И сильно падает снег
К. Я. Лагунов




И СИЛЬНО ПАДАЕТ СНЕГ…


Автор сердечно благодарит Президента акционерного общества «Аграрно-торговый дом» Бориса Васильевича ПРОКОПЧУКА, принявшего расходы по изданию этой книги на счет акционерного общества.





ШИЛО В МЕШКЕ


Ничто не возникает из ничего; все сущее имеет первопричину: первый шаг, первое слово, первую искру. Есть такая «искорка» и у этой книги...

Детство мое прошло под Тобольском, в безвестной крохотной деревушке Малозоркальцево. Она прилепилась к большаку, как сухая маковая головка к стеблю. Если встать лицом на север, то слева вплотную к огородам прижималась зеленая от водорослей безымянная речушка, а справа – лоскутным одеялом сомкнулись делянки ржи, ячменя, овса, гороха. Казалось, их сплотила, притиснула друг к другу темно-зеленая, порой синяя, а бывало и черная, колючая громадина тайги. Сибирская тайга – нерукотворная живая сказка, бесконечная и захватывающая, неистощимая на загадки и неожиданности.

Тайга щедро оделяла нас ягодами, грибами да орехами; учила почитать дерево, птицу, зверя; давала постоянную пищу уму и сердцу.

Давно это случилось, году в тридцать пятом. Отправились мы, ватага ребят, за диким хмелем. Чуток подзаблудились. Продираясь сквозь бурелом, натакались на тщательно замаскированный лаз в нору-землянку. Любопытство перемогло страх, сунули нос в логово, а там очаг с еще вроде бы теплой золой, накрытая домотканой дерюжкой лежанка, немудрящая бродяжья утварь.

То ли и впрямь кто-то кашлянул в близком пихтаче, то ли это нам показалось, только улепетывали мы от «берлоги» без задних ног и без памяти. Выслушав наш сбивчивый рассказ о таинственном логове, бабушка моего друга всплеснула руками.

– Язви вас! – воскликнула она. – Не иначе нанесло на варнажью лежку... Молите Богу, не накрыл он вас...

– Кто он? – холодея от страха, в один голос спросили мы.

– А я знаю, – отмахнулась бабка. – Может, сам Васька Желтовский. Ин ктой-то из его ватаги... Ой, лишенько... Опятнай вас холера!..

Но нас уже не трогали бабкины причитанья. Весенними клещами вцепились мы в нее: «Кто такой Васька Желтовский?» – бабушка в конце концов разговорилась, рассказала о страшном мужицком восстании, что в двадцать первом году потрясло всю Сибирь, да и Россию качнуло. Больше всего нас поразило, что в Малозоркальцево живы и здравствуют бывшие повстанцы, среди них даже один каратель, который собственноручно казнил пленных коммунистов и комсомольцев: раздев донага, подводил несчастных к проруби и ударом кола по голове сбрасывал в воду.

– Почитай, кажну неделю тащил он цельный воз одежи разной, снятой с тех, кого сказнил...

Когда жуткий бабушкин рассказ стал забываться, подкатили события тридцать седьмого, и вновь напомнили о страшном мужицком бунте.

...Две недели подряд, каждую ночь вползала в нашу деревеньку черная «Эмка» с полуторкой на хвосте. Она всегда появлялась в одно и то же время. Кто-то неведомый загодя распахивал жердяные ворота околицы, и черная «Эмка» деловито и спокойно вкатывала в них и медленно пылила по спящей улице к давно облюбованной жертве. Если мне не изменяет память, летом того черного года в Малозоркальцево, где насчитывался 31 дом, арестовали 12 мужиков, которые якобы участвовали в восстании против большевиков. Увезенные пропали навсегда. Половина дворов остались без хозяина. Если этот «аршин» приложить только к бывшей Тюменской губернии – это десятки тысяч загубленных мужичьих душ...

Со временем и это забылось. Забвенье продолжалось до 1962 года, когда, собирая материал для романа о геологах, я неожиданно наткнулся на папку с протоколами заседании Президиума Тюменского губкома РКП (б) за 1921 год. И разом вспыхнула зароненная в детскую душу искра, вспыхнула и заполыхала с такой силой, что, отбросив все самое неотложное, я занялся сбором материалов о восстании. Многие месяцы провел в архивах, в «Ленинке» и «Салтыковке», мотался по области, разыскивая свидетелей и участников кровавого события.

Шесть лет собирал и осмысливал я материал, а написал за месяц, как говорят, на одном дыхании написал. Перепечатал. Прочел... Ужаснулся. Боже мой! Да как же посмел я бросить тень на Ленина, усомниться в искренности, мудрости и непогрешимости Ленинской Партии? И я принялся обрезать, закруглять, низводя происшедшее до губернского уровня. Документы вопили: беззакония, бесчинства, надругательство над народом творила большевистская диктатура во главе с великим Лениным. Но выговорить такое мог лишь самоубийца, а я хотел дожить до выхода в свет своего труда. Я глушил обиду, давил самолюбие, убирая обобщения выпады против Ильича и его партии.

И вот на свет Божий появился большой исторический очерк «Двадцать первый», законченный в 1968 году.

Конечно, приключение малозоркальцевских мальчишек в тайге, незабываемый, волнующий бабушкин рассказ, неожиданная встреча с архивными документами – все это суть внешние проявления предначертаний Судьбы, повелевшей мне поведать пусть и очень малую, но неотъемлемую часть той великой, страшной и горькой правды о российском крестьянине-великомученике, на чьей терпимости, покорности и мудрости семь долгих десятилетий продержалось Советское государство. Семь десятилетий изнасилованное, замордованное, бесправное крестьянство кормило, поило, одевало и обороняло Державу. С годами, под ударами диктатуры большевиков крестьянство постепенно теряло и теряло свои первородные добродетели.

История советского крестьянства еще не написана, и я почитал бы себя сторицею вознагражденным Судьбой, когда бы мой труд стал крохотной главой этой истории, пропахшей мужичьим потом, пропитанной мужицкой кровью, политой крестьянскими слезами...

Понятно, мое стремление поскорее обнародовать исторический очерк о крестьянском восстании в Сибири в 1921 году.

Сперва судьба «Двадцать первого» складывалась как нельзя лучше; отдел пропаганды и агитации Тюменского обкома партии включил очерк в план выпуска литературы к столетнему юбилею В. И. Ленина, и я был уверен, что в 1970 году «Двадцать первый» попадет к читателям. Но... Рукопись прочел тогдашний первый секретарь обкома Б. Е. Щербина и вычеркнул из плана мое творение.

Чем же было вызвано категорическое «нет» Щербины? Научной несостоятельностью или низким литературным уровнем очерка? Нет, его концепцией. В советской исторической науке неоспоримо господствовало мнение, что события, развернувшиеся в Западной Сибири в 1921 году, – не крестьянское восстание, а кулацко-эсеровский мятеж; его подготовили, спровоцировали и возглавили эсеры; основное ядро мятежников – кулаки, недобитые белогвардейцы, к которым, как сказано в университетском учебнике Истории СССР, примкнула «некоторая часть среднего крестьянства».

– Зачем ломать эту концепцию? – укоризненно спросил меня Щербина. – Кому это нужно? Во имя чего?

– Во имя правды. А правда нужна всем...

– Не играйте этим словом, – предостерег Щербина. – Единой правды нет. У каждого класса она своя. Нам нужна наша, большевистская...

Вероятно, именно потому, что восстание сибирских крестьян не влезало в прокрустово ложе большевистской правды, о нем нет ни слова ни в Большой, ни в Малой Советской энциклопедии, лишь в некоторых историко-партийных учебниках это событие упоминается вскользь, хотя по масштабам, потерям и значению оно неизмеримо превосходит печально знаменитую антоновщину.

В ту пору в стране был единственный человек, способный вопреки официальному мнению опубликовать мой очерк, – Александр Трифонович Твардовский, главный редактор журнала «Новый мир».

Я встретился с ним во второй половине декабря 1968 года. Слушая мой рассказ о событиях 1921 года, Александр Трифонович волновался все сильней и сильней: непрестанно курил, нервно вышагивал по кабинету, и то перебивал меня вопросом, то вставлял хлесткие, едкие реплики. Трагедия сибирских крестьян зацепила его за живое: он не скрывал своего гнева по поводу тех, кто толкнул мужика «к топору». Под занавес я вручил ему экземпляр рукописи.

С тем мы и расстались. А наутро Александр Трифонович позвонил мне в гостиницу и пригласил в редакцию. Оказалось, он за ночь прочел рукопись в семь авторских листов, да не по-читательски, а по-редакторски прочел. И снова мы долго и увлеченно разговаривали о восстании. На прощание Твардовский сказал:

– Срочно доделывайте. Уберите беллетристику. Больше документов, фактов, цифр, биографий. Доделаете – присылайте мне. Трудно, конечно, будет его напечатать, чем-то придется поступиться, но я напечатаю...

Как бесценную реликвию храню я тот экземпляр рукописи с пометками и поправками Александра Трифоновича. На последней странице он написал:

«В целом – сильно,

СЛАБИЗНЫ:

1) «беллетристика»,

2) «пустоутробие» – газетчина, фальшивая эмоциональность: «это он...» и т. д.

3) больше мяса – историй, случаев, эпизодов, биографий, меньше «пропаганды»,

4) язык, стиль («кои», «ибо», «кровавые, подлые» и т. п.)

Прочтите для образца «Историю Пугачева», «Письма из деревни» Энгельгардта, «О. Сахалин»... А. Т.».

Здесь мне хотелось бы привести выдержки из «Записок» бывшего заместителя редактора «Нового мира» А.И. Кондратовича, составленных им на основе бесед с Твардовским...

Из записи от 26.12.1968 г.:

«Второй день А. Т. говорит о рукописи Лагунова:

Удивительно, что всюду есть люди, которые что-то роют, ищут, находят, хотя никто их не заставляет этого делать. Наоборот. Ничего они сейчас за это не получат. Вот и Лагунов из таких. Он шесть лет копал и откопал что-то вроде Пугачевского бунта у нас в 1921 году. Антоновщина, о которой у нас много писали, не идет ни в какое сравнение с восстанием зауральских, сибирских мужиков. О нем в наших историях ни слова. И причина этого отчасти ясна: масштабы восстания ни с чем не сравнимы. По сути, это был мужичий бунт – «бессмысленный и беспощадный». Может быть, поэтому о нем молчат, что его трудно подвести под кулацкое восстание или эсеровский мятеж, хотя и кулаки, и эсеры там были. Да и масштабы восстания ни с чем не сравнимы, что, как это ни парадоксально, понуждает забыть его».

Из записи от 28.12.1968 г.:

«О рукописи Лагунова А. Т. вспоминает уже который раз... Посвятить не один год изучению безнадежного с точки зрения публикации материала, – для этого надо иметь немалое мужество. Я бы, не сомневаясь и не раздумывая, дал ему за эту рукопись кандидатскую степень, а может, и докторскую. Он шесть лет копал и откопал что-то вроде Пугачевского бунта у нас в 1921 году...».

Бывший при Твардовском членом редколлегии «Нового мира», известный советский критик и литературовед В. Я. Лакшин писал мне: «Вспоминаю, как был увлечен Александр» Трифонович полученным когда-то от Вас материалом о сибирском мятеже...».

После того, как доработанный мною очерк вернулся к Твардовскому, тот организовал научное рецензированием «Двадцать первого». В телефонном разговоре со мной Александр Трифонович сообщил, что есть положительные рецензии ученых, и очерк будет опубликован сразу после юбилейного номера журнала, посвященного столетию со дня рождения В. И. Ленина.

Но увы. Этому не суждено было сбыться: Александра Трифоновича отринули от «Нового мира». Новое руководство не посмело поступиться принципами большевистской «правды», и «Двадцать первый» снова повис в воздухе.

Встретясь на съезде российских писателей в 1970 году Александр Трифонович сказал мне:

– Не отчаивайтесь. Не все потеряно. Пусть рукопись останется у меня, я постараюсь ее обнародовать. Как-никак, а все-таки я – Твардовский...

Вскоре он тяжело заболел. А в апреле 1971 года я получил неожиданное письмо от А. И. Солженицына. Привожу его полностью:

«Многоуважаемый Константин Яковлевич!

От Александра Трифоновича я знаю, что Вы подали в «Новый мир» чрезвычайно интересные материалы о крестьянском движении в Сибири в 1920 – 21 гг., которые, однако, не могли быть напечатаны.

Сейчас А. Т. очень серьезно болен, и я не имею возможности установить, не остались ли эти материалы в его собственном архиве (в журнале их нет). А вероятнее всего, Вы взяли их назад.

Мое имя (Солженицын), я думаю, Вам в какой-то степени тоже известно и о чем-то говорит. Меня заинтересовали Ваши мемуары потому, что я работаю над сходной темой – те же годы, то же крестьянство, только не Сибирь, – и я предполагаю, что много относится к моей губернии, должно быть схоже. Эта эпоха и эта тема у нас не получила освещения правильного, и наш общий долг перед историей – сохранить и осветить, что можно.

Я прошу Вас подумать, могли бы Вы эти материалы дать мне для прочтения и для использования в любой той мере, которую Вы мне назначите?

Я мог бы взять на себя перед Вами обязанность и такую: сохранить Ваши мемуары неопределенно долгое время с тем, чтобы обеспечить их публичность, как только появятся первые условия для того.

Буду очень Вам благодарен за коротенький письменный ответ по адресу: Москва, Г-435, ул. Большая Пироговская, 37/43, корпус Б, кв. 60. Аничковой Наталье Мильевне (у меня своей квартиры в Москве нет, а в Рязани я не живу).

В случае Вашего благополучного решения, думаю, не будем пересылать мемуары по почте, а подождем оказии: поездки ли какого-нибудь моего знакомого в Тюмень (есть и жительница Тюмени, которую я могу попросить при случае), либо Вашей или Вашего знакомого – в Москву, и тогда занести по этому же адресу.

Жму руку.

С самыми добрыми пожеланиями...».

Мне не хотелось отдавать выстраданную рукопись в чьи-нибудь руки, и я уговорил жену Твардовского взять рукопись из бумаг Александра Трифоновича с условием, что после доработки я ее возвращу. Но вскоре оказалось возвращать-то некому...

Ушел из жизни Александр Трифонович, унес с собой и мою надежду на публикацию «Двадцать первого», и начались мои хождения по мукам, которые длились ни много ни мало два десятка лет! За эти годы рукопись дважды рецензировали в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ее читали в Отделе науки ЦК партии. «Да, – говорили мне, глубоко интересно, важно, нужно, но...» Всех смущало и пугало то, что смутило в свое время Щербину: пересмотр надуманной, но зато узаконенной, одобренной верхами концепции. Старший научный сотрудник НМЛ доктор наук Андронов дал блистательный отзыв на очерк, вызвался быть его редактором, и отредактировал, убрав из очерка все, что противоречило историко-партийной концепции. Альянс с марксистской наукой не состоялся...

Очерк побывал, наверное, во всех именитых «толстых» журналах страны. Мне советовали закруглить, притушить, притупить, сократить. И я сокращал, закруглял, снимал обобщения, словом, ловчил. Но и после этого рукопись неизменно возвращалась автору.

Читали ее и многие известные писатели. В письме от 18 октября 1982 года Федор Абрамов, в частности, писал:

«С самым живейшим интересом прочел Ваш очерк. Значение его трудно переоценить: ведь, если не ошибаюсь, это первая работа, первое исследование о Сибирском восстании 1921 года, о котором многие из нас и слыхом не слыхали. И приходится только удивляться, как Вы один своротили такую глыбищу!

...Нет, нет, нам еще придется, и не раз, воротиться к теме: судьба русского крестьянства в революции, если, конечно, мы хотим хоть что-то понять в многострадальной истории нашей... Нельзя ли Вашу работу оставить у себя? Ведь такие исследования, как Ваше, надо читать и читать.

Не думаю, что в скором времени Вам удастся напечатать Ваш очерк...».

Печальный прогноз Федора Абрамова полностью подтвердился. И когда я смирился с судьбой, спрятал обкорнанную, порядком выхолощенную рукопись в свой архив, грянула перестройка с ее неправдоподобной гласностью. Вновь замаячил огонек надежды, и опять я пошел со своим очерком по тому же кругу, из журнала в журнал. На двадцать втором году после написания (1991) сокращенный вариант «Двадцать первого» показался в провинциальном оконце. Мизерный пятитысячный тираж его не перешагнул границы Земли Тюменской. И все же... Лишь после этого я извлек на свет Божий все свои архивные тетради, состыковал все 14 вариантов очерка, восстановил сокращения, многое переосмыслил и переписал и с робкой надеждой передаю сей труд на суд читателей.




ЗЕМЛЯ И ВОЛЯ



1

Далекая, раздольная Сибирь исстари манила нищего, замордованного российского мужика, суля ему Землю и Волю. Со всех концов необъятной Руси бежали сюда доведенные до отчаяния холопы и крепостные; «государевы ослушники» бунтовщики, ратники мужицких полчищ Разина да Пугачева; раскольники, сектанты, еретики, гонимые православной церковью и властью.

Беглецов Сибирь встречала неприветливо. На многие тысячи верст щетинилась непролазная тайга с диким зверем, комарьем да гнусом. Переспелым тестом пыхтели и хлюпали бескрайние болота с топями, не промерзавшими в самую лютую стужу. Ни дорог, ни поселений, тот самый «край света», о котором плели небылицы странники да бродяги.

Чтобы прижиться в Сибири, предстояло прежде всего помериться силой с тайгой; рвать жилы, корчуя гигантские вековые кедры да лиственницы; научиться добывать дикого зверя, заготовлять впрок грибы и ягоды, солить, сушить, вялить рыбу. Новоселу-сибиряку нужно было досконально познать капризы и норов вероломной природы, постичь нелегкую науку промысловика – таежника.

Слабые духом и телом – гибли. Сильные – становились еще могутней. От года к году, от века к веку, от колена к колену крепчало, мужало стойкое племя сибиряков; сформировался их характер – неломкий, негнучий, упрямый и сильный; обживалась, хорошела городами да селами неоглядная матушка-Сибирь...

Сибирь двадцатого века – необъятный, мужицкий край. Сытый. Торговый. Богомольный.

Тучные плодородные земли, привольные сенокосы, бескрайние заливные луга. Тайга с несметными запасами отменной древесины, пушнины, дичи, кедрового ореха, ягод, грибов и целебных трав. Сотни тысяч рек, речек, речушек и озер, полных самой разной рыбы; от неповоротливого глупого карася до речного царя осетра-батюшки. По бесконечным голубым артериям Сибири днем и ночью плыли пароходы, караваны барж, бесконечные вереницы плотов.

Трудом, неустанным жарким трудом добывал свой достаток сибирский мужик. Труд его был плодотворен и результативен. «Крестьяне в Сибири... крепостного права не знали. Это – самые сытые крестьяне...» (Ленин).

В 1904 году на каждых двух жителей Тобольской губернии приходилась одна лошадь, а на каждых трех – две коровы. В военном 1916 году каждое хозяйство Тюменского и Ялуторовского уездов в среднем имело 3 лошади и 5,25 коровы. А каждое из 65349 крестьянских хозяйств самого богатого в губернии Ишимского уезда – 3,8 лошади и 7,5 головы крупного рогатого скота. В то же время миллионы российских крестьянских хозяйств были либо безлошадными, ибо обходились одной лошаденкой.

Приняв во внимание социальное неравенство сибирской деревни, легко представить экономический уровень ее наиболее зажиточной верхушки. Трезвые, работящие, предприимчивые крестьяне имели по 10 и более лошадей; по 15, 40 и даже по 100 голов крупного рогатого скота.

Сибирская пшеница славилась на мировом рынке. В 1912 году крестьяне Тобольской губернии собрали более 64 миллионов пудов зерна (в 1987 году, например, на больших посевных площадях, колхозы и совхозы Тюменской области 66,3 миллиона пудов). Сибиряки-крестьяне не ведали нужды, на отхожие промыслы не хаживали, в поденщики не нанимались, прирабатывая деньгу продажей излишков сельхозпродуктов. Только по рассказам стариков внуки и правнуки переселенцев знали о голоде. Без рыбного да мясного пирогов в воскресные и праздничные дни не садились за стол, да и в будни дни постные щи не хлебали. Годами лежала в скирдах необмолоченная пшеница: хозяева выжидали, когда цены на зерно поднимутся до желанного уровня.

В 1914 году на запрос Тюменской городской Управы о запасах зерна на складах, только четыре купца – Текутьев, Жернаков, Колмаков, Плотников – назвали цифру 458259 пудов.

Чтоб ловчее и легче было приобретать машины и вести торговлю, не боясь конкурентов, крестьяне объединялись в кооперативы. Снабженческо-сбытовая и кредитная кооперация сплачивала крепких, зажиточных крестьян, кустарей, торговцев. Мудрые, цепкие, инициативные крестьяне были заправилами на кооперативных предприятиях, имели собственные маслодельные, кожевенные, пимокатные и иные мастерские, продукция которых находила широкий спрос не только в Российской империи.

В 1893 году открылся первый маслодельный завод в Сибири, а в 1902-м здесь уже 2035 маслозаводов, в 1911-м 3102.

В 1907 году возник Союз маслодельческих артелей. За четыре года Союз подчинил себе 66% всех маслодельческих заводов. В 1917 году было выработано и вывезено из Западной Сибири 3,5 миллиона пудов сливочного масла, и 80% из них выработано на артельных заводах. Самым крупным оптовым покупателем сибирского масла был Лондон. (К слову сказать, за проданное сибирское масло ежегодный доход превышал стоимость добываемого в год сибирского золота).

Сибирь, в том числе и Тобольская губерния, кишела купцами всех гильдий. Их магазины и лавчонки разбежались по краю, их коробейники заходили в такие углы, куда на самом деле «Макар телят не гонял». Лишь в четырех уездах Тобольской губернии (Тобольском, Тюменском, Ишимском Ялуторовском) в предреволюционные годы действовало 2069 магазинов (теперь там 2566 магазинов, а население возросло втрое).

Ловко, изобретательно, с широким размахом торговали сибирские купцы. В дореволюционной Тюмени, например, в лютую декабрьскую стужу, можно было купить лучшие сорта свежего винограда. Еще в середине прошлого века тобольские купцы предлагали к новогоднему столу тоболяков выращенные в оранжереях лимоны и мандарины. Несравненные сибирские рыбные разносолы пользовались широким спросом по всей стране. Свежемороженых, малосольных, копченых осетров, стерлядей, муксунов и нельм обдорские, самаровские, сургутские, березовские, тобольские купцы поставляли не только в Тюмень, Екатеринбург, Челябинск, Омск, Новониколаевск, но и в Москву и в Петербург.

Ежегодная Тюменская сырьевая ярмарка по обороту и количеству реализованного сельскохозяйственного сырья успешно конкурировала со знаменитой Ирбитской. Десятки ярмарок, сотни торжков жили буйной напряженной веселой и озорной жизнью в городах и селах Тобольской губернии, 25 дней гудела знаменитая Николаевская ярмарка в Ишиме с оборотом почти в десять миллионов рублей. Мало чем в размахе и обороте уступали ей Дмитриевская, Тихоновская, Рождественская, Алексеевская ярмарки. Чего только не продавалось на этих торжищах: от золота и мамонтовой кости до берестяных туесов и домотканных дорожек. На любой вкус, по любому карману... Но главным товаром всех этих торжищ были плоды крестьянского труда: хлеб и скот, шерсть и кожи.

Сибирского мужика отличали самостоятельность и высокое достоинство. Он отродясь не нашивал лаптей, не мерз зимой в армяке, не гнулся в поклоне перед представителями власти. Сибиряк был своеволен и упрям, до всего норовил Дойти своим умом; спорные вопросы решал мирским приговором. По нему крестьянина могли лишить земли или иной собственности, изгнать из общины и даже казнить.

Дружно, весело, открыто жила сибирская деревня. Ставни не запирали. Замки на двери не вешали. Всем миром помогали угодившему в беду...

Сибирские крестьяне закалены духом и телом. В лихую для Отечества годину их, как правило, зачисляли в ударные полки и батальоны. В Курганском уезде село Гренадеры назвали так за то, что на диво рослые и сильные, здешние парни призывались только в гренадерские полки.

Испокон веку сибирских пахарей отличало глубокое, прочное чувство патриотизма. За минувшие два века не было ни одной войны, в которой не отличились бы мужеством и стойкостью сибирские полки. На Отечественную войну 1812 года сибиряки добровольно уходили целыми семьями. В августе 1812 Тобольский губернатор докладывал царю: – все способные носить оружие, мужчины Кугаевской, Бронниковской, Уватской и еще семи волостей добровольно вступили в ополчение. 29 июня на крестьянском сходе Абалакской волости (под Тобольском) 395 крестьян вызвались охотою пойти не войну с Наполеоном, в их числе восемь братьев Симухиных, шесть братьев Трушниковых, четверо братьев Дубовых. Жители губернии на войну с Наполеоном пожертвовали 12217 рубля, много обручальных колец, золотых и серебряных нательных крестов, украшений, мехов, холста.

Неизбывная, жертвенная любовь к Родине – пожалуй одна из самых ярких черт характера крестьянина-сибиряка Сколько их навеки упокоилось в братских могилах на землях Франции и Германии, Болгарии и Австрии, Польши и Финляндии. На фронты первой мировой войны только из Ишимского уезда ушло около 60000 человек (от каждого хозяйства по солдату) и 7000 из них не вернулись из боя.

Закаленные духом и телом, сибиряки не умели ходит: «вперед пятками». Это – суровый, мужественный, прямодушный народ, на который Родина всегда могла положиться в лихую, черную годину.

Западная Сибирь и в XX веке оставалась мужицким краем. В то время, когда в Центральной России появились промышленные гиганты, по концентрации производства Россия вышла на первое место в мире, здесь процветали мелкие полукустарные предприятия. Сибирский рабочий класс был малочисленен и разобщен. В 1913 году на 82 заводах и фабриках Тюмени трудилось всего 1793 рабочих (по 20 на одно предприятие).

В большинстве своем рабочие предприятий Тюмени, Кургана, Тобольска, Петропавловска, Ишима, Ялуторовска и других городов еще не разорвали пуповину с деревней, и, как правило, имели приусадебные участки, домашний скот, птицу.

По темпам духовного развития, уровню культуры и образования Западная Сибирь приметно отставала от центральных губерний Российской империи. Отставала, но не настолько, чтоб написать о ней вот такое: «...К югу от Оренбурга и от Омска, к северу от Томска идут необъятнейшие пространства, на которых уместились бы десятки громадных культурных государств. И на всех этих пространствах царит патриархальщина, полудикость и самая настоящая дикость».

Это строки из письма Ленина, посланного матери из сибирской ссылки. И порождены эти жестокие, обидные, категоричные оценки не глубоким разносторонним изучением края и его обитателей, а раздражением на время насильно оторванного от активной жизни и борьбы эксцентричного неукротимого борца. Подобная торопливость, поверхностность и субъективность оценок простительна обывателю, не политическому лидеру, тем более вождю партии. Ленинская оценка Сибири, как дикого отсталого края, где все замшело в недвижимости, все не в ногу со временем, впоследствии породила немало непоправимых, трагических ошибок большевиков по отношению к сибирскому крестьянству.

На духовную жизнь сибирских сел и деревень заметно влияла религия. По утверждению «Памятной книжки Тобольской губернии за 1884 г.» в городах и весях этой гигантской губернии мирно сосуществовали поклонники девяти религий – от язычников до православных христиан. Крепка была вера сибиряков в Бога, в заповеди Христа. Они презирали лодырей, надсмехались над неумехами, сторонились нытиков и хлюпиков, зато без колебаний шли на помощь угодившему в беду, увечному, убогому, обиженному. Сколько богаделен, женских и мужских училищ, приютов, больниц, школ строилось и содержалось на пожертвования прежде всего купечества. Тюменский купец Подаруев за 100000 рублен серебром построил и подарил городу здание Александровского реального училища, и поныне самое красивое в Тюмени. Он же на свои средства открыл двухклассное училище в селе Перевалово. На пожертвования купцов и крестьян возводились храмы, монастыри, часовни, народные дома, лечебницы. Между прочим, сибирское купечество произросло на крестьянском корне. За редчайшим исключением купцы были выходцами из крестьянского сословия, понимали нужды заботы мужиков и всячески помогали им.

Перестав быть административным центром Сибири, Тобольск оставался центром православия. Многие-многие годы духовная власть тобольского митрополита распространялась на огромную территорию – от Урала до Дальнего Востока и Заполярья. Только в самом стольном граде Сибири действовало 24 храма, а всего в Тобольской губернии в 1916 году на два миллиона жителей приходилось 1262 церкви и часовни. За двенадцать лет (1904 – 1916) количество церквей в губернии увеличилось на 195. На каждых 500 жителей Тюменского, Тобольского, Ишимского и Ялуторовского уездов благовестила одна церковь.

В Тобольске находились старейшая в Сибири духовная семинария и духовное училище, которые поставляли отменно подготовленных священнослужителей во все уголки необъятного края.

И хотя множество деревень не имели ни церквей, ни часовен, тем не менее и в них неоспоримы и обязательны были заповеди Христовы: не укради, не убей, не прелюбодействуй...

Но и с Богом, как и в Властью, сибиряк норовил держаться на равных. Основу его благополучия и независимости закладывали непрестанный труд да неусыпные заботы о доме, о хлебе, о детях, о себе. Трудился мужик вдохновенно и неустанно, отдыхал – весело, шумно и лихо. И в массе своей был доволен и счастлив...

Вольная, щедрая, сытая Сибирь держалась крестьянским трудом. Земля и Воля не с неба упали мужику, он утвердил их собственными руками, и не хотел поступиться ни малой долькой волюшки, ни крохотной пядью своей земли. Новые идеи, усердно рассеиваемые большевиками по европейской России, в мужицком сибирском крае не находили сторонников и последователей. Пролетарская революция им ничего не сулила и доброго ничего не дала. Этой политической отгороженности Сибири от революционных событий немало способствовала позиция властей предержащих.

Царское правительство считало Сибирь малоперспективной в экономическом отношении, не заботилось о развитии ее производительных сил. Чем глуше да безлюдней, тем удобней и надежней «прятать» там неугодных. В расчете на то, что здесь «закон – тайга, прокурор – медведь» в Сибирь бежали и бежали фанатики-сектанты, бродяги, уголовники...

В тихие горбатые переулки да улочки заснеженных уездных городков с большим запозданием доходили вести из столиц, здесь трудно приживались новые взгляды, моды, вкусы. Все непривычное, передовое встречалось с затаенным недоверием и неприязнью.

В десяти городах, 255 волостях, тысячах сел и деревень Тобольской губернии в начале нашего века существовало 9 городских училищ, 398 начальных народных училищ и 503 церковно-приходские школы и школы грамоты. Потому умеющий читать да писать слыл грамотеем, а перед грамотным молокососом степенные почитаемые бородачи ломали шапку. Пытливый, жадный мужицкий ум тяготел к знаниям; начав постигать азы «самоуком», наиболее упорные и даровитые выбивались в люди, становились купцами, предпринимателями, писарями, старшинами, псаломщиками и т. д.

В деревнях и селах врачевали, колдовали, присушивали, заговаривали, пророчествовали знахари, колдуньи, кликуши, юродивые. Но шарлатанством не назовешь деяния сибирских костоправов, травников, знахарей. Среди них немало было истинных самородков – целителей, излечивающих такие «неизлечимые» болезни, как рак кожи, экзему, туберкулез и многие иные.

Вот так и жил сибирский Мужик, обретший трудом и умом своим Землю и Волю. Ни тем, ни другим не намерен был он поступаться и в самой малой степени. В этом вольнолюбии, хозяйской неприкосновенности, обостренном чувстве, достоинства и кроется главная причина рокового, кровавого столкновения сибирских крестьян с жестоким самодержавным беспределом большевиков, захвативших власть в стране в октябре 1917 года.


2

Окутанная круговой порукой, связанная родственными узами, сибирская деревня стороннему взгляду могла показаться однородной и спокойной. На самом деле это был очень сложный, подвижный организм, постоянно подогреваемый борением страстей, легко возбудимый и воспламеняемый...

Весть о победе Советской власти сибирские крестьяне восприняли неодинаково: так называемые кулаки – с открытой неприязнью, середняки – с сомнением и недоверием, беднота – с радостью.

Разобраться в новой власти, понять ее, выработать к ней определенное отношение деревня не успела: помешал Колчак.

В январе – феврале 1918 года началась большевизация органов Советской власти в Западной Сибири, а в мае Челябинск, Омск и Курган уже оказались под ударами белочехов. 7 июля пал Омск, 20 июля – Тюмень.

Колчаковщина помогла социальным прослойкам крестьянства быстро и четко разграничить свои классовые интересы. «Миллионы крестьян Сибири пришли к большевизму, там поголовно ждут большевиков, – говорил Ленин, – не из наших проповедей и учений, а из собственного опыта...»: «Даже кулаки восстают против Колчака!», – упоенно вещал он, не пожелав всерьез проанализировать это явление – свидетельство вольнолюбивого, непокорного характера крестьянина-сибиряка, не желавшего угождать и холуйствовать ни белым, ни красным.

Кулак восставал против Колчака вовсе не потому, что перешел на сторону большевиков и голоштанных голодных комбедов, а чтобы спасти от разорения свое гнездо. Большевики с их «грабь награбленное», «экспроприируй экспроприаторов», трудовой, гужевой, лесной и прочими даровыми повинностями (не говоря уже о разверстке), с их покровительством неумехам и лодырям и принижением зажимом работящего мужика, – эти большевики-ленинцы сибирскому крестьянину, и кулаку, и середняку были противны. И эта неприязнь понятна и оправдана, ибо то была неприязнь труженика к бездельнику, миролюбивого к насильнику, расчетливого и мудрого – к верхогляду-моту.

Ко времени восстановления Советской власти в Тюменской губернии, в 1920 году, 13,8% всех крестьянских хозяйств были крепкими, зажиточными, «кулацкими». Это значит, только в четырех уездах Тюменской губернии (Тюменском, Тобольском, Ишимском, Ялуторовском) насчитывалось более 20 тысяч таких хозяйств.

«Кулак, – категорично и не раз заявлял Ленин, – непримиримый наш враг. И тут не на что надеяться, кроме как на подавление его... Восстания кулаков против Советской власти неизбежны».

Он ненавидел, исступленно и яро ненавидел кулаков, исключал всякую возможность сотрудничества с ними, не пытался даже искать пути вовлечения в хозяйственную жизнь республики Советов огромного многомиллионного отряда самых мудрых, самых предприимчивых, самых удачливых крестьян...

Как аукнется, так и откликнется. Зажиточные мужики платили большевикам той же монетой. И это закономерно.

Своим утверждением, что восстания кулаков против Советской власти неизбежны (!), Ленин подстилал большевикам соломку на крутых виражах проложенной им тропы военного коммунизма. И надо признать, кинутая Лениным «соломка» помогла большевикам на какое-то время спрятать от Истории, от мирового общественного мнения антикрестьянскую суть своей аграрной политики. Законный гнев й ярость одураченных, обобранных, униженных крестьян находил свой правомерный выход в массовых крестьянских восстаниях, которые тут же по рецепту Ленина объявлялись восстаниями кулацкими и подавлялись с дикой жестокостью. Всякое неповиновение, любой протест крестьян политике военного коммунизма тут же объявлялся кулацкой вылазкой, и свирепо подавлялся, не считаясь ни с какими жертвами. Справедливость сказанного легко прослеживается и в исследуемом здесь крестьянском восстании 1921 года, которое ленинцы тут же окрестили «Западно-Сибирским кулацко-эсеровским мятежом»...

Окончательное классовое расслоение сибирской деревни в 1920–1921 годах только началось, и проходило оно крайне медленно из-за отсутствия резкой поляризации жизненного уровня зажиточных и бедняцких хозяйств. Беднейших (безлошадных) хозяйств в Тюменской губернии не насчитывалось и 7 %. Основную же массу (примерно 80 %) крестьянства составлял середняк – тоже Хозяин, уверенно шагающий от достатка к изобилию. Начисто оторванный от деревни, Ленин поспешил внести свою «лепту» и в отношении большевиков с середняком. По Ленинскому, неоднократно повторенному определению, отличительная черта середняка состояла в том, что он «колеблется». «Сегодня он за нас, а завтра за другую власть: часть за нас, а часть за буржуазию». Средний крестьянин как труженик, наш человек, а как торговец излишками хлеба он уже эксплуататор». Тут остается лишь руками развести. Да если крестьянин не станет производить «излишки», не будет ими торговать, на что же купит он соль и спички, керосин и сахар, сбрую и инвентарь и еще многое иное, без чего ему не прожить. С каких пор продающий плоды своего труда объявляется эксплуататором? Кроме путаницы и неразберихи эта надуманная ленинская характеристика середняка уводила большевиков от опоры на него, от соглашения с ним, на путь к конфронтации с середняком и тем подталкивала последнего в лагерь противников большевизма...

А ведь именно этот колеблющийся, шарахающийся середняк и оказывал решающее влияние на весь уклад деревенской жизни. По мере того, как Советская власть вводила в сибирскую деревню продовольственную разверстку, лесные, гужевые и иные повинности, он резко менял свое отношение к коммунистам, все откровеннее переходя во враждебный лагерь, становясь невольным союзником кулака и главной силой назревающего антибольшевистского восстания, которое в недалеком будущем охватит 14 уездов четырех губерний Западной Сибири и Урала.

После Октябрьского переворота в Западную Сибирь из центра России хлынули недострелянные большевиками дворяне, купцы, чиновники, священнослужители, офицеры все, кого пролетарская диктатура лишила не только состояния, чинов, званий, сословных привилегий, но и права распоряжаться собственной жизнью.

В своих мемуарах о событиях 1918 года белочешский майор Кратохвили справедливо отмечал, что русскими офицерами «была переполнена Западная Сибирь». После разгрома колчаковщины в ней осело до 40 тысяч белогвардейских офицеров. Если верить Ленину, то летом 1919 года в Омске «одни насчитывают девятьсот тысяч буржуазии, а другие пятьсот тысяч. Вся буржуазия поголовно сошлась сюда».

Было бы наивно полагать, что эта масса непримиримых врагов революции улетучилась из Сибири вместе с отступавшими колчаковцами. Бежали лишь именитые и богатые, остальные рассосались по городам и селам, пристроившись писарями, счетоводами, бухгалтерами, товароведами, учителями. Особенно много «бывших» нашло приют в организациях Центросоюза, статуправления, народного образования, в профсоюзах, редакциях газет и журналов. Новая власть испытывала невероятную нужду в образованных людях, специалистах всех отраслей народного хозяйства, потому и не гнушалась квалифицированными «иноверцами».

В Ишимском уезде, например, в 1918 году, по данным ЧК, легально проживало около 200 эсеров, 60 меньшевиков, более 130 кадетов. А ведь Ишимский уезд – самый что ни на есть земледельческий, с очень слабо развитой промышленностью. Примечательно, что после изгнания колчаковцев большинство представителей этих партий испарилось, и к началу 1921 года в уезде оказалось всего 41 эсер, 10 меньшевиков и 5 анархистов.

Среди всех оппозиционных большевикам политических организаций и группировок главенствующую роль в борьбе с диктатурой пролетариата играла партия социалистов-революционеров (ПСР).

Г. В. Плеханов называл ее партией «социалистов-реакционеров», чей социализм – не революционен, а революционность – не социалистична. Государственный обвинитель на процессе этой партии в 1922 году заявил, что само ее существование «является сплошным политическим преступлением». Однако на выборах в Учредительное собрание в 1917 году именно эсеры завоевали большинство, получив почти втрое больше голосов, чем большевики; именно эсеровскую аграрную программу «узурпировали» большевики, сделав ее своей.

Жаль, очень жаль, наши познания о деятельности эсеров, меньшевиков, кадетов, анархистов и иных, оппозиционных большевикам, политических партий России равны нулю, и кроме одноцветных оценок-ярлыков, почерпнутых из «Краткого курса истории ВКП(б)», мы об этих «контрреволюционных» партиях по существу ничего не знаем. Восполнить этот досадный пробел пока невозможно, потому мы даже не пытаемся проследить послереволюционные отношения эсеров с большевиками, разобраться в причинах их конфронтации, а попробуем сконцентрировать свое внимание на роли партии социалистов революционеров в сибирских событиях 1921 года.

Немалое значение в формировании отношений между этими партиями (большевики и эсеры) сыграли, на мой взгляд, поразительная нетерпимость и жестокость большевиков в отношении инакомыслящих, несогласных... «Кто не с нами тот против нас; а раз против – значит враг; а коли враг к стенке» – вот и вся «метода» отношений ленинцев к оппонентам.

Почти с первых дней победы большевиков эсеры начали с ними смертельную борьбу.

Партия эсеров всегда отличалась, умением глубоко конспирироваться. Чем откровеннее становилась она на путь борьбы с большевизмом и Советской властью, тем тщательнее маскировалась. Многие ее деятели, уходя в подполье, меняли профессию, внешний облик, фамилию.

Например, один из организаторов контрреволюционных беспорядков в Москве и Казани В. И. Алмазов, бежав в Сибирь, под чужим именем устроился на работу сначала в Закупсбыт, затем в Центросоюз, якобы с целью изучения экономики колесил по Обскому Северу, выявляя и сплачивая недовольных Советской властью. В марте 1921 года Алмазов был расстрелян в Березово, тогда только эсеры назвали его подлинную фамилию.

Так, к 1920 году в силу многих экономических и политических причин в Западной Сибири скопилось немало сил, враждебных большевикам. Их сплотила ненависть к большевистской диктатуре, но ее свалить можно было лишь мужицким кулаком. А сибирский мужик до политики не охоч, норовил с властью жить в мире. И хоть пыхтел, кряхтел, нещадно материл распроклятую диктатуру, но за топор не хватался. Пользуясь этим, новая власть бесстыдно обирала, унижала, подавляла гордого, своевольного сибирского крестьянина, возбуждая, взвинчивая, зля его, толкая в стан недругов и врагов так называемой пролетарской диктатуры. Потому столь горячий отклик в мужицких сердцах находили воззвания и призывы главного «оппонента» большевиков – партии социалистов-революционеров.




С БОЛЬНОЙ ГОЛОВЫ



1

В конце мая 1918 года в Ишиме четверо красноармейцев, проходя через кладбищенскую рощу, приметили одетых в офицерские кители людей, поднимавших надгробную плиту. Завидя красноармейцев, те разбежались. Под плитой оказался тайник. В нем – бомбы, пироксилиновые шашки, револьверы. В кустах нашли кортик, на рукоятке выгравировано «Георгий Даниэль».

Арестованный чекистами, бывший белогвардейский офицер Даниэль после долгого запирательства признал существование Ишимской контрреволюционной организации, ставившей целью свержение Советской власти. Организацию возглавлял меньшевик Колыбин. В нее входили эсеры Лейпсон, Гумилев, Диннабург, Горин, белогвардейские офицеры, священники, торговцы, домовладельцы, чиновники – всего около 30 человек.

ЧК арестовало лишь 11 заговорщиков. Остальные бежали, а шесть дней спустя вернулись в Ишим с передовым отрядом белогвардейцев и с ходу развернули пропагандистскую и организаторскую работу в поддержку белого адмирала.

В начале ноября 1919 года Красная Армия освободила Ишим. Несколько месяцев спустя там вновь возникла подпольная организация, ее возглавил прибывший из Иркутска (там находился центр Всероссийского комитета эсеровского Крестьянского Союза) бывший дутовский офицер Т. Доливо. «Работая» в статбюро, он разъезжал по уезду, вел антисоветскую пропаганду, вовлекал в свою организацию зажиточных крестьян, собирал оружие.

Среди завербованных им – колчаковский каратель-кулак Коротков и бывший дворянин белогвардейский офицер Дмитриев. Впоследствии Коротков, Дмитриев, равно как и другие заговорщики, возглавили штабы и крупные соединения восставших крестьян.

