Иринарх
К. Я. Лагунов


Художественно-документальная повесть о выдающемся просветителе народов Крайнего Севера России И.С. Шемановском — отце Иринархе. Настоятель Обдорской миссии в конце XIX — начале XX века священник Иринарх был историком и языковедом, психиатром и богословом, писателем и регентом, архитектором и строителем, рыбозаводчиком и врачом, богомазом и переплетчиком... Имя его пока малоизвестно, но достойно встать в один ряд с великими именами Государства Российского.





ИРИНАРХ


...назначение русского человека есть

бесспорно всеевропейское и всемирное.

Стать настоящим русским, стать вполне

русским, может быть и значит только...

стать братом всех людей, всечеловеком,

если хотите...

    Ф. М. Достоевский




ТЕХНИЧЕСКАЯ СТРАНИЦА


1993

_ББК_ 84Р7

_Л_14_



Художественно-документальная повесть о выдающемся просветителе народов Крайнего Севера России И.С. Шемановском — отце Иринархе. Настоятель Обдорской миссии в конце XIX — начале XX века священник Иринарх был историком и языковедом, психиатром и богословом, писателем и регентом, архитектором и строителем, рыбозаводчиком и врачом, богомазом и переплетчиком... Имя его пока малоизвестно, но достойно встать в один ряд с великими именами Государства Российского.



_©_Северо-Сибирское_региональное_книжное_издательство,_1993_




ЗВЕЗДА АЙБОЯ


Падала звезда. Стремительно проваливалась в бездну бесконечно огромного синего неба.

Среди многих землян, приметивших сорвавшуюся звезду, были и эти двое: Иван Шемановский и Манеко Тузида.

Иван стоял на горбу Львиного мостика. Четыре каменных льва, по два с каждого берега, держали в зубах толстые стальные тросы; на них и висел этот по-декоративному красивый мост – одна из любимых Шемановским достопримечательностей Петербурга. Сюда непременно заглядывал он, хоть на день наезжая в столицу из Гатчины, из каменной тесноты порядком надоевшего Сиротского института.

Завидев падающую звезду, Шемановский хотел было загадать какое-нибудь желание, но пока из многих выбирал самое-самое, звезда сгинула в пучине вселенной...

Манеко Тузида, зажав в зубах стон, оставляя мокрый след, выползала из чума – рожать. Старый пес попятился к очагу, уступив проход хозяйке, сочувственно ободряюще лизнул ее в щеку.

Сил достало всего на две-три сажени. Одолев их, Манеко опрокинулась на снег и забилась, как выкинутая на берег щука. В болью раззявленный, орущий, стонущий рот совала снег. Тот был тепл и горек.

В благословенный миг короткого отступа боли увидела сорвавшуюся звезду. Улыбка покривила искусанные губы: «Счастлив будет сынок», – и, взвыв, вытолкнула его из утробы.

Манеко угадала: родился сын. Имя ему придумала загодя – Айбой...




НА КРАЙ ЗЕМЛИ


Звонко шлепая плицами по воде, волоча за трубой дрожащий черный дымный хвостище, двухпалубный пароход «Остяк» медленно откололся от дебаркадера и, набирая прыть, устремился к фарватеру Иртыша. Пробив низкие облака, показалось закатное солнце, озарило застывший на горе белый Кремль, позлащенный купол Софийского собора, четырехгранный шпиль памятника Ермаку. Стрельнув в небо тонкой струей пара, «Остяк» распорол предвечернюю тишь зычным раскатистым гудком, и тут же послышался колокольный переклик многих церквей и соборов, сзывающих православных к вечерней молитве.

Суетня на нижней палубе постепенно улеглась; каждый, кто как хотел и смог, обосновался на облюбованном месте, разжился кипятком и, перекрестясь, принялся за трапезу. Пассажиры первого класса, разместив саквояжи, коробки, корзинки так, чтоб не лезли под ноги, не мешали, но были под рукой, переоделись в дорожные платья, и кто-то не спеша, церемонно и чинно направился в ресторан, а кто-то, разложив на сверкающей крахмальной скатерке домашнюю снедь, изготовился поужинать в своей каюте.

Брюхатые облака потыкались лохматыми мордами в солнце, подкатили его к самому горизонту и слопали. И тут же день обернулся ночью, та причернила береговой лес, нарядила в фантастические одежды подступившие к кромке правобережного крутоярья кедры, сосны, ели, и те сделались похожими на неведомых чудищ, изготовившихся скакнуть на пароход.

Иринарх стоял на верхней палубе, смотрел туда, где только что прощально и жалобно горело исчезающее солнце. В его нежданном явлении и скором угасании Иринарху мнилось знаменье – Божье предначертание грядущей судьбы своей. Вот так и вспыхнет она красным солнышком и тут же вскорости погаснет под напором недобрых, злых, черных обстоятельств. Каких? – не смог предположить, ибо не ведал, что ожидает его там, на краю русской земли, в далекой, еще не пробудившейся от долгой зимней спячки самоедской столице – заполярном Обдорске.

Тужится, напрягает силы паровой двигатель «Остяка», у самой красной черты трепещет стрелка манометра – скорей!... скорей! – от Тобольска до Обдорска полторы тысячи верст, а навигация коротка. Но пока «Остяк» проплыл от бакена до бакена, мысль Иринарха воротила его в только что покинутый Тобольск, воскресила прощальный разговор с епископом Антонием, потом переметнула в Новгород Великий, повела по знакомым закоулкам, по хоженым тропам, заглянула в дорогие незабвенные окна, не дав постучать ни в одно, перекинула на неведомый, манящий и пугающий Север.

Север – будущее Иринарха. Теперь уже близкое, легко досягаемое и все-таки пока еще будущее. Новгород... Петербург... Елена... Семинария – все это прошлое. Тоже недалекое, рукой подать, но уже прошлое. Прошлое и будущее – едины и неделимы. То, что будет, зародилось в том, что было. «Было и прошло» глупая приговорка: былое не исчезает – переливается в будущее. И в том былом столько шипов... лучше не касаться. Самый длинный и острый шип – Елена.

Господи, смири и укроти!.. Не поспешил ли, не погорячился ли? Из выпускников духовной семинарии только он откликнулся на призыв Тобольского и Сибирского епископа: подал прошение о направлении в Обдорскую духовную миссию... Это еще один шип подле Елениного, не менее длинный и столь же острый, неприкасаемый. Всю жизнь эти две занозы будут торчать в душе. Господи, помоги...

Кто его гнал, понукал и нахлестывал? Кто? Судьба? Перст Божий? «Обдорская духовная миссия – форпост русской культуры, цитадель просвещения на бесконечно далекой, глухой и дикой северной окраине великой России...» – эти слова епископа и зацепили Ивана Шемановского. Есть ли что-нибудь благородней и нужней миссии просветителя? Привить дикому Северу русскую культуру, приблизить его к цивилизации, внедрить там христианство – это ли не благо родные цели, коим можно и должно посвятить жизнь?.. И он решился. Одним махом оторвал себя от прошлого – надежд, любви, мирских радостей. Не раздумывая, не разбегаясь, перескочить такую межу... Господи... Как во сне... На выпускном его представили только что назначенному архипастырем в Тобольск епископу Антонию. Мудр. Нетороплив. Мягок. Притягивающий взгляд. Обволакивающий душу голос. «Вы не переменили своего решения, Иван Семенович, послужить Отечеству и Богу в Обдорской миссии?» «Нет, владыко, не передумал». «Примите благословение мое... Избранный вами путь благороден, ответствен и тяжек...» Через день Антоний постриг Ивана Шемановского в монахи, присвоив ему имя ИРИ- НАРХ, возведя в сан иеродиакона. А еще день спустя, 14 октября прошлого, 1897-го, Иринарх стал иеромонахом и, отгуляв отпуск в этом звании, трескучим морозным декабрьским днем явился в бывший стольный град всея Сибири – Тобольск...

Всего восемнадцать дней заняла эта головокружительная метаморфоза, превратившая двадцатичетырехлетнего выпускника Новгородской духовной семинарии Ивана Шемановского в настоятеля Обдорской духовной миссии иеромонаха Иринарха. Господи, на все воля твоя!.. Поездом – до Тюмени. На перекладных – до Тобольска. Первым пароходом – в Обдорск...

На прощание архипастырь Тобольский и Сибирский Антоний сказал: «Бегут Божьи слуги из миссии. Что ни год меняем настоятеля. За два года обновляется весь состав. Тяжело там, сын мой. Знайте сие и готовьтесь к сему... – Помолчал. И со вздохом. – Примут вас внешне почтительно-ласково, изнутри недоверчиво-настороженно. Только усердием да преданностью делу сможете растопить лед отчуждения. Да поможет вам Бог...»

Ямал – северный порог русской земли. В дорожном саквояже Иринарха есть карта Тобольской губернии. Вот это губерния! Сюда бы Чичикова на его коляске... Тут и на птице-тройке скакать да скакать... С юга на север – две с половиной тысячи верст. А площадь – не выговоришь – почти сто тридцать пять миллионов десятин! Космические цифры!..






Накрыв ладонью глаза, тут же увидел эту карту, рябую от несметного множества озер, в густой сетке поименованных и безымянных больших и малых рек, речушек, проток. Ах, как реально и живо, пожалуй, выпукло, воспроизвела память не однажды с лупой рассмотренную карту. Потом воскресила начальные строки «Большого чертежа», по-русски, по-былинному напевные, волнующие, как народная песня: «Река Обь великая пала в море, в летнюю раннюю зорю. А за рекою Обью двести верст пала в море река Таз. А в реку Таз пала река Пур. Притоку Таз реки 890 верст, а реки Пура 460 верст. По реке Тазу Мангазея, Самоядь-Пяки. На Оби реке на острову от моря вверх по Оби 550 верст город Негей, а от Негея вверх семьдесят верст город Носовой. Против Носового города – Обдора...»

Услужливая. Цепкая. Бездонная память. Лишь дважды прочел и запомнил многие строки, написанные двести лет назад. Беззвучно выговаривая их, потянулся мыслью к неведомому Обдорску.

– Простите великодушно за беспокойство, – послышался глуховатый, исполненный сдержанного достоинства голос.

Он был высок, плечист, немолод. Круто седеющая каштановая борода и незапятнанные проседью усы.

– Позвольте представиться... Купец первой гильдии Аристарх Авдеевич Пономарев...

– Очень приятно. Иеромонах Иринарх.

– Не прогневайтесь, отец Иринарх, на мое любопытство, – становясь рядом, заговорил Аристарх Авдеевич. – Соблаговолите ответить, далеко ли путь держите?

– До крайней точки, до Обдорска.

– Стало быть, попутчики, – обрадовался Аристарх Авдеевич. – Не соизволите ли откушать со мной чайку на сон грядущий, скоротать за разговором вечер?

В каюте купца уютно и домовито. На столике два чайных прибора, махонький, блестящий серебряными боками самоварчик с длинноносым серебряным чайничком на конфорке. Пряный аромат отменного чая мешался с терпким приятным запахом неизвестного происхождения. Иринарх громко втянул ноздрями воздух, принюхиваясь.

– Багульник, – тут же пояснил Аристарх Авдеевич. – Роза сибирской тайги. Люблю, грешный, этот запах.

Пока он ловко и быстро расставлял на столике баночки с осетровой икрой, вареньем, маслом, медом, нарезал аккуратными тонкими ломтиками нельмовый балык и копченую колбасу, Иринарх поведал о цели своей поездки.

– Что ж это, батенька мой, кинуло вас в ссылку?

– В ссылку?! – изумился Иринарх.

Аристарх Авдеевич вдруг негромко, озорно пропел:

Зато в Сибирь на каторгу Угонят молодца. За девку черноокую, За черта, за купца...

– Сгинь, нечистая сила, не к ночи будь помянута, но из песни слова не выкинешь... Так что не угодна ссылка, принимайте каторгу.

– Шутить изволите?

– Не шучу... Да вы закусывайте. Водочки не предлагаю. И сам воздержусь... Неуж изволите сомневаться в справедливости сих характеристик Сибири? Судите сами... – Снял чайничек с конфорки, принялся разливать заварку по чашечкам. – Вам покрепче? – Иринарх утвердительно кивнул. – Лет двести пятьдесят тому... Дай Бог памяти... Ну да... в одна тыща шестьсот пятьдесят четвертом годе был царев указ: заместо обезглавливания воров и разбойников, ссылать их в Сибирь. И десяти лет не минуло, новый указ: изгонять в Сибирь фальшивомонетчиков. Чуть погодя опять указ: вместо отсечения рук и ног варнакам, туда же их, в Сибирь! И пошло-поехало, дале в лес – боле дров. Беглых и бродяг – в Сибирь! Воров и разбойников, коим допрежь ноздри рвали да лбы клеймили – сюда же! Уже в наш век, в царствование Александра Первого повелено ссылать сюда за дурное поведение крепостных людишек. А раскольники! А сектанты! А шатуны – перекати-поле, кои есть-пить ловки, а трудиться не желают...

– Я полагал, сюда прятали лишь опальных вельмож, таких, как Меншиков...

– Это само собой. Только в Березове, кроме Меншикова, нашли остатний приют боярин Ромода- новский, князь Долгоруков, герцог Курляндский Бирон, фельдмаршал граф Миних, канцлер граф Остерман... Что скажете?

– Рад случаю, что свел меня с историком Сибири, – не скрыл радостного изумления Иринарх.

– Полно! В Сибири легче на улице медведя встретить, чем образованного купца. Ни гимназий, ни университетов наш брат не кончал. Все самоуком. Уж такие орлы, как Чукмалдин из Тюмени, Николай Мартемьянович... Миллионщик! В Питер взорлил! По Европе – как по своему подворью. Книги пишет!.. А образования ни-ка-ко-го... Тк-то...

– Кто возвышает себя, унижен будет, а унижащий себя возвысится, – весомо выговорил Иринарх евангельскую мудрость. – Что же вас-то завлекло в эту каторгу?

– Воля и барыш! Как на духу признаюсь... Си-и-ибирь! Особо на Се-е-евер... Вот где воистину простор и глазу, и душе, и рукам. Верши, что по силам и по уму. Задатки, способности, талант – все Богом данное тебе есть куда приложить. Да... и дальше от власти – ближе к Богу...

– Мудро. Вельми мудро, – поощрил Иринарх собеседника. – Однако, насколько осведомлен я, малым народам Севера от нашего туда вторжения не посластило...

Аристарх Авдеевич вдруг помрачнел, заговорил медленно, раздумчиво:

– Самоеды... остяки... вогулы... вся эта нерусь – пасынки Господа нашего. Чем и когда провинились они перед Всевышним – непостижимо!.. Разумом – дети. Телом – животные. Назад не оглядываются. Наперед не засматривают. Живут одним днем, как птицы небесные...

И вдруг, совершенно неожиданно, пропел:

Птичка божия не знает Ни заботы, ни труда. Хлопотливо не свивает Долговечного гнезда...

– Так-то! А ведь у нас не жаркие джунгли да прерии – тундра! Мороз да снег, да полярные ночи по полугоду...

– Кто же их туда загнал?.. Что удерживает?.. – искренне подивился Иринарх.

– Господь ведает. Я не единожды влезал в этот лабиринт, и выхода не нашел. Вы – моложе. Глаз острей. Образованны. Дерзайте, авось повезет. Только не обольщайтесь легкостью пути. На сей вопрос не ответил даже сам Зуев, Василий Федорович. Великий человек! В тридцать три года стал членом Петербургской академии наук. А и прожил-то всего сорок годков... Не слыхали о таком? И не читали?.. Полтораста лет назад, на свой страх и риск он всю нашу Обдорию исколесил. Месяцами жил в самоедских чумах да остяцких юртах. Вот кто познал и полюбил инородцев. Да я дам вам прочесть список его рукописного сочинения об этом. Называется... э-э... Сейчас... – Легко поднялся, вынул из шкафчика портфель. Достал оттуда синюю папку. Раскрыл. – Вот... Называется сие сочинение «Описание живущих в Сибирской губернии иноверческих народов остяков и самоедов». Блистательное, скажу вам, сочинение! В один присест его одолел... Случайно купил в Тобольске у спившегося архивариуса. Подобного ничего читать не доводилось. Тут и поэзия, и наука. Вот послушайте, как Василий Федорович аттестует самоедов... – Раскрыл папку, зашуршал страницами. – Где-то я отмечал... Ага... Вот... Читаю... «В разных промыслах трудолюбивы и в труде прилежны, а особливо пол женский, для честного честны и ласковы, с соседями согласны, легкомысленны, странноприимчивы, в спорах уступчивы и при их дикости верны и справедливы...» – Захлопнул рукопись, восторженно. – А?.. Каково?.. Вот это именно русский ученый! Чтобы такое изречь о самоедах, надо не только знать сие племя, но и любить его... Пока до Обдорска доплывем – прочтете. Только начните – не оторветесь. Держите...

– Премного благодарен... Тобольский епископ Антоний снабдил меня кое-какими книгами о здешнем крае и его обитателях. Если не запамятовал, по последней переписи среди жителей Обдорска на втором месте после русских какие-то зыряне...

– Совершенно справедливо, – поддакнул Аристарх Авдеевич. – Знаете, как мы промеж собой называем их? Северные жиды! И не зря. Загребущие. Жадные. Бесстыдные. Обирают и притесняют самоедов – нещадно!.. Но цепкие. Хваткие. Умеют копейку заработать – рубль нажить... Чего ушустрили прошлой зимой. Привезли в Питер оленей. Поставили чум на Неве. И желающих за пятак вкруг чума на нартах. Всю зиму от молодняка отбою не было... Круг – пятак!.. Круг – пятак!.. Куль-пятерик насобирали пятаков. Вот отчебучили – отмастрячили...




ПЕСНЯ МАНЕКО


Когда-то Айбой жил в чуме. В тундре. Четырежды в год тундра меняла шубу. Зимой надевала белую. Весной и осенью – бурую. Летом – голубую.

Менялся цвет тундры, не менялись олени. И собаки. И мама – Манеко Тузида. Она мяла оленьи шкуры, шила кисы, ягушки, малицы, разводила очаг, варила еду. Мама никогда не сидела без дела и что бы ни делала, обязательно пела. У мамы голос как ручей. А пела она об одном и том же – о звезде. Нум скинул звезду с неба и превратил в Айбоя. Потому и растет сын красивым да сильным, ловким и умным. «Скоро мальчишка станет мужчиной. Возьмет лук и стрелы, пойдет на охоту. А может будет у него винтовка, тогда с ней он пойдет на охоту. Встретит малого зайку, не убьет; пожалеет. След лисицы отыщет, не пойдет за лисой. Даже волка-разбойника пощадит. Только с белым медведем вступит он в поединок. Станет он отнимать у медведя моржа. Разозлится медведь, нападет на Айбоя...» Песня была бесконечно длинной. Пела ее мама не единожды. Но всякий раз пела по-другому...

Повадились в чум какие-то люди. Привозили отцу бутылки, уводили оленей. Выпив бутылку, отец тоже пел. В песнях называл себя старшиной, купцом, шаманом. Самым богатым в тундре. Самым сильным.

Сгинули олени.

Пропал чум.

Разбежались собаки...




ЗАВЕЩАНИЕ ОТЦА


Отдаленно и глухо стучала паровая машина, чуть приметно сотрясая громоздкое тяжелое тело парохода. Иногда он гукал – устало и тревожно. И тут же ему откликался то пронзительно тонкий, то басовитый гудок встречного судна.

Где-то близ полуночи пошел дождь. Подхваченные ветром струи принялись полосовать оконное стекло. Отдаленный шум ветра и дождя сливался с приглушенным ритмичным гулом машины, образуя некую странную гармонию, размягчающую, согревающую душу, и от того прилива душевного тепла, от той душевной размягченности взбодрилась мысль, отгоняя сон. Иринарх не противился наплывающей бессоннице: с нею впервые познался давно – на выходе из Гатчинского Сиротского института, на пороге духовной семинарии. Сколько ночных часов испепелил он в раздумье: куда дальше? Были бы живы родители, не угодил бы он в Императорский Гатчинский Николаевский Сиротский институт. Какое длинное и довольно громкое название! Вымарать бы из него «сиротский», да из песни слов не выкинешь. Где еще учиться дворянскому сироте, как не в Сиротском институте? По программе и диплому это заведение приравнивалось к реальному училищу. Но ИНСТИТУТ звучит куда весомей, привлекательней, нежели УЧИЛИЩЕ...

На летние и рождественские каникулы дальняя родственница отца увозила Ивана в свое имение. Там однажды и вручила ему предсмертное письмо-завещание отца. Тот был наполовину поляк, наполовину русский. Мать в эту смесь двух славянских кровей добавила еще одну струю – греческую. Эти три потока, сойдясь, сформировали и внешность, и характер Ивана Шемановского. Шляхетская заносчивость уживалась в нем с величавой самоуверенностью и спокойствием русича, дополняясь изысканной манерностью и изяществом эллина.

Похоже, за письмо отец принялся слишком поздно, когда смерть уже вплотную подступила к его изголовью.

«Ванечка... сынок... прости... прощай... ухожу к маме... благословляю... вверяю Господу Богу... не покинет...» Дальше какие-то закорючки. Не помешкала смерть. Не попридержала косу. Что ей людские не допел, не долюбил, не дописал? Неутомимая вечная жница. И жатва ее – бесконечна...

После долгих колебаний, метаний, шараханий, не уняв сомнений, не погасив тревоги, все-таки прибился к берегу, решив: завещанный отцом путь – путь священнослужителя. Новгородская духовная семинария показалась мала и тесна, напросился вольнослушателем духовной академии. Потом встреча с Антонием... Стоп-стоп. Одно звенышко из этой цепи он преднамеренно пропускает, но оно не желает выпадать и не вырвешь его, не минуешь...

Елена... Туго сплетенная, толстая, будто медная, коса до колен. Он и поселе, после всего случившегося, благодарил Бога за то, что даровал это, ни с чем не сравнимое чудо. И она любила. И готова была за ним хоть на край света. И пошла бы, но отец... «Меняйте профессию, молодой человек. Моя дочь попадьей не будет...» Вот когда проявилась шляхетская гордыня, обнялась с русским упрямством и метнула Ивана под черный монашеский клобук...

Ежели поплотнее прижаться щекой к подушке, отчетливо слышно, как бухает чугунное сердце парохода. Пройдет какое-то время и оно тоже устанет, потребует ремонта, потом вовсе износится. Ничто и никто не вечны. Только Бог. С ним у Иринарха отношения добрые, спокойные. Он не фанатик. Ни в инквизиторы, ни в схимники не собирается. И по заветам Бога, именем Его служить будет людям; прежде всего, убогим да сирым, обнесенным счастьем, обделенным радостью. Такими, обделенными Божьей милостью, казались ему те, защищать, наставлять и просвещать коих спешил он в неведомый Обдорск...

Проснулся, озябнув. В узенькую щелку чуть приспущенного окна с присвистом и шипеньем вползал в каюту холод. Отдернув колышащуюся занавеску, Иринарх застыл в изумлении: на палубе хозяйничала метель. Апрельская метель – диво, сразу выманила из каюты. Высунулся было на левую палубу, угодил под такой ветродуй, что поспешил на противоположную, заветренную сторону. Туда ветер не долетал. В сером знобком воздухе шало кружились, кувыркались и падали белые крупные хлопья, пятная перила, столбики, окна, черный бушлат матроса, что-то высматривающего за бортом.

Вспоротая судовым килем речная вода виделась густой и тягучей. Показалось: «Остяк» увяз в ней, рвется из липкой черноты, надрывается, но... Недалекий берег был едва различим. Иринарх вспомнил о подзорной трубе, подаренной Тобольским архипастырем Антонием. Проворно сбегал за ней в каюту, воротился и... обомлел. В прозрачном воздухе ни снежинки. Потеплевший вдруг ветер, сменив направление, неприметно и скоро слизывал белую накипь с палубы. И вода за бортом стала светлой. Весело и звонко шлепали пароходные колеса. Небо светлело на глазах, наливаясь яркой радужной синью. Где-то далеко-далеко, невидимое за лесом, зажглось солнце, кинуло пук лучей на западный полог неба, и то отраженным сиянием окропило реку, пароход, изумленного Иринарха.

– Какая сказка, – пробормотал он, прилаживая к глазу подзорную трубу.

Тайга наплывала на Иртыш, нависала над ним; одолевало искушение дотянуться рукой до зеленых длинных игл кедра, рядом с которым по ходу парохода вытянулись еще нагие, одномерные, что в рост, что в толщину три березы на одном корне. Меж березовых стволов, привстав на задние лапы и обняв ствол передними, застыл огромный бурый медведь. Иринарх держал зверя в прорези подзорной трубы до тех пор, пока это было возможно. Отчетливо виделись тощее брюхо, удлиненная с ввалившимися щеками морда, моргающие злые глаза.

– Доброе утро, ваше преподобие, – послышался негромкий приятный голос Аристарха Авдеевича. – И вас снежок выманил?

– Чудеса наяву, – охотно и весело откликнулся Иринарх. – Такая метелица была. Пока сходил за подзорной трубой, каких-нибудь две-три минуты, и... Ни следа... Волшебство...

– Север характер выказывает. Урослив и пакостлив не в меру. Любую каверзу подкинет. Никакая метеорология не предскажет, что он отчебучит через минуту. А вот самоеды предугадывают безошибочно. «Будет ветер» – и обязательно будет. «Однако, буран идет» – и тот грядет непременно и скоро. Вот уж воистину дети Севера. Ах, если бы не это пагубное пристрастие к спиртному!.. Сколько лет владеют они тундрой? Тысячу?.. Две?.. Пять?.. А все на той же, самой первой, самой низшей ступеньке человечества. Были и остались дикарями... полуживотными... Напрасно изволите хмуриться... я к этим пасынкам судьбы отношусь сочувственно, сострадаю и чем могу оказываю вспомоществование. Но... – Сокрушенно причмокнул. Помолчал. – Недавно мне в руки попала прелюбопытная книжица бывшего обдорянина Куше- левского про наш Ямал. Засели мне в память такие строки об инородцах: «Бродячая жизнь их в полярной стране, которая обуславливает только холод, голод и движения, есть трата сил в борьбе за существование до вымирания».




ВИВАТ, ОБДОРСК!


Лабытнангские юрты – последняя пристань перед Обдорском. В Лабытнангах, как и всюду на пристанях, пароход встречала огромная толпа – нарядная, веселая, орущая и хохочущая. Пока «Остяк» причаливал, с берега летел нескончаемый рой вопросов:

– Почту привезли?

– Пиво есть?

– Когда придет следующий пароход?

С мостика в рупор капитан отвечал любопытным, поспевая при этом следить за швартовкой да еще командовать...

Едва отвалили от пристани, Иринарх выбрался на нос, присел на уголок удобного рейчатого дивана с высокой спинкой, провожая пытливым взглядом отдаляющийся берег с пристанью и толпой, и чем дальше от него отплывал пароход, тем шире и неохватнее взором становился водный разлив, усеянный плотами, баржами, лодками и лодчонками.

Иринарху очень хотелось не прозевать поворот в приток Оби – реку Полуй, на которой стоял Обдорск. Но как ни стерег, все-таки прозевал. Спохватился, когда Обь осталась далеко за кормой. Подосадовал, поспешил на корму, но и в подзорную трубу «Полуйских ворот» не обнаружил. Подошедший Аристарх Авдеевич утешил:

– У вас все открытия впереди... Багаж упаковали?

– У меня весь багаж сундучок с бельем да саквояж с книгами...

– Ни кола, ни двора. Зипун – весь пожиток. Век живи, не тужи. Умрешь – не убыток... – продекламировал Аристарх Авдеевич, улыбаясь. – Готовьте свой телескоп, скоро Обдорск...

Сперва Иринарх увидел белую свечку церковной колокольни. Саженей на восемь вздымалась она над другими строениями. Иринарх знал, это звонница единственного каменного храма Петра и Павла; где- то невдалеке от него, ближе к Оби, должна стоять деревянная миссионерская церковка, которой так же управлял настоятель Петропавловского собора. Пошарив подзорной трубой, увидел искомое: потемневшую от времени, неказистую, к тому же неподвластную миссии церквушку. А место она занимала отменное: на крутоярье, над речным причалом. Гармошка широких деревянных ступеней, начинаясь от самого дебаркадера, круто взбиралась на гору, доводя пешехода до церковного порога. Левее церкви, на приметном бугорке крытая беседка. И бревенчатая церковь, и ажурная круглая беседка, и эти броско белеющие деревянные ступени, и весь берег подле причала, облепленный празднично одетыми людьми,- – все выглядело ненатуральным, декоративным, напоминая театральное представление.

– Беседку на яру наглядели? Лет семь назад ее соорудил политический ссыльный Щетинский. Следит за ней, каждую весну красит, ремонтирует. Это наблюдательный пункт самых нетерпеливых...

– Вижу... вижу... – улыбаясь в широкую черную бороду, откликнулся Иринарх. – Полна беседка наблюдателей. С биноклями да подзорными трубами. Даже на крышу один взгромоздился...

– Влево и вправо от пристани Обдорская судоверфь под открытым небом, – насмешливо проговорил Аристарх Авдеевич.

Иринарх повел подзорной трубой в обе стороны от причала. Пылают костры и костерки. Наскакивая, ветер слизывает и разметывает дымы, треплет кровавые космы пламени, далеко-далеко по-над рекой разносит запах горячей смолы. Каких только посудин не готовили к навигации на этой «верфи»: каюки, баркасы, лодки и лодчонки, малые баржи. Одни блестели свежевысмоленными бортами, другие сверкали белыми, недавно оструганными боками, третьи топорщили голые ребра, подставив полую утробу свою и солнцу, и ветру, и дождю.

– Сколько лодок! – изумился Иринарх. – И все разные...

– Каждый двор с лодкой, бывает и с двумя, – принялся пояснять Аристарх Авдеевич. – Кому какая по вкусу. Тут и неводушки, и бадьяновки, и городовушки, и даже моржовки, плетеные из ивовых прутьев. У добрых-то хозяев посудины либо на плаву уже, либо готовы к плаву...

Подле каждого суденышка копошились люди: колотили, стругали, смолили, конопатили, красили. Завидя пароход, они, как по команде, кинули топоры, рубанки, стамески, паклю, ведра, кисти... и ринулись к пристани. Пока «Остяк» разворачивался и, самодовольно трубя, заходил к причалу, высоченный крутой яр, к подножью которого притулился дебаркадер, весь – от береговой кромки до беседки Щетинского – весь был облеплен ликующими обдорянами всех возрастов.

Восемь месяцев, серых и студеных, тосковали они по этому дню, по этой встрече с первым пароходом, которая знаменует весну и тепло, рыбалку и охоту, пробуждение тундры и тайги с их дичью, орехами да грибами, морошкой да черникой, голубикой да княженикой, клюквой да брусникой, красной и черной смородиной.

«Остяк» привез в Обдорск не только весну, но и письма, и вести, пусть для центральной России бородатые, полузабытые и забытые, но здесь новости!... Иринарху все это было пока неведомо и чужо, оттого и дивился скоплению обдорян, их неподдельному бескрайнему ликованию.

Еще издали, едва пароход начал разворачиваться, чтобы пристать, Иринарх приметил на дебаркадере три фигуры в черном облачении, тут же угадал: из миссии, меня встречают.

– А я намеревался услужить вам, подвезти до миссии на своей коляске. На миссионерском-то рысаке по здешней грязюке...

– Покорно вас благодарю, Аристарх Авдеевич. Ваше присутствие скрасило мое путешествие, сделав его коротким и приятным. Благодарствуйте за хлеб- соль и беседы, кои отворили мне окно в Обдорский север...

– Полно, отец Иринарх. Какие благодарности. Счастлив, что дорога стакнула нас. Умному, образованному собеседнику завсегда бесконечно рад. Буду счастлив видеть вас у себя дома. Живу рядом с Петропавловским собором. Милости прошу в удобный и вам день и час. Почту за честь оказать вам любую услугу...

Пароход еще не причалил, а на него уже запрыгнули два дюжих, краснощеких, усатых молодца в приказчичьих поддевках, фуражках с лаковыми козырьками, высоких сверкающих, скрипящих сапогах. Бесцеремонно продравшись сквозь плотную толпу ожидающих высадки пассажиров, молодцы влетели на верхнюю палубу и, загодя скинув фуражки, улыбаясь и кланяясь, подскочили к Аристарху Авдеевичу.

– С благополучным прибытием, Аристарх Авдеевич, – дружно, на два голоса, выговорили они. – В какой каюте?

– Как всегда...

Когда Иринарх ступил на трап, зазвонил колокол миссионерской церквушки.

– В связи с чем перезвон? – спросил Иринарх, раскланиваясь с будущими сослуживцами.

– В вашу честь, – с почтительной иронией тут же откликнулся Михаил Попов, пробывший всего несколько месяцев настоятелем миссии и недавно устраненный от исполнения этой должности.

– Не по заслугам честь, – недовольно пробурчал Иринарх, уловив подковырку в тоне своего предшественника.

Расселись по двум тарантасам. Упитанный, рослый, серый в яблоках жеребец взял с места резко и, не сбавляя прыти, втащил тарантас на крутую гору. В палисадниках, в канавах, у заборов – всюду белел снег, еще нетронутый таянием. Разномерные, разномастные, порой какой-то невероятной, прямо-таки неземной, фантастической раскраски собаки стаями и в одиночку метались по улице, рылись в вытаявших мусорных кучах, вальяжно, врастяжку валялись на завалинках, крылечках, а то и на снегу, подставив тощие бока солнышку.

У кабака понурые олени недвижимо стояли подле нарт, на которых пищал, шевелился живой клубок маленьких тел в меховых одежках. Лиц малышей Иринарх толком не рассмотрел, а вот сверкающие любопытством яркие черные глаза приметил.

– Странные сани, – пробормотал он.

– Нарты, – откликнулся сидящий рядом Михаил Попов. – Здесь все странное: люди, обычаи, климат. Дикий народ! Собачьи условия нашей службы... Вот полюбуйтесь на свою паству...

Мертвецки пьяный самоед или остяк с пустой бутылкой в руке валялся близ дороги, ткнувшись лицом в навоз. Несчастный силился выползти из навозной кучи, бился в ней, как муха в патоке, зарываясь все глубже.

– Вот апофеоз их земного бытия, смысл и счастье жизни, – желчно выговорил Попов.

– Опомнитесь, Михаил Аристофанович, – укорил Иринарх своего предшественника. – Как можно душою и разумом служить тем, кого так люто ненавидишь?

– Не им служил – Богу, – огрызнулся Попов.

– Когда вы намерены отбыть?

– Тем же пароходом, на котором прибыли вы. Завтра. – И воротился вновь к тому, что волновало. – Больше года закопал я в этой проклятой тундре. Сколько прошений понастрочил. И Тобольскому епископу Агафангелу, и оберпрокурору Синода...

– Весьма сочувствую, хотя и не разделяю...

– Встретиться бы нам годика через два-три... Только вряд ли продержитесь вы здесь столько...




С ЧЕГО НАЧАТЬ?


«1898 года, апреля 29 дня. Наконец-то добрался до места назначения – Обдорска. Действительно «край моря» – край света – край земли русской. Край крайностей... Белые ночи не хуже петербургских. Читаю и пишу без лампы.

Обдорск – русско-зырянское село. По последней переписи в нем всего 876 жителей. Половина русские. Много зырян. Меньше остяков и самоедов.

Название села переводят по-разному. Зыряне так: «об» – снежная вода, «дор» – край, конец, устье. «Обдорск» – устье снеговой воды. Самоеды называют Обдорск иначе – «Салегарт», что переводится, как «мысовый город» или «город на мысу». Остяки по-своему называют – «Пулноват».

Еще в 1544 году в «Космографии» Себастьяна Мюнстера, изданной в Базеле, а чуть позже (1549 г.) в «Чертежах» Герберштейна Обдорск уже присутствовал. Если не ошибается историк Сибири Миллер, великие московские князья с 1516 года прибавляли к своим титулам и титул «обдорских»...

На этом пока мои познания страны Обдории исчерпываются.

Сегодня ко мне заходил представиться и познакомиться «государь-император» Обдорской державы – становой пристав, поручик Матиясевич-Ямзин. Оказывается, он – первый становой пристав Обдорска. Доселе Обдорским участком управляли комиссары, потом отдельные заседатели, затем земские заседатели, лишь с нынешнего, 1898 года, – становой пристав. Лев Никифорович Матиясевич-Ямзин – милый человек, образованный, обходительный и веселый. Угостил его чаем. О делах не разговаривали: ни я, ни он со своими делами пока не разобрались.

С пароходом, на котором прибыл сюда, отправил письмо сестре Евгении. Почтового отделения в Обдорске нет. Почта сюда приходит дважды в месяц. В весеннюю распутицу – раз в два месяца. Грустно, но ничего не поделаешь: не мы выбираем судьбу...»

Отложил Иринарх перо, пробежал глазами написанное. Да, невеселое начало. Отбыл в Тобольск угрюмый обиженный Попов. В миссии, как после погрома: неуютно, пусто, зябко. Главная причина запустения – непрестанная смена миссионеров. Что ни год, то новый настоятель; бывало и дважды за год обновлялся весь состав миссии. От хвори, холодов, тоски, от зеленого змия бежали отсюда без оглядки отцы миссионеры. Последние три года миссия прожила без настоятеля. Назначенные Тобольским архипастырем на эту должность просто-напросто не являлись в Обдорск, отговаривались кто плохим здоровьем, кто многодетностью, а кто нежеланием паствы расстаться с ним. Тобольский епископ смирился с подобным непослушанием и, не желая утруждать себя поиском причин тихого бунта своих подопечных, передал управление миссией березовским священнослужителям. От Березова до Обдорска не одна сотня верст, какое уж тут руководство? И Обдорская миссия сошла на нет, продолжая жить и действовать лишь в отчетах епархиального ведомства. Миссионерскую церковь подчинил себе настоятель Петропавловского собора. Чудотворную икону святого Николая, коей более всего поклонялись инородцы, из миссионерской церкви перенесли в собор. И вот уже Березовский благочинный Голошубин доносит Тобольскому епископу: «Обдорская миссия ничего не делает, лишь зря проедает деньги...» Посетивший Обдорск Тобольский губернатор Н. М. Богданович в своей докладной отметил печальное состояние миссии Обдорской... «Коснеющие в полуязыческом невежестве инородцы не выказывают ни малейшего желания отдавать детей своих в школу, пока в школе этой будут учителями и наставниками люди, не владеющие их языком, беседующие с ними через толмача и о вещах им совершенно непонятных – истинах веры, таинствах и не могущих ничем наглядно для полудикого инородца выразить истины веры и добра, о которых они проповедуют».

Подстегнутый слева Березовским благочинным о. Голошубиным и справа губернатором Богдановичем Тобольский архипастырь епископ Агафангел обратился к оберпрокурору Святейшего Синода Победоносцеву с ходатайством о реорганизации Обдорской духовной миссии. Два года Синод пережевывал послание Агафангела и наконец вынес пространное решение, из которого в сознании Иринарха осело лишь одно: расширение прав и возможностей миссии, увеличение ее штата до трех священников с тремя псаломщиками, освободив их от приходских обязанностей в Обдорске.

Чтобы подкрепить запоздалое решение делом, Святейший Правительствующий Синод направил в Тобольскую губернию двух добровольцев: епископа Антония (Коржавина) и иеромонаха Иринарха (Шемановского). Направил, и с плеч долой, из сердца вон. Победоносцев на упомянутом решении Синода за № 131 начертал ИСПОЛНЕНО и тут же позабыл о далеком Обдорске, его миссии и новом настоятеле иеромонахе Иринархе.

Находясь от миссии за полторы тысячи верст, епископ Тобольский и Сибирский Антоний определил свою позицию так: вдохновлять, наставлять, поддерживать Иринарха и не мешать ему. Определил и терпеливо ждал от новоиспеченного настоятеля предложений и просьб, проектов да смет. Но ни жалоб, ни обид, ни упреков видеть и слышать не желал.

Иринарх принял позицию архипастыря, но как подступиться к развалинам миссии, с чего начать ее возрождение? – не ведал. Ему, и дня нигде не служившему, и в мыслях не виделись контуры будущей миссии. Жило в нем неуемное желание – сделать. Чуял в себе фанатическую силу – сможет. Но как?.. Разобрать, расшвырять, сгрести обломки и осколки – пусть не легко, не просто, но возможно. А как строить на месте развала? Кому строить? И главное – что строить?

«Только бы начать, – убеждал он себя. – Положить первый камень. Обрасти единомышленниками. Начертать хотя бы контурно будущую МИССИЮ – светоч просвещения, православия и культуры в заснеженном, оторванном от мира, диком краю...» Что нужнее из этих трех начал: ПРАВОСЛАВИЕ, ПРОСВЕЩЕНИЕ, КУЛЬТУРА? Откуда взять первый камень? Куда положить? Как?..

Вопросы...

Вопросы...

Вопросы...

Некому на них ответить. И самому не дотянуться до ответа, покуда не познает тех, ради воскрешения кого кинул себя на этот костер.

Тяжек путь познания. Долог. Крут. Ухабист. Особенно трудны и непредугаданно рискованны первые шаги...




ТРОПА ФИЛОФЕЯ


Он отслужил лишь одну литургию в миссионерской церкви. Вдохновенно и напряженно, на одном дыхании отслужил, вложив в литургию всю душу, всего себя. К удивлению Иринарха, миссионерская церквушка была полна: обдорянам не терпелось поближе разглядеть новоявленного настоятеля миссии. Пришел Аристарх Авдеевич с супругою и дочерьми, его приятель купец Малюгин Карп Афиногенович тоже с супружницей и чадами, был пристав Ямзин, словом, весь обдорский свет. Литургия вызвала у обдорян умиление и восторг.

– Давно не слыхал подобного, – высказался Аристарх Авдеевич, покидая церковь.

– Господи! И наслушалась, и наплакалась. А слезы – светлые, легкие. Всю копоть с души смыли, – так поддержала Аристарха Авдеевича его супруга Меланья Никаноровна.

А Карп Афииогеиович счел нужным лично поблагодарить Иринарха, присовокупив при этом:

– Прошу не поморговать моим домом. Много лестного наслышан о вас от Аристарха Авдеевича. Так что милости просим... Завсегда рады... И позвольте полюбопытствовать... Ходят слухи, будто вы начали строить зимний сад...

– Грешен, – улыбаясь ответил Иринарх. – Минувшей зимой в Тобольске побывал в зимнем саду...

– Ивана Алексеевича, – вставил Аристарх Авдеевич.

– Да-да... Сказка! Стужа дикая, а у него в саду лимоны дозревают. Он меня и чертежами снабдил...

– Сад за Полярным кругом... – Не договорив, Карп Афиногенович причмокнул. – Но ежели в чем нужда – не сумлевайтесь в нашей поддержке...

Первая литургия Иринарха взволновала обдорян. От кумушки к кумушке, от подружки к подружке, как огонь по сухому лесу, понеслось, покатилось по Обдорску:

– Ой, подружка! Видала бы ты, какой новый батюшка у миссионеров. Высокий. Стройный. А красавец!.. Глаза горят. Власы черны и волнисты. Голос... Иерихонская труба...

– Матушка-голубушка! Во диво-дивное. Лонись заглянула в церкву у пристани. Ба-а-тюш-ка там новый... Красавец писаный... Картинка... Молюся. Слезы утираю. И на сердце пасха...

– Ну, матушка, Аполлинария Матвеевна, послал Бог и нам достойного слугу своего...

– Это вы о новом миссионере, батюшке... имя-то его не упомнила, прости, Господи... Трудное имя...

– Иринарх.

– Вот-вот. Красивое, но не привычное имя-то...

– Да что имя? Как службу правит! А ликом-то... Осанкой-то... Гренадер!.. Гусар!..

С той первой литургии потянулись обдоряне, особливо обдорянки в миссионерскую ветхую деревянную церквушку, обходя каменную громаду собора Петра и Павла и смертельно обижая тем соборного настоятеля отца Феодора, самолюбивого и едкого старичка, доживающего в Обдорске второй десяток лет, и уже на том только основании почитающего себя за патриарха обдорского духовенства.

Миссионерская церковь вдруг обрела притягательную силу, церковная кружка теперь не пустовала, это внесло заметное оживление в маленький миссионерский коллектив, который только что пополнился двумя священниками: Иоанном Егоровым и Гурием Михайловым. Иринарх поначалу возрадовался, почти возликовал грянувшей доброй славе, но, приглядевшись к лицам прихожан, умерил восторг, ибо среди толпящихся в церкви ни разу не приметил человека в малице – инородца. И все чаще приходили ему на память слова Тобольского и Сибирского архиепископа Евгения, много лет сказанные в престольный праздник с амвона Обдорского Петропавловского собора:

«По всему пути нами пройденному, до самого Обдорска все инородцы мне ответствовали, что они крещены, но где их вера? Вот храмовый праздник святого Петра и Павла, в храмовой их церкви нет ни одного инородца из называемых крещеных. Спросил я их, знают ли они имя Христа, и к удивлению услышал, что самое имя Христа им неизвестно. Ясно, что священнослужители здешнего края не стараются внушить инородцам и первых начал христианской веры...»

Давно это было сказано, но как злободневно, как справедливо и поныне...

В иринарховых настоятельских покоях – просторных, светлых и теплых – затерялась небольшая комнатушка-кладовка без окон. Передавая хозяйство, Михаил Попов прошел было мимо этого чуланчика, но вдруг остановился и сказал:

– Сие – склеп, где погребены великие идеи, грандиозные планы и жалкие деяния наших досточтимых предшественников.

– Мудрено глаголете, отец Михаил, – пряча за улыбкой неудовольствие, отозвался Иринарх.

– Извольте полюбопытствовать, – взъерошился Попов.

Рванул узкую дверь чуланчика. Первым шагнул в темный проем, откуда и впрямь пахнуло духом древнего кладбищенского склепа. Чиркнув спичкой, Попов вздул крохотную семилинейную лампешку. Ее слабенький огонек в чуланной черноте показался очень ярким, легко потеснил, разогнал по углам тьму и стало видно, что все стены этого «склепа» заставлены деревянными стеллажами, плотно набитыми кипами бумаг, папками разномерными и разноцветными, рулонами карт или чертежей. Все это не то, что покрылось, а прямо-таки поросло паутиной и пылью настолько, что нельзя было прочесть надписи на пришпиленных к полкам узких желтых полосках. Любопытствуя, Иринарх сдул пыль с нескольких плашек, прочел: «распоряжения Святейшего Синода», «наставления архипастыря», «журнал заседаний членов миссии», «указания начальников губернии при посещении миссии».

Это был миссионерский архив. Узнать бы имя того, подумал Иринарх, кто первым, почти двести лет назад, когда миссия еще не родилась, начал сбирать по листику все, что хоть как-то, хоть мало-мальски касалось проникновения просвещения и православия на инородческий север Тобольской губернии. Узнать бы имя этого первого неистового собирателя и хранителя малых, порой казалось бы вовсе никчемных пустяковых бумажонок, вроде бы недостойных внимания и памяти потомков, узнать бы имя его и до земли поклониться ему, возвеличить его и восславить. Без Архива нет Истории, без Истории нет Просвещения, без Просвещения нет Прогресса...

В первый же вечер своего обдорского жития Иринарх наведался в темный чуланчик. Откуда-то залетела вдруг мысль, да нет не мысль, а неосознанное предчувствие, что именно там, в прошлом, и таится ответ на мучительный вопрос – с чего и как начинать? Через Бога – к Просвещению или через Просвещение к Богу? Хорошо бы опыт первых миссионеров, начиная с митрополита Филофея Лещинского, соединить с опытом нынешних проповедников веры Христовой и со своим личным опытом, которого пока нет, но который непременно появится, скоро появится, ибо без личного наблюдения и собственного опыта по чужим вехам и не тобой торёным тропам к истине не прийти...

Опыт копится по крохам, по малым крупицам, ценой огромных потуг и неизбывного труда. Первая крупица Иринархова опыта оказалась болезненно горькой, пожалуй, отвратной...

Это случилось в начале мая, на исходе бессонной, ослепительно яркой белой ночи. Иринарх устало перебирал листы в толстой папке с надписью на обложке «житие и деяния митрополита Сибирского, преподобного Филофея Лещинского». Этот легендарный неистовый воитель веры Христовой давно завладел вниманием Иринарха и теперь, обнаружив бесценные, доселе неведомые документы его и о нем, Иринарх не спешил прочесть их: предвкушение удовольствия оказалось милее самого удовольствия. Ожидание, теперь уже неотвратимой и скорой встречи с первым миссионером Сибири вдруг так взволновало, так взбудоражило, что, желая остыть, Иринарх понудил себя закрыть и отодвинуть папку с бумагами Филофея.

Прижав ладонь к высокому выпуклому лбу, полуприкрыв устало глаза, Иринарх задремал и тут же ему привиделся великий проповедник. Невысокий, тщедушный, с ликом, будто из томленого дуба вырезанным, окаймленным неправдоподобно белой порослью волос и бороды. На черной потрепанной монашеской рясе сверкает большой серебряный крест. Глаза Филофея прищурены, тонкие бескровные губы конвульсивно шевелятся, но голоса не слышно. Иринарх напрягся, вслушиваясь, и до него долетело:

– Пошто искушаешь душу своя сомнениями? Беги их без огляду...

– Куда бечь? – спросил Иринарх.

– К пастве своей. Нет пастуха без стада; ведущего – без ведомых; говорящего – без слушающих. Поспеши к заблудшим в потемках безбожия, возвести правду Христову. Иноверцев крестить. Идолов жечь. Капища разорять...

– Жечь... Разорять... Крестить... Прости, отец святой, но это не путь к Богу. Через добро – к смирению и покаянию. Семена веры Христовой разбрасывают не по пепелищам и руинам. И поливают их не слезами и кровью...

– Нет веры без послушания и покорности, а оных – без страха! – гневливо вымолвил Филофей и посохом пристукнул.

– Любовь на страхе не взрастишь, а Богу нужна любовь.

Разгневанный Филофей подступил на шаг, замахнулся посохом, и...

Очнулся Иринарх. Открыл глаза.

Никого.

За окнами клубилась белая ночь, пронзительно яркая, будто порожденная исполинским белым полымем, взметнувшимся до самого неба. Тревожные токи проникли в душу Иринарха, сорвали его с кресла.

Измаявшись от бессонницы, он принялся творить молитву. Молитва всегда умиротворяла и успокаивала. И теперь она помела из души необъяснимую тревогу, навеяла покой.

За окнами начало розоветь. Над Обдорском вновь поднималось так и не скатившееся за горизонт солнце.

Великое северное солнце.

Негасимое солнце бесконечного полярного дня...




ОСТЯЦКИЙ ГОРОДОК


Обедня давно отошла, а на паперти и подле опустевшей миссионерской церкви все еще копошились нищие, выжидательно посматривая на молодух, кои сойдясь в пары и тройки, неумолчно стрекотали, одаривая друг друга новостями, обгладывая, перебирая и перемывая косточки друзьям, родичам и знакомым, при этот они поспевали следить за каждым выходящим из церкви: не терпелось еще разок повидать вскружившего им головы Иринарха, поклониться ему, улыбнуться, а выпадет удача – перемолвиться.

Вон он вышел из придела и, не глядя по сторонам, зашагал широко и торопливо, сквозь строй примолкших обдорских красавиц, под прицелами восторженных, умиленных, лукавых взглядов. Едва ступил за ограду, пал ему под ноги разноцветный пыльный вонючий колобок, прилип репьем к подолу и заученно заканючил:

– Дай копеечку... Подай копеечку...

