Надымская тетрадь
К. Я. Лагунов

Е. А. Лучковский





КОНСТАНТИН ЛАГУНОВ. НАДЫМСКАЯ ТЕТРАДЬ[1]



ИСПОВЕДАЛЬНЫЙ РАЗГОВОР

Где-то на крайнем юге страны давно отцвел миндаль, осыпался белый цвет с вишен, сбросили весеннюю фату яблони. Даже в недалекой Тюмени молодой яркой зеленью ощетинились скверы, озорно и весело посверкивала на солнце новорожденная листва тополей и берез. Но здесь, на близких подступах к тундре, зима, хоть и с трудом, все же удерживала свое владычество. Побитая, помятая, ослабевшая, она из остатних сил цеплялась за эту неласковую болотистую землю, пятясь и пятясь к Ледовитому. Иногда, подсобрав надорванные силы, зима вероломно кидалась на беспечную весну и, нагнав с Ледовитого снеговых туч, раздувала такую свирепую метель, что все живое спешило в укрытие... Вымирал зимник, пробитый вдоль трассы только что построенного газопровода Вынгапур – Челябинск. Не смели, да и не могли оторваться от земли винтокрылые всесильные МИ. А в наушниках полевых раций закипала такая дикая свистопляска, что раскиданные по трассе мехколонны не пытались даже выйти на связь с Надымом, где был расположен штаб заполярных трубостроителей – трест Севертрубопроводстрой.

И хотя тюменское плечо газопровода Вынгапур – Челябинск было завершено успешно: и досрочно и многие строители уже перебазировались на новую четырехсоткилометровую трассу Уренгой – Вынгапур, новорожденные трассовые поселки не опустели. Кто-то был занят так называемой «мелочевкой» – доводкой, доделкой, оформлением, кто-то: «врезал» конденсаторы, подготавливал к испытанию компрессорные станции, а иные, из таких было большинство, готовились к строительству второй нитки трубопровода на Южный Урал.

Словом, трасса жила, полыхала огнями сварок, грохотала энергопоездами, перегретыми двигателями трубовозов, торопливыми моторным перестуком трубоукладчиков. Пока еще не задышали, не ожили болота, строители спешили из последних сил проехать по ним, пройти, провезти. И хотя долгая северная зима крепко всем надоела, люди устали от четырехмесячного непрестанного штурман с двенадцатичасовым рабочим днем, без выходных и отгулов, – все равно рабочие не торопили весну, радовались каждому похолоданию и, когда началась вдруг эта неожиданная майская метель, ее встретили веселым шуточками. Но вот, стремительно окрепнув ревущим, беснующимся белым мороком метель притиснула трассу, сглотнула полевые поселки, омертвила зимник, и строители поняли: матушка зима зауросила всерьез и надолго – и двинулись по домам...

Небольшой красный автобус слепо, на ощупь продирался сквозь рычащую и воющую мглу. Зашторенные вьюгой окна – как бельма, сквозь них ничего не видно. Автобус то угрожающе кренился набок, то резко нырял в выбоину, а то вдруг начинал буксовать на оледенелом крутом подъеме. Его качало, лихорадило, но сидящие в автобусе электросварщики, слесари, трубоукладчики не прислушивались к надрывному моторному гулу, не реагировали на толчки и качку. Рассевшись кому где и как захотелось, они неспешно курили и так же неспешно переговаривались. Сперва, как водится в подобных случаях, поговорили о погоде, потом о близком лете, об отпусках и еще о разном, таком же вроде бы случайном и малозначащем, но очень важном для каждого.

Бригадир сварщиков – молодой лобастый мужчина с открытым спокойным лицом – долго не вмешивался в разговор: то ли задумался, то ли подремывал, наверстывая хронический недосып штормовой зимы. Так он молчал до тех пор, пока сидящий напротив сорокасемилетний электросварщик, прозванный «дедом», не сказал:

– Похоже, последняя метель нынче. Оттого и лютая. А там и лето припожалует. Куда летом-то, бригадир?

Все разом притихли, нацелились взглядами на бригадира: вопрос волновал каждого.

Бригадир зачем-то смахнул с головы шапку, притиснул ее к колену, негромко и равнодушно ответил:

– Погоним трубу от Вынгапура на Уренгой. На пятнадцать километров там уже подготовили трассу. Пока мы тут хвосты зачищаем...

– Там же сплошь болота! – изумленно воскликнул бородатый парень с трубкой в зубах.

– Само собой, Толя, – спокойно подтвердил бригадир. – И еще какие!

– Плечико-то до Уренгоя километров триста – никак не меньше, – не то спросил, не то пояснил «дед».

– Ровно четыреста, – уточнил бригадир. – Хоть бы полсотню одолеть за лето. По лежневкам, по колено в болоте, но пройти надо. Нужен уренгойский газ. Вот так нужен... – и чиркнул растопыренной пятерней по высокому вороту черного свитера.

– Логично! – задорно воскликнул Толя и трубку изо рта вынул. – Иначе с чего бы к нам что ни день, то министр в гости. Не один, так другой.

– Везет Тюмени, – подал голос с заднего сиденья мужчина в черной кожаной куртке, с еле приметным шрамом на щеке. – Не обходят ее вниманием. Без нашего газа Уралу теперь не жить...

– Логично! – кинул любимое словцо нетерпеливый Толя.

– В каждой речи хоть краешком, а Тюмень заденут. Помянут ее добром, – весомо и убежденно заговорил «дед». Обтер ладонью широкоскулое курносое лицо. – Много лет вся держава на нашей нефти двигаться будет...

– И не только наша держава, – будто подводя черту сказанному, весомо и громче прежнего проговорил бригадир. – Не зря называют подвигом то, что мы сделали. – Он хотел перевести разговор на бригадные дела, как вдруг мужчина со шрамом на щеке, ветеран бригады, отменный мастер огненного шва, обронил словно бы ненароком:

– Кто бы думал...

И сразу насторожил всех, привлек к себе. Привлек, а сам больше ни слова, разжигая недоговоренностью любопытство товарищей, и вот уже кто-то не выдержал и нетерпеливо спросил:

– О чем ты, Степан Самсоныч?

Степан Самсонович как будто только и ждал этого вопроса. Разом выпрямился, подобрался. Обветренное продолговатое лицо с еле приметной вмятиной на выпирающем подбородке полыхнуло жаром, отчего шрам на правой щеке стал четче и как будто крупней. И голос сварщика погрубел, стал громче, и отчетливее:

– Я ведь здешний. Родился и вырос в Тюмени. Всякую ее повидал – и довоенную, и послевоенную. Избушки, избенки, хатки. Все деревянное. Допотопное. Не снег, так грязь по уши. А уж тут, на севере... – передернул плечами. Вздохнул. – Тут – вовсе ничего! Пустошь. Кроме зверья на сотни верст – ни единой души живой... Когда на войне был иль гостевал у братана в Ленинграде, скажу кому, бывало, что из Тюмени, на меня как на марсианина. Про Омск – слыхали, Свердловск – знали. А Тюмень... дырка в небе. – Улыбнулся, потискал меж пальцев добытую из пачки сигарету, сунул в рот, но не прижег. – В прошлом году автотуристом пол-Европы проехал. И где ни обмолвлюсь про свою Тюмень, никто бараньих глаз не делает. Знают. Не знают, так слыхали. И сразу улыбаются: «Нефть. Нефть...» И все это за каких-нибудь пятнадцать лет...

– Логично! – кинул Толя.

– Все у тебя логично, – беззлобно укорил парня Степан Самсонович, прикуривая. – Какую махину своими руками сотворили! Самому дивно...

– Меня ведь сюда что поманило? – неожиданно, с обнаженной, болезненно острой откровенностью заговорил вдруг «дед». – Рубли. Как на исповеди говорю: они, окаянные. Четверо пацанов у меня. Затеял квартиру кооперативную, а... – сложив щепотью пальцы правой руки, потер ими друг о друга, прищелкнул, – не хватает. Дай, думаю, махну на Север. Годик, два померзну, подзашибу деньгу – и привет... Надым тогда только- только из песка вылуплялся. Поселили нас вчетвером в полубалке... И первые-то месяцы у меня в башке только эти бумажки и шуршали. Лишнюю сотню, лишний червонец – тут и смысл, и идея, и вся радость. Намерзся за зиму, руки-ноги гудят. Поехал в отпуск – все вещички замел, думал, не ворочусь. А когда отогрелся, отъелся на жениных борщах, с детишками вдоволь наговорился – вдруг затосковал. По проклятым болотам. По вьюгам надымским. По трубе. Да ведь как затосковал... Ровно по живому. И во снах, и в яви трассу вижу. Чую – нет мне жизни без нее. Ничто не мило. Кое-как дотянул отпуск – и сюда. И сразу к начальству: «Давай квартиру, семью привезу». Вот и стал надымчанином...

Выговорился, выплеснул затаенное «дед» и умолк облегченно. Остальные тоже – ни звука. Даже Толя не сказал излюбленное «Логично!» Он слушал «деда» с каким-то испуганным восторгом, широко распахнув неподвижные круглые черные глаза.

Эта короткая исповедь «деда» зацепила, затронула каждого. Что-то очень-очень похожее пережил любой из них. Переступил подобный барьер, причастился к великой духовной силе рабочей, пристыл малой каплей к гигантской рабочей волне, став ее неотъемлемой частью.

