Пред богом и людьми
К. Я. Лагунов
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ
И снова мой КОМСОМОЛ выдернул меня из Голышмановской тмутаракани и перенес в Москву. Рассказывали... Получив мою телеграмму и поговорив с Хреновым, разгневанный Гоциридзе доложил детали случившегося Михайлову. А Михайлов – член оргбюро ЦК ВКП(б), обласканный Сталиным (Через два года он станет секретарем ЦК ВКП(б). Так вот, Михайлов пожаловался Маленкову на самоуправство Тюменского партбосса Чубарова. Маленков позвонил Чубарову и сказал: «Если завтра Лагунов не будет в Москве, прилетите вместо него сами». Так ли было на самом деле, или тут что-то присочинено, не ведаю, за что купил, за то продал.
Мне предложили поехать на Сахалин, секретарем обкома комсомола. Я отбился. С великим трудом. Благодаря жене. Угадав мое настроение, она наотрез отказалась ехать на Сахалин, ответив на мою телеграмму следующей: «Поезжай один, заводи новую семью». С ней по телефону разговаривал цековский кадровик, но уломать не смог. Тогда мне предложили должность инструктора ЦК ВЛКСМ. Я согласился. На секретариате ЦК меня неожиданно утвердили ответорганизатором, закрепив за мной Мурманскую, Архангельскую и Вологодскую области.
Тогда мне было двадцать пять. Но и теперь, на гребне сногсшибательной информационной волны, придирчиво критически вглядываясь в прошлое, могу сказать лишь одно: РАБОТА В АППАРАТЕ ЦК ВЛКСМ ЯВИЛАСЬ ДЛЯ МЕНЯ ВЕЛИКОЛЕПНОЙ ШКОЛОЙ. Я бы даже сказал, ВЫСШЕЙ ШКОЛОЙ – организационной, политической и жизненной. Аппарат ЦК работал четко, грамотно, напряженно. И этим прежде всего он обязан был своему лидеру Николаю Михайлову, мудрому, волевому взыскательному и чуткому руководителю.
Ответорганизатор реализовывал идеи и решения Секретариата ЦК, являлся связующим звеном между ЦК и областными комсомольскими организациями, а вернее, обкомами ВЛКСМ и республиканскими ЦК. Половину времени ответорги проводили в командировках, причем, весьма продолжительных, по двадцать-тридцать дней.
Квартиры мне не дали. Добрая половина аппаратных работников ютились в общежитиях, на частных квартирах. Снять квартиру для семьи с малышом оказалось делом очень непростым. После долгих поисков мне удалось снять уголок дачи: крохотную комнатенку с верандой в подмосковных Вешняках, подле ЦКШ. Получив плату за полгода вперед, владелица «имения» отбыла к сыну, предоставив в наше распоряжение комнатку в восемь квадратов и вдвое меньшую застекленную верандочку. Отопление, разумеется, печное. Воду нужно носить из колонки, метров за полтораста. Мы были рады и этому пристанищу. Однако радость наша продолжалась не долго, каких-нибудь полтора месяца.
В составе бригады ЦК ВКП(б) я находился в командировке в Мурманской области. Вдруг получаю телеграмму от жены: «Вернулась хозяйка, выгнала нас, приютили соседи». Выгнала, а на дворе зима. Тогда в Москве зимы были не мягче сибирских. Куда же она с двухлетней дочкой? Я позвонил Михайлову, рассказал о случившемся и попросил разрешения выехать в Москву.
– Зачем? – спросил Михайлов. – Мы обстановку знаем. Товарищи занимаются этим. Оставайтесь и работайте с бригадой.
Жене временно выделили комнату в общежитии ЦКШ, а месяц спустя, нам дали комнату с крошечной темной прихожей в коммуналке, где проживало шесть семей. Дом старинный. С печным отоплением. На шесть семей один туалет. Одна ванная. Одна кухня с газовой шестиконфорочной плитой. Получить жилплощадь в пятидесятом, в Москве – фантастическая удача. Многие мои коллеги ждали квартиру несколько лет.
Вселился я в свои московские владения без ордера и прописки, так сказать, явочным порядком. Бывшие хозяева еще не выехали, а я уже вселился. Спешно, взяв ссуду в кассе взаимопомощи, купили кровать, шифоньер, стол и четыре стула.
Через несколько дней после новоселья явился участковый уполномоченный: на каком основании вселились, почему без прописки? Следуя совету цековских управдельцев, я показал милиционеру свое служебное удостоверение, на добротной кожаной корочке которого бронзовели две крупные буквы ЦК. Месяца полтора прожил я на птичьих правах. Потом меня пригласили на заседание Ждановского райисполкома. Со мной явился и представитель управления делами ЦК.
Вопрос о моем самовольном вселении обсуждался спешно и несерьезно. Управделец сказал, что квартира принадлежала работнику ЦК, тот переехал в лучшую, а эту занял тоже работник ЦК. Меня ни о чем не спрашивали. Вся эта десятиминутная процедура завершилась вопросом председателя исполкома:
– Что же, будем его выселять с помощью милиции? – улыбнулся и сам себе ответил. – Нет, конечно. Мы с комсомолом дружим. Есть предложение выдать товарищу Лагунову ордер на квартиру по улице Марксистская...
И вот я настоящий москвич с квартирой. С постоянной пропиской. С отменной работой. И вторая дочь, Ольга, родилась в Москве, на Таганке, в голубую февральскую ночь.
Тогда, пожалуй, и вошла в мою кровь первая крошечная бацилла не исключительности, нет, а своей особенности, что ли, непохожести, неординарности. По нашему служебному удостоверению мы могли вне очереди всегда получить билет в любой Московский театр или кинотеатр; мы имели бронь на поезда и самолеты; нам платили суточные вдвое больше, чем всем остальным простым рядовым обыкновенным гражданам; у нас была закрытая столовая, где готовили очень дешевые великолепные обеды; нам по звонку приносили в комнату бесплатный легкий завтрак и стакан отменного чаю с лимоном; нам оплачивали проезд в мягком вагоне. Конечно, все это мелочи, пустяки, но приятные мелочи, желанные пустяки, подогревающие честолюбие, привязывающее к креслу, толкающие вверх, к партийным должностям.
Чистотой цековского мундира Михайлов дорожил необыкновенно. Как-то, возвращаясь с первомайской демонстрации, мы, трое ответоргов, шагали по улице, любуясь нарядной праздничной Москвой. Рослый плечистый Валентин, подпрыгнув, отломил зеленую веточку липы. Тут же заверещал милицейский свисток, подлетел постовой, козырнул и потребовал уплатить штраф.
– Отдай трешку, и пошли, – сказали мы Валентину. Но тот завелся.
– С какой стати?.. Да я... Да мы... Да он...
Милиционер принялся свистеть. Подошел еще один блюститель порядка. Узнав, в чем дело, решительно потребовал либо уплатить штраф, либо пройти в отделение милиции.
Пройдемте! – вскричал Валентин. – Я покажу там свое удостоверение, и вы будете извиняться передо мной...
И они пошли. Мы тоже поплелись следом, продолжая уговаривать Валентина отступиться, отдать штрафную трешницу и делу конец. Но тот раздухарился не на шутку. Вероятно, какую-то роль в этом сыграла «кровавая мэри», которую мы пригубили, поздравив друг друга с праздником.
