Зажги свою звезду
К. Я. Лагунов







Зажги свою звезду


И вечный бой. Покой нам только снится...

    А. Блок




ГЛАВА ПЕРВАЯ










1

На мосту – толпа. Она росла на глазах. Над толпой повис рой голосов.

Из-за поворота улицы вынырнула коричневая «Победа». Замедлив скорость, въехала на мост, протяжно загудела и остановилась. Из машины вышел невысокий худощавый мужчина в зеленой солдатской телогрейке и кожаной фуражке, надвинутой на глаза.

– Паромов, Паромов! – пронеслось по толпе, и шум сразу стих.

Люди расступились, и стали видны четверо сцепившихся мужчин. Трое отнимали серп у пьяного. Тот был высок, широкогруд. На короткой красной шее от напряжения вздулись вены. Синяя рубаха на нем разорвана до пояса. Заросшая дремучими черными волосами грудь ходила ходуном. Пьяный рвался из рук сдерживавших его мужчин, дышал часто и хрипло. Выкатив налитые бешенством глаза, мотал головой и надорванным голосом орал:

– Пустите меня! Все равно убью!

– Жену зарубить хочет, – торопливо объяснил Паромову парень в сером плаще. – Никак серп у него не отнимут. Здоров, черт!

– Пусти! – по-звериному заревел пьяный. – Всех порублю!

– Пустите его, – спокойно проговорил Паромов.

Толпа испуганно шарахнулась. Один из тех, кто держал пьяного, воскликнул:

– Что вы, Николай Петрович! Он таких дел наворочает...

Пьяный, притихший было после слов Паромова, снова начал вырываться, выкрикивая ругательства.

– Пустите его, – повторил Паромов.

Те, кто держал пьяного, разом отпрянули от него. Все попятились. Только Паромов остался стоять на месте.

Толпа замерла. Стали слышны плеск реки под мостом, приглушенный шум мотора, хриплое дыхание пьяного.

Несколько секунд он молча смотрел на Паромова. Недобрая ухмылка покривила опухшее лицо. Жутко сверкнул занесенный над головою серп.

– Зарублю!

Николай Петрович прищурился, словно прицеливаясь. На впалых щеках взбугрились желваки. Громко, с нажимом сказал, будто наотмашь ударил:

– Руби!

В мутных глазах мелькнула растерянность.

– Руби, говорю!

Рука с серпом медленно опустилась вниз.

Паромов шагнул вперед, уколол острым взглядом, приказал:

– Брось серп!

Пьяный попятился, пошарил тупым взором по молчаливой толпе, кинул серп под ноги Паромову. Тот наступил на ручку серпа.

– Марш отсюда! Сейчас же! Ну?

Грузная, кряжистая фигура качнулась, лохматая голова бессильно поникла.

Пьяный повернулся и медленно пошел прочь.

Толпа восторженно загудела.

Николай Петрович сел в машину. Сказал бледному шоферу: «В райком», – и достал папиросу.


2

Ранние зимние сумерки мягко легли на землю. Рабочий день кончился, и в райкоме, кроме сторожа, никого не было.

Паромов вошел в свой кабинет. Вешая фуфайку, заметил, что руки дрожат. Устало улыбнулся, несколько раз медленно прошелся вдоль комнаты. Остановился перед картой.

Такую самодельную карту можно встретить в кабинете секретаря любого сельского райкома партии. Большой лист миллиметровки, испещренный разноцветными линиями, кружками, треугольниками, крестиками. Издали она походила на пестрый, узорчатый ковер.

Взгляд Паромова медленно скользил по карте. Вот он остановился на черном кружочке с надписью «Наджи».

Кишлак Наджи.

Николай Петрович закрыл глаза и увидел узкие кривые улочки. Сгорбленные глинобитные кибитки с крохотными оконцами. Дорога дымилась горячей серой пылью. Лошади вязли в ней почти по колено. Из-за высоких глиняных дувалов доносился вялый лай разморенных жарою собак. Душно, безлюдно и убого.

Таким был кишлак Наджи летом 1926 года.

Сюда по заданию политотдела полка вместе с боевым другом Максудовым приехал командир кавалерийского взвода Николай Паромов.

Седобородый, не по годам верткий и угодливый староста встретил красноармейцев, как самых дорогих гостей.

После обильного угощения друзей потянуло ко сну. Отложив дела на завтра, они улеглись спать, положив под бок винтовки.

Паромов проснулся на рассвете. С улицы послышались приглушенные голоса.

От удара бревном дощатая дверь слетела с петель. Паромов кинул гранату. Громыхнул взрыв. Басмачи отхлынули, окружив кибитку со всех сторон.

К полудню у друзей осталось по три патрона на винтовку. Басмачи не догадывались об этом и подожгли кибитку. Низенькая комнатка быстро наполнилась ядовитым дымом. Дым раздирал горло, выедал глаза. Стало нечем дышать...

Очнулся Паромов ночью во дворе. Оказалось, один из жителей кишлака сообщил о появлении басмачей красноармейцам. Те неожиданно налетели на банду и уничтожили ее. Рискуя жизнью, бойцы вынесли из огня потерявших сознание друзей...

Кишлак Наджи.

Теперь это зеленый, благоустроенный поселок. Асфальт навеки примял серую едкую пыль. Добротные, просторные дома, электричество, радио, машины.

Вот так изменилась и вся жизнь. В ней стало много света и радости. Но есть еще люди, как тот, на мосту. И от них не отмахнешься, не заслонишься...

Легкий стук в дверь прервал раздумья.

– Входите.

Никто не вошел. Видимо, его не услышали. Паромов распахнул дверь в приемную.

У окна стоял и курил высокий скуластый парень.

Увидев Паромова, он поспешно сунул окурок в пепельницу.

– Ты ко мне, Турсун? – спросил Николай Петрович.

– Да, если можно.

– Заходи.

Паромов налил из термоса пиалу зеленого дымящегося чая, подал ее Турсуну. Потом налил себе. Медленно, маленькими глотками выпил чай.

Турсун не притронулся к чаю. Он сидел, опустив голову, и накручивал на палец уголок красной суконной скатерти.

Николай Петрович окинул парня испытующим взглядом.

– Как жизнь, Турсун?

– Плохо, – не поднимая головы, угрюмо ответил тот.

– Что случилось? – Паромов удивленно вскинул брови.

Турсун смущенно кашлянул. Вынул из кармана носовой платок, скомкал его и сунул обратно.

– Не могу я больше, – с горечью проговорил он. – Не могу так. Отпустите меня, пожалуйста...

– На целину, – вставил Паромов, улыбнувшись уголками губ.

– Да, – Турсун широко раскрыл большие черные глаза и немигающим взглядом впился в лицо собеседника.

– Рассказывай.

– Чего рассказывать! Сегодня было собрание на ремзаводе. Я выступил, сказал, что надо ехать целину поднимать. А один вдруг спрашивает: «Ты сам-то тоже поедешь? Или – вперед, орлы, а сам в блиндаж?»

Парень шумно вздохнул. Машинально достал из кармана спичечную коробку. Повертел в руках. Вынул спичку. Зажег и не гасил до тех пор, пока не обожгло пальцы. Задул спичку, тихо попросил:

– Отпустите меня в Казахстан, Николай Петрович. С первой партией.

– Та-ак, – протянул Паромов. – А заявление ты принес?

– Принес, Николай Петрович.

– Давай.

Николай Петрович пробежал глазами по неровным, размашисто написанным строкам. Помолчал, побарабанил пальцами по столу. На лице Турсуна застыло выражение напряженного ожидания. Он весь подался вперед и замер.

– Та-ак, – снова протянул Паромов. – Решил, значит, свой энтузиазм показать? Неплохо, но ни к чему. Райком партии не сомневается в коммунисте Шарипове. И комсомольцы не сомневались, избирая тебя секретарем. Может быть, ты сам в себе усомнился? А? Чего ж ты молчишь?

Легко поднялся с места. Вышел из-за стола. Подсел к Шарипову.

– Как по-твоему, в годы войны в тылу работали только трусы, или и там были настоящие патриоты?

Турсун молчал. Да и что он мог ответить? Конечно, Паромов прав. Кому-то нужно и здесь работать. Есть передний край, а есть и обоз. И там и тут нужны люди. Только тот парень с ремзавода тоже прав. Раз ты зовешь других на трудности, на подвиг, так будь и сам впереди. Неужели это не понятно?

– Вот что, – прервал его раздумья Николай Петрович. – Всем, кто еще поинтересуется, почему ты не едешь на целину, отвечай, что тебя не пускает райком партии. Понятно, товарищ Шарипов?

– Понятно, – уныло повторил тот.

Теплая и твердая рука легла на плечо парню.

– А здорово бы, черт возьми, катануть на эту самую целину! Морозы, палатки, метели и мертвая земля. Веками мертвая и бесплодная. И до чего же хорошо своими руками оживить эту землю! Провести по ней первую борозду, сжать первый сноп...






Николай Петрович встал, торопливыми шагами прошелся по кабинету. Подтянул рукава, будто и в самом деле хотел взяться за ручки плуга и повести первую борозду. Турсун улыбнулся.

Ты подумай только, какую силищу надо иметь, чтобы вот так просто и смело замахнуться на целину. Это же тридцать миллионов гектаров! И оживить их партия поручила комсомолу. Как это у Жарова?.. – Он прижал пальцы к виску, нахмурился припоминая. – Ах, да... «Мы землю на дыбы поставим, как взбешенную тигрицу...»


3

Черная улица спящего городка тиха и пустынна. Громко чавкает липкая грязь под сапогами. Монотонно журчат придорожные арыки.

Турсун Шарипов медленно шел серединой улицы, заново переживая недавний разговор с Паромовым. Во время этого долгого, задушевного разговора было одно мгновенье, когда Турсун утратил чувство места и времени и ему почудилось, будто он беседует с отцом. Отцовская горячая рука лежала на его плече, приглушенный родной голос говорил очень нужные и верные слова. И сейчас, думая о разговоре с Паромовым, Турсун вдруг снова вспомнил отца, маленький глинобитный домик, под окнами которого день и ночь рокотали моторы. Отец был первым директором одной из первых МТС республики. Детство Турсуна прошло на широком эмтээсовском дворе, который летом походил на раскаленную сковородку, а зимой превращался в болото. Еще не овладев как следует азбукой, Турсун уже знал основные части тракторного мотора.

На десятый день войны отец отказался от брони и ушел добровольцем на фронт. Оттуда он писал редко и скупо. А потом совсем перестал писать. Потянулись однообразные дни, наполненные тревожным ожиданием.

В это время с фронта вернулся тракторист дядя Назир. На его зеленой гимнастерке сверкали ордена. Героя встретили торжественно.

В самый разгар празднества к нему подошел Турсун. В наступившей вдруг тишине все услышали слова мальчика:

– Вы моего папу видели там, на фронте?

Солдат широко улыбнулся:

– Видел. Здорово дерется твой отец! Настоящий батыр!

Порывисто схватив грубую, обветренную руку солдата, Турсун поцеловал ее и заплакал.

А через несколько дней пришло извещение о гибели отца.

После десятилетки Турсун по настоянию матери и сестры поступил в педагогический институт, получил диплом и вернулся в родной кишлак. Два года он проработал учителем, а совсем недавно его избрали секретарем Пахтаабадского райкома комсомола.

Трудными оказались первые дни комсомольской работы. Нужно было одновременно заниматься десятком дел, собирать всевозможные сведения и данные, писать запросы, составлять справки и информации. Каждый день райком получал кипу директив, телеграмм, телефонограмм. И все они в категорической форме требовали, обязывали, предлагали. Турсун шарахался из стороны в сторону, просиживал ночи за письменным столом и с ужасом чувствовал, что его все глубже засасывает бездонная канцелярская трясина.

Неизвестно, как бы он вышел из этого положения, если бы однажды вечером к нему не приехал первый секретарь обкома комсомола Александр Рубалин.

Он вошел в кабинет по-хозяйски неторопливо. Разделся. Подал костлявую, сухую руку:

– Привет!

Лицо у него было худое, подвижное. Темные волосы гладко зачесаны назад. Спереди заметно обозначалась лысина, отчего лоб казался непропорционально высоким.

– Привыкаешь? – Рубалин закурил, пристально вгляделся в осунувшееся лицо Турсуна.

– Привыкаю, – сердито ответил Шарипов. – Лучше бы к этому не привыкать!

– Что так? – удивился Рубалин и вдруг понимающе улыбнулся. – Не сладок комсомольский хлеб? Ничего не поделаешь. Наша работа особенная. Вези за троих. Отвечай за пятерых. Бьют за семерых. А благодарности и за одного не получишь.

– Я работы не боюсь, – с неприкрытым раздражением заговорил Шарипов. – Но разве это работа? – Он прихлопнул ладонью пухлую папку. – Целый день сижу, строчу информации, звоню по телефону. Еще ни в одной комсомольской организации не был. Писарь, а не секретарь райкома!

Рубалин прищурил коричневые, глубоко посаженные глаза, оглядел наполненный табачным дымом кабинет, укоризненно покачал головой.

– Эх ты, кустарь-одиночка! Все хочешь собственными руками сделать? Не выйдет, брат. Ничего не выйдет. У меня в обкоме десять отделов. Если я за всех буду отписываться–-руки от мозолей не согнешь. – Рубалин гулко кашлянул, пригладил ладонями волосы на голове. – У тебя в аппарате пять человек, – полувопросительно сказал он, – да семь членов бюро. Это уже двенадцать. Где они сейчас? Отдыхают. А у вас дел невпроворот и гора бумаг. Неладно получается. Но виноват в этом только ты. Надо всех заставить работать. Каждому дать конкретное поручение. И чтобы кровь из носа, а оно было выполнено! Никаких поблажек! Ты – первый секретарь, хозяин райкома, твое дело – проверять и требовать. Проверять и требовать. Ясно?

Рубалин умолк, прислушался к шуму дождя за окном. Подождал, не скажет ли чего Шарипов, и, не дождавшись, снова заговорил:

– Твой предшественник не плохо справлялся с делами. Он умел требовать с подчиненных, мог заставить их работать. А это, брат, тоже искусство. Я сам овладел им не сразу. Комсомольский вожак – прежде всего организатор. Тут мало знаний, нужен еще и талант.

Рубалин провел ладонями по волосам, щелчком сбил с плеча пылинку.

– Надо начинать с главного. С расстановки сил. Каждый работник райкома должен знать свои обязанности. Знать и выполнять их беспрекословно. Для начала возьмитесь за что-то интересное и весомое. Ну хотя бы проведите комсомольский рейд по проверке состояния животноводства или подготовки сельскохозяйственной техники к севу. Тут, знаешь, как можно раскрутить. И большое дело сделаете и дух молодежи поднимете...

Говорил он быстро, напористо, с чувством глубокой убежденности и уверенности в своей правоте. Турсун слушал внимательно, охотно соглашался, поддакивал. От недавней усталости и раздражения не осталось и следа. Теперь он знал, что нужно делать. Жалко потерянного времени. Ну ничего, наверстает. Все оказалось на удивление простым и понятным. А он паниковал. Скорее за работу! Работать, работать и работать, наверстывая упущенное!

Когда Рубалин выговорился, Шарипов принялся расспрашивать его. Вопросов оказалось много. Александр Иванович не отмахивался от них. На все ответил. Пространно и убедительно.

Провожая секретаря обкома к мокнувшему под дождем «газику», Шарипов сказал:

– Спасибо, Александр Иванович. У меня вроде цепи с рук сняли.


4

Потом было так...

В кабинете собрались райкомовцы. Турсун положил руку на толстую папку:

– Здесь лежит два десятка разных директив. На каждую нужно писать ответ. Давайте договоримся: кто за какую работу отвечает, тот за нее и отчитывается. Согласны?

Никто не возражал. Турсун не сдержался и с жаром повторил рубалинские слова о том, что райком – это сложный и четкий механизм, который движется лишь тогда, когда все его детали работают слаженно. Его выслушали молча. Он роздал все бумаги и еще раз напомнил, что отчеты должны быть готовы к указанному сроку.

Вскоре он вкусил первый плод от своей «административной реформы».

Заведующий орготделом Вахид Султанов в информации о росте указал, что триста восемнадцать человек приняты в комсомол первичными организациями, но не утверждены на бюро.

– Откуда ты взял такую цифру? – удивился Турсун.

Султанов ответил неуверенно:

– У нас сто пятьдесят организаций. Допустим, что в каждой есть по два принятых – это уже триста, да в секторе учета восемнадцать анкет. Вот и получается триста восемнадцать.

– А если мы допустим, что в организации не по два, а по три принятых? – насмешливо спросил Турсун.

Заворг не уловил иронии. Прикрыв круглые, навыкате глаза, он зашевелил губами, подсчитывая.

– Тогда будет четыреста шестьдесят восемь.

– А знаешь, как это называется? – повысил голос Турсун. – Очковтирательством. Нам не нужны такие фокусы. Сначала собери сведения со всех организаций, потом подсчитывай.

– Тогда пиши информацию сам! – Круглое, изрытое оспинами лицо Султанова покрылось испариной.

– Я за тебя писать не буду, – сердито отчеканил Турсун. – Сам двигай свой жернов и учти: еще раз подсунешь такую липу – обсудим на бюро. И нечего обижаться! С тобой по-товарищески говорят, а ты в пузырь лезешь.

Султанов сопел, но молчал, глядя в пол...

Да, нелегко оказалось заставить работать все части небольшого райкомовского механизма. Нелегко и непросто. Нет-нет да и выскочит наружу какая-нибудь неожиданная закавыка вроде сегодняшнего митинга на ремзаводе...

Снова вспомнился этот митинг. Турсун хотел отогнать непрошеное воспоминание. Куда там! Опять зазвучал в ушах насмешливый голос того парня: «А сам в блиндаж?» И сразу взбаламутил все. И вот уж Турсун раскаивался, что легко согласился с Паромовым.

– Ну да ладно, – пытался успокоить он себя. – Не в том суть. Главное, что землю на дыбы поставим, как... как... забыл. Надо обязательно выучить это стихотворение.




5

Утро выдалось по-весеннему яркое и теплое. Небо над головой прозрачно-голубое, бездонное. Легко и вольно дышится, двигается, поется. И весь путь до райкома Турсун насвистывал любимую мелодию. И, даже сидя за столом, он бессознательно продолжал тихонько напевать:

Мы живем под солнцем золотым,
Дружно живем.
Мы горды Отечеством своим,
Любим свой дом.

Скрипнула дверь, Турсун умолк. Вошла второй секретарь райкома Зульфия Исаева – невысокая тонкая смуглолицая девушка. Легкой, бесшумной походкой она приблизилась к Турсуну и почтительно спросила:

– Как настроение, Турсун Шарипович?

– Опять Турсун Шарипович? Ну что ж, хорошо. – Он улыбнулся и с подчеркнутой любезностью заговорил: – Здравствуйте, Зульфия Исаевна! Рад вас видеть в добром здоровье! Садитесь, пожалуйста! Слушаю вас, Зульфия Исаевна.

Она смутилась, опустила глаза.

– Извини, Турсун, но как-то неудобно называть по имени первого секретаря.

– А по-моему, очень удобно. Да тут и не в удобстве дело, а в товарищеских отношениях. Верно?

– Верно. – Зульфия села. – Я вот зачем. Помнишь, мы договорились послать в колхозы членов бюро?

Турсун утвердительно кивнул головой.

– Я вчера с ними переговорила. Все согласны, кроме Таировой. Она категорически отказывается.

– Как это отказывается?

– Очень просто. Не поеду, говорит, и все. Зазналась она, считает ниже своего достоинства выполнять комсомольские поручения.

– Ладно. Я сейчас ее вызову.

Лютфи Таирова пришла в райком часа через два после вызова. Она непринужденно поздоровалась с Турсуном и, подобрав полы светло-серого макинтоша, присела на уголок дивана. На пухлых губах девушки играла легкая улыбка. Черные блестящие глаза скользнули по лицу Шарипова и спрятались в тени длинных пушистых ресниц.

– Слушаю вас, – сказала она, слегка наклонив голову.

– Вы почему отказываетесь выполнять поручение райкома? – строго спросил он.

– В принципе я не отказываюсь, но сейчас не могу...

– Что значит «не могу»?

– Не перебивайте меня, и я все объясню...

Она говорила ровным, негромким голосом, в котором Турсуну слышались нотки превосходства, пожалуй, даже пренебрежения. Это злило парня, и он с трудом сдерживал закипавшее раздражение, стараясь говорить как можно спокойнее.

– Послушайте, товарищ Таирова, меня удивляет ваше отношение к первому серьезному поручению райкома...

– А меня удивляет ваша железобетонная настойчивость, – перебила его Лютфи. – Я же вам объясняю, почему не могу выехать в колхоз. Понимаете, не могу! Главврач уехал. Я его замещаю и не имею права бросить больницу. Разве это так трудно понять? И потом, мне кажется, райком должен учитывать специфику работы каждого члена бюро. Не могу же я сейчас переквалифицироваться на агронома и заниматься созданием молодежных хлопководческих бригад!

Терпение Турсуна иссякло. Он ткнул в пепельницу потухшую папиросу. Встал.

– Вы, как и любой член бюро, обязаны делать все, что решит райком, – и бригады создавать, и сады садить, и пионерские сборы проводить. Мы учитываем ваше положение, посылаем в ближний колхоз. В больнице есть машина, так что поездка займет немного времени. К тому же там вы сможете проконсультировать больных, помочь в работе медпункта. Как видите, во всех отношениях ваша командировка принесет только пользу. И вам и нам.

– Благодарю вас за совет, – Лютфи иронически улыбнулась, – но воспользоваться им я сейчас не смогу. Разве как-нибудь в другой раз, в свободное время...

– Нам некогда ждать другого раза! – вскипел Турсун. – Вас избрали членом бюро для работы, а не для словесных перепалок. Если не нравится эта нагрузка – подайте заявление, и мы вас освободим.

Черные густые брови Лютфи дрогнули и медленно сошлись, на высоком матовом лбу появились две морщинки. Тонкая кожа щек стала пунцовой.

– У меня нет времени выслушивать ваши нравоучения, товарищ секретарь райкома! – гневно сказала она, вставая. – Прошу также учесть, что не вы меня избирали и не вы освободите. И еще советую в разговоре с людьми подбирать более приемлемые выражения. А заявление об освобождении, я, пожалуй, принесу: перспектива работы с вами ни капельки меня не прельщает.

– Меня тоже, товарищ хирург.

Он решил высказать ей все, что накипело на душе. Она красива, и потому ее избаловали вниманием. Привыкла поступать как заблагорассудится, считаясь лишь со своим желанием. Но он не будет молиться на ее красоту и не собирается перекладывать ее груз на другие плечи. Пускай сама везет. Ее выбрали членом бюро не за красивые глаза. И пусть оправдывает доверие комсомольцев.

Но едва Турсун открыл рот, чтобы сказать ей это, как дверь кабинета распахнулась, впустив невысокого худощавого парня в синем забрызганном грязью комбинезоне и резиновых сапогах.

Вошедший остановился у двери, кашлянул.

– Вы извините, – сказал он простуженным голосом, – я больше не могу ждать. У меня уже кончился обеденный перерыв.

Турсун с удивлением уставился на парня. Где-то он видел его. Но где? Собрался было спросить об этом, но парень заговорил, не дожидаясь вопросов:

– Я комсорг из совхоза Дзержинского. Саша Хамзин, тракторист. Нехорошее дело у нас получилось. Директор за критику выгнал с работы двух ребят. Мы посоветовались и решили обратиться прямо к вам. Я на мотоцикл – и сюда. Надо вам со мной поехать. Ребята ждут. Сказали, чтобы без секретаря райкома назад не приезжал. Обеденный перерыв кончился. Пора ехать. А то мне попадет за опоздание.

Такой просьбы Турсун не ожидал и замялся. Было ясно, Хамзин приехал неспроста. Видимо, в совхозе действительно произошло что-то неладное, требующее немедленного вмешательства секретаря райкома. И если комсомольцы зовут – надо ехать. Но как быть с Таировой? Эта гордячка решит, что она победила – наговорила дерзостей и ушла. Обязательно нужно высказать ей все до конца. Только как это сделать при Хамзине? Попросить его выйти? Тоже неудобно! Как же быть? Турсун задумался, покусал губу. Лютфи, роясь в сумочке, искоса наблюдала за ним. Перехватив ее насмешливо-любопытный взгляд, Турсун решился:

– Едем.

Лютфи попрощалась. На улице она нарочно замешкалась и увидела, как Турсун быстро прошел к мотоциклу. Подобрав полы пальто, сел в коляску. Крикнул:

– Трогай!

Мотоцикл фыркнул, с треском выплюнул сизый клубок газа и, подпрыгивая, покатился по мостовой. Лютфи до поворота проводила взглядом узкую, напряженную спину этого скуластого черноглазого парня. Несговорчивого, колючего, но невольно чем-то располагающего к себе.

Таирова медленно шла по улице, думая о Турсуне. Разговаривая с ним, она по глазам читала его мысли. Глаза Турсуна не умели лгать. Они смотрели прямо и открыто. Каким гневом полыхнули они, когда она сказала, что перспектива работы с ним не прельщает ее! Интересно, чего бы еще он наговорил? Хорошо, что пришел этот комсомолец из совхоза. Ей не хотелось ссориться с Шариповым.

Видимо, он хороший человек. Все принимает к самому сердцу. Искренний и горячий. Говорит, что думает, убеждает, во что верит. В его словах покоряющая сила правоты. Но он, видно, еще плохо знает жизнь, оттого так необдуманно решителен и смел. Как быстро согласился он поехать с Хамзиным, не узнав даже, что произошло в совхозе, не подумав, сможет ли он чем-нибудь помочь.

Лютфи представила на месте Шарипова своего главврача. Прежде чем откликнуться на просьбу о помощи, тот бы подробно расспросил о расстоянии, о дороге, о самочувствии больного и еще о многом другом. Потом он бы долго раздумывал, какого врача послать и на какой машине. А этот решил с ходу, одним взмахом: «Едем!» – и уехал.

Конечно, он обошелся с ней грубо. Но сколько душевной силы было в каждом его слове и взгляде! Интересно, надолго ли хватит у него задора и огонька?

В комсомоле Лютфи не первый год. Ей не раз приходилось видеть, как молодой человек, став комсомольским руководителем, горячо, с волнением принимался за дело. Но вскоре остывал, становясь будничным и скучным, вызывая чувство досады у тех, кого еще совсем недавно подкупала его горячность и страсть. Не получится ли так же с Шариповым? Погорячится, похорохорится на первых порах, а потом скиснет и станет, как его предшественник, обыкновенным молодым чиновником.

Ей почему-то не хотелось, чтобы это случилось, и она принялась убеждать себя в обратном.

– А все-таки и я была не совсем права, – неожиданно сказала она вслух.

Так Лютфи Таирова закончила свой разговор с Шариповым.

А Турсун в это время трясся в коляске мотоцикла. За те несколько дней, что он не был за городом, в природе произошла резкая перемена. Еще совсем недавно земля была пресыщена влагой. Проселочные дороги походили на болота, по которым с трудом пробирались тягачи и вездеходы. Сердито бурлили городские арыки, до краев наполненные грязной дождевой водой. Мокрые деревья с неопавшими прошлогодними листьями при каждом порыве ветра стряхивали с себя каскады холодных капель. Человеку, незнакомому с климатом юга, могло показаться, что залитую зимними дождями землю высушить очень трудно и на это потребуется много времени. Но прошло всего два солнечных дня, и побелели, высохли городские тротуары, зазмеились тропки вдоль арыков, а проселочные дороги покрылись коростой. В воздухе заклубилась пыль.

Сухие комья земли дробились под колесами мотоцикла. Турсун и Хамзин были все в пыли. Хорошо еще, что большую часть пути пришлось ехать по автостраде, связывающей Пахтаабад со столицей республики. Зато на проселке их так трясло и подкидывало, что Турсуну захотелось вылезти из коляски и пойти пешком.

Первые минуты пути он все еще находился под впечатлением неожиданно прерванного разговора с Лютфи.








«Надо было все-таки высказать ей то, что она заслужила, – думал он. – Пусть бы Хамзин подождал. А то разгорячился, как мальчишка, а того, что нужно, не сказал. Нехорошо получилось».

Мотоцикл налетел на выбоину. Коляску подкинуло. Турсун едва успел схватиться за скобу. Толчок прервал его мысли, и они круто изменили направление.








ГЛАВА ВТОРАЯ



1

На солнцепеке проклюнулась нежная зелень. Ветви покрылись бородавками почек. В горах зацвел миндаль. Ветер заносил в город пьянящий запах пробуждающихся полей.

С раннего утра улицы были залиты солнцем. В его лучах ярко блестели витрины и окна, сверкали разноцветные крыши домов. И даже столб дыма над заводской трубой казался красноватым.

В это солнечное утро продавщица газированной воды Мария Иосифовна Вельская проснулась раньше обычного. Настроение у нее было превосходное, и именно поэтому, вероятно, ей непременно захотелось пройтись по городу с молодым зятем. Она обожала его, считая самым красивым и умным молодым человеком.

Преподаватель педагогического училища Яша Львов всего год назад стал зятем Марии Иосифовны. Ему приятно было тещино обожание, и он с удовольствием принимал многочисленные знаки ее неустанного внимания. За это Яша платил теще изысканной вежливостью и предупредительностью.

Сегодня, как, впрочем, и всегда, встретившись утром в кухне, они осведомились о здоровье друг друга. Смахнув щеточкой пыль с бостоновых плеч зятя, Мария Иосифовна пропела: «Я с тобой, Яшенька». Он мило улыбнулся, слегка наклонил тщательно причесанную голову: «С удовольствием, мамаша».

На улице Мария Иосифовна взяла зятя под руку и пошла рядом.

Яша шел степенно и неторопливо, как и подобает уважаемому педагогу. Время от времени он кланялся знакомым. Теща искоса наблюдала за ним. Ее маленькие, заплывшие глазки самодовольно поблескивали.

На перекрестке они расстались.

– До вечера, милый, – слащаво улыбнулась Мария Иосифовна.

– Пока, – Яша помахал ей рукой.

Она взглядом провожала зятя до тех пор, пока он не скрылся в толпе. Спешить некуда. Ее рабочий день не нормирован. Больше продашь – больше заработаешь. Только сейчас мало охотников испить холодненькой водички. И торопиться незачем. Можно прогуляться под солнышком и подумать.

Вот и опять пришла весна. За ней пожалует лето, долгое и жаркое. Тогда у голубого фанерного киоска, расположенного напротив райкома комсомола, станет шумно и людно. Веселым звонким ручьем потекут серебряные и медные монетки в глубокую пластмассовую тарелку. И добрая половина их не увидит банковского окошка. Они превратятся в трешницы и пятерки и, аккуратно сложенные, будут втиснуты в потайной кармашек ее широченной юбки.

Скоро в доме появится ребенок. Вместе с ним придут новые хлопоты и новые расходы. И как кстати окажутся тогда эти трешницы и пятерки, на которых уже много лет держится достаток ее семьи! Если б не эти деньги, вряд ли она смогла бы одна, без мужа воспитать свою Розу, всегда прилично одевать ее, дать высшее образование и, наконец, выдать замуж за такого чудесного человека, как Яша.

Скоро Роза сама станет мамой, а Мария Иосифовна – бабушкой. Пора уже подумать о няне, о колясочке, о пристройке еще одной комнаты и о многом другом. На все это нужны деньги. Конечно, Яша получает приличный оклад, и Роза неплохо зарабатывает. Но этого все-таки мало, и без ее сбережений им никак не обойтись.

Она просила всех своих многочисленных знакомых подыскать хорошую няню. В универмаге уже давно присмотрела красивую детскую коляску – на рессорах, с никелированной ручкой и голубым откидным верхом. К такой коляске нужны голубое атласное одеяльце с кружевным пододеяльником и такая же подушечка. Все это стоило денег, денег и денег. А деньги зависели от этого яркого весеннего солнца. Чем жарче оно печет, тем больше жаждущих у голубого киоска. Мария Иосифовна подняла пухлое, белое лицо и улыбнулась солнцу, как своему сообщнику.

Поглощенная мыслями, она подошла к киоску. Машинально отперла висячий замок, распахнула дверь, вошла и отшатнулась. На полу скорчилось тело мужчины. Голова его, с завязанными глазами, лежала на пустом баллоне для газа, а ноги в модных желтых туфлях упирались в ящик из-под бутылок.

Ошеломленная Мария Иосифовна широко раскрыла рот, но не смогла крикнуть. Сердце судорожно трепыхнулось и замерло. Крик ужаса застрял в горле.

Она покачнулась, прижала руку к груди и грузно плюхнулась на ящик, но тут же рывком вскочила. Кинулась к выходу, ударила тучным телом в легкую полуоткрытую дверь и оказалась на улице. Несколько мгновений она бессмысленным взглядом блуждала по сторонам и вдруг неистово закричала:

– Спасите! Помогите! Убили! Кара-а-а-ул!

На крик отовсюду сбежались прохожие. Первой возле киоска очутилась заведующая сектором учета райкома комсомола Любушка Немцова. Девушка схватила Вельскую за рукав.

– Что с вами, тетя Маша? Что случилось?

Ободренная присутствием людей, Мария Иосифовна завопила еще громче и пронзительнее:

– Спа-а-а-си-те! Убили!

Она вопила до тех пор, пока не подбежал запыхавшийся милиционер. Мария Иосифовна мгновенно стихла. Вцепилась в ремень милицейской портупеи и простонала:

– Там в будке... Мертвец...

Толпа испуганно попятилась. Милиционер насупился. Черные усы его встопорщились. Он положил руку на кобуру и решительно распахнул дверь киоска. В дверном проеме стоял высокий парень. Вельская пронзительно взвизгнула и рухнула в дорожную пыль.

Парень, стукнувшись головой о косяк, вышел из будки. Его добротное коричневое пальто было перепачкано грязью, воротник рубашки разорван. Милиционер развязал ему руки, снял с глаз повязку. Парень зажмурился от света. Потом оглядел притихшую толпу добрыми голубыми глазами и сказал весело:

– Христос воскрес!

В ответ кто-то хихикнул. И все, будто этого только и ждали, разразились громким хохотом. Не смеялась только Любушка Немцова. На ее веснушчатом лице застыло выражение обиды и боли: она узнала парня.

Это был новый заведующий клубом рабочей молодежи Николай Ланеев. Вчера на вечере танцев он не отходил от Любушки и танцевал только с ней. Провожая ее домой, осторожно поддерживал под руку и пытался объясниться в чувствах. Она смеялась, делая вид, что не понимает его намеков.

– Можно, я завтра загляну к вам в райком? – спросил он, прощаясь.

– Обязательно. Вы же еще на учет не встали.

– Я не ради учета, а ради вас, – заговорил он робко, но она, не дослушав, убежала.

И вдруг Ланеев оказался в киоске «Газводы».

Любушка, ничего не понимая, смотрела на его улыбающееся лицо и чуть не плакала. Ей хотелось прикрикнуть на этих смеющихся людей, заставить их замолчать. Не выдержав, она обратилась к милиционеру:

– Прекратите эту глупую комедию!

Он погасил широкую улыбку. Поглядел на нее деланно строгими глазами. Взяв под козырек, обратился к Ланееву:

– Пройдемте, товарищ.

За ними потянулись любопытные. Чтобы отделаться от них, милиционер с Ланеевым вошли в райком комсомола.

– Посидите здесь, – милиционер кивнул на диван, стоящий в коридоре, – я позвоню в отделение.

Любушка стремительно подошла к Ланееву.

– Коля, что случилось? Как вы попали в будку?

– Представляете, Любушка, все произошло, как в приключенческом романе. Вчера ночью на меня напали какие-то парни с ножами и в масках. Скрутили руки, завязали глаза и потащили, угрожая немедленно прикончить, если я попробую позвать на помощь. Потом меня втолкнули в киоск и на прощанье пригрозили: «Слушай, молодой человек, если Люба еще раз подойдешь, будем мешок сажать и кидать река».

Любушка вспыхнула, потом побледнела, смущенно опустила глаза.

– Хулиганы заперли дверь и ушли. Я не хотел шуметь ночью. Решил дождаться утра. Да на беду задремал и не слышал, как вошла в киоск эта истеричная дама. Так что причиной этой трагической истории являетесь вы, Любушка. Но вы не беспокойтесь, я никому ни слова о вас не скажу.

При этих словах Ланеев испытующе посмотрел на Любу. Она выдержала его взгляд.




2

Когда милиционер с Ланеевым ушли, Любушка позвонила на маслозавод. Коммутатор завода долго не отвечал. Закусив губу, девушка ожесточенно крутила ручку аппарата. Наконец коммутатор откликнулся, и Любу соединили с электроцехом.

– Позовите, пожалуйста, к телефону Анатолия Вдовина! – закричала она в трубку. – Знаю, что рабочее время... Из райкома комсомола.

Любушка нервничала, ровными белыми зубами кусала уголок цветной крепдешиновой косынки и чиркала по настольному стеклу графитом толстого красного карандаша. Ждать пришлось долго. Но вот в трубке послышался хрипловатый ломкий басок:

– Слушаю.

Девушка вздрогнула, напряглась. Лицо ее стало сосредоточенно-серьезным. С трудом сдерживая клокочущее внутри волнение, спросила как можно спокойней:

– Это ты, Толя? Здравствуй! Да, я. У меня к тебе есть дело. Выйди на минутку к проходной. Я сейчас подойду... Бегу!

Она проворно накинула на плечи жакет и выбежала из райкома. Торопливо шла по улицам, не замечая знакомых. Еще издали увидела высокую худую фигуру Вдовина. Он стоял у заводских ворот и курил. Увидев Любушку, бросил окурок и заспешил к ней. В серо-зеленых глазах парня радость, на губах – улыбка.

– Здравствуй, Люба!

Вместо приветствия она сердито спросила:

– Это ты с дружками запер Ланеева в будку?






Вдовин растерянно захлопал белесыми ресницами. Смущенно покашлял. С трудом изобразил на лице изумление.

– Какого Ланеева? В какую будку?

– Не притворяйся! – гневно воскликнула Люба. – Ты отлично знаешь Ланеева и знаешь, куда вы его посадили. Настоящие хулиганы, а еще комсомольцами называетесь!..

Лицо парня посуровело. Он тряхнул пепельным чубом.

– Ну и знаю! А что ты так болеешь за своего Ланеева? Боишься, что он с перепугу от тебя откажется и ты останешься без поклонника?

– Дурак! – В голосе Любы слезы обиды. – Ведь я о тебе беспокоюсь. Вас за вчерашнее хулиганство судить будут.

– Судить? – удивился Вдовин. – А кто знает, что это сделали мы? Никто! Этому длинному слюнтяю надо бы еще ребра пересчитать...

– Замолчи, – оборвала его Любушка, – не кривляйся. Нахулиганил, опозорил порядочного человека и считаешь себя героем. У-у, бесстыжий! Смотреть на тебя противно.

– Отвернись.

– Я отвернусь, но тебе от этого не поздоровится. Не думай, что буду покрывать твое хулиганство. Сядешь вместе с дружками на скамью подсудимых. И с комсомолом распрощаетесь.

Анатолий придвинулся к девушке.

– Иди продавай...

– Ну, договаривай! Договаривай!

Лицо Любушки зацвело пунцовыми пятнами. Маленькая выпачканная чернилами ладонь взлетела вверх и с силой опустилась на скуластую щеку парня.

Это была первая пощечина в жизни Вдовина. Его зеленоватые глаза мгновенно потемнели, пальцы непроизвольно сжались в кулак. Он замахнулся.

С трудом сдерживая готовые вырваться рыдания, Любушка крикнула:

– Ты... ты на меня... меня... Трус несчастный! Хулиган!

Повернулась и, не разбирая дороги, медленно пошла вдоль заводского забора.

– Люба! – приглушенно крикнул он вдогонку. – Любушка!

Из проходной вышли два парня и направились вслед за Любой. «Сейчас они догонят ее, увидят слезы...» – мелькнуло в голове Вдовина.

– Эй, друзья! – окликнул он ребят. Те остановились.

Анатолий не спеша подошел к ним, попросил закурить, долго прикуривал от дымящейся папироски, глядя в спину уходившей девушки. Спросил, который час и не видели ли они начальника электроцеха. А когда Люба скрылась за углом, он буркнул: «Ну, топайте», – и исчез в проходной.


3






Любушка вошла в пустой павильон «Мороженое», села на ближнюю скамью, ткнулась лбом в стол, засыпанный опавшими листьями, и дала волю слезам. Плакала долго и горько. Теперь она знала, что Ланеева запер в будку Вдовин с дружками. Может ли она скрыть поступок Анатолия? Нет. Это будет не по-комсомольски, да и не по-товарищески. А она ведь не просто комсомолка, она – комсомольский работник. Значит, должна быть примером для других. Как же умолчать о случившемся? Она не может, не имеет права... И все-таки она промолчит и никогда о нем плохого слова не скажет. Потому что любит.

Любовь пришла незаметно. Глянула на нее зеленоватыми Толькиными глазами, сказала его хрипловатым голосом одно волшебное слово и околдовала девушку.

На окраине города горделиво возвышался двухэтажный клуб рабочей молодежи. Вечерами сюда приходили парни и девушки с мотороремонтного, хлопкоочистительного и маслодельного заводов. Они были немножко грубоватые, развязные, но простые и веселые. Беззлобно подшучивали друг над другом, дружно пели и с таким задором отплясывали краковяк, что звенели стекла. А иногда баянист заводил плясовую. И сразу срывался кто-нибудь со скамьи, вылетал на середину зала, и начиналась пляска. Правда, бывало и так: баянист переиграет все плясовые, а круг пуст. Жмутся к стенам парни и девушки, подзадоривают друг друга выкриками, а никто не начинает.

Однажды во время такой заминки друзья вытолкнули в круг Вдовина. Он хотел вернуться на место, да его не выпускали из круга, подталкивали, подбадривали.

– Давай, Толька!

– Растерялся электрик! – зазвенел насмешливый девичий голос. – Пробки перегорели!

Дружно ударили крепкие ладони в такт музыке. Вдовин расправил плечи, кинул баянисту: «Почаще!» – и так грохнул каблуком по полу, что гул прошел по залу, как от выстрела. Топнул еще раз, еще и, сорвавшись с места, понесся по кругу и начал разделывать такую чечетку, что лица окружающих расплылись в одобрительных улыбках. Крутнувшись волчком, он присел и пошел гусиным шагом, высоко вскидывая ноги, обутые в тяжелые сапоги. Звонко стукнул ладонями по полу, по голенищам. Вскочил, ухнул и давай пятиться, закидывая ногу за ногу. Потом, не отрывая подошвы от пола, поплыл вперед, выбивая каблуками рассыпчатую, залихватскую дробь.

Вот он остановился против Любушки, притопнул кованым каблуком, раскинул руки в стороны и поклонился, приглашая ее танцевать.

Девушка выпорхнула в круг. Маленькие каблучки задорно застрекотали по дощатому полу. Анатолий пошел перед ней вприсядку, поймал на лету Любушкину руку, повернул девушку вокруг себя.

– И-эх! – азартно выкрикнул кто-то.

Не выпуская Любушкиной руки, Вдовин выскользнул из круга, увлекая ее за собой. Они остановились в углу зала. Анатолий долго молчал, смотрел затуманенным взглядом на розовое веснушчатое лицо девушки, обрамленное мелкими завитками ярко-рыжих волос. Взволнованная, разгоряченная Люба стояла рядом. Ей было удивительно хорошо и спокойно с ним.

Мгновение спустя ее охватило непонятное чувство стыдливости. Она выдернула свои пальчики из его широкой, сильной ладони, опустила глаза. Чтобы скрыть смущение, сказала:

– Здорово вы плясали! Замечательно!

– Это для вас, – приглушенно проговорил Анатолий. Он опять взял ее за руку. – Для вас. Вы такая хорошая!

Люба снова отняла руку. Спросила с деланным безразличием:

– Это какое по счету признание?

– Первое, – с еле уловимым оттенком обиды ответил Вдовин. – Самое первое. – Он глубоко вздохнул. – Наверное, это делается не так. Ну, а я как умею. Вас Любой зовут? – Она кивнула и хотела уйти, но он удержал. – А меня Анатолием. Толька Вдовин. Слышали о таком? Электрик я, с маслозавода. Выйдем на улицу, подышим воздухом и вернемся танцевать.

Она хотела возразить: «С какой стати?» – но ничего не сказала и неожиданно для себя покорно пошла с ним на улицу.

– Я вас давно знаю, – сообщил ей Вдовин, раскуривая папиросу. – Вы были у нас на комсомольском собрании. Там меня обсуждали за неявку на политкружок... – И без всякого перехода предложил: – Знаешь, давай называть друг друга на «ты».

«Слишком быстро», – подумала Люба, но опять промолчала. Она впервые разговаривала с ним, а ей казалось, будто они давно и близко знакомы. Она не чувствовала никакой скованности.

Весь вечер они танцевали вместе. Вдовин проводил ее домой. Прощаясь, он неожиданно обнял и поцеловал ее в губы. Надо было возмутиться, а она только прошептала: «Пусти, медведь!»

«Что это со мной? – думала Люба, раздеваясь в своей комнатке. – Все делаю наоборот. Не успел познакомиться – и уже на «ты»! В первый же вечер обнял и целует. А я ни капельки не рассердилась. И голова прямо кругом идет... – Девушка подошла к зеркалу, внимательно всмотрелась в свое отражение. Ну и вид: щеки горят, а глаза светятся. – Ой, да что это, в самом деле?»

Она повалилась на кровать, укуталась одеялом. Долго возилась, укладываясь поудобнее. Только на рассвете забылась беспокойным, коротким сном.

Отец Любы, заметив утром, как дочь необычно долго охорашивается перед зеркалом, сказал жене:

– Не иначе влюбилась наша Любка!

– Что ты, Семен, – отмахнулась жена, – не говори пустое. В ихнем райкоме разве влюбишься? День и ночь заседают.

– Одно другому не мешает. Ты погляди на нее. Всю ночь возилась, да вздыхала. А утром не успела глаза промыть – уж торчит перед зеркалом. Ей-богу, влюбилась! Готовь, мать, приданое!

Отец не ошибся. Люба действительно влюбилась впервые в жизни. Любовь преобразила девушку. Всегда подвижная, теперь она стала просто непоседой. Все-то у нее спорилось, все ладилось в маленьких, проворных руках. А каким счастьем лучились ее горячие карие глаза!

Но счастье оказалось небезоблачным. Как-то Толя пришел на свидание под хмельком.

– Премию получил за рацпредложение. Обмыли с приятелями, – объяснил он.

От него неприятно пахло водкой. Он был развязен и груб. Люба ушла, сказав, что не хочет разговаривать с пьяным. Анатолий пренебрежительно свистнул вслед. Девушка проплакала до утра. А парень всю ночь бродил вокруг ее дома.

Утром Вдовин позвонил ей в райком и пригласил в кино. Люба отказалась, сославшись на срочную работу. Вечером он подстерег ее на пути к дому.

– Привет! – пробурчал сердито, загородив дорогу. – Уже закончилась срочная работа?

– Закончилась.

Они пошли рядом. Долго молчали.

– Ты не обижайся, – первым заговорил Анатолий. – Подумаешь, какая важность – выпил! Хочешь с рабочим дружить – привыкай к винному духу!

– И не подумаю! Напускаешь на себя дурь. У меня отец двадцать лет работает грузчиком, а пьет только по праздникам и дома.

– Ну ладно, – примирительно забасил он, – больше не буду. Идем в кино!

– Пока не извинишься, никуда не пойду.

– Подумаешь! Счастливо оставаться! Пока...

Они встретились на танцах. И снова от него пахло водкой.

– Это я для храбрости. Всего стопку. Ты такая строгая. Боялся подойти. Пойдем танцевать.

– С пьяным не танцую, – отрезала Люба и ушла домой.

Толя опять подкараулил ее, когда она возвращалась с работы.

– Прости, Любушка, – сказал он и понуро опустил голову.

Она простила.

Накануне Нового года в клубе рабочей молодежи появился новый заведующий – выпускник техникума культпросветработы Николай Ланеев. Он мастерски играл на гитаре, хорошо пел. Девушки охотно посещали репетиции созданного им кружка художественной самодеятельности.

Ланеев сразу обратил внимание на Любу. Он помог ей разучить несколько новых песен. Дважды после репетиции провожал ее домой.

– Вы – огонь! – говорил он ей. – Глянув на вас, воскреснет даже мертвый!

– Никому не говорите об этом, – отшучивалась Люба, – а то дойдет до попов, и запишут меня в святые.

– Я же серьезно! – обиженно тянул он.

– И я на полном серьезе. Давайте, Коля, поговорим о чем-нибудь другом.

Любе нравился этот сильный, но добродушный и скромный парень. Она беззлобно подшучивала над его неумелыми ухаживаниями. Узнав об этом, Анатолий попросил ее больше не ходить на репетиции.

– Если ты ревнуешь, – ответила она, – приходи сам в кружок, и мы будем вместе. Ходят же другие парни!

– Мне с твоим Ланеевым трудно тягаться. Он всяким там манерам обхождения обучен, а я что, простой работяга...

– Не говори глупостей, – перебила она, сердито сверкнув глазами.

– Что поделаешь, если я поглупел с тех пор, как ты познакомилась с этим долговязым!

– Если тебе не о чем больше говорить, я уйду.

– Ну и пожалуйста...

Вчера в клубе был вечер танцев. Анатолий пришел первым, но к Любе не подходил. Назло ему она танцевала только с Ланеевым.

В перерыве между танцами Ланеев убежал распорядиться, чтобы включили радиолу. В это время к Любе подошел Анатолий. Не глядя на нее, угрожающе сказал:

– Если этот тип тебя не оставит, мы его сегодня подстрижем.

– Смотри, как бы тебя самого не побрили, – в тон ему ответила Люба и отвернулась.

После танцев Ланеев проводил ее, а на обратном пути на него напали.

«Это уж слишком, – думала Люба, сидя в пустом павильоне. – Многое можно простить. Но это! Разве он сам не понимает? Ах, да что он понимает! Набезобразничал и бахвалится. Вот, мол, я какой! Думает, ради любви я буду покрывать его. Да и какая это любовь? Разве можно любить такого? Ему на все наплевать. Эгоист! Пусть не надеется, что промолчу. Как он сказал: «Иди продавай»? И даже замахнулся...»

На глаза навернулись слезы обиды. Она смахнула их кулаком. Люба ненавидела хулиганов, была беспощадна к ним. Сколько раз выступала она против них на собраниях и бюро, требуя самого сурового наказания! А тут? Хватит ли у нее сил сказать людям горькую правду о любимом?




ГЛАВА ТРЕТЬЯ



1

В кабинете парткома хлопководческого совхоза имени Дзержинского стоял зыбкий полумрак. Опущенные шторы не пропускали солнечных лучей. Секретарь парткома Мансуров, близоруко щуря глаза, молча разглядывал Шарипова. – Темно у вас, – начал разговор Турсун.

– Не люблю, знаешь ли, солнца. Совсем не люблю. Глаза его не переносят. Чем ярче свет, тем хуже видят. Вот какая несуразица, – объяснил Мансуров.

– Тогда вам надо в Заполярье переехать. Там по три месяца солнце не показывается.

– Был там во время войны. Холодно. Ни фруктов, ни зелени. Только рыба. А я, знаешь ли, не любитель рыбных блюд.

Они обменялись еще несколькими фразами о погоде, о наступающей весне, о дорогах. Этот разговор походил на пристрелку. Два незнакомых человека приглядывались друг к другу, готовясь к столкновению, в неизбежности которого были убеждены.

Секретарь парткома знал: Шарипов приехал сюда по просьбе совхозных комсомольцев, возмущенных увольнением с работы бухгалтера Байнаева и агронома-садовода Гущина. Директор уволил их за то, что в очередном номере стенгазеты они поместили на него карикатуру с едкой подписью. Карикатура изображала директора совхоза Набиева стоящим на развилке двух дорог. Вместо рук у него полосатые шесты шлагбаума. На дороге слева написано: «Для нужд совхоза», а на дороге справа: «Для личных нужд». Левая была перекрыта. Правый шлагбаум поднят, и по дороге мчались груженые автомобили.

Рабочие совхоза давно возмущались самоуправством директора. Почти каждый выходной он с друзьями уезжал на совхозной машине за десятки километров на охоту. Шоферу, чтоб тот не ворчал, незаслуженно выдавал премии, делал мелкие подачки. Директорская жена распоряжалась совхозной «Победой», как своей собственной. А совсем недавно директор отправил автомашину с подарками родне за четыреста километров. И вот в комсомольской «Колючке» появилась карикатура.

Директор, прочитав заметку, вызвал редактора стенгазеты Байнаева и его заместителя Гущина и приказал снять «Колючку». Те отказались. Тогда им предложили написать заявление об освобождении с работы. Они тоже отказались. Их уволили.

В глубине души Мансуров считал это беззаконием. Но когда комсомольцы пришли к нему с жалобой, он ничего определенного им не ответил, пообещав подумать. Директору Мансуров сказал, что комитет комсомола просит партком разобраться с увольнением Гущина и Байнаева.

– Нечего разбираться! – оборвал тот парторга. – Ты лучше подумай, как бы заменить Хамзина. Это он воду мутит. Задира и нахал. Есть у нас экономист, эта, как ее, Сомова. Уравновешенная, семейная. Ей и надо быть комсомольским секретарем. А Хамзин пускай в рядовых ходит и не высовывается.

– Это же выборная должность, Шамсутдин Набиевич... – возразил было Мансуров.

– Секретарь парткома тоже выборная должность, – снова перебил его Набиев. – А мы вот захотели и тебя избрали. Был полеводом – стал парторгом. А захотим – снова будешь полеводом или бригадиром.

Мансуров смущенно закашлялся, стараясь ничем не выдать своего возмущения. Он знал, что второй секретарь райкома партии Буриев – ближайший друг Набиева. Среди его друзей охотников есть ответственные работники республиканских министерств. С их помощью Набиев – большая сила. «Свяжись с ним – пропадешь», – думал Мансуров, выходя из директорского кабинета.

Хамзина он встретил в ремонтных мастерских. Пряча глаза, сказал, что комитет комсомола занял неверную позицию и подрывает авторитет директора. К его удивлению, комсорг спорить не стал.

– Хорошо, – сказал он, – пойдем в райком комсомола.

И вот секретарь райкома приехал в совхоз. Сидит и не знает, как подступиться к делу. «Молодой еще», – с непонятным сочувствием подумал Мансуров, глядя на умолкшего Шарипова.

Зазвонил телефон. Мансуров поднял трубку.

– Да, у меня. Нет, еще не говорили. Хорошо, Шамсутдин Набиевич, зайдем.

Положил трубку на место, встретился взглядом с Шариповым.

– Значит, вы решили познакомиться с нашей организацией? Давно пора. Сейчас мы разыщем комсорга, он все расскажет.

– Мы уже виделись, – Турсун волновался и потому растягивал слова. – Я пришел к вам по поводу увольнения с работы комсомольцев Гущина и Байнаева. Вы, вероятно, знаете, за что их уволил директор?

– Правильно уволил, – поспешно сказал Мансуров. – Гущин, знаешь ли, работу развалил, потакал разбазариванию фруктов. А Байнаев, как бухгалтер, не справлялся со своими обязанностями. Имел предупреждения.

– Почему же комсомольская организация дает им положительные характеристики?

– У наших комсомольцев, товарищ Шарипов, какой-то нездоровый настрой по отношению к дирекции. Во всяком деле они усматривают бюрократизм, зажим критики и тому подобное.

– Директор сам дает повод именно так воспринимать его действия. Ведь Гущина и Байнаева уволили с работы после совершенно справедливой критической заметки. Разве это не грубый зажим критики?

– Секретарю райкома комсомола, – осуждающе проговорил Мансуров, – не стоит делать столь серьезные выводы, не разобравшись.

– Хорошо, – Шарипов встал. – Я разберусь, а потом зайду к вам еще раз.


2

До вечера Турсун повидался со многими людьми. Все они защищали уволенных комсомольцев. Только главный бухгалтер сказал о Байнаеве то же, что и Мансуров. О Гущине же отказался что-либо говорить, сославшись на незнание садоводства.

– Но ведь при попустительстве Гущина разбазаривались фрукты. Этот факт не мог миновать бухгалтерию, – настаивал Шарипов.

– Такими сведениями не располагаю, – сухо ответил главбух и, придвинув счеты, дал понять собеседнику, что разговор окончен.

Зато долгой и откровенной вышла беседа с главным агрономом совхоза Редькиным. Невысокий, тучный, бритоголовый, с седыми, как у моржа, висячими усами, Редькин встретил Турсуна сердитым взглядом. Вместо ответа на приветствие он, пыхнув коротенькой трубкой, сказал густым басом, сильно окая:

– Садитесь, молодой человек. Чем могу служить?

– Я секретарь райкома комсомола. Меня интересует ваше мнение об агрономе Гущине, который уволен за недобросовестное отношение к работе и разбазаривание фруктов, – устало проговорил Шарипов заученную фразу.

– Чепуха! – громыхнул Редькин.

– Как так? – удивился Шарипов.

– Очень просто. Все это вздор. И недобросовестное отношение и разбазаривание фруктов. Чи-стей-ший вздор! Гущин – хороший и честный парень. Но излишне горяч и чересчур смел. А смелых и горячих не все любят. Некоторые начальники обожают тихих да льстивых, хотя и круглых дураков.

– Почему же вы не заступились за Гущина? – резко спросил Шарипов.

– Когда его увольняли, со мной не советовались. А я Набиеву прямо сказал, что это безобразие. Но он оказался глух к моему гласу. Почему? Да потому, что у него крепкая поддержка. Есть широкие спины, за которые он не раз прятался. Вот он и распоясался. Комсомольцы правильно его одернули. Только имейте в виду – без боя вам не обойтись.

Предсказание Редькина сбылось. Бой разгорелся нешуточный. Первое столкновение произошло этим же вечером в кабинете директора.

Набиев не стал даже выслушивать Шарипова. Хлопнув пухлой рукой по столу, он пренебрежительно скривился и сказал, словно отмахнулся от надоедливой мухи:

– Нам некогда, товарищ секретарь, долго с вами разговаривать. Весна на пороге – надо ее встречать. Вы, конечно, об этом не подумали. Вместо дела занялись сбором сплетен о директоре. Нечего сказать – хороший пример показываете молодежи.

– Хлопок будут сеять люди. А вы своими поступками дезорганизуете людей, подрываете у них веру...

– Не читайте мне морали! – загремел Набиев и встал из-за стола. – Поживите с мое, поработайте, а потом поучайте. Впервые появился в совхозе – и уже норовит свои порядки устанавливать! Не будет этого, понятно? Подрастите, поучитесь, завоюйте у народа авторитет. А пока что занимайтесь комсомольскими делами и не суйте нос куда не положено. У меня нет времени слушать ваш детский лепет.

– Вам все-таки придется его выслушать, – проговорил Турсун и тоже встал. – Только не здесь, не в вашем кабинете, а в райкоме партии.

– Не пугайте меня райкомом! Я сам член пленума. И я доложу о вашем поведении здесь. Вместо того чтобы мобилизовывать молодежь, вы ее дезорганизуете, разлагаете. Это безобразие. Вы за него ответите.

– Не кричите на меня! – Турсун схватил со стола кепку и торопливо вышел.


3

Ночь была темная и прохладная. Несколько секунд Турсун стоял у крыльца конторы, окруженной молодой рощей. Где-то шумел движок электростанции. Неподалеку, видимо у клуба, тихо наигрывала гармоника. Слабый ветер шуршал в ветвях деревьев. Нежно журчала вода в арыке. Но Шарипов ничего не видел и не слышал. Он еще не опомнился от разговора с Набиевым. В ушах звучал насмешливый и грубый голос директора. Турсун вынул из кармана папиросную пачку, пошарил в ней. Пусто. Скомкал и бросил ее под ноги. Нестерпимо хотелось курить. «Хоть бы встретить кого-нибудь, попросить папиросу». Подождал, вглядываясь в темноту, крапленную желтыми пятнами окон. Никого не видно. Застегнул пальто, натянул поглубже кепку и пошел к дороге, ведущей в город. Ему предстояло пройти почти десять километров. Но он не думал об этом. Снова вспомнились обидные слова директора.

– Ничего, – прошептал Турсун, – мы еще поговорим с тобой в райкоме партии. Мы еще встретимся...

Он сжал кулаки, напружил мышцы, словно готовился к драке. Под ногами сверкнула лужа. Турсун заметил ее слишком поздно и набрал полный ботинок холодной воды. Ругнувшись, зашагал быстрее. Вода противно хлюпала в ботинке, но Турсун не замечал этого. Он видел перед собой искривленное злой улыбкой лицо Набиева. Вздрагивающий двойной подбородок, крупный мясистый нос, большие выпяченные губы. И эти руки – волосатые, пухлые, трясущиеся. «Как он смел так разговаривать? Орал, как на мальчишку, прислуживающего в чайхане. И ведь сам виноват. Другой бы на его месте оправдывался, а этот... Запугать хочет. Не выйдет!..»

На краю дороги что-то темнело. Подойдя ближе, Турсун разглядел мотоцикл и человека возле него.

– Это вы, товарищ Шарипов? – донесся голос Хамзина.

– Я. А ты что здесь делаешь?

– Жду вас, чтобы домой подбросить.

– Спасибо. Папиросы есть?

Молча покурили. Потом Хамзин завел мотоцикл. Яркий желтый свет фары выхватил из мрака треугольник дороги, дощатый мостик, покосившийся телеграфный столб.

Встречный холодный ветер забивался Турсуну под пальто, стягивал фуражку, сек лицо. Нервное напряжение исчезло, ровнее забилось сердце, спокойнее потекли мысли. Шарипов восстановил в памяти прожитый день. Придирчиво рассматривал со стороны, взвешивал, оценивал каждый свой шаг, каждое слово. Приятно было сознавать, что комсомольцы верят в силу райкома. Только бы не подорвать у них эту веру, восстановить на работе Гущина и Байнаева.

Незаметно промелькнул обратный путь. Мотоцикл выехал на освещенную городскую улицу.

– Куда вас? – крикнул Хамзин.

– В райком.

Окна райкома были темны. Где-то далеко надсадно ревела буксующая автомашина. Турсун протянул руку Хамзину.

– Спасибо, Саша.

– Пустяки. Спасибо вам, что за ребят заступились.

– Это мой долг.

– Долг все признают, да не все выполняют.

– Ничего, завтра поговорю об этом деле в райкоме партии, и тогда посмотрим, как запоет ваш директор.

– А если райком не поддержит?

– Как это не поддержит? – удивился Турсун. – Обязательно поддержит!

Хамзин покачал головой.

– Всяко бывает. Набиев не любит отступать. Начнется волынка. А ребятам без работы – труба. Махнут рукой и подадутся в другое место. Им уже звонили из министерства, предлагали перевод в другие совхозы.

– Это набиевские дружки стараются, – сердито проговорил Турсун. – Нельзя ребятам уходить. Мы все равно своего добьемся. Их восстановят. А уйдут они – значит, мы проиграли, не справились с одним самодуром.

– Верно, – согласился Хамзин, – я поговорю с ними. Не уйдут. Будет с деньгами туго – поможем. У нас почти шестьдесят комсомольцев. Сила!

Они еще раз пожали друг другу руки. Хамзин уехал. Турсун вслушался в густую тишину ночи, задумался. «Откуда берутся эти набиевы? Ведь коммунист, директор крупнейшего в республике совхоза, депутат – и такой чинуша! Ни перед чем не останавливается, все топчет, только бы потешить свою спесь. Я – превыше всего. А парторг какой-то бесхребетный. Откуда такие экземпляры? Из-за них люди начинают сомневаться в самом святом – в правде. Надо было сказать им все это, а не хлопать дверью. Зря ушел без боя. Вроде бы дезертировал. Вот черт! Опять не хватило выдержки. От таких, как Набиев, нельзя пятиться. С ними надо драться насмерть. По принципу – кто кого. А я замахнулся – и за дверь. Глупо получилось».

Турсун от досады плюнул под ноги. Захотелось вернуться в совхоз. Теперь он знает, как надо вести себя, что сказать этому зарвавшемуся бюрократу. Но до совхоза десять верст. Туда доберешься только к утру. Да если бы даже совхоз был совсем рядом, возвращаться глупо. Задним умом всякий умен. Сам виноват. Надо вовремя соображать. А теперь только одна надежда на райком партии.




4

Утром он позвонил Паромову.

– Николая Петровича нет, – ответила секретарша, – уехал на пленум обкома. Вернется дня через три-четыре.

Еще одна неудача. Паромова ждать нельзя. Набиев воспользуется промедлением. И ребята могут по-своему истолковать заминку. Надо пойти ко второму секретарю Буриеву. Тот недавно вернулся из отпуска, и Турсун еще ни разу не был у него.

По дороге в райком партии Шарипов приготовил слова, которыми начнет разговор. «Товарищ Буриев, – скажет он, – я пришел доложить вам о неправильном поведении директора совхоза Набиева и парторга Мансурова».

Но разговор получился совсем не таким, каким представлял его Турсун. Буриев даже не ответил на приветствие, не пригласил сесть. Смерив парня недобрым взглядом, он резко спросил:

– Что вы наделали вчера в совхозе? Кто вам дал право ревизовать работу совхозного руководства, дискредитировать директора и парторга? – Голос Буриева возвысился. – Директор – заслуженный и уважаемый человек в республике! А вы собирали о нем базарные сплетни, порочили его. Черт знает что такое! Как вы могли?!

Ошеломленный Турсун молчал, не в силах отвести глаз от багрового лица Буриева.

«Произошло недоразумение, – лихорадочно думал он, – Буриева ввели в заблуждение. Надо все рассказать. Он поймет и поддержит. Сейчас я расскажу, сейчас расскажу». И едва Буриев умолк, Шарипов заговорил, с трудом подбирая нужные слова:

– Я хочу объяснить вам, товарищ...

– Чего теперь объяснять! – оборвал его Буриев. – Надо было думать вчера, чтобы не объясняться сегодня. Вы недостойно вели себя в совхозе. А ведь вы секретарь райкома комсомола, вожак молодежи. Куда же вы ее ведете? Подумали вы об этом?

В широко раскрытых черных глазах Турсуна – смятение, боль, обида. Он не в силах был разобраться в сумятице чувств и мыслей. Обида мешала сосредоточиться, собраться с силами и рассказать этому человеку все по порядку.

Буриев по-своему понял состояние парня. Слегка понизив голос, он произнес еще несколько осуждающих фраз, а потом заявил спокойным, но безапелляционным тоном:

– В следующий раз надо больше думать и меньше горячиться. Вы районный работник и должны уметь вести себя. А перед директором совхоза придется извиниться.

Последние слова переполнили чашу терпения Турсуна, и он сорвался.

– Пусть ваш директор сначала сам извинится перед комсомольцами, которых уволил за критику! Пусть восстановит их на работе! Пусть научится по-человечески разговаривать с людьми! А потом я посмотрю, извиниться мне перед ним или нет.

Он понимал, что не это нужно было говорить и не так. Но остановиться уже не мог и продолжал изливать захлестнувшую его обиду.

– Этот чиновник не захотел даже разговаривать со мной. Ему наплевать на райком комсомола. Все «я», «я» и «я»! Самовлюбленный эгоист! Вас кто-то неправильно информировал. Я расскажу, как все было. Прошу сначала выслушать меня, а потом решать...

– Ну, знаете... – угрожающе заговорил Буриев. – Это уже чересчур. За три года секретарствования я впервые вижу, чтобы так вели себя в районном комитете партии. И кто? Секретарь райкома комсомола! Позор! Как вам не стыдно? Теперь я представляю, что вы наговорили вчера директору совхоза. Идите. Подумайте над своим поведением. Осознаете свою ошибку, тогда снова придете. Все! До свидания!

Каждое слово Буриева казалось Турсуну пощечиной. Обида душила его. Он крепко стиснул зубы, с трудом оторвал от пола одеревеневшие ноги.

Он брел по улице в расстегнутом пальто, держа кепку в руках.

«Как же так? Почему? Вместо того чтобы наказать самодура, заступиться за комсомольцев, он накричал на меня. Допустим, я вчера погорячился. В чем-то неправ. Пусть ругает за это, но только поддержит ребят. А теперь кто за них заступится и одернет Набиева? Наобещал – и в кусты. Нельзя отступать. Нельзя сдаваться. А что же делать?»

Сознание собственного бессилия угнетало и раздражало Турсуна. Он и не заметил, как добрался до райкома комсомола, вошел в свой кабинет и, обессиленный, опустился на диван.




5

В дверь заглянула Люба Немцова. Громко стуча каблуками, она подошла к Шарипову, намереваясь что-то сказать. Но не сказала. Ее поразило болезненное выражение лица Турсуна. Люба удивленно заморгала рыжими ресницами, попятилась и, неслышно ступая на носки, удалилась.

В это время к Шарипову и прошел преподаватель педучилища, зять Марии Иосифовны Вельской Яша Львов.

Он вошел и остановился у порога.

Несколько секунд Турсун безразлично смотрел на вошедшего. Потом на лице у него появилось выражение удивления. Он встал, шагнул навстречу Львову.

– Яшка! Вот черт! Здорово! Какими судьбами?

Тот широко улыбнулся, бросил на стул шляпу и, протягивая вперед руки, торопливо пошел к Турсуну.

– Здравствуй, Турсун!

– Вот так встреча! Ну, садись, – хлопнул Яшу по плечу. – Садись и рассказывай.

Яша сел на диван, неуловимым движением поправил тщательно отутюженные брюки. Турсун уселся рядом. И начался обычный в таких случаях разговор между бывшими студентами-однокашниками, встретившимися после долгой разлуки: «Где этот?.. Что с тем?.. А помнишь?.. А знаешь?.. Ты женат? С кем переписываешься?» И еще десятки других, похожих на эти вопросов задавали они друг другу.

– Я думал, ты зазнался, – сказал Яша, сверкая белозубой улыбкой. – Вот, думаю, возьмет да и не узнает меня! Четвертый раз захожу, а ты все в разъездах. Руководишь! В гуще масс! Ха-ха-ха!

– Какое там руководство! Еле-еле за жизнью поспеваю. А ведь руководить – значит идти впереди жизни, предвидеть...

– Узнаю историка. Чувствуется мощная теоретическая закваска. Скажи лучше, как ты устроился с жильем, дали квартиру?

– Дают. Придется мать и сестру сюда забирать, а то через месяц в моей квартире черт ногу сломит.

– Пора бы и о жене подумать, – игриво сказал Львов. – Комсомол всегда ратовал за семью. Смотри, сколько красавиц в городе!

