соглашаться, ни тем более каяться Павлику никак не хотелось, а по-иному не получится: дед не смолчит, не примет случившегося с Павликом. Но и не откликнуться, отвернуться, уйти Павлик не мог: слишком дорожил тем, что оставил в его жизни дед.

Но едва Павлик раскрыл рот, чтобы выплеснуть наболевшее, как дед предостерегающе вскинул правую руку, и тихо, но очень пронзительно:

– Молчи, Павлик, молчи... Я все знаю. Отсюда далеко и глубоко видно. И не только поступки, а и мысли, и чувства ваши вижу... Во всем, что с тобой случилось, только себя виню...

Он выговорил это с таким внутренним напряжением, с такой обнаженной болью, что Павлик содрогнулся, кинулся наперерез:

– Не наговаривай на себя напраслину!.. Ты тут ни при чем...

– Не обижай меня прощением – не надо!.. Я вырастил твою маму эгоисткой и себялюбкой, для которой собственное я – центр мироздания. Знал... Понимал... Видел, куда ведет выбранная ею дорожка, но терпел, молчал: любил вас обоих, больше жизни любил... И вот расплата... Чудовищная. Дикая!.. – Вдруг, будто надломясь, упал на колени, молитвенно сложил руки перед грудью, и не выговорил, не выкрикнул, остервенело из самого нутра выдернул, с кровью, с мясом вырвал: – Пощади меня!.. Помилуй!.. Отшвырни от себя эту тварь: ты для Светки баран с золотым руном, пока догола не острижет – не отлепится! И пересиль... Перемоги... Отлепись от окаянного зелья!.. Неуж не чуешь, летишь головой в пропасть?.. Остановись. Оглядись. Пересиль!.. Дай покой моей душе... Слышишь?.. Заклинаю. Молю. Пощади!.. Пожалей...

И разрыдался. Да так ли горестно, так сокрушенно, с таким неистовым отчаянием, что Павлик и сам заплакал и принялся поднимать деда с колен, выкрикивая:

– Сделаю, дед!.. Слышишь? Непременно сделаю! Последний раз сегодня укололся. Самый распоследний!.. Клянусь!..

Дед порывисто схватил руку Павлика, поцеловал ее и пропал, словно растворился в воздухе. А дедов поцелуй на руке остался, и горел, не разгораясь, но и не затухая, горел на запястье крохотным костерком. И от этого, наверняка невидимого другим крохи костерка по всему телу растекался нестерпимый жар. Пот выступил на лбу Павлика. Он глухо простонал, заворочался, и тут же кто-то сдернул с его липа полотенце. Павлик открыл глаза и увидел склонившуюся над ним улыбающуюся Светлану.

– Созрел? – игриво спросила она, беря Павлика за руку. – Пошли в мою комнату...

Мягкая, ласковая рука женщины струила покоряющую и возбуждающую энергию, та жаркой волной прокатилась по вмиг напрягшемуся телу Павлика, наполнила его могутным желанием.

Едва затворилась дверь Светланиной комнаты, как Павлик сграбастал женщину в охапку и поволок на постель.

Светлана вырывалась из рук парня, озоровала, брыкалась, размахивала руками и ногами, приглушенно выкрикивая:

– Сумасшедший!.. Задушишь!.. Да пусти же... Дай раздеться!

Сбросив с себя халат и нижнее белье, Светлана проворно и очень ловко принялась помогать Павлику освободиться от одежды.

Он был неистощим, и яростен, и буен. То ли из желания распалить его еще пуще, то ли стремясь дать выход захлестнувшей ее страсти, Светлана стонала, охала и ахала, звенела малым колокольчиком, а Павлик лишь упоенно и глухо урчал, как дорвавшийся до меда медведь. Когда же он выплеснулся до дна и откинулся от сомлевшей женщины, надсадно и громко дыша, Светлана принялась целовать его разгоряченное потное тело, шало восклицая:

– Какой ты неукротимый!.. Мощь!.. Сила!.. Казанова!..

– Выходи за меня замуж, – ошарашил Светку Павлик, – народишь ребятишек. Не будешь же ты всю жизнь обслуживать наркоманов и проституток!.. Квартира у тебя есть, кое-что из матери выжму, тряхну отца. Профессор, заведующий кафедрой... Есть заначка... Поможет. Проживем... Выйдешь?..

Светлана сразу почуяла: слова Павлика не голос взбудораженной плоти, за ними стояло большое и яркое чувство – долгожданное, желанное, но неожиданное, и, не готовая к этому. Светлана не откликнулась. От ее преднамеренного долгого молчания на парня пахнуло знобким холодком, который с каждым мгновением становился все чувствительней и нетерпимей. Обиженный, Павлик жестко, с неприкрытым вызовом спросил:

– Значит, не по росту?.. Будешь потеть в этом вонючем притоне, подкладывать себя под ополоумевших наркоманов и ждать принца на белом коне?.. Чего молчишь?.. Правды бо...

– Заткнись, чистоплюй паршивый! Слепой котенок!.. Чего ты понимаешь в жизни? А ни хрена! У тебя только... кобелиный, а голова слепого котенка... Погоди!.. Не вскакивай!.. Замри и слушай!.. Ты ведь не малыш-несмышленыш, прекрасно понимал, куда тебя тащат, иль не понимал?.. Ну, отвечай!..

Не ожидавший чего-то подобного, сломленный ее вероломным жестоким напором. Павлик промямлил:

– Понимал – не понимал, в том ли суть... Конечно, угадал: здесь притон. Только я не ради наркотиков, ради тебя шел сюда... Я же люблю тебя...

Легко и проворно, будто пушинка, подхваченная ветром, Светлана спорхнула с постели и нагая, разъяренная, ослепительно прекрасная в гневе своем заметалась по комнате, выкрикивая:

– Он полюбил меня!.. А я здесь кто?.. Отвечай, кто я здесь?.. Игуменья-настоятельница и хранительница этого бардака!.. А еще?.. Еще я – первая блядь здесь!.. Подсадная утка-манок для таких золотоносных желторотиков, как ты. И платят мне с головы. И за твою рассчитались полностью... Вот так, мой единственный и любимый. Теперь вали отсюда к такой и разэтакой!..

Рывком сдернула с пуфика свой халатик, скомкала, зарылась в него лицом и горестно, с пристоном и подвывом, зарыдала. Начавший было судорожно одеваться, Павлик обмер, пронзенный ее плачем. Отшвырнув рубаху, кинулся к рыдающей женщине, обнял стройное, прекрасное, молодое тело, и жадно оглаживая, и жарко целуя его. исступленно выкрикивал:

– Мне наплевать, кто ты здесь!.. Я люблю тебя. Слышишь? Люблю! И прошу, и молю тебя: выходи за меня замуж!..

Кинув под ноги скомканный халат, Светлана обняла парня за шею, притиснулась к нему голым телом, припала солеными губами к его губам. Слезы струились по ее щекам, неприметно перекатывались на щеки Павлика, и со стороны уже не понять было, чьи мутные горошины повисли на подбородке парня.

Чуть отстранясь от его губ, Светлана бредово забормотала:

– Господи... Павлик... милый и единственный... Я тоже люблю тебя... Еще как!.. Но, во-первых, я старше на шесть лет. Сейчас это неприметно, потом еще как скажется... Но не это главное... Отсюда так просто не уйдешь, от этих пауков не отцепишься. Они пасут каждый шаг, каждое слово. И платят, еще как платят! И глаза, и уши, и рот рублями да долларами заклеены... Не дадут... Не выпустят... Ничего не получится, милый...

– Получится... Я люблю... Не отдам... Помоги мне только с иглы слезть...


2

Природа или Бог, а верней всего, родители наделили Светлану всем, что нужно женщине, чтобы быть счастливой. Она была стройна, изящна, легка, проворна и быстра. В ее стройной, скульптурно четко вылепленной фигуре, где все пропорционально, все по классическим меркам, во всем ее облике сквозила веселая, могутная и озорная земная сила, источник которой таился где-то в глуби недосягаемой, неподвластной да и неведомой самой Светлане.

Она не ходила – порхала. Казалось, ее длинные, поразительно стройные ноги одолевают расстояние, не касаясь земли, не отталкиваясь от нее, лишь скользя по ней. Пышные, цвета спелой ржаной соломы, волнистые волосы накрывали неширокие, слегка закругленные плечи.

Лицо, наверное, казалось бы обыкновенным молодым симпатичным девичьим лицом, если бы не ослепительно яркая белозубая улыбка и большие, ореховые глаза, поразительно искрящиеся лукавым весельем и озорным задором. Они не смотрели на собеседника, они осыпали его сверкающими искрами-смешинками, искрами-задоринками, и мало кто из мужчин, угодив под этот искропад, не расплывался в улыбке, не выворачивался бы наизнанку, изображая остроумного, бравого весельчака.

В стене Светланиной комнатки скрытый небольшой картиной таился маленький сейф, который отпирался нажатием невидимой кнопки. В том тайничке хранилось немного денег в долларах и рублях, дорогие украшения и личные документы: паспорт, трудовая книжка, свидетельство о рождении и краснокожий диплом об окончании филологического факультета университета. Там же пряталась толстая, в твердом книжном переплете тетрадь с дневниковыми записями и стихами, которые Светлана легко сочиняла как в радостные, так и в грустные минуты жизни.

Чужой глаз никогда не скользил по строкам Светланиных писаний, но сама она порой, хотя и очень-очень редко, заглядывала в заветную тетрадку, и то перечитывала что-то из уже написанного, а то делала новые записи, которые довольно часто перемежались рифмованными строками, не то и целыми стихотворениями.

Вот и сейчас, поручив дежурному водителю отвезти Павлика домой и обойдя стонущее, воющее, охающее, орущее и поющее разными голосами помещение, в котором обалдевшие от наркотиков парни и девушки потешали взбесившуюся плоть кто как хотел и как мог; отдав нужные распоряжения Херувиму, старшему охраны и прислуге. Светлана уединилась в своей комнатке, заперла дверь и, посидев недолго в уголке уютного мягкого дивана, достала из тайника заветную тетрадку.

Медленно, словно отыскивая что-то заложенное меж листов, перебрала все исписанные страницы. Словно разглаживая невидимые морщины, провела ребром ладони по чистому, будто навощенному листку, накрыла глаза левой ладонью и окаменело замерла, стремительно и сладостно отдаваясь переполнявшим ее чувствам и мыслям. И вот уже кончик ручки клюнул глянцевато поблескивающий листок и не очень уверенно, но размашисто и четко вывел первое слово «любит».

И сразу же, как бы сорвавшись с невидимой привязи, заметалась рука над неисписанной страницей, засевая ее ровными грядками мелких аккуратных буковок...

«...Он любит. По-молодому. Безоглядно и бесшабашно. Только такой и бывает первая, самая первая, не испытанная прежде, неведомая, когда слепо и свято верится: любое море по колена, всякая высота – одолима, каждая пропасть перепрыгиваема.

Он любит сердцем, разумом и телом. Всей сутью своей. Я млею, и таю, и бешусь в его объятиях. Его поцелуи проникают в кровь, та закипает, разгоняет сердце, и оно штормит. А как ненасытен, как жаден,как неистов и желанен он в постели. Порой мне хочется проглотить его, порвать на куски, и, захлебываясь кровью, по-звериному урча и подвывая, глотать, и глотать, не жуя, горячие трепещущие окровавленные куски. И я люблю его. Люб-лю! Не верю себе. Потешаюсь, издеваюсь над собой, но в душе-то, в тайном тайничке ее, неколебимо, нет, не теплится, не отдаленно звучит, а ярким заревом пламенеет, майским громом грохочет: ЛЮБЛЮ!

Как же я, стерва продажная, своими руками, расчетливо и спокойно смогла набросить на шею любимому смертельную удавку?

Кабы не ведала, что творила, не знала бы, куда и зачем волоку его на себе, так нет ведь, нет и нет! И уже поняла, что любима. И верно почуяла, что люблю, а не остановилась, все подталкивала и подталкивала его к пропасти.

И что теперь?..
Ах, что теперь?.. Ну, что теперь?
С надеждой обращаюсь к Богу.
В какую постучаться дверь?
Откуда ожидать подлюгу?..
Как мне любимого сберечь?
Как вырвать из души тревогу?
И на какие рельсы лечь,
Чтоб заступить беде дорогу?..
Но Бог молчит: меня не слышит.
Ему меня совсем не жаль.
Его, конечно, не колышит
Моя застойная печаль...

А кого она колышит, кроме меня? Все мое – радости и горести, сомнения и тревоги, боли и беды, – все мое во мне и со мной, только во мне и только со мной...

Я не хочу ни с кем делиться.
Ни с кем. Ничем. И никогда.
Пусть радость для меня искрится.
Пусть жжет меня моя беда.
Пусть все мое во мне пребудет.
Что суждено – тому и быть.
Мне наплевать, что скажут люди.
Не стану я их меркой жить...»

Сердито оттолкнула тетрадку, кинула на стол ручку и, подперев голову обеими ладонями, задумалась.

Сперва мысли были рваные, путались, переплетались. Но вот постепенно обнаружился стержень, наделенно заострился, отвердел, притянул к себе кишащие вокруг обрывки, сцепил их в единую неразрывную нить, и та заструилась вокруг стержня, как пряжа на веретено, наматываясь на него все туже и туже...

«Господи... Чего мне не хватало?.. Зачем затянула Павлика в этот окаянный омут?.. Чуяла ведь: любит, угадала: люблю, чего не удержала на травке? Помочь бы парню и от нее отлепиться, а я?..

Антона испугалась?.. Не съел бы, снес... Деньги?.. Этот дурачок готов промотать все мамино состояние...

Деньги... Проклятые деньги... Сколько их надо, чтоб стать счастливой? Чтоб остановиться, оторваться, успокоиться? Вот самый страшный наркотик...»

Тут мысль ее вдруг иссякла, замерла, потесненная воспоминаниями...

Те потекли не плавно, под уклон прожитых лет, а закружили хороводом, не временно, а смыслово стыкуясь друг с другом...


3

Предпоследняя ночь уходящего одна тысяча девятьсот девяносто... года.

Память не высветила последнюю цифру: та нерубцующимся тавром навеки прикипела к душе молодой женщины, всегда была с ней и в ней, ибо с той самой ночи и начиналась непредвиденная невероятная спираль в безмятежной и радужной судьбе красавицы Светланы Чуклиной...

Метель пришла тогда в город вместе с ранними декабрьскими сумерками. Она накрыла Светлану подле автобусной остановки. Накрыла легко и шаловливо, мигом взбодрив, взвеселив девушку, и та тут же передумала ехать на троллейбусе, решила прогуляться под метелью белой, пройтись по городу, окутанному, оплетенному снеговыми метельными жгутами. Ей доставляло удовольствие легко раздвигать, разрывать и путать белую паутину, неспешно пробиваясь сквозь нее молодым и сильным телом.

А метелица вдруг озлилась, отвердила, изострила снеговые струи, те стали больно хлестать и сечь лицо, путать ноги, неожиданно и коварно подталкивать в самый неподходящий миг, когда подошвы предательски скользили на голом льду.

Светлана поплотнее намотала шарф, запахнула полы коротенькой шубки, натянула на голову капюшон. И начала энергично и неукротимо таранить воющую – стонущую – ревущую мглу.

Пронизывающий ветер, как взбесившийся пес, наскакивал со всех сторон, совался под подол шубки, лез в рукава и под капюшон. Светлана уже не шла – бежала, на первой же подвернувшейся остановке прыгнула в остановившийся автобус. Перевела дух, подумала: «Отец, наверное, уже приехал. По такой погоде долго придется пилить нам до своего городка».

Но отцовской машины не оказалось во дворе дома, где Светлана снимала комнату. Она прождала до поздней ночи. Однако отец так и не появился. А утром метель угомонилась, превратив зачуханный грязный город в новогоднюю лубочную картинку – неправдоподобно светлую, ослепительно яркую, декоративно нарядную.

– Красота... Какая красотища... восторженно бормотала Светлана. И торопила, торопила миг явления отца, с которым поедет по этому сверкающему раздолью в родной дом, где ее, наверняка, уже заждались и где через несколько часов начнется новогоднее пиршество.

Едва тренькнул дверной звонок, Светлана опрометью метнулась в прихожую, озорно крича:

– Наконец-то!.. Ох и задам тебе сейчас!..

Но вместо кряжистой рослой фигуры долгожданного отца на пороге показался подмятый несчастьем брат. Он еще не перешагнул порог, не вымолвил и слова, даже руки не успел протянуть, а Светлана уже поняла: беда. И, будто озвучивая это ее предчувствие, брат не сказал, не выкрикнул, по-заячьи жалобно пискнул:

– Беда, Светка... Папа разбился... Совсем... Насмерть...

Оглушенная, какое-то время она столбом стояла в дверном проеме. Боком, словно боясь об нее обжечься и оттого плотно прижимаясь к притолоке, брат осторожно обошел Светлану, пробрался в прихожую и, будто срубленный, рухнул на стоящую здесь махонькую табуреточку...

А ей оставалось еще два года учиться в университете, и за каждый год учебы надо было платить пятнадцать тысяч рублей. Да за комнатку, которую снимала, требовалось по пятьсот рублей ежемесячно. А чтобы по-прежнему держаться в разряде модниц...

Кругом-бегом деньги, деньги, деньги. Откуда черпать эти рубли? Мать-медсестра получала ничтожную зарплату. Брат являлся не то администратором, не то распорядителем в автомастерской отца, которая в отцовских руках была известна но всей округе, непрерывно богатея и процветая.

В неумелых, неловких, нечестных руках брата фамильная мастерская начала хиреть и скоро за бесценок пошла с молотка в чужие руки.

Какое-то время спустя тем же путем и в ту же бездонную пропасть ухнула двухэтажная дача с теплицей и сауной...

Бежало время, меняя Светкину жизнь не к лучшему.

Брат пристрастился к хмельному, оброс друзьями-забулдыгами, после развода с женой быстрехонько превратился в заурядного алкаша. Чтобы доучить Светлану, пришлось расстаться с отцовским «уазиком» и теплым гаражом. Даже отцовские ружья продала мать, чтобы дотянуть Светлану до диплома.

И вот он в руках у Светланы. Краснокожий. С отличием. И с ассистентской должностью на кафедре родной и любимой русской литературы. И окладом в девятьсот рублей. Столько же можно было приработать, преподавая по совместительству язык и литературу в гимназии.

И так, от темна до темна, таща две телеги, она не заработала бы за месяц и на одну пару хороших сапог.

Велика ли радость?..

Как ее нанюхал Антон Дубовик?..

Кто-то навел или судьба?..

Бог послал или черт подкинул?..

Он подошел к Светлане в магазине, когда та, стоя у прилавка, раздумывала, какие колготки купить. Те, что нравились, были дороги, а те, что казались вполне но карману, не нравились.

– Привет, – спокойно и весело, как давней знакомой, сказал Антон, подойдя к Светлане.

Привыкшая к приставанию, комплиментам и заигрышу мужчин, Светлана насмешливо глянула на Антона и двинулась к выходу.

– Извините за бесцеремонность, – просительно проговорил Антон. Подстроился в ногу и на ходу продолжал: – Меня зовут Антон. Антон Серафимович Дубовик. Генеральный директор не безызвестной вам фирмы «Уют». У меня есть нужда поговорить с вами. Не хмурьтесь: разговор деловой...

– Слушаю вас, господин генеральный директор, – насмешливо откликнулась Светлана, приостанавливаясь.

– На ногах, в проходе, что за разговор?.. Вон, через дорогу кафе. Выпьем по чашечке кофе и неспеша обговорим все проблемы. Не смущайтесь. Угощать вас коньяком, осыпать комплиментами не стану. Пошли.

Едва они подсели к столику в затемненном дальнем углу зала, к ним тут же подлетел официант. Антон небрежно откликнулся на почтительное «здрасте» и, не глядя в меню, заказал бутылку «бургундского», фрукты, мороженое и кофе.

Вино оказалось приятным и терпким. Светлана пила крохотными глотками, неспешно и со вкусом, пила и слушала уверенную негромкую речь Антона.

– Не стану комплиментарничать. Света... Можно вас так называть? – Она согласно кивнула. – Ну и отлично. По-моему, в комплиментах вы не испытываете недостатка. Вы очаровательны, я бы сказал, прекрасны. В вас воистину все гармония, все диво. Такой жемчужине, во-первых, следует быть на виду, а во-вторых, нужна соответствующая оправа. Ни то, ни другое ассистенту кафедры русской литературы – не доступно. Так?..

И умолк, выжидательно глядя на Светлану.

Та движением плеч выказала свою неопределенность, плавно опустила на стол пустой бокал.

Антон хотел было налить ей вина, но Светлана накрыла горловину бокала ладошкой. Он наполнил свой бокал, залпом опорожнил его. Поймал искристый взгляд сверкающих ореховых глаз, повторил вопрос:

– Так или нет. Света?

– Так, конечно, – спокойно откликнулась она.

– Это вопиющая несправедливость! И я хотел бы ее устранить. Предлагаю вам должность референта-советника генерального директора моей фирмы. Основной оклад пятьсот долларов. Премии, поощрения, надбавки само собой. Как?

– И что должен делать ваш референт-советник?

– Если угодно, коротко: украшать своим присутствием мою персону на балах, приемах, деловых встречах. Любовно-постельные отношения в ваши обязанности не входят. Оставляю за собой лишь право ухаживать, говорить комплименты, делать подарки, все остальное в рамках взаимоуважения, взаимодоверия и ни-ка-ких понуждений. Ясно?..

– Вполне.

– Ваша помощь мне будет особенно нужна в частных поездках по стольным городам России и за ее рубежи. Вы же знаете английский?

– Да. И хуже французский.

– Отлично. На вас лягут еще и обязанности переводчика, разумеется, за дополнительное вознаграждение... Сговорились?

– Надо подумать.

– Тогда выпьем за то, чтобы легче думалось, скорее решалось, конечно, решалось положительно...

Их полные бокалы столкнулись.

Столкнулись и взгляды.

Вероятно, от напряжения голубизна Антоновых глаз приметно потемнела, и озорного веселья в них поубавилось. «Чего ломаешься? – разглядела Светлана в его взгляде. – Ошеломлена?.. Повержена?.. Привыкай. То ли еще будет...»

А в брызжущем искрами взгляде девушки Антону почудилось: «Заманчиво. Лестно. Но ты не договорил, что за свои тысячи и загранвояжи потребуешь еще и любви...»

«Ни требовать, ни понуждать – не стану, тут же засветилось в его взгляде. – Сама решишь. У такого огня грешно не погреться...»

Медленно пустели бокалы.

Неотрывно смотрели в глаза друг другу два только что познакомившихся человека. Сошлись две судьбы, два жизненных пути. Стукнулись, и прикипели, и потекли дальше вместе, рядом, и, смешавшись, их цвета постепенно становились одинаковыми.


4

Это была странная работа. На своем официальном рабочем месте, в офисе Дубовика, появлялась Светлана редко и ненадолго. Переведет какое-нибудь письмо, сочинит ответ на чье-то послание, составит рекламное объявление и вся деятельность. Главные же силы и время уходили на сопровождение Антона на всевозможные деловые, полуделовые и вовсе неделовые встречи. Там ее, великолепно одетую, в дорогих украшениях, благоухающую изысканными духами, ослепительно улыбающуюся от начала до конца мероприятия (будь то банкет либо деловые переговоры), там пышущую здоровьем, блистающую красотой, сверкающую нарядами и украшениями, там Светлану неотступно пасли ласковые, предупредительные, изысканно одетые, вельможные мужчины разных возрастов.

За ней ухаживали.

Ей льстили.

Ее заманивали в любовные сети.

Иногда откровенно и нагло предлагали встретиться наедине.

Светлана отшучивалась.

Отмахивалась.

Отнекивалась.

Когда же отбиваться от домогателей ее внимания и любви становилось невмоготу, на выручку являлся Антон. Он отшивал поклонников, иногда лобово и слишком дерзко, порой даже грозил откровенно, зато надежно прикрывал Светлану и доставлял ее до дому в целости и сохранности.

В первые месяцы своего референства Светлана, сопровождая Антона, побывала не единожды в Москве и в Питере, в Новосибирске и в Екатеринбурге, в Праге и Берлине, и даже в Париже.

Париж очаровал Светлану и так ее взбудоражил, что, давая выход душевному потрясению, она наконец-то позволила Антону заласкать себя до той крайности, за которой неизбежно следует постель.

Теперь к ее обязанностям референта, помощника добавилась еще обязанность любовницы. Антон оказался жадным, страстным и очень искусным любовником, неистощимым на самые невероятные выдумки. Потакая и ублажая его, Светлана неприметно и скоро, сама того не желая, многое познала, многому научилась, став истинной жрицей любви.

Но она не любила этого выхоленного, богатого, развратного вельможу, и, сколько ни примиряла себя с ним, сколько ни настраивала себя, ни взнуздывала свою, все усиливающуюся неприязнь, в конце концов Антон почуял это, и между ними произошел разрыв, которого, похоже, желал и Антон, не привыкший к постоянству и долгим связям с одной женщиной.

За время их близости Антон развратил не только тело Светланы, но и ее душу, сделав женщину фанатической поклонницей желтого дьявола – денег. Поэтому, не колеблясь, она приняла предложение Антона стала хозяйкой «Теремка», умело завлекала в него желторотых наследников новоявленных рокфеллеров.

Сперва она копила деньги на квартиру. Обзаведясь трехкомнатной, стала копить на мебель. Обставив квартиру, принялась накапливать на автомобиль с гаражом. Добившись и этого, копила без конкретной цели, просто потому, что не могла иначе.

И вдруг... Павлик.

Приобщая его к обитателям подопечного заведения, Светлана и не предполагала, что в ней еще живет то святое, неодолимое, всемогущее чувство, которое зовется любовью.

_Вот_тогда_в_ее_дневнике_впервые_появились_стихи..._

Как я люблю! И он ведь тоже...
Нет, он не так, сильней, чем я.
Кусает сердце мне. И гложет
Бессилья подлая змея.

Как выбраться из этой ямы,
К наживе тягу одолеть,
Чтобы в глаза друг другу прямо.
Открыто, честно посмотреть?

Как выдернуть тебя, мой милый,
Из бездны мерзости и зла?
Куда сама тебя манила,
Сама тебя и завела...

Велик был мир вокруг Светланы.

Необозримо велик.

Неописуемо противоречив.

Фантастически прекрасен и дьявольски безобразен.

Но Светлана не чувствовала безбрежного простора своего мира. Привычная комната стала тесной и душной, мебель лезла под ноги, цепляла, царапала, била. Женщина слепо металась в нагромождении вещей, билась о них, как только что пойманная птица бьется о клетку, ища выход из неожиданной неволи.

Над ее самоуверенной, гордой, надменной красотой низко нависла холодная мрачная тень, приглушив яркость, звонкость, притягательность недавнего великолепия молодой озорной ликующей плоти.