Попрошаек Иринарх не терпел, редко и неохотно подавал милостыню и то лишь очевидно увечным и вовсе немощным старцам и старицам. Но тут его что-то зацепило и вместо того, чтобы оттолкнуть маленького попрошайку, Иринарх негромко повелел ему:

– Перестань...

Колобок мигом стих. Замер. Затаился, выжидая.

– Встань, – мягко приказал Иринарх.

Колобок крутнулся и стал мальчишкой в меховых лохмотьях. Длинные, черные, наверняка ни разу от рождения не мытые волосы так разлохмачены, что голова походила на огромный репей. Косой разрез глаз, похожих на крупные переспелые вишни. Немытое, усеянное болячками и ссадинами и все-таки не безобразное, напротив, неординарное, насмешливое и хитрое лицо. Когда их взгляды столкнулись, в переспелых вишнях Иринарх не заметил ни страха, ни растерянности, только любопытство и лукавство.

– Ступай за мной...

Мальчонка засеменил рядом, то и дело запинаясь обрубками непомерно больших валенок с отпадающими кошмяными подошвами, подвязанными веревочками.

– Как тебя зовут? – искоса наблюдая шаркающего рядом маленького оборванца, усмешливо спросил Иринарх.

– Айбой! – охотно и неожиданно весело откликнулся оборвыш.

– Айбой?.. Красивое имя. Ты сирота?

– Я – Тузида. Айбой Тузида.

– Прекрасное сочетание. Айбой Тузида. Лучше не придумаешь. Скажи, пожалуйста, Айбой Тузида, отец и мать у тебя есть?

– Есть-есть... Отец... Мать... Два брата... Два сестра...

– Ого! – Иринарх засмеялся. – Вот семья, так семья. Что делает отец?

– Спит. Пил водка, потом спал. Копеек принесу, пойдет кабак. Придет – спит...

– На твои нищенские копейки живет вся семья? – Иринарх даже приостановился от изумления и негодования.

– Брат просит копейку. Сестренка просит. Скоро все поедем рыбу ловить. Купец хлеб дает. Рыбу ешь...

Айбой оживился. Замахал руками. Громко и темпераментно выкрикивал исковерканные фразы, то и дело забегая вперед и поворачиваясь лицом к Иринарху. У этого маленького нищего оказались удивительные глаза. Похоже, при сотворении сего чада

Создатель ненароком или намеренно заронил в них по горящей живой искорке, и подсвеченные ими глаза несчастного попрошайки сверкали как жемчуга.

– Послушай, Айбой... Да успокойся ты, не кричи, не подпрыгивай, иди рядом...

Оборвыш испуганно стих, мигом сник, чуть отстраняясь, поплелся сбоку. Иринарх улыбнулся.

– Я дам тебе денег. Ну... скажем пятачок... Даже гривенник. За это ты проводишь меня к твоему отцу...

– Гривенник! – подпрыгнул Айбой. – Ох, хорошо. Пойдем. Близко. Остяцком городке.

И они пошли...

Справа от дороги показалось старое заброшенное русское кладбище, где под черными, покосившимися иль поломанными крестами лежали в вечной мерзлоте недоступные тлению бренные останки березовских казаков, триста лет назад поставивших здесь крепость-заставу, положившую начало освоения неоглядно великого, неведомого края. Кто эти люди? Какого роду, звания? Цинга уложила их в мертвую твердь никогда не оживающей земли или самоедская стрела? Одному Господу ведомо. Но не ведомо нам – потомкам и наследникам. Ох, незапамятливы, неблагодарны русичи...

Дорога сузилась, свернулась в тропку, и та зазмеилась под уклон, где-то вблизи реки расщепилась надвое: правая стежка заскользила к Полую, левая – потянулась в Остяцкий городок.

Остяцкий городок – два, а может три десятка (кто их считал) землянок и жалких лачуг, втиснутых в крутой приречной откос горы, на которой стоял Обдорск.

Похоже, частые, пронзительные и свирепые, сбивающие человека с ног западные ветры загнали сюда, под откос, несчастных инородцев, а может их потеснили с глаз благопристойные обдоряне, чтоб постоянно не омрачалась действительность присутствием этих отверженных? – кто знает.

– Тут, – сказал Айбой, остановясь у крайней землянки. – Иди. Я ничего не принес, отец бить будет...

Размеры пристанища Айбоевой семьи невозможно было предположить, потому как все жилище пряталось в горе, лишь со стороны, выходящей на юг, к Полую, к солнышку, чернела жердяная стенка с крохотным оконцем и почти такой же дверкой. Причерненные непогодой и временем жерди были едва различимы на темно-сером откосе. Короткая, насквозь прогорелая железная труба торчала из земли и, казалось, не имела никакого отношения к жилищу. К узкой двери вместо ручки прикреплен грязный заскорузлый обрывок веревки.

– Господи, благослови, – невнятно бормотнул Иринарх, берясь за веревку.

Дверка распахнулась легко и бесшумно. Согнувшись так, что руки касались земли, Иринарх нырнул в узкую щель и оказался нос к носу с огромной черной собакой. Та разинула пасть, дохнула смрадом. Иринарх отшатнулся, больно стукнулся затылком о стену. Снова качнулся вперед и опять очутился лицом у зловонной собачьей пасти. Попробовал распрямиться, грохнулся темечком в низкий потолок.

Испуганно привстала, онемев от изумления, Манеко Тузида – мать Айбоя, та самая Манеко Тузида, которая родила Айбоя в миг, пока летела сорвавшаяся звезда. Пропитым сиплым голосом захохотал гнилозубый морщинистый мужчина в лохмотьях со слезящимися глазами. Оба они сидели на низеньких, чуть приподнятых над полом нарах, в двух шажках от входа. Под ними скомканные облезлые вонючие оленьи шкуры и еще какое-то тряпье.

Иринарху не доводилось видеть звериных берлог, но почему-то подумалось, что ни в одной из них нет подобной запущенности и столь мерзостной вони, как в этой норе – обиталище человека. У него закружилась голова, неудержимо захотелось присесть, но куда? Развернуться и бежать от этой бездны нужды и порока? Но там, за порогом, этот маленький оборванец с глазами, полными света и тепла. С трудом подавив тошноту, сказал негромко и как можно приветливей:

– Здравствуйте...

– Траствуй... Траствуй...

Нора была пару аршин в ширину, столько же в длину и высотой аршина полтора – не более. Справа от входа чадила и потрескивала, разгораясь, давно отжившая свой век железная печурка с жестяным чайником на спине. Подле, на груде щепы, валялся закопченный чугунный котел. Из-за спины хозяйки выполз голый малыш. Еще один голыш показался с другого боку. Головы в золотушных коростах, на теле – незаживающие болячки и расчесы.

Что же им сказать? Надо хоть что-то промолвить. Не зверинец ведь. Зачем зашел? Но отвращение было столь всесильно, что разум с ним не совладал. Вынув из кармана двугривенный, подал женщине. Слезящиеся красные глаза мужчины алчно вспыхнули; выхватил монету и зашелся в дурашливом визгливом хохоте, тонким гортанным голосом выкрикивая что-то на непонятном Иринарху языке. Женщина смотрела на ликующего мужа печально и покорно, как смотрит корова на бойца, занесшего обух, чтоб грохнуть ее меж рогов.

Согнувшись коромыслом, Иринарх задом протиснулся в дверную щель и оказался на воле. Зажмурился от нестерпимого сияния солнца. Глубоко-глубоко, до колик в груди, вдохнул живого воздуха, припахивающего костровым дымом, смолою, рекой. Едва не сбив Иринарха с ног, ткнулся в него выскочивший из землянки хозяин. По-кошачьи отпрыгнул, что-то выкрикнул и трусцой понесся к селу, придерживая выдранный бок ветхой ягушки.

– Ты деньги дал? – спросил Айбой.

Раздосадованный Иринарх утвердительно кивнул, угадав, куда и зачем помчался отец Айбоя. Искупая оплошность, дал двугривенный мальчику.

– Беги в лавку, купи сахару, чаю, хлеба, еще чего-нибудь, принеси матери. Завтра приходи к обедне в церковь. Я тебя найду...

Умчался по следам отца обрадованный Айбой. Иринарх заставил себя пойти в другую сторону – вдоль ломаной шеренги лачуг, скрывающих от посторонних глаз нищету и порок. Его внимание привлекла остяцкая юрта, очень похожая на деревенскую баню по-черному. Приземистый бревенчатый сруб проконопачен мхом, покрыт дерном. Махонькая дверка. Два оконца тускло взблескивали на солнце отродясь немытыми серыми стеклами. У входа в юрту лежали на боку узкие длинные салазки с привязанными к ним постромками. Похоже, в них запрягали собак, лежащих подле на солнцепеке. Здесь же стояла низенькая кадушка с водой. Вместо дверной ручки – огрызок сыромятного ремня.

Собаки, лениво привстав, оглядели, обнюхали пришельца, но даже не тявкнув, опять повалились. Опасливо посматривая на псов, Иринарх отворил дверку и оказался в темных крохотных сенцах. В углу валялось пустое ржавое ведро с оторванной дужкой. Над ним, на деревянном костыле висела какая-то одежда. В растворенный лаз из юрты тянуло дурманным духом водочного перегара и блевотины. Две женщины и трое мужчин, мертвецки пьяные, распластались на полу. Одна – с задранным подолом раскинулась, будто распятая, на спине, разметав голые ноги. У стены, обалдев от хмельной похоти, молодой мужик пытался овладеть беспомощной, тоже пьяной девчонкой. Он хрипел, урчал, что-то невнятное бормотал, срывая с нее ветошь и торопясь подтянуть ее к себе, но сил недоставало для этого, и пьяный, озверев, принялся царапать и кусать ноги недосягаемой жертвы.

Тошнота подкатила к горлу Иринарха. Он еле успел выскочить на улицу, и тут же у двери его вырвало. Прижав носовой платок ко рту, оглушенный Иринарх, скользя и запинаясь, торопливо и слепо зашагал по ускользающей из-под ног тропе, спеша поскорее выбраться из этого Богом проклятого Остяцкого городка. Опомнился только в миссионерском дворе, столкнувшись со священником Иоанном Егоровым, недавно переманенным в миссию из Петропавловского собора.

Невысокий худощавый и очень подвижный Иоанн Егоров не вдруг ступил на стезю божьего слуги и проповедника. После окончания учительской семинарии он несколько лет преподавал. Тяжело и безнадежно заболела горячо любимая жена. И врачи, и знахари единодушно приговорили ее к неминуемой и скорой погибели. Потрясенный Иоанн кинулся к Богу. В одну из ночных исступленных молитв он поклялся: выздоровеет жена – бросит любимую учительскую работу, станет священнослужителем. Свершилось чудо: жена выздоровела. Иоанн не только стал священником, но и пожелал служить на Крайнем Севере и четыре года назад объявился в Обдорске. За эти годы он досконально изучил обычаи и обряды инородцев, овладев самоедским и остяцким языками, однако познаниями своими никогда не козырял, был немногословен, степенен, уступчив.

– Безмерно рад встрече с вами, отец Иоанн. Если располагаете временем, уделите мне, пожалуйста, полчасика.

Настоятельские покои – большой восьмикомнатный дом с красным и черным крыльцами. В меньшей из комнат – кабинет Иринарха. Туда и направились они.

– Присаживайтесь, где удобно, отец Иоанн. Попьем чайку, посудачим.

Пока вскипел самовар, Иринарх умылся, переоделся. И вот они сидят в удобных мягких креслах, неспешно прихлебывают ароматный горячий чай, а Иринарх, с трудом подавляя волнение и сдерживая рвущийся в крик могучий баритон, рассказывает об увиденном в Остяцком городке.

– Язык немеет, не поворачивается выговорить то, что в мыслях.

– И хорошо, что не выговаривает, ибо то была бы неправда, – медленно произнес Иоанн Егоров, мягко по-волжски с приметным нажимом выговаривая «о». – В Остяцком городке живут лишь отбросы самоедского да остяцкого племени, горькие плоды цивилизации. Соприкоснувшись с ними, многие светлые умы, как профессор Якобий или писатель Бартенев, не колеблясь, подмахнули смертный приговор обдорским инородцам, объявив их вымирающими, осужденными Богом на скорое исчезновение с лика Земли. У меня на памяти не единожды повторенные Бартеневым слова: – «Каждый дикий народ, которому природа ставит пределы развития, неминуемо должен погибать, раз он сталкивается с цивилизацией...» Видите, как категорично? Есть у него и такое утверждение... Дай Бог памяти... «Обдорские инородцы лишены прочного базиса для прогресса в духовном отношении. О кочевниках-самоедах и говорить нечего, – при кочевой жизни хоть десятки тысяч лет – пройди над головой оленевода, и все равно он останется таким, каким был...»

Какое-то время Иоанн Егоров молчал. Взгляды мужчин сошлись, и они поняли, что переживают одно и то же; это совпадение чувств тут же пробудило в обоих симпатию и душевное расположение к собеседнику, завязав первый, но надежный и крепкий узелок их будущей дружбы. Допив чай и, отодвигая пустую чашку, Иоанн Егоров снова заговорил:

– Казанский профессор Якобий – опытный и старый дока в делах наших инородцев – смотрит на будущее самоедов и остяков куда мрачнее Бартенева. Два года назад... Нет, уже три... Господи, как неуловимо несется время!.. Довелось мне в Тобольске слушать публичную лекцию Якобия о судьбах здешних инородцев. Председательствовал в том собрании сам губернатор Богданович. Ах, как несокрушимо, как убежденно вещал там профессор о неизбежном и полном вымирании самоедского и остяцкого племен...

Машинально помешивая крохотной серебряной ложечкой давно остывший чай, Иринарх молчал. Ему казалось, Иоанн Егоров сказал не все, не договорил самое главное, самое важное и нужное. Не спрашивая разрешения, Иринарх ополоснул чашку гостя, налил свежего чая. Пригубив, Иоанн Егоров бесшумно поставил чашечку на блюдце, встретился глазами с собеседником и продолжал:

– Под овацию присутствовавших на том собрании губернатор произнес прочувствованную речь, клятвенно пообещав сделать все, от него зависящее, чтоб облегчить существование бедных самоедов и остяков. Правда, конкретно он обещал лишь две вещи: не ввозить на Север спиртное и расширить там торговлю. Но и эти обещания остались на словах... – И вдруг, без всякого перехода, заговорил о том, что более всего и желал услышать Иринарх. – Вам надо немедленно и обязательно изучить языки инородческие. И поскорее встретиться с настоящими оленеводами, рыбаками, охотниками. На рыболовецких песках. На стойбищах. Там, только там увидите вы настоящих тундровиков: смиренных, но гордых; сдержанных, но вольнолюбивых. Толмачом с собой берите псаломщика Гавриила Кудрина. Лучшего толмача нет во всем Березовском уезде. Да и лучшего, чем Кудрин, не сыскать учителя самоедского и остяцкого языков...




РАЗВЕДКА


На только что учрежденную должность помощника настоятеля миссии прибыл в Обдорск выученик Тобольской духовной семинарии иеромонах Василий (в миру Венедикт Степанович Бирюков) – годами под стать Иринарху, самолюбивый, улыбчивый и дерзкий. Накоротко ознакомив его с делами миссии, надавав кучу неотложных поручений, Иринарх с толмачом Гавриилом Кудриным отправился в первую поездку к своей пастве.

Среди многих просьб и поручений новоявленному помощнику настоятеля миссии было одно, озадачившее и удивившее отца Василия:

– Здесь, в Обдорске, в Остяцком городке живет спившийся самоед Ятте Тузида. У него сынишка Айбой – маленький попрошайка. Копейки, собранные этим нищим, Ятте Тузида немедленно пропивает. Неделю назад этот оборванец Айбой куда-то запропастился. Надо бы мне сразу поинтересоваться, разыскать... Закрутился!.. Так вот, поручите кому-то отыскать этого негодника, узнать, что с ним. И помочь... Не знаю, уж что там и как потребуется, – сами решите. Подкармливайте его. Приручайте...

Иеромонах Василий только хмыкнул в ответ, но и этого достаточно было Иринарху, чтобы понять: не исполнит, не станет искать Айбоя. Тогда с той же просьбой Иринарх обратился к Иоанну Егорову.

– Непременно исполню, – пообещал Иоанн Егоров. – Не беспокойтесь. Разыщу и помогу...

Обрадованный Иринарх поблагодарил Иоанна Егорова и крикнул Кудрину:

– Поехали, Гавриил Романович!

Толмач Гавриил Кудрин казачьего роду коренной обдорянин. Кряжист. Приземист. Длиннорук. Заправский рыбак и неутомимый охотник. От него всегда пахло рыбой, смолой, хвоей и еще Бог знает чем, но столь же живым и первозданным, выдающим несомненную близость к Природе. Гавриил Кудрин сам готовил к походу миссионерский каюк. Сам отбирал, перевозил и укладывал на него поклажу. Сам договаривался с остяками-гребцами.

Путешествие начали с ближайших к Обдорску прибрежных Пароватских юрт. Оттуда в Пливаж. Потом Кунжолы. И так из юрты в юрту, все дальше и дальше от Обдорска. Ежели по пути попадались рыболовецкие пески, причаливали туда. Остяки и самоеды встречали незнакомого попа настороженно, с очевидной примесью любопытства и с неизменным вопросом:

– Крестить будешь?

– Нет, не буду, – отвечал Иринарх.

– Правда, не будешь?

– Правда, не буду.

Инородцы успокаивались, принимались настойчиво угощать нежданных гостей. Кудрин непременно вносил свой «пай»: выкладывал на стол сахар, чай, печенье.

– А винка?.. Винка нет? – нетерпеливо выспрашивали жаждущие хмельного зелья, вожделенно посматривая на Иринарха и Кудрина.

– Почему вы пьете? Зачем? – приставал Иринарх к просителям.

Отвечали по-разному:

– У воды жить, как не пить?..

– Холодно. Сыро. Винка выпьешь – тепло и сухо...

А один немолодой самоед, хитро щурясь, пояснил:

– Сколько стараюсь, не могу разбогатеть. Выпил винка, сразу стал богатым. Оленей много. Два чума. Жена молодая. Очень даже хорошо. Проснешься – опять бедняк. Напился – опять разбогател...

Иринарх подолгу наблюдал их в деле, во время лова рыбы. Как неузнаваемо преображались они, становясь ловкими, смекалистыми, умелыми и сильными. На утлой верткой крохотной лодчонке бесстрашно и лихо врезались в огромные волны, те швыряли невесомую посудинку с гребня на гребень, ставили на попа, кидали с маху в провалы меж валами, но самодельные суденышки-долбленки из шкур, ивняка казались крылатыми, непотопляемыми. А какими величавыми, гордыми, пожалуй, надменными были лица лихих гребцов, особенно самоедов, управлявших этими посудинками.

Проворно и легко, словно бы играючи, забрасывали они тяжелый десятисаженный невод. Мальчишки и девчонки становились на пяту невода и вместе со взрослыми спокойно и упрямо брели по ледяной воде, нимало не выказывая ни зябкости, ни усталости. Четкими короткими взмахами ножа разделывали рыбаки крупных, иногда огромных нельм, муксунов, щекуров. Да как разделывали! Без малых отходов.

Не зацепив спины и брюшка, срезали рыбьи бока, сушили их на шестах, поджаривали, связывали в беремя – это ПОЗЕМЫ.

Потом отделяли от костяка спинки и брюшки, варили в котлах и складывали на хранение в мешки из оленьих желудков или в берестяные туески... – это ВАРКА.

Распластанного сырка и чебака сперва сушили, после толкли и вот вам ПОРОСА. А есть еще ВЕЗИГА, БУРДУК, ЮТТА и многое иное.

Из кишок белой рыбы вываривали ЖИР. Из пережаренных костей толкли костную муку. Варили осетровый КЛЕЙ. Вся рыбина до последней косточки шла в дело.

Трудились рыболовы упоенно, слаженно, неутомимо и весело. Труд был им в радость.

С поразительным аппетитом и ненасытной жадностью ели рыбаки живую, трепещущую рыбу. Одним резким и сильным взмахом ножа срезали с муксуньего или нельмового бока длинный ремень и в рот. Ухватив зубами конец этого «ремня», у самых губ отсекали его ножом, торопливо сжевав, глотали и снова зубами за конец «ремня», и опять сверкает у самых губ лезвие широкого острого ножа, и так до тех пор, пока не насытятся.

Гавриил Кудрин ел сырую рыбу вместе с самоедами и остяками. Ел аппетитно, с непоказным удовольствием, всякий раз настойчиво уговаривая Иринарха отведать это лакомство. Но Иринарха тошнило от одного вида перепачканных рыбьей кровью и чешуей, жадно жующих людей.

– Напрасно брезгуете, – осуждал его Гавриил Кудрин. – Очень вкусно, питательно, а главное, необыкновенно полезно. В тундре ведь ни овощей, ни фруктов. Никаких витаминов. Значит, цинга и гибель! Сырая рыба. Сырое мясо. Оленья кровь... Только в них нужные человеческому организму витамины. Только сыроедение спасло самоедов и остяков от вымирания. Здесь ведь и русские за здорово живешь уплетают сырую рыбу и сырую оленину. Погодите, я сам приготовлю вам из нельмы малосол...

– Что за зверь? – полюбопытствовал Иринарх.

– Слабосоленая рыба. Вечером посолил, утром – милости просим, кушайте на здоровье. Деликатес высшей пробы!..

И приготовил. И хоть с опаской, нехотя, но Иринарх отведал это «дикарское блюдо», подивился его приятному аппетитному вкусу и сытости, и скоро малосольный муксун, или нельма, или стерлядь стали непременной составной частью его меню.

С благословения Иринарха толмач Гавриил Кудрин охотно и азартно помогал инородцам тащить невод, выбирать и разделывать рыбу, нанизывать ее на вешала для сушки и вяления. А однажды взялся за веревку невода и Иринарх. Слишком богатым выдался улов, рыбаки задохнулись, вытаскивая невод, приостановились, и мокрая веревка заскользила из грубых, закопченных трудом ладоней. Тогда и не утерпел Иринарх. Подобрав подол рясы, ухватился за веревку, поднатужился и зычным протодьяконовским баритоном на всю округу:

– А ну-ка!.. Дружно... Р-р-р-аз!!.. Еще р-р-р-аз! Взя-л-ли!!

Вмиг повеселевшие, взбодрившиеся рыбаки рванули ускользающую снасть, и та покорно поползла на берег вместе с мотней, переполненной живым серебром.

А вечером у костра, не замечая полчищ осатанелого комарья, счастливые рыбаки по просьбе Иринарха пели и плясали, поразительно внятно, оригинально и живописно изображая в танце охоту на лося, на соболя с нарточкой, пляски журавля, ястреба-мышелова. И песни, и танцы отражали то, чем живы были и жили эти владыки тундры...

Отборную рыбу – мерных муксунов и нельм, осетров и стерлядку – сажали в садки. Два-три раза в неделю приплывали пузатые баркасы купца Петелина: забирали живой товар и увозили на рыбоприемные пункты в погреба-холодильники, вырытые в вечной мерзлоте, либо в «коптильни» и «солильни». За мерного муксуна (семь-восемь фунтов) платили по пятаку. Уже в недалеком Обдорске этот муксун стоил 12–13 копеек, а в Петербурге свежемороженый оценивался в 2 рубля – в сорок раз дороже!

Иринарха не то что раздражал, прямо-таки бесил наглый тон, каким разговаривал с инородцами приказчик – старший на баркасе, приезжавший за рыбой. Он же привозил рыбакам хлеб, муку, соль, спички, сахар, табак, чай, беря за все это плату в два-три раза выше, чем в Обдорске. За пуд хлеба самоеды и остяки платили и два рубля, и два с полтиной, в Обдорске же этот пуд стоил всего один рубль. Денег у инородцев не было и взятое у них и выданное им приказчик заносил в какую-то замусоленную потрепанную конторскую книгу. Сплошь неграмотные рыболовы не могли видеть и знать, что вписывал в свой «гроссбух» надменный и наглый приказчик.

– Это же грабеж средь бела дня! Бесстыдный и наглый! – возмущался Иринарх после неудачной попытки пристыдить обиралу приказчика.

– А вы думали, с какой стати купцы называют Обдорск «золотым дном»? Вот доживем до ярмарки, сами увидите, как обирают и грабят этих бедняг. За папушу табаку стоимостью в пятачок у самоеда берут оленью шкуру, которая стоит в сорок раз больше. Эти прожорливые ненасытные коршуны Сибири не только грабят, но и спаивают инородцев. Теперь разгар путины, вот они и не привозят им водку: нужна рыба! За сезон из Обдорска увозят двести тысяч пудов первосортной белой рыбы. Это по здешним ценам и то на триста тысяч рублей!!.

– Ого! – изумился Иринарх.

– Кончится путина, припрут на пески водку, что тут будет! Иной, что заработает здесь за лето, то и пропьет здесь же... Наш кабатчик Тимофей Евтифеевич Чурилов, один из заглавных пауков Обдорска, сказывал... только за прошлый год из винного склада увезли в тундру четыре тысячи четыреста пятьдесят ведер водки! А сколько ее выпили в кабаке!..

Поздней ночью, когда солнце, почти скатившись за горизонт, вдруг словно бы зацепившись за что-то, перестало падать, и над бескрайней тундрой, над тысячами тысяч ее рек и озер, над летними берестяными чумами самоедов и бревенчатыми юртами остяков; над всем живым, что ходит, плавает, летает и бегает по этим просторам, над всеми и всем воцарялось тревожащее живую душу белое безмолвие; в эти часы обычно Иринарх извлекал из дорожного сундучка неразлучную тетрадку – путевой дневник и заносил в него увиденное, пережитое, передуманное. В этот раз он записал следующее:

«Почти два века пролетело со времен преподобного Филофея, как далеко вперед продвинулись просвещение и культура человечества. Электричество. Радио. Кинематограф. И только здесь отделяющие нас от времен Филофея многие десятилетия ничего не сдвинули, даже не пошатнули.

В 1724 году митрополит Тобольский и Сибирский Филофей доносил Петру Великому и Святейшему Синоду... (тут он пропустил несколько строк, а по возвращении в Обдорск заполнил их, переписав Филофеевское послание с подлинника) «„..Ясачники прибавляют на крещеных инородцев ясак на своих похотях, коменданты новокрещеных обирают всячиною, а управы и обороны нет им ни от кого, аще и доносили. Они же коменданты нападают на новокрещеных князьков и бьют их невинно, а заступить некому. Они же коменданты развращают новокрещеных и велят жить по прежним правам поганским...»

Уж коли в таком положении находились новокрещеные инородцы, за чьей спиной стояла всемогущая русская православная церковь и неистовый Филофей, то легко представить, в каком бесправии и унижении пребывали остальные, некрещеные, самоеды, остяки, вогулы. Год спустя (1725), тот же Филофей вновь бьет тревогу, сообщая, что русские из Березово ездят в юрты остяцкие с вином и пивом, спаивают остяков и обирают; казаки выбирают в подводчики самых красивых и молодых остячек, бесчестят их, а «застращенные ими остяки бить челом на них не смеют»; русские по дешевке (от двух рублей до пятидесяти копеек медью) берут у остяков в услужение мальчиков и девочек и «совершают над ними крепостные акты»; казаки-ясачники бьют тех, кому нечем платить ясак; за долги умерших отцов и дедов обирают и разоряют их наследников...

Мольба Филофея дошла до государя. 29 июля 1726 года Сенат издал Указ: под страхом смертной казни не обирать, не забижать инородцев; закрепощенных – освободить; уже проданных крепостных – найти и воротить домой...

Сколько воды утекло с тех пор. Моря! Океаны! Не раз еще власти державные издавали похожие строгие указы и распоряжения, но воз и поныне там...»

Когда солнце почти совсем скатывалось за горизонт, вконец измотанные за бесконечно долгий полярный день рыбаки сходились к костру, и начинался поздний ужин. Ели торопливо, жадно, спеша на покой. Но вот толмач Гавриил Кудрин заваривал пахучий, вкусный китайский либо индийский чай, выкладывал конфеты, сахар, печенье и, позабыв о сне, рыбаки смачно и долго, до седьмого пота, чаевничали, а Иринарх заводил беседы о Христе, его заповедях, христианской вере, крещении и иных православных обрядах. Гавриил Кудрин переводил неспешно, выразительно и точно. Слушатели громко швыркали чай, хрустели сахаром, чавкали, жуя печенье и, похоже, мало реагировали на Иринарховы речи. Но как только заговаривал о необходимости обучать детей в школе, инородцы заметно оживлялись, порой даже забывали о чае, однако реакция их была неизменно однозначна:

– Деды прожили без учебы. Мы живем. И дети наши проживут...

– Девчонок учить? Зачем это бабе? Баба и есть баба...

Эту поездку можно сравнить с разведкой. Накапливались впечатления. Складывалось мнение. Прорастала убежденность. Вырисовывалась перспектива. Зрели планы...




ИСПОВЕДАЛЬНЫЙ РАЗГОВОР


И в память, и в душу Иринарха накрепко запал разговор со старым остяком в берестяном летнем чуме, на берегу Оби, подле Лабытнангских юрт. Старик был болен, немощен, почти недвижим. Продубленное непогодой, цвета каленого кирпича лицо изузорено складками и глубокими морщинами. Отродясь не знавшие мыла, длинные сивые космы небрежно завиты в косицы. Прищуренные красные глаза непрестанно слезились. Он часто-часто моргал, тер глаза, порой надолго смыкал веки, но и тогда из-под куцых ресниц сочилась влага и по бороздкам морщин медленно стекала. Во рту старик держал жвачку из табака, смешанного с чагой, с громким причмоком сосал его, отчего на губах постоянно вскипала, пузырилась коричневая слюна. Разговаривая, старик то и дело чесался, корчился, ерзал как на горячем поду. Видно, не давали ему покоя вши. Он нашаривал вшей, силясь изловить, возможно и ловил иногда, но удержать насекомое в онемелых заскорузлых пальцах не мог. Сердился, фыркал. Шарил и шарил рукой под драной ветхой ягушкой... А вот на комаров никак не реагировал, и те, прорвавшись сквозь дымовую завесу горящего у входа костра, впивались в лицо, шею, руки старика, а тот вроде и не замечал назойливых, ненасытных летучих кровососов, не давил их, не отгонял.

Поначалу Иринарху был неприятен этот грязный, запущенный, вшивый, трахомный старик, однако по мере того, как тот втягивался в разговор, Иринарх все меньше и меньше обращал внимания на слюнявый гнилозубый рот, гноящиеся глаза, дрожащие руки, безнадежно охотящиеся за неуловимыми вшами.

Старик несомненно был мудр, говорил с достоинством, убежденно, порой наступательно.

– Ты хочешь сделать нас русскими? Русский Бог. Русская грамота. Русский язык... Триста лет остяки и самоеды отбиваются от ваших забот. Потому еще и живы... Мы и тундра...

Иринарх кинулся переубеждать старика, стал рассказывать о русской культуре, о важности и нужности просвещения, о том, что православие и образование никак не подрывают национальные корни остяков и самоедов, зато гарантируют им независимость, ограждают от беззаконий и самоуправства пришлых обирал.

Старик слушал молча, но не со вниманием, а с усталой отрешенностью. Но едва Иринарх завершил длинный монолог, как старик заулыбался, выставив напоказ голые десна и пару гнилых зубов. Громко выплюнул табачную жвачку, неторопливо заговорил, раскачиваясь всем корпусом:

– Покажи мне остяка, ставшего русским? Покажешь? Те ученые остяки, которых ты называл, разве они русские? Правда, они не остяки, но и не русские. Они – никудышники! Отбились от своего стада, не пристали к чужому... А я назову не одного русского, какой стал остяком, живет по-остяцки, ничем не выделяясь от нас... У кого русские научились есть сырого муксуна и сырого оленя? У нас. Кто их научил одеваться, чтоб не загинуть в стужу?.. Мы!.. А ночевать в куропачьем чуме?.. Править оленями? Читать следы зверя? Угадывать погоду? Хэ!.. Чему русские научили остяков? Пить водку. Курить табак. Обманывать друг друга...

Медленно, слово по слову, короткими фразами Иринарх заговорил о русских, о России. Задача оказалась неимоверно трудной, ибо в сознании старика отсутствовали даже такие понятия, как ДОРОГА, ГОРОД, КНИГА, ВЕРСТА, не говоря уже о многозначных числах. Как ему объяснить, что Обдорск – не Россия, а обирающие и спаивающие самоедов и остяков купцы-обдоряне – всего лишь отбросы, выродки великого русского народа? Вряд ли это возможно. Наверняка не поймет. Сознавая неисполнимость задуманного, Иринарх все-таки попытался втолковать свои мысли старому остяку. Слова подбирал простые, понятные, фразы лепил короткие, стараясь высказывать в конкретных образах и сравнениях. Толмач Гавриил Кудрин вспотел, стараясь донести до старика не только смысл, но окраску, интонацию Иринарховой речи.

Когда, изрядно утомясь, Иринарх и толмач смолкли, старый остяк снова заговорил медленно, очень медленно, словно каждое слово приходилось ему нащупывать в кромешной тьме, потом разглядывал на свету и лишь убедившись, что это то самое, нужное слово, выпускать его на свет:

– Я понял... Россия – большая, от восхода до заката солнца. Русских много, шибко много. Они сильные и добрые. Я это уже слышал. Так... Так... Но русские в тундре – гости, не хозяева. Тундра живет, пока в ней остяки и самоеды. Куда без них в тундре русским? Мы их кормим, не они нас. Почему же русские ходят в тундру как в свой чум?..

Пришлось Иринарху признавать и осуждать корысть и подлость своих соплеменников, так метко названных толмачом Кудриным КОРШУНАМИ СИБИРИ.

– Разве у остяков и самоедов нет воров, пьянчуг, бездельников-дармоедов?! Я уверен, многих самоедов и остяков удерживает в тундре не только воля да независимость, не только любовь да привязанность к природе, но и возможность праздной, беспечной, бездельной жизни. Они не живут, существуют. Ибо понятие ЖИТЬ означает деятельность не только рук, но разума и духа...

Он разволновался, позабыл о собеседнике, речь его стала практически непереводимой на небогатый, немногословный остяцкий язык, и Гавриил Кудрин, помучившись изрядно, наконец не выдержал, сказал об этом. Смутившись, Иринарх смолк, и тут же заговорил старый остяк:

– Ты хоть раз в жизни пас оленей? Отбил важенку от волков? Ловил рыбу подо льдом? Оставь тебя одного в тундре, ты сдохнешь с голоду, заколеешь без: огня... Вы – бездельники и неумехи... – Неожиданно засмеялся тягучим, старческим смехом, закашлялся, долго надрывно кашлял. Закурил коротенькую самой- дельную костяную трубку. Сделал несколько глубоких)? затяжек. – Мы вас не трогаем, не троньте нас. Оставьте нам нашего Бога... нашу тундру... наши законы... Самоеды и остяки не станут жить по-вашему!.. Не умеют!.. Не хотят!..

На прощанье Иринарх долго, прочувственно жал дряблую желтую влажную ладонь старика; одарил его чаем, сахаром, табаком.

Всю ночь просидел Иринарх над путевой тетрадкой. По свежей памяти записал все сказанное старым остяком, попробовал с ходу прокомментировать – не смог. За немногими словами старика поднималась такая чащоба неразрешимых безответных вопросов, болезненных проблем всероссийской величины – дух захватывало. А в голове закружились непривычные; мысли... «Старик прав: они – хозяева, мы – гости. В муках и лишениях они сохранили Отечеству тундру живой. Не касаться их? Живите, как хотите и можете. Прозябайте в дикости, спивайтесь, вымирайте... Какие же мы русские, коли сможем безучастно взирать на гибель меньших братьев? Достоевский не возжелал мировой гармонии ценой мучений одного крохотного ребеночка, а тут – народы!..»

До утра он то шагал по крохотной каютке миссионерского каюка, то выходил на палубу, где храпели вповалку спящие гребцы, коих он и в мыслях, и в яви называл ямщиками. Останавливался у борта, вслушиваясь в негромкий монотонный плеск волны, отдаленный, долетающий от юрт собачий брех. Иногда вместе с лаем ветер доносил непонятный, но неприятный запах. Иринарх морщился, непременно вспоминая слова Гавриила Кудрина: «Юрты далеко пахнут». От сытого ядреного храпа ямщиков, от лая и вони, наплывающих от юрт, спешил укрыться в каютке. Но где укрыться от неотвязных мыслей? Как помочь несчастным самоедам и остякам, не нарушая их покоя, не разрушая их устои? Возможно ли без боли и потерь выдернуть их из нищеты, темноты и бесправия?..

Сменил свечу в подсвечнике. Закрыл тетрадку, спрятал в дорожный сундучок. Глянул на часы-хронометр. «Пора будить ямщиков, и в путь...»

За эту долгую, перенасыщенную встречами и разговорами поездку Иринарх научился по обличию безошибочно отличать остяка от самоеда. Толмач Гавриил Кудрин утверждал, что самоеды – племя монгольское, остяки – финское. Приняв на веру это утверждение, Иринарх сложил об этих народах такое впечатление: самоеды – подобранные, подвижные, исполненные сурового достоинства; они малоречивы, говор резкий, грубый, с множеством гортанных звуков; остяки более рыхлые, менее подвижные, улыбчивые, говорливые, даже болтливые; говор протяжный, мягкий, много шипящих и свистящих звуков; без подарков к ним ни с просьбой, ни с разговором лучше не лезь...

Как бы ни уставал Иринарх от встреч и бесед, вечерами, едва передохнув, усаживал рядышком Гавриила Кудрина и принимался за самоедский да остяцкий языки. Терпеливый, спокойный Кудрин с учительской педантичностью бесстрастно вопрошал:

– Как будет «богатый человек»?

– Серас хой, – тут же бодро откликался Иринарх.

– А «большой человек»?

– Вуудл хой.

– Скажите «человек, продай рыбу»...

Иринарх задумался, наморщил высокий гладкий лоб, потискал в кулаке пышную длинную черную бороду, досадливо крякнул и полез было в самодельный словарик, да вдруг вспомнив, обрадованно выкрикнул:

– Там хой тыня хул!

– Браво! Только не спешите подглядывать. Вы просите продать рыбу, а я не хочу продавать и отвечаю вам как?

– Айддам ан тынилом...

Оба расхохотались, страшно довольные друг другом...

Чужие языки с детства давались Иринарху легко. Он в совершенстве владел французским, превосходно знал греческий и латынь, говорил и читал по-польски и по-белорусски. К концу поездки он не только здоровался и прощался с остяками и самоедами на их родном языке, но и благодарил за угощение, приглашал к чаю, даже пытался расспрашивать о житье- бытье...

Поездка по рыбачьим пескам, прибрежным юртам и чумам перевернула начавшееся было складываться мнение о крае и его коренных обитателях. В неразлучной тетрадке-дневнике Иринарха между многими другими появились и вот эти три примечательные записи:

«...Алкоголь для северян скорее необходим как средство наркотическое, одурманивающее, дающее возможность на время забыться, переселиться из монотонно однообразной пошлой действительности в мир грез и видений...»

«...У них дремлет дух, умственные их силы принижены, северяне не могут подняться от земли, возвыситься над земным... Борьба с пьянством средь них немыслима, пока не будет дано движение развитию их духовных сил...»

«...Жизнь самоедов и остяков немощна, проста, скучна и пуста... Они напиваются для разнообразия, от скуки идут к шаману... Почему колонисты Обдорска не идут на помощь инородцам, почему надсмехаются над их религией, обрядами и обычаями, почему не хотят вносить свет духовного просвещения в темные массы остяков и самоедов, почему отворачиваются от них, как от низшей расы, почему не протягивают им руку помощи, они ведь в этом так нуждаются...»




НА РАЗВИЛКЕ


Снова и снова возвращался Иринарх к пока безответному вопросу: через ПРОСВЕЩЕНИЕ к БОГУ или через БОГА к ПРОСВЕЩЕНИЮ? Чем дольше думал, тем очевиднее становилась несостоятельность этого противопоставления. Что переменится в духовно

нравственном облике инородцев, если мы и откроем для них при миссии училище, за десятилетие обучим грамоте пятьдесят или сто остяков и самоедов? Пусть несколько из них продолжат учебу, получат настоящее образование, станут учителями, врачами, священниками, что изменится? Конечно, эти сто прометеев потянут к свету возможно и тысячу, ну, не потянут, так хотя бы стронут, сшевельнут, пробудят от вековой спячки, приблизят к цивилизации на вершок... Боже мой! При таких темпах нужно будет столетие, и не одно, чтобы выдернуть эти народы из темноты, сделать равноправными гражданами Земли.

Похоже, разумно поступали Российские самодержцы, столь много внимания уделяя христианизации здешних инородцев-язычников. Даже менее набожный и более занятой из всех царей русских Петр Великий счел необходимым в 1720 году направить специальную Похвальную грамоту митрополиту Филофею, тогда уже ушедшему в схиму, но не оставившему миссионерскую деятельность среди аборигенов Западной Сибири...

«От Великого Государя и Великого Князя Петра Алексеевича всея Великая и Малая и Белая России самодержца Богомольцу нашему преосвященному Феодору (такое имя принял Филофей, перейдя в схиму – авт.), митрополиту Тобольскому и Сибирскому. Известно нам Великому Государю учинилось донесение Ваше, что Вы в бытность свою в Сибири собственными своими трудами взыскали, окрестили в Православную Христианскую веру ясачных инородцев более тридцати тысяч человек и построили у них святые церкви, а детей у них, новокрещеных учил и учатся многие Божественному писанию и к тому приступают многие креститься; и ты их совершил, открыл Евангелие правда; и мы, Великий Государь за то Богомольца нашего жалуем, милостиво похваляем и как тебе се наша Великого Государя грамота придет и ты бы Богомолец наш преосвященный Феодор митрополит, видя в себе Нашу Великого Государя милость, о крещении помянутых иноверцев в Православную кафолическую веру еще чинил усердное старание; и к Сибирскому Губернатору с товарищи о том ведома из Сената Наш Великого Государя указ послан».

Нет, не напрасно историки, писатели, богословы российские называют Тобольского митрополита Филофея великим апостолом Сибири, «самым одушевленным проповедником слова Божия сибирским инородцам», «приснопамятным маститым веропроповедником».

Преемники Великого Петра тоже не упускали из-под царева ока и державной руки далекую Обдо-рию, всячески поддерживая и поощряя усилия веропроповедников – преемников и продолжателей дела Филофея Лещинского.

Императрица Елизавета указом от 29 ноября 1751 г. повелела каждому новокрещенному инородцу выдавать сукна светло-голубого и василькового цвета по семь аршин, крашенины на подклад – по 22 аршина, холста на рубаху – 14 аршин и на порты – 8 аршин. Все одевание новокрещенного обходилось казне в 8 рублей. Новокрещенной женщине полагались кумач на сарафан и холст на рубаху, и все это стоило казне четыре с полтиной...

«Не оторвав инородцев от язычества, не возвысить их духовно, не пробудить их разум от спячки, не повернуть их к просвещению...» – решил Иринарх и вдруг прямо-таки опешил от неожиданного вывода: значит, никакого противостояния между просвещением и христианизацией – нет! Стало быть, веропроповедование и просвещение – суть два крыла миссии...

Захотелось немедленно с кем-то из миссионеров поделиться этими мыслями и, будто почуя намерение Иринарха, явился самый желанный собеседник – Иоанн Егоров.

– Я вам по поводу вашего поручения. Отыскал я несчастного оборванца Айбоя. Две недели провалялся он в своей конуре, приходя в себя от побоев отца. Кто-то отнял у мальца собранные им Христа ради несколько копеек. Отец избил мальчугана как собаку. Хотя нет, ЧЕЛОВЕК никогда не станет так терзать и мучить не только СОБАКУ, но и самого кровожадного хищного ЗВЕРЯ. Когда Айбой поправился, я стал ежедневно давать ему по гривеннику медью, чтоб мог ублажить этого деспота и сохранить себя. Сегодня он опять явится за подачкой...

– Очень хорошо. Пожалуйста, пришлите его ко мне. И покорно благодарю вас за содеянное для этого несчастного... Ежели вы не очень спешите, позвольте поделиться кое-какими мыслями...

Машинально ощупывая и оглаживая нагрудный крест и полуприкрыв поразительной сини глаза, Иоанн Егоров внимательно выслушал пространную, весьма темпераментную речь настоятеля. Заговорил Иоанн Егоров как-то стесненно, приложив ладони к впалой груди.

– Что касается веропроповедничества, тут я вам плохой помощник: разъезжать по тундрам мне здоровье не позволит. В школьном же деле располагайте мной полностью. Хотя, мыслю, дело сие архитрудное, и чтоб его успешно вершить, нужен фанатизм, коим бесспорно наделены были первые на стезе просвещения инородцев Тобольского севера: Лука Вологодский, Петр Попов, Николай Герасимов. Богоугодное благороднейшее дело сие требует не усилий, не напряжения – жизни! «Ученье – свет, неученье – тьма», и у той ТЬМЫ слуг и поборников ТЬМА...

Выделил голосом эти слова. Встретился глазами с настороженными горящими глазищами Иринарха. Померкла синь, подернувшись тревогой. Успокаивающе положил тонкопалую узкую ладонь на подрагивающее колено настоятеля. Продолжал тем же спокойным рассудительным тоном:

– Мне видится четыре преграды на сем благороднейшем пути. Первая – ученики. Немыслимо трудно будет изыскать среди инородцев жаждущих обучать своих детей грамоте. Вторая – специально построенное помещение для училища и интерната. Без полного пансиону не обойтись. Стало быть, потребны и дополнительные средства на содержание. Третья – учителя, безусловно владеющие инородническими языками. Тут ни Ушинский, ни Коменский с Песталоцци ничего не добьются, не овладев самоедским да остяцким языками. Святейший Синод не единожды повелевал всем миссионерам выучить эти языки, а результата... никакого. Временщикам ни к чему обременять себя изучением языка, обычаев и характера северян. И, наконец, четвертая – программа и учебники, опять-таки на родном языке... Извините за столь длинную речь...

– Какие извинения! – воскликнул Иринарх. Порывисто встал. Прошелся по комнате. Ряса явно теснила, мешала ему. Машинально приподняв подол, сделал несколько шагов. Опомнился. Смущенно глянул на Иоанна Егорова. Воротился на прежнее место. – Надеюсь и впредь на вашу помощь в этом великом и святом деле. Завтра же соберу Журнальное совещание, решим и – к архипастырю на поклон. А может, владыко сам и пожалует в Обдорск. Было у него такое намерение. Смею надеяться на вашу поддержку при обсуждении сего на Журнальном совещании...

Журнальным – это совещание-собрание всех членов Обдорской духовной миссии называлось потому, что протокол его заносился в специальный ЖУРНАЛ. Итак...

ЖУРНАЛ № 2 членов Обдорской духовной миссии 1898 года, августа 12 дня

В собрании присутствовали: Настоятель миссии иеромонах Иринарх.

Помощник настоятеля иеромонах Василий.

Священники Иоанн Егоров, Гурий Михайлов. Дьяконы Алексей Охранов, Мартениан Мартьемьянов. Псаломщики Александр Козлов, Дмитрий Трофимов.

Толмач Гавриил Кудрин.

Слушали предложение настоятеля об организации миссионерского инородческого училища. Просвещение и веропроповедование – два назначения миссии. Если со второй задачей миссия хоть как-то пытается справиться, то о первой позабыла вовсе. С тех пор как в Обдорске впервые появилась духовная миссия, минуло более полутора веков. А каковы всходы? Велика ли жатва на ниве просвещения инородцев? Несколько остяцких мальчиков обучил грамоте Лука Вологодский; пару лет просуществовала крохотная школка для самоедских ребят на дому Петра Попова; миссионерский дьякон Алексей Охранов тоже на дому у себя безуспешно пытается обучать инородцев грамоте...

Постановили:

1. Испросить у Тобольского епархиального Комитета средства на содержание в Обдорске миссионерского училища-пансионата для 15 инородцев.

2.Поручить Иоанну Егорову в возможно кратчайший срок разработать программу обучения самоедских и остяцких детей в трехклассном миссионерском училище.

3.Обязать всех миссионеров немедленно приступить к изучению самоедского и остяцкого языков.

4.Повести отбор детей инородцев для обучения в миссионерском училище с тем, чтобы к Рождеству приступить к учебе.

Диакон Мартениан Мартьемьянов

Краткий скупой документ сей ни в малой мере не дает представления о той баталии, коя разыгралась на Журнальном совещании Обдорской миссии 12 августа 1898 года. Пространную жаркую речь Иринарха собравшиеся выслушали вроде бы и со вниманием и с сочувствием. Да и не из-за чего, казалось бы, поднимать сыр-бор, ежели по настойчивому ходатайству Иринарха, поддержанному Тобольским епископом Антонием, Святейший Синод недавно принял специальное решение о судьбе Обдорской духовной Миссии, коим, во-первых, объявил ее абсолютно самостоятельной и никак не зависимой от настоятеля Петропавловского собора, освободив миссионеров от исполнения приходских обязанностей в Обдорске; во-вторых, выделил 2000 рублей на строительство миссионерского инородческого училища с общежитием; в-третьих, обязал миссионеров изучить инородческие языки, на коих и вести преподавание. Так что прожекты Иринарха, изложенные на Журнальном совещании, фактически были уже одобрены и Святейшим Синодом, и Тобольским епископом Антонием. О чем же спорить? Однако, как это часто случается, действительность развернулась рассудку и логике вопреки...

Едва смолк Иринарх, как поднялся его помощник – иеромонах Василий. Он родился и вырос в семье Березовского исправника, прежде чем угодить в Тобольскую духовную семинарию, немало повидал и понаслышался о тех, кого должен был приобщать к вере Христовой. Учился в семинарии о. Василий отменно, выпущен с рекомендацией продолжить образование в духовной академии, но вдруг, на удивление близких, отложил поступление в академию, напросился в Обдорск «для накопления опыта жизненного и профессионального» – так объяснил он случившееся в своем официальном прошении.

– Вы, отец Иринарх, на Севере новичок, к тому же, простите великодушно, весьма легковерный и увлекающийся... – Говоря, иеромонах Василий перебирал, как четки, крупные звенья серебряной цепки со спаянными концами, которая всегда была при нем. – Принятое по вашему настоянию решение Синода – результат заблуждения людей, далеко отстающих от нашей суровой, малоприятной действительности, о чем я имел честь написать епископу Антонию. Обдорским инородцам наше училище не нужно по причине их тупости и умственной неподвижности. И уж вовсе отдает скоморошеством предложенное вами заигрывание с остяками и самоедами: учить их языки, увлекать и заманивать их чад в школу. С какой стати? Они хоть и, как вы изволили выразиться, дети тундры, но все-таки подданные нашего государя. Стало быть, не смеют жить, как им хочется, а должны жить, как им повелевает державная власть... Простите меня, отец Иринарх, но мне сдается, вы начинаете не с того конца. Вспомним наших великих предшественников на миссионерской стезе: преподобного Филофея, его преемника архиепископа Евгения и иных досточтимых и достопамятных проповедников веры Христовой. В чем зрили оне смысл и основное назначение миссионерства? В проповедовании слова Божьего. В приобщении язычников к вере Христианской. Без веры в Бога какое просвещение?.. Какая нравственность? Помните совет миссионерам митрополита Иннокентия: «Молитесь во время проповеди, и Бог сниспошлет на души инородцев смирение и покорность». Через веру и молитву надлежит пробуждать у инородцев жажду знаний. «Миссионеры – уста Божьи», – справедливо изрек Иннокентий. Потому, полагаю, наиглавнейшее назначение наше – не обучение грамоте, а продолжение начатого Филофеем: обращение инородцев в веру Христову...