– Сам попался в капкан и меня туда заманиваешь? Не выйдет. Похожу пока в холостяках.

Целый час просидели они за разговором. Тяжелое настроение Турсуна несколько развеялось, но горечь недавней обиды не прошла. Она лишь притупилась и время от времени прорывалась наружу непроизвольным тяжелым вздохом. Разговор с Буриевым не шел из головы. Турсун невольно вспоминал резкие, обидные слова, сказанные секретарем райкома. Он хмурил брови, порой отвечал невпопад или отмалчивался. Но Яша, видимо, не замечал подавленного состояния собеседника. Он весело смеялся, острил, а потом неожиданно предложил:

– Такую встречу надо отметить. Я прошу: приходи ко мне сегодня вечером. Посидим, разопьем бутылочку и вдоволь наговоримся.

– Спасибо, – тяжело вздохнул Турсун. – Если никаких ЧП не случится, зайду.

– Нет-нет. Давай уж без ЧП. Я закажу теще плов. Есть маринованные огурчики, свежий лучок и «Столичная». Так что никаких отговорок! Жду к семи!

Они четыре года проучились в одном институте, и, хотя никогда не были друзьями, все равно встреча оказалась приятной.

Зазвонил телефон. Рука Турсуна медленно потянулась к аппарату, а тот вдруг залился таким протяжным дребезжащим звоном, что Турсун, поморщившись, рванул трубку.

– Из обкома, – объяснил он Яше.

Тот встал, надел шляпу, но замешкался возле двери, прислушиваясь к разговору. Когда Турсун положил трубку, Львов торопливо бросил:

– Ну, я побежал. Жду!

Вечером Шарипов пришел к Львову. Хозяин встретил гостя с подчеркнутым вниманием, познакомил с женой и тещей. По еле уловимому Яшиному знаку женщины сразу же выдворялись на кухню.

Беседуя с приятелем, Турсун с удивлением осматривал большую квадратную комнату, загроможденную старой разномастной мебелью и оттого очень похожую на комиссионный магазин. Это сходство дополнялось стойким запахом лежалых вещей и нафталина. На радиоприемнике, комоде, этажерке – всюду стояло множество фарфоровых и иных безделушек, фотографий, вазочек, шкатулок. Кругом салфеточки, думочки, коврики.

– Жена вышивала? – спросил Турсун, кивнув на коврик с изображением женщины с кувшином на голове.

– Теща, – ответил Яша, наливая рюмки, – это все ее работа. Я приехал сюда с одним чемоданом. Книги, конспекты, готовальня. Думал, никогда не заживу по-человечески. Ну, а когда женился, все вошло в норму. Свой дом, тепло, уютно. Все подшито, постирано, поглажено.

– Жена работает?

– Сейчас нет: жду пополнения. А вообще она зубной врач. Работа хорошая – чистая, спокойная и доходная... Стареем, брат, стареем...

Он говорил легко и громко, непринужденно смеялся. Блестящие глаза его светились сытым самодовольством. Перехватив его взгляд, Турсун вдруг сник: опять вспомнился разговор с Буриевым. Чем все это кончится?

«Может быть, плюнуть на все и «подать в отставку»? Все равно извиняться перед Набиевым я не буду. Буриев же ясно сказал: «Придется извиниться». Придется. Это мы еще посмотрим! Но и драпать в кусты – позор. Получается, как тот маслозаводский парень сказал: «Вперед, орлы, – а сам в блиндаж». Я убегу, другой отвернется, третий пройдет мимо... Кто же заставит Набиева уважать наш порядок, кто защитит комсомольцев, отстоит правду? Разве отец поступил бы так? «Люблю ходить напрямик», – говорил он, когда мать ругала его за излишне смелый, рискованный шаг. А я начинаю петлять, как заяц. Противно!»

Турсун нахмурился и принялся вертеть в руках вилку. Яша сразу заметил перемену в настроении гостя и поспешил развлечь его. Он стал забавно рассказывать о первых днях своей педагогической деятельности. Слушая его, Турсун невольно улыбнулся и хотя с трудом, но все же отогнал неприятные мысли.

Неожиданно Яша начал читать рубаи Омара Хайяма:

Когда забудусь я последним сном,
Мои останки ты омой вином
И в саване из листьев пьяных лоз
Меня в саду похорони родном.
Из-под земли мой пепел гробовой
Захватит в плен благоуханный свой
Прохожего, который через сад
Пойдет в мечеть с поникшей головой.



Он читал с выражением, проникновенно и грустно. Турсун, закрыв глаза, покачивал головой в такт певучей мелодии стихов Хайяма.

Когда Яша умолк, Турсун вполголоса прочел несколько строф из любимой поэмы Твардовского «Василий Теркин»:

За далекие пригорки
Уходил сраженья жар.
На снегу Василий Теркин
Неподобранный лежал.
Снег под ним, набрякши кровью,
Взялся грудой ледяной.
Смерть склонилась к изголовью:
– Ну, солдат, пойдем со мной.
Я теперь твоя подруга,
Недалеко провожу.
Белой вьюгой, белой вьюгой,
Вьюгой след запорошу.



Он сделал небольшую паузу, вздохнул и сказал:

– Два поэта, два времени, два разных отношения и к жизни и к смерти. Я, когда читаю эти стихи, всегда вспоминаю отца. Мне кажется, потому и жив до сих пор Теркин, что он взят поэтом прямо из жизни. И написан живыми красками по всем правилам художественной живописи, а не с помощью кружков, парабол да треугольников. Сейчас кое-кто пытается выдать за искусство рифмованное пустозвонство, дикий хаос звуков или заляпанное разноцветными красками полотно.

– Ты не совсем прав. Конечно, классическое наследие прошлого – это наша гордость и святыня. Но согласись, что без новых форм искусство не сможет отразить новое содержание жизни, а значит, перестанет быть искусством. И надо не осуждать, а всячески поощрять тех, кто ищет. Ты извини меня, но все эти нападки на модернистов и формалистов отдают затхлым душком прошлого. Нельзя ограничивать художника какими-то рамками. Ему нужен простор. Пусть творит, ищет, дерзает, экспериментирует.

– Пусть творит. Производит на свет уродов и калек. Эксперимент требует жертв. Но к чему эти безобразные жертвы поиска выставлять на всеобщее обозрение да еще приклеивать им ярлыки новых достижений, новых явлений или течений в искусстве? Недавно я достал книжку стихов одного ныне модного поэта. – Турсун назвал книжку и фамилию поэта. – Читал? – Яша утвердительно кивнул головой. – Не знаю, как тебе показалось, а по-моему, это рифмованный мусор, какой бывает, например, на стройках. Там и битое стекло, и стружка, и щебенка, и вдруг блеснет добротный целехонький гвоздь или годная в дело плитка шифера. Но все это доброе тонет в куче хлама и вместе с ним будет выметено на свалку.

– Видишь ли, – Яша загорячился, встал, замахал руками. – Нельзя объявлять мусором то, что непонятно тебе, и только за то, что непонятно.

– Если бы только мне! Они непонятны народу. А Ленин одной из главнейших черт подлинного произведения искусства считал понятность и способность доходить до самых широких слоев народа. Интересно, что бы ты сказал, если б тебе в ателье в порядке эксперимента сшили костюм с разноцветными штанинами. Один рукав сатиновый, другой – шелковый, а середина – вельветовая. Стал бы ты носить этот эксперимент? Или стал бы ты есть хлеб, испеченный в порядке опыта из жмыха и чечевицы? Нет. Тебе нужен пшеничный хлебушко. А ведь искусство – тоже хлеб, только духовный. И он, этот духовный хлеб, должен быть и на вкус хорош, и сытен, и не-при-е-да-ем. Понимаешь? Неприедаем. А от твоих экспериментов и на зубах оскомина, и в животе бурлит, и рот на сторону воротит. Нет, уж пусть себе экспериментируют дома и в одном экземпляре.

– Демагогия! – Яша с шумом переставил стул. – Ты извини меня, Турсун, но это чистейшей воды демагогия. Если бы некоторые люди не болели этой демагогией, в нашем искусстве не было бы ни приспособленчества, ни спекуляции темой, ни беспардонных лакировщиков. Разве в жизни мы слышим только победные гимны? Видим лишь радость и веселье? Почему же ничто другое не может быть отражено в произведении искусства? И почему надо создавать новые произведения по старым общепризнанным шаблонам? А у нас ведь как порой бывает? Появится книга, кинофильм или картина, сделанные не по стандарту, показывающие оборотную сторону жизни, и сразу же находятся критики, поднимающие шум: «Очернители! Искажают нашу действительность! Льют воду на мельницу!..»

– Видишь ли, Яша, – медленно заговорил Турсун глухим от волнения голосом, – мы живем в трудное время. Все строим заново и на голом месте. Мало того, строим, не выходя из прицельных рамок фотообъективов и орудийных прицелов наших врагов. Оступились мы, ошиблись, а нас уже запечатлели на сотнях пленок, чтобы показать всему миру наши изъяны и болячки. Покачнулись мы, и в нас уже из пушек палят, чтобы добить, схоронить, втоптать в землю. Что же должно делать в такой обстановке искусство, если оно подлинно народное? Поднимать дух людей, вдохновлять их, звать вперед или сеять уныние и грусть, вселять в души сомнение и неверие? Что оно должно делать – прославлять на весь мир свой строй, нашу жизнь или поносить их? Да, наши произведения искусств в основном оптимистичны. Они восхваляют и прославляют партию и народ. Почему тебе это не нравится? В книгах наших писателей преобладают светлые, жизнеутверждающие краски. Мало черных тонов. Но ведь это вовсе не потому, что писатели хотят затушевать, замазать, скрыть от народа недостатки. Они хотят добрым примером, широкими горизонтами, яркими перспективами увлечь, вдохновить народ, поднять его на борьбу за лучшее будущее. А если книга вдохновляет, зовет на подвиг, на борьбу, она нужна народу.

– Ну что же, – не скрывая иронии, проговорил Яша, – тогда: да здравствуют лакировщики и долой правду!

– Нет, наоборот. Да здравствует правда, непримиримая к недостаткам и фальши, поднимающая дух народа, вселяющая в него уверенность в победе!

Львов, видно, не ожидал столь энергичного отпора. Он смешался и, чтобы собраться с мыслями, отошел от стола, сделал вид, будто настраивает радиоприемник. Покрутил колесики настройки, щелкнул выключателем, вернулся к столу. Закурил, сказал спокойным голосом:

– Не в этом дело, Турсун. Лакировщики и конъюнктурные критики загоняют порядочного писателя в тупик: он либо должен отмалчиваться, либо держать нос по ветру. Но он не может писать о тех проблемах современности, которые волнуют не только его, но и всех передовых людей общества.

– О каких это проблемах, например?

– Ну, – Яша запнулся, – ну, хотя бы о противоречиях между молодежью и старшим поколением. Ведь те же самые стиляги, о которых все говорят сквозь зубы, появились у нас вовсе не случайно. И мы зря валим шишки на Запад. Дело не в его влиянии, а в том, что часть нашей молодежи недовольна существующими условиями жизни, протестует против нашей действительности. Пусть неумелый, пусть неумный, но все-таки это протест...

– Ты говоришь вздор, – резко перебил его Турсун. – Я тоже представитель молодого поколения. Причем представитель абсолютного большинства. Старшее поколение – это наши отцы. Они построили социализм, спасли нас от Гитлера. Они жили и погибали ради нас. Жизнью, образованием, культурой – всем-всем мы обязаны им. Наше общество представляется мне могучим деревом. Мы молодые побеги этого дерева. Самые яркие, самые свежие, но вовсе не самые крепкие. Побеги опираются на ветви, те держатся на стволе, который врос в землю могучими корнями. И пока корни, ствол и ветви с побегами вместе – они дерево. Обруби ветви – и будет столб. Подруби корни – и станет бревно. О каком же противоречии поколений ты плетешь? Это песня с чужого голоса.

– С тобой трудно спорить, – Яша устало вздохнул, вытер потный лоб. – Ты слишком прямолинеен.

Он придвинул к гостю закуски и принялся потчевать его. Выпив третью рюмку, Турсун сказал:

– Хватит, по-моему.

Яша уговаривал, просил, прикидывался обиженным – не помогло. Тогда словно из-под земли появилась его жена – Роза. Она всем налила, чокнулась с гостем.

– За знакомство и дружбу!

Турсун выпил. Заглядывая в глаза собеседнику, Яша сказал размягченным хмелем голосом:

– Давай споем нашенскую!

Не дожидаясь согласия, подсел к пианино, ударил по клавишам и запел:

За Волгой широкой,
За стрелкой далекой...

Турсун подхватил песню, и они повели ее вдвоем. Но песня не ладилась,








ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ





1

В дверь кабинета постучали коротко, но настойчиво.

– Пожалуйста! – крикнул Турсун.

Вошел Хамзин. Поздоровался, осторожно присел у стола.

– Как наши дела, товарищ Шарипов?

– Пока плохо, – смущенно ответил Турсун и опустил глаза. – Был я у Буриева. Ему, видно, наговорил ваш директор. В общем Буриев меня не поддержал.

– Мы так и подумали, что у вас ничего не вышло, – не то сочувственно, не то с иронией произнес Хамзин. – Сегодня какой уже день, а от вас ни слуху ни духу. Хоть бы позвонили. Так и так, мол, ребята, ничем помочь не могу, действуйте сами, на свой страх и риск.

Эти слова больно задели самолюбие Турсуна, но он сдержался и ответил спокойно:

– На днях приедет Паромов. Буду разговаривать с ним. Думаю, он поддержит.

Хамзин усмехнулся.

– Неужели вы всерьез думаете, что Паромов поверит вам, а не своему заместителю? Вот наивный человек!

– Может быть, и наивный, – нахмурился Турсун. – Но другого выхода пока не вижу.

– Понятно. Только что же теперь, по-вашему, делать Гущину и Байнаеву? Им уже предложили освободить совхозные квартиры.

– Никто не имеет права выгонять их из квартир.

– Наш Набиев действует, не спрашивая санкции райкома комсомола.

По лицу Хамзина нетрудно было догадаться, что в нем кипит негодование. Он встал, скомкал кепку, свернул ее жгутом. Сказал глухо, с трудом сдерживая голос:

– Эх, товарищ секретарь... Наобещал – и в кусты. Лучше бы не вмешивался в это дело. По крайней мере комсомольский авторитет не пострадал бы.

– Ты о моем авторитете не пекись! – сердито сверкнул глазами Турсун и тоже встал.

– А я и не о нем беспокоюсь! – зло выкрикнул Хамзин. – Разве о твоем авторитете идет речь? Об авторитете райкома и всей организации. А это подороже твоего личного авторитета, о котором ты так заботишься. Если ребята узнают, что их не отстояли, они перестанут уважать не тебя, не Шарипова, а райком комсомола. И надо заботиться о его авторитете, а не о собственном.

Смуглое лицо Турсуна накалил румянец, горькая обида подступила к горлу. Чувствуя, что теряет самообладание, он резко сказал:

– Авторитет секретаря неотделим от авторитета райкома. Понятно тебе? Если плохо будут думать обо мне, плохо будут думать и о райкоме.

Хамзин укоризненно покачал головой.

– Вот так и наш Набиев рассуждает. «Я – это совхоз. Я – это райком». Эх ты, комсомольский директор! А мы думали, ты секретарь. Только наш Набиев не распускает слюни и не расписывается в бессилии. А ты ткнулся в закрытую дверь и раскис: «Не могу, не выходит, не поддерживают...» Но сейчас ты уже успокоился. Сидишь на солнышке, загораешь, бумажки перебираешь. Тебе наплевать на всех Гущиных и Байнаевых – на все наплевать. Боишься похудеть! Боишься потерять портфель секретарский!

Бледный от гнева, Турсун выскочил из-за стола. Он так сжал в руке тонкий зеленый карандаш, что тот хрустнул. Шарипов швырнул обломки карандаша на стол и закричал:

– Как ты смеешь так разговаривать со мной! Кто тебе дал право? Ты думаешь, ты...

Он внезапно умолк, увидев за спиной Хамзина Лютфи. Турсун не слышал, как она вошла, и растерялся. Совхозный комсорг не замедлил воспользоваться этим. Натянув кепку, он зло проговорил сквозь зубы:

– Ломай карандаши, бей стекла, кричи. Только запомни: не тот силен, кто кричит, а тот, кто голову имеет. Вот так. Будь здоров, комсомольский директор... – и выбежал из кабинета.


2

Не в силах овладеть собой, Турсун отвернулся к стене: не хотелось, чтобы Лютфи видела его лицо.

Девушка слышала весь разговор, и ей было очень жаль Турсуна. Вспомнилось, с какой готовностью поехал он в совхоз. И вот что из этого вышло. Лютфи хорошо понимала его состояние и поспешила на помощь.

– Мы, кажется, поменялись ролями с этим товарищем, – весело заговорила она. – Прошлый раз он спас меня от вашего гнева, а сегодня – я его. Вот как случается в жизни... – Лютфи улыбнулась. – Между прочим, я все-таки выполнила ваше поручение и вот зашла, чтобы рассказать об этом.

– Садитесь.

– Я уж лучше зайду в другой раз: сейчас вам не до меня.

По голосу и взгляду девушки Турсун понял: она искренне сочувствует ему, – и от этого полегчало на душе. «А она хорошая, – неожиданно подумал он, – и вовсе не зазнайка». И, как это часто бывает в молодости, он, сам того не замечая, в одно мгновенье произвел переоценку ценностей… Из капризной, избалованной красавицы, которая лишь раздражала и злила, Лютфи вдруг превратилась в доброго, чуткого друга, желанного собеседника и советчика. И когда она повернулась, чтобы уйти, Турсун рванулся к ней.

– Постойте, не уходите! – взмолился он. – Садитесь, пожалуйста. Мне нужно с вами поговорить. Обязательно... Не о вашей командировке, а вот об этом. Слышали, что он наговорил? Очень обидно... – Турсун посмотрел ей в глаза. – А ведь если сказать по-честному: он прав. Понимаете? Прав.

– Почему же? – изумилась она.

– Потому, что я должен... нет, не должен, а обязан был добиться восстановления несправедливо уволенных ребят. Их выгнали с работы за критику! Дикий факт! Я и не предполагал, что такое возможно. Мне думалось, достаточно назвать вещь своим именем, и самодур Набиев образумится, поспешит исправиться. Черта с два! Он даже слушать меня не захотел. Наорал, и все. Я тоже погорячился. Разыграл незаслуженно обиженного, хлопнул дверью. Надо было драться, а я поспешил спрятаться за спину райкома партии...

Он рассказал о стычке с Буриевым, высказал все, что за эти дни наболело на душе.

Лютфи понимала и одобряла его. Это он видел по выражению ее лица. А когда Турсун рассказал, какой прием оказал ему Буриев, то вдруг увидел, что она жалеет его. Он опустил голову и долго молчал.

– Ну, вот и все, – невесело улыбнулся. – Что делать теперь – не знаю. Посоветуйте. Как бы вы поступили на моем месте?

– Я... Я бы, по-моему, прежде всего наплакалась досыта. А потом, наверное, подала бы заявление об увольнении.

– Я тоже об этом думал. Но ведь это даже не отступление. Это дезертирство. Я – в кусты, вы – туда же. А кто будет драться с Набиевыми и защитит Гущиных? Нет. Это не выход. Нужно бороться. Вот только как?

– Как? – девушка задумалась и неуверенно проговорила: – Написать в обком или в ЦК, а может быть, в газету.

– А может быть, в газету, – задумчиво повторил Турсун. – В республиканскую комсомольскую газету. А ведь это идея! Честное слово, замечательная идея! Газета есть газета. Хочешь не хочешь, а на ее выступление надо реагировать, надо отвечать. Здорово! Спасибо вам.

Он посмотрел на девушку так, словно увидел ее впервые. Лютфи сидела свободно, слегка подавшись вперед. Ее большие черные глаза светились глубинным внутренним светом. Они одухотворяли лицо, делая его необыкновенно живым. В отличие от многих таджичек девушка не носила кос, а собирала смоляные слегка вьющиеся волосы в пышный узел на затылке. Широкие брови почти срослись и еще больше оттеняли нежную белизну щек. Полные не знавшие помады губы отливали гранатовым соком. В уголках их притаилась еле приметная улыбка. Время от времени она озаряла все лицо вплоть до крохотной вмятинки на круглом подбородке.

Турсун вдруг вспомнил прошлый разговор с Лютфи, и его охватило запоздалое раскаяние.

– А вы на меня не сердитесь? Я тогда обидел вас. Наговорил всякой всячины. Простите. А за совет спасибо.

В его словах не было ничего особенного, но они были произнесены таким тоном, что смутили Лютфи.

Матовые щеки девушки стали розовыми, длинные темные ресницы дрогнули и опустились. Она отвернулась, чтобы скрыть смущение. Потом, не поднимая глаз, сказала нарочито весело:

– Ну что вы... Я уже и забыла об этом. И благодарить меня не за что. Никогда не думала, что могу дать дельный совет. Сама всю жизнь к другим за советами бегаю.

– Скромничаете. Это хорошее качество. Оно необходимо всем, особенно красивым и...

– Может быть, я все-таки расскажу о своей поездке в колхоз? – торопливо перебила она.

– Пожалуйста.

Лютфи рассказывала, а он смотрел на нее и силился представить ее в операционной. В белом халате она, наверно, еще красивее. А пальцы у нее тонкие и длинные, как у пианистки. Никогда бы не подумал, что эти пальцы орудуют скальпелем.

Таирова почувствовала, что он не слушает ее, и скомкала рассказ. Турсун не задавал вопросов. Девушка поднялась, подала ему руку. Он проводил ее взглядом. Несмотря на полноту, походка ее была изящной и легкой.


3

Итак, решено: он напишет статью в комсомольскую газету. Неожиданно подкралось сомнение: напечатают ли эту статью? Может быть, в редакции к ней отнесутся с недоверием и захотят проверить факты. На это уйдет много времени. Да еще смотря кому поручат проверку. А то приедет какой-нибудь юнец желторотый. Набиев ошарашит его начальственным рыком, Мансуров околдует сладким воркованием, и останутся от статьи ножки да рожки. Нет, без предварительного согласования не стоит браться за это. Но с кем согласовывать? Турсун не знал редакционных работников. Тогда он вспомнил о Рубалине. Газета – орган не только ЦК, но и обкома, значит, Рубалин имеет на нее влияние.

Вскоре Турсун уже разговаривал по телефону с Рубалиным. Тот выслушал торопливый рассказ о происшествии в совхозе и сказал:

– Думаю, ты поступил правильно, вмешавшись в это безобразие. Плохо только, что не нашел общего языка с райкомом партии. Без него ты Набиева не одолеешь. Надо поправить отношения с партийным руководством. Ясно? Что ты дальше думаешь делать?

– Хочу написать статью в «Комсомолец Таджикистана».

– Верная мысль, – подхватил Рубалин. – Надо этому чинуше дать по мозгам в республиканском масштабе. Пиши. Поострее и побыстрее!

– Да за мной дело не станет, – пообещал Турсун. – Только как бы редакция не занялась проверкой. В таком деле каждый час дорог.

– Какая еще проверка? Что это за молодежная газета, если она не доверяет первому секретарю райкома комсомола? Пиши и присылай. Редактору я позвоню.








– Завтра Немцова едет к вам с отчетом. Она привезет статью.

– Хорошо, – согласился Рубалин. – Давай двигай. С редакцией я договорюсь. У тебя все?

– Да, все.

– Ну, бывай...

Всю ночь Турсун писал и переписывал статью. Утром Любушка увезла рукопись.

Вечером позвонил по телефону редактор республиканской молодежной газеты. Он подробно расспросил Турсуна об увольнении Байнаева и Гущина. А через день в газете появилась статья Шарипова «Распоясавшийся бюрократ». Она заканчивалась словами: «Хватит ли сил у Министерства совхозов призвать к порядку зарвавшегося самодура? А если не хватит?»

Вечером Турсуна вызвал Паромов. В кабинете сидели Буриев и председатель райисполкома Фаязов.

– Что это ты сразу к министерству апеллируешь? – сухо спросил Паромов. – В силу райкома партии уже не веришь?

– Дело не в этом, Николай Петрович. – И Турсун рассказал о разговоре с Буриевым, сказал, что Гущина и Байнаева выгоняют из квартир.

Буриев несколько раз порывался перебить Турсуна, но Паромов взглядом останавливал его. Когда же Турсун выговорился, Николай Петрович сказал:

– Будем обсуждать твою статью на бюро. Проверить все это поручим Буриеву. Доволен?

Этого Турсун не ожидал. «Неужели Хамзин был прав и Паромов не захочет ссориться со своим заместителем? Разве нельзя было поручить это дело кому-то другому? Буриев, конечно, поддержит Набиева, а члены бюро поверят секретарю райкома, и вот тогда попробуй докажи свою правоту...»

Долго бесцельно бродил Турсун по ночным улицам, думая об одном и том же. Наконец пришло решение еще раз зайти к Паромову и рассказать ему о своих сомнениях. Но в райкоме партии, кроме дежурного, никого уже не было.

Проходя мимо кинотеатра, Турсун увидел яркую рекламу нового кинофильма. До начала последнего сеанса оставалось несколько минут. Он купил билет и торопливо вошел в фойе кинотеатра.

Вошел и сразу увидел Лютфи, идущую под руку с высоким худощавым парнем в черном плаще и шляпе. Увлеченная разговором, Лютфи не заметила Турсуна. Они вошли в зал, а ему не захотелось идти вслед за ними. Стоять в пустом фойе было неудобно. Он повернулся и вышел на улицу.

Кинотеатр давно остался позади, когда Турсун обнаружил в кулаке билет. Горько усмехнулся. Сложил вдвое голубую бумажку, тщательно разорвал ее на мелкие кусочки, отбросил их и, не оборачиваясь, зашагал прочь. А ветер еще долго гонял по земле крохотные синие лоскутки.

Странное чувство беспричинной злой обиды овладело Турсуном. Он не мог примириться с тем, что сейчас Лютфи сидит с каким-то парнем, мило улыбается ему, разговаривает. А тот, наверное, держит в своей руке ее длинные точеные пальцы.

«Какое тебе дело, с кем сидит эта девушка? – спросил Турсун себя. – Она не твоя невеста. Почему же ты сердишься?»

Он морщился, стараясь отогнать эти мысли, но не мог заставить себя думать о чем-то другом.




4

– Турсун! – послышалось из освещенного подъезда Дома пионеров. – Вот уж действительно, на ловца и зверь бежит! – Яша Львов пожал руку Шарипову. – Я только что прочел твою статью. Здорово ты разделал этого бюрократа! Прямо под орех! Так их и надо. Только бы почаще.

Турсуну надоели разговоры о статье, и он равнодушно сказал:

– Статья как статья, ничего выдающегося. Да и суть-то не в ней, а в результатах.

– В результатах нечего сомневаться. У нас на выступления печати реакция быстрая и верная. Теперь этому совхозному владыке хвоста наломают...

– Откуда так поздно? – перебил Турсун, желая переменить тему разговора.

– Обсуждали план работы станции юных техников. Поговорить мы все не дураки. Вот и проболтали.

– А ты разве имеешь отношение к этой станции?

– Веду там кружок юных физиков.

– А-а, – протянул Турсун. – Ну, бывай здоров...

– Пойдем, я тебя немного провожу, – предложил Яша.

Некоторое время молодые люди шли молча. Яша заговорил первым:

– Я давно хотел покаяться перед тобой, да все не хватало духу. Но и молчать больше нет сил.

Такое вступление насторожило Турсуна. Он замедлил шаги, стиснул локоть приятеля.

– В чем дело, Яша?

– Провинился я, друг. До сих пор не состою здесь на комсомольском учете. И взносы не плачу. Словом, механически выбывший. А все по глупости.

Он глубоко вздохнул и рассказал длинную и путаную историю. При переезде он потерял учетную карточку члена ВЛКСМ. Занятый устройством на новом месте, не сразу заметил это; обнаружив потерю, долго колебался, признаться или нет. А когда колебания кончились, оказалось, что уже полгода не платил членских взносов. Было неудобно сознаться в этом, испугался, что не поймут...

– Вот так и получилось. Пока раздумывал, прошло почти два года. Понял я теперь, что мазнул, да еще как. Ведь нам без комсомола, что птице без крыльев. Куда взлетишь? Ты уж, Турсун, помоги мне выпутаться из этой неприятности. Честное слово, без твоей помощи мне ничего не сделать. А? По старой дружбе выручай. Ты не поможешь – никто не поможет. Знаешь, как говорят: новый халат лучше старого, а старый друг лучше нового. Выручай, дружище!

Турсун совсем близко увидел выпуклые Яшины глаза, полные ожидания и тревоги. Захотелось утешить его.

– Не переживай, Яша. Постараюсь помочь. Приходи в райком, договоримся.

– Спасибо, – растроганно поблагодарил Яша. – Завтра же зайду.

– Лучше денька через два. Завтра я чуть свет направлюсь в колхоз.




5

В пригородный колхоз имени Тельмана Турсун приехал ранним утром.

Комсомольская организация в этом колхозе не велика – тридцать один человек. Да и сама артель небольшая, но богатая и крепкая.

Вместе с колхозным комсоргом Кагором Лахутшо Турсун целый день пробыл на животноводческой ферме.

Ферма занимала новые добротные помещения. Турсуну особенно понравился коровник – высокий, светлый, с цементными кормушками, автопоилками и подвесной дорогой. На столбах – таблички. На них написаны клички животных, фамилии доярок и надой молока с начала года.

В коровнике идеальная чистота. Доярки и телятницы в белых халатах и косынках. Они веселой шумной толпой окружили Турсуна, охотно отвечали на его вопросы, откликались на шутки, смеялись. Парень сиял. Женщины в колхозах, где ему приходилось бывать прежде, всегда были очень стеснительны и молчаливы. С незнакомым мужчиной не разговорятся. Прячут горячие глаза под ресницами, улыбаются редко и скупо. А эти, видимо, нимало не смущались. «Вот что значит близость города», – подумал Турсун, входя вместе с доярками в маленькую белую комнатку, «молоканку».

– Ну, молочные шахини, – шутливо обратился он к дояркам, – я доволен вами. А вы чем недовольны, выкладывайте.

Доярки не замедлили «выложить». У них накопилось немало просьб и обид.

Почему правление не дает средств на покупку спортивного инвентаря? Когда же вручат обещанные премии победителям районного соревнования доярок?

Постепенно круг вопросов расширился. Заговорили о целине, о последних событиях международной жизни, о новых книгах.

И вдруг разговор принял совершенно неожиданное направление.

Начала маленькая хрупкая девушка с огромными глазами, которые, казалось, заслоняли все ее лицо. Их жаркий блеск притягивал, и Турсун непроизвольно ловил ее взгляд.

– Можно вам задать один вопрос? – спросила она.

– Конечно, можно. Даже нужно, – весело откликнулся Турсун.

Подружки, видимо, знали ее вопрос. Они предостерегающе зашикали на нее, кто-то дернул глазастую за рукав халата. Но девушка отмахнулась от подруг и так сверкнула глазами, что те притихли.

– К нам приезжает много начальников, и все твердят о правах женщины, о борьбе с феодальными пережитками, и вы сегодня об этом говорили, и в газетах про то же пишут и в книгах...

Она задохнулась и на секунду умолкла. Турсун хотел сказать: «Ну и что ж тут плохого?» – но не успел. Она опередила его:

– Говорите и пишете вы много и хорошо. А что делаете? Сколько побывало на нашей ферме разных уполномоченных. И большое начальство приезжало. Сам министр был. Все хвалят нас. Похвалят, уезжают. А у нас что? Посмотрите. Доярки и телятницы – женщины, а заведующий фермой – мужчина. Усатый, пузатый и ленивый.

Все засмеялись. Зашумели: «Правильно», «Спит целыми днями на сене», «По неделям на ферме не бывает», «Зато мужчина».

– А кто учетчик? – продолжала глазастая. – Тоже парень. Ему бы навоз выгребать или землю кетменевать, а он палочки в табелях рисует. Механик – опять же мужчина. И так везде. Вот вам и феодальные пережитки.

– Да разве это только у нас на ферме? – с горькой усмешкой сказала с виду самая старшая из доярок. – А в поле что? Кто землю кетменем долбит? Женщина. Кто хлопок собирает? Женщина. Кто все хозяйство дома ведет? Она же. А кто чайханщик в бригаде? Мужик. Кто учетчик в бригаде? Брат или друг бригадира. А сам бригадир? Обязательно мужчина. И сторожа, и телефонисты, и даже секретарь-машинистка в приемной председателя – все мужики. И все они вместе с вами кричат: «Долой феодально-байские пережитки!»

Женщины засмеялись. На этот раз смех был невеселым, недобрым и недолгим. Зато пауза неимоверно затянулась. Маленькую белую комнатку, заставленную подойниками, молококамерами, флягами, заполнил глухой шум коровника. Стало отчетливо слышно, как животные тяжко вздыхают, стучат копытами по настилу, грустно мычат.

Надо было сказать что-то такое, чтобы снова брызнули весельем глаза доярок, зацвели улыбки на строгих лицах. Турсун искал подходящих слов и не находил. Тишина становилась нестерпимой. Лоб парня заблестел от испарины.

Тогда опять заговорила та же пожилая доярка.

– Многие из вас все еще ищут феодальные пережитки под паранджой. А мы ее давно сняли. Паранджи нет, чапанчи тоже нет. Теперь мужчина притесняет женщину не камчой и не паранджой, а неравным трудом. Она много работает и домашний воз везет. Он много отдыхает, сидит на этом возу, чаек попивает и приговаривает: «Я против паранджи, я против камчи, я за равноправие».

– Что ты ему объясняешь! Сам мужик. По себе знает, – сердито сказал кто-то.

И опять все притихли, выжидательно глядя на Турсуна. Он почесал переносицу, нахмурился и вдруг обезоруживающе улыбнулся.

– Вы правы. Мне нечего сказать в оправдание. Мы действительно об этом много говорим, а мало делаем.

«Мало делаем. Мало, – думал Турсун, возвращаясь с фермы. – А что надо делать и, главное, как? Кажется, делаем все, что советовал обком комсомола. Создали нештатный отдел по работе среди девушек, начали соревнование молодых доярок, провели районный слет женской молодежи...» Турсун вспомнил, как ликовал, стоя на трибуне этого слета. Да и как было не ликовать, если зал полон девчат и они поют, и смеются, и хлопают в ладоши, а взгляды их светятся таким ярким, неподдельным счастьем! На слете был Рубалин. Он вручил ударницам грамоты обкома и подарки. Молодежная газета посвятила слету целую полосу. Да, много было шуму. Приятного, бодрящего. В резолюции слета было записано: «Никакой пощады малейшим проявлениям феодально-байских пережитков!»

Турсун поморщился, будто надкусил полынную веточку. «Никакой пощады...» Красивые слова. Они повисли в воздухе, как нарядное, кудрявое облачко. Дунул ветерок – и нет облака: растаяло. А надо, чтобы все эти резолюции вырастали из дел, как дерево растет из земли. Тогда им никакой ветерок не страшен. «Верно, – обрадовался Турсун этой мысли и заторопил ее. – Нужны дела, дела. Надо принять решение... Фу ты черт! Опять решение. Все начинаешь с бумаги. Никаких решений! Поедем все в колхозы и будем там корчевать эти пережитки. Если дружно возьмемся – выкорчуем. Начнем с этой фермы...»


6

Вечерело, когда Турсун с Кагором вернулись на центральную усадьбу колхоза. В правлении никого не было.

– Председатель появится только ночью, – сказал Кагор, – пойдем ко мне. Пообедаем, отдохнем, а потом придем сюда.

Через полчаса они подошли к дому комсорга. Дом был глинобитный, старый и кособокий. Комсорг провел Турсуна в мехмонхону – комнату для гостей.

Там на полу лежал мальчишка и писал. Он был так поглощен этим занятием, что не заметил вошедших.

Кагор включил свет. Мальчик вскочил как ошпаренный. Сгреб в охапку тетради и книги, схватил чернильницу и, сказав Шарипову «салом», пулей вылетел из комнаты.

– Это брат, – пояснил Кагор. – Он здесь уроки готовит. Больше негде.

Стены в мехмонхоне давно не беленные. Земляной пол покрыт старой кошмой, поверх которой лежал небольшой яркий ковер с желтым масляным пятном посредине. На стене тоже висел ковер. В углу на полу валялись газеты, журналы и книги. На двух сундуках, обитых цветными жестяными полосками, громоздились кипы одеял и курпачей – мягких подстилок для сиденья. К стене прибита грубая деревянная полка с посудой. Рядом висела праздничная верхняя одежда.

Хозяин и гость разулись у порога, где притулилась маленькая чугунная печурка. Расстелив квадратом курпачи, Кагор пригласил Турсуна садиться, а сам вышел.

Вскоре пришли дед и отец комсорга. Они тоже разулись у порога. Оба по очереди долго трясли руку гостя, расспрашивали о самочувствии и здоровье. Турсун поблагодарил и, в свою очередь, тоже любезно осведомился о здоровье и настроении хозяев.

Наконец традиционный обмен любезностями, обязательный при встречах, закончился. Мужчины уселись в кружок на курпачи, Кагор кинул им под ноги достархан (скатерть), в которой были завернуты лепешки. Вскоре на достархане появились чайник с чаем, конфеты, сушеные фрукты, халва и пиала.

Чай пили из одной пиалы по очереди. Пили не спеша и не спеша разговаривали.

Отец комсорга работал бригадиром тракторной бригады. От него пахло мазутом и гарью. Подавая гостю пиалу с чаем, он сказал:

– Сегодня обкатали последний трактор. Теперь все машины готовы. Скоро разъедемся. – Отщипнул кусочек лепешки и заговорил совсем другим, сердитым голосом: – Плохо мы машину бережем. Думаем, она из железа, все вытерпит. А она ведь живая. Ее вовремя надо напоить, и накормить, и полечить. Тогда и она тебе добром отплатит. Ни в каком деле не подведет.

– Это, по-моему, каждый механизатор понимает, – вступил в разговор Турсун. – На плохой машине он ни колхозу, ни себе пользы не принесет.

Бригадир окинул его снисходительно-насмешливым взглядом. Принял пустую пиалу. Налил и передал сыну.

– Верно. Каждый знает – на плохой машине далеко не уедешь. А выработка на трактор сейчас у нас вдвое меньше, чем в войну. И срок жизни трактора сильно уменьшился. Отчего это? Богаче мы стали и беспечнее. Чуть что – списать. На металлолом или на запасные части. Появились и такие... Не знаю, как их назвать, которые и новую машину на запчасти растаскивают или автогеном на металлолом режут.

– Вай, вай! – испуганно воскликнул старик.

– У нас в мастерских за время ремонта два трактора растащили. Говорю механику: «Надо найти виноватых и наказать». А он: «Ничего, мы шесть новых машин получаем». Видишь как? Я иногда так думаю... Вот пришел человек домой. Взял новый халат. Порвал на куски. Кинул жене – на, мой полы! Что бы было? Сошлись соседи, связали его – и в больницу. Сумасшедший. Пусть лечится. Сегодня халат порвал, завтра человеку голову отрубит. А новую машину на куски разломал – кто он? Сумасшедший? Нет. Тогда кто? Вредитель. Не надо таких слов бояться. Плохое слово, конечно. Зато верное. Зачем его бояться? Пока мое не стало нашим, надо наше беречь не только словом. Понимаешь? Надо драться за наше. Только в нем ведь сила. Согласен?

Турсуна глубоко заинтересовали и взволновали слова бригадира. «Мое и наше» – вот какую проблему ставит жизнь», – подумал он и горячо воскликнул:

– Согласен. Вы очень хорошо сказали. И верно.

– Верно. Верно, – степенно проговорил старик, покачивая головой.

Подали плов. Подошел мальчик с кувшином и тазиком, полил всем на руки. Турсун понял: будут есть руками. Ему не хотелось потакать этому старому обычаю. Он просительно посмотрел на комсорга. Тот вскочил.

– Тебе нужна ложка? Сейчас разыщу.

– Разве он не таджик? – вскинув лохматые седые брови, желчно спросил дед, и белая борода его задрожала.

– Таджик, дедушка, таджик, – мягко проговорил Турсун, не желая ссориться со стариком. – Обойдемся и без ложки. – И тут же упрекнул себя в душе за уступку.

Старик пробормотал слова предобеденной молитвы, и все четверо запустили пальцы в душистый, жирный плов.

После плова снова пили крепкий зеленый чай. Турсун вернул разговор в прежнее русло.

– Как же, по-вашему, сделать, – спросил он бригадира, – чтобы человек относился к нашему общему так же, как к своему личному?

Бригадир долго молчал, ковыряя спичкой в зубах, Заговорил медленно, задумчиво!

– Эта косточка мне не по зубам. Тут моей головы мало. Надо всем народом думать. Вот в соседнем кишлаке нынче все отказались от своих огородов. Сделали общий огород. Один на весь кишлак. Хорошо. Очень хорошо. Общий огород, общая пекарня, общая столовая. Все общее – наше. Хорошо?

Турсун слушал его и невольно подумал: «Простой механизатор, а мыслит, как государственный деятель».

Прощаясь с хозяевами, Турсун шутливо спросил:

– Когда вы из своей кибитушки в настоящий дом переберетесь? Или денег на постройку не хватает?

Старик недовольно проворчал что-то неразборчивое о смысле жизни и о том, что хочет умереть только в этой кибитке. Бригадир почтительно выслушал его, а потом сказал, обращаясь к Турсуну:

– Верно ты говоришь. Да мы и сами не раз уже думали об этом. И на собраниях говорили. Деньги у нас есть. А вот со стройматериалами – беда. Ни лесу, ни шиферу, ни цементу. Все это надо доставать по знакомству, да еще втридорога. Вот тут и подумаешь, строить новый дом или нет.

– Неужели это такой неразрешимый вопрос? – искренне удивился Турсун.

– Почему неразрешимый? Может быть, его просто не решали? – сказал комсорг.

– Я уверен, что мы его решим. Завтра же договоримся с правлением. Создадим комсомольскую строительную бригаду. Райком партии нас поддержит. Обязательно. Значит, и стройматериалы найдутся. Надо только всерьез взяться за дело. И ничего не бояться. Воробьев бояться – зачем просо сеять? Верно?

Хозяева и гость снова присели к достархану, на котором появился чайник со свежим чаем...

Утром в колхозе все знали, что отец Кагора Лахутшо весной начинает строить четырехкомнатный дом. Во дворе нового дома будут гараж и баня.

– А чем я хуже его? – спросил сосед справа.

– Мы не беднее, – решил сосед слева.

Только на центральной усадьбе колхоза восемнадцать семей решили к осени переехать в новые дома.

Вместе с председателем колхоза Турсун выехал в райцентр. Вместе они пришли к Паромову.

– Хорошая инициатива, – сказал присутствовавший здесь же Буриев. – Только где мы возьмем стройматериалы? Нашумим, поднимем тарарам и сядем в галошу.

– Найдем материалы, – возразил председатель райисполкома Фаязов.

– Найдем, – подтвердил Паромов. – Грешно не поддержать такое начинание. Молодцы комсомольцы!

Правление колхоза имени Тельмана создало молодежную строительную бригаду, составило график строительства, широким фронтом повело заготовку и подвоз стройматериалов.

Так было начато новое большое дело. Вскоре почин тельмановцев подхватили другие колхозы. О начинании пахтаабадцев написали республиканские газеты.

Новое дело требовало пристального внимания и помощи районных организаций. И, пожалуй, больше всех к сердцу его принимали работники райкома комсомола. Райкомовцы буквально заболели строительством. Только один человек остался в стороне от этих, да и не только от этих событий.

Им оказалась Любушка Немцова.




ГЛАВА ПЯТАЯ



1

Люба проснулась среди ночи и долго лежала неподвижно. Как бы она хотела сейчас убежать от своих дум и тревог! Но от себя не убежишь.

Девушка сжалась в комочек и широко раскрытыми глазами тоскливо смотрела в темноту, напряженно думая все об одном и том же. О себе и об Анатолии.

Память снова и снова воскрешала пережитое. И получалось, что Любушка несчастный и плохой человек, и ее любовь к Толе – тоже несчастье. Да и любовь ли это? Разве может хороший парень поступить так, как Анатолий? А ведь она была права. Ему же добра хотела, о нем беспокоилась. И вот какая благодарность.

Больше всего ее мучило отсутствие злого чувства к Анатолию. Надо бы его ненавидеть, а ненависти не было. Только жалость к себе, да бесконечная расслабляющая грусть. Любушка сердилась на себя, распаляла свое самолюбие. Только и это не помогало. Тогда она взывала к своей комсомольской совести: «Какая же я комсомолка, если покрываю хулигана!» И тут же возражала себе: «Он не хулиган. Несерьезный, сумасбродный, грубый, но не хулиган». И она начинала спорить сама с собой. Спорила ожесточенно, не щадя сил, до полного изнеможения. «Скорее бы рассвет!»

Обессиленная душевной борьбой, долго лежала неподвижно, тяжело вздыхая. А ночь все никак не кончалась. И снова приходили грустные, трудные мысли.

«Может ли порядочная девушка простить парню такое? Да и кому прощать? Он ведь даже не понимает, что оскорбил ее. Бравирует своим хулиганским поступком. А сам трус. Трус. Трус. Побоялся открыто признаться. Нашкодил – и в тень. Пакостливый трус. За что же такого любить? Стоит ли он ее страданий?» – «Нет», – отвечал разум. А сердце...

Девушка снова тяжело вздыхала и ворочалась на скрипучей кровати. Скоро ли рассвет?

А когда, наконец, за окном забрезжил рассвет, неожиданно пришла показавшаяся спасительной мысль – рассказать Турсуну о дикой выходке Анатолия. Пусть его вызовут в райком и поговорят как следует. Она уверила себя, что такой разговор все изменит к лучшему и прекратит ее мучения. Сразу полегчало на душе. Любушка сладко потянулась и тут же уснула.

Во сне она тонула в море. А морской царь глядел на ее беспомощное барахтанье и хохотал громовым голосом. Высокая волна накрыла ее с головой. Любушка захлебнулась и пошла ко дну. Вода была зеленая и прозрачная. В ней плавали диковинные водоросли и какие-то причудливые существа. Морской царь погружался в воду вместе с ней. Люба задохнулась, открыла глаза и увидела склонившегося над кроватью отца. Он зажал ей нос и хохотал. Серые глаза отца блестели от слез, короткие усы взъерошились, на коричневый от загара лоб свесился рыжий чуб.

Любушка вцепилась в него и пригнула к себе голову отца.

– Что ты делаешь, папка? – закричала она. – Я чуть не задохнулась.

– Ах ты, егоза! – в тон ей ответил отец. – Еще сердится! Глянь-ка на часы и скажи спасибо. А ну-ка, живо!

Люба взглянула на будильник: без двадцати минут девять. Она поцеловала отца в щеку.

– Спасибо! – И спрыгнула с кровати.

– Ну, я пошел, – сказал отец. – У нас ведь опаздывать нельзя.




2

Люба поспешно оделась. Плеснула в лицо водой. Заплела косы, уложив их толстым венком вокруг головы. Выпила стакан молока и убежала.

Сейчас она зайдет к Шарипову. С утра он всегда один, их разговору никто не помешает.

Торопливо разделась у себя в кабинете и направилась к выходу. Дверь перед ней неожиданно распахнулась. На пороге появился Яша Львов. Сняв шляпу, он едва заметно кивнул головой.

– Кто вам нужен? – спросила Люба.

– По-моему, вы, – ответил он, внимательно разглядывая девушку. Она молчала, всем своим видом показывая полнейшее равнодушие к нему. Это не смутило Львова. Положив шляпу на этажерку, он снисходительно спросил:

– Разрешите присесть?

– Пожалуйста, – Люба тоже села за свой стол. «Вот принесла нелегкая! Теперь еще Турсуна упущу...» – подумала про себя и скороговоркой произнесла: – Слушаю вас.

– Вам Турсун Шарипович ничего не говорил обо мне?.. Нет? Видимо, забыл, закружился. Ничего удивительного. Первый секретарь! Работы невпроворот. Вам тоже, вероятно, нелегко с этим учетом. Огромный район, транспорта нет, да и комсорги на местах не больно любят заниматься бумагами.

Он умолк в надежде на то, что Любушка откликнется на его слова, и завяжется разговор. Но она молчала, счищая ноготком застывшую каплю клея с настольного стекла.

«Странная особа, – подумал Львов. – Сидит, как мумия, и глазом не моргнет. Канцелярская пробка». Но эти мысли не омрачили Яшиного лица. Напротив, он широко улыбнулся и непринужденно заговорил о деле:

– Я пришел встать на комсомольский учет и погасить задолженность по членским взносам. Я говорил Турсуну Шариповичу о причинах этой задолженности. Он счел их вполне уважительными. Так что прошу, – с этими словами Яша протянул Немцовой свой комсомольский билет.

Несколько секунд она подозрительно смотрела на Львова. Взяла комсомольский билет, перелистала.

– Вот здорово! Вы же мне говорили, что не состояли в комсомоле. Помните? Мы разговаривали в вашей учительской. Человек с высшим образованием – и механически выбыл из комсомола! Два года прятался от организации. Ни в какие ворота не лезет! Это же безобразие, товарищ Львов!

– Видите ли, – Яша недовольно поморщился, – я уже все объяснил товарищу Шарипову. Мы с ним старые друзья, вместе кончали институт, он меня прекрасно знает. Он разрешил мне.

– Как это «он разрешил»! – вспылила Любушка. – Членские взносы не квартплата. Есть Устав комсомола, и его никто не имеет права нарушать, даже во имя дружбы и даже секретарь райкома. Вам это должно быть известно.

– Но позвольте, товарищ Немцова, Любовь... простите, не знаю вашего отчества.

– Оно вам не поможет, – отрезала Люба и встала. – Подождите. Я сейчас схожу к Шарипову и выясню, в чем тут дело.

– Пожалуйста, – обиженно отозвался Львов, не поднимаясь с места.

– Вам придется подождать в коридоре, – строго проговорила Люба. – В секторе учета посторонним находиться нельзя.

Львов, взяв шляпу, вышел с видом незаслуженно оскорбленного человека. Люба заперла дверь и направилась к Шарипову.

В ней кипело негодование. Хорош секретарь райкома! А она-то, дурочка, хотела поделиться с ним своим горем, открыть ему душу! Нашла с кем делиться. Гневно фыркнув, Люба рванула дверь и сердито закричала с порога, размахивая комсомольским билетом Львова:

– Я не могу, Турсун, поставить его на учет! И взносы принимать не буду.

Шарипов поднял голову, удивленно посмотрел на девушку.

– На какой учет, кого?

– Львова! – Облизнула кончиком языка губы и затараторила: – Человек с высшим образованием, окончил советский вуз – и больше двух лет прятался от комсомола! Я не буду ставить его на учет без обсуждения на бюро райкома. Пусть напишет заявление. Если его оставят в комсомоле, тогда и на учет поставим и взносы примем. Устав обязателен для всех.

– Не шуми, Люба, – спокойно проговорил Турсун. – Надо принять Львова на учет и выписать прикрепительный в педучилище. Там комсомольцы сами разберутся, принимать у него взносы или нет. Это их право.

Немцова молчала, прижав к груди кулаки, пристально вглядываясь в Шарипова. В душе у нее происходила борьба, и это явственно отражалось на лице. Оно побледнело, отчего веснушки стали заметнее. Вот она открыла рот, чтобы сказать что-то, да так и не сказала. Только шумно вздохнула и принялась теребить оборку на блузке.

– Что с тобой? – встревожился Турсун.

Она решительно шагнула к столу.

– Значит, это правда, что Львов ваш друг? – Щеки девушки покрылись розовыми пятнами, и веснушки исчезли. – Никогда не думала, товарищ Шарипов, что для вас личная дружба дороже комсомола.

– Что за чепуху ты несешь? – нахмурившись, строго спросил Турсун.

– Нет, не чепуху, не чепуху! – выкрикнула Люба. – Вы думаете, я не понимаю, что к чему? Поставите его на учёт, а потом позвоните в педучилище и скажете, чтобы приняли взносы. Тихо, спокойно. Да? Но только это нечестно, нехорошо, и я все равно не буду выписывать ему прикрепительный. Выписывайте сами, а я нарушать Устав не...

– Перестань говорить глупости, – перебил Турсун. – Делай, что тебе сказали. А если мои действия противоречат Уставу, обжалуй их на бюро. Там разберутся, кто прав. Договорились?

– Договорились, – упавшим голосом протянула Люба. – Все ясно, товарищ Шарипов.

Она круто повернулась и вышла.

От этого короткого разговора на душе Турсуна остался неприятный осадок. Что-то было сделано не так. Чувство неосознанной вины тяготило его, мешая сосредоточиться на делах. «Черт знает что! – ругнулся он про себя. – Неужели она думает, что я способен на такую подлость? Я-то считал, что знаю ее. Поддерживал. Верил как самому себе. Чуть что, к ней за советом: «Как по-твоему, Люба?» Хвалил ее, другим в пример ставил. Комсоргам с отчетами никакого спуску не давал. Немцова сказала к пятому – представь к пятому. И все прошу: «Люба, будь добра... Люба, пожалуйста...» Вот и допросился. Она возомнила себя выше всех. Надо быть с ней поофициальнее и потверже».

– Поофициальнее и потверже, – проговорил он вслух и тут же подумал: «А и я силен. Нет чтобы убедить по-хорошему, доказать свою правоту. «Обжалуй на бюро, там разберутся». Прямо по-рубалински. «Кровь из носу, а чтоб было сделано!» Вспомнились обидные хамзинские слова: «комсомольский директор». И впрямь как директор. Сколько раз наблюдал он, как разговаривал с людьми Паромов! Присядет рядом, расспросит и так поведет разговор, что собеседник сам поймет свою неправоту. «Вот как надо, а не «поофициальнее и потверже».


3

За окном серое небо. Пустая улица. Голая акация возле киоска «Газводы». Все давно примелькалось. Турсун отвернулся от окна, включил радиоприемник. Послышались легкое посвистывание, шорохи, и полилась музыка.

Турсун прислушался, покрутил колесико настройки. Шум пропал. Комнату заполнила протяжная и грустная мелодия. Приглушенно звенели струны дутара. Словно крупные дождевые капли в зеркальную гладь озера, падали в плавную мелодию песни дробные удары дойры. А потом зазвучал взволнованный и сильный голос певца. Это была старинная таджикская песня.

Стоило Турсуну прикрыть глаза, и он сразу же представил себе глубокое ущелье. На дне ущелья блестит река, а по скалистому склону вьется узенькая тропинка. И нет ей конца. Медленно шагает по тропе человек. Смотрит на залитый солнцем мир и поет. Внизу пенится река, вверху, освещенный солнцем, парит орел. А человек все идет и идет по тропе. Она исчезает за поворотом, взбегает круто вверх, стремительно падает вниз. Так же взлетает и падает, стихает и нарастает песня. Но вот она смолкла.

Турсун нехотя открыл глаза, потянулся к выключателю. Диктор объявил «Полонез» Огинского. Удивительная мелодия, грустная и торжественная, принесла с собой воспоминания о студенческих годах.

Это было, когда он учился на первом курсе. Общежитие института не вмещало и половины нуждающихся. Студенты решили своими силами построить дом. Жили в палатках на пустыре, в центре которого возводилось здание. На помощь студентам пришли городские комсомольцы. Стройка не затихала круглые сутки. Именно здесь Турсун впервые почувствовал огромную силу коллектива.

К весне общежитие было готово. Вселялись под проливным дождем. Все промокли и продрогли. Но были по-настоящему счастливы.

И хотя тогда было очень трудно с деньгами, а на всю комнату имелись только одна шляпа и две приличные рубашки, предназначавшиеся идущим на свидание, все равно от этого ощущение полноты жизни не уменьшалось и не меркло.

Одна за другой вставали в памяти картины студенческой жизни, ставшей уже далеким прошлым. И оттого, что все это прошло и больше никогда не повторится, воспоминания приносили щекочущую глаза сладость. Все люди в том прошлом были удивительно добрыми и хорошими, а события – приятными. Даже неудачи и конфликты тех лет выглядели теперь сущими пустяками.

Телефонный звонок прервал воспоминания. Турсун открыл глаза, выключил приемник.

– Говорит Сабитова из педучилища, – запел в трубке тоненький девичий голосок. – Вы велели принять у Львова членские взносы за два года. А как их принимать, из какого расчета? Он же работал во многих местах, имел почасовую оплату. По-моему, нужно восстановить по ведомостям каждый месяц. А Львов настаивает, чтобы приняли за все время из расчета последней зарплаты. Как вы посоветуете?

Такого вероломства Турсун не ожидал от бывшего однокашника Яши Львова. Почему он так боится обсуждения на комсомольском собрании и ищет окольных путей? Но думать над этим некогда: Сабитова ждала ответа.

– Во-первых, – раздраженно сказал Турсун, –-я никому не велел, – он подчеркнул слово «велел», – принимать за два года взносы у Львова. Это грубейшее нарушение. Сначала решите на собрании, можно ли оставить его в комсомоле, а потом уж договаривайтесь о взносах.

– Значит, он меня обманул?

– Выходит, обманул.

– Вот делец!

«Действительно, делец», – мысленно подтвердил Турсун и, положив трубку, решительно придвинул к себе папку с почтой. Сверху лежало несколько телеграмм. Он прочел одну из них. В телеграмме предлагалось провести рейд по проверке работы кинотеатров. Турсун перечитал телеграмму вслух и совсем некстати вспомнил последнюю встречу с Лютфи. Стало как-то не по себе. Откинулся на спинку стула. Задумался. А когда посмотрел на часы – ахнул.

«Ого! Сколько времени прохлаждаюсь. Люди думают, секретарь занят важными делами, а тут сплошная меланхолия».

Однако через минуту он снова забыл о бумагах. «Надо было окликнуть ее, поздороваться. Посмотреть, что за фрукт был с ней рядом».

Усилием воли прогнал непрошеные мысли. Положил перед собой стопку чистой бумаги. Сверху листа вывел крупным, размашистым почерком: «Обкому ЛКСМ Таджикистана». Отступил немного и широко поперек всей страницы: «Докладная». Задумался. Потер пальцем переносицу. Постучал концом ручки по настольному стеклу.

Через минуту опять поймал себя на мысли о парне, с которым была Лютфи в кинотеатре.

Кинул ручку на стол. Крикнул секретарше:

– Соня, позови, пожалуйста, Исаеву!

Зульфия вошла, как всегда, неслышно. Молча села на краешек стула, аккуратно расправила платье на коленях и вопросительно взглянула на Шарипова.

Он рассказал о встрече с доярками колхоза имени Тельмана.

– Они сказали правильно, лучше не придумаешь, – проговорила Зульфия.

– Да. Лучше трудно придумать. Я много думал и все же не знаю, как поломать это.

– Легко сказать «поломать», – Зульфия выдержала большую паузу. Вздохнула. – А попробуй-ка сделать... С этим все сжились, привыкли и довольны.

– Значит, отбой? Выслушали, согласились, и точка? А переделывать будут наши потомки, так? – загорячился Турсун.

– Нет, не так. Только не горячись, пожалуйста. Давай подумаем вместе. Не спеша и без шума.

– Давай, – нехотя согласился Турсун. – Я когда шел с фермы, решил: завтра же разошлем активистов по всем колхозам и начнем корчевать эти пережитки. А потом остыл немного, понял: не так надо. Тут кампанией не сдвинешь. Да и опыт нужен. А у меня его – ни капельки. Поедем завтра вместе на эту ферму и попробуем своими руками хоть один сорняк вырвать...

Зульфия ушла. Турсун почувствовал, что голоден. Вспомнил: не обедал сегодня, а до конца работы еще полтора часа.

В это время позвонили из обкома. Совсем близко раздался знакомый голос:

– Здравствуй. Рубалин говорит. Как дела?

– Ничего, Александр Иванович, – ответил Турсун и тут же подумал: «Надо сказать, что статья «Зарвавшийся бюрократ» будет обсуждаться на бюро райкома партии». Но Рубалин опередил его и сам спросил, какой отклик вызвала статья. Выслушав ответ, сказал:

– Порядок. Раз райком партии вмешался, все будет как нужно. В общем ты молодец. Молодец. Так и держи курс навстречу бурям. Ясно?

– Ясно, Александр Иванович.

– Я вот зачем звоню. Мы получили твой отчет о декаднике по вывозке удобрений. По-моему, вы занижаете цифры. И здорово. Ваш район – самый крупный в области, а цифра мизерная. Ее нужно увеличить в пять-шесть раз, ясно? Вышли телеграфное подтверждение. Договорились?

– Как же ее увеличить? – изумился Турсун. – Она составлена из данных, которые мы получили от первичных организаций и...

– Знаю, из чего она состоит, – перебил Рубалин, – можешь не объяснять. Твои комсорги ни черта не знают, что у них под носом делается. Ваши колхозы вывезли двадцать тысяч тонн навоза. А кто его вывозил? Конечно, молодежь. Вот и укажи в отчете пятнадцать тысяч тонн, а не две. Нельзя умалять роль молодежи. Уловил? Или еще пожевать? Пиши сейчас же телеграмму, а цифру в твоем отчете мы уже исправили. Уже исправили. Будь здоров.

– Как же, Александр Иванович? – крикнул Турсун в трубку, но она безмолвствовала.

Забыв о желании пойти перекусить, Турсун принялся подсчитывать. Получалась та же цифра – две тысячи тонн.

После долгих колебаний он решил телеграммы не посылать.

Рабочий день кончился. Можно, наконец, и пообедать.




4

У порога столовой Шарипов столкнулся с Яшей Львовым. Вид у того был унылый. Здороваясь, он вымученно улыбнулся.

Эта улыбка взбесила Турсуна. «Еще улыбается, – подумал он. – Хотел моим именем свой грех заштопать. Тоже друг! Сейчас я ему все выскажу».

Но Яша опередил его.

– В столовую? – спросил он, дотронувшись до локтя Турсуна. – Я тоже еще не обедал. Если не возражаешь, составлю тебе компанию.

В этот час столовая пустовала. Едва молодые люди уселись за стол, к ним подошла официантка, протянула меню, вынула из кармана карандаш и маленький блокнотик. Лениво сказала: «Слушаю вас», – и приготовилась писать.

Оба заказали борщ и отбивные котлеты. Приняв заказ, официантка нарочно замешкалась у стола. Указав на нее глазами, Яша спросил:

– Может, примем для аппетиту по стопке коньяку? Ни запаху, ни хмеля.

– Нет, – Турсун покачал головой. – Не буду.

– Тогда мне стопку пятизвездочного.

Официантка черкнула в блокнотике и поспешила к буфету.

Проводив ее оценивающим взглядом, Яша сказал:

– Сегодня я вкусил из чаны комсомольского консерватизма. Сначала Немцова наговорила мне черт знает каких глупостей. Я в ее представлении чуть ли не враг народа. – Он деланно засмеялся, но тут же оборвал смех. – Потом наш комсорг отчитывала меня, как мальчишку. Несправедливо все это.

– Почему несправедливо? – спросил Шарипов и с жадностью проголодавшегося человека накинулся на поданный борщ.

Яша пошарил ложкой в тарелке. Выловил кусочек мяса, круто посыпал его солью. Выпил коньяк и сунул мясо в рот. Старательно прожевал, обтер губы салфеткой и, подавшись всем корпусом к Турсуну, снова заговорил:

– Почему, говоришь, несправедливо? А вот смотри. Задумал я вступить в партию. Что мне мешало? Ничего: Характеристики безупречные. Три рекомендации от коммунистов есть. Указал бы в анкете, что выбыл из комсомола по возрасту или вовсе не состоял в нем – и шабаш. Был бы уже коммунистом. Верно?

– Может быть, – неопределенно ответил Турсун, принимаясь за второе.

– Но я не хотел обманывать и кривить душой. Поступил по-человечески. Признался, что комсомолец. Сам признался, никто меня за язык не тянул. Раскаялся. Предложил погасить задолженность по членским взносам. Казалось бы, на этом можно поставить точку. Принять человека на учет, взять у него взносы и вовлечь в комсомольскую работу. Но не тут-то было! У нас из каждого факта любят делать выводы. Ах, не состоял на учете? Ах, имеет задолженность? На комитет его, потом на общее собрание, потом на бюро райкома! За что такая мясорубка?

– Такой порядок.

– Плохой порядок, бюрократический. Нельзя ко всем подходить с одинаковой меркой. Все-таки комсомол – молодежная организация, а не рыцарский легион. Надо щадить самолюбие и нервы человека. А потом, не все ведь одинаковы. Есть люди, которых надо наждачной бумагой протирать, а есть и такие, у которых даже от бархотки кожа краснеет. Ты с этим согласен?

– В основном согласен, – ответил Турсун и подозвал официантку. Яша протестующе замахал рукой, сунул официантке деньги, сказал: «Сдачи не надо», – и поднялся.

Они вышли на улицу, закурили.

– Тебе куда? – спросил Яша.

– В райком партии.

– Я провожу.

Подстроился в ногу и заговорил опять о том же:

– Мне кажется, комсомольские руководители слишком много думают о четкости, оперативности, дисциплинированности, и у них не остается времени на то, чтобы подумать просто о человеке. А ведь каждый человек не лишен недостатков. У него есть свои слабости. Надо научиться их прощать. Ну какая беда комсомолу оттого, что кто-то не уплатил вовремя взносы или не пришел на собрание?..

– Или не выполнил поручение, – в тон ему подхватил Турсун. – Не сдержал слова, нарушил клятву, предал товарищей. Вот куда ведет эта цепочка. Комсомол – организация революционеров. Понимаешь? Не улыбайся. Революция продолжается. И борьба продолжается. Самая настоящая. Не на жизнь, а на смерть.

– С кем же это мы воюем? – с откровенной иронией спросил Яша. – С лодырями, не выполняющими норм выработки и нарушающими трудовую дисциплину? А тебе не кажется, что мы, желая поддержать в людях революционный жар и воинственный дух, сами себе выдумываем врагов и зачастую, не щадя живота, сражаемся с ветряными мельницами?

– С ветряными мельницами, говоришь? Не знаю, как тебя назвать, чтобы не обидеть. Да ты что, ослеп, или тебе на все, что не касается лично тебя, наплевать? Погоди, не маши руками. Ведь есть же еще люди, которые мешают нам строить коммунизм. Карьеристы, жулики, хулиганы, демагоги – да разве всех перечислишь? И с этой нечистью надо драться жестоко и беспощадно. Драться и победить. А победить без железной дисциплины и организации нельзя.

– Да-а, – скептически протянул Яша, – не зря ты кончал истфак...

– Не зря, – сердито подтвердил Турсун.

Некоторое время они молчали. Потом Яша снова заговорил о своей обиде. И скоро уже опять сетовал на бюрократизм и штамп в комсомольской работе.

– Ты тоже хорош, – не выдержал, перебил его Турсун. – Крутом назвонил, что я тебе разрешил погасить задолженность. У нас ведь об этом и разговору не было.

– И ты этому поверил? – гневно воскликнул Яша. – Я не думал, что ты обо мне такого мнения. Я только спросил у Немцовой и Сабитовой, как мне быть с задолженностью, а они вон как перевернули. Неужели ты мог подумать?..

– Да я ничего не думал, –-смутился Турсун и отвел взгляд от влажных, горящих обидой глаз Львова. «Шут их разберет, – подумал он, – кто из них передернул? Неужели он способен так мастерски играть?» Глаза их встретились. Яша, не моргнув, выдержал требовательный, испытующий взгляд Турсуна.

– Ну ладно, – сказал Турсун. – Кончим об этом.

– Погоди, – просяще проговорил Яша. – Один вопрос. Скажи честно, ты меня считаешь порядочным человеком или проходимцем? Способен я, по-твоему, осознать ошибку без постороннего вмешательства или нет?

– Думаю, что да.

– Тогда зачем вся эта унизительная процедура прохождения сквозь строй обсуждений?

– Не горячись, Яша, не волнуйся. Я посоветуюсь с товарищами. Может, мы поставим твой вопрос прямо на бюро.

Они расстались у высоких зеленых ворот райкома партии.




ГЛАВА ШЕСТАЯ





1

Весна наступала стремительно. Она вихрем ворвалась в долину и сразу все изменила.

Еще бушевали свирепые метели в оренбургских степях, дремала под толстым снеговым настом зеленая озимь на Задонье, скованные лютым морозом, кряхтели кедры и ели в сибирской тайге, а здесь, в долине, окруженной цепью высоких гор, уже ничто не напоминало о зиме.

Золотые горячие лучи солнца, словно тонкие пальцы кружевниц, плели яркий весенний наряд на влажной, исхлестанной зимними дождями земле.

На покатых боках холмов и полянках появилась нежная зелень. Ожили, стряхнув зимнее оцепенение, деревья. От корней к вершинам побежали живые соки. Вздулись, набухли пахучие шишечки почек.

Приближение весны раньше и острее всех почувствовали крестьяне. Для них она была началом многотрудной работы земледельца-хлопкороба. И-все-таки крестьяне, как всегда, ждали весны с нетерпением. Теплыми солнечными днями выходили они в поля. Щупали, мяли твердыми, заскорузлыми пальцами нагретую солнцем землю.

Земля! Она была здесь жадной до воды и человеческого Труда. Но люди любили ее. С детства до глубокой старости отдавали они все свои силы этой невзрачной на вид, красноватой и твердой земле, выращивая на ней белое чудо – хлопок. Они называли ее матерью. И справедливо: земля кормила и одевала их. Из нее строились жилища. В ней находил человек свой последний приют. Она была матерью и госпожой. Люди безропотно поклонялись ей, угождали ее капризам и прихотям. Столетия, из поколения в поколение, передавалось рабское повиновение земле.

Но вот на планете появились большевики. Они объявили земледельца – раба земли ее хозяином, объединили миллионы крестьянских сердец и рук, вооружили мужика наукой, машинами и удобрениями. Дрогнула земля от рева моторов. Послушные человеку машины рыли канавы в пустыне, поднимали на холмы речную воду, пахали и сеяли, уничтожали вредителей полей, кормили истощенную почву удобрениями.

Но труд хлопкороба все еще оставался тяжелым, изнурительным. Шесть-восемь раз за лето нужно было кетменем окучить каждый куст хлопчатника, а в уборку, согнувшись, пройти по полю сотни километров, кланяясь в пояс каждой раскрывшейся коробочке. Сто тысяч кустов хлопчатника на гектаре, десятки коробочек на каждом кусте. Жестокая жара. Невероятно тяжелый труд.

И над тем, как избавить хлопкороба от этого труда, думали в партийных комитетах. Над этим ломали головы сотрудники научных учреждений. Заветный путь к этому искали тысячи агрономов, механизаторов, рядовых колхозников.