Первой эту, только еще наплывающую, тень приметила мать Светланы. Ее Светлана забрала к себе сразу же после приобретения квартиры, которая скоро оказалась забитой дорогой модной импортной мебелью, столь же дорогими и тоже заграничными безделушками, увешана иконами и картинами. Все это богатство надлежало зорко охранять и беречь. Не надеясь на стальные двери с секретным искусным запором, не доверяя охранной сигнализации, Светлана привезла мать.

Поначалу мать таяла от умиления и восторга, разглядывая, ощупывая, мысленно оценивая все, чем была набита квартира дочери. И хотя нет-нет, но ворчала на Светлану на то, что редко ночует дома, щедро сорит деньгами, а главное, при ее неоспоримой красоте продолжает сидеть в девках вместо того, чтобы обзавестись стоящим мужиком, нарожать детей и жить припеваючи: «При эком-то достатке да при этой красе по-иному жить богом не велено...»

Светлана не перечила матери, задабривала ее подарками, не контролировала ее потраты, сквозь пальцы смотрела на постоянных гостей – дальних родичей и знакомых из того самого городка, где когда- то жила их семья...

Тысячью невидимых, незнаемых, но живых и трепетных нитей связана душа матери со своим ребенком. И хотя с годами тот сам становится матерью или отцом, эта связь не ослабевает, не делается менее чуткой и всеобъемлющей.

И, угадав перелом в настроении Светланы, почуя нежданное зарождение в ней того святого и желанного чувства, мать почему-то не стала надоедать расспросами, выпытывать да гадать, наверное, была уверена, что дочь не выдержит и сама откроется.

И не ошиблась.

Так оно и случилось, хотя и не вдруг...


5

За годы заведования «Теремком» – так меж собой называли это заведение его хозяева и постоянные клиенты, – за то не короткое время Светлана ко многому присмотрелась и привыкла, на что-то не обращала внимания, чего-то старалась не замечать, но ничего не смогла поделать с чувством брезгливости, которое почему-то непременно давало о себе знать, едва Светлана принималась за трапезу. Потому, вероятно, она всегда готовила еду сама себе, пользовалась своей посудой и питомцев «Теремка» держала под постоянным и тщательным медицинским надзором.

В уголке ее маленькой комнаты имелся душ, скрытый цветной полиэтиленовой занавеской. Каждый вечер, прежде чем лечь спать, Светлана долго плескалась под очень горячими струями воды, энергично намыливая и натирая жесткой губкой свое упругое, до краев налитое живительными соками, дивно красивое тело. А придя домой, она сразу же лезла в ванну, наполненную теплой водой, непременно сдобренной то розовым, то хвойным экстрактом, или еще какой-то натуральной ароматной приправой, и, блаженно расслабляясь, могла мокнуть и полчаса, и дольше, спокойно и молча выслушивая за то несердитые укоры матери.

Все так случилось и на этот раз...

Светлана появилась дома в девятом часу вечера. Расцеловав обрадованную мать, проворно разделась и скрылась в ванной комнате. Долго блаженствовала в пропахшей хвоей ласково-теплой воде.

Потом, накинув белый ворсистый халат, прошла в гостиную, подсела к телевизору, да так и не включила его, подсеченная все теми же мыслями.

Мать подошла неслышно. Подсела рядышком, обняла за плечи.

Дохнув в лицо ржаным духом, чуть слышно спросила:

– Занемогла, доченька?

И столько щемящей душу нежности, столько теплой нутряной, ненаигранной тревоги просочилось в ее голосе, что у Светланы слезы навернулись на глаза, и она еле выговорила:

– Здорова я, мама...

– Телом-то – да. А душа недужит. С чего бы?..

– Ах, мама, мама...

– Неуж влюбилась?.. Так с того надобно песни петь, каблуком дырки сверлить, смеяться да радоваться. А ты...

– А я места не нахожу...

– Женатый, что ли? Детишки есть?..

– Молодой. На шесть лет моложе.

– Эка невидаль. – Успокаивающе погладила Светлану по голове. – Сейчас и двадцать лет разницы не удерживают, а о шести-то и думать нечего. Любили б только друг друга... Иль сомневаешься?.. В ком?..

Светлана откликнулась не сразу. Пауза получилась и долгой, и неприятной. Мать почуяла: колеблется дочь, и хочется душу исповедью облегчить, и страшится этой исповеди.

Колебалась Светлана, а мать молчала, приметно строжея взглядом, старея лицом и отдаляясь душой от дочери,

Светлана сразу почуяла это, вдруг грянувшее отчуждение матери, болезненно поморщилась, напряглась, но все равно заговорила не вдруг, с неприкрытым усилием извлекая из себя слова:

– Ах, мама... – С легким пристоном глубоко вздохнула. – Чужую беду шапкой накрою... Выйти замуж за молодого, красивого, сильного мужика это ли не счастье? Да о таком мечтает любая нормальная женщина... И я сплю и вижу себя женой и матерью. Опостылело быть метхен фюр алле...

– Это что за страхолюдина? – заинтересовалась мать, невесомо кладя руку на голову дочери.

Давно, ох как давно рука матери не покоилась на голове Светланы. Маленькая жесткая мамина ладошка излучала покой, тепло и нежность. Короткие пальцы не путались, не застревали в густой поросли, легко пробирались сквозь нее, постоянно меняя место положения ладошки, и Светлане стало казаться, что мамина ладонь огромна, как удивительный волшебный шлем, накрывает сразу всю голову, согревая, лаская, нежа. Прерывисто вздохнув, Светлана умиротворенно зажмурилась, расслабила мышцы тела, дремотно наклонила голову, в которой властвовала безмолвная отдохновенная пустота.

Но своего вопроса мать не забыла, тот повис в воздухе на тонюсенькой незримой паутинке. Мать ждала, когда же Светлана рассечет эту невидимую нить и вопрос падет и сгинет.

Угадав это невысказанное желание матери, Светлана, не раздумывая, смаху рассекла незримую пить, медленно, с неприкрытой злой горечью выговорив:

– Метхен фюр алле в переводе с немецкого означает «девушка для всех». Попросту говоря – проститутка. А по-народному выражаясь, блядь...

Материнская рука замерла на голове Светланы и вдруг стала тяжелой, жесткой и холодной, и тут же спорхнула с головы.

Вздрогнув как от укола, Светлана резко выпрямилась, напряглась, круто поворотилась лицом к матери и, глядя той прямо в глаза, наступательно зло и вызывающе дерзко спросила:

– А ты не знала?.. Не предполагала?.. Не догадывалась даже, что твоя красавица и умница, твоя единственная дочь торгует своим естеством, своим телом иногда за доллары или рубли, иногда забавы ради, бывало, и по служебному долгу, а теперь вот по любви... Погоди! Не вскакивай!.. Не бледней!.. Не мечи глазами испепеляющие молнии!.. Неужто думала, что эта квартира, эта роскошь, неиссякаемый поток рублей – все это можно заработать честно, головой и руками?.. Помолчи! Это еще не все. Главный мой грех не в постели. Особенно когда в охотку, да по желанию, да в радость себе...

– Перестань, – оглушительно тихо простонала мать. – Прекрати. Неужто не стыдно...

– Чего тут стыдного! – ужаленно вскричала Светлана. – Кого стыдиться?.. Этих оглоедов, что оптом и в розницу торгуют Родиной, судьбой всего народа, честью, славой и достоинством России?.. Или их приспешников, рангом пониже, которые за взятку любую задницу оближут?.. Нет! Этих прохвостов-прохиндеев мне не стыдно!..

Мать смотрела на Светлану безумными глазами, не в силах переварить услышанное. Вдруг, словно очнувшись, женщина, вскрикнув что-то невнятное, метнулась стремительно к дочери, крепко обняла ее, прижала к своей груди и запричитала:

– Господи... Доченька... Да что же это, а?.. Что они сделали с тобой, гады?..

Светлана тоже обняла мать, женщины до боли крепко прижались друг к другу. И младшая не закричала, не заговорила – зашептала в самое ухо старшей:

– Главное-то... Главное-то, мама, не то, не в этом... Я – настоятельница... управительница... не знаю, как это называется... словом, я заведую притоном для молодых богатых наркоманов. Сперва мы их заманиваем, завлекаем, сажаем на иглу, потом доим из них папины и мамины доллары и рубли... И тот... мой... которого я...

– Поняла, – почти беззвучно, враз пересохшими, побелевшими губами прошелестела мать.

– Вот теперь все... – срубленно прошептала Светлана. И повторила еще тише, еще безнадежнее: – Совсем все...

Они долго стояли, плотно прижавшись друг к другу. Не разнимая объятий, крохотными шажочками дотащились до дивана, опустились на него и замерли.

В комнате загустела, затвердела такая тишина, что размеренное тиканье напольных часов казалось кощунственно, неестественно громким. Слышно было, как перекатывается вода в трубах отопления, как умиротворенно урчит в прихожей холодильник, а где-то, в неведомо-недосягаемой заоконной черноте стукотит на стыках рельсов проносящийся куда-то какой-то поезд.

Эти ранее неслышимые звуки придавали ночной тишине неприятный окрас, томящий и тревожащий душу. В просторную, шикарно обставленную, заваленную дорогими книгами, картинами, иконами и редкостными безделушками квартиру вдруг прокрался страх.

Мать понимала: Светлана ждет ее совета-приговора. Может не согласиться с ним, может пренебречь, отбиться от него, даже жестоко высмеять, отбиваясь от неугодного совета, наговорить кучу гадостей.

Несогласие.

Неприятие.

Жестокое сопротивление.

Все было возможно – мать это знала, чуяла, но отмолчаться не посмела, не смогла. И хотя не шибко уверенно, без ноток назидания и осуждения, вроде бы раздумывая вслух, она по-бабьи тягуче заговорила:

– Загнала ты себя, девка, в золотую клетку. Пора из нее выбираться. Да исхитриться так выскрестись, чтоб не только голову, а и все перышки сберечь. Как это утворить?- не присоветую: не знаю. Но выбираться из этой бриллиантовой мышеловки непременно надо, да поживей, да порешительней. И парня за собой. А может, его первым спустить с привязи, и уж за ним самой. Не знаю, как ловчей-то, никогда с этой мерзостью не якшалась...

За окнами, непрестанно матерея, ядренея, раскрылилась непробудная ночь. Черной мохнатой глыбиной навалилась ночь на Город, прижулькнула его к земле, подмяла, и умиротворенно посапывает, поуркивает, довольная добычей.

За окнами чернота.

Тихохонько поскуливает, жалостно взвизгивает ветер. Подхваченные им, долетают до окон, слепо и беспомощно тычутся в них голоса поздней ночи: то острые – ранящие душу, то грозные – пугающие разум, а то безмятежно покойные – баюкающие тело.

За окнами – черная завеса ночи, простреленная рассыпной картечью звезд, пробитая раскаленным ядром луны.

Напольные часы отошли от полуночи на два удара. Слепыми мертвыми глазницами кажутся темные окна домов. Шало и злобно посверкивают фарами проносящиеся по улицам автомобили.

Спит Город.

Не больно крепко.

Не шибко спокойно.

Не весь до единого жителя.

Но все-таки спит.

Освобождаясь от усталости, от пережитой нервотрепки, от бесконечных забот, спят утомленные горожане.

Не все, конечно.

Светятся окна больниц, вокзалов, роддомов, ночных ресторанов, казино, притонов, безымянных приютов воров, наркоманов, алкоголиков и проституток.

Недремлющим ярким оком вперилось в ночь и окно комнаты Светланы. Неможется ее душе, и не дает она покоя молодой цветущей женщине. Приспело ей время выбирать: прежней тропой идти или новую торить, поставив крест на прошлом, где была свобода и были деньги. И была услада телу, и крылья душе.

Сцапав за кончик хвоста мелькнувшую мысль, озвучила ее окончание, негромко выговорив:

– Крылья душе... – Поморщилась болезненно, сердито спросила: – Какие крылья?.. Куда взлетела-воспарила на этих рублево-долларовых крылах? В постель к Антону?..

Надо было незамедлительно, категорично и жестко возразить себе, подмять это дурацкое вредное самобичевание, доказать, убедить в обратном. Но убедить себя во стократ труднее, чем убедить кого-то другого, даже если этот другой – непримиримый и яростный оппонент.

Поняв это, Светлана увильнула от лобового столкновения с неодолимым вопросом, и заюлила ее мысль, забилась защемленной гадюкой.

– Чем жила она эти годы правления притоном для юных пресыщенцев – растленных сынков новоявленных богачей? – телом.

Только телом.

Ему всячески потакала.

Его ублажала.

Его сверх меры нежила и холила.

И то щедро платило за пристрастную непрестанную заботу.

Хорошело.

Ядренело.

Наливалось неистребимой животной могутностью.

Облюбовав, как говорил Антон, «необъезженного новичка» помоложе и покрасивей, Светлана проделывала с ним то же, что и с Павликом, порой доводя и его, и себя до такого исступления, что требовалось и время, и усилия, чтобы воротиться в нормальное состояние.

И теперь тело стало оппонентом рассудку, и теперь сцепились они в непримиримом, яростном поединке:

– Ну что ты ломаешься?.. Позируешь?.. Рисуешься?.. Перед кем? Передо мной? А разве плохо, если человек может позволить себе жить чувствами? Куда хочу – туда ворочу... Да об этом всяк мечтает, да дотянуться не может. А ты смогла. Ликовать надо, нос – кверху, хвост – трубой, а ты?..

– А я прозрела, наконец. Поздно, но поняла, постигла. Я ворочу не туда, куда хочу душой, а куда манит порочное тело мое да желает батюшка барин, то бишь Антон Серафимович Дубовик. А у него одно направление, одна дорожка – рублями да долларами мощеная...

– Ишь как мы раздухарились, как расчистоплюйствовались!.. Кабы не мила тебе была рублевая-то дорожка, давно бы сошла с нее на путь трудового человека. Вкалывала бы на двух работах за полторы тысячи в месяц. Владела бы комнатенкой в аспирантском общежитии, варила супчики из концентратов, тряслась над каждой копейкой, терзалась недосягаемой мечтой о шубке, модных сапожках, приличной шапке... Ни Парижа, ни Праги, ни Москвы, ни Нигера – и во снах не видать бы... Иль не так?..

– Так, будь ты проклята!.. Так!.. И не спорю... Не хочу быть Золушкой!.. Ненавижу бедность!.. Но и этот путь подлый и гибельный... Сколько юных душ погубила я...

– Не наговаривай на себя ерунды. Экий порыв самобичевания! Достоевщина примитивная. Эти, что под твоим доглядом балдеют, оскотиниваются и звереют, эти – не тобой завлечены-заманены, не тобой с пути сбиты. Папино богатство вскружило им головы, папина вседозволенность и могутность толкнули на иглу. Ты не машинист, даже не стрелочник, ты – кондуктор, который вместо чая подает им героин и проституток. У каждого свой воз, своя работа...

– Это – не работа, это – злодейство...

– Злодейство? Тогда вали отсюда к такой матери. Выходи замуж за любимого Павлика. Стирай портянки. Вари супы. Бегай по магазинам и преподавай будущим наркоманам и проституткам, будущим жуликам и приспособленцам, преподавай им литературу, о которую они и ноги-то вытирать не желают...

Это была неоспоримая правда. Полынная и гибельная, как нежданно разверзшаяся под ногами пропасть, которую ни перепрыгнуть, ни обойти, только в нее, головою вниз.

Но все существо Светланы, каждая клеточка ее сильного прекрасного тела встопорщилась, противясь этому. И разум не встал на пути вспенившемуся вдруг инстинкту самосохранения.

Оттого и угас бессмысленный, много раз возгорающий и так же скоро и покорно затухающий спор, победа в котором была не нужна ни той, ни другой стороне. И те разбегались по своим берегам, не то что не подмяв, даже не потеснив друг друга.

Однако каждый такой ничейный поединок все-таки не проходил вовсе бесследно, что-то малоприметное, пусть и вовсе неприметное, но оставалось после, и это «что-то», наслаиваясь, в конце концов сложилось в непререкаемый, категорический вывод: надо уходить с привычной тропы, покидать притон, отвязываться, отмываться от наркоманов.

Но как уходить?

Куда уходить?

Когда уходить?

Эти три вопроса остались в сердце, как три занозы, которые следовало незамедлительно вырывать.

Вмиг любые занозы могли стать гнойниками и отравить, сгубить Светлану... л




ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ПЕРВАЯ ЗАНОЗА



1

Павлик ошалело метался по комнате. Бился о мебель коленями, бедрами, локтями, набил синяк на лбу, до крови расцарапал ладонь, стонал, охал и ахал и все не мог отыскать желаемое место, принять успокаивающую позу, усмириться, утихомириться.

Забившись в уголок кресла-кровати, Светлана безмолвно взирала на все более исступленно мятущегося Павлика, а на ее пылающем лице сменяли друг друга гримасы жалости, сострадания, омерзения и ненависти.

Вот он рухнул на ковер, свернулся, подтянув подбородок к коленям, и принялся перекатываться с боку на бок, потом, не разгибаясь, в той же позе, уселся, припав спиной к стене.

Он был неприятен и жалок. Длинные потные волосы топорщились мокрой шваброй.

Лицо то стремительно вдруг бледнело, становясь похожим на известковую маску, а то вдруг наливалось отталкивающей желтизной или пугающе синело.

Встав на четвереньки, Павлик подполз к Светлане, судорожно обхватил ее ноги, и оглаживая, и целуя их, пронзительно заскулил:

– Светочка... Светик... Да Светланка же...

От слова к слову голос его тоньшел, в нем все отчетливей проступали тоскливые нотки, и вдруг он заплакал, да так ли по-детски безнадежно-жалобно, так обиженно и горько разрыдался, что у Светланы на миг защемило сердце. Но она перемогла, пересилила сострадание, и то никак не отразилось на ее лице, не пробилось в слове, даже во взгляде не показалось.

Женщина словно окаменела.

А Павлик плакал.

Безнадежно и горько плакал, как обиженный ребенок.

Безжизненным кулем валялся он в ногах сидящей в кресле Светланы, спрятав залитое слезами лицо в коленях женщины, судорожно вздрагивая всем телом, и то невнятно бормотал что-то, то зло ругался, не то ожесточенно выкрикивал:

– Я не хочу больше!.. Слышишь?.. Не хочу!.. Не хочу!.. Ты не смеешь, не имеешь права... Я – не твоя собственность! И я плачу... Сполна... Чистоганом. Позови Херувима, пусть уколет... Всего раз. Последний. Самый-самый распоследний... Ну, пожалуйста, Светочка... Прошу тебя, Светик... Любимая. Прекрасная. Единственная... Умоляю...

Он судорожно оглаживал, целовал и лизал ее безжизненно недвижимые, словно помертвевшие ноги. Его прикосновения и поцелуи возбудили, взвинтили Светлану, пробудив, изострив, сделав нестерпимым желание немедленного сладостного сближения с этим неукротимым в любви молодым яростным телом.

Уступая этому необоримому желанию, Светлана проворно расстегнула ворот его рубашки, просунула под нее жаркую трепетную ладонь, и та затанцевала на груди Павлика, приминая, оглаживая, пощипывая его будто припухшие соски.

Павлик вздрагивал, напрягался, но дальше этого дела не шло, а она уже трепетала, уже полыхала горячечным жаром. Поняв, скорее почуяв, что его не выдернуть из жерла крутой ломки, Светлана кошкой метнулась к своему потайному шкафчику, извлекла из него порошок героина, забила им раздутые сухие ноздри Павлика. И пока он обретал способность понимать и чувствовать, Светлана содрала с него одежду, обнажилась сама и по сути изнасиловала парня, да так беспощадно, что тот, потрепанный ломкой, какое-то время был вял и неактивен, чем окончательно взбесил женщину, и та едва не придушила немощного любовника.

Воскресшему от героиновой подачки Павлику пришлось и попотеть, и покряхтеть, завоевывая утраченные было позиции страстного и желанного мужчины...

Взяв в рот похожий на переспелую ягоду земляники Светланин сосок, Павлик мял его губами, легонько покусывал и при этом не то мурлыкал, не то мурзился, как поедающий лакомство медвежонок, и это его умиротворенно сладостное мурзение и тягучий сладкий причмок вдруг пробудили в Светлане доселе незнаемые материнские чувства, женщине на миг почудилось, что в ее ладонях не голова Павлика, а крохотное, горячее тельце малыша – ее сына или дочки, та самая хрупкая и беззащитная веточка вершинная, пока хоть и неуверенно и неведомо, надежно ли, но все-таки продолжающая ее родовое древо жизни.

То было странное, словами невыразимое чувство пробуждения в женщине Матери, продолжавшей род человеческий: матери – роженицы, матери – кормилицы, матери – воспитательницы и наставницы.

Первородное неистребимое чувство материнства проявилось в Светлане вдруг, и проявилось настолько остро и пронзительно сильно, что, болезненно ойкнув, она сладко зажмурилась и замерла, отключившись от всего земного.

Павлик, почуя пробежавшую по ее телу дрожь, слегка отстранился от женщины, пытливо вгляделся в ее бесстрастное лицо с застывшим, будто маска, выражением счастливого умиротворения и сладостного покоя.

Но вот длинные, словно накладные ресницы женщины дрогнули, в образовавшейся меж ними крохотной прорези влажно сверкнули еще невидимые глаза. Павлик угадал их взгляд, потянулся губами к затрепетавшим ресницам, те вдруг стремительно распахнулись, и парня окатил поток радужный, искристый, переполненный негой, довольством и лаской. В глазах Павлика засветился блаженный восторг. Он млел и таял, как льдинка в горячей ладошке, и это ощущение таяния причиняло странную, необъяснимую, доселе незнаемую радость, которая тут же и отразилась на его лице широченной улыбкой, про которую в народе говорят: «От ушей – до ушей, хоть завязочки пришей».

Вместо ожидаемой им ответной – всепонимающей, всепрощающей, любящей улыбки, глаза Светланы похолодели, посуровели, и голос, когда она заговорила, показался сухим и студеным.

– Послушай. Павлик, наверное, мой разговор и неуместен, и неприятен тебе, но пора ставить точку в наших отношениях...

Павлик встревожено напрягся, неотрывно глядя в глаза говорящей. Та понимающе улыбнулась, но не смягчила ни голоса, ни взгляда.

– Ты большой ребенок. Красивый. Умный. Желанный. И все равно – дитя малое, неприспособленное к жизни, плывущее по течению. А куда? Куда влечет нас жалкий жребий?.. Ты как щепа на быстрине, как соломина на ветру, как говорят, без руля и ветрил. А предлагаешь мне руку и сердце. Хочешь, чтоб я тоже положилась на волю волн, чтоб жила по принципу «куда кривая вывезет»? Чего молчишь? Хватит играть втемную. Открывай свои карты, показывай козыри. Ну?

– Не знаю, – после долгой паузы трудно выговорил Павлик.

– Чего не знаешь?

– Ничего не знаю, – удрученно признался он. – Ни-че-го... Люблю тебя – это я знаю. Ради тебя, ради нашей любви готов на все...

– На что, например, ты готов ради нашей любви? – с приметным налетом иронии спросила Светлана.

– Я же сказал – «на все»! – запальчиво выкрикнул Павлик.

– На словах да. А на деле... Я не то, что не уважаю, я презираю квелых, расхристанных и слабовольных. И если ты окажешься таким, моя любовь очень скоро увянет, а может, и превратится в ненависть.

Не дураки придумали поговорку «от любви до ненависти всего один шаг». Учти это, мой милый. Мой любимый. Мой единственный...

Говоря последние три фразы, Светлана разительно переменилась, голос налился страстной негой, от фразы к фразе становясь все глубинней, все накаленней, а выговорив последние слова, она обхватила парня за шею, притиснула к себе и принялась неистово и слепо целовать его лицо, плечи, грудь, и скоро так разворошила, так взбудоражила Павлика, что тот запламенел и стал столь же исступленно ласкать возлюбленную. Но, когда новый порыв страсти подутих, оба заметно успокоились. Светлана воротила разговор в прежнее русло:

– Ты должен... слышишь?.. немедленно отлепиться, отмыться, очиститься от наркотиков. Кровь из под ногтей, а ты обязан вылезти, выскрестись, выползти из проклятой преисподней. Это первое. И самое главное. Я заплачу Херувиму – поможет. Только никаких или-или. Решил – жми до победы. Замахнулся – бей! Одолеешь, выкарабкаешься поверю в тебя. Вот главное. Остальное приложится, раз любим. Не приложится – прилепим. Сговорились?..

Павлик долго молчал.

Слишком долго. То было молчание растерянности, горести и отчаяния.

Вероятно, он чувствовал то, что чувствует человек, стоя на самой кромке высоченного обрыва перед первым прыжком с кручи. Что там? Внизу? В непроницаемой черноте? Что там?.. Морская глубь или груда прибрежных глыб, о которые он расшибется в отвратное, мерзкое, мелкое крошево?..

Неведомо.

Непредсказуемо.

Но прыгать надо...

Светлана угадала, что происходит в душе Павлика, и остро его пожалела. Оборотная сторона этой жалости вонзилась в женщину необоримым жалящим укором. Это она, своими руками, затащила Павлика на иглу. Поняв, что полюбила и любима, не постаралась отвести беду, оттягивала, отодвигала решительный разговор, колеблясь-сомневаясь в своих чувствах.

«Люблю... Любит... Но как его выдернуть, поставить на нормальные человеческие рельсы?.. Если любит, одолеет. Конечно, любит. За версту видно. Весь светится, пламенеет. И я... дуреха... двадцать пять скоро, втюрилась, как девочка-припевочка... Надолго ли?.. Как дальше?.. Как, что, куда и зачем? – все вопросы потом, после, сперва главное – вытащить его из наркоты... Подпрячь Херувима. За дены и тот родного сына кастрирует... Бедный Павлик, сколько ему еще терпеть да мучаться...»

Материнским, сочувственно любящим взглядом окинула Павлика, а тот спал. Ткнулся носом в подушку и, сладко посапывая, громко глотая слюну, безмятежно спал.

– Поросенок, – беззлобно пробормотала Светлана, накидывая простынку на спящего. – Барбос шелудивый...

Нежно поцеловала парня в щеку. Легко, невесомо спорхнула с кровати, набросила короткий легкий халат, подошла к окну, а там...

А там занимался долгожданный снегопад...

Зима нынче оказалась крученой и путаной, как шерстяной клубок, которым вдоволь поиграл баловень котенок: раздергал, распотрошил, перепутал, ни конца ни начала, неведомо, за какую нить и куда тянуть.

В первые дни октября непокрытую снегом землю придавил нежданный мороз. Да какой! – минус двадцать восемь, а то и тридцать градусов. Старожилы-сибиряки и те не помнили, чтобы в законно осеннем октябре и вдруг такой холодина, да не в разовом случайном порядке, а целую неделю волтузил и волтузил еще не приготовившийся к зиме Город. Наголо ободрал промороженные деревья, причернил. расстелил по земле газонные цветы и травы, загнал строптивых горожан в дубленки да полушубки, сграбастал за больное место городские службы быта.

Начались аварии на тепловых трассах.

Размораживались отопительные системы в домах.

Взвыли горожане.

Забегали – засуетились – загомонили всевозможные начальники, их замы и помы.