Все устремили взоры на Иринарха: что-то ответит настоятель своему помощнику? Похоже было, нашла коса на камень. Иринарх хмурился, легонько покусывал нижнюю губу, неприметно и неслышно притопывал каблуком и выжидал, не вступит ли в разговор кто-нибудь из миссионеров.

Скрестив длинные тонкие руки на плоской груди, Иоанн Егоров всем видом поощрял и подбадривал настоятеля, но молчал. Милый, добрый, тайком, но крепко попивающий, и теперь краснощекий и сизоносый толстяк Гурий Михайлов то ли от обильного обеда, то ли от волнения громко отдувался, ерзал на стуле, но в драку не лез и, похоже, не собирался делать этого. Дьяконам и псаломщикам не с руки было поперед батьки соваться в пекло. Блистательный знаток языков, обычаев, обрядов и поверий инородческих Гавриил Кудрин не имел ни духовного, ни светского образования. Не ограненный, не отшлифованный самородок-самоучка, он не смел вступить в поединок с таким эрудитом, как отец Василий.

Пытливым, цепким взглядом Иринарх обвел свою немногочисленную рать. Немигающим строгим взором уперся в оппонента.

– Слова ваши, отец Василий, разумны и своевременны. Мы – духовная миссия. Все духовное, божественное, религиозно-нравственное превыше прочего. На очередном заседании нашем я изложу прожект реорганизации веропроповеднической деятельности миссии. Но только в слиянии религиозной деятельности с просвещенческой, в их единении сокрыт залог успеха миссии. Сойдемся на сем выводе и покончим с этим... – Помолчал немного, словно бы давая возможность высказаться несогласным. Никто не обмолвился. – Приснопамятный преподобный Филофей окрестил около сорока тысяч язычников. А его преемники за последние полвека окрестили чуть более двух с половиной тысяч самоедов и остяков. Почему? Между прочим, и потому... В одном из посланий Государю Филофей сообщает... Привожу дословно... «Повсюду на пути своем согласно Царского указа сокрушая и разрушая языческих идолов и капища...» СОКРУШАЯ И РАЗРУШАЯ! Вдумайтесь в сие! То, что было возможно, пригодно и приемлемо в начале века восемнадцатого, вряд ли годится для конца века девятнадцатого. – Неспешно придвинул кожаную папку, порылся в ней, извлек нужный лист. – Тридцатого декабря тысяча восемьсот пятьдесят второго года, специально для ознакомления с жизнью инородцев в Обдорске побывал Тобольский генерал-губернатор Гасфорт. Вот к какому выводу он пришел... – Заглянул в листок. – «Лучший проводник образования – христианская религия. Первое условие развития гражданственности – знание ими русского языка...» Видите, как ловко генерал-губернатор содеял колечко из образования и религии... А вот что рекомендовал Обдорской миссии Святейший Синод в своей инструкции от четырнадцатого июня тысяча восемьсот пятьдесят шестого года. Читаю... «Параграф девятый. В непременную обязанность всего причта поставляется: внушение крещеным остякам необходимости русской грамотности, для сей полезной цели убеждать родителей по крайней мере порядочных по их быту домов, чтоб они отдавали своих детей для обучения грамоте хоть одного из семейства...» И последний исторический документ всего пятилетней давности. Седьмого декабря девяносто третьего года губернатор. Богданович, побывав в Обдорске, обратил внимание на то, что в сельской школе не обучается ни один остяк и самоед, и сделал из этого факта такое заключение... Читаю... «Коснеющие в полуязыческом невежестве инородцы не выказывают ни малейшего желания отдавать детей своих в школу, пока в школах этих будут учить и наставлять люди, не владеющие их языком, беседовать с ними через толмача.» Не те ли же мысли в недавней беседе с нами вот здесь высказал Тобольский архипастырь владыка Антоний?..

Иринарх победил. Теперь его громко поддержали Иоанн Егоров и Гавриил Кудрин, и даже флегматичный и бесстрастный Гурий Михайлов.

За свою победу Иринарху пришлось долго расплачиваться, да не рублями, собственными нервами, непрестанным напряженным трудом, бесконечными хлопотами, тревогами и обидами. Той же ночью, поостыв от недавней баталии на Журнальном совещании, он записал в своем дневнике:

«...Я весьма погорячился в споре со своим помощником, посему не сказал самого главного: инородцам нужна грамота, чтобы защититься от хапуг-эксплуататоров, кои, пользуясь невежеством и темнотой язычников, бесстыдно грабят их и притесняют. Только грамотные инородцы смогут противостоять всем ухищрениям притеснителей. Лишь умственно развиваясь, самоеды и остяки смогут перестроить, облагородить жизнь на основах разумных, улучшат свое положение, ныне жалкое, грозящее им гибелью, ведущее к угасанию, вымиранию сих племен...»




ПЕРВЫЙ УЧЕНИК


Когда к Иринарху подкатился этот разноцветный клубок лохмотьев, припал к его ногам, содрогаясь от рыданий, душа настоятеля дрогнула, жарко и щекотно стало глазам, и он еле сдержал слезы: так велик оказался заряд нежности к маленькому оборвышу.

Встань, Айбой. Встань, мальчик. Ну полно, полно, малыш... Я все знаю. Это позади. Не повторится более...

Айбой поднялся с земли. Боже мой, каким грязным и запущенным был этот маленький самоед.

– Вот что, Айбой. Пойдем-ка мы с тобой в баню, я как раз туда собрался. Скинем это мерзкое тряпье. У меня для тебя есть и штанишки, и рубаха. Пошли... Ты знаешь, что такое баня?..

– Баня? Не знаю...

– Жаль, нет этого слова на вашем языке, – заговорил по-самоедски Иринарх, чем поверг Айбоя в изумление. – Баня – это такой дом... Впрочем, – снова перешел на русский, – сейчас увидишь и все поймешь...

Сперва с опаской, явно насилуя себя, начал Айбой смывать с тела многолетнюю грязь, потом занятие это мальчику приглянулось, и он упоенно плескался в горячей воде до тех пор, пока его не позвал Иринарх. Одетый в ситцевую рубаху и полотняные штаны, вымытый, причесанный, счастливый Айбой стал неузнаваем. Изумленный Иринарх долго оглядывал мальчика со всех сторон.

– Вот теперь ты прямо купидон. Сейчас попьем чайку, потом пойдем сажать яблоньки и вишни в нашем саду... Ты не знаешь, что такое сад? Это... ни по-русски, ни по-самоедски я не сумею объяснить. Здесь тундра. Холодно. А у нас под стеклянной крышей будут расти вишни, яблоки, крыжовник, клубника, ну, и огурцы с помидорами... Это будет твой сад... и мой сад... Наш сад! Первый сад за Полярным кругом! Сад в тундре, среди вечной мерзлоты и лютой стужи. Каково?..

Айбой не понял, о чем говорил Иринарх, но настроение говорящего мигом передалось впечатлительному мальчишке, и тот широко улыбался, а его большие сверкающие глаза наполнились восторгом.

То, что называл Иринарх садом, являло собой большую круглую площадку, диаметром примерно в десять сажен, обнесенную крепкой бревенчатой оградой и накрытой двойными застекленными рамами. Четыре огромных печи с духовками, от которых шли трубы, опоясывающие весь сад. Стены добротно проконопачены, рамы промазаны. Двойные двери сколочены из плотно подогнанных толстых досок.

Здесь, в саду, и нашел Иринарха переполошенный завхоз миссии, псаломщик Козлов.

– А я вас ищу, ищу...

– Что стряслось?

– Отец Феодор пожаловали. Хотел его препоручить кому-либо, так никого...

Да, в миссии действительно никого не было: все разъехались по ближайшим юртам и чумам, – вербовать учеников будущего, еще не выстроенного, не имеющего ни учебников, ни программ, ни учителей, миссионерского училища. «Сразу забирайте их с собой в Обдорск», – напутствовал Иринарх отъезжающих миссионеров...

Он догадывался, зачем пожаловал настоятель Обдорского собора Петра и Павла отец Феодор – желчный, злобный брюзга, хотя и не старый, и Богом не обиженный: не увечен, не урод, жена и четверо детишек.

Когда-то, во время полного развала миссии, напористый и властолюбивый отец Феодор превратил миссионерскую церковь в филиал своего собора. Из миссионерской церкви даже забрали и перенесли в собор икону Николая Чудотворца, коего почему-то особо почитали инородцы, и в ярмарочные дни кружка, стоящая перед этим святым, всегда была полна. Забрав чудотворную икону, отец Феодор понудил единственного миссионерского священника служить и отправлять требы в Петропавловском соборе.

С первых дней жизни в Обдорске Иринарх попытался вырвать миссионерскую церковку с иконой Николая Чудотворца из сухих цепких и властных рук отца Феодора, но... не тут-то было! Тот с ходу отсек поползновения Иринарха, сунув ему под нос решение Тобольской духовной консистории о передаче миссионерской церкви под опеку настоятеля Петропавловского собора и о необходимости миссионерского причта исполнять духовные требы обдорских прихожан. Иринарх тут же отправил очень убедительное прошение Тобольскому епископу Антонию. Прошение разминулось со своим адресатом: Антоний сам прибыл в Обдорск. Среди многих просьб Тобольскому архипастырю первыми Иринарх назвал: миссионерская церковь самостоятельна, икона Николая Чудотворца возвращается, миссионерские священники полностью освобождаются от исполнения приходских треб в Петропавловском соборе.

Антоний поддержал просьбы Иринарха, но единолично не рискнул отменить согласованное с Синодом решение Тобольской консистории, пообещав незамедлительно сделать все законным путем. Громоздкая, давно не реформируемая церковная старорежимная машина работала медленно, со скрипом и сбоями. Где-то в хаосе ее бесконечных шестеренок, зубчатых передач, валов и трансмиссий надолго застряло не то послание Антония, не то синодальный ответ на него, и вот, наконец, совсем недавно, ответ был получен, и ответ положительный, полностью удовлетворяющий просьбы Иринарха. В то время отец Феодор находился в отпуске, в отлучке, и теперь, воротясь и узнав о случившемся, явился в миссию и, нимало не смущаясь, принялся отчитывать Иринарха за самовольство. Едва отец Феодор прервал гневную речь, чтобы дух перевести, загремел рокочущий могучий баритон разгневанного Иринарха:

– Прошу вас избавить меня от ваших поучений, ибо я в них не нуждаюсь! Полагаю, вам ведомо решение Святейшего Синода о полной самостоятельности миссии. Так что не смею вас более задерживать. Позвольте откланяться...

Это было неучтиво, грубо и в переводе на просторечие означало «пошел вон!» Отца Феодора едва не хватил удар. Но он был вдвое старше Иринарха, закаленнее и опытнее, оттого и перемог потрясение, ответил обидчику спокойно и кратко:

– Супротив ветра изволите плевать, отец Иринарх. Бог вам судья...

Оскорбленный, негодующий Феодор не выскочил из покоев настоятеля, а степенно вышел, да не обычной своей вихляющей походкой, а напружинив спину, выпятив худую грудь и распрямив сутулые покатые плечи. Однако выдержки ему достало лишь до порога, а, переступив его, он так хлобыснул тяжелой дверью, что брызнула со стены известковая пыль, припудрив у порога недавно выкрашенные, до блеска вымытые половицы.

«Обретаю врагов, прости, Господи», – подумал Иринарх, доставая из вделанного в стену шкафчика половую щетку на длинном черенке и ловко подметая осыпающуюся известковую пыль. Едва успел проделать это, в дверь легонько постучали.

Это был Айбой. Но совсем не тот вымытый, причесанный, сияющий мальчуган, каким пару часов назад ушел от Иринарха. Под правым затекшим глазом огромный синяк. На рассеченной брови запеклась кровь. Нос разбух и походил на сизую дулю. Нижняя губа вздулась, искривив рот. В потускневших черных глазах – испуг, обида и боль. Из вонючих грязных обносков пугающе торчали непомерно крупные желтые, испещренные ссадинами голые ступни.

– Это я, – тихо и жалобно вымолвил Айбой и разрыдался.

– Что случилось? Господи, помилуй!.. Где твоя одежда?.. Кто тебя? Да перестань, пожалуйста, плакать. Ну, успокойся. Расскажи, кто тебя обидел...

Айбой кинулся к Иринарху, приник к его груди и, захлебываясь рыданиями, еле внятно, по слову выговорил:

– Отец велел... он хотел продать мою рубашку и... я не давал... он... он... бил...

– Разве отец и летом сидит дома?

– Не знаю... Он ловит рыбу тут... Полуе... Продает... пьет...

– Понял-понял. Отец есть отец, прости его, Господи. Пусть Бог его судит, не ты. Сейчас попрошу нашего завхоза снова вымыть тебя и переодеть. Баня еще теплая. Пойдем...

Полуобняв всхлипывающего Айбоя, ободряюще поглаживая, похлопывая его по спине и плечу, Иринарх вышел с ним во двор. Исполняющего обязанности завхоза псаломщика Козлова обнаружил в дровянике. Громко дыша, два полуголых остяка распиливали на чурбаки сосновый кряж. Третий остяк колол чурбаки на ровные полешки, четвертый – укладывал полешки в поленницу.

– Чистое наказанье с ними, – проговорил Козлов, подходя. – Чуть отвернусь, пошли чурбаки-разномер- ки и поленья в три обхвата. Любят деньги, а зарабатывать не хотят... Опять этот мальчик?

– Что поделаешь, Александр Павлович. Пусть вымоется, и, пожалуйста, переоденьте его. Подберите что-нибудь приличное, но не кричащее в магазине Аристарха Авдеевича. Запишите расходы на меня...

– Слушаюсь, – Козлов покорно склонил голову. И со вздохом, – Разорит он вас...

– Может быть... Очень может быть... – Думая о чем-то другом, замедленно проговорил Иринарх. – Как аукнется, так и откликнется. – Поворотился было, чтобы отойти, но спохватился и, не оборачиваясь, через плечо. – И покормите его, пожалуйста. Он, наверняка, голоден как потерявший мать волчонок. Потом пришлите ко мне...

Шагал широко по старательно выметенному – ни соринки! – миссионерскому двору мимо дровяников, конюшен, складов и амбаров, шел и думал: «Как там мои вербовщики? Привезут ли хоть по одному, дал бы Бог, по два ученика. А ну, ни с чем, с пустыми руками? Возликуем отец Василий. Бог с ним, а с училищем?..»

На ходу глянул на серебряные часы-хронометр. Через полчаса явится подрядчик – какой-то дальний родич Аристарха Авдеевича, им и порекомендованный. Пора приниматься за строительство училища. Две тысячи рублей выделил Синод. Тысячу прибавила Тобольская епархия. Должно хватить. Надо еще раз внимательно просмотреть чертежи. Чего-то там недостает. Классные комнаты. Трапезная. Спальни. Зал 4 нужен! Игровой. Спортивный. Не важно, как назвать, важно – зал. В нем спевки, игры, встречи с родителями, спортивный уголок... Если пристраивать залу, з имеющихся трех тысяч не хватит. Нужно ведь еще и : оборудование: мебель, постельное белье, одежда. Просмотрев смету, Аристарх Авдеевич верно заметил:

– Поскупились святые отцы. Здесь же не Владимирская губерния. Кирпич, жесть кровельную, стекло и прочее придется везти из Тобольска за полторы тыщи верст. Добрый строевой лес – не из Самарово, так из Сургута... У меня по вечерам иногда собираются наши купцы... Коньячком побаловаться, в картишки перекинуться, дела торговые обсудить. Приходите и вы. Пообскажете положение с училищем-то, попросите подсобить. Я первым отзовусь. Отстать никто не захочет. И будет у вас еще тысчонка, а то и две. Вот тогда можно развернуться...

«Пожалуй, придется поступить по совету Аристарха Авдеевича», – подумал Иринарх и увидел подрядчика. Тот ожидал на скамеечке подле высокого крытого красного крыльца. Здороваясь, Иринарх извинился за то, что заставил ждать себя.

– Полно, отец Иринарх. Это я должен просить прощения: ране оговоренного сроку явился...

Так вот, поочередно раскланиваясь и винясь, прошли в кабинет Иринарха, уселись рядышком у стола, на котором лежал ватман с проектом миссионерского училища-интерната. Иринарх сразу заговорил о пристройке зала. Подрядчик покашливал, покрякивал, но молчал, пока Иринарх излагал свои соображения о назначении и размерах пристроя, очерчивал на плане его местоположение. Но когда он выговорился, подрядчик высказал, наконец, то, что его волновало:

– Не уложиться в смету нам. Никак!

– Пожалуй, да, – согласился Иринарх. – На залу составьте дополнительную. И как можно живее.

– Непременно... Может завтра, благословясь, и начнем с Богом. А? Отслужим молебен, и...

– Быть по сему. Завтра и начнем... С Богом...

Едва подрядчик ушел, явился преображенный Айбой. Только следы недавних побоев напоминали о случившемся. Живые, пытливые, веселые глаза мальчишки лучились радостью.

– Садись, Айбой. Давай-ка вот на диван. Присядем рядком, потолкуем ладком.

Едва Иринарх опустился на диван, как мальчуган тут же очутился подле, припал к широкой мягкой груди, приник щекой и замер. Какое-то время они сидели молча, не шевелясь, обласканные теплом и доверием друг друга. Иринарх обнял мальчика за плечи, легонько притиснул, тот от счастья закрыл глаза и, кажется, перестал дышать.

– Помнишь, я показывал тебе книжку с нарядными картинками. Птицы там всякие, звери? – Мальчик угукнул. – Тогда ты сказал, что хотел бы научиться читать. Не расхотел?

– Зачем расхотел? Очень хочу! – вмиг оживился Айбой.

– Мы открываем школу для таких, как ты, маленьких самоедов и остяков. Здесь они станут жить. Мы будем их одевать, кормить и учить. Не только читать, но и писать, считать, петь... Хочешь?

— Хочу! – подпрыгнул Айбой. – Очень!..

Обхватил порывисто Иринарха за шею, и снова

несколько минут просидели они недвижимо, пронизанные странным невыразимым чувством духовного родства и единения.

– Сейчас пойдем к твоему отцу, скажем о нашем решении, и ты уйдешь из дому, поселишься здесь.

Сперва Айбой не мог понять, что предлагает Иринарх, а поняв, погрустнел, понурился.

– Не даст отец! Кто будет копейки приносить?

– Ты прав: не отдаст. – Помолчал, раздумывая. – Сколько ты за день приносишь копеек?

– Раньше пятак, ну гривенник. Теперь столько дает твой поп, приношу больше, может, двугривенный.

– Ну, в среднем положим пятиалтынный за день, – продолжал размышлять вслух Иринарх. – Что же это?.. Четыре с полтиной в месяц. Сорок пять плюс девять. Пятьдесят четыре рубля в год. Пять процентов моего годового содержания... Вот что, Айбой, идем-ка к становому Ямзину, потолкуем с Львом Никифоровичем, как это оформить. Я стану платить твоему отцу четыре с полтиной ежемесячно, зато забираю тебя от него в наше училище. Понял?

– Ага!.. Понял!.. Очень понял!..

Во дворе Иринарх сказал Козлову:

– Я отлучусь на часок, схожу к становому приставу...

– Может, велеть запрячь...

– Нет-нет. В такую погоду одно удовольствие пройтись.




ВЕЛИКОЛЕПНАЯ СЕМЕРКА


Поручик Матиясевич-Ямзин Лев Никифорович всем видом своим – и голосом, и жестами, и негасимой улыбкой норовил выказать почтение и расположение нежданному гостю. Когда церемония взаимных приветствий окончилась, Иринарх рядом с хозяином уселся на широком упругом кожаном диване с высокой мягкой спинкой, окантованной красным деревом с резными фигурками львов, обезьян, фантастических рыб и птиц.

Матиясевич-Ямзин Лев Никифорович – потомок березовских казаков, родился и вырос в Березове, учился в Тобольске, там же начал службу, и едва подвернулся случай, воротился в родные края.

Застегнутый воротник жал поручику шею, раздражал поручика, но расстегнуть он не решался, считая подобную вольность неприличной в присутствии Иринарха. Проклятый ворот лип к потной шее, стеснял дыхание, поручик отпыхивался, вертел головой, то и дело носовым платком отирая горячую влагу с багровой шеи. Приметив это, Иринарх сказал:

– Да расстегнитесь вы, Лев Никифорович. Эка беда! Чай не на званом обеде, не на приеме у губернатора.

– Покорно благодарю, – смущенно бормотнул Лев Никифорович, поспешно расстегивая проклятый ворот кителя. – Египетская жара нынче. На песок босой ногой невозможно ступить. А бывало в сию пору и белые мухи летали... Север... Кругом вода. Духотища, как в парной. И комарье... Пора бы ему давно сгинуть, ан нет же! О-ох злодеи! Сквозь стенку проникают. А на воде их...

– Испытал эту прелесть Севера, – смеясь, сказал Иринарх. – Слава Богу, человек ко всему привыкает... Я собственно рискнул обеспокоить вас вот по какой нужде...

Неспешно поведал о намерении миссии открыть училище для инородцев, о трудностях в этом благородном деле и, наконец, о своем решении забрать, а точнее выкупить Айбоя у пьяницы отца.

– Весьма оригинально, хотя и накладно! – живо отреагировал поручик. – Только, по-моему, вы слишком щедро вознамерились одаривать этого пропойцу. Знаете, сколько за целое лето зарабатывает отменный рыбак? Двадцать рублей! А ведь это четыре месяца на воде. От зари до зари. И кроме харча да бродней во время работы сверх тех двух червонцев – ничего! Только старший на неводе – башлык может получить: сорок-пятьдесят и, самое большее, шестьдесят рублей за сезон. А этому мерзавцу и двух рублей в месяц – за глаза!

– А не отдаст? – засомневался Иринарх.

– Отдаст! – заверил Лев Никифорович. – Еще как отдаст! С превеликой радостью. Он за бутылку водки жену, извините, на панель выпроводит...

– Возможно вы правы... Пожалуй, правы... – не без колебания принял Иринарх совет станового пристава. – Тогда нам остается передать отцу Айбоя... э-э, кажется, Ятте Тузида, и по рукам...

– Нет-нет! Не спешите. Эти наивные дети Севера не так примитивны, как кажутся. В них достаточно и вероломства, и коварства. Поручите это дело мне. Я проверну его через Инородческую Управу в строгом соответствии с Законом.

– Удобно ли обременять вас...

– Почту за долг. Дело-то общее,., наше...

Несколько дней спустя народился на свет Божий утвержденный Инородческой Управой следующий документ...




УСЛОВИЕ


_1898_года,_августа_30_дня,_мы,_нижеподписавшиеся,_настоятель_Обдорской_духовной_миссии_иеромонах_Иринарх_и_самоед_Обдорской_волости_Ятте_рода_Тузида_старшины_Гирнэ_заключили_условие_сие_в_нижеследующем:_

_1._Я,_Ятте_Тузида,_девятилетнего_моего_сына_Айбоя_Тузида_желаю_передать_на_воспитание_и_обучение_русской_грамоте_в_ведение_Обдорской_духовной_миссии_с_правом_передачи_его_в_Обдорский_инородческий_пансион._

_2._Я,_Ятте_Тузида,_желаю_передать_сына_для_обучения_впредь_до_14-летнего_возраста_от_сего_30_августа_1898_года._

_3._Я,_Тузида,_без_уважительной_причины_не_могу_ранее_обусловленного_срока_взять_от_настоятеля_миссии_моего_сына,_но_по_праву,_как_отца-воспита-_теля_оного,_если_раньше_срока_возьму_его,_то_должен_буду_уплатить_все_расходы_по_содержанию_моего_сына_по_расчету_настоятеля_миссии_отца_Иринарха._

_4._Я,_Тузида,_в_силу_моей_бедности_выговариваю_от_отца-настоятеля_ежемесячное_пособие_в_сумме_двух_рублей_пятидесяти_копеек_(2_р._50_коп.),_каковые_иметь_получать_в_начале_каждого_месяца._

_5._Я,_настоятель_Обдорской_духовной_миссии,_иеромонах_Иринарх_обязуюсь_неукоснительно_соблюдать_сии_условия._

_К_сему_условию_подписуемся._Иеромонах_Иринарх._

Самоед Обдорской волости Ятте Тузида, неграмотный, а по его поручению и личной просьбе расписался писарь Инородческой Управы Тыко Вылка.

По инородческому обычаю приложил собственноручную свою тамгу.

При подписании сего условия находился псаломщик миссии Александр Павлович Козлов и обдорский мещанин Никанор Мефодьевич Медведчиков.

Вряд ли предполагал тогда Иринарх, что это, наспех, не шибко гладко и четко составленное «УСЛОВИЕ» в близком будущем станет эталоном многих схожих сделок между миссией и инородцами, отдающими в миссионерское училище своих детей, племянников и иных малолетних родственников. Правда, размер денежной компенсации за подобный акт резко сократится и станет единовременным ежегодным пособием в размере от двух до десяти рублей, и выдаваться это пособие будет не из кошелька миссионера, а из миссионерской кассы. Но все это в будущем, а пока...

В Обдорске по последней переписи значилось 876 человек, из них самоедов и остяков – 198. Если из этого числа вычесть всякую пьянь да рвань, останется более менее благопристойных 18 остяцких и 20 самоедских семей. Иринарх решил обойти их все тридцать восемь вместе с толмачом Гавриилом Кудриным и Айбоем.

Три дня ходили они из лачуги в лачугу, подолгу и горячо рассказывали о будущем училище для инородческих детей, живописали радужные картины обеспеченной независимой жизни, которая гарантирована всем грамотным инородцам, выставляли напоказ Айбоя, и тот тоже зазывал в товарищи сверстников своих. Какое-то краткое время остяки и самоеды слушали пришельцев с видимым почтительным вниманием, но скоро их внимание что-нибудь отвлекало, они начинали ерзать, чесаться, поглаживать детей или собак. Приметив это, Иринарх свертывал свою речь, завершая ее призывом отдать сына или дочь в учение. Тогда-то и начинался галдеж, в завершение коего следовало непререкаемое:

Проси, у кого дети большие, у нас – мальцы...

Или:

– Жили без вашей грамоты и проживем...

Или:

– Я бы отдал, чего не отдать, но кто станет за них работать?

Или:

– Уходите!.. Ни за что!.. Умру, не отдам!..

Один за другим возвращались миссионеры, посланные на пески и кочевья для вербовки учеников. Возвращались ни с чем. Тут-то псаломщик Мартениан Мартьемьянов предложил переписать всех маленьких нищих, бродяжек, беспризорников, выявить из них совершенно бездомных и безродных самоедов и остяков и забрать в школу-интернат. Впереди, совсем близко, холодная, голодная полярная ЗИМА. Кто хоть однажды пережил ее без теплого родного крова, всеми правдами и неправдами постарается избежать повторения пройденного.

Расчет Мартениана Мартьемьянова оказался верен: шесть маленьких оборванцев – голодных, нищих, без роду и племени обрели в миссии надежный, теплый, сытый приют. Айбой был седьмым. И хотя по годам все они были равны примерно (у бродяжек не было никаких данных о возрасте), верховодил у них Айбой. Под его началом малышня с невероятным усердием и старанием обихаживала зимний сад, подметала двор, ухаживала за миссионерской живностью.

Для первых пробных уроков Иринарх выделил комнату в своем доме. Иоанн Егоров начал временный испытательный учебный курс с научения недавних нищих и бродяг держать в руках ложку, вилку, стакан, умываться, одеваться, обращаться с карандашом и грифельной доской.




У ХОРЭНЭДПОДЫ


В один из дней ранней северной осени на Обдорск нежданно обрушился на редкость свирепый Запад (так называли здесь сокрушительные северо-западные ветры); осатанелый ветрина сдирал с земли песчаную корку, кружил и сворачивал в спирали мелкий колкий сыпучий песок, больно сек им лица и руки, крупными серыми веснушками пятнал окна, стены, заборы.

В покоях настоятеля только что протопили печи. Сухое ласковое тепло клонило к отдохновению. Но на душе Иринарха, как и за окнами дома, – зябко и уныло. Даже через двойные рамы, уже подготовленные к зиме – тщательно промазанные, протыканные и заклеенные, даже сквозь их двойной заслон продирался тревожный шум непогоды. И в печной трубе гудел ветер – протяжно и тоскливо. На глазах чернеющее, тяжелеющее небо опускалось все ниже и ниже, вроде намереваясь пасть на Обдорск и поглотить его.

Иринарх стоял у окна, бездумно озирал пустынную улицу, методично отбивая пальцами по подоконнику какой-то четкий замкнутый ритм. Тра-та-та-там-та- там-та-там. Тра-та-та-там-та-там-та-там. Он только что закончил заниматься с Айбоем. Этот любопытный и неугомонный маленький самоед уже читал по слогам. Еще месяц-полтора, и он станет читать по-настоящему. Теперь он подолгу торчит подле книжных шкафов Иринарха, и по тому, как бережно вынимает и листает книги, как въедливо силится прочесть непонятные слова книжных заголовков, как сосредоточенно и подолгу разглядывает иллюстрации, Иринарх угадывает будущего книгочея и книголюба.

Не то от непогоды, не то от переутомления впервые накатила меланхолия. На какое-то время вдруг отодвинулись, померкнув, недавние неотложные, важные дела и заботы. Чего добился он? Пока немногого. Семь маленьких язычников, вчерашних побирушек – подзаборников то в его доме, то на дому дьякона Алексея Охранова учат азы русской грамоты. Охрано- ву помогает Петр Вылка, коего удалось переманить из инородческой Управы в миссию. Один знает остяцкий, другой – самоедский. Училище строят так быстро, что к Рождеству могут и закончить. Тут Аристарх Авдеевич с приятелями – обдорскими купцами помогли и деньгами и связями с поставщиками. Строители стараются вовсю. Мастера отменные. Такие плотники – топором кружева из дерева свяжут. Опять Аристарх Авдеевич помог выписать из родного Тобольска... Вот, пожалуй, и все, что можно занести в приход. Вроде бы немало в масштабах миссии, в сравнении с тем мертвым штилем, в каковом пребывала она многие годы, всеми забытая, никому не нужная. Как придать миссионерским деяниям общественный резонанс? Как сделать миссию центром духовной жизни Обдорского края? Как энергичней и быстрей наращивать число сторонников, друзей-единомышленников?

«Друзей ищешь, враги сами находятся. Стоило две проповеди прочесть против пьянства и спаивания инородцев, а потом создать общество трезвости, став его председателем, и тут же заклятым врагом моим оказался местный кабатчик Тимофей Евтифеевич. А у него в кулаке пол-Обдорска. Хитрый, наглый мародер. Завидя меня на улице, глаза долу опускает, либо спешит свернуть в первый переулок, лишь бы не встречаться, не здороваться. Отец Феодор жалит исподтишка: никак не свыкнется с тем, что миссионерская церковь уплыла из-под его руки, и миссионерские священники и причт более ему не повинуются. От него жди любой пакости...»

Мысль была настолько неприятна, что стронула Иринарха с места. Несколько раз прошелся от окна к двери и обратно, чуток поунял раздражение, подсел к столу, где лежала раскрытая тетрадь. Торопливо взял ручку, и потекли по белому полю черные строки крупных, угловато топорщащихся букв...

«...И еще один урок извлек я из первых шагов в Обдорске. Без умения ладить с самыми разными людьми нельзя принести желаемую пользу миссии. Не умея жить мирно, как можно плодоносно работать? Только в полном союзе с окружающими возможно успешно творить задуманное...»

Бухнула входная дверь. Торопливые мягкие, еле слышимые шаги замерли на пороге кабинета. Иринарх неспешно обернулся. Перед ним стоял самоед, невиданно рослый для своего племени. Нарядные кисы. Легкая праздничная ягушка. На поясе в деревянных ножнах широкий охотничий нож. Во рту крохотная погасшая трубочка. Длинные тонкие черные волосы окаймляли до черноты прокаленное стужей, обдутое ветрами небольшое скуластое лицо с приметно удлиненным подбородком, перечеркнутым глубокой морщиной. Короткий нос с широкими ноздрями. Почти сросшиеся на переносье черные густые брови. Под ними, в глубоких глазницах маленькие, остро посверкивающие глаза.

Глянув на передний угол с распятием и горящей лампадкой, самоед трижды перекрестился. Высоким гортанным голосом громко спросил по-русски:

– Ты – большой поп?

– Я – Иринарх поднялся, двинулся навстречу вошедшему. – Здравствуй. Кто ты?

– Харка Худи. Крестили, стал Григорий Худи.

– Проходи, Харка-Григорий. Садись. Гостем будешь, а гостям я всегда рад. Самовар еще теплый. Сейчас раздую его, станем чаевничать.

В доме настоятеля имелась столовая, но Иринарх любил чаевничать в кабинете. И теперь он торопливо освободил письменный стол от книг и бумаг, положил на него поднос для самовара и вышел на кухню. Сапогом раздул самовар, насадил трубку, подождал, пока медный пузач замурлыкал, тонюсенько попискивая. Воротился в кабинет. Худи, словно одеревенев, стоял на прежнем месте в прежней позе.

– Почему не проходишь, не садишься?

– Хозяина нет, гостя нет. Без хозяина в чум только вор ходит.

– А знаешь что... Пойдем-ка в столовую. Там сподручней. – И когда прошли в столовую, предложил: – Снимай шубу. Жарко будет, упреешь.

Одним махом Худи скинул ягушку, под которой оказалась суконная одежда. Усаживаясь на стул, спросил:

– Где твой толмач?

– Зачем толмач? – по-самоедовски откликнулся Иринарх. – Попробуем без него. Третий, говорят, лишний.

– Ай, хорошо!.. Вот молодец!.. Большой поп – молодец! – тоже на родном языке заговорил Худи.

И все-таки Иринарху не доставало еще опыта и словарного запаса, оттого дальнейший их разговор проходил на каком-то новом, неведомом науке языке – смесь самоедского и русского, причем каждый стремился в меру своих познаний как можно полнее использовать язык собеседника, лишь в крайнем случае прибегая к родному языку.

Чай Худи пил неторопливо, со смачным причмоком, аппетитно и вкусно хрустя сахаром. Печенье макал в чай и, сунув размокшее в рот, жевал торопливо и громко. К варенью не притрагивался. Иринарх неторопливо потягивал чаек, выжидательно взглядывал на нежданного гостя, но не поторапливал его вопросами. А Худи пил и пил, чашку за чашкой. Пот струился по лицу. Худи отпыхивался, кряхтел и пил... Наконец он отодвинул чашку.

– Большой твой чум. Хороший. Там ветер, здесь тихо. Сухо. Тепло... – Помолчал, прислушиваясь к чему-то. Проговорил раздумчиво: – Худой ветер. Черный. Пригонит снег и холод. Много снегу...

– Это хорошо или плохо? – полюбопытствовал Иринарх.

– Тебе – плохо, мне – шибко хорошо...

И надолго смолк. Так и не пояснив, почему плохо одному, а хорошо другому, Иринарх попробовал сам разгадать эту загадку, ничего не получилось. А Худи начал было набивать табаком трубочку, да вдруг, словно вспомнив что-то, отложил это занятие, перевернул свою порожнюю чашку, похвалил чай.

– Налить еще?

– Нет. Скоро тундру ехать, как олени повезут? – И засмеялся своей шутке.

– Довезут, – сказал Иринарх просто так, чтобы поддержать разговор.

– Довезут-довезут, – повторил Худи. – Мои олени кого хочешь увезут. Сильные олени. Быстрые... Знаешь Хорэнэдподы?.. У сора Вангада?

– Не знаю.

– Ничего не знаешь, – пробурчал недовольно и принялся раскуривать трубочку.

Самодельная крохотная, она долго не раскуривалась, сипела, свистела, плевалась искорками, наконец, задымила. Иринарх не терпел табачного дыму, но смолчал, не поморщился даже, не подал виду.

– Давно было. Тогда ни русских, ни зырян. Самоеды в тундре хозяева, остяки – в тайге. Друг друга не задевали. Потом остяки стали самоедов забижать: плати ясак. Друзья сделались врагами. У Хорэнэдподы сцепились, как собака с волком. Остяки сильней были. Ох, как!.. Головы самоедам секли, на колья головы. Хо-хо!.. – Помолчал, повздыхал, покачал головой сокрушенно. – Давно было, а помним, вся тундра – помнит. Святое место. Самоед мимо не проедет, остановится. Жертву принесет. Жертва – олень. Съедят оленя, рога кучу кидают. Целая гора рогов. Залезешь – Обдорск видно...

– Жертвенная гора. Священное место, – промолвил Иринарх, соображая, как перевести это на самоедский язык. Хотел было кликнуть толмача Гавриилу Кудрина, а зачем? Спросил: – И что дальше?

– Тащат гору. Зорят. Мал-мала воруют рога.

– Кто ворует?

– Купец ворует. Тылзин. Делать хочет, чтоб шубы, шапки вешать, потом продавать Тобольск, еще куда... Пошто святую гору пакостить? Мало рогов в тундре? Езжай, собирай, сколько надо! Ты – большой поп. Становым дружишь. Судьей дружишь. Запрети!..

– Запрети, – эхом повторил Иринарх. И еще раз, тише, – запрети...

– Верно-верно, запрети! Капища грабят. Идолов отнимают. Пошто? Мы сами выбираем Бога. И царь русский так велел. В тундре все знают. Давно было – помнят. Шибко давно – помнят! Русский царь Шуйска...

– Шуйский, наверное, – подсказал Иринарх.

– Шуйска, Шуйска, – подхватил Худи. – Казаки украли золотой идол Палтыш, увезли в Москву, царскую казну. Палтыш русские звали Золотая баба. Много золота. Весь золото. Его увезли – тундра плакала, бунтовала. Шуйска узнал, рассердился, забрал Палтыш, отдал обратно князю Онже Алачеву. Самоедам отдал. Ты – добрый поп. Большой поп. Не вели Тылзину!

– А Тылзин знает, что гора рогов – священное место?

– Знает-знает. Ему сказали. Он ругался, прогнал самоедов. Вор!..

– Я понял, Худи. Попытаюсь вразумить Тылзи- на...

– Хорошо, батька. Спасибо, Большой поп! – Легко поднялся. – Однако пойду свой чум.

Накинул ягушку. Снова набил трубочку, принялся раскуривать. Капризная люлька опять долго верещала, стреляла искорками, пока задымила, наконец.

– Прощай, батька поп...

– До свиданья, Харка-Григорий Худи. Заходи.

Всегда рад свидеться, – говорил Иринарх, пожимая сухую узкую сильную ладонь самоеда.

Худи взялся за дверную ручку, да тут же, будто ожегшись, резко отдернул руку. Не поворачиваясь к Иринарху, лишь искоса на него глянув, безразлично произнес:

– Сына моего Ести Худи отдаю в твою школу. Зима придет, приезжай за ним сам. Тут близко. Скажешь каюру чум Харки Худи – довезет...

И, не ожидая ответа, скрылся за дверью.

Иринарх убрал со стола, вымыл, спрятал в шкафчик посуду, унес на кухню самовар и воротился в кабинет. «Нет, эти самоеды не так наивны и просты, как кажутся на первый взгляд». Подсел к письменному столу, придвинул тетрадку. Заспешило перо, оставляя за собой бесконечный выводок взъерошенных букв.

«...И еще об одном уроке надобно упомянуть. Нельзя влиять на инородцев, если их образ жизни нам чужд, обычаи – не известны, миропонимание – не ведомо, на которых мы глядим свысока и даже мысленно не снисходим к их заботам и нуждам...»

В тот же вечер Иринарх заглянул в лавку обрусевшего зырянина Тылзина. Тот оказался невысоким, круглым и румяным, как только что вынутая из печки сдобная булка. Похоже, улыбка навечно прилипла к его пухлому лицу. Мелкие редкие острые зубы желты – верный признак, что дома, втихушечку, он, как и многие северяне, закладывает за щеку табак, смешанный с чагой.

Тылзин отвесил Иринарху чуть ли не поясной поклон, принял благословение и даже руку чмокнул. На вопросы отвечал торопливо, угодливой скороговоркой. Коренной обдорянин. Прадед пришел из-за Камня. И прадед, и дед с отцом, и сам Тылзин – все православные, веру хранят, заветы блюдут, требы исправно отправляют.

– Похвально. Весьма похвально, – поощрил Иринарх словоохотливого торговца. – Говорят, вы открыли мастерскую по изделию вешалок из оленьих рогов?

– По нужде пришлось заняться этим. Нет-нет, не из корысти. Был я весною в Тобольске, там у меня махонькая сувенирная лавчонка. Нынче экзотические безделушки Севера в моде. Встретился с одним дельцом из Германии. Заказал мне пять тысяч штук оленьих рогов: клей варить. Послал первую партию – не годны: старые. А у меня их полный двор навалено, куда девать?

– Обратно! На ту священную гору, откуда вы их стибрили, – жестко ответил Иринарх.

Опешивший Тылзин воззрился на Иринарха как жаба на подплывшую гадюку, но улыбку от лица не отлепил, только узкие глаза еще сузились, и щелки меж ресницами сверкали лезвиями бритвы.

– Не пойму вас, батюшка, чего дались вам эти рога. Их по тундре раскидано видимо-невидимо...

– И собирайте в тундре, не лезьте к Хорэнэдподы. Там святое место самоедов, их Куликово, либо Бородинское поле...

Тылзин слушал все так же щурясь, приотворив протабаченный желтозубый рот, а когда Иринарх умолк, торговец сказал:

– Всяк не дурак себе выгоду ищет. Пойдет мое новое дело, всю святую горы пущу на вешалки. Вот мой сказ...

И показал Иринарху прикрытый картузом затылок да взгорбленную от негодования спину, туго обтянутую добротной суконной поддевкой...

Три дня поднимался Иринарх прежде петухов, готовясь к проповеди, осуждающей корыстолюбие и накопительство, ради которых сребролюбы попирают бесстыдно заветы Христа. Проповедь получилась и яркой, и острой, прямо-таки бичующей. И снова под Иринархов бич угодил кабатчик Тимофей Евтифеевич и его компаньоны – все, кто наживается на спаиваньи «меньших братьев наших – самоедов да остяков, продавая им сатанинское зелье много дороже подлинной цены, не гнушаясь брать потом заработанные рубли за водку, напополам разведенную водой либо для крепости приправленную купоросом или настоянную на табаке...» Потом получил по заслугам и Тылзин, который «ради поживы надругался над тем, что свято и бесценно для исконных хозяев этого сурового края – самоедов...».

Еще не все прихожане, слушавшие проповедь, добрались до дому, а сарафанный телеграф уже разнес по всему Обдорску слова Иринарха, взбесив и кабатчика и Тылзина. Присутствовавший на проповеди становой пристав Матиясевич-Ямзин в тот же день пригласил в участок Тылзина и, сурово выговорив ему за содеянное, предупредил, чтоб впредь у Хорэнэдподы не бывал, рогов оттуда не крал, а собирал их по самоедским стойбищам.

С тех пор Тылзин наказ пристава не преступал, у священной горы его работников не видели, зато у Иринарха появился еще один враг – пронырливый, злобный, лукавый... А по тундре быстроногой белкой заскакала молва о Большом попе – друге и защитнике самоедов...




ИОАНН ЕГОРОВ


Харка-Григорий Худи накаркал зиму: «Запад» нагнал снеговых туч, те плотно задрапировали свинцовое небо, сгустились до черноты и брызнули наземь косыми белыми струями, загоняя в укрытия все живое. Ветер гнал, рвал и путал белые нити, оплетал ими вмиг постаревшие, подурневшие дома, забивал дымоходы; «голландки», русские печи, плиты и «буржуйки» захлебывались дымом, малыми порциями с великой потугой выталкивали его на волю, и там дым тут же мешался со снегом – черное с белым, отчего метелица пахла то горящей березой, то расплавленной сосновой смолой, то пылающим ивовым хворостом.

Голосисто и яро ревела метелица. В ее гуле слышались то рык смертельно раненой медведицы, то вой ошалелого от голодухи волка, а то трубное ржание застоявшегося жеребца. От разноголосого непрестанного воя, рева, гогота метелицы за окнами дома Иринарх знобко подергивал спиной.

– А ну, в пути в тундре накроет такой бурани- ще? – вопрошал он рядом стоящего у окна Иоанна Егорова.

– Исключено, – спокойно ответил Иоанн Егоров. – Самоеды и остяки за сутки предугадывают надвигающийся буран.

А если все-таки, – не унимался Иринарх, – бывает же...

– Бывает, конечно, – уступил Иоанн Егоров. – Тогда одно спасенье – куропачий чум.

Иринарх вопросительно глянул на собеседника, и тот пояснил:

– Тундровая белая куропатка ночует, зарывшись в снег. Рядышком пройдешь – не заметишь. Только лайка чует, ну, и лисица, конечно, и песец. Когда в пути буря нежданно накроет самоеда, он вместе с оленями зарывается в снег и под сугробом пережидает непогоду. Это и есть «куропачий чум».

– И вам доводилось?

– И вам доведется, – улыбаясь, заверил Иоанн Егоров. – Тундра полна неожиданностей и жестоких сюрпризов.

Слушая Иоанна Егорова, поддакивая, покачивая головой, Иринарх между тем перешел к своему письменному столу, взял принесенную священником тетрадь. То был проект программы миссионерского инородческого училища с трехгодичным сроком обучения. По замыслу Иоанна Егорова, первый год обучения должно вести только на самоедском и остяцком языках. Второй год – на остяцком, самоедском и русском. Третий – только на русском. Предполагалось, что за эти три года ученики изучат Закон Божий, родной язык, русский язык, арифметику, церковное пение. В программе подробно излагалось, что должны узнать и изучить маленькие инородцы по каждому предмету и каждый год, какие книги прочесть, какие молитвы запомнить, какие псалмы петь; далее шла подробная характеристика всех учебников, какими надлежало пользоваться учащимся; потом краткие, но толковые советы учителям, коим предстояло работать по этой программе. Чувствовалось, составитель пособия отменно знал дело и немало покорпел над программой.

Еле слышно постукивая концом карандаша по столешнице, Иринарх снова и снова перечитывал сочинение Иоанна Егорова, написанное ровным красивым почерком, а автор безмолвствовал, не спуская стерегущих глаз с настоятеля. И едва тот оторвал взгляд от рукописи, их глаза встретились. Иринарх широко улыбнулся, проникновенно почтительно выговорил:

– Не знаю, как и благодарить вас, отец Иоанн. Цены нет вашей работе. Надо срочно скопировать и нарочным в Тобольск – миссионерскому комитету и архипастырю. Не сомневаюсь, утвердят сию программу... Хорошо бы предугадать, на чем может споткнуться ваше творение. Мне сдается, камнем преткновения будут учебники на инородческих языках. Их ведь пока не существует в природе...

Нетерпеливо вскинутая рука собеседника понудила Иринарха умолкнуть на полуслове, а Иоанн Егоров, торопливо развернув лежащую на коленях папочку, извлек из нее и подал Иринарху две тетрадки. То были рукописные буквари на остяцком и самоедском языках. Каждой букве сопутствовал рисунок, изображающий птиц, рыб, зверей, домашнюю утварь и одежду, известную маленьким тундровикам. Буквы и рисунки к ним выполнены талантливо, любовно, яркими красками.

Осторожно, как нечто очень невесомое, хрупкое и драгоценное листал Иринарх странички рукописных букварей Иоанна Егорова – итог его долгого, титанического, вдохновенного труда, достойного памяти и поклонения современников и потомков.

– Вам надо памятник при жизни, отец Иоанн...

Тот густо покраснел, дрожащими веками прикрыл повлажневшие глаза. Иринарх смотрел на него и думал: «Господи! До чего богата Русь подвижниками, фанатически приверженными святому делу просветительства. С малыми детьми добровольно забраться в Заполярье, с больной грудью исколесить тундру, постигая норов, обычаи, язык полудиких инородцев, приобщая их к вере христианской, к великой культуре великого народа – это ли не подвиг? И вот эти БУКВАРИ. В одиночку, вместо досуга и отдохновения. И не за деньги, которые ему ох, как нужны: четверо детей и жена... Истинно русская душа. Русский характер. Ни предела. Ни черты, когда ради ближнего, особливо убогого, обиженного да униженного...»

Иоанн Егоров снова пошуршал папочкой, на стол легла еще одна тетрадь, на обложке крупными витиеватыми буквами выведено «Немынг ястопса» и в скобочках мелко по-русски «Священная история на остяцком языке». Глянув на эту тетрадку, Иринарх вскочил из-за стола, шагнул к поднявшемуся Иоанну Егорову, крепко его обнял, притиснул к могучей груди и облобызал трижды. Отступив, весело спросил:

– Что там еще в вашей папочке-выручалочке?

– Незавершенное. «Краткое понятие о Христианстве» на самоедском языке. Начал подбирать басни, сказочки, рассказы в «Книгу для чтения» на обоих языках. В черновике есть еще на двух же языках «Священная история» и «Молитвы и песнопения»...

– Вместе с вашей программой буквари отошлем в Тобольск, слезно попрошу архипастыря отпечатать их в типографии. Полагаю, при самом наиблагоприятствии, это займет изрядное время. Придется начинать учебу без букваря...

– У меня есть по две копии на остяцком и на самоедском. Вылко и Охранов пособили. В одиночку, конечно...

– Простите, перебиваю вас. Только мне вдруг подумалось... Почему бы нам не создать Переводческую Комиссию. Да-да! Именно Комиссию! Чтоб работали, не покладая рук, опережая нужды нашего училища... Пожалуйста, покумекайте, кто бы мог войти в эту Комиссию, кроме вас, разумеется.

Поздним вечером, занося в тетрадку-дневник пережитое за день, Иринарх не преминул высказаться и о Переводческой Комиссии...

«Переводческое дело тогда может быть поставлено на должную высоту, когда деятели Переводческой Комиссии помимо знания инородческих языков будут глубоко знакомы с духом народностей, на языке которых делаются переводы. Без этого условия переводы, как бы хорошо они не были сделаны, будут мало понятны инородческому населению, чужды их духу, почти бесполезны для своего назначения».

Переводческую Комиссию создали. Кроме священника Иоанна Егорова, псаломщика Алексея Охранова и Петра Вылко в нее вошли обдорский врач Яков Зальмунин, начальник обдорской метеостанции Иван Росляков, толмач Гавриил Кудрин. На первом собрании Комиссии ее председателем избрали Иринарха. Тот не отнекивался, не отбивался: надо, значит надо!

Не доверяя почте (своего отделения в Обдорске все еще не было, почта приходила дважды в месяц), сберегая бесценное время, Иринарх с нарочным отправил программу и буквари И. Егорова в Тобольск, из своего кармана оплатив прогонные (90 р., при месячном окладе 100 рублей). Нарочный вернулся ни с чем. Тобольский Комитет миссионерского общества программу не утвердил, обосновав отказ серией маловразумительных вопросов вроде: почему срок обучения три, а не четыре года?.. Почему в училище принимать только остяков и самоедов, а не принимать зырян и русских?.. Почему учителю платить в год 400 рублей, а не меньше?.. И еще целый короб подобных «почему?».