Случайно ли заговорщики гнездились в Ишиме? Нет. Крестьяне Ишимского уезда, пожалуй, самые зажиточные во всей Западной Сибири. Земли тучные, черноземные; сенокосы и пастбища – привольные, с отменным травостроем. Рядом феодальный Казахстан и антисоветски настроенное уральское казачество. Через Ишим проходил главный нерв страны – Транссибирская магистраль. Ишим был крупнейшим торговым центром, средоточием кустарных предприятий. Город больших и малых купцов, домовладельцев, куста- фей, духовенства, мещан...

Распропагандировать и поднять на Советскую власть зажиточных, своевольных сибирских мужиков, перерезать их руками Транссибирскую магистраль, отторгнуть Сибирь от России, превратив в антибольшевистский плацдарм, обеспеченный людьми, сырьем, продовольствием, а потом при помощи американских и японских империалистов скакнуть с него на революционный Питер – вот какую идею вынашивали заговорщики.

Если верить докладным и сводкам ГубЧК, контрреволюционеры раскинули свои сети по всей Тюменской губернии. Особенно активную подрывную деятельность проводили они в Тобольске. В оперативной сводке ГубЧК значится, что в 1920 году там действовала эсеровская террористическая организация, которая провела ряд дерзких покушений.

В конце 1920 года возникла подпольная организация Русский национальный Союз». Ее основатель и руководитель – племянник архиепископа Тобольского Гермогена, бежавшего из Петербурга священника Петропавловской церкви, гимназист С. Долганев.

Пятнадцатилетний гимназист (родился в 1905 г.) Сергей Долганев имел все основания ненавидеть большевиков и Советскую власть. Дядю его, Тобольского архиепископа арестовали, увезли из Тобольска якобы в Екатеринбург. В пути его зверски убили: связав, привязали на шею камень и скинули с парохода. Отец Сергея (брат Гермогена) отправился в Екатеринбург искать следы исчезнувшего архиепископа и тоже сгинул: его расстреляли. Ради мести «красным» Сергей и создал «Союз», в который вошли его сверстники, 14–16-летние подростки. В выработанном им уставе организации главное внимание уделялось «антибольшевистским предприятиям и антибольшевистской агитации».

Члены «Русского национального Союза» создавали из молодежи антисоветские кружки и общества, переписывали и разбрасывали по городу сочиненные Долганевым листовки, пропитанные непримиримой злобой к большевикам, призывавшие тоболяков к вооруженному восстанию против Советской власти. «Посмотрите, граждане, на себя, кто вы теперь? Вы – жалкие безответные рабы. Вы не можете распоряжаться своим имуществом, личной жизнью. Где же свобода?.. Стыдно тем, кто восстать не желает», – строки из воззвания Долганева. При неудавшейся попытке ограбить! оружейный склад красноармейского клуба, Долганев был пойман. Ни суда, ни следствия, конечно же, не было. Вот строки из предсмертного письма Долганева:

«Прощайте, друзья и родные,
В тюрьме это вам я пишу.
Все ближе часы роковые,
Когда за отчизну умру!

Я сижу на широких досчатых нарах, положив бумагу на стол, и пишу эти строки; на душе спокойно, я страдаю за свою дорогую Родину... Милая мамочка, спасибо за заботы, только теперь понял, как люблю я тебя... Я смерти не боюсь. 8 часов вечера 5 февраля».

В ту же ночь он был расстрелян...

В январе 1921 года и в губернском центре – Тюмени – возникла подпольная контрреволюционная организация, в которую входили белогвардейские офицеры, торговцы и иные представители старого мира. Ее возглавлял студент техникума Лобанов.

Заговорщики распространяли по городу панические, провокационные слухи, сеяли смуту, расклеивали листовки с призывами: «Тюменские граждане! Скоро ли вы очнетесь от спячки?»

«Долой коммунистов и жидов! Да здравствует Михаил Второй!..»

«...Кто имеет землю? Никто. Где товары? Где свобода печати? Их нет, они исчезли, как исчезает туман в июльское утро.

Посмотрите, как живут коммунисты. Кушают, одеваются, разъезжают на хороших рысаках – это называется равенство...

Так доколе мы будем терпеть эту наглую ложь, этот обман? Пора кончать с этим!..»

Когда началось восстание, тюменские заговорщики установили прочную связь с повстанцами Шороховской и иных прилегающих к Тюмени волостей.

6 февраля по поручению Шороховского волостного повстанческого штаба в Тюмень прибыли 8 лазутчиков. Лобанов приютил их и всячески помогал им добывать оружие, разыскивать затаившихся белогвардейских офицеров и привлекать их на сторону восставших крестьян.

В те тревожные дни Тюмень наводнили съехавшиеся из близлежащих сел повстанцы. С их помощью Лобанов и решил произвести контрреволюционный переворот.

Лобанов наметил его на 11 февраля. Время выбрано удачно: близкие к Тюмени села охвачены восстанием, в городе полно крестьян; стрелковая рота губисполкома, эскадрон ВОХР и инженерный батальон полностью деморализованы.

10 февраля заговорщики на квартире Лобанова разработали подробнейший план путча. В 9 часов вечера 11 февраля 3 боевых отряда должны были с налету захватить почту, телеграф, вокзал, склады с оружием и боеприпасами, испортить подъездные пути к Тюмени с востока и запада, прервать телефонную связь с Екатеринбургом. Одновременно в город ворвались бы восставшие крестьяне из Ожогино, Гусева и других пригородных деревень.

Но именно в ночь на 11 февраля все члены организации Лобанова были арестованы ЧК.

Так действовала эта вражеская организация, судя по материалам ГубЧК. Пространно пишу о Лобанове преднамеренно, ибо не заканчиваю здесь разговор о нем.

Из отчетов, информаций, сводок ЧК складывается впечатление, что по всей Западной Сибири плелась невидимая, но крепкая сеть антисоветских заговоров, которая с каждым днем становилась все раскидистей и крепче. Заговорщики не сомневались: скорый крах большевистской диктатуры – неизбежен, но она падет не под ударами Антанты.

«Советскую власть в России можно задушить лишь руками российских рабочих и крестьян», – писал эсер Савинков в секретном донесении французским и польским политическим деятелям. Главной ударной силой будущего близкого и неотвратимого антисоветского мятежа Савинков считал сибирское крестьянство. И этот стратегический расчет был вполне и надежно обоснованным. Начавшаяся в Сибири продовольственная разверстка разом переломила настроение крестьянских масс, качнув их в сторону контрреволюции. Время заработало на Савинкова и его единомышленников. Оставалось – не прозевать момент предельного накала, вовремя высечь искру, подпалить фитиль мятежа...

Так на основании архивных документов ГубЧК и губкома партии вырисовывалась политическая обстановка в Западной Сибири накануне крестьянского восстания 1921 года. Тюменский губком партии и ГубЧК делали все возможное, чтобы доказать наличие в губернии и подпольных эсеровских ячеек, и контрреволюционных организаций, ведущих широкую разностороннюю активную подрывную работу по подготовке антисоветского мятежа. Вы только что прочли о подпольных контрреволюционных организациях в Тобольске, Тюмени, Ишиме. Сведения об этих антисоветских организациях взяты из оперативных сводок ГубЧК. Не имея возможности ознакомиться со следственными делами разоблаченных и обезвреженных чекистами заговорщиков, автор принял информацию ГубЧК на веру...

Не желая забегать вперед, прошу читателя зафиксировать внимание на подпольной организации Лобанова. Чуть позже мы вернемся к ней, но с «черного хода» и попытаемся разглядеть ее изнутри.


2

В самый напряженный момент борьбы с колчаковщиной Уральский и Всесибирский комитеты ПСР (партия социалистов революционеров) рассылают своим организациям директивы, которые предписывали «напряженную борьбу по разоблачению большевизма и постоянную борьбу со стремлением рабочих к возвращению к нему... Большевизм, разрушивший государственную и экономическую жизнь страны... в значительной мере ухудшил условия борьбы рабочего класса…

Диктатура пролетариата беспочвенна, авантюристична и невыгодна для рабочих». Директива заканчивалась призывом к вооруженному свержению пролетарской диктатуры.

В своей повседневной работе Уральский и Всесибирский комитеты ПСР руководствовались резолюцией девятого партийного Совета (съезда), в которой говорилось: «...большевистско-пролетарский коммунизм является предтечей и подготовкой реакции... Завоевания революции частью похищены, частью изуродованы большевистской властью. Большевики несут народу просвещенный абсолютизм под коммунистическим соусом».

Резолюции IX Совета являлись четкой программой борьбы с большевизмом. В то же время вожди ПСР Керенский, Авксентьев, Зензинов, Слоним и другие опубликовали еще и специальный Манифест, в котором единственно возможным выходом из кризисного положения страны объявляли возврат к временам февральской революции и Учредительному собранию. А чтоб этот возврат осуществить, нужно совершить переворот: свергнуть большевистско-советскую власть.

В 1920 году были обнародованы секретные документы архива эсеровского Парижского центра. При всем их разнообразии они обнажают главную цель социалистов революционеров: свержение большевистской диктатуры. По мнению вождей ПСР, для достижения этой цели все средства приемлемы и хороши...

Разруха, неурожай и голод 1920 года так обострили кризис, что, казалось, нужен лишь малый толчок, чтобы опрокинуть Советы и большевиков.

«Голод в России» – называлось воззвание Московского Центрального бюро ПСР; оно заканчивалось так: «Долой преступную политику большевиков, мешающую действительной борьбе с голодом, усиливающую разруху и разорение. Таков должен быть лозунг». Эсеровский журнал «За народ» из номера в номер печатал программные статьи о положении в стране, которые непременно завершались одним и тем же выводом: не прогоним большевиков – не получим экономической помощи от Европы и Америки, погибнем от голода.

В решениях десятого Совета ПСР (1921) говорилось – голод «вызвал оживление в рядах партии», и теперь вопрос о революционном низвержении диктатуры коммунистической партии со всей силой жизненной необходимости ставится в порядок дня».

Выполняя волю съезда, эсеры, засевшие в Центросоюзе, профсоюзе и иных массовых общественных организациях Западной Сибири, усилили и без того напористую, яростную антибольшевистскую пропаганду среди крестьян, подбивая их на саботаж продразверстки, неповиновение Советской власти и вооруженную борьбу с ней.

Из села в село катились пущенные эсерами слухи о близком крахе большевиков. На это намекали попы в своих проповедях, о том гнусавили богомольные черницы, кликушествовали юродивые. Надоедливые слухи беспокоили, тревожили крестьян, бередя незажившие душевные раны военного коммунизма.

По ночам, тайком от чужих глаз, крепкие мужики сходились в избу к самому «башковитому» и там засиживались до третьих петухов. Выговаривали что наболело, искали и не находили выхода из тупика, в который загнала крестьянина продразверстка.

На таких негласных сходках иногда появлялся безымянный гость и начинал подговаривать крестьян на бунт против коммунистов, обещая помощь и Англии, и Америки, и Японии, уверяя, что уже по всей России горит земля под ногами большевиков и что, если качнется мужицкая Сибирь, комиссарам крышка. Только начните, вещали безымянные проповедники, сыщутся и оружие, и командиры. Красноармейцы не пойдут против своих братьев и отцов, не станут стрелять в крестьян. Перебьют комиссаров и перейдут на сторону восставшего народа...

Пропустят мужики по стакану голубоватой, вышибающей слезу самогонки, заедят соленым рыжиком либо огурцом и смолят самокрутки, не спешно ведя разговоры все об одном и том же: о разверстке, лесозаготовке да иных прочих считать их не пересчитать – повинностях. Со вздохом вспомнят доброе старое времечко, погадают о будущем. Получалось по пословице: куда ни кинь – везде клин. Терпеть дальше бесчинства «продразбойников» невмоготу, а за топор браться – боязно. Шутка ли, супротив Державы подыматься. Оторопь брала, и никакой хмель не мог ее вышибить.

Заезжие агитаторы эсеровского Сибирского Крестьянского Союза, бывшие чиновники и белогвардейские офицеры, обильно поставляли в сибирскую деревню всевозможные прокламации, листовки и воззвания, которые страстно и резко (а главное – справедливо) обличали несправедливости «большевистского владычества», сочувствовали крестьянину, подсказывали ему единственный выход из обрушившейся на его беды – восстание.

Летом и осенью 1920 года, в деревнях и селах Ишимского и Ялуторовского уездов ходило по рукам немало подобных прокламаций. Особой популярностью у недовольных крестьян пользовалась эсеровская газета «Знамя труда». Чтобы иметь представление о содержании и направлении этого издания, познакомимся с отрывком из статьи в № 3 за 1921 год...

«Новая коммунистическая буржуазия, вооруженная до зубов армией, чрезвычайной, тайной полицией, военно-полевым судом и наемной прессой, захватив в свои руки последние достояния трудящихся, взяла на себя обязательства и право разделить наши крохи поровну и раздать их по-справедливому... Она досыта, допьяна наделила только себя... Добытое добро сгнаивается на станциях, разграбляется и портится на глазах крестьянства. Хроника крестьянской жизни пестрит потрясающими фактами грабежа крестьян, обложения непосильными натуральными повинностями... Обобранные, лишенные всех прав гражданственности, живущие под страхом розги, пожара, виселицы и расстрела, крестьяне, все же восстают. Бьют темной ночью в лесу особо прославившихся своими зверствами и поборами комиссаров, топят провокаторов – деревенских коммунистов, бегающих с доносами, выделяют из себя боевые, летучие крестьянские отряды и дружины...»

Широкое хождение имели рукописные листовки. Они были написаны проще и прямолинейнее. В них приводились здешние факты беззакония продработников, назывались известные имена начальников продконторы, командиров продотрядов, отличившихся бесчинствами, мордобоем, жестокостью, Листовки призывали крестьян изгонять коммунистов из Советов, создавать мужицкие Советы, беспощадно расправляться с притеснителями, вооружаясь отнятым у продработников и милиции оружием.

Неведомо кем сочиненные, из уст в уста переходили едкие, злые припевки, без которых не обходилась ни одна вечеринка.

На вершине, на осине,
Голубок качается,
Собирайте, мужики,
В разверстку масло, яйца.

Комиссары, ешьте мясо,
Припивайте молоко,
Партизане недалеко,
Ваша смерть не далеко.

Завоюем мы свободу
Без оружия в руках,
В коммунисты сами сядем,
Жить не будем в дураках.

Ленин Троцкому сказал: –
Мы поедем на базар,
Купим лошадь карию,
Накормим пролетарию.

Хлеба нынче уродились
До чего же хороши.
Продотрядники явились,
Нам оставили шиши...

Мобилизующая и организующая сила эсеровской пропаганды объяснялась тем, что в ее обличительной критической основе была горькая, страшная, но неоспоримая Правда. Под неумолимую, слепую, смертоносную секиру пролетарско-большевистской Диктатуры первыми угодили русская интеллигенция и крестьянство. Диктатура вырубала интеллигенцию за инакомыслие, за образованность и культуру. Крестьян мордовала и уродовала за то, что не пожелали стать рабами...

События осени и зимы 1920 года способствовали перецентровке классовых сил сибирской деревни, сблизив крепких зажиточных крестьян-кулаков с зажиточными середняками, наиболее обиженными разверсткой и трудовыми повинностями и оттого невзлюбившими Советскую власть. Этот союз впоследствии и стал основой, движущей силой восстания. Из него черпались командные кадры повстанцев. Вокруг этого кулацко-середняцкого ядра скапливались, сплачивались недовольные политикой военного коммунизма рядовые середняки и беднота.


3

Сибирский Крестьянский Союз создан эсерами для консолидации всех контрреволюционных сил Сибири.

«В Сибири я в 1920 году, убедившись в прежней линии поведения Советской власти, счел необходимым продолжить борьбу против нее... Единственной опорой в этой борьбе я читал крестьянство, обездоленное, измученное, разоренное гражданской войной, недовольное властью, чувствовавшее себя закабаленным ею... Только организованное крестьянство может путем крестьянской революции осуществлять поставленные нами еще в 1918 году цели...». Это строки из письма одного из организаторов и вождей Сибирского Крестьянского Союза В. И. Игнатьева.

Союз вел «разъяснительную» деятельность среди крестьян в строгом соответствии с циркулярным письмом ЦК ПСР О работе в деревне» от 18 мая 1920 года, которое, по мнению Верховного ревтрибунала, представляло собой «план политической и организационной подготовки вооруженного восстания в деревне». Основные положения этого циркуляра:

1. Крестьянство ожесточено политикой военного коммунизма. Не допустить, чтобы оно растеряло свою энергию в разрозненных вспышках, возглавить всеобщее антисоветское движение крестьян.

2. Начинать движение с мирных, легальных форм. Широко использовать крестьянские приговоры. К циркуляру приложен образец «мужицкого приговора», содержащий справедливые нападки на Советскую власть, требования смены правительства, передачи власти Учредительному собранию, проведения всенародного референдума о доверии правительству... В случае, если большинство народа (т. е. крестьяне) указывается в приговоре, выразит недоверие правительству, то все же останется у власти, его следовало объявить врагом народа. Подобные приговоры должны принимать сельские, волостные, уездные сходы. Главная цель приговоров – возбудить крестьян, морально подготовить их к неизбежной борьбе с большевиками.

3. Для руководства антисоветской работой среди крестьян надо создавать специальные «Союзы трудового крестьянства». Основой Крестьянского Союза должны быть сельские ячейки, объединяющиеся в волостные, уездные, губернские Всероссийский Союзы.

4. Создавать в селах законспирированные организации ПСР, которые, оставаясь в тени, могли бы возглавить восстание крестьян, подвести его под знамя социалистов-революционеров.

Военный руководитель Сибирского Крестьянского Союза, белогвардейский офицер Густомесов, на следствии показал, что в распоряжении Союза в конце 1920 года имелись и склады с оружием, и распропагандированные красноармейские части.

Густомесов, между прочим, признавал наличие в Тюмени комитета Крестьянского Союза. Для подготовки восстания Густомесов послал в Тюменскую губернию двух офицеров: в Вагай – Залимхана и в Ишим – Новицкого.

Новицкий – прапорщик царской армии, колчаковец, эсер. Прибыл в Ишим в декабре 1920 года с поддельными документами на фамилию Анисимова. Устроился счетоводом на железнодорожную станцию Ишим, где занялся вербовкой недовольных Советской властью. К нему приезжали связные из Омска, навещал его и один из организаторов Сибирского Крестьянского Союза – И. Г. Данилов. При обыске у Анисимова изъяли множество поддельных документов, чистых бланков удостоверений различных советских учреждений. Будучи арестованным, Анисимов-Новицкий изворачивался и лгал, запутывая следствие. Только на очной ставке с сестрой он вынужден был назвать свое подлинное имя, но о делах и планах Крестьянского Союза так ничего существенного и не сообщил...

Ячейки и волостные организации Союза имелись в Ишимском, Ялуторовском, Тюменском, Тобольском и других уездах губернии. Полномочный представитель ВЧК Сибири И. П. Павлуновский в 1922 году писал:

«Ишимским политбюро 1 ноября (1920 года) в районо Григорьевской волости была открыта ячейка Крестьянского Союза, во главе ячейки стоял эсер Коряков (скрылся). Ячейкой были выпущены воззвания с призывом крестьян к восстанию. Лозунги: «Да здравствуют свободные Крестьянские Союзы...». В Сибирском Крестьянском Союзе... сомкнулись единым фронтом все антикоммунистические элементы, начиная с белогвардейцев и кончая эсерами».

«Крестьянский Союз – реальный фактор в некоторых районах губернии», – говорилось в политическом отчете Тюменского губкома РКП (б) за февраль – март месяцы 1921 г.

Местные партийные работники в ту пору свидетельствовали о наличии в деревнях подпольных эсеровских ячеек и кружков, ведущих антисоветскую пропаганду, однако никто из утверждавших это (включая и ГубЧК и Губком) не указывали ни деревень, ни фамилий, ни дат. Лишенные такой фактической основы, эти заверения теряют силу документа, повисают в воздухе, хотя развернувшиеся впоследствии события неоспоримо свидетельствуют о причастности к ним эсеров и эсеровского Крестьянского Союза. Потому и небезынтересно ознакомиться с Программой Сибирского Крестьянского Союза.

Составители Программы видели в крестьянстве единственную реальную силу, способную сокрушить большевиков. Сколь искренними были намерения эсеровских идеологов – ответить невозможно. Нужны документы-подлинники, а их нет. Потому, не оценивая Программу, просто раскроем ее основные положения.

1. Организация крестьянства как класса и подготовка его классового самосознания.

2. Обеспечение крестьянству руководящего места в политической, экономической и общественной жизни страны.

3. Крестьянство будет бороться со всеми диктатурами, в том числе и диктатурой пролетариата, за все политические и гражданские свободы.

4. Власть должна принадлежать крестьянству, опирающемуся на Крестьянский Союз.

5. Высшая власть должна принадлежать Земскому собору и Учредительному собранию Сибири.

В соответствии с упоминавшимся выше циркуляром ЦК ПСР «О работе в деревне» Крестьянский Союз как по нотам разыграл прелюдию восстания 1921 года. Огромную роль в том сыграли крестьянские «приговоры». По форме они безобидны, в них говорилось даже о преданности Советской власти, перечислялись горести и беды мужиков. А далее следовал призыв к неповиновению и бунту, как единственному пути к спасению от гибели.

В «приговорах», принимавшихся в декабре 1920-го и январе 1921 годов на сельских и волостных сходах Ишимского уезда нет ни слова против Советской власти. «Дайте нам хлеб и возможность свободно жить, мы просим только хлеба!».

Ленин говорил: «Весенние события 1921 года показали еще раз роль эсеров и меньшевиков. Они помогают колеблющейся и мелкобуржуазной стихии отшатнуться от большевиков, совершить «передвижку власти»... Такие люди помогают мятежам...».

Именно так – «помогают мятежам»! Вот это, пожалуй, наиболее точное определение роли эсеров в крестьянском восстании 1921 года. Они «помогли» крестьянам признать необходимость и неизбежность восстания, подсказали как его начать...

По докладным ГубЧК, подпольные ячейки эсеров на селе не только вели антибольшевистскую пропаганду среди крестьян, но и составляли списки коммунистов и советских активистов (чтобы ни один не ушел от расправы), подготавливали планы и карты местности (для будущих повстанческих штабов), разлагали, деморализовывали бойцов красноармейских частей, вербовали середняков и бедняков в тайные боевые дружины. (К сожалению, ни одного конкретного примера подобных действий я не обнаружил).

Эсеры наводнили Сибирь листовками, газетами, воззваниями, которые умело и непрестанно бередили и бередили кровоточащие раны, нанесенные крестьянам политикой военного коммунизма. В них приводились горькие, жгучие, чудовищные факты беззакония и самодурства продработников, действовавших «от имени и по поручению» Советской власти, большевистской партии. Потому преступления «продразбойников» становились преступлениями тех, кто вручил им оружие. Ну, а коли надругательства и бесчинства творились именем власти и под ее прикрытием, то единственным спасением для крестьян становилось свержение этой власти. В эсеровских прокламациях, воззваниях и листовках, адресованным сибирским крестьянам, факты приводились – подлинные, выводы делались – неоспоримые, с далеким поразительно верным заглядом вперед. В подтверждение сошлюсь на фрагменты из Обращения к сибирским крестьянам, выпущенном в свет в канун восстания...

«...За три года все изменилось. Большевики... правят самодержавно, прикрываясь именем рабочих и крестьян. Власть Советов заменили властью ЦК РКП...

Рабочие прикреплены к фабрикам и заводам... Бывшие царские чиновники, перекрасившиеся в красный цвет, заполнили комиссариаты и советские учреждения, стали совслужащими. По переписи 1920 года в Москве на 1023 тысячи жителей 231 тысяча совслужащих, на 5 жителей 1 чиновник. В Питере 1 служащий на 4 жителя. При царе чиновников было вдвое меньше. Ленинские чиновники получают не только жалование, но и жирные пайки и сидят на горбу крестьянина.

У крестьянина отнимаются завоевания революции. Большевики всегда смотрели на крестьянство, как на класс, чуждый революции и социализму, как на мелкую буржуазию. В Октябрьскую революцию, когда большевикам надо было по крестьянским спинам взобраться к власти, они заигрывали с крестьянством; когда почувствовали себя сильными, опять запели о мелкобуржуазности крестьянства. У трудового крестьянства отняли право свободно участвовать в Советах. Непокорные крестьянские съезды разгонялись. Выбранные крестьянами представители заменялись назначенными. В деревнях посадили в комитеты бедноты лодырей. Социализацию земли подменили национализацией. Из общекрестьянской земля стала государственной. Крестьянин становится государственным казенным человеком, от него отнимают право распоряжаться продуктами своего труда. Военной силой отбираются хлеб, скот, масло, яйца, птица – все, над чем крестьянин проливал трудовой пот, за чем ходит он, недоедая, из последних сил напрягаясь в тяжелом труде. Теперь все трудящиеся залиты не только потом, но и кровью. Рекой льется крестьянская кровь. Крестьяне умирают на белогвардейских фронтах под пулями царских генералов, они тысячами гибнут под пулями большевистских продотрядов и чекистских летучек. Загнанный в тупик крестьянин, начинает засевать столько, сколько нужно, чтобы прокормиться самому, режет скот – иначе отнимут. Рядом с оброком вводится барщина – гужевая, лесная и прочие повинности вытягивают соки из крестьян и его рабочего скота. Хозяйство разоряется. Частые военные мобилизации, поборы, повинности, усмирения доводят крестьянское хозяйство до нищеты, а его самого до полного отчаяния... Свободный вольный труд крестьянина на своей земле стал казенным подневольным на казенной земле ради казенного хлеба. Государство, и крестьян, и рабочих, все способности и силы к свободному сотрудничеству и творчеству... Всякая централизованная государственная власть должна неизбежно привести к рабству трудового народа...».

Очевидна неоспоримость основных положений воззвания.

Оно шло от земли, от глубокого знания истинного положения в сибирской деревне в разгар военного коммунизма.

Если попытаться беспристрастно сравнить две позиции в отношении к крестьянству – ушедших в подполье эсеров и стоящих у власти большевиков, то линия эсеров окажется более реалистичной, гуманной и приемлемой. Есть основания полагать, что социалисты-революционеры были ближе к крестьянину, чем большевики, лучше понимали нравственную и духовную суть крестьянина, его психологию Хозяина не только своей пашни, своего двора, своей деревни, но и своей России, всей Державы. Большевики этого не осознавали, оставались чужды крестьянину.

Да что к крестьянству! Они и к товарищам по партии относились, как к винтику в огромной, всесильной, всесокрушающей машине, которая ломает, давит, калечит всех, кто оказался на ее пути. Сила этой партии в слепой фанатической вере в нового Бога – Ленина. По образу и подобию великого всепартийного вождя, в каждой губернии, районе, волости нарождались свои божки, которые вещали от имени партии, командовали от имени партии, казнили и миловали ее именем. Все, стоящие «под ним», беспрекословно повиновались своему божку, не говоря уже о «великом и мудром» верховном божестве. И ежели рядовому «винтику» скомандовали «убей!», он, не колеблясь, убивал; звучала команда «распни!», и он, не раздумывая, «распинал»; «отрекись!» – и он отрекался от отца и сына, от жены и матери: Если же «винтик» вдруг осмеливался усомниться в целесообразности полученной команды, пытался выяснить причины того или иного действия стоящих «над», его мгновенно сминала, уничтожала неумолимая машина – партия. Беспощадные друг к другу большевики не умели, не хотели кого бы то ни было убеждать, кому бы то ни было доказывать, действуя по принципу «сила есть – ума не надо».




ПЕРВЫЙ КНУТ КОМУ?



1

Семь лет «неслыханной ни в одном государстве» войны разорили Россию. Страна вышла из войны «в таком положении, что ее состояние больше всего походило на состояние человека, которого избили до полусмерти: семь лет колотили ее, и тут, дай бог, с костылями передвигаться» – вот как оценил Ленин состояние державы, власть, в которой захватили большевики в результате Октябрьского переворота.

К 1920 году по сравнению с довоенным уровнем на одну треть сократилось производство продукции сельского хозяйства. 30 процентов крестьянских хозяйств совсем не имели посевов, еще одна треть собирала урожай, недостаточный для того, чтобы прокормиться. Одной из важнейших причин резкого сокращения посевов, а значит, и производства зерна явилась политика военного коммунизма, которую силой внедряли большевики с первых дней своего «восшествия на престол». Однако, Ленин ни разу не указал этот субъективный фактор, породивший голод, выдвигая лишь одну причину – неурожай.

В последнее время появились публикации, утверждающие, что голод в Питере и Москве был инспирирован большевиками для того, чтоб, сославшись на него, развязать кровавый террор против крестьянства, сломав и подчинив его ненавистной пролетарской диктатуре. Не располагаю материалом, чтоб утверждать или опровергать подобное. Но одно бесспорно: Ленин использовал голод, чтоб раз и навсегда разделаться со своевольным, гордым, не кланяющимся большевикам сибирским крестьянином, превратив его в покорного крепостного.

Когда затея с мировой революцией и Всемирной республикой Советов рухнула, Ленин задался целью за 15–20 лет построить коммунизм в России. Чтобы подобное свершить, надо было перелицевать, вывернуть наизнанку сотни миллионов душ, перековать характер народа, переделать его психику... Дикая! Бредовая идея. Но фанатик Ленин не привык отступать. Сказано – сделано...

Несмотря на трудные годы войны и колчаковщины, сибирские крестьяне жили зажиточно. Хлебные излишки у сибирских крестьян имелись. В приказе Тюменского губисполкома и губпродкома от 10 сентября 1920 года за № 43 отмечается, что «в Ишимском и Ялуторовском уездах насчитывается до двух миллионов пудов хлеба, _собранного_в_прошлые_годы_и_лежащего_в_кладях_и_скирдах_в_необмолоченном_виде_» (здесь и далее выделено мною – _К._Л_.).

Статистические данные показывают, что к 1920 году по всей азиатской России (Западная и Восточная Сибирь и Дальний Восток) от урожаев пяти предыдущих лет (1914 – 1918) скопилось 396,3 миллиона пудов излишков продовольственного и фуражного зерна. Однако эта, на первый взгляд очень внушительная цифра вобрала в себя все хлебные излишки, разбросанные на громаднейшей территории, в миллионах крестьянских хозяйств. К тому же из-за неурожая, постигшего ряд губерний Сибири, к началу продразверстки количество излишков сократилось на треть, и урожай 1920 года на 103 миллиона пудов не покрывал ежегодных потребностей территории в зерне.

Сибирские крестьяне не хотели бесплатно отдавать свой хлеб, скот, картофель и другие сельскохозяйственные продукты. Заплатить же им деньгами или промышленными товарами государство не могло: ни того, ни другого у него не было. Вот тогда и пошла в ход стальная секира пролетарской диктатуры.

«Продовольственная политика Советской России в 1917 – 1921 годах, несомненно, была очень груба, несовершенна... По она была единственно возможной при тех условиях... в разоренной и отсталой стране», – утверждал Ленин. Возможно, в условиях новорожденного Советского государства с его большевистским самодержавием так это и было. Не ясно лишь одно: кому нужно было это государство и это «самодержавие» большевиков? Но...

20 июля 1920 года Ленин подписал Декрет № 171 «Об изъятии хлебных излишков в Сибири».

«Совет Народных Комиссаров, – говорилось в Декрете, – во имя доведения до победного конца тяжкой борьбы трудящихся с их вековечными эксплуататорами и угнетателями постановляет в порядке боевого приказа:

1. Обязать крестьянство Сибири немедленно приступить к обмолоту и сдаче всех свободных излишков хлеба урожая прошлых лет с доставлением их на станции железных дорог и пароходные пристани...

2. ...В случае необходимости население привлекается к обмолоту в порядке трудовой повинности...

3. Виновных в уклонении от обмолота и от сдачи излишков граждан, равно как и всех допустивших это уклонение ответственных представителей власти, _карать_конфискацией_имущества_и_заключением_в_концентрационные_лагеря,_как_изменников_делу_рабоче-крестьянской_революции..._»

Обратите внимание на тон Декрета. Единственным средством выполнения разверстки провозглашается сила. Убеждение, разъяснение, переговоры – решительно изымались из арсенала тех, кто должен был проводить разверстку.

С самых первых шагов Советская власть решала продовольственную программу исключительно путем принуждения. Вот строки из Декрета ВЦИК и СНК за № 98 от 9 мая 1918 года «О борьбе с продовольственным кризисом и расширении полномочий Народного Комиссариата продовольствия»;

«Объявить всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на ссыпные пункты... _врагами_народа_, предавать их революционному суду, с тем, чтобы виновные приговаривались к тюремному заключению _на_срок_не_менее_10_лет,_изгонялись_навсегда_из_общины,_все_их_имущество_подвергалось_конфискации_...»

Вот этот силовой прием власти по отношению к крестьянству и вынудил последних резко сократить посевные площади дабы не отдавать задарма хлеб, что в конце концов привело к голоду, который, в свою очередь, ожесточил, удесятерил нажим власти на крестьянство. Воистину: сами трудности печем, – сами кушаем.

И еще об одном хотелось бы сказать. Крестьянин, не пожелавший подарить плоды своего тяжкого труда, объявляется врагом народа. Того самого народа, абсолютное большинство которого составляли все те же крестьяне.

В этом драконовском декрете, подписанном Лениным, Свердловым и Аванесовым, есть еще и такой пункт...

«§ 4. За изъятые скрытые излишки 50% платы (по твердым ценам) тому, кто указал на излишки, 50% – общине...». Чувствуете, какой отвратительный привкус у этой посулы? Выследи соседа, односельчанина, такого же пахаря, как и ты. Выследи, донеси и получи свои тридцать серебреников. А чтоб за то не косились на тебя сельчане, им тоже перепадет половина мзды за предательство и донос. Без стукачей, доносчиков, провокаторов большевики не захватили бы власть, не удержали ее и уж, конечно, не построили бы развитого социализма...

Повернемся к Декрету № 171. Он предписывал направить для продовольственной работы в Сибирь 6 тысяч рабочих, объединенных в продотряды, и для помощи им 20 тысяч голодающих крестьян и рабочих, сформировав из них уборочные дружины.

ВСНХ, народные комиссариаты земледелия и путей сообщения обязывались всемерно обеспечивать обмолот и сдачу всех излишков от урожаев прошлых лет к 1 января 1921 года. Одновременно объявлялась разверстка и на излишки хлеба нового урожая.

С 1 августа 1920 года по 1 марта 1921 года Сибирь должна была сдать 110 миллионов пудов хлеба, из них на долю Тюменской губернии приходилось 6,5 миллиона.

Вслед за Ленинским декретом о продразверстке в Сибири на крестьянские головы посыпались всевозможные декреты, постановления, приказы губернских властей. И все они были исполнены в категорично приказной форме, и все грозили за неповиновение судом, концлагерем, конфискацией имущества.

Почему же продразверстка так больно ударила по сибирскому крестьянину? Потому, что разверстка не только отнимала излишки хлеба и других продуктов, она подрубала на корню, губила крестьянское хозяйство.

Что такое ИЗЛИШКИ, которые крестьянин обязан был «за так» отдать государству? Кем-то где-то была придумана норма хлеба, потребная крестьянскому хозяйству до нового урожая, т. е. фактически на год (от осени до осени). Вот она эта норма: на едока – 13 пудов 20 фунтов, или 216 килограммов – по 600 граммов в день. Тут уж ни пирогов, ни шанег, ни блинов не отведаешь. Да и проработав 14 – 16 часов на поле, на покосе, на заготовке дров, поворочав топором да вилами, шестьсот граммов и на один обед мужику не хватит. Потому крестьяне на своих сходах, съездах, конференциях силились убедить власть Советскую, что нельзя путать земледельца с совслужащим, нельзя сажать хлебороба на голодный паек. Убеждению комсовпроддеятели не поддавались. Что оставалось крестьянину? Прятать хлеб, чтоб «опосля не голодать».

На рабочую лошадь власти предержащие положили «до нови» 18 пудов, или полтора пуда на месяц. А доброму коню, чтоб на нем можно было пахать да боронить, снопы да сено, да лес возить, надо было, ну хотя бы, самое малое, 4 килограмма в день, а по-доброму-то все пять – шесть килограммов. Но даже по минимуму (4 кг в день) требуется лошадке семь пудов на месяц, значит, оставленными от разверстки восемнадцатью пудами удастся прокормить конягу два – два с половиной месяца, а потом?.. Так же смехотворно малы и нормы, установленные Наркомпродом для прокорма коров, телят и прочей живности. А ведь молоко-то у коровы на языке.

Но и это еще не самое главное. При исчислении разверстки четко оговаривалось, сколько голов скота следовало принимать в расчет, определяя количество зерна, оставляемого в хозяйстве. Расчет велся не от имеющегося на крестьянском подворье скота, а от инструкции, а инструкция устанавливала железный регламент сколько может иметь крестьянин скота в зависимости от посевных площадей и едоков. Если крестьянин засевал до шести десятин, ему положена всего одна лошадь, на нее и получи паек. Лишь тому, кто имел посевы более одиннадцати десятин, Советская власть разрешала иметь в хозяйстве три лошади. Вот так...

Теперь о коровах-кормилицах сибирских деревень. Корова – это молоко, сметана, масло, творог, обрат; это палочка-выручалочка многодетных крестьянских семей. Так вот, на коров выделяли, вернее оставляли зерна (вшестеро меньше положенного) Из такого расчета: до трех человек семье корова не положена. Ежели семья от четырех до семи едоков владей одной коровой. От 8 до 11 – 2 коровы. От 12 до 15 – три коровы.

И вся арифметика. Остальной скот сверх этих рамок в расчет не принимался при исчислении размеров оставляемого в хозяйстве хлеба... А теперь вспомним, что накануне революции каждое крестьянское хозяйство Ялуторовского и Тюменского уездов _в_среднем_имело_3_лошади_и_5,25_коровы,_а_в_Ишимском_уезде_–_3,8_лошади_и_7,5_крупного_рогатого_скота_.

Вот несколько середняцких крестьянских хозяйств из деревни Скаредная Голышмановского района: Гусев Иван Андреевич – 5 десятин, 3 коровы, 3 лошади; Афанасьев Евстафий Афанасьевич – 7 десятин, 4 коровы, 4 лошади; Стариков Андрей Васильевич – 10 десятин, 3 лошади, 5 коров; Летков Николай Ильич – 11 десятин, 4 лошади, 7 коров... А ведь были зажиточные крестьяне, имеющие на своем подворье целые стада лошадей и коров.

Что же было делать сибирскому мужику со своим скотом после того, как у него побывали продотрядовцы и выгребли все зерно, оставив лишь ту «пайку», которую положила ему Советская власть? Забить? Для того ли растил он и холил каждого жеребенка или теленка, чтоб, вырастив, ни с того, ни с сего пустить под нож? Да и куда ему столько мяса? Продать его в деревне некому, везти в уездный город – не до того, да и по природе своей сибирский мужик – не торгаш. Опять же власти не позволяют уничтожать молочный скот... Можно было бы, наверное, продать корову, но специальным постановлением от 28 октября 1920 года Тюменский губисполком и губпродком запрещали крестьянину продавать коров, грозя за ослушание конфискацией всего имущества... Видите, какой капкан насторожили большевики для сибирского крестьянина? На прокорм скоту зерна не оставляют, продавать и забивать скот запрещают. Попробуй-ка, сыщи лазейку из этой западни....

Даже такая мелкая «животина», как куры, гуси, утки оказались причиной немалых дополнительных бед, обрушившихся на крестьянина. Специальный Декрет СПК от 19 июля 1920 года установил: если хозяйство имеет 20 кур (или уток), или 10 гусей (можно индеек), то оно объявляется промышленно-птицеводческим. А ведь два десятка кур, наверняка, имело каждое крестьянское подворье. Очутившись же в разряде промышленно-птицеводческого, хозяйство обязано было сдать государству с десятины 3 фунта кур, или 10 фунтов гусятины, либо 5 фунтов утятины. Если у крестьянина, скажем, всего 7 десятин, ему следует сдать 21 фунт курятины, это 9 килограммов! Если гусятина, то почти 30 килограммов.

Продовольственная разверстка обдирала крестьянина, как липку, отнимая у него все, вплоть до сена, табака, льносемян, даже на щетину и рога некоторые ловкачи-трюкачи устанавливали норму поставок. По каждому оббираемому продукту существовал циркуляр, вроде вот этого постановления Тюменского губисполкома и губпродкома от 19 сентября 1920 года «О разверстке по шерсти», которое завершалось все той же угрозой: за утайку шерсти ревтрибунал и конфискация...

Эти жестокие приказы, декреты, постановления о разверстке выполнялись столь же жестокими, преступно бесчеловечными методами.

Вот какую петлю на шею сибирского мужика накинули большевики печально знаменитым Ленинским Декретом № 171.

На этом Декрете и произросла система бесстыдного и наглого обдирания крестьян, уничтожившая крестьянское сословие, приведшая великую земледельческую Державу к голоду и разрухе...

То ли подстраховываясь от грядущих летописцев, то ли для самоуспокоения, только в официальных речах и резолюциях большевики повторяли не раз, что продразверстка требует от партийных, советских и продовольственных органов высокого уровня политической сознательности, гибкости и маневренности. «Советская власть требует, – говорил Ленин, – чтобы бедняки не платили ничего, средние умеренно, а богатые много». Наверное, это указание вождя можно бы хоть как-то соблюсти, если б размеры разверстки определялись снизу – в зависимости от наличия излишков у крестьян, а не сверху «в порядке боевого приказа». Это во-первых. Во-вторых, только кабинетный мечтатель, начисто оторванный от жизни, представлял деревню в виде шахматного поля: черная клеточка – богач, кулак; белая клеточка – бедняк, батрак. Но и те, и другие – лишь малые островки в море середняков, и не было такого локатора, который определил бы грань между «кулаком» и середняком. Придуманная марксистами отличительная черта эксплуататора-кулака (наемный груд, батрак) у сибирских крепких мужиков отсутствовала. Как же было в сибирской деревне 20-го года провести четкую грань, отмежевав середняка от кулака? Тут категоричная позиция «или – или» абсолютно не годилась, ибо она не учитывала полутонов, не принимала во внимание удивительную подвижность социального облика деревни.

Следует к этому добавить, что классификация крестьян проводилась «на глазок», «на ощупь» людьми неопытными и малограмотными, со своими симпатиями и антипатиями, часто чужаками, не смыслящими в крестьянстве и крестьянском труде: всевозможными уполномоченными. Вот и «ломали дрова», кто как хотел и как мог. Молвил слово поперек, и ты уже не середняк, а кулак, вражина. Плохо угостил «товарища уполномоченного» – и загремел в кулацкий разряд.

Кроме хлеба, продразверстка отнимала у крестьян картофель, овощи, домашнюю птицу, табак, мясо, яйца, шерсть, лен и коноплю (волокно и семя), овчину, кожи, сено. На крестьянские плечи целиком ложились лесозаготовка (рубка и вывозка леса), гужевые и иные повинности. И все «за так», во имя спасения той самой революции, которая сибирскому крестьянину «никакого улучшения не дала» (Ленин).

Крестьянский меркантилизм прост. В его основе – желание получить реальные, ощутимые выгоды от своего очень тяжелого, каждодневного труда. Еще не проведя и первой борозды, крестьянин уже прикинет в уме, сколько можно с этого поля собрать, скажем, пшеницы или гороха, сколько и почем их продать, что купить на вырученные деньги. Но эта всего лишь одна грань его психологии Хозяина. На своем подворье, на своей пашне или покосе, в своем доме и своей семье он – неограниченный владыка, его слово – Закон.

Крайне важно было учитывать это при проведении продразверстки, особенно в Сибири. Но чтобы учитывать, _нужно_знать_крестьянина,_уважать_его,_видеть_в_нем_личность_, я не «серую скотинку», которую можно и нужно в хвост и в гриву, чтоб каждому большевику кланялась...