Так и дошли до отделения милиции. Задержавший Валентина доложил дежурному лейтенанту о происшествии.
– Ваши документы, – мягко потребовал лейтенант.
Величественным жестом Валентин извлек из кармана и подал то самое удостоверение с двумя буквами на обложке. Подержав развернутое удостоверение в руках, лейтенант вернул документ Валентину. Козырнул. Извинился.
– Вы свободны...
– Я же говорил вам... – загремел Валентин, обращаясь к сконфуженным милиционерам. – Надо видеть, кого хватаешь. Нельзя всех одним аршином...
Едва третьего мая мы уселись за свои столы, загремел телефон Валентина. Звонил Гоциридзе и приглашал Валентина к себе. Когда Валентин вошел в кабинет заведующего отделом, тот напористо, хотя и негромко, приказал:
– Быстренько сдайте свое удостоверение в особый сектор; спуститесь в бухгалтерию, получите расчет и до свидания... Только быстренько!..
– Михайлов не захотел обсуждать поведение Валентина на Секретариате ЦК: «Зачем пачкать протокол, оставлять потомкам такие следы», – изрек он.
А. Валентин несколько месяцев не мог трудоустроиться, хотя в трудовой книжке и не была означена причина увольнения.
К пьянству, распутству, иным проявлениям безнравственности Михайлов относился со свирепой нетерпимостью. Каким был он сам в этом плане? Не знаю. Но ничего недоброго не слышал.
Столкнулся я и с аппаратными играми. Моим непосредственным «шефом» являлся заместитель заведующего отделом комсомольских органов Александр Александрович Славнов. Низенький. Пухленький. С круглым маслянисто упитанным лицом, к которому так подходила самодовольно ехидная улыбочка полных красных губ. Мои отношения с Сан Санычем были настороженно недоверчивы, что-то неуловимое настораживало в нем. Но чувства чувствами, а дело делом и по нескольку раз в день мне приходилось встречаться со своим «шефом», обговаривать, подписывать, решать...
Вход в ЦК ВЛКСМ по пропускам. На этаж, где находился кабинет Михайлова, пропуска особые, с красной полосой. Вообще охрана строгая, и я постоянно чувствовал себя под неусыпным, всевидящим оком «Голубых мундиров»...
Пишу, а в памяти оживает незабываемый рассказ очевидца об исчезновении второго секретаря ЦК ВЛКСМ Иванова. В войну он был членом военного Совета Ленинградского фронта, первым секретарем Ленинградского областного комитета ВЛКСМ, а после войны стал вторым секретарем ЦК ВЛКСМ. Чья-то рука вписала Иванова в «Ленинградское дело», и... вот, что рассказал его помощник...
– Не приехал Иванов в понедельник на работу. Что случилось? Человек он очень аккуратный, четкий, разболтанности не терпел, всегда уведомлял заранее: куда, когда на сколько... Подождал, подождал я, позвонил ему домой. Тишина, Какое-то время спустя снова позвонил. Ни звука. Взял машину и приехал к нему. Звоню. Отпирает какая-то тетка. «Вам кого?» За ней выплывает мордатый мужик и нагло, с нахрапом: «Чего надо?.. Кто звал?.. Озираюсь, все вокруг незнакомо. Неужели попутал бес, не в ту квартиру позвонил? Извинился. Вышел. Та квартира. Снова звоню. Мужик на меня медведем: «Вали отсюда, пока не вмазал». Баба ему: «Ты милицию, милицию вызови...» Я в этой квартире десятки раз был, каждую вещь помню, а тут... «Давно вы здесь живете?» – спрашиваю. «А ты кто такой, чтоб мы тебе отвечали?» – вопит баба. «Лет семь, не мене» – отвечает мужик... Полчаса просидел я на подоконнике в подъезде, приходил в себя. Потом позвонил в соседнюю квартиру. «Ничего не знаю. Никого не видела, не слышала» . – пугливо заверещала бабка... Его арестовали. Тут же вымели семью. И поменяли всю декорацию. А я чуть не тронулся...
Так ли было? Не ведаю. Оснований не доверять у меня нет. Иванова расстреляли вместе с Вознесенским, Кузнецовым, Попковым и иными «ленинградцами».
Вот так, капля по капле, от черной «Эмки» с полуторкой на хвосте, через стоны и плач вывозимых в Сибирь литовцу до фантасмагорической истории с Ивановым формировалось во мне убеждение в беспредельном могуществе, иезуитской изощренности и изуверской жестокости верных стражей Октября и Партии...
После рабочего дня охрана проверяла, заперты ли двери, не задержался ли кто в помещении. Каждый вечер складывали в «свои» папки все бумаги, с которыми работал, и сдавали папки в спецсектор, где они хранились в несгораемых шкафах. Утром забираешь «свою» папку и до вечера она в твоем распоряжении.
Как-то, подзазевавшись, я не поспел сдать несколько личных дел секретарей райкомов комсомола своей зоны, сунул их в стол, запер и уехал домой. Утром личных дел в запертом столе не оказалось. Выяснилось, что бдительные охранники не только проверяют, заперты ли кабинеты, но и засматривают в чужие, даже запертые столы, вылавливая недозволенное. Личные дела причислялись к секретным документам, ночевать они могли только в стальном ящике, и, оставив их в столе, я грубо нарушил внутренний распорядок, за что и был немедленно вызван на ковер. С меня потребовали письменное объяснение, посулив взбучку на Секретариате. По совету Дубинина (он работал тогда ответоргом в том же отделе), я накатал объяснительную, в которой писал, что правила хранения документов не знал, так как товарищ Славнов, вводя меня в курс дела, с оными правилами не познакомил. Сочинение мое попало в руки Славнова и дальше не пошло. Экзекуция не состоялась....
Во время моей второй командировки в Мурманск произошло событие, на всю жизнь оставшееся в моей памяти...
Мурманск – город моряков и рыбаков. Было там тогда крупное и мощное объединение Мурманрыба. В его конторе и столкнулся с двумя, совсем юными выпускниками ремесленного училища. Ребята рассказали о бедственном положении молодых рабочих-строителей этого объединения и пригласили в свое общежитие.
Теперешнего читателя ничем удивить нельзя, потому не стану подробно живописать увиденное в этом общежитии. Сорванные с петель двери. Выбитые окна. Грязь и вонь. Пьянь. Рвань. Драки. Проституция. И нищета. Молодых рабочих нещадно эксплуатировали, толкая на преступление.
Неделю, с утра до поздней ночи, лазил я по строительным лесам, беседовал с бригадирами, прорабами, инженерами. Рабочие постарше откровенно подтрунивали надо мной: «Еще одна ревизия. Которая! Нашего начальника комсомолу не по силам не то что сковырнуть, но покачнуть». Меня это обижало, и однажды я, не стерпев, спросил одного зубоскала, почему он так думает? Ларчик открылся просто. Оказалось, начальник объединения – старый друг Микояна. Об эту старую дружбу и разбивались все ревизии и проверки.
Воротясь в Москву, я написал пространную докладную Михайлову о положении молодых рабочих в объединении; с примерами, фамилиями, цифрами, подробным описанием общежития-бардака. Прочтя мою «записку», Михайлов пригласил меня. Накрыв ладонью мой опус, спросил:
– Все, что здесь написано, соответствует действительности?
– Да. Все своими глазами...