Неприметна, неведома та грань, переступив которую, человек безмолвно и даже неосознанно отодвигает на второй план все материальное: квартиру, машину, деньги... Нет, не забывает об этом, не скидывает со счетов, но не этим измеряет прожитое время, а результатами труда своего и всего коллектива. А результаты эти нужны не только ему и его товарищам, его тресту, а и всему народу. Оттого и на виду их дела у партии, у страны, у мира. И Генеральный секретарь ЦК КПСС, глава Советского государства с высокой кремлевской трибуны на весь мир провозгласил: «То, что делается в этом суровом крае, – это настоящий подвиг... Честь и слава нашим северным добытчикам черного золота!..»

Умолк взволнованный «дед». Давно умолк. А никто не обронил ни слова.

И бригадиру вдруг расхотелось говорить о повседневных делах: больно мелкими, никчемными показались они рядом с тем, что высказал сейчас «дед»...

Натужно урчал двигатель. На разные голоса выла метель за автобусными стенками.

Медленно, но все-таки пошло на спад волнение, вызванное исповедью «деда». Рабочие задвигались, зашуршали папиросными пачками, и только Толя словно окаменел. Зажав в кулаке давно погасшую трубку и напряженно глядя в белый провал оконца, Толя что-то трудно и болезненно перемалывал в себе. Колебался, мучился, решал и перерешал.

Эта душевная борьба так отчетливо проступала на его крупном молодом лице, что бригадир, приметив, забеспокоился и уже хотел было спросить парня, как у него дела с дипломом, да Толя вдруг заговорил страшно напряженным низким голосом:

– Меня сюда не деньги поманили. Нет. Совсем даже нет... Рубли, конечно, не пустяк,, но смысл не в них. Нахлебников у меня нет… Потребности – в норме. Заработать на хлеб – не проблема... А вот душу, душу заполнить... это, скажу вам, это самое что ни на есть важное и трудное в жизни.

Он выговорил это на одном дыхании. И задохнулся. И, верно, чуточку засомневался: поймут ли? Повел по знакомым лицам, успокоился. Заговорил ровней:

– Я из породы сомневающихся. Сколько помню себя – больше всего любил ниспровергать и рушить. Все мне виделось не тем боком, не в том свете...

Рабочие замерли, забыв о куреве и вглядываясь в говорившего пытливо, подбадривающе и благодарно. А тот, словно околдованный этими взглядами, исповедовался:

– Может, оттого, что вырос в достатке, все доставалось без труда. Отец ловчил, доставал, приписывал... Наверное, я всех мерил этим аршином. Всех кроил по своему образцу. И ни-че-го святого. Читаю, бывало: «Героизм... патриотизм... первопроходцы» – и скулы на сторону воротит от неприятия.

Опять заволновался, сбился с ровного ритма, зачастил, загорячился и всех распалил: ни единого равнодушного лица вокруг.

– В один вуз впихнули предки – помели меня за хвосты. В другой пристроили – то же самое. И пошло меня кувыркать по свету, очак перекати-поле. И все наперекос... Озлобился. Уверовал, что кроме жизнеедов-потребителей – никого вокруг... И этот Тюменский Север с его героизмом и прочей лабудой встал у меня костью в глотке. Черт знает почему. И чтоб ублажить свое неприятие, подпитать, подогреть злорадство, кровь из носу, а подавай мне своими глазами глянуть на этот Клондайк сибирский, своими руками пощупать, чтоб уж окончательно и бесповоротно на всем крест. Понимаете?..

Никто не отозвался. Да ему и не нужны были их ответы. Он и признавался-то скорей всего самому себе, выкрикивал наболевшее.

– Прилетел в Тюмень, потолкался на аэродроме, возликовал. Тот тыщами бредит, другой башку от алиментов спасает. Вот тебе романтики-первопроходцы! Чуть было не развернулся восвояси. Да встретился с надымцем, бригадиром сварщиков мастером Козловым. Тот в главк прилетел какое-то изобретение свое пробивать. Небольшой такой, тихий, кантуется с двумя детишками в балке, а бьется, бьется, как окаянный, за свою придумку, от которой ему-то самому ни-ка-кого навара, даже наоборот – явный проигрыш в заработке. И ведь не ради славы, не для рисовки. Это я тогда же понял. И поверил. И обалдел! Почему? Зачем? Что двигает? Чего добивается?..

Когда он назвал фамилию известного не только в Надыме самородка-изобретателя Александра Дмитриевича Козлова, рабочие зашевелились, заулыбались: кто же не знал этого одержимого, вся жизнь которого – дерзновенный и смелый поиск. Улыбки товарищей приободрили, подогрели парня, и он заговорил еще жарче:

– Специальности у меня... сами понимаете. Пошел в подсобники к сантехникам. Попал в бригаду Михеева. Железный мужик. Два института заочно кончил. Не для большой зарплаты. «Хочу знать и уметь» – вот его стержень. И все знает. И умеет все... Когда я пристал к нему, они котельную к зиме готовили. Бывало, и ночевали там. У всех на уме и на языке одно: дать поскорее тепло работягам... Что-то стронулось во мне тогда. Еще не перевернулось, не раскололось, но, точно, стронулось. А потом снова с Козловым стакнулся, утащил на поворотку, показал, как его ребята трубу варят. И заразил ведь меня огненной работой. И понял я, что такое власть огня!..

Голос у Толи дрогнул. Он судорожно вздохнул. Стал спички нашаривать в карманах. Сосед по сиденью щелкнул зажигалкой, протянул парню. Тот несколько раз глубоко затянулся. И уж иным, размягченным, глухим голосом все-таки договорил наболевшее до конца:

– Когда сознаешь, что твоими руками могущество всей страны... Понимаете? Каждый лишний стык, каждый новый шов – это шаг, ну пускай не шаг, а крохотный, еле приметный шажок, сдвиг к победе... Как это... Не помню фамилии поэта... «Шаг к победе это очень много. Оглядись, подумай в свой черед. И скажи обдуманно и строго: сделал ли ты этот шаг вперед?..» А? Логично...






ВЛАСТЬ ОГНЯ

Шестой год живет Александр Дмитриевич Козлов в Надыме, в 98-м балке вагон-городка СУ-11. Привык за это время и к дикой стуже, и к сшибающим с ног ветрам, к головокружительным температурным перепадам. Привык к балку: два купе по шесть квадратов, а между ними – узенький темный тоннель коридорчика. Привык к двенадцатичасовому рабочему дню, редким выходным: труба пошла – жми до отказа. И еще ко многому, неизбежному для строителей серверных трубопроводов. А вот к длинным «отпускам никак не привыкнет.

Всякий раз перед отъездом в теплые края Александр Дмитриевич непременно скажет жене:

– Ну уж нынче – шабаш. Отгуляем все, что положено.

– Полно, Саша, не зарекайся, – привычно возразит мужу улыбчивая Ольга Николаевна. – Больше, чем на месяц, все равно тебя не хватит.

Так оно и случается всегда.

К концу четвертой отпускной недели Александр Дмитриевич вдруг начинал замечать изъяны в окружающем: и солнце жжет сверх меры, и немыслимая духота, и обеды невкусные. Побрюзжав по мелочам, Козлов наконец высказывал главную и единственную причину недовольства:

– Сколько можно бездельничать? У нас – что? Обязательства? Задание?

И начинал припоминать, что оставил недоделанным, и принимался расхваливать надымский климат, северную природу, и Ольга Николаевна в конце концов уступала, и они возвращались в Надым.

– Дома догуляем, – успокаивал он жену. – Порыбачим, за ягодами в тундру...

Но дома сразу отыскивались наиважнейшие, безотлагательные дела и... отпуску конец. Так бывало каждый год.

Так случилось и в 1977-м, и вместо 25 сентября Козлов возвратился из отпуска и приступил к работе 6 июля.

На сей раз дело ему поручили впрямь неотложное и желанное: после зимней спячки оживить, наладить и вывести на режим БТС-142 (трубосварочную базу). Скоро самая горячая пора для трубостроителей – зима. К холодам надо было все трубы сварить в плети, а без БТС этого не сделать...

Эту пока единственную на Севере БТС называют детищем Козлова. И вот почему... Несколько лет назад привезли в Надым оборудование для БТС. Здешние специалисты смонтировали его, но увы... Трубосварочные аппараты не заработали.

Два долгих года возились с линиями БТС, но пустить ее так и не смогли. В доводке нуждалась конструкция БТС, нужно было сделать ее более жесткой, чтобы при сварке трубы не «ходили», не прогибались, не перемещались линии, иначе о качестве нечего было думать. И еще многое предстояло доделать и даже переконструировать.

Приезжали проектанты-строители из Киева, изучали, отлаживали и уезжали – ни с чем. БТС не работала, и хотя объемы работ от года к году круто росли, а пуск БТС намного ускорил бы и удешевил сварку, некоторые сварщики-асы и кое-кто из инженеров радовались втайне, что затея с пуском трубосварочной базы проваливается: незыблемыми оставались прежние расценки и возможности фантастических заработков, ничего не надо пересматривать, пересчитывать.