Разгневанный Иринарх написал пространное письмо-протест Тобольскому епископу Антонию и отправил с тем письмом самого Иоанна Егорова (благо, подвернулась оказия: Аристарх Авдеевич ехал в Тобольск по своим делам и прихватил священника). Вмешательство архипастыря, встреча с ним Иоанна Егорова принесли желанную победу. Программу утвердили как руководство-наставление для обучения остяцких и самоедских детей по всему Северу России. Срок обучения продлили до четырех лет, оговорив, что последние два года преподавание должно вестись только на русском языке. Учителю вменили в обязанность надзор за пансионом, за что положили ему триста рублей годовых с бесплатной квартирой, отоплением и освещением, а в случае успешной службы через год его содержание повышалось до четырехсот рублей.

В конце 1898 года приложением к «Тобольским епархиальным ведомостям (№ 11) была издана «Азбука» Иоанна Егорова, на долгие годы ставшая единственным пособием для начального обучения грамоте остяков и самоедов. Заработала подогреваемая и подгоняемая Иринархом Переводческая Комиссия. Росляков принялся за составление «Остяцкой грамматики», Кудрин засел за «Самоедско-русский и русско-самоедский словарь», Иоанн Егоров заканчивал подготовку к печати книжек-малышек для чтения на самоедском и остяцком языках «Я – человек», «Моя семья», «Наши юрты», «Чум, где я живу»... Словом, Переводческая Комиссия не просто существовала, а работала, набирая и набирая обороты...

Наконец, миссионерское училище для инородческих детей легализовано. Выстроено и освящено для него отменное помещение. Назначен учитель, дьякон Алексей Охранов и его помощник – Петр Вылко. Приспела пора начинать первый учебный год, но... как невесело пошутил Алексей Охранов: «Не хватало пустяков: не было учеников». Вместо предполагаемых и утвержденных ПЯТНАДЦАТИ их имелось СЕМЬ. Тогда-то Иринарх вспомнил о приглашении Харки-Григория Худи и засобирался в тундру.

А на дворе – полярная зима. Короткий, с воробьиный шаг, тусклый серый день – сумерки со свечами и бесконечная ночь, то до звона в ушах тихая, студеная, с холодными блеклыми звездами над головой; то фантастически яркая, в слепящем сиянии серебристо-голубых снегов под небом, охваченным разноцветным пламенем полярного сияния; то угрюмо вьюжная, тревожная и томительная, когда все валится из рук, не хочется ни двигаться, ни думать, ни читать. Но об этих наплывах полярной тоски никто из окружающих Иринарха не ведал, об этом знал лишь его неразлучный дневник... «...Делать ничего не хочется. На душе мрачно. Тоска. Тишина мертвая в доме и за окнами...»




БУРАН


Под диктовку толмача Гавриила Кудрина облачался Иринарх в свою первую зимнюю поездку в тундру, к Харка-Григорию Худи. Одели Иринарха в малицу, сверху напялили гусь, ноги укутали одеялом из оленьих шкур. Иринарх долго возился в неудобных узких нартах, пока отыскал наконец желаемое положение – полулежа, припав к специально прилаженной невысокой спинке. Тяжелой и громоздкой казалась меховая одежда, она сковывала движения, душила.

– Пройдет. Привыкнете, – утешал Гавриил Кудрин. – На ветерке да в мороз под тридцать поймете и не раз спасибо скажете...

Ямщик-каюр, молодой, малорослый самоед, малоречивый и неулыбчивый, равнодушно взирал на то, как усаживался Иринарх на нарты, но едва тот по-ненецки сказал «поехали», как каюр легко и ловко подхватил тонкий длинный шест – хорей, другой рукой натянул вожжи, крикнул «Ого!», и олени рванули с места. Пробежав подле нарт десяток метров, каюр прыгнул на передок, прилепился на уголке, свесив одну ногу; приподнял хорей, еще раз крикнул, и олени помчались вскачь.

Эту первую поездку по зимней тундре Иринарх запомнил на всю жизнь и позднее подробно описал в одном из своих многочисленных очерков.

Когда они выезжали с миссионерского подворья, на градуснике значилось минус двадцать четыре. При полном безветрии такой мороз тепло одетому Иринарху показался пустяшным, неприметным. К тому же, распахнувшаяся во всю свою неоглядную ширь заснеженная тундра, похожий на полет, стремительный бег оленей так заворожили Иринарха, что он позабыл даже, куда и зачем ехал.

В линялом стылом, будто стеклянном небе обозначились четко мелкие звезды. Бескрайний волнообразный разлив снегов сверкал и искрился, Иринарху казалось порой, что в глуби снеговых торосов, там и сям, горели крохотные, но очень яркие костерки. Как-то вдруг, неожиданно, словно прорвав невидимую завесу, появилась в небе ярчайшая луна. Обозначившаяся на снегу тень скользящей упряжки вспугнула оленей, те метнулись в сторону. Каюр прикрикнул на них, прошелся хореем по оленьим спинам, покорные животные выровняли строй и понеслись еще быстрей, прямо-таки полетели, едва касаясь копытами белого искрящегося наста. В сладкой расслабляющей полудреме Иринарх медленно складывал в сознании предложения, которые позже занес в дневник. Обычно каждая дневниковая запись задолго до появления в тетрадке зарождалась в его сознании, обретала четкую законченную словесную форму и откладывалась в памяти, которая цепко удерживала эти формулировки до тех пор, пока не предавала бумаге. Вот родилась первая фраза будущей дневниковой записи... «Тундра – суровая, негостеприимная страна холода и страха, вдруг преобразилась от лунного сияния. По- иному, с каким-то тревожным мерцанием засветились и словно бы ожили снега. Заскользили по ним непонятные тени. И странные звуки – Бог есть кем или чем рожденные – вдруг врывались в первозданную тишину, настораживая и волнуя...»

Олени, слегка притомясь, перешли на редкую рысь, то и дело на бегу хватая ртом снег. На одном из сугробов нарты круто и резко накренились, скинув с себя огромный мохнатый кокон – задремавшего Иринарха. Падения тот даже не ощутил, вольготно растянулся на мягкой белой перине и провалился в глубокий здоровый крепкий сон.

Разбудил его перепуганный каюр, поначалу не приметивший, что ездок-то вывалился из нарт, а, спохватясь, оглянулся и, не увидев Иринарха, страшно переполошился, погнал оленей назад.

Давая передых оленям, дважды останавливались в пути. Пока разводили крохотный костерок, кипятили чай, наскоро перекусив, обжигая губы и рот, пили его, олени, разрыв копытами снег, находили и ели ягель. Наблюдая покорных, робких, но выносливых, сильных и быстроногих животных, Иринарх восхищался ими.

Когда по расчетам каюра до чума Харки-Григория Худи оставался какой-нибудь час езды, Иринарх снова задремал. Сквозь сон слышал какой-то непонятный тягучий гул, но не проснулся. Его растолкал каюр.

– Батька, вставай!.. Вставай, батька!

– Что стряслось? – недовольно пробурчал Иринарх, не открывая глаз.

– Беда, батька. Шибко буран. Надо здесь ночевать.

– Ладно, – спокойно согласился он.

Буран, видно, только-только занялся. В порывах ветра проступали, хоть и редкие, но все-таки приметные паузы. С каждой минутой они становились реже, короче. В одно из таких кратчайших мгновений затишья донесся вдруг отдаленный собачий лай и вой.

– Слышишь, собака близко? Чум близко. Садись, батька. Искать надо.

Часа полтора кружили они в снеговых вихрях. Выбившись из сил, встали олени. Связав их, каюр отправился на поиски чума. Едва отошел, как буран тут же поглотил его. Иринарх опустился на нарты, норовя подставить ветру спину, но как ни вертелся, ничего не получалось: казалось, ветер сразу дул со всех четырех сторон, нацелясь именно на этот пятачок тундры, где стояли нарты с Иринархом. Вот когда он вспомнил слова Гавриила Кудрина «на ветерке в мороз поймете и не раз спасибо скажете». Он понял это теперь и не раз мысленно поблагодарил преданного толмача. Однако даже двойная меховая одежда не выдерживала свирепого натиска бури, холод проникал сквозь двойной заслон, становясь все ощутимее, и по мере того, как он донимал Иринарха, росла его тревога: воротится ли ямщик? Даже рядом стоящие олени были едва различимы. Страх нарастал, уступая ему, Иринарх принялся кричать, до предела напрягая могучий голос. Призывные вопли Иринарха буран глушил, рвал в клочья, забивая глотку. Сорвав голос, Иринарх стих. Тут откуда-то, совсем рядом, донесся приглушенный зов каюра. Вот и сам он выступил из снежного ветрово- рота. Приник головой к голове Иринарха.

– Чума нет!.. Ты меня звал?!

– Звал!

– Слышал, я кричал?!

– Не слышал!

– Будем спать здесь!

– А собака? Была же она!

– Не собака, волк выл!.. Ложись!

Уложил полукругом оленей, потоптался меж ними, выбил яму в снегу и пал в нее. Завернувшись с головой в меховое одеяло, Иринарх долго пытался надышать под него тепла, чтоб, оттаяв, оторвать примерзшую к капюшону малицы бороду. Пока был занят этим, не чуял холода. Но когда, оттаяв бороду, стал поудобнее укладываться, начали мерзнуть ноги. Похоже, мороз давно добрался до них, да страх парализовал чувства, отвлек от зябнущих ног. От энергичного шевеления пальцами теплей ногам не стало. Пришлось подниматься, притопывать, приплясывать, шагать по кругу, с силой вбивая валенки в снег. То ли от переутомления, то ли от нервного напряжения, Бог знает отчего, только вдруг он потерял сознание и беспамятный рухнул лицом в сугроб.

Очнулся в глухой кромешной тьме. «Господи, где я? не во гробе ли?..» Было тепло. Ломотно ныли ступни ног, болезненными толчками пульсировала в них кровь. «Неужто отморозил?» Эта мысль вернула к действительности. Начал ворочаться, шевелить руками и понял: лежит под сугробом. Представил, как над головой беснуется, лютует свирепый буран, который теперь не страшен. «Господи, как же в этих снегах всю жизнь живут бедные самоеды? Из века в век, из рода в род? Какая темная страшная сила загнала их в снежную пустыню? Какой фантастической жизнестойкостью, каким неистребимым жизнелюбием должны обладать они, чтобы выстоять, выжить, приумножить свой род, сберечь человечью суть в этом царстве холода и мрака?..»

Неприметно задремал. Очнулся, когда его отрыл каюр. Никаких следов недавнего бурана не увидел Иринарх, зато саженях в ста от них, не более, дымились два чума, паслись олени.

– Вот же чум! – с немалой долей укоризны воскликнул Иринарх.

– Чум... Чум... – виновато пробурчал каюр. – Совсем близко. Буран шибко. Глаза не видят. Уши не слышат... Пошли...




ХОЗЯИН ТУНДРЫ


Их встретила свора лаек. Белые острые зубы. Влажные красные длинные языки. У входа в ближайший чум двое нарт: большие – с пожитками и маленькие – порожние.

Из чума вышел Харка-Григорий Худи. Раскинув руки, заулыбался, закричал:

– А-а-а! Большой поп! Здорово!.. Здорово!.. Проходи. Долго ждал тебя...

Помог Иринарху скинуть гусь, бросил его на порожние нарточки. Проводил в чум. Усадил на деревянный настил, накрытый оленьими шкурами. Сел рядом. Иринарх закашлялся от дыма, протер слезящиеся глаза, не стерпел, выговорил:

– Беда, как у вас дымно.

– Ничего, – успокоил Худи, – мы привыкли, ты привыкнешь...

– Трудно нам приспосабливаться к вашей кочевой жизни.

Усмехнулся Худи, заговорил с ноткой превосходства и снисхождения:

– Вы, русские, не любите волю, оттого не понимаете нас, кочевников. Чем плох чум? Все есть, что надо. Все – под рукой. Холодно? Мы – дети Севера, дети холода. Нам он – не враг. Если в тундре худо, зачем вы пришли сюда?

Четыре пушистых живых меховых клубка – мал мала меньше – затаились в углу; четыре пары любопытных глаз следили за каждым жестом Иринарха, громко хрустя привезенными им леденцами. Старший, девятилетний Естя Худи, как видно, любимец отца, сидел рядом с ним, молча слушал беседу. Меж тем на низеньком столике появилось угощение: копченая, сушеная, вареная рыба, сырая и вареная оленина; тут же лежали привезенные Иринархом конфеты и пряники. Приятный чайный аромат перебивал едкий запах дыма.

– Можно мне разуться, по-моему, я приморозил ноги, – просительно проговорил Иринарх.

Худи сам осмотрел и ощупал покрасневшие, чуть припухшие ступни Иринарховых ног. Естя подал отцу берестяной туесок. Худи извлек из него какое-то снадобье, легонько, но долго втирал в прихваченную морозом кожу. Обернув смазанные ступни чистой тряпицей, помог всунуть ноги в чижи.

– Пока погостишь у меня, заживет.

За послеобеденным чаем разговор воротился в изначальное русло.

– Зачем мы, русские, пришли сюда? – спрашиваешь ты. За всех русских я не отвечу. Кто-то примчался за поживой. Кого-то загнало сюда любопытство и отчаяние. Сколько людей – столько причин. Меня и других миссионеров позвало сюда единственное желание – помочь самоедам стать настоящими хозяевами тундры. Пока вы не научитесь читать и писать, вас будут обирать и обманывать все, кому не лень. Если я сейчас стану рассказывать тебе, как живут люди в других странах да и в наших русских городах, – ты не поверишь, засмеешься, назовешь меня вруном. То, что прежде, ну каких-нибудь сто лет назад, рассказывали в сказках, теперь стало наяву. А что за эти сто лет изменилось у вас? Ничего! Вы живете так, как и ваши далекие-далекие предки, когда начинали обживать тундру...

Он говорил напористо, взволнованно и долго. Иногда сходу ему не удавалось точно выразить свою мысль по-самоедски, и он начинал ее дробить, мельчить на составные, примитивные фразы, кои в единении, пусть и не в полной мере, но все-таки передавали главное содержание, основную суть.

–...Вас закабаляют и обманывают бессовестные люди потому, что вы неграмотны. Договариваетесь об одном, а в бумаге, где вы ставите свою тамгу, все написано по-другому: ежели с вас – так вдесятеро больше, чем условились, а ежели вам – так вдесятеро меньше, чем договорились. Любой писарь, какой-нибудь замухрышка приказчик или сутяга заимодавец легко обманет вас. Потому-то самоеды всю жизнь ходят в должниках у обдорских торговцев...

– Верно!.. Шибко так! – закричал необыкновенно взволнованный Худи. – Учиться надо!.. Грамоту надо! Потому Естю отдаю тебе... А русский Бог зачем нам?

– Нет русского Бога. И самоедского Бога нет. Бог один. Он правит всеми народами, всем миром. И «каждым человеком...

И снова Иринарх говорил убежденно и долго. Хозяйка вскипятила еще чайник. Ожил, набрал силу выветрившийся чайный аромат. То ли и впрямь Иринарх убедил Худи в праведности и нужности христианской веры, то ли из желания угодить гостю, Бог знает, но только под конец разговора о русском Боге Харка-Григорий Худи попросил окрестить его детей. Иринарх пообещал сделать это летом. Тогда Худи снова тронул больное...

– Русских много, как звезд. Не сосчитать. Большой род. Шибко могучий род. Самоедов мало, но самоеды хозяева тундры. Не было бы самоедов, вы не пришли бы сюда. Вы едите наших оленей. Ловите нашу рыбу. Бьете наших песцов. Спасаетесь от мороза в наших чумах. Но вы осуждаете нас, смеетесь над нами, а что вы придумали, чтобы самоеды жили лучше, жили легче? С Севером сладить можно, лишь живя в согласии и мире...

– Да-да, – подхватил Иринарх. – Справедливо! С Севером не совладать в одиночку, только всем миром!..

– Тебе наша жизнь плоха, ты ее ругаешь и клянешь, а это нам очень обидно. Запомни, Большой поп! Словам и советам обидевшего нас – мы не внимаем! Сперва поживи в тундре, стань среди нас своим, – потом поучай... Плох чум? А никакой ветер не опрокинет! Раз-два, и разобрал, перевез... А малица и гусь? Ни ветер, ни мороз – не проберут. Обуй-ка наши кисы – тепло, мягко, удобно. А наш олень? Крыши ему – не надо. Корм заготовлять – не надо... Не глупые мы, не слабые – чего же нас жалеть? Ваша жалость обижает нас...

Харка-Григорий Худи говорил убежденно, весомо, верно мысли эти занимали его давно, и сознание не однажды перемололо их, прежде чем обрели они столь завершенное и четкое выражение. Глядя на вдохновенное мужественное лицо самоеда, слушая его, Иринарх вдруг вспомнил характеристику самоедам, данную молодым русским ученым Зуевым почти полтора века назад. Иринарх впервые услышал ее из уст Аристарха Авдеевича, потом выписал из списка неопубликованной работы Зуева: «В разных промыслах трудолюбивы и в трудах прилежны, а особливо пол женский; для честного честны и ласковы, с соседями согласны, в спорах уступчивы и при их дикости верны и справедливы...» Какая высокая, святая любовь великого народа к малым братьям своим звучит в каждой строке зуевского «Описания живущих в Сибирской губернии в Березовском уезде инородческих народов остяков и самоедов». Сколько раз с неослабевающим интересом перечитал Иринарх это упоительное, ласкающее душу, питающее разум сочинение безвременно ушедшего из жизни мужественного и щедрого душою русского путешественника и ученого.

Малые обитатели чума давно спали. Подле них, свернувшись клубком, прилегла да и уснула жена Харки Худи. Медленно догорал огонь в очаге, и по мере того, как он ослабевал, чум наполнялся прохладой, но ни хозяин, ни гость, казалось, не примечали этого: так захватил их разговор. Улеглись они за полночь. Потух очаг. В узкое круглое отверстие дымохода виднелся крохотный голубовато-серый лоскут неба с пуговкой-звездой. Воздух в чуме остывал и остывал. Прохлада сменилась холодом. Стали зябнуть обнаженные руки. Иринарх плотнее закутал ноги в меховое одеяло, натянул на голову капюшон малицы, сунул в рукава кисти рук и только тогда перестал чувствовать угнездившийся в чуме, все ядренеющий холод. Слушал ночь. Вспоминал разговор с Худи. И думал...

«Когда, от какого степного корня отросла самоедская ветвь? Какая Злая Сила подхватила этот малый народ и погнала его, покатила по Земле, по горам да равнинам, сквозь лесные чащи и буреломы, через озера, реки, болота? Тая на бегу, теряя соплеменников, скот и веру, дичая и отчаиваясь, сперва конно, опосля пеши, самоеды, перевалив дальневосточные сопки, пересекли Восточную и Западную Сибирь, уперлись в Камень и, пятясь вдоль него на Север, силились отыскать тут тихий заветряный закуток, чтоб отдышаться, оправиться, зализать раны, оплакать павших, восстановить род. Но едва сыскали такое место и, расслабясь, начали помалу его обживать, как снова настигла их Злая Сила, намереваясь под корень истребить род иль обратить его в стадо рабов. Теряя больных и старых, младенцев и беременных, кинулись самоеды по-над Камнем дальше на Север. Непроходимая сибирская тайга лишь на время укрыла их, но не успели залечить раны, оплакать погибших, как настигли предки Кучумовы, и снова тот же выбор: рабы или беглецы, и опять старейшины племени, а возможно единолично его вождь выбрал бегство. Снова на Север, где меньше леса, зверя и птицы, больше снега и холода. Стало нечем кормить КОНЯ. Простились с ним навек, взвалили на себя его поклажу и вперед. Трудней и медленней был каждый переход. Менялся облик врагов, родовое имя, суть не менялась: рабство либо смерть? Теснили, гнали все дальше на Север тающее на бегу самоедское племя. Позади тайга. Промелькнула лесотундра. И вот он – край мертвой ледяной пустыни. Над вечной мерзлотой вечные снега. Ни деревца путного, ни куста рослого, чтоб зацепиться, укрыться, срубить на костер, изладить крышу да стены. ТУНДРА грозила неминучей, скорой погибелью не от голода, так от холода. За спиной маячило ВЕЧНОЕ РАБСТВО, ЧЕРНАЯ НЕВОЛЯ. Вольнолюбивый самоедский род выбрал ТУНДРУ. Отлепились враги, не рискнули сунуться в белую пустыню, да и зачем: вошедший туда неминуемо погибнет. Самоеды погибали, но не погибли. Они научились добывать и поддерживать ОГОНЬ; познали повадки тундровых рыб, птиц, зверей, наловчились их добывать; приручили дикого оленя и дикую собаку. И стали самоеды единоличными и полновластными ХОЗЯЕВАМИ ТУНДРЫ...»

Тут мысль Иринарха сбилась, стала путаться. «Не забыть, записать в дневник», – еще успел подумать он и уснул. А утром Харка-Григорий Худи повез Иринарха и Естю в Обдорск, решив по пути сделать небольшой крюк верст в полтораста-двести, навестить старого друга, у которого были три дочери-подростка: авось отдаст хоть одну в миссионерское училище.

Стойбище, куда они приехали, было большим, из пяти чумов. Старый друг Харки Худи богатый самоед Мэнерама Яйтуг встретил гостей радушно. Задавили оленя. Подавляя тошноту, Иринарх наблюдал, как из утробы только что убитого животного вычерпывали и тут же пили еще горячую кровь, поедали сырыми парные почки, печень, сердце. В пиршестве участвовали мужчины всех пяти чумов. Харка Худи представил им Иринарха, как самого большого попа, а главное защитника самоедов. Когда же Иринарх заговорил по-самоедски, восторгу собравшихся не было границ.

Пока Иринарх говорил о православной религии, о заповедях Христа, о его чудесах, о том, как Бог и вера в него помогают человеку в трудностях и бедах, его слушали, хоть и не все, и не шибко внимательно, но все-таки слушали. Но вот он заговорил о наборе детей в миссионерское училище, и настроение самоедов вмиг переменилось. Теперь они ловили каждое слово, но уже не улыбались, не кивали головами.

– Грамотность подымет вас, станете наравне с русскими. Никто не обманет вас. Прошу тебя, Мэнерама, отдай двух своих дочек в миссионерское училище...

– Зачем их учить? – тут же вступила в разговор, неприметно подойдя, мать девочек. – Им нельзя быть умнее мужчин. Кто возьмет в жены грамотную? Какой дадут за нее калым?

– А какой бы калым ты хотела получить за них? – поинтересовался Иринарх.

– По тысяче рублей за каждую! – не моргнув, откликнулась тут же мать.

– Ладно. Дам тебе по тысяче за каждую. Продай мне двух дочек временно. Я обучу их грамоте, научу шить, вышивать, вязать и еще многому и верну их тебе.

– Нет! Не продам!

Не помогло и вмешательство Харки Худи, и его сообщение о том, что отдает учиться своего Естю.

Все возвышая и возвышая голос, мать закричала:

– Не отдам!.. Нет!.. Не отдам!!

– Не отдам, – решительно и непререкаемо вымолвил наконец и Мэнерама...

Дома, в миссии, после жаркой бани и нескольких стаканов крепкого чая, прежде чем улечься спать, Иринарх коротко описал в дневнике свое путешествие, заключив запись следующими словами:

«Пришлое население Обдорска неверно смотрит на аборигенов... Нельзя оказывать влияние на людей, образ жизни которых нам чужд, обычаи неизвестны, миропонимание неведомо, на которых мы смотрим свысока, до которых только допускаем себя снисходить; ознакомление с языком, жизнью, обычаями и верованиями которых считаем ниже своего достоинства... За глаза самоеды над нами смеются, они видят в нас говорунов и болтунов, мало что умеющих создавать и делать... Они, вполне освоившись с жизненными условиями Севера, невзирая на всю каждодневную тяжесть своего положения, научились жить с возможными при кочевом образе жизни удобствами. Они победили полярную природу созданием своей культуры, нам не понятной, потому что мы не хотим ее знать. Мы являемся к ним учителями, а сами пользуемся всем, что сделано ими... Их влияние на нас порой сильнее нашего влияния на них. Они не признают нас своими учителями, а себя считают нашими учителями. Без аборигенов тундру русским не одолеть и не освоить... Не самоед без русского не обойдется, а наоборот...»




НА ТРОПУ ФИЛОФЕЯ


Одно крыло Обдорская духовная миссия наконец то обрела: миссионерское инородческое училище-пансионат начало свой первый учебный год. Иринарх верил: в скором времени оно пополнится учениками, набьют руку пока малоопытные учителя, появятся учебники и книги на самоедском и остяцком языках, сформируется детская библиотека. Начало положено. Путь выбран. Нужны лишь время да усилия, и дело двинется, набирая и набирая ускорение.

Но на одном крыле, как известно, от земли не оторвешься, не взмоешь в высь. А второго крыла пока не было.

В кабинете Иринарха на стене висела огромная карта «Земля Ямал». Подробная до мелочей. Теперь, стоя перед этой картой, Иринарх видел ее по-иному, под его пристальным, ищущим взором «Земля Ямал» словно бы оживала, то обрастая разноцветным ярким мхом, то кутаясь в пушистые бескрайние снега, но и в том, и в другом случае это была живая земля, по которой бредут и бредут большие и малые оленьи стада; как призраки, лишь на миг вылетают из белого марева и тут же вновь растворяются в нем оленьи упряжки; сторожевыми курганами маячат редкие островерхие чумы, пуская в небо витые струи пахучего черного дыма; узорчатыми следами пятнают сугробы невидимые куропатки, проворные лемминги, поразительно белые пушистые песцы; с прокуренными трубочками в зубах у костров, у пылающих очагов сидят малоречивые, гордые, чуждые мирской суеты самоеды – хозяева тундры; гнездятся вдоль рек, жмутся к озерам юрты непоседливых говорливых остяков.

От юрты до юрты, от чума до чума десятки, порою сотни верст бездорожья... Как донести до них душеспасительное слово Божье? Как внедрить в их жизнь нетленные заповеди Христа? Как вырвать эту великую полудремотную землю из когтистых цепких и могучих лап язычества? Сила тут не помога. Было время, полицейские ловили первого попавшего на глаза инородца, волокли его в церковь говеть и молиться. Церковь – не тюрьма, туда под конвоем не ходят. Инородцы бывают в Обдорске либо на ярмарке, либо по нужде. Здесь им не до церкви, не до молитв. И то, и другое большинству из них заменяет КАБАК. В тундре кабака нет, но нет и церкви. Нет, а могла быть! Почему не соорудить передвижную походную церковь? Зимой ее разобранную, на нарты и в тундру к каслающим самоедам. Летом – на каюк, и поплыли на пески к рыбакам.

Захватила Иринарха, увлекла идея походной церкви. На Журнальном совещании ее поддержали все, даже непременный оппонент настоятеля, его помощник отец Василий. Оставалось заполучить благословение Тобольска и соорудить хотя бы две походные церкви. На том же совещании решили открыть в тундре миссионерский стан. Правда, разошлись во мнении, где быть стану: в районе Хэнских юрт или где-то возле Надыма. Было и еще одно мнение – поставить стан в местечке Шуга. Тобольский комитет православного Миссионерского Общества попросил Иринарха побывать во всех точках и «прибиться к одному берегу». Иринарх решил начать с Надыма.

Когда собрался в Надым выбирать место для миссионерского стана, пришло долгожданное решение Святейшего Синода за номером 2720 о выделении 16 тысяч рублей на постройку нового миссионерского храма и передаче иконы Николая Чудотворца из приходского храма в миссионерскую церковь.

Перенос иконы Николая Чудотворца неожиданно превратился в событие, привлекшее почти все взрослое население Обдорска. Трясущимися от гнева руками настоятель Петропавловского храма отец Феодор вручил икону Иринарху и тот, сопровождаемый причтом и большой толпой богомольцев, под колокольный перезвон, перенес Николая Чудотворца в миссионерскую церковь и водрузил его на прежнее, самое видное, самое почетное место, после чего тут же отслужили молебен в честь святого Николая. Иринарх не преминул обратиться к собравшимся с кратким словом о равенстве всех перед Богом и, конечно же, о незаслуженных, непростительных обидах, наносимых иными обдорянами самоедам и остякам, забывая, что и «они равные нам во всем люди, и на них распространяется благодать Божия».

Впервые идея создания миссионерского стана «в местах наибольшего скопления самоедов» возникла давно в 1864 году, и с тех пор, то угасая, то вновь возгораясь, она оставалась в планах обдорских миссионеров, но почему-то до самого последнего времени не находила поддержки в Святейшем Синоде. Настоятельная просьба Иринарха, поддержанная епископом Антонием, как видно, переломила отношение синодальных деятелей, и вот получено разрешение на строительство миссионерского стана.

Казанский профессор Аркадий Иванович Якобий, один из самых активных и популярных борцов за улучшение жизни, приобщение к цивилизации и духовное возрождение инородцев Обского Севера разработал обширную программу разносторонней (духовной и светской) помощи самоедам и остякам Обдорского края и обнародовал ее в «Тобольских епархиальных ведомостях» (№ 7, 8, 10, 11, 12, 1895 г.) в статье «О миссионерском стане в стране Надыма и о возможности построения христианской миссии в странах русского инородческого Севера». Якобий не только обосновал необходимость миссионерского стана в среднем течении реки Надым, но и отыскал место для стана – подле самого северного кедра – последнего полномочного представителя сибирской тайги, дерзнувшего ступить в Заполярье. Как знак будущего стана Якобий водрузил крест на этом кедре... Туда и направился Иринарх.

250 верст до среднего течения реки Надым ехали целую неделю: заезжали в каждый оказавшийся на пути чум оленевода. Новые встречи. Новые знакомства. Долгие беседы все о том же: о христианстве, о школе. И все-таки времени было бы потрачено намного меньше, если б не одно непредвиденное происшествие. По совету Аристарха Авдеевича Иринарх намеревался заехать передохнуть к старику сторожу, который в крохотной избушке-амбарушке жил на рыбоучастке, принадлежавшем Аристарху Авдеевичу и от путины до путины стерег сети, лодки, кое-какую утварь, сложенную в крепком обширном амбаре и под навесом. Избенка, амбар и навес притулились на самом берегу реки. Вот из-за этого заезда к старику сторожу все и приключилось...

Неприятности начались с той минуты, когда Иринарх попросил ямщика-каюра подъехать к видневшемуся невдалеке самоедскому кладбищу (халмерам). Ямщик-каюр испуганно всплеснул руками, закричал: «Нет!.. Нет!..» и погнал оленей в другую сторону и погонял их до тех пор, пока не завиднелись строения, где жил старик-сторож.

Не доехав полторы-две версты до старика, пришлось остановиться: путь заступили четверо насупленных самоедов.

– Стой! – решительно сказал один из них. – Туда нельзя!

– Почему? – миролюбиво, с улыбкой поинтересовался Иринарх.

– Старик умер. Нельзя!

– Ничего не случится, – тем же тоном принялся Иринарх уговаривать стоящих в заслоне самоедов. – Посмотрю и поеду дальше.

Перепирались довольно долго. Наконец, самоеды сняли заслон. Тогда каюр наотрез отказался ехать дальше. Иринарх просил, уговаривал, сулил заплатить вдвое, втрое больше обещанного, каюр ни в какую. Иринарх пригрозил пожаловаться старшине инородческой Управы, – не помогло и это. Тогда он прибег к последнему средству: пошел к сторожке пешком. Обескураженный каюр, что-то пробормотав, тронул оленей и поехал следом.

У входа в избенку старика выстроилась уже целая дюжина добрых молодцев. Один из них, видимо самый задиристый и дерзкий, чуть выступив из шеренги, угрожающе спросил:

– Ты зачем сюда приехал?

– Посмотреть ваши похороны.

– Ступай своей дорогой. Зачем тебе наши похороны? Не мешай нам!

– Чем же я вам мешаю? Делайте, что хотите. Мы же не запрещаем самоедам бывать на православных похоронах...

И развернув широченные плечи, выпятив могучую грудь, Иринарх решительно двинулся на дерзкого самоеда.

Самоеды подняли крик, угрожающе размахивали кулаками, хватались за рукоятки ножей, но все-таки расступились, пропустив Иринарха к избушке, где лежал покойный. С ходу решительно распахнув дверь, Иринарх вошел в избенку. Наверняка, ни разу не мытое за все годы своего существования, единственное крохотное оконце едва пропускало скупой серый свет зимнего дня. Какое-то время Иринарх беспомощно стоял у порога, привыкая к полумраку, но вот глаза освоились, и он разглядел притиснутое к стене, закутанное в тряпье тело старика. Подле молча и недвижимо сидели две его жены: молодая с ребенком на руках и старая.

Добыв из дорожного саквояжа свечу, Иринарх зажег ее, поставил на подоконник. Разжег печурку, та разгорелась быстро, весело затрещали дрова, запопискивали, нагреваясь, железные бока. Облюбовав свободный угол, Иринарх собрался устроиться там, передохнуть, но тут в избушку ворвались четверо разгневанных самоедов, обступили Иринарха, закричали грозно и требовательно:

– Посмотрел?.. Хватит!.. Уходи!..

– И не подумаю, – спокойно и миролюбиво ответил Иринарх, усаживаясь на пол. – Никуда не уйду...

Он и мысли не допускал, что эта четверка может подхватить его под руки и вышвырнуть на улицу, а там уложить на нарты и... Самоеды кричали и ругались на своем и на русском, но руки в ход не пускали: то ли наслышаны были о Большом попе, то ли не смели преступить какую-то незримую, запретную черту.

Перепалка продолжалась довольно долго. Бесшумными серыми тенями, не проронив ни звука, выскользнули в дверь жены покойного. Следом ушли и сердитые самоеды. Иринарх разложил свои немудрящие дорожные пожитки. Набрал снегу в неразлучный медный чайник, вскипятил его, напился чаю и, накинув дверной крюк, улегся на полу рядом с покойником.

Доселе ему еще не доводилось спать подле мертвеца, но это необычное соседство никак не отразилось на настроении Иринарха. Смерть он воспринимал как нечто вполне естественное, закономерное, неизбежное, постоянно сопутствующее жизни и противостоящее ей. Не обойдет, не минует и его Смерть. В назначенный Богом час явится без стука и уведомления, пройдя сквозь любые стены, минуя любые запоры и заграждения. Начало и конец жизни каждого – в руках Всевышнего. Лишь он волен укоротить или удлинить земной срок, ниспослать кончину достойную и скорую иль постыдную и мучительную. И теперь, помолясь за упокой души усопшего старика, попросив у Господа места в раю для души язычника, Иринарх неспешно принялся читать молитву на сон грядущий.

Долгая дорога. Перебранка с самоедами. Горячий чай. Проникновенная душевная молитва. Все это, каждое по-своему, и утомило, и успокоило Иринарха, и он заснул крепко, и спал долго, до тех пор, пока не застучали в дверь. Иринарх пробудился, но не откликнулся, прислушиваясь. Из-за двери долетало какое-то непонятное бормотанье. Наконец, послышалось:

– Эй, поп!.. Отворяй!..

Иринарх и теперь не отозвался. Голоса за дверью громче, тревожнее. В дверь забарабанили кулаками.

– Беда с попом!.. Покойник взял попа с собой!..

Вот тогда Иринарх резко распахнул дверь. Самоеды шарахнулись по сторонам. Улыбаясь и кланяясь, он пригласил их в избушку. Те вошли робко, каждый подошел, оглядел и потрогал покойного.

– Садитесь, пожалуйста, – пригласил Иринарх, – сейчас напою вас чаем.

Разостлал на полу чистую холстину, разложил на ней конфеты, сахар, баранки, заварил пахучий китайский чай, и началось чаепитие. Гостеприимство Иринарха, горячий вкусный чай со сладостями, самоедская речь иеромонаха – все это резко изменило к лучшему настроение самоедов. Скоро они разговорились, позабыв недавний скандал. Это были рыбаки, не оленеводы-кочевники, и разговор сразу зашел о прошлогодней путине, о ценах на рыбу, о предстоящей близкой ярмарке. Слушая их, Иринарх подумал: «Смерть остается р мертвым, с живыми – Жизнь, а она не знает покоя...» Чтобы повернуть разговор к усопшему, Иринарх принялся расспрашивать о старике. Перебивая друг друга, самоеды заговорили о покойном. По самоедским обычаям, дети умершего становились детьми старшего брата. Тот был здесь; сказал, что забирает ребенка вместе с его молодой матерью, ежели та пожелает, а не захочет, может идти на все четыре стороны.

– Давайте окрестим малыша, – предложил Иринарх молодой матери.

Та согласилась.

– Как звали вашего покойного мужа?

Женщина ошпаренно вскочила, пугливо замахала руками.

– Нельзя произносить его имя! Он рассердится. Встанет, и...

Иринарх, улыбаясь, принялся убеждать, что подобного не случится, ибо нет такой силы, чтоб смогла поднять, воскресить покойного. В разговор разом вступили все присутствующие, перебивая друг друга, они то соглашались с Иринархом, то возражали ему. Вконец растерявшаяся женщина неожиданно назвала имя старика. Перепуганные самоеды, давя друг друга, с воплями высыпали из избушки.

– Ах, дети... Большие дети, – сочувственно пробормотал Иринарх и добродушно рассмеялся.

Один за другим, пугливо взглядывая на усопшего, самоеды возвратились и занялись подготовкой к похоронам. Втащили лодку с отрезанными носом и кормой. «Там все наоборот», – пояснил брат покойного. Одетого в малицу, усопшего уложили в лодку, туда же сунули его трубку, кисет, нож и иную утварь, которая по уверению соборовавших покойного непременно понадобится ему на том свете. Лодку выволокли, поставили рядом с лыжами на нарты. Снизу к этому необычному катафалку прикрепили колокольцы. Рассевшись по нартам, самоеды двинулись на халмеры (кладбище). Следом поехал Иринарх. Теперь ему никто не препятствовал.

В вечной мерзлоте не выроешь могилу, и покойников хоронят в специальных деревянных срубах, топорно сколоченных из грубых неоструганных досок. Под тонкий жалобный звон колокольчика в такой сруб положили и лодку со стариком. Посыпали в сруб табаку, полили водки из бутылки и поспешили на поминальную тризну.

Эти поминки оставили в душе Иринарха незаживающую болезненную царапину. На шеи двух оленей накинули веревочные удавки и задушили животных. Вспоров им животы, стали вынимать из брюшин окровавленные внутренности. Несколько кусков печенки швырнули в сруб, на одной стенке которого кровью нарисовали круг, на другой лишь дольку круга, похожую на четвертушку луны.

И началось поминальное пиршество. По кругу пошла бутылка с водкой, ее запивали кровью, закусывали сырыми внутренностями и мясом.

Изрядно хмельные, перемазанные кровью, вспомнили вдруг о покойном и, прервав трапезу, направились к срубу. В изголовье и в ногах погребенного воткнули по шесту, протянули меж ними веревочку, привязали к ней колоколец; кинули в сруб еще какие-то вещи старика и, наконец, накрыли сруб. Оставшиеся от съеденных оленей кости и голову закинули на крышу сруба. Подбросили к нему нарочно покалеченные нарты и лыжи старика.

И продолжалась пьянка. На глазах Иринарха веселые, гордые люди превращались в человекоподобные жалкие и мерзкие существа. То они обнимались и целовались, а то били, кусали и царапали друг друга, дико орали, рвали одежду, блевали и испражнялись на виду у всех.

Каких-нибудь пять верст от халмер до избушки покойного ехали более двух часов, то и дело останавливая оленей, чтоб выкричаться, поругаться, насажать друг другу синяков и ссадин.

Несколько раз Иринарх пытался оторваться от пьяной кавалькады, но обалделый каюр не повиновался, он лишь мычал в ответ на просьбы и приказы Иринарха. Когда вся водка была выпита, сраженные хмелем самоеды попадали где попало в забытьи, Иринарх расшуровал печурку, вскипятил чайник, заварил крепкого чаю и, медленно прихлебывая горячую ароматную жидкость, думал... «Боже праведный, ведь они – ЛЮДИ, ЧЕЛОВЕКИ, ДЕТИ ТВОИ, НАШИ БРАТЬЯ, но как далеки мы друг от друга. Неизмеримо далеки...» Достав неразлучную тетрадку, записал эту мысль и продолжал писать: «По своему духовному развитию, мировоззрению и культуре они отстали от современности на тысячу лет. Отчасти повинна в том почти постоянно безжизненная северная природа, всегда усыпляющая дух, парализующая волю. Дикая, будто недоокон- ченная творением^ бедная природа Севера по образу и подобию своему сформировала характеры сынов своих. Жалкие и убогие характеры! В них совершенно отсутствует пытливость, благодаря ничегонеделанью, пьянству и физической спячке... У них дремлет дух, умственные их силы принижены, они не в состоянии подняться от земли, возвыситься над земным. Борьба с пьянством среди них немыслима, пока не будет дано движение развитию их духовных сил. Кто и как их расшевелит? Кто стронет, придаст желаемое ускорение? Время – увы! – работает не на них. Пока они только встретились с ЦИВИЛИЗАЦИЕЙ. Еще не столкнулись, лишь свиделись и уже обожглись, покалечились. Не за горами день, когда сюда грянет ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ с ее городами, электричеством и паром, чудовищно бесстыдной торговлей душой и телом. Что тогда?.. Гибель!.. Только ПРОСВЕЩЕНИЕ, еще и еще раз ПРОСВЕЩЕНИЕ. Но как?.. Господи, помоги...»

Тут его что-то обеспокоило, встревожило. Непонятная, необъяснимая досада защемила душу. «В чем же дело? Что-то я упустил, проглядел, совершил?..» Стал восстанавливать в памяти прожитый день и ахнул. «Боже мой! Как же я мог? Как посмел? Ради любопытства, в угоду капризу... Они же не пускали меня, не разрешали, прогоняли, а я?.. Господи, прости. Разуросился, разгорячился, не приметив, ступил на Филофеевскую стезю. Так недолго дойти и до разгрома капищ и сожжения идолов. Ах, как прочно сидит в нас это мерзкое чувство превосходства над малыми народами. Да, они – дикари, но люди, как и мы. Принимая это умом, не подтверждаем поступками...» И принялся терзать себя; успокоился, лишь решив наутро извиниться перед самоедами, попросить у них прощения, покаяться перед Богом, никогда впредь не позволять подобного ни себе, ни другим...

Подуспокоясь, воротился мыслями к делам миссии... «Пусть мы в конце концов наберем в миссионерское училище десять-пятнадцать – пусть двадцать пять человек, и что? Даже если каждый год станут садиться за парты двадцать пять остяков и самоедов. Половина из них наверняка отсеются, не дотянут до выпуска. Значит, за десять лет мы выпустим сто пятьдесят грамотных. Элементарно, чуть-чуть грамотных инородцев. Всего-то? Но пока мы с трудом не наскребли и десяти учеников. Как охватить учебой хотя бы каждого десятого ребенка?.. Может быть, пойти на создание школ-передвижек. На нартах. На лодках. Можно же походные церкви, значит, возможны и школы-передвижки?..»

Идея вмиг завладела его воображением, и вот уже позабыта неоконченная запись в тетрадке-дневнике, и недавнее раздражение из-за перепившихся на похоронах самоедов, и цель поездки на реку Надым, к тому кедру с крестом. Главная причина, пусть одна из главных, почему остяки и самоеды не отдают детей в школу в том, что они не хотят надолго отрывать наследника от родного дела, от тундры, от оленей. Школу-передвижку можно и нужно ставить там, где наибольшее скопление инородцев. Она может передвигаться по тундре, по рекам вместе с кочевниками. В понедельник детей привозят в школу, в субботу забирают домой. Или утром привозят, вечером обратно. Это отрегулирует практика.

– И-ну, скажем, на первый случай надобно десять школ-передвижек, – бормотал он, выводя на листке цифру 10. – Попробуем превратить в рубли... Так... Что там? Раскладные столики и сиденья. Книги. Тетради. Питание. Та-ак...

Карандаш торопливо клевал и клевал белый лист, разбрасывая по нему цифры – двух-трех-пятизначные. Получилось в год своего становления одна школа-передвижка на десять учеников «съедала» 4200 рублей. Десять школ – сорок две тысячи! Но это лишь в первый год, в последующие каждая школа будет обходиться всего в семьсот рублей за год, значит, семь тысяч на десять школ. При каждой школе оленье стадо, чтоб не отрывались от оленей маленькие тундровики. Непременно обучать их основам ветеринарии, плотницкому и кузнечному ремеслам. Ради такого раскошелится и епархия, и губернатор, купцы пожертвуют. Пожертвовал же Демидов на строительство Тобольского университета сразу пятьдесят тысяч рублей!.. Да и нам без купеческих денег не видать бы миссионерского училища...

И понесла его мечта, набирая и набирая скорость и высоту, и не покидала его всю дорогу до Надыма, и только когда добрался до креста, установленного профессором Якобием на вершине самого северного кедра, лишь тогда, и то на короткое время, оставили его мысли о школах-передвижках.

Осмотрев местность, посоветовавшись с кочевниками-самоедами, Иринарх утвердился во мнении: профессор Якобий выбрал очень удачное место для миссионерского стана. Однако отец Василий не согласился с Иринархом, настаивая на строительстве стана в Хэ, возле Хэнских юрт. Как ни старались, к единогласию не пришли, отложив окончательный приговор до лета, намереваясь летом вместе побывать в Хэ и Надыме и тогда прийти к единому решению.

А пока занялись ускоренной подготовкой походных церквей. На Журнальном совещании, в спешном порядке, обсудили Иринархову идею школ-передвижек, поддержали ее и с подвернувшейся оказией срочно отослали прошение и расчеты в Тобольск – епархиальному начальству.

Тут случилось невиданное, поразившее Обдорск, событие, молва о котором докатилась до Тобольска...




ШАРОК


Был у кабатчика Евтифея Тимофеевича подручный вышибала, коего все звали Шарок. Что это за имя? – никто не смог бы объяснить, так же как не могли объяснить, откуда и когда Шарок объявился в Обдорске, почему сошелся с кабатчиком. Был Шарок невысок, но жилист и так силен, что, казалось, его подвижное легкое тело скручено из стальных мускулов. Стоило кому-то задебоширить в кабаке, как тут же перед буяном возникал Шарок и ласково, с откровенной издевкой, с полупоклоном, громко, чтоб слышали все:

– Пра-а-ашу на воздух!

Бывало, пьяный заводился, начинал дерзить, задираться, тогда Шарок молниеносным страшным ударом сокрушал задиру наповал, волоком дотаскивал до двери и, поддав сапогом под зад, скидывал с высокого крыльца. Охотников перечить Шароку в Обдорске не было, в кабаке его слово считалось решающим и неоспоримым, если ж какой-нибудь заезжий инородец из Архангельской или Енисейской губерний нарывался ненароком, так с ним Шарок разделывался мигом, да так по-изуверски жестоко, что о том потом целую неделю шли по Обдорску суды-пересуды...

Отслужив обедню, Иринарх спешил в миссию и даже не приметил, как в распахнутой двери кабака показался Шарок. Проворно скакнув с крылечка, Шарок подступил к дороге, подождал, пока Иринарх подойдет поближе, и на всю улицу заголосил, пританцовывая:

КАК ОБДОРСКИЙ ПОП СВОЮ ДОЧКУ Е... НЕ ПОДУМАЙТЕ ХУДОГО, ЕЛКАМИ ПОРОЛ...

Поодаль стали собираться зеваки. В дверном проеме кабака мелькнуло улыбающееся лицо кабатчика Евтифея Тимофеевича. Иринарх шел, не замедляя шага, делая вид, что не видит и не слышит наглеца. Шарок притопнул несколько раз, подпрыгнул и громче прежнего вновь заголосил:

ОТОРВАЛИ, ОТОРВАЛИ, ОТОРВАЛИ У ПОПА... НЕ ПОДУМАЙТЕ ХУДОГО – ОТ ЖИЛЕТКИ РУКАВА...

В разрастающейся толпе зевак сдержанно похихикивали, кто-то пытался приструнить охальника, но тот уже завелся и завыл:

АЙ ТОПЫ, ТОПЫ, ТОПЫ, ЧТО НАДЕЛАЛИ ПОПЫ: УВЕЛИ КОБЫЛУ В ЛЕС, ПЕРВЫМ БАТЮШКА ЗАЛЕЗ, ДЬЯКОН ХОДИТ И ВОРЧИТ, А ПСАЛОМЩИК ФУЙ ДРОЧИТ...

Иринарх вдруг круто развернулся и неодолимо и грозно двинулся на Шарока. Высокий, плечистый, распаленный гневом Иринарх шагал как каменная статуя командора. Шарок кинулся прочь, влетел на кабацкое крыльцо. Дверь кабака вдруг закрылась. Шарок рванул за ручку и обомлел: дверь оказалась запертой изнутри, а разъяренный Иринарх уже поднимался по ступеням. Зайцем скакнул Шарок через перильца крылечка, не устоял на ногах, ткнулся носом в загаженный снег, подвернул ногу и под смех и улюлюканье толпы заковылял во двор кабака.

Полчаса спустя, в кабак явился полицейский и увел Шарока в участок. Оттуда к мировому судье, по приговору которого Шарок у всыпали двадцать розг, пригрозив выселить из Обдорска, если посмеет еще раз выкинуть что-либо подобное...




ЯРМАРКА


«Мал да удал», – любовно говаривали обдоряне о своем Обдорске. То было не красное бахвальство. За сто лет до воцарения на святой Руси Романовых, Великий Московский князь не побрезговал к своему пышному титулу присовокупить «Обдорский». С тех пор далекий, полуфантастический для европейцев Обдорск не выпадал из поля зрения русских самодержцев.

25 мая 1754 года императрица Елизавета Петровна специальным указом повелела произвести укрепление Обдорска, возведя там «острог, надолбье, рогатки». В то время в поселении было 14 казаков при пушкаре Иване Никитине и еще 50 казаков при годовщике. Имелась там и пушка, и мортира, и копья, и бердаши...

Жизнь, двигаясь вперед и вперед, всегда что-то неумолимо меняет, перелицовывает, обкатывает, а что-то корежит и ломает. Минуло всего полвека после достопамятного указа дочери Великого Петра, а от Обдорской крепости остались «рожки да ножки»...

9 июля 1807 года в 7 часов вечера (так отметил очевидец) прибыл в Обдорск Тобольский губернатор Корнилов. Образованный, умный, склонный к сочинительству, губернатор оставил о поселении Обдорска прелюбопытную запись, в которой есть следующие строки:

«Обдорск столь же известен древностью, как и Березов. При покорении Сибири оба сии остяцкие местечка были многозначительны. Здесь дожидался я Обдорского князца, долженствовавшего удовлетворить любопытство мое показанием пути для осмотра хребтов гор, составляющих северную границу Европы с Азией, вечный снег от подошвы до вершины покрывает горы сии, они пред высотою Обдорска являются в виде ближайшего берега...

Еще до восхода солнца... осмотрев ветхие останки старинного, давно уже грозящего разрушением сооружения, я приказал управляющему комиссару разобрать оное мало-помалу, дабы близкое и без того падение сей ветхой, ничтожной крепостцы не причинило бы как-либо вреда мимоходящим. В ней нашел я две чугунных пушки на таких станках, что если выстрелить и холостым зарядом, то верно оне развалятся; пушки сии служат только любопытным памятником того давнего времени, когда при возмущении самоедов один выстрел, рассеяв толпу бунтовщиков, восстанавливал тишину и спокойствие, доныне продолжающиеся...»