А накатившему на Город циклону или антициклону на это наплевать, он знай себе подкручивал да подтягивал гайки камнем с неба павшего холода.

То ли глас народный дотянулся до Господа Бога, то ли по иной какой-то причине, только вдруг, за одну ночь, погоду швырнуло с минус двадцати пяти к нулю, да не камнем кинуло, а крутым штопором скрутило и ввинтило в обалдевший Город. Тот хрустнул, кхакнул, матюгнулся, но вздохнул облегченно: можно и дух перевести, что- то подлатать, что-то подштопать, пока погостюет пусть и не золотая да не ядреная, но все-таки тучная да добрая сибирская осень.

И будто специально для того чтобы умиротворить, успокоить горожан, небо опрокинуло им на головы незлой, нешибкий дождь. Тот целую ночь ширял и ширял окольчуженную недавними холодами землю, помалу добавляя и добавляя в дождевой поток белые снеговые струи. И скоро уже не понять было, то ли снег, тая на лету, пятнает окна, то ли дождь, на лету замерзая, стучит по крышам. А когда эта отвратительная мерзость перестала сыпаться, начало опять холодать, и хоть морозец пал не шибкий, каких-нибудь пять-шесть градусов, но слякотное месиво под ногами загустело льдом, на котором неожиданно и неприятно разъезжались автомобильные колеса, расползались ноги пешеходов.

И опять горожане костерили погоду, к месту и без оною поминали то Бога, то черта, и, конечно же и обязательно, многострадальную мать.

А погода продолжала колобродить, как пьяный бомж, напившийся какой-то хмельной мерзости подпольного производства. То плюс четыре, то минус шесть. Не то вдруг прилепится к нулю и елозит на нем целые сутки. Несколько раз перепадал снежок, но не пышный, по-сибирски пушистый и нарядный, а противный мокрый да колкий, прибелит коричневые от песка тротуары, расквасит черные дороги, позлит горожан и сникнет, сгинет. И опять станут падать люди на присыпанных снегом ледовых проплешинах. И снова будут скользить, вырываясь из водительских рук, машины. И дрогнут уши прохожих от истошного дикого воя милицейских, медицинских, аварийных автомобилей.

И так весь ноябрь.

И половину декабря.

И вот уже синтетические елки, елочные игрушки, карнавальные маски и прочие непременные атрибуты новогодних празднеств потеснили иные товары на магазинных прилавках, запестрели рекламы новогодних шоу, концертов, балов и утренников, а зима и носа не показывала.

Но минувшей ночью, в который раз, погоду опять круто переломило на зиму. Вроде бы и похолодало нешибко. И ветер-сиверко, облетевший пустые ночные улицы, был не бог весть как силен и холоден. Но остуженный и высушенный им воздух налился зимней свежестью и звонкостью, обрел дивную волнующую пахучесть молодых опилок, что струятся из-под пилы, грызущей ядреный и смолистый сосновый кряж.

Вместе с пахучестью, так казалось Светлане, остывающий декабрьский воздух обретал прозрачность и, это было уже совсем странно, звонкость. И первые, редкие, очень крупные и лохматые снеговые пушинки не падали, не летели, не плыли, а будто по неведомым, туго натянутым, разнозвучным струнам перекатывались, и от их легчайшего невесомого касания каждая тронутая пушинкой струна звенела по-своему, своим особенным, непохожим на другие, голосом. Но обязательно мелодичным, прозрачным, проникновенным, и, пролегая от неба до земли, каждая пушинка утром оставляла за собой звуковой след.

Хотя снежинок-пушинок утром падало очень мало, слушая их молитвенно тягучий призрачный и мелодичный перезвон, Светлана так разволновалась, что не приметила проскользнувшую в ворота «волгу», которая привезла Павлика...

Глянув сейчас в окно на волшебный снегопад, Светлана, будто подтолкнутая кем-то, спешно облачилась в пушистый свитер, джинсы, высокие сапоги, накинула коротенькую ондатровую шубку, нацепила на голову вязаную островерхую шапочку и поспешила на волю.

Рассыпчатой, четкой и звонкой дробью пробарабанили ее каблучки по деревянным ступеням некрутой высокой лестницы, четко и столь же быстро процокали по навощенному певучему паркету вестибюля.

И вот она на улице, в самой воронке колдовского белого водоворота дивно нарядной, волнующей и заманчивой метели.

Не запирай калитку, сейчас вернусь, – крикнула выглянувшему из будки охраннику. – Разомнусь чуток и ворочусь!

Невидимое небо, наверняка, опрокинулось над городом, обрушив на него так долго копившееся зимнее оперение Земли.

Светлана легко врубилась в податливое месиво метели и, почти ничего не видя, доверяясь многолетней привычке, понеслась вдоль высокой чугунной ограды «Теремка». Порой ей казалось, она не идет, кружится на месте среди белых вихрей, сливается с ними, становясь неотъемлемой частью метелицы.

Белое под ногами.

Белое над головой.

Белое со всех сторон.

Рядом.

Вплотную.

Ты – в нем.

Оно – в тебе.

Белое волшебство.

Белое безумие.

Белая сказка наяву.

Под стройными, сильными молодыми ногами неслышно похрустывает, попискивает, похрюкивает недовольно и сердито новорожденный, не слежавшийся, еще нетронутый, непорочный, стерильно белый, первородный, неземной снежок.

Упругие нити снегопада по-змеиному оплетают ноги, пеленают тело. Кажется, ухватись за эти, протянутые с невидимого неба, тягучие и мягкие жгуты, и сможешь подняться по ним к мохнатым снеговым тучам или просто повисеть на снежных жгутах – поболтаться меж небом и землей.

Широко и вольно разбросив руки, запрокинув голову, Светлана принялась кружиться на одном месте, беззвучно, внутри себя, напевая что-то озорное, пьянящее, брызжущее шалыми искрами.

И снова вперед по хорошо знакомой, хотя и невидимой под снегом тропе, протоптанной вдоль высокой чугунной ограды.

Угадав конец ограждения, круто развернулась, шагнула, и тут же кто-то сильно, жестко и властно сграбастал ее за плечи. «Маньяк» прострелила жуткая догадка, о нем судачили приписанные к «Теремку» ночные бабочки.

Не успев по-настоящему ни осознать случившееся, ни испугаться. Светлана инстинктивно резко дернулась, густо осыпанные снегом плечи выскользнули из рук напавшего, и, гонимая ужасом, женщина опрометью помчалась к спасительным воротам. Слышала за спиной надсадное злое дыхание, матерки, но далеко оторваться от преследователя не смогла, и знай тот тропу получше, и будь менее возбужден, наверняка догнал бы беглянку. И уже нагнал было у самых ворот, да споткнулся, едва не упал, и этих мгновений хватило Светлане, чтоб юркнуть в ожидавшую ее растворенную калитку, успев захлопнуть спасительную дверку перед самым носом высокого плечистого бородатого мужика.

Звероподобно взревев, тот принялся трясти калитку с такой силой, что с высокой металлической решетки, в которую была вмонтирована калитка, посыпались хлопья налипшего свежего снега.

Коротко и грозно гукнула сирена тревоги, и тут же из прилепившегося подле ворот домика вышел богатырского сложения мужчина в теплом комбинезоне, схожем с костюмом космонавта. Неторопно подошел к воротам, грозно спросил, не отпирая калитки:

– Куда прешь?.. Чего надо?..

Матюгнувшись в ответ, бородатый заревел:

– Отворяй, мать-перемать, падла вонючая... Моя сучка!..

– Отворять так отворять, – угрожающе зло и ядовито буркнул охранник в комбинезоне.

Молниеносно распахнув калитку, шагнул через невысокий порожек и, натужно громко кхакнув, ударил бородатого в лицо с такой силой, что тот, взвыв, запрокинулся на спину. Но тут же вскочил и, по-звериному рыча и что-то невнятно выкрикивая, ринулся на охранника. И опять стремительный, прямой и мощный удар натренированного кулака вновь опрокинул бородача, и тут же тяжелый тупой и каменно твердый ботинок врезался ему в ребра...

Светлана не стала ожидать конца жестокой, но вполне заслуженной расправы над едва не сгубившем ее то ли сумасшедшим, то ли маньяком, поворотилась лицом к «Теремку» и обмерла, не увидев света в окнах своей комнаты.

Опрометью вбежала в вестибюль, не переводя дыхания влетела на третий этаж, ворвалась в свою комнату, включила свет и какое-то время недвижимо стояла у незакрытой двери, встревоженно, пытливо озирая свои владения.

Все было на месте.

Все, как всегда.

Только Павлика не было.

Перекидывая в сознании всевозможные варианты ответа на тревожащий вопрос «где он?», Светлана приметила большой белый лист бумаги на подушке. Крупные, раскорячистые, будто за что-то осердившиеся друг на друга, буквы неровными строками разбежались по листу. Торопливо и жадно Светлана в миг единый, одним взглядом охватила весь текст записки.

Крепко зажмурилась.

Энергично потрясла головой.

Потом медленно, слово по слову, вслух перечитала записку снова:

«Единственная. Неповторимая. Богом данная мне в жены. Моя любимая Светлана – Света-Светочка!

Не ищи меня.

Не звони мне.

Не зови.

Я приду сам, как только очищусь от этой скверны. А я очищусь без помощи Херувима. Хватит воли. Достанет силы. Я докажу тебе. И себе. И всем. Что я – мужчина, достойный любви такой исключительной красавицы и умницы, как моя Богом данная мне в жены несравненная Светланка-Светочка.

Жди. Целую. До встречи. Твоя судьба – Павлик».


2

Старая-престарая, но удивительно не дряхлеющая карга Ночь неторопно вошла в Город.

Легко и неслышно ступая чугунной твердости и крепости тысячелетней давности башмаками, походя бесшумно задевая строения, столбы, проносящиеся и мертвые машины, Ночь размеренно и неодолимо двигалась по Городу с Запада на Восток, волоча за собой пугающую темноту, гирлянды загорающихся фонарей, длиннющие многоярусные вереницы вспыхивающих окон.

Ровесница Вселенной, пережившая множество цивилизаций и народов, свидетельница всемирных потопов и оледенений, сызначалу, со дня явления своего, была нема, слепа и глуха.

Подперев смоляным неприбранным лохматым затылком небо, слегка подобрав тяжелый непроницаемо черный подол, Ночь шла напрямки, слепо перешагивая строения, реки и скверы, и все, что стояло, лежало или двигалось на улицах. Даже на тихом ходу подол ее исполинского, непробиваемого взглядом плаща взлетал вверх, как крылья неведомой гигантской черной птицы, и вновь опускался, накрывая затихающий, остывающий, засыпающий Город.

Слепая. Глухая. Немая. Ночь не видела, не слышала, не чувствовала происходящего под ее крылами.

Не то чье-то нелепое ненужное творение.

Не то чье-то морочно-мрачное исчадие.

А может, и в самом деле, нарочито придуманная всевышним Творцом, чтоб показать два цвета Жизни, два цвета Времени, две стороны деяний, мыслей и чувств человеческих, возможно, преднамеренно явленная людям. Ночь лишь покорно следовала не ей придуманным законам, повинуясь коим, аккуратно ежесуточно навещала Землю и этот Город, в котором, ей казалось, она знает каждый дом, любой сквер, знает даже, где по вечерам, поджидая ее, хоронятся в сером полумраке серые людишки, порченные развратом, алкоголем или наркотиками...

Сегодняшнее явление Ночи было всегдашним, дежурным, ординарным. Вот только накрываемый ею Город казался необычным: чистым, светлым и белым. Обряженный в сверкающий искрами, поразительно, неправдоподобно, прямо-таки непорочно белый, только что выпавший снег. Город лучился. Его лучистое свечение, будто ветер- невидимка, топорщило полы плаща, и Ночь, как ни старалась, не смогла плотно накрыть Город своим черным плащом. Пришлось ей примириться со своим бессилием, лишь поверху навесить плащ над Городом, слегка где-то причернив, а где-то подсинив его молодое, еще даже не обдутое снеговое оперение.

Растревоженные, взволнованные и обрадованные долгожданным явлением приметно и сильно припозднившейся Зимы, горожане не спешили на покой, не торопились ко сну.

Лихо озорничали большие и малые ватаги молодняка: мелькали в воздухе снежки, с пронзительным визгом падали в сугробы подсеченные ловкой подножкой девушки, ликующе вопили свалившиеся в кучу малу парни и девчата.

Пьяно горланили, похабничали, нагло задирались любители поскандалить.

Закутанные в шубы, обутые в валенки неистребимые неутомимые бабуленции, несмотря на поздний час, торговали чем бог послал: от сигарет до самопальной водочки, с которой, может, и не помрешь, зато наверняка обалдеешь.

Ночь была равнодушна к этому скопищу орущих, воющих, хохочущих и плачущих людей, где кто-то рвался в ведущие, а кто-то хотел быть ведомым, где один неистово пробивался к Богу, другой исступленно ломился к сатане, где все сплелось, срослось, намертво соединилось: Добро и Зло, Любовь и Ненависть, Благородство и Подлость, Человек и Зверь.

За многие миллионы своих земных лет Ночь такого понавидала, что и впрямь «ни в сказке сказать, ни пером описать», и Город не мог ее чем-то не то чтобы удивить, но хотя бы заинтересовать.

А вот настоятель самой древней в городе Воздвиженской церкви немало подивился, когда поздним вечером, выйдя из неприметной калиточки правого соборного придела, увидел стоящего на коленях высокого парня, который, истово крестясь, вполголоса бормотал какую-то самодельную молитву.

Рядом с парнем, стоящем на коленях в неглубоком сугробе, валялась его мохнатая шапка. Длинные волосы разлохмачены, тонкая шея лишь охвачена, но не замотана шарфом, концы которого темнели на снегу.

Похоже, он даже не приметил-вынырнувшего из церковной громады священника. Размахивая ключом, как кадилом, тот какое-то, очень недолгое время постоял у незапертой двери, так и не затворив ее, шагнул к странному парню и услышал:

– Господи.. Господи... Господи... Я не знаю ни единой молитвы, наверное, я даже не крещен, не спрашивал, не ведаю. Но разве тебе не все равно: крещен – не крещен, главное-то ведь, чтоб верил...

Тут к молящемуся подошел священник.

– Прости мя, сын мой, но если тебе надо сейчас же помолиться пройдем в храм...

– Он заперт.

– Я отопру. Вот ключи. Поднимайся и ступай за мной.

В пустой церковной утробе было прохладно и жутковато. Зажигая свечи перед иконой Божьей Матери, священник спросил:

– Как звать тебя?

– Павел. А вас?

– Отец Виссарион. В миру Виссарион Григорьевич... Тезка богохульника неистового Виссариона Белинского... Если не тайна, поведай, о чем молитва твоя?

То ли оттого, что разговор происходил в столь редкостной, непривычной обстановке – в пустой ночной церкви, то ли отец Виссарион обладал каким-то гипнотическим свойством, только, едва заслышав вопрос, Павлик облегченно вздохнул, будто с плеч непосильную ношу сбросил, и сразу заговорил взволнованно, и жарко, и исповедально откровенно:

– Влюбился я. Не безответно и не безнадежно. Женщина достойная обожествления и поклонения...

– Отвергла твою любовь? – негромко высказал догадку отец Виссарион.

– Нет... – Павлик возвысил голос, повторил громче и уверенней: – Нет! И она... Она тоже... Я хоть и студент, но достаточно обеспечен. Она и вовсе богачка: квартира, машина, дача... Не в материальном положении загвоздка...

– В чем же? – так же негромко и неприметно подтолкнул ночного гостя отец Виссарион.

– Наркоман я. Сижу на игле. Любимая и втянула меня в это, хотя сама ни-ни, не прикасается к зелью... Я опять не о том... Не об этом надо... И пришел сюда не за тем...

– Надеешься, Бог протянет руку и выдернет из сатанинского смрада?

– Угадали, – жарко выдохнул Павлик. – Я, конечно, не стану сидеть, скрестив руки, зубами и ногтями, всеми силами... Понимаете?

– Конечно, понимаю, – успокаивающе мягко и сочувственно проговорил отец Виссарион. – Ты – сильный. Раз веришь в себя, значит, сможешь. Обязательно сможешь. К тому же любите друг друга. А любовь – дар божий, его промысел, в его воле. Вот и давай помолимся вместе за то, чтоб вызволить душу твою из дьявольских пут...

Они стояли на коленях рядом, но Павлику чудилось: он один в неведомом вселенском храме, купол которого держит на себе небо, а под незыблемым полом неколебимая твердь земной макушки. И где- то на пути сюда замер Бог. Не в изношенном, стершемся образе Христа-спасителя, а пока невидимый, неузнанный, неведомый Бог, зачем-то когда-то сотворивший все живое и толкнувший это порождение свое по роковому, гибельному, бессмысленному кругу: родился – умер, родился – умер. А зачем родился? Для чего жил?..

Но не об этом думал Павлик, стоя на коленях перед чуть освещенным ликом матери Христа...

Еле слышно потрескивали три свечи, вольготно разместившиеся в огромном многое вечном круглом подсвечнике. Из черных углов наползали сюда какие-то холодные мрачные тени. Отрешенно и сурово, вернее, устало смотрела в темноту Матерь Божья, подарившая миру Христа, который две тысячи лет будоражит умы и волнует сердца многих-многих миллионов землян.

Ждал ли Бог Его явления?

Нужен ли был Он Богу?.. А людям?..

И был ли, есть ли Бог-то на самом деле?

Был – не был? – никто никогда не ответит убедительно, не докажет.

Богу и людям Христос нужен, потому как явился мостиком меж тем и этим мирами, между желаемым и возможным, между злом и добром, меж ненавистью и любовью...

Колышится еле приметно пламя свечи под неощутимым колебанием воздуха, пропахшего ладаном и воском.

Что-то где-то чуть слышно поскрипывает, похрустывает, шебуршит – живет...

А эти двое, не слыша друг друга, торили Павликову тропу к Богу. По бурьянному целику, по гиблым топям и непроходимым урманам должна была пролечь эта тропа спасения и воскресения великомученика, не знавшего Бога до роковой беды.

Они оказались наедине, один на один: творец и повелитель Вселенной, недосягаемый, неведомый, но всесильный и бессмертный Бог, и микроскопически ничтожное малое существо двуногое, самозванно провозгласившее себя Человеком.

Человек был высок, худощав и бледен. В его ярких, словно подсвеченных изнутри, широко распахнутых глазах – нетерпеливое напряженное ожидание неизбежного, неотразимого чуда.

Бог был невидим, потому что был слишком велик. Занимал все окружающее пространство, свободное от строений, лесов и гор земных. Он был везде – вездесущ, всевидящ и всеслышащ. Он знал, зачем к нему пришел этот надломленный бедою человек, слепо и яростно отбивающийся от злого недуга. Знал, но не перебил мольбы пришельца, а Павлик, глядя в холодную чужую пустоту храма, исступленно бормотал:

– Господи... Ты один в силах помочь мне. Только ты. Я знаю, ты видишь и слышишь меня, и понимаешь. Не дай загинуть, протяни хоть соломинку надежды. Кинь тонюсенький лучик веры в исцеление. И я уже сам... Слышишь?.. Сам буду карабкаться и очищаться от всей этой мерзости. Слезами от боли изойду. Волком выть стану... Камни грызть. Но выползу на свет. Только помоги. Молю тебя. Слышишь?..

И тут громыхнуло над головой Павлика. Ослепительно яркая вспышка озарила скрытый мраком высокий сводчатый потолок храма, и Павлику почудилось отдаленное, похожее на вздох сочувствия, тихое:

– Слы-ы-ышу-уу...

Потрясенный, юноша пал на холодные каменные плиты, и любовно оглаживая, и целуя их, надрывно возопил:

– Слышит!.. Он услышал!.. Понял... Подал руку...

Обильные счастливые и жаркие слезы залили искаженное белое лицо юноши...

Вскочил. Вперил безумный взгляд в купольную черноту и потянулся, всем существом своим, вскинутыми руками, наструненным прогнутым телом, каждой жилочкой, каждым нервным волоском потянулся ввысь, к единственной и последней надежде своей.

Казалось, еще миг, всего одно усилие, всего один несильный напряг, и носки его ботинок оторвутся от каменных, холодных, серых плит, и он стремительно взмоет в черноту, пробьет сводчатый каменный потолок и улетит туда... к Нему... Насовсем...

Припав спиной к колонне, отец Виссарион изумленно взирал на отрывающегося от земли Павлика, и, кажется, угадывал происходящее, и благословлял его, и всеми силами души своей молча подбадривал, подталкивал Павлика, и, наверняка, отец Виссарион не удивился бы, не упал ниц, если бы юноша вдруг оторвался от пола, стремительно взлетел ракетой и сгинул в невидимой глуби невидимого ночного неба...


3

Чем дольше и пристальней присматривалась Варвара к своему сыну, тем сильнее поражалась переменам в нем. Теперь это был не прежний Павлик, всегда чем-то недовольный, всегда смурной, будто бы невыспавшийся, по-девчоночьи капризный и вредный.

Теперешний Павлик шагал широко, размашисто, и твердо, и, главное, целенаправленно, всем видом своим выражая, что знает, куда и зачем идет. И голос его вдруг обрел неожиданную глубину, и звонкость, и силу. В жестах сына, манере говорить поселились нескрываемая убежденность и уверенность в правоте своих слов и поступков. Во всем этом отчетливо проступали черты покойного деда – Варвариного отца.

Варвара видела, как тяжело пережил Павлик ломку. Не жаловался. Не хныкал. Страдал молча, лишь иногда исчезая куда-то.

Всякий раз, глядя вослед будто с привязи сорвавшемуся, стремительно убегающему из дома Павлику, Варвара холодела от ужаса, полагая, что сын сдался, не выдержал и помчался за порцией неодолимого наркотика. Но какое-то время спустя Павлик возвращался домой, хотя и смурной, порой подавленный, но не вкусивший гибельного зелья.

Варвара догадывалась о наличии какой-то, ей неведомой силы доброй, но властной и всемогущей, которая держала в руках вожжи Павликовой судьбы. Силясь познать, кто это, Варвара прислушивалась к телефонным разговорам сына, рылась в его студенческих тетрадках, но ничего не обнаружила там такого, что хоть как бы объяснило происходящее с сыном.

А ей непременно хотелось узнать.

А она не привыкла отказываться от своих желаний, не удовлетворив их.

А она полагала, что обязана знать, куда и зачем вдруг срывается сын, и пропадает где-то подолгу, и возвращается домой неузнаваемо переменившийся.

И однажды, не выдержав, она раздраженно спросила Павлика:

– Куда тебя понесло на ночь глядя?

Сын долго осуждающе смотрел на нее, потом буркнул:

– К богу. – И ринулся было к выходу, да вдруг остановился. И, приблизив свое, враз побледневшее лицо к испуганно отпрянувшей Варваре, неприязненно жестко договорил: – И тебе туда бы, не к любовникам шастать...

И убежал, оставив мать и переполошенной, и возмущенной, и растерянной.

Поостыв, подуспокоясь, Варвара твердо решила: вернется Павлик, жестоко отчитает его. Но вот сын воротился, и, глянув на смиренного, как бы преображенного Павлика, Варвара не отчитала и с похожими вопросами больше не лезла к сыну.

Она возликовала, уверовав наконец, что Павлик вырвался из наркотической паутины. Как это случилось? Кто помог? Какими путями выбирался он из бездны? Об этом Варвара с сыном не заговаривала. Зато стала внимательно, подолгу и пристально всматриваться в Павлика. Постоянно открывая в его, казалось бы, хорошо известном характере все новые, порой совершенно неожиданные черты...

У нее за спиной был отличный «ликбез» по наркологии. Варвара перечитала много статей и книг, не раз беседовала с врачами-наркологами и крепко усвоила: путь исцеления долог, тяжек и болезнен, а главное безнадежен. Невероятными усилиями вырвавшиеся из смертельной наркотической паутины почти всегда возвращаются в дьявольские лапы гибельного пристрастия, проделывая обратный путь легко, и скоро, и с удовольствием.

Варвара видела, как наркотическая трясина все глубже засасывала единственного сына. Надо было что-то делать, но что? – не знала. А кидаться на огонь, биться о стенку, рисковать, жертвовать собой не хотела, не умела, не могла. И скоро где-то в самой потайной глуби души своей Варвара смирилась с тем, что единственный сын наркоман, успокаивая несогласную совесть бредовыми мыслями о том, что скоро – очень скоро – она свяжется с московским наркологическим центром, отвезет туда Павлика, и там его навек исцелят от страшного недуга.

Рассудок корчился от этого самообмана. Совесть болезненно ныла. Воля, хотя и с трудом, все-таки справлялась с ними, подминая и разум, и чувства, опираясь на неистребимо могутнейший инстинкт самосохранения.

Даже под страшной пыткой Варвара никогда не призналась бы, что больше всего боится нервотрепки, волнения и хлопот, которые неизбежны в борьбе за спасение Павлика. Мысль об этом тут же оборачивалась неукротимой неприязнью, а порой и ненавистью к сыну.

И распаляясь, и негодуя, и даже неистовствуя, она принималась рассуждать так: «Разве этому баловню судьбы плохо жилось под крылом мамы и бабушек? Может, его угнетала нужда, в чем-то испытывал недостаток?.. Нет и нет!.. С чего же полез на иглу?.. Негодяй! Себялюб!.. Эгоист!!»

И она клеймила сына, чернила и поносила его за то, что не перемог соблазн, не одолел искус, навлек на нее непредвиденные волнения и тревоги, отбиваться от которых становится все трудней. И не страши ее невероятно жестокое возмездие сына-наркомана, давно оттолкнула бы его навсегда, навек отринула бы чадо свое от себя: пусть тонет в этой мерзостной пучине, куда скакнул сам. Добровольно. Сознательно. Разоряя и унижая мать...

Сын был при ней как скрытая злокачественная опухоль, как гибельная мина, пристывшая к борту, как ампула с ядом во рту за щекой. Таись не таись, ловчи не ловчи, гибельный финал неизбежен.

А она не желала погибать даже ради сына и вместе с ним.

А она любила жизнь. Она умела жить легко, весело и красиво, наслаждаясь жизнью. И, подсеченная порой мыслями о безысходности и гибельности ситуации, в которую загнал ее сын. Варвара негодовала на него, на судьбу, на бывшего мужа, на маму, бабушку, отца и готова была на что угодно, лишь бы раз и навсегда избавиться от единственного, богом данного сынули...

И вдруг...

Нет, не напрасно все живое на Земле произросло на одном корне, имеет единого Прапрапрародителя. Каждый новый, более совершенный род жизни земной по пути своего развития непременно проходил все предшествующие ему ступени – от амебы до млекопитающихся, и на этом пути всякий новый, более совершенный род отбирал от предыдущих все самое лучшее, самое необходимое.

Человек – вершинная, последняя, наиболее совершенная ступень эволюции животного мира Земли. Карабкаясь по этим сказочным, полуфантастическим, никак и никем недоказанным эволюционным ступеням, человек походя прихватил от каждого покидаемого вида что-нибудь очень важное, крайне нужное и полезное.