После обнародования Декрета № 171 продовольственная работа стала главной в деятельности партийных организаций Сибири. Продразверстка явилась пробным камнем отношений Ленина и большевиков к крестьянству. Здесь, как 1 нигде, отчетливо проступило фарисейство Ленина, его двоедушие и непостижимая дикая жестокость. Публично Ленин заявлял (и не единожды): отношения между земледельцем и Советской властью – главный вопрос экономики и политики Государства. «Только соглашение с крестьянином может спасти социалистическую революцию». При проведении разверстки Ленин остерегал партпроддеятелей от шаблона. «Центральную Россию, Украину, Сибирь шаблонизировать, подчинять известному шаблону было бы величайшей тупостью...».

Ну что тут скажешь? Все по уму, как нужно и должно. Но все это лишь на словах, а на деле... впрочем, что получилось на деле, читатель поймет и сам...

Уже тогда, на заре Советской власти, теоретические положения и практические деяния, слово и дело отстояли друг от друга весьма далеко, и с каждым новым витком истории этот разрыв все увеличивался и увеличивался.


2

«Омск. Сибпродком. Кагановичу.

В виду обострившегося до крайности положения продовольствием республики предписываю порядке боевого приказа напряжением всех сил повысить погрузку и отправку хлеба центру до максимума... Ежедневно прямому проводу докладывать лично мне... Предсовобороны Ленин».

Голод все крепче стискивал горло республики Советов. Ленин лично следил за прохождением из Сибири каждого продовольственного эшелона. Особенно остро давал себя знать голод в Москве и Петрограде, и... И в то же время заградотряды не пропускали в столицы хлебные обозы и эшелоны, вылавливали торговцев хлебом. Почему? Пока документально подтвержденного ответа нет.

Кризисную обстановку использовали как явные враги Советской власти, так и их незримые пособники: авантюристы- леваки, карьеристы, шкурники, приспособленцы, которых особенно много присосалось к продовольственным органам. Где еще можно было столь головокружительно сделать служебную карьеру, как не в органах, решающих судьбу революции и большевистской диктатуры. Где позволительно было вести себя так развязно и нагло, безнаказанно бесчинствовать и самодурничать, как не в продорганах, получивших от большевиков оружие и безграничную свободу действий?

Факты не ржавеют от времени. Имеющиеся в нашем распоряжении документы не оставляют никакого сомнения в том, что многие продовольственные работники Тюменской (да и не только Тюменской) губернии хамством, насилием бесчинствами взъярили крестьян, обострили до крайности политический кризис в деревне, подготовили благодатную почву для антисоветского восстания и спровоцировали его. Вот что главное. Кто из «продразбойников» был умело замаскировавшимся врагом и действовал со злым умыслом, кто гадил без «задней мысли», по недоумию либо по глупому усердию, а кто преследовал карьеристские цели – теперь немыслимо да и не нужно устанавливать.

В продовольственном аппарате губернии хватало людей случайных и нежелательных. Об этом губкому партии Тюменская губчека еще в августе 1920 года сообщила в оперативной сводке: «...меньшевики и эсеры группируются в продорганах». Полагаю «меньшевики и эсеры» нужны были губкому да и губчека, чтоб после свалить на них все шишки за злодеяния «стойких ленинцев», возглавлявших продотряды, продконторы, волпродкомы, уездпродкомы и губпродком. Не потому ли с благословения губпродкомиссара Инденбаума в продотряды охотно принимали тех, кто умел выкручивать руки мужикам, способен был любой ценой «выбить хлеб»: солдафонов-исполнителей, самодуров пришибеевых, бывших карателей Колчака. Руководители и ответработники губпродкома, уездных и волостных продкомов, продконтор, командиры продотрядов, председатели всевозможных чрезвычайных «троек», «двоек», «пятерок», уполномоченные губпродкомиссариата и т. п. не терпели инакомыслия, не принимали возражении, не признавали никаких смягчающих причин и обстоятельств, действуя по прихоти, по принципу: хочу – помилую, хочу – казню. Если бы собрать воедино все их преступные действия, назвать цифры невинно расстрелянных, арестованных, обобранных, униженных ими крестьян, получился бы оглушительной силы обвинительный документ, свидетельствующий о стремлении губернской партийной организации использовать продразверстку как рычаг, чтобы согнуть и сломать поперешного сибирского мужика.

В своих приказах, предписаниях, речах губернский продовольственный комиссар провозглашал принуждение единственной формой обращения с крестьянами. 18 декабря 1920 года Инденбаум в телеграмме за № 4009 на имя Крестьянникова (руководителя контрольной инспекторской «тройки») писал: «...у каждого имеется вооруженная сила, которая должна быть использована самым широким образом на те села, деревни, которых после ухода военной силы затихла работа. При посещении села второй раз должна _быть_самая_беспощадная_расправа_вплоть_до_объявления_всего_наличия_хлеба_деревни_конфискованным_... Всех бездеятельных Лиц жестоко наказывать».

Следует обратить внимание на два момента.

Во-первых, на дату отправления телеграммы. В декабре 1920 года во всех волостях Ишимского уезда недовольное крестьянство грозно бурлило и клокотало, каждый миг грозя взрывом. Обозленные грубыми методами проведения разверстки крестьяне шли на открытые и резкие (вплоть до вооруженных) столкновений с продотрядчиками.

Во-вторых, посмотрите, как губпродкомиссар стрижет крестьян под одну гребенку, предписывая конфисковать _весь_ хлеб _у_всей_ деревни. Значит, классовый подход, о котором талдычили и Ленин, и ЧК, и губком – пустая болтовня, демагогия. Кулаки, середняки, бедняки – в одном гурту.

Руководствуясь подобными директивами, чрезвычайная тройка» 31 декабря 1920 года издала приказ, обязывавший крестьян Ишимского уезда _к_исходу_суток_выполнить_всю_продразверстку_ (а ведь по декрету СНК это требовалось сделать к 1 марта). Крестьянам запрещалось посылать в уезд ходоков и делегатов, чтобы обжаловать приказ, а тем, кто все-таки рискнет сунуться с жалобой, «тройка» грозила немедленным арестом и принудработами.

Вот директива члена губпродколлегии Лауриса уполномоченному губпродкома Евстигнееву: «Несмотря на то, что Ишимский район вполне обеспечен вооруженной силой... реальных результатов до сих пор нет. Еще раз подтверждаю, что необходимо _сделать_решительный_удар..._Больше_церемониться_нечего,_надо_быть_чрезвычайно_твердым_и_жестоким_ и изъять хлеб... Вы должны твердо помнить, что разверстка должна быть выполнена, _не_считаясь_с_последствиями,_вплоть_до_конфискации_всего_хлеба_ деревни, оставляя производителя на голодную норму. Последний раз приказываю сделать _решительный_нажим,_выкачать_столь_нам_нужный_хлеб_... И это должно быть сделано в трехдневный срок».

На что рассчитывали Лаурис и Инденбаум, предписывая изымать весь хлеб у всей деревни? На то, что крестьяне останутся голодать подле пустых амбаров, или на то, что возьмутся за топоры и вилы, прикончат «продграбителей» и тогда-то можно будет наконец пустить в дело красноармейские части и порубить, пожечь, пограбить своевольного сибирского мужичка? Пожалуй, на второе. Подходя с российским аршином к оценке сибирской деревни, Тюменский губком партии и губпродком представляли здешних крестьян сплошь кулаками Ну, а кулак – это враг, стало быть, и разговор с ним короткий: либо сдавайте, либо к стенке, а «пуля дырочку найдет».

Да ведь и не у кого было поучиться-то губернским руководителям чуткому, уважительному отношению к крестьянству. Партийная верхушка (Ленин, Троцкий, Свердлов, Бухарин, Дзержинский) признавала и внедряла в жизнь единственный метод работы с крестьянством – НАСИЛИЕ. Когда 5 августа 1918 года в Пензенской губернии вспыхнуло крестьянское восстание (которому тут же сходу приклеили ярлык кулацкого мятежа), Ленин в телеграмме председателю пензенского губкома партии Е. Бош предлагает «провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов, белогвардейцев; сомнительных запереть концентрационный лагерь..., три дня спустя, в другой телеграмме Бош, Ленин настаивает на своей линии: «Не хочу думать, чтобы вы проявили промедление или слабость всего имущества и у восставших кулаков»? А в телеграмме председателю Пензенского губисполкома, посланной 14 августа, Ленин пишет: «...Вы обнаруживаете мягкость при подавлении кулаков. Если это верно, то Вы совершаете великое преступление против революции». И наконец в письме «Кураеву, Бош, Минкину и другим пензенским коммунистам» Ленин пишет:

«Восстание пяти волостей кулачья должно повести к беспощадному подавлению. Этого требует интерес ВСЕЙ революции, ибо теперь ВЗЯТ «последний решительный бой» кулачьем. Образец надо дать.

1. Повесить (непременно ПОВЕСИТЬ, ДАБЫ НАРОД ВИДЕл) НЕ МЕНЬШЕ 100 заведомых кулаков, боГАТЕЕВ, КРОВОПИЙЦ.

2. Опубликовать имена.

3. Отнять у них весь хлеб.

4. Назначить заложников согласно вчерашней телеграмме.

Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал, знал, кричал: ДУШАТ и задушат кровопийц-кулаков.

Телеграфируйте получение и ИСПОЛНЕНИЕ... Ленин».

Здесь снова, в который раз, отчетливо проступает патологическая ненависть Ленина к зажиточным крестьянам и духовенству.

Обращают на себя внимание два момента.

Во-первых, Ленин повелевает применить беспощадный массовый террор, публично повесить не закоперщиков и вожаков антисоветского восстания, а кулаков, независимо от их причастности к мятежу.

Но кто такой КУЛАК? Это самый трудолюбивый, самый предприимчивый, самый мудрый КРЕСТЬЯНИН. Это раз. Во-вторых, кулак не кулак определялось на глазок. Крыша под железом – кулак. Лишняя лошадь либо корова в хозяйстве – кулак. Поперечил, не уступил, не покорился Совету, комбеду, уполномоченному из волости, уезда или губернии – трижды кулак и контра. Молвил поперек, не проголосовал за – вали в кулаки. Ну, а коли вождь мирового пролетариата приказывает провести к кулакам беспощадный и массовый террор, вплоть до публичного повешения, то уж угодивший в этот богом проклятый разряд не жди ни суда, ни следствия, хорошо, коли дозволят с семьей попрощаться перед дальней дорогой на тот свет. Попытку разобраться, подойти по-справедливости к тем, на кого нашлепнули кулацкий ярлык Ленин объявляет «великим преступлением против революции».

Во-вторых, под Ленинским призывом к беспощадному массовому террору против кулаков отчетливо проглядывает грубо меркантильная подкладка – выгрести как можно больше хлеба из закромов «восставших кулаков». «Демократу», «интеллигенту», «самому человечному из людей» наплевать, что, отнимая имущество, скот и хлеб у «кулака», на голодную смерть и нищету обрекаются его дети, родители, жена, родичи. Да ежели б Владимир Ильич не пугался всероссийском Пугачевщины, которая могла вышибить большевиков из седла, он провел бы такое раскулачивание, какое и не снилось Сталину. Потешно читать и слышать иные утверждения о том, что Сталин ликвидировал кулачество, как класс, вопреки намерениям и планам Ленина.

Поразмыслив, патологическую ненависть Ленина к зажиточному крестьянству можно объяснить лишь одним. Зажиточный крестьянин умен, своеволен, упрям. Он не любит кланяться; не хочет, не привык угождать; не терпит помыканий и понуканий; привык жить своим умом, действовать своими руками. А большевикам нужен был крестьянин-робот, страна- казарма, где все по свистку, по команде, по соизволению свыше. Не потому ли так же упорно и методично, как поперешных «кулаков» ломали, гнули, уничтожали большевики непокорную думающую интеллигенцию, и конечно же духовенство?

Бог мешал Ленину и К° превратить человека в винтик гигантского живого механизма, слепо и безоговорочно послушного воле Кремля. Духовенство несло измученному народу слово Божье, заповеди Христа, которые никак не совпадали с Ленинскими заветами, приказами, декретами, с Ленинским пониманием нравственности («Грабь награбленное!», «Для нас нравственность подчинена интересам классовой борьбы пролетариата», «В политике нет морали» и т. д.). Юрист, демократ, гуманист (таким семьдесят лет представляли нам Ленина), возмечтавший построить Всемирную Республику Советов, осчастливить человечество коммунизмом, где все равны; где от каждого но способностям, каждому по потребностям; где свобода, равенство и братство; этот зодчий великого, прекрасного будущего человечества травил и уничтожал, как бешеных псов священнослужителей всех рангов и всех религий.

В восстании пензенских крестьян, охватившем всего пять волостей, участвовали и середняки, и беднота. По его, как и все другие крестьянские волнения тут же окрестили кулацким, жестоко подавили в течение пяти дней, но этой жестокости Ленину показалось мало. Далек, неимоверно далек был Владимир Ильич от земли, от крестьян, от тех пахарей и скотоводов, кто кормил, одевал, обувал и оборонял созданную им Республику Советов. Для Ленина крестьянин хоть и МЕЛКАЯ, но все-таки БУРЖУАЗИЯ. А с буржуазией какой разговор? Приказ. Разверстка. Повинность. Конфискация. Концлагерь. Расстрел... Стоит ли после этого дивиться хамскому отношению к крестьянину тюменских горе-руководителей, – верных ленинцев, стойких большевиков?..

Вот почему тем же ленинско-продкомиссарским языком разговаривали с крестьянами и Советы рабочих и крестьянских депутатов. _И_крестьянских_! Ишимский уездный исполнительный комитет в приказе № 69 от 1 января 1921 года угрожал крестьянам, что «во всех случаях обнаружения скрытого хлеба у одного гражданина общества конфискуется таковой _у_всего_общества,_не_считаясь_ни_с_какими_мерами_». Не правда ли, как ловко! Спрятал хлеб один провокатор подыхай с голоду все село! Тут уж кулак ли, середняк ли, бедняк ли – держись друг за друга...

Некоторые продотряды и руководящие продработники настолько распоясались, что сравнялись в деяниях своих с колчаковскими карателями. Они бесчинствовали, глумились над крестьянами.

Член коллегии губпродкомиссариата М. Л. Лаурис, губернский уполномоченный по продразверстке А. С. Крестьянников, Ишимский упродкомиссар А. М. Гуськов, уполномоченный упродкома М. М. Заплетин, упродкомиссар С. А. Полякевич и продработник В. Г. Соколов в феврале 1921 года (после того, как вспыхнуло восстание) были осуждены ревтрибуналом «за изнасилование, грабежи, рукоприкладство, глумление, самосуд над крестьянами при проведении продразверстки». Четверо из них приговорены к расстрелу.

За подобные же беззакония, тоже после того, как восстание разгорелось вовсю, привлечены к судебной ответственности райпродкомиссары Гущин, Демин, Коротков, Коропанов начальник продотряда Гуляев, продработники Гурьман, Яковлев, Шумин, Кубанский, Клевцов, Максимов, Мальцев, Сеньков из Ишимского уезда.

С трибуны X партийного съезда Ленин сказал:

«...Ряд тюменских продовольственных работников был расстрелян за порки, пытки, изнасилования и другие уголовные преступления. Следовательно, в данном случае никак нельзя ставить это в связь с продовольственной работой, а нужно видеть в этом проявление прямо уже уголовных безобразий, кои в обстановке, в которой происходит продовольственная работа, требуют кары свыше обыкновенной. Так что с этой стороны мера была применена, несомненно, правильная».

Ах, Владимир Ильич, великий утопист, Кремлевский фанат. Как трудно дается Вам признание собственных просчетов и ошибок. Что толку в данном признании теперь, когда 14 уездов трех губерний уже извивались и корчились в неумолимо яростном, беспощадном пламени невиданного крестьянского восстания!

Да и что за «признание» выдавили Вы из себя? Вы сказали: «ряд Тюменских продработников были расстреляны», а расстрелян-то всего один (Лаурис).

В своем запоздалом, показном покаянии Вы стараетесь «пытки, порки, изнасилования и другие уголовные преступления» Тюменских «продбандитов» отмежевать от продразверстки, от продовольственной работы, проводимой большевиками в деревне. Но не будь продразверстки, не было бы и этих «уголовных безобразий».

И уж вовсе непонятно, почему Вы расстрел мерзавцев «запорки, пытки, изнасилования крестьян» считаете «карой свыше обыкновенной». И такова Ваша позиция после расстрела царской семьи, расказачивания», поголовного уничтожения дворянства, духовенства и т. д.? Вопиющий каннибализм большевиков Вы считаете разумным, не усматриваете в нем никаких превышений норм права и -морали, а смертный приговор ревтрибунала четверым продмерзавцам показался Вам карой сверхжестокой, возможной лишь с учетом «обстановки, в которой происходит продовольственная работа»...

Признав продовольственную политику большевиков «грубой и несовершенной», Вы тут же оправдываете ее, заявив, что «она была единственно возможной»...

Нет, Владимир Ильич, ни военного коммунизма, ни продразверстки, ни «расказачивания», ни раскулачивания, ни тридцать седьмого; ни моря невинной крови, ни океана горьких и злых слез – ничего этого не видала бы Россия, если бы Вы со своими сподвижниками, затевая Октябрьский переворот, думали не о мировой революции и Всемирной республике Советов, не о мировом господстве, а о россиянах, восемьдесят процентов из которых составляли крестьяне.

Десятилетиями проживая за пределами России, кочуя из Парижа в Стокгольм, из Стокгольма в Краков, а оттуда в Лондон, Вы и Ваши оруженосцы понятия не имели о характере и духовной сути тех, кто великую Россию поил, кормил, оборонял – о крестьянстве. Для Вас, как и для Троцких, Каменевых, Зиновьевых, Сталиных крестьяне являлись людьми второго сорта, призванными Историей унавозить почву для ростков мирового коммунизма, годными лишь для того, чтобы поставлять Красной армии – солдат; растущей индустрии – рабочие руки и сырье; безвозмездно сверкая голым задом и голодая, кормить пролетариат, содержать в роскоши партсовверхушку, поставлять за кордон пшеницу и лен, хлопок и шерсть, кожи и лес...

Вот так, Владимир Ильич! Потому-то вымученное Ваше признание, половинчатая критика тюменских продовольственников погоды не сделали. Пущенная Вами машина насилия продолжала свой ход...

Бесчинства продработников служили прекрасной пищей для антисоветских пропагандистов и агитаторов. По признанию председателя реввоентрибунала Сибири Опарина, «преступления продработников могли послужить канвой, на которой контрреволюция и стала вышивать узоры восстания в Ишимском уезде».

В архивах хранятся сотни крестьянских заявлений, резолюции сельских, волостных сходов и собраний, говорящих о вопиющих беззакониях и преступлениях продотрядников. Основываясь на конкретных фактах, крестьяне обоснованно делали далеко идущие политические выводы о неизбежности борьбы с коммунистами, о необходимости свержения «коммунистической диктатуры».

В конце 1920-го – начале 1921 года буквально во всех селах губернии бурлили и клокотали крестьянские съезды, сходки, собрания по поводу продовольственной разверстки.

На своем сходе крестьяне Караульноярской волости Тюменского уезда так сформулировали свое отношение к событиям:

«Мы ждали Советскую власть, думали, что это наша, народная власть, мы будем сами хозяева, она принесет покой, и мы улучшим свое существование. Новая власть освободила нас от податей и поборов, а взяли в тысячу раз больше, отобрали скот, хлеб и даже инвентарь. Разорили нас и обложили непосильным трудом. Положение наше с каждым днем ухудшается. Лучше уж старый режим. Он все-таки во сто крат лучше Советской власти... Нас замучили дровами... Мыслимо ли дрова рубить зимой из мерзлого лесу и возить в таком виде. Это больше, чем тройная работа. Обмерзшие ветки деревьев, как проволочные заграждения, беспощадно рвут последнюю одежонку. Топоры об мерзлое дерево ломаются, а новых власть не дает, а дает и то никуда не годные. Вывозка дров ужасна... Излишки хлеба отобрали и не оставили даже для корма лошадей, не говоря уже о мелком скоте и птице... Возвращаешься из лесу, тебе бы отдохнуть... Ан не тут-то было! Бежит десятник и гонит к председателю сельсовета, где последний объявляет, что нужно немедленно в город на работу в порядке гужповинности. Да что же это такое? Мужика в гроб вогнать, что ли, хотите?.. Но в высшей степени возбуждают ненависть к РКП и Советской власти приказы № 1 и № 2 Тюменского губкома по оказанию помощи населению и об изъятии семенного хлеба...»

А вот такое «мнение по поводу настоящего момента государственной политики» высказали крестьяне деревни Мокши- пой на своем собрании 14 февраля 1921 года:

«1. Неисполнение властью своих приказов и слов, ради чего остались не только без семян, но даже без куска хлеба...

2. То, что личность человека перестала быть личностью его, а стала как инвентарь, отчего крестьянин приходит к умопомрачению и теряет уважение к государственной власти».

Крестьянин – гражданин. Крестьянин – личность... Это никак не укладывалось в сознании губернских партийных, советских и продовольственных руководителей; для них сибирский крестьянин – это куркуль, тупоголовый упрямец, с которым можно и нужно разговаривать, лишь предварительно сунув ему под нос дуло нагана...

20 октября 1920 года в селе Илышском (Ишимский уезд) собралась беспартийная конференция, на которой присутствовал 121 человек. Она началась в половине десятого утра, а закончилась в 4 часа ночи. Почти двадцать часов просидели мужики в тесноте, в насквозь прокуренном помещении, до хрипоты и яростной ругани споря о продовольственной разверстке. Споры приняли такой острый характер, что председательствующий не мог прекратить их иначе, как объявив собрание закрытым.

Ильинская конференция назвала свои нормы зерна, которое необходимо оставить в крестьянском подворье «до нови» на пропитание семьи крестьянина, на прокорм его скота; причем, подробно оговорено сколько нужно зерна для рабочей лошади, дойной коровы, овцы и т. д. Тут же указано сколько следует иметь скота на крестьянском подворье, много ли нужно ему конопли, льна, подсолнечного масла и т. д. Решено было расплачиваться за помол не зерном, а деньгами. В резолюции есть и такая строка: «нет такого декрету, чтобы крестьянину по одной лошади держать...».

Ильинская конференция, как впрочем и другие, проходила очень бурно, предельно остро. Говорили о правомерности и законности декретов Советской власти; об изменении декрета № 171 о продразверстке в Сибири; оспаривали законодательное право тех, кто издавал декреты, так как «эти законодатели не являются представителями народа и не представляют народ», стало быть, выполнение этих декретов не обязательно. Вольнолюбивый, строптивый, непокорный характер сибирского крестьянина отчетливо проступал в ходе и решениях этой и многих других конференций.

Беспартийная конференция Кротовской, Аромашевской, Евсинской, Вознесенской волостей (20 октября 1920 г.) единогласно утвердила свои нормы разверстки, а «остальную разверстку согласны выполнять по силе возможности». 208 делегатов конференции после долгих споров, назвали точные цифры необходимых семян для обсеменения одной десятины пшеницы, ржи, ячменя, овса; определили количество зерна, нужного для пропитания крестьянской семьи и его скота. Цифры эти никак не стыковались с директивными установками партсовпродорганов.

На конференции беспартийных крестьян пяти волостей Армизонского района (17 октября 1920 г.) присутствовали представители губкома (Клюев), укома (Корякин) и райкома РКП (б) (Стариков). Они выступали и с докладами, и с заранее подготовленными резолюциями. Но и под таким могучим партийным нажимом крестьяне попытались отстоять свои позиции; они критиковали действия продработников, выдвигали встречные альтернативные резолюции. За резолюцию предложенную представителем Укома Корякиным проголосовало всего шесть из 138, и все эти б – коммунисты. Зато дружно поддержали предложение крестьянина Федота Корпакова: «Мы обязуемся помогать по силе возможности государству, но чтобы не упало крестьянство...». Тогда в ход пошла тяжелая артиллерия» – с докладом о текущем моменте выступил представитель губкома Клюев, он же и предложил резолюцию, очень схожую с той, что крестьяне уже провалили. Но и за резолюцию губкомовца Клюева проголосовал всего 31 человек, включая шесть коммунистов, а 107 воздержались. Воздержались! Поднять руку против губкома никто не посмел. Поняв это, Клюев приказал провести поименное голосование. Большевистское беззаконие и террор, безнаказанные бесчинства продработников сделали свое дело, крестьяне не рискнули ослушаться представителя губкома, попадать ему на карандаш, и 129 сказали «да» клюевской резолюции: «продразверстка должна быть выполнена обязательно». Но девять все-таки и тут проголосовали против...

В оценке действий продработников и методов проведения разверстки беспартийные крестьяне и крестьяне-коммунисты были на одном берегу. 21 января 1921 года собрание Плетневской ячейки РКП (б) (Юргинский район), обсудив работу продовольственников, отметило в своем постановлении: «Райпродкомиссар Омутинской продконторы Поздняев, комиссар продотряда № 65 Подкорытов, его помощник Омельченко и все продработники ведут себя с крестьянами жестоко...».

На продовольственном фронте, пожалуй, как нигде, чрезвычайно ярко и четко проступило вопиющее фарисейство большевиков. Вот уж к кому, как нельзя более подходит поговорка «говорили сладко, творили гадко». Сызначала, с первых широковещательных лозунгов Октября большевистское слово и большевистское дело не то, что не совпадали, а и не стремились к этому...

6 ноября 1920 года ЦК РКП (б) разослал всем губкомам циркулярное письмо о продовольственном положении страны и проведении разверстки. Посмотрите, как разумно, осмотрительно и принципиально определены ключевые позиции партии в проведении продовольственной разверстки... «Проведение классового принципа разверстки должно быть взято под особое наблюдение губкома...». При разверстывании наряда рекомендуется соблюдать классовый принцип: «наиболее зажиточное село или хозяйство несет и большую тяжесть разверстки. Судить по зажиточности, а не по площади посева. Распределение нарядов по душам или десятинам не должно допускаться. Бедная часть должна освобождаться вовсе, ей даже оказывается помощь путем перераспределения избытков...».

Далее говорится, что разверстка – боевой приказ. Что нужно взять все излишки. Нарушение классового принципа подрывает нашу опору в деревне. Военную силу применять осторожно, но решительно, применительно к кулацким хозяйствам. Много военных экспедиций могут вызвать восстание...

И Тюменский губком в своих циркулярах, решениях, резолюциях тоже не единожды протрубил о классовых принципах разверстки, однако ни ЦК, ни Губком пальцем о палец не ударили, чтобы приструнить ошалевших от вседозволенности продработников, воспрепятствовать вопиющему надругательству над честью и достоинством крестьян.

И корень тут не в занятости, не в обилии дел и хлопот, отвлекших партию от происходящего в деревне. То, что в 1920 – 21 годах творилось в селах Тюменской губернии – лишь малая часть организованной и проводимой большевиками широкомасштабной, всесоюзной кампании по удушению крестьянства, превращению его в покорное, безропотное сословие. В двадцатом году крестьянские восстания полыхали по всей стране. Киев. Харьков. Пенза. Орел. Тула. Тамбов. Дон. Кавказ. Алтай. Сибирь. Горела и качалась под ногами большевиков земля, а Ленин и его окружение видели лишь один способ решения крестьянского вопроса: террор. И только когда возникла реальная угроза слияния локальных движений в единое всероссийское крестьянское восстание, когда в поддержку крестьян заволновались рабочие промышленных центров, встал на дыбы Кронштадт, – вот тогда Ленин попятился чуток, но цель его была уже достигнута: своевольному сибирскому крестьянину хребет сломили, его вольнолюбие, достоинство, самостоятельность потонули в море безвинной мужицкой крови, в океане сиротских да вдовьих слез. Оттого-то и удалось потом Сталину так скоро и решительно коммунизировать мужика, загнав его в колхозы...

Зная цену лакировочным, для истории сочиненным, решениям, циркулярам да директивам ЦК, их оторванность от реальности, Тюменский губком спокойно взирал на происходящее в губернии.

На упомянутых выше и множестве других подобных крестьянских съездах, сходах, собраниях, где формировались политические позиции крестьян, их отношение к большевикам, крайне редко слышался голос партийного или советского работника, большевистского агитатора. Они, как правило, пугались деревни, презирали ее и даже ненавидели....

Зная о приведенных выше приказах, предписывающих за сокрытие излишков даже одним крестьянином отнимать весь хлеб у всей деревни, легко было спровоцировать незадачливых продработников на такие безрассудные действия, тем самым вызывая раздражение, недовольство и озлобление всех крестьян.

В конце января 1921 года Спиринское сельское собрание Челноковской волости (именно в ней началось восстание) в своем решении записало: «Для подготовленных к посеву 426 десятин нужно 4280 пудов семян, а имеется лишь 1250; на 646 едоков «до нови» потребуется 6400 пудов, а есть только 700 пудов зерна. «Куда же вы ведете нас, товарищи большевики? К заросшим осотом полям? К голоду?..»

Продразверстка оказалась волшебной лакмусовой бумагой, которая невероятно скоро и четко отразила основные пороки и просчеты в политической и организаторской деятельности не только Тюменского губернского комитета РКП (б), но и партии большевиков.

Из докладных работников ЧК, РКП, партийных, советских активистов, из решений крестьянских собраний, сходов и съездов, из многочисленных жалоб крестьян Тюменский губпродкомиссар Инденбаум знал о вопиющих злоупотреблениях и бесчинствах своей «комиссарской рати». Знали о том руководители губкома и губисполкома, знали, но не просто терпели, а попустительствовали, поощряли насильников, самодуров, садистов, облаченных в шинели да хромовые куртки продработников.

Прочтя очередную докладную ЧК о безобразиях продработников, Инденбаум заявил председателю губчека Студитову:

– Мы будем действовать самостоятельно. Вот если начнется контреволюция, тогда попросим вас помочь в ее ликвидации...

В Голышмановский райком партии крестьяне принесли коллективную жалобу на бесчинства продработников. Райком, выполняя волю губкома и ЦК, не посмел вмешиваться в дела продотрядников и переслал заявление Ишимскому укому РКП (б) с просьбой наказать виновных. Уком, повинуясь тем же категорическим директивам – не совать нос в продорганы, – отослал крестьянскую жалобу в губком, тот – губпродкомиссару Инденбауму, который переадресовал ее своему заместителю, а он – в РКП. Рабоче-крестьянская инспекция тут же отфутболила мужицкую челобитную в губчека. В общей сложности на переадресовку ушло три месяца, но виновные к ответственности так и не были привлечены.

Инденбаум в кругу приближенных слыл лихим и дерзким, не признающим никаких ограничений. Он не единожды допускал беззакония, подчистую отнимал зерно у всех селян, арестовывал и сажал в холодные амбары не только крестьян, но даже руководителей местных Советов. Он покровительствовал и покрывал продработников, которые творили вопиющие беззакония, переходящие в уголовные преступления. Зимой заставляли крестьян стричь овец, мужские полушубки и тулупы и даже шапки. Остриженные овцы либо погибали, либо их приходилось держать в избе.

Как же надо было ненавидеть крестьянина, чтобы так издеваться над ним!

Председатель Березовского уисполкома 10 февраля 1921 года сообщал губисполкому: работники Кондинской продконторы в январе отдали приказ о немедленном забое крупного рогатого скота в счет мясной развёрстки. Крестьяне просили повременить, так как коровы стельные, а мясо все равно до начала навигации (май – июнь) не вывезешь из Березово, и оно будет лежать в ледниках. Продработники не вняли мольбам, настояли на своем. Было забито 85 процентов стельных коров, что вызвало справедливый гнев крестьян, озлобило их.

Настрочить докладную – вот все, что смог сделать уездный исполком, а приостановить бессмысленное пагубное самоуправство продработников Советская власть была бессильна. А ведь председатель уисполкома знал, что ни губком РКП (б), ни губисполком, получив его «бумагу», «не почешутся»...

Студитов в докладной записке ВЧК отмечал, что в период подготовки и проведения продразверстки Тюменский губком РКП (б) никак не контролировал деятельность продорганов. «Губком лишь выполнял требования губпродкома».

7 февраля 1921 года, когда восстание уже полыхало вовсю, Тюменский уком разослал во все райкомы партии циркулярное письмо, обязывающее всех коммунистов активно «помогать продорганам». Если те действуют прежними разбойными методами, следует «не травить их, не мешать им, а доложить Укому и Упродкому». Помогай, но не перечь, не поправляй, то есть становись покровителем, соучастником беззаконий.

Положение в деревне, как видно, мало тревожило большевиков: за их спиной маячила всесильная, несокрушимая, неумолимая ВЧК – когти и зубы партии, ее надежда и опора.

В соответствии со специальным постановлением ЦК РКП (б), Тюменский губком 28 января 1921 года разослал в партийные комитеты совершенно секретное циркулярное письмо за № 433/27. Письмо подписали первый (ответственны) секретарь губкома Агеев и председатель Тюменской ГубЧК Студитов. В письме предлагается оказывать всяческое содействие органам ЧК. «В постановлении ЦК прямо сказано; – коммунисты должны быть чекистами». Проще говоря, коммунисты обязаны быть доносчиками-стукачами. (К слову сказать, Ответственный (первый) секретарь Губкома Агеев сам был членом коллегии ГубЧК, участвовал в суде ревтрибунала, подписывал смертные приговоры).

Дивно ли, что крестьяне именно на коммунистов перенесли весь свой гнев, вызванный беззакониями, и насилием «продразбойников».


3

На заседании президиума Тюменского губкома РКП (б) 10 января 1921 года Студитов доложил о политическом положении в губернии. Председатель губчека особенно подробно остановился на анализе массовых и очень острых антисоветских выступлений крестьян Ишимского уезда. По мнению Студитова, одна из главных причин недовольства – бесчинства профработников, хамское отношение к крестьянину, попрание его прав и достоинств.

Выступивший на заседании Инденбаум взял под защиту свою рать, взвалив вину за беспорядки на «скрытых контрреволюционеров». «Скрытые контрреволюционеры», «замаскировавшиеся белогвардейцы», «затаившиеся эсеры» и конечно же «кровопийцы-кулаки» – вот козырные, которыми губком, губисполком и губпродком отбивались от любых укоров, упреков, критики за просчеты в продработе. Любая беда, любое ЧП тут же объявлялись происками скрытых врагов соввласти, большевиков, революции.

Ни секретари губкома, ни председатель губисполкома не поддержали выводов губчека. Более того, руководители губкома сумели убедить президиум в своей правоте, и тот принял постановление: «Ничего серьезного в Ишимском уезде не произошло и не происходит».

Никаких практических выводов из тревожных сообщений Тюменский губком РКП (б) не сделал. Продовольственная разверстка началась без всякой политической подготовки, большевистские пропагандисты и агитаторы в деревни не заглядывали, маломощные и редкие сельские партийные ячейки разваливались.

Почему так случилось?

Пытались объяснить происшедшее некими объективными причинами, вроде малочисленности и слабости губернской партийной организации, нехватки подготовленных кадров партийных и советских работников, отсутствия пролетариата в губернии и т. п. Что ж, не станем сбрасывать со счетов и это, но суть в ином.

Главная причина, на мой взгляд, заключается в ошибочности политической линии, проводимой под диктовку ЦК РКП (б) губернским комитетом партии и его первым секретарем Агеевым. Они считали, что с сибирскими крестьянами (в большинстве зажиточными) нужно и можно разговаривать только с помощью силы. «Мы... часто принуждали там, где при более серьезной терпимой и длительной работе можно было бы добиться нужных результатов _убеждением_... и тем самым облегчили работу контрреволюции, _создав_в_деревне_почву_острого_недовольства_своей_политикой_», – с запозданием признался губком РКП (б) в передовой статье своих «Известий» (№ 13).

В конце февраля 1921 года на расширенном собрании партийного актива обсуждалось политическое положение в губернии. В принятой резолюции причиной крестьянских волнений назывались «слабость политической работы среди крестьянства, неправильности в проведении посевной кампании, незрелость советского аппарата и неоформленность его функции... _Контрреволюционные_элементы_явились_в_общем_и_целом_естественными_спутниками_этих_волнений,_поднятыми_до_роли_организаторов_силой_массового_движения_крестьянства_».

Смотрите, как не стыкуется эта резолюция с официальной оценкой событий 1921 года в Тюменской губернии. Коммунисты губернии считают контрреволюцию _спутником_ крестьянских волнений, которые, разливаясь вширь и вглубь, набирая скорость, в конце концов смогли спутников превратить в организаторов...

Орган ЦК РКП (б), газета «Беднота», в феврале 1921 года писала:

«Ишимский уезд Тюменской губернии восторженно приветствовал приход Советской власти.

Но что сделали местные «деятели» своей нераспорядительностью?

Много продовольствия (скота, картофеля, хлеба, фуража) пропало из-за халатности и бесхозяйственности. Продорганы зачастую неправильно собирали разверстку. Разделения на середняков и бедняков не было. Со всех брали огулом. С заявлениями в исполком обращались не только крестьяне, но и целые коммунистические ячейки, но без всякого результата.

Крестьяне после этого стали более недоверчиво относиться к представителям Советской власти.

Вот результат _скверной,_неумелой,_а_может_быть,_обдуманно_преступной_работы_».

Статья заканчивалась заверением, что «все насильники» будут караться Советской властью «жестоко и беспощадно»...

В селах и деревнях Ишимского, Ялуторовского и других уездов о близящемся восстания говорили не только богатеи- мужики на тайных сходках. Об этом заявляли открыто и громко на крестьянских собраниях и съездах. Так что для партийных и советских руководителей губернии и уездов восстание не стало неожиданностью. Его ждали.

Еще 14 сентября 1920 года Тюменский горуком в специальном циркулярном письме предписывал всем коммунистам пройти военную подготовку «и быть начеку, готовыми к появлению контрреволюционных волнений, вызванных разверсткой и спровоцированных колчаковцами».

Из многочисленных жалоб крестьян, решений комячеек, докладных губчека, чекистов Кокарева и Кошкина, военкома Щепетова и других ответственных работников губкому и губисполкому было известно как об ошибках, злоупотреблениях и преступлениях профработников, так и о реакции на это крестьян.

Вот строки из политдонесения Караульноярского волвоенкома Щепетова: «...Инструктор продконторы Бобров обходится с населением весьма грубо, без разговоров требует, не считаясь с тем, есть или нет, и хоть душа из тебя вон, а отдай норму, чем значительно подливает масла в огонь. Население смотрит на власть, как на буржуазный гнет и издевательство, отделаться от коего не находит выхода. Идет страшная перебранка между пролинструктором Бобровым и представителем Гублескома. Бобров приказывает обмолачивать хлеб, а второй гонит крестьян на дровяную повинность... А на дворе метель и сильно падает снег...».

Сколько тоски и горечи в этой, ненароком оброненной фразе: «на дворе метель и сильно падает снег...» – куда убежишь?

Кокарев в январе 1921 года писал в губком: «Крестьяне не могут смирится с тем, что будут существовать на 2 фунта хлеба в день, полагающиеся по разверстке. _Рассадниками_контрреволюции_являемся_мы_сами_».

Студитов в начале 1921 года информировал председателя губисполкома Новоселова о бесчинствах уполномоченного губпродкома Обабкова, который «производил над крестьянами издевательства: грабежи, избиение кулаками, нагайками, прикладами ружей без всякого основания. Лично Обабков сам избивал, и в довершение всего пострадавшие крестьяне были арестованы и отправлены в Ишим».

Невтерпеж было крестьянскому сердцу видеть, как отнятый у селян хлеб, скот, продукты питания гибли на складах, в хранилищах, в загонах. Не стану ссылаться на примеры, проводимые в листовках и газете повстанцев «Голос Народной Армии», приведу лишь строки из Донесений ГубЧК:

...В Ялуторовском уезде наблюдается падеж скота, собранного по разверстке.

...В Туринском уезде сгорело 2000 пудов хлеба, падает от недогляду и бескормицы скот.

...В Бердюжье гибнет 22500 пудов хлеба.

...В Петухово «горит» 4000 пудов хлеба. «К хлебу относятся крайне небрежно».

...В Ишимском уезде сгноили мясо, собранное по разверстке.

Еще раз вспомните, что писалось об этом в эсеровских обращениях, листовках, прокламациях, и станет понятна их прилипчивость и популярность.

Завершить разговор о бесчинствах и преступлениях тюменских продработников хотелось бы ссылкой на два документа: «Заключительное постановление следователя реввоентрибунала Сибири Михалаша» и «Рапорт о контрреволюционном восстании в Ишимском уезде» председателя реввоентрибунала Сибири Опарина.

Вот что сказано в заключительном постановлении о «незаконных действиях» осужденных деятелей тюменских продорганов:

1. Лаурис Матвей Андович, 29 лет, член чрезвычайной губернской контрольно-инспекторской тройки. Матюгался. Угрожал. Ставил к стенке. «Где взять хлеб?» – «В реке, на самом дне». Обещанием выпустить из-под ареста заставил сожительствовать с ним двух гражданок (жену почтальона и Слободенникову). Арестовал судью 12 участка за то, что тот доказал присвоение Лаурисом денег. Раздаривал конфискованное имущество. Незаконно арестовывал...

2. Соколов Виктор Георгиевич. Бил крестьян по лицу. Давал команду «увести, шлепнуть», с дороги возвращал уводимого. Материл. Грозил револьвером...

3. Крестьянников Архип Степанович, губернский уполномоченный по проведению разверстки в Петуховском районе. 30 января проезжая через село Ларихинское, за то, что его не накормили обедом приказал красноармейцам избить прикладами двоих крестьян и те были избиты...

4. Заплетнн Михаил Григорьевич, 32 года, уполномоченный Упродкома. Пьяница и вор. Украл кожи, корову, мешки и т. д.

5. Полякевич Станислав Алексеевич, 39 лет, заместитель Ишимского Упродкомиссара. Так разговаривал с крестьянами: «не хватит хлеба, тебя повесим», «нет шерсти? стригите кожи и п... у баб и жен», «заморю в тюрьме!», «заберу вместо недоимки жену и детей!..» Мат. Заставлял кормить жареным мясом себя и весь отряд.

«Они развращали продармейцев», – заключает следователь. Чтобы убедиться в правоте этого вывода, привожу выдержки из Рапорта председателя реввоентрибунала Сибири Опарина:

«...Значительная доля вины в повстанческом движении падает на... ненормальные и преступные действия отдельных или из числа продработников...».

Чрезвычайный уполномоченный Соколов наносил побои гражданам Чуртанской волости (Прокопьеву, Гилеву, Носкову), грозил, матерился, уводил под расстрел...

«Райпродкомиссар Гущин и начальник отряда Гуляев применяли при проведении разверстки оружие и пороли крестьян плетьми».

Профработник Гурьман отнял у крестьян для себя пимы, брюки; в деревне Воробьево посадил в холодное помещение (зимой) 7 крестьян и держал до тех пор, пока те не подняли крик...

Продинспектор Яковлев производил самовольные аресты, конфисковал для себя две с половиной свиные туши...

Продработник Шулин бегал по селу с наганом, матерился, начал разверстку с ареста 67 крестьян...

Райпродкомиссар Демин бесчинствовал, называл крестьян собаками, самовольно арестовывал и полуголых загонял в холодные амбары...

Уполномоченный контрольной тройки Кубанский истязал крестьян, «бил веревкой с громадными узлами», грозил револьвером...

Райпродкомиссар Коропонов забирал у крестьян для себя имущество и деньги (попросту говоря – грабил)...

Чрезвычайный уполномоченный губернской коллегии Клевцов ночью поднял крестьян села Малахово, чтобы вывозить снопы и молотить хлеб; пьянствовал, в открытую спал с женщиной в сельсовете...

Продработник Максимов по ночам устраивал набеги на крестьян, требовал угощения, грозил револьвером, расстрелом, материл...

Губпродкомиссар Инденбаум сажал крестьян в холодные амбары, арестовывал сельсоветы, брал в свои продотряды лиц из карательных отрядов Колчака, не признавал норм, установленных для пропитания крестьян, т. е. забирал все зерно, под метлу, ничего не оставляя...

Уполномоченный Губпродкома Сеньков (с отрядом) в деревнях Дубинской, Ильинской, Уктузской, Пегановской грабил, избивал крестьян кулаками, нагайками, прикладами; давал залпы по детям и женщинам, матерился...