Козлова пригласил главный сварщик треста Валерий Матвеевич Дыскин:

– Ты был на БТС хоть раз?

– Рядом работаю. Мимо хожу. Не хочешь, да увидишь. Только что там видеть? Груда металла под снегом...

Козлов говорил спокойно и плавно, с еле приметной вмятинкой-картавинкой в речи. Это спокойствие и царапнуло Дыскина по нервам. Сбивая разом вспыхнувшее раздражение, он гулко кашлянул. Козлов угадал настроение главного сварщика треста, но ни словом, ни жестом его не охладил. Только крутой высокий лоб Козлова прочертили извилистые морщины да светлые, серо-зеленые глаза чуть прищурились, стянув к уголкам пучки тонких, еле приметных морщинок.

Взгляды мужчин на несколько мгновений сошлись, и Дыскин понял, что Козлов ничего не ответит сейчас, потому что и сам-то еще не знает, как поступить, а слов на ветер швырять не станет. Поняв это, протянул руку Козлову и, отводя взгляд, буркнул:

– Повидайся с Панченко. Будь здоров...

Главный сварщик СМУ-5 Анатолий Иванович Панченко неподдельно обрадовался появлению Козлова:

– Очень кстати. Пойдем-ка на БТС...

На площадке БТС – высокие сверкающие сугробы. Очертания иных были настолько необычны, что под снегом без труда угадывались какие-то крупные и твердые предметы. Кое-где из белого наста высовывался заиндевелый, припудренный снежком металл. Царапучий, задиристый ветерок наждачил лица мужчинам, гонял белые стружки по обдутой! жесткой кровле снежных барханов.

– Где-то тут должны быть лопаты, – озираясь по сторонам, обронил Панченко.

Козлов вроде нехотя принял лопату, не спеша вонзил ее в податливую насыпь и, кхакнув, отшвырнул огромный ком. Еще один замах, еще, и вот показались из-под снега гидравлические снижатели. А потом Козлов и Панченко стали так орудовать лопатами, будто хотели друг перед другом похвастать ловкостью и силой. Оба порядком намахались и пропотели, прежде чем расчистили линии сварочной базы.

– Хорошо поработали, – довольно выговорил Панченко, втыкая лопату в сугроб. – Видишь, какая техника пропадает?

– Вижу, вижу, – проворчал Козлов, осторожно выгребая снег из нутра сварочной будки. – Поменьше бы на дядю надеялись...

– Вот ты и берись, – без всякой подготовки высказал Панченко главное. – Документация в порядке. Чертежи, схемы – все в ажуре. Посиди. Покумекай. И за дело. Уверен – наладишь...

– А я не уверен, – раздумчиво протянул Козлов, обходя медленно установку и вглядываясь в мертвые, словно окостенелые от холода механизмы. – И не дави на меня, Анатолий Иванович. Смотрел я уже эти чертежи. Многое в них и на деле приблизительно да кое-как...

– Например? – нетерпеливо перебил Панченко.

Козлов вздохнул, осуждающе глянул на главного сварщика, но ответил спокойно и деловито:

– Например, обработка торцов труб под краску. Разве этим станком обработаешь как надо? Редуктор ненадежен. Планшайба велика...

– Черт бы их побрал! – взорвался Панченко. – И тех, кто изобретал, и тех, кто утверждал!

– А режим сварки? – словно не замечая вспышки собеседника, так же спокойно продолжал Козлов. – Если по заводскому варианту... ни напряжение, ни сила тока не обеспечат хорошего шва.

– Прав ты. Ну и что? – сердито, с вызовом спросил припертый к стенке Панченко.

– Да ничего, – Козлов повернулся спинной к БТС и медленно пошел прочь. Панченко двинулся следом. – Дай подумать. С духом собраться. Чтоб уж коли сказал – сделал.

– Давай, – Панченко легонько, примиряя ж поощряя, хлопнул сварщика по плечу и свернул в сторону...

На другой день Козлов вновь наведался на БТС. Здесь его и застал начальник технического отдела треста, бывший главный инженер СМУ-5 Иван Григорьевич Дорошенко – подобранный, крепко и ладно скроенный, в легкой куртке нараспашку, с непокрытой головой. Их связывала давняя дружба.

– Привет, Саша, – Дорошенко долго не выпускал из своей руки твердую ладонь сварщика. – Никак, надумал эту махину оживить? Давно пора.

– Боюсь... – тихо и откровенно признался Козлов другу, засматривая ему в глаза. – Тут такие специалисты зубы выкрошили, а я...

– Риска стал бояться, Саша?

– Балаболить попусту не хочу.

– Само собой! – невесть чему возрадовался Дорошенко. – На то ты и бог огня. – И вдруг резко сменил тон на строго доверительный: – Тебе от этой БТС теперь никуда. Откажешься – все равно не отвяжешься: из головы не выкинешь. По ночам, втихомолку, урывками будешь долбить и долбить этот орешек.

– Твоя правда, – сдался Козлов.

И бригада Козлова начала работы по пуску БТС. Работали отчаянно и лихо. По двенадцать, по четырнадцать часов в сутки. Без праздников и выходных. По винтику перебрали и выверили все узлы и линии, сразу же приспосабливая их к работе в северных условиях. Сперва Александр Дмитриевич вырывался хоть на час, чтоб добежать до столовки и наскоро пообедать. Потом стал носить еду с собой.

Заводские чертежи нужно было серьезно корректировать. Снижатели оказались несовершенными, работали несинхронно. Вместо одного станка для обработки торцов поставили сразу два, чтобы одновременно обрабатывать торцы труб с обеих сторон. Многое пришлось доделывать, переконструировать, совершенствовать, чтобы оживить наконец трубосварочную базу.



Электросварщик – самая почетная и значимая профессия среди строителей трубопроводов.

Далеко не всякий сварщик может варить трубу. И в Севертрубопроводстрое есть сварщики, которые по 10 – 15 лет варят металлоконструкции, но трубу варить не могут, не получается. Воротясь из отпуска, электросварщик никогда не встанет сразу к трубе, сперва войдет, как говорят, в форму, а уж потом... Особенно сложна потолочная сварка, когда шов над головой сварщика и добротно сварить его, не уронив металл, – это подлинное искусство.

Надымский трест Севертрубопроводстрой главным образом сооружает трубопроводы диаметром 1 420 миллиметров. По этим гигантским многосоткилометровым стальным подземным тоннелям под огромным давлением идет тюменский газ на Урал, в Москву, за рубеж. И малая, крохотная неточность в сварке может обойтись государству в миллионы рублей. Вот почему каждая одиннадцатиметровая труба имеет свой паспорт: номер, вес, длина, диаметр, толщина стенок. Каждый сваренный стык проверяется не на слух, не на глаз и даже не на ощупь, а с помощью рентгена. Каждый стык!

Сварщик – это первая скрипка в многотысячном оркестре трубостроителей. И понятна и оправданна та настороженность, с которой сварщики принимают новичка в свой клан.

Зная это, Козлов нимало не обиделся на то, как встретили его, новичка, прославленные мастера огненного шва, когда, став новоиспеченным надымчанином, он впервые пришел в бригаду к опытнейшему сварщику, которого все почтительно называли «профессором».

То и дело Козлов видел рядом словно ненароком замешкавшегося товарища по оружию, а то и самого бригадира – «профессора» или главного сварщика управления, ловил на себе их пытливый, настороженный взгляд и делал вид, что не замечает соглядатаев.

Нет, они не злорадствовали по поводу ошибок новичка, охотно советовали, вносили северную поправку в немалый опыт Козлова. И скоро Александр Дмитриевич вышел на бригадную норму, сварив за смену шесть плетей.

– Вот так и держи, – сказал ему «профессор» и подал руку как равному...

Признание товарищей – самая высокая, самая дорогая награда рабочему. Сощурив в улыбке светлые, голубовато-серые глаза, Козлов доверительно и вместе с тем проникновенно сказал:

– Шесть плетей – не предел. Это я точно тебе говорю. И докажу... Вскорости. Можно и девять, и десять варить. Главное – непроизводительные прострелы во времени свести на нет. И я надумал, как это сделать. Слушай...

По натуре своей Козлов – творец. Он легко увлекается идеей, зажигая и увлекая других. И сейчас, увлеченно заговорив о путях более экономного и результативного расходования рабочего времени, Александр Дмитриевич не приметил, как посуровел лик «профессора», а его внимательный, из-под прищура взгляд налился отчужденностью.

– Извилины у тебя в порядке. И хлеб ты не задарма ешь. Рад... – Выдержал небольшую паузу. – Верно ты сказал: можно девять, и даже двенадцать плетей сварить. И ты, и я,- и вот он – запросто сделаем. А зачем?

Беспомощно захлопал длинными выгоревшими ресницами Козлов.

– Как «зачем»? Да ведь производительность...

– Ты только ступил на Север, а мы тут вот так... – оттопыренным большим пальцем правой руки «профессор» чиркнул себя по лбу, по-над бровями. – Пару лет назад добрый сварщик получал здесь две с половиной тысчонки в месяц да еще харч бесплатный на трассе. Теперь полторы – потолок...

– По если время и силенки позволяют... – сраженный неожиданной речью «профессора», неуверенно начал Козлов.

– Тебе позволяют, другому нет. А норму- то всем по тебе обкарнают.