От простейших, безмозглых и бездушных, – жажду тишины и покоя, отстраненности от мира, непоколебимого пристрастия к собственной раковине.

От рыб – бесконечный поиск места поглубже и попроточнее.

От птиц неутолимую вечную тягу в высь, ненастную жажду полета.

От зверей – стремление первенствовать, владычествовать, покорять и побеждать, быть первым.

На вершине жизненного Олимпа Человеку, наделенному всеми типическими свойствами всего живого, Создатель, Природа или Судьба даровали Разум и возвышенные Чувства, незнаемые животными. В их гармоничном слиянии и обрел человек свое величие и могущество.

Но в душе человеческой остались на дне и все чувства-инстинкты, которые, вскипев, в миг единый заполняли всю душу, и, подмятый ими, человек бесчинствовал, буйствовал, безобразничал.

Всесильный неукротимый Разум попытался и эти чувства-страсти взнуздать, смирить, покорить.

Сказать, что эта попытка удалась, значит солгать.

И все потому, что меж Разумом и Чувствами проросла в Человеке третья сила Характер. И в зависимости от того, чьим становился Характер Разума или Чувства, решалась судьба их противоборства.

Варварой правили именно те чувства-страсти, непокоренные разумом.

Лишь иногда верховодил Характер.

Но такое случалось крайне редко и ненадолго.

Вот и теперь, подстегнутый хамством Павлика, характер вздыбился, освирепел, раззявил клыкастую пасть, и. не исчезни Павлик сразу после недопустимо хамских оскорбительных слов, Варвара, наверняка, взбеленилась бы и наговорила сыну такого, отчего у него надолго пропало бы желание дерзить матери. Но...

Сын опередил: сгинул.

И, притушив обиду, смирив гнев. Варвара решила, что все произошло как нельзя лучше. Павлик зубы показал, даже куснул. Хотя и больно, но не смертельно. Зато она теперь знает, на что способен ее милый мальчик, и не станет наступать ему на больное, не будет больше касаться давно всплывшей меж ними мины.

Как ни крути, как ни верти, что ни выдумывай, он – ее сын, ее дитя.

Мать и ее дитя.

Кто на свете ближе и родней друг другу?

Никто.

Если ценою собственной жизни можно сохранить жизнь своего ребенка, МАТЬ, не колеблясь, не раздумывая, пойдет на эшафот, на костер, под пули.

Женщина делает это сознательно.

Самка зверя – инстинктивно.

Женщина-самка – никогда...




ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ДОЛГОЖДАННО-НЕОЖИДАННЫЕ ВСТРЕЧИ



1

А «Теремок» не просто жил, он – процветал. Крепли, ширились и уходили вглубь, разрастались его корни. Густела, броско зеленела крона, в ее тени, предаваясь пороку, беспутничали прыщеватые отпрыски вылупившихся богачей.

К воротам «Теремка» они обычно съезжались на собственных «мерсах», «вольвах», «джипах» и, пристроив машину на прилепившуюся к ограде «Теремка» платную автостоянку, нетвердой, вихляющей походкой направлялись к проходной.

Новички держали в раскрытой ладони пропуск, завсегдатаев охрана знала в лицо, Почти каждый из них, проходя мимо будки охранника, совал в приоткрытое оконце червонец, а кое-кто и две, и даже три десятирублевки.

Девушек, постоянно «работающих» в «Теремке», привозили сюда на микроавтобусе.

Всю ночь не гасли огромные окна первого этажа заведения, внешне похожего на миниатюрный классический средневековый замок. А ранним утром по-тараканьи бесшумно и проворно начинали расползаться ошалелые от водки, и наркотиков, и от карточных игр, и непристойных забав так называемые «гости».

Уходили далеко не все. Кто-то, перебрав, оставался в номере – досыпать, другие спешили в сауну, чтобы вместе с потом выгнать из тела хмель, наиболее беспокойных развозили по домам на казенных машинах.

Потом на этих же машинах увозили приписанных к «Теремку» жриц любви, вместе с крупье, барменом, музыкантами и прочей обслугой.

«Теремок» затихал, за работу принимались именуемые горничными уборщицы.

Ревели пылесосы.

Звенели пустые бутылки и посуда.

Аукались-перекликались горничные.

Потом в заведении наступало затишье, а вокруг него закипал шторм.

Дворники усердно скребли, мели, а то и мыли двор.

В теплице поливали, пололи, собирали поспевшие помидоры, огурцы, редис, лук и укроп.

В оранжерее обихаживали цветы и декоративные растения.

Время от времени на крыльцо выползал выспавшийся клиент, кто на своих двоих, а кто и на четырех. Иногда в обнимку с раскрашенной длинноногой и стройной девицей.

Неспешно добирались до автостоянки.

Глухо уркал остывший за ночь двигатель, и машина увозила отдохнувших юнцов, чтоб этой же ночью, возможно, и на этой же машине воротиться сюда, чтоб вновь пройти по тому же кругу.

Вот таким колесом и вертелась жизнь обитателей «Теремка»: и его служителей, и его клиентов. Вертелась удивительно четко, без сбоя, как великолепно отрегулированный часовой механизм.

И вдруг...

И в самом деле, это случилось вдруг, в обычный зимний день, белый, солнечный, с легким морозцем, не злым, но чувствительным царапучим ветерком.

В этот самый непримечательный день, в самый полуденный пик к воротам «Теремка» подкатила милицейская «волга». Гукнула сердито и требовательно, но ворота не растворились послушно, только вахтер вышел из своей будки и отпер калитку.

Из «волги» вылез невысокий, крепко сбитый майор в меховой куртке и фирменной милицейской ушанке. Пока он дошел до врезанной в решетчатые металлические ворота калитки, вахтер перешагнул низенький порожек и встал в проеме, закупорив его своим телом.

– Почему не открываешь ворота? – Сдернув ушанку, майор грудью попер на охранника. – Не видишь, милиция!

– Вижу, майор, но без команды оттуда, кивнул на дом, не могу. Позвоните администратору Светлане...

Майор встопорщился, как еж, изготовившийся к атаке на мышку. Все у него встало дыбом: короткие рыжие волосы на голове, стриженные подковкой, такие же щетинистые усы; вздыбились плечи, заострились локти. Сузившиеся глаза метнули в вахтера остро неприязненный взгляд. Голосом набатно властным он возопил:

– Кончай эти байки! Законов не знаешь!.. Я вас...

Тут на крыльце показалась Светлана. В коротенькой норковой шубке-разлетайке, небрежно накинутой поверх легкого халата. Невесомо и бесшумно ступая модными сапожками, грациозно поигрывая приметно округлыми бедрами, она невесомо спорхнула с высокого крыльца, крикнула вахтеру:

– Федор Филиппович! Чего вы, право? Пропускайте машину господина полковника! Подошла к майору. – Извините, не разглядела погоны, но у меня вещий глаз и колдовской нюх, значит, скоро станете полковником... Рада приветствовать вас. – Подала майору свою изящно обихоженную длиннопалую руку. Пожалуйста, проходите в дом...

И они пошли рядышком, нога в ногу, и с каждым шагом этого короткого пути майор милиции мягчел, добрел взглядом, спрятал когти, схоронил клыки. И даже улыбнулся, когда, войдя в дом, Светлана пропела ему:

– У нас сейчас генеральная уборка. Пройдемте в кабинет шефа, напою вас кофе, можно и с коньяком. За это время подкатит шеф. Он уже в пути. И вы решите с ним все вопросы...

На маленьком круглом ажурном столике стояли серебряный кувшин с кипятком, три изящно сработанных кофейных прибора, бутылка армянского коньяка и полдюжины вазочек с разным печеньем, конфетами, сахаром, вареньем, медом и орехами.

Не спрашивая согласия майора, широко улыбаясь, Светлана наполнила коньяком рюмки. Призывно подняла свою.

– Давайте за знакомство.

Потом пили кофе.

Не успели опорожнить крохотные чашечки, явился Антон.

– Кого вижу! – загремел он от порога, изобразив на лице восторг.

– Наконец-то пожаловали. А то «буду», «обязательно буду», «непременно загляну», и ни ногой. Ну, привет-привет, моя милиция, которая меня бережет.

Размашисто облапил поднявшегося майора, долго тискал в объятиях, похлопывал по спине, оглаживал, приговаривая:

– Вот гость так гость, дорогой и долгожданный...

Светлана легко и бесшумно спорхнула с места, поймав взгляд Антона, приметила в нем разрешение и торопливо и так же неслышно улетучилась.

Часа через полтора к ней в комнату ввалился изрядно подконьяченный Антон. Постоял перед зеркалом, расчесывая декоративно красивую растительность, скользнул расческой по усам и бакенбардам, тщательно причесал длинные, пышные, молодые, чернущие волосы.

– Порядок... – Размашисто ухнул в глубокое, пружинно податливое кресло, и тут же синие жаркие искры его глаз окатили Светлану. Дотянулся до ее округлых, спелых, ядреных колен, легонько сжал их, потискал.

– Не надо, – холодно и спокойно сказала Светлана. – Слышишь? Прошу тебя: не надо!

– Так уж вовсе и разлюбила? – с наигранным капризом обиженно спросил он, а его рука медленно заскользила под подол.

– Я же прошу: не надо! Светлана сердито скинула его руку, резко поднялась.

– Я так давно не прижимался к твоему прекрасному телу. Истосковался до предела. Подари минуту блаженства...

Он давно не домогался Светланы, никогда и ничем не выказывал их прежней близости, а тут и взглядом, и руками потянулся к округлым белым дразнящим коленям.

Искушенная Светлана легко угадала в нем борьбу двух желаний: сграбастать ее, кинуть на диван и силой получить желаемое или уговорить, уломать, заставить разомкнуться до донышка. Светлана знала характер этого мужчины, его несокрушимое «хочу» не ведало узды, не признавало преград, и, чтобы его не насторожить, заполучить возможность ускользнуть, убежать, она сделала несколько вроде бы нецеленаправленных шагов к двери, а убедившись в недосягаемости, четко выговорила:

– Мы свое отыграли, Антон. Я выхожу замуж. Уже помолвлена...

– Поздравляю, – саркастически выговорил он. – И кто счастливчик? Не этот ли недоросль, как его... Павлик, кажется...

Он выговорил все это механически, поедая женщину глазами. Поняв, что не осилит, не совладает, оборвал фразу, сходу переключившись на то, что волновало, требовало выхода:

– Кто из горничных сейчас на месте?

Поняв его намерение, Светлана ответила спокойно и деловито:

– Почти все здесь. Валя, Шура, Галина и эта новенькая принцесса Жизель...

– Ясно. Покину тебя на полчасика. Не уходи. Вернусь – договорим...

– Хо-ро-шо, – замедленно, по слогам выговорила Светлана, глядя вслед стремительно выбежавшему из комнаты Антону, подумав при этом: «Сейчас примчится к Жизель... молодая, длинноногая, смазливая девчонка, конечно же, не посмеет отказать генеральному директору – красавцу мужчине да еще с жеребячьим инструментом. Остальные горничные будут только завидовать...»

На нее наплыло вдруг, не наплыло – накатило, захлестнув, чувство не то что брезгливости, а прямо-таки гадливости к своему бывшему любовнику, которого и любила страстно, и желала, и отдавалась исступленно.

– Самец. Похотливый грязный самец, – бормотала она, нервно вышагивая по своей комнатке.

Пространства для ходьбы здесь было ничтожно мало, а волнение не унималось, гнало и гнало ее по крохотной ковровой площадке, стиснутой со всех сторон красивой стильной мебелью.

Поймав себя на этом бессмысленном кружении и угадав его причину, Светлана резко остановилась, сказала себе громко и неприязненно:

– Ты что, девочка, взбеленилась? Ревнуешь? Кто мешал уступить, заполучить этого кобеля, натешиться до отвала?.. Не ревнуешь? Тогда с чего бесишься?.. Коробит его цинизм?.. Ах, цыпочка!.. Ах, недотрога-девственница, Христова невеста!.. Сидишь по уши в говне и морщишься от дурного запаху... Ха-ха-ха!

Смеялась истерично, зло, желчные и негодующие ее «ха-ха!» били не по телу – по взбаламученной душе молодой женщины, которую, сам того не желая и не подозревая об этом, глубоко и грубо оскорбил бывший любовник, легко и походя поменяв ее на другую женщину, поменяв, как сносившуюся подстилку.

Этот разговор с собой, эта насмешка над собственной персоной подействовали отрезвляюще, и, когда довольно улыбающийся, с дымящей сигаретой в красногубом рту Антон вернулся, Светлана встретила его беззаботно насмешливым:

– Ну и как?

– В норме, – нимало не смутясь, весело ответил Антон, усаживаясь в кресло. – Угости рюмкой коньяку, а лучше давай по рюмашечке выпьем вместе, а?.. За прекрасное прошлое. За удивительное настоящее и за волшебное будущее...

Выпили.

Антон выразительно постучал ногтем по пустой рюмке.

Еще раз выпили.

Коньяк был превосходен. Рюмки крошечные. И лишь после третьей, когда Антон прижег потухшую сигарету, Светлана убрала со стола бутылку. Спросила без интереса, равнодушно:

– Майор за баксами приезжал?

– Наглеют гады, – так же бесстрастно ответил Антон. – Каждый месяц исправно плачу им за крышу с учетом инфляции. А хочется больше. За баксы мать родную продадут блюстители порядка и закона. Вырвал пятьсот долларов ни за понюх табаку и сделал ручкой. – Помолчал, отметив паузой смену темы разговора, и с веселой деловитостью: – Ну что, Светик-пересветик, вернемся к нашим баранам?- Она на миг смежила длинные, будто накладные ресницы. – Значит, выходишь замуж за юного наркомана Павлика Гряз...

– Павлика Грязнова... Бывшего наркомана...

– Бывшего – настоящего – будущего... В этой связке идут все наркоманы... Не кипятись. Допустим, только бывшего наркомана. Настоящего студента, сидящего на маминой шее. Теперь вместо мамы ты хочешь этому недорослю подставить свою превосходную лебединую выю?

– Н-ну...

– Не темни, Светлана... Мы знаем друг друга и давно, и отлично. Так ведь?

– Пожалуй...

– Как к женщине, я отношусь к тебе с поклонением. Ты – идеал любого мужчины. И красива... И умна... И... Да все это тебе я говорил много-много раз, гуляя по улицам Парижа или Москвы, Праги или Питера. Не хмурься. Молчу-молчу, не поднимаю пласты прошлого. Воскресил в памяти ради того лишь, чтобы напомнить: ты мне не безразлична. Я безумно любил тебя и ныне, если хочешь знать, – люблю!.. Это – раз... А два – ты моя правая рука в деле, хозяйка «Теремка» – главного источника богатства нашего «Уюта». Потеря тебя горька и невосполнима. Это два... Погоди. Не вскакивай. Сейчас договорю... Ответь мне, пожалуйста. Соединяя свою судьбу с судьбой этого безработного студента – маминого сынули...

– Почему маминого? – невесть с чего встопорщилась Светлана. – А может...

– Ничего не может, – жестко пресек Антон. – Его родители давно разошлись. Павлик жил у бабушек, потом – у мамы. Красивая. Неглупая. Предприимчивая баба, но слаба на передок. Великая блудница...

– Какая осведомленность! – ужаленно вскричала Светлана. – Уж не любовница ли?

– Не в этом дело, чья она любовница. Главное, сын-то ей пришей-пристегни. Она – не опора Павлику...

Задетая за живое словами давно отошедшего от нее, но, видимо, все еще не безразличного мужчины. Светлана с откровенным вызовом деланно весело воскликнула:

– И чудненько!.. И лады!.. Мама – не опора, я стану и опорой, и надеждой Павлику...

Смутилась под насмешливо-пронзительным взглядом Антона, умолкла. А тот, словно и не было этой краткой многозначительной размолвки, прежним, спокойным и ровным голосом продолжал прерванные рассуждения:

– Так вот... допустим, ты стала надеждой и опорой этого великовозрастного безработного студента... Да не дуйся, говорю с тобой так, потому что люблю и дорожу. Поняла? Вот и ответь, куда думаешь прилепиться, на что жить?.. Ты ведь привыкла не существовать, а широко, весело и привольно жить по принципу: куда хочу – туда ворочу. Ни в чем ни малейшего недостатка. Роскошь. Вседозволенность. Любая прихоть – закон... Так или нет?..

Светлана молчала. Слегка понурясь, носком изящного тапочка она рисовала на ковре какие-то невидимые, неведомые узоры.

– Прости, если я тебя не так понял или обидел. Может быть, став женой этого Павлика, ты останешься здесь на тех же правах, тогда...

– Я как-то не думала об этом, Наверное, мне пора уходить отсюда. Куда? – не знаю. Как жить станем? – тоже не знаю... У меня есть кое-какие сбережения...

– Сбережения... машина... квартира... – все это незаметно ухнет в небытие, если постоянно не пополнять... И ежели твой Павлик... Не дуйся только... Ей богу, любя.,. Если он не воротится на круги своя...

Почуя смятение женщины, Антон заговорил еще уверенней. Скоро он уже не говорил, даже не вещал, а прямо-таки вбивал слова в ее растревоженное, растерянное сознание:

– Природа дала тебе все, чтобы покорять и властвовать. Потрафлять своим желаниям, привычкам и прихотям. Ты родилась королевой и имеешь ныне много королевских привилегий. И муж тебе нужен – король!.. По характеру. По воле. По могуществу. По умению покорять и повелевать. И конечно же, и наверное, прежде всего, по своему карману, в котором всегда и непременно должно быть столько денег, сколько нужно его избраннице, его королеве, чтобы жить так, как ей хочется!..

По выражению лица Светланы Антон понял, его слова попали в цель, и, пожалуй, лишь из желания покуражиться после долгой выразительной паузы он тихо, с каким-то надрывом, спросил:

– Я прав или нет, Светлана?.. Почему молчишь?.. Не хочешь причислить себя к королевскому сословию?..

– М-м... В принципе, как всегда, ты прав. Но я какая-никакая женщина. Хочу быть и женой, и матерью. Это же нормально. Закономерно. Считаешь...

Антон медленно поднялся, подошел к сидящей в кресле Светлане, положил на плечи ей руки, нежно поцеловал в щеку.

– Дивная ты женщина, Света. Будь у меня устойчивый однолюбый характер, немедленно отрекся бы от своей благоверной и женился бы на тебе. О лучшей жене и мечтать грешно. Но пока не дозрел, даже не замахиваюсь... Порешим так... Выходи замуж. С ребенком погоди, пока юный супруг на все сто не очистится от наркоты... Прости, но я почему-то уверен, за этот испытательный срок ты многое переосмыслишь. Не случится подобное, будет видно, что и как... Сговорились?..

– Хорошо, – без малейшего колебания согласилась Светлана. Спасибо тебе...

Поднялась. Поворотилась к Антону лицом. Несколько мгновений они стояли лицо – в лицо, глаза – в глаза.

Великолепная пара.

Сорокалетний мужчина. Высокий. Подобранный. Могутный. До краев налитой животворными жизненными соками. И двадцатичетырехлетняя красавица женщина с божественной фигурой Афродиты.

Чуть приоткрытые яркие спелые губы обнажили ослепительно белую подковку зубов.

Широко распахнутые, сочащиеся жаркой истомой глаза.

Под тонкой тканью коротенького халатика отчетливо и дерзко проклевываются встопорщенные соски.

Все ее великолепно изваянное тело, вся она – от макушки до пяток – являла прекрасную женскую плоть, наструненную желанием мужчины.

Вот она порывисто и крепко обняла Антона, жадно прильнула губами к его призывно полуоткрывшемуся плотоядному рту, сладко ужалила коротким поцелуем и тут же сгинула.


2

Они столкнулись у церковных ворот.

От недавней встречи с Богом расслабленный и размякший Павлик бездумно водил по сторонам отрешенным пустым взглядом, сунул в чью-то заскорузлую, грязную, просительно протянутую ладонь оказавшуюся в кармане куртки какую-то мелочь, выскользнул из церковных ворот на тротуар, и тут же, едва не сшибив с ног, на него с разгону налетел высокий, полный, куда-то спешащий мужчина.

– Извините, пожалуйста, – бормотнул он и промчался было мимо, да вдруг резко остановился. – Павлик?.. Ты?.. Откуда?..

– Оттуда, – кивнул на церковь.

– Ты что, ходишь в церковь?

– Да...

– Давно?

– Какая разница, давно – недавно. Разве от этого что-нибудь изменится?

Разговаривая, они пошли радом. Отец и сын ростом были под стать друг другу. Оба длинноноги и длинноруки. Только старший был упитан, шагал широко, но редко и тяжело, а младший – тонок и гибок, как тростинка, и шел невесомо легко, широкими упругими шагами.

Они не виделись с того неприятного разговора на квартире Вадима Васильевича, в котором участвовала и Варвара, затеявшая эту нелепую встречу отца и сына. Не виделись и не рвались навстречу друг другу. Если же обстоятельства иногда неожиданно загоняли их на один тротуар и они оказывались идущими навстречу друг другу, то первый, кто примечал это, немедленно разворачивался и спешил в обратную сторону.

Проделать подобное теперь оказалось невозможно: судьба стукнула их носами. Неожиданно и крепко стукнула, прилепив отца к сыну.

– Значит, ты стал набожным, – не то спросил, не то констатировал отец.

– Угадал, – смиренно откликнулся Павлик.

– К наркотику телесному решил прибавить опиум духовный? – Теперь в голосе отца отчетливо проступили и недовольство, и что-то схожее с брезгливостью, и неприкрытая язвительность.

Но и это не выбило Павлика из ровной спокойной колеи, ответил прежним миролюбивым тоном:

– С телесным покончено, – в голосе сверкнула тонюсенькая паутинка самодовольства. – Отрубил. И только благодаря духовному опиуму.

Словно наскочив на невидимую преграду, отец резко остановился. Павлик на пару шагов вырвался вперед, резко поворотился, и они оказались глаза – в глаза. В отцовских глазах сын углядел недоверчивое любопытство, подернутое легкой дымкой иронии, устремившейся к неприязни. Еще миг, и это недоброе чувство возьмет верх, и с губ сорвется что-то неприятное, жалящее. Но в этот роковой миг их взгляды столкнулись, и в глазах заблудшего сына отец увидел смиренное покаяние и жаркую искру сыновней любви, и, пока они смотрели друг в друга, эта искра разгорелась, ощутимо заструила тепло и свет, и озаренный, и согретый ими, Вадим Васильевич как-то странно одряб, неожиданно обнял сына, прижался к нему и выдохнул со слезой:

– Молодец, Павлуша...

Так он еще никогда не называл сына. В его устах «Павлуша» получилось вовсе необыкновенным – горячим, и мягким, и нежным, как луч весеннего солнца, и этот таинственный невидимый луч достиг Павликовой души, и та дрогнула и затрепетала в неизъяснимом восторге. И сын обхватил отца за шею, припал пылающей юной щекой к тронутой морщинами, поношенной щеке и шепотом еле выговорил:

– Ты веришь мне, папа?

– Верю, сынок. Верю, Павлуша. Пойдем ко мне. Выпьем кофе, наговоримся досыта...

С ним творилось что-то доселе незнаемое, неиспытываемое. Он как бы опьянел, утратил власть и контроль над собой. Рассудок не заглядывал наперед, загодя не взвешивал ни слов, ни поступков, лишь констатировал уже сказанное и сделанное. И это не вызвало чувства неловкости. Все плыло куда-то само собой, и он сам плыл куда-то, к неведомому, но новому, желанному и доброму, и всей потайной сутью своей убыстрял это движение.

– Это он помог тебе одолеть? – спросил Вадим Васильевич, показывая на собор.

– Он и... она...

– Кто она?

– Женщина... Любимая... Будущая жена...

– Ты женишься?

– Да, папа. На свадьбу непременно приглашу тебя.

– Кто все-таки она?

– Прелестное созданье. Красавица. Умница. Как раньше говорили: всем взяла!

– Студентка? – не унимался отец.

– Нет... Она окончила филфак нашего университета.

– Учительница?

– Все равно не угадаешь, а я не скажу. Прости, но я боюсь пускать тебя в наш, еще недостроенный, очень-очень хрупкий, хотя и прекрасный замок. Прости...

– Значит, она – не нашего круга, – с плохо скрытой досадой, осуждающе проговорил Вадим Васильевич.

Ненадолго умолк, обдумывая, с какой стороны и как ловчее проникнуть в сыновний замок, чтоб разглядеть наконец свою будущую сноху.

– Но все-таки... Она не торговка с «Привоза»...

– Ах, папа, не трать понапрасну нервные клетки: они не восстанавливаются. Не торговка она, не официантка. Дипломированный филолог. А работает администратором, вернее, заведующим или директором великолепной молодежной гостиницы «Теремок».

– «Теремок»? – не слышал о такой гостинице. Нужда ее загнала туда с университетским дипломом?

– Может быть. Но сейчас она живет отлично, даже шикарно. Отменно обставленная трехкомнатная квартира. Машина. Гараж. Все тридцать четыре удовольствия. Только это не главное. Не ее богатства приманили меня. Я люблю эту женщину. Сказать только «люблю» ничего не сказать. Я ее люблю неистово, каждой клеточкой тела своего, каждым нервным волоском. Люблю всю, без остатка, со всеми достоинствами и недостатками...

Никогда и никому не исповедовался еще Павлик так страстно, и так искренне, и так ошеломляюще темпераментно. Никому прежде не рассказывал о своей любви, не обнажал своих чувств, а тут вдруг, словно сорвавшаяся с привязи птица, не сообразуясь ни с чем, язык говорил и говорил.

Вадим Васильевич со все возрастающим изумлением слушал сына, поражаясь крутой и зримой перемене в его облике, голосе, манерах. Ему даже показалось, что Павлик и ростом-то стал заметно выше прежнего, выше и могутнее, молодцеватей, и мужественней, и даже величавей. И отец искренне порадовался за сына. И вспомнилось вдруг, ни с того ни с сего вспомнилась та волшебная сказочная поездка на теплоходе, по летней, бескрайней, сверкающей под солнцем Оби, вместе с Варей, красавицей Варей, его любовью, его женой, матерью этого великовозрастного юнца. И тут же неожиданно, как коварная подножка, ворохнулось в сознании: «Да он же наркоман, какая любовь?»...

И. вмиг погрустнев, он прервал излияния сына, сухо и тревожно спросив:

– Ты уверен, что навек распрощался с иглой?

– Нет больше иглы! – восторженно возопил Павлик – Слышишь? Нет и не будет отныне и во веки веков!.. Освободился!.. Очистился!.. И все благодаря ему!.. Ткнул пальцем в небо. Понял?

– Нет. Не понял. Кому «ему»?

Павлик построжел ликом, и голос стал иным, каким-то колокольно звучным, и, как благовест, он возгласил:

– Богу!

– Богу?.. Ты что ж, всерьез?.. На самом деле?..

Павлик долго молчал. Потом, глубоко и громко вдохнув, огорошил:

– Скажи, пожалуйста, мне... Только не лги, не сочиняй, не хочешь правду смолчи, а можешь, ответь: почему вы с мамой разошлись?