«Вот краткий (не полный) перечень действий, которые позволяли себе продработники в Ишимском уезде» (только в одном уезде!).

Но объявить тюменских «продбандитов» и стоящее за их спинами губернское руководство главными виновниками крестьянского восстания ни у реввоентрибунала Сибири, ни у его председателя Опарина не хватило духу. И в своем приговоре по делу 106 повстанцев и Лауриса с К°, организаторами восстания объявляются «агенты Колчака и эсеры, которые попрятались по деревням, переоделись в крестьянскую одежду и стали натравливать и середняка, и бедняка-крестьянина на отдельных работников Рабоче-крестьянской Советской власти, которые из шкурных интересов личной поживы пролезли в советские работники...».

Опарин к скрытым поджигателям восстания приклеил еще и кадетов. Он прямо пишет, что установлено замаскированное участие эсеров и кадетов... «Суть не в Ишимском уезде, а далеко за его пределами, за Уралом...» – многозначительно намекает Опарин на руку мирового империализма.

Интересна одна деталь. Выступая на суде ревтрибунала, Лаурис оправдывал жестокость и беспощадность к крестьянам жестокостью Москвы к продработникам. «Если бы мы не выполнили разверстку, нас бы самих расстреляли», – заявил Лаурис. И в этом его заявлении есть зерно истины.

В письме наркомпроду Ленин предлагает: «1. Наркомпрод должен установить ответственных лиц по губерниям и по уездам... Чтобы знать _кого_сажать_.

2. Ни одно нарушение... не оставлять без ареста виновных...».

Вот так и начиналась эта цепная реакция жестокости. Политбюро грозило наркомпроду. Тот показывал кулак губпроткомам. А этот отпускал вожжи, закрывал глаза: делай, что хочешь, только выполни разверстку.

Не потому ли как только Сибревком утвердил приговор ревтрибунала о расстреле тюменских продработников, Новоселов сразу же связался по прямому проводу с председателем Сибревкома Смирновым и стал просить о помиловании негодяев, совершивших, по выражению Ленина, уголовные безобразия, которые «требуют кары свыше обыкновенной».

Смирнов приостановил приведение приговора в исполнение и телеграфно ходатайствовал перед Ревтрибуналом Республики о помиловании преступников.

Ревтрибунал Республики 6 апреля 1921 года решил оставить приговор Сибревтрибунала в силе.

Новоселов слышал речь Ленина на X партсъезде и тем не менее сделал всевозможное, чтобы спасти мерзавцев от заслуженной, одобренной Лениным кары. Под «нажимом» Новоселова, Сибревком вновь ходатайствовал о помиловании преступников, теперь перед ВЦИК. 6 июля 1921 года Президиум ВЦП К ходатайство Сибревкома удовлетворил и всем, кроме уже расстрелянного Лауриса, смертную казнь заменил пятью годами лишения свободы.

Вспомните ленинский декрет, которым крестьяне, не отдающие задарма свой хлеб, объявлялись врагами народа и карались «тюремным заключением на срок не менее 10 лет». А бандиты, садисты и насильники, первоначально заслужено приговоренные к расстрелу, отделались пятью годами лишения свободы.

Тюменским губернским руководителям не удалось бы спасти от заслуженной кары распоясавшихся вожаков «продбандитов», если бы позицию тюменцев не оправдывали вышестоящие. Нарком продовольствия Цюрупа, выступая на X партсъезде, сказал: «Недавно я получил из Тюмени телеграмму, что положение... в связи с последними событиями грозит потерей всего собранного по разверстке хлеба. Четыре ответственных продовольственника приговорены к расстрелу, пять сидят в ожидании суда... Продовольственный аппарат теряет с двух сторон: с одной стороны повстанцы убивают, а с другой стороны, расстреливают в порядке советском. Этому надо положить предел! Если мы хотим добыть для голодающего центра продовольствие, то как беспардонно действовать недопустимо...». Как видим, ни малейшего осуждения насилия и бесчинств, творимых наказанными продовольственниками. Смысл речи наркома: хотите иметь хлеб – благословите беспредел «продразбойников», развяжите им руки, освободите от опеки и контроля! И это говорит нарком на десятом партсъезде, когда Сибирь корчится в огне восстаний!..

То ли не умели, то ли не хотели тюменские руководители дать правильную оценку событиям, происходившим в губернии накануне крестьянского восстания, – неведомо. Но как бы там ни было, по злому ли умыслу, по недомыслию ли, они способствовали разжиганию кровавой бойни, принесшей крестьянам невосполнимые потери, немыслимые страдания и муки. Подходя к сибирской деревне с российской меркой, тюменские руководители считали ее сплошь кулацкой. (Если бы только тюменские!).

Ну, как тут не вспомнить выступление на съезде представителей земотделов Сибири, в Омске, 20 июля 1920 года уполномоченного наркомпрода и председателя Сибирского продкома, члена Сибирского ревкома П. К. Кагановича. Он являлся заглавным действующим лицом на этом съезде «организаторов и вожаков» сельского хозяйства Сибири. Так вот, в своем выступлении тогда Каганович сказал:

«Сибирский крестьянин сам коммунизируется, сам придет к нам в коммуну, но только не теперь, когда он сплошь и рядом представляет из себя кулака деревни, когда он имеет и землю, и скотину, и полные амбары хлеба; а пройдет два-три года спустя, когда у него ни скотины, ни хлеба не будет, и когда и земля, и сельхозмашины, и орудия ему будут не нужны; мы уверены – он придет в коммуну тогда, когда на десять домов останется много одна лошадь и на двадцать домов одна корова. Тогда он потянется к этой лошади и тогда он придет за кружкой молока к этой корове...».

Вот в этих словах главного проддеятеля Сибири Кагановича и выражена суть большевистского отношения к сибирскому крестьянству. Впоследствии цитируя эти слова из речи Кагоновича, повстанцы делали справедливый вывод: «коммунистическая партия постановила уравнять сибирского крестьянина с крестьянином внутренней России, где теперь осталось гораздо меньше, чем одна лошадь на десять дворов и чем одна корова на двадцать семейств».

В искаженном, кривозеркальном видении сибирской деревни, как сплошь кулацкой мне видится один из корешков недопустимой, прямо-таки преступной позиции Тюменского губкома и губисполкома в период продовольственной разверстки.

Другой корешок – духовная опустошенность, бескультурье, безграмотность (общая и политическая) всех партсовпродруководителей губернии. Лишь два цвета виделось им в окружающем: красный и белый, и они не жалели ни своей, ни чужой крови, чтоб перекрасить весь мир в красный цвет. Все, кто мешал этому, тут же объявлялись Врагами народа и уничтожались – хладнокровно и беспощадно, так, как делал это их вождь – кремлевский мечтатель, готовый зарыть в землю восемьдесят процентов россиян, чтоб оставшиеся 20 % жили в мировой коммуне...

Знакомясь с материалами второй и третьей губернских партконференций (август, декабрь 1920 года), письмам укомам и райкомам партии с содержанием журнала «Известия Тюменского губкома РКП (б), «поражаешься политической слепоте руководителей, губернии, их стремлению замалчивать наболевшие, жгучие проблемы, затушевывать собственные ошибки и промахи.

Целые номера «Известий губкома» заполнялись всевозможной внутрипартийной статистикой, формами отчетности, сводками, разъяснениями к инструкциям, зато нет ни одного сколько-нибудь развернутого, яркого, политически острого и верного Материала о продовольственной разверстке, об отношении большевиков к крестьянству. Чего добиваются коммунисты от сибирского мужика? Почему потакают «продбандитам»? Пошто не реагируют на сотни резолюций мужицких приговоров? И еще на многие, столь же волнующие и жгучие вопросы жаждали крестьяне получить ответ от губернских руководителей. С этими вопросами посылали крестьяне ходоков к самому Ленину. Но Ленин был уже не тот, что в 1917-м, он уже не заигрывал с крестьянами, не распивал с ними чаи, теперь они нужны ему были не как сила, сокрушающая старый царский строй и выводящая на трон большевиков, а как даровой источник продовольствия и сырья. Теперь в поперешном, негнучем крестьянине Ленин видел противников его утопических прожектов и стремился к одному – сломать, подчинить, превратить в казарму всю неоглядную, неохватную мужицкую Русь...

В августе 1920 года губком наметил все-таки одно единственное мероприятие среди женщин-крестьянок: «Усиление пропаганды о вреде проституции. Разъяснять два понятия: проституция и свободная любовь, и другими мерами в корне подрывать... проституцию». И это, в то время, когда крестьянки выступали зачинщиками многих беспорядков: нападали на продотряды, срывали митинги и сходы, свергали большевистские сельские Советы, словом во всю разжигали восстание.

Да и какая, к чертям, проституция в сибирской деревне 20-х годов! Как же надо оторваться от жизни, ослепнуть и оглохнуть, чтобы, сидя на пороховой бочке с воткнутым в нее горящим фитилем, заниматься словоблудием!

Даже в специальном циркулярном письме губкома РКП (б), разосланном осенью 1920 года низовым партийным организациям, ни слова не говорилось о продовольственной политике большевиков, о причинах ленинского Декрета № 171, о правах и обязанностях крестьян в новых условиях.

Не случайно в ответ на призыв быть примером в выполнении разверстки, многие деревенские коммунисты стали выходить из партии, что привело к развалу многих партячеек на селе.

Бестолковое, грубое, насильственное проведение продовольственной разверстки привело к тому, что так называемый кулак не отмежевался от середняка и бедняка, наоборот, сблизился с ними. От самоуправства продотрядчиков страдала вся деревня. Общая беда сглаживала социальные противоречия между крестьянами. Деревня становилась нерасщепляемым монолитом, заступавшем большевикам дорогу к всевластию...

Тезисы Тюменского губкома ко второй губернской партийной конференции полны путанных, утопических прожектов и неряшливых, безответственных формулировок. Так, в разделе «О работе в деревне» выдвигалась задача: «Реорганизовывать частное хозяйство в общественное, коллективное, в товарищества, артели, сельхозкоммуны, совхозы... и продукты отдельных хозяйств сделать общественным достоянием». Губком рекомендовал создать «такие формы организаций и учреждений, при которых _мелкому_хозяину_некуда_будет_деться,_как_только_войти_в_социалистическую_форму_народного_хозяйства_».

(Вспомните речь Кагановича!).

В инструкции «О проведении беспартийных крестьянских конференций» губком РКП (б) рекомендовал разъяснять продовольственную политику в деревне и политику военного коммунизма следующим образом: «Советская власть устанавливает такой порядок заготовок, при котором крестьянин, как производитель сельскохозяйственного продукта, мог бы взамен получать продукты фабрично-заводского производства».

Как тут не вспомнить цифры из содоклада наркома продовольствия Цюрупы на X партсъезде! На одно крестьянское хозяйство в стране в 1920 году производилось: 0,25 фунта (100 граммов) металла, в том числе гвоздей – 0,004 пуда (64 грамма); плугов и борон – 0,008: сельхозмашин – 0,002; уборочных машин – 0,005; кос – 0,1 (на 10 хозяйств одна коса!). Откуда и какие «продукты фабрично-заводского производства» намеревались получить губернские власти, чтобы рассчитываться с крестьянами за взятый у них хлеб?

Вопиющий политический авантюризм руководителей тюменских партийных и советских губернских органов, их стремление атакой, наскоком решить коренные вопросы аграрной политики, боязнь деревни – все это создало отменную питательную среду, на которой и проросли зерна будущего восстания.

В январе 1921 года шесть сибирских губерний, подчиненных Сибпродкому, выполнили продразверстку только на 40,2 процента, Тюменская губерния – на 102 процента. Силой, принуждением местные продработникн досрочно выполнили задание.

Коммунисты Шатровской ячейки (протокол № 54), обсудив итоги продразверстки, записали в своем решении: «Хлебная разверстка выполнена на 100%. _Карательный_отряд_выкачал_у_крестьян_и_семена,_и_фураж,_и_пайковый_хлеб..._ Непосильная разверстка выполнена путем принуждения в трехдневный срок...».

Как ни странно, однако факт есть факт, сибирский крестьянин вынес налет «продразбойников», стерпел и насилия, и надругательства, и лихой темп разверстки и хоть не молчал, огрызался, иногда пускал в ход и кулаки, но все-таки не взялся за топор, не пошел супротив власти.

Тут бы, казалось, и успокоиться губернским руководителям, возблагодарить судьбу и долготерпение крестьян, дать им остыть, переварить случившееся, зализать обиды и раны Завершившейся продразверстки. Но...

Воззвание Ишимской чрезвычайной тройки по проведению недели окончания разверсток: – «Тюменская губерния за плохое выполнение разверсток поставлена на черную доску. Это уже усмотрел центр, и от товарища Ленина получен боевой приказ выполнить разверстки полностью к 7 января 1921 года... С 1 по 7 января объявляется неделя окончания разверсток... (а это, кроме хлеба, мясо, шерсть, кожи, лен, табак, яйца, картофель, овощи, сено и т. д. – К. Л.). Власть Советов предупреждает самым беспощадным образом будет расправляться со всяким сопротивлением... Все, укрывающие хлеб и продукты питания, объявляются государственными преступниками...».

Ну, а Москва?.. ЦК?.. СНК?..

«Тюмень. Губпродком».

Копия: Губисполкому и Губкомпарту.

Ввиду необходимости срочного смягчения кризиса центра достигшего исключительной остроты, приказываю порядке боевой задачи политического значения немедленно погрузить отправить центр 150000 пудов хлеба тчк Все усилия максимальному использованию ресурсов ускорения погрузки отправки мобилизуя все рабочие силы тчк Ответственность точное исполнение настоящего приказа возлагаю губпродкомиссара лично...

Предсовнарком Ленин.»

Возразить «вождю и учителю», напомнить ему, что губерния досрочно уже перевыполнила продразверстку, губернские власти не рискнули да и не помышляли об этом. Корень большевитского могущества – в безропотном повиновении верхам, неоспоримой железной дисциплине. И Тюменский губропродкомиссариат объявляет дополнительную разверстку, и снова затрещали домзаки от заложников, заголосила ощипанная, обобранная сибирская деревня.

«Москва. Председателю Совета

Народных Комиссаров В. И. Ленину

26 января 1921 года

Ваше боевое задание по погрузке хлеба в количестве пятнадцати продмаршрутов... выполнено. Приступил к погрузке второго боевого задания хлеба 250000 пудов в Москву... Погрузку мяса в счет восьми продмаршрутов на этих днях заканчиваю. Усильте подачу вагонов на линию Омск – Челябинск... Инденбаум».

За полгода Инденбаум и его свита набили руку, постигнув в совершенстве нехитрую науку вместе с душою вышибать из мужика хлеб и мясо, шерсть и кожи, лен и табак и многое иное. Введенная губпродкомом дополнительная разверстка убедительно подтверждала предсказания эсеровских прокламаций: большевики не успокоятся, пока не пустят мужика по миру...

Но крестьянин и тут стерпел. Не хотел он «кровяниться», с кольем да топором лезть на регулярные красноармейские части. А губернских начальников (Аггеева, Новоселова, Инденбаума) заела революционная чесотка, кулаки чесались от неуемного желания так жулькнуть сибирского «куркуля», чтоб брызнуло кровавое сусло.

Уже тогда, в далеком двадцатом, на четвертом году Советской власти затосковали большевики по казарменной державе, где все и вся было бы расставлено, размещено, разложено так, как угодно; где можно было бы повелевать да командовать как того душеньке желательно, как того левая нога изволит. И вот, не спросив земледельцев, они решают сколько и чего надо посеять в двадцатом первом; сколько и чего собрать, куда деть, как распорядиться чужим крестьянским добром, чужим мужицким трудом. А чтобы крестьянин не брыкался, сам лез в хомут, не выпрыгивал из оглобель, слушался вожжей, его следовало пообмять, погнуть, выбить из него спесь, заклепать глотку, чтоб не орал непотребное, надломить хребет, чтоб сыздаля видно было: покорен; чтоб можно было усесться на него верхом и, помахивая прутиком, покрикивать: «Шевелись!.. Корми нас!.. Пои нас!.. Защищай нас! Давай, давай!.. Возьми вправо!.. Верти влево!..»

Осмысливая последующие события, я выявил, на мой взгляд, возможные причины, объясняющие действия губернской совпартпродверхушки.

1. Безудержный карьеризм.

2. Левацкий заскок, стремление любой ценой дожать сибирского куркуля, вырвать у него хлебушка побольше.

3. Хамское отношение к крестьянину, пренебрежение его интересами, хозяйской психологией и человеческим достоинством.

4. Намеренное натравливание сибирского крестьянина на Советскую власть. Сознательная провокация восстания...

Аллюром завершив дополнительную продразверстку, «выкачав остатний хлебушек у крестьян, губпродкомиссар Инденбаум не успокоился и на этом. Видно, очень хотелось ему придумать еще что-нибудь «такое... из рук вон», чтоб навсегда рассчитаться с непослушным сибирским мужиком, утвердиться в своем всесилии и могуществе. То ли сам он надумал, то ли провокаторы «подкинули» ему эту идейку? – неведомо. Только вдруг «обнаружились факты» разбазаривания крестьянами семенного зерна. Опираясь на эти «факты», губпродкомиссариат объявил семенную разверстку. Согласно его инструкции, необходимо было отнять у крестьян семена, свезти их в государственные склады, продержать там до весны, с тем, чтобы возвратить владельцам к началу сева.

Губернский комитет по проведению посевной разверстки назывался «Комитет по оказанию посевной помощи населению». Вон как миролюбиво и демократично. Однако вел себя этот «волк в овечьей шкуре» вполне по-волчьи, разговаривая с крестьянами тем же языком, что и «продразбойники».

Приказ № 2

Губернского комитета по оказанию посевной помощи населению

§ 1. Весь семенной материал, находящийся в отдельных хозяйствах, подлежит изъятию и ссыпке-складке в общественные хлебохранилища для чего производится разверстка...

Ну, а что такое РАЗВЕРСТКА крестьянин уже знал, да и проводить ее станут те же выкормыши Инденбаума, для которых беспредел – норма...

Дикая, нелепая затея. «Коммунисты приели наш хлебушек, теперича принялись за семена... – покатилось по деревням.

Мужики рычали. Мужики размахивали кулаками. Бабы ревели, как по усопшему родителю. Но семена везли. Метили свои мешки, сами охраняли амбары. И может стерпели бы и семенную, кабы не поступила команда увозить семена в город.

Это была последняя капля в чаше мужицкого терпения.

Чаша оказалась переполненной.

Крестьянин взялся за топор: началось восстание...

В кровавых событиях 1921 года прежде всего повинен Тюменский губернский, партийный комитет. Повинен лично ответственный секретарь губкома С. П. Аггеев. Отчаянный рубака-кавалерист, лихой командир продотряда, двадцатитрехлетний Аггеев, вознесенный на пост первого секретаря губкома, остался прежним продотрядовцем кавалеристом, который умел рубить, стрелять, выкручивать «кулакам» руки, но ни наблюдать, ни думать – не умел и не хотел. Подогреваемый, подстегиваемый ленинскими директивами, декретами, телеграммами, Аггеев из кожи лез, чтоб доказать «свое усердье и проворье – отнять хлеб у сытых сибиряков, перешибить хребет, согнуть в поклоне сибирского мужика. О начавшемся восстании он не докладывал Кремлю до тех пор,

пока бунтарское пламя не охватило всю губернию и можно было, наконец-то, пустить в дело регулярные войска, залить крестьянской кровью бескрайние снега. И то, что он пал от рук той самой большевистской диктатуры, во имя которой уложил в землю десятки тысяч крестьян, мною воспринимается, как заслуженная расплата за свои злодеяния.

Теперь только недоумение вызывает статья об Аггееве в книге «Сквозь грозы», подготовленной Тюменским областным партийным архивом и изданной в Свердловске в 1937 году. Есть в той статье такие строки: «Жизнь его – это непрерывная борьба с открытыми и тайными врагами революции и Советской власти, за торжество и воплощение ленинских идей, это пример беззаветного служения делу Ленина...»

Теперь это не вызывает возражений: мы знаем, наконец-то подлинную, антинародную, бесчеловечную суть и ленинских идей, и ленинских дел. В этом большевистском бесовстве Аггеев был своим и нужным...

Повинен в крестьянской крови и председатель Тюменского губисполкома Новоселов, и губпродкомиссар Инденбаум, и другие руководящие деятели губернии.

Но только ли они?

Первым виновником кровавого хаоса двадцать первого года, захлестнувшего Сибирь и Алтай, Дон и Кавказ, Тамбов и Пензу, и многие иные регионы страны являлся Ленин, руководимое им большевистское ЦК и Советское правительство. Провал мировой революции, мировой Республики Советов еще больше ожесточили «вождя мирового пролетариата». В исторически неизбежном крахе своих бредовых идей Ленин виноватил рутинную мужицкую Россию и мстил ей за это, как мог.

Подыгрывая вождю, его ближайшее Окружение и окружение этого окружения и так далее, кругами по воде растекалась по России ленинская ненависть к этой стране, к ее народу, и случившееся в Тюменской губернии в 1921 году малая капля этой неизбывной, лютой ненависти.

Чтобы прикрыть свое отношение к террору, как Основному методу воздействия на народные массы, большевики усердно и постоянно муссировали слухи о контрреволюционных организациях, заговорах и т.д. Чтобы понять, как это делалось, давайте вернемся к контрреволюционной подпольной организации Лобанова. Помните? Раскрыта ГубЧК в феврале 1921 г. в Тюмени. Попытаемся разобраться в существе организации Лобанова на основании не оперативных сводок ГубЧК, а следственного дела № 456 «по обвинению Лобанова Степана Георгиевича и других, всего в количестве 39 человек, в контрреволюции».

39 – цифра, конечно, внушительная, достаточная, чтоб совершить контрреволюционный переворот в губернской столице, где тысячи красноармейцев, бойцов коммунистического полка, отрядов ЧОНа и ЧК.

Тройка ГубЧК, судившая заговорщиков, вынуждена была 13 из них освободить, 4 заключить под стражу, «как подозреваемых» (?), двух подростков упрятать в лагерь малолетних, сократив таким образом число действующих лиц вдвое. Но в срочных шифровках и докладных о заговоре красовалась цифра 39!

Арестовали заговорщиков 11 февраля. Через 4 дня, 15 февраля уполномоченный ГубЧК по военным делам Максимов уже составил «Заключительный акт», за четверо суток успев главных действующих лиц по несколько раз допросить, устроить им очные ставки, принять заявления, жалобы и протесты от обвиняемых и близких им людей.

Признав, что у следствия «нет документальных данных», кроме машинописной листовки, неведомо где, когда, кем сочиненной и перепечатанной, Максимов все-таки сумел «прокрутить» следствие за четыре дня! Подгоняемые и поощряемые губкомом партии и губисполкомом, тюменские чекисты так спешили, что порой «правая рука не ведала, что творила левая».

В протоколе первого допроса С. Лобанова в графе «возраст» стоит цифра 18. В последующем протоколе значится, что ему 21 год. В «Заключительном акте» Максимова, решившем судьбу заключенных, сказано, что Лобанову 19 лет. А ведь тут точность архиважна. Следователь утверждает, что Лобанов – колчаковец, корнет (кавалерийский офицерский чин). Но ежели ему было 18 в 1921 году, то в 1919, при Колчаке, Лобанову было бы всего шестнадцать. Шестнадцатилетний ученик, из мещан, колчаковский офицер? Не потому ли «корнет» приписано к личным показаниям Лобанова, чужим, не его почерком?

На вопрос анкеты «где были при Колчаке?», Лобанов отвечает – «учился». Коренной тюменец, здесь родился и жил, коли бы он врал, трудно ли было бы следователю его уличить? Не уличил. И до революции, и при Колчаке, и в 1921 году Лобанов учился, сперва в школе, после в техникуме. Ну, какой же это вожак контрреволюционного заговора восемнадцатилетний учащийся? И его сделали колчаковским корнетом.

Следователь категорично утверждал, что у Лобанова широкие связи с бывшими колчаковскими офицерами, не назвав при этом ни единой фамилии этих офицеров, не указав ни одной встречи Лобанова с ними.

Сперва в «Заключительном акте» сказано, что Лобанов создавал кружок молодежи, потом оказалось – контрреволюционную подпольную организацию. Несмотря на единодушные показания всех подсудимых, что кружок начал создаваться лишь в начале января 1921 года, большинство участников вошли в него во второй половине и в конце января, в «Заключительном акте» эти события (создание кружка и вербовка в него) передвигаются на декабрь.

В «Заключительном акте» Лобанова обвиняют в «подготовке вооруженного восстания» по свержению Советской власти, забыв, правда, пояснить во имя каких целей предполагалось это «свержение». Что хотел Лобанов? Создать Тюменскую буржуазную республику или Тюменскую империю? – осталось недоговоренным. Уверенный, что ни сомневаться, ни проверять «дело № 456» никто не станет, Максимов шил его на скорую руку и белыми нитками по заданной выкройке.

Большинство обвиняемых не признало себя виновными. Вся их «вина» – одно, максимум два, посещения так называемого собрания на квартире Лобанова, в которых участвовало 5-7 человек (из 39!). Но это обстоятельство не поколебало ни следователя, ни тройку.

Ради правдоподобия версии о заговоре, в стан заговорщиков втащили девятнадцатилетнюю дочь рабочего-коммуниста, комсомолку активистку, делопроизводителя секретно-оперативного отдела ГубЧК Е. Носыреву. Ее обвинили в выдаче заговорщикам секретных сведений. Но когда? Кому? Какие секреты она выдала? – осталось загадкой, кроме того, что она якобы сказала Козину: – «пред ГубЧК и губпродкомиссар (Студитов и Инденбаум) выехали в Ишим подавлять восстание». Вот и весь секрет. Но и этот «факт» Козин не подтвердил. Следователь оставил без внимания письменную просьбу Носыревой о встрече со своим начальником Бойко (членом тройки) и заявление отца Носыревой. Недосуг было разбираться.

18 февраля, на седьмой день после ареста «заговорщиков» судила тройка в составе Студитова (председатель тройки). Бойко и Петрова, в присутствии и с участием ответственного (первого) секретаря губкома партии Аггева и председателя губисполкома Новоселова. Оба тоже подписали приговор.

17 человек приговорили к расстрелу, из них 8 в возрасте 18 – 20 лет. 4 марта 1921 года приговор приведен в исполнение.

Что же произошло на самом деле? А вот что...

Арестовано было 39 человек, допрошены все 39, а в «Заключительном акте» и в приговоре оказалось лишь 38. Нет фамилии самого яростного агитатора-заговорщика Д. Т. Львова. Он – не помер. Не сбежал. Его с миром отпустили потому, что он – провокатор. По заданию ЧК Львов подбивал, агитировал, увещевал знакомых парней «сплотиться, помочь восставшим крестьянам», докладывая ЧК о каждом шаге сколоченного им «кружка». И на последнем собрании 10 февраля за несколько часов до ареста провокатор Львов фантазировал, как бы можно было «захватить город». «Вот бы... Если бы... Кабы...» На этом последнем собрании Львов упорно подзуживал кружковцев выступить в поддержку несчастных крестьян. Он же и сказал: – «Давайте завтра, а? Он начертил и план переворота». Потом сбегал в ЧК, «постучал», и несколько часов спустя «заговорщиков» арестовали.

Никакой реальной подготовительной работы к перевороту не велось и об этом нет ни слова в деле № 465. Ни о связях с белогвардейцами или эсерами, ни о контактах с повстанческими штабами, ни о переговорах с недовольными горожанами. На что же могла рассчитывать горстка (12 – 15 человек) молодежи, намечая контрреволюционный переворот на вечер 11 февраля? На помощь восставших крестьян, которые к тому времени должны заполонить Тюмень, – отвечает следователь Максимов. Но если бы повстанцам удалось заполонить Тюмень, они без лобановских заговорщиков завладели бы и ЧК, и вокзалом, и оружейными складами.

По утверждению следователя эти два события (захват названных пунктов и вход в Тюмень повстанцев) должны происходить параллельно. Лобановцы захватывают, повстанцы проникают в город; где-то, как-то обе силы соединяются и «долой коммунистов!».

Но какие три отряда можно было образовать из дюжины «стойких лобановцев», чтобы, как утверждает следствие, в одночасье захватить оружейный склад, ЧК, перерезать железную дорогу и прервать телеграфную связь? Такими даже очень лихими отменно подготовленными, «до зубов» вооруженными «пятерками», «тройками», двойками» можно совершить террористический или диверсионный акт – убить, взорвать, поджечь, спустить под откос и т.д. – по только не свершить государственный переворот. Все это дело № 456 – бесстыдный, грубый, кровавый спектакль.

Зачем понадобилось это представление ГубЧК?

Чтобы подкрепить версию губкома партии: крестьянское восстание в губернии – не стихийный протест крестьян против бесчинств и преступлений продработников, оно подготовлено эсерами и белогвардейцами, организовано замаскировавшимися контрреволюционерами, которые кишмя кишели в губернии в 1920-21 годах...

Губком партии отблагодарил Студитова за поддержку. В партийной характеристике-представлении на утверждение Студитова в должности председателя ГубЧК, губком аттестовал его, как блистательного чекиста и в подтверждение этого приводит выдающуюся роль Студитова в разоблачении «контрреволюционной заговорщицкой организации Лобанова»...

То ли в ЧК, то ли в губкоме партии родилась, и тут же была подхвачена версия о тщательной подготовке восстания в Тюменской губернии и всей Сибири. Называется даже дата начала восстания – 1 февраля 1921 года. В политотчете Тюменской ГубЧК за февраль – март 1921 года прямо сказано, что восстание готовили ячейки эсеровского Крестьянского Союза. Однако ни одного примера деятельности этих ячеек не приводится. Лишь позднее в обзорном отчете о восстании председатель ГубЧК Студитов вынужден признаться: «к великому сожалению, не могу доказать роль контрреволюционных партий в подготовке восстания», но чуть погодя, он вновь валит на контрреволюцию все шишки. Губком идет дальше ЧК, перекладывая вину за восстание не только на эсеров и контрреволюционеров внутренних, но и на международный империализм. В подтверждении этой версии, в телеграмме ЦК РКП (б). Реввоенсовету Республики и ВЦИК Губком высказывает опасение по поводу возможного открытия северного фронта «ибо повстанцы могут получить поддержку через бухту Нахотка». От кого поддержку? Ясно и ежу: от Антанты!

На губернском партийном совещании, созванном вместо конференции 26 февраля 1921 года, член Президиума губкома Петров, выражая позицию руководства, сказал: – «не разверстка сделала восстание, его подготовила контрреволюция». Студитов поддержал и подкрепил точку зрения губкома: – «Восстание было подготовлено на февраль месяц по всей Сибири, что установлено документально. Восстание началось не у нас, а до нас докатилось...» Но где эти документы? Ни в партархиве, ни в госархиве, ни в архивах КГБ мне не удалось отыскать документальных подтверждений этой версии.

Председатель Тюменской ГубЧК Петр Иванович Студитов – типичный продукт своего времени, действующий по принципу: «что изволите-с»? Ему было тридцать два, когда в июне 1920 года он стал председателем Тюменской ГубЧК. За спиной 6 лет партийного стажа, работа на заводах Москвы, Петрограда, Калуги, участие в работе большевистских организаций, аресты и административная высылка.

Хочется привести один прелюбопытный документ – вышедший из-под пера Студитова и адресованный лично председателю Тюменского губисполкома Новоселову

«Общий обзор повстанческого движения

по Тюменской губернии

1. Продовольственная кампания, которая должна была пройти в 1921 году по Сибири, в частности по Тюменской губернии, не могла не оставить своих последствий, принимая во внимание, что впервые ложилось на плечи сибирского крестьянства это тягло, к которому оно не привыкло, а так же по своему социальному положению стоит далеко от принципов Советской власти. Говорить что-либо хотя бы о малейшей подготовке крестьян к этой кампании, _то_этого_не_было_в_Тюменской_губернии_, в силу чего нельзя было видеть хотя бы малейшего расслоения крестьянства и для этих целей не уделялось внимания политической работе в деревне, как вообще, так и в частности, не были укреплены ряды комъячеек, которые только что почувствовали, что продразверстка ударит их по шкурным нервам и это отразится на деревенских коммунистах, если можно так выразиться на «крайних коммунистах», которые побежат из партии. И лучшими противниками для продразверстки станут вот эти коммунисты. И в заключении этого вопроса нисколько не ошибусь, сказав, что какой-либо политической подготовки к этому не было.

2. Как вначале, а так же и в конце продразверстки не было попытки взять политический контроль над деятельностью продорганов, что и развязало руки в беззаконных действиях продорганов...

3. Принимая во внимание все выше кратко перечисленное, а так же в политических грубых ошибках губпродкомиссариата, санкционированных губисполкомом, по вопросу какого был вынужден на пленуме губкома выразить протест... против неограниченных прав продработников без ведома организации, каковой должно принимать близкое участие в продовольственной работе (губернская чрезвычайная комиссия). На это получил ответ довольно неудачный и грубый... со стороны губпродкомиссара. Сказал в точности: «Мы будем действовать самостоятельно, а если будет контрреволюция, тогда мы попросим вас для ликвидации...»

И так далее, в том же духе, косноязычно, путано. В хаотическом нагромождении фраз трудно отыскать стержневую мысль. А ведь этот документ, подписанный Студитовым, наверняка прошел не через одни руки, прежде чем попал на подпись председателю ГубЧК. И этот полуграмотный человек, понятия не имеющий о юриспруденции, уголовном кодексе, судопроизводстве, одним росчерком своего пера мог лишить (и лишал) человека жизни или свободы. Его карьера, общественный вес, земные блага – все держалось на трех «китах»: _уловить,_угадать_ (настроение, желание вышестоящих); любой ценой исполнить это желание; молчать. Не умеющих молчать, скрывать истину, принимать вину на себя, большевики не жаловали и не щадили. Это Студитов усвоил. Этим руководствовался и благополучно дожил до почетной старости...

Как мы уже отмечали, на Тюменском губернском партийном совещании 20 февраля отмечалось, что «восстание было подготовлено на февраль месяц по всей Сибири...» Ухватившись за эту «ниточку», некоторые объявляют, что восстание началось 31 января 1921 года. Губком РКП (б) в политическом отчете за январь-февраль 1921 года начало восстания «переносят» на середину февраля. А в телеграмме ЦК РКП (б), Реввоенсовету Республики и Президиуму ВЦИК губком заявляет, что «контрреволюционные» беспорядки начались с 1 февраля.

Прежде всего следует учесть такое крайне сложное явление, как крестьянское восстание, трудно втиснуть в строгие хронологические рамки. Оно по своей природе – стихийно. Зарождается исподволь, исподтишка, капля по капле стекаясь, сливаясь в ручейки, которые, объединяясь, образуют неудержимый многоводный поток.

Потому-то единой даты начала Западно-Сибирского крестьянского восстания нет и не может быть. Да и _что_считать_началом_? Первые (хотя и кровавые) стычки с продотрядами, бунты в отдельных деревнях и волостях или неудавшийся штурм Ишима?

Не вдаваясь в этот спор, полагаю, положиться на данные Тюменской губчека, которая считает началом восстания те, пусть и разрозненные, неярко выраженные, антисоветские вооруженные выступления крестьян, которые произошли в южных районах губернии в конце ноября – декабре 1920 года.




БЕССМЫСЛЕННЫЙ И БЕСПОЩАДНЫЙ



1

Разные исследователи называют разные даты начала мятежа. Но все они сходятся к 1 февраля 1921 года.

Спорно не только время начала восстания, но и место, где оно началось. ЧК, губком, сибревком единодушны восстание началось в Ишимском уезде, однако, есть свидетельства, что первая искра движения обозначилась в «инородческих» Тукузской и Карачайской волостях Тобольского уезда. Искру ту живехонько подмяли красноармейским каблуком, не дав ей разгореться в пламя.

Есть один очень примечательный документ, свидетельствующий о накаленной атмосфере в губернии еще в сентябре 1920 года. Я имею в виду уже приводимый выше циркуляр, разосланный партячейкам Тюменским горкомом партии. В нем коммунисты призываются быть готовыми к подавлению контрреволюционных волнений, возможных в связи с разверсткой.

29 декабря 1920 года в селе Старотравном, Ларихинской волости, Ишимского уезда женщины напали на продработников, отняли ключи от амбаров, где хранился собранный по разверстке хлеб, раздали его прежним владельцам. Старый состав сельсовета был «низложен», избран новый, женский сельский Совет во главе с Лаврентьевой. Она установила на колокольне пост для наблюдения за приближающимися красноармейскими отрядами. Первый отряд, прибывший в бунтующее Старотравное, дал залп в воздух и ретировался. На второй отряд женщины напали. Произошло кровавое столкновение...

В то же время в деревне Пинигино, Больше-Сорокинской волости того же уезда на продотряд напали крестьяне. В короткой, но жестокой схватке 17 крестьян было ранено (трое умерло от ран).

Подобные стычки имели место в селах Уктузской и других волостей Ишимского уезда. О серьезности этих волнений можно судить хотя бы по тому, что в их подавлении участвовал 51-й кавалерийский полк регулярной Красной Армии.

В деревнях Чуркино, Шамшурская, селах Челноково, Новолоктинское, Уктузское – всюду видимыми заводилами и вожаками бунтарских сил выступали женщины. Расчет крестьян был прост: кто станет с бабами воевать? Но... и этот расчет не оправдался.

В начале января 1921 года неповиновение властям, схватки с продотрядами отмечаются уже в Омутинской и Юргинской волостях Ялуторовского уезда. Причем в деревне Чукрицо Омутинской волости взбунтовавшиеся мужики на сходке приняли резолюцию: «Долой власть Советов. Бей коммунистов».

Примечательны показания одного из очевидцев антибольшевистской волны в Ялуторовском уезде, написанные в ту пору.

«В конце декабря 1920 года стало чувствоваться что-то чужое, откуда-то нахлынувшее волной. Стали поступать сообщения о тайных собраниях, о неповиновениях и угрозах...» На собраниях крестьян, проходивших под видом собраний жен красноармейцев, говорилось «о прошедшей разверстке... и о Советской власти, и о покойничке Николае, и о живом Михаиле Романове. И о многом другом, далеко выходящем за рамки компетенции женщины-крестьянки Сибири». Милиция пыталась влиять на ход собраний, но женщины избили и разоружили милиционеров. «Отобранное оружие переходило и другие, более умелые руки...»

Студитов на заседании Тюменского губкома РКП (б) 10 января 1921 года заявил: «в Ишимском уезде восстание началось в конце декабря 1920 года». Заявление Студитова вытекало из фактов, и прислушайся к нему губком, приструни продовольственников, усиль пропагандистскую работу на селе, не было бы ни крови, ни слез. Но бывший командир продотряда Аггеев не мог вот так «на тормозах» погасить конфликт с сибирским мужиком. Ему хотелось, чтоб пламя восстания полыхнуло в полную силу, заполыхало на всю губернию, а лучше на всю Сибирь, вот тогда можно ввести в дело регулярные войска и наконец-то сквитаться с упрямым гордым и сытым куркулем, согнуть его в бараний рог, заставить почитать большевистскую власть. По этим соображениям секретари губкома и протащили решение президиума: «как и можно было ожидать, серьезного ничего нет».

И даже 17 февраля, когда во всех уездах уже полыхало кровавое пламя восстания, поднявшего на борьбу с коммунистами десятки тысяч крестьян, когда гремели жестокие бои с коммунистическими отрядами и регулярными частями Красной Армии, даже тогда губком РКП (б) принимает решение «Считать, что положение в губернии не является серьезным...»

Ни в решениях президиума губкома, ни в его «Известиях», ни в губернской газете за январь-февраль 1921 года нет ни малейшего намека на тревогу. Поразительное иезуитство!

31 января телеграфировали из Ишима: «На севере уезда, в Чуртанской и Челноковской волостях, восстание, Есть жертвы крестьян...»

1 и 2 февраля оттуда сообщили о распространении восстания вширь. «Восставшие волости обезоруживают милицию. Первоначальное не организованное движение принимает форму вооруженного восстания».

7 февраля 5 тысяч повстанцев штурмовали Ялуторовск.

10 февраля тысячи восставших пытались овладеть Ишимом, перерезать железную дорогу Омск – Тюмень.

В тот же день восставшие крестьяне захватили деревню Ожогино в четырех километрах от Тюмени. На городских улицах появились листовки с призывами к свержению большевиков.

В начале февраля велись бои с повстанцами вокруг Тобольска. На осадном положении оказались Сургут и Обдорск.

А губернская газета «Известия» в номере за 11 февраля сообщала: «_Частичные_беспорядки_ произошли в _кое-каких_ кулацких волостях нашей губернии».

Руководство губернии из кожи вон лезло, убеждая себя и вышестоящих, что ничего существенного не происходит.

Шли дни, наполненные жестокими боями; множилось число растерзанных, замученных коммунистов, комсомольцев, продотрядовцев; до последнего ребенка были вырезаны первые крестьянские коммуны; горели деревни, вырезался скот; разворовывался, транжирился невероятно дорогой ценой собранный по разверстке хлеб. А губком партии разворачивал в это время профсоюзную дискуссию и дудел, дудел во все трубы: ничего чрезвычайного у нас не происходит!

Обширные документы с непреклонной убедительностью позволяют сделать вывод: губком и губисполком располагали силами, для того, чтобы если уж не предотвратить восстание, то хотя бы в самом начале сбить его пламя, локализовать, не позволить разлиться по всей своей губернии, и перекинуться на соседние. Исключительный интерес в этой связи представляют воспоминания работника Тюменской губчека И. Д. Кошкина. Он участвовал в подавлении восстания. Обрисовывая обстановку накануне события, Кошкин задается вопросом: «Можно ли было избежать в Тюменской губернии крестьянского восстания?» И категорично отвечает: «Можно».

Вот что рассказывает он о событиях, приведших его к такому выводу:

«Нам стало известно о подготовке восстания в Червишевской волости, куда была послана особая рота военкомата. Я поехал с ними. Подъехали к Червишево (30 километров от Тюмени). Я дал приказ занять несколько крайних домов и послал за зажиточным крестьянином, Квашней по прозвищу, и еще несколькими. Когда они пришли, то я объяснил, что если они не хотят иметь человеческих жертв и залпов орудий, то пусть распустят всех повстанцев и уничтожат списки их, а винтовки и патроны сдать нам. Они ушли, а через час мы с ротой прибыли в волость. Было сдано 37 винтовок, 11 патронов.

Ночью рота была послана в Романовскую волость. Повстанцы и там были разоружены, оружие сдано, списки уничтожены. В Романове было сдано 56 винтовок, 12 обрезов, ящик патронов. Сами повстанцы арестовали двух офицеров, которых мы отправили в Тюмень.

С Красногорской волости приехали сами два крестьянина, которые знали меня, поговорить со мной. Я им объяснил, что никого не арестовываем, что нужно сдать лишь оружие и уничтожить списки повстанцев. В Красногорской волости также сдали оружие, распустили повстанцев и сами арестовали двух офицеров и передали их нам.

Меня отозвали в Тюмень. Вместе с начальником ЧК Студитовым. В губкоме РКП (б) секретарь обвинил меня за то, что не арестовал крестьян. Он говорил, что вы, товарищ Кошкин, отпускаете бандитов по домам, а они убили секретаря горукома Оловянникова. Я заявил, что расстрелять крестьян -можно, но кто хлеб будет сеять, беднота не сможет нам помочь, только зажиточные крестьяне смогут дать хлеб.

Товарищ Студитов заявил, что он полностью поддерживает меня, что я правильно сделал, обошелся без жертв и не обозлил крестьян.

В это время прибыл начальник гарнизона т. Козленко, с ним командир Вятской военной школы. Козленко потребовал дать орудие, иначе он не сможет взять станцию Вагай. Секретарь губком а был согласен дать орудие, но Студитов возразил, так как это может привести к тому, что разрушит весь вокзал, водокачку и дома, что недопустимо.

Секретарь губкома настаивал на том, чтобы дать шестидюймовку и разрушить все.