– Не пойму тебя, – вконец смешался Козлов. – Ты же – бригадир, отменный мастер. Я видел, как ты работал под огнем – залюбуешься!..

«Профессор» поморщился от похвалы. Кто же в Надыме не знал, что он – лучший, непревзойденный сварщик, за то и кличут его так... Как прорыв, так с поклоном к нему сам начальник управления. Не дослушав Козлова, «профессор» резко, даже грубо спросил:

– Ты зачем приехал на Север?

– Р... работать, конечно...

– Работать и заработать, – уточнил «профессор», нажав на приставку «за».

– Н-ну... Само собой...

– Вот и зарабатывай. Придет черед, без тебя норму подымут. Усек? А время лишнее... Ты вот шахматами, говорят, увлекаешься. Можно турнирчик сообразить. Не то в картишки с ребятами. Иль на рыбалку. Словом, кончил дело – гуляй смело. И завязали об этом. Понял?

И в этом «понял?». Козлову почудились и вызов, и угроза, и насмешка. Окончательно сбитый с толку, он долго молча глядел в прямую, жесткую, несгибаемую спину «профессора».

Он еще не все понял тогда, не знал, что настанет день, когда, выиграв поединок с «профессором», сможет сказать ему в лицо непримиримо и яростно:

– Оглянись – что ты делаешь? Чему противишься? Опомнись! Пожалей свое доброе имя! Пощади рабочее звание!..

Но это будет позже. А пока...

На другой день Козлов сварил девять плетей. Через неделю – десять. Наверное, он вскоре переступил бы и этот рубеж, если бы не захлестнула его идея труборезной машины...

Изобретательство – главный движущий стержень в жизни Козлова. Суметь самостоятельно рассчитать и выразить в чертеже свою задумку – это желание заставило тридцатилетнего Козлова – еще до Надыма – прийти в школу, где училась его старшая Людмилка, и, страшно смущаясь, краснея и переминаясь с ноги на ногу, уговорить директора, чтобы разрешил великовозрастному ученику экстерном сдать за восьмилетку. Потом он заочно окончил техникум.

Козлов приехал в Надым уже признанным изобретателем, автором пескоструйного пистолета для очистки металлической поверхности и вращающихся роликов опоры. Впоследствии это изобретение явилось решающим звеном в конструкции установки для поворотной сварки ПАУ-1001 (ныне – непременная составная часть техники, которой вооружены сварщики-трубостроители всей страны).

Только Ольга Николаевна доподлинно знала, какой ценой дались мужу и эти изобретения, и многие очень интересные рационализаторские предложения и усовершенствования. Надо было, не бросая основной работы, выношенную, выстраданную идею превратить в расчет, потом в чертеж, потом материализовать в готовый, действующий прибор или механизм. А рабочий день у сварщика – 12 часов, и когда «пошла труба» – ни выходных, ни праздников...

До сих пор трубу резали вручную, по шаблону, причем делать это мог далеко не каждый сварщик, а лишь мастер высшего класса, да и у того не всегда получалось. Задуманная Козловым труборезная машина до предела упрощала процесс, практически исключала возможность брака.

Он по-прежнему ежедневно варил по десять плетей вместо шести «профессорских». Для этого пришлось спрессовать рабочий день и, как говорится, вкалывать от звонка до звонка. А по ночам вместо отдыха он сидел, согнувшись над листом, и чертил, перечерчивал, стирал и снова вычерчивал узлы и детали будущей труборезной машины.

– Брось ты, Саша, свою машину, – не раз просительно заговаривала жена. – Живи как все...

– Что значит «как все»? – и требовательно прикипал взглядом к темным, восточного разреза глазам жены.

– Не две жизни тебе отпущено. На работе в полтора раза больше других варишь и еще эта труборезная... – Заметив, как дрогнуло, наливаясь белизной, лицо мужа, спешила отступить. – Да изобретай ты, изобретай. Разве я не понимаю? Разве я против? Только нельзя же так-то мордовать себя... – Голос у нее начинал дрожать. – Ты ведь у меня один...

Он виновато успокаивал жену, рассказывал что-нибудь смешное, обещал не спешить, не загонять себя. Обещал – и не выполнял: не мог.

Как радовались они, когда сделанная им труборезная машина прекрасно прошла испытание!

– Еще один козырь «профессора» побили, – говорил он жене. – Теперь любой сварщик может преспокойно резать трубу под любым углом.

Но «профессор» ему этого не простил.

Козлова отстранили от работы за какой-то пустяк, громко, на все управление ославили бракоделом.

В небольшую, веселую и дружную семью электросварщика пришла лихая черкая беда. Дочери отводили глаза от отца. Между собой разговаривали вполголоса, старались пореже выходить из своего полубалка. Ольга Николаевна поддакивала, потакала мужу, как безнадежно больному, и потихоньку начала готовиться к отъезду...

Но не так-то легко было укротить Козлова. Он пошел к главному инженеру соседнего СМУ-5 Ивану Григорьевичу Дорошенко.

Дорошенко не привык чужим аршином людей мерить. И к похвале, и к хуле относился одинаково настороженно. Верил больше личным наблюдениям, личному деловому знакомству. Как вокруг ни расхваливали «профессора», какими высокими званиями ни венчали этого виртуозного, блистательного сварщика, а Дорошенко, приглядевшись к нему, заявил: «Ненадежный». – «Это почему? – изумился один из руководителей. – Да будь у нас все такие сварщики...» – «Будь у нас все такие сварщики, как «профессор», мы б давно без штанов ходили, и стали бы наши трубопроводы золотыми». – «М... может быть, – чуть смутился оппонент. – Но почему ненадежный?» – «Он как надломленная трость, – ответил Дорошенко. – В трудный момент обопрись на нее, она хрусть – и острием в руку».

– Проходи. Садись, Александр...

– Дмитриевич. Козлов тяжело сел.

Какое-то время мужчины молча разглядывали друг друга. Открытое лицо, внимательные, распахнутые светлые глаза, легкая, подобранная фигура – все в пришельце нравилось Дорошенко.

– Знаю, зачем пришел, – сказал Дорошенко.

– Тем лучше. Не надо тары-бары разводить, время тратить.

– Плохо о тебе говорят.

– Не по наговорам человека ценят, по делам...

– Делами тебя и бьют.

– А вы сами поглядите. Тогда и решите: делами или словами бьют меня...

– Добро. Поехали к Дидуку.

Прославленный бригадир-мастер Борис Дидук тоже был достаточно наслышан о Козлове, однако ничем не выдал этого. И в ответ на представление Дорошенко: «Вот, Борис, привел тебе нового сварщика», – бригадир сказал:

– Пускай одну плеть сварит. Поглядим.

Козлов варил, а Дидук с Дорошенко стояли подле. Ни глаз мастера, ни рентгеновский глаз не обнаружили изъяна в швах Козлова.

– Беру в свою бригаду, – тут же решил Дидук.

– Удачи, Саша, – Дорошенко стиснул руку Козлова.



С тех пор, как говорят, утекло много воды. Козлов стал признанным мастером-бригадиром. «Золотая голова» – называет его Дорошенко. Чертежи труборезной машины Козлова ушли на завод. Недавно Александр Дмитриевич разработал и защитил технологию внутреннего автоматического подвара. Прежде это делали вручную. Стоит сварщик и, задыхаясь от дыма и гари, по сути вслепую делает внутреннюю подварку шва.

Идею внутреннего автоматического подвара одобрили далеко не все и не сразу. «Опять срежут расценки», – ворчали некоторые сварщики. «Мало радости технологию менять на ходу», – не скрывали неудовольствия отдельные специалисты. Но главный сварщик управления Панченко решительно и сразу поддержал Козлова. И вот новый прием уже вошел в производство, пустив прочные и крепкие корешки.

Сейчас в бригаде Козлова электросварщики варят по семнадцать плетей. А мастеру опять мало. Он рассчитывает довести выработку до... 64 стыков!

– И это мы сделаем на Тром-Егане, – говорит мастер. – Нас крепко поддерживают. Только думай, шевели мозгами. И двигай, двигай дело вперед. Сейчас вот закончил заявку на изобретение о перевозке пригрузов. Жду не дождусь труборезной машины с завода. На Тром-Егане она нам очень сгодится...

На. Тром-Егане...

– Я вам так скажу, – рассказывает Александр Дмитриевич Козлов, – да вы это и сами видите: в балке, конечно, не рай, но жить можно. Мы теперь вдвоем с женой остались, дочери разлетелись: старшая – в Тюменском индустриальном, на мою дорожку выходит, будет трубопроводы строить, младшая – в Красноярске учится. А вот когда мы все вместе почти год в полубалке ютились, шесть квадратов на четверых и все взрослые, – мало радости. Да еще балок попал дырявый, с неба течет – с потолка капает... У дочерей была двухъярусная кровать и у нас с женой – двухъярусная. По очереди ложились. По очереди вставали. Когда получили наконец целый балок – конца радости не было. И нам и дочкам – по полбалка...

Квартиру мне здесь дали бы. Предлагали. А зачем? Еще неделя-две – и заберу свою Ольгу да в Тром-Еган, на трассу. Сложим пожитки в одну половину балка, а другую кто-нибудь займет – тут с жильем, сами знаете...