Вадим Васильевич от неожиданности оторопел. Столкнулся взглядом с напряженно ожидающим ответа Павликом. Спазма вдруг перехлестнула горло, защипала подле переносицы, наполнились слезами глаза, трудно и медленно выговорил:

– Я не хочу чернить твою мать: люблю ее поныне, но... Спроси об этом ее, и ты все поймешь... А на свадьбу не забудь пригласить. Я хочу быть и на регистрации: послушать марш Мендельсона, разбить бокал. Обнять вас обоих и расцеловать. Ты ведь у меня один. Единственный... Не знаю, кого и благодарить за эту неожиданную, невероятную встречу...

– Бога. Благодари только Его. За все доброе Его...


3

С того самого мгновенья, как, по-пушечьи ухнув, распахнулась дверь Светиной комнатки, и в проеме показалось осыпанное красными пятнами волнения лицо задохнувшегося Павлика, и он прокричал: «Победа, Светка, победа!», с этого самого мгновения Светлана оторвалась от земной тверди, взмыла в прозрачную благоухающую небесную синь, и полетела, полетела бог весть куда, бог знает зачем, но полетела, закружила вокруг земного шарика, торжествуя, празднуя, ликуя.

Свершилось невероятное, фантастическое, невиданное: Павлик выкарабкался, выскребся, выполз из наркоты, очистился от пожиравшего тело и душу наркотического дурмана, выбрался из липких, цепких, всемогущих паучьих лап мерзкого чудища.

Она почему-то сразу поверила чуду, не усомнилась, не потребовала доказательств, не пожелала выждать, чтобы убедиться. Он сказал желаемое, он вымолвил долгожданное. Он приладил недостающие крылья мечте, и, взмахнув ими, Светлана мигом взлетела.

– Теперь ты придешь ко мне... С мамой или с папой, ну пусть один, придешь свататься, попросишь моей руки у мамы.

– Конечно, – с готовностью выпалил Павлик. – Только время заранее назначь...

– Оно уже назначено. В следующее воскресенье...

Похоже, силы небесные и впрямь подставили Павлику свои плечи, и, опираясь на них, он легко осуществлял задуманное, события сами ложились ему под ноги, выстилая победоносную стежку к задуманному.

Мать Павлика – Варвара – сразу согласилась принять участие в сватовстве сына.

Непременно приду, откликнулся на просьбу Павлика отец. Давай адрес и время.

И пришел с коробкой шикарных конфет и великолепным букетом роз. Сам явился, да еще привел с собой бабу Валю и бабу Иру. Обе бабы лучились радостью, обе с букетами. Явились и две Светиных подружки из «Теремка».

Гостей у порога поклоном, и улыбкой, и ласковым словом встречала мать Светланы. Нарядно одетая, аккуратно причесанная, припудренная и подрумяненная, Антонина Федоровна выглядела куда моложе своих сорока пяти, а ее стройности, пластичности и яркости могла бы позавидовать любая молодка. Подарки и букеты Антонина Федоровна принимала с величаво небрежным достоинством, благодарила и целовала гостя в щеку.

За несколько минут до застолья явился университетский приятель – не приятель, друг – не друг, скорей всего, знакомец Павлика, балагур и весельчак, гитарист и певун Леха Нефедов. С гитарой на плече и университетской подружкой Настей под руку.

Гости быстро перезнакомились, дружно уселись за великолепно сервированный стол, по команде Вадима Васильевича послушно наполнили высокие хрустальные фужеры искристым «шампанским», и тут же с бокалом в руке поднялся Вадим Васильевич. Кто-то еще накладывал в свою тарелку приглянувшуюся закуску, кто-то удобно сворачивал салфетку, пристраивая ее на груди или на коленях, а Вадим Васильевич уже заговорил:

– Дорогие друзья!.. Дамы и господа!..

Голос у него вдруг дрогнул, предательски осекся. Преодолевая нежданное волнение. Вадим Васильевич на какое-то, очень короткое время смолк. Подхлестнутые этой трогательной паузой, все замерли.

Прерывисто глубоко вздохнув, самозванный тамада продолжал:

– Мы собрались за этим столом по дивному случаю, прекрасному поводу. Нас собрала здесь помолвка двух замечательных молодых людей: великолепной Светланы и моего сына Павлика. Рождается новая семья. Зажигается в небе новая звезда...

Его накрыла волна красноречия, крутанула и понесла. И полетели строки из «Библии», бессмертные афоризмы великих мудрецов, стихотворные строфы. Вадим Васильевич пламенел и плавился, растекаясь окрест звонкими, яркими, броскими фразами. Застолье замерло, внимая новоявленному Цицерону. Даже в глазах Варвары, знавшей этого человека от и до, даже в ее глазах засветилось что-то похожее на изумление и восторг.

Но ненадолго. Скоро взгляд женщины очистился от непрошеных, нежданных чувств, а окинув настороженно замершее застолье, он вовсе посторожел. Она едва коснулась кончиком вилки верхушки пустого фужера, тот тоненько и коротко тенькнул, и, приметивший это, Вадим Васильевич тут же заглушил фонтан своего красноречия, предложив выпить за здоровье и процветание невесты и жениха и за блистательное будущее рождающейся молодой семьи.

Потом еще были госты, менее красивые и выспренные, но не менее горячие и искренние.

Пенилось в фужерах «шампанское», пузырилось разноцветное вино, незамутненной родниковой чистотой посверкивала водка, зазывно темнел дорогой выдержанный коньяк.

Гости пили и ели, кто чего желал и кто сколько мог, и скоро от недавней скованности и сдержанности ничего ни осталось.

Попробовали было спеть, но старшие не знали песен молодых, а те не подхватывали песен старших.

Выручил Леха Нефедов. Этот угловатый, небрежно одетый, лупоглазый парень обладал могучим голосом и отменным слухом. Он долго и хорошо пел свои и чьи-то песни, а когда выдохся, в ход пошел музыкальный центр.

И сразу начались танцы. Трое мужчин не поспевали менять партнерш, а те, норовя подольше удержать в своих объятиях партнера, выделывали такие штучки-дрючки, что даже Вадим Васильевич сорвался с привязи, по-мальчишечьи пылко обнимал, и тискал, и целовал своих дам, забывая о своем положении и о своем возрасте.

Побывала в руках раздухарившегося партнера, бывшего мужа, и Варвара. Танцевали вальс. Вадим Васильевич вел партнершу смело, точно и властно, и так лихо кружил, что Варвара вскоре опьянела от прекрасной музыки, и от танца, и от жаркой призывной близости неистощимого кавалера. Оба не покинули круг и тогда, когда молодежь затеяла какой-то странный перепляс и когда каждый выделывал любые па то в одиночку, то в паре с кем-то, не то, взявшись за руки, танцоры заводили хоровод или, сойдясь в пары, золотили так самоотречение и лихо, что казалось: вот-вот, и паркет под ногами танцующих превратится в мелкое крошево.

Потом был кофейно-чайно-фруктовый перерыв. Гости лакомились мороженым, тортом, фруктами, запивая это кто вином, кто горячими или холодными напитками, и приятно беседовали при этом. А Леха Нефедов в это время вновь принялся распевать песни под гитару.

В этот кофейно-чайно-фруктовый перерыв и сошлись мать и невеста Павлика – Варвара и Светлана. Столкнулись вроде бы ненароком, случайно, присели рядышком, держа в руках махонькие, ювелирно сработанные кофейные чашечки.

Но это была кажущаяся случайность, их влекло друг к другу давно. Взаимное любопытство. Предчувствие чего-то невыразимо важного и нужного.

Их потянуло друг к другу с тех пор, как Варвара узнала о существовании невесты у Павлика, а Светлана угадала-учуяла, что Антон не просто знал о существовании Варвары, а испил эту женщину.

И вот они рядом.

Обе яркие.

Обе красивые и стройные.

Обе взволнованы предчувствием неизбежного близкого столкновения.

Из-за чего?

Как?

Почему?..

Ни та, ни другая не ответила бы на эти вопросы, но в неизбежности ошибки не сомневалась.

Начала Светлана:

– Вот уж не думала, что у Павлика такая молодая мама...

– И такая взрослая невеста, – слету вцепилась в будущую сноху Варвара.

Слово за слово.

Шпилька за шпилькой.

И, наверняка, дошло бы до открытой яростной схватки, да, приметивший это, Вадим Васильевич вновь затеял танцы, проворно подхватив бывшую жену, увлек ее на середину залы. Когда раскрасневшаяся, взбудораженная Варвара вошла, наконец, в ритм, отдалась партнеру, Вадим Васильевич спросил:

– Чего не поделили?

– Сама не знаю, – неожиданно призналась Варвара. – Чем-то раздражает, даже злит меня эта невеста...

– Завидуешь?

– Чему? – встопорщилась Варвара.

– Всему... Богатству. Прочности положения. Замужеству. И не взбуривай на меня. Правда это... Красива и умна, все при тебе, а у разбитого корыта. А перевалит за сорок, товарный вид слиняет... Подумай, может, нам сойтись...

– Т-ты... Т-ты серьезно?

– Вполне. Только не тяни, решай. Я всегда готов...

– Знаю твою готовность, – холодно и насмешливо отрезала Варвара. – Иди-ка лучше прими слабительного...

А гости веселились вовсю.

Лихо плясали. Самозабвенно пели.

Непринужденно и весело болтали обо всем на свете...

Словом, помолвка получилась на славу.

Довольные гости расходились поздним вечером.

На правах жениха Павлик остался помогать будущей теще и скорой жене наводить порядок в доме.

Парень сразу приглянулся Антонине Федоровне, та называла его сынком, всячески выказывая свое благорасположение к нему. По ее настоянию Павлик и остался ночевать в доме невесты, и. едва оказавшись на постели, тут же заснул непробудным сном. А на рассвете к нему пришла Светлана...




ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. СЕМЬЯ



1

Не уверен, но мне кажется, именно такой смысл вобрало в себя слово СЕМЬЯ. Слияние семи особей, семи индивидуальностей, семи характеров в одно целое.

Почему семи, а не пяти или четырех? – не знаю, в чем магическая сила цифры 7. Но вспомните... «семи пядей во лбу», «семь раз отмерь, один отрежь», «у семи нянек дитя без надзора», «семеро одного не ждут», «один с сошкой, семеро с ложкой», «семеро по лавкам» и так далее. Всюду семерка. Наверное, есть тому объяснение, но я его не знаю.

В наш век отыскать в России подтверждение моего предположения о семи Я – найти семью из семерых человек – занятие почти безнадежное: таких больших семей, да еще русских, невероятно мало, особенно если членами одной семьи считать представителей лишь двух поколений – отцов и детей...

Семья Павлика проросла и стала подниматься на трех опорах: он со Светланой и Антонина Федоровна. Та сразу приняла зятя, как любимого блудного сына, воротившегося в родительский дом, всячески опекала парня, баловала стряпней, а в случае размолвки молодоженов непременно принимала сторону зятя. И называла его только Павлушей.

Светлана не однажды выговаривала матери за то, что не дочь поддерживает, а зятя. На что Антонина Федоровна всегда отвечала одной и той же фразой:

– Не знаешь ты, девка, как без мужика-то в доме, с того и кобенишься...

Иногда эта фраза звучала по-иному, но смысл ее от этого не менялся.

Как-то раз Светлана огрызнулась, сказав:

– Не знаю – узнаю...

– Типун те на язык, – сердито выговорила мать. – Не вздумай такое при Павлуше ляпнуть. Он шибко чуткий и памятливый. Царапнешь ненароком, и занедужит...

– Ска-ажите, какой нарцисс-недотрога, ангел небесный.,.

– Ангел не ангел, а мужик что надо. Видный из себя. Умный. А главное любит тебя истинно и без оглядки. Рожай поскорей ему...

– Рожай, – недобро покривясь, передразнила Светлана. – Рожай!.. Легко сказать, а как сделать...

– Неуж не знаешь, как детей делают? – попробовала отшутиться мать.

– Знаю, что не пальцем, – сердито отрезала Светлана. – И не из глины. Только от моих знаний ничего не меняется. Чтоб стать счастливой мамой, нужно перешагнуть столько порогов. Перво-наперво непременно нужно уходить из «Теремка». А куда? Мы не привыкли к постным щам и картошке в мундире. И ко многому другому не приучены. А где можно заработать столько, чтобы жить так, как мы живем сейчас?.. Молчишь?.. Не знаешь?.. И я не ведаю.

– Можно жить и поскромнее... Я пойду работать, у меня специальность медсестры...

– И что даст твоя специальность? Будущему внуку на молоко? Обожаемый тобою мой юный супруг – не бизнесмен, не предприниматель, если и потянется в науку, то, пока до приличного оклада дотянется, мы все состаримся. Это-то тебе ясно?

– Ах, Света, испортили тебя деньги. Все на рубли меряешь, все под них подгоняешь. Но ведь счастье-то не из них слеплено. Не ими дорожка к радости мощена.

– А чем?.. Чем?.. Че-ем?!! – неистово выкрикнула Светлана. Верой?.. Глянь на проповедников веры христовой. Лицемерят. Лгут. Завидуют друг другу. И набивают карманы... Идеей?.. Как бы не так. Все шибко идейные поучители – ельцины, горбачевы, яковлевы, – все, за те же рубли продали не только великую идею, но и Россию вместе с нами... И нынешние правители, чтоб на троне усидеть, торгуют и честью, и совестью, и Родиной... И все они видят смысл жизни, и радость, и счастье свое все в тех же проклятых рублях...

Выкрикнув все это, Светлана сникла, как проткнутый воздушный шар, и внешне поблекла, как бы съежилась, став ростом ниже, понурей и дряблей...

Молчала, потрясенная, и Антонина Федоровна. Где ей было возражать дочери. Вот как высоко вознеслась: Бога за бороду цапает, правителей по мордам хлещет. Грамотная девка, и характерец: с плеча и наотмашь.

Все-таки вовсе смолчать Антонина Федоровна не смогла и, опомнясь, подавив замешательство, негромко, и не то мечтательно, не то запоздало осуждая дочь, выговорила:

– С таким характером надо державой править, а не в «Теремке» киснуть.

– Где уж нам уж... – беззлобно, примиряюще тихо выговорила Светлана. – Ладно, мам, побалаболили, и будет...

– Будет, дочка, будет... Глубоко вздохнула, и отрешенно, с неприпрятанной горчинкой: – Не забывай только: жизнь у всех и у тебя – одна, и коротка она, шибко коротка, короче воробьиного шагу...

– Ах, мама... Запуталась я, заблудилась... Хочу одно... Взвешу. Обдумаю. Решу. А когда приспеет шагнуть к этому обдуманному и решенному... Ни сил. Ни желаний. Ни уверенности... Почему так-то? У всех ли такое бывает?..

– Все потому же, доченька. Хочешь не по одежке ножки, а по ножкам одежку, не себя по жизни, а жизнь по себе. А та не тянется, трещит и рвется. Вот и корежим, кромсаем, рвем свою жизнь. Сама себя ешь – самоедка. Право слово – самоедка...

– Ну хорошо?.. Хорошо!.. – не то с угрозой, не то с вызовом завопила вдруг Светлана, подлетая к матери. – Хорошо, милая мамочка. Я рожу тебе превосходного самоедика. Только нянчить его придется тебе, дорогая и любимая матушка моя... Сговорились?..

– Сговорились, доченька...

С тем они и расстались, похоже, счастливые и очень довольные друг другом.

Светлана не предполагала, что мать в тот же день поведает об этом разговоре любимому зятю, и тот ночью заласкает, зацелует Светлану, благодаря за ее решение стать матерью.

А когда, какое-то время спустя, Светлана сообщила мужу о своей беременности, в доме случился настоящий праздник, с цветами и «шампанским», с веселой громкой музыкой, песнями и танцами.

Праздник ушел, оставив после себя неистребимый след – торжественно-напряженное, волнующее и приятно тревожащее ожидание явления маленького чуда.

Светлана умело и тщательно прятала полнеющий живот, почти весь срок беременности оставаясь ловкой, верткой, подвижной, и мало кто из ее окружения и подруг знали о том, что она готовится стать матерью.

Декретный отпуск совпал с отпуском трудовым, во время которого в большой, изящно и дорого меблированной квартире веселого и дружного семейства Павла Грязнова появился горластый, глазастый, ненасытный маленький человечек по имени Руслан...


2

Вряд ли кому-то из великих мастеров слова удалось сделать словесный слепок человеческих чувств, вероятно, прежде всего потому, что чувства эти не имеют эталонов и у каждого человека, в каждой конкретной обстановке проявляются по-своему, по-особому; они неповторимы, в вечном движении, изменении, перерождении. И, пожалуй, труднее всего из великого множества чувств человека описать чувство МАТЕРИНСТВА.

В его основе, конечно же, животное начало – инстинкт сохранения и продолжения рода. Не столько умом, сознанием, сколько нутром, чутьем человек постигает свою кратковременность земную, смешную мизерность своего существования, оттого и торопится, и делает все возможное, чтобы закрепить и продлить себя на Земле молодыми побегами, в которых не только плоть и кровь его, но и его характер, его чувства, его мироощущения.

Потому-то понятна и оправданна трепетно нежная, фанатически беспредельная любовь матери к едва проклюнувшемуся комочку живой плоти – будущему сыну или дочери.

Но даже то, что веками было непреложно непреклонным, стереотипно обязательным, даже оно подвержено исключениям. Вероятно, таким исключением и являлась Светлана – деловито спокойная и равнодушно холодная мать. Лишь во время кормления Руслана грудью Светлана чувствовала ребенка как часть собственной плоти, и блаженствовала, и млела, дремотно прикрыв глаза, всем существом своим вбирая торопливый и жадный причмок присосавшегося к ней малыша.

Равнодушно холодное отношение к малышу первой заприметила Антонина Федоровна. Приметила и тут же выговорила:

– Чего ты к Руслану, ровно к чужому, как бы через силу, не любя. Родная ж кровь. Да и мальчонка – картинка, прямо купидон, не хочется с рук спускать...

– Вот и не спускай. Хочешь, куплю тебе носилочки, будет он все время за спиной у тебя сидеть...

– И в кого ты такая...

– Какая?

– Не знаю, – смутилась Антонина Федоровна, жалея о сорвавшемся слове. – Черствая... Холодная... Сухарь...

– Ты у меня сдобная булка, – осердилась Светлана. – Вот и потчуй, потешай любимого внука...

Тут к радости обеих женщин появился Павлик.

– Привет, возлюбленные мои, – с ненаигранным веселым восторгом возгласил он от порога.

Торопливо поцеловав Антонину Федоровну и Светлану, метнулся к кроватке Руслана и замер подле, любуясь спящим малышом. Широко распахнутые глаза Павлика лучились, будто два крохотных солнышка.

– Пошла колдовать над обедом, – не сказала, сдобно выдохнула Антонина Федоровна и скрылась на кухне.

Легко и бесшумно подойдя к мужу, Светлана спросила с доброй усмешкой:

– Чего ты такой...

– Какой?

– Будто тысячедолларовую купюру нашел...

– Я нашел счастье, а оно бесценно. И многие, очень многие из тех. у кого туго набиты кошельки и текут молочные реки меж кисельных берегов, многие из них не ведают, что такое счастье, и с того бесятся: пьянствуют, да распутничают, да глушат себя купеческими дикими выкрутасами...

Светлана громко засмеялась переливчато звонким пронзительным хохотком, похожим на звон колокольчика. Поймав недоуменный взгляд Павлика, сказала:

– Ты – новый тип идеалиста. Живешь и процветаешь за счет могучих материальных корней, а чирикаешь о духовной сути счастья... Не дуйся, я философствую... Посели-ка тебя с семьей в однокомнатную «хрущевку», заставь прирабатывать головой ли, руками ли, вот тогда ты по-другому сформулируешь суть счастья...

– Наверное, – неожиданно легко и скоро уступил Павлик. – Здесь и зарыта собака приспособленчества, холуйства, преступности и...

– И вообще человеческих отношений. Прежде, при Советской власти, это прятали, сейчас обнажили...

– Нет, Света. Нет, – негромко, спокойно, но очень твердо проговорил Павлик. – Тут ты у кого-то на поводу...

– У господа бога...

– Бога не трогай... Прошу тебя... Он снял меня с иглы. Подарил тебя, Руслана...

Говоря это, легко развернул Светлану лицо в лицо, и взгляды их столкнулись и будто бы прикипели друг к другу.

«Не трогай... Не задевай... Молю...» – высветилось в болезненно напряженных глазах Павлика.

«Знаю... Понимаю... Люблю...» – почудилось ему в поразительно ярких глазах Светланы.

Порывисто обняв ее за шею, властно и сильно притянул и одарил долгим, страстным поцелуем.

– Чего вы там застряли! – долетел из кухни голос Антонины Федоровны. – Обед на столе!..


3

Времена года только названия не меняют, суть же их переменчива до невероятности. Если наложить прошлогоднюю осень на нынешнюю, ни одна точка не совпадет.

В прошлом году осени-то по сути и не было. В первых числах октября по осеннему яркому разноцветью хрястнул двадцатиградусный мороз, причернил, подмял, покорежил осеннюю красу, и, хотя потом холод поослаб, не распрямилась, не сверкнула зеленью мертвая трава, и лес не порадовал ни зверя, ни птицу, ни человека, был понур, и мрачен, и холоден.

Не было в прошлом году осени.

Не было.

Была черная дыра. Смрадная. Студеная. Из которой, как из кратера ожившего вулкана, все время выплескивался противный, липкий и знобкий морок.

Век бы не видать такой осени...

Но это было в прошедшем году. А в нынешнем осень, как девка на выданье, выставила напоказ все свои прелести и достоинства...

Она не ворвалась, не вошла – прокралась в Город по-кошачьи бесшумно и незаметно, скользнула легким свежим ветерком по ядреной густой зелени, колыхнула травяной покров, ласково потрепала макушки кустов и дерев, дунула прохладой на доживающие свой недолгий век цветы и, проделав все это, шаловливо схоронилась в каменных каньонах Города, который, похоже, и не приметил явление Осени.

Солнце по-летнему аккуратно вкатывалось на небосвод, и грело, и ласкало сомлевшую земную поросль.

Выдержав в тени бабье лето, Осень принялась золотить да багрянить зеленые наряды берез и осин, лип и кленов, и прочей лиственной поросли, развесила на рябинах тяжелые яркие гроздья, осыпала сочными сладкими плодами дикие и садовые яблони, одарила дачников щедрым урожаем овощей... И по-прежнему никаких, даже малых намеков на близкую зиму.

Залетавшие в Город ветры были не злы, не холодны, не настырны. Они не раздражали, не нервировали горожан, не сдергивали позлащенные ризы с нарядных берез, снимали с них отжившую листву аккуратно, как срывает садовник взращенный им плод, и не спешили кинуть мертвый лист под ноги прохожим, долго кружили в сонном воздухе красный либо желтый клочок, медленно и мягко опускали его на серый асфальт мостовых и тротуаров, на чуть поникшую вроде зелень газонов.

Багряное, золотое, зеленое, смешиваясь, так причудливо и оригинально, так необыкновенно затейливо и ярко расцвечивали Город, что стоило чуть подтолкнуть воображение, и в окружающем отчетливо виделись фантастические картины, диковинные миражи, которые порой обретали голоса и возможность двигаться. Город становился сказкой, наполнялся таинственными существами, неведомыми загадочными звуками, тревожащими и притягивающими чувствительного человека.

До позднего вечера во дворах и скверах прохлаждались на скамьях старики, то наперебой вспоминая ускользающие из памяти события и факты неповторимого прошлого, то неуступчиво споря о настоящем, а то безмятежно и сладко дремля.

Ближе к ночи освобожденные стариками места занимал молодняк: звенели, стонали, взвизгивали, ойкали девушки, шумно куролесили хмельные парни, иногда гремели короткие, но яростные схватки остервенелых двуногих самцов.

После полуночи Город затихал, успокаивался, вместе с прохладой его заполняли приметные запахи осени. Они были нестойки и сложны: тут и пряный аромат молодого сена, и прилипчивый запах свежесобранных грибов, и волнующий сладковатый дух подопрелой листвы, и бражный пьянящий выдох увядающий зелени.

А еще, вместе с ветром, залетали в город запахи близкой реки и недалекого матерого леса.

Сойдясь и смешавшись, все эти запахи и создавали дыхание осени, которое не оставалось незамеченным человеком, и бодрило, и веселило, и радовало его, и он спешил, изощрялся побольше вобрать в свои легкие осенней пряной свежести, распахивал перед ней балконы и окна своих прокуренных, черт знает чем пропахших квартир.

Ночью осень была голубой, особенно пахучей и прохладной. Исклеванная звездами небесная синь лишь изредка и ненадолго оказывалась запятнанной лоскутьями негустых облаков. Едва они появлялись на небе, как их тут же слизывал ветер.

И снова звездная синь.

И опять бодрящая ласковая прохлада.

И неповторимо волнующее дыхание умирающего лета...

Многие, очень многие горожане вовсе не замечали осеннего благолепия. Они, как и прежде, как всегда, тревожились, волновались, дергая и нервируя себя и других; зарабатывали, добывали, вышибали, накапливали.

И, даже нежась на ярком и ласковом солнышке, лакомясь осенними дарами и запасая их впрок, они ни словом, ни мыслью не возблагодарили редкостную по доброте и щедрости Осень.

Были, конечно, и такие, кто понимал и чувствовал Природу. Относился к ней, как к живому и разумному существу, оттого и благодарил ее за чудную редкостную осень.

К ним принадлежал и Павлик.

Довольный.

Счастливый.

Ликующий...

Каждый вечер, усадив Руслана в коляску, Павлик уходил с ним в городской парк или в большой привокзальный сквер, а то и на берег реки, и там подолгу гулял с малышом либо сидел на лавочке, непрестанно разговаривая с сыном.

Павлик был уверен, ребенок не только внимательно слушает отца, чутко реагируя на его интонации, но и понимает смысл сказанного.

Светлана почти всегда отказывалась от участия в подобных прогулках, ежели, случалось, и соглашалась, то была невнимательной к обоим мужчинам, куда-то всегда спешила, отвечала невпопад, и так напряженно озиралась, будто высматривая или ожидая кого-то.

Павлику были неприятны отрешенность жены и ее постоянное высматривание и ожидание чего-то или кого-то, и однажды, не выдержав, он жестковато спросил:

– Чего ты какая-то наструненная, напряженная, и как будто ждешь чего-то недоброго, может, даже страшного?

Светлана не отозвалась, и тем лишь подстегнула мужа, и он уже с неприкрытым нетерпением спросил:

– Ты меня слышишь?

– Прекрасно слышу...

– Я не прав?

– Пожалуй, прав, – горестно выдохнула Светлана. – Наверное, прав. Конечно, прав... Ты – чуткий... И чистый... Как лесной родник.