Студитов обратился ко мне за советом.

Я сказал, что можно обойтись без крови. У меня в деревне есть знакомые зажиточные крестьяне, и с ними надо поговорить, так как они затеяли восстание и сами не рады. Надо вывести крестьян из восстания, и они дадут нам хлеб, так сак основную массу, 50 процентов, составляют зажиточные крестьяне, поэтому надо их привлечь на нашу сторону.

Студитов посоветовал взять роту хорошо вооруженных красноармейцев. Секретарь губкома утверждал, что с одной ротой я ничего не сделаю, так как у них там 500 человек.

Я получил в распоряжение роту военкомата. Меня с ротой подвезли к разъезду, последнему от Вагая.

Ночью пришли мы в деревню, поставили посты. Вызываю трех мужиков, приходят их жены. Я поинтересовался, почему, где их мужья. Они говорят, что мужья воюют в Вагае. Я сказал им, чтоб они ехали за мужьями, привезли их, что их никто не арестует. Вскоре прибыли сами мужики. Я им заявил, что завтра в 3 часа подъедет бронепоезд и будет бить по вокзалу, по водокачке, по домам. Нужно к 12 часам распустить всех повстанцев, сдать винтовки и патроны, списки уничтожить, офицеров арестовать.

Мужики так и сделали. Мы изъяли 160 винтовок, 15 обрезов, ящик патронов...»

Жизнь подтверждала правильность методов убеждения.

4 февраля в Ялуторовске узнали о восстании крестьян в Ингалинской волости. Там арестовали коммунистов и руководителей волисполкома, разоружили и избили милиционеров. В Ингалинское немедленно выехал председатель уездного исполкома, член губкома партии Петров. Волисполком осадила полуторатысячная толпа возбужденных крестьян. На требования Петрова – разойтись, сдать оружие, освободить арестованных – они отвечали угрозами. Началась длинная, жаркая словесная перепалка. И все-таки Петров уговорил крестьян освободить арестованных. Однако оружие восставшие не сдали.

В 7 часов вечера состоялся крестьянский сход, на него прибыли крестьяне из соседних волостей. Обсуждали вопросы: а) о причинах бунта, б) разверстка, ее значение и экономические причины, в) лесозаготовительная кампания, г) текущие дела.

По словам очевидца, сход не отличался сдержанностью. В воздухе висела ругань. Несмотря на крайнюю степень возбуждения крестьян, Петрову удалось доказать им бессмысленность бунта

Сход закончился в час ночи. Крестьяне сдали оружие, арестовали зачинщиков и главарей. Петров благополучно вернулся из утихомиренного Ингалинска.

Однако Тюменский губком партии и губисполком слышать не хотели о мирных путях борьбы. Партийная «головка» губернии осуждала тех, кто искал бескровный путь подавления Восстаний. Памятуя многократно повторенное Лениным: «кулак – наш враг», которого можно и нужно только давить, вешать, стрелять, недавний продотрядовец Аггеев благословлял начавшееся восстание, видя в нем неотвратимый желанный повод свести счеты с непокорным сибирским мужиком. Он не желал мириться с куркулями, призывая «рубить их до седла». Как до восстания, так и во время него губком и губисполком совершенно пренебрегали методами убеждения и «общались» с крестьянами только путем окрика, приказа, угрозы, насилия.

С 1 февраля по 10 марта 1921 года (когда восстание набирало силу, росло вширь и вглубь) губком выпустил всего две листовки тиражом 6 тысяч экземпляров. До конца марта отдел пропаганды губкома издал 12 названий листовок, тиражом 50 тысяч экземпляров. Зато 875 всевозможных директив, циркуляров и иных «руководящих указаний в письменной форме» отправил губком в низовые организации за эти два месяца.

Вслед за губкомом, уездные и волостные партийные комитеты и советы с первых дней восстания взяли крикливо-командный тон в обращении с крестьянами. Вместо того чтобы спокойно, вразумительно разъяснить, кому и зачем нужна была продразверстка, признать собственные ошибки и промахи в ее проведении, назвать конкретных виновников массовых бесчинств и беззаконий, доказать бессмысленность и пагубность начавшегося восстания, волкомы, райкомы, укомы знай себе топали ногами, стучали кулаком и грозили, стращали расправами, причем угрозы адресовались опять-таки всем крестьянам...

Приказ № 9 Ишимского уисполкома от 9 февраля 1921 года

«§ 1. Возложить ответственность за целостность и охрану железнодорожного участка Голышманово-Маслянка на волости Карасульскую, Безруковскую, Игликовскую, Боровскую, Маслянскую и Рождественскую.

...Перечисленные волости к 12 часам дня 10 февраля обязаны представить в Ишимское политбюро заложников из наиболее зажиточной части крестьянства, каковые в случае дальнейшей порчи путей будут расстреляны.

За непредоставление заложников к указанному сроку, деревни, прилегающие к линии железной дороги, будут обстреляны артиллерийским огнем...

§3. За произведение убийства коммунистов и советских работников в тех обществах, где таковые произойдут, за каждого одного расстреливать десять человек местных крестьян...

§5. ...всякое противодействие будет подавляться без всякой пощады, вплоть до уничтожения целых деревень с применением пулеметов и орудийного огня»...

Приказ № 4 Тобольского (северного) военно-революционного комитета от 20 февраля 1921 года

«...§ 2. ...Законы пролетарской революции и воля трудового народа беспощадны в минуты тяжелых испытаний...

§3. ...Немедленно осуществить на местах систему заложников для чего арестовать весь кулацкий элемент и объявить во всеобщее сведение местных граждан, что малейшее с их стороны покушение на права октябрьских завоеваний, разрушение государственных средств или сооружений, или другие преступные для Советской России цели, заложники, а так же их семьи без всякого суда и следствия расстреливаются на месте...

§ 4. Каждая пролитая капля крови коммуниста ограничивается расстрелом десяти, и за каждую коммунистическую жертву, павшую от рук преступных контрреволюционеров, последних вместе с семьями расстреливаются на местах двадцать...

Пред. Тобсеввоенревкома Протасов – Жизнев.

Члены: Волков, Сосунов».

Пожалуйста, еще раз перечитайте приказы и вдумайтесь в прочитанное. Какая дикая безголовость! Какая благодатная почва для провокаторов! Разобрал негодяй ночью рельсы, и дюжина самых крепких, самых степенных и мудрых крестьян – на распыл. Переодетый белогвардеец стреляет в спину уполномоченного, а к стенке ставят десять ни в чем не повинных крестьян! Дивно ли, что подобные приказы не гасили, раздували пламя восстания....

А сколько слепого высокомерия и хамской бравады в этих приказах. Коммунисты в этих приказах возводились в степень существ неземных, одного большевистского небожителя Ишимский уисполком оценивал в десять крестьянских душ, а Тобольский (северный) ревком в двадцать крестьянских семей, значит в сотню мужичьих душ, не считаясь ни с возрастом, ни с полом. Дивно ли после этого, что крестьяне ненавидели коммунистов, вымещая на них весь свой гнев, всю свою обиду на военный коммунизм и распроклятую разверстку.

Губернские руководители чурались откровенного, честного разговора с мужиком. В листовке о суде ревтрибунала над продработниками-мародерами и палачами Лаурисом, Крестьянниковым и прочими почему-то не сказано о смертном приговоре, вынесенном им, об отношении коммунистической партии к подобным «злоупотреблениям». Губернские власти не информировали восставших крестьян о X партийном съезде, заменившему продразверстку продналогом. Более того, в циркулярном письме Тюменского губкома РКП (б) № 41 от 30 апреля 1921 года решение X партсъезда о продналоге расценивается как «уступка мелкобуржуазным стремлениям крестьянства, замедляющая наше движение к социализму».

Нет, не хотели, не умели большевики убеждать крестьян, особенно сибирских – «самых сытых, ничего не получивших от революции». Крестьяне нужны были Ленину и К° как бездонный источник и неиссякаемый резерв живой силы для Красной Армии; как безропотные крепостные, обязанные кормить страну, поставлять сырье промышленности, хлеб – на зарубежный рынок; как поставщик даровых рабочих рук для поднимающейся тяжелой промышленности.

Чего только не понапридумывала Ленинская партия большевиков, чтоб сбить спесь с крестьянства, обуздать его вольнолюбивый норов, согнуть и поработить его навеки. По мнению вождей большевитской партии, на крестьянском поте и крови, на его рабском труде и должна была произрасти мировая революции и Всемирная Республика Советов. Уготовив российскому крестьянству роль навоза Истории, большевики в обращении с ним манипулировали только такими понятиями, как ТЮРЬМА, ССЫЛКА, КОНЦЛАГЕРЬ, КОНФИСКАЦИЯ, РАССТРЕЛ и конечно же, ЗАЛОЖНИЧЕСТВО.

Трудно представить что-либо более постыдное и гадкое, более унижающее достоинство человека, чем заложничество. Между прочим, изобретателем этой гнусной формы унижений и принуждения крестьян является «вождь и учитель мирового пролетариата» В. И. Ленин.

Еще 10 марта 1918 года, в записке Цюрупе по поводу очередного продовольственного декрета, Ленин предлагал – «в каждой хлебной волости 25 – 30 _заложников_из_богачей_, отвечающих _жизнью_ за сбор и ссыпку всех излишков... Именно богачи, как они отвечают за контрибуцию, _отвечают_жизнью_ за немедленный сбор и ссыпку излишков хлеба». Право выбора заложников Ленин предоставлял комбедам и всем продотрядам.

Читаешь эти чудовищные строки, начертанные рукой «великого гуманиста», разбрасывающегося мужичьими жизнями в угоду своим бредовым утопическим идеям, и оторопь берет. Не жалел, не щадил «великий вождь» ЧЕЛОВЕКА, оттого и готов был сгубить, уничтожить 80% россиян ради победы мировой революции...

Тюменские продовольственники, равно как и опекающие их партсовдеятели, следуя Ленинским советам, широко использовали систему заложничества. По данным ГубЧК, только в Ишиме в феврале 1921 года томились в Домзаках (временные тюрьмы) 2000 заложников. Чтобы в городе с семитысячным населением разместить такую уйму заложников, пришлось наскоро переоборудовать под Домзаки купеческие склады. Делалось это быстро и легко. Облюбуют самый просторный амбар либо склад, чтоб стены потолще, двери понадежней, накидают на пол соломы, и загоняют людей, как скот. Ни света. Ни тепла, ни воды. Ни отхожего места. Согревайтесь, мужики, «пердячим паром». Сидите, на чем стоите. Лежите, на чем сидите. А на дворе февраль. Мороз и ледяной ветер. (И снова в памяти воскресают прилипчивые строки из письма Караульноярского волвоенкома Щепетова: «А на дворе метель и сильно падает снег...»).

Через такие Домзаки прошли десятки тысяч ни в чем неповинных крестьян-заложников. Сколько из них не вернулись к семье, скольких вызволила железная крестьянская спайка? – не знает и никогда не узнает никто.

Ленинский совет о заложничестве тюменские большевики восприняли с удовольствием. Ни забот, ни хлопот. Не надо объяснять, убеждать, спорить да доказывать. Хватай тех, кто поавторитетней, побогаче, повлиятельней, и гони за десять, за пятьдесят, за сто пятьдесят верст в Домзак. Спаянные незыблемыми заповедями общин, односельчане схваченных заложников исполнят любое требование. А не исполнят, пусть заказывают панихиды по тем, кого выхватил из села закуражившийся комбедовец иль разъяренный продотрядовец. Потому и не хотели, не умели, не учились губернские власти разговарить с крестьянами на равных, доказывать и убеждать.


2

Пламя восстания разгоралось с невероятной быстротой и силой. 31 января – 1 февраля оно охватило Чуртанскую и Челноковскую волости Ишимского уезда; 3 февраля – Ингалинскую и Емуртлинскую волости Ялуторовского уезда; 3 – 4 февраля – Тобольский, 5 февраля – Туринский, 8 февраля

Тюменский уезды.

Из села в село скакали гонцы с приказами, наспех написанными карандашом на клочках бумаги.

«Истошинской волости.

Приказываю: немедленно организовать штаб повстанцев по свержению власти грабителей-коммунистов. Коммунистов арестовать... Организовать отряд, мобилизовать всех способных носить оружие в ряды войск и выслать их в село Голышманово. Нам в Ражево давать сводки. От себя передавать другим волостям.

Начальник штаба Кутерев.

7 февраля 1921 года»...

«Боевой приказ №2 Евсинскому сельсовету.

С получением сего предлагаю Вам в течение трех Часов организовать отряд, арестовать всех коммунистов и истребить. Одновременно с этим дать знать Гагарьевскому сельсовету...

Комендант Васильев.

9 февраля 1921 года»...

К середине февраля восстание охватило все семь уездов Тюменской губернии, Петропавловский, Кокчетавский, Тюкалинский, Тарский уезды Омской губернии; Курганский уезд Челябинской губернии; Шадринский уезд Екатеринбургской губернии. Оказались перерезанными железные дороги Омск – Тюмень и Омск – Челябинск. Только за 17 дней остановки движения по дороге Омск – Тюмень, центр недополучил 2600 вагонов продовольствия. Это встревожило Ленина, и он шлет записку наркому путей сообщения Фомину: «Очищен ли путь Омск – Челябинск?»

Есть сведения, о подавлении крестьянского восстания в Сибири не однажды шла речь на заседаниях Совета труда и обороны, на Оргбюро и Политбюро ЦК РКП (б). Но что и как решили там? – не ведомо. Известна лишь Ленинская записка Каменеву и Сталину: «Прошу обратить внимание на сообщение Дзержинского о Сибири. Опасность, что с сибирскими крестьянами наши не сумеют поладить, чрезвычайно велика и грозна»...

Складывается впечатление, восстание застало губернские власти врасплох. Ни в политическом, ни в организационном, ни в военном отношениях губерния оказалась неподготовленной к этому трагическому событию. Вроде бы предвидели, предчувствовали крестьянский бунт, писали и говорили о возможном и близком восстании, по вот грянуло оно, и ни у шубы рукав. Чтобы убедиться в этом, познакомимся хотя бы с одним эпизодом – падением бывшей столицы Сибири – города Тобольска.

В ночь со 2-го на 3 февраля председателя Тобольского уездного исполкома Демьянова разбудил заведующий почтово-телеграфной конторой Кайгородов. Недовольному, невыспавшемуся Демьянову заведующий вручил телеграмму, перехваченную телеграфистами на линии Голопутово – Черное.

Председателю сельсовета.

Приказываю немедленно арестовать коммунистов. Власть большевиков свергнута. Формируйте боевой отряд. Мобилизуйте всех способных носить оружие. Невыполнение приказа объявляетесь врагами народа. Приказ перешлите нарочными соседние деревни».

Через час у Демьянова собралось секретное заседание у исполкома. Заседали до позднего зимнего рассвета, спорили до хрипоты. Решили: в село Черное (на границе с Ишимским уездом) послать красноармейский отряд Бивальда с агитаторами.

Утром состоялось расширенное заседание уисполкома, оно одобрило намеченные меры и образовало секретный штаб для подавления восстания.

Губернские власти штаб распустили, поручив возглавить карательные операции уездному военкому Хрусталеву.

Рыхлый, трусливый, выпивоха и бабник, Хрусталев рисковать головой не хотел, в пекло лезть не собирался, отсиживался в Тобольске, проводя время в бесплодных совещаниях с Демьяновым и секретарем укома партии Медведевым, и надоедал Тюмени просьбами о подкреплении. Тюмень обещала. Тюмень подбадривала. Но реального ничего не делала.

События меж тем разворачивались следующим образом.

Отряд Бивальда (120 бойцов) по пути к селу Черному слился с отрядом Циркуна (27 бойцов) и с ходу повел наступление на деревню Дрепьянскую, в пяти километрах от Черного. Атака началась без разведки. Повстанцы попрятались по дворам и ни одним выстрелом не ответили на залп красноармейцев. Бивальд решил, что противник отступил, и красноармейцы шумной ватагой ввалились в пустое, будто вымершее село. Тут распахнулись ворота дворов, и оттуда на опешивших красноармейцев вылетели повстанцы. Поднялась паника. Восставшие без выстрелов захватили в плен половину отряда с пулеметом. Остальные красноармейцы бежали. Бивальд ночью тайком удрал в Тобольск, бросив на произвол судьбы поредевший отряд.

Надо бы Демьянову, Хрусталеву и Медведеву заняться подготовкой обороны Тобольска. Имеющийся в нем гарнизон был малочисленен, разболтан, деморализован. Среди бойцов распространялись провокационные слухи о могуществе и неодолимости повстанцев, о их победах; по рукам ходили антисоветские листовки. Хрусталеву было известно об этом, знал он и главного смутьяна Ахминеева, однако терпел его враждебные выходки. Ахминеев прислуживал Хрусталеву с дружками во время их пьяных оргий. На глазах Ахминеева обалдевшие от водки собутыльники ненароком застрелили красноармейца. Задабривая Ахминеева, Хрусталев назначил того заведовать оружейным складом уездвоенкомата, Как И следовало ожидать, впоследствии Ахминеев стал командиром роты у повстанцев.

Вся деятельность Хрусталева по укреплению обороноспособности города свелась к изданию четырех путанных приказов да к отправке в разные концы уезда мелких, небоеспособных, разобщенных отрядов, – беспомощных и обреченных.

Советские и партийные власти уезда и города сделали единственный реальный шаг к усилению обороноспособности Тобольска – перевели на казарменное положение всех коммунистов. Их вместе с красноармейцами оказалось 560 человек.

А восстание растекалось по уезду неукротимо и скоро как таежный пожар. После того, как 15 февраля прервалась связь с Тюменью, Демьянова и К° охватила паника; возродившийся штаб Демьянова беспрерывно заседал, принимал какие-то решения, издавал какие-то приказы, нагнетал и нагнетал панику. По непонятным причинам штаб прекратил информировать коммунистов о положении в уезде и тем самым усилил панику. На заседаниях штаба все чаще раздавались голоса не о том, как оборонять, а как эвакуировать город. Втайне от коммунистов и рабочих военно-политическая «головка» Тобольска замыслила позорное бегство. Спасая свою шкуру, Демьянов и К^º^ решили без единого выстрела сдать повстанцам стольный град Сибири.

Ободренные бездействием штаба, отряды повстанцев обложили город. С севера они подошли к Сузгуну (8 километров от Тобольска), с запада – к Карачино (25 километров). Выставив заградотряды Тростинского и Муркина, штаб начал складывать вещички.

19 февраля по Тобольску разнесся слух: перерезана последняя дорога на Тюмень. Рабочие пришли в штаб за оружием, чтоб защитить родной город. Но Демьянов даже не вышел к ним: он сочинял листовку, оповещая тоболяков об уходе Советской власти из города и передаче его в руки профессиональных союзов. В тот же день Тобольский исполком через Обдорск – Москву – Челябинск передал в Тюмень следующую радиограмму:

«Вся связь потеряна. Повстанцы в 19 верстах от города. Принимаем самые энергичные меры охраны Тобольска. Принимаем меры спасения положения».

Это была ложь. Никаких «энергичных мер» по обороне Тобольска Демьянов и К° не предпринимали. Они были настолько перепуганы и растеряны, что и к отступлению-то не изготовились как следовало бы, а вместо организованного четкого отхода, произошло паническое бегство.

20 февраля Демьянов вызвал руководителя тобольских профсоюзов, эсера А. Е. Корякова и передал ему «ключи от города Тобольска».

Не предупредив заградотряды Тростинского и Муркина, Демьянов, Хрусталев, Медведев и начальник политбюро уезда Васильев со своими семьями и активистами и с отрядом красноармейцев бежали из Тобольска, оставив город на произвол судьбы. Бегство было столь поспешным, что впопыхах забыли снять часовых с постов, оставив в городе 80 бойцов гарнизона, бросили типографию на полном ходу с запасами бумаги; не уничтожили следственные дела, секретную переписку, списки коммунистов, «забыли» в банке 8 миллионов рублей и полные склады продовольствия.

«Не могу понять, – писал член президиума Тобольского исполкома Вахмаи, – что заставило наш штаб дать распоряжение о бегстве из Тобольска... Даже пушнина и медикаменты не были взяты».

Красноармейцев оставили в городе якобы из-за недостатка обмундирования, а в обозе Демьянова лежали тюки полушубков и сапог. Следователь реввоентрибунала, характеризуя бегство Демьянова с компанией, говорил, что «они спасали Советскую власть в своем лице».

По оставленным в укоме делам 40 сельских и волостных ячеек РКП (б) повстанцы быстро выловили и уничтожили всех коммунистов.

Тобольск пал не 21 февраля, как это утверждает М. Богданов, и не «в начале 1921 года белогвардейско-кулацкие силы совершили контрреволютионный переворот в Тобольске», как доказывает И. Белимов, и не «20 февраля бандиты заняли Тобольск», как заверяли М. Беляшов и Тюменский губком РКП (б) в своем политотчете.

В ночь с 20-го на 21 февраля Демьянов бежал из города так шибко, что впервые остановился перевести дух лишь отмахав полсотни верст от Тобольска.

21 февраля в Тобольске правил созданный Коряковым временный городской Совет. И лишь днем 22 февраля без единого выстрела в город вошли крестьяне, предводительствуемые будущим начальником Тобольского гарнизона эсером В. М. Желтовским. (Тот самый Васька Желтовский, о котором говорила нам в детстве бабка).

Может быть, постыдное бегство – случайный эпизод в деяниях Демьянова и Хрусталева?

После появления в Тюмени, «оперативный штаб» Демьянова расформировали, самого Демьянова назначили командиром роты Тарской группы. Тот оскорбился столь низким назначением и сгинул куда-то на три дня, за что его объявили дезертиром.

Впоследствии Демьянов, Хрусталев, Медведев и Васильев предстали перед губревтрибуналом по обвинению в дезертирстве и шкурничестве.

И хотя на судебном разбирательстве преступные деяния Демьянова не отнесли к злонамеренным и оправдали его «за отсутствием состава преступления» (остальных приговорили к разным срокам заключения), с Демьянова не снимается вина за сдачу Тобольска, гибель многих коммунистов, разор, страдания и беды тоболяков.

Падение Тобольска – еще одно свидетельство растерянности губернских властей. Вместо того, чтоб готовиться к идеологическому и военному противостоянию назревающего восстания, губком делал все возможное, чтоб скрыть от Москвы и собственного актива истинное положение дел. Сохраняя хорошую мину при плохой игре, губернские руководители равнодушно взирали на явные симптомы назревающей катастрофы, и не гасили, напротив, раздували и раздували занимающийся пожар.

На 1 февраля 1921 года в Тюменской губернии имелось 24 тысячи красноармейцев и 1452 бойца числились в коммунистическом полку. К ним следует добавить несколько сот милиционеров, бойцов отрядов ЧОНа, ЧК и продотрядов. Губернская партийная организация в то время насчитывала 7116 человек.

Как видите, силы внушительные. Если бы губком сызначалу взял курс на мирное урегулирование конфликта; пошел на прямой, открытый, честный разговор с крестьянами; для вооруженной борьбы своевременно отмобилизовал все свои боевые силы, поднял бы бойцов, а главное убедил в правоте своей линии; ему не пришлось бы впоследствии рвать на себе волосы, посылать панические телеграммы в ЦК и Правительство республики.

Член президиума губкома РКП (б), один из активнейших партийных работников губернии, А. Симаков, находясь во главе отряда, ведущего жестокие бои с повстанцами на Тобольском направлении, 21 марта 1921 года послал из Соминских юрт (Вагайский район) на имя Аггеева, Новоселова и Петрова следующую телеграмму:

«Считаю Вашей стороны тягчайшим преступлением то молчание, которое вы проявляете по отношению ко мне... Все вы вместе взятые мне отсюда с фронта (кажетесь) мертвыми мумиями без всякого движения... Ведь это и есть по-моему разумению разрушение Советской власти. Коммунисты гибнут и нуль внимания. Мы... в отчаянии говорим, что у нас в верхах не коммунисты, а контрреволюционеры. Удивляет и поражает та медлительность и спокойствие, с которым относятся к восстанию в тылу. Я уверен, что центру вы из-за своего самолюбия еще все рисуете в радужных красках. Наша же медлительность создает у бандитов уверенность в победе и увеличивает их силу. Действуйте решительнее и смелее… Что вы там стоите на Тюменско – Тобольском тракте около Ярково уже полтора месяца… Своим бездельем и медлительностью вы доводите нас до отчаянья. Всю ответственность за жертвы возлагаю на вас...»

В самый разгар восстания в Екатеринбург прибыл Троцкий. Его ждали и в Тюмени, надеялись, что предреввоенсовета, наркомвоенмор поможет руководителям губернии разобраться в обстановке, выработать правильные методы борьбы, помочь оружием и боеприпасами (в них ощущалась острая нужда).

Троцкий в Тюмени не показался. Правая рука Ленина, крестный отец концлагерей и заградотрядов, архитектор всероссийской казармы, в которую надлежало обратить Республику Советов, Лев Троцкий воспринял крестьянское восстание в Сибири, как желанный долгожданный повод пожечь, порубить, потоптать своевольного, дремучего сибирского мужика, накинуть на него большевистское ярмо, впрячь в колымагу военного коммунизма, раз и навсегда превратить в бессловесного, покорного, забитого раба.

Вслушайтесь в тон резолюций и приказов Троцкого: «испепелить», «разрушить до основания и разбросать камни», «предать смерти до третьего поколения», «залить кровью и свинцом», «обескровить», «додушить» и т.п... Знакомые Ильичевские интонации. Свинья не родит бобра – это точно. Большевистская диктатура пролетариата могла породить руководителей и вождей только Ленинского типа. И вернее всех к этой роли подходил, конечно, Троцкий...

Вместо того, чтобы укрепить Тюменскую парторганизацию опытными пропагандистами для агитационной работы среди взбунтовавшихся крестьян, Троцкий обязал Тюменский губком немедленно направить на лесозаготовки 250 самых активных коммунистов.

Ленинско пренебрежительное отношение наркомвоенмора Троцкого к крестьянству сказалось и на выборе армейских подразделений для подавления восстания сибирских крестьян и на уровне идейной обработки красных карателей. Троцкий не сомневался: облаченный в красноармейскую шинель, крестьянин не посмеет ослушаться большевистского приказа, станет беспощадно стрелять и колоть такого же крестьянина.

К счастью, жизнь конструируется не по-большевистским догмам, не по учению Ленина, не по велению Троцкого. Их расчеты одним взмахом красноармейского кулака пришлепнуть взбунтовавшихся сибирских крестьян не оправдались. Красноармейцам не доставало убежденности в разумности и необходимости вершимого. Особенно ярко это проступило в действиях Казанского полка, прибывшего на подавление восстания.

В бою под Ярково четвертая и пятая роты этого полка в полном составе, с оружием и пулеметами, перешла на сторону восставших, а остальные красноармейцы были так распропагандированы противником и настолько деморализованы, что их пришлось отводить в тыл.


3

Немногочисленные исследователи сибирских событий 1921 года твердят: повстанцы действовали организованно и сплоченно.

В своей книге «Разгром Западно-Сибирского кулацко-эсеровского мятежа» (Тюмень, 1961) М. Богданов утверждает, что «весь район мятежа был разбит на четыре фронта: Северный (Тобольск), Южный (Кокчетав), Восточный и Юго-Западный».

Стало быть, существовало единое командование, единый центр, где и осуществили разбивку на фронты, где назначали и смещали командующих этими фронтами.

Находясь в плену той же схемы, в статье «Разгром кулацкого мятежа в 1921 году» («Сибирские просторы» – 1958 – № 2) М. Беляшов «учреждает» у мятежников должность Верховного главнокомандующего и «назначает» на этот пост полковника Сватоша – бывшего адъютанта генерала Гайды. Доказывая единство действий повстанцев, их связь с иностранными разведками, Беляшов сообщает прямо-таки ошеломляющие «факты» о существовании какого-то Сибирского повстанческого штаба на станции Петухово, которым якобы командовал бывший царский генерал Родин; о постоянной радиосвязи Сватоша с белогвардейским заговорческим центром в Архангельске, а через него с англо-американскими империалистами. При этом Беляшов ссылается на документы Тобольского госархива – фонд 13, дело 119, лист 1.

Проверка показала – подобных документов в Тобольском госархиве нет. Никаких следов белогвардейского центра не обнаружено и в архивах Архангельска. Что касается Родина, то таковой действительно был, однако не генерал, а поручик и никаким «всесибирским» штабом не командовал, так как штаба-то и в природе не существовало.

Многочисленные архивные документы, подкрепленные воспоминаниями очевидцев, дают полное основание сделать вывод: у восставших не было единого командования, единого штаба, единого плана действий.

Эту мысль давным-давно высказал полномочный представитель ВЧК Сибири Павлуновские в своей телеграмме Дзержинскому от 16 февраля 1921 года: «Общего руководства движением нет, в отдельных местностях руководят эсеры, белогвардейцы, кулаки». Как всякий бунт, сибирское крестьянское восстание было явлением стихийным, анархичным, лишенным организованного начала.

Сами вожаки повстанческих штабов и соединений постоянно сетовали на отсутствие единства действий, разброд и неразбериху в своих рядах. В одной из листовок Тобольского Главного штаба говорилось:

«Южный фронт – отряды и отрядики. Свой командир, свой штаб. Каждый считает себя главным. Все повелевают друг другом. Что не нравится – то не исполняют».

Наименования штабов, воинских соединений, фронтов целиком зависело от уровня развития и замашек тех, кто в данной местности возглавлял восставших.

Были Архангельский Центральный штаб и Емуртлинский Главный штаб в Ялуторовском уезде, Главный штаб Народной Армии в Тобольске, Главный штаб Ишимского уезда, Главный штаб Южного фронта и т. д.

Главные штабы не только пытались осуществлять руководство боевыми операциями, но и организовывали самоуправление, гражданские и судебные власти и т. д., причем каждый штаб норовил распространять свое влияние, как минимум, на всю губернию.

Но инициативе Архангельского Центрального штаба 15 февраля 1921 года проходил губернский съезд «людей развитых, умелых разобраться во всех вопросах, грамотных, ученых и более стойких в начатом деле». Тюменская ЧК арестовала несколько делегатов этого съезда, снабженных специальной программой действий «За что мы боремся?». Похожие съезды прошли в селах Ингалинском, Гагаринском и других местах.

В селе Гагаринском, например, присутствовали делегации крестьян от 20 волостей. Обсуждались вопросы: о целях восстания, доклад Главного штаба, доклады с мест, о продовольствии для армии, об отношении к пленным красноармейцам, о мобилизации, о связи, о формировании госпиталей и летучих санотрядов, текущие вопросы (борьба с мародерством, охрана семенного хлеба).

По каждому вопросу съезд принял краткое, но толковое, четкое решение.

Кроме главных и центральных штабов существовали волостные, которые через нарочных поддерживали между собой постоянную связь, передавали друг другу донесения, оперативные сводки, листовки, приказы.

«Бугровскому военному штабу.

Сим извещаем, что по полученным донесениям от наших нарочных, ночью на 15 февраля город Петропавловск взят нами, о чем просим сообщить дальше населению,

Ново-Николаевский штаб.

Очень оперативно!»

Иногда вместо штабов неистощимая мужицкая фантазия рождала нечто совершенно необычно, вроде – «Усовское военно-крестьянское революционное волостное правление».

Если проанализировать оперативные сводки Тобольского Главного штаба Народной Армии, то легко убедиться, что фронты, как таковые, возникали и исчезали по прихоти авторов сводок. В сводке от 27 февраля сообщалось о наличии трех фронтов: Северный, Восточный, Западный. Через день, 1 марта, фронтов стало четыре: добавился Южный- А 3 марта их количество вновь сократилось до трех, но 5 марта снова возникло четыре фронта, причем три из них южного направления (Южный, Юго-Западный, Юго-Восточный), б^-^ марта те же четыре фронта именуются уже как Юго-Восточный, Южный, Западный и Северный. И так далее, нескончаемая чехарда...

Через некоторое время фронты стали называться в зависимости от местности, по которой они проходили (Ашлыкский, Аромашевский, Ишимский).

Вот типичный пример рождения соединений и фронтов...

Собрались начальники Аромашевского и Малиновского волостных штабов (Ишимский уезд), поговорили меж собой о том о сем, подосадовали на малую боевитость своих полков, нехватку оружия и боевых командиров... Захотелось придать событиям больший размах, и вот на свет божий появился следующий документ:

Приказ № 1 По Южному фронту Народной Армии марта 21-го дня 1921 года

§ 1. Сего числа организуется штаб Южного фронта. Штаб создается из соединения Аромашевского и Малиновского штабов. Районы фронта: левый фланг – Челноковская волость, правый фланг – Ашлыковская волость.

§ 2. Все воинские части, находящиеся в этом районе, входят в подчинение штаба Южного фронта.

§ 3 Все обозы и продовольственные склады, находящиеся на территории Южного фронта, поступают в ведение интенданства.

§ 4. Начальником штаба назначается начальник Аромашевского волостного военно-оперативного штаба Сикаченков Иван Лукьянович, помощником его – начальник Малиновского военного штаба Бакланов. Интендантом фронта назначается Точилин М. Н.

Начальник штаба Сикаченков».

Подобным образом создавались и войсковые соединения: (полки, дивизии, армии), устанавливались воинские звания и должности командных кадров. Всюду проглядывает удивительный хаос, разнобой, отсебятина.

Вот оперативная сводка о боевых действиях повстанческого отряда. Ее подписал начальник дивизии Бердаков. Несколько дней спустя вышел приказ, подписанный тем же Бердаковым, который именует себя уже командующим армией.

Начальник Тобольского гарнизона – одна из самых загадочных фигур среди повстанческих заправил – Желтовский в течение одного дня (22 февраля) представал то в качестве начальника Северного отряда, то в звании уполномоченного отрядов Народной Армии, а то, наконец, как начальник Тобольского гарнизона.

Каких только званий и должностей не понапридумали, не понаприсвоили себе командиры повстанческих подразделений! Тут и «начальник командующий всеми вооруженными силами Усть-Ламенского района», и «начальник Южного фронта». и «командир сводного отряда всех родов оружия», и «заведующий штабом» и т. д.

Ознакомясь с огромным количеством приказов, донесений, оперативных сводок, рукописных воззваний, невольно приходишь к выводу: малограмотность и неразбериха – самые типичные черты восстания. Командные кадры в большинстве не подготовлены, не обучены, безграмотны.

Многие очевидцы и участники подавления восстания единодушны во мнении: восстание началось стихийно и до конца своего сохранило стихийную основу, вспыхивая и потухая в разных районах, переметываясь из волости в волость, из уезда в уезд. По мере разрастания вширь и вглубь движение все определеннее принимало эсеровскую окраску, все больше белых офицеров, торговцев, деревенских богатеев, кустарей становились во главе отрядов, штабов, «советов». «Из крестьянского восстание стало кулацким, белогвардейским», – сообщал ВЧК Студитов.

В политотчете Тюменского губкома РКП (б) за февраль – март 1921 года также высказывалась мысль о том, что политическая окраска восстания до захвата Тобольска не ясна, потом становится ярко выраженной эсеровской.

Командный состав повстанцев постепенно обретал белый цвет, заполняясь бывшими низшими офицерами царской и колчаковской армий (подпрапорщиками, прапорщиками, фельдфебелями). Как правило, во главе отряда, сформированного в том или ином селе, становился местный житель, конечно же, наиболее авторитетный среди крестьян, служивший в армии. Авторитет на селе был у того, у кого были руки мастера: голова трезвая да мудрая; слово веское обдуманное; в хозяйстве достаток, в кармане не пусто; словом крепкий, зажиточный крестьянин, стоящий на меже меж кулаком и середняком...

Когда народную жизнь сотрясает социальный шторм, со дна общества поднимается нечисть и всплывает на гребень движения. Бандиты, спекулянты, садисты, насильники и иные подонки, отребье и охвостье старого режима и колчаковщины, поспешили примкнуть к восстанию. Этой мрази безразлично было, за что и против кого сражаться, ее притягивала возможность безнаказанно грабить, убивать, глумиться над беззащитными людьми.

Вот как очевидец описывает вожака емуртлинских повстанцев – матерого спекулянта: «Рыжеватый мужик с саженными плечами и кулачищами, как пудовые гири, Феофан Боровков много лет был мясником, привык к запаху крови. Убивать было его главным влечением, процесс убийства доставлял Боровкову ни с чем не сравнимое наслаждение. Он придумывал изуверские методы пыток и казней коммунистов, лично руководил, любуясь мучениями жертв.

Обильно смазанные скоромным маслом и оттого блестящие волосы Боровкова были пострижены под кружок. На толстом указательном пальце правой руки блестело массивное золотое кольцо. Боровков любил тыкать этим окольцованным пальцем в допрашиваемых коммунистов, всегда выставляя его напоказ. На нем была розовая сатиновая рубаха, туго перехваченная в пояснице витым поясом, суконная поддевка и широченные плисовые шаровары. Ходил Боровков важно в окружении личной охраны из уголовников и именовал себя – Колчак Второй...» Он видел в восстании прежде всего способ даровой поживы. К нему сносили одежду казненных, деньги и ценные вещи из разграбленных домов.

По характеру и повадкам, жестокости и жадности Боровков во многом схож с другими главарями повстанческих соединений, вроде Шевченко, Привалова, Короткова.

Таившиеся до поры белогвардейцы с началом восстания повылазили на свет. Некоторые из них стали организаторами повстанческих отрядов, штабов и т. д.: в Ингалинской волости – штабс-капитан Тоболкин, в Красногорской – подполковник Тершуков и подпоручик Войнович, в одной из волосатей Ялуторовского уезда – офицер Алферов. Особенно много белых офицеров отсиживалось в частях 33-Полестро (полевое строительство). Именно оттуда явились, став во главе крупных соединений, бывшие офицеры Дмитриев, Волынский, Феофанов, Петров.

Вместе с эсерами белые офицеры возглавляли следственные комиссии, контрразведку, сочиняли приказы и листовки, разрабатывали оперативные планы – словом, были мозговым трестом и боевой пружиной восстания.

Однако в сравнении с многотысячными толпами повстанцев, раскиданных по необъятному, бездорожному таежному краю, кучка влившихся в движение белых офицеров не в силах были изменить физиономию и характер этого события – бессмысленного и беспощадного. Потому военная машина восстания работала нечетко, с постоянными сбоями, часто вхолостую. В рядах повстанцев то и дело вспыхивали конфликты. Проиграли сражение – долой командира. Наказали за неповиновение, за трусость – «хватит, навоевался». Послали в разведку – «не хочу: уже дважды ходил». Отсутствие военной выучки и боевого опыта; стихийность, несобранность, неорганизованность, локальность губили движение на корню, обрекая его на провал.

Командующий Ишимским фронтом издал специальный приказ, в котором горько сетовал: «Крестьяне не хотят воевать, заявляя: «Я болен, я не спал, я уже четыре раза был в бою» и т. и... В бою под деревней Гагарушкой кто-то крикнул «обошли» и все в панике бежали, потоптав друг друга и оставив товарищей».

Сибирский мужик – не донской казак. Сызмальства он приучался не саблей махать, а землю пахать, плотничать да косить, сеять да молотить. Только грозящие полным разорением невероятные поборы, насилия и надругательства продбандитов толкнули сибиряка на бессмысленный кровавый бунт. Но прошло немного времени, и разъяренный разверсткой мужик схватился за голову. Но... Вперед пятками не ходят, и хочешь не хочешь, надо воевать...


4

Вооружены восставшие крестьяне были чрезвычайно примитивно. Самодельные пики, топоры, вилы, колья, дубины вот основное их оружие.

Вызывает изумление ничем не подкрепленное утверждение М. Богданова: «К середине февраля почти половина мятежников была вооружена винтовками». Точную цифру восставших установить невозможно, но то, что их насчитывалось многие десятки тысяч, – факт неоспоримый. Только в наступлении на Ялуторовск участвовало около 20 тысяч человек.

Стало быть, если верить Богданову, в распоряжении мятежников имелись десятки тысяч винтовок. Еще одно искажение исторической правды.

Студитов в своей записке «Общий обзор повстанческого движения по Тюменской губернии» подчеркивал очень слабую вооруженность повстанцев, подтверждая это многими примерами.

Вот данные о вооруженности некоторых соединений Ялуторовского уезда:

рота Большакова: на 130 человек – 30 берданок (впоследствии (10 единиц огнестрельного оружия);

рота Фушина: на 80 человек – 50 винтовок; рота Маршвинина: на 140 человек – 50 винтовок; 3-й особый полк Вараксина: на 1700 человек – 180 винтовок (впоследствии 300);

батальон Ефимова: на 750 человек – ни одной винтовки; отряд Морева – 905 человек, вооружены 380 (все боевое оружие, в том числе пулеметы, добыто в бою).

И вот итог: на 3705 повстанцев вооружены лишь 840, а в начале восстания 690 или каждый шестой, а пятеро из шести – с пиками да дубинами.

О крайне слабом вооружении восставших свидетельствует отчет губчека об изъятом у повстанцев оружии: в Ингалинской волости – 23 винтовки, в Коркинской – 15, в Юргинской – 15, в Слобода-Бешкильской – 20, в Архангельской 4 винтовки.

В Политотчете Тюменского губкома партии ЦК РКП (б) за период с 15/VII по 15/VIII 1921 года сообщается об итогах двухнедельника но легализации повстанцев. Посмотрите и соотношение количества сдавшихся властям повстанцев и изъятого у них оружия:

Ишимский уезд: 80 человек – оружия нет;

Тюменский уезд: 100 человек – 80 винтовок, 2 пулемета;

Тобольский уезд: 08 человек – 16 винтовок;

Ялуторовский уезд: 1100 человек – 170 винтовок, 1 пулемет.

Итак, у 1348 крестьянских воинов изъято 266 винтовок и 3 пулемета. Следует иметь в виду, что это наиболее стойкие и ярые повстанцы, ибо крестьяне, стихийно примкнувшие к бунту, покинули ряды восставших еще весной, сразу же после разгрома соединений, в которые они входили.

Крестьяне вооружались главным образом за счет оружия, отобранного у милиционеров, продработников, красноармейцев. Если бы удалось поголовно обезоружить все красноармейские части, продотряды и милицию Тюменской губернии, и то вряд ли набралось бы, скажем, 50 тысяч винтовок (в губернии в начале 1921 года размещалось всего 24 тысячи красноармейцев). Пулеметов в распоряжении крестьян было настолько мало, что те «вместо пулеметов в основном действовали трещетками» (П. Студитов).

В своем рапорте губисполкому об усмирении крестьян Ишимского уезда губвоенком П. Хрусталев (брат тобольского военкома) писал, что повстанцы вооружены пиками, дробовиками и лишь 15 процентов – винтовками.

То же сообщает в своей книге «Дни революции и советского строительства в Ишимском округе (1917 – 1926 гг.)» участник подавления восстания Т. Корушин.

А вот свидетельство очевидца захвата повстанцами Тобольска: «В город ворвалась огромная толпа крестьян, вооруженных вилами, пиками с наконечниками из кос и просто палками».

Но вооруженные чем попало, необученные, неся огромные потери, крестьяне сражались упорно и ожесточенно. «Крестьянин. вооруженный дубьем и вилами, разоружал наши отряды с пулеметами», – с горечью констатировал Студитов в упомянутой выше записке.

Повстанцы обносили обороняемые села высокими снежными валами, обильно поливали их, и получалась неприступная преграда, перед которой укладывались перевернутые вверх зубьями бороны.

Только в бою за село Травное, Ишимского уезда, погибло более 200 красноармейцев. А село Ярково, обнесенное таким валом, даже после сильного артиллерийского обстрела (выпущено 100 снарядов) красноармейцам взять не удалось.

12 раз переходило из рук в руки село Емуртлинское, по 6 раз – села Ингалинское, Ялуторовского уезда, и Кротковское, Ишимского уезда.

Несмотря на лютый, сорокаградусный мороз 18 часов продолжался бой под деревней Аксаркой 17 марта 1921 года.