Думал над этим и бригадир четвертой бригады совхоза имени Дзержинского Джурабек Асроров.

Большая, трудная жизнь была у него за плечами: батрак, краснопалочник^[1 - Краснопалочниками назывались бойцы добровольческих отрядов, помогавших Красной Армии громить басмаческие банды в годы гражданской войны.]^, организатор первого в районе колхоза. Когда началось освоение долины Вахша, он с семьей приехал сюда и стал бригадиром вновь созданного совхоза.

Недавно Джурабеку перевалило за шестьдесят пять. Но большую крутолобую голову старик по-прежнему держал высоко. Кожа на его лице потемнела от солнца и ветра и стала коричневой. Длинный тонкий нос с едва заметной горбинкой придавал лицу гордое, орлиное выражение. Наполовину седые лохматые брови низко нависали над живыми темными глазами. Худощавое лицо обросло густой белой бородой.

Джурабек спал мало. Он поднимался на рассвете,-надевал халат, повязывал голову чалмой и выходил из дому. Неторопливо шел тихими улицами поселка к полям своей бригады, которые начинались сразу же за околицей. Останавливался на краю поля, долго всматривался в далекие темные горы, глубоко втягивая тонкими ноздрями воздух. Он настороженно и чутко прислушивался и всматривался в окрестности.

Кого стерег, кого поджидал старый Джурабек?

Весну.

Нельзя было прозевать ее приход. Нельзя опоздать хотя бы на один день с началом полевых работ. Весна не терпит промедлений и не прощает их. Надо вовремя начать пахоту, внести удобрения, посеять.

За долгую жизнь Джурабек научился безошибочно распознавать приближение весны. Никакие ученые-агрономы не могли соперничать с ним в умении определять начало полевых работ. Если Джурабек говорил «сеять», начинался сев. Он гордился этим и никогда бы не простил себе малейшего промаха. Поэтому с каждым предвесенним днем он становился все беспокойнее и настороженнее.

В это утро Джурабек вышел в поле еще до рассвета. Повернувшись лицом к востоку, он застыл, словно изваяние. Из-за горных вершин, разорвав облако, поднималось солнце. На фоне пламенеющего неба четко вырисовывалась сухая, поджарая фигура старика. Легкий ветер слабо шевелил приспущенный конец чалмы, седые усы и бороду.

Старик медленно поднял руку вверх, длинными узловатыми пальцами отломил веточку шелковицы, сунул ее в рот. Сдавил крепкими зубами и ощутил горьковатый вкус. Лицо Джурабека дрогнуло, на губах появилась улыбка. Он выплюнул веточку изо рта, проворно нагнулся и взял комок коричневой мокрой земли. Поднес ее к носу, понюхал. Тщательно растер между пальцами и снова понюхал. И опять сухое морщинистое лицо осветилось улыбкой.

– Бахор меояд^[2 - Весна идет.]^… – прошептал Джурабек.

Пчелиным роем налетели мысли о неотложных делах.

Надо осмотреть арыки, очистить их, провести планировку полей, подвезти к хирману минеральные удобрения, вырыть ямы для протравливания семян. Много дел. Очень много дел. Придется сегодня же собрать бригаду и обо всем договориться.

Джурабек медленно пошел вдоль поля. Сапоги вязли в сырой земле, но он не замечал этого. Не заметил он и «газика», который остановился невдалеке на дороге. Из машины вышел главный агроном совхоза Редькин. В плаще, резиновых сапогах и надвинутой на лоб фуражке он походил на охотника.

Несколько минут Редькин молча наблюдал за стариком. «Весну почуял...» – агроном улыбнулся в щетинистые моржовые усы. Достал трубку, закурил и негромко окликнул бригадира:

– Джурабек-ака! Эгей!

Старый бригадир медленно повернулся, увидел Редькина и зашагал ему навстречу. Их уже давно связывала крепкая дружба.

– Салом алейкум, Владимир Константинович! – Джурабек сдержанно улыбнулся, старательно выговаривая трудное отчество агронома.

– Салом, Джурабек Асрорович! Я как раз только что думал о вас. У меня к вам, дружище, важное дело. Давайте пристроимся где-нибудь и поговорим.

– Зачем здесь говорить? – нахмурил брови старик. – У Джурабека есть дом и есть чем попотчевать гостя. Я еще не завтракал, и вы наверняка не ели. Пойдемте ко мне. Посидим, попьем чаю, поговорим. Люди придут, послушают, свое слово скажут.

– Всегда готов! – Редькин принялся выколачивать трубку.

Они молча подошли к машине и некоторое время вежливо спорили, кому ехать на переднем сиденье, уступая это место друг другу. Наконец оба уселись позади водителя.

– Что, беспокойная душа, не сидится дома, к земле тянет? Любите вы ее, – сказал Редькин.

– Без любви к земле нельзя подходить, – медленно заговорил старик. – Земля не терпит холодных душ й холодных рук. Ее надо чувствовать, как свое тело. Знать, когда жарко ей, когда холодно. Сыта она или голодает. Тем, кто любит ее, она мать. Холодным и равнодушным – мачеха.

– Вы поэт, Джурабек-ака, вам бы гафизом быть. Сидели бы на ковре с дутаром в руках и распевали песни.

– Дутар не для меня, – усмехнулся Джурабек. – Слишком хрупкий инструмент. Нечаянно могу сломать. Мои руки привыкли к другому инструменту. К кетменю.

– Плохой инструмент, – убежденно сказал Редькин. – Позорный. Четверть века занимаюсь я хлопком. Многого вроде добился, а прямо посмотреть в глаза людям не могу. И все из-за этого проклятого кетменя. Наверно, тысяча лет прошла с тех пор, как его придумали. За это время жизнь не однажды переменилась. А господин кетмень по-прежнему сидит на шее хлопкороба. И виноваты в этом только мы. Примирились. Не думали.

– Почему не думали? – возразил Джурабек. – Думали. Много думали. Толку мало. Значит, плохо думали.

«Газик», скрипнув тормозами, остановился у ворот высокого кирпичного дома.

Джурабек провел агронома в мехмонхону – большую квадратную комнату с четырьмя высокими окнами. Потолок и стены комнаты выкрашены масляной краской, пол устлан кошмами, поверх которых лежал узорчатый ковер. У входа почти до потолка возвышались сложенные друг на друга одеяла и курпачи. На стенах висели яркие ковер и сюзане.

Вслед за Редькиным и Джурабеком в мехмонхону вбежала любимица старика – внучка Кумри. Она проворно разложила курпачи, расстелила достархан. Скоро на нем появились румяные горячие лепешки, большой фарфоровый чайник с чаем, тарелка с кишмишем и очищенным урюком, вазочка с конфетами и печеньем, яблоки, виноград, миндаль.

– Где сын? – спросил Редькин, подсаживаясь к достархану.

Сын Джурабека работал директором совхозной средней школы. Старик гордился этим.

– Его вызвали в Министерство просвещения на совещание. Будут советоваться, как лучше детей учить, – важно ответил он.

После третьей пиалы чая Редькин вытер платком лоб, закурил трубку. Джурабек молчал, ожидая, когда заговорит гость. Агроном пыхнул дымком, разгладил усы, откашлялся.

– Скоро сеять, Джурабек Асрорович.

– Да, скоро, Владимир Константинович.

– Семена и машины готовы, люди тоже, а настроение плохое, – прогудел Редькин и окутался дымом.

Коричневое, прокаленное солнцем лицо старика было невозмутимо, хотя он и не понимал причины плохого настроения главного агронома. А тот вдруг замолчал, задумался, – наверно, важные у него были мысли, и он не знал, как их лучше высказать. Тогда Джурабек решил помочь гостю.

– Без ветра деревья не качаются, – сказал он. – Откуда же дует ветер?

– Откуда? – переспросил агроном. – Все с той же стороны. Наступает новая весна, а у нас, хлопкоробов, все идет по-старому. Снова кетменем ладони рвать будем, снова убирать руками и опять соберем по двадцать три центнера на круг.

Он нахмурился, взял пиалу и залпом выпил остывший чай.

– Посмотрите, как жизнь бежит! Новые города, новые машины. Скоро человеку новое сердце будут ставить. Все идут вперед, а мы стоим на месте. Обидно.

– Э, вы опять о кетмене, – досадливо поморщился Джурабек. – Я слышал, у русских есть хорошая поговорка: через себя не перепрыгнешь... – Бригадир засмеялся. – Раньше мы собирали по четыре-пять центнеров с гектара, а сейчас по двадцать три на круг. Разве это плохо? Говорите «мало». А как сделать больше? Говорите «кетмень – плохо». А как работать без кетменя?

Лицо агронома вдруг повеселело, морщины разгладились, лукавые искорки блеснули в глазах. Он довольно улыбнулся, вынул трубку изо рта.

– Вчера я был в Душанбе. В ЦК проходило совещание хлопкоробов. Там очень хвалили ваших земляков, ленинабадцев. Они здорово придумали. Я об этом и раньше слышал, но не особенно верил. А когда сам с ними поговорил, уверовал...

– Русский человек – прямой человек, – перебил Джурабек. – Зачем, как лиса, вокруг ходите? Прыгайте, как тигр. Что придумали ленинабадцы?

Агроном заглянул в неподвижные, внимательные глаза старика и продолжал свой рассказ:

– Наши ученые считают, что можно резко повысить урожайность хлопка, увеличив густоту стояния растений. Сейчас на гектаре пятьдесят-шестьдесят тысяч растений, а надо иметь сто. Вот ленинабадцы и предложили сузить междурядья с шестидесяти до сорока пяти сантиметров и таким образом добиться нужной густоты. Понимаете?

Редькин шумно вздохнул, расстегнул верхнюю пуговицу кителя, отпил несколько глотков чаю.

Лицо Джурабека оставалось непроницаемо-спокойным, но по выражению глаз своего приятеля агроном понял, что тот глубоко заинтересован рассказом, и потому, не дожидаясь вопросов, заговорил снова:

– Ленинабадцы два года ставили опыты и получали по сорок пять центнеров с гектара. Но не это главное. В будущем узкие междурядья позволят культивировать посевы не только вдоль, но и поперек. А ведь это могила кетменю, – Редькин так пыхнул трубкой, что внутри ее что-то запрещало, полетели искры. – На совещании все практики высказались за новую агротехнику. А министерские работники и некоторые ученые из Института хлопководства – против. Теперь спор решит только опыт. Надо начинать широкие опыты. А начинать-то ведь всегда трудно. Да и машин нужных для работы на узких междурядьях пока нет. Все придется делать на лошадях и вручную.

Кумри внесла блюдо с пловом, позвала шофера.

Когда покончили с пловом и снова принялись за чай, Джурабек спросил:

– У вас, Владимир Константинович, цифры есть?

– Какие цифры?

– Ну, что дали эти опыты. Какая густота, во что обошелся один центнер...

– Есть, есть! Все есть, Джурабек Асрорович!

Он вынул записную книжку, полистал ее, нашел нужную страницу. Оказалось, урожай на опытных участках был так высок, что себестоимость хлопка получилась намного ниже общеколхозной, хотя на опытных полях вся обработка велась вручную.

Джурабек слушал, задумчиво глядя на достархан. Беспокойная мысль старика, как непослушный жеребенок, умчалась вперед. Он силился предугадать, сколько придется вложить труда, чтобы все шестьдесят гектаров засеять по новому способу. А окупится ли этот труд? Нет никакой уверенности в успехе опыта. И все же он должен поставить этот опыт. Кто же еще, как не он, коммунист и мастер хлопка, первым поддержит новую агротехнику? Вот только согласятся ли люди? Должны согласиться...

Редькин глянул на задумавшегося старика и поднялся. Поблагодарил хозяина за угощение и вместе с ним вышел на улицу. У машины они простились. «Надо заехать в мастерские, поговорить с Хамзиным», – подумал агроном.




2

Пока главный агроном беседовал с Джурабеком о новой агротехнике, директор совхоза Набиев разговаривал о том же с заместителем министра хлопководства республики Дулиным. Тот попутно заехал и задержался. Крупный мужчина, саженного роста, с грубым лицом и громким металлическим голосом, Дулин стоял у окна директорского кабинета и говорил:

– Ничего не выйдет с этими узкими междурядьями. В Москве не одобряют этой затеи. Да и вся техника пригодна лишь для работы на широких междурядьях. А на лошадях больших опытов не поставишь. Так что, если не хочешь неприятностей, держись хотя бы нейтралитета.

– Но ведь ЦК рекомендовал приступить к широким опытам...

– И правильно сделал, что рекомендовал. На то он и ЦК, чтобы подхватывать все новое. Да, если говорить откровенно, это превосходная идея. На той же площади растет вдвое больше растений. И урожай несравненно выше, и обработка полностью механизирована. Как говорят: одним махом семерых побивахом. – Он засмеялся, прихлопнул ладонями. – Только ведь и самые блестящие идеи могут быть утопией. Хлопок сеют во многих странах. Тысячи ученых-хлопководов, десятки научных институтов заняты вопросом повышения урожайности. Множество гипотез,-опытов, экспериментов. И все же никто до подобной густоты стояния растений не додумался. На бумаге-то оно все просто. И решение принять нетрудно и директиву спустить низам. Только природа нашим циркулярам не подчиняется. При такой густоте хлопчатник сгниет на корню. Вот и получается: нет ни нужных машин, ни нужных условий для реализации этой волшебной мечты. Потому и висит она в воздухе.

– Как же нам быть? – озадаченно спросил Набиев.

– По-моему, все ясно. Раз ЦК рекомендовал провести опыты посева хлопчатника по узким междурядьям, надо их проводить. Но ведь опыт – дело добровольное. Можно посеять сто гектаров, а можно и пять. Хлопкоробы не согласятся экспериментировать на больших площадях. Кто хочет лишнего труда? Вот и соображай, что к чему. Вот и действуй, а я поехал.

– Куда же вы без обеда? – стал удерживать гостя Набиев. – Пообедайте, а потом поезжайте. Да, кстати, захватите бочонок сухого вина: я обещал его вашей супруге.

Не успел Набиев после обеда проводить Дулина, как на пороге директорского кабинета появился новый желанный гость – второй секретарь райкома партии Буриев. Друзья долго трясли друг другу руки, расспрашивали о самочувствии, здоровье детей и семьи.

– Забывать меня стал, – говорил Набиев, усаживая Буриева на диван. – Полмесяца глаз не показываешь. Новые друзья появились?

– Какие там друзья! С нашим Паромовым скоро дорогу домой позабудешь. То туда, то сюда! День и ночь мотаешься по району.

Набиев сочувственно поцокал языком. Секретарша принесла чайник чая. Набиев налил пиалу и протянул ее Буриеву. Тот отпил несколько глотков.

– А теперь вот тебя проверять поручили. Завтра на бюро докладывать надо...

– У нас завтра партийное собрание о севе.

– Перенесите собрание. Статью в комсомольской газете читал?

– Читал. Звонил тебе, хотел посоветоваться – не застал. Потом закружился.

– Надо было советоваться на берегу, а теперь хватайся за любую соломинку. Завтра статью будем обсуждать на бюро райкома, и ты на этом деле можешь нажить большие неприятности. Где сейчас эти парни?

– Здесь отираются, – зло ответил Набиев. Пухлые щеки его посерели, уголки губ обвисли. Он тяжело засопел и взялся за чайник. Руки Набиева дрожали сильнее обычного. Он пролил чай, и на красной скатерти расплылось темное пятно. Набиев поспешно прикрыл его листком бумаги.

– Что же твои друзья из министерства не могли их отозвать?

– Отзывали. Они уже совсем засобирались уезжать, а тут появилась статья и все спутала.

– Спутала, спутала! – передразнил Буриев. – Плохо, когда голова не знает, что руки делают. Сейчас такой номер не пройдет, времена не те.

– Первый раз промахнулся. Выручай, – тихо попросил Набиев. Шея его, стиснутая воротником рубашки, побагровела.

– Промахнулся! – снова передразнил его Буриев и принялся за чай. Он пил не спеша, маленькими глотками. Пил и думал.

Они были земляки. Даже какие-то очень дальние родственники. А какой же настоящий таджик откажется протянуть руку помощи земляку, а тем более родственнику, попавшему в беду? Сильны многовековые обычаи народа. Они хотя и по-разному, но все же сказываются на жизни не только малограмотного крестьянина, но и академика и государственного деятеля. И те нередко поступают помимо воли, вопреки рассудку, руководствуясь лишь зовами своего горячего сердца.

Узнав о конфликте в совхозе, Буриев сразу встал на сторону директора. Разговор с Турсуном убедил Буриева в правильности своей позиции, и он изо всех сил старался доказать это Паромову. Все испортила злополучная статья. Этот мальчишка уверен в своей победе. Надо его проучить, отбить охоту к своеволию и дерзости, научить уважению старших.

С таким намерением Буриев и приехал в совхоз. Но, прочитав злополучную заметку в стенгазете, из-за которой загорелся сыр-бор, и побеседовав с нужными людьми, он-усомнился в правильности своей позиции. Разговор с Набиевым только усилил эти сомнения.

Теперь, после долгих раздумий, Буриев понял, что Набиев, а вместе с ним и сам он неправы. Так бы и следовало доложить на бюро. Но так доложить – значит подвести родича, признать свою неправоту, объявить победителем этого безусого задиру. Нужно было найти иной выход из положения, и Буриев нашел.

– Вот что, – медленно заговорил он. – Зови этих парней, только поодиночке. Надо, чтобы они уехали из совхоза. И немедленно, завтра же. Пусть едут в министерство и оформляют свои переводы. А ты изменишь формулировку приказа, напишешь: «В связи с переходом на другую работу». Договорились?

Набиев согласно кивнул головой и, подойдя к столу, нажал кнопку звонка. Вошедшей секретарше сказал, чтобы пригласила Байнаева и послала рассыльную за Гущиным.

Однако уговорить комсомольцев уехать из совхоза не удалось. Хамзин успел сообщить им, что статья Шарипова будет обсуждаться на бюро райкома партии, и они, уверенные в своей правоте, наотрез отказались.


3

Бюро началось, как обычно, во второй половине дня. Обсуждение статьи «Распоясавшийся бюрократ» значилось последним вопросом. Когда до него дошла очередь, присутствующие изрядно утомились, с нетерпением поглядывали на часы.

– С кого начнем? – спросил Паромов. – С директора или с Буриева? Он специально разбирался с этим делом.

– Вот и пускай информирует, – сказал председатель райисполкома Фаязов,

– Ну что же, пусть докладывает, – согласился Паромов.

Буриев поднялся, выдержал секундную паузу. Скользнул по лицам собравшихся испытующим взглядом, остановил его на Паромове и начал речь.

– Николай Петрович поручил нам проверить факты, изложенные в статье товарища Шарипова. Мы были в совхозе, проверяли и пришли к выводу. – Буриев придвинул к себе пиалу с чаем, отпил глоток, прокашлялся. – Мы считаем, Николай Петрович, что Шарипов написал неверную, прямо скажем, вредную статью. Она дискредитирует не только директора и партийную организацию совхоза, но и райком партии. Разве мы сами не могли бы в этом разобраться? Зачем было поднимать шум на всю республику, апеллировать к министерству?

«Повторяет слова Паромова», – неприязненно подумал Турсун. Он сидел в дальнем углу кабинета и изо всех сил старался казаться спокойным. «Только не волноваться, – мысленно приказывал он себе, – только не волноваться!» А Буриев между тем рассказал о приезде Шарипова в совхоз. Получалось, что тот вел себя нетактично. Не разобравшись, нашумел в парткоме, без ведома директора учинил допрос всем ответственным работникам и, наконец, оскорбил Набиева, не выслушав его, хлопнул дверью и убежал. Когда Буриев начал описывать недостойное поведение Турсуна в райкоме партии, Паромов перебил:

– Ты что-то все в одну сторону загибаешь, все против Шарипова, а мы ведь обсуждаем не его. Скажи-ка сначала, что ты думаешь об увольнении Гущина и Байнаева.

– Пожалуйста, – поспешно согласился Буриев. – По нашему мнению, Набиев поступил правильно, уволив этих товарищей. Гущин и Байнаев безответственно относились к работе, злостно нарушали трудовую дисциплину. Байнаев, к примеру, только за последний месяц шесть раз опаздывал на работу. По его вине сорвалось своевременное представление годового отчета. Каждый его расчет приходится переправлять и доделывать. О садоводе Гущине и говорить нечего. Целые дни в шалаше с книжкой прохлаждается. А яблони тля поела, виноградник сохнет. Кому нужны такие работники? И зря совхозное руководство до сих пор нянчилось с этими лодырями. Их упрашивали, обсуждали, критиковали. Одним словом, либеральничали. Они совсем распоясались и вполне заслужили наказание. Но Набиев допустил тактическую ошибку. Он подписал приказ об увольнении после того, как его справедливо, по существу, хотя и в недопустимой форме, раскритиковали в стенной газете. Правда, проект приказа был составлен раньше. По-моему, Байнаев и Гущин, узнав об этом проекте, поспешили с опубликованием критической заметки, чтобы заслуженное наказание квалифицировать как месть за критику.

Эти слова поразили Турсуна. Он и не предполагал, что можно так извратить суть дела. Сейчас Буриева, конечно, поддержат и Набиев и Мансуров.

В заключение Буриев предложил строго наказать Шарипова за неправильное поведение и дезинформацию общественности.

– Вы признаете факт незаконного использования вами совхозных машин, или это тоже провокация шоферов? – насмешливо спросил Фаязов директора совхоза.

Набиев крутнулся на жалобно скрипнувшем стуле и встал. Впился глазами в лицо Буриева, будто надеялся прочесть на нем слова своего ответа. Но ничего не прочел. Кашлянув, сказал:

– До некоторой степени, конечно, это имело место. Виноват. Готов понести наказание... – Поймав на себе недовольный взгляд Буриева, осекся и замолчал.

– Давайте уж без степеней, – вмешался Паромов. – Нам некогда заниматься алгеброй. Вы серьезно болеете странной забывчивостью и частенько путаете свой карман с государственным. Об этом не раз говорили коммунисты и комсомольцы совхоза. Нам давно надо было прислушаться к их голосам. Значит, критиковали вас в стенгазете справедливо? А вы как ответили на критику?

– Вызвал редактора и приказал снять газету! – неожиданно даже для себя выкрикнул Турсун.

Все повернулись к нему. В кабинете стало тихо. Парень густо покраснел и встал. Он понимал: люди ждут его слов, но нужные слова почему-то вылетели из головы. Смущенно переступив с ноги на ногу, он сунул руку в карман пиджака. Пальцы нащупали свернутый лист бумаги. Эту бумагу дала ему Зульфия, когда он уходил на бюро. При этом она что-то сказала о Гущине. Но что – Турсун не помнил. Он машинально извлек листок из кармана. Развернул, пробежал глазами несколько строк и чуть не вскрикнул от радости. Вскинул голову, встретился взглядом с Паромовым и громко сказал:

– Сейчас совхозные руководители порочат Гущина. Он и бездельник и злостный нарушитель дисциплины. А вот какую характеристику выдал ему товарищ Набиев всего полтора месяца назад. Вы послушайте, – Турсун приподнял руку с листком и начал читать: – «Товарищ Гущин – замечательный организатор. Руководимая им садоводческая бригада показывает пример дисциплинированности и новаторства. В минувшем году бригада собрала рекордный урожай фруктов». Здесь приведены цифры урожая, а вот дальше. – И Турсун снова начал читать: – «Гущин – активный комсомолец, политически грамотный, принципиальный работник и вполне достоин награждения Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ. Директор совхоза Набиев».

Буриев вырвал из блокнота листок, написал на нем только одно слово «кайся» и передал Набиеву. Тот зажал в потном волосатом кулаке крохотный бумажный комочек, попросил слова и стал каяться.

Бюро райкома признало выступление газеты правильным. За зажим критики Набиеву объявили выговор, обязав немедленно восстановить комсомольцев на работе. Бурцеву указали на поверхностное отношение к проверке выступления газеты. Когда же тот предложил наказать Шарипова за нетактичное поведение в совхозе, Паромов возразил:

– Если говорить о существе действий Шарипова, они достойны всяческого одобрения. Только так и должен был поступить настоящий комсомольский работник. Что касается формы... в принципе я и тут на его стороне. Комсомол олицетворяет молодость. А горячность и страсть – ее качества. Можно ли за это наказывать Шарипова? Конечно, при всем при том нужно соблюдать такт. А ему на сей раз, видимо, изменила выдержка. От вашего имени я поговорю с ним об этом. И если вы не возражаете, думаю, на этом можно закончить.

Никто не возражал.

На улице Турсуна ожидали комсорг маслозавода Платон Нестеров, Исаева и Хамзин. Они стояли у (райкомовских ворот и вполголоса разговаривали. Шарипов никак не ожидал встретить здесь Хамзина, но ничем не выдал своего удивления.

– Как прошло бюро? Что решили? – спросила Исаева.

– Во-первых, спасибо за характеристику Гущина. Она мне очень пригодилась. А бюро нас поддержало. Набиеву объявлен выговор, ребят восстановили на работе.

– Здорово! – прогудел Нестеров. – Наша победа!

– Правда всегда побеждает, – вставила Исаева.

Неожиданно Хамзин шагнул к Турсуну и смущенно заговорил:

– Ты извини меня. Я тогда перехватил. Наговорил сгоряча и сам не рад. Забудь об этом. Прошу тебя. Ну и... – он протянул руку. Турсун крепко пожал ее.

– Ничего, Саша, бывает...

Они простились около райкома комсомола. Хамзин сел на мотоцикл и уехал в совхоз. Нестеров пошел проводить Исаеву.

Турсуну не хотелось идти домой. Он прошел до угла и свернул в тихую боковую улочку.

Шел двенадцатый час ночи. Слабо освещенная узкая улица была тиха и безлюдна. Из-за высоких глинобитных дувалов не долетало ни звука. От этой вязкой тишины и полумрака, от высоких глиняных стен с маленькими глубокими калиточками, от всего облика мрачного переулка старого города Турсуну стало как-то не по себе. Он ускорил шаги и облегченно вздохнул, выйдя на широкую, ярко освещенную улицу.

Впереди шла девушка. Турсун прибавил шагу: ему захотелось обогнать ее. Вскоре они поравнялись.

– Лютфи! – воскликнул он удивленно. – Добрый вечер. Не ожидал встретить вас в такое время.

Девушка вздрогнула, но тут же оправилась, улыбнулась, протянула руку в перчатке.

– Здравствуйте, Турсун! Я тоже не ожидала.

– Ночь всегда полна неожиданностей. Особенно весенняя.

Лютфи скосила лукаво блеснувшие глаза, но промолчала.

Турсун осторожно взял ее за локоть. Они неторопливо пошли вперед. Он посмотрел на бледный профиль ее лица и совсем некстати вспомнил последнюю встречу в кинотеатре. Отогнал непрошеные воспоминания. Мало ли что было! Сейчас ему хорошо и легко. Прожитый день был очень трудный. И теперь, когда нервное напряжение схлынуло, он чувствовал приятное облегчение. А тут еще рядом Лютфи. Она, видимо, рада встрече. Улыбается. И голос такой мягкий, ласковый. Турсун глубоко вздохнул и почувствовал, как по телу разлилось приятное возбуждающее тепло. Так бывает, когда выпьешь стакан легкого вина. Слегка склонившись к девушке, Турсун заговорил приглушенным от волнения голосом:

– Вы как сказочная фея. Всегда появляетесь неожиданно, да еще в критическую минуту.

– У вас опять что-то случилось? – с тревогой спросила она.

– А как же! В комсомоле не бывает затишья. Покой нам только снится. Сейчас закончилось бюро райкома партии. Обсуждали мою статью о Набиеве...

– И как? – нетерпеливо перебила Лютфи.

Турсун стал рассказывать о бюро.

В ночной тишине далеко разносился его громкий голос. У подъезда ее дома остановились.

– Я, наверное, надоел вам. Бюро, статья, решения... А в такую ночь хочется лирики. Верно ведь? Скажите лучше, если не секрет, откуда вы так поздно?

– Была неотложная операция.

– Сложная?

– Очень.

– Как прошла? – озабоченно спросил он. – Удачно?

Девушку растрогала его искренняя заинтересованность.

– Хорошо, – мягко ответила она. – Я не ожидала такого исхода. Ужас как волновалась!

– А что это за операция?

Лютфи заколебалась: рассказать или нет? Его внимание подстегнуло. Вначале она говорила сухо и как бы нехотя. Потом увлеклась и заговорила с жаром.

Он слушал, не перебивая, хотя многого и не понимал, да и не старался понять. Просто ему приятно было слушать голос Лютфи, чувствовать на себе ее доверчивый взгляд. Она, видимо, поняла это и оборвала рассказ, проговорив:

– Я увлеклась и завела вас в такие дебри... Чтобы разобраться в них, нужно посидеть годика два в мединституте.

– Я думаю, с вашей помощью можно бы постигнуть эту премудрость куда быстрее. Вот только захотите ли вы мне помочь?

– У вас и так уже две специальности. Учитель и комсомольский работник. В наш век энциклопедисты невозможны.

– Это верно. И все же я бы с удовольствием занялся медициной, если б вы согласились быть моим учителем.

– Из меня никудышный учитель. Я не умею объяснять. И быстро теряю терпение.

– Зато мы были бы вместе. А рядом с вами я чувствую себя вдесятеро умнее. Этого вполне достаточно, чтобы с лихвой возместить недостаток вашего педагогического опыта. С вами все по-другому.

Лютфи смутили эти слова. Слишком серьезным и многозначительным тоном они были сказаны. Надо было придумать что-то веселое и отшутиться. Но ничего шутливого не приходило на ум. Ее молчание становилось заметным. Лютфи нервно закусила губу. Длинные ресницы затрепетали, порозовели матовые щеки. И голос вдруг перехватило. Девушка смущенно потупилась. Отступив на шаг, протянула руку, сказала еле слышно:

– До свидания, Турсун.

Он крепко сжал ее пальцы.

– Вы обиделись? Я наговорил лишнего.

– С чего вы взяли? Просто очень поздно.

– Постоим еще минутку. Я кое-что хочу спросить у вас.

– Нет-нет, – она отрицательно покачала головой и стала потихоньку отнимать свою руку. – Я очень устала. До свидания.

– Подождите, – умоляюще произнес он. – Мы еще успеем выспаться. Смотрите, какая красота кругом! Весна. Или она на вас не действует?

– Нет, не действует.

Отняла руку, повернулась и скрылась в подъезде. Турсун долго глядел на дверь, за которой исчезла Лютфи. Случилось что-то непонятное и ненужное. «Почему она так сказала? И убежала. Почему?»

В окне на втором этаже вспыхнул свет. «Сейчас откроется окно. Сейчас откроется...» – ждал Турсун. Но окно не открылось.




ГЛАВА СЕДЬМАЯ



1

Партийное собрание в совхозе имени Дзержинского было долгим и бурным. Доклад о подготовке к весеннему севу делал Редькин.

Его слушали внимательно. Здесь все: и счетоводы, и плотники, и кузнецы, и земледельцы – считали себя хлопкоробами. Хлопок был их гордостью, основой благополучия.

Особенно заинтересовало коммунистов сообщение главного агронома о новых путях повышения урожайности хлопчатника. Редькин подробно рассказал об опыте ленинабадцев, о совещании в ЦК. Перечислил все «за» и «против» суженных междурядий.

Едва доклад окончился, вспыхнули споры. В просторном кабинете парткома сразу стало тесно и шумно.

Мансуров долго стучал карандашом по стакану, призывал к тишине. А когда она наступила, управляющий отделением Ульфатов спросил:

– Как же мы будем сеять и обрабатывать хлопок на опытных участках? Ведь наши машины негодны для этого.

– Сеять будем конными сеялками, обрабатывать – конными культиваторами, – ответил Редькин. – Их легко приспособить к узким междурядьям. Ну и кетменем, конечно, придется поработать.

– Куда же идет ваша новая агротехника? – снова спросил Ульфатов и сам ответил: – Назад. От машины – к лошади и кетменю. Что же в ней нового?

– Название, – иронически воскликнул кто-то.

– Старая лошадь в новой сбруе не молодеет.

Послышался одобрительный смех.

Редькин вскочил, повел сердитым взглядом.

– Хорошо смеяться последним. Суженные междурядья вдвое увеличат густоту стояния растений. Тогда можно полностью механизировать обработку посевов. Придет конец кетменю. Поймите, товарищи, в этом новшестве ключ к сплошной механизации хлопководства. Ради этого стоит поработать.

Агроном говорил напористо, размахивая кулаком, в котором была зажата дымящаяся трубка.

Прения открыл Ульфатов. Высокий, тощий. Зеленый китель болтался на нем, как на колу. На клапане нагрудного кармана поблескивала Золотая Звезда Героя Социалистического Труда. Он не спеша подошел к трибуне, поправил тюбетейку на бритой голове.

– Мы много пишем и говорим о заветной мечте дехканина– освободиться от кетменя, а с переходом на суженные междурядья сами отнимаем у него трактор и другие машины. Нужна ли такая антимеханизаторская агротехника? Ведь ЦК партии сам не до конца убежден в целесообразности нового метода. Он советует ставить опыты. Вот и давайте поступать по его совету. Посеем два-три гектара и поглядим. Выйдет хорошо – на будущий год больше посеем. К тому времени, может, нужные машины сделают. Без машин все равно ничего не добьешься, только людей насмешишь.

Ульфатова поддержали другие выступающие.

– Я же говорил вам, народ не одобряет этой затеи, – прошептал Набиев сидящему рядом Паромову.

Николай Петрович внимательно слушал выступавших, не вмешивался в ход собрания и молчал. Из опыта многолетней партийной работы он знал, что только откровенный и смелый обмен мнениями рождает правильное решение. Но слова директора совхоза, сказанные с неподдельной радостью, возмутили Паромова, и он сердито проговорил:

– Хреновые мы руководители, если нас народ не поддерживает.

Набиев нахмурился и, не мигая, уставился на круглую пробку графина.

А в собрании вдруг произошла необъяснимая заминка. После того как несколько человек высказались за предложение Ульфатова, наступила длительная пауза. Напрасно Мансуров призывал продолжать прения, говорил о важности обсуждаемого вопроса – желающих выступать не было.

– Что делать? – спросил он Набиева.

– Откуда я знаю? – пробурчал тот.

Тогда-то и попросил слова старейший бригадир совхоза Джурабек Асроров. К трибуне он не пошел. Встал возле своего стула, провел несколько раз по белой бороде и вдруг спросил:

– Почему ноги должны ходить вперед головы? – Все недоумевающе переглянулись: загибает старик. Джурабек подождал немного, не откликнется ли кто на его вопрос, и заговорил снова: – Человек имеет голову, чтобы думать. Сначала подумал – потом сделал. Сперва головой шагнул – потом ногами. Хоп... – Старик замолчал, пошевелил тонкими губами, наморщил крутой высокий лоб. – Ульфатов говорит: узкие междурядья – шаг назад от техники. А если это шаг вперед, к новой технике? Хоп... Техника стоит на месте, а голова человека не может стоять. Она думает. Придумала новую агротехнику. Придумает и машины. Была бы нужда в них. Хоп... Сейчас что главное? Новую агротехнику проверить опытом. Я так понимаю...

– Правильно понимаете, Джурабек-ака, – подал голос Паромов, – по-партийному понимаете.

На коричневых щеках старика проступил румянец, загорелись молодым огнем глаза. Он разгладил бороду, скользнул взглядом по лицам сидящих вокруг него людей.

– Разве партия когда-нибудь делала плохое дехканам? – спросил он и опять выжидательно замолчал. – Отец плохого не пожелает сыну, не посоветует. Хоп... Когда колхозы создавали, многие их не хотели. Время пришло – все поняли: партия правильно делала. Сейчас она говорит: надо испытать новую агротехнику. Мы должны сделать это. Если не мы – другие сделают. Они первыми окажутся, мы – последними. Не хочу быть последним. Хоп... Моя бригада имеет шестьдесят гектаров. Будем сеять по узким междурядьям все шестьдесят. Если бы еще одна бригада так сделала, тогда совсем хорошо. Сто двадцать из двух тысяч двухсот – это... – старик задумался, подсчитал и сказал: – Это уже пять процентов. Надо еще одну бригаду.

– Есть такая бригада! – выкрикнул с места Хамзин и встал. – Комсомольско-молодежная бригада Холова засеет свой участок по суженным междурядьям. Остальные четыре молодежные бригады тоже готовы к этому. Если партийная организация считает, что двух бригад мало, их будет шесть, из них пять – комсомольско-молодежные.

Совхозные коммунисты решили посеять по суженным междурядьям сто восемьдесят гектаров.

После собрания люди не спешили разойтись по домам. Они подсчитывали возможную густоту стояния на опытных полях, говорили о переделке конных сеялок и культиваторов, горячо спорили из-за сорта хлопчатника, который будет посеян на опытных полях.

Это был неторопливый дотошный и въедливый мужицкий разговор, во время которого каждая мысль прощупывалась, примерялась, взвешивалась и только после этого принималась или отбрасывалась прочь.




2

О совхозном собрании Турсун узнал от Паромова.

Николай Петрович, рассказывая, чертил на бумаге квадраты хлопковых полей недалекого будущего.

– Это великое дело, – говорил он, и в голосе его звучали восторженные нотки. – Осилим его – конец кетменю. Машины будут полностью обрабатывать посевы. Тогда можно будет культивировать в двух направлениях – вдоль и поперек. Отдохнут крестьянские ладони от кетменя. А сколько высвободится рабочих рук... Коммунисты правильно поняли это, и комсомольцы молодцы – сразу откликнулись на призыв. А ведь дело-то трудное. Пока нет ни одной машины для работы на узких междурядьях. Люди добровольно кладут на свои плечи лишний груз. Бескорыстно и добровольно. Это и есть коммунистическое отношение к труду. И как здорово, что пример такого отношения показывают коммунисты и комсомольцы! Отцы и дети в одной шеренге, в едином строю, к общей цели. – Николай Петрович стал не спеша отвинчивать колпачок термоса. – Вам нужно одобрить начинание совхозных комсомольцев, а главное, надо добиться, чтобы в каждом колхозе были их последователи. Молодежь всегда отличалась смелостью, а в этом деле нужна настоящая смелость.

Из райкома партии Турсун направился в библиотеку. Просмотрел годовой комплект журнала «Сельское хозяйство Таджикистана». Почти в каждом номере были статьи о суженных междурядьях. Одни – «за», другие – «против»! Среди сторонников нового – большинство составляли практики – агрономы совхозов и колхозов.

Оказалось, еще в 1947 году ленинабадские хлопкоробы выращивали хлопок на полях с узкими междурядьями. С тех пор и начался спор о новой агротехнике. Он становился все острее и жарче, и вскоре разразилась настоящая битва, в которую включились и работники министерств и академики. Чем больше статей читал Турсун, тем сильнее захватывала его идея суженных междурядий, крепла вера в правильность найденного новаторами пути.

Едва он появился в своем кабинете, как туда вошла Зульфия Исаева. Ее смуглое лицо с тонкими правильными чертами светилось весенней свежестью и чистотой. Только глаза время от времени заволакивались грустью.

– Скоро летняя спартакиада, – сказала она, присаживаясь к столу, – и мы опять провалимся. А все из-за стадиона. Физкультурникам негде тренироваться. Такой город, уйма молодежи, а стадиона нет. Третий год строят – и ни с места. В прошлом году мы провели немало молодежных воскресников, а все без толку. Даже пустырь не расчистили. Надо что-то придумать.

– Думай не думай – выход только один. Был бы у райкома комсомола джинн, выпустил бы его из бутылки, дал команду – и стадион готов. Но джинна нет. Одна надежда на свои руки. В городе почти тысяча комсомольцев. А сколько молодежи? Если их объединить – любое дело им по плечу. Вот и давай подумаем, как их объединить. Ты говоришь, от воскресников никакого толку... Почему?

– По-моему, беда в том, что мы проводили воскресники вразброд. Сегодня – школьники, завтра – рабочие. А надо...

– Надо собрать всю молодежь города, – задорно подхватил Турсун. – Представляешь? Тысяча парней и девушек шагает на стройку. С песнями, с оркестрами. А там уже их ждут грузовики, бульдозеры, экскаваторы. Это будет настоящий комсомольский воскресник. И он не пройдет бесследно ни для стройки, ни для строителей.

– Правильно, Турсун. Только сумеем ли мы? Ну где, к примеру, взять инструменты для такой армии?

– Кетмени и лопаты есть в любом дворе. Пусть каждый берет с собой. А вот о машинах нужно позаботиться нам. Бульдозер придется у РТС выпрашивать, а грузовики – везде, где они есть.

Турсун уже загорелся. Ему не терпелось поскорее приняться за дело. Он вышел из-за стола, быстро прошелся по кабинету. Остановился перед Зульфией.

– Вот что. Ты иди к директору РТС договаривайся о бульдозере. Я сейчас – к Фаязову, пусть нажмет на руководителей, чтобы автомашины выделили. Султанова посадим звонить по организациям. Да по пути забеги в комитет физкультуры. Надо, чтобы они предупредили спортсменов. Вечером соберемся здесь все вместе и еще раз посоветуемся. Договорились?

В хлопотах незаметно пролетело время.

Вечером накануне воскресника в кабинете Шарипова собрались райкомовцы и спортивные работники города.

– Как будто всё на месте, – в задумчивости проговорил Турсун. – Люди оповещены, о машинах договорились, бульдозер выпросили. Лишь бы не подвела небесная канцелярия.

Условились, что завтра в половине восьмого утра они соберутся у райкома и отсюда пойдут на строительство.

Когда же наутро Турсун подошел к месту сбора, здесь оказались только Исаева и Немцова. Настроение у Шарипова испортилось. Он злился на товарищей, нарушивших вчерашний уговор.

Воскресное утро выдалось на славу. Тихое и солнечное. В чистом небе неподвижно висели прозрачные пушистые облака. Несмотря на ранний час, солнце уже припекало. Легкий ветерок с реки ласково трепал молодую листву деревьев, холодил горячие щеки.

Город давно проснулся. У продовольственных магазинов толпились женщины. По улице, ведущей к базару, непрерывным потоком шли люди с авоськами, саквояжами, корзинами, бидонами. Ехали на ослах мальчишки и седобородые старики.

В толпе прохожих показался Султанов. Он торопливо нес в обеих руках авоськи, набитые картофелем, луком, щавелем, редиской и прочей снедью. Турсун окликнул его. Султанов подошел, смущенно поздоровался.

– Нашел время по базарам разгуливать! – напустился на него Турсун. – Через десять минут воскресник, а ты с картошкой носишься.

– Без картошки тоже не проживешь, – угрюмо отозвался Султанов. – Сейчас отнесу и прибегу.

– Мог бы пораньше встать, если, кроме тебя, некому на базар сходить.

– Откуда ты знаешь, когда я встал?..

– Ладно, неси свою редиску, – Турсун махнул рукой.

На месте, отведенном под стадион, толпилось много молодежи. Перебегая от группы к группе, суетился председатель комитета^ физкультуры – невысокий коренастый парень с крепкой короткой шеей и бритой головой. Завидев Шарипова, он подбежал к нему. Турсун приготовил в уме ехидные слова, но председатель опередил его и еще издали закричал:

– Что же получается, товарищ секретарь? Где машины? Где бульдозер? Люди подходят, а механизмов нет. Надо гравий возить...

– Разве, кроме подвозки гравия, нет другой работы? – сердито спросил Шарипов.

– Есть, конечно. Мусор надо убрать, площадку ровнять, планировать... – смущенно ответил председатель.

– Вот и ставьте людей туда, а я сейчас позвоню всем, кто должен прислать автомашины.

Но позвонить по телефону в воскресный день оказалось не так-то просто. На окраине города, где строился стадион, телефона не было. Турсун прошел к центру. Обрадовался, увидев на углу будку телефона-автомата. Но в карманах не оказалось ни одной монеты. Пришлось идти в магазин и упрашивать кассиршу разменять рубль. За это время возле будки образовалась очередь.

В большинстве учреждений телефоны не отвечали. Только в педучилище и на мотороремонтном заводе оказались нужные люди, и автомашины, наконец, выехали на стройку.

Когда Турсун вернулся, на пустыре уже работало сотни полторы юношей и девушек. Они рыли ямы для посадки деревьев, копали арыки, выравнивали беговую дорожку будущего стадиона. Всюду мелькали разноцветные косынки и береты, бархатные и ковровые тюбетейки.













Молодые люди работали весело и споро. Слышался звон лопат, глухие удары кетменей, веселые голоса и смех. В воздух взлетали легкие облачка коричневой пыли.

Один за другим на поле заехали два самосвала. Их обступили, показывая шоферам, куда сваливать гравий. Машины с грохотом опрокинули металлические кузова. Молодежь с веселым ожесточением набросилась на кучи гравия. Прошло несколько минут, и от куч не осталось никакого следа.

Турсун оглядел стройку, вслушался в ее волнующий многоголосый шум. И ему самому захотелось взять в руки лопату и поработать. Невдалеке отдыхала девушка. Он направился к ней, чтобы попросить лопату. Но по дороге его перехватила Исаева.

– Бульдозер застрял, – сообщила она. – В РТС ни директора, ни инженера. Бульдозерист пришел, а сторож машину со двора не выпускает. Не знаю, что и делать.

– Ладно, – недовольно бросил Турсун, – что-нибудь придумаем, – и торопливо зашагал в РТС.

В конторе было пусто. Только в парткоме пожилая женщина чертила диаграмму на большом листе ватманской бумаги. Она сообщила, что директор уехал в колхоз.

Полчаса Турсун с ожесточением крутил маленькую ручку настенного телефона, до хрипоты кричал в безмолвную трубку. Но вот колхозный коммутатор откликнулся приятным девичьим голоском. Оказалось, что директор вместе с председателем артели поехал по бригадам. Пришлось обзванивать все бригады. Директора разыскали. Тот выслушал Турсуна, попросил к телефону вахтера и разрешил выпустить бульдозер со двора.

Возвращаясь, Турсун еще издали услышал громкие взволнованные голоса. Парни и девушки, окружив Исаеву, что-то выкрикивали, размахивали руками. Турсун вошел в толпу. На него сразу накинулись.

– Тоже мне организаторы! – закричал белобрысый паренек в голубой безрукавке. – Собрали столько людей, а воды нет! Приходится к базару бегать.

– Сказали бы раньше, что вы такие беспомощные, мы бы прихватили по бутылке, – поддержала белобрысого смуглолицая девушка, сверкнув озорной улыбкой.

– Кончай, братва! – заорал высокий длинноногий юноша в тельняшке. – Отбой! Идем на водопой!

Турсун схватил его за руку:

– Погоди! Что ты кричишь?

– Тут покричишь! – не унимался белобрысый. – Все горло пересохло. Скоро совсем голос потеряешь...

– Голос-то у тебя вроде на месте, а вот совесть ты, по-моему, потерял.

– Она у него усохла!

– Потом вышла!

– А может, он ее и не имел?

Турсун подождал, пока стихли выкрики и смех. Потом сказал, не скрывая обиды:

– Эх, вы! Побыли час без воды и расхныкались. Тоже мне комсомольцы, молодогвардейцы! Кто из вас мамин сынок, может уходить отсюда. Остальные беритесь за работу. А воду сейчас подвезем.

– Не имеешь права... – начал было белобрысый, но парень в тельняшке хлопнул его по плечу:

– Хватит вякать, пошли копать.

Вчера Турсун договаривался с председателем райпо, чтобы сюда подвезли газированную воду. Тот пообещал, но ничего не сделал. Где теперь его искать? Вспомнил, что видел у входа на базар тележки с газированной водой, и направился туда.

У базарных ворот притулились три тележки с газировкой. Турсун подошел к первой, сурово спросил продавщицу:

– Вы почему не на воскреснике? Вам же говорили, чтобы с утра торговать на строительстве стадиона!

– Никто мне не говорил об этом, – ответила, смутившись, женщина.

– Кончайте торговлю – и к стадиону! – Он подтолкнул тележку. – Там сотня людей без воды.

Продавщица быстро вымыла стаканы, убрала их и повезла тележку к стадиону. Вторая направилась следом, но третья заупрямилась:

– Я не лошадь – за полверсты тележку таскать. Мне и сюда-то ее муж подвозит.

Можно было бы оставить ее в покое, но разгоряченный Турсун не мог уже отступать. Он схватился за ручку тележки:

– Хорошо, я повезу сам.

И повез. Шел быстро, почти бежал, толкая перед собой тележку. Жалобно звенели стаканы, дребезжали колеса, бултыхался сироп. Продавщица семенила сзади, охала и стонала: «Тише, ради бога тише!» Струйки пота текли по лицу парня. Он чувствовал на себе насмешливо-любопытные взгляды прохожих.

Какой-то подросток с изумлением посмотрел на него и вдруг запел во все горло:

Удивительный вопрос:
Почему я водовоз?
Потому что без воды
И ни туды и ни сюды...

Молодежь саранчой налетела на воду. Парни и девушки наперебой совали продавщицам деньги.




3

Турсун отошел в сторону, вытер тот с лица и полез в карман за папиросами. Повернув голову, увидел Паромова. Тот разговаривал с Фаязовым и Буриевым, а сам смотрел на него. Турсун подошел к ним.

– Молодец, – сказал председатель райисполкома, – много народу подняли. Три-четыре таких воскресника – и поле готово. Придется нам тогда раскошеливаться на трибуны и ограду.

– Народу много, а толку мало, – вмешался в разговор Буриев. – Одни ходят, другие поют, а кто-то работает. Такие воскресники дезорганизуют молодежь.

«Всем недоволен, видит только плохое», – с неприязнью подумал Турсун, хмуро косясь на Буриева. Паромов заметил его взгляд, многозначительно кашлянул, вынул портсигар.

– Что-то я второй раз сюда захожу, а тебя все не видно, – сказал он.

Лицо Николая Петровича было спокойно. Встретившись с ним глазами, Турсун понял, что Паромов настроен миролюбиво, пожалуй, даже шутливо. У Турсуна отлегло от сердца, он глубоко вздохнул, улыбнулся.

– Все бегаю, Николай Петрович, то за бульдозером, то насчет машин, а сейчас за водой.

– Видел, видел, как ты в водовоза переквалифицировался, – насмешливо сказал Паромов. – Эх ты, вожак молодежи! За бульдозером – сам, за машинами – сам и за водой – тоже. Какой же ты вожак? Вожак ведет, организует. Ты понимаешь, что это значит?

– Да вроде понимаю... – смущенно ответил Турсун.

– Вроде... – передразнил Паромов. Он тщательно размял папиросу, закурил. Покосился на смущенного парня. – Представь себя командиром полка. У тебя четыре батальона да всякие там спецвзводы, батареи, хозчасть, санчасть. В разгар боя замолкла одна батарея. Ты, конечно, туда. По пути тебя перехватил связной из санбата: «Медикаментов нет». Ты – в санбат. А батальоны остались без единого руководства, командиры не знают, где и что делается, ждут твоих указаний. Начинается сумятица, неразбериха. Враг заметил это и перешел в атаку. Надо бы на атакуемый участок резервную роту перебросить, перенести туда огонь батарей, попросить помощи у авиации. А командира полка нет: он медикаменты добывает. Время идет, враг жмет, и в результате полк разгромлен. А ведь командир не щадил себя, лез в самое пекло, рисковал жизнью.

У Турсуна горели щеки. Паромов ласково взял его за острый локоть.

– Не получился из тебя сегодня настоящий организатор, вожак и командир. Надо было каждому активисту дать пускай маленькое, но конкретное поручение. И пусть он делает свое дело, пусть отвечает за него, а ты должен требовать с них, строго, без скидок и поблажек. Тогда у вас получилось бы, как в хорошем подразделении. Все знают свои места, повинуясь воле командира. А командиром-то должен быть ты. Понимаешь? Командиром, а не мальчишкой на побегушках.

Что мог ответить ему Турсун? Теперь он и сам видел – не так надо было организовывать этот воскресник. Ведь пока собирали машины, ожидали бульдозер, доставляли воду, половина молодежи разбежалась. А сколько людей слонялось, не зная, что делать, или не имея инструмента! А ведь можно было все так организовать, чтобы не было никакой суматохи. Тогда не пришлось бы возить на себе эту злосчастную газировку...

– Ну ладно, – мягко сказал Паромов, – не переживай. Опыт – дело наживное. А то, что ты не пугаешься ни лопаты, ни тележки с газировкой, – это хорошо. Надо все уметь и мочь самому. Личный пример – великая сила. Настоящий организатор должен уметь не только сказать народу, что и как делать, но и показать. Иначе он превратится в болтуна и демагога. Так что выше голову, товарищ комсомол!




4

На воскреснике Люба Немцова работала вместе с подружками. Говорливые девушки ни на минуту не умолкали. Поначалу Люба отмалчивалась, но скоро настроение подруг передалось и ей. О чем только не переговорили они, перепели все любимые песни! А когда солнце переступило полдень и воскресник приближался к концу, у Любы сломалась лопата.

– Вот беда. Не было печали...

– Пустяки, – успокоила ее подружка. – Вон у чинары куча лопат, выбирай любую.

Люба отшвырнула сломанную лопату и побежала к чинаре. Она бежала быстро, легко перепрыгивая через ямы и кучи щебня. Из-под косынки выбились тонкие прядки рыжих волос. Они трепетали над головой, словно крохотные язычки пламени. Щеки девушки заалели. Любушка чувствовала на себе восхищенные взгляды парней и от этого бежала еще легче и быстрее.

Еще издали она увидела, что нижние ветки чинары увешаны пиджаками, свитерами, платками. Какой-то парень в голубой футболке рылся в кармане пиджака. Услышав шум шагов, он обернулся.

Это был Вдовин. Он даже попятился от неожиданности и молча смотрел на Любушку.

После ссоры у проходной Вдовин затосковал. Несколько раз он приходил в клуб, заглядывал в комнату, где репетировал хоровой кружок, но Любы там не было.

Тогда, притушив самолюбие, он отправился в райком комсомола. Увидев его, Любушка до того смешалась, что опрокинула пузырек с тушью. Вдовин не заметил этого, но девушке почудилась самодовольная улыбка на его лице. Окинув парня ледяным взглядом, она гордо вскинула голову и с откровенным вызовом спросила:

– Что вам нужно, товарищ Вдовин?

– Любушка... – начал было смущенный Анатолий, но она перебила его:

– Здесь райком, а не танцплощадка...

– Знаю, – парень сердито насупил белесые брови.

– Тогда я вас слушаю.

– Можешь не слушать! – с глухим бешенством выкрикнул он. – Я с тобой... – Анатолий не договорил, с размаху рубанул воздух до боли сжатым кулаком и выбежал из кабинета.

Больше они не встречались.

В те дни впервые в жизни Анатолий понял, что такое одиночество. Вечерами он забирался в безлюдный уголок и подолгу сидел там. Думать ни о чем не думал, а на душе была такая тоскливая пустота – хоть волком вой. Иногда в такие минуты появлялось необоримое желание немедленно увидеть Любу. Он срывался с места, торопливо шел к ее дому, подолгу стоял у подъезда, но так ни разу и не увидел ее...

И вот теперь нежданно-негаданно она сама прибежала к нему. Прибежала и встала как вкопанная. Вдовин удивленно смотрел на девушку, не зная, что сказать.

Так и стояли они друг против друга, растерянные и до смешного неловкие. Люба первая пришла в себя. Решительно шагнула вперед, словно перед ней никого не было. Брови парня дрогнули, сошлись у переносья, глаза потемнели. Он заступил ей дорогу и сказал негромко, сдержанно

– Подожди, Люба.

Девушка остановилась, глянула ему прямо в глаза. Он выдержал этот взгляд, ничем не выдав волнения. Только пальцы правой руки продолжали мять сплющенную в комок папиросу.

– Я много думал. Все понял. Ты права. Ни к чему это было. Блажь и дурь. Вспомню – скулы на сторону воротит. Себя стыдно. Такое тогда нагородил тебе. Обидел ни за что. По дурости все. Прости. – Вдовин покорно склонил голову.

Люба опустила глаза. Ей было жаль парня, но она сказала с деланным безразличием:

– Очень нужно! Пусти, дай пройти!

– Постой, – он гордо выпрямился. – Ты думаешь, я трус? Да? Думаешь, за свою шкуру дрожу, боюсь признаться? Нет. Жалко ребят. Я подговорил их, за что же они пострадают? Вот я и решил... Ты не думай, пожалуйста… Твердо решил. Сам все расскажу Нестерову. Пусть обсуждают, пусть судят. Но ребят не выдам. А ты на меня не обижайся. Я ведь всегда... Сама знаешь. А сейчас и вовсе. Если ты хоть капельку... – Губы парня дрогнули, он махнул рукой и, круто повернувшись, пошел от нее.

Волна нежности захлестнула Любушку. Она смотрела на худую согнутую спину медленно уходившего Анатолия и едва поборола в себе желание догнать его.

Она ведь знала, что он хороший. Добрый и смелый. Вот он понял, сам понял свою ошибку и попросил прощенья. А уж Люба-то знала, чего стоила ему эта просьба. Он самолюбивый и все-таки признался, что был неправ. И о Ланееве он расскажет. Сам. Расскажет и... Что же будет с ним потом? Лицо у Любы напряглось, на нем появилось выражение боли. Что же будет с Анатолием? Осудят, посадят...

Она изо всех сил старалась сдержать охватившее ее волнение. Неверными шагами подошла к чинаре, прижалась к ее шершавому стволу и не выдержала – заплакала.




ГЛАВА ВОСЬМАЯ



1

Под потолком неярко горела маленькая электрическая лампочка. Кухня была небольшая, тесно заставленная мебелью. Около двери стоял умывальник с мраморной доской и круглым тусклым зеркалом. Рядом – полка, уставленная и увешанная кастрюлями, сковородами, цедилками, терками и прочей кухонной утварью. Угол слева занимала плита, на которой стояли электроплитка и керосинка. Огонек в керосинке еле теплился и вряд ли подогревал большой зеленый чайник. На электроплитке в кастрюле кипела вода. Около плиты возвышался темный посудный шкаф-с желтыми, будто чужими, дверцами. Рядом стоял узкий стол, накрытый бледно-зеленой клеенкой в ржавых пятнах. В углу глухо гудел холодильник.

Мать и дочь сидели за столом. На нем ровными рядками разложены пельмени. Толстый, как сарделька, палец Марии Иосифовны медленно полз над рядками: она считала.

– Девяносто семь. Плохо, Роза, нечетное число. Соскреби все мясо и сделай еще один пельмень.

Молодая женщина нехотя собрала с тарелки остатки мяса и сделала маленький пельмешек. Бледное лицо Розы, оттененное выбившимися из-под косынки завитками темных волос, было усталым и равнодушным, только блестели живые черные глаза.

– Вечно вы выдумываете, мама! – сказала она осуждающе.

Мария Иосифовна выключила электроплитку.

– Третий раз закипает, а Яши все нет. Что-то у него, случилось нехорошее. Ходит хмурый, ест мало и все курит. С чего бы это? Ты не знаешь?

– Нет, – вяло ответила дочь.

– Плохо. Жена должна знать, что делается на душе у мужа.

Роза недобро улыбнулась.

– Надо было вам самой выходить за него замуж. Была бы полная гармония.

Мать удивленно посмотрела на дочь. Решив, что сердиться не стоит, сказала со вздохом:

– Мне такое счастье не выпало в жизни, а уж я бы его не упустила. Твой отец, конечно, неплохой был человек, но до Яшеньки ему далеко. Яша – орел, настоящий орел!

– Что в нем орлиного, кроме носа? – насмешливо спросила Роза.

– Дура ты! – не выдержала, наконец, Мария Иосифовна. – Девчонкой была – ветер в голове, скоро матерью станешь, а ума все не накопила. Век должна бога благодарить за то, что послал тебе такого мужа...

– Не бог мне его послал, а вы, – перебила Роза.

Она тяжело поднялась с табуретки, и сразу же стал виден ее непомерно большой, выпяченный живот, который уродовал невысокую, хорошо сложенную фигуру. Роза медленно прошла через кухню, остановилась у двери. Устало сказала:

– Не к чему говорить об этом. Если бы можно было все начать сначала, я бы такой ошибки не сделала. А теперь...

Но мать не могла промолчать: речь шла об ее любимом зяте.

– Яша редкого ума человек, – назидательно сказала она. – Сейчас молодежь ветреная. Круть-верть. А этот – нет. Рассудительный и трезвый. Цену себе знает. С кем хошь поладит. К любому замку ключи подберет, из любого тупика выйдет. С ним будешь жить как за каменной стеной – ни нужды, ни заботы...

– Вот именно, – опять перебила дочь, – как за каменной стеной. А зачем мне эта стена? Мне человек нужен. Я хочу ласки, искренности, теплого слова... – В ее голосе послышались слезы. – Мне нужен друг, а не идол. Вы сделали из вашего Яшеньки какого-то полубога. Сами на него молитесь и меня заставляете. А от него только и слышу: «Подай воротничок», «Где мои запонки?», «Вернусь к шести» – и ни одного человеческого слова.

– Он же занят. Неужели ты этого не понимаешь? – всплеснула руками Мария Иосифовна. – Как-никак, а поступил в заочную аспирантуру. Многие ли из нашего города там учатся? Больше никого. Стало быть, не простое это дело, не легкое. Да еще работает в трех местах. Тут любая голова закружится, а ты требуешь какого-то особого отношения.

– Ах, мама! – раздраженно сказала Роза. – Ну скажите, зачем вашему аспиранту нужна жена? Нанял бы домработницу. Воротнички всегда были бы накрахмалены и обед приготовлен. А больше ему ведь ничего не нужно.

Пухлое, одутловатое лицо Марии Иосифовны покраснело.

– Стыдись, Роза! Разве можно так говорить о своем муже и отце твоего будущего ребенка? Если бы он был такой плохой, тебе не завидовали бы подруги. Не вздумай когда-нибудь сказать это Яше. Он этого никогда не простит, и ты своими руками погубишь собственное счастье.

– Счастье... – Роза печально улыбнулась. – Разве оно в том, чтобы быть сытой, иметь хорошую квартиру и мужа? Нет, мама. Счастье– это когда человек знает, зачем живет на земле, – знает, что он нужен людям.

Она посмотрела в лицо матери и ничего не увидела на нем, кроме снисходительной улыбки. Нет, мать не понимала ее. Розе стало жалко себя. Чтобы не расстраиваться еще больше и не расстраивать мать, она решила прекратить этот неприятный разговор и медленно вышла из кухни. В сумеречной гостиной она бессильно опустилась на диван, прикрыв ноги шерстяным платком.




2

В комнате было тихо и прохладно. Роза закрыла глаза и погрузилась в сладкую дрему. На буфете монотонно тикал будильник, а ей казалось, что кто-то настойчиво стучит маленьким молоточком по темной непроницаемой скорлупе, с которой она жила последнее время. И вдруг эта скорлупа дала еле заметную трещину, молоточек застучал настойчивее, и тогда трещина превратилась в крохотное сияющее отверстие. Еще несколько ударов молоточка – и скорлупа рассыпалась. Хлынула лавина света, звуков, воспоминаний. Поплыли картины недалекого прошлого. Память ярко вычертила каждую деталь, каждую мелочь пережитого.

...Вот посредине небольшой комнаты стоит табуретка. На ней – невысокая кудрявая елочка. На елке горят тоненькие свечи, озаряя сияющую россыпь игрушек. Высокий, худощавый, черноволосый отец играет на гитаре и поет какую-то очень забавную песенку. Роза в голубом платьице, с голубыми бантами в косичках танцует перед елкой под отцовскую музыку. Ее танец, видимо, очень нравится отцу. Он откладывает гитару, подхватывает дочку на руки и кружится с ней по комнате.

...В этот солнечный весенний день Роза не шла, а бежала по улицам – торопилась домой. На груди ее пламенел пионерский галстук. Сегодня ее приняли в пионеры. Девочке казалось, что все смотрят на нее и завидуют. Когда она распахнула дверь комнаты, отец поднялся из-за стола. Серьезный, взволнованный, он сделал шаг навстречу дочери, опустил руки по швам и замер. Потом вскинул руку и торжественно произнес: «Юные пионеры, к борьбе за дело Ленина будьте готовы!» – «Всегда готовы!» – звонко ответила Роза и бросилась к отцу на шею. В дверь вошла мать с большим тортом в руках...

На глаза молодой женщины навернулись слезы. С нежной и грустной улыбкой вглядывалась она в милое, незабываемое детство.

Ей было тринадцать лет, когда отец – сапожник местной артели – ушел на фронт. Ушел и не вернулся. Мать устроилась официанткой в столовую воинской части. В дом часто приходили незнакомые военные. Мария Иосифовна отсылала дочь к соседям...

По утрам мать ловила тревожно-вопросительный взгляд девочки. Однажды, не выдержав этого взгляда, Мария Иосифовна привлекла Розу к себе, разрыдалась и стала ее целовать. Но и после этого дочь по-прежнему недоверчиво смотрела на мать. С тех пор в отношениях между ними появилась отчужденность, и годы не сгладили ее.

Во время учения в мединституте Роза жила в семье тетки по матери. Та вместе с мужем работала в железнодорожном ОРСе. Жили богато, но безалаберно. Роза не вмешивалась в их жизнь и свободное время проводила в своей маленькой комнатке. Жила она, как и другие студентки. Иногда ходила в кино или театр, не пропускала ни одного институтского вечера.

Однажды размеренное и тихое течение ее жизни было нарушено. Это случилось весной. Розе исполнился двадцать один год, а ему – летчику гражданской авиации – двадцать семь.

Никогда не забыть ей тот воскресный день в живописном Варзобском ущелье. Она словно прозрела и впервые увидела ласковое солнце над головой, услышала тонкий звон хрустальной струи крошечного водопада, ощутила волнующее прикосновение весеннего ветра. До сих пор она и не предполагала, что крохотные, хрупкие цветы незабудок пахнут так удивительно хорошо. И даже нагретые солнцем камни имеют свой запах. А как вкусна студеная родниковая вода! Пьешь, пьешь – и все хочется. Оказалось, весь мир соткан из множества звуков и цветов. Она жадно смотрела и слушала, не уставая удивляться и восторгаться.

– Тише, тише! – дергала она летчика за рукав. – Слышишь, как шмель гудит?

– Посмотри, какие крылышки у божьей коровки.

– Чудный камень! Может быть, он драгоценный.

Они опомнились, когда в ущелье стали сгущаться сумерки и повеяло прохладой. Попутной машины не оказалось, и они возвращались в город пешком. Домой она пришла поздно ночью. Усталая и счастливая вошла в свою комнату, включила свет и увидела мать. Та лежала на тахте и с тревогой смотрела на дочь. Хмельная от любви, Роза ткнулась головой в материнские колени и рассказала ей все. Рассказала и тут же пожалела об этом.

Они проговорили до утра. Мать требовала, чтобы Роза больше не встречалась с летчиком, угрожала проклятьем, обещала выгнать на улицу. Она уверяла, что все летчики легкомысленные люди, их жизнь висит на волоске, а их любовь не приносит ничего, кроме горя.

Роза не верила матери. Плакала и молчала. Под утро, обессилев, она дала честное слово, что порвет с летчиком. Она не умела бороться и сдалась без боя.

Но летчик был не из тех, кто боится жизненных осложнений. Он пришел в институт и без труда растопил напускную холодность Розы. Снова земля ушла у нее из-под ног, снова выросли крылья. Тетка забеспокоилась и опять вызвала сестру. На этот раз мать кричала и ругалась, как торговка. Роза упорно отмалчивалась. Тогда Мария Иосифовна пошла в политотдел ГВФ и наговорила о летчике гадостей.

– Уедем отсюда, – предложил он Розе. – Пусть твоя мать остается и живет, как хочет. А ты доучишься в другом городе.

Розе никогда не приходилось самостоятельно принимать важных решений. Она испугалась и не поехала с летчиком.

Молодые люди переписывались около года, Летчик звал ее, ждал. Она уклонялась от прямого ответа. Переписка прекратилась. И дни ее стали скучными, безрадостными, неинтересными. А вокруг жизнь шумела, как море. Подруги чем-то увлекались, горячо спорили, им всегда не хватало времени. Стараясь походить на них, Роза разговаривала и смеялась, ходила на танцы, диспуты, комсомольские собрания, сносно училась. Но все это делала бездушно, машинально, по обязанности.

Раз в кино Роза увидела лодку, оторванную бурей от причала. Хрупкое суденышко подкидывало на волнах, кружило в водоворотах, стремительно несло вперед. Лодка взлетала на гребнях волн, разрезала носом воду, и издали казалось, что она движется к цели. На самом же деле она не двигалась сама – ее несло течением. «Так вот и я...» – подумала тогда девушка.

Жизнь, как бурная горная река, в вечном стремительном движении. И как река шлифует и сглаживает острые углы камней, жизнь притупила и сгладила душевную боль одинокой девушки. Она примирилась с потерей любимого, привыкла безвольно подчиняться судьбе, утешаясь слабой надеждой на то, что после института все переменится к лучшему. А каким будет оно, это лучшее, она не знала и даже в мечтах не представляла себе его. Человек без мечты бескрыл. Его не манят высоты, не влекут просторы, не зовут дали. Он страшится борьбы, боится непроторенных путей, крутых поворотов и преград. Он способен лишь плыть по течению. Авось куда-нибудь да вынесет!


3

После института Розу направили на работу в родной город. Ей было уже двадцать три. Мария Иосифовна не жалела для дочери ни времени, ни денег. Роза носила самые дорогие и самые модные наряды.

Скоро Мария Иосифовна нашла ей и жениха по своему вкусу.

С первой встречи Яша показался необыкновенным. Он удивил ее смелостью в суждениях. Спорил с великими историками и философами, противоречил Горькому, отвергал Маяковского. Он хорошо разбирался в политике, делал смелые и подчас верные прогнозы. В дополнение ко всему он превосходно играл на рояле и недурно пел.

Знакомство молодых людей скоро переросло в дружбу. Яша Львов стал частым гостем в доме Марии Иосифовны. Вечерами, сидя за чаем, он любил пофилософствовать, высказать свои мнения. Он презирал «провинцию», жестоко высмеивал «провинциалов» и неудержимо, изо всех сил рвался «наверх», в центр, в большой город, в большую жизнь.

– Вам скучно, – говорил он Розе, – и мне это понятно. В этом паршивом городишке все плесневеет: и люди, и мысли, и даже вода в арыках. Здесь все стоит на месте и киснет под этим диким солнцем. Я бы тоже давно закис, но я не стою на месте. Я сейчас готовлюсь к поступлению в заочную аспирантуру. Сам факт поступления – хороший парус для движения вперед. А кандидатский диплом – это уже ключ от входной двери в настоящую жизнь. Понимаете? И я добьюсь этого во что бы то ни стало.