– Завтра к двенадцати подготовьте проект записки товарищу Маленкову. Уложитесь в одну, максимум в полторы странички...
Маленков – наместник Сталина в партии. Надо ли объяснять, с каким душевным трепетом взялся я за сочинение. Пространную докладную не так-то просто оказалось втиснуть в одну-полторы странички. Несколько часов корпел я над запиской Маленкову, но та короче трех страниц не получалась. Подключился заместитель Гоциридзе, потом сам Гоциридзе. Мы просидели до двух ночи, в восемь утра снова встретились. На помощь пришел секретарь ЦК, курирующий наш отдел, в конце концов к назначенному времени много раз перепечатанный вариант записки лег на стол Михайлову; тот что-то подправил, и за его подписью документ отбыл на другую сторону Старой площади ЦК ВКП(б).
Через день меня пригласили в особый сектор, познакомили с резолюцией Маленкова на нашей записке: «Заведующему отделом ЦК. Министру рыбной промышленности СССР. Лично проверить и доложить». Слово «лично» дважды подчеркнуто. В тот же день меня известили, что означенные заведующий отделом министр завтра отбывают в Мурманск, и мне надлежит поехать с ними.
Нас встречало высокое партийное начальство области и города, какие-то еще руководители и, конечно, начальник того самого объединения Мурманрыба. Музыку заказывал заведующий отделом ЦК ВКП(б).
Не будем тратить время, – сказал он, едва поздоровавшись со всеми. – Для начала поедем посмотрим знаменитое общежитие на...
Я подсказал адрес. Мы расселись по машинам и покатили. Но по названному мной адресу красовалось совсем другое общежитие. Именно КРАСОВАЛОСЬ в стаде обшарпанных, ветхих строений. Новенькая, обитая дермантином входная дверь. Свежевыкрашенный фасад. Сияющая вахтерша с полупоклоном: «Ваши документы, товарищи...» Ковровая дорожка во всю длину коридора. Цветы в холле. Все выкрашено, выбелено. В комнатах по две кровати (а тогда их было четыре, пять и даже шесть). Белейшие простыни и наволочки, на окнах цветной тюль, шелковые портьеры. Гремит из репродукторов музыка. Кувшины с водой, тонкие стаканы. Благоухающие туалеты. Буфет (даже буфет!). Своя кухня...
У меня колыхалась земля под ногами. Наверное, пугливая растерянность отпечаталась на моей несчастной физиономии, я силился, но не смог придать ей выражение спокойного достоинства.
– Так это то или не то общежитие, о котором вы писали? – строго, пожалуй, даже грозно спросил меня заведующий отделом.
– По адресу то, а по виду... – запинаясь, пролепетал я, потрясенный увиденным.
– Странно, – негодующе пророкотал заведующий отделом.
– Ничего странного, – включился в разговор начальник объединения. – Комсомолу свойственно преувеличивать. Молодежи...
Тут в коридор влетел, запыхавшись, один из знакомых мне парней. «Привет» – кинул он на бегу.
– Постой, – взмолился я. – Что тут происходит? Здесь же...
– А ничего не происходит! Обыкновенная Потемкинская деревня! Всю шушеру вымели отсюда на... – Назвал адрес. – А тут покрасили, помазали, занавесочки, скатерочки... Вас ждали...
Мы поехали по названному парнем адресу. В первой же комнате, куда мы сунули нос, пьяные полуголые девицы изображали что-то вроде индийского танца живота перед двумя ржущими, тоже полураздетыми парнями. Кругом развал. Паутина. Осыпавшаяся штукатурка. Зловоние. И прочая мерзость, похлеще, чем я описывал в своей докладной...
– Сколько лет вы в партии? – спросил заведующий отделом начальника объединения.
Тот ответил.
– Как Вам удалось столько лет проносить, в кармане партийный билет?..
Потом заседало бюро обкома партии. Кого-то исключили, кого-то сняли с работы. Приняли решение о строительстве новых молодежных общежитий. Поручили пересмотреть систему оплаты труда молодых рабочих. Словом, машина закрутилась в нужном, желаемом направлении. Я ходил именинником. Парни из объединения встречали меня, как дорогого гостя. «Ты гляди, комсомол, а? – говорили пожилые рабочие. Сколько разных комиссий было, хоть бы хрен, а тут смотри, как расшурудили...»
Есть все-таки ПРАВДА НА ЗЕМЛЕ, есть БОГ НА НЕБЕ...
Летом пятьдесят первого сектор учета ЦК ВЛКСМ забил тревогу: резко падает «рост рядов комсомола». Этот «рост» всегда висел камнем на шее комсомольских работников. Что бы ты ни делал, какие бы шумные, нужные, интересные мероприятия не проводил, если рост плох, никто тебя хвалить не станет. В войну мы принимали в комсомол заочно, без приглашения на бюро райкома. Во время очередного призыва в Армию принимали прямо на бюро райкома, минуя первичные организации. В одной комнате военкомата заседает медкомиссия, в другой – бюро райкома. Признанный годным для отправки в часть парень тут же переходил в нашу комнату, строчил заявление «Хочу идти на фронт комсомольцем» и...
По сути, это был не ПРИЕМ, а ШТАМПОВКА. «Есть предложение... Нет возражений? Голосую...» Получай комсомольский билет, и «до свиданья, мама, не горюй, не грусти, пожелай мне доброго пути...» Возражающих, не желающих – не встречалось. Стадное чувство неистребимо в нашем народе. Куда все, туда и я. Кому охота быть белой вороной?..
Итак, главный, решающий показатель комсомольского влияния на молодежь – «рост рядов ВЛКСМ» катастрофически катился под откос. Ответоргов собрал Михайлов и долго, часа полтора-два вслух размышлял о причинах неприятного явления. Присутствующие здесь секретари ЦК Шелепин, Кочемасов, Рапохин, Федорова, Семичастный, Залужный (кажется, всех назвал) поддакивали Михайлову, подкрепляли его выводы примерами, высказывая порой и свои соображения. Отважились на краткие речи и Гоциридзе со своими замами Месяцевым и Славновым, и кое-кто из старейших ответоргов. Под занавес, обращаясь к нам, Михайлов сказал:
– Поезжайте в свои области, поживите подольше, разберитесь в причинах, помогите обкомам устранить их...
Я приехал в Архангельск. Поколесил по городам и весям поморским, переговорил со встречным-поперечным и, отягощенный наблюдениями и чужими мыслями, воротился в Архангельск. У первого секретаря обкома комсомола Душина собрались аппаратчики – отраслевые секретари обкома, заведующие отделами. Я начал пересказывать услышанное от Михайлова, подкрепляя его мысли архангельскими наблюдениями. Долго дискутировали, но ничего делового, реального, достойного внимания, – не высидели. И только хитрый, волевой Душин под конец затянувшейся пустопорожней говорильни высказал, как мне показалось, дельное соображение:
– Выход один; разрешить хотя бы временно, на период школьных и студенческих каникул, заочный прием в комсомол...
– Давайте посоветуемся с ЦК, – подхватил я довольно толково обоснованное предложение Душина.
Минут через двадцать я уже разговаривал по телефону со Славновым. Тот, внимательно выслушав меня, включил зеленый светофор эксперименту:
– Давайте... Пробуйте... Получится, подумаем, как это узаконить.