В Тром-Еган никак не меньше чем на год. А то и на два. Там наш трест будет строить участок газопровода Комсомольское – Челябинск.

Я только-только из Тром-Егана. Думал, знаю Сибирь: поколесил по ней досыта, повидал немало, но такого простора, красоты такой, как в Тром-Егане, не видывал. Одно слово – тайга. По всей будущей трассе – ни жилья, ни дорог, ни тропинок, глухомань нетронутая, как в сказке.

В январе нас туда забросили. На вертолете. Потом вагончик кинули. И мы там до самого лета восьмером. Стеллажи поворотной сварки готовили. Дело это только на поглядку простым кажется. Надо, чтоб склад оказался под боком. И чтоб выход на трассу был. Да еще ветреную сторону надо нащупать да так расположить стеллажи, чтоб большую часть года ветерок-то в спину. В сварке нет мелочей. Тут как в хирургии: ошибся – не переиграть...

Труба, хоть и из стали, а живая. Ее чувствовать и слышать надо. Когда автоматом варишь – все на слух. Не прожег ли, не переусердствовал ли? Варишь и слушаешь, как огонь со сталью разговаривают. Нельзя, чтоб они ссорились. В лад надо. Когда огонь и металл вместе – вот это силища. Все-таки Прометей непременно был. Если ж его и придумали – правильно сделали.

Мы не боги. Понимаю. Не заношусь. Но когда в твоей руке рождается пламя – всемогущее и яростное, но подвластное тебе, только тебе, – это, я вам скажу, настоящее счастье и есть...

Бывает, ослабнешь душой или недуг какой прихватит, тоскливо и одиноко станет и даже безнадежно. А возьмешь в руку держак электрода или сварочный аппарат, высечешь из них живую, бунтующую, неукротимую струю огня – и разом полегчает на душе, окрепнет, нальется силой одрябшее тело. А когда заструится по желобу шва кровавая змейка расплавленной стали, готовая вот-вот спрыгнуть с тела трубы, юркнуть в снег, и ты, карауля это «вот-вот», замрешь всем существом своим, слушая, как шуршит, скользя по стали, огневка, как тихонько похрустывает, покряхтывает металл, и сдерживаешь, не позволяешь упасть даже единой огненной капле, – вот тогда все беды и заботы земные отлетают, ты как бы сливаешься с пламенем, становишься частью его и тоже плавишь, мягчишь и кромсаешь стальную твердь, властвуешь над ней... Это ни с чем не сравнимое, неизбывное чувство собственного всесилия, всевластия над огнем и металлом – самое дорогое, что дарует человеку огненная профессия электросварщика...


ХАРАКТЕР

Вопреки грозным пророчествам синоптиков зима выдалась сиротской и принесла немало огорчений строителям северных трубопроводов. Только закаменев от лютых морозов, становятся проходимыми для тяжелой трубостроительной техники болотные торфяники, и в них можно рыть траншеи будущих нефте- и газопроводов, торить временные дороги – «зимники». Лишь скованные полутораметровыми ледовыми панцирями, делаются более покорными бесчисленные речки, протоки и озера, которым на севере несть числа. Потому и радуются трубостроители ранним стойким холодам, благословляют жгучие морозы, и все лето готовятся к зимней «белой страде» – сваривают в плети трубы, изыскивают, выверяют, уточняют трассы будущих трубопроводов, строят вдоль них временные поселки, ремонтируют бесчисленную технику, которой предстоит зимой рыть окаменелую землю, возить, варить, изолировать и укладывать тысячекилометровые подземные стальные туннели. И чем длинней, чем холодней зима, тем веселей трассовики: будет сделан план, будут и заработки, и премии...

Минувшая зима пришла поздно, осела нетвердо, долго ворочалась и вздыхала, а укрытые мягким снегом болота сладко подремывали, посапывали, не чувствуя холода, и сердитые трубостроители, костеря на чем свет стоит правых и виноватых, нетерпеливо топтались на месте, не смея сунуться в гиблые, непромороженные топи.

Так миновал ноябрь, скользнул в прожитое декабрь, и только когда по расчетам синоптиков до весенней ростепели осталось всего сто дней, – грянули холода. До звона высушили, остудили, подсинили воздух, покрыли пугающей белизной металл и... трасса ожила. Сто суток слились, спрессовались воедино – день в день, ночь в ночь, двигалась, шевелилась, горела тысячекилометровая трасса, ни на минуту не затихая, не гася огней.

Проштрафясь с зимним прогнозом, метеослужба точно предугадала разворот весны, и едва перевалил за половину март, как над трассой заполыхало ослепительно яркое солнце, шутя сплющило высоченные сугробы, причернило, окольчужило тонким ледком зимники, сделав неодолимыми многие подъемы и спуски. На крутых поворотах отмякший, будто потом орошенный зимник коварно ускользал из-под огромных литых колес трубовозов, и те сползали в канавы, запрокидывались в сугробы, разворачивались поперек, надолго перекрывая так нужный строителям путь. Возле крутых подъемов скапливались десятки машин – огромных, сильных, но беспомощных перед оледенелыми склонами. Перегретые, разъяренные, надсадно рычащие КрАЗы, МАЗы, «Уралы» и «Ураганы» сперва слепо перли на неподступный бугор, скользили по нему, сползали, цепляясь друг за друга, и, лишь намертво закупорив зимник, затихали в ожидании тягача...

На трассе важнейшей, ответственнейшей стройки 1978 года – газопровода Уренгой – Вынгапур – Челябинск все острее становилась нехватка труб, сужался фронт работы сварщиков, над многотысячным прославленным коллективом все неотвратимей нависала угроза срыва плана строительства. Это нервировало и начальника Главсибтрубопроводстроя В.Г. Чирскова, и управляющих трестами, начальников СУ и СМУ, бригадиров – словом, всех командиров рабочих подразделений исполинской стройки, и те, мысленно моля весну помедлить, повременить с разворотом, лихорадочно и напряженно искали выход, пытались ускорить строительство, предельно загрузить людей и механизмы, использовать каждую минуту стремительно ускользающей зимы...

Об этом именно и думал в то яркое, мартовское утро мастер-бригадир сварочно-монтажной колонны Борис Павлович Дидук. Бригада Дидука давно и заслуженно считается лучшей среди подобных рабочих подразделений министерства, но даже и она всю эту зиму работала с перебоями, как говорят трассовики, «на подсосе», под постоянной угрозой простоя...

Распахнув полушубок, надвинув на глаза лохматую шапку, Борис Павлович всматривался в ельник, зеленым мыском наползающий на зимник. Тот был пуст. «Опять где-то пробка... Две плети осталось. В такое время простой?..»

Тут из-за колючего зеленого клина ельника показался груженый трубовоз, и сразу стаяло напряжение с молодого открытого лица Дидука. Губы шевельнула улыбка. Сбив шапку на макушку, мастер открыл солнцу высокий лоб, еле приметно разлинованный еще не утвердившимися молодыми морщинками.

Вместе с трубами водитель трубовоза привез Дидуку желанную весть: в поселке Озерном, где базировалась их колонна, Бориса Павловича ждали приехавшие из Надыма жена и дочка. Три месяца не виделись они. «Ах, как хорошо, – обрадовался Дидук. – Молодец, Надя. И у Светланки каникулы, как по заказу. Отпразднуем день рожденья...»

Трасса – трассой, план – планом, а «день рожденья – только раз в году», и отметить его всегда хочется в кругу родных и друзей.

На трассе существовал незыблемый сухой закон, в магазинах не было ничего спиртного: «ни сухого – ни мокрого, ни красного – ни белого». Друзья советовали Борису Павловичу обратиться к начальству. Такому прославленному бригадиру да по такому поводу, как день рождения, непременно сделают исключение и продадут нужное количество горячительного, но...

– Бросьте вы, ребята, закон есть закон, – спокойно говорил Дидук. – Вот приедет Надя, чего-нибудь привезет. А просить, да еще в порядке исключения...

На другой день в «бочке» – балке, где с тремя товарищами холостяковал Дидук, была срочно проведена капитальная реконструкция, смонтированы временные дощатые столы и скамьи во всю длину «бочки», даже в крохотную кухоньку втиснули неописуемой конфигурации столик.

Есть непередаваемая прелесть в мужском застолье, когда локоть к локтю, плечо к плечу, будто спаянные воедино, сидят мужчины – не случайные соседи по столу, а побратимы по труду, у которых все общее, одно на всех – и работа, и удача, и беда. Разговор в таком кругу – всем понятный и интересный. И шутка предназначена всем, и песня – единая на всю компанию.

Нет, не ради рюмки спиртного сошлись они в этот тесный, насквозь прокуренный балок, уселись впритирку вокруг дощатого стола с немудрящей, на скорую руку приготовленной снедью. Артелью силен наш человек. «На миру и смерть красна». Отколоться, отщепиться, оторваться беспомощной, бессильной каплей от могучей артельной волны – есть ли худшая, горшая беда для рабочего человека?..

Как часто оказываемся мы в тупике, пытаясь постичь первопричину и движущие силы того или иного поступка. Нелепы и смешны наши потуги задним умом объяснить уже прожитое. И уж вовсе бессильны мы предугадать, предсказать... Спроси-ка Дидука: с чего вдруг в такую минуту занесли его мысли невесть куда? И он не найдется с ответом: не всегда самоуправляем человек даже в поступках своих, а уж в мыслях...