– По-моему, жить везде можно, – мягко возражала она. – Миллионы людей живут и в горах, и в тайге, и на далеких островах. Вот в нашем городе живет Синичкин. Академик-селекционер. Лауреат. Всю жизнь прожил здесь, вывел новые сорта хлопчатника. Куда только его не приглашали работать! Даже в Москву. А он не едет. Значит, и здесь можно найти настоящее счастье. Надо только уметь искать, а я не умею.

– Нет, вы неправы. Все это – новые сорта хлопчатника, парники и птичники – не для нас с вами. Это удел работяг, недалеких и неприхотливых людей. Навоз, конечно, нужен, но на навозных грядках розы не цветут.

– Розы – вещь красивая, но не обязательная для человека. А вот без хлеба и мяса, без сахара и хлопка люди не могут существовать.

– Вот именно – существовать, – подхватил он обрадованно. – Это значит: есть, спать, работать и, простите, производить детей. А я не хочу существовать. Я хочу жить. Понимаете? Жить! – Заметив, что девушка намеревается перебить его, он торопливо договаривал свои, видимо, заветные мысли: – Не думайте, что я презираю людей труда. Но разве мы с вами, интеллигенты, разве мы не вправе мечтать, и не только мечтать, но и добиваться интересной, красивой жизни? Театры, галереи, музеи, хорошая музыка, доброе вино и...

– И красивые женщины, – вставила она.

– О нет! – пылко возразил он. – О красивых женщинах не нужно мечтать. Они уже здесь. – И, понизив голос, прошептал, склонясь к ее плечу: – Кроме вас, мне никто не нужен...

Вскоре они стали встречаться ежедневно. Девушке далеко не все нравилось в Яше, но разобраться в нем, понять его мешала мать. Мария Иосифовна по поводу и без повода расхваливала Яшу. Молодой человек удивительно быстро нашел путь к ее сердцу. Он подолгу разговаривал с ней на житейские темы, восхищался ее взглядами на жизнь и умением жить. Вскоре в разговорах с дочерью мать стала называть его «твой жених».

– Ну какой он жених! – возражала Роза.

– Так будет им, не горюй. Не зря твоя мать живет на свете уже пятый десяток.

И Яша Львов стал женихом Розы, а потом мужем. С первого дня появления в доме стараниями Марии Иосифовны он был провозглашен главой семьи. «Выключи радио – Яша сел работать», – приказывала она дочери. «Не хлопай дверью – Яша прилег отдохнуть». «Включи утюг – у Яши примялась сорочка». Имя зятя не сходило с губ Марии Иосифовны. Но чем больше мать восхваляла мужа, тем дальше отходила от него Роза.

Яша очень много работал, но не с радостью и упоением, а с ожесточением и даже злостью, словно каждый час, проведенный им за письменным столом, был ударом по врагу, мешавшему ему приблизиться к заветной цели. Он преподавал физику в педучилище и средней школе, вел физический кружок на станции юных техников, выступал с лекциями, писал статьи в республиканские газеты и готовился к поступлению в заочную аспирантуру.

Ссылаясь на чрезмерную занятость, он все реже и реже разговаривал с Розой о политике и искусстве. Если же она начинала такой разговор, он останавливал ее возгласом: «Поговорим потом, Розочка, я чертовски устал!» Или: «Погоди, дорогая, я думаю над одной вещью». Постепенно Роза привыкла к этому, и у нее все реже возникало желание поговорить с мужем по душам.

Теперь молодые супруги уже не спорили о смысле жизни или новых книгах. Вместе с Марией Иосифовной они обсуждали предстоящие покупки, неприятности по службе и прочие будничные вещи. Яша болезненно реагировал на возражения. Со временем Роза и к этому привыкла. Она научилась молчать, хотя в душе и не примирилась со своим подчиненным положением.

Только иногда в постели на Яшу находила разговорчивость. Лаская жену, он вдруг заводил речь о недалеком будущем, когда они, наконец, выберутся из этой «трущобы» и заживут по-человечески в большом городе.

– Я этого обязательно добьюсь, во что бы то ни стало, иначе незачем жить, – с жаром говорил он. – Только в книгах да кинофильмах умные люди добровольно едут на периферию и находят там счастье и удовлетворение. А в жизни все стараются выплыть наверх. Все, начиная с авторов, этих книг и кинофильмов.

Розу не увлекали его мечты, надоедал разговор о периферии. Она молчала, равнодушная к словам и ласкам мужа. Все чаще женщина чувствовала себя глубоко одинокой.

Но однажды Роза не выдержала и на Яшины разглагольствования о будущем ответила, что если бы все думали так, как он, не было бы новых городов, шахт и электростанций на Дальнем Востоке, в Сибири, на Севере и в Средней Азии, не было бы зимовщиков и метеорологов. Он поморщился от этих слов и упрекнул ее в неумении самостоятельно мыслить. Роза потеряла терпение и выпалила:

– Ты рассуждаешь, как эгоист, причем трусливый эгоист! В своих лекциях и статьях ты призываешь жертвовать всем во имя коммунизма, а на деле боишься поступиться одним рублем ради того, к чему призываешь других.

Ох, как взбеленился он тогда!

– Иди! – кричал он. – Донеси, что твой муж говорит и пишет не то, что думает. Обывательница! Вместо мозгов твоя голова набита цитатами из газетных передовиц...

Роза расплакалась и ушла спать в гостиную. Она твердо решила не прощать ему этой выходки. Но вмешалась мать и капля по капле подточила ее упорство. Роза сдалась и первая заговорила с мужем.

Молодая женщина чувствовала себя очень одинокой в своей семье. Мать занималась домашним хозяйством и торговлей, все время что-то подсчитывала, прикидывала, аккуратно записывая расходы в замусоленную книжечку. Муж занимался уроками, лекциями, экзаменами. Ни он, ни мать ни разу не поинтересовались, чем живет Роза, о чем думает, что ее волнует.

А она все чаще задумывалась о своей неудавшейся жизни. Многие завидовали ей. Ее жизнь со стороны казалась веселой и интересной. На самом же деле она была пуста, как сгнивший орех. Роза особенно остро почувствовала это, когда ушла в декретный отпуск. Работа все-таки занимала третью часть жизни, столько же уходило на сон. А теперь, оказавшись не у дел, она как потерянная ходила по дому и подолгу сидела на одном месте, вспоминая прошлое и с грустью думая о настоящем. Иногда она пыталась заглянуть в будущее. Но там все виделось так туманно и неопределенно, что от этого еще печальнее становилось на душе.




4

Яша, не раздеваясь, прошел прямо в кухню – на свет. Молча сел на поданный тещей табурет, закурил.

Мария Иосифовна включила электроплитку и тоже присела, ожидая, пока закипит вода. Она помолчала, внимательно оглядела зятя, потом спросила участливо:

– Что ты такой пасмурный, Яшенька? Неприятность какая?

– Пока нет, но может быть, – со вздохом ответил он.

– Что-нибудь по работе?

– И да и нет.

– Сейчас такая жизнь пошла – отворотясь заглядишься! Ни минуты не дают человеку покою! Дергают, шпыняют его, рвут на части! – Мария Иосифовна скорбно шмыгнула носом, покачала головой. – На что уж я. Никому не мешаю. Сижу в киоске с утра до вечера. А и мне покою нет. То торг-инспекция, то санинспекция, то какие-то общественные контролеры. Все тебе в душу нос суют. Вынюхивают. Чуть что – акт. Ходи потом объясняйся! Слава богу, начальник у нас покладистый. Подмазал ему – он и затих. А то бы совсем беда. Завязывай глаза – и в омут.

Она умолкла, уверенная, что на ее откровенность зять ответит тем же. И не ошиблась. Кинув окурок в раковину умывальника, Яша заговорил:

– Я совершил один промах. В свое время я ушел из комсомола. Эта организация ничего мне не давала. Только взносы плати, да трать время на какие-то собрания. К чему мне это? И я, приехав сюда, забыл встать на учет. Понимаете, забыл! Никого это, разумеется, не взволновало, и все шло хорошо.

Он сделал небольшую паузу. Мария Иосифовна опустила пельмени в кипяток и снова села.

– У нас в педучилище уходит директор, – продолжал Яша. – Будет начальником управления Минпроса. На свое место он предложил меня. А в райкоме партии запротестовали. Молодой человек – и вдруг ни коммунист, ни комсомолец. Явление необычное, а все необычное кажется обывателю диким. Мне рассказал об этом один приятель, и я, не подумав, решил восстановиться в комсомоле. Надо было сразу в партию вступать. Мне уже двадцать шесть. Самое время, а меня черт дернул в комсомол вернуться. – Яша нервно хрустнул пальцами. – Думал, все это бесшумно пройдет. Здешний секретарь райкома комсомола – мой бывший приятель. Вместе в институте учились. Да вы его знаете. Он как-то приходил ко мне в гости. Помните? Ну вот, я думал, он и поможет мне провернуть эту операцию тихо и быстро. Затем и в гости его приглашал. А он на словах-то вроде поддержал, а на деле – выплывай сам. Деваться некуда – пришлось плыть. – Яша достал носовой платок, шумно высморкался. – Сегодня меня обсуждали на комсомольском собрании. Объявили строгий выговор. На выговор мне наплевать, но комсорг наш –злая дура. Неравнодушна ко мне, вот и бесится. Она настаивала на исключении. На собрании-то ее не поддержали, а на бюро могут поддержать. Там многие умом не блещут. Раз-два, проголосуют и исключат. Это уж совсем нехорошо. Пятно в биографии. Выйдет задержка с приемом в партию, да и по служебной лесенке пока что никуда не поднимешься. Одним словом, ерунда получается. Правильно говорят: «Семь раз отмерь – один отрежь». А я решил с ходу. Вот и угодил мягким местом в лужу. Хотя, если разобраться, иного выхода у меня и не было. Допустим, я, вступая в партию, скрыл, что был в комсомоле. Но Турсун-то это знает. А он присутствует на всех бюро райкома партии. Вот и накрыл бы меня. Тогда совсем труба. В общем куда ни кинь, все клин.

– Полно, Яшенька, может быть, все уладится, – успокаивающе запела Мария Иосифовна. – Не расстраивайся, милый. Не хватало еще нервы портить из-за какого-то комсомола. Я, конечно, в ваших делах не разбираюсь, но жизнь немножко понимаю. И я так думаю. Сходи ты, Яшенька, к этому секретарю райкома еще раз. Или снова позови его сюда. Да поласковее с ним. Всякое начальство любит, когда его власть признают. Я-то уж знаю. Ты гордость-то свою в карман спрячь, поклонись еще раз. Секретарь размякнет, раздобрится, и никаких исключений не будет. А пройдет время, все забудется. Тогда можно и в партию вступать... – Мария Иосифовна помешала закипевшие пельмени. – Лучше бы, конечно, его сюда пригласить, да угостить как следует. Сухая-то ложка рот дерет. Это великая истина...

– Он сюда больше не придет, – мрачно проговорил Яша. – Я его знаю. Для таких честь мундира дороже всего. Такой отца родного не пощадит, если заподозрит его в несоответствии с нашими идеями. Страшные люди. Железобетон. Никаких эмоций. И черт дернул меня с этим восстановлением! Теперь ломай мозги. А к этому турку никак не подъедешь. И ничем его не подмажешь.

– Словами, Яшенька, словами, – пропела Мария Иосифовна. – Ласковым словом змею из норы выманишь. Вот ты и не жалей этих слов. Побольше их, побольше говори да поласковее. Норови по шерстке гладить. От этого рука не отвалится...

– Да-а... – согласился Яша после долгого раздумья. – Пожалуй, вы, мамаша, правы. Придется еще раз поклониться этому типу. А Розе об этом...

– Знаю, родной, знаю, – перебила Мария Иосифовна.




ГЛАВА ДЕВЯТАЯ



1

Этот день начался, как все. Райкомовская уборщица тетя Саодат заканчивала мыть полы в коридоре, когда вошла Исаева.

– Здравствуйте, тетя Саодат! – поздоровалась она.

– Салом, – отозвалась та, не разгибая спины, – ноги вытерла?

– Вытерла, – весело ответила Зульфия и прошла в свой кабинет.

В маленькой комнатке с трудом вмещались письменный стол, шесть стульев и тумбочка с телефоном. Исаева не спеша разделась, прошла к столу. На нем ровной стопкой лежала вчерашняя почта – несколько газет и два письма.

Одно было адресовано Шарипову. Пожав плечами, Зульфия хотела отложить его, но, увидев распечатанный конверт, передумала.

Это было письмо от комсорга колхоза имени Тельмана Кагора Лахутшо. Он писал, что правление направило на курсы учетчиков и заведующих фермами трех девушек-комсомолок.

– Хорошо, – прошептала Зульфия, и радостная улыбка озарила ее смуглое лицо.

Еще одна победа. Пускай маленькая, но нелегкая победа...

Надолго запомнила Исаева эту поездку в колхоз имени Тельмана.

Вместе с Турсуном они приехали туда под вечер и сразу же зашли к председателю. Он поздоровался с Исаевой кивком головы, зато Шарипову долго жал руку, настойчиво расспрашивал о самочувствии.

– С чем пожаловал, комсомол? – громогласно спросил он, когда гости расселись. – Принес дополнительный наряд на лес или шифер? Ха-ха-ха! Скоро начнем дома строить, а со стройматериалами плохо. Твоя, Шарипов, затея, ты и помогай добывать материал.

Турсун обещал помочь. Поговорили о колхозных делах, посмотрели генеральный план центральной усадьбы.

В кабинет вошел парторг, поздоровался, сел.

– Вот хорошо, что вы пришли! Общими силами мы легче развяжем этот узелок. – И Турсун передал свой разговор с доярками.

Председатель сначала улыбался, потом его лицо стало строгим.

– Мы знаем об этом. А что делать?

– Надо перевести мужчин на другие работы, – вступила в беседу Исаева, – а заведующей фермой, учетчиками, телефонистками назначить женщин.

– Ваше предложение давно обросло бородой, – скептически улыбнулся парторг. – Кто не знает, что это надо. Мы не раз пытались провести такую реформу. Ничего не вышло.

– Плохо пытались, – твердо сказал Шарипов и полез в карман за папиросами.

Парторг хотел возразить, но председатель опередил его:

– Зачем спорить? Они, наверное, правы. Мы мало занимались этими делами. Вы хотите нам помочь? Спасибо. – Он разгладил пышные смоляные усы. – Не будем тратить время. Идите на ферму, подбирайте заведующую и учетчицу. Кого подберете – того правление и утвердит. Договорились?

Исаева уловила вызов в словах председателя и задорно ответила:

– Договорились!

На ферме их встретили приветливо и шумно. Веселый гурьбой женщины окружили Шарипова и Исаеву. Посыпались шутки. Когда волна веселья схлынула, Турсун спросил:

– Помните прошлый разговор?

Все дружно ответили, что помнят и не намерены забывать.

– Тогда сразу приступим к делу, – предложила Исаева. – Давайте вместе решим, кого из вас можно назначить заведующей фермой, а кого учетчиком. С правлением это согласовано. Начнем с заведующего. Кто, по-вашему, мог бы справиться с этой работой?

Женщины растерянно улыбались, переминались с ноги на ногу и молчали.

– Ну, так кого бы вы хотели видеть вашим заведующим? – переспросила Исаева.

– Умарову, – ответил кто-то вполголоса.

Маленькая глазастая девушка, начавшая тогда разговор с Турсуном, побледнела, прикрыла широким рукавом лицо и, пятясь к двери, выкрикнула сдавленным голосом:

– Нет! Нет-нет! Я не согласна! Я не могу! Не буду!

– Погоди, – попыталась успокоить ее Исаева, – не шуми. Ты комсомолка? – Девушка кивнула головой. – Грамотная? – Снова утвердительный кивок. – Давно на ферме работаешь?

– Пятый год, – ответила за нее другая доярка.

– Почему же ты не хочешь заведовать фермой? – удивился Турсун. – Ты же тогда первой заговорила о неравноправии.

– Я пошутила. Пошутила я. Не хочу, – лепетала она, пятясь к двери.

Пришлось ее оставить в покое. После долгих, настойчивых уговоров назвали фамилию еще одной женщины. Но с ней не удалось поговорить. Закрыв лицо платком, она убежала.

Никто не согласился работать и учетчиком.

Тогда Турсун произнес целую речь. Он обвинял женщин в трусости и нежелании бороться за свои права. Они молчали, потупившись. В комнату доярок вошел высокий парень. Это был учетчик.

– Пора на дойку.

Доярки обрадованно зашумели и, расхватав подойники, убежали.

– Нашли мне замену? – ехидно спросил учетчик, вынимая из шкафчика какие-то бумаги.

– Нашли, – зло ответил Турсун. – Твоя жена будет работать вместо тебя.

Парень оскалился.

– Моя жена беременна. Дома сидит. Пеленки шьет. Поговори с ней. Может, согласится по совместительству рожать и вести учет.

Турсун хотел сказать что-нибудь резкое, да Исаева не дала, взяла за локоть, шепнула:

– Ты иди, а я еще побуду здесь. Часа через два приходи в библиотеку.

Звенели молочные струи об алюминиевые бока подойников, шумно дышали коровы, пережевывая жвачку, покрикивали доярки на беспокойных животных. Пахло парным молоком, навозом и сеном. Желтые огни маленьких электролампочек тускло освещали большое помещение коровника.

Зульфия остановилась около пожилой доярки. Полюбовалась ее четкими, быстрыми движениями. Присела на корточки рядом.

Женщина перестала доить, повернулась к Зульфии.

– Ты чего хочешь?

– Скажите, почему так получилось? Почему никто не согласился заведовать фермой и быть учетчиком?

– Это мужская работа. Заведующий все время в правлении сидит. На заседания ходит, в город ездит, домой ночью приходит. И все время с мужчинами. Если на это место пойдет замужняя женщина, муж и родственники загрызут ее, соседи перестанут здороваться. А если пойдет девушка, она никогда не выйдет замуж. Ее не возьмут в жены. Кто же себе плохого хочет?

Еще целый день Турсун и Зульфия уговаривали доярок. И снова безрезультатно.

Не заходя в правление, они уехали из колхоза. Дорогой молчали, хмурились, отводили глаза друг от друга. Прощаясь, Турсун скептически хмыкнул, сокрушенно покачал головой.

– Провалились мы, Зульфия, с треском.

– Ничего, – попыталась она успокоить Турсуна. – Один битый сильнее двух небитых. Значит, мы двое будем тянуть за четверых.

Турсун не улыбнулся шутке. Лицо его по-прежнему было хмурым и жестким.

– Со стороны все кажется легким, – задумчиво проговорил он, – а возьмешься – от земли не оторвешь. Тут важно не только за что взяться, но и как. Не с того конца мы начали. Надо было сначала с мужчинами договориться. С отцами, братьями, мужьями и, конечно, с дедами. Это ведь они не пускают своих жен и дочерей на мужскую работу, они создают общественное мнение. За них и надо было взяться в первую очередь.

– За одно ушко казан не унесешь, как бы крепко ни держал. Надо сразу браться за оба. И не только нам.

– Верно, – согласился Турсун. – Только не отступаться. Хоть с десятого захода, а надо взять эту высоту. Пусть не думают! Мы не из тех, кто боится отступать, но мы отступаем для разбега.

Об этом случае Шарипов рассказал Паромову. Николай Петрович долго молчал, раздумывал, а потом сказал:

– Такой орех с наскоку не разгрызешь. Здесь нужен обходной маневр. По-моему, надо бы сделать так, – Паромов неторопливо отпил из пиалы несколько глотков чаю и договорил: – Открыть в Пахтаабаде краткосрочные курсы учетчиц и заведующих фермами. Определить каждому колхозу, сколько он должен послать на эти курсы. И провести набор. Прежде всего за счет коммунисток и комсомолок. Если нам удастся придать этому движению массовый характер – мы выиграли. Райком партии примет специальное решение. А вы добейтесь, чтобы каждая колхозная комсомольская организация послала девушек на эти курсы.

Когда такое решение было принято, Исаева снова поехала в колхоз имени Тельмана, но опять ничего не добилась. Тогда председателя и парторга вызвали в райком партии.

И вот пришло это письмо. Многовековая стена предрассудков дала еще одну тоненькую, как паутинка, трещинку, которая поможет расшатать и повалить древнюю стену...




2

Второе письмо было адресовано ей.

На грязном конверте, неумело склеенном из тетрадного листа, крупными печатными буквами написан адрес. Зульфия вскрыла конверт и начала читать письмо.

«Дорогой райком! Мы учимся в седьмом классе школы имени Рудаки. Нашу подругу Сафарову Бибигуль насильно выдают замуж».

Зульфия бессильно уронила руку с письмом и долго сидела неподвижно. Кровь отлила от ее лица, и на нем отразилась глубокая душевная мука. Собравшись с силами, она торопливо дочитала письмо.

«Бибигуль не пускают в школу. Скоро будет туй^[3 - Туй – свадебный пир.]^. Жаловаться она боится. Приезжай, товарищ секретарь. Помоги нам. Комсомолки Амонова, Ташматова».

Она прочитала письмо еще раз и вспомнила далекий маленький кишлак у подножья гор, где находилась семилетняя школа имени Рудаки. Зульфия однажды была там на отчетно-выборном собрании. Видимо, поэтому девочки написали письмо именно ей. «Надо ехать», – решила Исаева и пошла с письмом к Шарипову.

В кабинете у Турсуна сидел заведующий орготделом Вахид Султанов, крепко сбитый, круглолицый парень с хмурым взглядом.

– Вот хорошо, что ты зашла! – сказал Турсун, здороваясь с Зульфией. – Садись. Сейчас Султанов расскажет о своей командировке. – Повернулся к заворгу. – Ну, давай...

Султанов недобро покосился на Исаеву. Он три года работал в райкоме комсомола, считался подготовленным, знающим работником и любое замечание воспринимал болезненно. С предшественником Турсуна у Султанова были приятельские отношения. Он никогда не отчитывался о том, что сделал в командировке. А тут с него требуют такой отчет. И кто? Да еще в присутствии Исаевой. Султанов уперся в пол сердитым взглядом и нехотя, через силу заговорил:

– Я пробыл в колхозе «Коммунизм» пять дней. По нашим данным, там, – он заглянул в блокнот, – восемьдесят два комсомольца, а фактически, – он снова заглянул в блокнот, – только пятьдесят. Тридцать два выбыли неизвестно куда, мертвые души. И никто их не разыскивает. В отчетах по членским взносам комсорг указывает восемьдесят два и за всех выбывших сам взносы платит. Лучше, говорит, несколько рублей уплатить, чем их искать.

Постепенно Султанов оживился и принялся размахивать руками. Из его слов вырисовывалась очень мрачная картина. Сорвана политучеба, плохо работает клуб, огромный отсев из вечерней школы колхозной молодежи, неудовлетворительная дисциплина в организации.

– Одним словом, – закончил он свой рассказ, – там полный развал. Комсорг бездельничает, обманывает и нас и партийную организацию. Его надо обсудить на бюро и переизбрать.

Некоторое время все молчали. Потом Турсун спросил:

– А как у них с животноводством?

– С животноводством? – на лице Султанова отразилось недоумение. – Черт его знает! По-моему, хорошо.

– Нет, – Турсун покачал головой, – очень плохо. Позавчера в райкоме партии обсуждали отчет председателя этого колхоза. Картина печальная. Самые низкие в районе надои молока. По рублю восемьдесят копеек обошлось колхозу каждое яичко. Учет на фермах запутан. Ни одного комсомольца среди животноводов. Нам за это здорово влетело. Ты на фермах-то был?

– Н-нет, – смущенно протянул Султанов.

– А в хлопководческих бригадах?

– Я главным образом занимался организационной работой, – уклонился от прямого ответа Султанов и принялся бесцельно листать странички блокнота.

– Ну и что же ты сделал по этой организационной работе? – с легкой иронией спросил Шарипов.

– То есть как что? Я же рассказал. Мы разобрались...

– Ты рассказал о недостатках, а о том, что сделал для их устранения, не сказал ни слова. Ну, например, сколько человек ты подготовил к вступлению в комсомол, чем помог пропагандисту, провел собрание или хотя бы заседание комитета, выявил адреса выбывших без снятия с учета? Ну что конкретно ты сделал за эту неделю? Чем помог комсомольской организации?

– Я вскрыл недостатки, посоветовал...

– Ты приехал – вскрыл, посоветовал. Другой приехал – вскрыл, посоветовал. Третий сделал то же. Все говорят, все советуют. Но сколько ни говори «халва, халва», во рту сладко не станет. Пора уже не говорить, а делать. Ты за полгода два раза побывал в этой организации. И другие райкомовцы приезжали. А дела ни с места. Кому нужна такая бюрократическая помощь?

– Выходит, я бюрократ? – угрожающе глянув на Шарипова, спросил заворг. – Быстро вы оценку даете людям, товарищ секретарь. Я три года мотаюсь по району, моей зарплаты на попутные машины не хватает. Не считался ни со временем, ни со здоровьем. А дослужился до бюрократа, – Султанов обиженно засопел и стал обтирать платком потные щеки.

– Комсомольскую работу не меряют количеством изношенных сапог, – жестко сказал Турсун. – И ты не прикидывайся обиженным. В райкоме всего пять работников на сто пятьдесят организаций. Каждый день в них не побываешь. А уж если пришел, то засучи рукава и помогай. Вместе с комсоргом делай все, что недоделано. Да так, чтобы после тебя хоть какой-то след остался.

Полные губы Султанова расползлись в иронической улыбке, недобрым огнем вспыхнули глаза. Он хотел что-то сказать, но Турсун снова заговорил:

– И хозяйством надо заниматься. В конце концов нас называют помощниками партии не за красивые глаза. Надо это звание оправдывать. Мы обязаны во всем помогать партии. Во всем и по-настоящему. А то что же получается? В колхозе провал с животноводством, а мы ферму стороной обходим. Можно было послать комсомольцев на работу доярками и чабанами, создать контрольные посты, навести порядок в учете молока и кормов. Да мало ли что еще можно сделать! Можно или нет?

– Конечно, – поддержала Зульфия.

– Может быть... – нехотя промямлил Султанов.

– Ну, а раз можно, поезжай обратно и делай. Ликвидируй замеченные тобой недостатки и займись животноводством.

– Снова ехать в тот же колхоз? – изумился Султанов.

– А чему ты удивляешься? Выявил недостатки, теперь поезжай и устраняй их. Это будет хорошим уроком всем нам.

– Я не поеду, – раздраженно проговорил Султанов.

– Не поедешь – иди пешком, – засмеялся Турсун, делая вид, что не замечает состояния заворга.

– Сам походи с мое. Я уже находился.

– Тогда подавай в отставку и иди на пенсию, – отрезал Турсун, нахмурясь.

Султанов опешил. Глянув в глаза секретаря, он понял, что тут не до шуток. От обиды перехватило дыхание. Ему, самому старому и опытному работнику райкома, предлагают подать в отставку! И кто предлагает? Человек, который всего несколько месяцев как пришел на комсомольскую работу. Зазнайка! Он думает, что Султанов будет молить о пощаде. Этого не случится. Султанов тоже умеет драться. Он подкараулит удобный момент и так ударит, что у этого гордеца тюбетейка слетит вместе с головой. Он еще не раз горько раскается.

Но эти мысли не изменили выражения лица заворга. Бросив на Турсуна злобный взгляд, Султанов молча поднялся и, не сказав ни слова, вышел из кабинета.

– Обиделся, – посочувствовала Исаева. – Зря ты сказал о заявлении. Он парень самолюбивый.

Турсун молчал. Он уже и сам сомневался в своей правоте. Надо ли было говорить так резко? А как иначе? Пора ломать эту ревизорско-наблюдательскую систему. А ломать нельзя безболезненно. Он много думал над этим в последнее время. И хорошо, что, наконец, состоялся такой разговор с Султановым. Все равно когда-нибудь надо было начинать... Конечно, он обиделся. И пусть!

– Почитай вот это, – Исаева протянула письмо.

Турсун машинально взял листок, пробежал по строчкам глазами и ничего не понял. Заставил себя прочитать еще раз.

– Что думаешь делать? – спросил он.

– Надо ехать туда. Сегодня же. Я однажды была в этой школе, знаю людей и думаю, что сумею помочь Бибигуль.

– Может быть, мне самому съездить? В таком деле возможны всякие неприятности.

– Ну что ты! Не в первый раз. – Зульфия встала, протянула тонкую смуглую руку. – До свидания. Если что случится, я позвоню тебе.

– Обязательно звони.




3

Одетая по-дорожному Зульфия Исаева остановилась возле шоссе, поджидая попутную машину. День был серый, тихий. Густые облака низко нависли над землей. Со стороны гор тянуло холодком.

Ждать пришлось недолго. Скоро подкатил трехтонный грузовик с зелеными обшарпанными бортами. Из кабины высунулся шофер.

– Кто в Колхозабад, залезайте!

Все бросились к машине и, толкая друг друга, полезли в кузов. Забралась и Зульфия. «Давай!» – крикнул кто-то, и машина тронулась. Исаева встала возле кабины, вцепилась руками в широкий брезентовый ремень, стягивающий крышу. Встречный ветер хлестал лицо, забирался в рукава куртки, рвал концы платка.

Отъехав километра три от города, машина остановилась. Шофер вылез из кабины.

– Гоните денежки, друзья-приятели!

Через полчаса грузовик стал у развилки трех дорог. Зульфия выпрыгнула из кузова, отряхнулась от пыли, огляделась. Возле дороги притулилась маленькая чайхана. Несколько мужчин сидели под навесом и не спеша пили чай.

Ей тоже захотелось выпить горячего чаю. Она прошла под навес. Мужчины недоброжелательно покосились на нее и умолкли. Зульфия, сделав вид, что ничего не заметила, присела на краешек суфы.






Чай был крепок, горяч и ароматен. Она пила маленькими глотками, чувствуя, как по телу разливается приятное тепло. Стало клонить в сон. Отогнав дремоту, нехотя поднялась и пошла к развилке дороги.

Отсюда до школы имени Рудаки шестнадцать километров. Дорога – разбитая, малоезженая. Машины здесь ходили очень редко. Зульфия, прождав полчаса, решила идти пешком. Вышла на узенькую тропинку, протоптанную на обочине дороги, и зашагала, размахивая чемоданчиком.

Примерно на половине пути ее настиг дождь. Вначале только моросило, обдавая лицо мелкими холодными каплями. Зульфия огляделась, поискала укрытия, но ничего подходящего не нашла и пошла дальше, надеясь, что дождь скоро пройдет. Но она ошиблась. С каждой минутой дождь все усиливался и вскоре превратился в настоящий ливень. Одежда промокла насквозь и прилипла к телу. Стало холодно. Зульфия зябко ежилась и, чтобы согреться, старалась идти еще быстрей. Но узкая тропа раскисла, и ноги скользили.

Неожиданно сквозь шум дождя долетел надсадный рев автомобильного мотора. Исаева увидела автомашину, ползущую по глубокой грязи. Девушка встала посреди дороги, призывно вскинула руку. Машина остановилась неподалеку, дверца кабины распахнулась «Ныряй!» – донесся возглас. Зульфия залезла в кабину, села рядом с водителем.

Шофер критически оглядел ее и протянул свой ватник.

– Скинь пиджачок и надень это. Простынешь.

Она поблагодарила его взглядом. И снова, как в чайхане, по телу разлилось приятное тепло.

– Далеко едете? – спросила она водителя.

– А тебе куда нужно?

– В школу Рудаки.

– Не беспокойся, довезу прямо до дверей.

Он сдержал слово: подвез ее к школьному порогу.

Длинный одноэтажный кирпичный дом стоял на бугре возле дороги в полутора километрах от кишлака. Школьное здание, видимо, давно не ремонтировалось и имело неприглядный вид. Дожди и ветры обшарпали стены, с которых кое-где слетела штукатурка. Входная дверь плотно не прикрывалась, оставляя большую щель. Цементные ступени высокого крыльца наполовину выкрошились, углубления заполнила дождевая вода.

На дверях школы висел большой амбарный замок. Зульфия уныло посмотрела на него и задумалась. Куда же идти?

Смеркалось. Дождь перестал, но было сыро и холодно. Влажное платье не грело. Надо было подумать о ночлеге. «Придется идти в кишлак», – решила Зульфия и направилась было к дороге, но тут из-за угла школы вынырнула пионервожатая Амина Каримова.

– Товарищ Исаева! – поразилась она. – Как вы сюда попали? Да вы насквозь промокли! Идемте скорей ко мне! – Каримова взяла Исаеву под руку и повела.

Вместе с матерью, школьной уборщицей, Амина жила в школе. Комната у них была небольшая, уютно обставленная и теплая. Старуха, мать Амины, предложила Исаевой немедленно переодеться. Амина достала свое белье и платье. Зульфия переоделась и присела к плите, на которой готовился ужин. Амина села рядом, подала гостье пиалу горячего чая.

– А я уже думала, что придется идти в кишлак. Промерзла вся, промокла, зуб на зуб не попадает, – пожаловалась Зульфия.

– Вы, наверное, от развилки шли пешком? – спросила мать Амины.

– Полдороги пешком, а потом на попутной машине.

– Плохая у вас работа, совсем не женская, – сочувственно сказала старуха, внимательно разглядывая гостью. – Разве это женское дело ходить одной по чужим дорогам, ездить на попутных грузовиках, искать ночлега в незнакомых кишлаках?

Зульфия промолчала.

– Надолго к нам? – полюбопытствовала Амина, подливая чаю в пиалу гостьи.

– Дня на два. Надо с одним делом разобраться, – Исаева хотела промолчать о цели своего приезда, но в последний момент передумала и рассказала о письме комсомолок.

– Вот затем я и приехала. Что ты думаешь об этом, Амина?

Девушка переглянулась с матерью, склонившейся над плитой, и проговорила со скорбным вздохом:

– Правда все это. В прошлом году всего две девочки учились в седьмом классе – и тех выдали замуж за месяц до окончания школы. Летом даже одну шестиклассницу увезли куда-то в горы. А теперь вот Бибигуль просватали. Отца у нее нет. Мать – неграмотная, голову ей заморочили, пригрозили и калым хороший предложили. Вот она и согласилась.

– Почему же ты до сих пор молчала об этом? – сердито спросила Зульфия. – Ты пионервожатая, комсомолка, а примирилась. Даже нам не сообщила.

Каримова пожала плечами.

– Не только я примирилась. В школе есть и коммунисты. Они тоже молчат. И вы ничего не добьетесь, вот увидите.

– Ну, это посмотрим. Будем сидеть сложа руки – ничего не изменится. Будем бороться – обязательно добьемся своего. Мы же не одни.

– Вам хорошо бороться, – вступила в разговор мать Амины. – Сегодня вы здесь, завтра – в другом месте. А вот моей дочке отсюда некуда деться, и ей эта борьба, ох, как дорого обойдется!.. Ведь жених Бибигуль – сын нашего председателя колхоза, а с сильными свяжешься – спину сломаешь.

Усталую, продрогшую Зульфию разморило в тепле. Сладкая дрема незаметно подкралась к ней. Тело потеряло упругость, голова безжизненно клонилась вниз.

Но, оказавшись в постели, она вдруг почувствовала, что не уснет. Медленно разжав веки, пристально всмотрелась в густой мрак, заполнявший комнату, и задумалась. Защитит ли она маленькую незнакомую Бибигуль? Или эту девочку постигнет та же участь...

Зульфия зябко передернула плечами и замерла, вспомнив то страшное, что было давно и недавно, о чем боялась думать и что всеми силами старалась вытравить из памяти.

Вот она, тоненькая, хрупкая, семнадцатилетняя, стоит в углу и клонит голову под водопадом злых слов, которыми осыпает ее мать. «Или ты выйдешь замуж, или уходи отсюда и забудь, что у тебя есть мать!». Громко хлопает закрывшаяся за ней дверь. Без звука падает на пол сломленная Зульфия.

От свадьбы остались в памяти пламя костра и вой бубна. Потом в темноте ее, бесчувственную от страха, жадно щупали и мяли чьи-то волосатые, потные, железные руки. И невозможно было уйти от этой жути и мерзости.

В сравнении с ним она казалась ребенком. Ему было уже за сорок. Она была третьей женой. Самой молодой и самой непослушной. Он запретил ей выходить из дому, а она собрала книжки и ушла в школу.

Подтянув ее за косу, он налитыми кровью глазами долго всматривался в ее полные ужаса глаза. Потом, ни слова не говоря, размахнулся и ударил волосатым пудовым кулаком в грудь. Он перестал ее бить тогда, когда она перестала шевелиться. А ночью он требовал ласк и мучил ее душу.

Она стала собачонкой ползать у его ног. Разувала его. Она разучилась говорить. Он отдавал приказания взглядом, жестом, движением бровей. Однажды он улыбнулся ей. Она решила, что он изменился, подобрел, и сбежала к подружке. Он снова избил ее.

Ей до смерти не забыть эту проклятую темную нору-комнатушку. Он запер ее туда. Полмесяца просидела она, не видя света; потом она вдруг понадобилась ему, и он на ночь выпустил ее из темноты. В полночь она выползла из-под одеяла... Ободрав руки, разогнула тонкие прутья оконной решетки и, сдирая кожу, проползла в щель.

Дальше все походило на сон. Она стучала в чью-то дверь, кто-то поднял ее на руки и понес... Больше память ничего не сохранила.

Потом был суд над мужем, библиотека парткабинета и вечерняя школа, маленькая комнатка сектора учета райкома комсомола...

Однажды ночью ее встретил брат осужденного мужа. Приставив к ее груди широкий черный нож, он сказал свистящим шепотом, от которого похолодело внутри:

– Если не вернешься в дом мужа и не уйдешь с работы, я положу твою голову в хурджум и отправлю твоей матери.

Тогда за ней стал всюду следовать страх, отравляя жизнь ядом мрачных предчувствий и ожиданий. Она боялась каждого шороха, скрипа половиц, дверного стука. Просыпалась по ночам от мышиной возни под полом и до рассвета лежала не дыша, вся превратившись в слух.

Однажды о своем страхе Зульфия рассказала заведующей женотделом райкома партии, молодой женщине с седыми прядями в волосах. Та долго молчала, а потом сказала:

– Ты должна переломить себя. Перебороть. Они уверены– мы слабые, а ты докажи обратное. Не прячься от мужниного брата, а ищи его. Увидишь, иди к нему и громко, на всю улицу крикни: «Я принесла хурджум, в котором вы понесете мою голову!»

Зульфия так и сделала. Этот шаг стоил ей величайшего, предельного напряжения всех сил. Зато как же торжествовала она, глядя на перепуганного свояка, который шарахнулся от нее и пугливо затрусил прочь, а она кричала вслед ему:

– Куда вы? Стойте! Вот вам моя голова! Где же ваш нож?..

Воспоминания тяжелой плитой придавили Зульфию, она не могла даже вздохнуть.

– Вы не спите? – спросила Амина, лежавшая рядом с ней в постели.

Зульфия облегченно вздохнула, передвинула онемевшее тело.

– Нет, не сплю.

– О чем вы думаете?

– О Бибигуль. Мы должны спасти девочку. Любой ценой. Лучше похоронить ее, чем отдать им. Я знаю это... Я хорошо знаю...

После долгого молчания Амина снова спросила:

– И вы думаете, нам это удастся?

– Обязательно.

Тогда Амина повернулась к ней и зашептала в ухо:

– Надо с утра, пока еще никто не знает о вашем приезде, побывать дома у Бибигуль. Мать ее темная, но добрая женщина. Дочку сильно любит и, может быть, послушает вас, не станет выдавать замуж...




4

Бибигуль жила в дальнем кишлаке, в семи километрах от центральной усадьбы колхоза. Кишлак состоял из двух десятков маленьких домишек, обнесенных глиняными заборами – дувалами. Домики сгрудились, образовав узкие улочки, вдоль которых шумели мутные арыки.

День был воскресный. На улице полно ребятишек. Они с любопытством обступили незнакомых и, перебивая друг друга, рассказали, как пройти к дому Бибигуль. Из калиток и окон на девушек смотрели десятки любопытных глаз.

Дом Бибигуль ничем не отличался от остальных. Только старый дувал во многих местах обвалился, да калитка еле держалась на одной петле. Но едва Амина дотронулась до нее, как во дворе залаяла собака. Сквозь щель в калитке был виден огромный черный пес, со злобным лаем метавшийся по проволоке.

– Эй, хозяйка! – крикнула Амина.

Никто не отозвался.

– Бибигуль! – позвала Зульфия.

И снова никакого ответа. Только хрипло лаяла собака.

– Они дома, – сказала Амина, – но их наверняка уже предупредили, и они засели, как в крепости.

– Все равно мы должны их увидеть, – Зульфия принялась барабанить кулаком по калитке.

В это время в улочку въехал всадник на высоком гнедом коне. Тучный, усатый мужчина в каракулевой шапке с плетью-камчой в руках остановил коня возле Зульфии, откинулся в седле и на весь кишлак заорал:

– Эй, вы! Кто такие? Чего в чужие ворота ломитесь?

Зульфия повернулась на окрик и опешила, увидев перед собой лошадиную морду. Подавив волнение, сердито глянула в самодовольное лицо всадника, вызывающе звонко спросила:

– А вы кто такой, чтобы нас допрашивать?

– Я бригадир здешнего участка. Я не позволю шляться по моему кишлаку всяким посторонним.

– Слезьте с лошади, если хотите с нами разговаривать, и не орите, мы не глухие! – гневно отчеканила она.

– Убирайтесь отсюда! – бешено завопил бригадир, хватив камчой по голенищу сапога. – Уходите, а то я вас выгоню из кишлака!

– Это тебе не двадцать пятый год, господин курбаши, чтобы камчой размахивать! Забыл, как любителей орать да плетьми махать к порядку призывали? А ну-ка, слезай! Слезай, говорю! Я покажу тебе свое удостоверение, и мы посмотрим, кто из нас посторонний. Ну!..

Зульфия решительно шагнула к оскаленной морде лошади. Всадник не ожидал такого оборота. Он явно струсил и, чтобы как-то выпутаться из неудобного положения, грязно выругался, с силой хлестнул коня по крупу и ускакал, обдав девушек комьями грязи из-под копыт. Исаева проводила его ненавидящим взглядом. Теперь она поняла, что спущенная с цепи собака во дворе Бибигуль и наглое поведение бригадира – попытки отвести их от цели, смутить и запугать. Значит, приход Зульфии застал их врасплох; значит, они боятся ее. Этот вывод придал девушке силу и смелость.

– Пойдем! – Она решительно шагнула к калитке.

– Собака искусает, – попыталась остановить ее Амина.

– Хозяева не дадут, – твердо сказала Исаева.

Она толкнула калитку и шагнула во двор. Пес захлебнулся от лая и кинулся к ней. Тут, словно из-под земли, выросла девочка в цветном платье и цветных штанишках до щиколоток. Она схватила собаку за ошейник и, сердито прикрикнув на нее, оттолкнула в сторону. Круглые черные глаза девочки удивленно глянули на Зульфию.

– Салом! – крикнула ей Зульфия.

– Салом! – улыбнулась девочка.

– Где мама? – спросила Амина.

– Дома, – ответила девочка, не выпуская из рук собаки.

Дом состоял из двух комнат, разделенных широким коридорчиком. Когда девушки вошли в него, дверь комнаты справа распахнулась, и невысокая миловидная женщина вышла навстречу гостям. После взаимных приветствий все трое прошли в комнату. Хозяйка кинула на пол курпачи, гости сели и с трудом усадили женщину.

– Вы живете вдвоем с дочкой? – спросила Зульфия.

– Да, – с печалью в голосе отозвалась женщина. – Муж умер. Я работаю дояркой, а дочка учится и мне помогает.

– Хорошая она у вас, – вмешалась в разговор Амина. – Учится отлично, маме помогает, скромница и красавица.

– Такой дочерью можно гордиться, – поддержала Зульфия, – Окончит Бибигуль школу, поступит в техникум, потом в институт. Станет учительницей или врачом.

– Она не поступит в институт, – в голосе женщины послышались слезы. – Она выходит замуж. Будет, как и я, работать, детей нянчить и мужу прислуживать. Меня ведь тоже вот так выдали замуж – четырнадцать лет было...

– Плохо зарабатываете, наверно? – спросила Зульфия, уверенная в обратном, и не ошиблась.

Женщина стала горячо возражать. Нет, она не жалуется. Колхоз получает большие доходы, и все тут живут хорошо. В прошлом году она много заработала и денег и пшеницы. Еще ей дали премию. А государство выплачивает пенсию за мужа.

– Так что же вас заставляет выдавать четырнадцатилетнюю дочь замуж? – не выдержала Зульфия. – Я думала, вас нужда толкнула на это. А теперь совсем не понимаю, в чем дело.

Хозяйка долго молчала. Зульфия тихонько поднялась с полу, подошла к двери, позвала с порога:

– Бибигуль!

Послышались легкие шаги. В комнату робко вошла девочка. Желая угодить пионервожатой, она надела новенький, тщательно выглаженный галстук. Зульфия была потрясена. «Невеста в пионерском галстуке! Это ли не кощунство?»

Она усадила девочку возле себя, погладила по голове.

– Ты почему не ходишь в школу?

– Мама, не пускает, – пугливо глянув на мать, ответила девочка.

– А почему не пускает?

– Я поеду в другой кишлак, там буду учиться.

– Зачем же тебе ехать в другой кишлак? Разве у вас школа плохая?

– Я буду там замужем, – ответила девочка и стыдливо закрыла лицо.

– Глупая! – с болью в голосе воскликнула Исаева. – Ты даже не понимаешь, о чем говоришь... Скажи, ты, наверное, хотела учиться дальше? Ну, кем ты хотела быть?

– Учительницей, – прошептала девочка.

– Вот видишь, учительницей. А для этого надо еще много лет учиться. Учиться, а не выходить замуж.

Мать с тревогой вслушивалась в этот разговор. Она чувствовала, слова Зульфии падают на благодатную почву, волнуют дочь. Та вопросительно глядит на мать. В глазах дочери немой укор и смятение. Девочка начинает понимать, что ее хотели жестоко обмануть. И кто? Мама и дядя. Люди, которым она верила больше всего на свете. Мать догадывается, о чем думает дочь, и приказывает ей выйти из комнаты.

Бибигуль недоуменно поглядела на гостей, на лице ее немой вопрос – уходить или нет? Зульфия молча кивнула головой, и девочка неслышно исчезла.

В дверь просунулась голова бригадира. Он вошел не здороваясь. Сел, положил рядом камчу. Хозяйка принесла чайник, разостлала достархан, положила лепешки, налила в пиалы чаю. Никто не пил. Все молчали. Стояла напряженная тишина.

– Вот что, – медленно и твердо сказала Зульфия, глядя в лицо матери Бибигуль. – То, что вы хотели сделать с вашей дочерью, называется преступлением и карается по закону. За это советский суд судит и родителей и жениха. Если вы не тронете девочку и вернете ее в школу, мы не будем применять к вам никаких мер. Иначе мы насильно заберем у вас ребенка, а вас будем судить.

– Ха! Пустое она болтает, – загремел голос бригадира. – Нас нельзя судить. Мы поступаем по закону.

Женщина перевела испуганный взгляд с бригадира на Зульфию. Она не знала, кому верить. Зульфия неприязненно посмотрела на бригадира, но сдержала себя и сказала спокойно:

– Почему вы лезете в чужие дела, вмешиваетесь в жизнь чужого ребенка? Никто не позволит вам калечить девочку.

– Это ты лезешь в чужие дела! – грубо закричал бригадир. – Она моя племянница, дочь моего брата. Я растил ее, и я могу делать с ней, что захочу. На вот, посмотри эту бумажку и уходи отсюда.

К ногам Зульфии полетел сложенный вчетверо листок. Она развернула его – и не поверила своим глазам. В руках у нее было свидетельство о рождении, в котором на основании данных медицинской экспертизы утверждалось, что Сафаровой Бибигуль исполнилось восемнадцать лет. Не сказав ни слова, Исаева поднялась и вышла. Бибигуль она нашла во второй комнате. Девочка стояла у маленького окна и смотрела на улицу, где толпились мальчишки.

– Ты была в городе у докторов? – ласково спросила ее Исаева.

– Нет, – девочка покачала головой.

– Вы обманщик! – крикнула Зульфия от порога. – Это поддельный документ! Бибигуль не была на медицинской комиссии. Вместо нее ходила другая. За такие дела мы будем привлекать вас к ответственности.

Бригадир вскочил. Он казался громадным в этой маленькой комнатке.

– Это настоящий документ! – бешено заорал он, размахивая кулачищами. – Заверенный! Бибигуль имеет право выходить замуж. А вы ворвались в чужой дом, как шакалы, оскорбляете хозяйку, кричите на нее, пугаете. Я этого не позволю! Она жена моего брата! Уходите отсюда! Уходите...

Осыпаемые бранью девушки выбрались из дому. Торопливо прошли узенькой улицей и оказались за кишлаком. Долго шли молча. Потом Амина сказала:

– Теперь им никто не помешает сделать свое дело.

– Как никто? А мы? – сердито возразила Зульфия.

– А что мы? Пошумим, покричим, и все. Пока мы проверяем да доказываем, они свадьбу сыграют. Уж сколько раз так бывало...

Зульфия ничего не ответила. Она вдруг вспомнила слова Турсуна о возможных неприятностях и подумала, что с ним бригадир не посмел бы так нагло вести себя.

По дороге девушки зашли в сельсовет. В похозяйственной книге год рождения Сафаровой Бибигуль был явно подделан. Председатель сельсовета недоуменно пожал плечами и сказал, что принял книгу в таком же состоянии и к подделке цифр не имеет никакого отношения. Он показал еще множество исправлений, сделанных неизвестно кем. Председатель знал о выдаче замуж Бибигуль и о том, что у родственников имеется свидетельство, подтверждающее ее совершеннолетие. Он молча выслушал слова Исаевой о том, что документ поддельный и дядя насильно выдает Бибигуль замуж. При этом он даже поддакивал и согласно покачивал головой. Но когда Зульфия предложила ему вмешаться в это дело, он категорически отказался.

– Для меня документ – закон. Раз есть свидетельство, они имеют право выдавать ее замуж.

– Но ведь свидетельство поддельное.

– Это надо доказать.

– Вот и давайте доказывать вместе.

– Я тут ни при чем. Меня никто не уполномочивал. Документ есть документ.

– Эх, вы! – Зульфия уничтожающе глянула на этого равнодушного и трусливого человека, спрятавшегося от жизни за бумажку, и вышла из сельсовета.

Только к вечеру они, наконец, пришли домой. Исаева прилегла на кушетке и задумалась. За время комсомольской работы ей не раз приходилось сталкиваться с подобными фактами, и всегда ее вмешательство приносило желаемые результаты. Пристыженные и напуганные родители и родственники уступали. Но здесь нечего ждать уступок. Победить может только сила, власть.

Утром Зульфия с большим трудом дозвонилась до райкома комсомола. Турсуна на месте не оказалось. Тогда она позвонила Таировой, коротко рассказала ей о Бибигуль и попросила:

– Возьми еще одного врача-специалиста, садитесь в машину и приезжайте сюда. Составим комиссию, определим возраст Бибигуль и оформим настоящий документ.

– Хорошо, – согласилась Лютфи. –Жди нас.

Она приехала на следующий день. Вместе с ней была еще одна женщина-врач. Девочку осматривали дома. Врачи единодушно решили, что ей не больше четырнадцати лет.

Мать Бибигуль равнодушно выслушала заключение медицинской комиссии. А когда ее спросили, пойдет ли дочь завтра в школу, женщина замялась.

– Она не будет здесь жить. Мы ее отправим к тете в Яванский район...

– Ясно, – вспыхнула Исаева. – Новый вариант. Все равно из этого ничего не получится.

Она позвала Бибигуль и увела ее в сад. Вернулись они оттуда не скоро.

– Девочка поедет с нами в город, – сказала Исаева тоном, не допускавшим возражений. – До окончания седьмого класса она будет жить у меня. Потом поступит в наше педучилище и перейдет в общежитие. Если вы хотите счастья своей дочери, соглашайтесь... – голос Зульфии задрожал. Долго и страстно убеждала она растерянную и подавленную женщину.

Та, наконец, уступила:

– Я и сама все понимаю, ведь она моя дочь. Но я не могла ослушаться брата своего мужа. Пусть Бибигуль уезжает... – и заплакала.

Девочка с плачем бросилась на шею матери. Все облегченно вздохнули, заулыбались.

С помощью матери Бибигуль быстро связала в узел свои платья.

В это время дверь распахнулась. Вошел бригадир. Не обращая внимания на посторонних, он подошел к хозяйке, сдержанно поздоровался и кинул сквозь зубы:

– Я зашел за ней, – кивок в сторону Бибигуль. – Ты ее уже собрала? Хорошо. Тогда мы поехали.

Исаева взяла девочку за руку, притянула к себе.

-Уходите! – крикнула она, задыхаясь. – Уходите отсюда сейчас же! Или я... – у нее был вид человека, решившегося на все.

Бригадир было попятился, но скоро оправился и потянулся к племяннице. Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы в комнату не вошел водитель автомашины, на которой приехала Лютфи. Это был высокий широкоплечий мужчина в военной гимнастерке, галифе и сапогах. Это и решило исход дела. Услышав тяжелые шаги, бригадир обернулся и оторопел, увидев перед собой незнакомца в военной форме.

– В чем дело? – грозно спросил водитель. – Из-за чего шум?

Зульфия взяла за руку Бибигуль и направилась с ней на улицу. У порога она обернулась, крикнула растерянному бригадиру:

– Мы еще увидимся! Наш спор не окончен!




ГЛАВА ДЕСЯТАЯ



1

Сестра Турсуна – Зухра проснулась раньше всех. Сладко зевнула, перевернулась на спину, сбросила с себя одеяло. Вытащила из-под подушки часы, скользнула взглядом по циферблату.

Вставать не хотелось. Хорошо бы поспать еще часок. Зухра потянулась было к одеялу, но тут же передумала и спрыгнула на пол. Быстро надела тоненький ситцевый халат, сунула ноги в тапочки и прошла в другую комнату, где спал брат.

Турсун беспокойно ворочался и что-то бормотал во сне. Зухра посмотрела на него, покачала головой. Как он похудел! И на лбу появились морщины. «Тяжелая у него работа», – подумала она и вполголоса стала звать брата. Он не просыпался. Тогда молодая женщина, сдерживая смех, принялась щекотать ему пятки.

– Перестань, Зухра, – сердито заворчал Турсун. – Зачем разбудила? Сегодня воскресенье, и я имею право поспать.

Она рассмеялась.

– Пожалуйста, спи на здоровье. Сам вчера просил пораньше разбудить. Говорил, будет генеральная уборка. Скоро Первомай, а у нас как в плохой чайхане – пыль и копоть. Ворчишь, что грязно, а свои ручки приложить не хочешь. Пусть старуха мать с сестрой работают. Мужчинам аллах не велел домашними делами заниматься. А еще комсомол! За женское равноправие борешься, с пережитками воюешь...

– Хватит, хватит бурчать! – перебил ее Турсун, вскакивая с постели. – Я готов: Что прикажешь делать?

– Будешь белить кухню.

– Белить кухню? Но ведь я никогда не белил!

– Ничего, справишься. Пойдем, я разведу известь. Бери кисть и принимайся за работу. Я буду белить комнаты, а мама станет протирать окна. Ясно, товарищ секретарь?

– Ясно, товарищ командир! – Турсун пристукнул голыми пятками. – Прикажете приступать?

– Приступайте.

Брат и сестра дружно расхохотались и выбежали в кухню.

Мать – невысокая, сухощавая, большеглазая женщина – стояла над электрической плиткой и заваривала чай. Она приветливо улыбнулась детям.

– Быстро умывайтесь и садитесь завтракать.

После завтрака все взялись за уборку квартиры.

Застелив газетами пол, Турсун начал белить кухню. Он еще ни разу не держал кисти в руках и теперь пытался усердием возместить недостаток опыта. Долго и старательно водил кистью по стенам. Известковые капли дождем падали на пол, белые струйки текли по рукам. Турсун вспотел, руки устали, к тому же известь разъедала кожу.

Едва он, потный, перепачканный известкой, присел покурить, вошла Зухра. Глянув на брата, расхохоталась.

– Посмотри, на кого ты похож! Прямо индеец из воинственного племени. Только пера в волосах не хватает. Кончай курить и бери кисть – надо перебеливать. Видишь, какие полосатые стены.

Турсун пытался протестовать, но безуспешно. Пришлось перебеливать.

Пока он трудился в кухне, сестра выбелила обе комнаты и снова заглянула к нему. Критически оглядев стены, сна устало улыбнулась.

– Теперь вроде ничего. Можно принять работу с посредственной оценкой.

– Скупа ты на оценку чужого труда.

– Не огорчайся. Тройка – неплохая отметка. А сейчас вот что: я буду белить коридор, а ты начинай мыть полы в комнатах. Да пошевеливайся. Мама пускай займется обедом. Мама! – крикнула она. – Принимайтесь за обед.

– Хорошо, доченька, – донесся негромкий голос матери.

Как-то само собой получилось, что всеми домашними делами распоряжалась Зухра. Три года назад она вышла замуж за колхозного шофера. Через полгода после свадьбы в дом молодоженов пришла беда: из кузова автомашины выпал пьяный пассажир и разбился насмерть. Мужа Зухры осудили на пять лет. Молодая женщина тяжело переживала это несчастье. Но что она могла сделать? Оставалось только ждать. И она ждала.

Когда Турсун получил в городе квартиру, Зухра с матерью оставили кишлак и переехали к нему. Здесь она поступила работать на завод, быстро освоила специальность формовщицы. Но в душе она осталась колхозницей, ее тянуло в кишлак, к хлопку.

В свободное время она уходила в поле и подолгу смотрела на ровные зеленые рядки хлопчатника. Потом, не выдержав, входила в борозду и медленно шла через поле. Дома она говорила брату:

– Женился бы ты поскорее, и я со спокойной совестью вернусь в колхоз.

Месяц назад Зухра получила от мужа письмо. Тот сообщал, что за добросовестную работу его досрочно освобождают и к Первому мая он вернется домой. Теперь молодая женщина жила ожиданием встречи с мужем и все считала и считала дни, оставшиеся до его приезда...

Уборку закончили только к вечеру. Усталый Турсун расставлял мебель в комнатах. Зухра стелила дорожки. Оба спешили: мать уже дважды звала обедать.

– Теперь мыться! – воскликнул Турсун и направился в ванную.


2

Входная дверь распахнулась, на пороге показался Яша Львов.

– Салом алейкум, – проговорил он, глядя на Турсуна с нескрываемым удивлением. – Извините, пожалуйста, я, кажется, не вовремя.

Турсун не подал и виду, что приход Львова некстати. Многовековой обычай таджикского гостеприимства предписывал относиться к гостю с величайшим уважением. Гостя уважают больше отца, говорит народная мудрость.

– Почему не вовремя? – Турсун протянул гостю руку. – В самый раз. Проходи, посиди. Я вот только помоюсь. Да проходи, не стесняйся. Это, Зухра, мой старый знакомый Яша Львов.

Оставив гостя на попечение сестры, Турсун исчез в ванной. Львов хотел было уйти, но Зухра удержала его, проводила в комнату, усадила на диван, подала пачку журналов.

Через несколько минут появился Турсун.

– Ты извини за такой прием, – сказал он. – У нас сегодня генеральная уборка. Все вверх дном перевернули. Сейчас будем обедать.

– Нет, нет, спасибо, – начал отказываться Львов. – Я по делу к тебе зашел, поговорить хотел. Но, видимо, это лучше сделать завтра.

– Давай сначала пообедаем, попьем зеленого чайку, а потом и поговорим. Ладно?

– Ладно, – нехотя согласился Львов и, спросив разрешения, закурил. Вошла мать Турсуна, поздоровалась с гостем, пригласила его к столу. Львов ел с аппетитом, шумно восхищался кулинарными способностями хозяйки, шутил.

Наконец хозяин и гость остались наедине. Закурили. Турсун молчал, выжидательно поглядывая на Яшу. Тот натянуто улыбнулся и медленно заговорил, тщательно подбирая слова:

– Я пришел к тебе, как на исповедь. Хочу чистосердечно высказать все, что меня волнует. Буду говорить откровенно. Ты только выслушай и правильно пойми.

Турсуна озадачило столь длинное и многозначительное вступление. Смущал и вид Львова – его скользящий взгляд, неестественно натянутый голос, непонятная нервозность. «С чего это он?» – недоумевал Турсун и как можно мягче сказал:

– Говори, пожалуйста.

– Я уже рассказывал, как выбыл из комсомола. Потом сам понял свою ошибку. Признался и раскаялся. – Он по-прежнему говорил неторопливо, обдумывая каждое слово.

Лицо его было напряженно. Он поминутно облизывал сухие губы. – Ты поддержал меня в трудную минуту, и я этого никогда не забуду. Теперь мне предстоит самое тяжелое испытание. И снова нужна твоя помощь, друг. Затем и пришел. Ты, конечно, знаешь, меня обсудили на комсомольском собрании, со всех сторон стружку сняли. Объявили строгий выговор. Ну что ж, я согласен с наказанием. Больно, но поделом. Приемлю все как должное. Только ведь это еще не конец. Теперь все решать будет твой райком. Наш комсорг пригрозила, что добьется моего исключения. Строгий выговор кажется ей слишком мягким наказанием. У нее есть друзья в райкоме. Сблокируются и черт знает что решат. Я вторую ночь не сплю. Курю и как дурак по комнате вышагиваю. Неужели за одну ошибку надо четвертовать человека? Без конца дергать и дергать ему нервы, портить здоровье? Ведь одного барана два раза не режут. Ну, ошибся. Виноват. А кто не ошибается? Можно же, наконец, понять меня по-человечески!

– Думаю, что можно, – отозвался Турсун.

В эту минуту ему было искренне жаль Львова, и он подумал, что зря не посоветовал Сабитовой принять от него членские взносы без всяких обсуждений. Пожалуй, незаслуженно строго отнеслись к нему. Обсудили на комитете, потом на собрании, а теперь еще на бюро райкома. Так ли нужно относиться к образованному человеку, осознавшему свой поступок?

Яша безошибочно определил поворот в настроении Турсуна и не замедлил им воспользоваться. Он выдержал большую, скорбную паузу, закурил, тяжело вздохнул и только после этого снова заговорил тихим, страдальческим голосом:

– Я много пережил из-за своей глупой ошибки. А сколько еще впереди всяких неприятностей! Теперь все это долго будет болтаться у меня под ногами, мешать двигаться.

– Ты преувеличиваешь, – попытался успокоить его Турсун.

– Ха, преувеличиваю! Ты, видимо, плохо знаешь, как у нас на такие вещи реагируют, – он выделил последнее слово и произнес его громко, с нажимом. – Тебе известно, что меня хотели назначить директором педучилища. Но райком не согласился, потому что я беспартийный. Будь я комсомольцем, мое выдвижение санкционировалось бы без звука. А что будет, если я стану не просто беспартийным, а человеком, исключенным из комсомола, лишенным политического доверия! Тогда ни о каком выдвижении и не мечтай. В партию и не суйся. А ведь человек без перспективы, без загляда вперед, как стоячая вода, мутнеет и зарастает тиной. А я не хочу этого. Разве это плохо? Вот почему для меня очень важно остаться в комсомоле. Конечно, строгий выговор – тоже не велика радость. Ну, да взыскания в конце концов снимаются и забываются. А исключение – это позорное пятно. Это, брат, такая червоточина! Кому же нужен фрукт с червоточиной? Всякий норовит отложить его в сторону. Понимаешь? В сторону от большой жизни, от широкой дороги.

– Ты крепко загибаешь, Яша. Никто не собирается сталкивать тебя с дороги, загораживать путь. Пожалуйста, шагай до любой вершины. А в том, что тебя не назначили директором педучилища, комсомол не виноват. Да и не ради же высоких постов, не ради карьеры хлопочешь ты о комсомоле?

Их глаза встретились. Яша, не мигнув, выдержал строгий, требовательный взгляд Турсуна. А когда тот отвел глаза, Львов проговорил с глубокой болью и обидой:

– И ты во мне сомневаешься. – С трудом проглотил застрявший в горле комок. – А я-то думал, ты меня хорошо знаешь, веришь мне...

– Знаю и верю, – твердо сказал Турсун, прикрыв ладонью длиннопалую Яшину руку.

– Спасибо, – растроганно проговорил Яша. – Значит, я не ошибся: ты настоящий друг. Бюро райкома послушает тебя. Ты ведь первый секретарь, твой голос...

– Мой голос – только одна седьмая часть.

– Зато самая решающая. И если ты поддержишь меня…

Он умолк, вопросительно глядя на Турсуна. Тот тоже молчал. Яша засунул пальцы левой руки под воротничок рубашки, крутнул головой. Казалось, еще мгновенье, и он рванет душивший его воротник, и к ногам Турсуна полетит яркий галстук вместе с блестящей приколкой, а по полу звонко заскачут маленькие перламутровые пуговички. Но этого не случилось. Яша только шумно вздохнул и, подавшись всем телом к Турсуну, заговорил звенящим от напряжения голосом:

– Мы не женщины и не дипломаты. Давай начистоту. Могу я рассчитывать на твою поддержку или нет? Да или нет? Бей сразу. Ну?

Его лицо болезненно напряглось, тревога зажглась в глазах. Он замер, ожидая ответа. Во всем его облике было что-то жалкое. Турсун тихо сказал:

– Не беспокойся. Поддержу.

– Спасибо. – Львов встал, глубоко, облегченно вздохнул. – Что бы там ни решило бюро, важно, что ты мне веришь. Это дороже всего. Это главное. А теперь извини. Я пойду. У меня вроде бы крылья выросли. Вот что значит поддержка друга!

Турсун проводил гостя до порога. Вернулся в комнату и принялся вышагивать от стены к стене. Ему было жаль Львова.

«Бедный парень, нежданно-негаданно угодил в такую переделку. Если я его не поддержу, кто же еще поддержит? Все-таки четыре года проучились вместе. Да и, по существу, он не плохой парень. Работящий, думающий, образованный. И откровенный. Другой бы в его положении ни за что не заговорил о каком-то несостоявшемся выдвижении. Побоялся, а вдруг заподозрят в карьеризме. А этот что думал, то и выложил. Что на уме, то и на языке. По-комсомольски. А вообще-то он, видно, тщеславен. Любит карабкаться вверх по служебной лестнице. Хотя что же в этом плохого? Вполне человеческое желание. К тому же семья на плечах. Но почему он прежде не попытался восстановиться в комсомоле? Прямой, честный, открытый, а обманывал всех, объявив себя некомсомольцем. Два года был в бегах. Дезертир. Хоть и раскаявшийся, но дезертир. Надо было сказать ему об этом. Не отталкивать, не обижать, но и не умалчивать».

Скоро от недавней уверенности в своей правоте не осталось и следа. Не так надо было разговаривать с Яшей. А как? На этот вопрос Турсун не мог ответить. От этого стало не по себе. Плохое настроение не покидало его весь вечер. Он не мог даже читать.


3

В райком Турсун пришел раньше всех. Нахохлившись, сидел один в кабинете, сердито шуршал бумагами.

Позвонил заведующий орготделом обкома комсомола и напустился на него за несвоевременное представление протоколов заседаний бюро.

– Четвертый раз об этом звоните! – раздраженно прокричал в трубку Турсун. – Неужели протоколы – самое важное в работе райкома?

– Нам надоело вас уговаривать. За два месяца вы не представили ни одного протокола, – услышал он. – Подождите, не кладите трубку, будете разговаривать с Рубалиным.

Минуты две в трубке гудело, потом послышался строгий рубалинский голос:

– Здравствуй, Шарипов! Опять ты своевольничаешь? Так, брат, дело не пойдет. Обком существует для того, чтобы руководить райкомами. А руководить и уговаривать – не одно и то же. Ясно?

– У нас машинистка болела. Сегодня вышла на работу и сразу засела за протоколы. Дня через два вышлем.

– Это несерьезно, товарищ Шарипов. Ты парень неплохой, но порядок есть порядок. Если к субботе не получим протоколов, вызовем в обком. Уловил? Будь здоров.

Голос Рубалина умолк так же неожиданно, как и возник. Турсун подержал смолкшую трубку и осторожно положил на рычаг. Снова вышел неприятный разговор с секретарем обкома.

Вошла Любушка. После столкновения из-за Львова она держалась строго официально, называла Турсуна только по фамилии. Он несколько раз хотел по душам поговорить с ней, но откровенного разговора не получалось.

Вот и сейчас девушка сухо поздоровалась и, глядя мимо Турсуна, спросила:

– Можно выносить на завтрашнее бюро персональное дело Львова? На собрании его обсудили. Девять человек голосовали за исключение, а десять – за строгий выговор.

– Выноси. А мне покажи протокол собрания.

Читая скупые строки протокола, Турсун снова вспомнил вчерашний разговор с Яшей. Большинство комсомольцев, выступая на собрании, высказывали одну и ту же мысль: Львов неспроста захлопотал о восстановлении в комсомоле, ему именно сейчас зачем-то понадобился авторитет этой организации. «А ведь они правы», – подумал Турсун, и на него нахлынули прежние сомнения.


4

Заседание бюро было необычно коротким. Второй вопрос из-за болезни докладчика не обсуждался, сразу перешли к персональному делу Львова.

Яша вошел в кабинет быстрой, уверенной походкой, присел на краешек стула, поправил безукоризненно отутюженные брюки, пестрый галстук. Его лицо было спокойно, даже равнодушно, но глаза все время настороженно скользили по лицам присутствующих.

– Докладывайте, – Турсун повернулся к Сабитовой, невысокой, худенькой девушке.

Она подошла к столу, метнула гневный взгляд на «дезертира из комсомола». Говорила резко, взволнованно. Мяла в руках маленький платочек, то и дело оправляла кружевной воротничок. Ее слушали внимательно, с интересом.

– Из девятнадцати комсомольцев нашей организации семь работают в других учреждениях. Они и решили судьбу Львова, проголосовав за строгий выговор. А из двенадцати комсомольцев педучилища только трое голосовали за взыскание, а девять за исключение. Я признаю демократию, подчиняюсь большинству, но собрание, по-моему, решило неверно. Львову в комсомоле делать нечего. Он сам доказал это, скрываясь от организации два года... Между прочим, когда Львов впервые появился в педучилище, я сразу спросила его, комсомолец ли он. Что, вы думаете, он ответил? «К сожалению, не имел счастья состоять в рядах этой уважаемой организации». Мы ведь не знали, что он лжет, и предлагали ему вступить. Он все отнекивался. А однажды сказал: «Не тратьте время попусту. Я прекрасно обхожусь без вас». И вы хотите, чтобы я поверила, будто он просто ошибся, а теперь осознал? Чепуха! Он и шагу не сделает без корыстного расчета. У него вся жизнь – двойная бухгалтерия. Нашему союзу такие дельцы не нужны.