С легким сердцем и чувством исполненного долга и я нажал зеленую кнопку:
– Что ж, давайте рискнем.
Тут же приняли решение бюро обкома, отправили телеграммы в горкомы и райкомы, и машина закрутилась: горкомы и райкомы принялись штамповать новых членов Всесоюзного Ленинского...
Довольный и счастливый воротился я в Москву. Один по одному вернулись и другие ответорганизаторы. И снова нас собрал Михайлов. Несколько наиболее «матерых» ответоргов поделились своими наблюдениями и выводами. Других Михайлов «поднимал», предлагая высказаться. Дошла очередь и до меня. Но едва я произнес несколько фраз, Михайлов перебил:
– Вы сперва расскажите, как додумались единолично перечеркнуть решения комсомольского съезда, отменить Устав комсомола...
И с гневливой иронией поведал присутствующим о том, что я разрешил архангельцам заочный прием в комсомол, грубо поправ тем самым Устав Союза.
– Я не сам решал... – согласовал со Славновым...
Будто от укола подпрыгнув, разгневанный Славнов наступательно угрожающе отчеканил:
– Прошу Вас, товарищ Лагунов, не валить с больной головы на здоровую. Согласия на заочный прием я не давал, потому что в отличие от Вас, знаю и повинуюсь уставным требованиям...
Какое-то время я оглушенно молчал. И остальные молчали. Это было неловкое, неприятное молчание: Михайлов, да и все присутствующие поняли: Славнов солгал. После недолгой заминки Михайлов сказал мне «садитесь», и стал подводить итоги, ни словом более не обмолвясь о злосчастном заочном приеме.
Не следовало мне впутывать Славнова, надо было взять всю вину на себя. Нарушив главнейшую заповедь «Начальник никогда не виноват», я обрел в Славнове могучего недоброжелателя, и тот, мстя мне, стал упорно «выдвигать» меня на самостоятельную работу. Сперва мне предложили пост первого секретаря Мурманского обкома ВЛКСМ. Я с трудом отбился от этого выдвижения. Полгода спустя меня все-таки ВЫДВИНУЛИ из Москвы, из ЦК, рекомендовав ВТОРЫМ СЕКРЕТАРЕМ ЦК комсомола Таджикистана.
Прежде, чем рассказать, как это случилось, позволю крохотное отступление... Зарплата ответорга равнялась по нынешнему курсу ста семидесяти рублям. На них мы и жили с женой и дочкой. Жили весьма и весьма скудно, хотя Москва пятидесятого поражала изобилием продуктов и товаров. Можно было купить все, что душеньке угодно – от черной икры и копченых угрей до ананасов; думаю, по ассортименту и качеству товаров и продуктов Москва тогда не уступала европейским столицам. Но чтобы ввести это изобилие в свой дом, «не хватало пустяков – нет рублей и пятаков». Потому мы в отпуск поехали к родителям жены, в станицу Родниковскую, Курганенского района, Краснодарского края.
Месяц купались, загорали, лакомились фруктами, словом отдыхали по высшему, на мой взгляд, разряду, а за пару дней до нашего отъезда теща решила устроить прощальный ужин. Накрыли стол в саду, уставили его домашними яствами, наливками да настойками. В ожидании сигнала к началу пиршества я с деверем лежал на бурке, коротая время праздной беседой. Жены наши хлопотали вокруг стола, а тесть вдруг заприметил мигающий фонарь и решил долить в него керосину. Поставив фонарь на порожек амбара, подхватил канистру с горючим и крикнул:
– Костя! Иди, подержи фонарь!
Я вскочил было, но теща опередила меня:
– Лежи-лежи. Я подержу...
Она держала горящий фонарь, а тесть, проворно отвернув колпачок, наклонил канистру. Тут что-то ухнуло, из фонаря вырвался огненный веер, накрыл тещу, и та превратилась в пылающий факел.
Доселе я лишь однажды видел горящего человека. Весной сорок четвертого. В поле. Подле деревни Черемшанки. Шестнадцатилетний тракторист открытым огнем разогревал картер двигателя. Как попал огонь на его насквозь промазученный ватник, – неведомо. Я услышал пронзительный вопль и увидел несущийся по пашне огненный смерч. По черной пахоте, крича и плача, метался объятый пламенем парнишка. К нему отовсюду бежали люди, крича: «Падай!», «Колька, вались в борозду!» «На землю... на землю, Колька!» Но он не внял, не бросился на землю, его швырнула туда Смерть! Вечная память, Колька, тебе и тысячам твоих сверстников, раскидавшим по бороздам да прокосам свое детство, здоровье и силы...
Через два дня теща умерла от ожогов. На ее месте должен быть бы я. Еще раз Судьба обнесла беду стороной. Еще раз напомнила мне: жизнь наша на тонкой паутинке, которая может оборваться в любой миг...
20 февраля 1952 года появилась на свет дочь Ольга, а пару недель спустя меня неожиданно пригласили к Михайлову. Каждый вызов к нему – легкая, нервная встряска. Идешь и гадаешь: зачем? Спешно прокручиваешь в голове, что, где, когда говорил, писал, делал. Достаточно было одной фразы Михайлова, чтоб перелицевать, покарежить, сломать мою судьбу.
Михайлов поздравил меня с пополнением в семье, поинтересовался самочувствием жены и новорожденной дочки, а потом сказал:
– Хотим рекомендовать Вас вторым секретарем ЦК комсомола Таджикистана.
Я знал, Таджикистан – это Юг. Там жарко. Там верблюды, ослы и виноград. На этом, пожалуй, мои познания и обрывались. Честно говоря, уезжать из Москвы, оставлять московскую квартиру и прописку мне никак не хотелось. Но чтобы отказаться от предложения, нужны какие-то весомые аргументы, а в голове моей не оказалось таковых, и я проговорил.
– Разрешите подумать, посоветоваться с женой...
– Конечно, – согласился Михайлов, взглядывая на часы. – Сейчас побывайте в ЦК ВКП(б) у товарища... – Назвал фамилию. – Вернетесь сюда, мы обговорим это на Секретариате, и поезжайте к жене. Самолет, по-моему, в три или в четыре...
– Сегодня? – изумился я.
– Сегодня, – спокойно подтвердил Михайлов. – В Сталинабаде послезавтра открывается съезд комсомола...
Шел двенадцатый час дня.
В ЦК ВКП(б) меня надолго не задержали. С тем, кому надлежало благословить мое выдвижение, я был знаком: в одной бригаде ездили в Вологду. Он накоротко расспросил меня о житье-бытье и попрощался, пожелав счастливого пути в Сталинабад.
Когда я воротился в ЦК комсомола, уже заседал Секретариат. Меня рекомендовали единогласно. На цековской машине я помчался на Таганку, домой. От порога выпалил не ожидавшей меня жене.
– Меня посылают в Таджикистан.
– Хорошо, – улыбнулась она, – привезешь нам фруктов...
– Не в командировку, работать туда посылают...
– Работать? Кем?
– Вторым секретарем ЦК комсомола...
– Боже!.. Там же, наверное, уже тепло. У тебя даже плаща нет...
Сокрушаясь и причитая, она уложила мой дорожный чемоданчик, и вот уже стук в дверь: за мной заехали Славнов и ответорг по Таджикистану Эффендиев.
До свидания, Москва.
Кстати, жена никогда не сетовала, что судьба выдернула нас из Москвы.