– Помолчала, решаясь на исповедальный разговор. Глубоко и громко вздохнула. – Изволь, я отвечу тебе как на духу... Меня одолевает предчувствие беды... Да-да... Сперва это было тенью, так... скользнет рядом и сгинет, и нет. Потом тень обернулась тучей и зависла надо мной. Пока чем-то занята, не вижу не слышу, шаром под горку, а когда мы вместе, да еще с Русланом... беспечные и счастливые... вот тогда и обдаст меня знобким холодком, застучится в душу тревога... Отмахиваюсь. Отбиваюсь. Открещиваюсь... Ни фига не получается... Крадется следом. Топотит рядом. Заступает путь и глаза застит... Боюсь... Где-то рядышком беда. Да еще какая! Все под откос... Страшно...

Павлик кинулся успокаивать, увещевать жену, объясняя ее дурные предчувствия переутомлением, советуя взять отпуск, отойти хотя бы на время от «Теремка» и его обитателей.

Светлана поддакивала.

Светлана согласно кивала головой.

А когда он выговорился, сказала:

– Сколько можно об одном и том же говорить?.. От «Теремка» мне никуда не деться. Если я оттуда уйду, а в это время под ним качнется земля, меня просто-напросто убьют, решив, что это я предала, навела на след... Если и расставаться с этим гнездом, то не вдруг, исподволь, не выходя из-под крыши «Уюта»... Уехать бы куда-нибудь, чтоб ни слуху ни духу, никаких следов... Только вряд ли... Привыкла быть хозяйкой, чтоб все по-моему, чего изволите... И деньги... деньги... проклятые деньги... Я теперь и учительницей-то, не знаю, смогу ли, в школе зарплата курам на смех... Каким-нибудь менеджером, референтом, помощником... с моей внешностью... опять в постель...

– Почему опять! – ужаленно воскликнул Павлик.

– Потому, что опять! – с болезненным надрывом выкрикнула Светлана. – Потому, что я через это уже прошла!.. Иль ты взял меня в жены непорочной девой? Ну! Чего глаза прячешь? Хочешь исповеди, жаждешь покаяния?..

– Нет-нет! с пугливой торопливостью откликнулся Павлик. – Что было, то было. Было и прошло. У меня игла, у тебя другое... Бог простил нас, соединил... Я люблю... Мы любим друг друга, у нас прекрасный сын...

– Ладно, – устало выдохнула Светлана. – Пойдем домой. Руслана пора кормить, да и мокрый он, наверное...

Павлик вдруг размашисто и крепко обнял Светлану и принялся исступленно целовать ее в губы, щеки, глаза долгими, горячими поцелуями...


4

Вот когда подступило к нему искушение, неудержимо захотелось принять в себя оглушительную дозу наркотика. Неважно какого, главное, чтоб оглушил, отвлек, смягчил душевную боль. Зачем надо было воскрешать в памяти тот невероятный разговор со Светланой? Зачем домысливать недоговоренное ею? И без того все было прозрачно и ясно. Чего только не понаслышался о ней от таких же, как он, прикормышей «Теремка»!

Да, она была первой, кого полюбил он душой и телом.

Первая любовь.

Первая женщина.

Мать его прекрасного сына...

Любим. В семье лад и благоденствие. Сын здоров, красив, смышлен. С тещей – душа в душу.

Чего еще надо?

Довольствуйся.

Радуйся.

Ликуй...

А он вместо этого домысливает недосказанное ею в той чудовищной исповеди. И чем тщательнее и дольше додумывал, тем сильней становилось давно позабытое желание «вмазаться».

Оно и пригнало Павлика в церковь, к знакомому иконостасу, ускользающий взгляд Богородицы, наконец, вроде бы поймал, но по-настоящему заглянуть ей в глаза так и не смог, и это почему-то и раздражало, и тревожило, и он долго не мог настроиться на нужную тональность, сыскать необходимые, единственно верные слова, и заговорил сперва неуверенно, сбивчиво, словно бы нашаривая брод:

– Услышь меня... Внемли мне... И пойми... И помоги... – Запутался в словах. Споткнулся. Пристыженно умолк. Получалось как-то неискренне, не от души, надуманно и фальшиво.

Перевел дух. Поднапрягся. Заговорил еще тише, но проникновенно и жарко:

– Прости меня, пожалуйста, не подумал, не настроился... Молю тебя: помоги мне. Отведи беду... Откуда грядет? – не ведаю. Что за беда? не знаю. Но близится, окаянная, чую подступает. И это страшное предчувствие – признание Светланы... Тоска... Такая тоска наваливается, сгибает, и плющит, и гонит, гонит, снова гонит к... Ты знаешь, куда и зачем гонит. А я не хочу назад, к проклятому дурману, к тем прокаженным... Вразуми. Помоги. Откуда ждать? Как избежать?..

И умолк, ожидая.

Чего?

Ответа?

Намека?

Взгляда?..

Но подобные чудеса происходят лишь в легендах, мифах да сказках. В жизни такое не случается.

А Павлик не отводил от иконы напряженного взгляда, в котором высветились сперва растерянность и обида, потом болезненная напряженность, после – мука.

– Рушится, ведь, – забормотал он. – Под корень и напрочь, в прах, а нас теперь три души, и одна вовсе невинная, ангельская...

«А ты верь, – явственно зазвучал в нем вроде бы незнакомый голос. Верь и крепись. Ты же обещал, клятвенно и слезно обещал, самому Богу обещал, и столько перетерпел, и перешагнул, и не качнулся ни разу... Мы за тебя... Мы с тобой... Крепись, и вперед. Вперед и вперед. К святой цели...»

Что это был за голос?.. Чей?..

Плод болезненного воображения?

Желаемое за действительность? Или?..

Павлик не знал.

И не думал об этом.

Его сокрушила, подмяла и приплюснула страшная непередаваемая слабость.

Дрожали, подгибаясь в коленях, бесчувственные ноги.

Одрябший размякший позвоночник прогнулся, четко прорисовав горб.

Безжизненными сухими ветками обвисли руки.

Струйки горячего липкого пота стекали по белому лицу.

Он натужно, медленно и болезненно выкарабкивался-выползал из-под расплющившей его глыбы.

Выполз.

Перевел дух.

Бесстрастным отчужденным взглядом повел по холодным безжизненным ликам икон. Перекрестился и пошел на волю. И чем дальше уходил от церкви, тем тверже, уверенней и быстрее шагал, чувствуя, как в нем зарождается что-то похожее на радость. Чувство это неуклонно разрасталось, заполняя все его существо, все, до малейшей вмятинки...




ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ИСКУШЕНИЕ



1

Еще немного, и православная часть человечества возопила осанну Иисусу Христу, волей которого две тысячи лет прикрывали любые подлости, потрясающие мерзости, невероятные преступления от костров инквизиции и религиозных войн до мракобесного неприятия материализма и выросшей на нем великой и могучей науки, возвысившей Человека до Бога.

Бог не был смещен с небесного трона. Он оставался там, как неземная крепа немощных духом и телом, как поплавок, на котором держалась вера в бессмертие души и вечную жизнь, как удобная и надежная ширма, за которую земляне прятали свои ошибки, проступки и преступления.

А Христос это земное, зримое воплощение и олицетворение Бога. Отсюда и вселенский гул по поводу его двухтысячелетнего юбилея...

Но и эту, вроде бы шибко важную, чрезвычайно значимую черту в своей истории, человечество перешагнуло неприметно и торопливо, ибо у него, как всегда, было полно забот, хлопот, поводов для радости и огорчения, и ему, откровенно говоря, начихать на всякие юбилеи, в том числе и на двухтысячелетие Христа и христианства. Тем более потому, что вся история христианства, как и само оно, держались на глиняных ногах вымыслов и домыслов, никак не согласуемых с наукой и материалистическим миропониманием. Потому лишь ради моды, в угоду властям и по иным, столь же далеким от веры соображениям абсолютное большинство россиян переступили это юбилейное Рождество Христово, не дрогнув ни душой, ни телом, и это воспетое и восславленное Церковью Рождество не оставило в большинстве людских душ никакого следа...

Тем не менее многие делали вид, что готовились к этому празднику, а кое-кто и в самом деле готовился.

В их ряду находился и хозяин «Теремка» Антон Серафимович Дубовик, который решил вдруг оборудовать в «Теремке» молельную комнату, что-то вроде часовенки. «Пусть каются да грехи отмаливают», – пояснил он Светлане свой замысел.

Подобрали комнату, нашли средь наркоманов молодого попа и поручили ему наблюдать за оборудованием молельни. И сам Антон Дубовик каждый день был на этом «церковном объекте» – так он окрестил сооружение молельни.

И этот самый рабочий день Антон Дубовик начал с «Теремка». Наскоро перемолвясь со Светланой о неотложном, Антон поспешил в молельню, где рабочие уже завершали устройство иконостаса. Едва заговорил с ними, пискнул карманный телефон. Звонил охранник из проходной:

– К вам тут явились трое. Не пойму, из какой организации. Говорят, дело есть. Пускать?

– Пусти старшего, остальные пускай погуляют вдоль забора, с той стороны. Увидишь меня на крыльце, пускай во двор. Уяснил?

– Так точно...

Едва вышел на крыльцо, заскрипела, отворяясь, неширокая металлическая калитка на железных воротах. Во двор вошел высокий мужчина в длинном черном пальто с поясом. На непокрытой голове, в неправдоподобно черных, модно остриженных и аккуратно уложенных волосах броско белели несколько крупных снежинок.

Мужчины крепко пожали руки, представились, и Антон прошел с гостем в свой кабинет, где на столе уже дымились кофейным паром две чашки, подле которых стояли наполненные коньяком рюмки.

Выпив и то и другое, гость начал разговор. Говорил он уверенно, весомо и убежденно.

– Наша фирма занимается вербовкой девочек для заграницы. Мы их вербуем, оформляем выездные документы, сопровождаем за рубеж и передаем нашему представителю... Куда они потом? – не наша компетенция.

– Понял. И что нужно от меня?

– Здесь, в вашем заведении, предостаточно красивых, опытных женщин. Вас они и уважают, и почитают, и слушаются. Уговорите трех-пятерых поработать за кордоном и передайте их нам... Добровольно, разумеется. Наш гонорар вам – тысяча долларов за голову... Не хотите сами, позвольте нам поработать с ними здесь, под вашей крышей, правда, гонорар тогда будет вдвое меньше. Вот и все...

– По-моему, вы ошиблись адресом, – жестко сказал Антон, вставая. – Во-первых, я не занимаюсь работорговлей. Во-вторых, не хочу заманивать своих сотрудниц в волчий капкан. В-третьих, агитаторы и пропагандисты нам не нужны ни под каким флагом...

– Знаю-знаю, у вас есть и в-четвертых, и в-пятых. Только зачем спешить? Это раз. Мы можем быть полезны и нужны друг другу. Это два. Несколько тысяч долларов карман не прорвут и настроение не испортят. Это три. Н-ну... и даже плохой друг лучше хорошего врага...

– Приятно иметь дело с образованным и благовоспитанным человеком. Дайте я подумаю, посоветуюсь с друзьями, поговорю с девочками, потом позвоню вам... Оставьте, пожалуйста, ваш телефон...

– Добро, – сказал гость, вручая Антону визитную карточку. Антон проводил его до крыльца, подождал, пока отъехала поджидавшая у ворот его машина, и лишь после этого воротился в свой кабинет, где ничего уже не напоминало о недавних переговорах.

Как всегда, кстати появилась Светлана.

– Ты провидица: всегда являешься неожиданно, но в нужную минуту. Садись. Выпьем по рюмке коньяку и, как говорят, обменяемся мнениями.

В подробностях передал разговор с неожиданным гостем, завершив свой рассказ вопросом:

– Что скажешь об этом?

– Кто-то нас заложил... – раздумчиво заговорила Светлана. – Связываться с этими рабовладельцами нельзя, присосутся, прилипнут... Девчонки, конечно, сыщутся, особенно если ты с ними поговоришь. Они почитают тебя и верят тебе. А потом – заграница, доллары, тем более обещать можно что угодно... Нет. Нет и нет... Подальше от этих работорговцев...

– А ведь можно неплохо заработать, – замедленно выговорил, похоже, подумал вслух Антон.

– Зарабатывать на продаже девчонок в рабство! – возмутилась Светлана.

Антон будто бы и не слышал этого возгласа, прежним тоном и так же замедленно произнес:

– Они могут и по полторы тысячи заплатить за каждую... И, наверное, по две...А это почти шестьдесят тысяч рублей...

– Одумайся!.. Чего ты лопочешь?.. Продавать людей...

– А мы что делаем?.. Продаем дьяволу молодых, здоровых, сильных... Сознательно... Обдуманно... Организованно продаем... Развращаем. Дурим. Толкаем в лапы сатаны... Чего побагровела? Тут, как говорят, ни прибавить ни убавить... А ведь мы можем своих не трогать. А через девочек, обслуживающих наших клиентов, наладить поток рвущихся в райские кущи Турции или Эмиратов, а повезет, и до Европы доползут: русские проститутки в ходу и в цене...

– Подло все это, – после долгого молчания, надорванно, пожалуй, покаянно проговорила Светлана.

– Конечно, подло, – согласился Антон. – Мы живем в стране подлецов. Кто ныне процветает? Тот, кто торгует Родиной, ее богатствами, ее солдатами. Ворье. Взяточники. Проходимцы... Особняки. Мерседесы. Телохранители. Прислуга. Заграничные вояжи. И многое, многое иное, столь же расточительное и фантастически дорогое на честную зарплату не подымешь… Чего ж ты хочешь? Чего выламываемся, чистоплюйничаем? Ну! Отвечай!

Его слова были понятны и приятны Светлане. Золотым зерном в разогретую влажную почву падали они в душу сперва растерявшейся, потом смущенной, после озадаченной женщины.

Антон умел легко и просто очищать зерно истины от ненужной шелухи сомнений, колебаний, чистоплюйства. И хотя порой его прямолинейные суждения коробили, вызывали протест, решительное неприятие, поостыв, она прощала ему и угловатость, и резкость и благодарна была за ясность и четкость позиции.

И когда Антон жестко и требовательно повелел отвечать, Светлана уступчиво и сломленно молвила:

– Надо подумать...

– Вот давай и подумаем. Ум – хорошо, два – лучше. А чтоб быстрей и легче думалось, давай еще по маленькой. Коньячок-то больно хорош, неподдельный «арарат»...

Пока донесли до рта полные рюмки, Антон успел сказать:

– Если решим, гонорар пополам. В этом оркестре тебе быть первой скрипкой...


2

Прежде чем быть отлитой в пословицу либо поговорку, народная мудрость проходит долгую обкатку, выверку на верность и живучесть, и лишь потом, пройдя через это горнило, становится крылатой и бессмертной, перепархивая от поколения к поколению.

Именно об этом помыслил Вадим Васильевич Грязнов, приметив вдруг за собой повышенное внимание к длинным стройным красивым ногам и гибким изящным фигурам своих студенток и аспиранток. Подумав, негромко пробормотал:

– Седина – в бороду, бес – в ребро...

Он умел думать о себе как о ком-то постороннем, мог анализировать свои слова и поступки как чьи-то посторонние, бывал беспощаден к собственной персоне и, бичуя себя, испытывал прилив горделивого самодовольства. «Вот я каков! – выражала, вопила каждая клеточка его еще достаточно сильного и здорового тела. – Не щажу не только других, но и себя. Знаю свои промахи, вижу свои минусы, и не топлю их, не глушу, а норовлю выкорчевать, вывернуть беспощадно.»

Среди тех красавиц, которые украсили бы любой подиум, любой конкурс красоты, наверняка сыскались бы такие, кто не оттолкнул бы жадно ищущую руку профессора Грязнова от своих притягивающих волнительных колен. Но что потом? Вот это «что потом?» и мешало Вадиму Васильевичу перешагнуть возрастную и служебную межу.

Что потребует за свою любовь уступившая красавица? А вдруг она окажется Варварой-дубль, заставит жениться. Да еще родит, а потом станет распутничать, проматывая его не бог весть какие накопления? Или начнет шантажировать, что-нибудь вымогая, требуя?

А ему не хотелось даже в чем-то малом ломать уклад своей жизни, не хотелось нервничать, волноваться, напрягать силы и волю...

Вот так и мотало его между ХОЧУ и МОГУ, то и дело высекая в памяти одну и ту же народную премудрость: «мало хотеть, надо еще и мочь». А это уже цепляло мужскую гордость, щипало мужское самолюбие, рождало сомнение в мужских достоинствах. И, взвинченный этим, Вадим Васильевич начинал хорохориться, подзуживая себя на дерзкую, возможно, и нелепую выходку.

И та, наконец, случилась.

И произошло все невероятно буднично и просто...

Он и прежде не раз приглашал студентов или аспирантов к себе домой. Угощал их чаем или кофе, и позируя, и рисуясь, как бы нехотя и между прочим, обсуждал их научные сочинения, проделывал это неспешно, въедливо и толково. Обласканные его вниманием, увлеченные его рассуждениями, юные посетительницы сбрасывали настороженность и скованность, становясь дивно милыми, желанными и доступными. Это приятно возбуждало Вадима Васильевича, и после ухода посетительницы он долго не мог успокоиться, рисуя в воображении притягательные любовные сцены, которые могли бы быть явью, если бы...

В минувшее воскресенье с полудня до сумерек Вадим Васильевич просидел со своей аспиранткой Элеонорой Буйновой...

Она была невысока, но так стройна, так ладно, так гармонично и изящно скроена, что казалась дивно привлекательной, и, ощупав ее глазами, Вадим Васильевич чуток захмелел, еле перемогая желание обнять, поцеловать. Правда, в обращении к ней он непременно вставлял «милая», «дорогая» и иные столь же ласкательные и нежные словеса. А когда деловой разговор кончился и как-то томно и вроде бы нехотя Элеонора процедила: «Мне, наверное, пора прощаться, и так полдня отняла у вас», Вадим Васильевич вдруг ляпнул:

– А чего прощаться? Оставайтесь. Места хватит. Или кто-то ждет вас?

Элеонора как будто ждала этих слов, откликнулась без малейшего промедления:

– Тогда я пошла на кухню, готовить ужин.

– Там в холодильнике...

– Разберусь, – отмахнулась Элеонора и ушла на кухню.

Вскоре там что-то зашкворчало, по квартире поплыл аппетитный аромат. И тут же долетел толос Элеоноры:

– Кушать подано...

Она размашисто и капитально похозяйничала в его холодильнике. Колбаса. Сыр. Вяленая и соленая рыба. И яичница с ветчиной.

– Царский ужин, – поощрил усердие гостьи Вадим Васильевич, ставя на стол едва початую бутылку коньяка.

После ужина Элеонора проворно вымыла посуду, а он тем временем застелил постель. Ловко, одним махом, скинув с себя всю одежду, она первой юркнула под одеяло.

Все, что случилось потом, превзошло самые радужные надежды Вадима Васильевича...

Когда, блаженно расслабясь, он уже засыпал, прошелестел ее голос:

– Интересно, сколько понадобилось бы вам времени, чтобы написать кандидатскую диссертацию?

– Н-н-ну, – медленно выплывая из дремы, заговорил он. – Если есть материал, все продумано, хорошие работоспособность и настроение, наверное, поднатужась, за месяц можно...

– Вот и заработайте за месяц три-четыре тысячи долларов, напишите кандидатскую одному соискателю...

Сонливость сдуло с Вадима Васильевича. Твердым голосом громко спросил:

– Месяц это только писать, а собирать материал...

– Материал собран, систематизирован, и тема родная вам... Сто тысяч рублей сразу после представления к защите. Игра стоит свеч...

– М-м-м... Тут надо поразмышлять...

Он колебался, тянулся и пугался новых хлопот, дополнительных нагрузок. Почуя это, она легонько подстегнула:

– Думайте. Решайте. Только не больше двух-трех дней. Время не терпит. И деньги наготове, на привязи. Сто тысяч – стоящий кусок...

Больше они не обронили ни слова. Она скоро уснула, дышала ровно и спокойно, с легким причмоком глотая слюну. А он долго не мог заснуть, переваривая в сознании неожиданное предложение, сулившее невероятное: заработать за месяц двухлетний профессорский оклад. Кому нужна была эта диссертация? – его почему-то не интересовало и не волновало: главное – сто тысяч.

Не в силах совладать с волнением, решил сейчас же, не мешкая, расставить все точки.

– Послушай, Эля, – негромко и смущенно выговорил он.

– Слушаю, – тут же деловито отозвалась она без сонливой вялости в голосе. – Говори-говори: я не сплю...

– Если твой подопечный, так называемый соискатель, если он диссертации не писал, как же он станет защищаться?

– А кто председатель ученого совета по защите кандидатских диссертаций?

– Я.

– Тогда зачем такой вопрос? Напишешь защитное слово, за дополнительный гонорар, конечно, потолкуешь с оппонентами... Да что тебя учить...Накопает еще тысяч пятьдесят... Заплатит за все сполна, в долгу не останется...

Ранним утром, выпив наскоро чашку кофе, Элеонора убежала.

А он еще долго переваривал случившееся, и чем дольше и тщательнее проделывал это, тем чаще спотыкался о вопрос: «А что, если жениться на ней?» Понимал, что не потянет нагрузку мужа столь молодой и темпераментной женщины. Не совладает с ней. Не справится. Не удовлетворит. А все равно, рвался к этому берегу. Пугался. Робел. Но тянулся.

И уверен был: согласится, примет руку и сердце. А потом... Через год... Через пять... Вытрет о него ноги, и...

Кто знает, уговаривал он себя, будет ли это ПОТОМ, может, мне и жизни-то осталось год-два, а то и меньше. Порадуюсь, понежусь на закате, а там...

Велико было это обоюдоострое искушение, ох велико...

Эти захватывающие дух, наструнивающие тело навязчивые мысли-мечты о женщине-жене, о женитьбе странным образом, самостийно переплетались с мыслями о тех тысячах, что посулила Элеонора за кандидатскую диссертацию какому-то оболтусу мужского или женского пола какая разница, главное – сумма...

Конечно, это взятка. Откровенная. Бесчестная и бесстыдная...

Но едва возникали в сознании эти позорные слова, как мысль тут же кидалась им наперерез. Какая взятка? Почему взятка, а не плата за труд? Ведь он же напишет, организует защиту, добудет обалдую диплом кандидата наук – все это труд, еще какой, и нервы, и время, почему же надо транжирить их безвозмездно?

Он получит эти тысячи заслуженно. И потратит часть из них на поездку в Париж. Не на Канары. Не на Антильские острова, а в Париж. Он поедет туда вместе с Элеонорой. И они проживут семь... нет, десять волшебных дней в столице мира – сказочном, фантастическом Париже, о котором Вадим Васильевич мечтал всю жизнь...

Тут его мечта отрывалась от земли и воспаряла в такую высь...

Искушение становилось необоримым.

Честь. Долг. Порядочность... Все это лабуда. К чертям собачьим. Упустить такую возможность может только идиот...

С каждым новым витком раздумий об этом Вадим Васильевич все стремительней приближался к ставшему уже неизбежным желанному «ДА».


3

Откуда он свалился? – никто толком не знал, да и узнавать не рвался. В «Теремке» не принято было лезть с расспросами, интересоваться биографией, наводить справки. Захочет? – сам скажет. Не скажет? – значит, не желает, а может, и желает, да не смеет преступить черту, которой окантовали его, принимая на службу.

Он был живописно дик. Почти саженного роста. С неохватными плечищами. Гиреподобными кулачищами. В сапогах сорок пятого размера. За спиной болталась казавшаяся игрушечно махонькой гитара.

В его великаньих руках любые предметы становились игрушечно крохотными и хрупкими. И шагал он широко и редко, будто каменная статуя командора, четко и громко печатая каждый шаг.

Длинные, светлые, почти белые косы на крупной лобастой голове всегда взвихрены, воинственно встопорщены. Большегубый, яркий, словно напомаженный, рот постоянно улыбался. И переменчивого цвета темные глаза непрестанно лучились озорным весельем.

Он все делал размашисто, энергично. Казалось, огромным усилием воли он еле сдерживался, чтобы не смять, не расшибить, не развалить, не покорежить все, к чему прикасаются его невероятно сильные, неукротимые, железные руки. Побывавшие в них дебоширы становились смирными, опасливо обходили новоявленного блюстителя порядка.

Явившуюся после двух выходных Светлану он встретил на крыльце «Теремка». Подхватил под мышки, легко оторвал от ступенек, приподнял и закружил, выкрикивая: «Хозяйку молодую я крепко расцелую». И в самом деле смачно поцеловал женщину в губы. Потом бережно, будто невесомую, поставил на крыльцо и, кланяясь ей низко, весело произнес:

– Позвольте представиться, Ян Лозовский, краса и гордость отечества, непревзойденный ловелас и бард, отныне ваш покорный слуга, блюститель порядка, хранитель спокойствия обитателей благословенного «Теремка». Аминь...

Надо бы осердиться, хотя бы обидеться, не отчитать нахала, так приструнить, но Светлана никак не выказывала своего неудовольствия, да еще улыбнулась, проходя мимо новоявленного охранника-вышибалы.

А вечером, облепленный постоянными посетителями «Теремка» и их покупными подругами, Ян уже распевал свои песни, среди которых была и новая, только что сочиненная песня о «Теремке» и его обитателях:

Коль подсекла тебя беда
И боль стучит в висок,
Скорей сюда. Шагай сюда,
В наш милый «Теремок».

Тебя улыбкой встретят здесь
И снимут боль с души.
И ты поверишь: счастье есть,
Спеши к нему, спеши.

Тебя здесь ждет твоя мечта
И берег тот, что снился,
И та седьмая высота,
К которой ты стремился...

Ян пел выразительно, четко и громко, короткими ритмичными звучными аккордами подыгрывая себе на гитаре. Он вкладывал в песню столько энергии, столько душевных сил, что та как бы раскалялась, хватала, царапала и кусала слушателей, и те ахали, охали, свистели и топали, выкрикивали что-то непонятное или иными, подобными способами выражали свой неистовый восторг...

Позже он сочинил и распевал песню о Светлане, которая начиналась так:

Светланка – не цыганка,
Но приворожлив глаз.
Коль глянет раз Светланка,
Забудешь все тотчас...

Обитатели «Теремка» тянулись к нему, как железные опилки к магниту, где бы Ян ни появлялся, его тут же обступали поклонники. Набивались в собеседники, приглашали распить бутылочку и непременно просили что-нибудь спеть.

Про себя Светлана называла Яна бесом. Когда ненароком это слово спрыгнуло с ее губ, его тут же подхватили и, сперва с оглядкой, заглазно, стали Яна называть Бесом, после привыкли к этому прозвищу, которое напрочно заменило Яну его имя, и скоро тот стал откликаться на эту кличку, воспринимал ее спокойно, не сердился, и даже сочинил песню про белокурого беса, начинавшуюся словами:

Белокурый пронырливый бес
В «Теремок» неприметно пролез.
Взбаламутил всех. Растормошил,
И с девчонкой одной согрешил...

Как и другие сочинения Беса, эта песня тоже понравилась Светлане.