Затем слово предоставили Львову. Он не спеша поднялся, одернул пиджак и заговорил медленно, со значением, даже с пафосом:

– Слушая товарища Сабитову, я вспомнил русскую поговорку: «Чужую беду руками разведу...» Со стороны все кажется просто и легко. А в жизни далеко не так. Позвольте рассказать все сначала. – Он тряхнул головой, отчего черные волосы его разлохматились и нависли над выпуклым лбом. Не спеша он изложил историю с пропажей учетной карточки. Затем принялся критиковать себя. – Горько и больно говорить о себе плохое. Но правда всего дороже. Я смалодушничал, струсил. Надо было сразу во всем признаться, понести достойное наказание, а я все откладывал. Стыдно за себя. Спасибо товарищу Шарипову. Он помог мне преодолеть слабость, исправить ошибку. Теперь о предложении Сабитовой. Она, безусловно, права, осуждая мое поведение. Я не прошу снисхождения. Комсомольцы по заслугам наказали меня, объявив строгий выговор. В дальнейшем я честным трудом и общественной работой постараюсь смыть позорное пятно и оправдать ваше доверие.

Не часто здесь произносились такие красивые речи. Поэтому на многих выступление Львова произвело благоприятное впечатление. Подкупала его кажущаяся откровенность и принципиальность.

Первой выступила Исаева. Пожурив Львова, она предложила утвердить решение первичной организации – объявить ему строгий выговор.

Но вот поднялся комсорг маслозавода Платон Нестеров, и обсуждение приняло иное направление.

– Зря вы, товарищ Исаева, агитируете нас, – забасил он, осуждающе качая лохматой головой. – Я бы за Львова никогда не агитировал. Не стоит он этого. Я, конечно, не смогу сказать так красиво, как он. Да и ни к чему это. Скажу только, что, если бы нам пришлось обсуждать Львова на своем собрании, его исключили бы единогласно. Ручаюсь за это. Вот тут товарищ Львов объяснял нам, так сказать, свои душевные переливы. Послушать его – даже вроде жалко становится. Но главного он не сказал. И я хочу спросить его: скажите, товарищ Львов, зачем это вам сейчас, так сказать, на двадцать шестом году жизни понадобился вдруг комсомол? На работе вы устроены, диплом у вас в кармане, положение хорошее, зарабатываете неплохо. Зачем же еще нужен вам комсомол?

Нестеров требовательно взглянул на Львова. Яша поднялся. На его лице блуждала растерянная улыбка. «Кретин! Стопроцентный идиот! – обругал он себя. – Не подумал над таким вопросом. Его обязательно должны были задать». Но медлить с ответом нельзя, и, еще ничего не решив, ничего не придумав, он начал говорить:

– Видите ли, вопрос товарища – простите, не знаю его фамилии – мне кажется несколько странным. Дело в том, что, как вы понимаете, не так-то просто вывернуть свою душу наизнанку и не всякое чувство легко передать словами. – Перехватив одобрительный взгляд Исаевой, он облегченно вздохнул, заговорил уверенно, играя богатыми интонациями сильного баритона. – Я хочу вернуться в комсомол потому, что не могу жить без него. Да ведь если разобраться по существу, я от него в стороне никогда не стоял. Разве мало выполнял я поручений комсомольской организации...

– Какой? – перебил Нестеров.

– Что какой? – На лице Львова вновь появилось выражение растерянности.

– Вы работали в трех местах. Интересно, какой из трех комсомольских организаций и какие поручения вы выполняли?

Львов умоляюще посмотрел на Шарипова. Его взгляд просил защиты, поддержки. Это был взгляд утопающего. Турсун сказал, ни на кого не глядя:

– Не будем перебивать товарища, выслушаем до конца, потом выскажемся.

Этой слабой поддержки оказалось достаточно для того, чтобы Львов снова почувствовал землю под ногами.

– Вы знаете, товарищи, каждый комсомолец готовит себя к вступлению в партию. Стать членом партии – моя заветная мечта, но чтобы осуществить ее...

– Надо поправить дело с комсомолом, – вставила Любушка. – Теперь нам ясно, что вас заставило хлопотать о восстановлении. Непонятно только, как это вы вдруг поняли, что не можете жить без комсомола, если столько времени прожили без него. Два года – не малый срок. Было время и одуматься и набраться смелости. Почему же вы не сделали этого раньше?

– Я считаю никогда не поздно признать свою ошибку и исправить ее.

– Запоздалое раскаяние не стоит и гроша.

– Лучше поздно, чем никогда.

– Старо и не слишком умно.

Разгорелся горячий спор. Ораторы выступали по нескольку раз. В конце концов позиции определились. Три члена бюро настаивали на исключении, а еще трое считали, что можно ограничиться строгим выговором. Все решал голос Шарипова.

Он встал, посмотрел на товарищей, поймал встревоженный взгляд Львова. Что же сказать? Сдержать свое обещание и проголосовать «за»? После того, что рассказала Сабитова? После того, как все сомнения рассеялись и стало очевидно карьеристское нутро бывшего однокашника? Нужны ли комсомолу такие люди? Нет. Он ведь никогда не станет рядовым бойцом этой великой организации. Не пойдет за нее в огонь и в воду. Разве он поступится хоть чем-ни-будь ради интересов комсомола? И в партию он рвется вовсе не для того, чтобы быть впереди. Чтобы жертвовать, бороться, воевать и строить. Нет. Партия нужна ему как щит, который ограждал бы его от невзгод. Прикрываясь званием коммуниста, он будет карабкаться по служебной лестнице, добиваясь корыстных, эгоистичных целей. Вон как сокрушался он о потерянной возможности стать директором педучилища. «А я-то и не разглядел его сердцевины. Нестеров вот разглядел. Молодец Нестеров! У него верное, рабочее чутье. Стыдно за себя. Размяк от одного грустного Яшиного взгляда. Как же, гость! Бывший однокашник! Руку жал. Обещал поддержать».

От этих мыслей кровь прилила к лицу Турсуна. Щеки горели, будто их нахлестали. Во рту колючая сухота. Бежали минуты тревожной тишины. Товарищи недоуменно переглядывались. Первой не выдержала Любушка. Громко и многозначительно кашлянув, она нетерпеливо заерзала на стуле. Турсун вцепился руками в край стола, напряг мышцы.

– Товарищи, мне трудно выступать, – медленно заговорил он. – Мы с ним вместе учились, состояли в одной комсомольской организации, и все считали Львова активистом. Он три года был редактором факультетской стенгазеты. Был и спортсменом и в самодеятельности участвовал. Словом, считался хорошим парнем, настоящим комсомольцем. И когда он пришел ко мне, рассказал о своей беде, я поверил ему. Я даже подумал: а стоит ли терзать парня обсуждением?

Может, решить прямо на бюро? Умный, культурный человек, сам все осознал. Спасибо Сабитовой и Нестерову. Помогли разобраться.






Яша крепко прижался спиной к стулу и широко открытыми глазами, не мигая, смотрел на Турсуна. Он был ошеломлен случившимся и, видимо, не мог сразу осмыслить его. Но вот смысл происходящего наконец-то дошел до Яшиного сознания. Он побледнел, сцепил зубы, сжал кулаки, будто готовился броситься на своего вчерашнего друга. А тот говорил твердо, резко и прямо. И в словах его звучала непоколебимая убежденность.

– Теперь я хорошо понимаю, 'Кто такой Львов. Это собственник. Превыше всего он ценит себя и свое. Ради них он готов на все. Когда было выгодно, он слыл активным комсомольцем. Потом он ушел из организации. Но комсомольский билет не выкинул на помойку. А вдруг пригодится? И пригодился. Появилась возможность выдвинуться по службе. Решил, что с партийным билетом легче это сделать. А в партию трудно вступить механически выбывшему из комсомола. Вот он и захлопотал, давай проситься в комсомол. Ты говоришь, стать коммунистом – твоя заветная мечта. Почему же два года не вспоминал о ней? Ты говоришь, все понял и осознал. Если это так, подавай заявление в партийную организацию и честно расскажи коммунистам, как и когда выбыл из комсомола и почему он сейчас стал дорог тебе. Именно сейчас. А голосовать за твое восстановление у меня не поднимается рука. Я вчера обещал помочь тебе, поддержать твою просьбу. Если ты правильно поймешь сегодняшний урок, он действительно поможет тебе стать настоящим человеком, а может быть, и коммунистом.

Больше никто не выступал. За исключение голосовали пять человек. Против – Таирова и Исаева. Львов обвел всех презрительным взглядом и громко, с вызовом сказал:

– Ты не секретарь райкома, а флюгер на ветру. Куда подуло – туда и повернуло. Приспособленец!

Он ушел, а в кабинете долго еще гудели молодые голоса. Члены бюро спорили страстно и громко. Накричались, накурились досыта и стали расходиться по домам. Пожимая руку Таировой, Турсун негромко попросил:

– Может быть, задержитесь на минутку?

– Некогда, – ответила она, опустив глаза.

Турсун остался один в прокуренном кабинете. На улице густели сумерки, в открытое окно врывался прохладный вечерний воздух. Пахло цветами.

В коридоре он столкнулся с Немцовой. Она, видимо, шла к нему. Опустив голову, Любушка глухо сказала:

– Прости, Турсун. Я была неправа. Пожалуйста, прости! – Повернулась и убежала.




ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ



1

Солнце дарит жизнь земле. Согретая его теплом, земля щедро плодоносит.

Но солнечные лучи несут в себе не только жизнь, но и смерть. Они безжалостно сушат весенние цветы и травы на склонах гор и в безводных степях. Унылы и безжизненны владения солнца – пустыни и полупустыни.

Много веков люди не смели противоборствовать солнцу, отступая под натиском пустыни. Засыпанные песком, превращались в прах красивейшие города, цветущие долины и оазисы. Исчезали дороги, пропадали селения, высыхали реки. Желтое знойное безмолвие воцарялось там, где некогда буйно цвела жизнь.

Только советские люди осмелились бросить вызов солнцу. В долгой, жестокой борьбе отвоевали у него мертвую землю и оживили ее. Побежденное солнце безжалостно мстило людям за свое поражение.

Запоздает хлопкороб с поливом плантаций – и враз поблекнут, увянут листья хлопчатника, и вместе с ними осыплется на землю добрая половина выращенного урожая.

Не хватит воды садоводу досыта напоить деревья – и сникнут они под жгучими лучами, грустно шурша голыми, бесплодными ветвями.

Задержатся хлеборобы с жатвой ячменя или пшеницы, и горячий ветер вылущит зерна из колосьев, мертвыми лягут на землю почерневшие стебли.

Источник жизни становится источником смерти. Вот она, живая диалектика.

Так думал Турсун Шарипов, сквозь прищуренные веки глядя на слепящие, скачущие по воде солнечные блики. Вдоль арыка росла густая зеленая трава. Чем дальше от воды, тем реже и ниже становилась она, а потом и вовсе исчезала.

Сегодня Турсуна ждали в колхозе имени Ленина. Он еще не бывал там. Всякий раз встречаясь с ним, колхозный комсорг Мусо Юсупов, посмеиваясь, спрашивал одно и то же: «Когда ваша начальственная нога ступит на нашу грешную землю?» Турсун только отшучивался. Но вот до него дошли слухи о плохом состоянии хлопчатника в молодежной бригаде, посеявшей хлопок по суженным междурядьям. Турсун встревожился, вчера позвонил комсоргу: «Завтра буду у вас». Мусо обещал прислать автомашину, но почему-то не сдержал обещания, и Турсун направился в колхоз пешком. Чем дальше уходил он от тенистых улиц города, тем сильнее давала себя знать июньская жара.

Побеленная зноем дорога была пуста. Турсун обрадовался, увидев одинокое дерево у придорожного арыка, и поспешил под его тень. Загляделся на сверкающую поверхность воды, задумался. Очнулся от звучного гудка «Победы» за спиной. Оглянулся. Дверца машины распахнулась.

– Товарищ Шарипов! – послышался голос Таировой. – Далеко ли собрались?

– В колхоз Ленина.

– Садитесь, нам по пути.

Он сел на заднее сиденье рядом с Лютфи, задал обычные при встрече вопросы о здоровье и настроении. Мимо поплыли ровные зеленые строчки хлопковых полей, обсаженных тутовыми деревьями. Ветви были обрублены на корм шелкопрядам, и деревья отталкивали взгляд своей наготой.

Ехали медленно. Дорогу асфальтировали, и все время приходилось объезжать большие кучи гравия.

Минуты две оба молчали. Потом Турсун спросил:

– А вы куда путь держите?

– В колхоз Жданова. Там несчастье: бык помял пастуха. Вот за мной и прислали машину.

Снова наступило молчание. Турсун исподтишка разглядывал девушку. Каждая встреча с ней радовала его. Ему приятно было видеть ее улыбку, слышать ее голос, чувствовать на себе ее взгляд. С ней всегда было хорошо и чуточку тревожно. Волновало ожидание чего-то необычного. А в душе не угасало желание быть лучше и умнее, сказать и сделать что-нибудь необыкновенное, такое, что не осталось бы незамеченным ею.

Но сейчас ему ничего не хотелось. Только бы сидеть вот так, рядом с ней, смотреть на нее и молчать. Мелькнула мысль: «А вдруг она обидится?» Отмахнулся от непрошеной мысли. «Пусть обижается. Я в попутчики не просился, сама пригласила».

Лютфи щелкала крышкой дорожной пепельницы, делая вид, что это занятие целиком поглотило ее. А он все смотрел и смотрел на нее. Почему он раньше не видел эту крохотную родинку на виске? Дотронуться бы до нее. Желание было так велико, что пришлось на секунду зажмуриться.

Откуда-то издалека, словно приглушенный расстоянием, донесся насмешливый голос:

– Что с вами, товарищ секретарь? Вас укачало?

– Почти, – ответил он, глядя на ее сочные губы. «Черт знает до чего они хороши! Как спелые вишни».

Он вынул папиросы.

– Можно закурить?

– Пожалуйста.

Прикурил, глубоко затянулся, пустил дым в раскрытое окно. Лютфи скользнула взглядом по его лицу. Он почувствовал этот взгляд и круто повернулся. Только одно мгновение смотрели они друг другу в глаза. Но и за это время он успел разглядеть в глубине ее больших, словно освещенных изнутри глаз смятение и радость. Девушка стыдливо вспыхнула, захлопнула длинные черные ресницы и отвернулась. Притворилась, что внимательно смотрит в окно машины. Теперь он видел только пышные смоляные волосы, собранные на затылке в большой тугой узел. Сквозь тонкую ткань блузки просвечивала матовая кожа плеч. Рядом, совсем рядом лежала ее точеная рука с длинными тонкими пальцами. Турсун подался вперед и неожиданно для себя прикрыл ладонью ее горячую руку. Она вздрогнула.

– Простите... – Отдернул руку. Хотел сказать: «Я нечаянно», – но вместо этого повторил: – Простите...

Тонкая тенниска панцирем сдавила грудь, мешала свободно вздохнуть. Турсун расстегнул пуговку воротника, приблизил разгоряченное лицо к раскрытому окну. Оттуда пахнуло теплом. Он выкинул окурок и снова закурил. Лютфи, увидев это, улыбнулась.

У края дороги стоял грузовик. Капот машины был поднят, и оттого она походила на какое-то странное животное с разинутой пастью. «Победа» остановилась. Водитель подошел к шоферу грузовика, который копался в моторе, и стал ему помогать.

– Только этого не хватало, – подосадовала Лютфи.

– Приятная неожиданность.

– Чему вы рады?

– Этой остановке. Если бы она продолжалась часиков пять, я был бы просто счастлив.

Она хотела изобразить на лице изумление, но не смогла. Губы округлились в улыбке, обнажив ровный ряд сверкающих белизной зубов. На лице Турсуна вспыхнула ответная улыбка. Теперь ему хотелось говорить и говорить.

– Знаете русскую поговорку: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Так и у нас. Непредвиденная задержка в пути, конечно, неприятна, но благодаря ей мне сегодня чертовски повезло. Нежданно-негаданно я поймал...

– Что вы поймали? – нахмурилась Лютфи.

– Солнечного зайчика. Он вот здесь, у меня в кулаке. Не верите? Я бы показал, да боюсь кулак разжать: ускачет зайчишка. Когда я был маленьким, бабушка не раз говорила мне: «Поймаешь солнечного зайчика, и все твои желания сбудутся». Но зайчик был неуловим. Сколько лет прошло с тех пор, а я даже дотронуться до него не мог. А тут вдруг раз – и он в кулаке! Теперь все исполнится, чего бы я ни захотел.

– Выпустите на волю бедного зайчишку, не мучайте его, – умоляюще произнесла Лютфи, смеясь глазами.

– Но вместе с ним ускачут и мои мечты.

– Пусть скачут. Чем дальше они умчатся, тем желаннее станут. Чем недосягаемее мечта, тем сильнее стремится к ней человек.

– Ну что ж, послушаюсь вас, выпущу длинноухого. Тем более что одно желание я все же успел загадать. Й если верить моей бабушке, оно уже сбылось. – Турсун высунул руку в окно, разжал кулак. – Беги! – И засмеялся.

Столько мальчишеского озорного счастья было в его смехе, что Лютфи не могла сдержаться и тоже засмеялась.

– Интересно, если бы мы не подвезли вас, вы пошли бы пешком? – сквозь смех спросила она.

– Конечно, – сразу согласился он. – У нас же нет ни вертолетов, ни мотороллеров. Только две ноги.

– По-моему, райком должен иметь хотя бы ослика. А то просто неудобно получается, – в голосе Лютфи послышалась ирония. – Председатель колхоза едет на машине, заведующий райзо – тоже на машине, директор хлопкозавода – опять же на машине, а секретарь райкома – пешком. Так вашей зарплаты и на сапоги не хватит.

– Не хватит на сапоги – босиком ходить будем.

– Да, – с неожиданной серьезностью сказала Лютфи. – Это верно, вы бы и босиком пошли.

– Пошел бы, – подтвердил он. – Только б не зря идти.

– А вам приходилось ходить напрасно?

– Приходилось. И не раз... Как-то я был в колхозе имени Эрджигитова. Комсорг там парень боевой и толковый, но любит приврать. Поговорили мы с ним о разных делах, а потом я спрашиваю:

«В животноводстве много молодежи работает?»

«Сорок четыре человека», – не моргнув глазом, ответил он.

Цифра показалась мне сомнительной, но я и виду не подал.

«А доярки молодые есть?»

«Есть, двенадцать доярок».

«Кто же из них лучшая?»

«Комсомолка Мукарам Ахунова. В прошлом году она надоила по три с половиной тысячи литров от каждой коровы».

«Ну что ж, – сказал я. – Идем к Ахуновой. Посмотрим ферму, с доярками побеседуем и с Мукарам поговорим. Нам нужно развернуть соревнование за звание «Лучшая доярка района». Вот пусть Мукарам и начнет его».

Комсорг стал меня отговаривать:

«Что вы, товарищ Шарипов! Разве мы к ней доберемся! Мукарам работает на самой отдаленной ферме. Попутные машины туда не ходят. Лошадей сейчас не достанем, а пешком целый день протопаешь: грязь по колено».

«Нам к грязи не привыкать, – ответил я. – Пошли».

Поупирался он еще немного и согласился. Мы не шли, а полдня плыли по грязи. Чтобы не так утомляла дорога, я его все время о Мукарам расспрашивал. Комсорг рассказал, что ей восемнадцать лет, на ферму пришла три года назад, после семилетки.

Усталые и злые появились мы на ферме. Зашли в комнату для доярок, плюхнулись у печурки. Пришел заведующий. Он подтвердил, что Мукарам Ахунова – лучшая доярка колхоза, и по моей просьбе послал за ней.

Минут через десять в комнату вошла какая-то старая женщина, поздоровалась и встала в уголок.

«Проходи, Мукарам, поближе, с тобой хочет секретарь райкома поговорить! – закричал ей заведующий и мне вполголоса: – Вы с ней погромче. Она глухая...»

Я растерялся, смотрю то на него, то на старую женщину.

«Это та самая Мукарам Ахунова, с которой вы хотели побеседовать», – объяснил заведующий.

«Эта?» – спрашиваю комсорга.

«Не знаю, – ответил он. – Я ее ни разу не видел. Слышал на правлении, что лучшая доярка – Мукарам Ахунова, а видеть не видел...»

Лютфи от души смеялась.

Вернулся водитель, и они поехали дальше. Скоро машина остановилась перед правлением колхоза.

– До свидания, – сказала Лютфи.

– Хорошо, если до скорого, – отозвался он, пытаясь заглянуть в глаза девушке.

– Сколько вам лет? – неожиданно спросила она.

– Двадцать четыре.

– А мне двадцать пять, и у меня есть... жених, учтите это, товарищ... Турсун.

На его лице вспыхнула улыбка. Но он тут же погасил ее: понял – это не шутка.

Вспомнил высокого парня, с которым видел Лютфи в фойе кинотеатра. Наверное, это и был ее жених.

С силой захлопнул дверцу. Проводил взглядом «Победу». Закурил. И сразу стало неуютно, тоскливо на душе. День словно померк. Все казалось серым и незначительным.




2

У Лютфи действительно был жених – агроном Джангарского совхоза Бурхан Юнусов.

Они познакомились на студенческом балу. Лютфи с подругой сидели за буфетным столиком и пили лимонад. Неожиданно к ним подошел незнакомый парень и, кивнув на свободный стул, спросил разрешения присесть. В его голосе звучала сдержанная почтительность, а широко расставленные монгольские глаза вызывающе весело смеялись. Он поднял стакан с лимонадом:

– Выпьем за наше знакомство. Бурхан Юнусов, студент сельхозинститута.

Они выпили. Завязался разговор.

– Я вас увидел весной, на городском вечере студентов. Помните? Хотел тогда же познакомиться, но не смог прорвать стальную блокаду ваших поклонников. Потом практика, каникулы, уборка. Все колесом.

Оркестр заиграл вальс. К Лютфи торопливо подошел высокий молодой человек в ярком костюме и широким рыцарским жестом пригласил ее танцевать. Бурхан вскочил, вплотную придвинулся к незнакомцу. Свирепо нахмурил широкие брови.

– Весьма сожалею, но этот вальс она обещала мне.

Весь вечер Бурхан не отходил от Лютфи. Она танцевала только с ним, с улыбкой наблюдая, как он отбивает наскоки ее прежних партнеров.

Так началось их знакомство. Они ходили в театры и кино. Но только втроем. Третьей была неразлучная подруга Лютфи. Бурхан тяготился ее присутствием, но виду не подавал, решив, что Лютфи делает это из желания сохранить свое доброе девичье имя.

Однажды подруга почему-то не пришла в театр. Молодые люди впервые оказались вдвоем.

Была мягкая весенняя ночь. Гроздья крупных, ярких звезд так низко нависли над землей, что казалось, с крыши любого дома их можно достать руками. Весело позванивала вода в бесчисленных арыках. Что-то невнятное бормотали сквозь сон потревоженные ветерком тополя и каштаны, распространяя тонкий аромат молодой зелени.

Они шли медленно. Бурхан крепко держал Лютфи под руку и вполголоса читал стихи Саади:

Любовь – как море. Ширь ее не знает берегов.
Всю кровь и душу ей отдай: здесь меры нет иной.
Для любящих – одна тропа, и жребий тут один.
Сто жизней другу посвяти, идущему с тобой...

И вдруг он заговорил о своей любви. Заговорил страстно и решительно.

Она не ожидала этого и растерялась. Парень по-своему истолковал ее смущение.

Насмешливый возглас случайного прохожего помог Лютфи стряхнуть с себя оцепенение.

Еще в школьные годы Лютфи-девчонке все говорили, что она красива. Влюбленные мальчишки писали ей записки, подкарауливали на улице и даже дрались из-за нее. С годами ее красота стала еще ярче. Многие ухаживали за ней. Это льстило девушке. Она охотно выслушивала комплименты, но едва парень заговаривал о любви, бесцеремонно перебивала:

– Не надо об этом. Останемся друзьями.

Бурхану она не сказала этого. «Почему?» – спрашивала она себя. Пришлось сознаться, что он нравился ей больше других. А может быть, это и есть любовь?

Они снова всюду стали бывать втроем. Бурхану приходилось выражать свои чувства намеками, взглядами, пожатием руки, Он похудел, на острых скулах горел румянец, широко расставленные монгольские глаза стали нестерпимо горячими.

Ему удалось познакомиться с родителями Лютфи. Он стал частым гостем ее отца – старого хлопковода-селекционера.

Как-то вечером, за несколько дней до последнего экзамена, Бурхан встретил Лютфи на улице.

Здороваясь, пытливо заглянул в ее глаза, крепко сжал руку.

– Пройдем куда-нибудь. Мне надо с тобой поговорить.

Девушка немного поколебалась, но согласилась. Они прошли в дальний угол пустого сквера, присели на скамью. Бурхан взял ее за руки, притянул к себе.

– Я больше не могу без тебя. Давай поженимся. Если ты согласна, я напишу родителям. Они приедут сюда, и мы все решим.

Она подавленно молчала. Он выпустил ее руки и жестко спросил:

– Ты меня не любишь?

– Не в этом дело, Бурхан, – торопливо заговорила она. – Все так неожиданно. Ну пойми же, мне надо подумать, посоветоваться с мамой. Это такой шаг... на всю жизнь. Пойми меня, пожалуйста, и не сердись. Ну, прошу...

Он неожиданно обнял ее. До боли крепко поцеловал.

– Хорошо. Думай и советуйся. Только не тяни. Я больше не могу жить без тебя.

Вот тогда-то Лютфи всерьез задумалась о своих отношениях с Бурханом. После долгих раздумий девушка решила, что Бурхан нравится ей, а настоящей, большой любви у нее нет. Конечно, ей двадцать четыре года и пора подумать о семье. Только какая же это семья без любви? Что же делать? Лютфи пришла за советом к матери.

– Э, – ласково сказала та, выслушав исповедь дочери, – ты все выдумываешь! Чего хочешь, сама не знаешь. Бурхан – очень хороший человек. Достойная пара. Красивый, грамотный и тебя любит. Шибко любит. Я все вижу. Выйдешь замуж, и ты полюбишь. Я твоего отца увидела только после свадьбы. А разве мы плохо живем? Разве мы не любим друг друга? Не мучай себя глупыми мыслями.

В словах матери звучала глубокая убежденность. Лютфи охватило сомнение. Может быть, мать права и незачем ждать какой-то особенной любви? Бурхан ее любит. Родители ему благоволят.

– Я согласна, – сказала она Бурхану на своем выпускном вечере, – только давай проверим наши чувства. Тебя посылают в Гиссар, а меня – в Пахтаабад. Разъедемся, поживем год друг без друга. И если ничего не изменится, поженимся. И не хмурься, пожалуйста. Ты мне нравишься больше всех, и о лучшем муже я не мечтаю. Но так будет лучше. Пойми меня. Лучше для нас обоих.

Бурхан нехотя согласился.

В мае Лютфи приехала в Пахтаабад. Скоро комсомольцы районной больницы избрали ее своим секретарем, а потом она стала членом бюро райкома комсомола. Свободного времени почти не оставалось. Она была единственным хирургом в районе. А тут еще всевозможные комсомольские поручения. Порой она еле выкраивала время, чтобы ответить на письма Бурхана. Они были длинные и взволнованные. Он писал о своей горячей любви, в каждом письме звал к себе и умолял назначить время свадьбы.

Так продолжалось до середины декабря. Потом целую неделю от него не было писем.

И вдруг он появился в ее кабинете. Она вместо ответа на приветствие тревожно спросила:

– Что случилось, Бурхан?

– Ничего, – сверкнул счастливой улыбкой он. – Просто моему терпению пришел конец. Я взял перевод. Буду работать в вашем районе, в Джангарском совхозе. Теперь-то ты от меня не уйдешь.

Она громко засмеялась, прищурив полыхнувшие радостью глаза.

В тот же день он уехал в свой совхоз.

Почти каждый день он звонил ей оттуда, а изредка приезжал в Пахтаабад. Тогда весь вечер они гуляли по парку или шли в кино. Проводив Лютфи домой, он ночью же уезжал в совхоз. И всякий раз, прощаясь с ней, он снова и снова спрашивал одно и то же – когда будет свадьба. Ее неопределенные ответы раздражали. Парень нервничал и, чтобы скрыть это, надолго умолкал. Однажды, не выдержав, Бурхан резко спросил:

– Прости меня, но зачем играть в прятки? Если не любишь, скажи прямо. Лучше сразу умереть, чем жить под пыткой. Но если... если я неприятен тебе, ну что ж...

Он умолк на полуслове. Нестерпимая, острая жалость захлестнула Лютфи.

– Глупый, – нежно сказала она, – зачем же так? Я согласна. Пускай родители решают, когда будет свадьба. Как решат, так и сделаем.

Когда до него дошел смысл сказанного, Бурхан крепко обнял ее за плечи, прижался щекой к щеке и сказал только одно слово:

– Родная...

На другой день Бурхан уехал в свой кишлак. Помолвка состоялась. Родители решили отпраздновать свадьбу летом и стали готовиться к свадебному тую.

Лютфи была равнодушна к этим приготовлениям. Она не раскаивалась в принятом решении, но и не радовалась ему.

Счастливый Бурхан не замечал ее равнодушия.

Но вот в жизни Лютфи что-то случилось. Сначала она и сама не могла понять, что с ней произошло, не могла объяснить происшедшую перемену в мыслях, настроении, даже в отношении к собственной внешности.

Все началось с неприятного разговора в кабинете Шарипова. Тогда Лютфи впервые почувствовала, как на нее вдруг пахнуло свежим весенним ветром. Откуда это? На улице – голые деревья, слякоть. А здесь... Тревожно забилось сердце, загорелись щеки, и Лютфи ощутила прилив беспричинной радости.

До этого они не раз встречались и разговаривали и Турсун представлялся ей обыкновенным молодым человеком. Но, видимо, каждая встреча с ним не проходила бесследно, оставляла до поры до времени незаметный осадок в потаенных глубинах ее души.

Иногда достаточно одной капли, чтобы выплеснулась влага из сосуда или покачнулась чаша весов. Именно такой каплей для Лютфи и оказалась эта памятная встреча с Турсуном. Он вдруг предстал перед ней в ином освещении, и оказалось, что это совсем не обыкновенный парень, а яркий, сильный и звонкий человек.

Лютфи смотрела на рассерженного Турсуна и невольно любовалась им. Он до краев был налит могучей, неукротимой энергией. Она горела в его глазах, звенела в его голосе, прорывалась в сильных и резких движениях рук.

С тех пор Лютфи словно подменили. От былой уравновешенности и спокойствия не осталось и следа. Каждый завтрашний день сулил ей приятные неожиданности. Ощущение радостного ожидания ни на минуту не покидало ее. Все вокруг как-то посветлело, стало впечатляющим и значительным. У Лютфи появилась ранее несвойственная ей торопливость. Теперь она все время спешила.

Несколько раз девушка пыталась разобраться в причинах происшедшей с ней перемены, но не могла сделать этого и начинала подтрунивать над собой. «Ты стала как школьница, только не хватает косичек да платьица до колен. На одной ножке перед зеркалом крутишься. Стыдно! Хирург районной больницы, член бюро, без пяти минут замужняя женщина – и такая ветреность!»

Но эти призывы к благоразумию нимало не тревожили ее и обычно заканчивались беспечным «Ну и пусть! После свадьбы я буду степенной и серьезной, а пока ничего». Что означало это «ничего», она не знала и сама. Да и не хотела знать. К чему? Ей было очень хорошо и радостно. Каждый день был по-праздничному светел. Все спорилось, все ладилось. Чего же еще человеку надо?

Часто она ловила себя на мыслях о Турсуне. Девушка искренне радовалась, что он не остыл, не раскис после первых неудач. Только уж очень щедро и порой бесцельно расходует он свои силы, не жалеет себя. Но таким и должен быть тот, кто хочет вести молодежь.

После нескольких встреч с Турсуном она поняла, что нравится ему, и, как ни странно, обрадовалась этому. Он был искренен и откровенен с ней, значит он уважал ее. Ей особенно запомнилась случайная встреча на ночной улице. Какими восторженно-влюбленными глазами смотрел он на нее! Он тянулся к ней, нуждался в ее совете и поддержке. Пожалуй, он даже любил ее.

Последняя встреча в дороге окончательно рассеяла сомнения. Она поняла, что не только любима, но и любит. К ней пришла долгожданная, желанная любовь.

Поняв это, Лютфи испугалась. Что делать? Она невеста другого. А невеста, изменившая нареченному, достойна презрения. И ее позор тяжким горем падет на головы родителей и родственников. Таков народный обычай. Не считаться с ним нельзя.

А Бурхан? Что станет с ним? Он самозабвенно любит ее, Смеет ли она растоптать его светлое чувство, унизить и оскорбить его?

Нет, не вовремя пришла к ней любовь.

И Лютфи решила бороться со своим чувством.




ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ



1

Давно исчезла из виду голубая «Победа», а Турсун все еще стоял на дороге. Снова и снова слышались слова: «А мне двадцать пять, и у меня есть жених».

Из дверей правления вышел секретарь комсомольской организации Мусо Юсупов. Постоял, посмотрел на Шарипова, поджидая. Наконец ему надоело ждать.

– Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе, – пробормотал он, спускаясь с крыльца и направляясь к Турсуну.

– Товарищу Шарипову комсомольский салом.

Тот резко обернулся. Смущенно улыбаясь, протянул руку.

– Салом, Мусо! Как жизнь?

– Живем хорошо. Будем жить еще лучше. Что стоишь здесь, идем в контору.

Кинув взгляд вдоль улицы, туда, где за углом скрылась «Победа», Турсун со вздохом произнес:

– Идем...

Правление колхоза занимало большой двухэтажный дом с колоннами вдоль фасада. Перед зданием – сквер. В центре огромной пятиконечной клумбы – памятник Ленину. Дорожки в сквере асфальтированы и обсажены деревьями.

Слева от правления в тени деревьев раскинулись легкие резные навесы летней чайханы. Оттуда доносился аппетитный запах жареного лука. Справа сверкал витринами большой сельмаг. Широкие двери его были гостеприимно распахнуты. У крыльца стояли мотоциклы и велосипеды – на них колхозники приехали за покупками.

В правлении было пусто и тихо. Библиотека – на замке. Кабинеты председателя, заместителей и парторга заперты. Только из бухгалтерии доносилось пощелкивание счетов да стрекотание арифмометров. Юсупов сказал, что все руководящие работники колхоза, включая заведующего клубом, разъехались по бригадам: началась обработка хлопчатника.

– А себя к руководящим работникам ты не причисляешь? – спросил Турсун.

– Никак нет, причисляю. Я же член правления. Меня бы тоже послали, если бы не такое чрезвычайное событие, как приезд секретаря райкома комсомола.

– Будем считать, что мы обменялись любезностями.

Комитет комсомола занимал большую светлую комнату.

Плюшевые портьеры, плюшевая скатерть, два десятка полумягких стульев. На длинном столе, стоявшем у стены, разложены подшивки газет и журналы. На стенах плакаты, портрет Владимира Ильича.

– Богато живешь, – сказал Турсун, оглядев кабинет.

– Так точно, богато. А к чему нам прибедняться? Мы же правая рука правления и парткома. Чуть что – давай комсомол, и мы даем. У нас сто двадцать шесть человек. Любое поручение – раз, два, и готово. Вот и уважает нас колхозное руководство.

– Расхвастался, комсорг, – добродушно упрекнул его Турсун.

– Никак нет. Зачем расхвастался? – Мусо снял тюбетейку, погладил ладонью круглый бритый затылок, прищурил в улыбке глаза. – Не было у нас спортинвентаря – правление дало денег, и мы купили весь инвентарь. Недавно сшили новые костюмы для самодеятельности. Сейчас заканчиваем строительство спортзала...

– Хватит, – перебил Шарипов. – Убедил, честное слово убедил. Доставай машину – назад поеду, что мне у вас делать?

Юсупов громко засмеялся.

– Ты прав, – проговорил он сквозь смех, – немножко расхвастался. Что будем делать? С чего начнем?

«Начнем с опытных полей», – хотел сказать Турсун, но сдержался и ничего не сказал. Задумался. Может быть, для начала попросить Юсупова рассказать о делах организации? Но об этом можно и вечером поговорить. Заняться просмотром документов, протоколов, планов, ведомостей. Но недавно здесь была Любушка и говорила, что все дела в образцовом порядке. Да и неудобно начинать с бумаг. Не ревизор ведь.

Юсупов, видимо, догадывался, о чем думал Шарипов, но молчал, листая блокнот и искоса поглядывая на Турсуна. Поймав хитрый взгляд комсорга, Турсун спросил:

– А как ты думаешь, Мусо, с чего бы нам начать?

Вопрос был необычным. Это уже не походило на ту проверку, с какой обыкновенно приезжали в колхоз комсомольские работники из района и области. Лицо Мусо стало серьезным, он задумался, покусал кончик карандаша.

– Знаешь что, – проговорил он, наконец, поглаживая бритую голову, – по-моему, нужно начать с комсомольско-молодежной бригады Аюбова. Это единственная бригада, которая посеяла хлопок по суженным междурядьям. У них что-то не получается с обработкой. Я давно собираюсь туда. Поедем вместе.

– Давай поедем, – согласился Турсун. – Только на чем?

– Транспорт есть! – воскликнул Мусо.

«Транспортом» оказался мотоцикл «ИЖ-49». Поворачивая ключ зажигания, Юсупов не утерпел и снова похвалился:

– Это тоже подарок правления. Значит, уважают комсомольцев.

– Верю, – откликнулся Турсун, усаживаясь на заднее седло.

Мусо сел за руль, и они поехали. Выехав из кишлака, Юсупов круто свернул вправо, на узкую полевую дорожку, по обе стороны которой разбегались ровные зеленые рядки хлопчатника. Земля в междурядьях была темной и влажной. Завидев мотоцикл, работавшие неподалеку девушки и парни что-то весело кричали Юсупову.




2

Мотоцикл долго кружил по полевым дорогам и тропам, прежде чем Мусо с Турсуном доехали до полевого стана, спрятавшегося в тени шелковиц и кленов. Это был большой навес под черепичной крышей. С трех сторон он был обнесен резным ажурным заборчиком, выкрашенным зеленой масляной краской. Все строение имело удивительно легкий изящный вид.

Около стана поблескивал большой водоем, от которого веяло приятной свежестью. На берегу на корточках возле титана сидел старик.

Турсун вошел под навес. На деревянном полу грудой лежали свернутые одеяла, скатанные дорожки и ковры. На столе аккуратно разложены газеты, журналы и книги. Здесь же стоял радиоприемник. На столбе висел телефонный аппарат. Внутренняя стена, делившая полевой стан на две половины, была заклеена листовками, плакатами, «молниями».

– Пойдем в поле или пошлем за бригадиром? – спросил Юсупов.

– Лучше пойдем.

– Есть, – откликнулся Мусо. Он сравнительно недавно демобилизовался из армии и бравировал воинской выправкой.

Они шли друг за другом по бровке головного арыка, в котором поблескивала вода. Солнце слепило глаза, немилосердно жгло лицо и руки. Горячий воздух был насыщен запахом нагретой земли.

По дороге Юсупов рассказал, что бригада Аюбова в прошлом году с каждого из 60 гектаров собрала по 42 центнера тонковолокнистого хлопка. Весной комсомольцу Аюбову присвоили почетное звание «мастера хлопка», его фамилию занесли в Книгу почета ЦК комсомола республики.

Турсун внимательно слушал комсорга. Но потом голос Мусо растаял, а в ушах Турсуна зазвенел взволнованный голос Лютфи. Стоило ему захотеть, и она была уже рядом, совсем близко. Он слышал даже ее неглубокое, частое дыхание. «Волнуется», – подумал он, и радостная улыбка залила лицо парня.

«У тебя есть жених, – сказал он ей, – ну и что же? Разве он запретит мне любить тебя, или от моей любви ты спрячешься за его спину? Никуда не денешься. Я видел в твоих глазах такое, о чем девушки никогда не говорят...»

Ага, она смутилась. Опустила глаза и не смотрит на него. Пусть не смотрит. Можно спрятать за ресницами глаза, но ведь сердце не спрячешь. Вон как гулко и часто бьется оно. Он слышит каждый его удар. Частый перестук ее сердца звенит в ушах Турсуна, и из этих звуков рождается веселая, задорная мелодия марша. Он звучит все громче, заглушая все другие звуки. И вот уже Турсун зашагал в такт бодрой мелодии, мысленно напевая невесть откуда пришедшие на ум слова:

И никуда, никуда, никуда ты,
От меня никуда ты не уйдешь…



Конечно же, никуда не уйдет. И как бы далеко ни ускакал прыткий солнечный зайчик, Турсун все равно поймает его. Поймает и не выпустит из рук до тех пор, пока не сбудется его мечта...

А Мусо в это время с увлечением говорил о сортах посеянного хлопчатника, о времени его развития и правилах полива.

На противоположной стороне поля появился человек. Он шел навстречу, размахивая руками.

– Это Аюбов, – сказал Мусо.

И сразу умолкла мелодия марша. Исчезла Лютфи. Вокруг расстилалось хлопковое поле, залитое солнцем. По полю шагал человек.

Высокий, широкоплечий, немножко грузноватый для своих лет, Аюбов подошел медленным, но широким шагом. Лицо у него гладко выбритое, загорелое, на бритой макушке круглая ковровая тюбетейка. Рука у бригадира большая, сильная. Он так стиснул ладонь Турсуна, что тот едва не вскрикнул.

Аюбов, прищурив глаза, спросил:

– Хорош хлопок?

– Не очень, – неуверенно ответил Турсун и смутился под пристальным взглядом бригадира. – По-моему, вы затянули обработку. Кругом сорняки, и земля как камень. Неважный хлопок. Как ты, Мусо, думаешь?

– Плохой хлопок. Не понимаю, почему в лучшей бригаде такой хлопок. Посмотри, какие чистые поля у соседей.

– Какой ты комсорг, если не понимаешь! – рассердился Аюбов и вынул из кармана тыквенную бутылочку с жевательным табаком. – Вы весной меня агитировали сеять хлопок по узким междурядьям? Новаторы! Передовики! Поможем! Ты так говорил?

– Ну, говорил.

– А теперь забыл. На словах – и так и сяк, а на деле – никак. Посеяли и успокоились. Надо обрабатывать, а никто не хочет с кетменем выходить на обработку.

– Почему? – удивился Турсун.

– Потому, что норма у нас такая же, как в других бригадах. А у нас на той же площади длина рядков в полтора раза больше, чем на участках с широкими междурядьями. Да там еще тракторы три первых культивации делают и земля рыхлая. Поняли?

– Что же ты предлагаешь? – спросил Турсун.

– Пересмотреть нормы.

– Председателю говорил? – вмешался Юсупов.

– Говорил. Он и слушать не хочет. «Вы, – говорит, – не новаторы. Нормы уменьшим, расходы увеличатся. Какой тогда толк в повышении урожая?..»

Бригадир открыл тыквенную бутылочку, высыпал на ладонь щепотку табака и кинул ее в рот.

– Весной, когда сеял, все меня хвалили. А теперь все ругают. – Он сердито сплюнул, вытер губы платком. – Но от ругани обработка не улучшится. Люди не хотят больше работать, а меньше получать. Я с ними согласен. Надо пересмотреть нормы.

– Где твои люди? – спросил Турсун.

– На третьей карте землю ковыряют.

– Пойдем к ним.

Аюбов повернулся и пошел в поле. Турсун и Юсупов последовали за ним. Некоторое время шли молча. Первым заговорил Юсупов:

– А ведь председатель наш, по-моему, прав. Подумай сам, что получается. Если мы уменьшим нормы выработки на кетменовании, надо их уменьшать и на других работах. Это в полтора раза увеличит расход трудодней. И мы не добьемся снижения себестоимости хлопка.

Турсун поддакивал комсоргу. Аюбов сердито сопел и молчал. Но терпения его хватило ненадолго, и он взорвался:

– Вам хорошо рассуждать. Вот вы поговорите с ребятами. Они третий день кое-как работают. Пока, говорят не добьешься снижения нормы, не надейся на наш энтузиазм.

– Но ведь большинство членов твоей бригады комсомольцы! – возмутился Турсун.

– Поэтому они хоть вполсилы, но работают, – отозвался Аюбов. – А кто постарше, так те только видимость создают.






Перепрыгнув вслед за Аюбовым через широкий арык, Турсун и Мусо оказались на большом прямоугольном поле хлопчатника, обсаженном шелковицей. В разных концах поля работали парни и девушки. Молодые колхозники сдержано отвечали на приветствие вошедших.

По зову Аюбова члены бригады стали собираться на меже, под густым тутовником. Они подходили не спеша. Негромко переговаривались, черпали воду из арка и жадно пили. Потом неторопливо рассаживались в кружок. Последними подошли пожилые колхозники и старики. Их было немного. Они сели в стороне от молодежи.

– Кто будет говорить? – спросил Аюбов,

– Он, – Юсупов кивнул на Шарипова.

Аюбов встал, расправил широкие плечи, подтянул поясной платок, одернул тонкую белую рубашку. Все притихли, выжидательно глядя на бригадира.

– К нам приехал секретарь райкома комсомола товарищ Шарипов, – сказал Аюбов. – Он хочет побеседовать с нами. Пожалуйста, товарищ секретарь.

Турсун вышел на середину круга. Окинув взглядом внимательные, настороженные лица колхозников, он заговорил:

– Представьте, товарищи, что нам нужно переправиться через неизвестную горную реку. Вода в реке ледяная, течение бешеное. Малейшая оплошность грозит гибелью. А кому хочется погибать? Вот мы и топчемся на берегу, гадаем о бродах и подзадориваем друг друга. Никто не хочет, не узнав броду, лезть в воду. Но сколько ни сиди на берегу, река не пересохнет и течение в ней не остановится. Нужно или вернуться назад, или, рискуя, искать переправу.

Колхозники были озадачены словами Турсуна. Они внимательно слушали его, гадая, к чему клонит комсомольский секретарь. А он говорил:

– Но вот находится смельчак, который первым, самым первым входит в реку. Может быть, он благополучно перейдет на ту сторону, и все кинутся следом, по готовому броду. А может, погибнет. Тогда люди перейдут на другое место, и снова кто-то первым пойдет прокладывать брод. В каждом новом деле нужен первый. Кто-то первым проложил одну из самых трудных в стране авиалинию Душанбе – Хорог. Кто-то первым прошел через пустыню, намечая трассы будущих дорог и каналов. Были первые альпинисты, покорившие величайшие вершины мира. Были первые путешественники, открывшие новые земли и моря. И так всюду, в каждом деле есть первый.

Голос Турсуна далеко разносился в предвечерней тишине. Подошли колхозники другой бригады, работавшие на соседнем поле.

– Быть первым – нелегкая обязанность. Тут надо рисковать, а значит, нужны и смелость, и выдержка, и воля. Словом, надо быть настоящим человеком. Таким, как Алексей Мересьев, как Павка Корчагин, как Туйчи Эрджигитов^[4 - Таджикский комсомолец, повторивший подвиг Александра Матросова.]^.

Турсун горячился все больше и больше. Его волнение передалось колхозникам. Заблестели глаза у парней и девушек. Старики одобрительно покачивали головой, прищелкивали языком.

– Вы тоже захотели быть первыми. Захотели идти вперед, вести за собой других. Ваша молодежная бригада одной из первых в республике применила новую агротехнику – суженные междурядья. Это хорошо. Замахнулись вы здорово, по-комсомольски. А потом сами своего замаха испугались, затрубили отбой и захныкали: «Норма велика, оплата низка, кетмень тяжел и солнышко горячее». А вы что же думали, вас будут называть ведущими за красивые глаза и громкие голоса? Хотите, чтобы вас признали авангардом, а сами лезете на обозную арбу?

Люди глухо загудели. Многие, не выдержав, вскочили на ноги. Турсун понял, что больно ударил по их самолюбию, но не раскаивался в этом и даже не попытался сгладить впечатление от своих слов.

– Вы обиделись? – выкрикнул он. – На правду обижаться нельзя. Правде надо смотреть в глаза. Вот вы и посмотрите. Что вы увидите? Заросшие поля и четыре десятка молодых, здоровых людей, увиливающих от труда, лодырничающих и добивающихся пересмотра нормы.

Он умолк. Над полем повисла какая-то особенная, неописуемая тишина. Слышалось только тяжелое дыхание до предела возбужденных людей.

Бригадир сердитым взглядом сверлил Турсуна. Тот вытер платком потное лицо, успокаивающе помахал рукой и заговорил уже более ровным и тихим голосом:

– Сейчас повсюду идет борьба за новую агротехнику. Теоретически ее превосходство уже доказано. Но противники нового не сдаются и всячески порочат суженные междурядья. Кто прав, решит только опыт. И этот опыт партия доверила вам.

Затем он принялся объяснять экономическую сущность опыта. Кетменная обработка на участках с суженными междурядьями – дело временное. Она применяется, пока нет нужной техники. Если снизить нормы, резко увеличится расход трудодней. Тогда хлопок станет дорогим, а трудодень – дешевым. И государство и колхозники окажутся в убытке. Надо на обработку одного гектара затратить столько трудодней, сколько в прошлом году. Высокий урожай удешевит себестоимость хлопка и поднимет оплату трудодня. Заработок будет значительно больше, чем в других бригадах.

Теперь его слушали спокойно. Некоторые курили, вполголоса переговаривались. Турсун выговорился. Устало стер пот со лба. Подсел к Юсупову. Бригадир спросил, кто хочет высказаться. Все молчали. Юсупов стал вызывать колхозников по именам, но и это не помогло.

– В молчанку играют! – возмутился Турсун.

Тогда встал парень. Его лицо и длинная шея с большим кадыком были черны от загара. Он снял тюбетейку, сложил ее вчетверо и негромко сказал, глядя себе под ноги:

– Зачем говорить? Языком хлопок не обрабатывают. Вот товарищ секретарь долго говорил. Красиво говорил... Но с нормой он загнул. Ее надо снижать. Если бы он кетмень взял и рядом со мной норму дал, тогда, может быть, я бы поверил. А от разговора земля не станет мягче.

По толпе покатился сдержанный смех. Турсун побледнел. Промолчать нельзя, а что ответить? Решение пришло мгновенно. Он шагнул к парню и задорно спросил:

– Тебя как зовут?

– Рустам.

– Я принимаю вызов, Рустам. Завтра мы вместе выйдем в поле и будем соревноваться. Посмотрим, кто лучше работает кетменем, а кто языком. Согласен?

Такого никто не ожидал. Секретарь райкома комсомола вызывает на соревнование хлопкороба и хочет перегнать его на кетменевании! Это походило на шутку. Даже старики от удивления поднялись со своих мест. Но больше всех растерялся Рустам. Он ждал чего угодно, но только не этого. И теперь, глядя в лицо Шарипова, силился понять, шутит он или нет.

Но Турсун не шутил. Он протянул Рустаму руку.

И сразу все дружно зашумели, засмеялись. Вспугнутые шумом воробьи брызнули с дерева.

Воспользовавшись секундным замешательством, Юсупов крикнул Аюбову:

– А я буду с тобой соревноваться! – и подал ему руку.

– Я с тобой! Мы тоже! – послышались голоса.

– Пусть завтра будет штурмовой день, – сказал Турсун. – Знаете, ребята, в годы первых пятилеток на самых трудных участках строек комсомольцы создавали штурмовые бригады, объявляли штурмовые дни. Вот когда строили Вахшский канал...

– Я тоже строил, – неожиданно перебил Турсуна пожилой колхозник. Все повернулись к нему. Кто-то протянул ему пиалу с водой. Польщенный вниманием, он отхлебнул глоток и негромко заговорил: – Это правда. Были такие отряды. Я тогда комсомольцем был. – Он снова отпил глоток воды. – Один раз ночью, слышим, труба гудит. Сигнал такой. Труба гудит –значит, тревога. Вставай, одевайся, беги в комитет. Сбежались мы, а комсорг наш, сейчас он писатель... Миршакар фамилия. Вот он и говорит нам: «Ребята, на канале буза». Тогда непорядки бузой называли. «Одна бригада послушалась кулаков и не вышла на работу. Говорят, норма большая, в земле камня много. Требуют снизить норму. Снижать нельзя. Надо доказать саботажникам, что норма правильная. Ясно?» Мы кричим: «Ясно!»

Рассказчик передохнул: он не привык подолгу говорить. Все молча ждали.

– Построились мы, песню запели. Пришли на участок сбежавшей бригады и давай долбить, копать, возить. Работали всю ночь без перерыва. Даже не курили. Утром смена пришла. А мы выработали по полторы нормы на человека. Умылись и пошли на работу – каждый на свое место.

Скупые слова рассказчика еще больше взбудоражили молодежь.

«Молодец старик, – думал Турсун, глядя на преображенные лица ребят, – в самую точку угодил. Говорил о прошлом, а сказал о настоящем...»

Всю дорогу до полевого стана не умолкали голоса ребят.

Темнело. Солнце уже зашло за горы. На полевом стане вспыхнули электрические лампочки. Колхозники долго и шумно мылись у пруда, потом собрались в кружок под навесом, расселись на ковре и принялись за ужин. Разговор не умолкал. Говорили обо всем. И о новой агротехнике, и о событиях за рубежом, и о нефтяных залежах в Татарии, и еще о многом другом. Турсун едва поспевал отвечать на вопросы.

Неожиданно Аюбов расхохотался. Все повернулись к бригадиру. Он держал в руках какой-то журнал.

– «Крокодил»? – спросил Турсун.

– Наверное, «Хорпуштак»^[5 - «Хорпуштак» – таджикский сатирический журнал.]^, – ответил Юсупов.

– Не угадали, – проговорил Аюбов, силясь придать своему лицу серьезное выражение. Это ему долго не удавалось. Губы бригадира дрожали от сдерживаемого смеха. Наконец он овладел собой и уже обычным голосом сказал: – Это женский журнал «Занони Тоджикистон».

– Что там, карикатура или фельетон? – полюбопытствовал кто-то.

– Картина, – ответил Аюбов и передал журнал Турсуну.

На цветной вкладке была помещена репродукция картины «Вечер в кишлаке». Пыльная улица. Приземистые кибитки. Девушка в старомодном одеянии несет на плече огромный глиняный кувшин. Мальчик едет на осле. Старик ведет овцу на веревке. Серое небо, серые лица, серая земля.

Журнал пошел по рукам.

– Это, наверно, старая картина, – высказал кто-то предположение.

– Никак нет! – воскликнул Мусо Юсупов. – Тут написано: тысяча девятьсот пятьдесят четвертый год.

– Опечатка, – сказал Аюбов, – надо было написать: тысяча восемьсот пятьдесят четвертый.

– Это ты загнул. И сейчас есть такие кишлаки, – возразил молодой парень с быстрыми маслеными глазами.

– Сейчас есть и мечети и мазары. Можно даже паранджу найти. Есть люди, которые бьют жен или двух жен имеют. Если поискать, много найдешь черного. Но разве это главное?

– Верно, – подхватил Турсун. – Все эти болячки есть, но теперь не они характеризуют жизнь нашего кишлака. На этой картине нет ни машин, ни электричества, ни магазина, ни школы, ни даже велосипеда.

Он вынул блокнот и записал номер журнала.

– Зачем пишешь? – Юсупов тронул его за плечо. – Разве эта картина редкость? Таких художеств сколько хочешь. А все оттого, что художники не бывают у нас. По памяти рисуют. А кое-кто из них, видимо, считает, что колхозники не то, что все остальные люди: они из другого материала сделаны. Все у них грубое, все шершавое, все не так, как у людей. Видел у нашего клуба скульптуру девушки-колхозницы с серпом? Сапоги сорок девятого размера, ручищи – как слоновые ноги. Смотреть страшно. Маленькие со страху плачут. Бабушки ею внучат пугают.

– Вот наш полевой стан, – Аюбов повел рукой вокруг. – Электричество, телефон, приемник, новые газеты. Все есть. А в кино колхоз показывают – этого нет. И в книгах нет.

– Пьесу смотришь – и опять этого нет, – в тон ему проговорил Турсун.

– А разве есть пьесы про колхозы? – искренне удивился Юсупов. – Сколько раз в Душанбе был, в театр ходил. Не видел такой пьесы. Как она называется?

Вопрос застал Турсуна врасплох. Как ни старался, он не мог припомнить ни одной современной пьесы о жизни таджикского колхоза. Пришлось сознаться, что такой пьесы он не знает и просто к слову упомянул о театре.

Кто-то предложил спеть. Его не поддержали.

– Давайте спать, – сказал Аюбов. – Завтра вставать до света. Завтра – штурмовой день.


3

Турсун лежал на мягких одеялах, слушал тихие, баюкающие голоса ночи и никак не мог уснуть. Порыв легкого ветерка занес под навес запах остывающей земли, и на Турсуна вдруг повеяло чем-то далеким и таким родным, что защемило сердце...

Тогда Турсуну, наверное, было лет семь или восемь. Отец, уезжая в колхозы, иногда брал его с собой. Нередко они ночевали в саду или в полевом вагончике.

Маленький Турсун свертывался клубком, прижимался к теплому боку отца и, засыпая, слушал, как дремотно журчит вода в арыках, сонно шепчутся листья деревьев. Иногда в мягкие шорохи ночи врывалось протяжное тявканье шакалов. Мальчик вздрагивал, теснее прижимался к отцу и осторожно приоткрывал один глаз. Вместо оскаленной морды шакала он видел яркий полумесяц над головой. Осмелев, Турсун открывал оба глаза и видел серебристую верхушку тополя или голую культю шелковицы. Отец клал на глаза Турсуна теплую, пропахшую машинным маслом ладонь и деланно строгим голосом приказывал: «Спать!»

С тех пор прошло много лет, но Турсун не забыл и никогда не забудет, как пахла отцовская ладонь.

Воспоминания детства разбередили душу, отпугнули сон.

На смену им пришли мысли о завтрашнем дне. Сумеет ли он справиться с нормой, выдержит ли? Ему давно уже не приходилось работать кетменем. Он знал, что это тяжелый труд, требующий больших физических сил и сноровки. Хватит ли их у него?

С этими мыслями он и забылся, но скоро проснулся. Поймал циферблатом часов лунный свет, посмотрел на стрелки. Только перед рассветом сон поборол его. Но едва Юсупов дотронулся до плеча Турсуна, как тот сразу вскочил.

Мутный рассвет окутал землю. Над полями клубился молочный туман. Казалось, где-то кипит гигантский котел, выбрасывая в воздух огромные клубы пара. На деревьях, окружавших полевой стан, шумели разбуженные птицы. Приглушенно звучали сонные голоса колхозников. Потянул свежий ветерок и погнал туман. Стали видны поля с ровными бороздками, резко обозначились на светлом небосклоне дальние горы. Звезды в небе побледнели. Но луна была еще хорошо видна.

Подошел бригадир с кетменями. Они были тяжелые и неудобные.

– Пошли! – закричал Аюбов и зашагал в поле. Все двинулись следом. Он быстро расставил людей, зашел в междурядье и взмахнул кетменем.

Прежде не раз Турсуну приходилось работать на хлопковом поле. Еще в школьные годы он вместе со сверстниками кетменевал, поливал, собирал хлопок. И теперь, очутившись на поле, он уверенно занес кетмень, с силой вонзил его в землю. Рукоятка кетменя скользила в ладонях. Турсун, забывшись, поплевал на них и тут же услышал голос Юсупова:

– Вытри руки. Мозоли набьешь.

Когда солнце поднялось над землей, устроили перерыв на завтрак. Ели быстро: слишком дорожили часами утренней прохлады. По дороге в поле Юсупов поучал Шарипова:

– Ты очень широко машешь. Надо ровнее. Глубже всаживай кетмень в землю. Всадишь, потяни на себя. Понял? Так вдвое скорее дело пойдет.

После завтрака не прошло и часа, а Турсун уже почувствовал, что устал. Солнце жгло все сильнее. Воздух раскалился. Соленый едкий пот заливал лицо и шею. Рубашка намокла, прилипла к спине, стесняла движения.

В каждом деле важна привычка и мастерство, которые приходят с годами. У Турсуна их не было. За несколько часов работы он так вымотался, что к полудню почувствовал себя совершенно обессиленным. Каждый взмах кетменя требовал все большего и большего напряжения сил. Турсуну казалось, что он не дотянет до обеда, не выдержит. Он с трудом отгонял эти мысли и продолжал работать. Правда, теперь он уже не думал над тем, куда опустить кетмень, не боялся спутать сорняки с хлопчатником. Все делалось машинально. Взмах кетменя, удар, рывок, еще взмах, шаг вперед. И снова все повторяется в том же порядке.

Болела спина, ныли мышцы рук, горели ладони. На них вздулись пузырьки водяных мозолей. Они росли с каждым метром обработанной земли и нестерпимо болели. Турсун хотел было завязать ладони носовым платком, да не решился: увидят, засмеют, назовут белоручкой. Тогда он приспособился держать ручку кетменя так, чтобы она не касалась мозолей. Это было очень неудобно. Разгорячившись, он глубже обычного вонзил кетмень в землю, и, когда рывком потянул его на себя, левая рука скользнула по рукоятке, и кожица с мозолей слетела. Парень ругнулся про себя, поморщился от острой боли, но кетмень не выпустил.

А солнце пекло все сильней. Жажда высушила рот. Спекшиеся от жары губы потрескались. Совсем рядом, словно дразня людей, задорно звенел струей головной арык. Он как будто выговаривал: «На, испей. На, испей». Турсун облизывал казавшиеся непомерно большими губы и старался не думать о воде. Но въедливый, дразнящий говорок арыка становился все слышней. Не выдержав, Турсун склонился над арыком, зачерпнул пригоршню воды.

– Нельзя пить, – донесся голос Аюбова. – Изойдешь потом.

Пришлось только прополоскать рот и выплюнуть воду.

На обед Турсун шел медленно, волоча ноги, сжав в кулаки натертые руки. Парни и девушки догоняли его и шли рядом. Он с завистью глядел на них и думал: «Хорош вид у меня! Ребята, наверное, смеются». Но никто над ним не смеялся. Колхозники делали вид, что не замечают его усталости. Они разговаривали с ним о разных пустяках, подшучивали друг над другом.

Около пруда парни скинули рубахи и вымылись до пояса. Сразу стало легче.

После обеда два часа отдыхали. Развалившись на одеялах, вполголоса переговаривались, курили. Турсун лениво сосал сигарету, не вынимая ее изо рта. Не хотелось ни шевелиться, ни разговаривать. И когда пришло время снова идти в поле, он насилу поднялся.

Теперь кетмень показался ему еще более тяжелым и неудобным. Стиснув зубы, он сделал первый слабый взмах. Потом еще один взмах, шире и сильней. Еще один. Усталость медленно отступала. Утихала боль. Размеренно и сильно опускался на землю кетмень...

Вечером на полевом стане подводили итоги штурмового дня. Аюбов стоял в центре столпившихся колхозников и выкрикивал показатели.

– Шарипов Турсун – десять соток! Норма! Рустам – пятнадцать соток! Полторы нормы!

Все зашумели, захлопали в ладоши. Турсун шагнул к Рустаму, сжал его твердую, загрубелую от мозолей ладонь.

– Молодец! Поздравляю. Ты победил.

– Ничего, – утешил его Рустам. – Ты тоже здорово работал. А я завтра дам две нормы. Не веришь?

– Верю, верю, – Турсун с размаху хлопнул его по плечу.

Эту ночь он спал непробудным сном. Ему снились глубокие, похожие на рвы борозды гигантского поля. Он шагал по этим рвам и крушил их склоны ударами громадного кетменя. Кетмень был ужасно тяжел. От него болели спина и руки. Вдруг невесть откуда появился отец. Он шел надо рвом прямо по воздуху. «Сейчас он увидит мои мозоли и засмеет», – решил Турсун и, кинув кетмень, поспешил спрятать руки за спину. Отец подошел вплотную. Он ничуть не изменился. Те же пышные усы, загорелое лицо и всевидящие глаза. От их зоркого взгляда Турсуну стало не по себе. Он потупился. А отец сказал, не пряча обиды:

«Я вижу, ты стыдишься своего отца».

«Почему? – на глаза Турсуну навернулись слезы. – Я горжусь тобой и хочу быть таким, как ты».

«Посмотри сюда, – отец вытянул перед собой руки ладонями кверху. На жестких подушечках ладоней тускло блестели похожие на монетки кружочки сухих мозолей. – Видишь, сколько их? Они у меня с раннего детства. Бывало, мальчишками мы похвалялись ими друг перед другом. А твой дедушка называл мозоли трудовыми медалями. Гордись ими, сынок! Истлевшая от трудового пота рубаха краше любого наряда. Я вчера весь день любовался тобой. Будь всегда таким. И пусть всю жизнь мозоли украшают твои руки. Всю жизнь. И детям своим накажи это».

Он стал удаляться, уменьшаясь в размерах.

«Постой, отец! Куда ты? Я хочу тебя спросить... Мне нужно многое узнать у тебя и сказать тебе. Погоди!»

Он протянул вслед удаляющемуся отцу руки и поразился, увидев, как ярко сверкнули на солнце его ладони. Что за диво? Турсун поднес ладони к лицу и увидел, что они усеяны крохотными золотыми кружочками, на которых отчеканен герб Родины и слова «Трудовая медаль»...

Утром Турсуна и Мусо провожала вся бригада. Парни крепко жали им руки, желали счастливого пути, просили почаще заезжать.

– Спасибо, друзья, – сказал бригадир.

Мотоцикл рванулся вперед. Встречный ветер ударил в лицо, вспузырил рубашку.

– Жми, комсорг! – крикнул Турсун.

У него было приподнятое настроение. Что ни говори, а вчерашний день не пропал даром. Каждый бы день вот так получалось. Так бы начинать каждую командировку в колхоз. И не беда, что Лютфи сказала о женихе. Пусть! Все равно он поймает солнечного зайчика. Поймает и не выпустит.

– Подкинь газку, Мусо!

Мотоцикл несся, как взбесившийся конь. Перемахивая канавы, перепрыгивая кочки. Ветер забивал дыхание, шумел в ушах.

«Хорошо, – ликовал Турсун. – Так бы всю жизнь. На последней скорости и навстречу ветру». И он вдруг запел:

– Солнцу и ветру навстречу..,

Они и в самом деле летели навстречу солнцу. Оно только что поднялось над землей и медленно набирало высоту, будто гигантская жар-птица.

Воздух был прозрачен и сух. В бездонном ультрамариновом небе – ни облачка. Четкая белая полоса расчертила его напополам. Это след реактивного самолета.

К полудню на юге, над снеговыми вершинами близких гор, показалось густое коричневое облачко – предвестник «афганца». Так называют пыльные тучи, которые ветер приносит из Афганистана. Они непроницаемым покрывалом заволакивают землю, закрывают солнце. Все вокруг становится бурым, мрачным. Трудно дышится, песок забивает горло, разъедает глаза, скрипит на зубах. И весь этот коричневый кошмар рождается из маленького облачка, медленно наползающего с юга.




ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ



1

Первый секретарь обкома комсомола Александр Рубалин был явно не в духе. Он нервно шагал по широкой ковровой дорожке, разостланной во всю длину большого кабинета. Хромовые, до блеска начищенные сапоги слегка поскрипывали. Китель из зеленого сукна расстегнут. Во рту дымилась папироса.

В кабинет никто не входил. Предупрежденные секретаршей, работники обкома знали, что Рубалин сердит, и без крайней нужды не решались его беспокоить. Немногочисленным посетителям объясняли, что Александр Иванович занят и сегодня никого не сможет принять.

Закинув за спину худые, длиннопалые руки, Рубалин остановился посреди кабинета, задумался. На телефонной тумбочке жалобно замигал желтый огонек сигнальной лампочки. Александр Иванович недовольно сморщился. Снял трубку с крайнего аппарата. Не вынимая папиросы изо рта, бросил сквозь зубы:

– Рубалин слушает. Приветствую. Нет, не могу сегодня. Нет. Пока.

Нажал на кнопку звонка. Вошла невысокая девушка, выжидательно встала у порога.

– Не соединяй меня ни с кем, кроме начальства, – буркнул он.

Девушка скрылась за дверью, а он снова зашагал по ковровой дорожке, прислушиваясь к легкому поскрипыванию сапог. Он любил этот скрип, полувоенную форму, строгую подтянутость и дисциплину. Любое возражение подчиненных воспринимал болезненно, старался не вступать в спор. Слова «Рубалин велел» имели широкое хождение в обкоме...

Тонко похрустывали хромовые сапоги с блестящими голенищами. Двойная дверь не пропускала звуков из приемной. Телефоны молчали. Тихо было в секретарском кабинете. Тихо и грустно. Острые лучи солнца сквозь высокие окна почти отвесно падали в кабинет. В стекло с нудным жужжанием билась оса. Рубалин взял линейку и придавил осу. Швырнул линейку на стол и снова принялся вышагивать по кабинету.

Он недавно вернулся с совещания из обкома партии. Там его покритиковали за плохую работу пионерских лагерей. Рубалин взъерошился и стал оправдываться. Тогда секретарь обкома партии Хасанов поинтересовался, в каких же лагерях Рубалин был сам. Пришлось сознаться, что не был ни в одном лагере. А когда его спросили, сколько пионервожатых подготовил обком, Рубалин сгоряча назвал невероятно большую цифру. Его высмеяли. Закрывая совещание, Хасанов сказал, что Рубалин все еще не отказался от негодных методов работы, занимается верхоглядством.

«Методы, методы! – мысленно передразнил его Рубалин. – Ему хорошо рассуждать. Нажал кнопку, и все встали по стойке «смирно». А тут каждый пустяк надо брать с бою. Всех просить да уговаривать. И как я не подумал, назвал эту дурацкую цифру! Конфуз! Теперь начнут трезвонить на всех углах. А я только вчера просился на другую работу. Опять обещали подумать и решить. Это чертово верхоглядство может выйти боком...»

Снова трепетно мигнула сигнальная лампочка. Он снял трубку и сразу узнал голос второго секретаря обкома партии.

– Слушаю вас, – почтительно откликнулся Рубалин. – Да, приняли... Недодумали? Может быть... Да. Немного поторопились... Пересмотрим. Я сейчас же поручу товарищам... Хорошо. Позвоню вам. Спасибо за замечания. До свидания.