К. Я. Лагунов
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ
И снова мой КОМСОМОЛ выдернул меня из Голышмановской тмутаракани и перенес в Москву. Рассказывали... Получив мою телеграмму и поговорив с Хреновым, разгневанный Гоциридзе доложил детали случившегося Михайлову. А Михайлов – член оргбюро ЦК ВКП(б), обласканный Сталиным (Через два года он станет секретарем ЦК ВКП(б). Так вот, Михайлов пожаловался Маленкову на самоуправство Тюменского партбосса Чубарова. Маленков позвонил Чубарову и сказал: «Если завтра Лагунов не будет в Москве, прилетите вместо него сами». Так ли было на самом деле, или тут что-то присочинено, не ведаю, за что купил, за то продал.
Мне предложили поехать на Сахалин, секретарем обкома комсомола. Я отбился. С великим трудом. Благодаря жене. Угадав мое настроение, она наотрез отказалась ехать на Сахалин, ответив на мою телеграмму следующей: «Поезжай один, заводи новую семью». С ней по телефону разговаривал цековский кадровик, но уломать не смог. Тогда мне предложили должность инструктора ЦК ВЛКСМ. Я согласился. На секретариате ЦК меня неожиданно утвердили ответорганизатором, закрепив за мной Мурманскую, Архангельскую и Вологодскую области.
Тогда мне было двадцать пять. Но и теперь, на гребне сногсшибательной информационной волны, придирчиво критически вглядываясь в прошлое, могу сказать лишь одно: РАБОТА В АППАРАТЕ ЦК ВЛКСМ ЯВИЛАСЬ ДЛЯ МЕНЯ ВЕЛИКОЛЕПНОЙ ШКОЛОЙ. Я бы даже сказал, ВЫСШЕЙ ШКОЛОЙ – организационной, политической и жизненной. Аппарат ЦК работал четко, грамотно, напряженно. И этим прежде всего он обязан был своему лидеру Николаю Михайлову, мудрому, волевому взыскательному и чуткому руководителю.
Ответорганизатор реализовывал идеи и решения Секретариата ЦК, являлся связующим звеном между ЦК и областными комсомольскими организациями, а вернее, обкомами ВЛКСМ и республиканскими ЦК. Половину времени ответорги проводили в командировках, причем, весьма продолжительных, по двадцать-тридцать дней.
Квартиры мне не дали. Добрая половина аппаратных работников ютились в общежитиях, на частных квартирах. Снять квартиру для семьи с малышом оказалось делом очень непростым. После долгих поисков мне удалось снять уголок дачи: крохотную комнатенку с верандой в подмосковных Вешняках, подле ЦКШ. Получив плату за полгода вперед, владелица «имения» отбыла к сыну, предоставив в наше распоряжение комнатку в восемь квадратов и вдвое меньшую застекленную верандочку. Отопление, разумеется, печное. Воду нужно носить из колонки, метров за полтораста. Мы были рады и этому пристанищу. Однако радость наша продолжалась не долго, каких-нибудь полтора месяца.
В составе бригады ЦК ВКП(б) я находился в командировке в Мурманской области. Вдруг получаю телеграмму от жены: «Вернулась хозяйка, выгнала нас, приютили соседи». Выгнала, а на дворе зима. Тогда в Москве зимы были не мягче сибирских. Куда же она с двухлетней дочкой? Я позвонил Михайлову, рассказал о случившемся и попросил разрешения выехать в Москву.
– Зачем? – спросил Михайлов. – Мы обстановку знаем. Товарищи занимаются этим. Оставайтесь и работайте с бригадой.
Жене временно выделили комнату в общежитии ЦКШ, а месяц спустя, нам дали комнату с крошечной темной прихожей в коммуналке, где проживало шесть семей. Дом старинный. С печным отоплением. На шесть семей один туалет. Одна ванная. Одна кухня с газовой шестиконфорочной плитой. Получить жилплощадь в пятидесятом, в Москве – фантастическая удача. Многие мои коллеги ждали квартиру несколько лет.
Вселился я в свои московские владения без ордера и прописки, так сказать, явочным порядком. Бывшие хозяева еще не выехали, а я уже вселился. Спешно, взяв ссуду в кассе взаимопомощи, купили кровать, шифоньер, стол и четыре стула.
Через несколько дней после новоселья явился участковый уполномоченный: на каком основании вселились, почему без прописки? Следуя совету цековских управдельцев, я показал милиционеру свое служебное удостоверение, на добротной кожаной корочке которого бронзовели две крупные буквы ЦК. Месяца полтора прожил я на птичьих правах. Потом меня пригласили на заседание Ждановского райисполкома. Со мной явился и представитель управления делами ЦК.
Вопрос о моем самовольном вселении обсуждался спешно и несерьезно. Управделец сказал, что квартира принадлежала работнику ЦК, тот переехал в лучшую, а эту занял тоже работник ЦК. Меня ни о чем не спрашивали. Вся эта десятиминутная процедура завершилась вопросом председателя исполкома:
– Что же, будем его выселять с помощью милиции? – улыбнулся и сам себе ответил. – Нет, конечно. Мы с комсомолом дружим. Есть предложение выдать товарищу Лагунову ордер на квартиру по улице Марксистская...
И вот я настоящий москвич с квартирой. С постоянной пропиской. С отменной работой. И вторая дочь, Ольга, родилась в Москве, на Таганке, в голубую февральскую ночь.
Тогда, пожалуй, и вошла в мою кровь первая крошечная бацилла не исключительности, нет, а своей особенности, что ли, непохожести, неординарности. По нашему служебному удостоверению мы могли вне очереди всегда получить билет в любой Московский театр или кинотеатр; мы имели бронь на поезда и самолеты; нам платили суточные вдвое больше, чем всем остальным простым рядовым обыкновенным гражданам; у нас была закрытая столовая, где готовили очень дешевые великолепные обеды; нам по звонку приносили в комнату бесплатный легкий завтрак и стакан отменного чаю с лимоном; нам оплачивали проезд в мягком вагоне. Конечно, все это мелочи, пустяки, но приятные мелочи, желанные пустяки, подогревающие честолюбие, привязывающее к креслу, толкающие вверх, к партийным должностям.
Чистотой цековского мундира Михайлов дорожил необыкновенно. Как-то, возвращаясь с первомайской демонстрации, мы, трое ответоргов, шагали по улице, любуясь нарядной праздничной Москвой. Рослый плечистый Валентин, подпрыгнув, отломил зеленую веточку липы. Тут же заверещал милицейский свисток, подлетел постовой, козырнул и потребовал уплатить штраф.
– Отдай трешку, и пошли, – сказали мы Валентину. Но тот завелся.
– С какой стати?.. Да я... Да мы... Да он...
Милиционер принялся свистеть. Подошел еще один блюститель порядка. Узнав, в чем дело, решительно потребовал либо уплатить штраф, либо пройти в отделение милиции.
Пройдемте! – вскричал Валентин. – Я покажу там свое удостоверение, и вы будете извиняться передо мной...
И они пошли. Мы тоже поплелись следом, продолжая уговаривать Валентина отступиться, отдать штрафную трешницу и делу конец. Но тот раздухарился не на шутку. Вероятно, какую-то роль в этом сыграла «кровавая мэри», которую мы пригубили, поздравив друг друга с праздником.