Ее вдруг стало ломать и корежить от нежданного, но неодолимо растущего странного чувства магического притяжения к Бесу. Она радовалась каждой неожиданной мимолетной встрече с ним, млела от его витиевато лобовых комплиментов, с замиранием сердца слушала его все новые и новые песни о себе.

Поняв, что с ней происходит, она вознегодовала на себя и какое-то время была неразговорчива, неулыбчива, резка и даже груба с Бесом, а тот, казалось, ничего не замечал, и шутил, и смеялся, распевал свои песни, а прикипев к ней взглядом, бесстыдно и нагло разглядывал женщину, и та сквозь одежду чуяла огненно липкий, раздевающий взгляд. И не гневалась, не возмущалась, а таяла, чуя, как растет в ней готовность нырнуть в манящий и притягивающий бездонный омут оглушительной сумасшедшей страсти.

Опомнясь, выскользнув из-под его взгляда, беспощадно и безжалостно корила себя, была нежна и ласкова с Павликом, упоенно играла с Русланом, угождала, ластилась к матери, и вроде бы остывала, успокаивалась, отдаляясь мыслями и чувствами от Беса. Но это отчуждение, охлаждение, отдаление от искусителя обрывалось, едва сталкивалась с Яном, даже отдаленно услышанный его могучий сочный голос повергал Светлану в трепет, и она тянулась к Бесу, как тянется бабочка к огню, зачастую смертельно гибельному для нее.

Отбиваясь от наваждения, Светлана принималась про себя чернить искусителя, старательно и не безрезультатно выискивая в нем червоточины. Проделывала она это самозабвенно, упоенно, и получалось, что Ян не только не красив, но прямо-таки безобразен, к тому же груб, невоспитан, необразован. Итог своим анализам она подводила одним словом – «дерьмо», и радовалась, прямо-таки ликовала от такого вывода. Но стоило услыхать его шаги или голос, почувствовать на себе его раздевающий взгляд, не дай бог столкнуться с ним взглядами, как тут же происходила невероятная метаморфоза, и Ян вновь становился желанным и неотразимым...

Иногда, забывшись, она как бы выпадала из действительности. Теряла связь с реальностью. Однажды Павлик скараулил ее в этом провале и. тронув за плечо, встревожено спросил:

– Где ты, Света?

– Что? – встрепенулась, пожалуй, испугалась она, запоздало надевая на потерянное лицо привычную улыбку.

– Я спрашиваю, какие силы и куда уносят тебя отсюда? По каким тропкам блуждает твоя душа? Чего ищет? Убегает или догоняет? Или мечется в потемках?

И пришпилил женщину пронзительно испытывающим взглядом. Окаченная жаркой волной стыда, та вдруг густо покраснела, и за то, что застигли ее врасплох, и за то, что углядели либо угадали ее состояние. Светлана страшно разгневалась на мужа:

– Чего ты за мной шпионишь?.. Могу я расслабиться дома? Помечтать. Погрустить. Просто отключиться...

– Можешь, конечно, – согласился Павлик. Только мне кажется...

– Кажется? – перекрестись... – И с обидным злым напором договорила: – Ты же верующий...

– Успокойся: я не хотел тебя обидеть...

– И я – тоже... Прости...

Этот неожиданный короткий разговор пробил первую приметную трещину в их отношениях. Оба понимали и чувствовали ее глубину и невысказанную причину нежданной, но неизбежной размолвки.

Почуяла неладное и мать, и сунулась было к Светлане с тем же вопросом, но получила от дочери столь яростный отпор, что не раз пожалела о своем вмешательстве.

А время катилось под уклон, тоньша и натягивая нить событий, и наконец та оборвалась...

Это случилось в послеобеденные часы, когда завсегдатаи «Теремка» еще не собрались на ночной загул, а обслуга отдыхала перед предстоящим бдением.

С журналом «Бурда мода» в руках Светлана полулежала в глубоком мягком кресле, лениво перевертывая страницы, когда дверь в комнату вдруг стремительно растворилась и подле женщины оказался встопорщенный, пламенеющий Бес. Светлана едва успела привстать, как Бес сграбастал ее, оторвал от кресла и, бормоча «ты моя... слышишь, Ты моя», понес женщину к постели. Она извивалась, вырывалась, слепо била его кулаками по чему придется и по лицу, а он вскинул ее на руки и целовал, целовал ее шею, ложбинку меж грудей, еле внятно урча одно и то же: «Моя... Моя... Моя»...

Это было то, чего она хотела, то, чего она ждала. И она легко сдалась, простонав: «Дверь... дверь запри»...

И началась для Светланы полоса запойной слепой и шалой страсти...


4

Какие нити, какие токи связуют Мать со своим дитем не знает никто, но это надежная и прочная связь, и даже на большом расстоянии Мать чует недуг или иную беду своего ребенка, чует, и тревожится за него, и болезненно переживает его напасть.

Антонина Федоровна сразу почуяла накативший на Светлану душевный морок, и обеспокоилась, и чем пристальней наблюдала дочь, тем сильней утверждалась в своей догадке, и при первой возможности спросила ее, как говорят, напрямик:

– Заболела, доченька?

– С чего ты взяла? Слава богу, пока здорова...

– Телом – да. А душе неможется.

– Скажи, какой психиатр! – густо покраснев, воскликнула Светлана. – Сквозь землю на три аршина видит...

– Не сердись, дочка. Я же мать. А ты у меня – свет в окошке...

– Ах, мама, – после долгого молчания выдохнула Светлана. – Не сердись, пожалуйста. Ты у меня тоже свет в окошке. Но что и как сказать тебе – не знаю. Сама никак не разберусь в себе... Качает меня, ах, как качает, и куда швырнет: на мель, на рифы – не ведаю. Но в том, что швырнет, да еще так грохнет не сомневаюсь... И скоро, очень скоро...

– Опять мужик? – неприязненно спросила Антонина Федоровна.

Светлана согласна кивнула.

– Господи!.. Да сколько же можно этим местом жить? Зачесалась, и мужа по боку, и сына туда же. О них-то ты хоть подумала?

– От моих дум ничего не изменится. Одна надежда: не надолго это. Перекипит-перегорит, и отлетит, отвалится. По прошлому знаю...

– Сумасшедшая, – не то осудила, не то восхитилась мать и тут же встревожилась: – Ну, узнает Павлик...

– Не узнает: меня и на него хватает...

– Дура бесстыжая!.. Матери бы хоть постеснялась...

– Я перед тобой, как перед богом: что на душе – то и на языке...

– Смотри, девка, смотри. Оплошаешь, потеряешь мужа и сыну жизнь покалечишь...

– Знаешь, как я борюсь с собой? – искры из глаз. Не получается и только! Умри, а дай глотнуть. Вот ведь зараза какая. Ты только Павлика попаси...

И Антонина Федоровна, последними словами ругая дочь в душе, принялась пасти зятя, занимая его свободное время то походом в магазины, то прогулкой с сыном, а то еще каким-нибудь неотложным вроде бы делом.

Но не мы торим свою жизненную тропу, не мы строим мосты, наводим переправы – мы лишь ищем их, ищем и не всегда находим.

Как-то, когда Антонины Федоровны не было дома, Руслан спал, а Павлик штудировал какой-то весьма мудреный труд академика, зазвонил телефон. Павлик решил не подходить к аппарату, но тот звонил и звонил. Разозленный, Павлик рванул трубку с аппарата, и не проговорил, пролаял свирепо:

– Да!

– Это Павел Вадимович Грязнов? – пропел под ухом вкрадчиво нежный женский голос.

– Да, это я...

– Очень приятно. Вас беспокоит одна ваша доброжелательница...

– Кто?

– Разве дело в фамилии. Какая разница, кто...

– Что вы хотите? Говорите, или я повешу трубку...

– Положим, не повешу, а положу. Но не торопитесь делать это. Простите меня за черную весть...

– До свидания...

– Минуточку... Вы могли бы сейчас приехать в «Теремок»?

– Зачем?

– Чтобы лицезреть свою жену в жарких объятиях любовника. Они еще только садятся за стол. Пока выпьют, да закусят, да побалуются кофейком, вы и подоспеете, и станете свидетелем неистовой страсти, любовного пожара. Не теряйте времени. Пока...

Голос незнакомки утонул в писке, а Павлик все держал подле уха трубку, чувствуя, как его начинает бить дрожь. В памяти воскресли ускользающий взгляд Светланы, ее холодная вымученная улыбка, постоянные сетования на усталость. Причем все это промелькнуло не в каком-то порядке, не как кинокадры, один за другим, а каким-то скопом, комом, но в этом неправдоподобном нагромождении каждая деталь высветилась наособицу, была увидена и отмечена. И Павлик тут же уверовал в подлинность услышанного, и, еще ничего не решив, не подумав даже, что предпринять, бросился одеваться.

Только надевая шапку, вспомнил о спящем Руслане. «Куда его?» озадачился Павлик, но тут воротилась Антонина Федоровна.

– Куда это ты на ночь-то глядя? – спросила она.

– Товарищ позвонил: дело неотложное. Побежал...

Антонине Федоровне не понравился ни вид, ни голос зятя, и она принялась было выспрашивать его что да почему, но, всегда внимательный и отзывчивый, зять на сей раз не откликнулся на ее вопросы и убежал. Обеспокоенная таким неожиданным поворотом, Антонина Федоровна сразу почему-то решила, что тут замешана Светлана, и позвонила дочери по телефону, но Светлана не отозвалась.

А Павлик меж тем опрометью выскочил на улицу, и вот везенье, увидел у подъезда машину, в которую пролезал сосед по квартире.

Павлик окликнул его, подбежал:

– Марат Иосифович, подбросьте, пожалуйста, до улицы Моторостроителей, на уголке с Воскресенской... Садись.

Через четверть часа Павлик был уже у ворот «Теремка». Знакомый привратник, отвечая на приветствие, растворил калитку. Еле сдерживаясь, чтобы не бежать, Павлик просеменил через двор, махом влетел на третий этаж, подбежал к Светланиной комнате.

Дверь оказалась запертой. Необъяснимое, первобытное чутье подсказало: она там, за дверью. Павлик припал ухом к двери и едва не упал, услыша тонкий и непрерывный, как звон колокольчика, хохоток Светланы и стонущее мужское «ой».

Павлик понял, что происходило там, за этой тонкой, но крепкой и запертой дверью. Ошалел от догадки, свирепо замахнулся, чтоб долбануть проклятую преграду, но не донес кулак до цели, опустил руку.

Больно закусил губу.

Плаксиво скривился.

Медленно, как бы нехотя, отошел и сел на близкий подоконник, сделав вид, что смотрит в окно, а сам закаменел в напряжении, ожидая, когда откроется Светланина комната.

И дверь растворилась.

Бесшумно и медленно.

Из комнаты неспешно вышел отдувающийся верзила, застегивая пуговицу на рукаве рубахи. Мельком, без интереса, глянув на Павлика, богатырь протопал мимо, и вот уже его шаги, удаляясь, застучали по лестничным ступеням.

Павлик метнулся к Светланиной комнате. Та снова оказалась запертой.

Павлик постучал по двери согнутым пальцем.

Тишина.

Постучал настойчиво и громко.

Тот же результат.

Забухал по полированной глади кулаком и ногою.

Дверь неожиданно распахнулась, и он едва не повалился на Светлану. Гнев мгновенно слинял с ее лица, уступив место тревожному изумлению. Глянув в перекошенное багровое лицо мужа, поспешно и трусливо спрятала глаза от его яростно полыхающих глаз. «Он знает... Он видел... Его навели... Предупредили...» – промелькнуло в ее голове, оглушив и парализовав.

Небрежно, зло и сильно оттолкнув ее. Павлик прошел в комнату. Сходу подсел к столику, на котором стояла наполовину порожняя коньячная бутылка, вазочки с остатками миндаля, изюма, очищенных кедровых орехов и разных конфет. Небрежным жестом сдвинув все это на край стола, Павлик грубо скомандовал:

– Дай чистую рюмку.

Светлана не шелохнулась.

– Кому говорю, – повысил он голос. – Дай чистую рюмку! Не то смахну все на пол и растопчу...

Светлана не пошевелилась и слова не молвила.

Это подействовало на Павлика смиряюще. Страдальчески сморщась, он простонал:

– Что ты наделала, Светка?.. Что ты наделала? Это же конец...

Светлана вдруг шагнула к мужу, пала перед ним на колени и, молитвенно протянув сложенные ладонями руки, обморочно вырвала из нутра:

– Прости меня, Павлик. Слышишь? Прости... Не расспрашивай. Не кори. Не попрекай... околдовал меня бес проклятый, охмурил... Слышишь?.. прости или убей... Да я сама... сама убью себя... Господи.

Всхлипнула несколько раз и разрыдалась.

Павлика захлестнула жалость. На глаза навернулись слезы. Солоноватый комок заклепал горло. Приметив, поняв, а может, лишь угадав это, Светлана обхватила его колени, выкрикивая сквозь рыдания:

– Прости... Милый... Любимый... Единственный... Прости ради бога!

Павлик положил руки на подрагивающую голову жены и принялся ласково оглаживать ее. Потом подхватил Светлану за плечи и стал поднимать ее, просительно ласково говоря:

– Встань, Света... Прошу тебя, встань...

Не сразу и не быстро, все-таки Светлана поднялась с колен. Обняла Павлика за шею, мокрым от слез лицом припала к его лицу и стала его слепо целовать, еле внятно и чуть слышно бормоча все то же «прости».

Дверь распахнулась, впустив Яна.

– Я оставил у тебя... – начал было он и осекся.

– Вон! – неистово заорал Павлик, хватая недопитую бутылку. – Вон, гадина!..

Еле увернувшись от ядром пролетевшей мимо бутылки, Ян низко пригнулся и выметнулся из комнаты.

– Пошли домой... К маме и Руслану... Домой, Света...

– Да-да, – подхватила она. – Домой...

Пока она наскоро кое-как умылась и подкрасилась, Павлик свернутым в трубку журналом смел бутылочные осколки в кучу, расчистив проход к двери...

Домой ехали молча, не глядя друг на друга.

Едва глянув на них, Антонина Федоровна все поняла, но смолчала, не зная, как подступиться. А Руслан забрался на колени к отцу, что-то немножко покурлыкал-помурлыкал, да и затих, то ли тоже почуял неладное, то ли просто пригрелся на родных коленях и задремал.

Оба отказались от предложенного Антониной Федоровной ужина. Молча торопливо выпили по чашке чая.

Не обмолвясь, поспешно скрылись в своей комнате.

Светлана сразу принялась раздеваться.

– Погоди, – чужим надтреснутым голосом властно скомандовал Павлик.

Она не посмела ослушаться. Окаменела, зажав в пальцах пуговки легкой яркой блузки.

Он подошел, развел руки и начал медленно расстегивать пуговицы, приговаривая:

– Раздевать такую женщину – наслаждение.

Неспешно снял блузку, повесил на спинку стула. И принялся расстегивать юбку. Руки у него были горячие, влажные и слегка подрагивали. Светлане казалось, от их мимолетного касания на теле остаются следы, как от ожогов. И всякий раз, когда его рука, либо ладонь, либо пальцы касались ее обнаженного тела, Светлана вздрагивала.

– Не бойся... Не трепещи... умею раздевать не хуже этого мордатого орангутана...

Ни словом, ни жестом она не поперечила мужу, стояла, как восковая фигура, пока не раздел ее донага.

Чуть отстранив от себя, неспешно обошел, разглядывал обнаженную, как на невольничьем рынке. Приблизясь со спины, больно ухватил женщину за груди, сильно притиснул к себе:

– Какая же ты красивая... стерва... мерзкая потаскушка... шлюха...

Резко развернул ее лицом к себе и стал жадно и зло целовать, оглаживать, больно пощипывать и покусывать ее тело. Ему хотелось, чтобы ей было больно, чтоб стонала, и плакала, и корчилась в его ненавидящих и любящих руках.

И в постели свои мужские обязанности он исполнял с каким-то яростным озлоблением, мысленно выкрикивая: «Вот тебе... на тебе... получай...»

Потом они лежали рядом, повернувшись друг к другу спинами. Не спали, но молчали.

За окном раскрылилась ночь, распластав над Городом свои темно-серые, почти черные крыла. И век, и два, и двадцать два века назад ночь так же и в то же время прилетала сюда и, отстояв, отдежурив свое, уносилась прочь, на другую, не видимую нами, половину Земли, чтобы потом снова воротиться сюда, и вновь улететь отсюда, и опять воротиться, и снова улететь, и так до бесконечности, как и все на этом свете: в любом Начале таится корешок Конца, в каждом Конце покоится зерно Начала...

Светлана крепко спала либо искусно притворилась спящей, а у Павлика нарывала душа, болезненно и грозно нарывала, и освободить ее от скопившейся мерзости мог только прокол той самой иглой, с которой с божьей помощью Павлик сполз три года назад. Сопротивляться искушению не осталось сил, и Павлик стал соображать, как бы неприметно выскользнуть из дома, а чем уколоться и где, в ночном городе можно было сыскать без труда.

Тут вдруг ножом в сердце вонзился негромкий голос Светланы:

– Только не думай об игле. Не тянись, не клонись к ней. Не меня пощади – Руслана. Твое будущее, твое продолжение. Прекрасный и святой. Единственный и неповторимый...

– А ты подумала?

– За моей спиной был бес, за твоей – бог. Неужели он слабее?

Павлик молчал...

А ночь между тем приспустилась к Земле, сграбастав возникшую на пути огненно яркую луну. Зажав сверкающий кругляш в когтях, несколько раз свирепо клюнула его, но даже малой вмятинки не оставила на округлости, только высекла струйку сверкающих искр. Ветер расшвырял их, прибив к распростертым крыльям ночи. Та брезгливо вспорхнула ими, сверкающим дождем просыпав на землю лунную крошку. Едва сорвавшись в полет, искры тут же гасли. Приметившие это земляне полагали, что увидели падение отживших, отгоревших звезд, и радовались этому, торопясь загадать желание, но не поспевали, и оттого радость тут же сменялась огорчением.

Павлик поспел загадать, вернее, лишь остановил внимание на застрявшем в голове желании: переболеть, перестрадать, перемочь грянувшую беду без роковой иглы, которая, облегчив душу, наповал срубала тело. Второй раз ему не выкарабкаться из гибельной паутины, а Бог не поможет, наверняка, отвернется, осердясь на отступничество...

Он стоял у окна, смотрел на смурное небо, в котором видна была луна, примечал падающие звезды и молился Богу, прося у Него поддержки и помощи.

Легко и бесшумно ступая изящными, будто искуснейшим скульптором выточенными ногами, неслышно подошла Светлана. Обняла, прижалась преданно и надежно. Обожгла, околдовала пронзительным шепотом:

– Я не прошу прощенья: не достойна... Какой-то провал, пропасть. Вспомнить страшно и мерзко. Представить эту дьявольскую рожу – дрожь по телу. На всю оставшуюся жизнь хватит отмываться да отмаливаться... Больно тебе. И горько. Подлость моя мучает. Переступи. Ты же сильный. И с тобой Он... Побей меня. Сильно-сильно. Только не гони. И сам... слышишь? – и сам не беги, не покидай, и за иглу... за проклятую иглу не хватайся...

Он угрюмо молчал.

– Тогда убей меня, окаянную... Рук не марай, только скажи «сгинь», и я исчезну навсегда. Руслана вы с мамой вырастите и без меня...

Павлик молчал.

– Молчание знак согласия. Я верно поняла?

– Уймись, – тихо, но властно сказал он. – Ты – первая и единственная... Знаешь ведь. Зна-а-аешь... Проще, и легче, и разумнее убить себя. Сделать золотой укол, и прощай. Света...

– Не смей!.. Уйду следом. В тот же час. Имей это в виду. Не рисуюсь...

– Знаю...




ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ЖАТВА



1

Неведомо когда и кем содеянное и запущенное колесо времени с неизменной скоростью и ритмичностью продолжало крутиться и крутиться, неприметно перемещая времена года, превращая день в ночь, а ночь в день, тасуя людские судьбы, мешая печали с радостями, гоня и гоня по земле поколение за поколением. Все крутилось в подлунном мире: уходило, и возвращалось, и вновь уходило, и снова возвращалось, и не случалось в человеческой жизни ничего такого, чего не было бы прежде и не произойдет потом.

Самая кровопролитная война и самый жестокий мор не влияли на скорость и ритмичность колеса времени, неподвластного человеку и человеческому.

Осознание этой заданной замкнутости и строго нерушимого жизненного кругооборота кого-то раздражало, нервировало, порой прямо-таки бесило, и он всеми силами норовил выпрыгнуть за черту круга, но как это сделать? – не знал. И оттого неистовствовал, бесился, бился головой о стенку, порой так слепо и яростно, что убивал себя.

Однако далеко не всякий землянин чувствовал это вращение. Большинство жило бездумно и равнодушно, как трава: кланялось ветрам, сгибалось под дождем, падало, сраженное стужей, скошенное, втоптанное, уступая место потомкам, которые один к одному повторяли путь предков.

И так до бесконечности. За годом год. За веком век. За тысячелетием тысячелетие.

Большинство, но не все.

К этим «не всем» бесспорно принадлежал и Антон Серафимович Дубовик. Природа... Бог... Родители... Возможно, все вместе, по негласному сговору, наделили его отличным телом, сродни классическим образцам запечатленных в мраморе античных богов и героев. Все в нем было предельно выразительно и в то же время в меру и пропорционально.

Широкие мощные плечи. Выпуклая грудь. Гладиаторский торс. Длинные мускулистые ноги.

Черные вьющиеся волосы. Шелковистая чернь бороды, усов и бакенбардов приятно оттеняли молодой свежий румянец щек и неправдоподобную голубизну больших, широко распахнутых глаз.

К этому следует дорисовать крупные, плотоядные губы, почти всегда чуть тронутые то снисходительной, то поощрительной, то довольной улыбкой, и вот вам современный Печорин неотразимый властительный кумир сверстниц, желанный друг сверстников.

Он плыл по жизни легко и привольно, без потрясений и сильных тревог, ловко и незаметно огибая западни и ловушки, которые непременно вовремя и загодя угадывал своим первобытным, прямо-таки звериным чутьем. Женщины радостно откликались на его, даже безмолвный, зов, охотно уступали его желаниям и, покинутые, никогда не обижались, не мстили, даже не выговаривали искусителю, всегда готовые на новый виток любовной связи.

Жену ему судьба подарила отменную: пусть не шибко красивую, зато мудрую, не замечавшую его прелюбодеяний и молча прощавшую их, потому он не очень-то и хоронил свои мимолетные страсти. Вскоре после женитьбы Антон как-то признался юной жене:

– Люблю женщин. И они меня. Так что не клянусь в верности. Но это – не измена тебе, не предел нашей любви, это просто примитивный зов плоти. Не перебесился, по-молодому ненасытен и жаден...

– Пройдет... – удивительно прохладно и миролюбиво успокоила жена, чем не только изумила Антона, но и пробудила в нем неистовый восторг.

Однако годы шли, а он по-прежнему был неистощим, неистов в любви. Но эта его особенность никак не мешала деятельности и организаторскому таланту Антона, раскрутившему очень масштабную и очень рискованную деятельность под флагом фирмы с непривлекательным, негромким названием «Уют».

Чем только не занималась эта фирма открыто и законно. Торговала с зарубежьем лесом и рыбой, пушниной и сувенирными косторезными изделиями. А подпольно, крадучись промышляла наркотиками, содержала наркопритон.

Годы шла по кромочке, по грани, по самому лезвию, однако не оступалась, не срывалась, даже не качнулась по-настоящему ни разу, и все благодаря деловым талантам, мертвой хватке и непостижимому чутью своего генерального – Антона Серафимовича Дубовика.

И вдруг...

Все дурное случается вдруг, потому что его не ждут, к нему не стремятся, не торопятся, его не жаждут, не зовут, вот оно и выпрыгивает ВДРУГ, нежданно-негаданно, непременно не вовремя и не к месту.

Вот так вдруг, неожиданно погожим весенним деньком выпрыгнула, вернее, не выпрыгнула, подъехала знакомая милицейская «волга» к воротам «Теремка».

Из машины неторопно вылез упитанный, розовощекий незнакомый майор. Сдернув фуражку, энергично стер испарину с высокого крутого лба и бычьей шеи, и широко, и уверенно, пожалуй, даже властно, зашагал к ступеням крыльца. Легко и пружинно одолев пять ступенек, направился в вестибюль, где его и перехватил Антон.

Майор козырнул Антону, громко возвестив:

– Ваш новый куратор – майор Квашнин. Честь имею...

На Антона пахнуло недобрым холодком. «Вот оно...» – екнуло не то в сердце, не то в голове, а может, там и там одновременно, но екнуло так чувствительно и болезненно, что Антон непроизвольно поморщился, однако, тут же спохватясь, нацепил на лицо приязненную улыбку и, отстранив протянутую руку с развернутым удостоверением, широким, радушным жестом пригласил гостя в свой кабинет.

Майор не отказался ни от кофе, ни от коньяка. Прежде чем выпить свою рюмку, он сказал:

– Меня зовут Феликс Феодосьевич, а вы – Антон Серафимович, кажется... – Антон согласно кивнул. – Вот так попросту, по-свойски и давайте обращаться друг к другу... Как поживает ваша фирма?

– Нормально...

– Ну и слава богу. Гнездышко вы свили крепкое, надежное... А вот крыша... крышу придется менять, и архитектором, и строителем новой крыши, хотите вы этого или не хотите, будет ваш покорный слуга – майор Квашнин...

– Не понял, – слукавил Антон.

– Ну, зачем уж так-то, не в дурака играем. Отлично поняли. Слава богу, мы хоть и медленно, и с натугой, но все-таки движемся к капитализму, а его фундамент, капитал то бишь, батюшка рубль либо доллар. Стало быть, за крышу, которую я возвожу для вашего героинового бардака, надо платить чистоганом.

– Сколько? – спокойно спросил Антон, раскуривая сигару.

Похоже, майор ждал этого вопроса, потому как сразу же и выдал ответ:

– Первый взнос три лимона. Лучше в долларах...

Нашарив под столешницей кнопку, Антон нажал ее, включив потайную телекамеру, наведенную на кресло, в котором вольготно развалился майор. Спросил буднично, с показным спокойствием:

– И как часты будут эти взносы?

– Н-ну, как договоримся. Все будет зависеть от рыночной конъюнктуры. Минимум – раз в квартал, максимум – раз в месяц. Размер, полагаю, тоже оговорим...

– А если... – начал было Антон.

– Никаких «если»... – неожиданно жестко и резко перебил майор.

– Вы сидите на пороховой бочке. Достаточно искры, и от вашего великолепного гнезда только пыль да дым. И вам его не убрать, не перепрофилировать... Дорого? – накиньте цену на ваш товар, и живой, и мертвый. Клиенты – толстосумы, не обеднеют... Чего мне вас учить?..

– Хо-ро-шо, – по слогам вместе с ароматным дымом вытолкнул из себя Антон. – Первый взнос, если позволите, я вручу вам через неделю. Ровно через неделю, на этом же месте...

– Место мы укажем, а время принято. – Поднялся, протянул руку.

– До скорой встречи, Антон Серафимович.