«Вот черт! – Рубалин скривился, как от зубной боли. – Опять оступился. Что за день сегодня!..»

В кабинет вошел заведующий отделом сельской молодежи Сахибов. Молча положил на стол какую-то бумагу.

– Ну? – сердито спросил Рубалин.

– Сделал. Только неполные сведения собрал.

– Два дня сидели на телефоне и не собрали?

– С наших секретарей соберешь! – раздраженно ответил Сахибов. – Прежде чем назвать цифру, они целую лекцию прочитают.

– Кто это такой умный?

– Да хотя бы тот же Шарипов из Пахтаабада. «Вы, – говорит, – превратили райком в статуправление. Каждый день требуете сведений. Сплошная бухгалтерия, а не штаб молодежи».

– Так и сказал?

– Слово в слово.

– Давно ли влез в комсомольские штаны, а как уже заговорил. Надо было дать ему по мозгам.

– Я и так с ним поругался, а что толку?

– Толк будет! – с какой-то непонятной угрозой сказал Рубалин. – Будет толк! Мы его посадим на свое место. Ну, давай посмотрим, что у тебя получилось.

Он торопливо пробежал глазами докладную записку об участии комсомольцев области в весеннем севе. Ткнув карандашом в цифру молодежных бригад высокого урожая, спросил:

– Что это за цифра? Сто двадцать бригад. Пустяки для области. Хочешь, чтобы нас склоняли?

– Я подсчитал данные по всем районам.

– Мало! – отрубил Рубалин. Подумал, примял ладонями волосы и, зачеркнув цифру 112, написал сверху 215. – Вот так подходяще. Бригады создаются и распадаются. Ясно?

Так же, не раздумывая, он увеличил вдвое количество отремонтированных мостов и вывезенного удобрения. Удовлетворенно хмыкнув, протянул бумагу Сахибову.

– Отдай перепечатать и живо на подпись.

Проводил взглядом Сахибова. Подпер кулаком щеку и уставился бессмысленным взглядом в потолок. Все казалось безразличным и постылым. Ни о чем не хотелось даже думать. Вся его работа – докладные, речи, заседания – все-все утратило вдруг былую значимость. Захотелось куда-нибудь уехать, чтобы не было ни бюро, ни справок, ни телефонных разговоров. В последнее время Рубалин все чаще переживал подобное состояние. Прежде он с охотой и воодушевлением брался за любое дело. Неудачи и промахи только подстегивали его, и он стремился во что бы то ни стало добиться своего. А сейчас малейшая неудача приводила его в ярость, которая быстро сменялась полной апатией.

Она не походила на усталость много работавшего человека. Нет, это было какое-то неведомое ранее ужасное чувство опустошенности, будто из тебя вынута самая сердцевина.

Рубалин все чаще и чаще с изумлением оглядывался вокруг, и всякий раз ему казалось, что он видит окружающее впервые. Он напоминал путника, вдруг потерявшего знакомые ориентиры. Вроде бы все было прежним – и вместе с тем иным. Отсутствие примелькавшихся примет беспокоило, пропала былая уверенность, в душу закрадывалось сомнение. Александр Иванович не раз ловил себя на мысли о том, что сбился с верного пути. Но где и когда – не знал. А может, он вовсе и не сбивался со знакомой дороги, а она сама стала неузнаваемо иной, и он никак не может приспособиться к этим переменам и потому то и дело запинается и скользит. Как бы там ни было, Рубалин чувствовал, с ним происходит что-то неладное. И хотя руководимый им обком, казалось, жил и работал по-прежнему, он-то знал, что это не так. Доискаться же до причин происшедших перемен мешала непоколебимая уверенность в своей правоте. Он считал своим долгом ломать и сокрушать всех, кто думал иначе, не соглашался с ним, противодействовал ему. Ибо все инакомыслящие были в его представлении неправы и, путаясь под ногами, мешали нужному движению, сбивали с верного направления. Но сокрушать и ломать силой становилось все труднее. Жизнь и люди менялись на глазах. Все чаще стали встречаться такие, которые без боя не уступали. Их не пугал гнев начальства, не страшила потеря насиженного места. С ними надо было жить и работать по-новому, их нужно было убеждать в своей правоте. А он не привык и не умел убеждать. Все это раздражало, и в последнее время Рубалин все чаще впадал в уныние и хандру.

Только командировка спасала его от приступов этой беспросветной хандры. Дорога, встреча с людьми, новые впечатления и мысли – все это резко изменяло настроение. Снова появлялось желание побыстрее и покрепче взяться за какое-нибудь дело.

Мысль о спасительной командировке и сейчас пришла ему в голову. Рубалин постоял, подумал, потом снял телефонную трубку и назвал номер гаража.

– Семен! – крикнул он. – «Козел» на ходу? К бою готов? Тогда дуй, выписывай командировки. Дня на три. Нет, в Вахшскую. Поедем домой, пообедаем и двинем...




2

«Газик» мчался по широкой, вымощенной булыжником магистрали города. Шофер то и дело сигналил, обгоняя автобусы, грузовики и легковые автомобили. Вскоре выехали на окраину. Через несколько минут город остался позади. Машина летела по шоссе. Шофер уселся поудобнее, прибавил газу. Мотор загудел сильнее. Стрелка спидометра передвинулась за цифру «80», и маленький, похожий на кузнечика «газик» понесся еще быстрее.

Рубалин любил быструю езду. Он не мог равнодушно видеть идущую впереди машину. Шофер знал это и вел «газик» на предельной скорости, обгоняя попутные автомобили.

Бывало и так, что водитель обгоняемой автомашины не уступал дорогу, норовя загородить ее. Тогда начиналась бешеная гонка, которая обычно завершалась победой «газика». Он обгонял соперника и вырывался вперед. В такие минуты Рубалин весь напрягался, вцепившись в металлическую скобу перед сиденьем, и ни о чем не думал. Подавшись вперед, он следил за обгоняемой машиной, косился на стрелку спидометра и молчал. Он находился во власти только одного желания: догнать, обойти. Семен был шофером-виртуозом, к тому же трезвенником. Только благодаря этим качествам ему не раз удавалось уходить от, казалось бы, неизбежной катастрофы. Рубалин по-своему любил Семена, относился к нему запросто, по-товарищески.

Днем и ночью по дороге в долину шли автомашины с грузами и пассажирами. Только в полуденные часы, когда от жары плавился асфальт, движение затихало. Именно в это время рубалинский «газик» оказался в пути, и Семену не пришлось блеснуть своим мастерством.

На двадцать седьмом километре черная лента автострады, извиваясь, стала взбираться на перевал. Дорога круто забирала вверх. Мотор запел на высоких тонах, машина пошла медленнее.

Совсем недавно горные склоны были покрыты ярко-зелеными травами и в них, словно язычки пламени, алели маки и тюльпаны, снежными хлопьями белели крупные чашечки дурнопьяна, голубели крохотные цветки соловьиного глаза.

Май – медовый месяц безводных склонов гор и долин. Вместе с вешней водой растения пьют земные соки и торопятся как можно красивее и ярче прожить свою короткую жизнь. В мае горы буйно цветут. По расцветке и яркости красок ни один искусный туркменский ковер не может соперничать с ними.

Но сейчас был июнь. Высохли, побурели травы, осыпались цветы. Раскаленный воздух насыщен горьковатым запахом полыни, сухой травы и увядших цветов. Рубалин жадно дышал, широко раздувая тонкие, подвижные ноздри. .

– Хорошо! – восклицал он время от времени. – Честное слово, хорошо!

Машина выскочила на вершину перевала, облегченно фыркнула и с включенным мотором плавно покатилась под уклон.

Начиналась Вахшская долина. Народ прозвал ее жемчужиной Таджикистана. И справедливо. В ней выращивали лучшие сорта тонковолокнистого хлопка, отменный виноград, инжир и персики, лимоны и айву. В степях и предгорьях водилось множество зверей, дичи, а в знаменитой Тигровой балке встречался даже тигр. Всего шестьдесят километров отделяли долину от областного центра, а климат здесь был намного жарче и суше. Горячий воздух врывался в машину, обжигал лица, стеснял дыхание.

По обе стороны асфальтированной дороги разбежались ровные зеленые рядки хлопчатника. Кое-где среди зелени полей и садов возвышались островки селений. У въезда в них стояли высокие нарядные арки с названиями колхозов.

Эти селения по старой памяти звали кишлаками. Но они так же мало походили на прежние кишлаки, как новые дома колхозников на старые глинобитные кибитки.

Впереди за поворотом сверкнул Вахш, в переводе на русский язык – бешеный. Народ назвал так реку за ее неукротимый, свирепый нрав. Эта река и дала название долине. Темная гофрированная гладь воды блестела на солнце. Берега обросли камышом. «Как змея», – подумал Рубалин, глянув на убегающую вдаль реку.

Скоро показались окраины города Пахтаабада. Рубалин взглянул на часы. Семен прибавил скорость. «Газик» стремительно пронесся по центральной улице и, взвизгнув тормозами, остановился перед райкомом комсомола. Рубалин выпрыгнул из машины, одернул китель, выжидающе покосился на двери райкома. Они не открывались, никто не спешил ему навстречу.

В райкоме пусто и тихо. Только в приемной секретаря сидела за машинкой девушка и что-то медленно печатала. Рубалин поздоровался и, не задерживаясь, прошел в кабинет. Следом вошла и она.

– Где Шарипов? – спросил Рубалин.

– В колхозе Жданова. Вчера уехал. Обещал завтра вернуться.

– А остальные где?

– В командировке. Султанов готовит вопрос на бюро, Немцова проверяет учет в Джангарском совхозе, Исаева уехала в пионерские лагеря.

– Все разъехались, – с досадой пробормотал Рубалин и сел. Помолчал, подумал. – Мы поедем устроимся с жильем, а ты дозвонись до колхоза Жданова. Разыщи Шарипова и скажи, чтобы немедленно ехал сюда. Немедленно! Ясно? Действуй.

Он поехал в гостиницу, помылся, почистился с дороги и вернулся в райком.

– Ну как? – спросил девушку. – Где Шарипов?

– В колхозе, товарищ Рубалин.

– Ты дозвонилась?

– Дозвонилась.

– Ну?

– Он сказал, что не может сейчас приехать. У него вечером Комсомольске собрание. «Приеду, – говорит, – ночью или завтра утром».

– А ты сказала ему, что я здесь?

– Сказала, товарищ Рубалин.

– Ну?

– Он говорит: «Извинись за меня, но приехать не могу, собрание. Если можно, – говорит, – пускай товарищ Рубалин приезжает в колхоз, там...»

Рубалин не дослушал ее и вышел из райкома. У дверей на скамейке сидел Семен.

– Выгоняй «козла», поехали.

Шофер пошел заводить машину. Рубалин стоял на тротуаре, курил и ругал про себя Шарипова.


3

Собрание было в разгаре, когда в колхозный парткабинет вошел Рубалин. Несколько секунд он постоял у входа, оставаясь незамеченным. Потом решительным, твердым шагом прошел к столу президиума, сел на свободный стул. Пожав всем руки, сделал вид, что внимательно слушает выступающего. Однако уже через минуту он потянул Шарипова за рукав, шепотом спросил о повестке дня и попросил доклад.

– Никто не писал доклада, – пожал плечами Турсун.

– Странно... – Рубалин поморщился, недовольно кашлянул. – Тогда дайте проект постановления.

– Мы его не составляли.

– К чему вся эта говорильня? – сердито спросил Рубалин, и его лицо вытянулось, глаза округлились. – Разговор ради разговора, а выйдут за дверь, и все позабыто. Сейчас же составьте проект и покажите мне.

Целый день Турсун был на ногах. Они с комсоргом побывали в самых отдаленных бригадах и усталые, но довольные вернулись в правление только за час до собрания. Его возмутил командный тон Рубалина, и он раздраженно ответил:

– Не буду я писать никаких проектов. Что решат комсомольцы, то и запишем.

– Не занимайтесь самодеятельностью, – гневно зашептал Рубалин. – Здесь не репетиция драмкружка, а комсомольское собрание. Вы должны руководить и направлять, а не плестись в хвосте. Составляйте проект.

– Не буду писать, – заупрямился Турсун.






– Что значит не буду? – Рубалин повысил голос. – Я не намерен вас уговаривать...

Поймал на себе удивленный взгляд рядом сидевшей девушки, замолчал.

Настроение у Турсуна испортилось. Он уже с меньшим вниманием слушал выступающих, с трудом вылавливал из их речей конкретные, деловые предложения и записывал.

Когда все желающие выступили, комсорг спросил Рубалина, будет ли тот говорить.

Александр Иванович кивнул головой и, не дожидаясь, когда ему предоставят слово, пошел к трибуне. Он ни разу не был здесь, но говорил уверенно и громко.

– Я не был в вашем колхозе, – говорил он, энергично жестикулируя руками, – но, прослушав выступления товарищей, могу твердо сказать, что комсомольская организация плохо помогла правлению... – Сделал небольшую паузу, заглянул в маленький листок бумаги, испещренный записями. – Вот тут товарищи говорили, что в четырнадцатой бригаде поля заросли сорняками, хлопчатник уничтожается вредителями. А ведь эта бригада комсомольско-молодежная, да еще высокоурожайная. Только она, видимо, борется за высокий урожай не хлопчатника, а гумая^[6 - Гумай – сорная трава.]^.

Комсомольцы одобрительно засмеялись. Рубалин быстрым движением пригладил ладонями волосы и, не дожидаясь тишины, бросил в зал:

– Может ли эта бригада носить почетное звание комсомольской и высокоурожайной? Нет. И если в ближайшее время на ее полях не будет наведен порядок, мы лишим ее этих почетных званий. Иначе что же получится, товарищи? Комсомольские бригады должны задавать тон соревнованию, быть его запевалами, зачинателями всего нового и прогрессивного. А ваша так называемая высокоурожайная бригада подает пример недобросовестного отношения к труду, бракодельства и разгильдяйства. И разгильдяйства!

Слушая длинную речь секретаря обкома, Турсун хмурился. «Ни на одном поле не был, ни с одним комсомольцем не беседовал, а шпарит без запинки. Гладко и вроде бы горячо. Только от его слов никому ни жарко, ни холодно. Они как мыльные пузыри. Неужели он этого не понимает?»

В конце собрания комсорг зачитал практические предложения, высказанные ораторами. Из этих предложений и составили постановление комсомольского собрания. Обсуждение его убедило Турсуна в том, что они поступили правильно, не написав заранее никакого трафаретного проекта. Но Рубалин остался при своем мнении. И едва они после ужина у председателя сели в «газик», как Александр Иванович поспешил высказать свое недовольство. Раскуривая папиросу, он повернулся к Турсуну, устроившемуся на заднем сиденье.

– Ты что, решил стать Петром Великим в комсомоле? – спросил он, с трудом пряча гнев за наигранным весельем. – Реформатором хочешь прослыть, переворот произвести и войти в историю?

– Не понимаю, о чем вы говорите, – устало ответил Шарипов.

– Докладов не пишете, проектов не составляете, пускаете собрание по воле волн. Это же анархия! Это, дорогой мой, не партийный подход к делу. Массами надо руководить, а не плестись у них в хвосте. Ясно?

– Руководить массами – не значит произносить речи по шпаргалкам, думать и решать за комсомольцев, соблюдать никому не нужные формальные условности, – нехотя возразил Турсун.

– Какие, например?

– Ну вот хотя бы писание проектов постановлений комсомольских собраний. Почему мы пишем их? Потому, что боимся. А вдруг комсомольцы ничего конкретного не предложат или вообще выступят всего двое-трое по готовым шпаргалкам? Как же быть? Собрание окажется незавершенным. Мы и завершаем его принятием написанного нами проекта: «Заслушав и обсудив, собрание отмечает, рекомендует, обязывает». – Возбуждение Турсуна росло. От недавней усталости не осталось и следа. Он говорил резким, напряженным голосом. – А зачем весь этот формализм? Если комсомольцы не готовы к собранию, не принимают в нем участия, даже самый прекрасный проект не спасет положения. Надо, чтобы они сами намечали, что будет делать их организация. А если им нечего предложить, незачем и постановление принимать. Это настоящий формализм. Потому у нас ни споров, ни дискуссий. Мы только на словах признаем, что в борьбе мнений рождается истина, а сами боимся этой борьбы. Любим тишь да гладь. Привыкли, чтобы все было единогласно да единодушно. Всех и вся стрижем под одну гребенку. Надо приучать комсомольцев думать о делах всей организации, болеть за нее. Только тогда они станут ее хозяевами.

Турсун закурил. Жадно затянулся.

– Или это нелепое правило – каждое решение принимать за какую-то основу. «Есть предложение принять за основу. Кто «за»?» К чему это? Почему бы сразу не начать обсуждение постановления? А для чего голосовать за прекращение прений, если никто не хочет выступать? Может быть, на съездах и пленумах это нужно, а здесь... Разве это не формализм? А кому нужен порядок обсуждения каждого вопроса во всех инстанциях? Смешно. Принимает постановление ЦК ВЛКСМ, рассылает его в ЦК комсомола республик. Через неделю по этому постановлению принимается решение ЦК ЛКСМ и рассылается в обкомы. Потом обком принимает подобное постановление. Так через полтора-два месяца доходит эта трижды переписанная директива ЦК до первичной организации. А ведь можно, чтобы постановление ЦК ВЛКСМ доходило сразу до непосредственного исполнителя– до комсомольской организации. И пусть работники обкома на местах помогают выполнять это постановление, а не занимаются его перепиской.

– Спасибо, – сквозь зубы процедил Рубалин. – Просветил ты меня. Я пятнадцать лет на комсомоле, а такого не слышал. Силен! Реформатор номер один. Только ты, по-моему, не по силам груз поднимаешь. Надорвешься. Не тебе ломать традиции комсомола. Они складывались годами, их одобрила партия. Наше дело – свято соблюдать их, а не перекраивать по своему вкусу. Ясно?

– Думать и искать новые формы работы – это не порок. Я молодой коммунист, но знаю, что партия-не против творческого подхода к комсомольской работе, как и к любой Другой.

– Райком комсомола не экспериментальная база для каждого, – отчеканил Рубалин, – и не опытный участок. Ты слишком много берешь на себя. А что у тебя за спиной? Богатый опыт? Многолетняя комсомольская работа? Ты сделал только первые шаги, а уже какое самомнение! Готов все перевернуть по-своему. Это мальчишество. Сначала заслужи уважение и доверие организации, а потом предлагай реформы.

– Ценность предложения никак не зависит от опыта или возраста того, кто его вносит, – возразил Турсун. – По-вашему получается, что только особым, избранным индивидуумам можно думать о коренных вопросах жизни комсомола. Это уже не союз равноправных, а воинская часть, где есть генералы, а есть рядовые. Потому у нас и получается вот так. Установлен регламент для речей. Выступает рядовой комсомолец, ему и минуты лишней не дадут. Сразу звонки. А выступает первый секретарь обкома и говорит за десятерых. И хотя он льет из пустого в порожнее, толчет воду в ступе, все равно его никто не смеет одернуть, напомнить ему о регламенте, потому что он, видите ли, первый секретарь. А по мне, длину речи надо устанавливать в зависимости от ее содержания, а не от поста оратора.

Рубалин чувствовал глубокую убежденность в словах Турсуна, а вот ответить ему так же убедительно не мог. Приходящие на ум слова для ответа казались блеклыми и пустыми. Они бестолково метались в голове, сталкивались и разлетались в стороны, одинаково невесомые и бесцветные. Такими словами никого не убедишь. «Что это со мной? – болезненно морщился Рубалин. – Ведь прав я, прав. Надо собраться с мыслями и отбрить этого выскочку, доказать мальчишескую нелепость его рассуждений, высмеять, выстегать его. Ну! – понукал он себя. – Сейчас он замолчит, и надо сказать ему такое, чтоб он сам себе показался крыловской моськой!»

Турсун умолк, а Рубалин так и не придумал нужного ответа. И тогда ему вдруг показалось, что он стоит на мягком болотном зыбуне. Зеленая трясина колышется под ногами. Одно неловкое движение – и ты погиб. Но и стоять недвижимо нельзя. Ноги все глубже и глубже уходят в слизкую мякоть. Ощущение топи под ногами было настолько ярким и сильным, что Рубалин едва не закричал. Вовремя опомнился. Рванул из кармана папиросную пачку. В душе бурлила глухая злоба. Он не стал ее сдерживать, и она сразу, как закипевшее молоко, рванулась вверх и выплеснулась через край.

– Так-так, – с неподдельной угрозой в голосе проговорил Рубалин. – Значит, все тебе не по душе, не так, как тебе хочется. Все идут не в ногу, один ты держишь строй. Подумай, пока не поздно, как бы не оказаться тебе на обочине. Ясно?

Турсун промолчал. Ему стало не по себе. А тут еще машину трясло и так подкидывало на выбоинах, что он несколько раз больно стукнулся головой о металлический прут, на который был натянут брезент. «Несется как ошалелый», – неприязненно подумал он. Едкая горечь наполнила душу. Развеялись, рассыпались в прах волнующие впечатления двухдневного пребывания в колхозе.

Он припомнил все сказанное Рубалину и пожалел о своей откровенности. Зря поделился с ним мыслями. Секретарь обкома, видимо, не привык считаться с чужим мнением, «Делай, как я» – вот и вся тактика. Теперь он подумает невесть что...

До самого города они молчали.

Около райкома «газик» остановился.

– У вас завтра бюро? – поинтересовался Рубалин.

– Да.

– Я буду на нем.

– Хорошо.

– Ну, пока.

– Пока.

Машина ушла, а Турсун долго еще стоял посреди дороги, забыв вынуть изо рта погасший окурок.




4

В кабинете было душно. Видимо, его не проветривали. Турсун открыл окно, устало опустился на стул. В памяти снова ожил разговор с Рубалиным. Вспомнились первая встреча с ним, его участие в появлении статьи о Набиеве. «Странный человек. Одной рукой голосует за новаторство и инициативу, другой – воюет с ними».

Неожиданно нахлынули сомнения. «А может быть, он прав – нельзя так вот ломать установившиеся порядки? Видимо, они имеют какой-то смысл, раз их не отменили до сих пор. Он хотел предостеречь меня, а я раскипятился. Но почему он не спорит, не доказывает? Убедить всегда труднее, чем заставить. А может быть, нужно именно заставлять? Если каждый начнет сомневаться и спорить, что будет? Разброд. Вместо живых, практических дел – дискуссии. А время не ждет. Но ведь все подлинно великое и героическое народ свершал не по принуждению, а по убеждению. Если люди поверят в цель, к которой идут, они преодолеют любые преграды на пути к ней. В большом – это да. Революция, война, коллективизация, коммунизм. Тут без убеждения и веры никуда. А в остальном? Новая агротехника, новые приемы труда, правила поведения, отношения к общественной собственности, друг к другу. Впрочем, это ведь тоже не мелочи. Даже в общенародном масштабе. Без них нет большого. Нет, он неправ. То, что было приемлемо еще лет десять назад, сейчас негодно. Нельзя все время идти по проторенной дорожке. И жизнь и люди меняются, должны меняться и формы политической работы».

Захотелось поделиться своими мыслями, высказать все это, дружески поспорить. «Была бы здесь Лютфи, – подумал он, – она бы все поняла и правильно рассудила». После разговора в машине они ни разу не виделись, но мысленно он не однажды встречался с ней, советовался, спорил, мечтал. И его неудержимо потянуло к ней. Желание сейчас же увидеть ее, увидеть во что бы то ни стало было настолько велико, что Турсун заторопился к выходу. Потянувшись к выключателю, он сильно ударился коленом об угол дивана. Боль отрезвила. Остановился у двери, растерянно оглядел пустой кабинет, кинул взгляд на часы: половина двенадцатого.

«Куда ты понесся? – спросил он себя. – Кто тебя ждет в такую пору с разговорами?»

Да, в такое время идти к Таировой было бы глупо. А пережитое за день переполняло его, рвалось наружу. И поговорить он хотел только с ней. Ей он смог бы открыть свою душу, откровенно высказать самые заветные мысли.

Он на миг представил ее лицо. Большие, умные, будто освещенные изнутри глаза, черные, почти сросшиеся брови, матовая кожа щек, ямочка на подбородке. И сразу вспомнились ее слова. «Мне двадцать пять, и у меня есть жених».

– А черт с ним, с женихом! – громко воскликнул Турсун и снял телефонную трубку. – Мне городскую больницу.

– Больница слушает, – откликнулся женский голос.

– Скажите, кто сегодня дежурит?

– Хирург Таирова.

– Попросите ее, пожалуйста, к телефону.

Послышались приглушенные голоса, какой-то шум. Вдруг у самого уха раздался низкий, грудной голос Лютфи:

– Таирова слушает.

– Здравствуйте, Лютфи. Это Турсун. Простите, что звоню в полночь. Только что вернулся из колхоза...

– Пешком? – засмеялась она.

– Нет, на самом современном транспорте – на «газике». Пришел в райком, захандрил, и захотелось поговорить с вами. Только с вами. – Он вздохнул.

– Это что, комплимент? – сухо спросила она.

– Нет, не комплимент. Это факт. Вообще, конечно, нехорошо, что я звоню вам в такое время. Вы не сердитесь?

– Ни капельки.

– Спасибо, и не думайте, что я забыл наш разговор. Просто мне захотелось поделиться с вами мыслями. Но дело не в этом. Понимаете? Хотя понять, наверное, трудно. Глупо получается. Правда?

– Что же тут глупого?

– Да все глупо. Звоню вам в полночь. Зачем? То есть я-то знаю зачем. Если бы поговорить без помощи этой чертовой трубки. Я понимаю, все это нелегко...

– Что с вами, Турсун? Вы чем-то взволнованы? Новая неприятность? Или вы заболели? – торопливо расспрашивала она глухим, рвущимся голосом.

– Заболел? – переспросил он. – Нет. Я просто устал. Вымотался. С тех пор как мы расстались, я все время гонялся за солнечным зайчиком. Никак не дается в руки. Я уже взмолился. А он говорит: «Кто помог меня выпустить, тот пусть поможет и поймать». Глупый заяц. Ничего не понимает. Я ему целую лекцию прочел, а он только хвостиком крутит. Так что, как видите, все дороги ведут к вам. Заколдованный круг, а в центре круга – вы. Вот как получилось... Ну, извините меня за беспокойство. Спокойного дежурства. – И опустил трубку на рычаг.

А взволнованная и счастливая Лютфи долго еще стояла, прижимая безмолвный кругляшок к уху. Стояла и слушала, как билось сердце.

– Как же так? – спросила она в смятении.

«Так-так, так-так», – стучало сердце.




ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ



1

В растворенное настежь окно маленького глинобитного домика робко вползали ночные звуки. Слышался шелест листвы, звонкое верещание цикад, приглушенный расстоянием гул завода. В комнату бесшумно влетела большая черная бабочка. С разлету ударилась о горящую лампочку и завертелась вокруг нее.

Вдовин посмотрел на бабочку и невесело улыбнулся. «Вроде меня, – подумал он, – вокруг огня кружится, а сесть не может».

Вот уже несколько дней ходил Анатолий вокруг секретаря комсомольской организации маслозавода Платона Нестерова. Ходил и выжидал удобного момента, чтобы рассказать о своей проделке с Ланеевым. Оказалось, совсем не просто признаться в плохом. Язык не поворачивался. Было стыдно и, что греха таить, страшно. Могли исключить из комсомола да еще отдать под суд. Пропал тогда Толька Вдовин.

Так он и вертелся вокруг Платона, подсаживался к нему за обедом, подходил в пересменку, заглядывал в комитет комсомола. Платон понимал, что Анатолий крутится неспроста, но молчал. А сегодня после работы, когда Вдовин нагнал его и молча пошел рядом, Нестеров не выдержал. Остановился, заглянул Анатолию в глаза и грубовато спросил:

– Слушай, Толька! Какого черта ты вертишься вокруг меня, как цыган вокруг лошади? Что там у тебя?..

Анатолий смутился. Исподлобья глянул на Платона и негромко, с усилием заговорил:

– Я давно хотел сказать. Ты же наш секретарь. А я, как комсомолец...

– Не тяни, – перебил Платон. – Бей сразу.

Вдовин облизнул губы, взъерошил копну жестких, как проволока, пепельных волос.

– Ладно. Помнишь, шум тут был из-за Кольки Ланеева? Его слегка поколотили и заперли в будку.

– Помню.

– Так вот... Это сделал я.

– Ты?

– Я.

Платон не ожидал подобного признания. Он озадаченно посмотрел на Анатолия, помолчал немного и спросил:

– За что ты его, за Любку, что ли?

– Ну да, – прошептал Вдовин.

– Дурак! Стопроцентный дурак! – не сдержался Платон. – Нашел из-за чего скандал затевать. За девчат не кулаками надо драться. Тоже мне Отелло двадцатого века! Мститель! Приревновал. Мещанская душа! Сам намутил и товарищей своих подвел. Ведь не один же ты с этим верзилой справился?

– Не один, – сокрушенно согласился Вдовин.

– Кто с тобой был?

– Не скажу.

– Как это так «не скажу»?

– Не скажу, и все. Они не виноваты. Я их подговорил. Я это дело придумал, мне за него и отвечать.

Нестеров хотел было отругать парня, но, глянув в его прищуренные, застывшие глаза, понял: криком тут не возьмешь.

– Ладно, топай до дому, – спокойно сказал он. – Я подумаю, посоветуюсь в комитете, потом скажу, что будем делать с тобой.

Анатолий молча ушел.

«Вот чертов сын, – думал Платон, медленно шагая домой, – дернула его нелегкая с этим признанием! Три месяца прошло. Давно вся история быльем поросла, а тут на вот тебе – начинай сначала. Формально оно, конечно, хорошо – комсомолец признался в своих ошибках. Но что теперь делать с ним? Замолчать, оставить без внимания? Нельзя. Наказать слегка, для виду? Тоже нельзя. А наказать по всем правилам, как злостного хулигана, – жалко. Дело-то ведь сердечное. Да и парень хороший. Настоящий рабочий. Вот только характер – как нитроглицерин, без огня взрывается».

Платон знал, что Вдовин дружит с Любушкой Немцовой. Он видел, как обхаживал девушку Ланеев. Когда узнал, что его нашли в будке, Платон сразу подумал о Тольке. Но это были лишь догадки.

«Если милиция узнает, может возбудить уголовное дело, – встревожился Платон. – Посадят парня... Надо договориться с Турсуном, чтобы не трогали Тольку. Сам признался, понесет комсомольское наказание, и хватит».

Он посмотрел на часы и пошел в райком комсомола.




2

В домике Вдовиных было всего две комнатки: маленькая кухня и горница. Анатолий жил с сестрой и матерью. Сестра училась в восьмом классе, а мать работала почтальоном и целый день ходила из дома в дом, разнося почту. Ей недавно исполнилось сорок три года. Она была низенькая, сухонькая, с маленьким добрым лицом и такими же, как у Тольки, серо-зелеными глазами.

Когда он вошел в кухню, мать стирала белье. Подняв голову от корыта, сказала негромко:

– Мойся, сынок, сейчас будем ужинать, – и снова склонилась над стиркой.

Анатолий прошел в горницу. Остановился у раскрытого окна, задумался. Сестра сидела за столом, подперев подбородок книгой. Несколько минут она молча рассматривала стриженый затылок брата, потом тихонько окликнула его:

– Толька...

– Чего тебе? – нехотя спросил он, не поворачивая головы.

– Толька, миленький, – защебетала сестра, и ее круглые и черные, как сливы, глаза заблестели, – скажи, как ты думаешь... Только честно скажи, не для смеху. Вот, как ты думаешь, есть на свете настоящая любовь с первого взгляда?

– Чего?.. – Анатолий повернулся, с удивлением посмотрел на розовое от смущения курносое лицо сестры. Он не ожидал вопроса и не знал, как на него ответить. Хотел отшутиться, но, увидев ее глаза, полные ожидания и какой-то затаенной тревоги, передумал.

– Есть, Оля, – вздохнув, проговорил он.

– Я так и думала! – воскликнула девушка. – И в книгах так пишут. Ах, Толька, какой ты умный, прямо профессор!

Она вскочила, подбежала к брату, обняла сзади за шею.

– Скажи, Толик, а если очень-очень, ну прямо изо всех сил любишь человека, а он тебя не любит, можно из-за этого умереть? Ну, там утопиться или под поезд броситься?

И опять вопрос застал Анатолия врасплох. Он нахмурился, подумал, взъерошил пятерней волосы.

– Можно, конечно, только это глупо. Надо добиться, чтобы тебя тоже полюбили. Надо драться за любовь! Понимаешь? Не кулаками, конечно... Хотя при нужде можно и кулаками... – Он осекся и умолк, поняв, что говорит совсем не то, что нужно. – А ты что это о любви меня расспрашиваешь? – с притворной строгостью напустился он на сестру. – Влюбилась в какого-нибудь принца?

– Сам ты принц! – обиделась она и, надув губы, отошла. Она ждала, что брат станет над ней смеяться, но ошиблась.

Закинув руки за голову, он долго молчал. А потом сказал с затаенной грустью:

– Принц. Да еще какой! Отелло двадцатого века. А если поглубже разобраться, получается – стопроцентный дурак.

Ольгу поразили слова брата. Она догадывалась, что это сказано не для нее. Просто он высказал вслух свои затаенные думы. «У него что-то случилось нехорошее, – подумала девушка. – Все вечера дома сидит. Молчит. Ни на кого не смотрит. И такая тоска в глазах и в голосе! Бедный...» Ей захотелось приласкать, утешить брата. Она на цыпочках подошла и осторожно погладила его по голове. Эта неожиданная ласка растрогала Анатолия. Он обнял сестру и, заглянув в ее тревожные глаза, прошептал:

– Хорошая ты, Ольга, человечная. Настоящий друг.

Она провела маленькой пухлой ладонью по его запавшей щеке.

– Не грусти, Толик. Все будет как нужно. Ты умный и сильный. Ты рабочий. А они всегда-всегда своего добивались.

– Ужинать! – донесся голос матери.

– Пойдем, успокоительница, поедим.

После ужина Анатолий уселся у раскрытого окна, курил и наблюдал за черной бабочкой, которая все еще никак не могла улететь от лампочки. Мать штопала белье, Ольга читала книгу. Было тихо и тоскливо. Разговор с Платоном не шел из головы Анатолия. Он силился и не мог предугадать будущее. Это его раздражало. Парень курил одну папиросу за другой.

– Ты что такой грустный, Толя? В клуб давно не ходишь. Может, что случилось? – осторожно вполголоса спросила мать.

– Нет, мама, – ответил он, не поворачивая головы.

И снова стало тихо. Анатолий не выдержал.

– Ольга, – кинул он через плечо, – зачитаешься! Возьми гитару, сыграй что-нибудь, а то полысеешь от книг.

– Выдумываешь ты, – откликнулась сестра, отодвигая книгу.

– Ничего не выдумываю. Посмотри в энциклопедии на букву «Л». Там прямо написано, что от длительного чтения утомляется какой-то нерв и волосы начинают выпадать. Сначала сыплются ресницы: они ближе всего к глазным нервам, а потом и голова лысеет.

Ольга засмеялась, но все же сняла со стены гитару. Пощипала струны, прислушалась. Склонив голову, приглушенно запела высоким голосом:

Иду по знакомой дорожке,
Вдали голубеет крыльцо,
Я вижу в знакомом окошке
Твое дорогое лицо.

Здесь к ней присоединился низкий голос матери. И они повели песню вдвоем, негромко, но задушевно.

Анатолий закрыл глаза и размечтался. Ему представился огромный луг в цветах. И прямо по траве, по цветам идет Любушка. Босиком, в короткой легкой юбочке. Идет навстречу ему, улыбается, руку протягивает...


3

Через несколько дней заводской комитет комсомола обсуждал Вдовина. Заседание было долгим и бурным. Членов комитета ошеломило известие о поступке Анатолия. Его считали дисциплинированным парнем, к тому же он сам признался, и все были уверены, что дело ограничится выговором. Но когда Вдовин отказался объяснить, за что напал на Ланеева, и назвать фамилии своих соучастников, положение изменилось. Комитет принял решение об исключении его из комсомола.

– Ты нахулиганил, и тебя надо бы судить, – сказал Платон, обращаясь к Анатолию. – Правда, ты сам признался, но не раскаялся. Какое же это чистосердечное раскаяние, если ты покрываешь сообщников? Подумай обо всем как следует. Послезавтра комсомольское собрание! Честно признаешься во всем – комсомольцы отменят наше решение, нет – пеняй на себя.

Анатолий плохо помнил, как вышел из проходной и побрел вдоль улицы. Вот его слух уловил звуки баяна, и он, не раздумывая, направился туда, откуда слышалась музыка.

Призрачно-тонкая нить мелодии привела его к пивной. Анатолий толкнул застекленную дверь и очутился в небольшом полукруглом зале, тесно заставленном столиками с металлическими ножками. Столики были облеплены людьми. Все они пили, курили, громко разговаривали и даже пели. А в стороне, прижатый к буфетной стойке, сидел слепой и наигрывал на баяне. Пахло пивом, табаком, винным перегаром. Анатолий постоял у двери, сквозь густую завесу сизого дыма отыскал взглядом пустой стул. Медленно протиснулся к нему, сел, заказал стакан водки.

Посидел, потом выпил еще кружку пива. Выходя из пивной, столкнулся с приятелем-электриком.

– Ты почему здесь? – удивился тот. – Тебе же сегодня в третью смену выходить.

Вдовин тупо посмотрел на него, силясь понять смысл сказанного. А когда понял, криво улыбнулся.

– Ну и выйду!

На улице было душно и жарко, как в парной. От политых мостовых и тротуаров поднимались испарения. В жаркой истоме неподвижно застыли придорожные деревья, уныло свесив пыльные ветви.

Анатолий постоял на дороге. Расстегнул ворот влажной от пота рубахи, неуверенной походкой направился к заводу.

– Постой, да ты никак пьяный! – всполошился старичок-вахтер в проходной.

– Не твое дело! – огрызнулся Анатолий.

Вахтер поглядел ему вслед и схватил телефонную трубку.

Начальник цеха встретил Анатолия в дверях. Нахмурившись, придвинулся к парню вплотную.

– Марш домой, и чтобы духу твоего здесь не было!

– Ты мной не командуй! Я сам знаю, что... что надо. Вот сейчас рвану рубильник, и все ваше хозяйство умрет. Точка... Электрик – бог производства.

– Катись отсюда, бог производства, – прикрикнул начальник, – а то свяжу тебя и положу под лавку!

– Ну ладно, – заплетающимся языком угрожающе забормотал Анатолий. – Я вам сейчас покажу, что такое электрик... – и, пошатываясь, двинулся к трансформаторной будке.

– Стой!.. Держите его!.. Убьет черта!.. – закричал начальник цеха.

Он кинулся за Вдовиным. Сбежались люди. Анатолия усадили в машину и отвезли домой.

На другой день директор специальным приказом объявил электрику Вдовину строгий выговор за прогул и появление на работе в нетрезвом виде. А потом состоялось заводское комсомольское собрание. Анатолий на нем не стал выступать, сказал только, что комитет решил правильно и он оправдываться не будет. Комсомольцы горячо заспорили. Мнения разделились.

Все с нетерпением ожидали, что скажет заведующий клубом Николай Ланеев. Уж кто-кто, а он-то имел право требовать самого строгого наказания. Но Ланеев молчал и не изъявлял желания высказаться. Нестерову надоело ждать, и он предоставил слово Николаю. В комнате сразу стало тихо. Ланеев поднялся с места, улыбнулся.

– Не понимаю, почему меня принуждают выступать. Я же слова не просил.

Посыпались реплики:

– Пострадавший обязан высказаться.

– Попробуй-ка выступи! Толька его в пивную бочку засмолит.

– Он знает, за что на него Вдовин налетел. Пускай скажет.

– Давай выступай!

– Нечего отмалчиваться!

– Труса празднует!

Ланеев поднял руку. Голоса стихли.

– Ладно, – согласился он, – я скажу, раз вы требуете. Конечно, Толя, то есть товарищ Вдовин, поступил неумно. Хорошо, что у меня закалена нервная система, и я спокойно перенес эту травму. А будь я послабее – хватил бы меня инфаркт со всеми вытекающими последствиями, и пришлось бы товарищу Анатолию смотреть на небо в клеточку. Почему ему вздумалось поместить меня в этот фанерный сосуд, не знаю. Знаю только, что обошлись они со мной вполне по-джентльменски и никаких повреждений моей фигуре не нанесли.

Все засмеялись. Раздувая веселье, полетели шутки.

– Хватит анекдоты рассказывать, ты не на сцене! – напустился Нестеров на Ланеева.

– Улыбка – первый признак молодости. А комсомол вроде бы молодежная организация, – отпарировал Ланеев. – Ну, а если говорить серьезно, я так думаю: Вдовина не за что исключать из комсомола. Конечно, кулак – не лучший способ решать спорные вопросы, но отрицать его начисто тоже нельзя. Тем более во взаимоотношениях мужчин. Бывают минуты... сами знаете. Надо учесть и факт добровольного признания. Не каждый из нас сумел бы признаться. Значит, парень стоящий. Сам сделал глупость – сам понял это и раскаялся. За что же его исключать? Предлагаю ограничиться выговором.

Многие поддержали предложение Ланеева. Говорили, что Вдовин три года безупречно работал на заводе, был активным комсомольцем и что раз он признался в своих ошибках, значит осознал их. Но при голосовании большинство, хотя и незначительное, оказалось на стороне комитета. Анатолия исключили из комсомола.

Когда председательствующий объявил результаты голосования, наступила тишина. Парни и девушки смущенно потупили взгляды, отворачивались друг от друга. Потом все тридцать четыре пары глаз, словно по команде, уставились на Анатолия. Он чувствовал на себе эти взгляды и не смел поднять головы. С трудом пересилив себя, оторвался от скамьи, встал. Согнувшийся, жалкий, будто надломленный, стоял он перед товарищами. Вот губы его дрогнули, видимо он хотел что-то сказать, но не сказал, побоялся, что с первым словом вырвутся рыдания. А плакать, даже перед своими друзьями, он не хотел. Не мог Толька Вдовин, потомственный рабочий, электрик – бог производства, заплакать на собрании.

Парень больно закусил губу и вдруг почувствовал: по щеке поползла слеза. Другая, третья... Он стер их, тихонько всхлипнул и, стиснув зубы, пошел к выходу.

На улице выхватил из кармана папиросу и не выдержал, заплакал. Заскрипел зубами, выругался, но это не помогло. Он плакал по-мужски – трудно, зло и тихо.




4

Когда Платон Нестеров рассказал о решении комсомольского собрания Любе Немцовой, у девушки перехватило дыхание.

– Как же вы... – с трудом проговорила она. – Как же вы могли... Ведь он... он же хороший...

– Так получилось... – Платон отвел глаза.

Люба сказалась больной и ушла домой. Там она дала волю слезам. Долго, до полного изнеможения плакала, уткнувшись головой в подушку. «Теперь он ненавидит меня, – думала она. – Из-за меня он напал на Ланеева. Конечно, глупо, но все-таки из-за меня... Из-за меня сознался Платону... Из-за меня его исключили из комсомола. Все из-за меня...» Она понимала, что поступила правильно, толкнув Анатолия на признание. Так нужно. Этого требовали долг и совесть.

Но что делать с сердцем?

Всесилен человеческий разум: он покорил атом, замахнулся на вселенную, но совладать с маленьким сердцем не сумел. Не зря же говорят, что человек тверже железа и нежнее цветка. И напрасно Любушка убеждала себя в том, что поступила правильно, что только так и могла она поступить. Сердце не внимало этим доводам. И горячие слезы текли и текли по бледным веснушчатым щекам.

«Что делать дальше? Может быть, бюро райкома отменит решение об исключении? А если нет? Тогда как же? Он гордый, пощады просить не будет. Кто вступится за него, кто его знает? Надо заранее поговорить с Турсуном, попросить его. Нет. Нет-нет. Я не буду просить о снисхождении. Это унизительно. Пусть будет что будет, только не унижаться и не унижать его».

Она с нетерпением ожидала заседания бюро. Совсем расстроилась, узнав, что на нем будет присутствовать Рубалин, который попутно заехал в райком.




5

Это было обычное бюро для всех, кроме Любы Немцовой.

С первой минуты заседания девушка утратила чувство времени. Она не понимала, о чем говорили товарищи, забыла свою обязанность – вести протокол. Она жила только ожиданием встречи с Анатолием. «Сейчас он войдет. Сейчас. Какой он стал? Посмотрит ли на меня? Что они решат? Может быть, все-таки следовало поговорить с Турсуном? Скорей бы! Еще два вопроса».

Ее осунувшееся лицо горело от волнения. Лихорадочно сверкали глаза.

Наконец Шарипов объявил:

– Переходим к последнему вопросу. Персональное дело Вдовина. Пригласите его.

Скрипнула дверь, и в кабинет вошел Анатолий.

– Садитесь... – Исаева указала ему глазами на стул.

И сразу наступила какая-то особенная, настороженная тишина. Так бывает всегда, когда обсуждается персональное дело. Ведь это личное дело комсомольца, дело его жизни. Можно ошибаться, решая вопрос о сборе металлолома или о посадке садов. Но в персональном деле ошибаться нельзя. Неправильное решение может искалечить жизнь юноше или девушке, и после уже очень трудно, а порой невозможно исправить ошибку.

Потому так внимательны были члены бюро. Они пытливо вглядывались в Анатолия. А он сидел, низко склонив голову, бессильно положив на колени худые, мосластые руки. На тонкой загорелой шее блестели мелкие бусинки пота.

Во всем облике парня чувствовался большой душевный надлом, и, чтобы не озлобить его, не оттолкнуть, Турсун с первых слов постарался создать атмосферу товарищеского понимания.

Докладывал Платон Нестеров. Он коротко изложил суть дела и сел.

– Ну что ж, товарищи, – мягко проговорил Турсун. – Давайте посоветуемся. Дело не простое.

– Чего ты мямлишь? – вполголоса сказал сидевший рядом с ним Рубалин. – Все ясно. Решайте. И так затянули бюро.

Жестокое равнодушие, с которым были сказаны эти слова, покоробило Турсуна. Он болезненно поморщился.

– Тебе сколько лет, Вдовин?

– Двадцать первый, – негромко ответил Анатолий, вставая.

– Где работает отец? – поинтересовалась Исаева.

– Погиб на фронте.

– А кем он был до войны?

– Рабочим... – Худое лицо Вдовина дрогнуло.

– Ты как считаешь, комсомольцы правильно решили?

– Правильно...

– Кто будет говорить? Пожалуйста, – Турсун повел взглядом по лицам товарищей.

Бесшумно отодвинув стул, поднялась Лютфи Таирова. Она говорила медленно, задумчиво.

– Я впервые встречаюсь с Анатолием. А первое впечатление, говорят, обманчиво. Однако не считаться с ним нельзя. Мне кажется, Вдовин глубоко осознал свою вину. Или я ошибаюсь, Толя?

– Нет, – чуть слышно ответил он.

– Я так и думала. Об этом же говорит и тот факт, что он сам признался. И потом, я почему-то глубоко убеждена, что Вдовин совершил этот поступок вовсе не из хулиганских побуждений. Это скорее мальчишество или попытка отомстить обидчику. Я не сомневаюсь, что Ланеев чем-то обидел Вдовина, и то, что Анатолий не говорит об этом, по-моему, свидетельствует в его пользу. Только так и мог поступить настоящий рабочий парень.

Рубалин вызывающе громко хмыкнул и принялся барабанить пальцами по столу.

– Не подумайте, что я оправдываю поступок Вдовина. Это, мягко говоря, безобразный поступок. И за него Анатолий должен понести наказание. Я думаю, если Вдовин даст честное слово, что подобный факт никогда больше не повторится, его можно оставить в комсомоле, объявив строгий выговор.

Исаева поддержала Лютфи.

– Слышал, что говорят товарищи? – обратился Турсун к Анатолию. – Можешь ли ты сейчас, здесь, на бюро, дать честное комсомольское слово, что больше не будешь хулиганить?

– Даю... – с трудом начал Вдовин и умолк: у него перехватило дыхание.

– Что даю? – раздался металлический голос Рубалина. – Что вы даете нам, товарищ Вдовин? Разве мы у вас просим подачки?

Вдовин вздрогнул, как от удара. Шарипов подался вперед, будто хотел закрыть его собой, на лице Исаевой появилось выражение досады. Атмосфера сердечного взаимопонимания была нарушена.

Рубалин заметил перемену в настроении окружающих, но истолковал ее по-своему. Он встал, оперся рукой о спинку стула и заговорил:

– Здесь некоторые, видимо, не отдают себе отчета в том, что происходит. Партия и комсомол ведут борьбу с пьянством и хулиганством, а эти товарищи умиляются, глядя на кающегося хулигана. На заводе Вдовин вел себя безобразно, а здесь у него голос отнялся. Сказать двух слов не может. Прикинулся овечкой. Не выйдет! Мы вам не верим. Не верим!

Слушая речь секретаря обкома, Анатолий преображался на глазах. Сначала в его взгляде были только растерянность и недоумение, потом появилась обида и, наконец, неприязнь. Он нахмурил брови, плотно сжал губы. На скулах заиграли желваки.

– Я считаю, двух мнений по делу Вдовина не должно быть. – Рубалин размахивал кулаком, словно вбивал свои слова в головы притихших членов бюро. – Не должно. Таким не место в комсомоле. И не только в комсомоле. Надо, чтобы персоной Вдовина занялись следственные органы. Он злостный хулиган. Его место на скамье подсудимых! Вот так. Дебатировать больше не к чему. Надо утвердить решение первичной организации. Комсомольцы, товарищи Вдовина, правильно оценили его поступок. Им лучше знать, что представляет собой Вдовин. Надо утвердить их решение. Голосуйте. Ясно?

Рубалин сел, устало откинулся на спинку стула и закурил. Он не сомневался, что Шарипов не станет возражать ему. Таков уж неписаный закон. Но Турсун решил иначе.

– Конечно, – заговорил он, поднимаясь из-за стола, – Вдовин опозорил комсомол и заслужил высшую меру наказания. Но прежде чем исключить его, зададим себе один вопрос: куда после этого пойдет Анатолий? Я тебя спрашиваю, Нестеров, куда?

Нестеров опустил голову и принялся старательно разминать тоненькую папироску.

– Молчишь? Не думал над этим. Тогда давайте подумаем вместе. Ведь, по сути, Вдовин-то парень наш. Отец погиб на фронте. Осталась мать с двумя детьми. Четырнадцатилетний Анатолий бросил школу и встал к станку. С тех пор он ни разу не посрамил рабочего звания. Хороший производственник, спортсмен, учится в девятом классе вечерней школы. Словом, наш парень. Как же он будет жить без нас, без комсомола? Как, Анатолий?

– Не знаю... – прошептал Вдовин, и на лице его снова появилось выражение глубокого раскаяния и боли.

– И мы не знаем, – подхватил Турсун, – а следовало бы знать, прежде чем решать...

– Это демагогия, – перебил его Рубалин. – Никому не нужная и вредная демагогия. Надо голосовать, а не разглагольствовать.

Турсун побледнел. На высоком лбу четко обозначились извилистые морщины. Черные глаза полыхнули гневом.

– Мы уважаем секретаря обкома, – с нажимом проговорил он, – но бюро райкома не машина для штамповки угодных вам решений.

– Не мне, а комсомолу, – повысил голос Рубалин. – И вообще, товарищ Шарипов, вы занимаете абсолютно неверную, непартийную позицию противопоставления обкому.

– Тогда, может быть, будем обсуждать поведение Шарипова? – вмешался Нестеров.

– Наверняка будем. Если не здесь, то в обкоме. – Рубалин встал, попросил Вдовина выйти из кабинета и напустился на Шарипова. Он припомнил ему несвоевременное представление протоколов и комсомольское собрание в колхозе имени Жданова, обвинил Турсуна в зазнайстве, самоуправстве и, вероятно, наговорил бы еще много неприятного, если бы снова не вмешался Нестеров.

– Разве мы уже закончили обсуждение Вдовина? – резко спросил он.

Секретарь обкома неприязненно глянул на Платона и заговорил о Вдовине.

– Если вы оставите этого хулигана в комсомоле, мы отменим решение райкома, а о политической зрелости вашего бюро придется составить определенное мнение. Ясно?

– По Уставу решение райкома является окончательным, – процедил сквозь зубы Нестеров.

Рубалин понял, что зарвался, сказал лишнее, но отступить он уже не мог и пустил в ход самый веский аргумент.

– Я выступаю от имени областного комитета. Если обком для вас не авторитет, тогда действуйте, как хотите.

– Будем голосовать, – сказал Турсун. – Нет желающих выступать?

Все проголосовали за строгий выговор. «В оппозицию играют, – злобно думал Рубалин, – рады, что меня посрамили. Ничего, еще посмотрим, кто будет наверху, кто будет смеяться последним».


6

Столкновение на бюро Рубалин переживал тяжело. За многолетнюю работу в комсомоле ему впервые пришлось встретиться с подобным отношением к себе, и это его больно задело.

Александр Иванович Рубалин стал комсомольским работником в годы войны.

Он ушел на фронт пропагандистом райкома комсомола. Был секретарем комсомольского бюро полка. В 1944 году оказался в одном из госпиталей Таджикистана. После лечения ему предоставили шестимесячный отпуск. ЦК комсомола республики направил его секретарем сельского райкома.

Трудно дались Рубалину первые месяцы работы. Он не знал ни языка, ни обычаев народа, ничего не смыслил в хлопководстве. Но это только удвоило его энергию. Дни и ночи разъезжал он по кишлакам, организовывал молодежные бригады, собирал деньги в различные фонды, создавал политические, агротехнические и иные кружки и делал еще уйму других маленьких, но очень нужных дел. Молодежь скоро узнала и полюбила нового секретаря. У него появилось много друзей.

Потом его избрали секретарем обкома комсомола. Отсюда послали в Москву, в комсомольскую школу, а через полтора года после ее окончания Александр Иванович Рубалин стал первым секретарем областного комитета комсомола.

У своего начальства Рубалин всегда был на хорошем счету. Его подтянутость, исполнительность часто ставили в пример другим. «Кровь из носа, а чтобы было сделано», – напутствовал он своих подчиненных, давая им какое-нибудь серьезное поручение, и был уверен, что оно будет выполнено. Рубалину казалось, его авторитет непререкаем среди комсомольского актива. Он верил в свою непогрешимость. Потому так тяжело переживал свой провал в Пахтаабаде и объяснял случившееся мальчишеским зазнайством Шарипова.

«Пусть потешится до утра, – успокаивал себя Рубалин, расхаживая по номеру гостиницы. – Завтра мы ему обломаем рога. Побываю у Буриева, вызовем этого птенца и устроим капитальную головомойку».

Но Буриев только посочувствовал Рубалину, а вызывать Шарипова не стал.

В райком комсомола Рубалин больше не заходил и уехал домой. В дороге он снова и снова мысленно возвращался к случившемуся и силился понять, почему Шарипов противодействует ему.

– Зазнайка, – бормотал он, – дипломированный зазнайка. Считает себя умнее всех. Придется дать ему по мозгам в республиканском масштабе.

Лицо Рубалина повеселело. Он тронул шофера за плечо.

– Подкинь газку, Семен...

Шофер улыбнулся. «Газик» побежал быстрее. Мимо замелькали хлопковые поля, оплетенные серебряными шнурами арыков, обсаженные ровными рядами шелковиц и тополей. На полях работали дочерна загорелые люди.

Рубалин вдруг спохватился, что позабыл заехать в совхоз имени Дзержинского. А ведь только ради этого он и останавливался в Пахтаабаде. «Мазила! – ругнул он себя. – Надо было обязательно посмотреть у них узкие междурядья. Сейчас об этом столько разговоров, а я ни разу не был на опытных полях». Он почесал бровь, прикинул, далеко ли отъехали. Получалось далеко, возвращаться не хотелось. «А, шут с ними... – отмахнулся он. – В следующий "раз загляну. Никуда не денутся эти междурядья».




ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ



1

Людская молва быстрее телеграфа. Пока высокая комиссия совещалась в директорском кабинете, о ее приезде знали уже во всех отделениях совхоза. Узнал о ней и Джурабек от девушки-почтальонши. Она приехала на велосипеде и привезла на полевой стан свежие газеты, журналы, а с ними и совхозные новости.

– Наверное, и к вам приедет комиссия, Джурабек-ата...

– Обязательно приедет. С меня и начнет. – Старик покачал головой.

Он оказался прав. С осмотра полей его бригады начала свою работу комиссия из ученых-хлопководов во главе с заместителем министра Дулиным. Вместе с ними были и руководители совхоза Набиев, Редькин и Мансуров.

– Это и есть один из ваших опытных участков? – спросил Дулин.

– Это и есть, – в тон ему ответил Редькин и принялся набивать табаком трубку. «Вам он и нужен, голубчики. Только он», – подумал про себя главный агроном и не ошибся.

Члены комиссии рассыпались по полю и принялись за дело. Они измеряли ширину междурядий, подсчитывали количество кустов на одном метре и на десяти метрах, ковыряли пальцами землю, проверяя глубину рыхления, искали на листьях хлопковую тлю. Потом они засыпали вопросами бригадира.

Их окружили рабочие. Подошли трактористы Хамзин и Исаев. Все внимательно прислушивались к разговору. А члены комиссии все энергичнее наседали на Джурабека и Редькина. Они уже не просто спрашивали, а настаивали, требовали, возмущались. Особенно усердствовал единственный в комиссии доктор сельскохозяйственных наук.

– Не понимаю, дорогой, – кричал он на Редькина, – как вы, агроном-практик с двадцатилетним стажем, могли пойти на такое дело. Решительно не понимаю. Это же авантюра! Бессмысленная авантюра!

– Поживем – увидим, – стараясь казаться спокойным, ответил Редькин, ероша моржовые усы. – Цыплят считают осенью.

Доктор наук помахал перед лицом надушенным платком.

– Позвольте, любезный. Да вы понимаете, что делаете? У вас же получается противоестественная густота – сто десять тысяч на одном гектаре. Мировая практика хлопководства не знала густоты более шестидесяти пяти тысяч. Нужно немедленно, хотя и поздно, провести капитальное прореживание, иначе растения задохнутся, начнется массовое заболевание. Потом подкормите хлопчатник, дайте обильный полив. Вот так. Действуйте. Наш товарищ через недельку заглянет, поинтересуется, что получилось.

Редькин насупился, упрямо сдвинул брови и недобрым взглядом окинул членов комиссии. Назревал скандал. Пытаясь предупредить его, ассистент доктора легонько дотронулся до локтя главного агронома и почти просительно проговорил:

– Не упорствуйте, Владимир Константинович. Ведь все эти опыты – сплошной анахронизм, шаг назад, к кетменю.

– А мы считаем, что это не возврат к кетменю, а полный отказ от него, – отрезал Редькин.

– Вот как! – доктор иронически улыбнулся. – Вы, коллега, делаете смелые открытия.

– Да. Полный отказ, – твердо повторил Редькин. – Только при такой густоте стояния мы сможем применить продольно-поперечную тракторную обработку посевов. И тогда кетмень пойдет на свалку.

– Это фантазия! Неужели вам не известно, что все сельскохозяйственные машины пригодны лишь для работы на широких междурядьях? Уж не думаете ли вы, дорогой коллега, что по вашему велению всю эту технику сдадут на металлолом и в течение одной недели выпустят новые машины конструкции Редькина?

Члены комиссии захихикали. Лицо главного агронома стало серым. Он глубоко затянулся.

– А не думаете ли вы, уважаемый доктор, что по вашему велению жизнь остановится на месте, так как вы за ней не поспеваете?

Члены комиссии возмутились:

– Это наглость!

– А высмеивать и оплевывать надежду хлопкоробов – это не наглость? – повысил голос Редькин. – Ведь только из-за недостаточной густоты провалились опыты механизированной обработки посевов. Мы добились нужной густоты, и не за горами день, когда мы сдадим кетмень в музей.

– Вы, я вижу, незаурядный трибун, – насмешливо перебил доктор.

– А вы... незаурядный консерватор!

Доктор побледнел, достал папиросы, закурил и сказал, не глядя на агронома:

– Грубость – недостойный аргумент для научного спора. Но нам, собственно, не из-за чего спорить. Дело совершенно ясное. Ваш эксперимент – пустая затея. Так называемая новая агротехника не имеет техники, а значит, не имеет будущего.

– Если суженные междурядья оправдают себя, будут выпускать и новую технику, – ответил Редькин.

– Ну, конечно, государство у нас богатое, – вмешался Дулин. – Всю теперешнюю технику по указанию товарища Редькина вышвырнут на свалку и начнут делать новую.

– Зачем же ее выбрасывать, если можно переделать? – неожиданно вступил в разговор Саша Хамзин.

– Вы, может быть, уже имеете план переделки? – насмешливо спросил доктор.

– Может быть, – зло ответил Хамзин и отошел в сторону.

– Ну, все это шутки, – Дулин нахмурился, – а пока делайте то, что вам сказали. Срочно организуйте прореживание. Ясно, товарищ Редькин?

– Я не буду этого делать и не допущу, чтобы сделал кто-то другой.

– То есть как это «не допущу»? Вы что, до седых волос дожили, а порядку не научились? Пока что министерство имеет право распоряжаться своими совхозами, и уговаривать вас я не собираюсь.

Редькин упрямо нагнул голову, тяжелым взглядом уперся в Дулина.

– Меня уговаривать бесполезно. Но то, что предлагают эти... – он замолчал, подыскивая подходящее слово, – эти ученые деятели, смазывает весь опыт. Опыт начат именно для того, чтобы увеличить густоту стояния хлопчатника, и нарушать сейчас эту густоту было бы, прямо говоря, вредительством.

– Что? – возвысил голос Дулин. – Товарищ Набиев, – повернулся он к директору, – вы способны навести порядок в совхозе или нет? Для вас министерство является еще руководящим органом? Или вы думаете, что мы, – он показал на хмурых членов комиссии, – приехали сюда от нечего делать, для забавы, на экскурсию? Потрудитесь сейчас же отдать нужные распоряжения, иначе...

Заместитель министра вдруг осекся, увидев перед собой бледного от гнева Джурабека.

Старый бригадир долго не вмешивался в спор. Он стоял чуть поодаль и внимательно слушал. Глаза его были полузакрыты, над ними низко нависли лохматые брови. Со стороны могло показаться, что он задремал. Ни одна черточка его сухого, обветренного лица не шевелилась. Только синяя жила на шее мелко вздрагивала от потока крови, которую нагнетало взволнованное сердце старика. Когда же Дулин начал кричать на Набиева, старик вдруг открыл глаза, подошел вплотную к заместителю министра и сказал:

– Ты зачем кричишь? Разве ты здесь хозяин? Мы здесь хозяева, – Джурабек показал на рабочих совхоза. – Мы эту землю своим потом полили. Почему ты нас не спросишь, согласны ли мы с твоими указаниями? Зачем много веры этим приезжим даешь? Себя глупым делаешь. Никто твои приказы выполнять не станет. Осенью приезжай – вместе посмотрим. Мал урожай будет – сами руки поднимем, наказывай. Большой урожай будет – хорошо. Стране выгодно, народу выгодно. А сейчас трогать ничего не дам. Не мешайте работать.

Джурабек повернулся спиной к опешившему Дулину и пошел в поле. За ним двинулись рабочие. Дулин подождал, пока они отошли на приличное расстояние, и угрожающе произнес, обращаясь почему-то к Редькину:

– Это организованное безобразие, и вы за него ответите.


2

Редькин стоял на краю поля и провожал взглядом машины, в которых уехали оскорбленные члены комиссии. Еще на совещании в ЦК партии он понял, что из-за новой агротехники будет большая битва, но не предполагал, что все это начнется так скоро и примет такие острые формы. Видно было, противники суженных междурядий не дремали. Ведь то, что предложил доктор наук, совершенно недопустимо. В науке существует железный закон: раз опыт начат, его надо довести до конца. Если сейчас прекратить опыт, значит подорвать у людей веру в новую агротехнику. А ведь они ради нее добровольно пошли на большие трудности. Обрабатывают посевы вручную, удлинили рабочий день, отказались от выходных. Им помогают школьники и служащие совхоза. За их участком следят все рабочие. Можно ли так, одним взмахом зачеркнуть все это?

Агроном тяжело засопел, запыхтел трубкой и вдруг вспомнил слова Хамзина: «Зачем ее выбрасывать, если можно переделать?» Что имел в виду комсорг? Может быть, они что-нибудь придумали? И Редькин решил сейчас же повидать Хамзина.

После столкновения с доктором Саша Хамзин ушел с поля Джурабека и не видел, как отбыла оскорбленная комиссия. Он вернулся к своему трактору, остановился возле него и задумался.

В последнее время друзья Хамзина стали замечать, что комсорг сделался не в меру рассеян и задумчив. Встанет подле своего «Универсала», прищурит глаза и о чем-то думает до тех пор, пока его не окликнут.

А вчера во время обеденного перерыва Саша залез под трактор и залег там, забыв про обед. Даже ароматный запах наваристого шурпо не смог выманить его из-под машины. Два раза приходил Исаев звать своего друга и оба раза возвращался один. А когда Исаев пришел в третий раз, Хамзин предложил ему:

– Лезь сюда, Нишон.

Маленький юркий Исаев нырнул под трактор и улегся рядом с приятелем.

– Я, кажется, кое-что придумал, – неуверенно проговорил Хамзин.

– Какое кое-что?

– Посмотри-ка на это колесо. Видел? Теперь вылезай.

Друзья вылезли из-под машины, присели у заднего колеса.

– Смотри сюда. Что ты замечаешь?

– Здесь колесо выпуклое, а внутри у него выем.

– Вот-вот, – подхватил Хамзин. – Правильно. А если колеса перевернуть – выпуклой стороной внутрь, что получится?

– Тогда... тогда расстояние между колесами увеличится.

– Верно. И, может быть, оно станет как раз таким, какое необходимо для работы на опытном поле. Понимаешь?

Худые, перепачканные мазутом щеки Хамзина порозовели, голубые глаза засверкали. Он вытер рукавом рубахи потный лоб.

– Молодец, Сашка! – похвалил друга Исаев. – Идем расскажем инженеру.

– Погоди, – умерил Хамзин его порыв. – В таком деле нельзя спешить. Еще подумаем, подсчитаем, тогда и шум поднимать будем. Ладно?

– Как хочешь, – согласился Исаев.

...Хамзин стоял возле своего трактора и силился подсчитать, насколько увеличится расстояние между колесами, если их перевернуть. Комсорг так увлекся расчетами, что не слышал, как к нему подошел Редькин.

– Колдуешь, что ли? – окликнул Хамзина агроном.

– Колдую, Владимир Константинович, – ответил комсорг и внимательно посмотрел в загорелое, обветренное лицо главного агронома. У Редькина был очень усталый вид. Бледная кожа щек иссечена морщинками. Под глазами набрякли мешочки, глубокие складки залегли вокруг рта.

Все в совхозе знали, что раньше Редькина никто не выходил в поле и вряд ли кто позже его возвращался домой. Много лет подряд его приглашали на работу в научно-исследовательский институт, в министерство, предлагали место преподавателя в вузе. Он не соглашался потому, что не понимал и не принимал другого образа жизни, кроме того, который вел. Двадцать лет бессменно работал он главным агрономом совхоза. За это время здесь вдесятеро увеличились посевные площади, были выведены новые сорта хлопчатника, затмившие прославленного «египтянина». А главное, выросли новые люди, для которых интересы дела были дороже всего.

Привязанность к любимому труду – самая сильная привязанность. Без нее человек похож на птицу с подрезанными крыльями. Ему не хватает высоты.

Хлопок был стихией Владимира Константиновича. Августовским теплым утром войдет он в зеленое море хлопчатника, усыпанное белыми хлопьями раскрывшихся коробочек. Войдет и остановится, позабыв обо всем на свете. На легком ветру еле колышется безбрежное море, сияют под солнцем белые хлопья на гребнях зеленых волн. И кажется Редькину, что он плывет, и даже не плывет, а летит. С высоты ему хорошо видна вся Вахшская долина, расчерченная на ровные квадраты хлопковых полей. Всюду на хирманах высятся белоснежные груды хлопка. Это самый лучший, высокоурожайный хлопок в мире – советский тонковолокнистый. Таким его сделали ученые-селекционеры, колхозники и рабочие совхозов. Вместе с ними вложил свою долю труда коммунист агроном Редькин.

Эти минуты были самыми счастливыми в его жизни. Подойдет он к кусту, вынет из коробочки белоснежную дольку хлопка и, будто крохотного белокрылого птенца, заласкает ее в своей широкой грубой ладони. И сразу исчезнет с лица агронома выражение усталости, разгладятся морщины, засияют глаза, а на обветренном лице появится счастливая улыбка.

– Когда совсем одряхлею, – говорил Редькин своим друзьям, – уйду на пенсию. Выпрошу участок земли и буду на нем выводить новые сорта хлопчатника. А на досуге напишу книгу о хлопкоробах. Это замечательные люди, великие труженики и смелые преобразователи. О них давно надо написать целую эпопею вроде «Тихого Дона».

...Хамзин сочувственно смотрел в усталое лицо агронома и думал: «Замотался. А тут еще эти комиссии... Ну ничего. Сейчас я его приободрю».

– Владимир Константинович, – почтительно обратился он к агроному, – я вроде придумал, как переделать трактор.

Редькин удивленно посмотрел на Хамзина.

– Выкладывай, но не торопись.

Трубка потухла у него в зубах. Он не заметил этого. Едва Хамзин закончил свой рассказ, агроном зарокотал:

– Примитивно просто, но, по-моему, умно, вот именно – умно. Молодец! Для кое-кого это будет как гром среди ясного неба. После работы зайди ко мне в кабинет. Я приглашу инженера и техника.

Вечером в кабинете Редькина собрался своеобразный тех-совет. Принесли схему устройства трактора, прикололи ее к стене. Хамзин давно не волновался так, как в этот вечер, когда стоял перед схемой и рассказывал о своем способе переделки трактора.

Главный инженер сразу взялся за расчеты. Все молча следили за его карандашом, который торопливо сеял на бумаге ряды цифр. Наконец он поднял голову от стола.

– По-моему, Хамзин прав. Великолепное предложение. Надо заручиться согласием Набиева, и хамзинский трактор можно поставить на переделку. Я думаю, мы ее закончим в течение нескольких дней.

– Вполне возможно, – подтвердил главный механик.

– Хорошо, – закончил совещание Редькин. – Я переговорю с директором. А вы, друзья, подумайте о культиваторе. Трактор без культиватора в поле не выйдет.