Так и дошли до отделения милиции. Задержавший Валентина доложил дежурному лейтенанту о происшествии.
– Ваши документы, – мягко потребовал лейтенант.
Величественным жестом Валентин извлек из кармана и подал то самое удостоверение с двумя буквами на обложке. Подержав развернутое удостоверение в руках, лейтенант вернул документ Валентину. Козырнул. Извинился.
– Вы свободны...
– Я же говорил вам... – загремел Валентин, обращаясь к сконфуженным милиционерам. – Надо видеть, кого хватаешь. Нельзя всех одним аршином...
Едва третьего мая мы уселись за свои столы, загремел телефон Валентина. Звонил Гоциридзе и приглашал Валентина к себе. Когда Валентин вошел в кабинет заведующего отделом, тот напористо, хотя и негромко, приказал:
– Быстренько сдайте свое удостоверение в особый сектор; спуститесь в бухгалтерию, получите расчет и до свидания... Только быстренько!..
– Михайлов не захотел обсуждать поведение Валентина на Секретариате ЦК: «Зачем пачкать протокол, оставлять потомкам такие следы», – изрек он.
А. Валентин несколько месяцев не мог трудоустроиться, хотя в трудовой книжке и не была означена причина увольнения.
К пьянству, распутству, иным проявлениям безнравственности Михайлов относился со свирепой нетерпимостью. Каким был он сам в этом плане? Не знаю. Но ничего недоброго не слышал.
Столкнулся я и с аппаратными играми. Моим непосредственным «шефом» являлся заместитель заведующего отделом комсомольских органов Александр Александрович Славнов. Низенький. Пухленький. С круглым маслянисто упитанным лицом, к которому так подходила самодовольно ехидная улыбочка полных красных губ. Мои отношения с Сан Санычем были настороженно недоверчивы, что-то неуловимое настораживало в нем. Но чувства чувствами, а дело делом и по нескольку раз в день мне приходилось встречаться со своим «шефом», обговаривать, подписывать, решать...
Вход в ЦК ВЛКСМ по пропускам. На этаж, где находился кабинет Михайлова, пропуска особые, с красной полосой. Вообще охрана строгая, и я постоянно чувствовал себя под неусыпным, всевидящим оком «Голубых мундиров»...
Пишу, а в памяти оживает незабываемый рассказ очевидца об исчезновении второго секретаря ЦК ВЛКСМ Иванова. В войну он был членом военного Совета Ленинградского фронта, первым секретарем Ленинградского областного комитета ВЛКСМ, а после войны стал вторым секретарем ЦК ВЛКСМ. Чья-то рука вписала Иванова в «Ленинградское дело», и... вот, что рассказал его помощник...
– Не приехал Иванов в понедельник на работу. Что случилось? Человек он очень аккуратный, четкий, разболтанности не терпел, всегда уведомлял заранее: куда, когда на сколько... Подождал, подождал я, позвонил ему домой. Тишина, Какое-то время спустя снова позвонил. Ни звука. Взял машину и приехал к нему. Звоню. Отпирает какая-то тетка. «Вам кого?» За ней выплывает мордатый мужик и нагло, с нахрапом: «Чего надо?.. Кто звал?.. Озираюсь, все вокруг незнакомо. Неужели попутал бес, не в ту квартиру позвонил? Извинился. Вышел. Та квартира. Снова звоню. Мужик на меня медведем: «Вали отсюда, пока не вмазал». Баба ему: «Ты милицию, милицию вызови...» Я в этой квартире десятки раз был, каждую вещь помню, а тут... «Давно вы здесь живете?» – спрашиваю. «А ты кто такой, чтоб мы тебе отвечали?» – вопит баба. «Лет семь, не мене» – отвечает мужик... Полчаса просидел я на подоконнике в подъезде, приходил в себя. Потом позвонил в соседнюю квартиру. «Ничего не знаю. Никого не видела, не слышала» . – пугливо заверещала бабка... Его арестовали. Тут же вымели семью. И поменяли всю декорацию. А я чуть не тронулся...
Так ли было? Не ведаю. Оснований не доверять у меня нет. Иванова расстреляли вместе с Вознесенским, Кузнецовым, Попковым и иными «ленинградцами».
Вот так, капля по капле, от черной «Эмки» с полуторкой на хвосте, через стоны и плач вывозимых в Сибирь литовцу до фантасмагорической истории с Ивановым формировалось во мне убеждение в беспредельном могуществе, иезуитской изощренности и изуверской жестокости верных стражей Октября и Партии...
После рабочего дня охрана проверяла, заперты ли двери, не задержался ли кто в помещении. Каждый вечер складывали в «свои» папки все бумаги, с которыми работал, и сдавали папки в спецсектор, где они хранились в несгораемых шкафах. Утром забираешь «свою» папку и до вечера она в твоем распоряжении.
Как-то, подзазевавшись, я не поспел сдать несколько личных дел секретарей райкомов комсомола своей зоны, сунул их в стол, запер и уехал домой. Утром личных дел в запертом столе не оказалось. Выяснилось, что бдительные охранники не только проверяют, заперты ли кабинеты, но и засматривают в чужие, даже запертые столы, вылавливая недозволенное. Личные дела причислялись к секретным документам, ночевать они могли только в стальном ящике, и, оставив их в столе, я грубо нарушил внутренний распорядок, за что и был немедленно вызван на ковер. С меня потребовали письменное объяснение, посулив взбучку на Секретариате. По совету Дубинина (он работал тогда ответоргом в том же отделе), я накатал объяснительную, в которой писал, что правила хранения документов не знал, так как товарищ Славнов, вводя меня в курс дела, с оными правилами не познакомил. Сочинение мое попало в руки Славнова и дальше не пошло. Экзекуция не состоялась....
Во время моей второй командировки в Мурманск произошло событие, на всю жизнь оставшееся в моей памяти...
Мурманск – город моряков и рыбаков. Было там тогда крупное и мощное объединение Мурманрыба. В его конторе и столкнулся с двумя, совсем юными выпускниками ремесленного училища. Ребята рассказали о бедственном положении молодых рабочих-строителей этого объединения и пригласили в свое общежитие.
Теперешнего читателя ничем удивить нельзя, потому не стану подробно живописать увиденное в этом общежитии. Сорванные с петель двери. Выбитые окна. Грязь и вонь. Пьянь. Рвань. Драки. Проституция. И нищета. Молодых рабочих нещадно эксплуатировали, толкая на преступление.
Неделю, с утра до поздней ночи, лазил я по строительным лесам, беседовал с бригадирами, прорабами, инженерами. Рабочие постарше откровенно подтрунивали надо мной: «Еще одна ревизия. Которая! Нашего начальника комсомолу не по силам не то что сковырнуть, но покачнуть». Меня это обижало, и однажды я, не стерпев, спросил одного зубоскала, почему он так думает? Ларчик открылся просто. Оказалось, начальник объединения – старый друг Микояна. Об эту старую дружбу и разбивались все ревизии и проверки.
Воротясь в Москву, я написал пространную докладную Михайлову о положении молодых рабочих в объединении; с примерами, фамилиями, цифрами, подробным описанием общежития-бардака. Прочтя мою «записку», Михайлов пригласил меня. Накрыв ладонью мой опус, спросил:
– Все, что здесь написано, соответствует действительности?
– Да. Все своими глазами...