Вот так, по воле Тобольского губернатора Корнилова Обдорскую крепостцу сперва разоружили, после порушили. Березовских казаков «расказачили». И остался Обдорск в смысле административном – центром необъятной волости, в которую можно было бы без труда вместить любое европейское государство, и не одно. В смысле духовном – форпостом русского православия в стане язычников – самоедов и остяков. В смысле политическом – местом ссылки людей опальных и неугодных ВЛАСТИ. А в смысле человеческом – это (по дневниковой записи Иринарха) «одно из самых северных отдаленных и самых глухих местечек нашего Отечества, где чтобы не спиться, не сойти с ума, надо быть Сизифом,.. Чтобы благополучно прожить русскому в Обдорске, ему надобно стать рыболовом, торгашом и эксплуататором...»

С наступлением зимы жизнь в Обдорске делалась бесцветной, пошлой и бесцельной. Лишь три события взрывали болотную тишь и затхлый застой унылого обдорского прозябания: ПЕРВЫЙ ПАРОХОД, МАСЛЕНИЦА, ЯРМАРКА. И самое желанное, самое яркое, самое веселое из них – ЯРМАРКА!

Ярмарка!.. Это небывалый наплыв людей – торговых, веселых, лихих, озорных, вороватых, бесшабашных, предприимчивых, деловых, словом, жизнерадостных, подвижных, энергичных. Из трех северных губерний, опоясавших всю Россию, – Архангельской, Тобольской, Енисейской – сбегались в Обдорск на ярмарку ухари купцы – лихие удальцы: себя показать, людей посмотреть, деньгу зашибить. Из Тобольска и Тюмени, из Омска и Новониколаевска, из Екатеринбурга и Перми, из Москвы и даже из Питера спешили торговцы в заполярный Обдорск на ярмарку. Да не с пустыми руками: с мукой да зерном, спиртом да табаком, яркими сукнами да холстом-чеканкой, выделанными кожами да изделиями из кожи, чаем да сахаром, посудой да топорами, котлами, пилами, ножами, маслом да охрой, бусами да серьгами, и еще Бог знает с чем, сделанными из железа и стали, олова и меди, серебра и золота, янтаря и драгоценных каменьев.

А навстречу этому потоку товаров, пахнущих нафталином, окалиной и далекими неведомыми землями, неудержимо, вал за валом, аргиш за аргишем катил к Обдорску встречный поток даров тундры и тайги – от шкурок лебединых до шкурок соболиных, от мамонтовых бивней до моржовых клыков.

Этим мощным потокам суждено было схлестнуться в Обдорске, и от той сшибки приходило в движение исполинское колесо ЯРМАРКИ, разгоняясь все шибче, все бесшабашней.

Было время (было, да сплыло и уже не воротится), когда потоки эти не сшибались, не сталкивались, а тихо сходились нос к носу возле Обдорской крепостцы, на заснеженном крутом берегу Полуя. Здесь заезжие купцы и раскладывали рядком, как на выставке, привезенные товары. Разложив товар лицом, исчезали на некоторое время, а на их место тут же являлись самоеды да остяки с мехами, рыбой, ягушка- ми, малицами, парками, кисами. Приглядев что-то из оставленного купцами, северяне клали рядом с облюбованной вещью свой товар, равноценный по их понятиям купеческому, и поспешали восвояси. Возвращались купцы. Те, кто соглашался с предложенным обменом, забирали «дары Севера», оставляли свой товар и уезжали. Несогласные (что случалось крайне редко) отбывали с тем, с чем прибыли. А к месту этого странного торга вновь являлись тундровики да таежники, грузили на нарты выменянное и разъезжались по своим юртам и чумам.

От неписаных законов того давнего торжища дошла до нынешней ярмарки лишь малая толика: товарообмен «Баш на баш», получил шкурку песца – дай пару бутылок или что-то иное, равновеликое по стоимости...

Ярмарка не только торг, но и веселье. Хмельное. Шумное. Неугомонное. С ледовой каруселью. Катанием с гор. Балаганами. С разливанным морем русской горькой, браги да медовухи, да черного густого и терпкого пива домашнего, от которого голова кружится, а ноги не идут. С мясными, рыбными, грибными, ягодными пирогами да пирожками, расстегаями да шанежками. С осетровыми да нельмовыми пельменями, тройной огненной ущицей, с икоркой осетровой, слабосоленой, вяленой, мороженой, копченой, сушеной белой рыбкой. «Пей! Гуляй! Однова живем!..»

Нахальный красный глаз кабака круглые сутки зазывно подмигивает, подманивает, суля отдохновенье и веселье всем озябшим, уставшим, отчаявшимся. Распаренный, замотанный, но всегда веселый и опрятный кабатчик Евтифей Тимофеевич все видит, все слышит, все знает. Вертким ужом крутится подле хозяина полупьяный скользкий злой Шарок. Тучная потная пружинистая фигура Евтифея Тимофеевича то маячит за стойкой, то мелькает меж столиками, то обнаружится на высоком резном крылечке, а то на задворках кабака. Он вездесущ. С кем-то переглянется, с кем-то перемолвится, кому-то поклонится, а на кого-то так глянет – мурашки по коже. И всегда чуть поодаль от него настороженный Шарок, готовый по хозяйскому взгляду иль кивку хоть в глотку вцепиться, хоть сапоги облизать.

От ярмарочной площади во всю главную Миллионную улицу Обдорска растянулись торговые ряды, а на них... чего только нет. Бивни мамонта и моржа, рыбий жир и осетровый клей, лебяжьи шкурки и гагарьи шейки, ворвань и моржовые ремни, лосиные, оленьи, медвежьи шкуры и, конечно же, главное богатство обдорской ярмарки – меха, меха, меха: белка и соболь, куница и песец, бобер и горностай, лисица и росомаха, выдра и ондатра. Изобилию, ассортименту и качеству мехов мог бы позавидовать любой международный пушной аукцион... В кулях и кадках морошка и клюква, брусника и кедровые орехи; штабелями и горками сложены мороженые осетры, нельмы, муксуны, пыжьяны, щекуры, сырки и иная рыбья мелочь; по-бивачному дымят походные печурки – налетай, покупай, с пылу, с жару – пятак за пару: пирожки мясные, пирожки рыбные, пирожки с груздочками, капустой, ягодой!.. Пускают в небо витые черные дымки огромные медные самоварищи: подставляй – наливай, пей духовитый да горячий заморский чай, согревай душу и тело. На морозе, в людской толчее, среди белозубых разнаряженных зырянок да длинно- косых глазастых хохотуний – русских молодиц, в неугомонно орущей, топающей, ржащей толпе кружка горячего чая, хрусткий поджаристый пирожок, чарка хмельного зелья – ах, хороши!..

Но заглавный торг – не на улице. С нарт да с рядна на снегу торговала «мелочь пузатая», коя была радешенька и червонцу, нажитому за всю ярмарку. В большом ходу была торговля меновая, ходовой «монетой» в ней являлся белый песец, стоимость коего крутилась возле червонца, не падая ниже девяти рублей, не подскакивая выше десяти с полтиной. Теперешний житель Обдорска (Салехарда) и не представляет, сколько разновидностей песца продавалось и покупалось на ярмарке. Там были песцы-копанцы, песцы-крестоватики, песцы-норники, песцы-синяки, песцы-недопески и, наконец, просто песцы. А лисы? Лиса белодушка. Лиса сиводушка. Лиса седобурая. Лиса огневка. Лиса чернобурая... Крупные сделки вершились на дому у купцов да их доверенных и завершались непременной попойкой с обильным угощением.

Лишь по официальным данным (для подлинности их следует хотя бы удвоить) в 1891 году, например, на Обдорской ярмарке продано товаров на 75, а в 1894 году на 80 тысяч рублей. В 1897 году только шкур песца, крестоватика, неплюя, пешки и белого медведя продано было на 58 тысяч рублей...




ВОЛШЕБНЫЙ ФОНАРЬ


К ярмарке Иринарх начал готовиться загодя, намереваясь использовать ярмарочный месяц (15 декабря – 20 января) для широких многолюдных встреч- бесед с инородцами. Ему еще ни разу не удавалось зазвать в церковь хотя бы полтора десятка самоедов и остяков и выступить перед ними с самой краткой проповедью. Раздраженный очередной неудачей, он записал в дневнике: «Их ничего не интересует. Пьянство и ничегонеделанье усыпило их разум, омертвило душу...»

Долго раздумывал Иринарх, как привлечь инородцев к миссии и вроде бы придумал...

В канун открытия ярмарки Айбой, Естя и остальные ученики миссионерского училища обежали все село, оповещая знакомых и незнакомых инородцев, что в ближайшее воскресенье в миссии будет устроено для них угощение и показ диковинных картинок волшебным фонарем. О том же Инородческая Управа оповещала каждого остяка или самоеда, кладущего ясак. Это был не рекламный трюк. Иринарх за свой счет выписал «волшебный фонарь» (диапроектор) и картинки (диапозитивы) к нему, и теперь, пробираясь сквозь ярмарочную толчею, Иринарх гадал, состоится ли сегодня долгожданная встреча с безразличными к слову Божию язычниками.

Миновав забитую людьми ярмарочную площадь, Иринарх вышел на Миллионную улицу и торопливо зашагал сквозь строй зазывал-торгашей, то и дело слыша: «купи, батька»!, «батька, купи!» Чем ближе к кабаку, тем больше пьяных и пьющих. Женщины, мужчины всех возрастов пили из горлышка, сидя на нартах, на снегу, на приворотных лавочках. Не пили лишь малые дети и олени, покорно и понуро ожидая загулявших хозяев. Глаза застоявшихся оголодавших животных и озябших изнуренных детей одинаково выражали покорность и печаль.

Внимание Иринарха привлекла пьющая семейка самоедов: он, она и девочка-подросток лет девяти-десяти. Пили водку из бутылки, по кругу. Отхлебнув несколько глотков, он передавал бутылку ей, та, глотнув, совала бутылку девочке. У нее были обморожены щека и подбородок. Иринарх приостановился перед самозабвенно пирующей троицей, и тут же на память пришли слова из книги Зуева о здешних самоедах: «Они живут очень гнусно и не разделяют от старика нежного младенца». Пока раздумывал, как бы вмешаться в чужое пиршество, увести девочку, самоеды прикончили бутылку, отшвырнули порожнюю посуду, и глава семейства запел бесконечную песню, сложенную по принципу «что вижу, то пою». Самоед пел о своем уме и хитрости, они помогли околпачить русского купца, всучить ему тронутый порчей мех.

От близких нарт долетел пронзительный детский крик и плач. Иринарх поспешил к посиневшим от холода, полузамерзшим детям. Подхватив на руки двух воющих малышей, понес их в кабак. На крыльцо выскочил Шарок и тут же юркнул обратно. Появился кабатчик – Евтифей Тимофеевич.

– Пускай побудут у вас, отогреются, пока мы разыскиваем их родителей, – сказал Иринарх, усаживая у порога полуживых мальцов.

В Инородческой Управе он не скоро нашел старшину, потом вместе в ярмарочной толчее они долго искали исправника. Старшина приказал двум обходным пройти по ярмарке, высмотреть замерзающих детей, привести их в Управу. «Разве это выход? – думал Иринарх, шагая в миссию. – Это ли спасение? Они становятся пьяницами уже в материнской утробе. Как отвратить их от сатанинского зелья? Как спасти от алкогольного самоубийства самоедские и остяцкие роды?..»

К приятному удивлению Иринарха, в воскресенье в миссию собралось сорок самоедов и остяков. Их принимали в самой большой комнате – зале нового миссионерского училища. За специально сколоченным длиннющим столом на низеньких ножках, заставленным огромными, пышущими паром, сверкающими, начищенными медными самоварищами, подносами с кренделями, печеньем, сахаром, высокими керамическими кружками, чашками, вазочками и розетками. Гости торопливо расселись вокруг стола, подобрав под себя ноги, и тут же нетерпеливо потянулись к лакомствам, совали свои кружки, требуя чаю. Айбой с товарищами едва поспевали разлить чай, подносить сладости.

Когда гости утолили жажду, поев все, что было на столе, порожние самовары и подносы унесли на кухню, Иринарх сказал, что угощение на этом не окончено, но пока вскипят самовары, он хочет показать картинки с помощью волшебного фонаря. И вместе с Кудриным они стали показывать картины из жизни Иисуса Христа, поочередно сопровождая их короткими, простыми, понятными пояснениями. Снова принесли кипящие самовары, полные подносы, и чаепитие возобновилось.

Сытые, довольные гости наконец-то разговорились, главным образом о ярмарке (кто схитрил и получил барыш, а кто зевнул и остался с носом); постепенно круг обсуждаемых проблем расширился, припомнили минувшее лето – поговорили о рыбалке, посудачили о снежной зиме, о каслании, о нашествии волков на тундру и еще о многом, столь же далеком от того, о чем только что рассказывал им Иринарх.

«Сперва надобно истонынить чувства, разбудить душу, пробудить жажду духовной деятельности, тогда и проповедовать им христианство», – думал Иринарх, провожая нехотя расходящихся, довольных и возбужденных самоедов и остяков.

Дальше получилось по пословице: «торговали – веселились, подсчитали – прослезились». За «картинки» для одного показа заплатили 30 рублей, да за чай с угощением червонец. 30+10=40 рублей обошелся один прием. Карман Иринарха выдержал всего четыре таких приема. Решили сэкономить на пятом, проведя встречу без чаепития. Провели. Разочарованные оленеводы и рыбаки, едва досмотрев «картинки», разбежались. А на шестую встречу никто не заглянул...

Более месяца гремела, пела, плясала и плакала зимняя Обдорская ярмарка. И чем виднее делался ее конец, тем меньше было на ней порядку. Полицейским и обходным наскучило охранять от мороза малых самоедов и остячат. Все подготовленные к крещению инородцы были крещены в миссионерской церкви Гурием Михайловым, все усопшие – отпеты, новобрачные – повенчаны.

К слову сказать, ярмарка совпадала с постом, когда ни крестить, ни венчать не дозволялось. Изловив Иринарха на нарушении сего догмата, настоятель Петропавловского собора Феодор тут же о сем известил Тобольскую духовную консисторию, попутно «настучав» Святейшему Синоду. Предвидя сей донос, Иринарх загодя упредил епископа Антония о неизбежном невольном нарушении устава, прося архипастыря поддержать ходатайство миссии перед Синодом о разрешении венчаний и крещений в пост. Бумаги еще были в пути, решение Синода еще не состоялось, а миссионеры уже крестили и венчали съехавшихся на ярмарку инородцев, раздражая и гневя отца Фео- дора и его единомышленников – недругов Иринарха. Святейший Синод не вдруг откликнулся на просьбу Иринарха и на жалобу отца Феодора. Прошел еще год, и еще не раз Иринарх попрал церковные каноны, побудив отца Феодора повторить жалобу, но... все-таки победил Иринарх: 29 апреля 1900 года указом Святейшего Правительствующего Синода за № 2635 Обдорская миссия в порядке исключения получила разрешение крестить и венчать инородцев в пост.

Но это еще будет. А пока... Пока Обдорская зимняя ярмарка катилась снежным комом под уклон. Рыбаки, охотники, оленеводы, вовремя не уехавшие домой – в тундру и тайгу, пропивали остатки ярмарочной выручки. Пропившись дотла, залезали в кабальные долги к купцам и перекупщикам, к хищным ростовщикам-заимодавцам. Брали взаймы под будущую пушнину, будущую оленину и дичь. Безграмотные, они, не глядя рисовали на долговых расписках свою ТАМГУ (знак): крест, нарты, стрелу, птицу или прикладывали к листу предварительно обмакнутый в чернила палец, даже не ведая, какая сумма значится в этой расписке, загоняя себя и своих наследников в безысходную гиблую кабалу.

Хозяйственные, цепкие, работящие самоеды и остяки, вроде Харки-Григория Худи, в меру пображничав, обзаводились всем нужным и спешили от соблазнов цивилизации восвояси. Один по одному, не то и целыми караванами, отбывали до дому заезжие купцы с возами мамонтовой кости, отменной пушнины, белой рыбы, кож, меховых изделий.

Наступала полоса удручающего мертвого умопомрачительного застоя и неизбежной, все нарастающей тоски...




ГУСИНОЕ ПЕРО


В маленьком рабочем кабинете Иринарха глухая, унылая тишина. Отстреляла искрами, отгудела трубою жаркая, крытая изразцом «голландка». Приятное мягкое тепло ласкало усталое тело, тяжелило сонливостью голову. За окнами догорали короткие дневные сумерки. Ежели встать подле окна, еще можно, хотя и не очень разборчиво, но все-таки разглядеть только что освященную походную церковь, сделанную тобольским мещанином Иваном Давиденко. Это вроде бы весьма примитивное сооружение состояло из 12 просмоленных трехаршинных столбов с острыми железными наконечниками для втыкания в снег или в землю. Поставленные парами по шесть в ряд, с интервалами в два аршина, а меж рядами в шесть аршин, они и составляли каркас церкви. Сверху столбы соединялись металлическими дугами, затем вся конструкция окутывалась плотной парусиной, образуя крышу и стены походной церкви. Внутри церкви, как положено, алтарь, в нем иконы Иисуса Христа (аршин на аршии) и тайной вечери, а над престолом Дух Святой в виде резного голубя. Царские врата и иконостас позолочены. В иконостасе восемь икон: Христос, Богородица, архангел Гавриил, Николай Чудотворец, апостолы Марк, Матфей, Лука, Благовещенье Богородицы. Иконостас ультрамариновый. Царские врата светло-розовые. И то и другое крыто червонным золотом.

Вес этого передвижного храма тридцать восемь с половиной пудов. Пара добрых оленей-быков более пятнадцати пудов не увезет. Стало быть, церковный поезд должен иметь не менее трех упряжек. А ведь с церковью нужны священник, псаломщик, толмач. («Беда с языком. Ни Гурий, ни Василий никак не сладят с ним»). Целый аргиш получается. На неделе отец Гурий с псаломщиком и толмачом отправятся в тундру с походной церковью. Добрый, честный, безотказный труженик отец Гурий попивает втихомолку, в одиночку. Может спиться. А ребятишки еще малы, поездка в тундру предстоит долгая, месяца на два. Два трезвых месяца ему на пользу, да и долгое, близкое общение с самоедами пособит ему в овладении самоедским языком...

Крохотный, скорее воображаемый, чем всамделишный зимний серый день вмиг налился чернотой, обернулся бесконечной полярной ночью. Иринарху не хотелось ни читать, ни писать, ни думать. Вновь накатила странная пугающая отрешенность от всего окружающего. Лениво отошел от зашторенного темного окна, медленно опустился в кресло. Долго недвижимо сидел, бессмысленно глядя на горящую лампаду перед распятием. Вздохнув, взял ручку, придвинул тетрадку, принялся писать, сперва неторопливо, потом все быстрее.

«У нас на Севере все спят. Ничто у нас никого не волнует, не тревожит... Почти все думают о себе и не помышляют о нуждах других людей, часто требующих внимания, заботы, помощи... Здесь легко отупеть или спиться, спасти может только ДЕЛО, устремленность к цели, и чем выше и недосягаемей эта цель, тем лучше...»

Послышался отдаленный стук в дверь прихожей. В покоях настоятеля был единственный в Обдорске электрический звонок. «Свои» знали это, стало быть, стучал кто-то «чужой». Хлопнула дверь. Послышались голоса: псаломщика и незнакомый, хриплый, гортанный голос.

– Что надо? – недовольный голос псаломщика.

– Попа монаха надо. Большого попа, – ответил незнакомец.

– Зачем?

– Зачем – ему скажу.

– Он отдыхает. Приходи завтра.

– Сам приходи завтра. Тебе можно ждать, мне не можно.

– Постой! Куда ты?.. Кому говорю!.. – возвысил голос псаломщик.

– Уйди. Сам найду дорогу!

В кабинет ворвался распаленный помехой невысокий молодой самоед и двинулся на Иринарха так решительно, словно намеревался расправиться с ним. Не доходя двух шагов, резко остановился и просительно, хотя по-прежнему громко:

– Батька! Дело к тебе!..

– Кто ты? – как можно мягче, улыбаясь и протягивая руку спросил Иринарх.

– Нымда Юмин.

– Рад тебе, Нымда. Проходи, садись.

Гость сел, где стоял. Иринарх неловко опустился рядом, спросил:

– Что стряслось, Нымда?

– Я крещен. Меня Андреем назвали. Жена крещена. Нас венчали. Другой поп, не ты. Она сбежала. Живет с другим...

– Ступай в Управу. Там старшины...

– Был. Ее зовут, она не едет. Дай бумагу, чтоб она вернулась. У нас ребенки малые – сын и дочь. Как без матери?

– Раз не послушалась старшин, моя бумага не поможет.

– Дай бумагу, – не отступал Нымда. – На промысел надо, кто детишек присмотрит? Давай! Шибко надо бумагу!

– Подожди здесь, – поднимаясь, сказал Иринарх. – Я схожу к приставу.

– Не надо пристава! – вскакивая, прокричал Нымда. – Пристав чужой. Ты – наш. Ты – Большой поп. Пиши бумага!

– Погоди. Я поставлю самовар. Попьем чайку и что-нибудь придумаем.

Чаепитие получилось долгим. Девять чашек опорожнил Нымда. Пил, не спеша, с причмоком, придыханием, до пота. Упрев, смахнул с себя меховые одежды на пол и голым плюхнулся на них, остывая, переводя дух. За чаем рассказал Иринарху о жене: из какого рода, как ее сватал, какой калым уплатил.

Это был не первый случай жениной измены и убега. С подобным фактом Иринарх столкнулся не впервые, и всякий раз при этом ему непременно вспоминались слова великого знатока самоедской и остяцкой жизни, академика Зуева: «Сколько в презрении женский пол у остяков и самоедов пребывает, того довольно изобразить не можно, осмелюсь сказать, что у них женщины живут не как люди, но как надобный скот, без коего он обойтиться не может...»

Вспомнив и теперь в общем-то справедливое это утверждение, Иринарх подумал: «То ли в жизни самоедов что-то разительно переменилось за те полтораста лет, кои отделяют наши дни от времени путешествия Зуева по Обдорскому краю, то ли не уловил, не усмотрел академик таких вот зигзагов в отношениях меж самоедом и самоедкой...»

Остыв, Нымда вновь облачился в шкуры. Ночевал он в столовой, на полу, на своей одежде, и как ни уговаривал Иринарх, ни матраца, ни подушки не взял. А Иринарх, как обычно, спал на своем диване. После утреннего чая Иринарх взял лист плотной гербовой бумаги со штампом настоятеля Обдорской духовной миссии и очень крупным четким почерком написал следующее:

«Жене инородца Обдорской волости

Кужновальских юрт Андрея Юмина – Дарье Николаевой.

Твой муж сообщил мне, что ты – законная жена его, бросила его и своих двух детей и живешь с посторонним человеком Иваном Федотовым Сязиным. Поэтому я, как духовный твой отец, объявляю тебе, что ты дурно сделала, не подумав о Боге, который тебя за это накажет и твоего сожителя. Прося и увещевая тебя оставить худое дело и вернуться к своему законному мужу и родным детям своим, сообщаю тебе, что если не послушаешь меня, то я обращусь к Большому Архиерею, который будет судить тебя по законам духовным.

Иеромонах Иринарх».

На свою подпись Иринарх положил гусиное перо, приварив его к бумаге жирной и большой сургучовой печатью. Эти два, Бог весть когда и кем изобретенные атрибуты власти – сургучовая печать и особенно гусиное перо – имели магическую силу над инородцами. Сыграли они свою роль и на сей раз. Глянув на припечатанное перо, блудная жена Нымды, не читая письма (она же неграмотна, как и он), воротилась в родной чум к заждавшимся детям и нелюбимому, но законному супругу...

Это была, пусть и крохотная, но все-таки еще одна победа. Скорее малая удача, к которой не терпящая перекосов ЖИЗНЬ тут же подвесила противовес: Святейший Синод за неимением средств не поддержал идею создания школ-передвижек. Оставалась единственная реальная надежда – миссионерское училище, которое все еще не могло набрать нужного количества учеников.

В начальном, подготовительном классе училища азами грамоты овладевали уже двенадцать мальчишек, к весне их станет не менее пятнадцати. С будущей осени можно будет начинать занятия по программе Иоанна Егорова. Переводческая Комиссия закончила перевод на остяцкий и самоедский языки «Отче наш», «Верую» и еще десяти самых необходимых молитв. Иоанн Егоров подготовил на инородческих языках «Житие святых», «Краткое священное писание». Вылко отлично перевел несколько псалмов. Кудрин и Росляков завершали работу над «Грамматикой» и «Арифметикой» на остяцком и самоедском. Первым ценителем, покровителем, советчиком переводчиков являлся Иринарх.

Главная трудность теперь состояла в тиражировании этих пособий. В Обдорске имелась одна маломощная, малограмотная, но зато очень дорогая типография. Тобольск обладал отличными типографиями, но «за морем телушка – полушка, да перевоз – пятачок»... Печатание в Тобольске требовало дополнительных больших транспортных расходов. Но не только это обстоятельство препятствовало печатанию в губернской столице. Не заручившись одобрениями Тобольского миссионерского Комитета и Тобольской духовной Консистории, очень рискованно было соваться в типографии с печатанием молитв, «Псалтыря», «Священного писания» и прочей духовной продукции. А ни Комитет, ни Консистория, хоть лоб расшиби, не отважатся самостоятельно разрешить печатание, обязательно отошлют рукописи в Петербург, где они либо надолго затеряются в лабиринтах синодальных коридоров, либо и вовсе загинут от духоты и равнодушия. Нужно было рисковать, еще и еще раз рисковать, принимать на себя единоличную ответственность за канонизирование переведенных Комиссией богословских творений...

– Семь бед – один ответ, – пробормотал Иринарх, подписывая письмо редактору «Тобольских губернских ведомостей» с просьбой отпечатать в своей типографии книги, подготовленные переводческой Комиссией...




ПОДКИДЫШИ


Бог всемогущ, всевидящ и всемилосерден. Незримо присутствует Он всюду, смиряя и укрощая озлобленных, приободряя и окрыляя отчаявшихся, прощая и возвышая падших, даруя радость и благословение смиренным и трудолюбивым.

В руке Господа весы мироздания, от равновесия коих зависит жизнь Земли и всего земного. И сняв груз с одной чаши весов, Господь тут же снимает и с другой, а добавив на одну, добавляет столько же и на другую. И посеяв где-то горе, Он тут же и тою же мерой высевает радость и веселье. Оттого подле Света всегда Тень. И неразлучны Ненависть с Любовью. И навечно вместе Добро и Зло. Таков Божий промысел, такова воля Его. И человеку остается одно – смирение, ибо всякое противостояние божественному – гибельно...

Мысли эти придут к Иринарху значительно позже их породивших событий, но придут, и не единожды.

Только что откланялся вернувшийся из поездки отец Гурий. За месяц он успел проехать с походной церковью всего пятьдесят верст, посетить четыре юрты, крестить двух малышей, три пары обвенчать, отпеть двух усопших, провести один крестный ход... И все! Мала отдача. Страшно мала! Стоит ли игра свеч?.. Отрадно, что остяки, по словам Гурия Михайлова, собирались в походную церковь охотно, покупали свечи, иконки, особенно Николая Чудотворца. Жаль, что не было икон на бумаге, на полотне – следовало, не мешкая, попросить об этом епископа Антония... Нужна еще одна походная церковь – вот главный вывод из поездки Гурия Михайлова. Следовало поспешить с миссионерским станом в Надыме. И в таком святом деле самовлюбленные упрямцы норовят не как надо, а как хочу. А ведь миссионер обязан трудиться не во имя возвеличивания своего Я, а ради упрочения святой веры и русской культуры...

Тут перед ним, будто из-под пола выпрыгнув, возник заснеженный – только глаза не белы – самоед. Сбил у порога снег с пимов, стряхнул с малицы, кинул вышедшему на шум Иринарху:

– Торова!

– Здравствуй, здравствуй! Кто будешь?

– Аркимбей Солинтер.

– Что угодно тебе, Аркимбей?

– Возьмешь себе мальчишку?

– Возьму, – не раздумывая, ответил Иринарх.

Аркимбей вьюном крутнулся и пропал за дверью.

«Ну, вот еще один ученик», – возрадовался Иринарх, прохаживаясь по своему крохотному кабинету.

Снова бухнула дверь. Донесся голос Аркимбея:

– Батька! Ты где? Я принес мальчишку. Забирай!

– Как принес? – удивленно спросил Иринарх, выходя в прихожую.

Аркимбей держал люльку, в которой тоненько попискивал как кокон запеленутый младенец.

– Сколько же твоему мальцу? – растерянно поинтересовался Иринарх.

– Полгода.

Куда же я с ним?

– А я куда?

– Чем его кормить?

– Он все ест. И мясо. И хлеб, – успокоил Аркимбей.

– Да чей он?

– Теперь твой. Был ничей. – Хохотнул и поведал. – Ехал домой, свой чум. Решил по пути проведать Маритту, тоже из рода Солинтер. Зашел чум – беда: все сдохли. Наелись мяса павшего оленя и сдохли. Только этот живой. Кричит. Взял его. Туда- сюда с ним. Никто не берет. И я не беру, у меня своих четверо...

– Так и мне он не нужен. Надо подумать, что...

Думай, – оборвал Аркимбей. – Мне некогда. Я поехал...

Поставил люльку у порога и был таков. Ищи ветра в поле!

Вот так появился в миссии младенец. Иринарх временно препоручил ребенка жене псаломщика. По

хоже, добрые вести тоже не лежат на месте. Скоро вся тундра знала: Иринарх принял малютку сироту. Ну, а раз принял одного...

Умерла в дороге молодая остячка, оставив двух сирот: одному – полтора, другому два с половиной годика. Отец привез их Иринарху.

– Примешь, батька?

– Давай...

Умер в Обдорске слепой старик нищий. Его пятилетний поводырь предстал перед Иринархом.

– Возьмите меня.

– Хорошо...

Поссорились самоеды – муж и жена. Разгневанный самоед ненароком убил жену, опомнился и себя убил. Осталось пятеро. Младшему всего месяц. Весь выводок – мал мала меньше – дальние родственники привезли Иринарху. Впервые Иринарх промолвил решительно «Нет!» и пошел в свой кабинет. Хлопнула входная дверь: ушли просители. Минуту спустя из прихожей донеслись какие-то голоса, плач. Выглянул Иринарх и обомлел: вокруг люльки с месячным младенцем сидело четверо его братьев и сестер. Искать в тундре тех, кто привез выводок, – нелепо и смешно. Перекрестясь, Иринарх взял на руки младенца...

Так в миссии появился ПРИЮТ, в котором скоро оказалось 22 малыша – будущие ученики миссионерского училища. Под приют Иринарх выделил половину своего обширного настоятельского дома. Расходы по содержанию маленьких нахлебников миссии, до официального узаконивания приюта, настоятель принял на свой счет. И вскорости прогорел бы наверняка, да вновь подмогнули купцы обдорские. Собрались у Аристарха Авдеевича скоротать вечерок, а там среди званых да жданых настоятель миссии – Иринарх. Весело и складно поведал он собравшимся, как стал многодетным отцом. Посмеялись, поахали, посочувствовали, а потом Аристарх Авдеевич спросил:

– За чей счет кормить да содержать такую ораву?

– Пока за мой, – безразлично ответил Иринарх.

– М-да! – многозначительно вымолвил кто-то.

– Тут миллионщиком надо быть, – проговорил Карп Афиногенович Малюгин. И неожиданно. – Не погнушайтесь принять от меня две сотенных на столь богоугодное дело...

И пошло. Накидали полторы тысячи.

Во многие женские монастыри разослал Иринарх письма-призывы, зазывая монахинь для работы в миссионерском приюте. В письмах откровенно писал, что «безмятежной и спокойной жизни не будет в Обдорске, ждет их труд беспрестанный, тяжкий и радостный...!

Забегая вперед, скажем, что призыв Иринарха не остался гласом вопиющего в пустыне. На его зов откликнулись пять монахинь, кои и составили ядро Обдорской женской миссионерской общины во главе с монахиней Пелагией.

Это была воистину великолепная пятерка!..

Монахиня Ефросинья приняла на себя заведование больницей, для которой Иринарх уступил еще две комнаты в своем доме, оставив себе лишь гостиную и кабинет.

Монахиня Агафья – регентша, живописец и переплетчик, стала преподавать пение в миссионерском училище, обучать детей переплетному делу, исподволь подготовляя открытие переплетной мастерской.

К тому же Агафья, Ефросинья и Екатерина – опытные певчие с хорошими голосами и музыкальным слухом. Чтобы как-то смягчить отношения с отцом Феодором, Иринарх разрешил им два-три раза в неделю петь в хоре Петропавловского собора. Кроме того, монахини стали обучать девочек рукоделию: вязать, штопать, вышивать. Теперь своими силами они содержали в порядке одежду всех учащихся и маленьких приютян.

Но при всем этом, кажущемся положительным развитии событий, Иринарх был недоволен собой. «Что переменится, – часто докучал он себе, – коли вдруг миссия перестанет существовать?.. Ничего! Миссия не вросла в обдорскую повседневность, не стала живой клеткой тундры. Надо намертво прирастить миссию к Обдорску, сделать ее частицей обдорского бытия. Но как?»

С этим «но как?» Иринарх толкался во все двери, тормошил друзей, приставал к миссионерам. Те искренне дивились: чего неймется настоятелю? Училище открыл. 10 мальчиков и 5 девочек уселись нынче за парты. Приют создал. Появились монахини. Есть учебники и пособия на инородческих языках. Даже свою газету – «Обдорский вестник» готовит к выпуску. А еще походная церковь... Сколько содеяно, и недоволен. Чем недоволен?..

Непонимание сподвижников раздражало, гневило Иринарха, не однажды вгоняло его в отчаяние. В его дневнике все чаще стали появляться такие вот записи:

«И идейные люди в таких глухих, как Обдорск, местах скоро опошляются, становятся мелкими, заурядными...»

«Скольких миссионеров сгубила здесь среда – пошлая, низкая, тлетворная...»

«Силы наши слабы. Жизнь слишком тяжела и коротка...»

«Нужны живые действенные нити, связующие миссию с обдорским обществом... Миссионерская богадельня для престарелых и немощных... Переплетная мастерская... Книжная и иконная лавка... Своя газета... Библиотека... Этнографический музей...»

Вот так, вроде бы неожиданно, а по сути выстраданно прочертилась программа деятельности миссии не на один год. Единственно верная программа. Иринарх понимал и чувствовал это. Только таким путем можно сделать миссию неотъемлемо важной частью обдорского бытия. Но где взять средства, и не малые, чтоб осуществить задуманное? Рассчитывать на помощь Тобольской епархии? Самообман. Скупы, да и не шибко богаты. Опять к купцам с поклоном? Но тут нужны не сотни, многие тысячи. Как подвигнуть на подобные пожертвования обдорских толстосумов? Ответ явился неожиданно, ночью: МИССИОНЕРСКОЕ БРАТСТВО! Стянуть в него всех мыслящих, образованных, энергичных деятелей. Взносы. Пожертвования. Взаимосвязь интересов, планов, дел...

До утра не спал: обдумывал, как и с чего начать. А утром ему сообщили тревожную весть: в тундру пришла ОСПА!




СТРАШНОГО


«Сперва Бог слепил Землю. Остались на ней следы его рук – царапины да вмятины. Наполнил их Бог водой. Пустил в воду рыб, а над водою – птиц. Там, где не было воды, посадил деревья, цветы, травы. Напустил туда зверей. Напоследок Бог сотворил Собаку и Человека. Оба явились на Землю голыми, но довольными и веселыми. Нагой человек не чувствовал ни жары, ни холода. Жил счастливо. Звери его не страшились, шли на зов, и Человек убивал зверей сколько хотел...

Бог жил далеко от Человека, за Ледовым морем. Только иногда Человек видел на небе отсвет от очага в чуме Бога. А Дьявол жил рядом – в тундре. Вид счастливого, довольного Человека выводил дьявола из себя, бесил его... Не раз пытался Дьявол пробраться в чум спящего Человека, чтоб напустить на него порчу, но Собака не пускала. Как ни уговаривал ее Дьявол, как ни ластился к ней – не пустила ни разу.

Побежал Дьявол к морю Ледовому, пригнал оттуда бурю студеную, и дрогнула тундра от холода. Сжалась, съежилась Собака у входа в чум, дрожит, зубами клацает. Тут и подступил к ней Дьявол: «Пусти в чум, подарю такую шубу, в любой мороз будет тепло». Промерзшая до костей Собака согласилась. Дьявол погладил ее, и оделось собачье тело густой, длинной шерстью. Согрелся пес и крепко заснул. А Дьявол пролез в чум, подступил к спящему Человеку и плюнул на него. В тот же миг окатило Человека жаром, потом ему сделалось очень холодно, затрясся он, а тело покрылось красными пятнами и язвами...»

Вот так, по преданию самоедов, появилась в тундре гибельная ОСПА. С тех пор она не раз страшным мором прокатывалась по самоедским стойбищам, выбивая целые роды. Заболев страшной ОСПОЙ, самоед сперва пытался свою черную хворь передать дереву, камню, оленю. Повесив шкуру песца на ветку дерева, больной самоед принимался заклинать сосну или ель: «Видишь, ты – здоров, я – болен. Пусть станет наоборот. Заболей, как я. Заболей вместо меня». Когда дерево не перенимало на себя страшную хворь, ее пытались передать оленю. Как только ни мучили бедных животных, стараясь столкнуть на них дьявольскую болезнь, но оспа не шла от человека к оленю. Зная, как переходчива и прилипчива эта зараза, самоеды ставили маленький чум больному и оставляли его в тундре наедине с оспой, время от времени навещая несчастного: не умер ли?..

Появление оспы вызвало переполох в Обдорске. Начались массовые прививки. Сперва прививки сделали обдорянам, потом повезли вакцину в тундру и лесотундру – к самоедам и остякам. По непреклонной команде Иринарха, все миссионеры и сам он научились делать прививки и, запасясь вакциной, разъехались по чумам и юртам – спасать самоедов и остяков.

Оказавшись в тундре, Иринарх надумал навестить Харку-Григория Худи. Рослые белые олени легко катили нарты, из-под широких сильных копыт выбивая на каюра и седока мелкую снежную пыль. Скоро оба походили на Дедов Морозов. Подобрав под себя одну ногу и свесив другую, каюр-ямщик сидел недвижимо, как изваяние. В правой руке каюра вожжа, привязанная к уздечке головного оленя, в левой – трехсаженный тонкий шест – хорей, увенчанный на острие костяным шариком (не поранить оленя), а на комле – железным наконечником – пикой (бить зверя, придержать на крутом повороте нарты). Глядя на стремительно и грациозно несущихся оленей, Иринарх думал, как хорошо, что Бог даровал самоеду ОЛЕНЯ. С короткими передышками тот мог пробежать и сто, и двести, и более верст, не сбавляя скорости. Для него – ни конюшен, ни корма, а он обувает и одевает, возит, кормит, лечит самоеда. Оленем откупается самоед от злых духов, оленя же приносит в жертву духам добрым. Стократ прав бывший обдорянин, этнограф и путешественник, великий знаток и живописатель самоедского бытия Ю. И. Кушелевский, сказав: «Олень есть единственная для самоеда необходимость, его спокойствие, богатство, утешение и самая жизнь...»

На чугре, где должен был стоять чум Харки-Григория Худи, только след от стоянки – темная круговина диаметром в пару саженей с черной вмятиной от очага. Как челюсть неведомого исполинского чудовища торчал в сугробе нартовый полоз с копыльями. Выдутые ветром из снега виднелись обглоданные кости.

– Уехал Худи, однако, – без малейшего огорчения изрек каюр.

– Давно уехал?.. Куда?.. Где он теперь?.. – закидал вопросами Иринарх.

Каюр выхватил из деревянных ножен длинный

широкий самодельный нож, высек им щель на сугробе, заглянул в нее.

– Совсем недавно. Только-только...

– Как узнал?

Оказалось, проще простого. По той глубине, на какой под снегом обнаружен олений помет да по снежным пластам, которые настилает на тундру метель, самоеды безошибочно определят время, прошедшее с тех пор, как снялся чум с чугра. Примерно тем же способом каюр сразу определил и направление, куда двинулось семейство Худи.

Отдохнувшие олени снова рванули, струной натянув постромки. В сознании Иринарха словесную форму стали обретать чувства, порожденные безбрежным разливом снегов, неутомимой скачкой оленей, протяжной заунывной песней каюра. Для Иринарха уже стало привычкой увиденное в пути мысленно переплавлять в строки, которые легко запоминались и сразу же всплывали в памяти, едва подсаживался к неразлучной путевой тетрадке. И теперь он неторопливо «описывал» увиденное так:

«Небо было чисто. Луна лила свет, проникавший всюду. Застывшая белая тундра купалась в нем. Светившиеся на земле снежинки казались волшебными брызгами лунного света. Он полон непонятного, неизъяснимого магнетизма. Под такой бесстыдно обнаженной луной, на этом нагом первобытном снегу человек теряется, волнуется: ему не по себе...

А олени мчат бесшумно, то и дело отрывая меня от реальности. И чтоб не утратить связь с подлинностью, я заставляю себя вглядываться в окружающее.

На Север была снежная иссиня-белая равнина, бесконечная, как море. На Запад – холмообразная местность, прикрытая редким леском. Юг и Восток задрапированы лесом сплошным. Тишина торжественная...»

Наплыла дрема. Иринарх вроде бы слышал песню каюра и легкий хруст катящейся нарты, но уже не видел ни бегущих красивой иноходью белых оленей, ни надвигающегося справа леса, ни ослепительной луны. Ему вдруг привиделся огромный, в полнеба, белый медведь. Встав вдыбки и раскинув громадные передние лапы, медведь надвигался на Иринарха, а из-под задних лап зверя в разные стороны разбегались какие-то неведомые странные зверьки-уродцы, двуногие и двухголовые, с крыльями вместо передних лап...

К действительности его воротил радостный крик каюра. Глянув туда, куда указывал каюр, Иринарх увидел облако пара, низко-низко висящего над тундрой.

– Приехали! – прокричал каюр.

Скоро под паровым облачком обнаружилось оленье стадо: от дыхания многих животных и образуются такие облака.

Навстречу оленьей упряжке от чумов (их было три) рванулись лайки, заливисто и громко лая. Из ближнего чума вышел Харка-Григорий Худи.

– Ого-го! – протрубил он, шагая навстречу подъезжавшим нартам.

– Здравствуйте, большой поп! Здравствуй, батька!.. Хорошо!.. Праздник будет!..

Иринарх так же обрадовался встрече. В его неразлучном дневнике были строки о Худи: «Григорий Худи – человек умный, не в пример другим самоедам разговорчивый, умевший шутку переплетать с деловой речью, он своими беседами меня постоянно занимал и увлекал...»

– Ого-го!.. Ого-го!.. Ого-го!.. – призывно прокричал Харка-Григорий Худи, поворотясь к недалекому оленьему стаду.

Животные насторожились, перестали разрывать снег. С первым кличем Худи к стаду, захлебываясь от лая, полетели собаки-загонялки. Заслыша зов хозяина и собачий лай, минеруй – огромный, на голову возвышающийся над оленями, выхоленный бык, большерогий и бородатый, бесцеремонно протиснулся сквозь стадо и медленно, величаво направился к чумам, за ним потянулись старые самки – прародительницы родов, следом повалило все стадо.

– Ого-го!.. Ого-го!.. Ого-го!.. – громче прежнего протрубил Харка-Григорий Худи.

Подступив к чумам, олени закружились, сбиваясь все плотнее и плотнее. Их опоясали веревкой, образовав сетеобразный загон. Всхрапывая, пугливо косясь, животные двигались по кругу, который все сжимали и сжимали самоеды, державшие концы веревки. Иринарху подумалось, что олени двигаются по сужающемуся кругу, как по арене, образовав оригинальную живую разноцветную спираль. Харка Худи не торопился оборвать это притягательное волнующее зрелище – парад сытых, привлекательно грациозных, выносливых и сильных животных. Указывая на того или иного оленя, Худи называл его по имени и коротко, но метко аттестовывал при этом: «прыткий, любого волка догонит», «бесстрашный, не бежит от зверя, на него идет...»

– А это моя любимица хайтерка. В чуме выросла. Ее мать волк сожрал. Старшая жена грудью выкормила... Смотри, как она идет. Пляшет! Поднимает ноги, будто гвоздь в копытах. Красавица, Шибко мужиков любит. Каждый месяц хорк ее топчет. Ненасытная. А родить не может.

Но вот, наконец, выбрали, поймали, задушили оленя. Вспоров ему живот, мужики (а их оказалось четверо) уселись вокруг туши и принялись поедать внутренности, макая их в кровь и запивая дымящейся паром кровью, черпая ее кружками из утробы поверженного животного. Самоеды вроде бы круто пьянели от горячей крови: заблестели глаза, зазвенели голоса, резче, размашистей жесты. Вцепясь зубами в большой окровавленный кусок, самоед молниеносным, сильным взмахом ножа снизу вверх отсекал захваченную в рот часть целого куска. И как тогда, у рыбаков, глядя на пожирающих оленьи внутренности самоедов, Иринарх представлял, что вот сейчас кто-нибудь промахнется, чуть перекосит острое сверкающее лезвие и отполоснет себе полгубы или кончик носа. Но ничего подобного не случалось. Мелькали ножи. Кровь стекала по рукам, капала с губ, они отирали руки о малицы и штаны, озорничая, пятнали кровью свои смеющиеся ликующие лица. Иринарх с содроганием взирал на пиршество самоедов, невольно мысленно повторяя слова певца тундры Кушелевского: «Видеть, как они, сидя каждый возле своего оленя, жрут его сырое мясо, макая его в кровь и пачкают кровью и без того противные свои физиономии – переходит за пределы самосильнейшего отвращения...» Иринарх соглашался с Кушелевским, но все-таки перемог соблазн подняться и уйти в чум, в тундру, куда угодно, лишь бы подальше от противного мерзопакостного зрелища. Удержала неожиданная мысль: «Конечно, отвратно видеть перепачканных кровью, жадно жующих, плюющих, рвущих на части внутренности только что задушенного оленя. Но и сам Кушелевский исцелился от страшной цинги только тем, что ежедневно в течение трех месяцев выпивал по два стакана теплой оленьей крови. Вот и реши, какой знак поставить перед этим варварским сыроедением, плюс или минус? Пожалуй, все-таки плюс: сырое мясо и рыба позволяют тундровикам нормально жить при полном отсутствии всякой зелени, фруктов и овощей...»

Но вот мужчины насытились, уселись в круг на сдвинутых порожних нартах, пошла по рукам крохотная, сделанная из моржового бивня трубочка, набитая табаком, смешанным с мхом или с тальниковым крошевом. Они не курили, сосали трубку, не размыкая губ. Набрав полные легкие дыму, самоед передавал трубку рядом сидящему, а сам медленно-медленно, через нос, начинал выпускать из себя дым.

Об оспе они уже слышали. На прививку Харка-Григорий Худи согласился сразу. Остальные последовали его примеру. С женщинами было трудней, пришлось и увещевать, и грозить, и приказывать. Ребятишки подняли было вой, но их скрутили.

Потом все вместе ели вареную оленину – ароматную, тающую во рту, выпили ведра два чаю. Иринарх, как всегда, привез с собой чай и сахар, конфеты да пряники детворе.

За чаем разговаривали обо всем. Здесь Иринарх ненароком услышал ошеломившую его весть. Единственный объездной обдорский врач Змановский, явившись в чум прививать оспу, начинал проделывать всевозможные устрашающие манипуляции со скальпелем, до смерти перепугав и застращав без того перепуганных самоедов, и те откупались от прививок шкурками песцов, белок, лисиц. Получив мзду, Змановский отбывал, сделав отметку о прививке. Дурные и добрые вести разносятся по тундре вместе с ветром, и теперь, рассказав Иринарху о проделках Змановского, Харка-Григорий Худи назвал несколько самоедов, с коими вот так «пошутил» Змановский. Иринарх записал имена.

Ночью на оленье стадо наскочил волк, в жертву себе облюбовав любимицу Худи – хайтерку. Та, ускользнув от волчьих клыков, с разодранным боком прилетела к чуму. Переполошенные собаки подняли людей. Утром, оглядев свою любимицу, Худи поцокал языком, покачал головой и сказал:

– Жалко убивать ее, но иначе нельзя. Все равно волк зарежет. Раз выбрал – зарежет!

– Какая разница волку, какого оленя съесть? – смеясь, спросил Иринарх.

– Волки живут по своим законам. Мать загрызли, ее съедят.

– Мистика какая-то! – воскликнул Иринарх.

– Посмотришь, кто прав, – загадочно промолвил Худи.

На ночь хайтерку привязали возле чума. Укладываясь спать, Худи положил рядом заряженное ружье. Ночью снова переполох. Подкравшись, волк кинулся на олениху, та метнулась в чум, едва его не развалив. На правой задней ляжке хайтерки остались кровоточащие следы волчьих зубов. Ошеломленный Иринарх не верил своим глазам. Рядом паслось полторы-две сотни практически не охраняемых оленей, а зверь, рискуя шкурой, подобрался к самым чумам и...

– Что же дальше? – спросил Иринарх.

– Задавить ее и съесть. Или убить волка.

Посовещавшись, самоеды решились на последнее.

В трое нарт запрягли самых сильных оленей и скоро по следу нашли волчью лежку. Подняв зверя, погнали на засаду. Погоня получилась долгой. Олени, храпя, стлались над тундрой и в конце концов загнали зверя. Тогда наперерез загнанному волку вылетел на свежих оленях Харка Худи и с разгону железным наконечником хорея метко ударил серого по носу так, что тот рухнул замертво. Рядом с ним пали, испустив дух, два оленя из погони.

– Видишь, – поучительно проговорил Худи. – Мы потеряли двух отличных оленей. Шкура волка не стоит и одного. А поступи по-моему, мы съели бы хайтерку, и волк отстал бы от моего стада...

Воротясь в Обдорск, Иринарх нанес визит врачу Змановскому. Тот попробовал было откреститься, но Иринарх оборвал корыстолюбца, назвал имена обманутых им самоедов и приказал немедленно сделать прививки, пригрозив в случае повторения подобного донести уездному исправнику, что неминуемо приведет к постыдному изгнанию Змановского из Обдорска и лишению прав врачевания.

Змановский исполнил волю Иринарха, став еще одним непримиримым врагом строптивого, вездесущего настоятеля Обдорской духовной миссии. А Иринарх записал в своем дневнике: «Корысть – страшнее оспы. От оспы спасает прививка, от корысти нет вакцины...»

Воротясь из тундры после летних каникул, Естя Худи поведал Иринарху, что волки все-таки задрали и слопали красавицу хайтерку, любимицу Харки-Григория Худи...




ЕЩЕ ПОДНОЖКА


Никогда прежде Иринарх не держал в руках плотницких инструментов, а тут вдруг взялся за топор и пилу, научился орудовать рубанком и стамеской. И все это единственно ради того, чтоб быть рядом со своими учениками, вместе с ними овладевать плотницким да столярным делом.

Вот так же упоенно, вместе со своими питомцами трудился Иринарх и в зимнем саду – единственном во всем огромном Березовском уезде, а вернее, и на всем Тобольском севере. Ребятишки входили в сад, как в рай небесный, боготворя и поклоняясь каждой зеленой веточке, каждому цветку. Все вишенки и яблоньки имели собственные имена, у них, как и у каждой овощной грядки, появились свои стойкие поклонники, ревниво оберегающие подступы к своим любимцам. Сад зеленел. Сад хорошел. В трескучие морозные зимние ночи этот крохотный зеленый цветущий уголок казался волшебной сказкой. Наместником Иринарха в саду был Айбой. Друг его Естя стал старшим в столярно-плотницкой мальчишечьей артели.