Насколько огромны были потери восставших, можно судить хотя бы по такому факту: только за 25 дней февраля в Ишимском уезде погибли 3 тысячи повстанцев. Потери в красноармейских частях – 200 убитых и раненых.


5

Дикая ярость, невиданные зверства и жестокость – вот что отличало крестьянское восстание 1921 года.

Объявив коммунистов виновниками во всех несчастьях и бедах, в том числе и этого восстания, повстанцы беспощадно расправлялись с ними, а заодно и с советскими активистами, комсомольцами, продотрядчиками. Коммунисты уничтожались поголовно. «Восстание носит жестокий характер, – информировал Павлуновский президиум ВЧК, – коммунистов не расстреливают, а распиливают пилами или обливают холодной водой и замораживают». А еще разбивали дубинами черепа; заживо сжигали; вспарывали животы, набивая в брюшную полость зерно и мякину; волочили за скачущей лошадью; протыкали кольями, вилами, раскаленными пиками; разбивали молотками половые органы; топили в прорубях и колодцах.

Трудно представить и описать все те нечеловеческие муки и пытки, через которые по пути к смерти прошли коммунисты и все те, кто хоть как-то проявлял благожелательное отношение к Советской власти, к большевикам-

Едва к восстанию примкнули белогвардейские офицеры, как тут же стали формироваться следственные комиссии, военно-полевые суды и другие карательные органы, но в большинстве случаев судьбу коммунистов решал самосуд. Заводилами-подстрекателями на таких «судах» выступали, как правило, деревенские богатеи да белогвардейцы, одетые в крестьянские полушубки. Известно немало случаев, когда крестьяне препятствовали самосуду над коммунистами, особенно женщинами, брали их под защиту, прятали, помогали бежать из-под стражи.

Сколько крови, слез и мук выпало на долю тех, кто поддерживал и раздувал пламя восстания, и тех, кто его гасил! За зло платили злом. Кровью смывали кровь.

По всей Западной Сибири разбросаны могилы погибших в 1921 году. Почти в каждой деревне стоял когда-то памятник- пирамидка с пятиконечной звездой на вершине. Целые семьи коммунистов, целые коммуны покоятся под этими невзрачными надгробиями.

Уже 21 марта 1921 года Тюменский губком РКП (б) телеграфировал ответственному секретарю ЦК РКП (б) Молотову:

«...происшедшее и происходящее теперь восстание уже навсегда изъяло из рядов более двух тысяч партийцев общего количества губернии 6 тысяч. Положение поистине трагическое. Нужно... начинать всю работу буквально сызнова».

В другой телеграмме губком сообщал ЦК, что в Ишимском и Ялуторовском уездах погибла половина всех коммунистов и две трети продработников.

Всего Тюменская партийная организация потеряла почти 3 тысячи человек, а части Красной Армии к концу марта около 2 тысяч бойцов. Если взять за основу известное нам соотношение потерь красноармейцев и повстанцев как 15 к одному, то потери восставших крестьян составит 30000! А сколько людей осталось без крова, сколько погублено скота, потравлено зерна, разрушено и сожжено домов!

До наших дней дошла оттуда вот эта песня:

То не фабрики дымятся,
Не товар мужик везет –
Мертвецы живым грозятся,
Мертвецов обоз идет.
Там оскаленные зубы,
Там повыткнуты глаза,
Там отрезан нос и губы
И сожжены волоса.
Пики, в кузницах каленные,
След оставили в телах.
Трупы страшные, сожженные
Все мерещатся в глазах...

«За око – два ока, за зуб – целую скулу...» Бесчинства «продбандитов» взбесили крестьянина, и тот, озверев, мучил и убивал притеснителей. Свирепость повстанцев вызывала ответную жестокость красноармейцев и бойцов соединений, подавляющих восстание. Сводки ГубЧК полны примеров жестокого, если не сказать зверского отношения к крестьянам.

Если уж ЧК сообщает, что «штаб 32 полка подвергает крестьян диким пыткам, порет их шомполами, нанося от 50 до 150 ударов...», то нетрудно догадаться, как же бесчинствовали, как измывались победители над побежденными мужиками.

В другом донесении ГубЧК значится, что красноармейцы чинили самосуд, расстреливали даже добровольно сдавшихся повстанцев, избивали крестьян, устраивали массовые порки, мародерствовали, насиловали женщин.

Суд над повстанцами вершился скорый- Ревтрибуналы и «тройки» скоростным методом штамповали смертные приговоры, которые тут же утверждались телеграфно и немедля приводились в исполнение. Не отставали от красноармейцев и так называемые коммунистические части. Особенно прославились они мародерством и бесчинствами в Ялуторовском уезде.

Красные каратели не оставляли следов для истории. Потому-то ныне никто не ответит на вопрос: сколько крестьян расстреляно по приговорам судов, сколько загнано в тюрьмы и концлагеря?.. Есть однако все основания считать, что победители уничтожили и рассовали по концлагерям да тюрьмам еще не менее 10000. А впереди был тридцать седьмой...

Было бы куда меньше пролито крови и погибло людей с обеих сторон, если бы губком партии и губисполком сочетали вооруженную борьбу с широкой пропагандистской работой в рядах восставших крестьян. Но партийные и советские руководители оставались верны порочной большевистской тактике принуждения. Комиссия ЦК РКП (б) с огорчением констатировала, что подавление крестьянского восстания велось только военным способом и не подкреплялось никакими идеологическими мероприятиями.




ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ



1

В первый период восстания (декабрь 1920-го – конец февраля 1921 года) ему были присущи все типичные черты стихийного крестьянского бунта.

Анализ документов данного периода позволяет лишь предполагать участие эсеров в восстании. Да, с первых дней в отрядах повстанцев оказались залетные эсеровские пропагандисты. Да, вставшие во главе волостных и сельских штабов (созданных на месте органов Советской власти) зажиточный наиболее авторитетные крестьяне, торгаши, попы ловко и громко жонглировали эсеровскими лозунгами и призывами. Но это не дает исследователям достаточных оснований, чтобы приписывать ПСР организующую и руководящую роль в начавшемся восстании. Эсеры подстрекали крестьян, советовали, подталкивали к топору, но не организовывали и не вели – это бесспорно.

Есть много документов и убедительных, неоспоримых фактов, указывающих на ведущую роль эсеров в организации контрреволюционных выступлений в первые годы Советской власти. Сами эсеры на процессе 1922 года и на съезде беспартийных эсеров в том же году на весь мир признали свою причастность к этим мятежам, да и «почерк» антоновщины и сибирских повстанцев до убедительного совпадает. Известно заявление ЦК большевистской партии о том, что ответственность за кровавые события тех лет, в том числе и в Западной Сибири, целиком ложится на партию эсеров.

Но ведь исследователь должен идти не от выводов к осмыслению фактов, а наоборот. И даже если вывод тебе заранее известен, твоя задача – подтвердить его документально, самостоятельно прийти к нему, иначе получится не исследование, а профанация истории.

Изучая архивные документы и воспоминания очевидцев первого периода восстания (до падения Тобольска), я не смог однозначно назвать организаторов и руководителей вспыхнувшего крестьянского восстания, несмотря на категоричные утверждения многих казалось бы весьма авторитетных источников. Так, в приговоре Временного революционного трибунала по делу ПСР (1922 год) значится: «Попытка организации ПСР подобного же (антоновщине – К. Л.) движения в Сибири летом и осенью 1920 года вполне установлена следствием». Авторитетно? Убедительно? Но...

Во-первых, почему «попытка», если восстание свершилось?

Во-вторых, почему «летом и осенью 1920 года», а не осенью и зимой 20 – 21 годов?

И наконец, кем, когда и где доказана? Я лично таких доказательств не нашел...

Или вот в отчете ЦК РКП (б) X партийному съезду сказано мимоходом: «Имена как заграничных лидеров эсеров, так и находящихся в России членов ПСР связаны с теми кулацкими выступлениями, которые имели место в Тамбовской, Воронежской и Тюменской губерниях..-» Казалось бы, куда уж весомейший документ партийного Съезда. Но опять, если задуматься...

Во-первых, попытка подогнать Западно-Сибирское восстание под «кулацкое выступление» – несерьезна и антиисторична. Она нужна Ленину лишь для того, чтоб прикрыть свои ошибки (вызвавшие восстание) и неоправданно жестокий террор, обрушившийся на трудового крестьянина.

Во-вторых, где нити, связующие заграничных эсеровских лидеров с теми, кто поджигал и раздувал Сибирское восстание? Мне не удалось их нащупать и вообще документов, подтверждающих это, не обнаружено.

Не потому ли до сих пор самое жестокое и кровавое восстание крестьян против большевиков оказалось «белым пятном» в советской исторической науке?

Роль эсеров на первом этапе восстания не столько просматривается, сколько угадывается, потому что тогда слишком много вылезло наружу случайного, наносного, нетипичного. Но так продолжалось до тех пор, пока не начался второй (тобольский) этап. Тут все, что было прежде рассыпано, разрознено, раскидано по огромной территории губернии, вдруг собралось воедино, и стало очевидным то, что прежде лишь предугадывалось.

Мне кажется крайне необходимым подвергнуть тщательному анализу тобольский этап для того, чтобы у читателей не осталось ни малейшего сомнения в главном выводе – Западно-Сибирское восстание, зародившись стихийно как крестьянский бунт против беззаконий и насилий большевиков, позже но идейной сути своей действительно стало эсеровским, оказалось звеном в цепи антисоветских восстаний, поддержанных этой партией в кризисные 1920 – 1921 годы.

Злой ли умысел толкал эсеров к обиженным, обобранным большевиками крестьянам или искреннее желание помочь несчастным? Жажда политической власти пли стремление восстановить попранные Лениным идеалы революции вдохновляли эсеровскую партию на борьбу с большевиками, использовав для этой борьбы разгневанных крестьян? Я склоняюсь ко второму и вижу в деяниях социалистов-революционеров не преступление, но подвиг. «Раскачав» сибирских крестьян, кинув их с топорами на пулеметы, эсеры не драпанули в кусты, а поспешили духовно идейно возглавить движение, поддержать восставших боевой задор и веру в победу. Не чурались они и участия в боях. Убежден, грядет день, явится честный исследователь и, опираясь на подлинные документы, докажет миру, что эсеры были достойны называться революционной партией.

Обиженный и разъяренный неуемными поборами и бесчинствами «продразбойников», распропагандированный, вдохновленный эсерами, сибирский крестьянин совершил роковую ошибку, стоившую ему десятков тысяч жизней, горьких разочарований, безмерных страданий на многие годы. Пройдет 16 лет после восстания, и карающая десница государства снова падет на головы многих бывших повстанцев, и тех, кто лишь косвенно был причастен к восстанию, и тех, кто был только его очевидцем. Снова реки слез прольет деревня, и снова польется мужицкая кровь (пять тысяч расстреляно только в Тюменской области, десятки тысяч упокоились в безвестных могильниках ГУЛАГа).

До сих пор в сердцах сибиряков живы события 21-го и 37-го, то сих пор говорят о них с волнением и душевной болью. Но при этом мало кто знает и называет истинных виновников потрясений и тех. кто мог бы, но не хотел их предотвратить.

Партия эсеров подняла над восстанием лозунги: «Долой диктатуру большевиков!», «Власть народу, а не какой-нибудь партии!»

А вот как определена позиция эсеров постановлением ВНИК по приговору Верховного трибунала над ЦК ПСР: «ПСР поддерживает, питает, организует движение против советского строя... не беря на себя открыто ответственности. Если восстание терпит крах в самом начале (как в Ишимском и Ялуторовском уездах – К. Л.), социалисты-революционеры пытаются сохранить видимость нейтралитета, ослу? же движение разрастается… и обещает видимость успеха (как в Тобольске и на Обском Севере – К. Л.), партия эсеров пытаете возглавить его».


2

На моей памяти десятки встреч со зрителями и действующими лицами жестокой трагедии 1921 года, главным местом действия которой был Тобольск. Всем им та зима запомнилась морозной да вьюжной. По многу дней кряду куролесила над городом метель, заметая дороги, засыпая по окна дома.

Смурная непогодь соответствовала настроению тоболяков. Из рук в руки передавались рукописные листовки: «Хватит терпеть злодейства продотрядчиков! Беритесь и вы за дубину и пику!»

Едва восстали крестьяне Ишимского уезда, как сразу же заволновались деревни Тобольского уезда, в городе запахло порохом. Поползли слухи, один невероятнее другого: под рясой монаха скрывается в Тобольске брат расстрелянного царя Николая II; с Севера по зимникам спешат сюда полки американцев и белогвардейцев; сойдет лед с Иртыша и Оби, и по ним приплывет несметное войско, почнет большевиков рушить...

Зашевелились разоренные бывшие хозяева Тобольска. Недавний богач С. М. Соболев составил подробный список советских активистов города – партийных и беспартийных, сколотил и вооружил боевую дружину из бывших приказчиков да торговцев. Всем, чем могли, помогали соболевским боевикам знаменитая купчиха Решетова, замаскированный белогвардеец, – начальник первого отделения милиции Клышко и многие другие, обиженные революцией...

Кто-то искал способ отстоять город от повстанцев, кто-то гадал, как угодить им, иной же трясся в глухом закутке: «Господи, пронеси...» А события меж тем разворачивались следующим образом.

Как уже было сказано, 20 февраля председатель Тобольского уисполкома Демьянов вызвал эсера Корякова и члена президиума Тобольского профсоюза, коряковского приверженца Тихонова, и сообщил им, что советские государственные учреждения покидают город, вся ответственность за охрану порядка в нем возлагается на профсоюзы. Для этих целей Корякову выдали 4 охотничьих ружья и 8 патронов к ним.

Известие не застало врасплох Корякова. Он уже знал о готовящемся бегстве из Тобольска красноармейцев и партийно-советского актива и предусмотрел, что необходимо сделать до захвата города восставшими крестьянами. За сутки безвластия Коряков «провернул» столько самых разнообразных дел, что не остается сомнения не только в его недюжинных организаторских способностях и опыте, но и в предварительной тщательной подготовке сделанного.

Сразу после разговора с Демьяновым, Коряков экстренно собрал руководителей профорганизаций, распределил между ними склады и учреждения, подлежащие охране. Отстояли от любителей даровой поживы продуктовый и винный склады, разогнали шайку подпивших шалопаев. Все материальные ценности были полностью сохранены.

21 февраля на собрании профсоюзного актива Тобольска Коряков выступил с докладом о текущем моменте. Сформировали из 5 человек (Коряков, Тихонов, Новодворский, Никифоров, Солодухин) Временный городской Совет под предводительством Корякова. Совет поставил перед собой единственную задачу: сохранить порядок в городе. Для этого из лиц, рекомендованных профсоюзными организациями, спешно сформировали городскую милицию. Вышел в свет специальный «Вестник Временного Тобольского городского Совета». Редактировал его эсер Бунин. В организациях и учреждениях, возглавляемых прежде коммунистами, были проведены общие собрания служащих, на которых избраны новые руководители. Временный горсовет упразднил Рабкрин, уездвоенкомат и ряд других учреждений; ввел единый трудовой паек; создал военно-гражданскую следственную комиссию под начальством все того же Корякова.

Всего 6 дней продержалась власть Временного горсовета, но за эту неделю, благодаря организаторскому таланту и неукротимой энергии Корякова. Совет проделал огромную работу по сохранению порядка в городе: обеспечению повстанцев продуктами, фуражом, медикаментами; повышению авторитета Главного штаба, пропаганде эсеровских лозунгов восстания. Но главное, о чем впоследствии не без гордости говорил Коряков «благодаря принятым мерам охрана города «была налажена».

По сохранившимся протоколам можно установить, что Временный городской Совет заседал ежедневно, да еще не по одному разу. На каждом заседании рассматривались самые разные вопросы управления, быта, снабжения и т. д.

А. Е. Коряков – личность бесспорно незаурядная, достойная внимания и более подробного рассказа.

Алексей Евгеньевич Коряков родился в 1879 году в г. Туринске, в семье священника. Окончил два класса духовной семинарии. Широко образованный. Талантливый публицист. Великолепный оратор. Мудрый, гибкий политик. В 1903 году (вступил в партию эсеров. И не просто состоял в ней, а являлся членом и секретарем Омского комитета ПСР, от нее избирается депутатом городской Управы. В Омске прожил до 1918 года, работая секретарем Общества потребителей, потом в потребсоюзе. За революционную деятельность трижды арестовывался и ссылался. Спасаясь от преследований колчаковцев, по рекомендации комитета ПСР в декабре 1918 года уехал в Тобольск. Там сперва работал в Союзе кооператоров, позже возглавил Тобольское Бюро профсоюзов.

Есть все основания предполагать, что к началу восстания А. Е. Коряков пользовался у тоболяков стойким высоким авторитетом, потому-то, покидая город, председатель исполкома именно Корякову передал управление «бесхозным» Тобольском, подкрепив, как уже сказано, оборонную мощь профсоюза четырьмя охотничьими ружьями с восьмью патронами к ним.

Надо было иметь огромный организаторский талант, великолепно знать жизнь города, иметь прочные деловые связи со многими людьми, чтобы при таком «вооружении» сохранить образцовый порядок в покинутом властями обывательско-мещанском Тобольске.

С первых дней захвата Тобольска повстанцами, Коряков подчеркнуто очевидно отмежовывается от Главного Штаба Народной Армии (так называли свое воинство повстанцы). Коряковский Совет даже выразил протест Штабу по поводу массовых незаконных арестов, введения комендантского часа, ущемления гражданских прав евреев. И замену Временного Городского Совета Крестьянско-Городским Советом Коряков объясняет недоверием Штаба.

Впоследствии, в своих показаниях следователю ГубЧК, Коряков утверждал, что Главный Штаб Народной Армии противостоял всем действиям и решениям ВГС, отклонял его кандидатуры на руководящие посты и т. п. Подчеркивая свою неприязнь к Штабу, Коряков на следствии характеризует Штаб, как «сборище кулаков-торговцев и попов». «Каким группам принадлежала руководящая роль во время пребывания в Тобольске восставших крестьян, сказать трудно, т. к. никакого организованного явления мнений этих групп не было и все, видимо, зависело от многих закулисных явлений».

Однако, если судить даже только по показаниям Корякова, на следствии, он настолько глубоко и детально знал все стороны деятельности Главного Штаба и его руководителей (военных и политических), что это убеждает в его тесной, постоянной, разносторонней связи с командной верхушкой восстания (Желтовский, Силин, Сватош, Гутников, Крупин, Замятин). Особенно крепкими и постоянными были связи Корякова с начальником Главного Штаба Н.И. Силиным.

Когда высший орган повстанцев – Гарнизонное Собрание 24 февраля решило упразднить Временный Городской Совет, заменив его выборным Крестьянско-городским Советом (КГС), Коряков тут же поддержал этот акт. На созванном им общегородском профсоюзном собрании вместе с уездбюро профсоюзов решение Гарнизонного Собрания было официально одобрено, для помощи избиркомам на все 18 избирательных участков города направлены уполномоченные профсоюза.

Притягательная черта общественной деятельности Корякова – открытость и гласность. О пятидневной работе Временного Городского Совета Коряков сделал пространные отчеты на первом заседании КГС и на собрании профсоюзов города. Он был на виду, действовал открыто и смело, ратуя за демократические принципы. И не случайно после его ареста в ГубЧК посыпались протесты и ходатайства- Тобольское отделение Всеработпрома в письме от 27 апреля 1921 года объявляет недоразумением арест Корякова и характеризует его, как «человека и гражданина ничем не запятнанной чести, широкой инициативы и безупречной идейности в деле служения демократическим слоям трудового крестьянства и рабочего класса...» За Корякова ходатайствует и заведующий Тобольским здравотделом врач Ясуков. Он бежал из Тобольска с Демьяновым, оставив в городе семью, которую Коряков спас от гибели.

Бесспорно Коряков – человек глубоко идейный. Верой и правдой служа партии социалистов-революционеров, безоговорочно исполняя ее волю, Коряков безразлично относится к собственному благополучию. Ни накоплений, ни сбережений, ни движимого, ни недвижимого у него не было. Он жил идеей, телом, не жил – горел, зажигая и обогревая товарищей по партии и борьбе. Он не бежал из Тобольска вместе с повстанческим Главным штабом, не прятался, не хоронился, и на допросах в ГубЧК вел себя корректно, спокойно, с достоинством.

То ли волею обстоятельств, то ли преднамеренно, но став во главе Тобольского бюро профсоюзов, Коряков способствовал переезду в Тобольск большой группы эсеров и помог им пристроиться в органах кооперации. Впоследствии они стали активнейшими толкачами восстания, возглавили его газету, юридическую, следственную и иные комиссии, придавая видимость законности и правомочности органам, созданным повстанческим Главным Штабом. В профсоюзе и Центросоюзе нашли пристанище будущие вожаки повстанцев – Силин, Сватош, Степанов и другие.

Коряков являлся негласным создателем печатного органа тобольских повстанцев газеты «Голос Народной Армии», входил в состав следственной комиссии повстанцев. Он отменно владел пером, был талантливым, убежденным публицистом, не жалел сил и времени для сочинений всевозможных листовок, прокламаций, установочных программных статей. Его рукой написаны воззвания: «От рабочих и служащих города Тобольска», «Воззвание Тобольского совета профсоюзов», «К Народной Армии и ко всему трудовому крестьянству» и многие другие.

«Трудовому народу, – писал он, – оставалось или безропотно умирать под тяжким гнетом комиссаровского самодержавия, или восстать с голыми руками против вооруженного до зубов нового угнетателя – вышедшего из рядов самого народа и поднявшего руку на права этого народа…». Яркость, образность, высокопарность стиля отличают все, написанное Коряковым.

Он сумел, оставаясь в тени, постоянно направлять идейное жало восстания против коммунистической партии, в то же время сохранить за собой позицию «левого», «красного». По его инициативе на первом заседании Крестьянско-Городского Совета (КГС) исполнялся не царский гимн, а «Марсельеза»; по его настоянию повстанческий штаб согласился с пожеланием «партизан» (повстанцев) – признал Красное знамя знаменем новой власти.

Можно лишь позавидовать потрясающей работоспособности этого человека. Коряков вместе с эсером Новодворским переработали Кодекс о труде. Он выступил инициатором реформы судопроизводства на основе Кодекса 1869 года.

Достойно изумления содеянное Коряковым за 40 дней пребывания повстанцев в Тобольске. Похоже, то была его «лебединая песня», в которую Алексей Евгеньевич вложил все свои могучие силы разума и души.

Представ перед судом ревтрибунала, Коряков не юлил, не перекладывал ответственность на другого, сказав лишь, что служил интересам трудового народа.

Многократно переосмыслив все, содеянное Коряковым, и связанное с ним, склоняюсь к выводу: нет, не лгал он, не выгораживал себя, не вымаливал помилования. Он слишком хорошо знал большевиков, их карающий орган – ЧК, действующий по принципу: «кто не с нами, тот против нас, тот наш враг, а лучший враг – мертвый». Коряков не отрекся от авторства многих программных статей в «Голосе Народной Армии». По тем временам и меркам одного воззвания «К Народной Армии и ко всему трудовому крестьянству» достаточно было; чтоб получить высшую меру наказания – расстрел. А ведь Коряков являлся автором десяти воззваний и статей обстоятельных, эмоциональных, ярких, с четко выраженным антибольшевистским острием. Так что рассчитывать на снисхождение и милость большевистского ЧК у него не было ни малейших оснований. Да и мужества, идейной убежденности и веры в свою правоту ему было не занимать. Потому я верю, что все содеянное им он вершил не ради шкурных интересов, собственного благополучия, карьеры или наживы (кстати, почти ни у кого из проходивших вместе с Коряковым по делу о Тобольском периоде восстания, не было никакого имущества. Равно, как не было его и у большинства из созданной чекистами «контрреволюционной организации» Лобанова и у многих-многих других жертв красного террора).

28 февраля 1922 г. А. Е. Коряков был расстрелян.

Мир праху его...


3

Во вторник, 22 февраля 1921 года, в 3 часа дня, в Тобольск вошли восставшие крестьяне. По воспоминанию очевидца, то было странное и тревожное зрелище. По улицам Тобольска ехали и шли чем попало вооруженные крестьяне. Опьяненные легкой победой, успевшие на радостях хлебнуть самогонки, они размахивали пиками, вилами, дубинами, палили в воздух из дробовиков и орали. Впереди головной колонны на розвальнях везли тела казненных коммунистов. В толпе шныряли какие-то люди, пытались командовать, направлять отряды в ту или иную сторону, но команду никто не слушал. Толпа слепо и упрямо перла к центру города. По пути поколотили несколько любопытных мещан, до полусмерти избили рабочего, выломав двери в лавке, мгновенно ее разграбили. Кто-то кого- то арестовывал. Кто-то производил у кого-то обыск. И все же любопытные тобольские мещане не могли усидеть дома, высовывались в калитки, выглядывали в окна, заговаривали с «победителями»- Главный вопрос: за что воюют восставшие? Ответы были самые разнообразные.

За свободу торговли.

За православную церковь и религию.

За Советскую власть без коммунистов.

Во главе вступивших в Тобольск полчищ шел большой отряд повстанцев Кугаевской волости под командованием Желтовского. Бывший фельдфебель, эсер, один из самых главных закоперщиков восстания, Желтовский долго отсиживался в своей волости, ожидая из Карачино заветного сигнала о выступлении. Получив сигнал, Желтовский передал его в Бронниковскую волость, а сам сформировал отряд и вместе с бронниковцами двинулся на Тобольск.

По-мужицки хитрый, хваткий и жестокий, Желтовский, готовясь к восстанию, на всякий случай оборудовал себе укромное гнездышко в лесной глуши, в 45 верстах от родного села Кугаевского. Завез туда муки, крупы, соли и прочего съестного. После окончательного разгрома повстанцев под Самановым (Ханты-Мансийском), в мае 1921 года, Желтовский поспешил в свое логово вместе с Даниловым (командующим фронтом), Горюновым (главным редактором газеты «Голос Народной Армии) и Крупиным (помощником начальника Главного штаба). Но об этом разговор впереди...

Через несколько часов после занятия Тобольска на стенах и заборах запестрели листовки с приказами начальника гарнизона Желтовского о введении военного положения, об ограничении хождения по городу. Начались аресты и обыски.

В тот же день весь состав Временного городского Совета во главе с Коряковым явился к начальнику гарнизона.

– Что нам теперь делать? – смиренно спросил Коряков.

– Продолжайте работать, – ответил Желтовский. – Наше дело воевать. С охраной учреждений и продовольствия поможем. В случае нужды, обращайтесь, не стесняйтесь. Завсегда поддержим.

Окрыленный Коряков издал приказ № 1, в котором призывал тоболяков оставаться на рабочих местах, соблюдать дисциплину.

Временный городской Совет сразу признал верховную власть Главного штаба повстанцев. Все распоряжения и назначения Совета предварительно согласовывались со штабом.

24 февраля на гарнизонном собрании под председательством начальника штаба, подпоручика, эсера Силина было решено вместо Временного городского Совета создать Крестьянско-Городской Совет. Коряков, Силин и Желтовский придумали эту метаморфозу неспроста, с дальним, но очевидным прицелом. Раз восстание крестьянское, рассуждали они, значит, возглавлять его и новую власть должны крестьяне.

В состав КГС избирались (не назначались, а избирались!) по два депутата от каждой восставшей волости и по одному от каждого из 18 избирательных участков Тобольска.

Коряков сделал все возможное, чтобы выборы прошли организованно и торжественно. Бюро профсоюзов послало своих уполномоченных на избирательные участки, выдвинуло кандидатов в депутаты КГС. Правда, на выборах большинство их провалилось, победили кандидаты от кооперации. Что это были за выборы, можно судить хотя бы по тому, что в них приняло участие всего 1564 тоболяка (примерно 15% избирателей) .

27 февраля состоялось первое заседание КГС. День был воскресный- Заседание открылось в пять часов вечера в Народном доме (ныне драматический театр). Когда Коряков объявил заседание открытым, хор запел «Марсельезу». Все встали. Из переполненного зала послышались возгласы:

– Хватит!

– Наслушались!

– Давай «Коль славен»!

По-праздничному, безукоризненно одетый Коряков приподнятым голосом торжественно провозгласил:

– Прошу вставанием почтить память граждан, павших от рук коммунистов.

Оркестр грянул «Вы жертвою пали...»

Затем Коряков приветствовал почетных гостей во главе с начальником гарнизона Желтовским.

Начав с приветствия так называемой Народной Армии, Коряков закончил речь восхвалением вожаков восстания.

Никифоров в приветствии от профсоюзов сказал: «Благодаря управлению коммунистов страной Россия спятилась назад, может быть, лет на пятьдесят...» Свою речь он закончил здравицей в честь русского крестьянства под крики «Ура!».

Затем Коряков сделал подробный отчет о деятельности Временного городского Совета за неделю правления. Прозвучали приветственные речи от партизан (повстанцев), от Областрыбы и т. д. Все ораторы славили взявшихся за топор крестьян, желали им скорой победы над коммунистами… Благопристойно чинно. Эмоционально до умиления.

Два дня продолжалось первое заседание КГС. Два дня!

Вдумайтесь... Где-то идут жестокие кровопролитные бои вооруженных чем попало мужиков с регулярными войсками; где-то «пачками» расстреливают схваченных в плен «мятежников»; где-то топят, заживо сжигают, волочат, привязав к лошадиным хвостам коммунистов, а тут в сердцевине кровавого жесточайшего мужицкого восстания его вожаки и идеологи чинно и благолепно заседают два дня, обсуждая права и обязанности рожденного восстанием Тобольского Крестьянско-Городского Совета, которому и жить-то всего месяц с небольшим. Что это спектакль? Образчик фарисейства? Слепая вера в непоколебимость свершившегося?

Безответные вопросы.

Два дня заседал Крестьянско-Городской Совет. Два дня гремели пламенные громкие речи о народовластии, о правосудии, о гражданских свободах, о русском пахаре, о сибирском мужике. Его славили за храбрость, благодарили за освобождение края от большевистского гнета, сулили и желали скорого всероссийского крестьянского восстания, которое навеки покончит с коммунистами.

Коряков еще дважды потрясал слушателей красноречием, выжимая слезы умиления и восторга у местных дам.

Вручая «новому правительству» чудотворную икону Знамения Божьей матери, переданной для этой цели местным архиепископом, Коряков прослезился сам.

Только один оратор, Солодухин, процитировал слова последнего русского императора и высказался в откровенно монархическом духе. Это не понравилось эсерам. Боже упаси! Ведь они – народная партия, выступающая против реставрации монархии. Потому-то руководимая эсерами газета «Голос Народной Армии» поспешила успокоить обывателя, слегка пожурив Солодухина.

Председателем КГС был избран эсер А. П. Степанов, его заместителями крестьяне Щербаков и Коряков (однофамилец). Еще двое крестьян вошли в состав Президиума. Ближайшим подручным Степанова стал меньшевик И. С. Бронников.

Вместо бывших отделов Совета в КГС были созданы комиссии: продовольственная, промышленная, народного образования, соцобеспечения, здравоохранения, финансовая, городского хозяйства. Впоследствии они снова превратились в отделы и количество их возросло (добавились земельный отдел, совнархоз, отделы почты и телеграфа и охраны труда).

Следует указать еще на одну ошибку в книге М. Богданова «Разгром Западно-Сибирского кулацко-эсеровского мятежа 1921 года». Автор утверждает, будто в состав Тобольского КГС не входил ни один крестьянин, лишь торгаши да кулаки. Это утверждение, вероятно, продиктовано все тем же стремлением подогнать факты под заранее заданный вывод. Раз восстание «кулацко-эсеровское», то, конечно же, у всех его командных рычагов должны находиться кулаки, попы, торговцы. Но во-первых, кулаки – не чужеродная наросль на крестьянстве, а его неотъемлемая, органическая часть. Кулак

наиболее предприимчивый, дисциплинированный, наиболее работящий крестьянин. Но и это не главное. Главное то, что основную массу восставших составляли крестьяне-середняки и многие из них (наиболее развитые, одаренные, авторитетные) возглавляли повстанческие штабы, соединения, «Советы без коммунистов». Входили они, как уже сказано, и в состав Тобольского Крестьянско-Городского Совета. Идеологи восстания – эсеры всемерно способствовали выдвижению крестьян на командные посты, стремясь таким путем убедить сибирских крестьян в том, что они борются под руководством крестьян, за крестьянские интересы, за крестьянскую власть.

Крестьянами-середняками были: начальник следственной комиссии тобольского Главного штаба Иванов, член этой комиссии – Тихонов, начальник особого отдела штаба – Гутников, секретный сотрудник особого отдела Петров, военрук штаба Красулин, начальник Тобольского гарнизона Желтовский.

Среди вожаков восстания в Ишимское уезде, осужденных ревтрибуналов, значились крестьяне: Афанасьев (начальник штаба), имевший 2 коровы, 2 лошади, 2 десятины земли; Скаредное 1 корову, 2 лошади; Гусев – 3 коровы, 2 лошади; Стариков – 3 лошади и 2 коровы. По имущественному положению их никак не отнесешь к богатеям. Вспомним, что в среднем на каждое крестьянское хозяйство Ишимского уезда приходилось 3,8 лошади и 7,5 головы крупного рогатого скота...

Середняки составляли основную массу повстанцев, как составляли и основную прослойку крестьянства Западной Сибири. Но чтобы не проиграть в общественном мнении (Советская-то власть «рабоче-крестьянская», как и Красная Армия, и все прочее), чтобы оправдать жестокость и беспощадность при подавлении крестьянских волнений, их по наставлению Ленина тут же объявили кулацкими. А «кулак – наш враг», и коли «он не сдается, его уничтожают». Простая арифметика. Удобная. Всем несогласным нашлепни кулацкий ярлык и – в расход...

Зажиточные крепкие мужики, конечно, были закваской движения, и это понятно и оправдано. Их первыми ухватила за глотку диктатура пролетариата и так жулькнула – искры из глаз, душа в пятки...

Но вернемся к деятельности Тобольского Крестьянско-Городского Совета. Он действовал так, словно отпущено ему было властвовать не дни, а многие-многие годы и десятилетия. Работоспособности, деловитости и энергии Совета можно и подивиться, и позавидовать. За 38 дней своего существования (с 28 февраля по 5 апреля) Крестьянско-Городской Совет провел 11 заседаний президиума и 10 пленумов, на которых обсудил 123 вопроса. Диапазон их весьма широк – от «Преподавания закона божия и вывешивания икон» (заседание 8 марта) до «Землеустройства и эксплуатации рыбных и лесных угодий» (заседание 18 марта).

При тщательном анализе обсуждавшихся вопросов просматриваются следующие основные направления деятельности КГС:

1. Всемерная поддержка авторитета Главного штаба Народной Армии, всесторонняя помощь ему в раздувании восстания вширь и вглубь. Неоднократно принимались решения о сборе теплых вещей, оружия и средств для нужд Народной Армии. 15 марта КГС создал военно-промышленный комитет для руководства снабжением повстанческой армии. Совет решил сохранить получаемую ранее зарплату за теми, кто вступил в повстанческие отряды; бесперебойно снабжать находящихся в городе повстанцев лучшими продуктами и т. д... К 22 марта усилиями КГС собрано для нужд повстанцев 700 тысяч рублей, сотни полушубков, валенок, рукавиц и других теплых вещей, много хлеба, рыбы и других продуктов.

2. Восстановление прежних товарно-денежных отношений; частной собственности на предприятия и землю (4 марта на заседании КГС решено возродить свободную торговлю; 8 марта – возвратить бывшим владельцам рыбные промыслы и т. д.).

3. Соблюдение принципов народовластия, демократии и коллегиальности в управлении городом, восстановление гражданских свобод.

КГС объявил себя высшим законодательным, административным и судебным органом не только в Тобольске, но и во всех уездах, освобожденных от большевиков. Земля, ее недра провозглашались народным достоянием, продразверстка заменялась свободным продуктообменом; уравнивались нормы пайков. Вместо лесной повинности и дровяной разверстки вводилась свободная и платная вывозка дров.

За каждую кубическую сажень дров, привезенную с деляны в Тобольск из близкой Ивановской заимки (8 – 10 км) крестьянин получал 1015 рублей, фунт керосину, фунт мыла и 5 фунтов рыбы. За каждую кубическую сажень, привезенную из Михайловки (22 км) – 2700 рублей, 2 фунта мыла, 2 фунта керосина, 2 фунта соли и 10 фунтов рыбы.

КГС ввел продуктовые карточки на все продукты, включая клюкву; молочные карточки для детей, и сделал еще многое для урегулирования и стабилизации социального положения тоболяков.

Поразительна гибкость и маневренность тобольских повстанческих властей, как военных (Главного Штаба Народной Армии), так и гражданских (Крестьянско-Городской Совет). Ведь пользуясь военным, осадным, чрезвычайным положением (а таковым оно и было на самом деле) Главный Штаб Народной Армии, равно и Крестьянско-Городской Совет могли безоглядно применять силу, заставляя, понуждая горожанина к повиновению (что и делали большевистские правители), но у повстанческой «верхушки» достало ума избегать насилия там, где его можно и нужно было избежать.

КГС и на словах, и на деле стремился доказать, что Является органом народовластия. Стоило избирателям одного из участков Тобольска пожаловаться на своего депутата Тюрина, как КГС тут же лишил Тюрина депутатских полномочий и провел новые выборы. Но как только дело касалось интересов Главного Штаба, КГС делал руки по швам. Когда горожане подняли тревогу, что из-за мобилизации учителей в городе закрываются школы, КГС смиренно ходатайствовал перед Штабом о возвращении в школы мобилизованных педагогов.

Стремясь привлечь к себе бывших фабрикантов, заводчиков, землевладельцев, КГС в своих постановлениях не раз оговаривался, что конфискованные земли лишь временно передаются в распоряжение земотдела, национализированные предприятия временно остаются в ведении совнархоза и самовластие крестьян на местах тоже дело временное.

Предприниматели, купцы, спекулянты сразу почуяли, куда подул ветер, и поспешили извлечь выгоду. Домовладельцы невероятно вздули арендную плату; по учреждениям и квартирам бежавших или арестованных коммунистов шныряли какие-то типы в поисках ценной мебели, картин, люстр; началась неприкрытая спекуляция предметами первой необходимости и продуктами питания. Купцы скупали у таежных охотников пушнину, надеясь весной начать торговлю с заграницей.

Коряков и его профбюро было надежным и удобным буфером меж Штабом и Советом, согласуя их действия. Не отмечено ни одного серьезного конфликта гражданских властей с военными. Без пререканий и напора КГС передал в подчинение Штаба ряд своих отделов; стал принимать постановления, заранее согласованные со Штабом, по его заданию вербовал в повстанческие ряды добровольцев, собирал деньги, оружие, порох, одежду и сбрую для Народной Армии, выступал со всевозможными пропагандистскими призывами, воззваниями, обращениями к жителям города и уезда, зазывая их в «ударные», «штурмовые», «особые», «добровольческие», эскадроны, полки, батальоны повстанцев.

Нельзя не подивиться поразительной энергии, инициативной деловитости и неиссякаемой работоспособности руководителей и сотрудников КГС. На чем держался их непоказной энтузиазм? Мне кажется, причины те же, что и в основе восстания. При этом нельзя сбрасывать со счетов и веру в правоту творимого, убежденность в незыблемости и непогрешимости грядущих перемен...


4

22 февраля 1921 года

Протокол

Заседания штабов Северных отрядов Народной Армии под председательством начальника гарнизона Желтовского с участием офицеров Роецкого, Силина, Бизина, Клепонина, Михалева.

Признаем необходимым немедленное сформирование командного состава военной, хозяйственной части.

Постановили: военным руководителем временно избрать подполковника Клепонина, начальником штаба Н. Н. Силина, завхозчастью А. А. Михалева, заведующим отделом добровольцев и сборкой оружия Бизина К. С.

Председатель заседания, начальник гарнизона

Желтовский.

За секретаря Замятин.



Так в первый же час по занятию Тобольска была сформирована военная власть повстанцев. И вот уже на улицах города запестрели листовки и приказы:



«Красноармейцам. Товарищи красноармейцы!

Мы, крестьяне сел и деревень Сибири, восставшие против невозможного гнета, обращаемся к вам с горячим призывом не поднимайте оружие против своих братьев и отцов... У нас отобрали весь хлеб в первую разверстку, но этого показалось им мало, они отобрали и весь семенной хлеб и ссыпали по амбарам, где и гноят его. Они остригают шубы у нас, и овец в зимнее время, которые теперь замерзают... Неужели вы не видите, на кого поднимаете руку. Остановитесь! Вы ведь для коммунистов серая скотина, которой можно помыкать, как угодно и гнать на убой против своих братьев и отцов... Красноармейцы города Петрограда все, как один, восстают и примыкают к народу... Мы хотим восстановить рабоче-крестьянскую Советскую власть... Коммунисты говорят, что Советская власть не может быть без коммунистов. Почему? Разве мы не можем выбрать в Советы тех беспартийных, которые всегда были с народом воедино и страдали за него... Помните, вы проливаете кровь не помещиков, офицеров, генералов, а свою, чисто родную – крестьянскую!!!

Да здравствует народная Советская власть! Долой коммунистов! Да здравствует полная свобода народа!»



«К гражданам Сибири и России

...Во главе управления страной коммунисты поставили недобросовестных и неумелых людей, которых назначили не потому, что они знали то дело, за которое брались, а за то, что они соглашались называть себя коммунистами и поддерживать стоящую во главе правления кучку проходимцев... Все законы были уничтожены... Ни честь, ни жизнь, ни имущество граждан не защищались... В деревне коммунисты отобрали хлеб, лошадей, мясо, скот, семена, шерсть, кожи – все крестьянское имущество... Все отобранное расхищалось коммунистами или гнило без пользы на складах и зернохранилищах... Фабрики и заводы стали. Железные дороги разрушались, пароходство гибло. Когда-то богатая и сильная Россия превратилась в голодную и нищую страну... Все, кому ненавистны произвол, нищета и рабство, идите с оружием в руках добывать себе и своим потомкам свободу и право на человеческое существование. За Родину и волю зовет нас в свои ряды Народная Армия».



«К рабочим Товарищи рабочие!

Пресловутая диктатура пролетариата вылилась в комиссаровское самодержавие кучки лиц без совести и чести... Они говорят, что при рабоче-крестьянской власти рабочим не от кого защищаться – рабочий-де сам хозяин положения... Профессиональные союзы превратились в послушное орудие принуждения и закабаления рабочих масс... Пепел потухших фабрик и заводов осел на ваши души... Из недр крестьянства вырос и покатился страшный девятый вал... Пора положить конец издевательствам над рабочим классом... Ты и крестьянин оба братья одной трудовой семьи... Так докажите, что вы не рабы, а достойные граждане своей великой страны!..»



«К служащим Товарищи служащие!

_Позор_и_рабство_трусам,_

_Отважным,_смелым_слава..._

...Вся страна превратилась в казарму... Времена монгольского ига, смутное время, крепостное право и аракчеевщина померкли в мрачном, дьявольском блеске большевистского режима... Погасла почти всякая мысль, и человек боялся не только говорить, по и думать... А как служащие окутывались всякими анкетами?! Кажется, саму душу хотели коммунисты зарегистрировать и уложить в ряд вопросов...»

Были и вот такие, наспех сочиненные стихотворные листовки:

Посредине русской рати,
Впереди наших полков
Выезжают на разведку
Кучки русских мужиков.
На коне ретивом едет
Один парень молодой,
Партизаном он зовется,
Удалой солдат, лихой.
Вдруг встречает он засаду,
Коммунистов узнает.
Не сробев, несется смело
Он на целый полувзвод.
Средь коммуны закружился
Он как грозный ураган,
Не заметил, что струится
Кровь горячая из ран.
Пострадал орел немножко,
Излечился он от ран
И опять пошел сражаться
За рабочих и крестьян.

Увещевая. Призывая. Завлекая в свои ряды, новые хозяева Тобольска спешили выказать и свою силу.

«Город объявляется на осадном положении. Свободное передвижение с 8 утра до 6 вечера. В остальное время хождение только по специальным пропускам...»