Когда рабочие вроде бы негромко и ненапористо, но очень дружно, и слаженно, и как-то по-особому мужественно и оттого необыкновенно волнующе запели про незнакомую звезду, что светит всем, оторванным от дома, в душе Дидука дрогнула какая-то потайная, доселе не ощутимая струна и разом исчезли стены балка – Борис Павлович увидел себя бегущим по зеленому травянистому ковру залитого солнцем футбольного поля, зажатого высоченными трибунами, с которых неслось оглушительно:

– Боб!.. Боб!.. Боб!!!

От тысячеголосого рева качалось небо, дрожал прошитый солнечными лучами горячий воздух, и, подгоняемый этим криком, центр нападения сборной города Кременец, двадцатитрехлетний Борис Дидук, обойдя двух защитников, с ходу послал мяч в сетку неприятельских ворот... Его обнимали. Ему тискали руку. А над стадионом бесновался шквал восторженных голосов... Победа! Это была победа. Самое заветное, самое желанное в спорте, с которым судьба повенчала Бориса навек. Так, во всяком случае, считал сам Борис...

Отец его Павел Алексеевич, природный хлебороб, не одобрял увлечение сына спортом. Только раз, и то с великими усилиями, удалось Борису заманить отца на стадион посмотреть состязание футболистов. Когда же забивший два гола, счастливый, довольный собой, возбужденный и потный Борис подлетел к отцу с вопросом: «Ну, как?», Павел Алексеевич не поспешил с ответом. Помолчал, легонько потискал зубами нижнюю губу и только потом хотя и негромко, но очень твердо и неколебимо изрек:

– Не мужичье дело. Руками да головой надо хлеб добывать, а это... – и, не договорив, небрежительно махнул рукой.

«И зачем я потащил его?» – досадовал Борис, шагая тогда вслед за рассерженным отцом. Тот шел неторопливо, твердо ставя ноги и держа чуть на отлете налитые силой мускулистые руки. Эти руки умели все: и коня подковать, и сани изладить, и сапоги стачать. Надумал сосед печь переложить к Павлу Алексеевичу с поклоном. Затеял кто-то новую хату построить – опять к Павлу Алексеевичу: «Подсоби фундамент вывести...»

Мягкая Падина рука легонько коснулась руки Бориса, и сразу отлетели воспоминания, и снова он в кругу веселых, говорливых, шумных товарищей. А рядом чуть-чуть встревоженная, раскрасневшаяся и улыбающаяся Надя, Надежда Константиновна, его первая и единственная любовь. Пятнадцать лет они вместе, через что ни прошли, где ни побывали, а не прискучили друг другу, и по-прежнему Надя кажется ему самой красивой женщиной.

Правду говорят: «Там, где не берет сила, возьмет любовь». Став женой, Надя лишь какое-то время делила с Борисом его спортивные восторги и поражения, а потом... Нет, она не протестовала, не приневоливала, но каждое расставание с ней, а уезжать приходилось постоянно, оставляло в душе Бориса долго не рубцующуюся ссадину. Он торопливо и слепо кидал вещи в потертый чемоданчик, а Надя молча следила за ним страдающим и любящим взглядом.

– Ну, что так смотришь, Надя? Не навек же, на два дня...

– Да-да, – торопливо поддакивала она. – Всего два дня, – а у самой глаза наполнялись слезами...

Кинув чемодан, Борис целовал молодую жену, говорил какие-то очень хорошие, нежные слова. И торопливо, без оглядки уходил из дому, унося в душе щемящее чувство собственной вины. Он не мог, не хотел причинять боль любимому человеку и, вернувшись как-то из очередной поездки, сказал жене:

– Все, Надя. Прощаюсь со своим футболом.

Она, отстранясь и пристально вглядываясь в его лицо, тихо и обеспокоенно спросила:

– Что так?

– Спортивной звезды из меня не получится, – как можно бодрей и беспечней выговорил он заготовленную фразу, – а убивать время да ноги... Словом, прощай, Боря-футболист, здравствуй, Боря-электросварщик...

Улыбнулся, отвел глаза от пытливых глаз жены и прикусил губу.



Апрельскую трассу строящегося газопровода Уренгой – Вынгапур – Челябинск вполне обоснованно можно было сравнить с линией фронта. Здесь, как на войне, всем управляло железное, неодолимое, всесильное слово «надо».

НАДО перебросить 10 километров труб (6 560 тонн) со станции Лангепас на левый берег Оби в Локосово. И шоферы трубовозов, отвинтив дверки от кабин своих «Уралов» и КрАЗов, повели машины по истонченному, ноздреватому, синюшному апрельскому льду по ступицу в воде, карауля малейший крен тяжелой двадцатитонной машины, чтобы успеть выпрыгнуть, если разверзнется вдруг под колесами черная бездна. Иные вели свои трубовозы на «вожжах» – специальных приспособлениях, позволяющих управлять рокочущей, перегретой, могучей машиной, шагая рядом с ней по колено в воде...

НАДО без промедления доставить трубы электросварщикам, разбросанным по всей полуторатысячекилометровой трассе, и водители трубовозов не вылезали из кабин по двадцать часов в сутки, одолевая раскисшие скользкие зимники, пережидая «пробки», постоянно рискуя свалиться, перевернуться, врезаться...

НАДО прицепить еще один трос к трубе, застрявшей на дне безымянной реки, и молодой рабочий СУ-13 Иван Русаков ныряет в дымящуюся паром черную студеную рябь гигантской проруби, ныряет раз, и два, и три, ныряет до тех пор, пока не удается заарканить застрявшую трубу.

Из 1 200 километров тюменского участка строящегося газопровода Уренгой – Челябинск 480 проходят по болотам, которые не везде промерзают даже в сорокаградусные морозы. По дну 50 рек, речек и речушек должна протянуться стальная нить трубопровода. Среди них и такие сибирские великаны, как Обь или Иртыш, и менее могучие и известные, но достаточно полноводные и строптивые, как Тавда, Аган, Демьянка. И каждая переправа, каждый новый километр уложенной в траншею трубы всегда могут преподнести строителям какой-нибудь «сюрприз», который заставит что-то на ходу изобретать, экспериментировать, вновь и вновь демонстрируя свое умение подчинять все и вся неумолимому и властному НАДО.

– Когда это «надо» не тяготит, не угнетает, не насилует тебя, а сливается с твоим желанием, твоим образом мыслей и поступков, вот тогда ты настоящий трассовик, – говаривал не раз своим товарищам Борис Павлович Дидук.

В бригаде Дидука 56 рабочих: сварщиков, слесарей, дизелистов, трубоукладчиков, 56 биографий, 56 судеб, 56 характеров. Как их слить воедино? Спаять, сцементировать в монолитный рабочий коллектив, где все общее: дело, радость и беда. Вот главная забота Дидука, ей он и отдает свои душевные силы, энергию, опыт, время...

Сейчас бригаду Дидука ставят в пример другим коллективам, призывают учиться у нее спайке, выдержке, творческому подходу к делу. Бригада коммуниста Бориса Дидука по результатам работы за 1977 год признана лучшей среди многих рабочих коллективов министерства. За 100 дней зимнего аврала на трассе Уренгой – Вынгапур – Челябинск бригада Дидука вместо намеченных планом 82 сварила 105 километров трубопровода.

Когда заезжий журналист пристал к Дидуку с избитым, но вечно волнующим вопросом – «почему?», Борис Павлович долго раздумывал над ответом и наконец изрек одно слово:

– Коллектив.

– Что коллектив? – недоуменно переспросил журналист, и рука его с карандашом зависла в воздухе.

– Главное – спаять настоящий коллектив. Чтобы дружба в нем не на бутылке, не на приписке, не на круговой поруке держалась, а на взаимном уважении друг друга.

– Это он точно сказал, – поддержал своего бригадира партгрупорг Алексей Гилин. – У нас дисциплина и четкость как на боевом корабле. Слово бригадира – закон...

– Почему? За что? Как он добился? – допрашивал столичный журналист.

Алексей, чуть склонив голову, улыбнулся каким-то своим, затаенным мыслям, вскинул глаза и, встретясь взглядом с глазами замершего журналиста, негромко выговорил:

– Дидук – это характер. Крупный. Сильный. И редкий, как самоцвет...

Да, Борис Дидук – это характер...

Он не любит вспоминать и рассказывать об этом, но «из песни слова не выбросишь», да и печальная страница эта проливает свет на многое, что иным кажется ныне непонятным и необъяснимым.

...Это случилось 30 апреля 1966 года. Бригада Дидука варила тогда огромные горизонтальные резервуары.

Работа была спешная, и, чтобы уложиться в срок, пришлось прихватить воскресенье.

Оно было веселым, ярким, нарядным. Притягивал взгляд новорожденной зеленью близкий лес. В редкие минуты затишья оттуда доносились волнующие кукушкины пересчеты. До краев налитые вешними соками, каждая травинка, каждый цветок походили на молодого задиристого петушка. Дидук чаще обычного взглядывал на часы: уж больно хотелось поваляться на мягкой душистой зелени...

Беда, как всегда, пришла вдруг.