Беспроволочный телеграф быстро разнес по тундре благую весть о том, что самоедские и остяцкие мальчишки учатся плотничать, а девочки – вышивать и шить, и это заметно возвысило авторитет миссионерского училища. Желая поднять его еще выше, Иринарх решил на лето создать из учеников рыболовецкую артель под командой Иоанна Егорова, вывезти ее на пески, снабдить всем необходимым, и... будет у миссии рыба на долгую зиму, и будет какой-никакой доход. Узнав об этом намерении, сразу пятеро самоедов привезли и определили в училище своих сыновей, с непременным условием, что они войдут и в рыболовецкую артель, и станут обучаться плотничеству, и будут ухаживать за садом.

Рыболовецкая ученическая артель лишь напогляд дело пустяшное да потешное, а занялись им вплотную, и.,, хлопот полон рот. Сперва надо было подыскать перспективный участок на Оби (а ведь все добрые рыбные угодья давно разделены меж могучими промышленниками-арендаторами). На арендованном песке следовало выстроить какой-нибудь дом, сарай, погреб. Потом понадобились каюк, водоизмещением пудов на пятьдесят, невода, бочки и многое иное, вроде бы и мелочное, как бы недорогое, но очень нужное. Все снаряжение артели, аренда, постройки обошлись в 1100 рублей 50 копеек.

Проводив «рыбаков» на промысел, Иринарх снова засобирался в Хэ и Надым – поставить последнюю точку в споре о месте будущего миссионерского стана. И хоть Иринарх считал, что «ничего нет отвратительней этих дальних и продолжительных путешествий в лодках», все-таки, по настоянию Кудрина и Гурия Михайлова, отправились они в Надым именно водным путем, в лодке.

Тобольский север буквально испещрен большими и малыми, поименованными и безымянными реками, речками, речушками, старицами и протоками, по которым при желании можно на самой утлой посудине добраться в любой конец края. Поплыли по Полую, вошли в Обь, оттуда – в Надым и вперед и вперед, ближе к цели. Кое-где, сберегая время, перетаскивали лодку волоком и снова не шибко, но дружно взмахивали веслами самоеды-гребцы, погоняя и погоняя лодку мимо бесконечных лесов.

Щедры, величавы, красивы леса северной Сибири! Иногда они так стискивали широкую реку, что та превращалась в узкую протоку, похожую на туннель, пробитый в зеленой глыбе тайги. Накрытый ярко-голубым прозрачным пологом, застланный рябым посверкивающим синевато-серым половиком этот туннель имел фантастический вид. Волнующее очарование ему придавали лесные берега, где, словно на витрину, сибирская тайга выставляла напоказ все, что было в ней яркого, броского, притягательного...

Величавые богатыри кедры и стройные корабельные сосны держались поодаль от воды, предоставив украшать лесную витрину лиственным собратьям: рябине, березе, боярышнику, тальнику и цветущей черемухе. Ах, как она цвела, какими неправдоподобно огромными белыми гроздьями, которые, будучи сорванными, вдруг оказывались слегка подзелененными. Больше всего Иринарха удивило, что великолепные пышные гроздья черемухи оказались лишенными какого-либо аромата, так же, впрочем, как и ярчайшие цветы, диковинным ковром накрывшие таежные проплешины и полянки.

Охваченный каким-то непонятным озорным азартом, Иринарх то садился на весла и греб до пота, до багровых мозолей, то вместе со всеми тянул бечеву, таща неуклюжую большую лодку встречь течения, то хватался за борт и помогал перетаскивать неуклюжую тяжелую посудину волоком. На коротких привалах он и неводил, и был костровым, и кашеварил. Впервые попробовал сырую стерлядку, и та неожиданно показалась вкусной. Когда, намотавшись за день, накрыв от комарья холстиной лицо, свалился у чадящего костра и мертвецки заснул, на нем загорелась ряса. Смех и грех. Хорошо, оказалась запасная одежка, не то ходил бы, сверкая подштанниками.

Путешествие получилось воистину восхитительным, если бы не комарье. Он называл этих летучих тварей исчадием ада, проклятыми, неуемными хищниками. Необыкновенно крупные темно-желтые длинноногие летучие насекомые эти жужащей, кусучей липкой тучей накрывали человека, собаку, зверя и кровопийствовали. Стоило лишь раз слегка скользнуть ладонью по лицу, как та окрашивалась кровью, и лицо в кровавых пятнах. Только на воде, на ветерке осатанелое комарье чуть отступало; на суше же да и в лодке у берега оно донимало, буквально заедало Иринарха и его спутников.

Позади остались реки Яроди, Пора-Пуды, Вей-Яга, Енеата. Чтобы не петлять по протокам, решили от Ярцыног до конечной цели дойти пешком.

– Далеко ли тут? – полюбопытствовал Иринарх у проводника.

– Близко.

– Верст пять, больше?

 – Может, пять. Наверное, больше. Однако, десять.

Они пошли. Невысокий раскорячистый, не молодой, не старый проводник шагал вроде бы без усилий, но так ходко, так ловко обходил лесные завалы и болотины, перебродил бесчисленные речонки, что даже Кудрин запыхался, а поспешавший за ними Иринарх истекал потом и пыхтел как локомотив на крутом подъеме.

Больше всего Иринарха поразили пески. Они возникали вдруг, огромными светло-серыми, порой почти белыми лишаями пятнали тайгу, наплывая на мхи, окружая малые озерца и болотины. Иногда песчаные разливы были так велики, что казались безбрежными, волнообразными, и Крайний Север делался похожим на знойную южную пустыню. Откуда здесь, на грани тайги и тундры, в близком соседстве с Заполярьем, под боком у Ледовитого, откуда тут пески? Иринарх не раз ловил себя на этих мыслях, но проклятые комары и духота мешали думать. Ах, какая духота! Тысячи озер, рек и болот испаряли влагу; всасывая ее, горячий воздух становился липким и густым и содержал в себе так мало кислорода, что Иринарх не смог и разу до предела наполнить им легкие.

Собственно, в Хэ ему нечего было делать: позицию свою он не собирался менять и лишь объективности ради в этот свой второй заход по выбору места будущей миссионерской цитадели Иринарх вновь навестил Хэ. Это был краткий визит лишь для того, чтобы сказать: «Я был, я видел».

От Хэ к месту, где находился крест Якобия и где, по убеждению Иринарха, должны поставить стан, они поплыли на большой самоедской лодке под парусом. В путевой тетрадке Иринарха запестрели выражения «комариная страна», «гиблые места», «дикий край», «отвратительная поездка». Он устал. Вымотался. Опухшее, в кровоподтеках и ссадинах лицо. Отекшие от укусов, расчесанные руки. Лишь одно приятное воспоминание осталось от этой поездки: с помощью Кудрина дословно переведенная в тетрадку песнь проводника о святом месте в устье реки Надым. По возвращении в Обдорск Иринарх за потоком забот скоро позабыл и переутомление, и комарье, и пески, а песня проводника осталась, и время от времени он перечитывал сделанную в пути запись.

Сперва он начал было записывать песню по-самоедски: «Око око хас при, при сивой та сыри...», но вдруг передумал и под диктовку Гавриила Кудрина стал записывать русский перевод песни-баллады.

«Много, много лун минуло, с нею зим прошло и лет. Жертвенная лиственница кустиком была. Не в Обдорск ясак возили, отдавали его в тундре. Правил праведно над нами не остяцкий князь, а наши самоедские старшины самоедских же родов.

В те годы у русских ханом баба белая сидела. У нее премного было знахарей и колдунов. Их она послала в тундру разгадать, где самоеды прячут зверя, прячут рыбу и своих оленей прячут; выведать у них секреты, как с морозом можно ладить, со зверями жить, не ссорясь, с птицей вольною дружить.

Прибежали они в тундру, привезли вина с собою, разноцветное вино. Было вино белое. Было вино желтое. Было вино красное – сладкое вино. Самоеды пьют и хвалят. Бьют оленей, угощают. Рыбу ловят, угощают. А свои секреты прячут. И тревожатся все больше: что им с русскими поделать?

С тем пришли они к шаманам. И шаманы били в бубны, резали себя, кололи, громко вопрошали Нума: что нам делать, как нам быть? Сын Луны – могучий Ортик повелел, чтоб самоеды возле лиственницы стройной на крутом мысу Надымском принесли скорее в жертву сто оленей самых жирных, самых быстрых, самых белых. Сто – не больше и не меньше. А еще такую жертву повелел он самоедам принести на том мысу, где стоит Обдорск сегодня – на Полуйском на мысу.

Возле лиственницы тонкой, на мысу Надымском сразу сто оленей белоснежных в жертву Ортику отдали. Из рогов сложили гору. Кровью дерево полили. Разожгли костры до неба. Били в бубны и плясали. До того развеселились, про Полуйский мыс забыли.

Стражем верным мыс Надымский встал у самоедской тундры, стережет он неприступно въезд в Надымские ворота. Летом ветер волком воет и волну такую дыбит – никому не одолеть. А зимою ветер с моря бурю снежную вздымает, сквозь нее никто не может в тундру вольную войти. Долго русских не бывало в самоедской белой тундре. Скоро и они познали силу жертвенного мыса и в Надымские ворота не пыталися войти. А потом надумал кто-то проскользнуть сюда с Полуя. Ортик видел: лезут в тундру, видел, но не помешал. Потому, что был обижен. Потому, что самоеды про его наказ забыли: на крутом мысу Полуя жертв они не принесли.

И пришли чужие люди. С ними разные болезни. Начали олени дохнуть, сразу целыми стадами. Обеднели самоеды. Стали к русским наниматься. Богу русских поклоняться. И признали своим князем вдруг остяцкого князца.

Нет богатых самоедов. Бедным никакой защиты. Прежде счет оленям в тундре не вели: их было много. А теперь своих оленей знает всяк наперечет. Прежде мы оленьи шкуры бедным нищим раздавали, а теперь торгуем ими, продаем их за вино. А вино вкуснее мяса. Выпьешь и богатым станешь. Чем пьянее, тем богаче. У тебя стада оленьи. Много шкур песцовых, лисьих, и из нищего каюра ты становишься купцом. Только, чур, не просыпаться и подольше не трезветь. Как проснешься, так узнаешь, что ты стал еще беднее и последнего оленя на бутылку променял...»

По результатам нового осмотра юрт Хэнских и среднего течения реки Надым, Иринарх вновь подтвердил свое мнение – место миссионерского стана у того кедра, на котором профессор Якобий установил крест. Отец Василий тоже остался на прежней позиции: ставить стан только в Хэ. И снова два представления, два несхожих мнения полетели в Тобольск. В Тобольском миссионерском Комитете да и в близком окружении епископа Антония имелось немало явных и скрытых недругов Иринарха, которых раздражала откровенная независимость и проломная настойчивость настоятеля Обдорской духовной миссии. «Новатор-реформатор» – так, язвительно ухмыляясь, заглазно называли его многие святые отцы Тобольска. Подумать только! – вопреки и наперекор этот выскочка добился разрешения Синода на отпущение треб инородцам в пост; получил разрешение высших церковных властей отпевать усопших инородцев в лодках, куда рядом с покойником положены по языческому обряду и оружие, и утварь, и табак. А как вырывал он разрешение вести обучение в миссионерском училище по своему бредовому учебному плану! Начал самовольно печатать учебники для инородцев, составленные доморощенными обдорскими мудрецами. И уж вовсе прямо-таки взбесили многих литературные занятия Иринарха: в газетах и журналах все чаще стали появляться его статьи и очерки.

Решительная и откровенная поддержка Иринарха архиепископом Антонием все чаще спотыкалась о козни приближенных епископа. Именно поэтому обстоятельное, разумное предложение Иринарха о строительстве миссионерского стана в районе Надыма было отвергнуто и принято предложение о. Василия о постановке стана в Хэ. Отец Василий вызвался лично возглавлять строительство в Хэ. А это дело не простое. Миссионерский стан – это жилой дом для священнослужителей, молельный дом, амбары, сараи, походная церковь и кое-что другое. И все это в дикой тундре, куда каждое бревнышко, каждый кирпичик приходится везти за сотни, порой и за тысячу верст.

Будущее полностью подтвердит правоту Иринархова выбора. Хэнский стан не оправдает ни надежд его создателей, ни средств, затраченных на него. «Аппендицитом Обдорской миссии» наречет Хэнский стан Иринарх. Но и поставив верный диагноз, не допустить «Хэнский аппендикс» Иринарху не удалось. Единственно, чем смог он выказать свое отношение к епархиальному решению о Хэнском стане, это за свой счет построить часовню подле того кедра, на котором Якобий водрузил крест. К бесконечным хлопотам (новый набор в училище, ребячья рыболовецкая артель, строительство Хэнского стана, содержание все расширяющегося приюта, общество трезвости, переводческая Комиссия и др.) прибавились заботы о строительстве часовни, которая, к слову сказать, слопала почти годовой оклад ее создателя, преумножив число тобольских недругов, которые к прозвищу «новатор-реформатор» добавили еще одно – «сочинитель». Иринарх знал и обдорских врагов, и тобольских недругов, но на борьбу с ними сил не расточал.




КАК ПАХНЕТ ВОЛЯ


Чем разнообразней и энергичней действовала Обдорская миссия, тем отчетливей виделась ее обособленность, оторванность от обдорского общества.

Миссия жила сама по себе, обдоряне – сами по себе. Этот разрыв ослаблял результативность миссионерских деяний, лишая миссию разносторонней моральной и материальной поддержки. Нужно было незамедлительно изобрести и «отковать» надежное верное звено, которое накрепко связало бы миссию с купечеством, интеллигенцией и чиновниками северной самоедской столицы – Обдорска.

Тогда и схватился Иринарх за свои дневниковые записи, сделанные в ночь перед тревожной вестью о появлении в тундре оспы. Начинать решил с создания в Обдорске миссионерского Братства. На организационное собрание Братства явилось неожиданно много обдорян – восемьдесят человек. После вступительной речи Иринарха все восемьдесят пожелали стать членами Братства. Тут же утвердили написанный Иринархом Устав, который так определял круг задач нарождающегося Братства: обращение инородцев к святой православной церкви; издание и распространение религиозных сочинений; разносторонняя помощь инородцам; нравственное очищение инородцев; борьба с пьянством как главной причиной бедности, забитости и многих иных бед остяков и самоедов; выявление и всяческое разоблачение шаманов; изготовление и распространение религиозной атрибутики (иконы, молитвенники и т. д.); издание книг и учебников на инородческих языках; обучение грамоте детей самоедов и остяков; призрение престарелых, немощных и больных инородцев...

На этом же первом собрании приняли официальное название – «Обдорское миссионерское Братство во имя Святого Гурия – архиепископа Свияжского и Казанского». На нужды Братства по подписному листу сразу собрали 658 рублей да еще каждый внес вступительный взнос по три рубля, стало быть, в кошельке Братства в день его рождения оказалось без малого 900 рублей. Председателем Братства единогласно избрали настоятеля миссии Иринарха. «Кто везет, на того и валят», – пожимая руку Иринарху, сказал Аристарх Авдеевич. Миссионерское Братство оказалось тем искомым приводным ремнем, который прочно связал миссию с административными органами, купечеством, интеллигенцией и всей наиболее активной частью русского населения далекого, завьюженного языческого края.

В самый разгар подготовки организационного собрания Братства Иринарх получил малоприятную весточку о делах ученической рыболовецкой артели: уловы – неважные, доходы – малы, ожидается изрядный убыток. Иринарх решил навестить «рыбаков», докопаться до причин артельных неудач и постараться их устранить. Ехать надумал по Оби, на миссионерском каюке, намереваясь по пути посетить рыболовецкие пески знакомых самоедов и остяков. С вечера приготовил свой дорожный саквояж, условился с Гавриилом Кудриным, что на пристань поутру поедут вместе. Но...

Спать улегся пораньше. Едва задремал, послышался торопливый громкий стук с улицы в окно. Стучали так сильно, что, казалось, вот-вот стекла, выпрыгнув из рамы, брызнут на пол мелкими осколками. Переполошенный Иринарх метнулся к окну и увидел молодое, скуластое, взволнованное лицо незнакомого самоеда. Чуть поодаль пугливо съежилась невысокая, очень молодая, совсем девчонка-подросток, самоедка. Взмахом руки пригласив нежданных визитеров в дом, Иринарх пошел отворять им дверь.

От них повеяло солнечной тундровой свежестью и волей. Господи! Никогда прежде не думал он, что ВОЛЯ имеет запах – удивительный, ни с чем не сравнимый аромат моря, сомлевших трав, разогретого леса и еще Бог знает чего, неведомого, но живого и яркого, и веселого, как солнышко...

Он и она были под стать друг другу – молоды, стройны, красивы. Особенно она... Чуть подсмугленное лицо; пушистые, будто накладные, чернющие брови; такие же черные, длинные трепетные ресницы; еле приметные трогательные ямочки на тугих, округлых, будто подсвеченных изнутри щеках; неправдоподобно яркие крупные зубы; к невысокому выпуклому лбу прикипели две черные прядки, свитые в колечки; в больших, матово-черных глазах поразительно ясно отражалось душевное состояние юной самоедки – фантастическая смесь растерянности, испуга, радости и страдания. «Вот это действительно зеркало души», – подумалось Иринарху.

– Ты – большой поп? – дерзко спросил самоед.

– А ты кто?

– Екай Адер я. В тундре знают, большой поп за крещеных стоит горой. Крести нас обоих. Скорей. Крести и венчай сразу. Украл я бабу. За нами гонятся. Она за другого не пойдет... Умрет – не пойдет!..

– Садитесь... Успокойтесь... Расскажи по порядку, что у вас случилось...

Хотя и сбивчиво, и торопливо, но все же парень рассказал. Когда он впервые посватал эту девушку, ее родня вроде бы согласилась, но тут подвернулся другой, более богатый жених, брат старшины, предложивший большой калым, и тогда, чтоб оттолкнуть Екая, родичи невесты запросили с него непомерно огромный выкуп. Молодые решили бежать, искать покровительства «большого попа».

Иринарх пригласил Гавриила Кудрина и попросил на время спрятать невесту в доме кудринского племяша Ганьки, который готовился стать толмачом в Хэнском стане. Невесту увели, жениха передали на попечение псаломщика: готовить ко крещению.

Едва стихли шаги жениха, в покои настоятеля ввалился разгневанный брат невесты. Из его рассказа Иринарх узнал, что у спрятанного Екая тысяча оленей, а у его соперника втрое больше. Чтобы отпугнуть беднейшего, с Екая заломили вот такой калым: 300 рублей деньгами, 200 важенок (олених), 50 быков (оленей), 40 песцов, 3 чернобурки, 2 красных лисы, 2 лисы крестоватки (сиводушки), 10 саженей тонкого сукна, 2 больших медных котла и еще разной мелочи на 200 рублей. Цена важенки – 10 рублей, быка – 15 рублей, песца – 10, чернобурки – 20, красной лисы – 15, сиводушки – 25, медного котла – 15 рублей, сажени сукна – 7 рублей 20 копеек, а весь запрошенный калым обошелся бы жениху в 4432 рубля – в половину всего его состояния. Ошеломленный Екай умолял сбросить хотя бы половину назначенного калыма, родичи невесты – ни в какую. Тогда-то Екай выкрал любимую и умчал под крыло большого попа.

– Отдай бабу! – таким решительным требованием закончил рассказ брат невесты.

– Отдать можно то, что имею, а у меня ее нет.

Пока тянулось двухнедельное оглашение (подготовка к крещению), Екая Адера трижды вызывали в Инородческую Управу. Старшины и увещевали, и угрожали, требуя ответа:

– Где невеста?

– Не знаю, – заученно твердил Екай Адер, опуская глаза.

– Как смел увезти ее? – наседали старшины.

– Я не увозил, сама уехала.

– Куда?

– Откуда мне знать.

По Обдорску поползли слухи: на миссионерском подворье прячут похищенных женщин. Попав на язык досужим обдорским мещанкам да купчихам, слухи с каждой новой подачи становились все невероятней. Заговорили о тайных кельях в подполье настоятельного дома, откуда есть подземный ход в миссионерскую церковь; о тайных сокровищницах, где хранятся выкраденные с инородческих капищ и отнятые у шаманов идолы, сделанные из золота, серебра и мамонтовой кости; о... Да Бог знает чего только не плели изнывающие от безделья обдорские молодухи. Им и невдомек было, что слухи сии не сами собой явились на свет Божий, а искусно и ловко подбрасывались и подогревались недругами Иринарха: кабатчиком, объездным врачом, да и отец Феодор не упускал случая подлить маслица в костер. В конце концов в поиски исчезнувшей самоедки включилась полиция. Выискались и частные сыщики, сумевшие получить авансом от родичей пропавшей несколько песцовых и лисьих шкурок. Весь Обдорск сделался вдруг стоглазым, стоухим наблюдателем, который сторожко следил за каждым рискнувшим показаться на его улицах, и мышь не проскользнула б незамеченной, и малая птаха не пролетела б.

Но вот минуло двухнедельное оглашение, в три часа ночи, когда обыватели спали, отгородясь от мира закрытыми ставнями и задернутыми занавесками, в миссионерской церкви состоялось крещение жениха и невесты, которых тут же и обвенчали. Бог весть каким путем прознав о происходящем, к концу венчания в церковь пошли и пошли ротозеи любопытные, примчался и брат невесты – сердитый, надутый, агрессивный.

– Зачем повенчал мою сестру? – насел он на Иринарха.

– Кто их принуждал? Сами выбрали друг друга. Как же я мог не обвенчать? И не надо злиться. Пойдем ко мне, напою всех вас чаем...

Но чай пить пошли только молодожены. Однако этим ранним чаепитием дело не закончилось. Старшины оштрафовали молодого мужа на триста рублей в пользу неудачника конкурента.

Для инородцев Обдорского края существовало три судебных инстанции: главные (не ватажные) старшины, обдорский становой пристав, Тобольский окружной суд. По просьбе Иринарха, пристав Матиясевич отменил приговор старшин. Ликующие молодожены умчались в чум мужа. А пять дней спустя Екай вновь возник на пороге Иринарха.

– Отняли жену. Ее отец сказал, давай двести рублей и по рукам, отдашь деньги – возьмешь жену. Привез. Деньги взяли. Меня отколотили и выкинули из чума. Жену не отдали. Помогай, большой поп!..

И снова Иринарх отправился к становому приставу. Тот направил к родителям жены полицейского с толмачом. Воротились посыльные вместе с молодой женой и ее отцом. Пожурив отца, пристав препоручил решение конфликта Совету старейшин. Те долго судили-рядили, спорили-скандалили, мирились-миловались, опять ругались, время провели, а решения никакого не приняли. Настала очередь приставу обращаться за помощью к Иринарху.

– Придумайте что-нибудь, чтоб закончить эту нелепую историю...

Иринарх, поразмыслив и ничего не решив, пригласил Гавриила Кудрина.

– Можешь уладить?

– Постараюсь.

И сгинул. И двое суток пропадал. Явился бледный, помятый. Едва перекрестив лоб, выдохнул:

– Уладил. Молодые уехали в свой чум. Кроме тех, отданных родителям невесты двухсот рублей, никому платить не надо.

– Как это удалось тебе? Ни старшина, ни пристав, ни я не смогли, а ты добился...

– Все просто... – устало выговорил Кудрин. Длинно выдохнул. – Старшины из управы, отец и брат невесты, при моем участии, разумеется, выпили пять ведер водки и приняли это решение...

– Вот та-ак! – невесело усмехнулся Иринарх. – Русская горькая оказалась могущественней и ЗАКОНА, и ЦЕРКВИ. Прискорбный вывод. Печальный пример...

И полез в шкатулочку за деньгами, чтоб вернуть Кудрину рубли, потраченные на водку...




БУРЯ


Миссионерский каюк располагал всем необходимым для длительного плавания. На нем имелась даже довольно просторная каюта, где можно укрыться от дождя, от ветра и от солнца – почитать, пописать, перекусить или вздремнуть; при желании крыша каюты становилась верхней палубой, откуда открывался широкий горизонт на все четыре стороны, а ежели взять в руки подзорную трубу, то и за несколько верст виделось все, до мелочей. На случай похолодания имелась крохотная печурка на курьих ножках: это и обогрев, и возможность вскипятить чайник, сварить или разогреть еду. В небольшом настенном шкафу, кроме посуды, книг, продуктов, лежали непременные гостинцы инородцам: чай, сахар, баранки, пряники, ландрин. Обычно в дорогу Иринарх брал с собой какой-нибудь роман Достоевского (чаще «Братья Карамазовы»), «Евангелие», книги Флоренского, Сергея Булгакова, Розанова.

Так было и на сей раз. Однако предшествующие события дурно повлияли на настроение Иринарха, и в первый же вечер на каюке в дневнике Иринарха появилась запись: «До чего же утомительно и надоедливо бесконечное плавание по северным рекам. Нигде не видно ни жилья, ни признаков человеческой жизни, оттого и лес, и тундра голубая от разлива цветов и обилия вод кажутся чужими, холодными, даже враждебными. Север – отчим нам, и родным никогда не станет...»

На каюке гребцами пять остяков – молодых, крепких, работающих веслами легко, без натуги, но и без особого усердия. Неприметно понаблюдав их какое-то время, Иринарх записал в тетрадке: «Как воплотилась в остяках природа Севера, как слились они с нею, как своею неподвижностью и вялостью, обычным отсутствием во взорах мысли они напоминают полярную природу – безжизненную, мертвую... Как редкими чарующими вспышками глаз напоминают необычно красивые, заставляющие все забывать явления природы Севера, как закаты солнца, восходы, зимние сияния. За редким этим исключением, природа здесь уныла и гнетуща. Таковы и эти пятеро – дети ея. На них летние гуси, треухи откинуты назад. Под ушами косички, перевязанные красными шнурками. У всех черные, как смоль, растрепанные грязные волосы и сморщенные безбородые и безусые лица – одинаково безжизненные и тупые...»

Сутки плыли на веслах. Потом поставили парус. Когда вошли в Обь, занепогодило, пришлось срочно убирать парус. Но и голая мачта оказалась неожиданно притягательной для ветра, который все крепчал и крепчал, раскачивая обские воды. Вот уже и белые барашки заскакали по свинцово-серым высоким волнам, а те, будто играючи, принялись перебрасывать тяжелый каюк с хребта на хребет, угрожающе креня и дыбя его. Стоило кормчему зевнуть, и волна так хлестнула в борт, что едва не опрокинула каюк, который по мере разгула стихии вроде бы уменьшался и уменьшался в размерах, превращаясь в утлую крохотную беззащитную и беспомощную посудинку, отданную судьбою во власть стихии.

Гавриил Кудрин встал к кормилу. Невысокий, кряжистый, сильный, он словно бы врос в палубу.

– Поднажми на весла, – зычно скомандовал он. – Обогнем этот мыс и к берегу! Там бухта. Укроемся...

Но до близкой спасительной бухты не дотянули. Тяжелое, почти черное небо вдруг раскололось, располосованное на куски ослепительной молнией. Грома Иринарх не слышал, а может, грома и не было вовсе. Ветер вмиг набрал ураганную силу, поднял высоченные штормовые валы, те сграбастали каюк, закрутили, зашвыряли его, запрокидывая то на правый, то на левый борт, либо круто задирая нос, иль почти отвесно вздымая корму. «Конец», – подумал Иринарх и принялся творить молитву. Перепуганные гребцы, кинув весла, повалились на дно беспомощного, обреченного суденышка. Взбешенный Кудрин заорал:

– Вставайте! Так распротак и разэдак! За весла! Иначе вышвырну за борт! Ну! Рубите мачту!..

Угроза и брань подействовали. Полетели в воду ящики и мешки. Рухнула и сгинула в беснующейся пучине мачта. Не прерывая в мыслях молитвы, Иринарх помогал остякам. Высокий, плечистый, он бросался на помощь то одному, то другому, могутностью и решимостью своей приободряя и подстегивая.

К затянутому мороком берегу было уже не пристать, туда можно лишь выброситься, но и оставаться на глуби открытым ветру и волнам – безрассудно и гибельно, и Гавриил Кудрин, увертываясь от боковых валов, еле удерживая каюк на плаву, все же приметно рулил к спасительному повороту, за которым должна быть бухта.

Наверное, Бог внял молитве Иринарха. Неистовый порыв ветра вдруг подхватил полузатонувшее суденышко, проволок его метров двести и вышвырнул на каменистый голый берег вблизи юрт Хатаганова...

Обессиленный, потрясенный пережитым, побывавший, как говорят, в лапах Смерти, Иринарх долго сидел на полу юрты, медленно приходя в себя. Впервые в жизни он по-настоящему струсил, и теперь одно воспоминание об этом вызывало запоздалый прилив стыда. То и дело взглядывая на Кудрина, силился угадать, углядел ли тот иринархову трусость иль не приметил. Но занятый приготовлением чая, Кудрин и внимания не обращал на потрясенного Иринарха. Принеся неразлучный медный чайник с водой и кое-какую снедь, Кудрин сунул в очаг горсть вотлеба (сухие тальниковые стружки) и принялся разводить огонь.

Хозяин и его взрослые дети отсутствовали. Дряхлая полуголая остячка лежала, поворотясь к гостям спиной. У ее ног свернулась кренделем лохматая собака с двумя щенятами.

Пятеро гребцов плотно облепили очаг, согреваясь и суша промокшую одежду. Напившись горячего чаю и поев, гребцы повалились на пол и тут же дружно захрапели. Спала и женщина, теплу от очага подставив голую спину. И собака спала, облапив и прижав к себе сонных щенят.

– А вы знаете, – сказал Иринарх неизменному спутнику Гавриилу Кудрину. – Я не однажды мечтал угодить в бурю в Оби. Бог знает, почему мне хотелось этого. Вот исполнилось желание, и я не хочу, чтоб это удовольствие повторилось...

Эти слова записал он потом и в свою тетрадь. Подумав, отступил от написанного, и с красной строки, крупно: «Миссионеру необходимы бесстрашие и отвага». А еще написал он несколько строк о жителях юрты, о гребцах, решив, что их судьбы, как и судьба всего этого народа, обеднены и омрачены их невежеством. «Будь у них широкие интересы, и жизнь у них сложилась бы иначе. А то течет она печальная, и медленная, и монотонная... И пусто у них на душе, и грустно, и скорбно. Вглядитесь в глаза любого остяка, сколько там покорности и печали...»

Пока Иринарх отдыхал от пережитого, Гавриил Кудрин раздобыл большую самоедскую лодку с парусом. Переждав бурю, поплыли дальше.

Юные рыболовы вместе со своим наставником Иоанном Егоровым встретили Иринарха и Кудрина как самых дорогих, долгожданных гостей. Накормили их малосольным муксуном и тройной ухой. Потом показали Иринарху немудрящее артельное хозяйство. Артель не оправдывала надежд. Хорошо, конечно, что ребята проводят каникулы в родной стихии, но как возвратить взятую на два года ссуду?

– Плохой участок арендовали, – пояснил Иоанн Егоров, – мало рыбы.

– Посмотрим, посмотрим, – сдержанно улыбаясь, проговорил Иринарх. – Вот забросим вечером невод и поглядим...

Вместе с ребятами, завхозом и Егоровым взялись неводить и Кудрин с Иринархом. В белой полотняной рубахе с засученными по локти рукавами, с закатанными по колена штанинами бородатый Иринарх походил на заправского помора. Он вновь испытал ни с чем не сравнимое чувство дивной внутренней раскованности и свободы, как в те редкие, желанные часы, когда в руках его пела короткая зубастая пила иль грел ладони топор, с хрустом вгрызающийся в древесину.

Скользкие мокрые веревки впивались в ладони, скользили и вырывались из стиснутых кулаков; прохладные липкие брызги кропили лицо и тело, намокшие волосы облепили плотно голову; и все это, буквально все, ему, охваченному непривычным азартом, было приятно, все радовало и возбуждало, наливая мускулы неистребимой силой, одаривая большое тело нежданной, непредвиденной неутомимостью и могутностью.

– Хорошо? – озорно сверкая глазами, спросил Кудрин.

– Хорошо, – признался Иринарх.

– Человек в труде, как рыба в воде! – сказал Гавриил Кудрин.

Иринарх согласно кивнул.

Ребятишки льнули к нему, заливисто и громко хохоча над его шутками, наперегонки кидались исполнять его просьбы. На сей раз им повезло: невод пришел полным. Закинули еще раз, и снова удача. «Бог троицу любит», – пробормотал смущенный Иоанн Егоров, и невод закинули в третий раз. И пришел тот пустым. Развесив снасть на шесты сушиться, дружно принялись за сортировку и разделку рыбы. Ах, как ловко, легко и точно орудовали острыми большими ножами маленькие рыболовы! Работая вместе со всеми, Иринарх рассказывал ребятам наиболее яркие и впечатляющие эпизоды из жизни Иисуса Христа. Иногда в рассказ Иринарха вставлял упущенную рассказчиком интересную деталь Иоанн Егоров. А когда усталые, но счастливые дети улеглись спать, вместе с ними отбыл на покой и артельный завхоз, Иринарх, Иоанн Егоров и Гавриил Кудрин остались у костра чаевничать.

С близкой Оби тянуло волглой прохладой. Нешибкий, незлой северный ветерок поддувал и поддувал в костер, раскосматил, вздыбил пламя. Ожили, застреляв искрами, вроде бы отгоревшие свое головни. Иринарх и не предполагал прежде, какую колдовскую силу таил в себе костер. Пламя притягивало, согревало и бодрило, будя в душе светлые чувства, подвигая человека на исповедальный разговор даже со случайным собеседником. Костер, как дорога или застолье, легко сближал людей, роднил их, притушая зло, гася неприязнь. Благословен Бог, подаривший человеку огонь...

– Однако посвежело, – промолвил Кудрин, наливая из чайника в свою большую эмалированную кружку.

– Скоро осень, – подхватил Иоанн Егоров. – Опять школа...

– Нет-нет, – встрепенулся Иринарх. – Никак не «опять», не по кругу. Вверх!.. Теперь начинается настоящая учеба. Эти пятнадцать сядут в настоящий первый класс, столько же посадим в подготовительный... – Оборвал речь. Пристукнул себя по колену. – Чуть не забыл. Пока плыли, я набросал черновичок режима для наших юных пансионеров. Сейчас покажу...

Режим дня был составлен подробно, по часам... В 7 утра – пробуждение, заправка постелей, умывание, молитва на самоедском и остяцком языках, потом по-русски «Отче наш», чай. В 8-30 молитва перед уроками. Уроки до 12 часов дня. С 12 до 13 вязание сетей, обучение ремеслам... На это Иринарх отводил три часа в день.

– Нам нельзя позволить оторваться им от реальной жизни. Надо, чтоб после школы они возвращались в родной чум грамотными умельцами...

– А не пожелают в тундру, тоже окажутся при деле, – продолжил мысль Иринарха Гавриил Кудрин. – Заработают себе и семье на хлеб насущный. Как-то бы нам так исхитриться, чтоб ребятишек от оленей не отрывать. Летом – рыбалка. Зимой – олени. Есть же у нас миссионерское стадо...

– Вся беда в том, – включился в разговор молчун и тихоня голубоглазый Иоанн Егоров, – что стадо-то это не в хлеву, не в загоне, – в тундре. Не повезешь же школу за стадом...

– Не повезешь, – согласился Иринарх. – Нам бы их воротить в тундру не пастухами, а ветеринарами, врачами, учителями. Вот благороднейшая цель! Вот истинное назначение миссии!

– Пока это мечта, – с неприкрытой досадой выговорил Гавриил Кудрин. – Далекая мечта! И не ведаю – осуществима ли...

– Осуществима! – решительно сказал Иринарх и повторил: – Осуществима! Ежели станем придвигаться к ней. Хоть и по воробьиному шажку, но к ней, но вперед. Таким шажком, по-моему, явилось создание миссионерского Братства.

– Братство – не шажок, прыжок! – решительно возразил Кудрин.

Иринарх не отозвался. Какое-то время мужчины молчали. Молчание нарушил Иринарх:

– Братство – первая ласточка. Пора приступать к осуществлению нашей давней заветной мечты: начать систематическое изучение и пропаганду природы края, истории, материальной и духовной культуры аборигенов. Тут мы, по моему разумению, многое упрощаем и опошляем. Возьмите шаманство. Смеемся над ним: кривлянье, надувательство! А мне очевидцы рассказывали, что, войдя в экстаз, шаман протыкает свое тело ножом, и... ни ран, ни крови. Не напоминает ли сие действо индийских факиров?.. Главная наша беда – неведение! Что мы знаем о прошлом самоедов или остяков? О заселении тундры? А надо знать! Отгадку характера самоедов и остяков, их миропонимания, их теперешнего положения следует искать в их прошлом. Оттуда, из прошлого, легче и верней можно заглянуть и в будущее хозяев тундры и тайги...

– И как мыслите заглянуть в их прошлое? – с неподдельным интересом спросил Иоанн Егоров.

Какое-то время Иринарх раздумчиво молчал. Молодые, еще не прижившиеся морщины обозначились на высоком гладком лбу. Заговорил непривычно медленно, словно бы тщательно отбирая нужные слова.

– Всякое подобное предприятие надо начинать с организации. Создадим при Братстве Комиссию по изучению Обдорского края...

– Не терпится вам взвалить на себя еще одну поклажу, – вставил Гавриил Кудрин...

И угадал. На собрании миссионерского Братства предложение Иринарха встретили, как говорится, на «ура!». Тут же образовали Совет по изучению крайнего Северо-Запада России во главе с настоятелем миссии – Иринархом. Это была его двенадцатая должность, и лишь одна из них – настоятель миссии – платная. Но эта ОДНА принудила Иринарха быть ИСТОРИКОМ и ЯЗЫКОВЕДОМ, ПСИХИАТРОМ и БОГОСЛОВОМ, ПИСАТЕЛЕМ и РЕГЕНТОМ, АРХИТЕКТОРОМ и СТРОИТЕЛЕМ, РЫБОЗАВОДЧИКОМ и ВРАЧОМ, БОГОМАЗОМ и ПЕРЕПЛЕТЧИКОМ... Перечень сей бесконечен, но первостепенное, заглавное в нем – быть СВЯЩЕННИКОМ. «Быть миссионером – не легко, – писал он в своей неразлучной тетрадке. – Миссионер должен исправлять души вверенных его духовному попечительству людей, направлять их от тьмы к свету, от лжи к истине...» И еще такая запись: «Род службы заставил меня сходиться с людьми, приспособляться к ним, жить с ними одной жизнью... Радоваться их радостями, плакать с ними в их несчастьях, горевать в их печалях и неудачах...»

На том собрании Обдорского миссионерского Братства, где был создан вышеупомянутый Совет, приняли еще одно «текущее», но очень важное решение: всем, кто прививает оспу остякам и самоедам, выплачивать за счет Братства вознаграждение – двугривенный за каждую прививку. Это малозвучное вознаграждение было довольно весомо, если принять во внимание, что наемный рыбак за весь летний сезон за четырехмесячный тяжелый труд кроме питания и спецовки зарабатывал всего 20–30 рублей, то есть 100–150 двугривенных!..




СТУЧИТЕ – ОТВОРЯТ


Образованное общество Обдорска легко можно было перечесть по пальцам. Становой пристав, заседатель, доктор, четыре священника, учитель сельской школы, мировой судья и.., пожалуй, все. Грамотных – много, образованных – и десятка не наберешь. Дивно ли, что все читающее общество Обдорска выписывало 38 экземпляров журналов и газет, названия которых без особого труда можно перечислить: «Русская мысль», «Русское богатство», «Вестник Европы», «Северный вестник», «Мир Божий», «Северный листок», «Нива», «Живописное обозрение», «Ремесленная газета», «Север», «Тобольские губернские ведомости», «Сын отечества», «Русская школа», «Сельские вести», «Вестник рыбопромышленника».

Большинству обдорян грамота требовалась не для чтения книг, журналов да газет, а для меркантильных дел, чтоб мочь собственноручно написать, своими глазами прочесть закладную, купчую, долговое обязательство, вексель, расписку в получении, расчетную ведомость и т.п. деловые бумаги, без коих ни торговля, ни предпринимательство существовать не могут.

В хозяевах тундры – самоедах и остяках – не только обдорские купцы да ростовщики, но и ремесленники, и мещане видели, прежде всего, источник большой ли, малой ли, но поживы. Не напрасно же предки нынешних обдорян нарекли Обдорск «золотым дном». И поныне большинство оленеводов, охотников, рыбаков числились вечными, неоплатными должниками не у кабатчика, так у какого-нибудь торгаша, перекупщика, ростовщика, рыбопромышленника, кои, пользуясь неграмотностью аборигенов, нещадно их обманывали и обирали.

Как искоренить вековое зло? Где изыскать семена добрососедства, взаимоуважения и приязни, как посеять их и взрастить на вечной мерзлоте суровой обдорской действительности? Эти вопросы давно и неотвязно занимали Иринарха. Все, им содеянное в Обдорске, было продиктовано желанием найти неотразимо верный и единственно возможный путь именно к этой великой цели, ради которой, по твердому убеждению Иринарха, не жалко было и жизнь положить. Он шел к этой великой цели медленно, но неуклонно и не в лоб, а охватывая ее с флангов.

На левом фланге были: МИССИОНЕРСКОЕ ИНОРОДЧЕСКОЕ УЧИЛИЩЕ. ПАНСИОН ДЛЯ ЕГО УЧАЩИХСЯ. ПРИЮТ ДЛЯ САМОЕДСКИХ И ОСТЯЦКИХ МАЛОЛЕТОК. НЕДАВНО ОТКРЫТАЯ БОГАДЕЛЬНЯ ДЛЯ НЕМОЩНЫХ И ПРЕСТАРЕЛЫХ ИНОРОДЦЕВ. МИССИОНЕРСКОЕ БРАТСТВО. ПЕРЕВОДЧЕСКАЯ КОМИССИЯ. СОВЕТ ПО ИЗУЧЕНИЮ КРАЙНЕГО СЕВЕРО-ЗАПАДА РОССИИ. МИССИОНЕРСКАЯ ЖЕНСКАЯ ОБЩИНА ДЛЯ ДОСМОТРА ЗА ДЕВОЧКАМИ, ОБУЧЕНИЮ ИХ РУКОДЕЛИЮ И ПЕНИЮ. КНИГОИЗДАНИЕ НА ОСТЯЦКОМ И САМОЕДСКОМ ЯЗЫКАХ. Вслед за «Книгой для обучения чтению и письму» вышла «Священная история», потом «Предначинательные молитвы», «Русско-остяцко-самоедский разговорник». Уже обрела реальные очертания собственная газета «Обдорский вестник»).

ЛЕВЫЙ ФЛАНГ был могуч, неукротим и неиссякаем, ибо обладал неограниченными резервами. Он настойчиво и неуклонно обжимал и обжимал ЦЕЛЬ, готовя прорыв совместно с ПРАВЫМ ФЛАНГОМ.

На правом фланге были: НОВАЯ МИССИОНЕРСКАЯ ЦЕРКОВЬ В ОБДОРСКЕ. ДВЕ ПОХОДНЫЕ ЦЕРКВИ. МИССИОНЕРСКИЙ СТАН В ХЭ. НАДЫМСКАЯ ЧАСОВНЯ И ЧАСОВНЯ НА СВЯТОМ МЫСУ В НАНГИ. МОЛИТВЕННЫЕ ДОМА В ШУРЫШКАРСКИХ И ПУЙКОВСКИХ ЮРТАХ.

И левый ПРОСВЕЩЕНЧЕСКИЙ, и правый ВЕРОПРОПОВЕДНИЧЕСКИЙ фланги оказались, пожалуй, одинаково могучи, обладали крепкой ударной силой и по пути к цели одержали немало, может и негромких, но очень важных побед. Тем не менее основная цель по-прежнему оставалась недосягаемой. Следовало думать и искать, искать и находить, находить и немедленно пускать в дело все новые и новые резервы. В этом неустанном поиске, в неутомимом труде и видел, теперь уже ИГУМЕН Иринарх свое основное назначение, оправдывающее его долгое пребывание в заполярном Обдорске.

«Да, – писал он в своем дневнике, – жить в Обдорске можно только при сильном желании работать и при умении трудиться беспрестанно. Так, чтобы почти не оставалось свободного времени... Чтоб устоять, удержаться на уровне высокочтимого миссионерского звания, нужна высокая идея, на служение которой не жалко жизни. К великому сожалению, людей идейных днем с огнем отыскать трудно, а опыт мой свидетельствует, что и идейные люди в таких глухих, как Обдорск, местах скоро опошляются, становятся мелкими, самыми заурядными, их заедает среда, среда пьяная, тлетворная, низкая. Сколько обдорских миссионеров через это погибло. Как пострадало через это дело миссии!..»

Итак, непрестанный поиск и неуемная бесконечная работа. А кто ищет, тот находит. Ибо сказано... Просите, и надо будет вам; стучите, и отворят вам. – Ибо всякий просящий получает и ищущий находит, а стучащему отворят...»

На одном из плановых Журнальных совещаний миссии, после обсуждения неотложных насущных деловых вопросов, Иринарх вновь (в который раз!) завел разговор о поисках путей сближения инородцев с жителями Обдорска и края. То ли потому, что был он в ударе, а скорее всего потому, что на этом совещании присутствовали лучшие советчики Иринарха – становой пристав, мировой судья, учитель обдорской сельской школы, члены Переводческой Комиссии и Совета по изучению Севера, как бы там ни было, только в начале этого Журнального совещания игумен Иринарх произнес длинную темпераментную речь...

– Нам не следует, – начал он, – доказывать, ибо мы сами очевидцы того, как в малоплодных обдорских тундрах ничто не пускает глубокие корни. Травы разные стелют свои корни чуть не поверх земли, разнородные кустарники имеют короткие и малые коренья, устремляя их вглубь не более пяти вершков. Как не глубоки корни у нашей флоры, так в смысле культурного влияния на инородцев неглубоко пустила свои корни в Обдорском крае и русская жизнь. Главная причина сего в том, что ни русские колонисты, ни администрация, ни мы, миссионеры, до сих пор не сумели понять инородческий дух...

Приумолк, взыскующе глянул на собравшихся. Ни иронии, ни нетерпения, ни иных недобрых чувств не приметил в лицах и продолжал прежним, приподнято взволнованным голосом:

– Позволю себе сравнить нашу миссию с елкой, которой посчастливилось зацепиться за голую тундру, выстоять, не загинуть. На открытом возвышении, заросшем лишаями и мхом, расти той елке было невероятно трудно. Зимой ее засыпал снег, и кочевники на оленях проезжали по ней, топча копытами, нартами и ногами. Летом – ветры с Запада и Севера гнули ее и ломали, норовя выдернуть с корнем. В жаркие же дни ей не доставало влаги. И все же она жила, она росла и дождалась дня, когда на ней вызрели шишки. Осенний ветер сорвал их, раскидал подле елочки, и весной вокруг выстоявшей елки появилась молодая поросль. На будущий год все повторилось. На следующий год – опять и опять, и опять повторилось, и вокруг этой, много вынесшей, выстрадавшей елки разросся молодой лесок. Своими корнями молодыми он оживлял и укреплял корни елки-матери. Кроны молодых прикрыли тенью бугор, где ока росла, и задержали влагу. Пройдет какое-то время, и этот лесок обернется лесом, где зимой и летом будет уготован отдых усталым путникам...

И снова долгая пауза. Во взглядах слушателей – понимание и одобрение. Довольный Иринарх полуприкрыл глаза, еле приметно улыбнулся...

– Подобно этой елке врастала в жизнь тундры и наша миссия. Через великие трудности, лишения и потери прошла она, но выстояла и многого достигла. Мы не заманивали инородцев в церковь и не навязывали им принятие ее веры. Святая вера наша через слово и дело наше привлекла и привлекает исповедующих темное шаманство. Язычники инородцы сами идут к нам, прося просвещения истинами веры правого славной и требуя ее крещения. Всем – воля Божия, а мы, миссионеры, Ее исполнители...

Доброжелательное внимание собравшихся подогревало, подстегивало Иринарха, и тот говорил все раскованней, выплескивая заветное.

– Есть ли у нас основания гордиться сделанным? Да! Есть! А можем ли мы успокоиться на достигнутом? Нет! Нет, и еще раз – нет!.. Заглянем в глаза Правде. Что увидим там? То, что в тундре почти нет настоящих христиан. Поклонение камню, дереву, разным куклам, земле, воде и прочему процветает во всей силе. Чем ближе инородцы к русским поселениям, тем упорнее отстаивают свою религию. В чем причина? В насмешливом отношении русских к вере инородцев, их обычаям, обрядам, законам; в обирании и обмане их. Нужны не жердочки, не броды, но мосты меж языческими и русскими берегами, причем мосты – крепкие и надежные. И первые строители этих мостов – мы, мы – православные миссионеры, полномочные представители русской православной церкви, воины и слуги Христовы. Давайте же прожекты этих мостов. Самые дерзкие. Самые смелые. Даже рискованные и неисполнимые. Давайте!..

Неожиданно первым на зов Иринарха откликнулся Иоанн Егоров. Всегда смущающийся, немногословный, он вдруг неузнаваемо переменился, заговорил пространно и живо:

– С тех пор, как появилось миссионерское инородческое училище, особенно пансионат для мальчиков, потом приют для девочек и наконец призрение для остяцких и самоедских малолеток, с тех пор самоеды и остяки стали постоянными гостями миссии. В ярмарочные же дни, а ярмарка продолжается более месяца, в приюте и пансионе постоянно толпятся тундровики. Они заглядывают в классные комнаты, спальни, заговаривают с детишками, тесно рассевшись на полу трапезной, бесконечно долго пьют чай. В дни ярмарок миссионеры работают почти круглые сутки...

Далее Иоанн Егоров попытался расшифровать содержание миссионерских деяний. Миссионеры встречаются с давними знакомцами – остяками и самоедами, заводят новые знакомства, выслушивают жалобы, пишут прошения, разбирают конфликты, крестят, венчают, исповедуют, тут же между делом сговариваясь о поездках в чумы и юрты, об отдаче детей в училище и еще о многом. Миссионерская церковь в ярмарку запиралась поздним вечером, а несколько часов спустя церковные двери вновь отпирались. Оленеводы, рыбаки, охотники шли туда за тем, чтоб задобрить Бога на случай, если он есть; кто помолится Господу, потому что верил в него; а кто просто так – за компанию или любопытства ради. Вот и получалось, что почти каждый взрослый самоед и остяк спешили навестить церковь до разворота ярмарочной торговли, поставить свечку святому Николаю Чудотворцу, коего вся тундра почитала своим покровителем и заступником. Когда желаемое свершалось: удачно продан товар, заключена выгодная сделка, по дешевке куплено нужное и т. п., – инородцы, как правило, бежали не в церковь, а в кабак; а ежели подступала болезнь, начинали хиреть олени, постигала неудача в торговле и т. д., – тогда верующие и неверующие инородцы спешат в церковь к святому Николаю. Несут ему подарки (оленей, меха, деньги), ставят свечки, охотно исповедуются, крестятся сами, крестят детей своих. А ведь кроме обдорской миссионерской церкви действовали походные церкви, работали молельные дома и часовни, крепли связи с инородцами Хэнского миссионерского стана... Можно было без всякой натяжки говорить о разросшихся и укрепившихся связях обдорских миссионеров с инородцами...