3

В этот вечер Набиев так и не появился в своем кабинете. До самых сумерек он с Дулиным и доктором наук просидел за обеденным столом. Гости пили и ели не спеша, неторопливо беседовали. Больше всех говорил Дулин.

– На днях в союзном министерстве рассматривалось предложение Таджикистана о новой агротехнике. Решено прекратить опыты. Республиканское руководство не согласилось с этим и направило в Москву объемистую докладную.

– А наш институт, – включился в разговор доктор наук, – тоже послал обширную записку в Москву, только с противоположными выводами. Думаю, нынешний год станет похоронным для всех доморощенных Эдисонов.

Дулин махнул в рот рюмку коньяку, закусил лимоном.

– Кое-кому из наших руководителей хочется прослыть новаторами. Вот они и прут напролом, вопреки здравому смыслу. Ведь каждому хлопкоробу очевидна никчемность этой затеи. Хлопчатник не может развиваться при такой противоестественной густоте. А главное, эта так называемая новая агротехника стоит на песке. Она антимеханизаторская, а значит, реакционная... Конечно, нам пока нельзя открыто высказываться против этого новшества, раз оно одобрено правительством республики. А то раз, два – и пошлют на пенсию. Будем надеяться, что жизнь сама собьет спесь с этих архиноваторов.

– И тогда им не поздоровится, – самодовольно потер ладони доктор. – Не дай бог вам, товарищ Набиев, попасть в число их сторонников! Большие руководители, может быть, отделаются легкими ушибами, а уж тем, кто рангом пониже, придется туго. Знаете, как говорит старая пословица: «Паны дерутся – у холопов чубы трясутся...» – и он громко захохотал.

Гости уехали поздно вечером. Проводив их, Набиев вернулся в дом. Жена убирала посуду. Он подсел к столу, придвинул недопитую бутылку коньяку и блюдце с ломтиками лимона.

Потянуло ко сну.

– Меня нет дома, – сказал он жене и прошел в другую комнату. Лег на диван, закрыл глаза. Но сонливость вдруг пропала. В голову полезли тревожные мысли.

«Черт их разберет! Одни говорят – смелей поддерживайте новую агротехнику, другие кричат – откажитесь от нее. Все решит урожай с опытных участков... Хлопок там хорош. Сам видел. А Дулин и доктор не захотели увидеть. И как они могли додуматься прореживать сейчас хлопчатник? Хорошо, что вмешался Джурабек. Редькину пришлось бы очень туго, а со стариком какой разговор... Правда, я обещал наказать Джурабека и согласился с переводом Редькина. Но не всякое обещание выполняется. Надо ждать, только ждать...»

Незаметно подкрался сон и спеленал Набиева.

А с утром пришли те же мысли. Вспомнились слова Дулина.

«Хитрые, черти. А меня поставили в дурацкое положение. Послушаться их – поссориться с партийными органами. Поступить наоборот – поссориться с министерством. Идешь как по жердочке через пропасть. Влево оступишься – разобьешься, и вправо оступишься – разобьешься. Только мы тоже не тюбетейкой шурпо хлебаем. Надо посоветоваться с Буриевым. Давно не был у него, и он после той истории со стенгазетой ко мне не заглядывал. Как бы опять не попасть впросак. Тут дело сложное, государственное. На нем оступишься – всю жизнь будешь хромать. Каждому дураку видно –опыт идет хорошо. Вот они и навалились целой комиссией. Конечно, без техники эти узкие междурядья не приживутся. Так ведь технику люди делают. Вишь, как Хамзин вчера стрельнул: «Можно и переделать». И переделают. Наш народ все может. Строили же Вахшский канал лопатами и кетменями. А я? Как навоз в хаузе, болтаюсь посередине. Пора прибиваться к одному берегу. А к какому? Ох, эти крутые повороты! Зарвался – и нет тебя в седле. А все Редькин. Могли ведь начать этот опыт в Джангарском совхозе. Мы бы поглядели на них, подождали. Удалось – поддержали, провалились – осудили. А теперь балансируй. Надо поехать к Буриеву. Он ближе к верхам, ему виднее».

Набиев позвонил Буриеву.

– Хотел бы приехать к тебе, посоветоваться.

– Давай, только поскорей. У нас в двенадцать совещание, – ответил тот.

– Вызовите мою машину, – приказал Набиев секретарше и стал обдумывать предстоящий разговор с Буриевым.

Вошел Редькин. Он был возбужден. Радостно загудел от порога:

– С праздником, директор! Наш совхоз на пороге всесоюзной известности и славы.

– Мы уже вчера прославились, – буркнул Набиев. – Не знаю, как и выпутываться.

– Пустяки, – отмахнулся агроном. – Вчерашняя баталия бессильна омрачить сегодняшний праздник.

Набиев озадаченно посмотрел на него.

– Что случилось? Какой у вас сегодня праздник?

Редькин подробно рассказал о предложении Хамзина.

– Нашел чему радоваться! – холодно произнес Набиев. – Мало ли что взбредет мальчишке в голову! Надо посоветоваться с механизаторами.

– Уже посоветовались. Инженер и механик – «за». Нужно ваше согласие, и трактор Хамзина поставим на переделку.

Набиев молчал. Он рассчитывал до разговора с механизаторами посоветоваться с Дулиным и Бурцевым. А оказывается, механизаторы уже знают о предложении и одобряют его. «Обскакал, старый шайтан», – Набиев неприязненно покосился на Редькина. Вошла секретарша и сказала, что машина готова.

– Меня вызывают в райком партии. – Набиев решительно направился к двери. – Вернусь, соберемся и решим.




4

– В принципе я не против попытки переделать трактор по предложению Хамзина. Но не сейчас, – сказал Набиев Редькину, вернувшись из райкома. – У нас затягивается обработка хлопчатника, и снять трактор, отвлечь силы механизаторов на переделку я не могу.

Лицо Редькина посуровело. Агроном полез в карман за трубкой. Набиев понял, неприятного разговора не избежать, и повысил голос.

– Вот так! Все решено. Райком партии и министерство поддерживают меня в этом. Придется потерпеть. И прошу больше не надоедать мне с этим. А Хамзина предупредите: станет самовольничать, я не остановлюсь ни перед чем.

Директор придвинул бумагу и сделал вид, будто углубился в чтение, всем своим видом показывая, что Редькину пора уходить. Но тот не спешил покинуть кабинет. Набил трубку табаком и долго молча курил, не обращая внимания на косые, недобрые взгляды Набиева. Директор нетерпеливо ерзал в кресле, но молчал: он побаивался своего главного агронома. «Прямолинейный и резкий человек, спорить с ним трудно».

Вошел секретарь парткома Мансуров. По лицу Редькина он сразу определил грозовую атмосферу и поспешил уйти. Пробормотав: «Зайду попозже», – он повернулся было к выходу, но тут его настиг густой хриплый голос Редькина:

– Напрасно уходите, товарищ Мансуров. Ваше присутствие очень желательно. Речь идет о переделке трактора. У вас был сегодня главный механик, и вы в курсе дела.

Главный механик действительно был у Мансурова, но партийный секретарь ничего определенного ему не ответил, кроме излюбленного: «Разберемся... Посоветуемся...» Сейчас он и пришел к директору за советом. Однако теперь уже было не до советов. В голосе агронома Мансуров уловил открытый вызов. Отступать было немыслимо. Да ему и надоело все время отступать.

До недавнего времени Мансуров работал полеводом. Он хорошо знал дело, но был нерешителен и робок. Никто не ведал причин этого. А причины были. В памятном тридцать седьмом, когда Мансуров учился на последнем курсе сельхозтехникума, арестовали его дядю – председателя колхоза. Комсорг техникума Мансуров никому не сказал об этом; но с тех пор его будто подменили. Он ушел в себя, сторонился друзей, все время боялся, что кто-нибудь спросит его: «А где же ваш дядюшка?» Ссылаясь на учебную нагрузку, Мансуров добился освобождения с поста комсомольского секретаря, перестал выступать на собраниях, стал тих и незаметен. Таким он и пришел в совхоз. В работе себя не щадил, а от почестей и наград отказывался. «Ни к чему это. Станешь на виду – дознаются и о дяде. И хотя я видел его только дважды, все равно ни мне, ни детям моим не будет покою. А дети уж совсем ни при чем». И он преднамеренно уходил в тень.

Прошли годы. Дядю посмертно реабилитировали. Но пережитое мешало Мансурову распрямиться душевно. Оно так крепко подмяло его, что он и посейчас боялся быть на виду, боялся спорить, особенно с теми, кто выше его по положению. Люди считали это скромностью.

Два десятилетия безупречной работы, скрупулезная честность и доброта помогли Мансурову стать парторгом. Но и став секретарем партийного комитета, он остался прежним Мансуровым. Понимал, что так нельзя, презирал себя, ломал, изо всех сил ломал свой характер – и не мог сломить.

Вот и сейчас он готов был убить себя за то, что смалодушничал и хотел уйти от острого разговора. Усилием воли заставил себя вернуться. Не спеша прошагал к дивану, сел рядом с агрономом, бодро сказал:

– Ну что же, товарищ Редькин, если речь идет о предложении Хамзина, я с удовольствием приму участие в вашем разговоре.

– Разговор-то вроде закончился, – прогудел Редькин. – Товарищ Набиев не разрешает никаких переделок. Он предлагает, как я понимаю, отложить переделку до зимы, до ремонта тракторов. А ты как на это смотришь?

– Думаю, что директор прав, – не совсем уверенно ответил Мансуров и тут же удивился своим словам. «Что я говорю? Ведь это нужно, нужно сделать...» Посмотрел в довольное лицо директора, поймал его одобрительный взгляд и заторопился договорить: – Сейчас снять трактор с обработки даже на неделю – это потерять сотню гектаров культивации. А осенью можно провести переделку без ущерба для совхоза. Не понимаю, зачем в этом деле пороть горячку.

– Что же ты вчера молчал на поле Джурабека? – резко спросил Редькин. – Прикидываешься непонимающим....

– Я попрошу, товарищ Редькин, думать над тем, что вы говорите, – прервал его Мансуров и тоже поднялся.

– А я попрошу меня не перебивать, – в полную мощь загремел бас агронома. – Вы притворяетесь простачком, хотя отлично понимаете, что идет жесточайшая борьба за новую агротехнику. И главным козырем в руках ее противников является отсутствие необходимой техники. Чем скорее будет бит этот козырь, тем скорее победят суженные междурядья. Вот и скажите прямо: вы за новую агротехнику, за переделку трактора или против? «За» или «против»? Другой позиции сколько ни ищите – не найдете.

Слова агронома больно ранили самолюбие Мансурова. Его лицо посуровело, тонкие губы плотно сжались. Прищурившись, он пристально вгляделся в Редькина и необычным голосом сказал:

– Я хлопкороб, Владимир Константинович, и все, что связано с хлопком, близко моему сердцу. Да, я сначала сомневался, нужны ли эти опыты. Вчера посмотрел на поле Джурабека и понял – нужны...

– Понял – и промолчал. Стоял рядом с директором и рта не разевал. Боялись, товарищи руководители, отношение с министерством испортить. «Мы хлопкоробы»! Не спекулируйте этими словами, для меня они слишком дороги...

Левое веко у Редькина дергалось, лицо покраснело.

– Вам пора отдохнуть, Владимир Константинович, – неожиданно мягко заговорил Набиев. – Вы совсем перестали владеть собой. Вчера поскандалили с Дулиным. Сегодня готовы обвинить во вредительстве директора и парторга совхоза. Получается, только вы один болеете за советскую власть. Ошибаетесь, дорогой, ошибаетесь.

Он передохнул и стал рассказывать, каким был совхоз когда-то и каким стал под его руководством.

Редькин молча присел к столу, взял лист бумаги и начал торопливо писать. Когда Набиев выговорился, агроном протянул Мансурову исписанный лист.

– Вот мое официальное заявление в партком. Я прошу немедленно созвать партийное собрание и обсудить вопрос о переделке техники. Если вы откажетесь сделать это, я завтра же выезжаю в ЦК партии, и... тогда увидим, кому из нас пора на пенсию.

И снова секретарь парткома вопросительно взглянул на Набиева. Тот чуть заметно кивнул головой.

– Мы рассмотрим ваше заявление на парткоме и решим, нужно ли созывать общее собрание. Партком состоится семнадцатого. Мы...

Редькин больше не стал слушать парторга и, хлопнув дверью, вышел из кабинета.

– Я говорил о нем с Дулиным. Обещал отозвать и направить в другой совхоз. Думаю, это случится очень скоро. – Набиев поглядел на дверь, за которой только что скрылся разъяренный агроном. – Он стал нетерпим. Хороший специалист, но трудный человек. Сам мотается и других мотает. Устал я от него.




5

Главный агроном действовал быстро и решительно. Секретарь парткома еще не ушел из кабинета директора, а Редькин был уже в приемной Паромова. Узнав, что Николай Петрович заболел и лежит дома, агроном, не раздумывая, поехал к нему на квартиру.

Дверь открыла девочка лет четырнадцати.

– Голубушка моя, поди скажи папе, что к нему хочет пройти усатый дядька, агроном совхоза. Дело, скажи, очень важное.

Девочка ушла и вскоре вернулась.

– Идите, папа велел пустить вас.

Лицо Паромова слегка пожелтело, глаза запали. Он полулежал в постели, прижимая к боку голубую грелку. На прикроватной тумбочке стояли пузырьки с лекарствами.

– Простите, Николай Петрович, – смущенно забасил Редькин, – великодушно простите за беспокойство. Не думал, что вы в таком состоянии. Ишь, как болезнь вас прижала, проклятая! Так что вы извините. Я лучше в другой раз.

– Никаких других разов, Владимир Константинович. Садитесь. Сгоните со стула кота и садитесь... Вот так. Расскажите, что у вас нового. Жена ко мне третий день никого не пускает. И почту предупредила, чтобы мой телефон ни с кем не соединяли. Вам повезло, что она ушла. А дочка у меня демократичная особа. В комсомол недавно приняли... Ну, слушаю вас.

Чтобы не утомлять больного, Редькин начал прямо с предложения Хамзина. Николай Петрович засыпал его вопросами. А когда Редькин передал разговор в кабинете директора, Паромов отложил грелку и, поморщившись, сел на кровати. Достал из-под подушки пачку папирос, закурил. Поощренный его вниманием, агроном рассказал и о приезде в совхоз Дулина, и о столкновении с ним Джурабека. Начал было опять извиняться, но Паромов перебил:

– Сколько дней займет перестановка колес и переделка культиватора?

– Механизаторы обещают в неделю. У нас в мастерских почти все комсомольцы, народ с огоньком. Сделают.

Паромов взял телефонную трубку и попросил вызвать директора совхоза.

– Здравствуйте, товарищ Набиев. Поздравляю тебя от души. Как с чем? Не скромничай, брат, не скромничай. Ты же первым нашел способ переделки трактора. Это замечательно! Вы ставите на переделку только трактор Хамзина? Нет, хватит пока и одного. Надо за неделю управиться. Обязательно. Как закончите – звони, приеду. В ЦК сегодня же сообщу. Спасибо, порадовал. Бывай здоров! Желаю успеха!

Редькин не ожидал ничего подобного. Он долго тряс руку секретарю райкома.

После его ухода Паромов позвонил Турсуну Шарипову. Рассказал ему об обстановке в совхозе.

– Ты вот что, Турсун, – закончил он разговор. – Завтра же поезжай туда и оставайся до конца переделки. Мобилизуй рабочих мастерских. Там большинство комсомольцы. Зажги ребят. Через неделю эту работу надо закончить. Понял? Тогда действуй.




ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ



1

Целую неделю Турсун пробыл в совхозе. А когда вернулся, райком партии командировал его в колхоз «Путь Ленина». Там срывался план заготовки кормов.

«Путь Ленина» считался самым отдаленным колхозом. Он был расположен на другом берегу Вахша. А мост через реку находился в соседнем районе, в семидесяти километрах от Пахтаабада. Поездка в этот колхоз обычно занимала два дня. Причем половина времени уходила на ожидание попутных машин. Правда, имелся еще один путь в колхоз – через паром. Он был втрое короче, но туда из-за плохой дороги редко ходили автомашины. И все же, жалея время, Турсун выбрал второй путь.

С большим трудом он добрался до парома. В чайхане возле переправы позавтракал и здесь узнал, что паром ремонтируют. Шофер, с которым приехал, нимало не огорчился этим известием.

– Постоим, отдохнем денек, – сказал он, – а там видно будет. Не починят – назад вернемся, починят – переправимся.

Ждать Турсун не хотел. Возвращаться назад не на чем. Он ругнул себя, но от этого не стало легче.

В народе говорят: нет безвыходного положения, даже из ада есть щель. В поисках такой щели Турсун и отправился на причал.

Река здесь разливалась не широко, но течение ее было так стремительно, что глаз едва поспевал следить за случайными предметами, оказавшимися в воде. Кое-где из воды высовывались каменные глыбы. Вокруг них река клокотала и пенилась. С низовья тянул легкий ветер. Он ерошил волны, и они покрывались белыми гребешками.

На высоком противоположном берегу виднелись строения. Возле них стояли автомашины. Там была придорожная чайхана. Мимо нее пролегал путь в южные районы республики. Шоферы всегда останавливались у этой чайханы, чтобы передохнуть, попить зеленого чаю, похлебать горячего и острого шурпо.

Турсун на глаз прикинул расстояние до противоположного берега. «Метров двести, не больше. А что, если... Не зря у меня второй разряд по плаванию. Две стометровки – и на той стороне. Объезд займет суток двое. А сегодня в колхозе собрание, – убеждал он себя. – Холодна только вода, наверно. Да ничего, выдержу...» И он решился.

Пока раздевался, свертывал белье в узел и ремнем привязывал его к шее, у причала собралась толпа. Посыпались реплики:

– Ишь ты, никак на тот берег собрался?

– Горячий парень. Как бы вода не закипела.

– Не доплывешь. Судорога схватит.

– Кругом водовороты, подводные камни. Закружит или разобьет. Глупая затея.

У воды Турсун остановился. Обмакнул ногу. Ох, и холодна! Вряд ли в ней проплывешь и двести метров. А тут еще бешеное течение, водовороты. Пожалуй, они правы.

– Здесь еще никто не переплывал, – сказал старый чайханщик. – Тут и лошадь не осилит.

– А он и не поплывет! – послышался насмешливый девичий голос. – Просто порисоваться вздумал. Сейчас окунется и выскочит.

– Не выскочу! Не боги горшки обжигают! – Турсун шагнул в воду.

– Сумасшедший! – крикнул кто-то в спину.

Вода опалила кожу. По телу побежал озноб. «Надо вернуться», – мелькнула мысль. Но за спиной стояли люди и эта незнакомая девушка. Глубоко вздохнув, он бросился в воду. Могучее течение сразу подхватило его и понесло. Турсун поплыл размашистой саженкой и вскоре добрался до середины реки.

Этот стремительный бросок утомил его. Руки ослабели, дыхание стало частым и неглубоким. Чтобы передохнуть, он только слегка шевелил руками, удерживаясь на поверхности. Течение быстро несло его к противоположному берегу. Вдруг совсем рядом мелькнула голая отполированная верхушка подводной скалы. Волны кипели вокруг нее.

Слишком поздно заметил он эту скалу. Ее нельзя уже было обойти. Турсун на мгновенье растерялся, инстинктивно вытянул руки вперед. И вовремя: еще секунду – и течение с бешеной силой ударило бы его о камень. Руки скользнули по налимьему боку подводной скалы. Вокруг забурлила вода, его подкинуло, перевернуло, ударило плечом о камень. Но скала уже проплыла мимо – опасность миновала.

Он глубоко вздохнул, ослабил мышцы. Коварные волны ласково подхватили тело и понесли. Мимо, убыстряя бег, поплыл высокий крутой обрыв правого берега. В нем торчали тонкие, длинные корневища, чернели гнезда стрижей. Над обрывом столпились люди. Они нелепо размахивали руками. «Болельщики», – подумал Турсун и вдруг услышал тонкий пронзительный голос.

– ...и-и-ис! – прозвенело над рекой. Это кричал паренек в бархатной тюбетейке. Он первым увидел огромный водокрут, к которому несло Турсуна. Пловец его не услышал или не понял. Тогда закричали сразу несколько человек:

– Берегись!

В это время около толпы остановился «газик». Люди узнали Паромова. Глянув на реку, Николай Петрович понял, в чем дело.

– Лодка есть? – спросил он.

– Лодки нет, – ответил чайханщик.

– Ну плот, корыто, бревно, что-нибудь плавучее есть?

– Ничего нету.

– Погибнет человек. Давайте крикнем вместе. Дружно. Ну!

– Бе-ре-гис-сь!! – прогремело над рекой.

Ветер разорвал крик, волны приглушили голоса. Но Турсун все-таки услышал. Он вытянул шею, зашевелил руками и вдруг почувствовал, как неведомая сила подхватила его и понесла в сторону от близкого берега. Он взмахнул руками, ударил по воде – безрезультатно. Его несло неведомо куда. Описав полный круг, он понял, что попал в ловушку и его неминуемо влечет в широко раскрытую, холодную пасть водоворота. Там смерть – он знал это.

Мысль о смерти на мгновенье парализовала сознание и волю. Тогда на смену им пришел инстинкт самосохранения. Турсун судорожно хватанул ртом воздух и взметнулся вверх. Гибкое смуглое тело почти совсем вылетело из воды, мелькнуло и исчезло. Он пырнул, надеясь пробить под водой стенку воронки и уйти от смерти. Вынырнул у самого края воронки. Надо было сделать еще один рывок, но он замешкался. Эта секунда решила все. Снова водоворот подхватил его и понес по кругу, засасывая вглубь. Турсун отстегнул узел с бельем. Набрал полную грудь воздуха и снова нырнул. На этот раз он далеко не дотянул до края воронки, и его неотвратимо повлекло в пучину.

«Теперь конец», – мелькнула леденящая душу мысль. В туманящемся сознании вдруг всплыло лицо матери. Она что-то говорила ему. Но слов не разобрать за шумом воды. Потом появилась Зухра и рядом Лютфи. Она призывно улыбнулась, поманила рукой. «Ко мне, милый!» – послышался ее голос. Он похолодел от ужаса: «Это смерть». Все взбунтовалось в нем. Молодое, сильное тело не хотело умирать. Все свои силы до последней капельки вложило оно в этот рывок. Турсун по-рыбьи изогнулся и нырнул. Очутившись под водой, бешено заработал руками и ногами, уходя все глубже и глубже. Кончился запас воздуха, грудь разрывало от острой боли. В глазах вспыхнули желтые круги, он судорожно глотнул студеную воду и, теряя сознание, рванулся вверх. Река с глухим шумом выплюнула его далеко от хищной пасти пучины. Турсун слабо барахтался, жадно хватая ртом воздух. В ушах звенело, ломило голову, из носа текла вода.

Он уже не плыл, а только держался на воде. Его несколько раз накрывали волны. Он не сопротивлялся, по-детски беспомощно размахивал руками. Быстрое течение все ближе и ближе прибивало его к берегу. И вот уже ноги коснулись камней. Еще секунда – и он встал на скользкое каменистое дно. Течение повалило его. Он упал и пополз к берегу. Там он рухнул лицом вниз и замер.

Послышались приближающиеся голоса. Турсун с трудом оторвал голову от мокрой гальки и увидел раскачивающиеся силуэты бегущих к нему людей. Вдруг кто-то крепко обнял его за плечи и стал поднимать.

– Турсун, дорогой... – послышался голос Паромова.




2

Прошло много времени, прежде чем Турсун оправился от потрясения и попросил закурить.

– Папиросы в твоем кармане.

Только теперь Турсун увидел, что на нем надет белый чесучовый китель Паромова.

– Куда мы едем? – виновато спросил Турсун.

– Домой, – ответил Паромов.

Наступило неловкое молчание. Оно угнетало Турсуна. Внезапно Николай Петрович повернулся к нему.

– Как ты мог решиться на такое?

Турсун опустил голову и ничего не ответил.

– Смелость необходима коммунисту. Но смелость и лихачество – не одно и то же. То, что ты сделал сегодня, – безрассудство. – Он выговорил последнее слово по слогам и в такт каждому слогу пристукивая ладонью по сиденью. – Коммунист обязан рисковать жизнью, если этого требуют интересы партии. А ты во имя чего рисковал? – холодно и жестко спросил он.

– Сегодня собрание, Николай Петрович, – с усилием выговорил Турсун. – Боялся опоздать. – И еще ниже опустил голову.

Когда вдали показались окраины Пахтаабада, Паромов обратился к шоферу.

– По-моему, в том месте еще никто не переплывал реку?

– Никто, – подтвердил шофер. – Я здесь родился и вырос. Даже старики не помнят такого случая.

– Значит, ты совершил легендарный поступок. – Николай Петрович повернулся к Турсуну, подбадривающе улыбнулся. – Теперь о тебе загремит молва. Это здорово, что ты перемахнул такую реку. Но зачем же тонуть? Осмотрительность – сестра смелости. А ты половину переплыл и...

– Чуть не утонул, – вставил шофер.

– «Чуть» не считается, верно, Турсун? А характер у тебя комсомольский. Молодец!

«Газик» въехал во двор дома, где жил Шарипов. На прощанье Паромов сказал:

– Сегодня сиди дома, отоспись, отдохни. Завтра в шесть утра за тобой заедет наш шофер и отвезет в «Путь Ленина».

– Спасибо, – голос Шарипова дрогнул.

...Вечером пришла Любушка и сообщила, что приехал инструктор обкома комсомола и велел немедленно отозвать Турсуна из командировки.

– Я позвонила в «Путь Ленина», – торопливо рассказывала она, – а мне сказали, что тебя нет. Паром, говорят, не работает, и я решила, что ты вернулся домой.




3

Турсун вошел в свой кабинет и увидел за столом лохматого парня лет двадцати шести. Тот торопливо просматривал какие-то бумаги и делал пометки в своем блокноте. Не вставая, протянул Шарипову руку.

– Шукуров, инструктор обкомола, – властным старшинским голосом представился он.

– Рано начинаете рабочий день, – улыбнулся Турсун.

– Раньше встаешь – дольше живешь, – отделался Шукуров поговоркой и принялся листать блокнот. – Что-то у вас нескладно получается, товарищ Шарипов. Говорят, уехали в колхоз, а сами дома сидите, книжки почитываете. Несолидно для первого секретаря.

– Я за солидностью не гонюсь.

– Зря, – Шукуров встал, энергичным движением засунул руки под ремень гимнастерки. – Ну, об этом мы еще поговорим. А сейчас давай разберемся, чем занимается райком.

И он принялся с пристрастием расспрашивать обо всем на свете, делая записи в блокноте. Турсуну скоро надоел этот допрос, он отвечал сухо и коротко.

– Ну ладно, – смилостивился Шукуров. – Для начала хватит. Вроде все понятно, а что непонятно – разберемся. Теперь о главном. Обком решил проверить, как у вас организован летний отдых детей колхозников. К этому делу надо привлечь всех работников райкома. А они в командировках. Дай команду Немцовой, пусть сядет на телефон и обзвонит всех. Чтобы к вечеру были здесь. Мы пока подумаем, кого еще из актива можно включить в эту работу.

Он снова придвинул к себе блокнот, записал столбиком цифры от единицы до десяти и выжидательно посмотрел на Шарипова.

– По-моему, отзывать никого не нужно, – возразил тот. – Все только вчера разъехались, и у каждого очень серьезное поручение. Зачем же их вызывать? Во-первых, можно сообщить им по телефону. А во-вторых, мы и без них обойдемся, у нас много активистов.

– А в-третьих, товарищ Шарипов, – строго проговорил Шукуров, – пора наконец-то привыкнуть к дисциплине. Я вам передаю указание обкома. Так что, будьте добры, выполняйте его, а не философствуйте.

– К чему этот тон? Только и слышишь: «Я сказал», «Выполняйте», «Делайте». Надо же учитывать местные условия, считаться и с нашим мнением.

– Не занимайтесь демагогией. Скажите прямо, вы намерены выполнять указания обкома?

– Намерен.

– Тогда делайте, как вам говорят.

– Этого я не буду делать.

– Не будете?

– Нет.

– Хорошо, – Шукуров угрожающе нахмурился. – Вызовите мне обком комсомола.

В приоткрытое окно кабинета врывался неясный шум городской улицы. И вдруг сквозь него проклюнулся звонкий голос Лютфи. Турсун насторожился вслушиваясь. Он сразу забыл о размолвке с Шукуровым и о том, что тот просил заказать телефонный разговор с обкомом. Он слышал только ее голос и гадал, зайдет она или нет. Хорошо бы зашла! Он так давно не видел ее: десять дней! И вот она стояла совсем близко, под его окном. Турсун посмотрел в окно, но не увидел Лютфи, а ее голос звенел совсем рядом.

– Надолго вы? – Это спросила Любушка.

– На недельку. Надо маму навестить. Что-то она приболела. Ну, давайте вашу посылочку.

«Уезжает, – с тревогой подумал Турсун. – На целую неделю. Надо увидеть, поговорить...»

Он рванулся было к двери, но Шукуров остановил его возгласом:

– Так вы закажете мне обком?

А Лютфи за окном уже прощалась с Любушкой. Турсун болезненно напряг слух, но больше не услышал ее голоса. Он тяжело вздохнул, подошел к столу и взялся за телефонную трубку.

Минут через десять телефонистка сообщила, что обком на линии.

– Дайте же мне возможность поговорить, – сердито проворчал Шукуров. Обиженный Турсун вышел из кабинета.

На улице он лицом к лицу столкнулся с комсоргом колхоза имени Тельмана.

– Я к тебе, – устало сказал тот. – Труба у нас со строительством.

– Какая труба? – не понял Турсун.

– Цемента нет. Котлованы под фундаменты готовы, камень подвезли, а цемента ни крошки. Строители шумят. Вчера на правлении такую бучу подняли! Председатель послал меня к тебе. Пусть, говорит, помогает, раз заварил кашу.

– В сельхозснабе был?

– Был. Нет. И в райпо нет. Говорят, только в горстрое есть цемент. Но там уже был наш председатель, и ему не дали.

– Пойдем туда, – не задумываясь, предложил Турсун.

Начальник горстроя встретил их приветливо, но, узнав о цели визита, помрачнел, будто сразу высох.

– Нет у нас цемента. Сами еле-еле сводим концы с концами. Рад бы помочь, но нечем.

Не будь у Турсуна плохого настроения, он бы не отступил так просто, а принялся убеждать начальника, может быть, даже поругался с ним. Но сейчас он промолчал. А когда начальник, желая отделаться от них, затеял нарочито длинный разговор с кем-то из своих подчиненных, Турсун поднялся и не дождавшись конца этого разговора, направился к парторгу горстроя. Тот выслушал просьбу и сказал:

– Много цемента не обещаю, но немножко дадим. Начальника уговорю. Пускай завтра председатель приезжает...

В райком Турсун вернулся только к обеду. Шукуров по-прежнему сидел в его кабинете и разговаривал с Немцовой.

– Вот вы ему и скажите об этом, – указала она взглядом на вошедшего Турсуна. – Я отвечаю за учет, а не за бюро.

– Придет время – скажем. Идите, – буркнул Шукуров и обратился к Шарипову. – Ну что ж, давайте ваш актив, разошлем его, а сами поедем в колхоз Ленина.

– Я там уже не раз был. Да и комсорг Мусо Юсупов – наш член бюро. Он без меня все сделает. Вы поезжайте в колхоз Ленина, а я в «Путь Ленина». Там давно никто из райкомовцев не был.

К удивлению Турсуна, инструктор обкома согласился.




4

«Девятого будьте обкомоле тчк Рубалин». Турсун еще раз пробежал глазами телеграмму. «Хоть бы написали – зачем», – раздраженно подумал он и сразу помрачнел. Он догадывался; в обкоме его ожидал неприятный разговор с Рубалиным, а может быть, и кое-что похуже. Надо готовиться ко всему.

Неожиданно пришла мысль: «А ведь там Лютфи! Мы встретимся с ней. Обязательно встретимся! И я скажу ей все». Воображение Турсуна моментально нарисовало вечернюю городскую улицу, залитую огнями реклам и витрин. Нарядную шумную толпу. И поодаль, в стороне от всех, одинокую фигуру грустной девушки. Вот только обрадуется ли она, когда он окликнет ее?

Мысли о Лютфи вытеснили все другие. Помимо воли, он думал о ней, готовя для обкома справки и сводки, сидя в душном и тряском автобусе, шагая по гулкому обкомовскому коридору.

В обкоме он целый день ходил по кабинетам. С ним подолгу беседовали в каждом отделе, подробно расспрашивали о делах, требовали всевозможных сведений, а в конце дня сообщили, что утром его примет Рубалин.

Настенные электрические часы в коридоре показывали пять, когда Турсун вышел на улицу.

Он сразу заметил перемены в облике города. На целые кварталы растянулись высокие заборы, из-за которых высовывались, окруженные лесами, кирпичные стены новостроек. В ярком небе четко проступали ажурные стрелы кранов. Завершалась отделка величественного здания публичной библиотеки. Появился троллейбус. Открылись новые кинотеатры.

Все новое радовало его. И скоро он скинул усталость с плеч, забыл о предстоящей встрече с Рубалиным. Приятно видеть, как растет и хорошеет твой любимый город. Сердце полнится благодарностью к людям, сделавшим это. Он с почтительным уважением, почти с благоговением провожал взглядом каждого, кто был одет в рабочую спецовку. Промасленный комбинезон, брезентовая куртка, заскорузлая роба с детства притягивали его. К людям, одетым в спецовки, он всегда относился с уважением и доверием. Ведь все, что есть прекрасного на земле, сделано их руками. Им обязан он своим образованием, возможностью весело отдохнуть и развлечься, жить и работать.

Внимание Турсуна привлекло протянутое поперек улицы голубое полотнище с надписью: «Закрытие сезона. Балет Асафьева «Бахчисарайский фонтан». «Посмотрю этот балет», – решил он и направился к оперному театру.

На театральной площади было многолюдно. Вокруг громадной шестигранной чаши фонтана сидели на скамейках празднично одетые люди. С криком и смехом бегали дети. На краях фонтанной чаши примостились пары. Десятки мощных водяных струй с силой взлетали ввысь, скрещивались в воздухе и со звоном падали в бассейн.

Около фонтана стоял сухой горбатый старик с большой связкой разноцветных воздушных шаров. Неподалеку остановилась белокурая девочка лет пяти. Широко раскрытыми глазами она восторженно смотрела на шары. Турсун купил несколько шаров и протянул их девочке. Та удивленно попятилась.

– Бери, – сказал он ласково, – бери, не бойся. Это твои. Я дарю тебе. Ну, бери... Бери же!..

Девочка секунду колебалась, изумленно глядя на незнакомого дядю. Тот улыбался. Тогда она осмелела, цепко схватила ниточку, к которой были привязаны шары.

– Спасибо, дядя. – Глаза ее сияли счастьем.

Отошла несколько шагов, оглянулась.

– Дядечка, спасибо! – И со всех ног кинулась бежать.


5

– Это ваша дочка? – услышал Турсун знакомый голос, от которого у него замерло сердце. Он повернулся и увидел Лютфи под руку с какой-то девушкой.

– Здравствуйте! Как хорошо, что я вас встретил! Просто удивительно! Даже не верится! Честное слово! Как в сказке! Только подумал о вас, а вы тут как тут.

Лютфи, видимо, пришлись не по душе его восторженные излияния. Она опустила глаза, нетерпеливо повела плечом и, едва он умолк, чтобы перевести дыхание, сдержанно проговорила:

– Во-первых, познакомьтесь. Моя подруга Зоя. Аспирантка. А во-вторых, объясните, каким ветром вас занесло сюда?













– Не ветром, а штормом! – воскликнул он, не замечая ее сдержанности. – Вызвали в обком. Проработали во всех отделах. Завтра иду на беседу к Рубалину... Но это неважно. Главное, я встретил вас. И знаете что?.. Пойдемте в театр, посмотрим «Бахчисарайский фонтан»?

– А мы только что взяли билеты, – сказала Зоя. – У нас четвертый ряд, пятое и шестое места. Может, достанете билет рядом. Мы подождем вас.

Ему опять повезло. Он купил нужный билет.

А до спектакля оставался еще целый час.

– Погуляем? – спросил он, беря девушек под руки.

– Конечно, – согласилась Зоя.

Они влились в говорливый, яркий поток прохожих и медленно пошли.

Турсун легонько сжал локоть Лютфи, повернулся к ней.

– Можно полюбопытствовать, почему вы здесь?

– Я приехала навестить маму. Она что-то прихворнула. Дня через два уеду.

Она говорила неуверенно, смущенно потупив взор. Это обеспокоило парня. Он хотел подробно расспросить ее о болезни матери, но глянув на постное лицо Зои, передумал. И заговорил о балете, глубоко сожалея, что Лютфи не одна.

Она разгадала его мысли и не на шутку заволновалась. Пугала возможность очутиться с ним наедине. Лютфи наверняка знала, что скажет он, но не знала, что ему ответить. Родители вызвали ее, чтобы назначить день свадьбы. Сегодня для этого же в город приехали родственники жениха.

И надо же было случиться, что именно сегодня она встретила Турсуна! Гуляя с подругой, Лютфи меньше всего ожидала этого. Она узнала его по голосу. Хотела немедленно уйти, убежать... Но рядом была подруга, да и Турсун в любой момент мог оглянуться. Пришлось окликнуть его. Как загорелись его глаза! Он и не пытался прятать радость. Счастье лучилось из каждой клеточки его разгоряченного лица, прорывалось в беспричинном смехе, восторженных возгласах и жестах. А она корила себя за то, что пошла с подругой гулять, согласилась идти в театр, окликнула его. Она мучила себя запоздалым раскаянием, потому что боялась этой встречи.

Молодые люди медленно прогуливались по главной улице и разговаривали. Собственно, говорил только Турсун, а девушки поддакивали и смеялись. В душе Турсун и сам дивился своему красноречию. Уж очень все гладко и красиво получалось сегодня у него. О чем бы ни заговорил, моментально находились нужные слова, вовремя вспоминались стихи, афоризмы.

Лютфи делала вид, что слушает его веселую, остроумную болтовню, улыбалась, а сама думала: «Как бы было хорошо уйти сейчас от них, уйти от всех и наедине с собой все обдумать! Все и до точки». Снова, вот уже в который раз, жизнь поставила перед ней один и тот же, казалось, давно решенный вопрос. И снова она не смогла ответить на него. И хотя день свадьбы родители уже определили наверняка, а в доме лежали подарки жениха, Лютфи по-прежнему не была уверена в том, что поступает правильно.

Никогда раньше она не испытывала того чувства, которое пробудил в ней Турсун. Это была любовь. Та самая,-в существование которой не верила мать, да и сама Лютфи в ней сомневалась. Глупая тысячу раз! Разве можно было в этом сомневаться? Смириться и не искать, не бороться?? Теперь расплачивайся за это. Но какой ценой! И никто не поможет разобраться в сумятице мыслей, остановиться, оглядеться, решить. Бурхан или Турсун? Всем сердцем она тянулась к Турсуну, но была невестой Бурхана. Родители, целый сонм родственников с обеих сторон благословили их брак. Теперь она не принадлежала себе и не имела права выбирать.

Все бунтовало в ней против этого. И она с трудом смиряла себя.

«Зачем его мучить? Надо сказать правду. Раз и навсегда». Но, глянув в глаза Турсуна, не решилась на это.

После спектакля Лютфи настояла, чтобы сначала проводили ее. Пожимая ей руку, он успел шепнуть: «Я сейчас вернусь», – и пошел провожать Зою. Когда он вернулся, Лютфи уже не было. До рассвета ходил Турсун под ее окнами, но она так и не вышла.


6

Рубалин принял его в назначенный час. Здесь же находились второй секретарь обкома Боев и Шукуров. Турсун поздоровался, сел.

– Товарищ Шарипов, – начал Рубалин, – мы вызвали вас для откровенного разговора. У нас складывается мнение, что вы противопоставляете себя обкому. Не считаетесь ни с его работниками, ни с секретарями, ни даже с решениями бюро. Возможно, мы ошибаемся? Давайте разберемся в этом, пока не поздно.

Пространно и едко он рассказал о столкновении Турсуна с Шукуровым, припомнил ночную беседу о формализме в комсомоле, упомянул о бюро райкома, на котором обсуждали Вдовина.

– Может быть, вы считаете себя умнее всех. Но мне кажется, для этого пока нет никаких оснований. Вы пока еще не проявили себя ни как теоретик, ни как организатор. Вместо того чтобы руководить районной комсомольской организацией, мобилизовывать молодежь на решение важнейших политических и хозяйственных задач, вы заигрываете с нею. Вам хочется прослыть этаким рубахой-парнем, простачком и работягой. То вы кетменем машете, то тракторы ремонтируете, а то возите на себе газированную воду. Все это, конечно, здорово. Кое-кто может и умилиться. Вот, мол, какой секретарь райкома – не чурается черной работы. А если подойти к этому по-серьезному, то вы занимаетесь мальчишеством. Маль-чи-шеством! Мы поправляли вас. Советовали, критиковали. А вы по-прежнему гнете свою линию. Когда же вам предъявляют законные требования, вы кричите о зажиме, о неправильных методах. Складывается мнение, что вас стесняет комсомольская дисциплина. Она мешает вам развернуться? Так, что ли?

– Вы собрали кучу разных фактов, – с трудом скрывая раздражение, заговорил Турсун, – причем мелких, не принципиальных, и пытаетесь представить меня каким-то закоренелым противником порядка и дисциплины. Это неверно… И ваши выводы, по-моему, поспешны.

– Началась философия, – скривился Шукуров.

– Эрудицией хочет блеснуть, – добавил Рубалин.

– Хорошо, – Шарипов встал, – я скажу вам, что думаю, а вы решайте, как хотите. Вы требуете, чтобы райком работал только под диктовку обкома. Мне вчера в отделе оргработы говорят: выносите на пленум вопрос о членских взносах. А у нас со взносами порядок, и мы хотим на пленуме поговорить о заготовке кормов. Это для нас очень важно. Меня же принуждают обсуждать уплату членских взносов, ссылаясь на то, что так решил обком... Или возьмите такой пример. Работники райкома разъехались по колхозам, занимаются нужными делами. Приезжает Шукуров и дает команду: всех отозвать, все приостановить, свистать всех наверх. Начинается аврал по проверке летнего отдыха. А зачем проверять? Нам и без того известно, как отдыхают дети колхозников. Мы могли бы по этому поводу представить любой материал. Но Шукуров требует то, что он хочет, и при этом опять же ссылается на решение обкома. Вы даже диктуете нам цифры в наши отчеты потому, что, видите ли, эти цифры подходят обкому, хотя они и не соответствуют действительности. Вы...

– Все ясно, – резко перебил Рубалин. – Все ясно, товарищ Шарипов. Оказывается, обком мешает вам работать. Сковывает вашу инициативу. Смотрите, какой у нас объявился!.. – Он взмахнул рукой, будто хотел поймать-в воздухе подходящее слово, нахмурился. – Какой центропуп! Именно центропуп! Видите, как он ставит вопрос: «Я или обком». Отвечаю вам – обком. А если такой ответ не по душе, мы вас не держим. Комсомол жил и будет жить без вас. Да, без вас. Подумайте над этим и решайте. Или вы работаете под руководством обкома, или мы освободим райком от вашего руководства. Ясно?

«Спокойно, спокойно, – мысленно уговаривал себя Турсун, вцепившись пальцами в подлокотники кресла, – больше выдержки». Но он не выдержал бы, если бы не вмешался в разговор Боев – невысокий круглоголовый парень с мягкими чертами лица. Голос у него тоже был мягкий и ровный. Он говорил спокойно, но не бесстрастно.

– Мне кажется, Шукуров сгущает краски. Я был в Пахтаабадском районе и слышал много хорошего о Шарипове. Кое в чем он, может, и загибает. Но дело тут не в зазнайстве, а в неопытности.

Рубалин недобро ухмылялся, морщился, нетерпеливо ерзал в кресле и, наконец, перебил Боева. И долго еще в большом кабинете с закрытыми окнами слышался громкий и гневный голос Рубалина.


7

Пахтаабад – город небольшой. Здесь не существовало неразгаданных тайн, нераскрытых секретов. К тому же худые вести не лежат на месте. И скоро в городке узнали о вызове Шарипова в обком и его столкновении с Рубалиным.

Узнал об этом и Яша Львов. Узнал и обрадовался.

– Ну, мамаша, – сказал он Марии Иосифовне, – теперь уже мы ожили. Сегодня написал заявление в обком. Уверен, что восстановят. И знаете почему? Потому, что исключал меня Шарипов. А все, что он сделал, Рубалин с удовольствием поломает. Диалектика. Отрицание отрицания. Ха-ха-ха!

– Я же тебе говорила, милый, все уладится! – расплылась в улыбке Мария Иосифовна.

– Вы – провидица, – польстил теще Яша и прошел в гостиную. Плотно притворил за собой дверь, огляделся. Торопливо подошел к книжному шкафу, распахнул его и замер, пытливо вглядываясь в разноцветные корешки книг. Его лицо напряглось, рот приоткрылся. Вот он выхватил с полки том Малой Советской Энциклопедии, проворно полистал его, швырнул на стол и потянулся к другому тому. Через несколько секунд и этот том гулко шлепнулся на стол. Кровь отлила от Яшиного лица. Ладони повлажнели от пота.

Он схватил еще один том, раскрыл его и весь преобразился. С глубоким вздохом облегчения расслабил напряженные плечи, улыбнулся и засвистел по-соловьиному, мастерски подражая лесному певцу.

Между страницами энциклопедии лежала сберегательная книжка. Яша осторожно взял ее, подержал, поласкал взглядом и принялся медленно листать, в сотый раз перечитывая скупые записи на гербовых страницах. Принято, принято, принято. Каждый месяц один взнос. С первого месяца работы. Два года – срок невелик, а цифра стала уже пятизначной. Роза была легковерна, и он без труда утаивал нужную сумму. Это были его деньги, и он не хотел, чтобы кто-то даже мысленно посягнул на них. Потому и хранил свои сбережения не в местной сберкассе, а в областном городе...

Кто-то шевельнулся за дверью. Яша вздрогнул, зыркнул глазами по сторонам, сунул руку со сберкнижкой под полу пиджака и замер. В его расширившихся глазах клокотала ненависть к тому неизвестному, кто спугнул его, прервав наслаждение.

Но в дверь никто не вошел. Яша шумно выдохнул: «Фу!» Вложил сберкнижку в том, поставил его на полку, закрыл шкаф. Не спеша легкими быстрыми шажками прошелся по комнате. Остановился у окна, скрестил руки на груди, и выражение глубокого раздумья застыло на его лице. Он думал о бывшем однокашнике Турсуне.

«Ну как? Копал под другого, а провалился сам? Еще не то будет! Узнаешь, почему караси на сковороде пляшут».




ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ



1

Только что закончился очередной воскресник на стадионе. Усталый Турсун возвращался домой вместе с Нестеровым и Хамзиным. Разморенные жарой, они медленно шли по затененной стороне улицы.

Воскресник получился на славу. Вместе с молодежью пришли и пожилые горожане. Работали дружно и азартно. Захламленный каменистый пустырь превратился в гладкое поле, обрамленное гаревой дорожкой. Вдоль будущей ограды в две шеренги вытянулись тоненькие стройные саженцы.

В разгар воскресника на стройке появился председатель райисполкома Фаязов. Часа два он вместе с молодежью рыл траншею для водопровода, потом неторопливо обошел поле.

– Молодцы комсомольцы! По-настоящему развернулись. Сколько воскресников провели?

– Сегодня шестой, – ответил Турсун, довольный похвалой. – Мы приняли решение: каждый комсомолец отработает на строительстве не меньше тридцати часов.

– Это хорошо, – одобрил Фаязов. – Пора, по-моему, приниматься за трибуны. Деньги мы нашли, а вот строить некому. Все строители на школах заняты. Надо к первому сентября новую десятилетку сдавать. Что будем делать, товарищ комсомол?

– Сами построим. Дайте только материал и мастеров, чтобы нас научили. Начнем с ограды, а потом и за трибуны примемся.

– Дельно придумано. Завтра начнем подвозить материалы, а вы думайте о строителях. Лучше создать постоянные бригады каменщиков, штукатуров, плотников, маляров. И чтобы они продержались до конца стройки.

– Сделаем, – заверил Турсун.

...Когда он передал друзьям свой разговор с председателем райисполкома, те горячо поддержали предложение Фаязова. Сразу условились, что комсомольская организация совхоза сформирует бригаду плотников, а маслозаводская – каменщиков.

Они поравнялись с распахнутыми воротами базара. Турсун замедлил шаги, втянул носом воздух и, взяв спутников под руки, предложил:

– Махнем на базар. Купим какой-нибудь зелени и пожуем.

Среднеазиатский базар представляет собой необыкновенно яркую, живую картину. Он расцвечен множеством красок. Зеленые, полосатые халаты мужчин перемежаются с красными, желтыми и голубыми платьями женщин. Белые чалмы венчают головы стариков, высоченные разноцветные тюрбаны красуются на головах женщин, красиво расшитые тюбетейки прикрывают смоляные макушки юношей и девушек. Сверкают на солнце серьги, бусы, ожерелья, браслеты. И все это разноцветье нарядов и блеск украшений придают базару какую-то фантастическую окраску.

А кругом – на прилавках, арбах и телегах, прямо на земле – высятся горы темно-красных помидоров, зеленых огурцов, светло-желтого урюка, бархатных персиков, шафранных яблок. Рядом – груды салата, кабачков, лука, баклажан, редиса, пирамиды арбузов и дынь. Все это сверкает чистыми красками, манит сочной свежестью и ароматом. Тут же кучи орехов, миндаля, фисташек. Да разве перечислишь все, чем щедро одаряет человека таджикская земля!

Особое место на базаре занимает цветочный ряд. Здесь в больших корзинах и мешках цветы. Только бесчувственный, черствый человек может пройти цветочный ряд, не купив букета.

Возле своих товаров важно восседают бородачи. Они степенно разговаривают друг с другом и медленно попивают зеленый чай. Исполненные собственного достоинства, старики не торгуются с покупателями, скупо роняют слова.

Зато молодые парни приветливы и веселы. Они продают фрукты или овощи на выбор, громко смеются, перемигиваются с покупательницами.

Над базаром висит несмолкаемый разноязыкий гомон. Пронзительно и протяжно кричат ослы, ржут лошади, гудят автомашины, гогочут гуси, крякают утки, горланят связанные петухи, посвистывают перепелки.

Базарная площадь опоясана кольцом лавчонок. Над их прилавками развешаны красочные ткани, платки, паласы, покрывала, полотенца. Все это, сверкая и переливаясь на солнце, слегка колышется, словно флаги неведомых стран.

Между лавочками приютились крошечные мастерские. В них, не разгибая спины, работают кузнецы и шорники, сапожники и ювелиры, лудильщики и гончары. Они работают проворно и весело, с шуткой и песней. Дробно стучат сапожные молоточки, звенят наковальни, хрипло дышат, кузнечные мехи, шипят паяльные лампы.

А сколько тут еще всевозможных лепешечных, столовых, шашлычных, чайхан, у дверей которых дымят и фыркают многоведерные гигантские самовары!

От красок, запахов и голосов базара человек слегка хмелеет. У него блестят глаза, звенит голос. Видно, поэтому многие идут на базар не за покупками, а просто так, чтобы провести свободное время, развлечься.

Друзья неторопливо прошлись по рядам. И вот уже в руках у них появились помидоры, персики, горячие лепешки.

Завтракали в большой чайхане. Ели с аппетитом, смачно прихлебывая зеленый чай. Молодые, крепкие зубы с хрустом дробили поджаренные корочки горячих лепешек, легко вгрызались в ароматную мякоть помидоров.




2

По дороге домой Турсун купил свежую газету «Комсомолец Таджикистана» и на ходу бегло стал просматривать. На второй странице чернел броский заголовок «Под крылышком Турсуна Шарипова». Турсун остановился, чувствуя неприятный холодок в груди. Торопливо пробежал глазами статью и несколько минут стоял, соображая, растерянно глядя по сторонам. Какой-то прохожий нечаянно толкнул его плечом. Турсун сошел с тротуара, прижался спиной к забору и, спрятав лицо за развернутой газетой, медленно глотал фразы, с трудом понимая их смысл.

«Только за последние три месяца в городе Пахтаабаде девятнадцать юношей привлечены к уголовной ответственности за хулиганство. Все они совершили преступления в пьяном виде.

Пройдите по ночным улицам, и вы встретите пьяных парней, услышите площадную брань, увидите драки. Девушки боятся ходить без провожатого. Среди подвыпивших дебоширов нередко встречаются комсомольцы. Это кажется парадоксальным, но это факт».

Затем в статье подробно описывалось падение комсомольца Вдовина и его хулиганская проделка с Ланеевым. Автор высказывался за исключение Вдовина из комсомола и осуждал решение райкома.

«Случайно ли, что инициатором этого бесхребетного решения был первый секретарь? Нет, не случайно. С первых дней работы Шарипов зазнался, оторвался от молодежи, перестал считаться с мнением комсомольцев. Он возомнил себя реформатором и делает все, чего хочет его левая нога.

Легко живется пьяницам и дебоширам под крылышком комсомольского секретаря Турсуна Шарипова. Что им Устав комсомола! Что им комсомольская дисциплина! Пей, гуляй, Турсун-ака выручит».

Тут же была нарисована карикатура. Шарипов сидел в кресле, как наседка, прикрыв руками-крыльями хулиганов и пьяниц.

Статья потрясла Турсуна. Он силился, но никак не мог собраться с мыслями. Тупо глядел перед собой пустыми глазами, чувствуя противную липкую слабость во всем теле. Оно стало ватным, ноги подламывались. Но вот волна (слабости схлынула, и щеки Турсуна зарумянились от стыда. Юн готов был провалиться сквозь землю, только бы не торчать вот здесь, на виду у всех, да еще с этой проклятой газетой в руках. Надо было уходить отсюда, и как можно скорей. А он все стоял на месте, шелестел газетными страницами, боясь опустить газету и открыть лицо. В голове бесконечным хороводом вертелись только что прочитанные фразы: «Легко живется пьяницам под крылышком комсомольского секретаря... Шарипов зазнался, оторвался от молодежи... Делает все, чего хочет его левая нога». Сейчас эти строки читают сотни комсомольцев, читают знакомые и друзья: Нестеров, Хамзин, Лютфи. Какой позор! Он долго искал спички. В две затяжки выкурил папиросу. Не помогло, не полегчало.

Домой шел торопливо, пришибленно втягивая голову в плечи, искоса поглядывая на прохожих. Казалось, что все уже знают о его позоре, показывают на него и ехидно улыбаются вслед.

Ночью он долго не мог уснуть. Сидел на балконе, прижав ладони к вискам и медленно раскачиваясь из стороны в сторону. «Теперь все, – думал он. – Какой я комсомольский работник? Покровитель пьяниц, самодур и бюрократ». Вдруг все его существо взбунтовалось против этих обидных, несправедливых слов. Турсун припомнил то, что сделал, будучи секретарем райкома. Пристально вглядывался в каждый прожитый день, ворошил и ворошил пережитое. Да, были ошибки. Большие и малые. В совхозе тогда погорячился и чуть не погубил дело. «За все хватаюсь сам, думаю, люди хуже меня сделают. Сдуру прыгнул в реку и едва не утонул. Да мало ли еще оплошностей на счету! И с этими пьяницами... Действительно, девятнадцать парней осуждены. Правда, большинство из них лишь оштрафованы, но факт есть факт. А разве горком комсомола не обсуждал на пленуме вопроса об участии комсомольцев в борьбе за здоровый быт? Установили на площади специальную витрину комсомольской «Колючки» – там все эти пьяницы красуются почти в натуральную величину. По радио о них частушки поем. Беседы проводим. Мало, конечно, этого. Но при чем же здесь бюрократизм, зазнайство и самоуправство? Надо доказать свою правоту, драться за свое доброе имя. Завтра пойду к Паромову и все ему выложу».

Утром Паромов сам вызвал Турсуна. По пути в райком тот заготовил в уме целую речь, с которой намеревался обратиться к Николаю Петровичу. Однако обстоятельства сложились так, что эта речь осталась непроизнесенной.

Паромов читал какую-то бумагу. Не поднимая головы, вполголоса сказал:

– Проходи, садись. Минуточку подожди. Сейчас дочитаю.

В правой руке Николай Петрович держал тоненький синий карандашик. Постукивая им по настольному стеклу, ставил на бумаге крестики. Закончив чтение, внимательно посмотрел на бледное, застывшее в ожидании лицо Турсуна, задумчиво заговорил:

– Лучше мы стали жить, много лучше. Но еще не все довольны жизнью. У одного зарплата мала, у другого квартира плохая, третьему работа не по душе. Вот партия и ставит задачу – удовлетворить жизненные потребности человека. Чтобы каждый имел и квартиру подходящую, и работу интересную, и зарплату сносную. Задача замечательная и чертовски трудная, но мы решим ее. Добьемся, что под каждой крышей, понимаешь, под каждой, поселится настоящее, большое счастье.

Налил из термоса в пиалу зеленого чаю, отпил несколько глотков.

– Мудреное это слово – «счастье». Каждый понимает его по-своему. Но при всей разности мнений можно выделить два главных направления. Одни видят счастье в том, чтобы служить людям, быть нужным и полезным им. Другие – в том, чтобы, меньше дав, больше взять от людей. И эти вторые выработали целую философию в защиту своей подлости: «Живем только раз», «От работы кони дохнут», «Умей жить». С ними надо бороться. Беспощадно. Они наши враги. И чем ближе мы к коммунизму, тем ожесточеннее должна вестись эта борьба. Борьба – вот в чем наше призвание. Борьба во благо народа, за коммунизм. В этом наше большевистское счастье. Трудное счастье. Как-то я был на поле у Джурабека Асророва. Замечательный хлопок растит старик на суженных междурядьях. Я и говорю ему: «Вы, Джурабек-ака, родились под счастливой звездой». А он вдруг засмеялся и отвечает: «Чепуха это. Человек не родится под готовой звездой. Он сам зажигает свою звезду. Правда, не каждый. А то разве столько бы звезд было на небе?» «Отчего же загораются эти звезды?» – полюбопытствовал я. «От добрых дел. Чем больше добра сделал людям – тем крупнее и ярче твоя звезда. Вот и надо, чтобы каждый зажег свою звезду». Вдумайся в эти слова. В них глубочайший смысл.

Турсун слушал Паромова и удивлялся и радовался наступившему вдруг облегчению. Поблекла, притупилась недавняя боль и обида. А Николай Петрович, пытливо посмотрев на него, неожиданно спросил:

– Как чувствует себя твой Вдовин?

– Хорошо. Парень окрылился.

– Говорят, ты из-за него поссорился с обкомом комсомола.

– Не только из-за него. – И Турсун рассказал о столкновении с Рубалиным, о недавнем обсуждении в обкоме. Он волновался, говорил отрывисто и не всегда складно, от этого волновался еще больше.

– Кое в чем ты, несомненно, прав, – задумчиво произнес Паромов, – но тактика у тебя не всегда верная. В одиночку нельзя ломать традиции. И не только потому, что силенок не хватит, но и потому, что можно ошибиться и начать борьбу с тем, что нужно и полезно. Традиции складывались годами, в создании их участвовали массы, и нужны большая прозорливость, глубокий и всесторонний анализ, чтобы решать, нужна ли эта традиция или она стала обузой. Но никакого слепого поклонения никаким традициям я лично не признаю. Посиди, подумай обо всем. Не спеша и с пристрастием. А потом напиши о своих мыслях в ЦК ВЛКСМ. Появится нужда – заходи. Подумаем вместе.

– Спасибо, Николай Петрович. Вы читали в комсомольской газете...

– А как же, читал! Ты-то что решил? Запер небось газету в сейф и поставил точку? Так?

– Не совсем так. Но я не знаю, что делать... Там такие выводы...

– Выводы оставь на совести редакции. А критику принимай как должное и исправляйся. Да побыстрее. Промедление в таком деле недопустимо.

– Так вы считаете статью правильной? – изумился Турсун.

– Конечно, правильной. За что вас критикуют? За то, что плохо боретесь с пьянством и хулиганством. Верно это? Верно. Добровольных дружин у вас нет? Комсомольский патруль не создан? В парке хозяйничают хулиганы? Некоторые твои комсомольцы тоже частенько в рюмку заглядывают? А вы поговорили об этом на пленуме и успокоились. Что ты на это скажешь?

– Но ведь там написано, что я зазнался, оторвался от молодежи, стал бюрократом и покровителем пьяниц! – с болью в голосе возразил Турсун.

– Это не главное. С эпитетами и сравнениями мы сами разберемся. Вам же надо использовать статью, чтобы поднять ребят на борьбу с хулиганством.

– Но ведь...

– Если в критике только пять процентов правды, она уже полезна. Понимаешь? Всегда надо уметь отодвигать личную обиду на второй план, чтобы она глаза не застилала и не мешала правду видеть. В этом и выражается умение подчинять личные интересы общественным. Здесь-то часто и ломается человек. Тебя назвали бюрократом, и тебе больно, стыдно. И, опьяненный обидой, ты уже не хочешь подумать над тем, за что тебя так окрестили. Пускай обидно назвали, но ведь за дело, за недостатки. Вот и бросай все свои силы на устранение этих недостатков. Борись с ними. Это и есть партийное понимание критики на деле.

Он поглядел на парня по-отцовски – строго и тепло. И тот впервые за все время разговора глубоко, облегченно вздохнул. Словно в душе растопилась какая-то льдинка, которая мешала свободно дышать, разговаривать и смотреть людям в глаза. Парень выпрямился, расправил плечи.

– Сделаю, Николай Петрович.

В это время дверь кабинета приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась голова.

– Входи, Бурхан! Здесь все свои, – крикнул Николай Петрович.

В кабинет вошел высокий поджарый парень в белом чесучовом костюме. Худое лицо его было до черноты прокалено солнцем. Он торопливо прошел к столу, поздоровался с Паромовым и Турсуном.

«Где-то я его видел, – думал Турсун, пожимая сильную руку Бурхана. – Где же я его видел? А!..»

Турсун пристально вгляделся в лицо незнакомца. Да, тогда он был с Лютфи в фойе кинотеатра. Значит, это и есть ее жених.

Открытие не на шутку взволновало Турсуна. Чтобы не выдать себя, он старался не смотреть на Бурхана и, взяв со стола газету, стал просматривать ее с преувеличенным вниманием.

Николай Петрович протянул гостю пиалу с чаем. Тот поблагодарил, но пить не стал. Поставил пиалу на край стола, прикрыл широкой ладонью и. прикусив нижнюю губу, задумался, видимо собираясь с мыслями. Паромов поспешил ему на помощь:

– Что случилось, Бурхан? Почему такой мрачный?

– Жаловаться пришел; – ответил тот и еще сильнее насупился.

– На кого жаловаться?

– На Набиева.

Паромов погладил выбритый подбородок, склонил голову набок:

– Ну, давай жалуйся.

Маленькие настольные часики, как бы подхватив последнее слово, торопливо принялись выговаривать:

«Жа-луй-ся, жа-луй-ся...» Турсун прислушался к их лопотанию и подумал, что хорошо было бы уйти.

– Вы знаете, Николай Петрович, – негромко начал Бурхан, – наш совхоз сто гектаров посеял по узким-междурядьям. С обработкой было очень плохо. Люди привыкли к машинам. Мы много думали, как переделать машины, но ничего не придумали. – Он кашлянул, взял пиалу с остывшим чаем и одним глотком опорожнил ее. – Ох, как обрадовались все, когда узнали, что в Дзержинском переделали трактор с культиватором! Меня послали позаимствовать опыт. Я вчера целый день там проболтался. Просил чертежи, а Набиев не дает. «Мы еще не уверены, да мы не опробовали...» Я не выдержал и взорвался. А он сказал: «Самим надо шевелить мозгами», – и показал мне на дверь.

Лицо Паромова мрачнело, а Турсун даже не улавливал смысла слов. Он ревниво всматривался в лицо соперника. Тот почувствовал на себе этот взгляд, сердито покосился.

– Я пойду, – тихо сказал Турсун. – До свидания, – и торопливо вышел.

«Так вот он какой, ее жених... Горячий и, видимо, смелый парень. Только...» – но, не придумав никакого «только», махнул рукой.




3

В райкоме комсомола Турсуна уже ждали люди. Лишь к концу дня он остался один, вынул из сейфа газету и снова перечитал статью. Теперь колючие слова уже не так ранили самолюбие. И хотя где-то в глубине души еще чувствовался горький осадок вчерашних переживаний, не было ни безнадежного уныния, ни злой обиды.

Надо было подготовиться к обсуждению статьи. Он раскрыл блокнот и начал торопливо записывать предложения, которые хотел высказать на бюро.

Зазвонил телефон. Турсун нехотя снял трубку, недовольно процедил:

– Слушаю.

– Здравствуйте, Турсун! – прозвенел около уха голос Лютфи.

– Вы?!. – Он крепко прижал трубку и долго молчал, не в силах произнести обычные слова приветствия. Ее, видимо, озадачило его молчание. Она кашлянула и настороженно спросила:

– Это Турсун?

– Да, да! Просто я отвык от вашего голоса и не сразу узнал. Целый месяц не видел и не слышал вас...

– Я была на семинаре.

– Знаю. Заходите. Обменяемся новостями. У меня их целая куча.

– Хорошие?

– Разные. Есть и хорошие. Переделали трактор и культиватор для работы на узких междурядьях. Такой триумф был! Читали, наверное, в газетах. Начали строить трибуны на стадионе. Открываем курсы девушек-трактористок. Да разве сразу все перечислишь? Приходите, и я сделаю исчерпывающую информацию...

– К сожалению, не могу. Только вчера вернулась с семинара. Накопилась гора дел. Сегодня две операции. Меня возмутила эта статья, и я решила позвонить вам.

– Спасибо. А может быть, вечером вы все-таки смогли бы заглянуть сюда? Или я лучше сам?

– Нет-нет. До свидания.

Она повесила трубку. Он даже не заметил этого.

– Нам обязательно надо встретиться. Вы слышите? И не ради статьи. Да почему вы молчите? Лютфи! Лютфи!.. А-а, черт!..

Кинул трубку на стол, обхватил голову руками.

В дверь постучали. Вошел Вдовин. Он был в рабочей куртке, – видимо, прямо из цеха. Неловко потоптавшись у двери, поздоровался. Турсун устало поднял голову, через силу улыбнулся.

– Что, Толя?

– Да вот... Я пришел... Вы из-за меня... – Парень вынул из кармана вчерашнюю газету. Развернул, потом снова сложил. – Я очень виноват... Стыдно смотреть людям в глаза...

«О чем это он, – силился понять Турсун, чувствуя, как тревога закрадывается в душу, – неужели опять сорвался?» Пристально вгляделся в Анатолия. Тот стоял пунцовый от стыда и мял в руках газету. «А, вон он о чем...» – догадался, наконец, Турсун и облегченно вздохнул.

– Ничего, Толя, не переживай. Будем вместе наводить порядок. Надо делом доказать, что мы правильно понимаем критику.

– Это все из-за меня. Я понимаю. И ребята так думают и начальник цеха. Он, как газету прочитал, отозвал меня в сторону и говорит: «Сукин сын, из-за тебя хорошего человека осрамили».

– Понимаешь? Хорошо. Вот и помогай райкому призвать хулиганов к порядку. А то мы только разговариваем об этом. Пора и за дело браться.

В глазах Анатолия светилось глубокое раскаяние. Глядя на него, Турсун вдруг вспомнил разговор с Нестеровым.

«Ты знаешь, кто причина Толькиных злоключений?» – спросил тогда Нестеров.

«Кто?» – заинтересовался Турсун.

«Любушка Немцова. Толька приревновал ее к Ланееву и решил проучить его. По-моему, он и признался-то лишь под ее нажимом. Ты разве не видел, как она волновалась? Потому и не выступила. А то бы разве такая говорунья промолчала...»

Тогда Турсун припомнил, как вела себя Люба. Накануне бюро она при выписке испортила два комсомольских билета. Он отругал ее. Девушка даже не оправдывалась.

«Что же она до сих пор такая грустная? Все ведь закончилось благополучно».

«В том-то и дело, что неблагополучно, – возразил Нестеров. – Загордились оба. Ни он, ни она не хотят сделать первого шага, и оба страдают. Я уж говорил этому черту упрямому: «Иди к ней». А он «нет», и все».

«Значит, они до сих пор не помирились, – подумал Турсун, глядя на Вдовина. – Нашла коса на камень».

– Слушай, Толя, ты не знаешь, отчего наша Любушка раскисла? Работу запустила, все делает комом, только вздыхает да охает. Глянешь на нее, и плакать хочется.

Вдовин как-то неестественно кашлянул и попятился. Облизнул пересохшие губы, с трудом вытолкнул из себя:

– Н-не знаю.

– Жаль. А я думал, тебе известно. Говорят, вы дружили. Что с ней случилось – не пойму. Такая девушка была – огонь, а теперь будто подменили. Придется ругаться с ней. Ну ладно. До свидания. Спасибо, что зашел.

Крепко пожал сухую ладонь парня, а когда тот повернулся к выходу, остановил его:

– Постой, друг, будешь идти мимо сектора учета, передай туда этот пакет. – Взял со стола пустой конверт со штампом обкома комсомола, вложил в него какую-то бумагу и отдал Анатолию.

Тот машинально взял пакет и поспешил из кабинета,




4

Вдовин стоял в коридоре, вертел в руках пакет, косился на дверь сектора учета. Там была Любушка. Вон как она страдает! Значит, любит. А он разыгрывает из себя оскорбленного. Даже не подошел к ней после бюро. Если бы не она, так бы и оставался прохвостом. И ведь плохо ему, одиноко и плохо без нее.

– Свинья, – процедил сквозь зубы Вдовин и решительно направился к двери, на которой висела табличка с надписью «Сектор учета».

Вошел и сразу увидел Любу. Она склонилась над столом и черкала карандашом по толстому настольному стеклу. В ее сгорбленной фигуре, бессильно опущенной голове была такая беспомощность и надломленность, что у Анатолия от сострадания защемило зубы. Люба не слышала, как он вошел. Она тупо смотрела на лист бумаги и в который раз машинально перечитывала написанные на нем строки:

«В бюро райкома комсомола. От зав. учетом Немцовой Л. С.

Заявление

Прошу освободить меня от занимаемой должности ввиду...»