«Сыграл» 48-миллиметровый трос. Так «сыграл», что ограждающий Дидука стальной щит покорежил и сдвинул с места, а самого бригадира...

Тот даже не приметил, как колыхнулся трос, не слышал хруста смятого ударом щита.

Что-то вдруг безболезненно и бесшумно вспыхнуло в черепе, немыслимо, невероятно ярко. Ослепило, оглушило, опрокинуло в черный мрак долгого тягостного беспамятства.

Перекрывая гул механизмов, полоснул надорванный волнением голос машиниста трубоукладчика:

– Бригадира убило!

И разом смолкли горластые двигатели. Погасли огненные дуги сварок. Десяток встревоженных лиц склонилось над бесчувственным телом, будто бы вмятым чудовищным ударом в землю.

– Дышит... Смотрите... – взволнованно прошептал кто-то. – Надо врача. В больницу...

А до ближайшей больницы в Дубно – 60 километров, и ни машины, ни телефона под рукой. Пока несговорчиво и яростно обсуждали – как быть? – подъехал самосвал с раствором. Опрокинули кузов, но раствор не вылился: застыл. Вычерпывать лопатами – не было времени. Уложили беспамятного бригадира в кабину. Рядом притулился его друг Валера.

– Гони! – скомандовал водителю.

И тот погнал.

Пятнистый от налипшего раствора, обшарпанный самосвал мчался с такой недопустимо рискованной скоростью, что водители встречных автомашин, заподозрив неладное, предусмотрительно уступали ему дорогу.

Мест в больнице не оказалось. Хирург отдыхал где-то за городом. Дежурная медсестра наложила лангетку на раздробленную руку беспамятного Бориса и поставила для него кровать в коридоре. А Валерий с водителем самосвала метались тем временем по пригородам, разыскивая хирурга.

– Где я? – спросил еле слышно Борис, придя в себя.

– В Дубно, – ответила медсестра.

– А-а... – и снова провалился в беспамятство...

Первая операция, затяжная и трудная, не принесла желаемого результата,

Начались скитания по городам и больницам.

Кременец.

Тернополь.

Операция.

Еще операция.

Еще...

– Придется ампутировать руку, – как можно спокойнее сказал хирург, – иначе... – и отвел глаза, не договорив.

– Нет, – выдохнул Борис.

Очередная операция унесла так много невозвратимых духовных и физических сил, но...

– Немедленно ампутировать! – командно непререкаемым тоном бросил профессор, осмотрев покалеченную руку Бориса.

– Нет. Не дам... – и обессиленно смолк, громко и редко дыша открытым ртом.

После пятой, сложнейшей, семичасовой операции измученный хирург, пошатываясь и волоча ноги, еле дошел до кресла, грузно осел в него, закурил и тихо вымолвил по слогам:

– Пос-лед-няя по-пыт-ка...

Последняя оказалась удачной. Рука осталась цела, жила, хотя и не двигалась.

Пропахшие хлороформом операционные, реанимационные, палаты-одиночки, палаты на шестерых, ускользающие взгляды медсестер с наигранно бодрыми голосами, укоризненная воркотня врачей – все, все осталось позади. Воробьиными шажками Борис медленно, невероятно медленно, но все-таки шел, шел к выходу из больницы, а вслед, со всех сторон его встречали добрыми, сочувственными, бодрящими улыбками.

Молодой, закаленный и оттренированный спортом организм победил. Но это была относительная победа.

– Полный покой. Абсолютный... – мягко и в то же время непререкаемо говорила председатель ВТЭК, сочувственно глядя на съежившегося Бориса. – Отдыхайте. Набирайтесь сил. Потом подумаем о работе. Посильной, конечно. Вахтером, скажем, или...

Осеклась, столкнувшись взглядом с Дидуком, и, не окончив речи, молча подала ему заключение: вторая группа инвалидности.

Центр нападения, мастер огненного шва, бригадир молодежной бригады сварщиков и... двадцатипятилетний инвалид-пенсионер. Это ли не ирония судьбы? Жестокая, горькая ирония...

– Ну, нет... нет... – сквозь зубы бормотал Борис, слепо шагая серединой улицы. – Еще поглядим... поборемся...

Дома он долго рассматривал синюшную кисть неподвижной правой руки, полтора года пробывшей в неумолимом панцире гипсовой повязки. Огромным напряжением всех сил (даже лоб вспотел) ему все-таки удалось чуть-чуть шевельнуть указательным пальцем. Чуть-чуть. А может, это лишь померещилось: уж больно велико было желание оживить, сдвинуть, стронуть с места окостенелые пальцы. Передохнув, он снова принялся насиловать больную руку.

И так весь день.

И еще много, много дней упорной, изнурительной, непрестанной тренировки.

Победа наращивалась мизерными, неприметными глазу крохами. Сегодня на миллиметр больше, чем вчера, удалось согнуть пальцы. Завтра отвоеван еще один миллиметр. Сухое, ласковое тепло за окнами сменяется влажной прохладой, ту теснят затяжные осенние дожди, потом снегопады, а Борис все отвоевывает и отвоевывает микроны и миллиметры у жестокого недуга.

Когда же пальцы покалеченной руки смогли удержать мячик, обыкновенный резиновый мячик, Борис уже не расставался с ним ни днем, ни ночью, тиская и тиская упругую и все-таки податливую округлость. Рука немела от перенапряжения, болезненно ныла, иногда не повиновалась, и мячик выскальзывал из непослушных пальцев. На помощь ослабевшей правой приходила левая, и упражнения продолжались. Он сжимал мячик, а сам вышагивал, сперва медленно, с передышками – по комнате, потом уверенно и долго – по дворику, а после стремительно и скоро – по улицам. Едва окрепшие пальцы правой стали сминать резиновый мяч, Борис заменил его теннисным.

Когда вернулись украденные болезнью силы, он стал ежедневно бегать, плавать, заниматься гимнастикой, все усложняя и усложняя упражнения, увеличивая нагрузку. А однажды в руках Бориса появились гантели, позже их заменили гири...

День тот народился хмурым, неприветливым. Из-за сумрачных густых облаков не видно было неба. Несколько раз принимался дождь, но, скоро иссякнув, обрывался, лишь усиливая, нагнетая тоскливую неприветливость унылого дня.

К полудню дождь все-таки разошелся, зацокал прозрачными копытцами по жестяной крыше, забарабанил по упругим оконным стеклам, помел с улицы все живое. Прижав лицо к оконному переплету, Борис, не мигая, всматривался в дождевую завесу за окном, то и дело переступая, сжимая и разжимая кулаки. За спиной Бориса – празднично накрытый стол, посреди которого сверкала серебром бутылка шампанского.

– Что за праздник сегодня? – изумилась Надя.

– Читай, – Борис протянул жене газету, показал обведенную карандашом небольшую статейку о начале строительства первого в мире заполярного газопровода Мессяка – Норильск.

– Ну и что? – с чуть приметной горчинкой спросила Надя, не сдержав вздоха. – Строят – и на здоровье! Нам-то что...

– Погоди, Надя. Садись к столу. Вот так.

Стрельнула в потолок полиэтиленовая пробка. Белая шипучая пена поднялась бугром над фужером.

Голос Бориса дрогнул, стал низким и волнующе нутряным:

– А теперь пожелай мне счастливого пути. В Норильск. На трассу...

Она сразу поняла: муж не шутит – и встревожилась. Борис стоял на своем. Она обиделась. Расплакалась.

– Да что ты, Надя. Смотри! – азартно воскликнул он, будто собираясь показать ей нечто диковинное, невиданное доселе.

Схватил ожившей правой рукой пудовую гирю и, стараясь не выказывать напряжения, поднял ее до пояса.

– Видала?.. Пенсия от меня не уйдет. Вырастим Светланку, одарит нас внуками, тогда и... До встречи в Норильске...

Обнял плачущую жену, расцеловал дочку и, подхватив заранее уложенный небольшой чемоданчик, ушел.

Это произошло в середине 1968 года. С тех пор...

После Норильска он строил газопроводы Средняя Азия – Центр, Киев – Западная граница, а в 1973 году электросварщик коммунист Борис Павлович Дидук стал мастером-бригадиром Заполярного Надымского треста Севертрубопроводстрой...



Он проснулся как от толчка, прислушался к неясным шорохам и вздохам ветра за круглыми стенами «бочки» – балка. Повернулся на спину, вытянулся, расслабил тело. Надо бы глянуть на часы, да не хотелось шевелиться. Сладкая вязкая дрема разлилась по телу, отяжелила веки, подмяла шевельнувшиеся было мысли, и те покорно приникли. Рождающийся день сулил большие хлопоты. Они начались с первых холодов и всю зиму висели над ним, нервировали, и чем настойчивей засматривало в глаза апрельское солнце, тем острей становились зимние заботы. Трубы – вот что волновало и угнетало Дидука все сто зимних дней этого года. Труб не хватало. Их везли сюда за двести километров по разбитому, запруженному зимнику. Везли днем и ночью. Но не успевали. И чем ощутимей становилось необычно ранняя весна, укорачивая и без того предельно сжатые сроки строительства, тем болезненней воспринимал Дидук любую заминку, малейший сбой в четком, необыкновенно напряженном ритме работы своей бригады.