«Выезд из города Тобольска без пропуска коменданта воспрещен...»

«Всем генералам, штаб- и обер-офицерам и чиновникам военного времени до шестидесяти лет явиться в управление коменданта. За уклонение по закону военного времени ..»

«Всем бывшим красноармейцам явиться в штаб для регистрации. За неявку по законам военного времени...»

«Сдать оружие! За укрытие по законам военного времени...»

«Представить в штаб сведения о всех вновь принятых на работу и поставленных на квартиры после 15 февраля...»

«Всем, родившимся с 1902-го но 1885 год (18 – 35 лет) 26 февраля явиться на сборный пункт, в здание бывшей духовной семинарии, для освидетельствования и приема на военную службу...»

«Анонимкам веры не будет. Полностью подписывайтесь под заявлениями...»

«Всем, умеющим шить сапоги и бродни, явиться... За неявку...»

«Задерживать срывающих приказы, объявления, газеты, и в особый отдел...»

Обязательными для всех являлись приказы начальника гарнизона Желтовского, коменданта города Замятина, начальника Главного Штаба Силина. Силин больше других подписывал всевозможные приказы, силинские приказы отличались краткостью, четкостью, категоричностью.

Начальник Главного штаба Народной Армии бывший поручик 2-го Фанагорийского полка дворянин Н. Н. Силин, личность неординарная, достойная внимания. В нем притягательно сочетались талант организатора, зоркость и хватка военспеца, недюжинные способности публициста и пропагандиста.

После установления Советской власти Силин устроился на работу в райпродком. При Колчаке помогал мероприятиям белого адмирала. Вместе с колчаковцами покинул Тобольск то ли боясь возмездия красных, то ли в расчете найти иное пристанище. Поняв, что белогвардейцы проиграли, Силин возвратился в Тобольск и с помощью эсеров устроился бухгалтером в Областрыбе.

Сослуживцы характеризовали Силина как очень ловкого, предприимчивого человека, умеющего в своих интересах использовать обстоятельства. Властолюбивый, но гибкий, умеющий ладить с людьми, легко и скоро вживаться в любую среду. С крестьянами он разговаривал по-мужицки, с ровней – изысканно корректно.

Он мечтал сделать карьеру, сперва военную, потом гражданскую. То ли ограниченные способности, то ли неблагоприятные обстоятельства не позволяли ему осуществить эту мечту ни при царизме, ни при Колчаке. С тем большим рвением включился Силин в подготовку восстания, мечтая крестьянскими кулаками расправиться с обидчицей Судьбой. Та не баловала дворянина, вынудив его корпеть за счетами в конторе Областрыбы, продавать сослуживцам капусту и помидоры с собственного огорода.

Став начальником Главного штаба повстанцев, Силин проявил завидные организаторские способности, вмешиваясь буквально во все стороны деятельности штаба. Он каждодневно занимался газетой, направлял работу следственной комиссии; разрабатывал планы крупных боевых операций; постоянно выступал с речами на гарнизонных собраниях, митингах и молебнах. Как и Коряков, начальник Главного штаба Народной Армии Силин – одна из самых интересных и сложных фигур крестьянского восстания 1921 года.

В свои пятьдесят он был по-юношески фанатично предан идее создания Сибирской крестьянской державы. И даже поняв, что не удастся стихийный крестьянский бунт втиснуть в рамки организованного движения, в мужицкие полчища превратить в армию; осознав губительную локальность, оторванность восстания не только от России, но и от других регионов Сибири, Силин не перекрасился, не отрекся, вместе с горсткой наиболее стойких донес свой крест до Голгофы. Вместе с Желтовским, Сватошем, Замятиным и другими вожаками Главного штаба, он отступал с тающим на глазах последним отрядом до Самарово (Ханты-Мансийска), где остатки повстанцев были разгромлены окончательно. Поняв, что игра проиграна, Силин застрелился...

Личность другого главного действующего лица этой кровавой трагедии – В. М. Желтовского – представляется мне трагичной. Крестьянин, служака-фельдфебель царской армии, человек, судя по немногим дошедшим до нас документам. малограмотный, эсер по своим политическим убеждениям. Думается, что дворянину Силину, белогвардейскому полковнику Сватошу и иным высокопоставленным главарям Желтовский нужен был как олицетворение крестьянской сути восстания.

Способный организатор, отчаянный рубака, авторитетный, хозяйственный мужик, Желтовский стал одним из звеньев незримой цепочки, по которой восстание перемахнуло из Ишимского в Тобольский уезд. Поддерживая постоянную связь с ишимским главарем, попом Садовниковым, Желтовский держал в курсе назревающих событий соседние волости Тобольского уезда. И едва полыхнуло в Интиме, как Желтовский сколотил отряд из крестьян и двинулся штурмовать Тобольск.

Нет сомнения, у Желтовского были какие-то свои счеты с Советской властью – вероятно, он ненавидел и боялся ее.

Собирая материал о Желтовском, я много поездил по Тобольскому району, встречался с его сестрами, односельчанами и сослуживцами. Вот что удалось узнать от них.

К началу восстания Желтовскому было 26 – 28 лет. Образование – сельская начальная школа. Его отец – крестьянин, прирабатывающий мелкой торговлей – перепродажей скупленной у ханты рыбы и мяса, наемных рабочих и батраков отец не имел; в хозяйстве было 2 коровы и 4 лошади (типичное середняцкое хозяйство для Тобольского уезда).

И на фронтах первой мировой, и в армии Колчака Желтовский показал себя отменным воякой. Но погибать за здорово живешь он не хотел и, едва почуяв близкую гибель адмирала, дезертировал вместе со всей своей ротой. За это его приговорили к смертной казни. Никто не знает, как удалось Желтовскому бежать из-под расстрела. Впоследствии, уже при Советской власти, Желтовский работал в волисполкоме, слыл мужиком свойским, компанейским, любил и умел попеть. Много читал, имел небольшую домашнюю библиотеку. К началу восстания у него росло четверо детей.

Из всего услышанного (документов о Желтовском, кроме нескольких его расписок, не удалось обнаружить) вырисовывается фигура человека незаурядного, цепкого, хитрого, ловкого и все-таки вряд ли подходящего на роль военачальника многотысячной повстанческой армии, в чьем подчинении были и полковники, и капитаны, и дворяне, и бароны.

Вот строки из свидетельства В. И. Волковой (причем написаны они по горячему следу. 24 мая 1921 года):

«Живя на одной квартире с Желтовским и Замятиным (комендантом г. Тобольска), я вначале думала получить от них разъяснения по интересующим меня вопросам. Как мыслит Желтовский в дальнейшем строительство организации в целом, но поговорила с ним... более подробно и поняла (да и сам он это сказал), что он далек от мысли что-либо организовать, т. к. находил, что не по силам. Соглашаясь вступить в исполнение обязанностей начальника гарнизона, он это сделал по необходимости, во-первых, как выбранное лицо и, во- вторых, до прихода и замены его кем-нибудь более к этому способным. Как он выражался приблизительно дословно: «Я думал, придут люди и поведут поднявшихся крестьян, а вышло, что крестьянам же и перестраивать все приходится. А я сам – что я? Я ведь только солдат и умею только воевать...»

Тут мне хочется привести высказывание сотрудника военно-пропагандистского отдела Главного Штаба Народной Армии, заместителя председателя президиума (редколлегии) газеты «Голос Народной Армии» С. Филаретьева: «У крестьянства и у штаба нет никаких твердых политических взглядов, кроме одного – свергнуть коммунистов...» Коммунист для крестьянина был олицетворением зла, насилия, жестокости...

Фигура Желтовского трагической сутью напоминает шолоховского Григория Мелехова и многих ему подобных выходцев из крестьян, которые по каким-то соображениям или по стечению обстоятельств в годы гражданской войны вдруг оказались в стане белого офицерства.

Службу свою, однако, Желтовский нес «справно». Был требователен, беспощаден и жесток. Постоянно мотался по фронтам, участвовал во многих сражениях, личным примером вдохновляя и увлекая повстанцев.

Большую часть времени Желтовский проводил вне Тобольска, «инспектируя» соединения повстанцев. Свою роль начальника гарнизона он понимал примитивно – «самолично» выдавал командирам отрядов и оружие, и деньги, и белье, и мануфактуру, пренебрегая субординацией, не беспокоя секретарш, адъютантов и денщиков, которыми поспешили окружить себя Силин, Сватош и другие.

Простота и доступность Желтовского прекрасно уживались в нём с хитростью. Я уже рассказывал, как задолго до начала восстания он «на всякий случай» оборудовал себе в тайге логово. И когда под Самарово остатки мятежных войск были начисто разгромлены, Желтовский не пустил себе пулю в лоб, подобно Силину, а, спасая голову, бежал в свое логово и... сгинул.

Ни его родичи, ни друзья не знают достоверно о дальнейшей судьбе начальника Тобольского гарнизона. Слухи о нем отрывочны и ничем не подтверждаются. Есть все основания полагать, что Желтовский спасся от возмездия и долгое время скрывался в лесах, а потом, сменив облик и фамилию, бежал из Тобольского уезда.

Последние сведения о Желтовском относятся к 21 мая 1921 года. С отрядом в 300 человек Желтовский, Силин, Сватош и другие главари отступали на Север. Отходили медленно, с тяжелыми боями. Где-то в районе Самарово им навязали решительный бой и разгромили. Вся «головка» восстания погибла: кто-то застрелился, кого-то убили. И только Желтовский «канул в воду», исчез. Кто-то будто бы видел его в лесу, пробирающегося к потайному, загодя оборудованному логову. Но в ЧК о Желтовском больше нет никаких вестей.

И вдруг в ноябре 1991 года позвонила мне по телефону внучка Желтовского – Н. Н. Тверетина и сказала, что по словам еще живой дочери Желтовского он застрелился в 60 километрах от Самарово (Ханты-Мансийска). Правда ли это? Безответный вопрос...

Достойна внимания и судьба начальника особого отдела Тобольского Главного Штаба Г. В. Гутникова.

Сын крестьянина из деревни Медянка, Карачинской волости Тобольского уезда, он, окончив сельскую школу, с 13 лет работал в поле, управлялся со скотом, в 19 – ушел на заработки. Был грузчиком, плотничал, в 1915 году стал приказчиком, но вскоре его призвали в армию и отправили на фронт.

Воевать, тем более умирать, не ведая за что, Гутников не захотел. Он нагрубил генералу, избил офицера, за что дважды арестовывался, но ненадолго. Демобилизовали его лишь по ранению. Возвратись в Тобольск, Гутников снова пошел в приказчики. Поддерживал прочные связи с карачинскими мужиками, выступал в роли писаря, ходатая, советчика и консультанта по всем спорным вопросам.

В июле 1917 года, «чтобы быть ближе к революции и разобраться в политических течениях», Гутников уехал в Центральную Россию, попал в запасной полк, стал членом полкового комитета. «В это время, – сообщал Гутников, – я принялся за изучение программы различных, существовавших в то время политических партий».

Вероятно, занимался самообразованием всерьез, потому и оказался в числе лучших агитаторов полка во время выборов в Учредительное собрание. По его инициативе солдаты изгнали из полка офицеров.

В декабре 1917 года Гутников вернулся в родное село и тут же был назначен председателем волостной земской управы. При колчаковцах его непокорный норов вызвал гнев властей, Гутникову пришлось скрываться в укромном месте до отступления Колчака.

С восстановлением Советской власти он работал то заведующим Карачинским волоно, то председателем Карачинского волисполкома и, наконец, заведующим Демьянской продконторой. Был делегатом всех уездных съездов Советов, бессменным членом Тобольского уисполкома.

По своему служебному положению Гутникову надлежало оказаться среди первых жертв взбунтовавшихся крестьян. Но этого не случилось: где бы ни работал Гутников, он всегда был для крестьян своим человеком, дорогим гостем, желанным собеседником, мудрым советчиком. Он умел выслушивать и убеждать; настаивать, но не командовать; спорить, но не принуждать, за это и снискал себе огромный авторитет среди крестьян родной волости. Очевидцы утверждали, что мужики относились к Гутникову с большим уважением и доверием, охотно исполняли его просьбы и указания, прислушивались к его советам.

Потому-то Желтовский и Силин привлекли Гутникова к работе в штабе, поручив ему руководство одним из самых ответственных и секретных – особым отделом, который решал судьбы заключенных, осуществлял цензуру, вел надзор за деятельностью штабных работников.

Вот как это происходило...

Работая заведующим Демьянской продконторы, Гутников снимал комнату в Тобольске, так как по делам службы постоянно приходилось бывать в этом городе. Дом, где квартировал Гутников, находился на тихой, глухой, удаленной от центра улице. В Тобольске в это время жила и жена Гутникова – учительница.

21 февраля 1921 года по вызову губпродкомиссара Инденбаума Гутников явился в Тобольск. Жена после родов приболела, и ему пришлось на какое-то время остаться при ней. Однако по слухам он уже знал о бегстве большевиков из города, о приближении повстанцев и на всякий случай припрятал кое-какие документы. Он не поклонялся большевикам, но и на рожон не лез, зная, как беспощадны и скоры они на расправу. Будучи начальником продконторы, являлся «буфером» меж осатанелыми продработниками и разъяренными мужиками: осаживая одних, смиряя и успокаивая других. В душе радовался, что крестьяне поперли со своей шеи инденбаумскую рать, но сомневался в победе восставших. И выжидал, вчитываясь в листовки, воззвания, приказы, прислушиваясь к разговорам обывателей. По должности он являлся «насквозь красным» и легко мог угодить «в гости к богу». Но и в городе, и в штабе было немало карачинских мужиков. На них и надеялся Георгий Васильевич: наверняка заступятся, отстоят, защитят. Так и случилось.

23 февраля по анонимному доносу («прячется продработник») за Гутниковым явился вооруженный посыльный из повстанческого штаба. Дома оказалась лишь жена. Обыск в комнате ничего не дал. Посыльный ушел ни с чем. На другой день он появился в сопровождении еще одного вооруженного повстанца. Гутников оказался дома. Снова обыск, и Гутникова увели в штаб. Как он и предполагал, там было много карачинских мужиков. Они «ручкались» с Гутниковым, шутили, всячески высказывая свою приязнь.

Разговаривал с Гутниковым не Силин и не Сватош, а мужицкий вожак, именуемый себя командующим повстанческим армейским фронтом – Данилов.

Ты арестован. Но мужики тебя знают и уважают. Иди служить к нам. Иначе... сам понимаешь...

– Я не знаю, кто вы?.. Чего хотите?..

Тогда его привели в Главный Штаб Народной Армии. Там были и Силин, и Данилов, и Желтовский, и Замятин.

– Будешь служить у нас в штабе, – категорично заявил Желтовский.

Гутников начал было отнекиваться, Желтовский разгорячился, схватился за наган.

– Выбирай: в штаб или к стенке.

– Стенка от нас не уйдет, – ответил спокойно Гутников. Через два дня Желтовский и Силин объявили ему, что он назначен начальником особого отдела. Подобное назначение свидетельство высочайшего доверия. Расчет Желтовского и Силина оправдался. Крестьяне толпами шли к Гутникову (значит – в штаб!) – за советом, за решением в споре, за разъяснением непонятного приказа, с жалобами на командиров; везли из деревень арестованных, несли отобранные у «подозрительных» документы. Гутников, как и Желтовский, и иные крестьяне в штабе являлись олицетворением крестьянской сути восстания.

Дальнейшая судьба Гутникова тоже схожа с мелеховской судьбой. Почуя роковую близкую развязку, Гутников поскандалил с Силиным и бежал на передовую к Данилову. Когда «армию» Данилова красноармейцы погнали на Север, Гутников покинул и Данилова. До конца июля скрывался в лесу, в бродяжьем логове. Одичал. Отчаялся. Тайком пришел к братьям. От них узнал о двухнедельнике по легализации повстанцев, объявленном властями. Решил явиться с повинной, и ради этого пошел в родное Карачино. По пути натолкнулся на банду, возглавляемую все тем же Даниловым, и снова выбор: с бандой или на тот свет. Вскоре банду разгромили. Данилов утек, а Гутников угодил в плен, и в одной связке с Коряковым и еще десятью «заправилами» восстания предстал перед трибуналом ГубЧК, по приговору которого 28 февраля 1922 года расстрелян...

Так же сложилась судьба и помощника Гутникова – Николая Павловича Красулина. О нем в приговоре трибунала, как и о большинстве расстрелянных, сказано коротко: «рабочий, неимущий, 27 лет».

Красулин Н. П. – крестьянин. С детских лет пахал и косил, пас и молотил. Подобно Гутникову выбивался в люди своим хребтом. Из деревни – в Тобольск, оттуда – в Екатеринбургское реальное училище, потом оказался в Петрограде, где до 1915 года работал в Центральном сельскохозяйственном Обществе.

Выбраться крестьянскому мальчишке из таежной глухоманной деревушки в Петроград – тут мало одного везенья, нужны упорство, одержимость и железная воля.

И еще одно свидетельство мужества, высокой гражданственности – участие в боях во время I мировой. На фронте подпоручик Красулин показал себя стойким, храбрым воином.

В феврале 1918 – он появился в Тобольске. Работал бухгалтером в Управлении земледелия и государственных имуществ, в конторе «Закупсбыт», а с мая 1920 года – заведовал финчастью райпродкома.

20 февраля Красулина привели в Главный Штаб Народной Армии и предложили возглавить хозчасть штаба. Красулин попытался уклониться, сославшись на болезнь туберкулезом. На это Желтовский ответил: «Есть две руки, две ноги, – годен!».. Потом его назначили военруком (отправка на фронт, охрана военнопленных и т. д.). В виду близкого краха, Желтовский уехал на фронт поднимать боевой дух «партизан», оставив вместо себя начальником гарнизона Красулина. Эти факты – лучшее свидетельство и авторитета, и служебного рвения Красулина.

Он отступал с повстанцами до Самарово (Ханты-Мансийска). Там растерянные, деморализованные поражениями, «партизаны» выразили недоверие Желтовскому, Силину, Сватошу. Для наблюдения за правильностью их действий создали контрольный военный Совет, в который избрали и Красулина, чем еще раз подтвердили его высочайший авторитет среди повстанцев и доверие ему восставших крестьян.

11 мая после окончательного разгрома деморализованных, обреченных остатков повстанческой армии Красулин бежал в лес. Там столкнулся с Желтовским, Крупиным, Горюновым, Даниловым, которые пробирались в тайник – таежную избушку, что хоронилась в 45 верстах от села Кугаевского (родные места Желтовского). По показаниям Краеулина у него с Желтовским произошел при встрече такой разговор:

Дураков учить надо. Нет ни организаторов, ни организации, ни цели. Взбаламутили народ, подвели под пули...

Не вдруг все это, – сказал Желтовский. – Я знаю, как готовилось восстание. Казалось, только качнуть, а там деревня за деревней, волость за волостью, и пошло пластать до самой Москвы...

По приговору трибунала ГубЧК Красулин расстрелян вместе с Гутниковым 28 февраля 1922 года.

Между прочим, Красулин – крестьянин-середняк. Как и Гутников, и Петров, и Желтовский, и многие-многие другие командиры повстанческих штабов, отрядов, армий, фронтов. Это информация для тех, кто упорно называет крестьянское восстание кулацко-эсеровским мятежом. Вот опись конфискованного имущества крестьянина Салмина – командира повстанческого отряда из Голышмановского района... «1 конюшня, 1 лошадь, 2 коровы, 1 самовар, 5 пудов овса, 1 пуд пшеницы, 5 пудов ржи...» Вот и все богатство этого «кулака»!..

И все-таки, крестьяне составляли незначительную часть сотрудников Главного Штаба Народной Армии. Среди 170 штабистов были колчаковский шпик Д. Яковлев, дворянин Н. Шишко, дьякон П. Волынский, священник А. Садовников-Дмитриев, чиновник, эсер Н. Панов, секретарь Тобольской городской думы при Колчаке, эсер С. Верков, белогвардейский офицер И. Никольский, юрисконсульт Русско-Азиатского банка капитан лейб-гвардии Павловского полка деникинец И. Лаврин, барон Будберг и иные им подобные залетные птицы.

Вот жизненный путь одного из штабистов И. И. Мельникова. Отец его имел кожевенный завод. После окончания уездной школы Мельников стал писарем губернской управы, затем помощником Березовского пристава, Тобольским приставом, помощником исправника в Кургане, исправником в Туринске, исправником в Тюмени. При Колчаке работал в горуправе. 12 лет непрерывной службы в царской жандармерии, да еще с постоянными повышениями – чем не рекомендация для уполномоченного Крестьянско-Городского Совета, члена президиума совета профсоюзов, секретного сотрудника Главного Штаба.

В Главном Штабе Народной Армии, в редакции газеты работало немало высокообразованных, эрудированных, талантливых представителей «старого мира». Заведующий военной цензурой Г. П. Волынский – выпускник духовной семинарии; ответственный секретарь газеты «Голос Народной Армии» П. И. Панов – выпускник Петербургского университета; секретарь транспортно-судового отдела КГС, следователь следственной комиссии И. И. Никольский окончил Петербургский университет и военно-юридическую академию; мировой судья, депутат КГС Я. И. Надеждин имел дипломы духовной семинарии и Варшавского университета; председатель окружного суда П. С. Маковецкий окончил Киевский университет...

Можно бы продолжить этот список, но в данном случае интересен вопрос: что заманило и удерживало в стане вожаков восстания этих представителей русской интеллигенции? При их эрудиции, кругозоре, умении анализировать происходящее, трудно предположить, чтоб они не понимали локальность и обреченность восстания. Если безнадежный трагический исход движения предугадывал малограмотный крестьянин Желтовский или Красулин, то уж представителям наиболее активной, мыслящей части интеллигенции безусловно заведомо была известна судьба мужицкого бунта в глухой далекой сибирской провинции. Что же привело их в лагерь повстанцев? Да не в качестве наблюдателей, а в роли активных участников? Объяснить это, на мой взгляд, возможно лишь двумя обстоятельствами...

Во-первых, острейшим чувством безысходности и своей ненужности, порожденном отношением к интеллигенции Советской власти и большевиков. Мыслящие, граждански активные адвокаты, ученые, писатели, журналисты большевикам были не ко двору, они лишь мешали приобщать одураченный народ к вере в нового бога – коммунизм. Малограмотные, невежественные партсоволигархи всех рангов всячески подчеркивали это, при любом, мало-мальски удобном случае стремясь унизить, пригнуть, осмеять «буржуазного интеллигентика». Чего стоит в этом плане ленинская оценка интеллигенции, высказанная в письме Горькому от 15 сентября 1919 г., где он называет интеллигенцию «лакеями», «говном». И совдепы, ревкомы, губкомы и тот, кто как мог и хотел гнули и ломали интеллигенцию, упиваясь ее беспомощностью и беззащитностью. Тех, кто не гнулся, не кланялся, смел перечить, – уничтожали, либо (коли имя громкое) вышвыривали за рубежи родного отечества. А тут вдруг (после захвата повстанцами «столицы сибирской» – Тобольска) представилась возможность распрямиться во весь рост, блеснуть эрудицией и талантом, и многие «бывшие» не устояли перед искушением...

Во-вторых, в восстании крестьян примкнувшая к нему интеллигенция увидела реальную возможность хоть как-то отплатить большевикам за их небрежение к людям интеллектуального и творческого труда, за унижения и безысходность, которую принесли им большевики.

В Тобольске с двадцатитысячным населением обнаружилось вдруг 22 юриста со специальным высшим образованием, которые активно, по-деловому занялись реформой судопроизводства, провели ряд совещаний по выработке рекомендаций КГС. Пленум КГС утвердил окружной суд, 3 мировых суда и 2 следственных участка. Председателем окружного суда стал семидесятилетний Маковецкий, прокурором Раецкий. В состав окружного суда входили еще 4 члена, помощник председателя и товарищ прокурора.

Юридически высшим органом военной власти повстанцев являлось Гарнизонное собрание, в которое входили штабные руководители, командиры «партизанских» соединений и частей, представителя волостных штабов, расположенных в Тобольске. Однако по сути своей многие вопросы штаб решал, минуя Гарнизонное собрание.


5

Главный Штаб Народной Армии вмешивался во все стороны жизни города, подменяя и Крестьянско-Городской Совет, и совет профсоюзов. Приказом Желтовского и Силина были назначены выборы в КГС, оговорены сроки, объявлены списки депутатов (приказы по гарнизону № 1 и 4). Штаб обязал все организации сообщать о лицах, принимаемых на работу (приказ № 9). Он доходил до крайних мелочей городской жизни, о чем свидетельствует, например, специальный приказ, в котором предписывалось «всем гражданам города Тобольска... не выпускать на улицу собак без намордников». Или такой приказ: «С обеда 11 марта до 14 марта объявить выходными днями в связи с масляницей». Приезжавшие в город подлежали обязательной и немедленной регистрации в особом отделе штаба.

КГС и совет профсоюзов принимали на своих заседаниях лишь те постановления, которые были угодны штабу. Воззвания и листовки печатались только с его разрешения. КГС и профсоюз согласовывали со Штабом кандидатуры на любой маломальский значимый пост. Военная цензура бдительно следила за публикациями в газете «Голос Народной Армии».

Штаб производил аресты, обыски, допросы любого лица, не испрашивая на то санкции гражданских властей. Даже на квартире председателя окружного суда Маковецкого был произведен обыск, который сопровождался угрозами, грубостями и отборным матом.

Особое внимание Штаб уделял подбору кадров для своей пропагандистской машины.

«Приказ по Тобольскому гарнизону... Настоящим объявляются мобилизованными и прикомандированными к штабу по отделу редакции газеты «Голос Народной Армии» в качестве сотрудников следующие лица...» Далее следуют фамилии будущих литературных работников редакции.

Несмотря на созданный КГС, окружной суд и имевшиеся при штабе военно-полевой суд и военно-следственную комиссию, судьбу коммунистов, попавших в руки повстанцев, решала штабная верхушка.

На шестой день после захвата Тобольска у Желтовского собрались на секретное совещание начальник штаба Силин, его адъютант Крупин, комендант города Замятин, начальник оперативно-следственного и политического отдела Сватош, начальник Особого отдела Гутников. Обсуждали, что делать с коммунистами, заключенными в Тобольской тюрьме. Единогласно решили: расстрелять без суда.

В Тобольске и на охваченной восстанием территории штаб пытался быть «богом и царем, и воинским начальником», но это ему не удавалось. Нет ни одного приказа штаба, ни одной листовки да и ни одной статьи в «Голосе Народной Армии», свидетельствующей о вмешательстве КГС или Главного штаба в жизнь сел и деревень Тобольского уезда. У штаба едва хватало сил корректировать и приблизительно направлять действия повстанческих соединений, подразделений, фронтов. Это была типичная Пугачевщина с той лишь существенной разницей, что Пугачев проломно шел к Москве, наступал» а тобольские повстанцы лишь оборонялись, забыв, что «оборона – гибель восстания».

Тюменские губком и ГубЧК, равно, как и Сибревком и уполномоченный ВЧК по Сибири основными движущими силами восстания объявляли кулачество, эсеров и белогвардейцев. Надуманная версия. Белогвардейцев-то восставшим и не хватало. Отсутствие кадровых офицеров, особенно среднего и высшего звена не позволило штабу создать боевые повстанческие подразделения, укрепить дисциплину, наладить взаимосвязь соединений, разработать единую стратегию, словом, вести наступательную войну, не ограничиваясь случайными боевыми эпизодами, навязанными сражениями.

Понимая это, Главный штаб и стремился обеспечить повстанцев подготовленными, прошедшими боевую школу военачальниками и военными специалистами. Одним из первых появился приказ о регистрации белогвардейских офицеров и генералов (№ 4), затем последовали приказы о мобилизации подпрапорщиков, унтер-офицеров, фельдфебелей, вахмистров (№ 16), об обязательной регистрации пулеметчиков и сестер милосердия (№№ 16 и 24) и т. п:

Голод на командные кадры был настолько велик, а неорганизованность и небоеспособность отрядов так называемой Народной Армии настолько очевидны, что Гарнизонное собрание 19 марта 1921 года приняло решение: «Брать командный состав отовсюду, не считаясь с классовостью».

Вот вам и белогвардейское начало! Ссылка на решающую роль белогвардейцев нужна была, чтоб оправдать потери и поражения в регулярной Красной Армии. А побеждали крестьянские отряды не боевым мастерством, а яростью да числом.

Первым отделом, созданным в штабе, был мобилизационный отдел, а первым приказом штаба – приказ о мобилизации. Сначала призывались мужчины в возрасте от 18 до 35 лет. Впоследствии возрастная планка поднялась до 45 лет (приказ № 25). Не явившиеся на сборные пункты объявлялись дезертирами и предавались военно-полевому суду. Скидки на болезнь делались лишь тем, кто «совершенно не способен носить оружие». Насколько ретиво поначалу работал мобилизационный отдел, свидетельствует следующее объявление в № 4 «Голоса Народной Армии»: «Из-за призыва артистов на военную службу деятельность городского театра временно приостанавливается».

С помощью духовенства, купечества и мещан штаб попытался сформировать «добровольческие» воинские соединения из горожан (кавалерийский эскадрон, ударный отряд и т. д.).

Тоболяки не рвались в бой, добровольцев было мало. Об этом свидетельствуют статьи, фельетоны, письма с фронта, опубликованные в «Голосе Народной Армии». В них высмеивались горожане (особенно интеллигенция и рабочие) за то, что норовили отсидеться, переждать события, уклониться от мобилизации.

Заключительные строки одной из статей:

«Народ настойчиво ищет организатора и руководителя. Ищет, но... мало находит... Крестьяне до сих пор одни выносят на своих плечах всю тяжесть борьбы. Город и интеллигенция до сих пор стоят в стороне.

Отчего же?

Кто ответит?

Отвечайте!!!»

В другой статье подобные окрики сменяются открытыми угрозами рабочим и служащим Тобольска, которые не желали воевать.

Главный штаб выпустил специальное воззвание «К служащим», которое заканчивалось так:

«Хватит апатии и равнодушия. Околачивать пороги и бездельничать... Не прикрывайтесь службой, не отгораживайтесь болезнями. Не собирайте сплетни и слухи. Идите, и на фронте сами узнаете истинное положение дел».

Эсеровские идеологи не жалели усилий, не скупились на призывы, заверения и обещания, лишь бы вовлечь горожан в восстание.

Коряков сочинил пространное программное воззвание профсоюзов «От рабочих и служащих города Тобольска. К Народной Армии и ко всему трудовому крестьянству».

Это воззвание, изданное огромным тиражом, является великолепным камертоном идейной тональности, показателем пропагандистского мастерства, присущих печатной продукции Штаба.

Воззвание начинается беглым очерком истории крестьянства на Руси. Верно оценена реформа 1861 года, приведшая к безысходному положению крестьян России. Высказав в общем-то правильное положение о том, что от крестьянского корня берет свое начало рабочий класс, автор называет пролетария младшим братом крестьянина но труду и по крови. Далее идет столь же беглый и тоже верный очерк истории русского рабочего движения. Резко критикуются буржуазные порядки, обнажается антинародная сущность капиталистического государства, эксплуатирующего и порабощающего народ.

«...Рабочие поняли: их не защитит «ни бог, ни царь и ни герой». И завязалась тяжелая, почти непосильная борьба между трудом и капиталом. С голыми руками полуголодный рабочий пошел на приступ, чтобы взять вооруженную знанием, наукой, всей силой государства, всей мощью армии, полиции и жандармерии крепость капитализма...»

Поведав о поражениях и победах рабочего класса в этой борьбе, «Воззвание» подводит читателей к нынешним событиям, не боясь при этом высветить их негативную сторону:

«Городской рабочий видит, как оживились с восстанием крестьян, все черносотенные элементы, как часть духовенства, жаждущего государственного жалованья, мечтает о старых, романовских порядках, как радостно сияют лица спекулянтов-купцов и старых угнетателей городского рабочего - промышленников, как громко раздаются голоса старых царских защитников, натравливающих татар на русских, русских на евреев, крестьян на рабочих. И все это не может не тревожить городских рабочих, отдавших много сил и понесших многие жертвы в борьбе за освобождение народа от рабства самодержавия и труда – от рабства капитала...».

И лишь в заключительных строках «Воззвания» становится очевидной цель, ради которой оно и написано.

«Прям и благороден путь рабочего класса, и он пойдет по нему под своим Красным знаменем до конца, и на этом пути

Освобождения Труда и трудового крестьянства у Народной Армии нет и не будет более стойкого помощника».

Но какие рабочие на полукустарных предприятиях Тобольска, Сургута, Березово? Разобщенные. Далекие от политики. Не очистившиеся от мещанской шелухи. Их не «телешили» продразбойники, не давили повинности и к восстанию крестьян они относились без энтузиазма. Глазели на происходящее, как на занимательный спектакль, но быть его участниками не хотели. «Воззвание» Корякова горячей живой искрой пало в лужу непробиваемого ледяного равнодушия тобольских рабочих; пала искра и тут же погасла, воскреснув потом на столе следователя ГубЧК, как неопровержимое свидетельство контрреволюционной деятельности Корякова.

С первых дней своего существования Главный штаб многое сделал для обеспечения Народной Армии продовольствием, оружием, обмундированием. Военно-промышленный комитет подчинил себе все предприятия, производящие товары, потребные для армии (одежду, обувь, сбрую и т. д.), наложил свою лапу на запасы продовольствия, фуража, денег. С помощью «коряковского» профсоюза, КГС, Комитета Красного Креста и церковников штаб то и дело проводил «добровольные» поборы с населения денег, белья, фуража, лекарств, перевязочных материалов, оружия, лошадей и т. д.

Там, где дело касалось обеспечения повстанцев, штаб не только просил, но и...

Приказ начальника штаба Силина:

«Всем, умеющим шить сапоги и бродни, явиться в военно-промышленный комитет (улица Декабристов, дом Шапошникова). За неявку – к ответственности по законам военного времени...»

Таким же способом мобилизовывались шорники, кузнецы, мастера по изготовлению костылей и другие, нужные штабу специалисты.

Главный штаб заставлял домохозяек шить белье «партизанам»; стариков – чинить сапоги и пимы, гимназисток – ухаживать за ранеными в госпиталях.

Ахиллесовой пятой восставших была дисциплина. Своевольные сибирские мужики плохо ладили с боевым уставом. И Штаб потратил уйму сил на укрепление дисциплины и повышение боеспособности Народной Армии. Есть масса документов (приказов, воззваний, обращений), свидетельствующих об этом.

За пьянку и самогоноварение штаб угрожал всеми карами вплоть до расстрела (приказ № 10). Все, «кто нарушает порядок и допускает пьянство», объявлялись врагами народа.

Разбалтыванию дисциплины в рядах повстанцев немало способствовала выборность командного состава. Восставшие самовольно смещали, а иногда и расстреливали командира, вызвавшего их недовольство. (Вспомните созданную «партизанами» комиссию по наблюдению за действиями Желтовского, Силина, Сватоша).

В «Голосе Народной Армии» 25 марта появилась большая статья «Еще какие условия могут содействовать успеху на фронте». В ней подчеркивался партизанский характер войны, указывалось на отсутствие единого командования, разобщенность и неорганизованность действий повстанцев. Выдвигалось шесть основных принципов, которыми следовало руководствоваться всей Народной Армии:

1. Вера в святость причин и целей, ради которых ведется война.

2. Дисциплина. Единоначалие.

3. Трезвость. Борьба с пьянством.

4. Борьба с паникерами и распространителями слухов.

5. Бдительность.

6. Лояльное отношение к мирному населению.

Этой программе и старался следовать Главный Штаб во всей своей многогранной деятельности. Ее выполнению служили проповеди священнослужителей на молебнах и панихидах, бесчисленные листовки, специально, по заказу написанные частушки, стихотворения, басни, фельетоны, статьи, которыми была заполнена газета «Голос Народной Армии».

Но как ни старался Главный штаб, как ни усердствовали эсеровские пропагандисты, им не удалось из полчищ взбунтовавшихся крестьян создать боеспособной армии. Повстанцы плохо и неохотно подчинялись командирам. Отвоевав свое село, мужики разбредались по дворам, не желая наступать дальше. «Пускай всяк за себя воюет». Отступив из родного села, крестьяне тоже отказывались воевать. «Свое село сдали, чего за чужое кровениться? Пускай ихние мужики и воюют».


6

Вероятно неудачей попытки создать боеспособную, дисциплинированную армию было вызвано решение Главного штаба – объявить войну партизанской. Нехватка командных кадров, их плохая подготовка, слабая дисциплина повстанцев, недостаток вооружения, отсутствие единого плана действий – все

это не позволяло и мечтать о широких наступательных операциях, о походе на Тюмень. Оставалось рассчитывать на авось, на то, что восстание расплеснется вширь, захлестнет всю Сибирь, и тогда... А пока приходилось довольствоваться партизанской войной.

Ни Желтовский, ни Силин не попали в руки органов ЧК, и о мотивах их действий остается судить не по их показаниям и объяснениям, а по дошедшим до нас документам. Из них же явствует, что с первых дней второго (Тобольского) периода восстания его Главный штаб стремился придать движению партизанский характер.

Штаб сразу стал называть повстанцев партизанами. Штаб разослал массу приказов и памяток, в которых обосновывал и объяснял принятую им тактику партизанской войны. С подобными памятками под расписку обязаны были знакомиться все партизаны.

Вот основные рекомендации, содержавшиеся в воззвании «О партизанской войне»:

1. Всеми мерами избегать позиционной войны: она хороша лишь для регулярных армий.

2. Не будь прихотлив и требователен к быту, одежде и пище. Соблюдай дисциплину. Выполняй команды. Береги оружие и патроны. «Сила тут не столько в вооружении, сколько в настроении и духе бойцев, в согласии крестьян между собой, храбрости и самоотверженности».

3. Главные задачи партизан: следить за действием врага, разрушать его связь, вылавливать его гонцов, беспокоить его налетами, сеять в его рядах панику, не давать ему покоя, все время налетая на его тылы.

Только со второй половины марта газеты и листовки Главного штаба «заговорили» о необходимости реорганизации партизанской армии в регулярную, о слиянии всех сил повстанцев, о создании единого командования и разработке единого плана боевых операций.

Однако Главному штабу не удалось осуществить эти намерения. Хотя отряды и стали называться ротами, батальонами, полками, а их командиры соответственно получили новые звания, характер повстанческой армии и методы войны остались прежними.

Для эсеровской военной верхушки (Силин, Сватош, Замятин, Желтовский), по-моему, была совершенно очевидна бессмысленность и гибельность открытого вооруженного столкновения «партизан» с регулярной Красной Армией. Очевидцы свидетельствуют, как Желтовский хватался за голову и проклинал своих «военных теоретиков» за авантюристичность их действий.

Похоже военные стратеги восстания рассчитывали, что оно станет лишь искрой, от которой займется всероссийское крестьянское восстание, и в ожидании этой вспышки вели локальную партизанскую войну. Или надеялись привлечь внимание иностранных империалистов, связаться с ними и через Север, по Оби и Иртышу, заполучить от них воинские части, которые стали бы ядром будущей мужицкой армии, хлынувшей через Сибирские ворота – Тюмень в Европейскую Россию? Вернее всего предположить, что вожаки оказались просто бессильными справиться с мелкобуржуазной анархической психологией крестьянства, с его разобщенностью и неорганизованностью. И чтобы замаскировать провал попытки создания единой регулярной армии, тобольские главари затрубили о партизанской войне.

Однако высказаться категоричнее по этому поводу нет основании. Чем больше обнаруживалось документов, раскрывающих деятельность тобольского Главного штаба, тем безответнее для меня становился вопрос: чем руководствовались в своей деятельности Желтовский, Силин и другие, верили или не верили они в разумность и важность творимого, в победоносное завершение восстания? Ясно одно: работали они на совесть, вкладывали в дело все свои незаурядные способности. Но чем была порождена их самоотверженность? Отчаянием? Верой в успех? Фанатической преданность идее? Или... Загадка...


7

Главный штаб придавал огромное значение идейной обработке не только «партизан», но и всего населения «освобожденной» территории. В духовном настрое «партизан» в их идейной убежденности Коряков и Силин видели корень победы.

Военно-пропагандистский отдел штаба состоял в основном из эсеров: Азаркевич (начальник отдела), Горюнов, Садовников, Никифоров и другие.

Через несколько дней после захвата Тобольска возобновились занятия в школах первой и второй ступеней, на педкурсах, в художественной школе. Восстановлено преподавание «закона Божьего», но на добровольных началах, по желанию родителей. Лишь на два дня закрывались городские библиотеки: Центральная, первая районная, детская подгорная, нагорная. Сгоряча мобилизованные, было, артисты театра тут же были возвращены, и 10 марта при переполненном зале был показан спектакль по пьесе Островского «На бойком месте». 11 марта – «Ванька ключник», 12 марта – «Каширская старина», 13 марта – «Майорша». Потом: «Власть тьмы», «Аскольдова могила», «Чародейка», «Камо грядеши?», «Измена»... Отличный репертуар! Ни какие-то боевики-самоделки «даешь!», не агитки-однодневки, а вполне приличные драматургические произведения... Эта махонькая деталь – еще одно свидетельство спокойствия и уверенности пришедших к власти повстанцев.

Театр. Библиотеки. Школы. Газета. Плановая, четкая, напряженная работа КГС, судов, комиссий. Регулярные Гарнизонные собрания. Разумные меры по налаживанию экономики, заботы о санитарном состоянии и внешнем облике Тобольска, организация судопроизводства, и еще многое, характерное для краткого, сорокадневного владычества повстанцев в бывшей сибирской столице... – все это, сведенное воедино, не только поражает, но и загоняет исследователя в тупик.

Что двигало вожаками восстания? В основном, это были люди образованные, трезвые, энергичные и поразительно работоспособные, к тому же, честные, преданные идее, ради которой началось восстание. Разве они не понимали, что являются калифами на час? С Юга, от Тюмени, идут на них соединения регулярной Красной Армии; совсем рядом, почти на подступах к Тобольску, ведет бои наступательные коммунистический батальон; отход на Север закрыл отряд Лопарева. Вот-вот, совсем близок конец «Тобольской империи». Но понимая безысходность, зная истинное положение, Коряков и Степанов, Желтовский и Силин, и ближайшие их сподвижники действовали так, будто впереди у них близкий триумф, словно закладывают они фундамент нового, прекрасного, вечного...

Как уже сказано, штаб выпускал ежедневную газету «Голос Народной Армии» (главный редактор – эсер Горюнов, ответственный секретарь – эсер Панов). Постоянными активнейшими авторами были эсеры Силин (начальник штаба), Коряков (председатель Тобольского совета профсоюза), Дмитриев-Садовников (один из организаторов восстания) и другие. 26 эсеров активно сотрудничали в газете, готовя духовную пищу партизан, идейно обрабатывая многие тысячи крестьян, рабочих, интеллигенции, живущих на огромнейшей территории, где легально и нелегально распространялась газета. Всего в свет вышел 31 номер.

Первый номер газеты вышел на пятый день после занятия повстанцами Тобольска – 27 февраля 1921 года. За сорок дней выпущен 31 номер. В каждом был хотя бы один ударный, отменно написанный, острый и яркий материал.

В газете присутствовали все жанры: очерк, статья, зарисовка, фельетон, письмо и даже стихотворения, и все это многообразие било и било в одну цель – за Советскую власть без коммунистов, за свободу и процветание сибирского крестьянства. Это главное направление газеты нашло четкое, ясное выражение в опубликованном воззвании «К гражданам Сибири и России». Привожу его полностью:

«Граждане! Три с половиной года тому назад кучка наглых людей, назвавших себя «народными комиссарами», вопреки воле своего народа, при помощи темноты и обмана или солдат захватила власть в свои руки. За это время без всякого отчету и толку они расхитили народное достояние, накопленное веками. Во главе управления страны они поставили недобросовестных и неумелых людей, которые назначались на должности не потому, что они знали то дело, за которое брались, а за то, что они соглашались называть себя коммунистами, поддерживать стоявшую во главе правления кучку проходимцев. Все законы были уничтожены. Суда не стало. Преступники гуляли на свободе и превратились в комиссаров, безнаказанно грабили народ. Ни честь, ни жизнь, ни имущество граждан не защищались. Каждый, объявив себя коммунистом, мог расправиться с другими гражданами как ему хотелось: он мог убивать, отнимать имущество, чинить насилие. Ему все было дозволено. В деревнях коммунисты отнимали хлеб, лошадей, скот, семена, мясо, шерсть, кожи – все крестьянское имущество, добытое потом и кровью. Все отобранное расхищалось коммунистами или гнило без пользы на складах и зернохранилищах. Всю Россию они превратили в каторжную тюрьму, где голодный, раздраженный и измученный народ нес подневольный труд на своих наглых и хищных господ – коммунистов.