Перечислив все это, обычно сдержанный и немногословный, Иоанн Егоров выразил сочувствие миссионерам, назвав их подвижниками, одержимыми проповедниками Христианства. Всегдашний молчун, он говорил негромко, замедленно, но именно эти замедленность и негромкость его речи приковывали внимание слушателей, пробуждая в них ожидание чего-то очень важного, что непременно должен был высказать оратор.

Лик Иоанна Егорова был благороден и добр. Светлые, тонкие, ниспадающие на плечи волосы, такого же цвета узкая длинная борода. Синие, незамутняемые настроением глаза. Негасимая, всегда уместная улыбка.

– Мы, русские, – заключил свою речь Иоанн Егоров, – гости Севера, невежественные гости, коих «посади за стол, они и ноги на стол». И причина этого не в нашей злонамеренности, в нашем неведении законов дома, в который пустили нас наивные и добрые хозяева. Что мы знаем о самоедах и остяках? Ни-че-го! Не ведая об их прошлом, мы не в состоянии понять их настоящее и уж вовсе не можем заглянуть в их будущее. А рвемся наставлять. Стремимся поучать. Воистину слепой ведет слепого. Мы ведь не раз говорили с вами, отец Иринарх, о необходимости открытия при миссии...

– При миссионерском Братстве, – поправил Иринарх, угадав мысль Иоанна Егорова. – Только при Братстве...

– Пусть так, – охотно уступил Иоанн Егоров. – При Братстве, значит при Братстве нужно открывать библиотеку, собрав в нее все или почти все, что есть печатного, а возможно и рукописного о Ямале, о здешнем крае, о Севере, его природе, истории, коренном населении. Тут и археология. Тут и этнография. Тут и фольклор. Ответ на любой вопрос. Только такой должна быть библиотека. И обязательно бесплатной. Непременно публичной, всем доступной...

– Публичная библиотека в Обдорске? На несколько сот взрослых жителей? Из которых каждый третий нерусский? Полноте, господа! Это же утопия!.. – не сдержался член Переводческой Комиссии Росляков.

Иоанн Егоров, тишайший благороднейший Иоанн Егоров, вместо того, чтобы, как всегда, растеряться, умолкнуть, уступить место боя другим, более драчливым и напористым, неожиданно полез в драку сам:

– Изволите назвать библиотеку утопией? – тихо и почтительно переспросил он. – А давно ли казались нам такой же утопией книги... на самоедском и остяцком языках? Но вот они, перед вами буквари, учебники, словари и молитвенники... Настоящие... Типографски изданные книги... А ныне обучающиеся в миссионерском училище сорок два самоедских и остяцких мальчика и девочки, доверившиеся нам всем существом своим, – не фантастика ли?..

Тут в благостную тихую и плавную речь Иоанна Егорова вдруг вклинился оглушительный бас, как всегда чуточку хмельного Гурия Михайлова. По обыкновению, на Журнальных совещаниях Гурий Михайлов в разговоры не лез, лишь хмыкал, покашливал, порой и в полглаза подремывал, непременно соглашаясь с настоятелем. Всевышний кроил его Ильей Муромцем, да характеру малость недодал, оттого, видно, Гурия Михайлова и попутал Лукавый, повязал с Бахусом, и не сдобровать бы Гурию Михайлову, окажись кто-то иной на месте настоятеля миссии, не разгляди в этом рыхлом красноносом флегматичном Гаргантюа бескорыстного служаку, для коего сорок градусов – не мороз; сто верст – не расстояние; сто пудов – не поклажа; коий, не колеблясь, подставляет свои плечи под любой груз, да еще приговаривает при этом: «Вали больше, гони шибче, потом разберемся». Он мог сутки напролет не есть, не пить, не выходить из походной церкви: венчать, крестить, отпевать; мог любую непогодь ехать, плыть, идти, куда прикажут; не чурался весла, не пугался хорея, мог изловить и запрячь не только лошадь, но и оленей. Это был нужнейший, пожалуй, незаменимый для миссии служака, хотя и год от году он все приметнее грузнел, толстел, распухал, будто сдобное тесто на хороших дрожжах, и характер приметно портился, становясь не в меру обидчивым, слезливым.

Так вот этот вечно подремывающий, посапывающий, помалкивающий Гурий Михайлов вдруг вклинился в речь Иоанна Егорова и загрохотал:

– А то, что мы живем тут, в столице снегов, с краю земли русской, средь тундр голых и орд языческих – сие не суть ли фантастика наиподлинная?

Громово выкрикнув эту триаду, Гурий Михайлов наглухо смолк. Какое-то время благородное собрание хранило тишину, ожидая, как видно, продолжения речи, но Гурий Михайлов более ничего не вымолвил и рта не раскрыл. Надулся, как мышь на крупу, громко сопел и ни гу-гу. Прикрывая конфуз, подал голос становой Лев Никифорович Матиясевич-Ямзин:

– Позвольте полюбопытствовать, отец Иринарх. На каком материальном фундаменте намерены вы превратить в реальность бесспорно прекрасную идею создания публичной библиотеки? Нужно помещение. Потребуется оборудование. Наконец приобретение книг, журналов, газет. Еще содержание библиотекаря... Тут понадобятся не рубли, даже не сотни рублей, – тысячи! Откуда предполагаете их зачерпнуть?

– Братство, – тут же ответил Иринарх. – Обдор- ское миссионерское Братство во имя Гурия...

– Не Михайлова, – сострил Гавриил Кудрин. К месту и вовремя подкинул шуточку.

Все заулыбались. Задвигались. Кто-то предложил прерваться. Неслышно прошмыгнул в комнату Айбой, протиснулся к Иринарху, шепнул на ухо: «Чай готов».

– Прошу вас, господа, пройти в трапезную, откушать чаю, – пригласил Иринарх.

Все перешли в трапезную, к столам, накрытым для чая. За чаем вниманием собравшихся сразу завладел становой пристав Лев Никифорович Ямзин, который в недавнем прошлом очень короткое время исполнял обязанности писаря Инородческой Управы.

– Вы, господа, заблуждаетесь, утверждая, будто тундра дика и неуправляема. В Ямальской тундре обитает восемьдесят один самоедский род. Каждый имеет свое собственное имя. На памяти у меня такие, например... Худи... Хороля... Адер... Пуйко... Серотетта. Ломду. Тузида. Янеда. Вода. Окатетто. Яр. Яйтик. Ненянг. Лапцуй. Теймя. Падорги-Хазава... Простите, утомил вас...

– Ни капельки!

– Что вы?..

– Продолжайте, пожалуйста...

Приободренный и польщенный вниманием столь образованной компании, поручик Ямзин продолжал:

– Вся тундра поделена меж родами. У каждого свое жертвенное место, свое родовое кладбище. Всех любопытствующих прошу навестить меня, я покажу вам карту обдорской тундры, поделенной меж родами. На все восемьдесят родов три тысячи пятьсот пятьдесят пять самоедских душ, и все они друг друга знают. Не помню случая, чтоб посягнувший на чужих оленей или имущество не был бы изловлен и уличен. Иной злоумышленник поначалу упорствует, открещивается, но едва дойдет до клятвы на медвежьей лапе, кусочке льда или перед иконой Николая Чудотворца, и запирательство кончается, виновный сознается...

– Вам приходилось при этом присутствовать? – полюбопытствовал учитель сельской школы.

– Неоднократно! – воскликнул Ямзин. – Клятвы их наивны и кратки. Поцеловав правую лапу медведя, испытуемый произносит: «Если я говорю неправду, пусть медведь растерзает меня». И вся клятва. Но и ее преступить самоеду невозможно... А при тяжбе, например, один из соперников берет другого за кончик языка и в это время ножом рассекает крестообразно снег или землю, говоря: «Если ты соврал, пусть твой язык распадется на части, как этот снег»...

– Велики ли наказания за проступки? – поинтересовался недавно обосновавшийся в Обдорске мировой судья Сосунов.

– Розги и штраф... Одна прелюбопытная деталь, господа... Украл десять оленей – возвратишь потерпевшему двадцать! Да еще получишь две дюжины розг. Старшины не жалеют тех, кому чужое прилипает к рукам. Инородческая Управа зорко бдит за порядком в тундре, и как не покажется это странным, может быть, даже невероятным, но Управа знает, видит и слышит все, что происходит за многие сотни верст в любом уголке неоглядной тундры, в любом самоедском стойбище или остяцкой юрте.

– Каюсь, грешник, – улыбаясь, снова проговорил Сосунов, – но я еще никак не могу по обличью отличить самоеда от остяка. По мне все они на одно лицо...

– В чем-то оно, наверное, так и есть, – включился в разговор Иринарх. – Мне вспомнились вдруг слова академика Зуева – великого знатока сих народов. Вот как, между прочим, характеризует Зуев самоедов и остяков: «Для себя скупы, в случае для русских щедры... к вину оба сии народа, не выключая баб, девок и малых ребят, столь лакомы, что если бы у них довольно его было, то б мало из малых младенцев на свет вырастало...»

Начатый Иринархом разговор дружно подхватили, посыпались небылицы и были о беспробудном диком пьянстве инородцев, и, наверное, разговору об этом хватило бы до конца чаепития, если б становой пристав Ямзин вновь не завладел вниманием.

– Вы вот изволили выразиться, – поворотясь к судье Сосунову, сказал Ямзин, – что не можете отличить самоеда от остяка, и мне вдруг припомнилась такая легенда... – За столом вмиг стало тихо; отодвинув посуду, собравшиеся воззрились на пристава с нетерпеливым ожиданием и любопытством. – Давным-давно, когда тундра была безлюдна, явились сюда два брата-близнеца: Ермик и Пылу. Пришли они из теплых краев. Голы и босы. Добрый дух поведал братьям, что лету скоро конец и загинут они от стужи, коли не набьют зверя, не запасутся шкурами, не нашьют из них одежды. Кинулись братья зверя бить. Набили. Оделись...

Грянула зима. Мороз братьям не страшен, зато голод за горло схватил. «Надо было летом рыбы наловить, навялить, насушить, и голод бы нам нипочем», – горько подосадовал Ермик, и Пылу с ним согласился. А пока, чтоб не помереть, принялись они за дикими оленями гоняться. Поймают, убьют, съедят и снова гонятся. Вот так еле-еле перезимовали, а с наступлением лета принялись за ловлю рыбы. Вдоволь наловили. Накоптили. Насушили. Навялили. Наготовили впрок, на всю долгую зиму. Пока по рекам бродили, по прибрежным кустарникам лазили, всю одежду износили-изодрали. Навалились холода, а братья в заскорузлых драных малицах зубами чакают. «Опять мы неладно сделали», – сказал Ермик. «Однако, не ладно», – согласился Пылу. «Надо бы тебе рыбу ловить, мне – зверя бить, оленя приручать», – догадался, наконец, Ермик. Надо бы, – подхватил Пылу. – Тогда бы мы и еду имели, и одежду».

Кое-как перезимовав, летом братья разделились: Ермик стал зверя бить, оленей приручать, а Пылу начал рыбу ловить да впрок ее запасать. И пошел от Ермика самоедский род, а от Пылу – род остяцкий. Со временем люди позабыли, что родоначальники остяков и самоедов близнецы-братья, оттого и дивятся схожести обычаев, обрядов и характеров сих двух народов...

– Великолепная легенда! – воскликнул Иринарх, захлопав в ладоши.

И все захлопали и принялись благодарить чуточку смущенного пристава Ямзина. На том и завершилось чаепитие, оказавшее заметное влияние на дальнейший ход этого очень важного Журнального совещания; после чаепития оно покатилось далее веселей, живей, согласованней. Недолгие прения завершились единогласным постановлением: «Поручить настоятелю миссии игумену Иринарху доложить на общем собрании миссионерского Братства о необходимости создания в Обдорске публичной библиотеки, организовав сбор пожертвований на ее строительство и приобретение книг».

О том собрании Братства появилась даже приметная заметка в «Тобольских губернских ведомостях». Репортер не пожалел высокопарных слов, чтобы выразить восторг, в который повергла его речь Иринарха. В заключение репортажа сказано: «Собрание не только словом, но и рублем поддержало настоятеля обдорской миссии. Тут же по рукам был пущен подписной лист. Первым значилось в нем имя игумена Иринарха, пожертвовавшего на библиотеку двести рублей. Всего же по подписке в тот вечер было собрано 2632 рубля».

 – Теперь дело за малым, – насмешливо проговорил Иринарх, глянув на воротившийся к нему подписной лист. – Помещение, шкафы, стеллажи, мебель и книги, книги, книги... Да не всякие. Сия духовная пища без запаха и вкуса, ею ненароком можно отравить душу...




ОКНО В МИР


И снова он сидит по ночам, чертя и перечерчивая наброски плана будущей обдорской библиотеки. И опять на поклон к Аристарху Авдеевичу, тот нашел подрядчика, помог закупить лес, кирпич, стекло, железо. Редкие свободные минуты Иринарх целиком отдавал составлению писем книгоиздателям и книготорговцам – в Москву, Петербург, Екатеринбург, Омск, Новониколаевск и, конечно же, в Тобольск, – выручайте, присылайте, купим! Нужны книги по философии, богословию, миссионерскому делу, но главным образом и прежде всего по СИБИРЕВЕДЕНИЮ. Все о Сибири. История. Археология. Этнография. Культура.

И опять, как было уже не единожды, каждый новый день, Иринарх начинал со стройки. Высокий, светлый дом (4х4 сажени), с просторной летней верандой и двенадцатью огромными окнами рос как на дрожжах и скоро поднялся, став украшением Обдорска, призывным ярким маяком, к которому потянулось все образованное и просвещенное общество этого края.

В первый же год своего существования библиотека выписала 32 наименования журналов и газет. ТРИДЦАТЬ ДВА! От года к году цифра эта резко возрастала и на третьем витке достигла 86. ВОСЕМЬДЕСЯТ ШЕСТЬ ЖУРНАЛОВ И ГАЗЕТ!

Начав с 52 книг, подаренных Иринархом, книжный фонд обдорской миссионерской библиотеки рос стремительно: к концу первого года 272, через год – 512, потом – 876, еще через год – 1620 и, наконец, – 2468 томов!

Никогда не пустовал обширный, светлый, с восьмью окнами, читальный зал. Сперва его открывали на три дня, дважды в месяц (после прихода почты). Потом, угождая читателям, зал стали открывать ежедневно, и в нем постоянно было людно. С газетами и журналами в руках посетители усаживались вокруг большущего стола (четыре квадратных аршина), а на столе – подшивки всех восьмидесяти шести газет и журналов – ЧИТАЙ, ОБДОРЯНИН!

Все взрослое население Обдорска, включая и Остяцкий городок, не превышало тысячи человек, а в библиотеке ежегодно регистрировалось от 2435 до 3215 посещений. 90 обдорян (пятая часть взрослого населения) являлись постоянными читателями.

Особенно популярным, и не только в Обдорске, стал СЕВЕРНЫЙ ОТДЕЛ библиотеки, в котором собрано было все – от рукописных изданий и редких книг, все, посвященное истории края, его природе, быту инородцев, их культуре, обрядам, поверьям, легендам и т. д. Здесь были книги 374 авторов. Даже свой рукописный журнал «Обдорская тундра» издавал СЕВЕРНЫЙ отдел библиотеки. И конечно же, главной пружиной библиотеки, ее ангелом-хранителем был игумен Иринарх.

Не хватило общественных денег на издание каталога. Иринарх принимает расходы на свой счет. Чтобы привлечь больше читателей, Иринарх опять же на свои рубли покупает в дар библиотеке «волшебный фонарь» и «картинки» к нему. Когда не оказывалось «братских» денег на выкупку книг, полученных наложенным платежом, Иринарх, не задумываясь, вносил свои. Тут весьма уместно привести один документ...

_ВЫПИСКА_из_заочного_решения_по_гражданскому_делу_№_558,_1911_год._

_1911_года,_апреля_29_дня_Санкт-Петербургский_Столичный_Мировой_Судья_4_участка_в_открытом_заседании,_рассмотрев_гражданское_дело_по_иску_Акционерного_общества_Брокгауз-Ефрон_к_игумену_Иринарху_о_взыскании_108_рублей_35_копеек,_определил:_ВЗЫСКАТЬ_С_ИГУМЕНА_ИРИНАРХА_в_пользу_Акционерного_общества_Брокгауз-Ефрон_108_рублей_35_копеек_и_еще_6_рублей_судебные_издержки..._

А ведь «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона выписан был для Библиотеки миссионерского Братства. Но уж таков был характер Иринарха. Он не признавал ни объективных, ни субъективных причин, никогда не кланялся им, а либо перешагивал, либо обходил, порою таранил по пути к великой и святой цели: просвещению и христианизации самоедов и остяков обдорского Севера.

Он в долгах, как в шелках. Эта, пожалуй, обидная поговорка как нельзя лучше отражала материальное положение настоятеля обдорской миссии во все годы его пребывания в Обдорске. Все его имущество по- прежнему умещалось в том самом походном сундучке, с которым прибыл Иринарх в Обдорск...

БИБЛИОТЕКА жила. БИБЛИОТЕКА процветала, став гордостью огромного заполярного края. Ее постоянными читателями стали и политссыльные, а их в Обдорске насчитывалось несколько десятков: большевики, меньшевики, эсеры, анархисты. Захаживали они в библиотеку не только для того, чтоб почитать, но и ради встречи с Иринархом, побеседовать с ним, подискутировать. Наезжавшие в Обдорск иностранцы также являлись непременными посетителями библиотеки. Многие недели работали в ней известный венгерский лингвист Папай, финский ученый Карвьялайнен и многие другие ученые мужи, путешественники и предприниматели зарубежья.

Крутилось Колесо. Незримое. Бесшумное. Земным законам неподвластное. Великое Колесо ЖИЗНИ.

Мельтешили спицы-дни, сливаясь в сверкающие диски месяцев, а те сбегались в годы.

Весна превращалась в Лето, то неприметно становилось Осенью, а та оборачивалась Зимой. И снова Весна, и опять Лето, и вот уже Осень, за нею Зима. За кругом круг. Вертелось и вертелось Колесо, не учащая и не замедляя хода.

Наплывали на Тундру беды: то дурное поветрие – на людей, то повальный мор – на оленей. Согревали и окрыляли Тундру милости Божьи: разрастались, тучнели оленьи стада, множились и крепли самоедские роды, богатой белой рыбой баловала остяков кормилица Обь. А Колесо крутилось и крутилось.

За поворотом – поворот.

За годом год...

Шла Вселенная по кругу. Солнце двигалось по кругу. Летела по кругу Земля. И все, населявшие Землю – от Муравья до Человека жили в своем круге и по законам круга...

То на миссионерском каюке с пятью гребцами иль под парусом, а то на оленьем аргише, составленном из специально выстроенных нарт уплывала-уезжала к юртам и чумам миссионерская ПОХОДНАЯ ЦЕРКОВЬ. В окованных сундучках псаломщиков, едущих с церковью, хранились не только одежды и церковная утварь, но непременно инструменты и вакцина для прививки оспы, градусники и самые необходимые лекарства, а также свечи, иконки – холщовые, бумажные, металлические.

Навстречу спешащим в тундру миссионерам, как привидения, невесомы и быстры, катили в Обдорск упряжки, везя жаждущих принять веру Христову, венчаться, поклониться Николаю Чудотворцу иль Богоматери, прося у них исцеления, защиты, помощи...

Крутилось Великое Колесо ЖИЗНИ, и никто из землян не в силах был предвидеть, предощутить, предугадать, предсказать возможное и невероятное, что ожидало их за малой, еле приметной подвижкой этого Колеса. Не ожидал и Иринарх, что заполярный промороженный Обдорск вдруг навестит СКАРЛАТИНА и в одночасье уложит в постель пятерых питомцев миссионерского пансионата. Еще две комнаты отсек Иринарх от своих владений, разместив в них изолятор.

Нельзя было потерять и одного из пятерых: недруги миссии не замедлят воспользоваться этим, разнесут по тундре недобрую весть, взбаламутят самоедов, и те разберут своих детей, развезут по чумам – учебный год насмарку, будущий набор в училище под большим вопросом. Потому-то уход за больными Иринарх принял на себя, призвав в помощники лишь одну рясофорную монахиню Пелагию. Он выбрал Пелагию за аккуратность, проворство и исполнительность. Из нее получилась великолепная сиделка, доброжелательная, нежная нянька, искусный врачеватель. Больных постоянно наблюдал врач. Пелагия пользовала занедуживших народными снадобьями. Иринарх помогал ей ставить компрессы, давать лекарства, измерять температуру и делать еще многое из того, что положено сиделке и лекарю.

Они победили. Смерть потопталась на пороге изолятора, постращала и сгинула, не взяв ни одного. Счастливый Иринарх отслужил благодарственный молебен и надумал устроить для обитателей пансионата и приюта новогоднюю елку. У них уже прижилась одна добрая традиция: празднование Дня Ангела каждого юного питомца миссии. Теперь Иринарх намеревался положить начало еще одной традиции...




РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЕЛКА


Вместо вязания сетей, столярничанья, сапожничанья и иных ремесленных наук, все: взрослые и дети – принялись за изготовление елочных игрушек и украшений. Небольшую сумму зачерпнули из «копилки» миссионерского Братства: на подарки, чаепитие, свечи. Елку в лесу Иринарх присмотрел загодя и отправился за нею сам с целой ватагой остяков.

Полярное зимнее утро лишено обычных примет нарождающегося дня. Ни румяной зари, ни занимающегося солнца. В Заполярье ночь переходит в день неприметно, меж ними никакой видимой межи не существует. И угадывают утро не по рассвету, а по часам да по петушиному кукареканью. Крохотульный заполярный зимний день сродни российским сумеркам: без огня не почитаешь. Иринарх давно привык жить не по солнышку, по часам. Серебряные часы- хронометр, презент ректора семинарии за преуспевание в учебе, всегда были с Иринархом и ни разу не подвели.

За елкой отправились в семь утра. Три десятка верст промчались почти за полчаса. Поездка получилась приятной. Над головой по-ночному яркие звезды и застрявшая в облаке луна. Незлой, хотя и чувствительный морозец. Деревья и кусты в картинно белом пышном мохнатом куржаке. Кружевными затейливыми гирляндами снежные кружева ниспадали с ветвей и бесшумно осыпались, едва качнет ветку слабый ветерок или невесомо сядет на нее малая пичуга.

От неправдоподобно сверкающей искрящейся белизны, в которой находился, от вихревой скачки оленей, от звонкого, озорного, веселого морозца окружающее утратило вдруг реальность, нежданно обернувшись диковинной сказкой. Последним мазком, довершившим эту метаморфозу, оказалось полярное сияние, полыхнувшее вдруг над головой.

Сперва в северо-восточном углу неба промелькнула длинная, тонкая светящаяся змейка, скользнула и вдруг замерла, став трещинкой, та, мгновенно удлиняясь, расширилась, в нее тут же, во всю ее длину, высунулось махровое полотнище – сверкающее, многоцветное, задвигалось, как гармонные меха, заколыхалось, то прижимаясь нижним краем к небу, то от него отрываясь, а то свертываясь в ослепительный длинный свиток и тут же вновь раскручиваясь. Весь ведомый Иринарху спектр цветов, в чистом виде и в смешении, вобрало в себя огромное живое полотнище полярного сияния. Краски были столь ярки, что даже на миг закрыв глаза, Иринарх продолжал видеть это волшебное сверкающее колышащееся полотнище. Доселе он не раз видел полярные сияния, но и прежде, и теперь, глядя на блещущее, играющее красками небо, Иринарх испытывал неизъяснимое странное волнение. Он не в силах был оторвать взгляд от этой разноцветной светящейся гигантской бахромы, источающей какие-то магические токи, будоражащей нервы, тревожащей воображение.

К немалому удивлению Иринарха, остяки, кажется, и не приметили вовсе полярного сияния. Они смачно, с причмоком сосали заложенный за щеку табак, громко сплевывали густую желтую слюну, сморкались в снег и неторопливо бесстрастно разговаривали о чем-то. Между тем длинное, гофрированное полотнище полярного сияния, резко качнувшись, пристыло лохмотьями к небу, прильнуло к нему и тут же, обесцветясь, слилось с ним...

Елка была великолепна. Высокая. Раскидистая. Густая. Белые лохмы куржака оттеняли ярчайшую зелень, и та казалась перенасыщенной цветом. Похоже, природа вырастила дерево специально для того, чтоб украсить рождественский праздник детворы.

– Хороша? – восторженно спросил Иринарх спутников, указывая на лесную колючую красавицу.

– Чего? – переспросил один.

– Кто хороша? – поинтересовался другой.

– Елка.

– Елка?

Удивленно оглядели Иринарха, и больше ни слова.

Вечером, описывая в дневнике эту сцену, Иринарх завершил ее таким заключением: «Им чуждо чувство красоты и изящества, скрашивающее серую будничную жизнь культурных людей. Они лишь борются с природой, потому и не могут видеть в ней красоты...»

Елку установили в самом просторном помещении миссии – спортивном зале. Наряжали лесную гостью всем миром. Сколько радости, прямо-таки восторга принесла эта рождественская елка детям. А какой счастливый визг поднялся в зале при появлении Деда Мороза с мешком подарков за спиной и Снегурочки. Взявшись за руки, с песней, ребятишки повели хоровод вокруг елки. На самоедском и остяцком языках девочки и мальчики декламировали переведенные Иоанном Егоровым стихотворения Пушкина, Некрасова, Кольцова, Тютчева, Фета; самозабвенно и душевно пели они свои родные песни, танцевали народные танцы.

Эта елка неожиданно сделалась событием не только для Обдорска, но и для всей тундры. На рождественский праздник пришло много почитаемых обдорян с детьми и внуками, приехали из тундры родители и родичи пригретых миссией ребят. Большие и маленькие самоеды и остяки почтительно кланялись стоящему под елкой игрушечному Деду Морозу. А уж подлинного живого Деда Мороза в исполнении Гурия Михайлова инородцы воспринимали как некое неведомое божество.

Для незваных гостей из тундры устроили долгое чаепитие. Они внимательно разглядывали содержимое пакетов с подарками, полученными их чадами от Деда Мороза. Ко всеобщему удовольствию, рождественский праздник удался. Счастливые ребятишки нехотя расходились по спальням, прижимая к груди подарки. Довольные тундровики, покидав в кучу свои малицы и гуси, до седьмого пота пили и пили крепкий чай. За этим чаем и произошел неожиданный разговор Иринарха с Харка-Григорием Худи, который взвалил еще одну нелегкую ношу на безответные, широкие плечи настоятеля миссии.

Сперва они поговорили о прошедшей елке, потом...

– Тундра знает, большой поп – большой друг самоедов. Он заставил Тылзина не зорить священную гору жертвенных рогов. Помог самоедам убежать от оспы. Учит наших детей разговаривать с бумагой, и те скоро сами станут купцами. Большой поп – добрый, справедливый, но сильный, никого не боится...

– Полно, полно, – засмущался Иринарх. – Один бы я ничего не сделал...

– Так, так, – подхватил Харка-Григорий Худи.

А уже взявшись за дверную ручку, вдруг приостановился, подсеченный какой-то мыслью и, засматривая Иринарху в глаза, сказал:

— Вот хорошо погостевали. Чай пили. Язык и ум ходили, куда хотели. Весело, хорошо было. А расходимся трезвые. Выйди сейчас во двор, полно остяков и самоедов. С оленями. С бабами. С малыми детишками. И не пьяные! Трезвые!.. Почему? Потому, что в этом доме поят чаем, не водкой. А подойди к кабаку, там все пьяные. И у купцов во дворах все пьянехоньки. Пошто? Кабатчику и купцам милее пьяный самоед. С ним легче торговаться, его проще обхитрить и обмануть. Да и упомнит ли пьяный, что насулил, наобещал? А пообещал – делай. Понял, большой поп?

– Хитришь, Харка Худи, – засмеялся Иринарх. – Ты же не лиса. Не заяц. Шагай прямо. Лоб в лоб.

– Мой лоб о твой расколется.

– А ты попробуй. Может, выдержит.

– Мой ум маленький. Но он не спит. Ходит и ходит. Стучится. Дорогу ищет. Не зря ходил – нашел...

– Нашел?.. Показывай!..

Слышал, в Тобольске и дальше есть бо-о-оль- шие чумы, больше твоего. Пришел туда человек – живи. Сколько надо – живи! За все плати, но в том чуме ты хозяин! Там тебя никто водкой не напоит. Не задуривает. Называют чум зае... заво... Забыл!..

— Заезжий дом! – воскликнул Иринарх. – Постоялый двор. Гостиница! Это, брат, превосходная идея!.. Заезжий дом для остяков и самоедов. При нем дешевая харчевня, без водки, разумеется. Чайная. Фельдшер и ветеринар...

И пошла разгораться, и понесла его фантазия, все скорей да все выше. Так увлекся, не приметил, как толкнул себя в капкан.

– Золотая голова у тебя, Харка Худи. Спасибо за совет. Сделаем заезжий дом. Слово даю – сделаем!..

– Самоеды верят большому попу. Как сказал – так будет!

С тем они и расстались. Чуток поостыв, Иринарх понял, в какую ловушку загнал себя. Построить заезжий дом для инородцев – дело вовсе не простое, главное – не выгодное для обдорян. Для многих из них бутылка русской горькой – ключ к сердцу и карману неграмотного оленевода, охотника, рыбака. Сильней напоил – дешевле купил. Пьяного не надо ни подгонять, ни загонять, сам в кабалу лезет. Не захотят обдорские толстосумы строить заезжий дом для инородцев, а без купцов где взять деньги на постройку?..

Озадаченный Иринарх вышел во двор: проветриться, подышать, а там – снегопад. Невесомые мягкие хлопья, сбежавшись в струйки, лениво тянулись и тянулись к земле. Миг, и они запятнали папаху, шубу Иринарха. Немые холодные посланцы полярного неба, столкнувшись с разгоряченным лицом Иринарха, тут же таяли, а на усах и бороде оседали прочно, и скоро те стали белыми, как у рождественского Деда Мороза. Иринарх снега не замечал, мысленно перебирая, переживая заново минувший день.

Слава Богу, начата еще одна добрая традиция – рождественская елка. Особенно радовало, что первый блин получился не комом. И дети, и взрослые довольнехоньки. И он доволен. Почти доволен. Два малых огреха осталось в пережитом дне.

Первый: плохо скрытая неприязнь к самоедским и остяцким сверстникам маленьких обдорян, русских мальчишек и девчонок – гостей рождественской елки. Как нехорошо, едко и зло смеялись эти крохи-колонизаторы над девочками самоедками, когда те почтительно кланялись кукольному Деду Морозу, стоявшему под елкой; как недобро кривили рты и морщились купеческие да чиновничьи сынки и дочки, слушая самоедские и остяцкие песни. Иринарху пришлось поднимать на ноги всю свою миссионерскую рать, чтобы общими усилиями вовлечь гостей в хоровод, призами да подарками понудить их включиться в общее веселье – декламировать, петь, танцевать. В конце концов лед отчуждения удалось подрастопить. Маленькие хозяева и их сверстники-гости расстались если уж не друзьями, то приятелями. Дай Бог, чтоб их приязнь переросла в крепкую, долгую дружбу. Только этим путем можно избежать обид и упреков.

Второй: неожиданная грубая выходка монахини Пелагии... Краем глаза Иринарх приметил, как мать Пелагия ухватила за руку Манеко Сузой и не вывела, а прямо-таки выдернула из залы. Минуту спустя Иринарх пошел вслед за ними. В приотворенную дверь туалета вырвался приглушенный злобой, шипящий голос Пелагии: «Сколько раз тебе говорить, не подтирай сопли рукавом!» И звонкий шлепок. И сдавленный вскрик девочки. «Где твой носовой платок?.. Что за дрянь носишь ты в карманах?..» И опять пощечина и жалобный писк. Никогда доселе не слышал Иринарх, что мать Пелагия занимается рукоприкладством. Никто из воспитанниц не жаловался, и монахини ничего дурного о Пелагии не говорили.

– Прекратите! – угрожающе скомандовал Иринарх, входя в туалетную комнату.

Побледневшая Пелагия отпрянула от девочки. Длинными ресницами надежно прикрыла горячие черные глаза. Поджала плотно молодые ядреные, яркие губы.

– Извинитесь, – приказал Иринарх. – Немедленно извинитесь...

Ресницы вспорхнули, ярость и обида плеснулись на Иринарха из Пелагииных глаз. Жаркий румянец стыда и гнева сменил белизну на щеках.

– Прости, пожалуйста, Манеко, – пробормотала Пелагия, слегка поклонясь потрясенной девочке, и вылетела из комнаты.

Иринарх прижимал к животу голову плачущей Манеко, ласково оглаживая и легонько вороша ее черные вьющиеся волосы.

Мать Пелагия на празднике больше не показалась. «Исполнительная. Требовательная. Искусница-рукодельница. Красавица по всем статьям. Как уживаются в ней с этими добрыми качествами грубость и жестокость?..» – подумал Иринарх, вспомнив, как самоотверженно Пелагия вместе с ним выхаживала больных скарлатиной. Тогда она была предупредительна, внимательна, ласкова. Неужто двуликий Янус в юбке?..

Падал снег. Как и пять. И сто пять. И тысяча лет назад. Тогда здесь, наверное, стоял чум, а может, много чумов. Копытили снег олени, вырывая ягель. Дремали в полглаза сторожевые псы. Сидели у очагов самоеды. Пили. Ели. Любили и множились. Болели и умирали. Как и теперь. Что изменилось здесь за эту тысячу лет? А что изменит он, зарыв в обдорских снегах молодость, силу, ум? Пансион... Приют... Училище... Богадельня... Библиотека... Миссионерский стан... Молитвенные дома и часовни... Походные церкви... Братство... Сотни оторванных от язычества и обращенных в христианство... Много это?.. Мало?.. Кто взвесит?.. Кто оценит?.. Потомки?.. Какими будут они? Может, и не вспомнят? Русские непамятливы на добро...

Ласковый мягкий снегопад пробудил в сознании странную мелодию-мозаику, затейливо сотканную из мазурки, гавота, вальса. Что-то похожее слышал он. Когда?.. Где?.. А-а!.. Конечно же... Как давно это было... Навощенный, зеркально блистающий паркет. Ослепительные люстры с каскадами хрустальных подвесок. Гремит на хорах оркестр. Узкая рука Елены на его плече. Они вальсируют. Округлив рот, она негромко хохочет, оттого на ее щеках проклюнулись крохотные трепетные вмятинки. Ему нестерпимо хочется поцеловать лукавую озорную вмятинку. Кто-то же целует ее теперь?.. Кто? Ай, да какая разница. Все это давно там, на противоположном берегу... Господи! Хорошо, что угодил в эту глухомань. Дел невпроворот. Некогда вспоминать. Зачем бередить то, что давно отболело. Отболело – отгорело, а ноет. Нет- нет! Никаких воспоминаний. Никаких самоанализов. Миссия! – вот мой крест. Добровольный. Пожизненный... «Господи! Дай сил не покачнуться. Внести его на Голгофу... В дворянском роду Шемановских шатунов и перебежчиков не было. И не будет...»

Падал и падал снег. Холодил, остужал душу. Гасил вспыхнувшие было желания и надежды. Прочь... Прочь!.. Дважды по жизни не ходят. К чему ж бередить, растранжиривать нервы и силы? Впереди непочатый край дел. Слава Богу, рассчитались, наконец, с долгами, оставшимися после ликвидации неудавшейся ученической рыболовецкой артели. Закончили строить и освятили молельный Дом в Хэнском стане. Начали возводить новую миссионерскую (теперь каменную) церковь в Обдорске. Нужны дела, сближающие миссионеров Обдорска, всю Россию, всех русских с жизнью и повседневностью тундры и ее обитателей. Помочь им выкарабкаться из дикости, спасти себя и тундру. Для этого нужны легионы одержимых, фантастически преданных идее. Легионы состоят из единиц. И один в поле воин...

Падал снег. Белым хрустким податливым ковром ложился под ноги. Размеренно и тяжеловесно ступал Иринарх по этому ковру. След от его валенок на свежем снегу был четок, но недолговечен. Он, как магнит, притягивал к себе снежинки, те наперегонки устремлялись к следам, моментально их засыпали, заглаживали, зализывали. Приметив это, Иринарх пробормотал:

 – Вот так и засыплет все, созданное мною...




КУПЕЦКОЕ СЛОВО


Как он и предполагал, обдорские купцы под разным соусом, но все отказались пожертвовать на строительство заезжего дома для инородцев: то ли дело новое, необычное смутило, то ли побоялись потерять выгодных постояльцев, кои куда как щедро расплачивались и за показное гостеприимство. Иринарх обратился с ходатайством к губернским властям, и оттуда последовал отказ. Расстроенный Иринарх поделился неприятностью со своим старым другом Аристархом Авдеевичем. Тот долго вздыхал, смущенно покашливал, потом изрек:

– Припозднились вы, отец Иринарх, со своей нуждою. Наш брат купец держи ухо востро. Подкатили они и ко мне загодя. Подгулявши я был, и с ходу, не разобравшись, дал купецкое слово не встревать в эту игру. Купецкое слово – дороже золота, крепче стали булатной. Казнюсь теперича, а вперед пятками не ходят. – Помолчал. Лукаво подмигнул. – Толкнитесь-ка вы в губернский комитет попечительства о народной трезвости. Ведь главная цель вашей затеи – борьба с пьянством... Ей-богу, могут клюнуть...

Вдруг улыбнулся. Всплеснул руками, притопывая, пропел:

РЫБКА КЛЮНУЛА РАЗОК, УГОДИЛА В КОТЕЛОК...

Иринарх уцепился за эту подсказку, отправил пространное послание в Тобольский Губернский Комитет попечительства о народной трезвости. Тобольск откликнулся на удивление скоро. Да как откликнулся! Поблагодарил за заботу о трезвости инородцев и выделил 1400 рублей – на строительство Дома и 600 рублей – на приобретение необходимого имущества.

И снова стройка. И хоть дорожка эта была довольно натоптана, на ней уже не предвиделось неожиданных поворотов, незнаемых выбоин и неведомых рвов, одолеть ее оказалось не легко, главным образом, из-за нехватки нужных материалов, особливо таких, как изразцовая и кафельная плитка, кровельное железо, стекло. Хорошо, что строительство Дома совпало с возведением миссионерской церкви. От многих сотен пудов разнообразных стройматериалов, накапливаемых для церковной стройки, удавалось неприметно урвать малую толику для будущего заезжего Дома, и вырос тот подле церковной громады – неприметно и скоро.

Иринарх сам отслужил молебен во время освящения Заезжего Дома. На торжество съехались самоеды и остяки со всей тундры. Стихийно получился большой, красивый праздник с борьбой, оленьими скачками, хороводами и песнями...




БУБЕН ШАМАНА


На дворе уже гостила короткая, строгая полярная осень. Со дня на день ожидали ледостава на Полуе и Оби. Недавно проводили последний пароход в Тобольск. Повеселились, поозоровали, чувствительные обдорянки даже всплакнули, махая платочками отчалившему пароходу.

Иринарх и не приметил, как промелькнуло короткое полярное лето, трудное лето. Не успела основательно прочертиться межевая осенняя полоса, как грянула зима. Задолго до Покрова помутнело небо над Обдорском, ряванул нежданный Запад и, круто забирая к Ледовитому, скоро превратился в Север.

Ударил буран по затаившемуся Обдорску, по еще не вовсе отвыкшей от лета природе, по разом освинцевавшей, загустевшей реке. Обдоряне полагали, пугает зима, настораживает, зазря высовывается ране сроку, придется ей пятиться, хоть и ненадолго, но уступать место осени. Но человеку и впрямь суждено лишь предполагать. Не попятилась зима. И на порог не пустила осень. А после той первой нежданной метели почала хозяевать на Ямале, да так ли круто, так ли настырно принялась за дело, что северяне скорехонько позабыли о несостоявшейся осени, единодушно и разом вымарав ее из природного кругооборота, отдав две трети года суровой коварной полярной зиме.

По первопутку Иринарх собрался в Пашерские юрты, что на реке Полуе, самые близкие к Обдорску. За годы обдорской жизни Иринарх не только привык к зиме, но и полюбил ее, здешняя зима несла с собой неистощимый запас бодрости, молодой энергии и неистребимую жажду деятельности. Панибратства она не переносила, не терпела даже малейшего поползновения к этому, карая ослушника жестоко. С зимой начинался новый учебный год в миссионерском училище. В пансионе и приюте появились новички. Ползло, шкандыляло и ковыляло пополнение в Богадельню. Места ушедших из приюта в пансион и девичье общежитие тут же занимали сироты-малолетки, коих с каждым годом становилось все больше и больше. Все эти подвижки, перестановки-перемещения требовали внимания и усилий Иринарха.

Зима несла заботы о топливе, керосине, о теплой одежде и обуви для детей. А еще был зимний сад- оранжерея, обдорская притча во языцех, отгороженная от тундры деревянными стенами и накрытая стеклянным колпаком. Землю в сад подвозили на барже из-под Самарово, постоянно подкармливали ее навозом, рыхлили и обихаживали. Три яблоньки. Три вишенки. Несколько кустов крыжовника. Грядка виктории. И цветы. Круглый год живые цветы. Среди вечной мерзлоты и сорокаградусной стужи... – этот живой зеленый цветущий уголок был настоящим чудом. В эту святая святых миссионерской усадьбы допускались лишь высокие почетные гости да ближайшие друзья, остальным прочим позволяли любоваться раем в большое круглое как корабельный иллюминатор окно...

Весь сравнительно недолгий путь до Пашерских юрт Иринарх вспоминал недавнюю летнюю поездку в Тобольск с пятью лучшими питомцами миссионерского училища, среди коих был и любимец Айбой, и его друг Естя Худи. Тобольск – сибирский Питер. Целый день они бродили по неповторимым закоулкам этого сказочного города. Кремль. Рентерея. Гостиный двор. Меновая палата. Прямской взвоз. Никольский взвоз. Когда заблаговестили все сорок семь тобольских соборов и церквей, Иринарх едва не заплакал от восторга. В тот миг он стоял на крутоярье, над бездной, в глуби которой катил свои воды Иртыш. Сходили они и в Сузгун, нареченный так в честь самой красивой и самой юной жены последнего сибирского хана Кучума. Влезли на сопку, огромное округлое яйцо, где, по преданию, находился замок Сузге. Когда воины Ермака захватили его, Сузге завтракала в саду. Завидя бегущих к ней казаков, красавица воткнула вилку в сонную артерию и покинула этот мир...

Их принимали архиепископ Антоний и тобольский губернатор. Последний за угощением неприметно учинил экзамен Иринарховым питомцам и остался очень доволен их познаниями, сметкой и смелостью, пообещав всяческую поддержку в продолжении обучения скорым выпускникам училища Айбою и Есте.

В Пашерских юртах доживал останние годы старый, некогда очень популярный и уважаемый шаман. Через знакомых остяков Иринарх договорился с шаманом о встрече, во время которой тот пообещал продемонстрировать свое искусство. Ради этого и приехал Иринарх в юрты.






Жилище шамана ничем не отличалось от других остяцких юрт. Бревенчатая избенка с крохотным оконцем. Узкая, низкая, похожая на щель дверца, в которую, сгорбясь, еле протиснулся Иринарх. В нос шибануло такой мерзостно тошнотворной вонью, что дух захватило, потребовалось немало волевых усилий, дабы задавить тошноту, затворить дверь и шагнуть в глубь этой вонючей темной норы. Привыкнув к полумраку, Иринарх разглядел шесты над затухающим очагом, на шестах связки сушеной рыбы и какая-то одежда. Слева у входа большой, обитый жестью сундук тюменского производства. На нем шаманский бубен – пензер. Тут же колотушка для ударов по туго натянутой собачьей коже бубна. Нещадно чадя и постоянно подмигивая, горела пятилинейная лампеш- ка с почерневшим, от века не чищенным стеклом. На стене над сундуком висела старая казачья сабля – еще один колдовский атрибут. По слухам, именно на этой сабле и гадал шаман, отыскивая отбившихся от стада оленей, украденные пожитки, сбежавшую жену, пропавшего ребенка и т. д. На низеньких деревянных нарах, накрытых ветхими оленьими шкурами и каким-то хламьем, спал шаман. Разбуженный Иринар- хом шаман проворно вскочил, но вместо непременного «здравствуй» хрипло выкрикнул:

– Водка привез?

С большим медным чайником, наполненным мелкими кусочками льда, вошел чуть приотставший Гавриил Кудрин. Раздув очаг, повесил над огнем чайник, спросил шамана:

– Где твоя баба?

– Баба уехал гости дочери. Однако, завтра вернется.

Шаман нехотя выпил две чашки горячего чая, выжидательно глянул на Иринарха. Тот просительно

сказал:

– Пошамань нам, пожалуйста. Спроси духов, можем ли мы к Ледовому морю ехать, и когда лучше: летом по воде или зимой – на оленях?

– Дай водки.

Кудрин подал ему полчашки коньяку. Шаман одним духом выпил. Какое-то время посидел недвижимо, лишь громче и громче дыша носом. Потом подбросил в очаг сухих тонких поленьев, те разом пыхнули, острые языки буйного пламени потянулись вверх к вытяжному отверстию в потолке. Тогда проворно схватив колотушку и пензер, шаман подержал его над огнем, несколько раз ударил по разогретому бубну, и тот загудел, вроде бы, недовольно и тревожно; в его тугой грозный гул, странным образом, не мешая, вплелись бубенцовые трели. Шаман бил и бил по тугой коже, становясь с каждым ударом подвижней и страшней. Прыжки его делались чаще, выше, резче. Он извивался, приседал, подскакивал и вдруг взвыл. Глаза побелели, вспучились, на губах запузырилась пена. Отшвырнув колотушку, выхватил из деревянных ножен длинныи широкий нож и смаху всадил его себе в плечо, выдернув, вонзил в бедро. Лезвие ножа входило в тело легко и глубоко, как в тесто. Потрясенный Иринарх хотел уже остановить вошедшего в экстаз шамана, Гавриил Кудрин жестом помешал этому. А шаман, истошно выкрикнув что-то, потянул, потянул последний звук, поднимая его все выше, выше и на какой-то немыслимо высокой ноте оборвав, рухнул беспамятный на пол и затих.

Иринарх рванулся было к поверженному, и снова предостерегающим жестом Гавриил Кудрин не пустил. Так недвижимо и просидели они подле беспамятного шамана минут пятнадцать-двадцать. Но вот шаман зашевелился, медленно, со стоном сел. Дрожащей рукой попытался натянуть на голову капюшон – не смог. Поднял с полу пензер, тот тут же выпал из онемевшей руки.

– Дай водки.

Снова Гавриил Кудрин подал полчашки коньяку, и опять одним духом шаман опорожнил посудину. Длинно выдохнув, тяжело поднялся, кинул пензер и колотушку на сундук.

– Были духи? – спросил Иринарх.

– Были.

– Что сказали?

– Духи не стали разговаривать. Увидали попа, рассердились, ушли...

– Надо перевязать раны, – забеспокоился Иринарх, – на плече и бедре.

Малица шамана была прорезана в двух местах, но на теле не оказалось никаких следов. Потрясенный Иринарх взирал на шамана со смешанным чувством восторга и ужаса.

– Дай водки!

– Нет больше водки, – сказал Гавриил Кудрин.

– Ой, беда!.. Нет водки!..

– Продай мне свой пензер и колотушку, – попросил Иринарх, – я хорошо заплачу.

– Сколько?

– Сколько хочешь?

– Рупь... Три рубля...

– Хорошо. Возьми три.

Сбираясь в обратный путь, Гавриил Кудрин спросил Иринарха:

– Зачем вам этот замусоленный пензер и трухлявая деревяшка? Им красная цена полтина, а вы...

– Знаете, чего нам еще недостает? Хранилища коллекций по этнографии инородцев Тобольского севера. А проще говоря, – этнографического музея. Чтоб имелись в нем все предметы культа, быта, труда северян. Все: от пучка вотлепа до нарт с хореем. Это будет отличным подспорьем для изучения истории, быта, культуры самоедов и остяков... Любая черепушка, которую, окажись она на дороге, мы, не глядя, подомнем каблуком, угодив в музей, становится экспонатом. Ей наше внимание. Наш интерес. Наше любопытство. Музей, как магнит, станет притягивать обдорян и гостей Обдорска к нашим северянам, их прошлому и настоящему...

И снова на общем собрании миссионерского Братства, во имя святого Гурия, архиепископа Свияжского и Казанского, собравшиеся слушали речь Иринарха о создании этнографического музея при Братстве. И опять пошел по рукам подписной лист, где первым стояло имя Иринарха и против него цифра 100. Аристарх Авдеевич против своей фамилии поставил 300 рублей. Не ударили в грязь лицом и другие члены Братства, под итоговой чертой списка значилось 1821 рубль. Строй, Иринарх, музей! Оборудуй!

Пока делали к библиотеке пристрой для музея, каждый миссионер, выезжая в тундру, непременно привозил оттуда что-либо для будущего хранилища предметов материальной культуры самоедов и остяков. Узнав, что большой поп платит деньги за старую утварь, орудия охоты, музыкальные инструменты и прочие «игрушки-побрякушки», тундровики повезли в Обдорск все – от лука со стрелами до медвежьих клыков. И года не прошло, а в Обдорске уже официально открылся единственный во всей заполярной России этнографический музей, и каждый, посетивший Обдорск, долгом почитал побывать в этом уникальном хранилище. Вот записи из книги отзывов обдорского музея...

«С большим любопытством осмотрел библиотеку и музей и не могу не выразить сердечной моей благодарности их организаторам, так как научное изучение быта инородцев и литературы Севера Сибири много содействуют правильной постановке миссионерского дела среди инородцев... Антоний, епископ Тобольский и Сибирский...»

«С живым интересом осмотрел библиотеку и музей и не могу не пожелать полного успеха в дальнейшем развитии этих учреждений на крайнем Севере... Кафедральный протоиерей Дмитрий...»

«Члены Карской экспедиции с большим интересом осмотрели собрания музея и желают ему дальнейшего развития и процветания. Начальник экспедиции Г. Н. Кузнецов. Геолог О. О. Баклунд. Зоолог Джемс Вардеопер. Зоолог Филипп Зайцев. Эколог В. Янович. Помощник геолога В. Мухин»...

«С большим удовольствием и любопытством осмотрел библиотеку и музей, пользуясь указаниями и пояснениями многоуважаемого отца Иринарха. Заведующий срочным казенным пароходством П. Синицын»...

«Ознакомясь с богатой библиотекой-читальней и весьма интересной коллекцией музея, я не мог не выразить своего удивления той энергии и любви к делу, с какою они были созданы отцом Иринархом, игуменом обдорского миссионерского Братства; честь и слава ему за истинно просветительное дело (для местного населения), в которое он сумел вложить свою душу; дай Бог, чтобы оно и впредь разрасталось и процветало под умелым руководством своего начинателя отца Иринарха. Тобольский губернский тюремный инспектор А. фон Герман»...

«Музей и библиотеку с интересом и большим удовольствием осмотрев, не могу не пожелать дальнейшего развития этих миссионерских учреждений как вспомогательных средств в деле просвещения Севера Сибири. Председатель Тобольского училищного Совета протоиерей Александр Дулебов»...

Столь же высоки и почтительны отзывы Тобольского губернатора А. Бегмана, сменившего Антония, епископа Тобольского и Сибирского Евсивея, княжны и князя Кантакузиных и многих, многих других.