Коварно ускользающая зима, лишь в самом конце ноября пустив строителей на трассу, все время пугала их оттепелью, нервировала и подгоняла. Надо было спешить, ловить осенние холодные деньки и, пока еще не задышали, не ожили болота, – строить, строить и строить. Бригада работала круглые сутки, удлинив рабочий день до 12 часов. Дидук считал обязанностью непременно бывать и в дневной и в ночной сменах. Остальное время он метался от одного начальника к другому: просил, уговаривал, грозил, писал в газету, выступал по радио, словом, использовал все допустимые средства, чтобы избежать простоя, срыва, чтобы не дать погаснуть боевому рабочему настрою в коллективе. Оттого так болезненно реагировали рабочие на нехватку труб, недостаток горючего и прочие «объективные» подножки.

Наверное, все эти «производственные неполадки» Дидук переносил бы куда менее болезненно, если б прошлым летом не забарахлило вдруг сердце. Отродясь не курил, не пил, усиленно и много занимался спортом – и вдруг... Как видно, не прошли бесследно те пять операций. Нет-нет да и напомнят о себе, еще как напомнят. Притиснет, прижмет ретивое – дух не перевести... Кислороду здесь маловато и температурные перепады дикие. Врачи советуют: уезжай. Наверно, они правы. Но как оторваться от Севера? От этих голубовато отсвечивающих снегов, от обжигающе бодрящего мороза, от шалых головокружительных метелей? Как покинуть эту вечно живую, огнедышащую трассу, ребят, с которыми сжился, сплотил их в дружный, всемогущий коллектив...

Стоило подумать о сердце, как тут же услышал его гулкий перестук. Без спеху и ровно стукотит. А все равно лучше не слушать. Достал из-под подушки часы, подвел циферблат под полосу неяркого света из оконца. Не смог разглядеть цифр, а чутье подсказывало: пора...

Дидук вошел в столовую, как всегда, без пяти минут семь. Рабочие первого звена усаживались завтракать.

– Где Сергей? – обеспокоенно спросил звеньевого.

– Черт его знает, – сердито проворчал тот. – Опять, наверное, зачитался.

Сергей – совсем молодой парень. Заочно учится. Каждую свободную минуту читает. Нередко и за полночь засиживается с книгой, а в шесть подъем...

Согнувшись кренделем и натянув на голову одеяло, Сергей спал.

– Купи будильник, Сережа, – только и сказал смущенному парню Дидук и вышел из балка.

Запыхавшийся Сергей догнал бригадира у крыльца столовой.

– Вот это по-нашему, – похвалил Дидук.

– По боевой тревоге, – довольно улыбнулся Сергей. – А будильник я уже заказал ребятам в Тюмень...

В автобусе все расселись по привычным местам, задымили сигаретами, а бородач Анатолий Крутов принялся раскуривать трубку. «Вот пижон», – подумал о нем Дидук и хотел было подшутить над парнем, да вдруг наткнулся взглядом на хмурое, отрешенное лицо сварщика С. и сразу обеспокоился. Перешел на заднее сиденье, по пути тронув и поманив за собой С.

– Что случилось, Данилыч?

Тот молча вынул из внутреннего кармана какую-то бумажку и протянул бригадиру. Это было письмо от сестры, и в нем сообщалось, что жена Данилыча... Дидук дважды перечитал послание. Он знал жену Данилыча – яркая, веселая женщина. Несколько лет она вместе с двумя детьми всюду следовала за мужем, по два раза на год меняя временное местожительство. Жили и в бараках, и в балках. И вроде бы не ссорились, любили гостей, охотно откликались на зов о помощи. Два года назад, когда приспело дочери пойти в школу, Данилыч купил кооперативную квартиру, и жена с детьми напрочно осели в далеком городе. Два года и... это страшное письмо. Оно было написано так искренне и бесхитростно, что Дидук ему сразу поверил: разваливается, распадается добрая семья. Возвращая письмо Данилычу, сказал обычным будничным голосом:

– Вернешься в поселок с этим автобусом. В двенадцать пойдет вертолет на Сургут. Улетишь. Оттуда – домой, и не возвращайся, пока не утрясешь. С начальством о твоем отпуске договорюсь.

– Спасибо, Боря.

Не знал Дидук, что начальство и слушать его не захочет. «Отпуск? В разгар строительства?!» Когда же Дидук скажет, что они зря портят друг другу кровь, так как Данилыч уже улетел домой, один из руководителей СМУ наговорит такого, что всегда уравновешенный и спокойный Дидук сорвется и... ему объявят выговор за превышение своих полномочий и самоуправство...

Не знал Дидук, что так вот боком выйдет ему эта история с неожиданным письмом Данилычу, но если б и знал, не решил по- иному. В таких делах у него уже был немалый печальный опыт...

Дидук невесело улыбнулся, глядя вслед автобусу, который увозил Данилыча в поселок. «Хоть бы помирились, поладили. Такие ребята растут. Души в отце не чают...»

Подошел звеньевой.

– Всего шесть плетей подвезено.

– Видел. Давайте за дело.

Оседлав конец сваренного газопровода, звеньевой пристукнул по трубе молоточком, и рабочие разбились на четверки и двойки, приготовясь варить новый стык, который удлинит трубопровод еще на 36 метров.

Дидук смотрел, как трубоукладчик подтаскивал на штанге с центратором новую плеть, как ее зачищали, центровали, грели газовыми горелками концы стыкованных труб, и досадовал: медленно, страшно медленно, совсем не тот ритм. Подозвав звеньевого, сказал:

– Что-то мне не нравится, как твои парни горячий проход делают. Понаблюдай за ними, а я постыкую.

И вот он верхом на конце только что приваренной плети. Легкий, звонкий, веселый удар молоточка, и все как-то неприметно и разом взбодрились, подобрались. И, кажется, веселей зарокотал трубоукладчик, быстрее поплыла новая плеть. Молоточек в руке Дидука играл, пританцовывал и то одним, то сдвоенным ударом подавал команды и машинисту трубоукладчика, и слесарям, зачищающим концы труб, и сварщикам. «Быстрей, быстрей, веселей, ребята», – выговаривал молоточек бригадира, поклевывая звонкий стальной бок трубы.

После того как сварили еще два стыка, Дидук передал молоточек звеньевому и, постукивая пальцами по наручным часам, сказал:

– Так и держите. Понял? Сможешь еще быстрей – крути...

А сам медленно пошел вдоль трубы, наблюдая за сварщиками. И малого изъяна не приметил бригадир в работе мастеров огненного шва. В кожаных комбинезонах и шлемах со щитками они и впрямь чем-то походили на витязей.

Это сравнение высказала ему Светланка во время их недавней встречи. Растет дочка. Умнеет и хорошеет, становясь все больше похожей на мать.

Он потихоньку засвистел мотив полюбившейся песни о надежде, мысленно выговаривая слова: «Надо только выучиться ждать, надо быть спокойным и упрямым...»




ВМЕСТО ЭПИЛОГА



ЕСТЬ ТЮМЕНСКИЙ МИЛЛИАРД!

Речь, произнесенная электросварщиком Василием Сомовым 9 июня 1978 года на митинге по поводу добычи миллиардной тонны тюменской нефти



Товарищи!

Друзья!

Не подумайте, что я нахал или задавала, потому что насмелился говорить без бумажки.

Есть она у меня. В кармане. И не дядя сочинял. Сам.

А все равно – не могу читать.

Когда писал, казалось – все на месте. Умно и гладко. А как взошел на этот помост, Глянул на вас, и понял: плохо сочинил. Не то! Не так!

Когда мы четырнадцать лет назад приехали сюда, что тут было?

Болото и тайга!

Скажи тогда кто-нибудь, что мы начнем отсюда миллиард тонн тюменской нефти, его бы шапками закидали. Осмеяли и освистали.

Азербайджан сто лет поднимался на эту миллиардную высоту. Татария – двадцать пять.

А ведь там и дороги, и города – рядом. И климат не нашенский: в сентябре белые мухи не летают, в мае речки по льду не переходят.

В болотах вязли. Тонули. Мерзли и мокли мы. Из балков до сих пор не все еще вылезли. И со снабжением, прямо скажем, не ай-яй-яй. А первый тюменский миллиард за четырнадцать лет выдали. Вот он! Принимай, Родина!

Почему так?

Да потому, что понимаем – надо!

Родине – надо.

Народу нашему – надо.

Всем живущим под социалистической кровлей – надо!

Ну а раз надо – мы даем.

Леонид Ильич Брежнев назвал наш труд подвигом. Честь и славу провозгласил нам.

Как подумаю, оглянусь назад, сравню, что было тут и что есть, другой меры, иной оценки сделанному, кроме той, какую дал Леонид Ильич, – не придумать.

Но мы не заносимся. Не зазнаемся. Хотя и понимаем свою ведущую, осевую суть в движении к этому миллиарду.

Все, чем богата держава наша, содеяно рабочими руками. Могущество и неприкосновенность страны Советской покоится на рабочем человеке.

Тридцать лет хожу я в этом звании. И не обносилось, не обветшало, не потускнело оно. Наоборот. Стало ярче да славнее прежнего.

И сегодня, на этом празднике я хочу сказать:

– Да здравствует наш рабочий класс!