– Завтра к двенадцати подготовьте проект записки товарищу Маленкову. Уложитесь в одну, максимум в полторы странички...
Маленков – наместник Сталина в партии. Надо ли объяснять, с каким душевным трепетом взялся я за сочинение. Пространную докладную не так-то просто оказалось втиснуть в одну-полторы странички. Несколько часов корпел я над запиской Маленкову, но та короче трех страниц не получалась. Подключился заместитель Гоциридзе, потом сам Гоциридзе. Мы просидели до двух ночи, в восемь утра снова встретились. На помощь пришел секретарь ЦК, курирующий наш отдел, в конце концов к назначенному времени много раз перепечатанный вариант записки лег на стол Михайлову; тот что-то подправил, и за его подписью документ отбыл на другую сторону Старой площади ЦК ВКП(б).
Через день меня пригласили в особый сектор, познакомили с резолюцией Маленкова на нашей записке: «Заведующему отделом ЦК. Министру рыбной промышленности СССР. Лично проверить и доложить». Слово «лично» дважды подчеркнуто. В тот же день меня известили, что означенные заведующий отделом министр завтра отбывают в Мурманск, и мне надлежит поехать с ними.
Нас встречало высокое партийное начальство области и города, какие-то еще руководители и, конечно, начальник того самого объединения Мурманрыба. Музыку заказывал заведующий отделом ЦК ВКП(б).
Не будем тратить время, – сказал он, едва поздоровавшись со всеми. – Для начала поедем посмотрим знаменитое общежитие на...
Я подсказал адрес. Мы расселись по машинам и покатили. Но по названному мной адресу красовалось совсем другое общежитие. Именно КРАСОВАЛОСЬ в стаде обшарпанных, ветхих строений. Новенькая, обитая дермантином входная дверь. Свежевыкрашенный фасад. Сияющая вахтерша с полупоклоном: «Ваши документы, товарищи...» Ковровая дорожка во всю длину коридора. Цветы в холле. Все выкрашено, выбелено. В комнатах по две кровати (а тогда их было четыре, пять и даже шесть). Белейшие простыни и наволочки, на окнах цветной тюль, шелковые портьеры. Гремит из репродукторов музыка. Кувшины с водой, тонкие стаканы. Благоухающие туалеты. Буфет (даже буфет!). Своя кухня...
У меня колыхалась земля под ногами. Наверное, пугливая растерянность отпечаталась на моей несчастной физиономии, я силился, но не смог придать ей выражение спокойного достоинства.
– Так это то или не то общежитие, о котором вы писали? – строго, пожалуй, даже грозно спросил меня заведующий отделом.
– По адресу то, а по виду... – запинаясь, пролепетал я, потрясенный увиденным.
– Странно, – негодующе пророкотал заведующий отделом.
– Ничего странного, – включился в разговор начальник объединения. – Комсомолу свойственно преувеличивать. Молодежи...
Тут в коридор влетел, запыхавшись, один из знакомых мне парней. «Привет» – кинул он на бегу.
– Постой, – взмолился я. – Что тут происходит? Здесь же...
– А ничего не происходит! Обыкновенная Потемкинская деревня! Всю шушеру вымели отсюда на... – Назвал адрес. – А тут покрасили, помазали, занавесочки, скатерочки... Вас ждали...
Мы поехали по названному парнем адресу. В первой же комнате, куда мы сунули нос, пьяные полуголые девицы изображали что-то вроде индийского танца живота перед двумя ржущими, тоже полураздетыми парнями. Кругом развал. Паутина. Осыпавшаяся штукатурка. Зловоние. И прочая мерзость, похлеще, чем я описывал в своей докладной...
– Сколько лет вы в партии? – спросил заведующий отделом начальника объединения.
Тот ответил.
– Как Вам удалось столько лет проносить, в кармане партийный билет?..
Потом заседало бюро обкома партии. Кого-то исключили, кого-то сняли с работы. Приняли решение о строительстве новых молодежных общежитий. Поручили пересмотреть систему оплаты труда молодых рабочих. Словом, машина закрутилась в нужном, желаемом направлении. Я ходил именинником. Парни из объединения встречали меня, как дорогого гостя. «Ты гляди, комсомол, а? – говорили пожилые рабочие. Сколько разных комиссий было, хоть бы хрен, а тут смотри, как расшурудили...»
Есть все-таки ПРАВДА НА ЗЕМЛЕ, есть БОГ НА НЕБЕ...
Летом пятьдесят первого сектор учета ЦК ВЛКСМ забил тревогу: резко падает «рост рядов комсомола». Этот «рост» всегда висел камнем на шее комсомольских работников. Что бы ты ни делал, какие бы шумные, нужные, интересные мероприятия не проводил, если рост плох, никто тебя хвалить не станет. В войну мы принимали в комсомол заочно, без приглашения на бюро райкома. Во время очередного призыва в Армию принимали прямо на бюро райкома, минуя первичные организации. В одной комнате военкомата заседает медкомиссия, в другой – бюро райкома. Признанный годным для отправки в часть парень тут же переходил в нашу комнату, строчил заявление «Хочу идти на фронт комсомольцем» и...
По сути, это был не ПРИЕМ, а ШТАМПОВКА. «Есть предложение... Нет возражений? Голосую...» Получай комсомольский билет, и «до свиданья, мама, не горюй, не грусти, пожелай мне доброго пути...» Возражающих, не желающих – не встречалось. Стадное чувство неистребимо в нашем народе. Куда все, туда и я. Кому охота быть белой вороной?..
Итак, главный, решающий показатель комсомольского влияния на молодежь – «рост рядов ВЛКСМ» катастрофически катился под откос. Ответоргов собрал Михайлов и долго, часа полтора-два вслух размышлял о причинах неприятного явления. Присутствующие здесь секретари ЦК Шелепин, Кочемасов, Рапохин, Федорова, Семичастный, Залужный (кажется, всех назвал) поддакивали Михайлову, подкрепляли его выводы примерами, высказывая порой и свои соображения. Отважились на краткие речи и Гоциридзе со своими замами Месяцевым и Славновым, и кое-кто из старейших ответоргов. Под занавес, обращаясь к нам, Михайлов сказал:
– Поезжайте в свои области, поживите подольше, разберитесь в причинах, помогите обкомам устранить их...
Я приехал в Архангельск. Поколесил по городам и весям поморским, переговорил со встречным-поперечным и, отягощенный наблюдениями и чужими мыслями, воротился в Архангельск. У первого секретаря обкома комсомола Душина собрались аппаратчики – отраслевые секретари обкома, заведующие отделами. Я начал пересказывать услышанное от Михайлова, подкрепляя его мысли архангельскими наблюдениями. Долго дискутировали, но ничего делового, реального, достойного внимания, – не высидели. И только хитрый, волевой Душин под конец затянувшейся пустопорожней говорильни высказал, как мне показалось, дельное соображение:
– Выход один; разрешить хотя бы временно, на период школьных и студенческих каникул, заочный прием в комсомол...
– Давайте посоветуемся с ЦК, – подхватил я довольно толково обоснованное предложение Душина.
Минут через двадцать я уже разговаривал по телефону со Славновым. Тот, внимательно выслушав меня, включил зеленый светофор эксперименту:
– Давайте... Пробуйте... Получится, подумаем, как это узаконить.