ПЕЛАГИЯ


Где-нибудь часу в шестом утра намеревался Иринарх выехать из Обдорска в Хэ. Четыреста верст пути по зимней тундре давно уже не казались ему большим расстоянием. Три-четыре дня на дорогу в один конец, неделя в Хэнском стане, и... и вся недолга. Словом, на все про все потребуется пару недель. Пока в Хэ сидел поперечный отец Василий, Иринарх откладывал и откладывал поездку в стан, но вот, подморозив перышки, отец Василий, не дожидаясь окончания строительства миссионерского стана, улепетнул в Петербургскую духовную академию, его место в Хэ занял иеромонах Климент – тоже «не сахар». Настырный, своевольный, готовый во всем видеть поползновения на его самостоятельность и независимость. Однако работник прилежный, честный, изобретательный. Он довершил начатое о. Василием строительство Хэнского миссионерского стана. Быстро завоевал доверие и уважение инородцев. Те стали съезжаться в стан со всей округи, неделями там живут, готовясь к исповеди, причастию, крещению. Там же отец Климент заключал с самоедами «Условия», по которым те отдавали своих детей в миссионерское училище. Иногда самоеды жили в стане с чадами и домочадцами порою по нескольку дней, а то и недель. В последнем отчете отец Климент сообщал, что на угощение инородцев за три месяца потрачено 6 пудов хлеба печеного, 6 пудов 20 фунтов муки ржаной, 7 пудов 30 фунтов муки крупчатки, 16 пудов рыбы свежей, 21 фунт сахару, 2 кирпича чаю, 1 пуд 20 фунтов керосину. Иринарх расходы утвердил, отправил в стан нужные продукты и уведомил отца Климента, что вскорости пожалует сам «для ознакомления с деятельностью стана и бесед с инородцами». Ему не терпелось поближе познакомиться с о. Климентом, а главное, придумать и внедрить что-нибудь новое, интересное в деятельность Хэнского миссионерского стана...

Допоздна засиделся он, набело переписывая очерк «Из дневника Обдорского миссионера» для журнала «Православный благовестник», с которым сотрудничал давно и довольно успешно. Писал старательно, то и дело сдерживая бег ретивого пера, заново переживая уже пережитое. Писал до тех пор, пока не упала на тетрадный лист, сорвавшись со лба, крупная капля пота.

– Фу-ух!.. Какая духота... Потеплело на воле или перестарался истопник?

Носовым платком старательно стер влагу со лба и раскрасневшихся щек, отодвинул было страницы рукописи, но тут же вернул их на прежнее место, спеша дописать и завтра же отослать рукопись в недосягаемо далекую Москву. Очерк завершали такие строки... «Быть миссионером трудно. Он имеет дело с людскими душами, а их и двух одинаковых – нет. Важно не только постичь чужую душу, но повлиять на нее, поспособствовать очищению ото зла, корысти, зависти... Чтоб человек приотворил душу свою, позволил в нея заглянуть, надобно жить его жизнью, радеть его интересам, болеть его болями...»

Подняв глаза, наткнулся взглядом на телефонный аппарат, стоящий на уголке стола. Подумал: «Корим самоедов, сами дичее их...» Сколько усилий он и поручик Матиясевич-Ямзин вложили в этот первый, робкий, крохотный шаг к телефонизации Обдорска. Первые два телефонных аппарата установили у Иринарха и Ямзина, и в первую же ночь кто-то из обдорян оборвал у них провода. Днем проводку восстановили, а ночью провода снова изорвали. На третью ночь провода выдрали «с мясом» – с изоляторами. И телефон почил, вероятно, надолго... «не из тундры же приезжали самоеды отрывать телефонные провода. Не иначе Шарок по команде кабатчика. Оба волком смотрят, на все готовы, лишь бы напакостить. Прости их, Боже... Никак не хотим привыкнуть к новому. Не желаем».

Давным-давно установил Иринарх в своем доме дверной электрозвонок на батарейках. Даже ближние, живущие рядом на одном дворе, колотят сапогами в дверь, забывая нажать на кнопку. Бог знает, откуда у нас эта вопиющая неповоротливость, неторопливость, безразличие к новшеству, к прогрессу. Ведь в нравственно-духовном плане русские впереди мира, а в технике и быту – у мира на запятках.

– Жарища какая...

Нацедил из чайничка остывшей заварки, жадно выпил, облив бороду, и тут же тело вернуло выпитое обильным потом. Хотел было измерить температуру, не стал: зачем лишние сомнения? А когда лег в постель, вдруг зазнобило. Клацая зубами, лихорадочно трясясь, вылез из-под одеяла, подхватил тулуп, накинул поверх одеяла и нырнул под двойное укрытие. Но и после этого его еще долго колотил озноб. На смену наплыл жар, нечасто, но гулко и болезненно забухала кровь в висках. Показалось, в груди, в ее самой потаенной сердцевине, горит, разгораясь все сильней, неведомое и никому не подвластное пламя, жар от которого все нарастал и нарастал, до предела нагревая весь организм, и скоро молодое крепкое тело Иринарха походило на раскаленный печной под... Валялся на полу тулуп. Скомкано в ногах одеяло. Открытым ртом громко и часто выдыхал он знойный воздух. А костер внутри все разгорался и разгорался, и от жара начало туманиться сознание.

Выскочив из провала беспамятства, Иринарх заставил себя встать с кровати, доковылял до двери, откинул крюк, и еле перемогая притяжение Земли, дошаркал до постели, пал на нее кулем и тут же вновь провалился в небытие. Несколько раз он всплывал из бездонного омута оглушающей пугающей черноты, но до конца осознать происходящее не успевал; едва рассудок освобождался от пут беспамятства, перед затуманенным взором робко и прерывисто начинал брезжить огонек негасимой лампады перед распятием в переднем углу, как неведомая злая сила снова сталкивала Иринарха в омут, наполненный кипящей смолой, и опять чернота и удушье, и обрыв сознания. Когда в очередной раз всплыл из проклятого омута, но не достало сил открыть глаза, услышал два голоса – мужской и женский и сразу узнал их: врач Никитский и мать Пелагия.

– Тиф, матушка, тиф, – проговорил голос Никитского. – Классическая форма... Молодой. Крепкий. Закаленный... Выстоит...

Иринарх хотел попросить воды, но не смог выговорить ни слова, лишь промычал что-то нечленораздельное. Голоса удалились. «Боже, неужели они не поняли, как я хочу пить».

Пи-и-и... – простонал он в наплывающую черноту.

Тут же к его воспаленным, потрескавшимся, будто известью покрытым губам прильнул носик чайничка, свежая душистая живительная влага, оросив пылающий зев и гортань, заструилась вглубь, заливая проклятое пламя внутри. В эту минуту отрадного облегчения он и открыл глаза и совсем близко увидел отчетливо лицо Пелагии – молодое, иконописной кротости и красоты. Вот их взгляды столкнулись, больной разглядел в глазах женщины сострадание и нежность. Держа в правой руке чайник, левой Пелагия выхватила из кармашка передника салфетку и, едва касаясь его лица, отерла со лба и щек обильно хлынувший пот. Иринарх обессиленно смежил веки, а Пелагия, обтирая ему шею и грудь, по-матерински ласково ворковала:

– Лежите, лежите... Я с вами... Рядом... Бог даст, все пройдет...

Голос ее, стремительно удаляясь, угасал. Вот он оборвался, Иринарх увидел себя в тундре. Один. В легкой рясе. Босой. С крестом в руке. Снег был горяч, как раскаленный песок пустыни. Обжигая ступни, по-журавлиному высоко вскидывая ноги, Иринарх норовил шагать как можно шире. От пышущих жаром сугробов, от знойного ветра, от невидимого, зависшего где-то за спиной, неистового солнца было нестерпимо душно. Раскаленный воздух забивал горло, распирал легкие. Остановиться нельзя. Присесть нельзя. И конца не видно этой ослепительно пылающей снежной равнине. Когда понял: не дойдет, не выберется, увидел скачущего белого коня. Грива веером, хвост дыбом. Невысокий сочный грудной женский голос пропел рядом: «Скоро, скоро белый конь от столба отвяжется; скоро, скоро милый мой рядышком окажется...» Знакомый голос. Очень знакомый. Но чей? Господи, да чей же это голос?.. А конь уже рядом. Нетерпеливо пританцовывает, косит огромным выкаченным фиолетовым глазом, скалится в улыбке. «Чему смеетесь?.. Над собой смеетесь!» – рокотнул могучий бас Гурия Михайлова. «Да почему же я не вижу их?» – забеспокоился Иринарх озираясь... Конь исчез. И под ногами уже не снег – вода без берегов. Иринарх стоит на воде и не тонет, как Христос. Боязливо делает шаг, другой и дивится, и ликует, что не тонет. Тут могучий мужской хор пропел: «Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ, насущным во гробе живот даровав...» Это их хор, хор духовной семинарии. На шесть голосов. И он в хоре. И он поет. Сей миг из плотной, нарядной красноликоп толпы, заполнившей огромный собор, выклинится Елена. «Ну, где ты?.. Где ты?..» А та все не являлась. Нетерпение нарастало. Вон ее белая шапочка. «Сюда!.. Сюда!..» Тут стены собора качнуло, они медленно разошлись, и кровля пала на людей. Что-то очень тяжелое, плотное, как надгробная мраморная плита, притиснуло Иринарха. Он силился скинуть с себя непомерную тяжесть, выползти из-под нее, но глыба давила и давила все сильней. «Помогите!» – завопил он, неистово и отчаянно завопил. Чьи-то сильные руки подхватили его за плечи и вытащили из-под гибельной плиты. И тут же его пересохший рот наполнился животворящей прохладой. Сделав несколько глотков живой воды, он выскользнул из бредовых кущ в реальность и сразу увидел озабоченное, бледное лицо Пелагии, и как тогда в одной руке у нее был фарфоровый чайничек с длинным носиком, в другой – полотняная утирка. И те же глаза, наполненные любовью и тревогой. Иногда рядом с ее руками появлялись другие руки с крепкими жесткими ладонями, и тогда в четыре руки они отрывали его от ложа, раздевали, обтирали, вновь одевали, после чего жесткие ладони исчезали, и опять от недуга его ограждали и отбивали только эти руки – нежные, мягкие, прохладные и надежные руки любящей женщины, бледнолицей и чернобровой, с чуть вывернутыми яркими губами – руки монахини Пелагии.






Родители наделили Иринарха крепким здоровьем. Север закалил его, молодой сильный организм совладал с недугом, победителем вышел из кризиса и круто пошел на поправку. В первые же минуты здравомыслия Иринарх устыдился своей беспомощности. Он был в руках этой женщины. Она раздевала и одевала его, омывала, гюила, кормила, и... И теперь, когда он мог уже сидеть, держать чашку и ложку, она по-прежнему находилась при нем неотлучно, помогая, подавая, укрывая. Его смущало касание Пелагииных рук, беспокоил и волновал ее стерегущий и преданный взгляд, но не мог же он прогнать ее теперь, когда пошел на поправку? Пелагия, как и прежде, была вся внимание, караулила каждый его взгляд, угадывала желания, предвидела просьбы и спешила их исполнить.

Окружающие к присутствию Пелагии в доме больного настоятеля относились как к чему-то само собой разумеющемуся: Пелагия была неаттестованным лекарем миссии, управляла изолятором, кому же как не ей исполнять роль сиделки при больном настоятеле? Когда Иринарх стал подниматься с постели и начал помаленьку обслуживать себя, Пелагия стала уходить на ночь из настоятельского дома, но утром спозаранку появлялась в нем – стряпала, чистила, стирала ухаживала, ни словом, ни жестом не преступая грань, очерчивающую отношения больного с сиделкой. И только ее глаза... Они, как видно, не повиновались рассудку, в полной мере отражая сложное душевное состояние женщины. Глаза молодой монахини любили, ласкали, нежили, и ненароком столкнувшись с Пелагией взглядом, Иринарх смущенно краснел, спеша отвести глаза. Он давно понял: любим. Это неожиданное открытие взволновало и обрадовало, и напугало, ибо не пробудило желания отвернуться, оттолкнуть, отсечь. С той давней пылкой юношеской любви к Елене Иринарх ни разу не пережил ничего подобного, в обращении с женщинами был сдержан, корректен и сух, беспощадно подавляя малейшее проявление плотских желаний. Но руки Пелагии владели его телом, ее глаза не однажды видели его наготу. Пелагия вызволила его из лап смертельного недуга, выходила, поставила на ноги, к тому же она была красива, красива и желанна. Поэтому Иринарх не раз ловил себя на мысли о ней и чем решительнее отгонял эти мысли, тем настойчивее те становились. Какая-то необъяснимая, невыразимая, но не безразличная, не хлипкая нить протянулась меж ними, день ото дня становясь все приметней и прочней. Поняв это, Иринарх поспешил разорвать эту нить. В один из дней своего выздоровления, после завтрака, когда Пелагия принялась убирать посуду со стола, он сказал, отведя глаза:

– Кажется, я, слава Богу, с вашей помощью выкарабкался. С остальным, похоже, справлюсь сам. Так что позвольте мне поблагодарить вас, мать Пелагия...

– Лучше, просто Поля, – вставила она тихим натянутым голосом.

– Большое спасибо вам, Поля, за все. За бессонные ночи у моей постели. За ваши крепкие, добрые, нежные руки... – Он не хотел говорить ничего подобного, но неожиданно растрогался, и язык сам, помимо желания и воли, не испрашивая позволения рассудка, говорил и говорил. – Вы были и доброй ласковой матерью, и отзывчивой чуткой сестрой милосердия, и взыскательным мудрым лекарем, и поверьте, мне крайне неловко, что я не знаю, как отблагодарить вас...

– Перестаньте, пожалуйста, – попросила она, и он умолк, не договорив фразы. – Вы же знаете мое отношение к вам. – Подошла вплотную и осевшим вдруг голосом, глядя ему прямо в глаза: – Я люблю вас... Люблю... Пусть покарает меня Господь... Согласна на все, только бы вы... Боже мой!.. На все... На все согласна. На край света... Да хоть с кручи в омут... Лю-блю...

Ах, как прекрасна и желанна была она, озаренная вспышкой страсти. Щеки ее пламенели. Сверкали глаза. И вся она выглядела болезненно напряженной, наструненной, каждая жилочка, каждая нервная паутинка натянуты до крайнего предела.

– Одумайтесь, Поля. Что вы говорите? В этом доме... В нашем звании и положении...

– Не беспокойтесь. Я умею молчать. Я хитрая, коварная. Ни одна душа не проведает, не пронюхает... На костре, на дыбе не выдам. Ради вас... Ради нашей... Господи... И листик не колыхнется... Могу уйти из общины. Отречься. Любой позор снесу. Только бы вы... Боже мой!.. Ваня... Иван Семеныч... Батюшка...

Как подрубленная упала на колени, обхватила его ноги, прижалась к ним головой. Иринарх склонился было, чтобы обнять, поднять ее трепещущую, неистовую, притиснуть к своей груди, и... Вот когда, наверное, сошлись в его душе две силы, схлестнулись насмерть, и в коротком яростном поединке этом победило НЕБО. Иринарх разнял руки женщины, помог подняться Пелагии и, не пряча глаза, спокойно и мягко, но непререкаемо сказал:

– Нет, мать Пелагия, этому не бывать. Скорее я убью себя, чем переступлю черту. Ступайте к себе. Успокойтесь. Забудем об этом разговоре. Да благословит вас Бог...

– Гоните? – уязвленно и гневно выкрикнула она.

– Нет! Прошу. Молю. Ибо не хочу врагом быть вашим. И вас не желаю видеть врагом своим... Уходите!..

– Из железа вы, что ли? Из камня? – неприязненно спросила Пелагия. – Ведь не слепая я, вижу. И сердце вещует. К чему ж тогда? Раз живем...

– Истину глаголят уста ваши, мать Пелагия. Раз живем. Ни переписать. Ни переиграть. Ни перекроить не дано никому. Слышите? Ни-ко-му!.. Молитесь. Кайтесь. Бог внемлет вам, вразумит...

– Как вы жестоки! Ни себя, ни меня не щадите, не жалеете...

– Нет. Я как и все человеки. Одинаков со всеми... Но не сняв этой рясы, не отрекшись от сана... Иначе я просто не смогу жить, поучать, наставлять, проповедовать слово Божие... Еще раз низко кланяюсь вам, мать Пелагия... – Поклонился он ей в пояс. – Всем сердцем благодарю вас... Да благословит вас Бог... До свидания.

Она вылетела как ошпаренная, так хлопнув дверью, что запереговаривалась посуда в кухонном шкафу...




УДАР В СПИНУ


После недельной отсидки в кутузке и тридцати горячих розг Шарок на глаза Иринарху больше не лез, частушек похабных не горланил, но сойдясь с собутыльниками, не упускал случая позлословить о «большом попе», заключая свои излияния одной и той же угрозой: «Погоди, длинногривый шайтан! Поквитаюсь с тобой. Ишшо как!..» Ежели тут оказывался кабатчик Евтифей Тимофеевич, то непременно встревал в разговор, подзадоривая, зля Шарока, порой доводя его до бешенства. И однажды, доведенный до исступления, Шарок заорал:

– Убью попа!

Евтифей Тимофеевич, погладив взбесившегося холуя по лысеющей макушке, холодно изрек:

– Дурак! Стоит заради такого дерьма на каторгу? Ты сумей, без ножа убей!..

Помотав лохматой хмельной головой, Шарок очумело спросил:

– Как это? Колом, что ли?..

– Вот так... – язвительно откликнулся Евтифей Тимофеевич и костяшками согнутых пальцев постучал Шарока по лбу, звонко прицокивая при этом.

Шарок посинел от бешенства, но не только не замахнулся на своего хозяина, а и слова грубого не вымолвил, ибо знал, как скор и лют на расправу Евтифей Тимофеевич. Силой его Бог не обнес, норов дал бешеный, в горячке мог ударить чем под руку попало, а кто за Шарока вступится? На доходы от кабака и школа сельская живет, и больница; почти все мало-мальски значимые обдоряне так или иначе связаны с этим заведением.

Протрезвев, припомнив запойные вечера, Шарок уже трезвой головой начал обдумывать слова хозяина, однако ни до чего не додумался и, раздосадованный собственной несообразительностью, подступил к кабатчику с вчерашним вопросом. Поняв, что Шарок трезв, Евтифей Тимофеевич завел его в свою конторку-кладовку за стойкой, где хранились и вчерашняя выручка и приходно-расходные бумаги. Закрючив дверь, кабатчик уселся за крохотный колченогий столик, скомандовал вышибале «садись». Никогда прежде Евтифей Тимофеевич не удостаивал Шарока подобной чести, и тот растерялся, зарумянился, за- пританцовывал на месте.

– Садись, садись, – повторил Евтифей Тимофеевич еще приязненней, как равному.

Шарок осторожно присел на краешек стула и принялся ерзать на нем, словно сиденье жгло ему задницу.

мОпохмелишься? – спросил Евтифей Тимофеевич, доставая из шкафчика пузатый графинчик и два стаканчика.

Налил по полному. Призывно кивнув, выпил, долго и громко нюхал завалявшийся ржаной кусок. Подождал, пока подобное проделал и Шарок, и без всякого предисловия спросил:

– Ты с миссионерским сторожем Кирюхой Башкиным знаком?

– Я со всеми в Обдорске кум-приятель, – хмелея, заголосил было Шарок, но, перехватив взгляд кабатчика, осекся.

Побывай у него, когда обедня воскресная идет. Монашки в церкви поют. Попы там же служат. И шантрапа приютская Богу молится.

– Н-ну... – нетерпеливо подтолкнул кабатчика Шарок.

Не понужай! Не запряг! – сурово осадил зарвавшегося было холопа, и когда тот побито съежился, прежним мимоходным малозначащим тоном продолжил:

– Поднеси ему бутылку в честь праздника, да сам не жри! Дай человеку удовольствие. Подхваливай его, поспрошай о миссии, а как он раздухарится, заякает, уговори показать сад-огород. В ограду зайдешь, зри в оба, что да где, каждую щель огляди да ощупай. Выведай, где не заштопана, не залатана дырка. Есть ли собаки.

– Ага, – поспешно поддакнул, выказал сообразительность Шарок. – Понял.

– Говорят, Кирюха-то от скуки бродни тачает. Вот и закажи себе бродни, да деньги под них загодя на кон. И бутылка к месту получится. И еще разок загляни, опять же с бутылкой, не сшил ли? И так, пока все не высмотришь, не разглядишь...

– А опосля? – нетерпеливо вклинился Шарок.

– Опосля... Вот-вот, зачем не видишь, станут ночи белыми. Сторожа в такие ночи дрыхнут: кто же при свете полезет? Кто полезет? – Ухмыльнулся. Навел палец на Шарока. – Ты полезешь. Во двор сперва. Со двора окошко в библиотеку выдавишь и красного петушка в дырочку, а-а?! Газетки да книжечки займутся враз, полыхнут. Запластает!.. Пока расчухаются, от гнезда одни головешки...

Снова разлил водку по стаканам. Молча выпил свой. Кинул на стол кусок копченой нельмы. Разорвал на две части, одну – себе в рот, другую подал Шароку. Подождал, пока тот выпил и прожевал нельму, и совсем тихо, тяжеловесно, по слогам:

– Вякнешь где до сроку, либо после – удавлю.

– Да я...

Но Евтифей Тимофеевич не дал договорить, скомандовал, как псу:

– Пшел!..

Хитрый кабатчик не вдруг решился подсказать Шароку злодейскую выдумку. Сперва выведал. Рассчитал. Продумал. Ловко и хитро продумал, точно рассчитал. Да и Шарок – мужик не промах.

И завертелось сатанинское колесо. Принял Кирюха заказ на бродни, разговелся подношением, раздухарился, повел нежданного гостенька на подворье, все ходы-выходы показал. И в другой раз, и в третий. А в одну ночь...

Север – еще не прочитанная, пожалуй, даже не раскрытая книга. Сколько там удивительного, таинственного, загадочного. И не только в смысле физическом, но и в духовном, психическом. Возьмите полярные сияния. Или полнолуние, от которого вспыхивают вокруг бескрайние снега и вся тундра начинает гореть холодным слепящим белым пламенем. А буран, когда Земля сходится с Небом, и не понять, откуда и куда дует, не угадать, сугробы ль, опрокинувшись, валятся в Небо, иль облака сорвались с высоты и пали на Землю... Загадки Севера пока не разгаданы. Ни разумом, ни чувствами не тянется цивилизованный землянин к угрюмому, холодному, голодному Северу.

Среди многих его непознанных чудес есть и такое чудо – белые ночи. По нашим российским меркам, это вовсе и не ночи, а Бог знает что. Воздух бел до неправдоподобия, и оттого реальное вдруг преобразуется в декоративное, неестественное; очертания предметов делаются зыбки, расплывчаты; дома, заборы, столбы, колокольни – все как бы оторвалось от матери Земли, снялось с места, а воспарить не сумело, повисло в белом мареве и закачалось на его волнах.

В белых ночах Севера есть неодолимая колдовская сила, она тревожит человека, навевает странные, волнующие, очень прилипчивые сны. Оттого, верно, так беспокойно спал в эту ночь Иринарх. То и дело просыпался, взглядывал на циферблат своих серебряных часов и вновь засыпал – ненадолго и непрочно. Вскоре снова пробуждался, опять смотрел на часы и засыпал. Ему казалось, секундная стрелка летела, а минутная и часовая словно бы прикипели к циферблату и не могли от него оторваться, двигаться.

Какое-то время помучившись, Иринарх надумал выйти на крыльцо, подышать белой прохладой. Проворно оделся, вышел и остолбенел, увидев длинный кровавый язык пламени, высунувшийся из окна библиотеки. Метнулся к сторожке, растолкал дремавшего сторожа: «Живо на колокольню, бей набат!» Сторож метнулся за ограду, а Иринарх добежал до крыльца училища, ухватил бечеву малого колокола для пробудки учащихся, и голосистый медный будильник зашелся в истошном пронзительном крике. И тут же поплыл над Обдорском громовой набат с миссионерской колокольни. На удивление скоро примчались пожарные. Сбежался народ. Азартно и дружно заливали огонь, растаскивая по бревнышку горящее здание, не пускали пламя на соседние дома. К утру на месте библиотеки дымилась груда обгорелых бревен, смердили кучи полуобугленных, спрессованных жаром книг. Валялись обломки мебели.

Перепачканный сажей, в рваной обгорелой рясе, с растрепанными волосами Иринарх стоял над пепелищем и, до крови закусив дрожащую нижнюю губу, беззвучно плакал. Крупные редкие слезы, скользнув по круговинкам щек, застревали на усах и в бороде.

– Вы правы, поджог, – сказал, подойдя к нему, поручик Ямзин. – И знаете на кого падает подозрение? Я поговорил со сторожем... Не иначе кабатский вышибала Шарок... Я уже послал за ним полицейского...

Однако посыльный воротился ни с чем. Шарок исчез из Обдорска. По словам Евтифея Тимофеевича, с вечера ушел Шарок на рыбалку, ушел и не воротился ни к утру, ни на другой, ни на третий день – никогда. «Утоп, наверное, стервец, – заключил Евтифей Тимофеевич. – Вечно пьяный. А пьяному море по колено...» С ним согласились и скоро позабыли о кабатском вышибале со странным именем Шарок...

Опомнясь от потрясения, Иринарх собрал общее собрание членов обдорского миссионерского Братства. Доложил молчаливым угрюмым «братьям»: сгорела библиотека, погибли многие музейные экспонаты, уничтожен единственный заполярный сад. По примерным подсчетам, ущерб составляет более восьми тысяч рублей.

–...Я уже разослал обращения-призывы о помощи во многие газеты и журналы. Отправил прошения Тобольскому епископу в Святейший Синод. Уверен, нас не покинут в беде: помогут и деньгами, и книгами.

Тут поднялся известный всей губернии купец Василий Абрамович Оленев. Все почтительно стихли. Огладив пышную седеющую бороду, Василий Абрамович степенно заговорил:

– Мы тут покумекали, промеж собой перемолвились с Аристархом Авдеевичем и Михайлом Прокофьевичем и порешили так... Берем на свои плечи строительство нового здания для библиотеки. Сколь потянет оно, столь мы и выложим. Пока же на первый случай для затравки прими, отец Иринарх, полторы тыщи... – И с поклоном вручил Иринарху пухлый пакет.

Купцы рангом пониже, победнее этих «китов» поднатужились и к полутора тысячам прибавили еще одну.

Через полторы недели на месте недавнего пожарища заложили новое здание библиотеки и музея. С каждым пароходом прибывали посылки с книгами: то наложенным платежом, то дареные. На покупку книг Иринарх не только израсходовал все свои сбережения, но и залез в новые долги. Ни денежных накоплений, ни наград, ни почестей не обрел он за годы пребывания на посту настоятеля Обдорской духовной МИССИИ.

_ВЫПИСКА_из_Клировой_ведомости_о_службе_настоятеля_Обдорской_духовной_миссии_игумена_Иринарха_

_...Награжден_набедренником._

_...В_формулярный_о_службе_список_внесена_благодарность_за_улучшение_постановки_миссионерского_дела_в_Обдорской_миссии._

_...Преподано_благословение_Святейшего_Синода_с_выдачею_грамоты_за_пожертвования_на_содержание_двенадцати_инородческих_детей._

_...Награжден_за_отлично-усердную_службу_по_духовному_ведомству_Наперсным_крестом_от_Святейшего_Синода._

_...Определением_Св._Синода_от_7_апреля_1905_года_награжден_саном_игумена..._

Вот и все награды, все поощрения от предержащих властей духовных. Но что значат любые награды в сравнении с новым зданием БИБЛИОТЕКИ – лучшим зданием Обдорска! Светлое. Просторное. Многооконное. Через год после освящения возрожденная библиотека имела книг больше, чем было в ней до пожара.

Сопоставимы ли эти награды с первым и единственным на Российском севере МУЗЕЕМ, разместившимся в новом, специально выстроенном помещении? От одежды и обуви инородцев до их деревянных самодельных шайтанов – все собрано, систематизировано, описано в этом великолепном МУЗЕЕ.

Что значат награды, чины, сбережения в сопоставлении со все растущим и крепнущим МИССИОНЕРСКИМ УЧИЛИЩЕМ; пятеро его выпускников-любимцев Иринарховых – Айбой, Естя, Соби, Пиф и Кекко продолжили обучение в духовных и гражданских учебных заведениях Тобольска, Омска, Тюмени.

Расширялась и процветала, пополняясь все новыми отверженными, Обдорская БОГАДЕЛЬНЯ. В любое время года всякий убогий и увечный самоед или остяк мог найти в богадельне приют, крышу, кусок хлеба.

Любимым местом сбора наезжающих в Обдорск рыбаков, охотников, оленеводов стал ИНОРОДЧЕСКИЙ ЗАЕЗЖИЙ ДОМ. День и ночь кипели самовары в чайной. Самоеды и остяки медленно, нехотя, но все-таки начали привыкать к постели, к умывальнику, к ложке и вилке.

По бескрайним тундрам Ямала зимой и летом, к Ледовитому океану, к Енисею и Печоре ехали и плыли миссионеры с походными церквами, проповедуя слово Божье, отправляя христианские требы, «прививая» оспу, внедряя в быт самоедов и остяков наиважнейшие элементы цивилизации и культуры.

Не было ни одной географической, этнографической, геологической, фольклорной экспедиции на Ямал, в которой Иринарх и миссия не принимали бы самого живейшего участия. Иринарх делал все, от него зависящее, чтобы поскорее и поэнергичнее вовлечь этот дикий край во всероссийскую, всеевропейскую орбиту просвещения, цивилизации и культуры.




МЕСТЬ


Бытует в народе формула: «От любви до ненависти – один шаг». Меньше. Значительно меньше! У Пелагии меж этими берегами не оказалось и воробьиного шажочка. Эти два противоборствующих чувства поселились в ее душе рядышком, жили бок о бок, тесня и наседая друг на друга, но ни светлое, ни черное не смогло одолеть своего антипода. Пелагия любила, ненавидя, и ненавидела, любя. Оттого и мучилась страшно, и все неотвязнее, все сильнее прорастало в ней желание отомстить любимому обидчику. Порой, опомнясь, казнила себя беспощадно за это желание и трепетала, и пламенела, и неистовствовала, всем сердцем, всей плотью своею любя «бородатого дьявола», и не было такой жертвы, на которую не согласилась бы Пелагия ради того только, чтобы быть с ним, при нем, быть его женою, наложницей, любовницей. Помани он, она, не колеблясь, скинет монашеское облачение, забудет свой обет Богу, забудет самого Бога. Сколько сладостных грез, волнующих искусительных мечтаний пережила она, собираясь с силами, набираясь духа, чтоб свершить этот подвиг: признаться в любви. По его глазам, по его голосу, по случайным касаниям его рук Пелагия поняла: и он неравнодушен, и он любит... Господи, он весь был у нее в руках, весь-весь, она могла и смела делать с ним что угодно, даже отправить его в могилу, и это, прости, Господи, было бы лучшим, менее болезненным исходом. Он был ее, принадлежал только ей – беспомощный и беззащитный, и как же млела она, рисуя в своем воображении картины их скорой близости. Иногда Пелагия целовала его бесчувственного, далекого, отгороженного от реальности непроницаемой пеленой бреда. А после каялась, просила у Бога прощения, клялась не поддаваться впредь искушению, но тут же и нарушала свои клятвы, и снова клялась, и опять грешила, и так по бесконечному роковому кругу до тех пор, пока к Иринарху не воротилось сознание. Она не могла передоверить его кому-то из подруг своей крохотной монашеской общины, ибо уверена была: не сумеют, не смогут они вот так самозабвенно и преданно служить ему, так ожесточенно и неуступчиво отбивать его от смертельного недуга...

И вот он венец – делу конец. Терновый венчик. За что? За любовь? За преданность? За то, что выходила, подняла на ноги?.. Унизил! Боже, как унизил!.. Мог ведь по-иному. Не бить наотмашь, исподволь. Ни вашим – ни нашим, ни два – ни полтора... Не мог!.. Нет!.. Нет!.. Так он не мог. Не тот характер. Или – или. Не с нами, стало быть, против нас...

Распаляла, ярила себя Пелагия, прокручивая в сознании «если бы» да «кабы», хотя и прекрасно знала, что на абы да кабы ни бани, ни избы. Вот и терзалась. С чем ложилась, с тем и вставала, и все чаще и неуступчивей становилась мысль о мести. Ей казалось, месть и только месть способна принести ее измученной душе желанное облегчение и утешение.

Сперва надумала Тобольскому архипастырю подбросить анонимный донос на Иринарха. Перечислив все поручения и общественные обязанности настоятеля миссии, отметив его крайнюю заинтересованность и активность в исполнении этих поручений и обязанностей, она делала в общем-то вполне логичный вывод: на веропроповедование и миссионерскую деятельность у Иринарха не оставалось ни времени, ни сил. Однако преданные бумаге мысли Пелагии утратили кажущуюся неотразимость и убедительность. Тогда Пелагия прибегла к помощи давнего Иринархова недоброжелателя, настоятеля Петропавловского собора отца Федора. Тот сочинил такой донос, так искусно и ловко вплел в доводы Пелагии и свои собственные домыслы, что, перебеливая сие Творение, Пелагия замирала, предвкушая скорую и жестокую расправу над своим обидчиком. Неожиданный вызов Иринарха в Тобольск к епископу утвердил ее в мысли, что час расплаты наступил...




БЕДА НЕ ХОДИТ В ОДИНОЧКУ


В Тобольск Иринарх наезжал неохотно, лишь по нужде. Слишком очевидным было недружелюбие многих из ближайшего окружения епископа. Не нравился им настырный и пробойный настоятель Обдорской духовной миссии. Его многочисленные предшественники использовали кратковременное пребывание в заполярном Обдорске как трамплин для выгодного перемещения и повышения. Среди этих временщиков попадались и талантливые, и настойчивые, и очень инициативные деятели, но что за один-два года могли они сделать в отрезанном от мира Обдорске, где на каждое соизволение, разрешение или благословение по любому пустяшному делу нужно было потратить месяцы. Иринарх жил в Обдорске уже тринадцатый год. И все это время, не остывая, не затухая, он действовал и боролся, нимало не сообразуясь не только с епархиальными властями, но порой и самим Синодом. Если же случалось и стучался Иринарх в губернский Тобольск, то вопреки неписаным законам не соблюдал никаких иерархических ступенек, лез прямо к архипастырю Антонию, который и притащил Иринарха в Обдорск, открыто ему благоволил, поддерживал, защищал, прикрывал, поощряя всячески всевозможные новации обдорского реформатора.

Епископ Антоний своих симпатий не прятал. Навещая Обдорск, непременно уединялся с Иринархом, и они подолгу беседовали – обо всем и откровенно, нимало не считаясь с законами субординации. Каждый свой визит в Тобольск Иринарх непременно завершал встречей и долгой беседой с Антонием не столько о делах миссии, сколько о том, что наболело на душе.

Иринарх любил Тобольск, знал его биографию от первого дня рождения. Особенно притягательно волнующим казался ему этот город в летние предвечерние часы, когда стихали мощенные деревом улицы; в воздухе, все обостряясь и крепчая, кружились запахи близкой реки, хворостового дыма, разогретой смолы, свежей рыбы. Иринарху мнилось, даже камни Тобольска имеют свой особенный аромат. С камнями, деревьями, горбатыми мостиками и брусчатыми мостовыми, с Кремлем, часовнями, церквушками, церквами и соборами – со всем, из чего складывался этот великолепный город, у Иринарха было полное взаимопонимание и взаимоуважение. Он не раз сосчитал ступени крутехонького Прямского взвоза, знал каждую выбоинку на вечно грохочущем, свистящем, кричащем взвозе Никольском; ему доставляло прямо- таки наслаждение шагать и шагать по узенькой, огибающей Кремль тропе, глядя с высоты на нижний город; сколько часов просидел он на зеленом склоне Панина бугра, радуясь тишине, первозданному покою, отдыхая душой и телом. А когда начинали благовест все сорок семь соборов и церквей Тобольска и, раскалывая их слитый хор, ухал медный великан на звоннице Софийского собора, и подстегнутый им, многогласый колокольный хор вздымал свой голос над нижним городом, покрывал им город верхний, повисал над Кремлем, роился вокруг памятника Ермаку... В эти минуты Иринарх переживал нечто похожее на восторг. В эти минуты, слушая уплывающий в небо благовест, Иринарх был ближе к Богу, чем когда- либо. Стоя под обвалом звонких гулких колокольных голосов, он обращался к Творцу и Покровителю Земли и всего земного – Богу. Это была странная молитва, непохожая на множество других, навечно осевших в памяти любого священника. Это была молитва – разговор с Богом. Разговор о сущем. С непременным покаянием во грехах – словом, делом либо помышлением свершенных...

«Благодарю тебя, Господи, за то, что я дожил до сего дня, сохранив силу и разум, и чувства, за все доброе, содеянное мною по воле и помочи Твоей...» Большую часть этой странной молитвы занимало покаяние. Тщательно перебирая, перелопачивая прожитое, Иринарх отыскивал там многие прегрешения, выставлял их Всевышнему, каялся и просил прощения...

Обычно, епископ Антоний встречал Иринарха в прихожей, благословлял, и они вместе проходили в небольшой уютный кабинет епископа, и там начиналась их долгая, взаимоприятная беседа. Сегодня в благопристойном облике Антония приметил вдруг Иринарх ранее не видимую черточку. Подивился открытию: ведь он знал епископа Антония давно. С епископом была связана вся обдорская полоса жизни Иринарха. По приглашению Антония выпускник Новгородской духовной семинарии Иван Семенович Шемановский согласился поехать в неведомый заполярный Обдорск, возглавить духовную миссию. Антоний постриг Шемановского в монахи, нарек его Иринархом. Из рук Антония принял Иринарх звание иеромонаха и игумена. В разных обстоятельствах встречались они за эти тринадцать лет, о разном говорили, редко спорили, чаще дополняли друг друга. Иринарх видывал епископа и в радости, и в печали, и в раздражении, но таким, как в эту встречу, еще не видел...

Подав Иринарху анонимный донос Пелагии, епископ негромко просительно проговорил:

– Прочтите, сделайте милость, и скажите, что вы по этому поводу думаете.

Иринарх торопливо пробежал глазами по строкам, написанным почерком вроде бы известным, но неприпоминаемом. Возвращая донос, проговорил смиренно: По фактам тут все верно изложено. Я действительно очень много внимания и сил отдаю делам, находящимся, на первый взгляд, за чертою миссии. Но это с формальной точки зрения. По сути же, библиотека, музей, богадельня, заезжий дом, миссионерское Братство – все это, буквально все, в конце концов, работает на нашу главную цель – просвещение и христианизацию инородцев...

– Согласен, – сказал Антоний. – И меня лично этот навет никоим образом не обеспокоил бы, если б не одно обстоятельство. Дело в том, что меня перемещают в Тверь, епископом Тверским и Каширским... – Приметив перемену в лице Иринарха, успокаивающе прикоснулся к его руке. – Полагаю, переемник мой, архиепископ Евсевий, придерживается того же мнения, что и я. И все-таки... И все-таки мой вам совет... Во время его посещения Обдорска в ваших отчетах постарайтесь так осветить эту сторону деятельности, чтоб стало очевидным ея необходимость и полезность миссии и миссионерским задачам...

А когда прощались, благословив Иринарха, епископ Антоний сказал:

– Надеюсь, наши добрые отношения сохранятся. Случится какая нужда во мне, не смущайтесь, стучитесь, всегда готов явиться на помощь вам. Так что рассчитывайте и располагайте. Да благословит вас Бог...

Недруги Иринарха возрадовались отъезду Антония и с первых дней правления архиепископа Евсевия стали методично и упорно настраивать новоявленного архипастыря супротив «обдорского смутьяна». Евсевий лично поспешил ознакомиться с делами миссии, ради этого прибыл в Обдорск. Осмотрел все, чем гордилась и жила миссия, похвалил миссионеров, а на прощанье ненастойчиво и необидно высказал настоятелю миссии игумену Иринарху:

– Содеянное вами – похвалы достойно. Однако, полагаю, в нынешнем состоянии всех этих побочных служб, их без риска можно перепоручить второстепенным лицам, а кое-что и целиком переложить на плечи Братства. Вам же следует сконцентрировать свои недюжинные силы и способности исключительно на миссионерских нуждах. Тут непочатое поле... Необходим еще один миссионерский стан. Следует вдохнуть жизнь в молитвенные дома и часовни. Надеюсь, с Божьей помощью вы преуспеете и здесь...

Но Иринарх уже не смог оторвать себя от дел мирских. Затеяли переплетную мастерскую при Братстве. Стали налаживать типографию. Пригласили в Обдорск художника-богомаза и начали выпуск дешевых икон для тундровиков. Приготавливали к печати первый номер журнала... Словом, забот полон рот. Оттого и затянул невероятно выбор места для нового миссионерского стана; с приметным промедлением приступили к ремонту молитвенных домов; по-прежнему уйму сил и времени отдавал Библиотеке, Музею, Богадельне. А тут подоспел новый набор в миссионерское училище... И пошло-поехало по проторенной дорожке. А советы архиепископа Евсевия остались за бортом, и вольно-невольно Иринарх как бы пренебрег ими. О чем Пелагия под диктовку отца Феодора не замедлила известить Тобольского архипастыря. Тот прислал Иринарху недовольное письмо. Знакомый почтмейстер до того, как вручить адресату, показал письмо архиепископа отцу Феодору. Тот обрадовал вестью Пелагию. Поняла мать Пелагия – качается земля под ногами Иринарха, и поспешила нанести последний решающий удар...




ПОСЛЕДНИЙ УДАР


В Обдорске, как известно, испокон веку существовала колония политических ссыльных. Численность ее постоянно колебалась, то ниспадая до десяти, то поднимаясь до двадцати трех. Кого только не было в этой колонии: народовольцы, эсеры, меньшевики, большевики. И все они захаживали в библиотеку, иные пропадали там целые дни: делать-то нечего. Хорошо, ежели пристрастился к рыбалке да охоте, есть куда время убить, а коли не пристрастился, одно спасение – библиотека.

Чаще других в библиотеку заглядывал Кнунянц невысокий, чернявый армянин. Образованный. Начитанный. Любитель порассуждать на темы возвышенные, духовные. Если случался Иринарх в библиотеке, Кнунянц непременно с ним заговаривал, ловко вовлекал в спор, и они жарко дискутировали, порой очень долго. И вдруг Кнунянц исчез из Обдорска: бежал вместе с женой, тоже политссыльной. А какое-то время спустя, в журнале «Образование» Кнунянц напечатал свою статью «Три месяца ссылки и побег».

В ней бывший политссыльный тепло отзывался об Иринархе, поблагодарил его за книги, которые помогли ему составить маршрут побега. И получалось, со слов Кнунянца, что Иринарх являлся если уж не организатором, то соучастником побега.

Как Пелагия докопалась до этой статьи? Откуда взялся столь малопопулярный журнал? Неведомо. Известно лишь, что, заполучив журнал со статьей Кнунянца, Пелагия помчалась к отцу Феодору. Прочтя статью, тот долго не мог успокоиться, носился по комнате, покрякивал, поахивал, довольно потирал маленькие неизработавшиеся руки и все приговаривал:

– Ну, голубчик... Ну, теперь-то уж... Сам Господь Бог не спасет.

Подуспокоясь, отец Феодор принялся сочинять донос архиепископу Евсевию на «вероотступника, пособника христопродавцев-большевиков, сокрытого врага церкви» игумена Иринарха. А пока переписанный Пелагией донос этот тащился на перекладных до Тобольска, отец Феодор показал журнальчик кому следует, и прежде всего недругам настоятеля.

Обгоняя друг друга, сталкиваясь и обрастая все новыми и новыми придумками, сперва поползли, потом полетели, заклубились слухи о перевертыше, сокрытом враге православной церкви, да что церкви – царя и отечества, настоятеле миссии игумене Иринархе. Разом отшатнулись от него недавние друзья-приятели, обходили стороной, опускали глаза при встрече, бежали как от чумного.

В большом городе, наверное, это было бы не столь приметно и чувствительно, но в маленьком Обдорске, где все знают друг друга, не из корысти или злости, а от великой неизбывной тоски следят друг за другом, здесь попавшему в опалу либо в немилость властей некуда было укрыться от косых алчных взглядов, злобных шепотков, скрытых и откровенных насмешек.

Распоясались, осмелели, охамели враги Иринарха. Кабатчик Евтифей Тимофеевич, стоя за стойкой, на всю залу разглагольствовал о шашнях Иринарха с монахинями, о его тайном пристрастии к водочке, а когда-то обличенный настоятелем лекарь сыпал «факты» о поборах Иринарха с крещеных остяков да самоедов. Слушая эти небылицы, обдорский обыватель ликовал:

– Ишь ты! А с виду-то куда с добром...

– Я так и думал. Нечисто... Ох, нечисто чтой-то в ентой миссии!..

– Все они такие шибко образованные-то. Одной рукой Богу молится, а другой к черту клонится...

Иринарх перестал выходить с миссионерского двора. Не показывался в миссионерской церкви. Бессонными ночами шагал по своему кабинету, обдумывая случившееся, ища выход из беды. В одну из таких ночей написал письмо епископу Антонию в Тверь, излил душу, просил помочь.

Недовольный своеволием Иринарха, новоявленный архиепископ Тобольский и Сибирский Евсевий не усомнился в Пелагиином доносе, спешно послал в Обдорск не то своего секретаря, не то помощника с поручением немедленно проверить и доложить. Проверяльщик с Иринархом почти не разговаривал, усердно собирая и записывая сплетни обдорских обывателей, Его присутствие в Обдорске так сгустило, утяжелило недобрую атмосферу вокруг Иринарха, что тот стал подумывать о бегстве из Обдорска, которому отдал тринадцать лучших лет своей жизни.

А в это время епископ Тверской и Каширский Антоний отправил в Святейший Правительствующий Синод прошение о перемещении игумена Иринарха из Обдорска в Тверь – епархиальным миссионером. В своем прошении епископ Антоний так аттестовал Иринарха: «Игумен Иринарх лично мне давно известный имеет особое призвание к миссионерской деятельности. Свыше двенадцатилетняя миссионерская деятельность сделала его опытным миссионером...»

Ходатайство и поручительство Антония сделали свое дело. 23 октября 1910 года Иринарх получил телеграфное уведомление Синода о переводе в Тверь на должность епархиального миссионера. Все с тем же сундучком, в котором, кроме смены белья да нескольких книг, ничего не было, уехал Иринарх из Обдорска. «После тринадцати лет службы уехал в рваной рясе, в сапогах, многими поруганный...» – так написал об этом событии Иринархов друг – мировой судья.

Накануне своего отъезда-бегства в книге отзывов созданного и выпестованного им МУЗЕЯ Иринарх сделал такую запись:

«1910 года ноября 28 дня. Оставляя Обдорск после тринадцатилетней службы в нем по должности настоятеля Обдорской миссии, я для себя считаю священным долгом внести на страницы этой книги свой взгляд на значение библиотеки и музея Обдорского Братства Святого Гурия. Эти учреждения, созданные громадными усилиями братчиков, имеют в высшей степени важное значение для развития миссионерства в крае. Северный Обдорск даст возможность изучить жизнь аборигенов, а музейные коллекции служат наглядным пособием, научат уважать тех людей, на которых почасту смотрим мы с снисхождением и полупрезрительной улыбкой. Братство Святого Гурия, основав эти учреждения, тем самым положило начало новой разумной деятельности Обдорской миссии, деятели которой прежде ходили в потемках... Уезжая из Обдорска, я более всего выражаю пожелание развития этих учреждений, зная, что есть много темных сил, желавших бы свести на нет библиотеку и музей. Но зная, что обдоряне дружно работают на поприще развития своего села, ничего для него не жалеют, верю в прочность учреждения библиотеки и музея. Уезжаю из Обдорска именно с этой верой и молю Господа о ниспослании небесной помощи и поддержке их.

Бывший председатель Обдорского Братства, ныне Тверской епархиальный миссионер игумен Иринарх».

А вот какое письмо отправил уже из Твери Иринарх обдорским обывателям:

«Живя в Обдорске тринадцать лет, работая в нем как позволяли мне мои слабые силы, я трудился для труда, находя в нем свое благополучие и счастье. Я хотел продлить свое служение в вашей среде и дальше, пока хватит сил. Но моему искреннему желанию не суждено было осуществиться. Случившееся настроение в Обдорской миссии сделали мое положение в ней нестерпимым, я не мог видеть, как рушилось на моих глазах то дело, которому я служил, как собственному, в служении которому более десяти лет находил для себя вдохновение, радость, счастье. И уходя из Обдорска, я оставляю его с трудом, горечью, прямо физическим чувством, что разрываю себя, оставляю часть себя там у вас в дорогом незабвенном мне Обдорске... Верьте, не проходит дня, чтобы не вспоминал я свою новую родину – Обдорск.; И чем дальше, тем сильнее растет во мне чувство к нему, воспоминания крепнут, все ваши милые лица, с достоинствами и недостатками, свойственными людям вообще, становятся мне все более и более дорогими, близкими. Я постоянно нахожу великое утешение в воспоминаниях своей обдорской жизни, и они, эти воспоминания, Обдорска и вас, воспламеняют во мне, начавшую уже гаснуть работоспособность...

Обдорск – культурный русский пункт на Полярном круге среди первобытных почти инородцев... Братья, верьте, ваша радость – радость моя, ваше горе – горе мое. Пусть далеко я от вас пространством, но кто меня разлучит от любви к вам, от воспоминаний о вас, кто воспретит мне мысленно быть с вами постоянно... В Обдорске погребены мои лучшие годы. А в тундрах, вечно ледяных тундрах : разве что предается тлению, разлагается? Могли ли разрушиться мои чувства к вам... Живите же, дорогие братья и друзья, живите в союзе, мире и любви, в крепком единении, в совместных работах на общие благо и пользу того Обдорска, где еще до Ермака Тимофеевича начала зарождаться русская жизнь. Живите на счастье окрестных инородцев, стройте свои отношения с ними на достойных культурных людей началах и основаниях... Призывая Божеское на всех вас благословение, остаюсь всегда преданный и любящий вас всех тверской епархиальный миссионер игумен ИРИНАРХ ОБДОРСКИЙ».

На этом заканчивается Обдорский период деятельности выдающегося русского просветителя И. С. Шемановского-Иринарха, завершается и повесть о нем.




ЭПИЛОГ


Кто из нас был в Будапеште, тот знает гору Геллерта, видел памятник ему – исполинскую нависшую над городом фигуру монаха с крестом в поднятой руке. Примерно так же высится над Обдорском (ныне Салехардом) бронзовая фигура игумена Иринарха – Ивана Семеновича Шемановского. У ног его, под воздетым им крестом любимый Обдорск и вся бескрайняя тундра, просвещению и воспитанию ее хозяев отдал Иринарх лучшие и самые плодотворные годы своей недолгой жизни.

Мемориальная доска на окружном краеведческом музее с барельефом Иринарха-Шемановского. Такая же мемориальная доска на Салехардской окружной библиотеке. Одна из лучших улиц Салехарда носит имя Ивана Семеновича Шемановского – игумена Иринарха.

ПОСТСКРИПТУМ. В этой книге нет вымысла. Все, даже диалоги, основаны на воспоминаниях, дневниках, письмах. Все, как модно говорить сейчас, – ПРАВДА. Придуман только эпилог. Ни памятника Иринарху-Шемановскому, ни мемориальных досок, ни улиц с его именем нет в Обдорске (Салехарде), ни в Тюмени, ни в Тобольске.

Вот так благодарные потомки чтут память великих предков...



    1992 г.
    Тюмень