– Я провожу вас, Феликс Феодосьевич...

Они вышли из кабинета вместе, а несколько минут спустя Антон воротился один. Налил полстакана коньяку, медленно процедил его сквозь стиснутые зубы. Раскурил потухшую сигару, уселся в свое кресло и глубоко задумался.

«Разденет, гад. Оберет, сволочь. Ни откупиться, ни отбиться. Мертвая хватка. Высосет, паучина, потом пришлепнет...»

Ртутными шариками метались мысли, на ходу дробясь на две, на три, на двадцать три крупинки, потом снова сбегаясь, сбираясь в тяжелый крупный катыш, и вновь разбегаясь, и опять сходясь-сливаясь воедино.

Метались заполошно мысли, тяжелея, чернея, изостряясь при этом. И все приметнее скатывались они в одну сторону, прибиваясь к единой цели, еще безымянной, еще не сформулированной, но уже понятной Антону, уже понятой и принятой им...

Да, это было крушение, с рельсов вон и колеса кверху. Но так лишь и можно было отсечь напрочь все, перечеркнуть, стереть и на голом месте попробовать начать сначала.


2

Они сидели в запертом кабинете Антона. Вдвоем. Рядом. Неотрывно глядя на белый экран, где маячил снятый скрытой камерой майор Квашнин Феликс Феодосьевич.

Лицо Яна было необычно напряжено, притушенные глаза застыли в сосредоточенном раздумье.

– Выключите. Я запомнил.

– И адрес?

И адрес, и должность, и имя, и отчество. У меня музыкальная память, прилипнет – не отдерешь...

– Сколько надо тебе времени?

– Пару недель.

– Деньги сейчас или потом?

– Потом. Вместе с бабой...

– С какой бабой?

– Знаешь, с какой.

– Она же – не вещь. Не моя собственность. Как я могу...

– Можешь.

– Но...

– По-другому не будет. Ты меня знаешь...

– Я даю ей отпуск. Всех – в отпуск. Всех! – с каким-то болезненным надрывом выкрикнул Антон. И повторил дважды: – Всех!.. Всех!.. А здесь за это время прокрутим капитальный ремонт. Покрасим. Подмажем. Заменим. Чтоб сверкал, как новенький. Ты тоже в отпуске с четырнадцатого, с понедельника...

– С девятого, – спокойно и малозначаще поправил Ян. – Десятого я буду гулять по Питеру с любимой женщиной...

Лицо Антона выразило изумление, но он не сказал ни слова. Молча поднялся, отпер спрятанный за спинкой кресла невидимый сейф, извлек оттуда пачку денег, подал Яну со словами:

– Здесь ровно три. Можешь не считать. Это ей командировочное удостоверение. Сам заполнишь. Подпись и печать на месте.

Ян бережно засунул сверток в задний карман джинсов. Выудил сигарету из протянутой Антоном пачки, спросил, прикуривая:

– Когда нам быть?

– Н-ну... Пока все разбегутся отсюда, пока вывезем все мало-мальски ценное, приготовимся к ремонту... К концу месяца...

– Договорились, – вытолкнул Ян вместе с дымом.

Неширокая, скульптурно точеная ладонь Антона сгинула в широченной клешнятой лапище Яна..

– Пока, Антон.

– Удачи, Ян...


3

Феликс Феодосьевич Квашнин какое-то время делал вид, что не слышит ритмичное попискивание телефонного аппарата, потом, бросив посетителю: «Извините», снял трубку. Сквозь писки, шорохи и трески долетел искаженный помехами голос егеря с турбазы. Не назовись он, Квашнин ни за что не узнал бы его голос.

– Так вы приедете сегодня, Феликс Феодосьевич?

– Я ж тебе утром сказал: ровно в восемь. Уху с пылу с жару.

– И состав не переменился? – еле внятно долетело до майора.

– Нет. Я и водитель. Пока... Черти, – недовольно пробубнил, укладывая трубку на место.

Посмотрел на часы, улыбнулся: до конца рабочего дня осталось полтора часа.

Ровно в шесть выехать все-таки не удалось: неожиданно зашел начальник отделения, полчаса ушло на переговоры...

Заждавшийся водитель предупредительно распахнул дверку, и вот она – до мелочей знакомая дорога по утонувшему в ранних сумерках, пробуждающемуся от зимней спячки лесу. В открытое оконце врывался пряный дух весны, от которого сладко томилась душа, хмелела голова и сердце стукотило редко, но четко и гулко.

Когда до ведомственной турбазы оставалось минут десять езды, дорогу загородила упавшая сухая лесина.

– Черт ее, что ли, повалил, – сердито пробурчал Феликс Феодосьевич, отворяя дверку машины.

– Так ветрина такой был с утра, – успокаивающе пояснил водитель, выходя из машины вслед за майором.

Пока они, переговариваясь, прилаживались, как ловчее ухватить павшее дерево, чтоб разом сбросить его с дороги, из лесу бесшумно вышел высоченный мужчина с пистолетом в руке.

Негромко и коротко тявкнули два выстрела.

Убийца проворно, но аккуратно сложил тела убитых на заднее сиденье, смахнул лесину с дороги и сел за руль автомобиля.

По еле видимой ненаезженной лесной дороге доехал до озера. На ходу выскочил из идущей на малой скорости машины, постоял, глядя, как та вошла в озеро и скрылась под водой.

Подождал, пока улеглась, успокоилась потревоженная черная озерная гладь, и торопливо, озираясь и прислушиваясь, пошел по лесу целенаправленно и ходко...

Что-то зашепелявил, невнятно забормотал начавшийся вдруг дождь. Человек остановился, прислушиваясь к шуму набиравшего силу дождя, и только тогда, когда тот разошелся вовсю, двинулся дальше, улыбаясь и довольно бормоча:

– Молодцы синоптики, сбылось их предсказанье...

Несколько минут спустя он вывел из густых зарослей молодого ельника мотоцикл, выбрался на дорогу и покатил к городу.

А дождь набирал и набирал силу, смывая все следы...


4

Вот уж кого не ждала услышать Светлана, когда рокотнул под ухом его голос, едва не выронила трубку из рук. Подхватив ее с полу, хотела положить на аппарат и больше не снимать. Хотела, но не сделала, крепко притиснула пластмассовый кругляш к уху.

– Але... Ты где?.. Ты меня слышишь? – протрубил под ухом неповторимый голос Яна.

– Да, – еле вытолкнула из себя потрясенная Светлана.

– Привет, любимый Светик-пересветик. Не позабыла мой голос?

Светлана замахнулась трубкой, намереваясь швырнуть под ноги, но тут же воротила на прежнее место и, с трудом давя рвущийся наружу восторг, приглушенно выговорила:

– Нет, Ян, не забыла.

Она стремилась говорить внятно, но равнодушно и холодно. Ей казалось, так она и говорила, но Ян то ли не приметил этого, то ли демонстративно не обратил внимания. Спросил буднично:

– Твой благоверный-то дома?

– Нет, с мамой и Русланом ушли в поликлинику прививку малышу делать...

– Прекрасно. Я бы сам заскочил сейчас к тебе. Не хочется без нужды рисковать. У вас за домом во дворе беседка. Сбеги в нее. Всего на пару минут. Сенсационная новость. Жду...

Это короткое, командное, призывное «жду» перевернуло Светлану. Все, что казалось давно пережитым, отгоревшим-отболевшим, все вдруг разом обнаружилось, ожило, мгновенно обрело силу и власть, оборвало какую-то разумную, мудрую, деловую струну, и Светлану завертело в водовороте вдруг нахлынувших чувств. «Куда я? Зачем? Мало ли что взбрындило этому полоумному?» – лихорадочно вопрошала она себя, продолжая спешно собираться. И быстро, быстро, а под конец бегом к дворовой беседке, в которой, раскинув руки и чуть подавшись вперед, стоял Ян.

Светлана с разбегу кинулась в эти объятия, утонула, задохнулась в них.

– Моя, Светка? – еле услышала гортанный рыкающий голос.

– Твоя, – выкрикнула, как ей показалось, на самом деле же еле пискнула у него под пазухой.

– Любишь? – торжествующе победно возопил он.

– Угу... Люблю... Еще как...

Какое-то время оба молчали, переваривая происшедшее. Наконец, уселись рядышком, крепко обнявшись, и только теперь Светлана заметила, что на улице сыро и ветрено, даже очень холодно. Зябко поежилась, и тут же ее накрыла пола его куртки, сильная рука притиснула к теплому боку. Он заговорил скороговоркой:

– Через три часа я улетаю в Питер. Ты прилетишь туда завтра. Вот тебе командировка и билет. Я встречу тебя там, в аэропорту... Погоди. Не перебивай. Неделю проживем в гостинице «Октябрьская», я уже забронировал люкс. Погуляем. Вдоволь налюбимся. Справим поминки по благословленному «Теремку», по прошлому, которому конец. Держи командировочное-то удостоверение и билет. Тебя посылают на встречу и переговоры с английским предпринимателем, решившим инвестировать пять миллионов долларов в наше богоугодное заведение... Все. Беги, объясняйся с домочадцами и собирайся в путь. Завтра встретимся в Петербурге. И не надо вопросов: чем больше неожиданностей, тем интересней жить...

Долгим страстным поцелуем опалил ее губы и ушел, вернее, убежал. А она осталась сидеть, сжимая в кулаке командировочное удостоверение и авиабилет...

«Что же случилось?.. Господи, что-то же случилось, очень значительное, очень важное... Почему поминки по «Теремку?»...»

Машинально спрятала удостоверение и авиабилет в сумочку, непонятно как оказавшуюся в руках. Лихорадочно одеваясь во что попало под руки, Светлана вроде бы не брала сумку, но...

– Кошмар какой-то, – потерянно пробормотала она.

И уже поднялась было, чтобы идти домой, но мысли удержали, недобрые, неприятные мысли-догадки о случившемся, о том, что еще должно только случится, об этой, камнем павшей с неба поездке в Петербург, любимый Ленинград, где целую неделю они будут вдвоем. Какая-то фантастика, вернее, бред сумасшедшего.

Светлана нещадно терзала себя невероятными догадками, фантазировала, домысливала и вдруг, будто проснувшись, прозрев, улыбнулась просветленно, по-щенячьи блаженно проскулила:

– Завтра я буду в Петербурге... С ним... Я и он, и радость, только радость и любовь, и все-все самое-пресамое дорогое и желанное...

– А у меня новость... У меня новость... – игриво и весело сообщила она едва перешагнувшим порог домочадцам.

Не ожидая расспросов, тем же тоном поведала:

– Посылают в командировку, в Ленинград. Завтра туда прилетает видный английский бизнесмен, вроде бы согласен крупную сумму вложить в наш «Уют».

– И Антон едет? – заинтересовался Павлик.

– Нет. У него какие-то сложности с властями, остается выяснять отношения. Привез мне командировку и билет на самолет. Завтра в одиннадцать сорок утра...

– Поедем маму провожать? – спросил Павлик Руслана...

Проводы были долгими и трогательными. С цветами, поцелуями, взаимными наставлениями.

А вечером Светлана позвонила уже из Ленинграда. Сыро. Холодно. Скучно. Англичанин еще не прилетел, наверное, будет завтра. Буду звонить каждый вечер: оплачивает-то фирма.

И звонила, рассказывая о переговорах, о городе, о погоде.

Вернувшуюся из Петербурга Светлану Павлик с сыном встретили в аэропорту, куда явились незадолго до посадки ее самолета. С отъездом однако неожиданно подзадержались: пришлось Павлику сводить Руслана в туалет. Когда, наконец, их машина тронулась, Павлик увидел на стоянке такси Яна. Распахнутая куртка. Непокрытая лохматая голова. Широко расставленные огромные ноги. Плечищи воинственно развернуты. В застывшей чуть на отлете руке большая дорожная сумка.

Видение это больно кольнуло Павлика в самое сердце, и то противно заныло. Глянул на жену, та отрешенно и сладко дремала, счастливо улыбаясь.

А у него стиснулись кулаки, и комом в глотке встал звериный вопль осатанелой душевной боли...

– Ты что? – встревожилась Светлана, кладя руку на его колено.

– Увидел своего наместника, заместителя или двойника по постельным делам, – медленно и зло проговорил Павлик, и палец навел на толпящихся в ожидании такси.

А сам впился глазами в сперва полыхнувшее жаром, потом до синевы побелевшее лицо окаменевшей жены.

– Ну! – заорал он. – Гляди мне в глаза!.. Кому говорю!.. Вот он, тот деловой англичанин, с которым ты вела переговоры в Питере. Так? Ха-ха!.. Боишься, сучка!..

Выпрыгнул из машины и куда-то заторопился, почти побежал.

Нескоро Светлана села на место мужа к рулю...


5

«Теремок» опустел. Кроме трех привратников, дежуривших посменно, по суткам, в нем никого не было. Вывезли из него и все ценное, завалив вестибюль строительным материалом...

Привратник Пантелеич собрался было перекусить, устроив себе не то поздний обед, не то ранний ужин, когда на пороге его сторожки появился Ян. Облапил Пантелеича, помял-потискал в могучих медвежьих лапищах. Уселись рядышком на мягком топчане против горящей печурки.

– Как ты прошел сюда, я же запирал ворота? – полюбопытствовал обрадованный гостю Пантелеич.

– Значит, плохо запирал... Замок у калитки не сработал, вот я и проскользнул... Ладно, старина. Это все мелочи... У меня сегодня загул: составишь компанию?

– Так-то... Но ведь я...

– А ты пей, да про себя разумей, то есть знай меру...

С этими словами Ян выставил на столик литровую бутылку водки. Достал из сумки длинный батон хлеба, круг колбасы, банку кабачковой икры, две банки рыбных консервов.

И началась будничная российская попойка. Пили – много, ели – мало. Зато много и горячо говорили, спорили, доказывали. Ян больше угощал да подзадоривал, чем пил, и в восьмом часу вечера Пантелеич беспамятно распластался на топчане.

Ян посидел недолго подле непробудно спящего Пантелеича. Отыскал в шкафчике пустую бутылку, вылил в нее недопитую водку и ушел.

Ближе к полуночи появился снова в сторожке. Бутылка пустая валялась на полу рядом с мертвецки пьяным Пантелеичем. Внимательно оглядев стража и даже потормошив его, Ян прошел в «Теремок». Принес из подвала две большие канистры с бензином, тщательно полил им все комнаты. Снес пустые канистры в подвал. Все, что могло там гореть, полил обильно бензином и поджег. Взлетев затем на верхний этаж, тоже чиркнул спичкой. Проделал то же на нижних этажах и выметнулся из «Теремка».

Сходу, проворно и ловко вскочил на поджидавший его у ворот мотоцикл. Завел машину и, набирая и набирая скорость, покатил по ночному городу.

Когда впереди четко прорисовалась сверкающая огнями главная магистраль, черную сонную тишь узенькой улочки развалил на мелкие неровные осколки мощный взрыв. Мотоцикл превратился в груду горящих железок, поодаль от которых выброшенный взрывом корчился в огне Ян. Он был еще жив, пытался встать, слепо царапал залитый кровью и горящим бензином щербатый и грязный асфальт. Пламя безжалостно пожирало покалеченное тело беспамятно рычащего, утробно воющего и матерящегося Яна. Но сбить пламя, выползти из огня, подняться хотя бы на четвереньки он уже не смог. А когда к месту трагедии сбежались заспанные горожане, огромное обугленное мертвое тело Яна смердило отвратным дымком, пугая и отгоняя любопытных...


6

Пожарные появились у «Теремка» минут через двадцать после того, как заполыхало. Разбудить мертвецки спящего Пантелеича не удалось, пришлось тараном вышибать тяжелые и крепкие металлические ворота. Пока справились с ними да развернули шланги, пламя поднялось до неба. От нарядного веселого «Теремка» осталась выеденная огнем черная вмятина...

Светлана узнала о случившемся из утренних последних известий, переданных по радио.

Она не прилегла в эту ночь. Металась по своей комнате, ожидая не звонка дверного, так хотя бы звонка телефонного.

Не дождалась.

Не выдержав, несколько раз набирала телефонный номер Антоновой квартиры. Безответно.

Слышала, как ходит по квартире мать, боясь заглянуть сюда. Они объяснились, едва уложив Руслана спать.

– Где Павлик? – в который раз встревоженно, с каким-то болезненным надрывом спросила мать.

– Не знаю, – раздраженно ответила Светлана.

– Почему не знаешь? Он же поехал тебя встречать. Как же вы могли не встретиться?

– Встретились... И расстались... Он угадал...

– Что угадал?

– Что я была в Питере с этим своим шалопаем, со своим поклонником, любовником, с этим лохматым дьяволом... Все так неожиданно. Я растерялась, и Павлик все понял. Теперь его от иглы ни бог, ни черт... Конец, мама... Надо продать все и куда-нибудь подальше отсюда. Поскорей и подальше...

– С ума сошла... Господи... Сына осиротить... Мужа потерять... Такое гнездо порушить... И все из-за чего...

– Не нуди!.. Без тебя тошно, – отрезала грубо Светлана и принялась давить кнопки телефонного аппарата, набирая помер Антоновой квартиры. Та опять не откликнулась.

Известие о пожаре, сожравшем «Теремок», добило Светлану. И тут позвонил Антон.

– Как съездилось? – весело спросил он, едва она откликнулась на его «Здравствуй, Светочка». – Стоит Петербург? И Петр не ускакал на своем медном скакуне?

– Ты что, – ошалело еле вымолвила Светлана, – ничего не знаешь?

– А что мне надо знать? – по-прежнему весело спросил Антон.

– Сейчас передали по радио...

– Слышал. Еду туда. Давай через час встретимся где-нибудь на нейтральной полосе, ну, скажем, у ресторана «Факир». Буду ждать тебя под грибком возле газетного киоска. Сговорились?..

И, не дождавшись ответа, положил трубку.

Светлана тут же перезвонила ему, но Антон не отозвался.

Позвонила еще несколько раз, тот же результат.

Не отвечал и телефон Яна.

И от Павлика ни слуху ни духу.

Долго недвижимо сидела Светлана, помертвев лицом, безжизненно кинув на колени непослушно тяжелые, чужие руки, не чувствуя собственного тела. Чуть остыв, вспомнила разговор с Антоном, неспешно оделась и побрела на близкую автостоянку за своей машиной...

Антон уже ждал ее в оговоренном месте. Обнял, потискал руку, нежно поцеловал в щеку.

– Поедем в загородный парк. Там сейчас пусто, тихо. Посидим, посудачим. Дай я сяду за руль.

В огромном, любимом горожанами загородном парке было и в самом деле как на необитаемом острове. Стойкая сырая неприветливая тишина заполнила пустоты между еще по-настоящему не оперившимися деревьями. Огрузневший от влаги, неповоротливый ветер слепо шарашился по аллеям, тыкался в сгуртовавшиеся молодые деревца, те плотнее теснились друг к дружке, елочки и сосенки топорщили по-ежиному иглы, а лиственная молодь зябко трепетала голыми еще ветвями, легко пропуская ветер сквозь растопыренные ветки, и те потихоньку шевелились, раскачивались, спугивая с себя каких-то пичуг.

Похожее на плохо простиранную простыню, в серых подтеках и темных пятнах, весеннее небо лишь добавляло минору унылому пейзажу, который как нельзя лучше соответствовал настроению Светланы.

– Чего раскисла? – приободряюще спросил Антон, прикуривая от зажигалки. Сладко затянулся, пыхнул аппетитным дымком и вдруг пропел: «Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела».

– Сумочка у тебя есть? – Светлана кивнула. – Возьми и спрячь. – Достал из внутреннего кармана и подал ей внушительную пачку долларов. – Это откупные-отступные. За труды, за верную многолетнюю службу в почившем «Теремке». Уезжать никуда не надо. Мы не крысы, чтобы покидать тонущий корабль. Работу тебе я подыскал: референтом, да еще старшим, у президента «Стройсервиса» Растатурова. Отличный мужик. Знает тебя. Собирается в Америку. Скатаешься с ним. Развеешься. Все позабудется. Поверь мне. Иной раз такое подкатит, кажется – конец света, а приглядишься, поостынешь, пошевелишь мозгами, и ничего неодолимого, никаких катастроф...

– Не успокаивай меня, Антон. Скажи лучше, только откровенно, что произошло?

– Всякое начало имеет конец, это, надеюсь, тебе известно. «Теремок» добросовестно и честно свое отработал. Грех на него обижаться: столько лет жили за его счет. И как жили! Сыром в масле катались... Но... рухнула крыша, новые покровители решили превратить в дойную корову. Однако... бог судил иначе.

– Ты, а не бог, – перебила Светлана.

– Не надо преувеличивать мои возможности и способности_._ Я был на плаву, только благодаря таким помощникам, как ты. Надеюсь, наши отношения останутся прежними. На старую дорожку мы все равно вырулим рано или поздно. Тогда я снова постучусь к тебе. Верю в твое благорасположение. А пока нам, хотя бы внешне, следует побыть подальше друг от друга... Как Павлик?

– Плохо, – после долгой паузы негромко и горестно выговорила она. – Сгинул куда-то вчера. Чую, вернулся к игле...

– Этого следовало ожидать. Раньше или позже, но этот возврат непременно случился бы. Чтобы навсегда соскочить с иглы, нужны не только обстоятельства, условия, но и железобетонный характер, стальная воля, чего, прости, Павлу явно не доставало. Наверное, чем-то крепко обидела его... – Умолк, выжидательно глядя на понурую Светлану, та не откликнулась, и Антон продолжал: – Ах, Света-Светочка, ты все еще ребенок – большой, капризный, своенравный. Куда хочу – туда ворочу. А такое бывает только в сказках. В жизни все круче, жестче, неуправляемей. Думаю, в мире нет человека, который жил бы, как хотел, и делал лишь, чего пожелает. И не рвись к этой высоте. Как говорили древние греки, «бери от жизни все, соблюдая чувство меры». Вот на этой оси и крутись. Ясно?

И снова сделал паузу, поджидая отклика.

И снова не дождался его.

И сам надолго умолк.

Долго и молча сидели они – насупленные, недовольные друг другом. Потом Антон вроде бы нехотя, через силу сказал:

– Ну что... Будем прощаться. Не теряй меня. Подумай насчет работы. Лучше ничего не найдешь...

– Где Ян? – требовательно спросила Светлана, беря Антона за руку.

Антон передернул плечами, скорчил недоуменную гримасу.

– Откуда мне знать, я же...

– Ты знаешь. Все знаешь, – тихо и спокойно, оттого особенно весомо и неотразимо вымолвила она.

– Ночью взорвался мотоцикл. Мотоциклист сгорел вместе с машиной. Номер отлетел и сохранился. Судя по нему за рулем был Ян...

Едва он начал говорить, Светлана вцепилась ногтями в его руку, и так глубоко вогнала в нее свои длинные, остро отточенные ноготки, что под ними проступила кровь.

Антон молча зализал ранки, промокнул слюну носовым платком.

– Нельзя так нервничать, терять самообладание... До встречи...

Поцеловал в щеку. И ушел...


7

Павлик стоял на мосту, облокотясь на перила. Внизу темная, почти черная река, над головой бледно-синее, в белесых разводьях утреннее небо. И такая даль, такая ширь, такая высь и глубь – дух захватывает от неизъяснимого, неуемного восторга.

То был восторг полета сквозь вселенную. Неудержимого, бесстрашного полета в неведомое, но прекрасное, и яркое, и чрезвычайно приманчивое неведение – бог знает куда, бог знает зачем, но именно туда, куда крайне необходимо, именно за тем, что важнее важного, нужнее нужного, главнее главного. А что это было? – Павлик не знал и сам, он лишь чувствовал, не разумел, но это не умаляло его восторга от предстоящего полета.

Иногда боковым зрением он видел какие-то, очень знакомые, лица, даже целые картинки, причем живые картинки недавно приключившегося с ним, в некоторых он присутствовал и сам, и нимало не дивился этим видениям, и собственное присутствие в этих кадрах не удивляло, не озадачивало, потому как он был вне этого мира, над ним...

Вот счастливый, смеющийся Руслан с телефонной трубкой подле уха слушает мамину болтовню из Ленинграда. Вдруг лицо мальчика резко меняется, он протягивает трубку отцу, бормоча: «Там дядя какой-то кашляет». Павлик берет у сына трубку и слышит голос жены, но слов не может разобрать: она накрыла микрофон рукой и говорит кому-то другому, находящемуся рядом. Павлик кинул противную трубку, полминуты спустя аппарат снова заверещал. «Где ты, Русланчик?» – зажурчал под ухом голос Светланы...

Тут же это видение сменилось другим. В салоне самолета дремотный полумрак. Светлана сидит рядом с этим патлатым верзилой, в голову которого запустил тогда Павлик коньячную бутылку. Ее голова на его всхолмленной груди. Лохматый богатырь ласково перебирает волосы Светланы, то и дело целуя ее глаза, щеки, губы...

Потом привиделось облитое солнцем крыльцо роддома. Передав малыша матери, Светлана забирает у Павлика охапку цветов, прячет в них лицо, восторженно бормоча: «Какая я счастливая...» И тут же все трое они оказались подле высокой, сверкающей начищенными боками купели, из которой только что извлекли голосящего Руслана...

Сменяя одно другим, нескончаемой чередой плыли и плыли видения, и все такие яркие, такие живые и неповторимые, хватающие за сердце, что Павлик прямо-таки таял в широченной сияющей улыбке.

Вдруг на воде возникло лицо деда. Он что-то кричал, но что? – Павлик не мог разобрать.

Похоже, дед ждал и звал Павлика, и тот заспешил.

Вспрыгнул на перила моста, закричал:

– Я к тебе, дед!.. Лечу к тебе!..

Тут откуда-то, как выстрел:

– Павлик!.. Остановись!..

Кажется, кричала мать, но откуда – сверху или снизу, он не понял, а гадать и ждать некогда: пора лететь.

Не отрывая взгляда от воды, он крикнул:

– Я мигом! Только поздороваюсь с дедом!.. И оттолкнулся от спасительных перил моста.

В тот же миг его руки превратились в огромные, могучие крылья. Взмахнув ими дважды, Павлик стремительно взмыл в синюю высь, и оттуда, с высоты, увидел бегущую по мосту мать, и ликующе закричал ей:

– Я лечу, ма...

Река поглотила его, не означив отметины на месте падения...



    1999-2001 гг.
    Тюмень




ТЕХНИЧЕСКАЯ СТРАНИЦА


_Константин_Лагунов_

_САМОЕДЫ_

Роман

Издательство «Вектор Бук»

Лицензия ЛР №066721 от 06.07.1999г.

Подписано в печать 05.06.2003 г.

Формат 60x84/16. Бумага финская. Печать RISO.

Усл. печ. л. 11,16. Тираж 300. Заказ 506.

Отпечатано с готового набора

в типографии Издательства «Вектор Бук»

Лицензия ПД № 17-0003 от 06.07.2000 г.

625004, г. Тюмень, ул. Володарского, 45.

_тел.(3452)_46-54-04,_46-90-03._

ХУДОЖНИК ТАРАТУНИН Ю.