С легким сердцем и чувством исполненного долга и я нажал зеленую кнопку:
– Что ж, давайте рискнем.
Тут же приняли решение бюро обкома, отправили телеграммы в горкомы и райкомы, и машина закрутилась: горкомы и райкомы принялись штамповать новых членов Всесоюзного Ленинского...
Довольный и счастливый воротился я в Москву. Один по одному вернулись и другие ответорганизаторы. И снова нас собрал Михайлов. Несколько наиболее «матерых» ответоргов поделились своими наблюдениями и выводами. Других Михайлов «поднимал», предлагая высказаться. Дошла очередь и до меня. Но едва я произнес несколько фраз, Михайлов перебил:
– Вы сперва расскажите, как додумались единолично перечеркнуть решения комсомольского съезда, отменить Устав комсомола...
И с гневливой иронией поведал присутствующим о том, что я разрешил архангельцам заочный прием в комсомол, грубо поправ тем самым Устав Союза.
– Я не сам решал... – согласовал со Славновым...
Будто от укола подпрыгнув, разгневанный Славнов наступательно угрожающе отчеканил:
– Прошу Вас, товарищ Лагунов, не валить с больной головы на здоровую. Согласия на заочный прием я не давал, потому что в отличие от Вас, знаю и повинуюсь уставным требованиям...
Какое-то время я оглушенно молчал. И остальные молчали. Это было неловкое, неприятное молчание: Михайлов, да и все присутствующие поняли: Славнов солгал. После недолгой заминки Михайлов сказал мне «садитесь», и стал подводить итоги, ни словом более не обмолвясь о злосчастном заочном приеме.
Не следовало мне впутывать Славнова, надо было взять всю вину на себя. Нарушив главнейшую заповедь «Начальник никогда не виноват», я обрел в Славнове могучего недоброжелателя, и тот, мстя мне, стал упорно «выдвигать» меня на самостоятельную работу. Сперва мне предложили пост первого секретаря Мурманского обкома ВЛКСМ. Я с трудом отбился от этого выдвижения. Полгода спустя меня все-таки ВЫДВИНУЛИ из Москвы, из ЦК, рекомендовав ВТОРЫМ СЕКРЕТАРЕМ ЦК комсомола Таджикистана.
Прежде, чем рассказать, как это случилось, позволю крохотное отступление... Зарплата ответорга равнялась по нынешнему курсу ста семидесяти рублям. На них мы и жили с женой и дочкой. Жили весьма и весьма скудно, хотя Москва пятидесятого поражала изобилием продуктов и товаров. Можно было купить все, что душеньке угодно – от черной икры и копченых угрей до ананасов; думаю, по ассортименту и качеству товаров и продуктов Москва тогда не уступала европейским столицам. Но чтобы ввести это изобилие в свой дом, «не хватало пустяков – нет рублей и пятаков». Потому мы в отпуск поехали к родителям жены, в станицу Родниковскую, Курганенского района, Краснодарского края.
Месяц купались, загорали, лакомились фруктами, словом отдыхали по высшему, на мой взгляд, разряду, а за пару дней до нашего отъезда теща решила устроить прощальный ужин. Накрыли стол в саду, уставили его домашними яствами, наливками да настойками. В ожидании сигнала к началу пиршества я с деверем лежал на бурке, коротая время праздной беседой. Жены наши хлопотали вокруг стола, а тесть вдруг заприметил мигающий фонарь и решил долить в него керосину. Поставив фонарь на порожек амбара, подхватил канистру с горючим и крикнул:
– Костя! Иди, подержи фонарь!
Я вскочил было, но теща опередила меня:
– Лежи-лежи. Я подержу...
Она держала горящий фонарь, а тесть, проворно отвернув колпачок, наклонил канистру. Тут что-то ухнуло, из фонаря вырвался огненный веер, накрыл тещу, и та превратилась в пылающий факел.
Доселе я лишь однажды видел горящего человека. Весной сорок четвертого. В поле. Подле деревни Черемшанки. Шестнадцатилетний тракторист открытым огнем разогревал картер двигателя. Как попал огонь на его насквозь промазученный ватник, – неведомо. Я услышал пронзительный вопль и увидел несущийся по пашне огненный смерч. По черной пахоте, крича и плача, метался объятый пламенем парнишка. К нему отовсюду бежали люди, крича: «Падай!», «Колька, вались в борозду!» «На землю... на землю, Колька!» Но он не внял, не бросился на землю, его швырнула туда Смерть! Вечная память, Колька, тебе и тысячам твоих сверстников, раскидавшим по бороздам да прокосам свое детство, здоровье и силы...
Через два дня теща умерла от ожогов. На ее месте должен быть бы я. Еще раз Судьба обнесла беду стороной. Еще раз напомнила мне: жизнь наша на тонкой паутинке, которая может оборваться в любой миг...
20 февраля 1952 года появилась на свет дочь Ольга, а пару недель спустя меня неожиданно пригласили к Михайлову. Каждый вызов к нему – легкая, нервная встряска. Идешь и гадаешь: зачем? Спешно прокручиваешь в голове, что, где, когда говорил, писал, делал. Достаточно было одной фразы Михайлова, чтоб перелицевать, покарежить, сломать мою судьбу.
Михайлов поздравил меня с пополнением в семье, поинтересовался самочувствием жены и новорожденной дочки, а потом сказал:
– Хотим рекомендовать Вас вторым секретарем ЦК комсомола Таджикистана.
Я знал, Таджикистан – это Юг. Там жарко. Там верблюды, ослы и виноград. На этом, пожалуй, мои познания и обрывались. Честно говоря, уезжать из Москвы, оставлять московскую квартиру и прописку мне никак не хотелось. Но чтобы отказаться от предложения, нужны какие-то весомые аргументы, а в голове моей не оказалось таковых, и я проговорил.
– Разрешите подумать, посоветоваться с женой...
– Конечно, – согласился Михайлов, взглядывая на часы. – Сейчас побывайте в ЦК ВКП(б) у товарища... – Назвал фамилию. – Вернетесь сюда, мы обговорим это на Секретариате, и поезжайте к жене. Самолет, по-моему, в три или в четыре...
– Сегодня? – изумился я.
– Сегодня, – спокойно подтвердил Михайлов. – В Сталинабаде послезавтра открывается съезд комсомола...
Шел двенадцатый час дня.
В ЦК ВКП(б) меня надолго не задержали. С тем, кому надлежало благословить мое выдвижение, я был знаком: в одной бригаде ездили в Вологду. Он накоротко расспросил меня о житье-бытье и попрощался, пожелав счастливого пути в Сталинабад.
Когда я воротился в ЦК комсомола, уже заседал Секретариат. Меня рекомендовали единогласно. На цековской машине я помчался на Таганку, домой. От порога выпалил не ожидавшей меня жене.
– Меня посылают в Таджикистан.
– Хорошо, – улыбнулась она, – привезешь нам фруктов...
– Не в командировку, работать туда посылают...
– Работать? Кем?
– Вторым секретарем ЦК комсомола...
– Боже!.. Там же, наверное, уже тепло. У тебя даже плаща нет...
Сокрушаясь и причитая, она уложила мой дорожный чемоданчик, и вот уже стук в дверь: за мной заехали Славнов и ответорг по Таджикистану Эффендиев.
До свидания, Москва.
Кстати, жена никогда не сетовала, что судьба выдернула нас из Москвы.