В стране воцарился полный беспорядок и хозяйственный развал. Фабрики и заводы стали. Железные дороги разрушались. Пароходство гибло, Когда-то богатая и сильная Россия превратилась в голодную и нищую страну.

Жизнь стала невыносимой.

Народ понял наконец весь ужас и позор своего рабского положения.

Сибирское крестьянство первым восстало на защиту своей родной Сибири. Просыпается и европейская Россия.

Проходит ужасный сон. Народ нашел верный путь и скоро снова возродится Россия.

Освободившись от коммунистов, она будет строить свою жизнь своими свободными силами и при общей дружной работе окрепнет и станет могучей, просвещенной и свободной.

Так очнитесь же все, кто не потерял еще сознание человеческого достоинства, в ком есть хоть капля чувства своего долга перед Родиной и поймите, что никто не дает нам готовое счастье, его мы можем добыть лишь общими усилиями.

Граждане! Родина ждет!

Все, кому ненавистны произвол, нищета и рабство, идите с оружием добывать себе и своим потомкам свободу и право на человеческое существование.

За Родину и волю зовет вас в свои ряды Народная Армия!».

(Читая это воззвание, ловлю себя на мысли: сменить под ним дату на 1991 год, и вряд ли кто-то обнаружил бы эту подделку).

Памятуя, что газеты – «не только коллективный пропагандист, но и коллективный организатор», позволю себе чуть подробнее рассказать о содержании «Голоса Народной Армии».

Первый номер газеты открывался передовицей под лозунгом «Вся власть народу Долой коммунизм!». И начинается статья так: «Управлять – значит предвидеть. И если бы руководители коммунистической политики Советской России обладали мудростью истинного управления, они своевременно отказались от насилия и таким образом могли бы предупредить пролитие братской крови...»

И тут же следует стихотворение «Февраль двадцать первого».

Приветствую твоих великих храбрецов,
Которые с одной березовой дубиной
Идут вперед стеной неотразимой
На встречу пуль, направленных в отцов...

В последующих номерах есть и песни, и частушки, и стихотворные фельетоны, и сатирические стихи. И хотя они не блещут мастерством, изяществом и образностью, тем не менее, даже ныне читаешь их без раздражения.

Желая поднять боевой дух, мобилизовать, подвигнуть тоболяков на борьбу с большевиками, газета систематически публикует острые, даже злые материалы против мещанско-обывательского безразличия, равнодушия, заземленности интересов, низменности целей бытия. «Тобольские барахольщики» – называется статья в шестом номере. Ей предпослан эпиграф: «Рожденный ползать – летать не может». «Обыватель всегда остается обывателем. Никакие уроки его ничему не научат... Ничтожный и жалкий, он весь погружен в свои будничные интересы, в заботы о своем маленьком, никому не нужном существовании...» С разных сторон, разными «снарядами», газета ведет и ведет непрестанный обстрел обывательской позиции «моя хата с краю»... Тут и воззвания, и приказы, и письма с фронта, и стихотворные фельетоны («Товарищи «граждане», «Волки и бараны»).

Газета ищет и подсказывает пути выхода из экономического кризиса и разрухи. Справится с хозяйственной разрухой и товарным голодом возможно, считает газета, лишь с помощью заграницы. «Товарообмен с заграницей, целесообразное использование нашего сырья для обмена на фабрикаты и машины... иностранных государств – вот то средство, которое нам необходимо умело использовать для того, чтобы победить нашу хозяйственную разруху... Пушнина, кожи, шерсть, масло и прочее... сельскохозяйственное сырье – это наша единственная надежда, якорь нашего спасения в бурном море всеобщего развала и хозяйственного разложения».

Поразительны глобальность и долговременность проблем, которые осмысливает и стремится решить газета. Читаешь и забываешь, что газета-то выходила в 1921 году в Тобольске, окруженном красноармейскими частями, коммунистическими соединениями и отрядами красных партизан. Как же уверенно и неколебимо надо было чувствовать себя на этой пороховой бочке, чтобы переоценивать прошлое, перекраивать настоящее и сметь засматривать в будущее. Вчитайтесь и вдумайтесь хотя бы в такие вот строки из передовицы четырнадцатого номера газеты:

«Коммунисты отучили нас думать и работать... Мы утратили простоту и ясность мышления. Горы крикливых фраз, трескучих лозунгов и всякого рода ругательств на каждом углу улицы, на столбцах газет, на митингах, собраниях, заседаниях и съездах. Засорили наш ум, тяжким балластом притиснули трезвую, живую, правдивую человеческую мысль... Лицемерие и ложь – это скорлупа, в которой прятали мы свое настоящее лицо и этой ценой сохраняли право на жизнь...» Под этими строками, написанными семьдесят лет назад, я подпишусь охотно и сейчас. Кулаком, окриком, толмудистикой, фарисейством и муштрой нас ведь и впрямь отучили думать и работать.

Газета делала все возможное, чтоб поднимать боевой дух повстанцев – «партизан», вселять в них веру в близкую победу. Ради этого газета порой, нимало не смущаясь, выдавала желаемое за действительность, попросту говоря, сочиняла небылицы. Так в номере семнадцатом сообщалось, что на Украине снова появились Петлюра и Махно, а «Москва объявлена на военном положении ввиду готовящегося там переворота». В следующем номере утверждалось, что «Омск, Курган, Челябинск и другие города Сибири в руках повстанцев, идет успешное наступление на Томск». «Мы не одни. С нами народ Сибири и России. Еще немного усилий и победа за нами».

По своему социальному происхождению основные идеологи восстания – разночинцы, люди широко образованные, окончившие высшие духовные или светские учебные заведения, эрудированные, отменно владевшие пером.

Характерны две детали.

Первая: эсеровские идеологи восстания нигде ни намеком не оговаривались о своей партийной принадлежности, о целях и задачах своей партии, ее месте и роли в восстании.

Вторая: ни один из авторов газеты ни разу не подписал статьи своей настоящей фамилией, ставя вместо нее инициалы, либо псевдонимы вроде «Сибиряк», «Крестьянин», «Каспий».

Даже «дорвавшиеся до власти», выйдя на поверхность контрреволюционного движения, став во главе его, эсеры оставались верны своей партийной тактике и никак не обнаруживали себя. Они «научились теперь перекрашиваться в «беспартийных», – как говорил Ленин, – и под флагом беспартийности «помогают мятежам, помогают белогвардейщине». А может эта скрытность вызвана нежеланием запутывать крестьян... «Опять партия!» – заволнуются мужики. Тогда придется объяснять им кто такие эсеры, чем занимаются, чего добиваются и т. д. А времени на разъяснения и дискуссии нет. В этой ситуации не лучше ли промолчать?..

Именно потому, по-моему, во всех статьях, листовках и воззваниях, в речах на митингах и собраниях эсеры стремились убедить крестьян в том, что ПСР никакого отношения к восстанию не имеет, что его поднял и руководит им сам народ и сражаются крестьяне за интересы народа.

«Мятеж, – вещал «Голос Народной Армии» 19 марта 1921 года, – стихийная вспышка народного гнева, нет никаких примет его подготовки бывшими политическими партиями.., Коммунисты лгут, объявляя восстание кулацким, руководимым якобы офицерами-белогвардейцами». С этим трудно не согласиться.

Прочитывая номер за номером «Голос», невольно подмечаешь удивительное сходство по форме, содержанию и идейной направленности его статей со статьями бывшей тобольской эсеровской газеты «Земля и воля». Тот же пафос, та же неприкрытая ненависть к большевикам, та же позиция третьей силы (против монархии и против большевиков), те же утверждения о стремлении к народовластию, та же скорбь о бедном крестьянине – обманутом, обобранном большевиками.

Но при всех, ныне отчетливо видимых, просчетах идеологической работы Главного штаба следует с горечью признать, что по размаху и убедительности пропаганды повстанцев многократно превосходила контрпропаганду своих противников – большевиков.

Мы уже указывали, что в феврале-марте 1921 года Тюменский губком РКП (б) выпустил 12 названий листовок тиражом около 50 тысяч экземпляров. А Главный штаб за это время издал сотни названий листовок колоссальным тиражом, отпечатав их на бумаге и в типографии, кинутыми в Тобольске дезертиром Демьяновым. Эти «прелестные», мятежные листки часто «залетали» и в соседские уезды.

Названия «листков» говорят сами за себя: «Как понимают свободу коммунисты?», «Мужику – фунт, коммисару – пуд», «Последняя ложь коммунистов», «Два фронта», «Солдатское письмо», «О партизанской войне» и т. д. Главный штаб выпускал специальные воззвания: «К гражданам и гражданкам сел и деревень великой Сибири», «К красноармейцам», «К рабочим», «К коммунистам», «К беспартийным красноармейцам», «К гражданам Тобольской губернии», «К народоармейцам», «К партизанам», «К гражданам Сибири и России» и многие другие.

Отдельные воззвания переиздавались по нескольку раз. В волостях и селах они переписывались от руки. Есть стихотворные воззвания и листовки с «партизанскими» песнями и частушками.

Следует признать, многие воззвания и листовки написаны

притягательно образно, ярко, с ядовитой острой критикой коммунистов.

Каждому адресату соответствовал свой стиль изложения. Интеллигенции и служащим – более высокопарный и утонченный; крестьянам и «партизанам» – грубоватый, простои и откровенно-прямой; рабочим – сдержанный и лаконичный, коммунистам – сочувственно-осудительный и всепрощающий.

Главная мысль всей идеологической продукции повстанцев – долой большевиков, даешь Советы без коммунистов!

Эсеры прекрасно понимали, как велик авторитет Советской власти. Именно потому, захватив Тобольск, они создали Крестьянско-Городской Совет, сохранили волостные и сельские Советы. Именно потому официальным «партизанским» знаменем движения сделали советское Красное знамя, начертав на нем: «С нами бог! Да здравствует Советская власть и Сибирское крестьянство! Долой коммунистов!» Сберегли они и обращение «товарищ»... Все это свидетельство мудрости, гибкости, политической изощренности главарей восстания.

«Мы хотим восстановить рабоче-крестьянскую Советскую власть из честных граждан, любящих свою опозоренную, оплеванную, многострадальную родину, – говорилось в воззвании к красноармейцам. – Коммунисты говорят, что Советская власть не может быть без коммунистов. Почему? Разве мы не можем выбрать в Советы беспартийных, тех, которые всегда были с народом воедино и страдали за него... Да здравствует народная Советская власть! Долой коммунистов!».

Строки из воззвания «К гражданам Сибири»: «Коммунисты обманывают, говорят, что восстал не народ, а белогвардейцы, меньшевики и эсеры...»

И далее излагались цели восстания: борьба за свободу труда, вероисповедания, национальное равенство и т. д. В подтверждение своих благих намерений авторы воззвания ссылались на то, что самоуправление по Тобольскому уезду возложено на Крестьянско-Городской Совет, в волостях власть тоже в руках Советов. Освободим губернию – создадим губернский Совет. Освободим Сибирь – изберем Сибирский Совет... И в заключение снова тот же призыв: «Да здравствует Советская власть без коммунистов!».

По полкам «партизан» ходили не только воззвания, но и листовки с частушками.

С нами Бог! Долой тиранство!
Коммунисты должны пасть.
Пусть сибирское крестьянство
Возвернет Советам власть!

Ах, как умело и ловко жонглировали они такими словами, как «свобода», «народовластие» и даже «социализм». В громадной программной статье Корякова «Профессиональные союзы» сказано, что главная цель профсоюзов – социализм. Ратуя за тесный союз рабочих и крестьян, автор объявляет его залогом успешного продвижения к социализму и лишь в самом конце статьи мимоходом, осторожно оговаривался, о каком же социализме шла речь. «Мы здесь говорим о социализме, который придет сам по себе, в результате нашего хозяйственного и культурного развития, а не о том социализме, который хотят насадить в нас коммунисты». (Перечитывая теперь, в 1992 году, эти строки, дивлюсь мудрости, прозорливости недоучившегося священника, эсера Корякова. Навязанный нам коммунистами «социализм» развалился в прах, а уровень культуры и производства настолько низок, что о подлинном социализме остается лишь мечтать).

Противостоять наступательной яркой пропаганде эсеров было нелегко: в основе критических нападок на большевиков лежали подлинные факты и события. Отталкиваясь от них, авторы листовок, воззваний и статей справедливо объявляли коммунистов главными виновниками всех бед. Ибо их тоталитарная власть, их могущество и независимость строились и держались на беззаконии и терроре, на горе народа, на его нужде.

«Крестьяне! Сколько, сколько добра, добытого вами кровью и потом, отобрали у вас коммунисты. И все это кому? Вы думаете для народа, для армии? Нет, нет и нет. Это брали у вас для удовлетворения своих разнузданных и гнусных желаний, они меняли крестьянское добро за границей на золото, чтобы на случай бегства иметь средства к лучшей жизни».

«Эти господа (коммунисты. – К. Л.) кушают до отвалу, чего душа желает, да еще родня вся ихняя, как сыр в масле купается, и запасу у них у каждого на сто человек хватит...»

Нельзя отказать эсеровским сочинителям в умении излагать мысли доходчиво и красиво. Вот, к примеру, воззвание «Солдатское письмо» – о дисциплине в армии.

Когда каменщики строят здание они скрепляют отдельные кирпичи известью или цементом. Попробуйте построить здание без такой скрепы, и оно распадется, развалится под давлением собственной тяжести. Рассыплется и похоронит под развалинами строителей-каменщиков.

Сейчас все мы строим колоссальное и огромное здание крестьянской свободы. Строительный материал имеется под рукой в неограниченном количестве, мужиков-строителей не перечесть.

Есть ли у нас цемент, товарищи?

Каким цементом надо скреплять кирпичи нашего здания, чтобы оно вознеслось к небу, стройно, красиво и гордо, чтобы оно нерушимо стояло сотни лет?

Цемент – это дисциплина...»

Строки из воззвания к рабочим:

«Пепел потухших фабрик и заводов осел на ваши души... Ты и крестьянин – оба братья одной трудовой семьи...»

Если внимательно вчитываться в листовки и газеты, вышедшие за время пребывания повстанцев в Тобольске, станет очевидно, что их диапазон не ограничивается сибирскими рамками.

Листовка по поводу Кронштадтского мятежа завершалась так:

«Народ уничтожил Деникина и Врангеля, уничтожил Колчака, уничтожит и коммуну. С нами Бог и победа, ибо мы за правое дело. Да здравствует Советская власть без коммунистов!».

Видите, как неприметно и ловко на одну антинародную доску ставятся Деникин, Врангель, Колчак и большевики. Помните: «белые идут – грабят, красные идут – грабят; мать твою так, куда крестьянину податься?» Конечно же, в ряды тех, кто борется за Советскую власть без коммунистов.

То же самое, теми же словами писали в своих листовках эсеры Тамбовщины во время Антоновского мятежа и эсеры Кронштадта в мартовские дни 1921 года. Чтобы убедиться в этом, достаточно бегло просмотреть «Известия Временного революционного комитета» восставшего Кронштадта. Они порой слово в слово совпадают с «Голосом Народной Армии».

В отличие от руководителей Тюменского губкома партии и губисполкома, тобольский Главный штаб придавал идеологической работе настолько большое значение, что без смущения опубликовал в своей газете следующее объявление:

«Приглашаются лица, которые пожелали бы предложить свои услуги в качестве лекторов, агитаторов и пропагандистов».

В большом ходу были частушки, песни, стихотворные воззвания.

Эй, Иваны, Митрофаны,
Павлы, Яковы Демьяны, –
Словом, всей Руси граждане.
И рабочие, и крестьяне,
Паренечки молодые
И мужчины пожилые...
По свободе кто скучает,
Кто спокойно жить желает,
Кто с коммуной не согласен,
Кто не слушает их басен,
Любит кто страну родную
И религию святую,
Все идите, все идите.

А вот строки из «Песни повстанцев», которую следовало петь на мотив популярнейшей песни «Из-за острова на стрежень...»:

Как боец страны великой,
Русский пахарь-исполин
На борьбу с коммуной дикой
Весь поднялся, как один...

Можно лишь подивиться и позавидовать упорству, энергии и таланту работников военно-пропагандистского отдела Тобольского штаба, свято блюдущих завет предков: «Сила в духе, а не в брюхе».

По отрядам разъезжали докладчики и агитаторы этого отдела; писари размножали во множестве, а специальные нарочные развозили во все концы листовки и прокламации; архиепископ, архиереи, протоиереи, игумены и прочие богослужители всех рангов славили ратные подвиги повстанцев, обещая им царствие Божие.

Невольно снова и снова вспоминаешь те 12 листовок Тюменского губкома РКП (б)... Причем этот идеологический мизер Губком считал большим достижением своего отдела пропаганды и агитации. Губернские же газеты и журналы с января по апрель 1921 года не напечатали ни одной статьи, разъясняющей крестьянам причины и суть восстания, возражающей, опровергающей факты, положения и выводы повстанческих воззваний. Вместо этого издавалось немало всевозможных угрожающих приказов вроде такого:



Приказ № 10

Ишимского уездного исполнительного комитета и командующего боевым участком.

§ 3. Деревни и села, которые примут участие в восстании против Советской власти или хотя будут поддерживать бунтовщиков, в чем бы эта поддержка не выражалась, понесут тягчайшую ответственность, как пособники восстановления власти буржуазии или нарушения мирных условий и как лица, задерживающие частичную демобилизацию Красной Армии, к которым будут применены меры конфискации всего имущества _вплоть_до_поголовного_уничтожения_деревень,_а_взятые_заложники_и_пленные_будут_растреляны_, так как нарушение мирных условий в Советской России в том или ином уезде допущено быть не может...

§ 9. _Всякое_неповиновение_и_уклонение_от_настоящего_приказа_на_лиц,_виновных_в_этом,_навлечет_высшую_меру_наказания..._



    Председатель уисполкома И. Кузьмин.
    Командир войск участка, Тюменский губвоенком П. Хрусталев...

Да, как знаком этот высокомерный, крикливый тон, полный слепой злобы и яростных угроз. Знаком по приказам, распоряжениям, речам времен продразверстки. Восстание ничему не научило руководителей Тюменской губернии. А может быть, они преднамеренно подливали масла в огонь, чтоб не дать крестьянину успокоиться и посуровее расправиться с ним за непокорность?

Тюрьмы буквально трещали от арестованных крестьян и лиц прочих сословий, причастных к восстанию. По данным ГубЧК в конце февраля только в тюрьмах Тюмени, Ишима и Ялуторовска томились в ожидании суда ревтрибунала 2600 человек.

А Центр, похоже, не видел и не слышал, что творилось в охваченной восстанием Сибири. Страшно выговорить, но Ленин и его окружение, кажется, довольны были происходящим н торопились дожать, добить, доломать своевольного, гордого, рачительного сибирского мужика. В обескровленную, разоренную мятежную Тюмень градом летели из Москвы такие вот директивы:



4 апреля 1921 года.

Тюмень. Губпродком

В порядке боевого приказа за ответственностью губпрод комиссара... предписываю течении апреля отправлять на Екатеринбургскую базу каждые три дня два муршрута состав не менее тридцати вагонов. Предупреждаем настоящее боевое задание должно безоговорочно выполняться в течении всего апреля... Ход исполнения ежедневно доносите только по прямому проводу совтрудобороны...

Предсовтрудбороны В. Ульянов (Ленин)».



«8 июня 1921 года

Тюмень. Губпродкому.

Подтверждается июньский наряд губпроднаркомпрода... о вывозе из вашей губернии на базы двести тысяч пудов хлеба. Ввиду критического положения центра вменяю вам в обязанность выполнить этот наряд до 20 июня...

Предсовнаркома Ленин».



«12 июля 1921 года.

Тюмень. Губпродком.

Копия губисполком, губкомпарт.

Ввиду необходимости срочного смягчения кризиса центра... приказываю порядке боевой задачи политического значения немедленно погрузить направить центр сто пятьдесят тысяч пудов хлеба... Ответственность точное исполнение настоящего приказа возлагаю губпродкомиссара лично...

Предсовнарком Ленин».



Зарастают чертополохом необсемененные тысячи, десятки тысяч десятин пашни (нет семян, забрали в разверстку либо съели)...

Голодают (выгребли хлеб до зерна) тысячи крестьян недавно обильных сытых деревень и сел Приишимья...

А Москва долбит одно и то же: дай хлеб! Любой ценой! В порядке боевого приказа!

Дай!..

Дай!..

Дай!..

Переход на продналог не изменил большевистской методы обращения с крестьянином. И снова рыскают по селам вышибалы-вымогатели в кожаных куртках с наганом на боку. И опять стучат кулаками, грозят револьверами, хватают крестьянина за глотку: дай! И как тут не вспомнить еще раз продбандита Лауриса, который объяснял свою жестокость и садизм по отношению к крестьянам тем, что Москва была с продотработниками так же жестока, грозя расстрелом за невыполнение разверстки...

Комиссия ЦК РКП (б) высказала справедливое мнение о том, что Тюменский губком не признавал никаких иных форм борьбы с восстанием, кроме военной. В этом, по мнению комиссии ЦК, одна из причин затяжного характера восстания и его ужасных последствий.


8

Я долго колебался: публиковать ли эту главку? В общественном сознании в последнее время произошел крутой поворот в сторону церкви. Россия – страна крайностей. Либо влево до упора, либо вправо до стенки. Никаких полутонов. Никакой середины. Или – или.

Сперва нас кинуло влево, и мы рушили храмы, рубили и жгли иконы, расстреливали, сгоняли в тюрьмы и лагеря священнослужителей, подвергали грубому, жестокому остракизму верующих. Теперь нас швырнуло в противоположную сторону. По радио и телевидению поют псалмы, читают проповеди; журналы и газеты пестрят фотографиями священников, храмов, религиозных празднеств.

Тогда мы не видели ничего доброго в деяниях церкви. Ныне мы не видим в ее действиях ничего достойного осуждения.

А ведь среди священнослужителей имелись не только провокаторы, пособники левых и правых противоборствующих сил, но и стукачи, тайные агенты ГПУ – КГБ. Не сужу их: Бог всем судья. Но и умолчать о роли духовенства в восстании считаю себя не вправе: из песни слова не выкинешь, и я после долгих колебаний и раздумий все же оставляю слово о церкви.

Тобольск встретил полчища опьяненных победами крестьян колокольным перезвоном. На разные голоса благовестили большие и малые колокола почти 40 церквей, соборов и церквушек. Среди разноголосого медного гула выделялся зычный бас колокола на звоннице Софийского кафедрального собора: на всю губернию славился своим мастерством здешний звонарь, которому благоволил сам архиепископ Николай – ревностный поклонник и преемник Гермогена, человек крутой и скорый на расправу, наводивший страх на всю епархию. По его команде и подняли перезвон тобольские колокола, возвещая горожанам о свержении ненавистной власти коммунистов, о наступлении нового порядка, угодного и милого сердцу архиепископа.

27 февраля в Софийском соборе Николай служил благодарственный молебен в ознаменование победы над красными. Огромный архиерейский двор был забит народом. Хотели от служить молебен раньше, да двое суток перед этим буйствовала метель.

Мороз 35 градусов, а солнце такое яркое, что от его света глаза резало. По ветвям деревьев расселись щеглы. Холодно птахам. И людям холодно. Переминались, теснились, лезли в собор. А там не то что яблоку – ореху негде упасть. Головы, головы, головы... Благочинные, постные лица. Смиренные взгляды.

На первом плане перед алтарем расположились «партизане». В нагольных полушубках, в добротных пимах или сапогах. Они со вниманием слушали слова молитв, истово крестясь.

Впереди «партизан» – их военачальник. Тут и командир Западного фронта Данилов, и один из самых неукротимых закоперщиков восстания бывший колчаковец, лесничий Привалов, и вся верхушка Главного штаба – Желтовский, Силин, Замятин, Красулин, Горюнов, Азаркевич, оба председателя Временного и «постоянного» Советов, братья по партии – Коряков и Степанов, именитые купцы, заводчики.

Главари выглядели внушительно: устало сложенные руки на животе, строгие задумчивые лица, отмеченные напряжением мыслей и чувств, вызванных непосильной ношей, которую взвалила на их плечи матушка История.

Горели сотни свечей. Сверкали золото и серебро драгоценных риз; переливались огнями бриллианты в митрах и нагрудных крестах высшего духовенства.

С песнопением под сенью хоругвей и икон двинулся крестный ход к Главному штабу повстанцев. Весь город сбежался поглазеть на шествие. У дверей штаба снова молебен. Николаи произнес краткую, но пламенную проповедь, благословляя на ратные подвиги православных воинов, и в знак особого расположения всевышнего к восставшим даровал им икону «Знамение божьей матери». Приняв большую в золотом окладе икону, Силин выступил с ответной речью, которую закончил страстным призывом к беспощадной борьбе с большевиками.

Невиданные по торжественности и пышности похороны устроили церковники племяннику Гермогена, сыну священника, руководителю «контрреволюционной организации» Сергею Долганеву, расстрелянному ЧК накануне падения Тобольска. Его объявили великомучеником. Местные дамы не пожалели комнатных цветов для букетов и венков на гроб «невинной жертвы коммунизма». Долганева похоронили в кремле, возле Софийского собора.

Ныне нет и следов этой могилы. Этот пятнадцатилетний гимназист достоин нашей памяти. Племянник и сын замученных священнослужителей, вышвырнутый революцией из Петрограда, он не заполз в темный закоулок, не затаился там, а бросил открытый дерзкий вызов большевистской диктатуре и был уничтожен ею, как тысячи тысяч подобных смельчаков. Мальчишескую организацию Сережи Долганева можно считать предтечей «Молодой гвардии» Олега Кошевого...

По команде архиепископа со всех церковных амвонов загремели могучие голоса, призывая верующих с оружием в руках свергать власть «христопродавцев коммунистов», обещая отпущение всех грехов на земле и вечное царствие Божье на том свете тем, кто прольет кровь или отдаст жизнь свою за «веру православную и заповеди Христовы».

Но не только молились за победу повстанцев святые отцы. Были в их среде и активные участники восстания, как ярковский священник Леньков или агарский священник Булатников.

Булатников являлся членом, а впоследствии председателем волостной следственной комиссии повстанцев. По его предложению приговаривались к расстрелу коммунисты и беспартийные советские служащие.

Когда во время одного из боев повстанцам удалось захватить в плен 27 красноармейцев и среди крестьян разгорелся спор о их судьбе, Булатников, узнав об этом, немедленно явился на место судилища и сразу вынес приговор:

– Всех тюкнуть.

– Не твое это дело, батюшка. Уходи, – вступился за пленных один крестьянин.

Но батюшка все же настоял на своем, красноармейцев казнили.

Выступая вершителем судеб пленных коммунистов и красноармейцев, Булатников на следствии определял виновность попавших в его руки людей по глазам.

– У-у, какие дерзкие глаза! – и махал рукой.

Этот взмах означал смертный приговор. Приговоренных Булатниковым учителей, избачей, коммунистов убивали специальным молотком с напаянными зубьями и вилами с зазубренными концами.

При штурме села красноармейцами Булатников забрался на колокольню и оттуда швырял в наступающих самодельные бомбы...

Очагом повстанцев в Ялуторовском уезде стало село Емуртлинское, а идейным вдохновителем местных повстанцев – священник Герасимов. Каждый отряд, уходивший на бой с коммунистами,- он провожал горячей напутственной речью, обещая воинам отпущение всех грехов.

В Емуртлинское сгоняли пленных коммунистов и красноармейцев со всей округи. Здесь над ними вершили жестокий и беспощадный суд (в состав суда входили три священника) и зверскую расправу. Палачи лютовали и изуверствовали во всю, не страшась божьего гнева: батюшка Герасимов не раз говаривал, «обагривший руки свои поганой кровью коммунистов очищается от грехов». Вокруг Емуртлинского, в снегах, в близлежащем лесу, в оврагах, потом обнаружили около 700 трупов, замученных мужчин и женщин, стариков и подростков...

Одним из организаторов и вожаков восстания в Ишимском уезде являлся уже упоминавшийся нами бывший кротовский лесничий, колчаковец Привалов. После разгрома повстанцев в Ишиме он переметнулся в Тобольский уезд, взбаламутил крестьян в двух волостях, повел их штурмовать город. Привалов прославился диким изуверством и надругательством над пленными. В феврале 1921 года он приказал раздеть донага захваченных коммунистов, посадить в сани и, поливая колодезной водой, возить по селу до тех пор, пока люди не превратились в ледяные статуи.

Когда палача убили в бою, тело его привезли в Тобольск. Здесь 28 марта в 4 часа дня в кафедральном соборе состоялась пышная панихида, на которой были и Силин, и Желтовский, и прочие члены Главного штаба. Панихиду служили протоиерей Смирнов и два священника. В надгробном прощальном слове Смирнов сказал:

– Нет больше заповеди, нежели заповедь Господа Иисуса Христа; нет большей любви, как та, чтобы душу свою положить за други своя... Покойный герой выполнил заповедь Господа своего полностью, он погиб за нас и за наше счастье. Великий подвиг Михаила Осиповича Привалова обязывает нас следовать его примеру. Все мы, оставшиеся в тылу и не могущие принимать участие в священной войне против тех, кто попрал имя Великого Христа, заповедавшего нам любить друг друга, должны также принимать горячее участие в этой борьбе, кто чем может: пожертвованием, государственной и общественной работой, личной заботой о раненых и больных воинах и, наконец, нашими молитвами...

Когда подразделения Красной Армии и добровольческие коммунистические отряды неудержимо рванулись к Тобольску, архиепископ Николай, чтобы поддержать дух отступающих повстанцев, вопреки многолетней традиции решил на месяц раньше установленного срока внести в Тобольск чудотворную икону Абалакской Божьей матери и отслужить массовый молебен «О свержении ненавистного ига коммунистов и о даровании победы над ними».

Но никакие молебны уже не могли предотвратить крах восстания. Тому немало способствовали решения X съезда партии об отмене продразверстки. Да и весна властно поманила крестьянина к земле. Истосковавшиеся по работе руки без колебаний расставались с оружием. Чтоб поскорее воротиться к привычному делу, труженик не только спешил покинуть повстанческие полки, но и помогал Красной Армии поскорее затушить пламя восстания. Те же, кто запятнал себя невинной кровью, торопились убраться восвояси, сгинуть с глаз свидетелей.

С каждым днем таяли ряды и силы повстанцев.

Народ запалил восстание.

Народ его и гасил.

Крестьянское восстание было подавлено.




СВЕЧА НА ВЕТРУ


Во время восстания Тюменская губернская партийная организация потеряла почти половину своего состава – около 3 тысяч человек. А сколько было замучено беспартийных советских активистов, учителей, избачей, продработников, милиционеров!..

«Десятки тысяч убитых повстанцев, и, таким образом, лишенные иногда большинства мужского населения деревни... Кровавый хаос и разрушение» (Политотчет Тюменского губкома РКП (б)).

Многие села и целые волости будто бы вымерли: мужики либо погибли, либо, бросив все, бежали с насиженных мест. В Красногорской волости, например, до восстания числилось 400 трудоспособных мужчин, а после подавления восстания их осталось только 30!

Посевные площади Ялуторовского и Тюменского уездов в 1921 году составили лишь 39 процентов к 1916 году. Поголовье скота здесь сократилось: лошадей – на 40177 голов, коров – на 69355 голов.

И еще один горький итог восстания – повальное бегство крестьян из большевистской партии. То ли это от страха перед возможностью новой вспышки крестьянского недовольства, то ли боязнь нежданной встречи с рыскающими по лесам бандами, а может глубокое раскаяние за свою причастность к той партии, которая повинна во всех бедах и горестях, павших на сибирского мужика, ответственна за муки и кровь, обильно пролитую в незабываемые дни восстания.



« Аббатской волкомячейке



Заявление

...Прошу исключить меня из РКП (б). Более состоять в партии не могу, потому что в дальнейшем может отразиться на семейной розни, что считаю как глава семейства, до такого скандала семейного очага недопустимо. Ввиду имеющихся у меня малых ребят, которых я обязан как отец воспитать и поставить на ноги...



    6 октября 1921 года. Леонтий Будзилов».

«...По случаю моих уважительных причин не могу состоять в доблестной партии так как я человек совсем неграмотный не знаком с программой... МАТВЕЕВ».

«...Мои нервы не дозволяют состоять в РКП (б). Я неграмотный и характер мой очень слабый... Гражданин деревни Станичная Маслянской волости ФЕДОР ШАДРИН».

«Челноковскому волкому от гражданина Екименкова.

Прошу выкинуть нас из партии, что я совершенно не могу активно работать в партии... Я категорически отказываюсь от партии и не хочу быть в ней... Нас стращают преданием суду за выход из партии. Но мне все равно пропадать...



    Георгий Якименко».

«Челноковскому волкому РКП (б).

Прошу Челноковский волком партии выбросить меня из РКП (б)... С настоящего времени не считайте меня партийным ВАСИЛИЙ СТЕПАНОВИЧ ЛЕСОВСКИХ».

Особенно много подобных заявлений из сел Знаменщиково и Челноково. А ведь именно в Челноково в ночь на первое февраля 1921 года и полыхнуло во всю мощь восстание, сигналом к которому послужила команда продработников вывезти из села собранное по разверстке семянное зерно. Отчего же крестьяне-коммунисты, пересидев, переболев, выскочив невредимыми из ада, вдруг после разгрома восстания заспешили вон из партии-победительницы, пригнувшей сибирских мужиков к земле? В мятежное Челноково, первым поднявшее знамя крестьянского восстания, тут же нагрянули регулярные части (260 кавалеристов и 300 пехотинцев) Красной Армии. Там крестьяне приняли первый настоящий бой. Затяжной. Жестокий. Беспощадный. С кольем. Дубьем. Пиками и берданками против пулеметов и винтовок. Усмирение взбунтовавшихся челноковцев обошлось крестьянам В триста убитых.

Может быть, мысль о незримой, но неоспоримой причастности к красным карателям не давала покоя крестьянским партийцам, и не желая делить с большевиками ответственность за преступления «продразбойников», за жестокость красноармейцев, за горе и страдания, принесенные землякам восстанием, может быть поэтому побежали мужики из партии?..

Весной 1921 года в богатейшем Ишимском уезде были зарегистрированы сотни тысяч голодающих. Голодали целые районы, из которых месяц назад вымели все, до последнего зерна. Люди ели траву, всевозможные отбросы. В решениях президиума губкома РКП (б) запестрели слова: «голодающие уезды», «голодающие волости»...

Когда началось восстание в Тамбовской губернии, Тамбовский губком партии тут же принял решение об отмене' продовольственной разверстки. Секретарь губкома Немцов дважды был на приеме у Ленина, докладывая о положении дел. Ленин одобрил действия губкома. Продразверстка с губернии была снята. Это сразу сбило пламя бунта, оторвало от него середняка и бедняка.

Тюменский же губком, как об этом уже говорилось, долго скрывал от ЦК РКП (б) и Советского правительства истинное положение дел в губернии, и только тогда, когда восстание охватило все уезды и подступило к самой Тюмени, Агеев принялся «бомбить» ЦК истерическими телеграммами. Проводимая губкомом линия на замалчивание событий, происходивших в деревне накануне и в период восстания была по душе ЦК партии: чем шире и жарче расплеснется пламя восстания, тем больше оснований для жестокой беспощадной расправы с ним, а значит и с сибирским крестьянством. В сокрытии этого факта – одна из основных причин того, что Западно-Сибирское крестьянское восстание до сих пор является белым пятном в нашей истории, что до сего дня мы не имеем полновесных исследований, вскрывающих причины, социальные корни, характер и объективно освещающих ход самого крупного и жестокого из всех антисоветских крестьянских восстаний.

Чтоб снять с себя вину за восстание, губернские руководители на всех углах во всю мочь принялись трубить: восстание подготовлено контрреволюционными силами при самой активной помощи империалистов. И хотя по признанию ГубЧК, документальных подтверждений этому никто не имел («...К великому сожалению не могу доказать роль контрреволюционных партий в подготовке восстания», – пишет Студитов), тем не менее, эта версия вскоре превратилась в категорическое утверждение. И анализируя причины, ход и последствия еще до конца не ликвидированного восстания, первый (ответственный) секретарь губкома партии С. Аггеев утверждает, что «восстание – новая форма иностранного вмешательства», а непосредственными главными виновниками крестьянского движения являются эсеры. В подтверждение этой придумки, Аггеев, нимало не смущаясь, утверждает, что будто бы «в каждой деревне и селе существовали контрреволюционные кружки или эсеровские ячейки, возглавляемые грамотными крестьянами, почтовыми работниками, учителями». В архивах ГубЧК нет ни одного уголовного дела на организаторов и руководителей подобных кружков или ячеек; в информациях и докладных тюменских чекистов ВЧК нет ни одного конкретного примера подобных организаций с указанием места, времени, фамилий. Однако, пленум губкома партии (февраль 1921 г.) принял и узаконил платформу Аггеева, записав в своем решении, что главной причиной восстания является антисоветская работа контрреволюционных сил...

Давно нет в живых Аггева, Новоселова, Демьянова; давно стали земным прахом Коряков, Силин, Сватош; заросли травой, распаханы и забыты бесчисленные могилы повстанцев, стерлись имена на пирамидках братских могил коммунаров, коммунистов, продработников.

Но восстание не забылось. Его грозное эхо пророкотало еще раз над Западной Сибирью в незабываемом 1937-м. Много лет спустя я встретился с одним из тех, кто чудом избежал смерти «за причастность к мятежу». Из леденящего душу рассказа мне особенно врезался в память эпизод о том, "как гнали мужиков зимой через незамерзшую речку вброд... «Конвоиры на лошадях, а мы пеши. Мороз – спасу нет. И ветер насквозь. Вода ледяная, сердце стынет. Ноги задеревенели, скользят, срываются с голышей. Споткнулся, упал – пристрелят. А едва выбрались из воды, мокрая одежда на морозе закаменела. Конвоиры знай свое: «Быстрей. Быстрей!». Кто выбился из сил, упал, тут его и упокоила пуля. Почитай, не боле половины нас добралось до лагеря...»

Вот каким кровавым похмельем отозвался бунтовский угар 1921-го. Семь десятилетий отделяют нас от тех событий. Все эти годы давали знать о себе последствия тех причин, которые породили восстание.

И вот он, итог, – печальный и тревожный. Крестьянин оторвался от земли, превратясь из хозяина в батрака.

Бесхозная земля не мать, а мачеха. Пасынками ее стали внуки и правнуки тех, кто поднялся на бессмысленный, безнадежный и беспощадный бунт, поднялся потому, что иного выхода у него не было. Но кровь и муки, и слезы многих тысяч не спасли сибирского крестьянина от крепостного рабства.

Руководимое большевиками Советское государство сперва отобрало у крестьян хлеб. Потом отняло землю и скот. После обобранного, сломленного, запуганного мужика окончательно закрепостили, приковав к колхозу.

У крестьян отняли паспорта, негласно переведя их тем самым в граждан второго сорта. Невиданное в цивилизованном обществе бесправие обрушилось на земледельца, пригнув и подмяв его. Без разрешения правления колхоза (а точнее, его председателя) крестьянин не смел переменить место жительства, поступить на завод или в вуз. Десятилетия, не разгибаясь, батрачил он на чужой земле, кормя всю державу и получая за это лишь одно: право по ночам обрабатывать свой огород, да тайком косить по колкам и лесам сено для своей коровы.

Когда выбившийся из сил, замордованный, отчаявшийся мужик кинул плуг и косу, послал подальше ЦК, райкомы, исполкомы и всех им подобных; когда стали зарастать чертополохом пашни, гнить на корню помидоры, дыни, картофель и капуста, ложиться под снег несжатые поля пшеницы; когда опустели прилавки продовольственных магазинов, а великая держава наша закачалась от митингов и забастовок негодующих рабочих, – вот тогда партийные вожди схватились за головы и начали шарахаться из края в край, норовя хоть как-нибудь, не арканом, так обманом, удержать заморосившего мужика в упряжке.

Дивно и странно, что большевистские правители оказались не в силах понять одного: никакими посулами, никакими подачками, ни кнутом, ни пряником крестьянина в крепостные оглобли не возвернуть, деревню не спасти. Нет ныне такой силы, чтобы заставила крестьянина вновь работать от зари до зари задарма, жить в условиях, начисто лишенных благ цивилизации.

Есть лишь один-единственный выход – попятиться на семь десятилетий назад, к тому, не знавшему продразверстки, времени, воротить всю землю ее исконному, подлинному хозяину, предоставив крестьянину полную свободу распоряжаться плодами своего труда по своему усмотрению и выгоде.

Не надо силой разгонять совхозы и колхозы, насаждать фермерство, подряды, аренды. Убежден, можно и в колхозе жить, как говорят сибиряки, куда с добром. Для этого нужно только всевозможным комитетам, советам, агропромам не совать свой нос в колхозные закрома, не распоряжаться на колхозном подворье, как на своей даче. Пусть колхозники сами решают что, сколько и где сеять, куда девать произведенное зерно и мясо, овощи и фрукты. Только и всего!

Для тех руководящих деятелей, кто этого еще не понял, описанные в настоящей книге события 1921 года должны послужить неотвратимым напоминанием и грозным предостережением.

Нет, теперешний крестьянин за вилы не возьмется, с топором и пикой на пулеметы не полезет, но в его руках более сильное и грозное оружие – голод. И ежели он, окончательно разуверившись в разумности нынешних властей, поднимет это оружие – страна погибнет.

Президенты!

Премьеры!

Главы администраций!

Задумайтесь над этим, пока еще не поздно.

А может быть, уже поздно?..

ПОСТСКРИПТУМ. Вот и последняя точка поставлена, но ни успокоения, ни радости душе. Не станут мою книгу читать ни президенты, ни премьеры, ни главы администраций. Не станут: недосуг да и не привыкли читать. К тому же, книга-то написана неведомым провинциальным автором, о событиях давних, происшедших в сибирской глухомани.

И Бог с ними! Не будут читать? – не надо! Не для них писал.

Я хочу, чтоб эта книга стала первой свечой, зажженной в память о безвинно убиенных в зиму 1920 – 1921 года. В память о «белых» и «красных»; о тех, кто восстал и о тех, кто подавил восстание – о десятках тысяч человечьих душ, угодивших под колеса большевистского красного террора.

Знаю: эта поминальная свеча встанет не в заветренном закутке, на самом ветровороте, и ветер времени, ни слева, так справа, легко сможет задуть крохотное пламя нашей памяти. Молю Бога, чтоб не погасла моя свеча. А еще молю, чтоб рядом, одна за одной, вставали все новые и новые свечи в память невинных душ, скошенных большевистским террором за все годы их неограниченного владычества.

Расстрелянные!.. Замученные!.. Навек замурованные в одиночках!.. Загинувшие в концлагерях!..

Спите спокойно. Вы не забыты потомками. Ваша мученическая гибель, ваши муки и кровь помогли нам прозреть, постичь бесовскую суть большевизма и оттолкнуться от него.

И белые, и красные – люди. С одинаковой кровью и схожими душами. Мы скорбим о красных, обманутых большевиками; мы скорбим о белых, замученных большевиками.

Я верю, рядом с моей свечой вспыхнет множество свечей, их крохотные трепетные огоньки сольются в единое исполинское негасимое пламя вечного огня...

1992 г. г. Тюмень