Вот так же было и вчера, и позавчера, и неделю назад. Дописав заявление до слова «ввиду», она останавливалась, откладывала ручку и думала до тех пор, пока кто-нибудь не приходил и не отвлекал ее от этих мыслей. В самом деле, какую можно было назвать причину вместо той, о которой нельзя ни писать, ни говорить? А ей казалось, что после обсуждения Вдовина их отношения наладятся и они по-прежнему будут вместе. Но вышло иначе. Анатолий не пришел к ней и даже не позвонил. Сомнений не оставалось – он обиделся. И сразу все пошло кувырком. Опустились руки. Неделями лежали черновики протоколов, накопилась куча нечитаных бумаг, забыты были сроки представления многих отчетов. Из обкома все время звонили, требовали, грозили наказать за срыв отчетности. Шарипов сердился, ругался, напоминал. Она молча выслушивала его, соглашалась и... ничего не делала.

Тогда-то близкая подруга и посоветовала Любе уехать из города хотя бы на время. Не сразу и не легко решилась она уйти с работы. Но еще труднее оказалось придумать причину, чтобы оправдать свое бегство. Надо было обманывать комсомол, товарищей по работе, друзей. А она не умела и не хотела лгать. Что же делать?

– Что делать? – со слезами в голосе проговорила она и вдруг совсем рядом услышала взволнованный голос Анатолия:

– Любушка. Я вот... Я принес...

«Пришел, пришел!» – радостно запело сердце, и она зажмурилась. Он что-то говорил, но голос его звучал глухо, будто из-под земли. Надо было прислушаться, понять смысл его слов. А у нее вдруг горло перехватила спазма и брызнули слезы. Она размазывала их по щекам, слизывала с дрожащих губ и не могла, никак не могла справиться с подступавшими рыданиями. Он подошел к ней вплотную, положил тяжелую ладонь на плечо и о чем-то просил, умолял. «О чем это он?» – подумала Любушка. Вскинула залитое слезами счастливое лицо и, плача, с трудом проговорила:

– Толька... Милый...




ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ



1

Последний месяц совхозный комсорг Саша Хамзин не ходил, а летал. Это ощущение полета появилось с того памятного дня, когда за ним в поле приехал директорский «газик».

– Садись в машину. Директор требует, – бросил ему шофер.

– Куда я такой? – смутился Хамзин, оглядывая свой старенький, перепачканный комбинезон.

– Ничего, – шофер иронически осмотрел его. – Хорош. Парень от трактора. Мой руки и садись.

По дороге Хамзин старался угадать, зачем понадобился директору, но не мог: смущала необычная поспешность вызова.

В кабинете Набиева было многолюдно. Говорили все сразу, громко и оживленно.

– А-а, пришел именинник! – весело воскликнул директор. – Ну, шагай поближе. – Он встал навстречу, протянул руку. – Садись сюда и рассказывай, как ты додумался до этой штуки.

– Какой штуки?

– Ну-ну, не скромничай, – загудел прокуренный бас Редькина. – Ты здорово придумал с переворачиванием колес. Просто здорово.

– Оригинальное предложение, – подтвердил главный механик.

– Только бы не провалиться с ним, – вставил Мансуров, косясь на Набиева. – Неизвестно, что скажут в министерстве. Снять в разгар обработки машину, отвлечь рабочих от текущего ремонта – это, знаете, может не понравиться кое-кому...

Моржовые усы Редькина встопорщились.

– Запричитал, как по усопшему... Что скажет министерство, нам известно. Подумай лучше, что скажет народ...

– Ну, хватит! – Набиев хлопнул ладонью по столу. – Сейчас не до споров. Паромов обещал через неделю быть у нас вместе с руководством республики. К этому сроку надо закончить переделку не только трактора, но и культиватора. А то позор на весь Таджикистан. Как, механизаторы, сделаем?

– Трудно ручаться, – уклонился от прямого ответа главный механик. – Неделя – срок небольшой, а мы еще не знаем, как переделать культиватор.

– Надо думать. У самих пороху не хватит – позовите на помощь трактористов, расшевелите молодежь. Любой ценой переделку закончить в срок. Дали слово – надо сдержать. Мы никогда не бросали слов на ветер. А это дело – прямо скажем – общесоюзное. От него зависит победа новой агротехники. Верно, Хамзин? А сейчас гони свой «Универсал» в мастерскую и за дело...

Набиев говорил с неподдельным энтузиазмом. Даже Редькин был удивлен. Он хорошо знал характер директора. Обычно для доказательства своей правоты тот не скупился ни на что, не смущался в выборе средств. Промедление с переделкой трактора он смог бы повернуть в свою пользу, свалив вину на агронома. Нет, не ради того, чтобы угодить Паромову, так горячо взялся Набиев за это дело...

Много лет Набиев руководил крупнейшим совхозом, аккуратно выполнял государственные планы и числился в передовиках. Новая агротехника могла принести и успех и неудачу. А он боялся неудач. Потому и не хотел экспериментировать.

«К чему ввязываться в драку? – раздумывал Набиев. – Есть молодые руководители, пусть рискуют и ломают зубы...»

Когда в печати развернулась дискуссия о новой агротехнике, Набиев внимательно следил за ней. Чаще всего он соглашался с противниками суженных междурядий. Этому способствовала позиция министерских работников и некоторых видных ученых. Однако он никогда не высказывал вслух своих мыслей. Наблюдая за опытными участками, Набиев все больше убеждался в правильности новой агротехники, но понимал, что без машин она не победит.

И вдруг Саша Хамзин предложил простой и оригинальный способ переделки трактора. Набиев по совету Дулина решил не спешить с переделкой, подождать осени. Звонок Паромова спутал карты. Чтобы на всякий случай перестраховаться, позвонил старому приятелю, работнику Министерства совхозов, и рассказал о предложении Хамзина.

– Теперь этим никого не удивишь, – ответил приятель. – Сейчас механизаторы из кожи лезут, чтобы самим переделать технику. Но, кажется, приоритет в этом деле будет у ваших соседей.

– Почему? – встревожился Набиев.

– Они прислали интересное предложение переделки трактора. Если его одобрят, противникам новой агротехники туго придется...

«Шляпа! – ругнул себя Набиев. – Сам свою славу из рук выпускаю». Вот так и случилось, что из противника переделки техники Набиев вдруг превратился в ее сторонника,




2

Хамзин выбежал из конторы и припустил к своему трактору. Ему казалось, что вот сейчас, сию минуту его догонят и скажут, что директор передумал и никакой переделки не будет.

Когда он привел трактор во двор мастерских, его окружила толпа ремонтников. Там же был и Турсун Шарипов. Он крепко сжал Сашину руку.

– Молодец, комсорг!

Тут же состоялось собрание. На нем решили создать ударную молодежную бригаду и завершить переделку машин в пять дней.

Пять суток ребята не уходили домой. Завтракали, обедали и ужинали здесь же, в мастерских. Были отброшены прежние нормы и распорядки. Парни работали, как одержимые, с веселым напором и удалью.

Когда колеса хамзинского «Универсала» перевернули, оказалось, что расстояние между ними недостаточно. Пришлось ставить между ступицами и осью двадцатипятимиллиметровые шайбы и менять переднее колесо. А потом шесть раз переделывали культиватор.

Вместе со всеми работал и Турсун. В синей перепачканной мазутом майке и сатиновых шароварах, с молотком или ключом в руках он походил на заправского рабочего.

Напряженный ритм работы увлек Турсуна. Он чувствовал себя каплей в могучем потоке, который стремительно врывался в водяную камеру плотины, вращая колесо турбины. Хотелось работать и работать до полного изнеможения. Кричать, петь, оглушительно барабанить кувалдой по звонкому брюху наковальни. Грохот и лязг металла сливались с задорными голосами ребят и шумом станков.

В раскаленном воздухе мастерской мельтешили золотые искры сварок. Такие же искры видел Турсун в глазах у ребят. Соленый, липкий пот заливал лицо. Влажное тело отливало, как начищенная бронза. А в груди клокотала неукротимая сила молодости.

Поздно ночью, закончив трудовую вахту, молодые рабочие долго с наслаждением плескались под водопроводным краном, а потом шли под навес спать. Но возбуждение долго еще не спадало, мешая заснуть. Они спорили и мечтали. О машинах будущего, о целине и Братске. Вспоминали Павку Корчагина и Олега Кошевого. А однажды зашел разговор о первых таджикских комсомольцах. Затаив дыхание парни слушали взволнованный рассказ Турсуна о молодых бойцах Гармской обороны^[7 - В 1929 году басмаческие банды Фузайл Максума перешли границу Таджикской ССР и двинулись к городу Гарму. Горстка коммунистов и комсомольцев приняла неравный бой на подступах-Гарма. Молодые бойцы погибли, но задержали врага.]^, юных и бесстрашных героинях Хаитской трагедии^[8 - В том же году в Хаите озверевшие басмачи устроили дикую расправу над тремя первыми комсомолками, сбросившими паранджу и поступившими учиться. После жестоких пыток девушек повесили на базарной площади.]^, комсомольцах – членах ревкомов и комбедов, организаторах первых колхозов, сраженных-врагами в жарких классовых боях...

Каждому из них хотелось хоть одним глазком заглянуть в завтрашний день, в коммунизм. Оттого так часто спорили они о том, кто может называться коммунистом. Как-то Турсун вспомнил знаменитые ленинские слова, сказанные на Третьем съезде комсомола. И вдруг приподнялся на локте Саша Хамзин и начал читать стихи:

Кто мчит с приказом,
кто в куче спорящих,
кто щелкал
затвором
на левом колене.
Сюда,
с того конца коридорища
бочком
прошел
незаметный Ленин...

Высокий чистый голос чтеца звенел. Он поднялся и, широко взмахнув рукой, отчеканил:

Всем!
Всем!
Всем это...

Парни замерли, слушая набатные слова поэмы. И чудилось им, что Ленин незримо присутствует здесь. Он пришел сказать им то, чего не мог сказать никто другой. В торжественном напряжении замерли сердца, сбившись с обычного ритма.

Все они родились в сороковые годы. Слово «Ленин» было одним из первых, которые они научились говорить. Ильич ласково улыбался им с портретов и книжных страниц, обращался к ним с экрана кино. Чем старше они становились, тем ближе и роднее им был Ленин. У него учились они жить и бороться. Ему на верность клялись они у пионерских и комсомольских знамен. И теперь, слушая стихи о Ленине, каждый как бы вглядывался в прожитую жизнь, проверяя, все ли там по Ильичу...

Но вот Хамзин умолк, и стало очень тихо. В темном небе неподвижно висела круглая, как глобус, луна. Все долго молчали. Потом кто-то с силой сказал:

– Хорошо...


3

На шестой день ударная молодежная закончила переделку трактора и культиваторов. В совхоз съехались ответственные работники республики, корреспонденты газет и радио. Одним из первых приехал Паромов. Он обошел опытный участок, подробно расспросил Джурабека о хлопчатнике, а потом спросил его:

– Ну как, отец, можно начинать?

Польщенный Джурабек порозовел, но ответил степенно:

– Пожалуй, можно.

Хамзин завел мотор. Трактор двинулся. Культиватор вонзил в пашню стальные когти и повел глубокую борозду между рядками.

Джурабек зачерпнул горсть земли, помял ее.

– Хорошо. Глубоко и мягко рыхлит. Очень хорошо...








Назавтра республиканские газеты поместили фотографию Саши Хамзина. Он сидел за рулем своего «Универсала» и смущенно улыбался.

С тех пор Саша ходил именинником. Когда же его поздравляли, он притворно сердился и говорил: «Да ну вас совсем! Я тут ни при чем. Все переделывали, а меня одного сфотографировали...»

Но как бы там ни было, а неожиданно пришедшая добрая слава окрылила парня. Он совсем потерял покой. Глядя, как он торопливо ест, мать не раз укоризненно говорила:

– Ты, Сашок, прямо как заводной. Всё на бегу! Куда торопишься? Так и помереть спокойно не сумеешь.

– Мне до смерти далеко, – отшучивался сын.

...В то памятное утро он встал до рассвета. В маленьком садике, где стояла его раскладушка, хозяйничал туман. Наполовину скрытые им деревья казались висящими в воздухе.

Откинув одеяло, Саша соскочил с кровати. Холодная роса защекотала подошвы босых ног. Парень зябко поежился. Несколько раз энергично взмахнул руками. Присел, прошелся гусиным шагом. Сделал стойку на руках. От прилива крови стало тепло. После гимнастики окатился студеной водой и докрасна натерся мохнатым полотенцем.

На столе под вишней – кринка холодного молока, яйца и кусок вареного мяса. Саша с аппетитом позавтракал.

В дверях сарая увидел мать с подойником. Весело крикнул ей: «Пока, мам!» – и вывел со двора мотоцикл.

В утренней тишине далеко разносилось недовольное чихание мотора. Наконец он завелся, и мотоцикл помчался к окраине поселка.

Быстро летела машина, а Сашины мысли – еще быстрей. Сегодня он начнет третью культивацию хлопчатника на участке Джурабека. Очень хотелось первым появиться в поле, опередив неугомонного старика. Он включил третью скорость.

Но разве Джурабека опередишь! Еще издали Саша увидел чуть сутулую фигуру бригадира. Она плыла навстречу вместе с полем хлопчатника, частоколом тополей и далекими горами, над которыми поднималась бледно-розовая волна света – предвестник восходящего солнца.

Джурабек давно неподвижно стоял в борозде. Ему казалось, что золотистые колокольчики цветов хлопчатника тихо позванивают. И вдруг в этот мелодичный звон ворвался нарастающий шум мотоцикла. Джурабек медленно повернулся и увидел подъезжавшего Хамзина. Парень подошел к бригадиру, почтительно приветствовал старика.

– В третий раз начнем, Саша-джон? – ласково спросил Джурабек, протягивая руку трактористу.

– В третий, Джурабек Асрорович. Сейчас прогрею мотор – и поехали.

Из узкой длинной трубы «Универсала» вылетел черный шарик дыма, вслед за ним еще один, еще. «Тра-та-та-та!» – застучал мотор. Корпус трактора содрогался, он рвался вперед, как застоявшийся конь, но колеса будто приросли к земле и не двигались.

– Начали? – перекрывая шум мотора, прокричал Хамзин.

Бригадир слегка кивнул головой. Саша выжал муфту сцепления, увеличил обороты и включил скорость. Машина тронулась. Навстречу поплыли ровные зеленые рядки, разделенные узкими черными бороздками. Хамзин направил в бороздку переднее колесо трактора и, крепко сжав руль, стал внимательно следить за тем, чтобы колесо не вышло из борозды.

Терпкий горьковатый запах цветущего хлопчатника, смешанный с запахами нагретого металла и гари, щекотал Сашины ноздри, волновал и радовал его.

Незаметно для себя он размечтался.

«Вечером пойду в клуб», – подумал он, и сразу перед ним возникла сумеречная аллея совхозного парка. В кремовой шелковой украинке, в белых чесучовых брюках и легких туфлях шел он навстречу той, рядом с которой забывал обо всем на свете. И вот впереди послышался ее смех. Из тысячи других он безошибочно узнает его, рассыпчатый и нежный. Она вышла из-за поворота, покосилась на парня лукавым взглядом и сделала вид, что хочет пройти мимо. Саша знал, что это притворство, а все-таки поспешно заступил ей дорогу.

– Стой! – донесся издалека возглас.

Хамзин насторожился. Еще и еще раз повторился крик, громче и ближе. Саша узнал голос Джурабека. Оглянувшись, увидел бегущего бригадира. Поспешно заглушил мотор. В наступившей тишине стало слышно тяжелое дыхание Джурабека. Саша спрыгнул с сиденья и поспешил ему навстречу.

– Что случилось, Джурабек-ата?

Худая грудь старика ходила ходуном, на жилистой шее вздулись вены. Он долго не мог побороть одышку. Потом дотронулся рукой до высокого куста хлопчатника с отломанной верхушкой и хрипло сказал:

– Смотри сюда! Сколько кустов помял! Как шайтан прошел!

«Неужели сбился с борозды?» – испугался Хамзин и прошелся взглядом по извилистому следу колеса.

Облегченно вздохнул: след тянулся точно по середине междурядья. Саша недоуменно вскинул плечи, заглянул под трактор и все понял. Кожухи бортовых передач безжалостно подминали рослые кусты.

– Больше культивировать нельзя. Отработались.

– Что ты говоришь? – всполошился Джурабек. – Значит, вся переделка... – начал было он и не договорил, увидев искаженное лицо тракториста, его беспомощно опущенные руки.

К ним со всех сторон спешили рабочие. Хамзин вскочил на сиденье, вывел трактор с поля. Подбежал к мотоциклу, резко крутнул заводную педаль и помчался на центральную усадьбу.

Он забыл поздороваться с секретаршей, без стука ворвался в кабинет директора. Набиев вместе с агрономом стояли у карты земельных угодий совхоза. Редькин обернулся на шум, вынул трубку изо рта, приветливо пробасил:

– Герой пожаловал!

– Все пропало! – задыхаясь от волнения, с трудом проговорил Хамзин. – Трактор больше не годится.

– Что такое? – пухлое лицо директора вытянулось, побледнело. – Рассказывай толком.

Торопливо и путано Хамзин рассказал о случившемся. В кабинете застыла гнетущая тишина. Трубка агронома потухла. Директор судорожным движением расстегнул верхнюю пуговку белого кителя.

Этого он не ожидал. Не успели их провозгласить новаторами – и на тебе! Сейчас противники новой агротехники заулюлюкают. Надо быть готовым ко всему. На мгновенье мелькнула мысль: а не свалить ли все на райком? Набиев презрительно поморщился и отогнал искушение. Нет. Он не хотел ввязываться в драку, лавировал, выжидал. Было такое. Но он не трус и если замахнулся, обязательно ударит. Шум, поднятый вокруг переделки трактора, разбудил в Набиеве хлопкороба-дехканина. Он целые дни проводил на опытных полях. Считал зреющие коробочки, прикидывал, какой получится урожай, и не раз с благодарностью думал о Редькине и Джурабеке. А какие перспективы давала новая агротехника! Набиев рассчитал, сколько тонн хлопка получат они сверх плана, если посеют все поля по суженным междурядьям, сколько высвободится рабочих рук, если машины станут обрабатывать посевы в двух направлениях. Тогда можно и за садоводство приниматься всерьез, разведением рыбы заняться. Все это сулило огромные доходы. В воображении Набиева не раз возникал великолепный, красиво спланированный, зеленый, многоэтажный агрогород, который вырастет на месте центральной усадьбы. И это сделает он, Набиев. Пусть не думают, что он уже одряхлел и не понимает, что к чему.

И вот жизнь нанесла жестокий удар его мечте. Набиев покачнулся и тяжело опустился на диван. Поймал на себе взгляд Хамзина. Выпрямился. В конце концов он не юноша, получивший первую царапину в бою. Бой есть бой. Набиев застегнул пуговку кителя.

Вошел Мансуров и от двери заговорил:

– Сейчас звонили из министерства. Твой телефон был занят, и они переключились на меня. Завтра приезжает комиссия проверять переделку машин...

Он вдруг понял, что его никто не слушает, и растерянно умолк... «Что-то случилось», – сообразил он, не решаясь спросить: уж очень убитый вид был у всех. Мансуров настороженно кашлянул, вопросительно поглядел на Редькина. Тот вынул спички и принялся раскуривать трубку. Глубоко затянулся, прошелся по кабинету.

– Будем искать новый способ переделки, – раздался твердый, решительный голос Набиева. – Твой принцип, Хамзин, правилен. Надо расширить расстояние между колесами другим путем.

– Будем искать и найдем, – поддержал его агроном.

– А комиссия... – начал было потрясенный Мансуров.

– Черт с ней, с комиссией! – отрубил Набиев.




ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ



1

В просторном фойе районного Дома культуры было полно молодежи. Нарядно одетые девушки прогуливались по кругу, приглушенно смеясь и разговаривая. По углам столпились парни. Курили, зубоскалили. Пахло одеколоном и табаком. Под потолком плавали слоистые облака дыма. Из буфета доносился звон посуды.

Водки и вина в буфете не продавали, но кое-кто из парней был все-таки навеселе. Они бесцеремонно пробирались через толпу, грубо толкались, хватали девушек за руки.

На сцене зрительного зала четыре музыканта уселись в кружок и устроили перекур. К ним то и дело подходили девушки, просили сыграть. «Успеется! Натанцуетесь!» – отмахивался дирижер, неряшливо одетый, обрюзгший мужчина. Однако просьбы становились все настойчивее. Дирижер нехотя поднялся, взял аккордеон. Призывно взмахнул лохматой головой, и сразу тонко взвизгнула труба, глухо ударил барабан, задребезжал расстроенный рояль. Покрывая все звуки, залился аккордеон. Обгоняя друг друга, молодежь хлынула в зал. Вскоре музыку заглушило шарканье ног.

Каждый танцевал по-своему, как мог или как хотел. Парни в лихо сдвинутых на затылок кепках, обхватив друг друга, бешено кружились в людской толчее, кричали, свистели, толкались. Танцующие испуганно шарахались от них, девушки вскрикивали, громко ругали дурачившихся ребят.

Когда музыканты устали, включили радиолу. Из динамика послышался шум, затем завывающие звуки фокстрота.

– Вот так у нас и проходят молодежные вечера, – с непонятным вызовом сказала раскрашенная директриса Дома культуры. – Иногда бывают доклады, но их не любят. Пока идет доклад – зал пустой, а начнутся танцы – не продохнуть.

– Почему же молодежь не любит докладов? – спросил Турсун.

– Скучные они и длинные, да когда еще по бумажке читают... А нужно живое слово. О любви, например... Можно, конечно, и о политике. Только бы покороче да поинтереснее.

– Ну, а разве здесь нельзя навести хотя бы маломальский порядок?

– Попробуйте наведите! – директриса обиженно поджала фиолетовые губы. – У нас и милиция-то ничего не может сделать. Придут и стоят в уголке. А начнется скандал – они исчезают. Да и ваши комсомольцы хороши. Только критикуют. Лучше бы помогли.

– Поможем, – заверил Турсун, внимательно наблюдая за залом.

Недавно созданная комсомольская дружина вышла сегодня на первое дежурство. Дружинники пока ничем не обнаруживали себя. Турсун отыскал взглядом Нестерова, Вдовина, Султанова, Ланеева.

– Кого это вы высматриваете? – заинтересовалась директриса, перехватив его взгляд. – Даму сердца?

– А как же! – засмеялся Турсун.

В этот момент в дверях зала показался высокий плечистый парень. На глаза навис огромный чуб. Шелковая вышитая рубашка небрежно заправлена в брюки. Во рту дымилась папироса, на макушке еле держалась маленькая кепочка с крохотным козырьком. Парень, перешагнув порог, застыл, как изваяние, картинно скрестив руки на груди и бессмысленно улыбаясь.

– Ленька Бубенчиков пришел, – испуганно прошептала директриса. – Зря вы милицию отослали, сейчас начнется скандал, и вечер сорвется.

Ленька мутным взглядом обвел зал и медленно направился к сцене. За ним двинулись несколько парней. Они шли напролом, расталкивая танцующих. Музыка смолкла. Парни и девушки расступились по сторонам, прижались к стенам, с тревогой смотрели на Леньку. Он чувствовал это и все больше наглел. Вот он подошел к скамье, на которой сидел Нестеров с товарищами. Они тихо разговаривали, делая вид, что не обращают на Леньку никакого внимания. Все насторожились: сейчас вспыхнет ссора, за ней, может быть, и драка. Кое-кто ожидал этого с откровенным нетерпением: интересное зрелище, без которого вечер не вечер. Любители скандалов стягивались к сцене. Туда же подошли Шарипов, Султанов, Вдовин и еще несколько дружинников.

Ленька остановился перед Платоном. Долго стоял, буравя ребят злым взглядом... А тем хоть бы что! Знай себе разговаривают и даже не смотрят на Бубенчикова.

– Эй, мальчики, – процедил тот сквозь зубы, – брысь отсюда, мне посидеть охота.

Парни даже не пошевелились, будто и не слышали. По залу пополз смешок. Широкое рябое лицо Леньки налилось кровью, глаза сощурились, злобно сверкнули. Он с размаху опустил руку на лохматую голову Нестерова и рванул его за волосы. Тот вскочил, ударил ребром ладони по Ленькиной руке. Ленька выхватил из кармана нож, и тут же в его руку вцепился Вдовин. Дружки Бубенчикова бросились было к нему, но их окружили дружинники. Чьи-то железные пальцы сжали руки Бубенчикова и с хрустом вывернули их. Ленька взвыл от боли, выкрикнул грязное ругательство. Кольцо комсомольцев сжалось плотнее. В глазах парней – вызов и откровенная насмешка.

– А ну, – загудел бас Нестерова, – убирайся отсюда!

– Вон из клуба, шпана! – крикнул кто-то, и пятеро хулиганов в сопровождении дружинников пошли к выходу. Они шли, опустив головы, уткнув злобные взгляды в пол. Вслед им со всех сторон неслись насмешливые восклицания, свист, хохот.

Через несколько минут оркестр заиграл танго. Танцы возобновились. Несмотря на раскрытые окна, в зале было душно. Танцующие обливались потом. Но ругань смолкла, никто не курил.

Удивленная директриса молчала.

– Может, вызовем милицию? – подковырнул ее Турсун.

Фиолетовые губы растянулись в улыбке. Директриса кокетливо покачала головой, – дескать, обойдемся без нее...

Скоро они ушли в кабинет. Турсун расспрашивал о работе Дома культуры. Натянуто улыбаясь, директриса перечисляла трудности в работе. Мал штат, не хватает средств, плохо помогают районные организации. Он долго внимательно слушал ее и, наконец, не выдержал, перебил:

– Почему ваш платный худрук до сих пор не создал кружка самодеятельности?

– Не интересуется молодежь, – в ее голосе послышалась жалоба. Она усердно терла кружевным платочком вспотевший лоб. – Не идет к нам. Сколько раз мы создавали драм-и хоркружки. Две-три репетиции – и они разваливаются.

Пригласили худрука. Им оказался лохматый дирижер оркестра. Он молча выслушал упреки, несколько раз повторил: «Хоп, сделаем», – и ушел.

На прощанье директриса сказала:

– Если ваши работники будут приходить сюда только для проверки, мы ничего не добьемся. Надо, чтобы они помогали нам.




2

– Говорят, ты хорошо поешь?

– Пою... А что? – ответила Люба, улыбаясь.

«Значит, помирились, – подумал Турсун. – Теперь она любую гору свернет». Любушка перехватила его взгляд, покраснела и отвернулась.

– А песен-то много знаешь?

– Сколько знаю – все мои.

– Ишь ты, заноза! Почему же тебя в хоркружке Дома культуры не видно?

– А я в заводском хоре пою. С меня и этого довольно.

– «Довольно»! – передразнил он. – На заводе хор и без тебя не пропадет, а в Доме культуры без твоей помощи ничего не получается. Ты нужна там как воздух. Пора им иметь настоящий хор. Вот тебе поручение райкома. Идет?

– Идет! – Любушка тряхнула медно-красными волосами.

– Ну и отлично! А как ты думаешь, можно за месяц общими силами подготовить хороший концерт самодеятельности?

– Почему за месяц? Что за событие надвигается? – В карих глазах засветилось любопытство.

– Месяц – условный срок. Чем быстрее, тем лучше. Нужно провести в Доме культуры настоящий молодежный вечер. С интересным докладом, концертом, играми и аттракционами. Надо доказать некоторым культработникам, что молодежь умеет хорошо отдыхать и танцы не главное ее развлечение.

– Правильно, – Люба даже в ладоши прихлопнула. – А что за доклад будет на вечере?

– Ну, хотя бы «Каким должен быть советский молодой человек». Или еще что-нибудь в этом роде. Подходит?

– Очень даже! Только где мы хорошего докладчика возьмем?

– Сам попробую сделать. Не знаю, как получится, но попробую. Примеры у меня есть, литературу нужную подберу. Словом, постараюсь. Я возьмусь за доклад, ты – за концерт. Зульфии поручим игры и аттракционы.

Он придвинул лист и начал быстро записывать: «Исаева – игры и аттракционы, Немцова – концерт самодеятельности, Султанов – «Колючка», Нестеров дежурство...»

– Впрочем, вот что. Давай к концу дня соберем активистов и поговорим об этом вечере. Они многое подскажут. Там и решим, кто чем займется.

– Хорошо.

– Тогда оповещай всех на семь. И не забудь пригласить работников Дома культуры.

Вечером в райкоме негде было повернуться. Сошлись почти все комсорги города. Спрашивали друг друга, зачем их собрали. Кто-то не выдержал, возмутился:

– Почему не сообщили, зачем вызывают, не объявили повестку дня?

Успокойтесь, товарищи, – Турсун поднялся из-за стола. – Никакой повестки дня нет. Мы позвали вас, чтобы посоветоваться по одному делу... – И рассказал о задуманном молодежном вечере. Задумка пришлась всем по душе.

Тут же договорились, что будет делать каждая организация. От поручений никто не отказывался. Всем нашлась работа по вкусу.

Разошлись поздно.

– Теперь дело за тобой, Турсун, – сказала Исаева на прощанье. – Хороший доклад – половина успеха. Ты уж постарайся.

– Постараюсь, – пообещал он.

Много раз ему приходилось готовиться к разным докладам, но этот доклад был необычным. Хотелось вложить в него все свои мысли. Да высказать их такими словами, чтобы они дошли до сердца слушателей. Турсун обратился за помощью к книгам. Но нужных книг оказалось до обидного мало, и те изобиловали общими рассуждениями.

Не одну ночь просидел Турсун за составлением доклада. Писал с трудом, перечитывал, зачеркивал и снова писал. В поисках наиболее точных и красивых формулировок он заглядывал в брошюры и списывал оттуда готовые предложения, а иногда и целые абзацы. Доклад распухал на глазах, как надуваемый мяч. Наконец дописана последняя страница. Турсун прочел свое творение и недовольно поморщился. Гладкая, звонкая трескотня. Фразы обтекаемые, холодные и чужие, надерганные из разных книг и газетных статей. Пришлось отложить написанное в сторону и начать все заново. Теперь он писал, никуда не заглядывая. Мысли порой не укладывались в гладкие фразы, но это его не смущало.

Он испытывал большой душевный подъем оттого, что мог сказать людям то, что хотел, что передумал и выстрадал.




3

За неделю до молодежного вечера на улицах города появились красочные афиши. В райкоме непрерывно звонили телефоны. Каждой организации хотелось получить побольше пригласительных билетов. В конце концов билеты пришлось распределить на бюро.

И вот наступил этот вечер. С разных концов города к Дому культуры слетались шумные стайки молодежи. Раньше всех пришли организаторы празднества. Затем повалили приглашенные, с трудом пробираясь сквозь толпу мальчишек, осаждавших вход.

Зрительный зал не мог вместить собравшихся. Они живой пробкой закупорили все проходы. Вспыхивали песни и тут же смолкали: у ребят, видимо, не хватало терпения допеть их до конца.

Точно в назначенный час раздвинулся занавес. Исаева открыла молодежный вечер отдыха и предоставила слово Турсуну. Он торопливо подошел к краю сцены, вынул из кармана маленький блокнотик, полистал его. Зажал в кулаке и сказал внятно и громко:

– Дорогие товарищи! – Вслушался в зыбкую тишину зала и продолжал: – Мы пригласили вас, чтобы вместе поговорить, подумать, поспорить о том, каким должен быть советский молодой человек – строитель и гражданин коммунизма. Этот вопрос глубоко волнует нас. Ведь коммунизм – наше реальное завтра. А готовы ли мы войти в это завтра, достойны ли переступить его порог?

Парни и девушки внимательно слушали оратора. Они уже привыкли к докладчикам, которые, не поднимая головы, торопливо читали страницу за страницей – жонглировали чужими гладкими фразами, не наделяя их даже крупицей собственных чувств и мыслей. На бездушные слова таких ораторов слушатели отвечали равнодушием. Они переговаривались, грызли семечки, входили и выходили, с нетерпением ожидая окончания доклада.

Но речь Турсуна оказалась необычной. Он не читал, а беседовал с людьми, делился с ними своими мыслями и сомнениями, призывал думать вместе. Сколько душевного тепла было в его голосе! И его слушали со вниманием.

А он говорил:

– Кое-кто, видимо, считает, что коммунизм начнется по звонку. «Тринь!» – и вот вам, пожалуйста, первый день новой эры. Нет, друзья, с неба нам такое счастье не свалится. Его надо завоевать. Предстоит жестокая борьба не только с косностью и рутиной, с хулиганами и ворами, с бюрократами и подхалимами, но и с самим собой...

– Правильно! – выкрикнул кто-то из зала.

Все особенно оживились, когда докладчик стал приводить примеры из жизни городской молодежи.

– Есть еще у нас юноши, которые не знают, куда девать избыток сил и удали. Вот и тратят их на хулиганство Вы знаете шофера второй автобазы Леонида Бубенчикова?

– Знаем! – дружно откликнулся зал.

– Ну, а кто не знает, может познакомиться. Вон он сидит и хмурится.

Сотни голов повернулись к Леньке. Его рябое лицо налилось кровью, он опустил голову.

– Недавно на танцах дружинники вывели пьяного Бубенчикова из клуба. Но урок не пошел на пользу. Несколько дней назад Бубенчиков без билета прорывался в летний кинотеатр, оскорблял билетершу. Правда, попав в руки комсомольского патруля, он моментально отрезвел, стих и даже попросил извинения. Ему снова поверили, но в последний раз. Ваше время, бубенчиковы, кончилось. И тех, кто не поймет этого, мы будем приводить в чувство иными средствами. Нас на испуг не возьмешь. Да и бояться-то некого. Все эти бубенчиковы молодцы только против овцы, а против молодца – сами овца.

Дружный раскатистый хохот прокатился по рядам. Послышались возгласы: «Так и надо!», «Давно пора!» Кто-то пронзительно свистнул, и все потонуло в шумном потоке аплодисментов. Ленька вскочил и стал энергично проталкиваться к выходу. Турсун оглядел переполненный зал. Он увидел Паромова, Таирову, Вдовина, Немцову, Нестерова и еще много-много ставших близкими ему людей, вместе с которыми он и в самом деле был непобедим.

Когда Турсун заговорил о борьбе с пьянством и назвал несколько фамилий, откуда-то из задних рядов раздался голос Львова:

– Что же вы дружков своих не называете? Расскажите лучше о Вдовине!

В зале глухо зашумели, не то осуждая, не то одобряя выкрик.

– Я отвечу, товарищи. – Турсун призывно вскинул руку. Шум медленно стих. – Среди моих дружков нет ни пьяниц, ни дебоширов, потому я их и не называю. А о Вдовине могу рассказать. Анатолий Вдовин – электрик маслозавода. Работящий, честный парень. Однажды он оступился, совершил нехороший поступок. Товарищи-комсомольцы крепко наказали его, а газета покритиковала. Толя осознал вину, и сейчас его портрет красуется на Доске почета.

– Верно! – выкрикнули сразу несколько голосов, среди которых выделялся густой бас Нестерова.

– Ну вот, видите! Маслозаводцы говорят «верно» – значит, так оно и есть.

В зале одобрительно засмеялись.

После доклада Турсун долго отвечал на вопросы. Когда занавес сдвинулся, он прошел за кулисы.

Начался концерт самодеятельности. За ним последовали аттракционы и танцы. Только в половине второго закончился этот молодежный праздник. Как ни хотелось Турсуну, ему все же не удалось увидеться с Лютфи: после доклада она ушла из Дома культуры.

Организаторы вечера расходились последними.

– У тебя попутчики есть? – спросил Турсун Исаеву.

– Нет.

– Я провожу. А ты, Нестеров, позаботься о Любушке.

– Попробуй позаботиться! Толька меня в газировке утопит...

– Хватит, – беззлобно перебил его Вдовин и взял Немцову под руку.

– Счастливого плаванья! – крикнул им вдогонку Нестеров. На перекрестке стали прощаться.




4

В отдалении затихли шаги товарищей. Звонко постукивали по асфальту каблучки Зульфии. Молодые люди шли не спеша, наслаждаясь ночной прохладой, и беседовали. Яркий лунный свет пробивал густую крону деревьев, расстилая на земле прихотливые узоры теней.

– А Львов все-таки не выдержал, – сказала Исаева, – подкусил.

– Он теперь окрылен. Обком восстановил его в комсомоле. Придется этому прохвосту возвращать комсомольский билет.

– Меня удивило поведение Бубенчикова. Я думала, у этих ребят железные нервы.

– Смеха боится даже тот, кто ничего не боится, а бубенчиковы по своей природе трусы. Да, кстати, как поживает твоя Бибигуль? Не просится домой?

– Что ты! Она неплохо окончила семилетку. Сейчас готовится в педучилище. Недавно приезжала ее мать. Сначала пофыркала немножко. «Что за платье? Почему без шаровар?» – а потом говорит: «Какая ты нарядная да красивая!» – и расплакалась. А моя мама привязалась к Бибигуль. Не отпускает ее в общежитие. Я с мамой согласна. Пусть живет. И ей лучше, и нам веселее.

– Ее дядя не простит тебе этого до самой смерти.

– Еще бы! Видел бы ты его лицо во время общественного суда. Когда я выступала, он несколько раз перебивал меня, пытался острить. Но когда заговорили колхозники, особенно женщины, притих и сидел как пришибленный. От выступления отказался. Сейчас работает поливальщиком. Косится, но молчит.

– Народ – такая силища, все может!

Маленький дом Зульфии находился далеко от центра города. Они простились у калитки. Протягивая руку, Исаева спохватилась:

– Совсем забыла тебе сказать. Сегодня видела Лютфи Таирову. У нее скоро свадьба. Я думаю, надо преподнести молодым комсомольский подарок. Она член бюро, да и он...

Турсун оторопело смотрел на нее. «Что такое она говорит? Что говорит? Какая свадьба? При чем здесь Лютфи? Шутит или разыгрывает? Надо улыбнуться и что-нибудь сказать. Скорее что-нибудь сказать! Веселое, непринужденное. Куда девались нужные слова? И горло пересохло – не продохнуть. Ну же! Ну! Возьми себя в руки!..»

– Что с тобой? – испуганно спросила Зульфия. – Да ты что?

– Я н-ничего. Почему-то голова закружилась. Сроду такого не бывало. Гнилая интеллигенция. Значит, она выходит замуж?

– Это давно не новость. Только со свадьбой долго тянули. Так ты согласен?..

– Да-да. Ты хорошо придумала. Сделаем. Обязательно. Ну, до свидания...

Обратно Турсун шел, не замечая дороги. Долго кружил по узким глухим переулкам окраины и, наконец, забрел в пустой парк. Присел на скамью у входа, и сразу завихрились мысли в голове. «Какой дурак! Ведь люблю же, люблю. С первой встречи. Давно надо было сказать ей об этом. Может быть... Хотя нет, ничего не может быть... Ни-че-го... Разве она не понимала? Не видела? Больно нужны ей мои объяснения! Да и кто я для нее? Глупый мальчишка. Как она оборвала меня в машине! А в городе? Навязала подругу и сбежала. Ткнула носом, как слепого кутенка. Но почему звонила, когда появилась статья обо мне? И тогда по телефону у нее был такой голос... При чем теперь голос? Она выходит замуж. – Сжал зубы, со всех сил хватил кулаком по колену. – Я же ей ничего прямо не говорил. Солнечного зайчика пускал. А он ей не нужен. Надо сказать. Почему поздно? Вот сейчас пойду и скажу... Пусть выслушает. Чтобы знала...»

Он расстегнул воротник рубашки, отшвырнул изжеванную папиросу.

«Нельзя отступать. Другой мне не надо. Не было и не надо. Только она... Но она выходит замуж. Чужая невеста. А могла быть... Мешок с картошкой, а не парень. «Видела, видела»! Надо было сказать. Прямо и ясно. Еще не поздно. В жизни бывает всякое... Надо пойти. Сейчас же. Постучу, извинюсь и выложу все. Можно позвонить по телефону, предупредить. Ха! «Иду на вы». Опять зигзаги. К черту! Нужно прямо и решительно. Пусть выгонит, обругает – все равно. Скажу, что люблю... А свадьба назначена. Назначена. К чему же сейчас все это?.. Надо было вовремя!»

Совсем близко послышался сдавленный женский голос:

– Что вы делаете, не смейте!

– Иди, иди, – захрипел мужчина. – Все равно никуда не денешься. Иди по-хорошему, а то...

– Пусти! Пусти, негодяй!.. – Женщина как будто захлебывалась, – видимо, ее душили.

Турсун вскочил и побежал на голоса. У калитки два парня тащили упиравшуюся девушку. Платье на ней было разорвано.

– Стойте, мерзавцы! – заорал Турсун.

Парни отпрянули. Девушка вырвалась и побежала. Они кинулись было за ней, но тут же вернулись. Теперь их было уже трое.

Турсун огляделся по сторонам. Кругом ни души. Понял: сейчас нападут. Страха не было. Сжав зубы, молча смотрел на приближающихся парней. Решил: ударить в живот самого рослого и бежать. На глаза попала толстая палка – обломок городошной биты. Схватил ее. Парни остановились. Лицо одного из них – в майке – показалось знакомым. Видимо, поэтому он и держался в тени, прячась за спины приятелей.








– Брось палку, – приказал один.

– Не подходи, башку расшибу! – Турсун угрожающе замахнулся.

– Сволочь!.. – процедил сквозь зубы другой и выхватил из кармана нож.

Все дальнейшее произошло невероятно быстро.

Парень с ножом кинулся на Турсуна. Тот с силой ударил палкой по руке. Нож со звоном покатился по асфальту. Турсун снова замахнулся. На него кинулись все трое. С глухим стуком опустилась палка на чью-то спину. Ее вышибли из рук и стали бить. Он отчаянно защищался, наносил ответные удары, но на их стороне было превосходство сил и опыта.

– Пусти, – донесся знакомый голос третьего, в майке, – дай садану!

Двое отскочили в сторону, и тут же страшный удар опрокинул Турсуна навзничь.

Темное небо в звездах упало на него, придавило. Звезды вспыхнули нестерпимо ярко, обожгли глаза. От жары стало трудно дышать. Окровавленным ртом Турсун жадно хватанул воздух. Ему показалось, что он закричал во всю мочь, но вместо крика из горла вырвался хриплый стон. Он конвульсивно дернулся и затих.

Парень в майке склонился над Турсуном, глянул в залитое кровью лицо и выругался.

Они ушли волчьей цепочкой, озираясь по сторонам.




ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ



1

Все перепуталось в жизни Лютфи. Давно ли она жила спокойно, не зная мучительных колебаний и неуверенности! Говорила, что думала, делала, что хотела. И вдруг все изменилось. Она утратила душевное равновесие. Ее постоянно угнетало предчувствие надвигающейся катастрофы.

Последняя встреча с Турсуном растопила сомнения так же легко и быстро, как первый весенний дождь съедает залежавшийся снег. Но желанная любовь пришла не вовремя, слишком поздно и оттого вместо счастья принесла страдания. Ей никогда не забыть ночь после спектакля. Проводив подругу, Турсун вернулся. Лютфи стояла за занавеской раскрытого окна и видела, как он подошел к воротам, постоял, подождал и зашагал перед домом. Сдерживая волнение, она слушала, как удалялись и приближались его шаги. Каждый шаг причинял ей душевную боль. Стоило ей захотеть, и его шаги начинали выговаривать любое слово. «Люблю, люблю, люблю», – выстукивали они в ночной тиши. Она уже не сомневалась в этом, она боялась этого. В ее душе созрело, угрожая прорваться, большое ответное чувство. Выбежать бы сейчас к нему и сказать только одно слово: «Милый». Она испугалась своего желания и огромным усилием воли подавила его. Это причинило ей боль. Лютфи побледнела, ее глаза наполнились слезами и страданием. А он все вышагивал под окнами. И всякий раз, когда Турсун приближался, Лютфи замирала, сдерживая дыхание и мысленно умоляя его: «Уходи! Ну, уходи же! Не мучь меня!» А сама не хотела, чтобы он ушел, загадывала: «Если любит – не уйдет». И радовалась, что он не уходил, и тревожилась, и боялась. Порой ей хотелось, чтобы случилось что-нибудь невероятное – грозное и разрушительное, способное все разметать, расшвырять в разные стороны, превратить в обломки ее размеренную, налаженную жизнь. Тогда бы она начала все заново и уж, конечно, не проглядела бы своего счастья, не повторила бы этой ошибки. Но вокруг было спокойно. И от этого спокойствия ей хотелось упасть на землю, прижаться к ней всем телом и выплакать, выкричать боль, разрывающую сердце.

Если бы родители и родственники примирились с изменой освященным веками обычаям, если бы можно было оправдать перед собственной совестью обман Бурхана, она выбежала бы навстречу этому парню, навстречу своему счастью.

На рассвете он ушел. Обессиленная Лютфи упала на кровать и разрыдалась. Плакала долго, неудержимо...

– Ты изменилась, – при встрече сказал Бурхан, с тревогой заглядывая в бледное лицо невесты.

– Я просто устала... – ответила она.

Теперь она уже окончательно поняла, что ее счастье не с этим умным, добрым, хорошим, но – нелюбимым человеком. Поняла, а сказать об этом не решалась. Она никогда не лгала, и этот обман невыносимой тяжестью лег на ее душу. Где бы она ни была, что бы ни делала, ее терзали угрызения совести. А когда Бурхан приезжал к ней и заводил бесконечные разговоры о любви и близкой свадьбе, она из последних сил крепилась, чтобы не убежать от него. Иногда он вдруг умолкал и пытливо вглядывался в ее глаза. Тогда она цепенела от страха и жуткой радости: разрыв казался близким и неизбежным. Но проходила минута-другая, Бурхан облегченно вздыхал и снова ласкал ее нежным взглядом.

Больше всего Лютфи боялась встреч с Турсуном. Ссылаясь на занятость, она пропустила несколько заседаний бюро, перестала бывать в кино и парке. Из больницы уходила в неурочное время, торопливо бежала по улицам, не глядя по сторонам, пугаясь шороха за спиной. «Только бы не встретиться...» И это ей удавалось: в районе создалось тяжелое положение с обработкой хлопчатника, и Турсун по заданию райкома партии целые дни проводил в колхозах.

Несколько раз он звонил ей. Дежурная сестра по просьбе Лютфи отвечала, что Таировой нет в больнице или что она в операционной. Боясь встреч и разговоров с Турсуном, она в то же время беспокоилась и волновалась за него.

«Он не любит, – иногда с горечью думала Лютфи. – Никакого большого чувства у него нет. Если б любил, не успокоился, не отступил, не посмотрел бы ни на что. Нет, не любит он меня...»

От этих мыслей она еще больше страдала. Пыталась убедить себя: «Он порядочный человек. Он любит, но боится обидеть настойчивостью, бросить тень на мое имя. Да, он порядочный человек. Но зачем мне такая порядочность?..» И она снова осуждала Турсуна и снова оправдывала его.

Встречаясь с райкомовцами, Лютфи подолгу расспрашивала их о делах и замирала, услышав имя Турсуна. От Исаевой она узнала о молодежном вечере и о том, что докладчиком там будет Турсун.

Хорошо, что в тот день она дежурила в больнице.

Тяжелобольных не было, но Лютфи нервничала, то и дело смотрела на часы и не находила себе места. За пятнадцать минут до начала молодежного вечера она не выдержала – торопливо сбросила халат, причесалась.

– Я схожу на часок в Дом культуры, – предупредила она дежурную медсестру. – Думаю, за это время ничего не случится. Ну, а если что, пошлите за мной нянечку.

– Идите, идите, Лютфи Таировна, все будет как надо. Не маленькие, – успокоила ее медсестра.

Она бежала к Дому культуры. Бежала и думала: «Зачем бросила дежурство, сорвалась, побежала, как девчонка?» Отогнала неприятные мысли, попыталась оправдать свой поступок: «Я член бюро и обязана присутствовать на молодежном вечере». Но тут же одернула себя. К чему этот самообман? Надо смотреть правде в глаза. Просто ей очень хотелось увидеть и услышать Турсуна. Все равно теперь уже ничто не могло изменить ее судьбу. День свадьбы назначен, гости приглашены, приготовления идут полным ходом, отступать некуда. Почему же не позволить себе эту маленькую радость, может быть, последнюю?..

Свободных мест в зале не оказалось. Ей принесли стул. «Посижу минут десять и уйду», – решила Лютфи. Но как только Турсун вышел на сцену и начал доклад, она позабыла о своем решении. Не сводила с него глаз, ловила каждое слово, каждый жест. Когда Бубенчиков под общий хохот выходил из зала, сердце ее тревожно сжалось. «Зачем он так открыто и смело бросает им вызов? Они могут отомстить». Она возненавидела Львова за его выкрик. Не растеряется ли Турсун, ответит ли? Он ответил, и Лютфи вместе со всеми аплодировала ему.

Когда после доклада Турсун появился в зале, Лютфи показалось, что он ищет ее. Она и хотела и боялась этой встречи. Вдруг он напрямик выскажет все, о чем столько раз говорили его глаза? У нее не хватит сил оттолкнуть его, а иначе поступить нельзя. Нужно было уходить. И она ушла, убежала, спасаясь от него, от себя...

В больнице было тихо, пахло лекарствами и цветами. Лютфи прошла в кабинет дежурного врача. Села в глубокое мягкое кресло. Взяла в руки книгу, но тут же отложила. Непонятная тревога мешала читать. Девушка поднялась с места, вышла в коридор, заглянула в палаты, снова вернулась в кабинет. Закрыла глаза – и тут же увидела Турсуна. Совсем рядом было его худое скуластое лицо с умным насмешливым взглядом. Губы шевелились, он что-то говорит ей, но так тихо, что невозможно разобрать слов. Да и зачем здесь слова? Она и так знает, о чем он говорит. Вот он склонился над ней. Его горячее дыхание опалило ей щеку. «Не надо!» – Лютфи проснулась от собственного голоса, растерянно оглядела пустой кабинет. «Приснится же такое!» Глубоко вздохнула. Прижала ладони к пылающим щекам. «Что это со мной? Скорей бы уж эта свадьба. Как глупая школьница – вздыхаю, тоскую, мечтаю. Пора быть взрослой и трезво смотреть на жизнь. Он – моложе. Увлекся. Скоро остынет. Ну, нравится. Горячий, симпатичный парень. Мало ли симпатичных парней! Бурхан любит по-настоящему. Он доказал это. Скорей бы уж, скорей...»

В четвертом часу Лютфи задремала. Ее разбудил шум в коридоре. Она приподняла голову, прислушалась. «Что там такое?» Проворно встала, одернула халат и вышла из кабинета.

В дверях больницы, держась за косяк, стоял Турсун. Шелковая рубашка висела клочьями, правая бровь рассечена, лицо, волосы, одежда в крови. Он еле держался на ногах, бессмысленно глядя перед собой.

– Сторож парка привел, – прошептала медсестра. – Лежал в арыке около входа. Он еще в себя не пришел.

– В перевязочную... – приказала Лютфи.

Турсун услышал ее голос, вздрогнул. Отыскал девушку взглядом, оттолкнулся от двери и шагнул к ней. Ноги плохо держали его. Он покачнулся и стал медленно клониться, словно подрубленное дерево. Сердце Лютфи замерло от страха, она не могла сдвинуться с места. Медсестра подхватила его под руку и повела в перевязочную. Усадила, сняла рубашку, обмыла раны.

Он весь был в ссадинах и кровоподтеках. Страшный, но самый красивый и самый желанный.

Перевязку Лютфи делала сама. Руки у нее дрожали. Когда Турсун болезненно морщился, сердце ее сжималось от сострадания. Приласкать бы его, успокоить, но она сдерживалась. В тишине слышался только ее негромкий голос:

– Бинт.

– Вату.

– Спирт.

Перевязка закончилась, и сестра вышла.

– Что случилось? – тревожно спросила Лютфи.

Он не сразу ответил. Медленно приподнял голову, заглянул в ее глаза, полные сострадания и любви.

Лютфи не опустила глаз, не отвернулась, и он увидел вдруг в них свое отражение. Слабая улыбка тронула его распухшие губы. Они шевельнулись:

– Какие-то подлецы привязались к девушке. Я заступился, и вот...

Волна материнской нежности захлестнула Лютфи, ей захотелось погладить его по голове, сказать: «Какой ты хороший!..» Но вместо этого она сдержанно произнесла:

– Вам придется остаться в больнице до утра. Если все будет благополучно, отпустим домой...

– Нет, – твердо выговорил он и поднялся, – это ни к чему. – Голос его вдруг обмяк, стал тихим и ласковым. – Вот здесь, с вами... я готов... Пожалуйста... Хоть сутки. С вами рядом я все могу. Любое горе... любую беду... Понимаете? Потому что... – Турсун шагнул к ней. Лютфи не могла отступить: боялась, что он упадет. – Потому что... Да вы же все знаете. Давно знаете. Только притворяетесь. Говорить об этом перед вашей свадьбой подло и глупо. Ну и пусть. Осуждайте меня. Презирайте. А я люблю. Все равно люблю...

Бледный, с израненным лицом, без рубашки, он, покачиваясь, стоял перед ней. Она сцепила кисти рук, прижала их к груди и сразу почувствовала под рукой торопливые сильные толчки сердца. А он все говорил:

– Я прошу вас... только об одном... Не торопитесь со свадьбой. Подождите. Может быть, все изменится. Неужели я ошибся и мне только показалось?.. Я ошибся? Да?

– Успокойтесь, Турсун... – Лютфи показалось, что он сейчас упадет, и она взяла его за руку. Его ладонь обожгла. Лютфи стало лихорадить. – Успокойтесь, – повторила она неверным голосом. – Вам надо лежать. Не хотите оставаться в больнице – не надо. Мы проводим вас домой. А утром пришлем врача...

– Значит, я ошибся, – с болью проговорил он и выдернул руку. – Ну что ж... Тогда посмейся. Красивой все можно. Извините за беспокойство. Спасибо за... за внимание...

Он вдруг почувствовал необоримую слабость и острую пульсирующую боль в голове. Потемнело в глазах. Турсун качнулся, но устоял, превозмог боль. Смахнул со лба крупные градины пота, вздохнул, будто всхлипнул, и, покачиваясь, пошел к выходу.

У двери остановился, обернулся.

– До свидания. И не нужны мне ваши провожатые. Я дойду сам... – умолк на полуслове, долгим взглядом посмотрел на нее. Этот взгляд сомневался, спрашивал, умолял. – Лютфи... – позвал он ее.

Она вздрогнула, не смея взглянуть ему в глаза.

– Лютфи! Как мне сказать тебе, чтобы ты поняла?.. Об одном прошу. Не спеши. Подожди. Свадьба никуда не уйдет. А может быть, ты...

– Может быть, я... – перебила она шепотом. – А разве сейчас... – В голосе ее послышались слезы. Она больше не могла говорить и выбежала из перевязочной.

Турсун рванулся было за ней, но в перевязочную вошла сестра и с открытой неприязнью уставилась на него. Ни слова не сказав, она вывела его из больницы, усадила в машину «Скорой помощи» и отвезла домой.


2

Проснулся Турсун от боли в голове. Осторожно приподнял веки и со стоном медленно повернулся на спину. Когда головная боль немного поутихла, он почувствовал, как саднит, горит и ноет его тело. «Здорово разделали, сволочи! – озлобился он, вспомнив ночное происшествие. – А я ему неплохо съездил», – улыбка чуть тронула разбитые губы. Турсун прикрыл глаза, и перед ним поплыли картины пережитого этой необыкновенной ночью. Раздвигая видения, из темноты выплыло лицо Лютфи. Влажно блестящие большие черные глаза смотрели на него с любовью. Дрожащие губы шептали: «А разве сейчас...»

– А разве сейчас... – еле слышно повторил он. – Сейчас. Черт возьми, есть же на земле настоящее счастье! Даже поверить трудно.

Резкая боль прострелила правую ключицу. Турсун долго ощупывал ее. «Вроде цела, а как болит. И в груди будто копье засело. Ни вздохнуть, ни выдохнуть... Вот гады! Могли ведь и убить». Но если бы не эта драка, он не увидел бы Лютфи и никогда не узнал. Боль он перетерпит. Царапины заживут. Зато какое счастье...

Резко шевельнул рукой, скидывая одеяло, и не стерпел, ойкнул от боли. «Ничего, переживем», – подбодрил он себя, осторожно слезая с кровати.

Несмотря на уговоры матери, дома он не остался. Ему было тесно в комнате, неудержимо тянуло к людям.

В своем кабинете Турсун застал целое собрание. Остановился около приоткрытой двери, прислушался к голосам.

– По-моему, всем идти неудобно, – говорила Зульфия. – Человек в таком состоянии, а мы ввалимся и поднимем шум.

– Очень даже удобно, – загорячилась Любушка. – Мы же по-дружески, а не официально.

– Верно, – пробасил Нестеров. – Идем все вместе.

– Зульфия права. Все-таки неудобно. Надо хоть узнать, как он себя чувствует, а потом уж идти.

– Может, поставим вопрос на голосование? – засмеялся Нестеров.

– Не надо голосовать, друзья, – сказал Турсун, входя в кабинет. – Я решил выручить вас из затруднительного положения и пришел сам.

Его окружили, жали руки, тормошили, расспрашивали. Во взглядах друзей чувствовалась искренняя тревога. Турсун то и дело болезненно морщился, но улыбался и говорил бодрым голосом.

Вскоре в городе только и говорили, что о ночном происшествии с секретарем райкома комсомола. Ему звонили, спрашивали о здоровье. Друзья хоть на минутку забегали в райком проведать Турсуна. Комсомольцы-дружинники сразу же принялись за розыски преступников. Они обрадовались, когда Турсун вспомнил, что парня в майке, державшегося в тени, видел на автобазе.

Несколько раз Турсун порывался узнать о Лютфи, но в больнице ее не было. «Что с ней?» – все больше и больше тревожился он. В конце дня Зульфия Исаева ответила на волновавший его вопрос. Она, как всегда, неслышно вошла в кабинет, села напротив и, опустив глаза, тихо сказала:

– Нехорошо получилось, Турсун.

– Что нехорошо?

– Медсестра слышала ваш разговор в перевязочной и раззвонила по всему городу. Об этом, наверное, знает и Бурхан. Лютфи заболела. Ты сам не понимаешь, что наделал. – Строго взглянула на побледневшего парня и уже мягче добавила: – Я знаю, ты любишь. Но все равно ты неправ, и, если свадьба не состоится, Лютфи будет опозорена. Родственники от нее отвернутся. Ей придется уехать отсюда. Только от такого позора никуда не уедешь.

Мысль о том, что он причинил страдания любимой, потрясла Турсуна.

– Что же делать? – уныло спросил он. – Что делать?

– Сейчас ничего не сделаешь. Лютфи больна. За ее домом наблюдает много глаз. Там уже Бурхан и его родственники. Ведь через несколько дней свадьба.

– Неужели она состоится?

– Наверное, состоится. Теперь-то уж родственники насядут на нее. Да и не только родственники. А как она скажет жениху, что без любви согласилась на свадьбу? Все это очень сложно и трудно.

– Как же быть? – прошептал Турсун, обхватив руками забинтованную голову.

Лицо Зульфии преобразилось. Из сурового судьи она мгновенно превратилась в горячего доброжелателя и принялась утешать Турсуна.

– Даже прежде, когда женщина не считалась человеком, любовь побеждала. Я уверена, вы найдете выход. Надо только подождать, и все прояснится. Не отчаивайся. Это тяжело, но ничего не поделаешь.

В порыве благодарности Турсун крепко пожал маленькую руку Зульфии.


3

Когда серые июльские сумерки сгустились и окутали город, Турсун вышел на улицу. Глухими переулками прошел к большому двухэтажному дому, в котором жила Лютфи. Прижался к стволу большой чинары, росшей напротив дома, и стоял, не шевелясь, не спуская глаз с залитых светом окон. Ему неудержимо хотелось заглянуть туда. Самые противоречивые мысли появлялись в его разгоряченной голове. То он хотел открыто и смело шагнуть через порог ее комнаты и громко сказать ошеломленным родственникам: «Вот я пришел». То ему хотелось проскользнуть туда невидимым, подойти к ней и тихо шепнуть: «Не бойся, милая, я с тобой!»

Много времени неподвижно простоял он под ее окнами. Ноги одеревенели, болела спина, шумело в голове. Редкие прохожие подозрительно косились на него.

Но вот в подъезде дома послышались громкие голоса. Турсун вздрогнул, напряг зрение. Из дома вышли Лютфи и Бурхан. Они стали переходить улицу, и Турсун услышал, как Лютфи сказала: «Не провожай меня, я схожу одна. Мне нужно побыть одной». Когда Бурхан скрылся в подъезде, Турсун оторвался от ствола чинары и торопливо пошел за Лютфи. Скоро он догнал ее, некоторое время молча шел следом, потом окликнул:

– Лютфи...

Она вздрогнула, но не оглянулась и пошла еще быстрее.

– Постой...

Девушка круто свернула в темный переулок и остановилась, прижавшись спиной к высокому глиняному дувалу.

– Что тебе надо?.. Зачем ты здесь?..








– Я пришел... Я не мог... Прости меня, – прошептал он.

– За что? – еле слышно спросила она.

– За все. Я же понимаю. Думаешь, не знаю, как тебе сейчас... – Он обнял ее, поцеловал в губы. – Прости.

Она высвободилась из его рук. Сказала с глубоким вздохом:

– Не надо. Я же чужая невеста.

– Он знает?

– Никто ничего не знает. Я и сама не знаю, – грустно проговорила она. – Ах, Турсун, зачем ты это? – Она положила руки ему на плечи, прижалась щекой к груди.

Он ласково гладил ее по голове и горячо шептал:

– А как же иначе! Подумай, что было бы. Ведь я все равно не отступил бы. А сейчас... Это же к лучшему. Больно, но к лучшему.

– К лучшему? – Легонько оттолкнула его. – Иди.

Он не пошевелился. Лютфи повернулась и медленно пошла прочь. Несколько мгновений он стоял не двигаясь, глядя вслед уходящей девушке. Но вот сорвался с места, нагнал ее. Осторожно взял за локоть.

– Лютфи!

– Не трогай меня и не ходи. И так уже...

– Хорошо. Только скажи, что ты решила?

– Ничего.

– Постой! – взмолился он. – Что же будет?

– Не знаю. Ничего не знаю, – в голосе ее послышались слезы. – А сейчас уходи...

– Куда идти?

– Уходи! – просяще-ласково прошептала она.

– Лютфи!

Кровь билась в висках Турсуна в такт ее быстрым шагам, тревожно и часто. Он потер ладонью горячий лоб. Вот уже и не слышно ее шагов. А боль в голове все усиливается. Турсун сунул руки в карманы и медленно поплелся домой.

Все перемешалось. И сладость первого поцелуя, и горькая соль ее слез, и радужный свет надежды, и черный мрак неизвестности. Эта неизвестность тяготила его. Что будет? Где сейчас Лютфи? Может быть, сию минуту возмущенный жених и его родственники насмехаются над ней, оскорбляют ее. А она перед ними одна, беззащитная, беспомощная.

Эта мысль обожгла Турсуна. Он кинулся к дому Лютфи. Сердце бешено колотилось где-то у самого горла, трудно было дышать, не хватало воздуха. Он жадно ловил его раскрытым ртом.

У подъезда стояло несколько человек. Увидев их, Турсун с разбегу остановился, вцепившись рукой в колючую ветку акации. Боли он не почувствовал. Издалека, словно сквозь сон, донесся голос Лютфи.

– Что же вы стоите на улице? Проходите! – обращалась она к людям, стоявшим у подъезда. – Да проходите же, Джабир-ата!

«Еще какие-то родичи жениха прикатили», – с неприязнью подумал Турсун.

Когда они скрылись в подъезде, Турсун с трудом оторвал от земли налитые свинцом ноги, слизнул капельки крови с ладони, проколотой острыми шипами, и побрел домой.

Над городом плыла звездная ночь. Желтый полумесяц запутался в лохмотьях облаков и никак не мог из них выбраться. В сонном безмолвии застыли деревья. Не слышно было ни шелеста листьев, ни голосов, ни шагов. Беспросветная, мертвая тишина.




ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ



1

О раскрытое окно слабо струилась легкая ночная прохлада. Львов ощущал ее обнаженной спиной. Он сидел в одних трусах за письменным столом. Вокруг настольной лампы кружились насекомые. Они слепо налетали на стекло, падали, взлетали и снова бились о лампочку. Какие-то букашки ползали и прыгали по столу. Но Львов даже не видел их. Он думал – упорно, напряженно. На высоком лбу набрякли морщины, полные губы приоткрылись, выпуклые глаза застыли в неподвижности.

Будильник торопливо отсчитывал минуты. Скоро небо засветлеет на востоке, а на чистом листе бумаги не появилось еще ни одной строчки.

На улице пронзительно вскрикнула кошка и вдруг зашлась надсадным детским плачем: «Уа, уа, уа!» Львов испуганно вздрогнул, захлопнул окно и снова склонился над столом. Наконец он неторопливо, старательно вывел:

«Первому секретарю обкома комсомола товарищу А. И. Рубалину.

Копия: редактору газеты «Комсомолец Таджикистана» товарищу Д. Носову».

Подумал, почесал бровь и застрочил:

«Дорогой товарищ Рубалин! Мы, комсомольцы города Пахтаабада, решили написать вам это письмо, так как считаем, что без вашего вмешательства обойтись невозможно».

Снова остановка, снова перо замерло над листом, как занесенный клюв хищной птицы. Но вот оно дрогнуло, клюнуло бумагу и пустилось по ровным линейкам тетрадного листа.

«На XI районной комсомольской конференции секретарем райкома был избран учитель Турсун Шарипов.

С первых дней работы Шарипов зазнался, стал высокомерен и груб, о чем справедливо писала республиканская комсомольская газета.

В погоне за дешевым авторитетом Шарипов взял под свою опеку морально разложившихся людей. Об этом хорошо известно обкому. Зато честных комсомольцев он всячески третировал. Так, по его настоянию вопреки решению общего комсомольского собрания был исключен из комсомола лучший преподаватель педучилища Львов, восстановленный впоследствии решением обкома».

– Фу! – Яша стер пот со лба, почесал волосатую грудь. Оказывается, не так-то просто сочинить такое письмо. Приходится думать и думать. Наконец найдены нужные слова – и снова заработало перо.

«Шарипов на словах борется за нравственную чистоту молодежи, часто выступает с докладами о моральном облике советского молодого человека. Выступил он с таким докладом и на вечере в Доме культуры 30 июня. Разгромил всех хулиганов и пьяниц, умолчав лишь о подопечных вроде Анатолия Вдовина, о котором писалось в газете «Комсомолец Таджикистана». 'А после доклада этот «вожак молодежи» нализался вдребезги и затеял с прохожими драку. Его крепко и за дело избили. Наутро он, пряча следы ночных похождений, распустил слух, что на него напали неизвестные хулиганы, которые хотели изнасиловать неизвестную девушку и, избив его, неизвестно куда скрылись».

Львов жирной чертой подчеркнул слова «неизвестные», «неизвестную» и «неизвестно» и удовлетворенно улыбнулся. Получилось недурно – с желчью и юмором. Это вдохновило его. Дальше он писал, уже не отрываясь.

«Еще будучи учителем, Шарипов отличался необыкновенной любвеобильностью и моральной распущенностью. Став районным руководителем, окончательно распоясался. Длительное время преследовал члена бюро райкома хирурга Лютфи Таирову. Доведенная его приставаниями до отчаяния, Таирова перестала посещать бюро райкома (посмотрите последние протоколы, и вы не найдете ее фамилии). Даже узнав о том, что Таирова выходит замуж, Шарипов не оставил ее в покое. За несколько дней до свадьбы он соблазнил Таирову и опозорил ее.

Сейчас вся молодежь города осуждает Таирову. В семье у нее скандалы. Доведенная до отчаяния девушка пыталась покончить жизнь самоубийством. А Шарипов по-прежнему процветает. И этот моральный урод продолжает «руководить» райкомом комсомола!»

Яша сощурился, поглядел на яркий свет лампочки и неожиданно вспомнил сегодняшнюю встречу с Ланеевым.

Это произошло в середине дня в читальном зале городской библиотеки. Заведующий заводским клубом сидел за столом и просматривал журналы. Львов подсел к нему, учтиво поздоровался и несколько минут молчал. Заговорил тихим, вкрадчивым голосом:

– Вот что значит периферия. Во всех газетах пишут – боритесь с пьяницами и хулиганами, а у нас и тем и другим почет.

Большие добрые глаза Ланеева недоуменно глянули на Львова и снова опустились в журнал. Тот огорченно вздохнул, покашлял и опять, как щуп в землю, стал запускать в собеседника слова:

– Вся беда в бессилии порядочных людей. Их никто не защищает. А попробуй-ка задень пьяницу или хулигана. Ого! У него сразу отыщется целый сонм защитников, да еще высокопоставленных.

В глазах Ланеева загорелись веселые огоньки. Не поднимая головы, он искоса поглядел на назойливого собеседника, улыбнулся, но снова не проронил ни слова. «Как мореный дуб», – с раздражением подумал Львов и полез было в карман за папиросами, но вовремя спохватился. Стало ясно, что окольными путями к Ланееву не подойдешь. Львов решил идти напрямик.

– Вас вот оскорбили, – сказал он сочувственно, – надругались над вами, а вы молчите. Почему? Потому что Вдовина защищает Шарипов. За вас вступилась республиканская газета, и все равно верх на стороне хулигана. Я бы на вашем месте написал об этих безобразиях в облпрокуратуру и в обком комсомола. Слышали, до чего дошел этот Шарипов? Сам руки распустил. Затеял драку, опозорил девушку. Секретарь райкома! Хлюст какой-то, а не секретарь. Разве можно молчать об этом? Наш долг – долг культурных людей и настоящих комсомольцев – поднять голос протеста...

– Знаете что? – неожиданно громко перебил его Ланеев и встал.

– Что? – метнув по сторонам испуганный взгляд, хрипло спросил Львов и тоже поднялся.

Заведующий клубом смерил его недобрым взглядом и тихо, сквозь зубы сказал:

– Идите вы к черту! Культурный провокатор!

У Яши запершило в горле. Он закашлялся и ничего не ответил...

Теперь, вспомнив этот разговор, он болезненно поморщился, мысленно обругал Ланеева и задумался над окончанием письма. Нужно было написать заключительный абзац. Яша сыто замурлыкал: «Левая, правая где сторона? Улица, улица, ты ведь пьяна», – и снова склонился над столом.

«Мы, комсомольцы города Пахтаабада, просим обком освободить нас от такого «руководителя», а газету просим помочь нам разоблачить и вывести на чистую воду проходимца Шарипова, облаченного в тогу комсомольского работника.

По поручению комсомольских организаций педучилища, горбольницы, маслозавода, горисполкома, средней школы имени Навои, автобазы и гормолзавода К. Сабитова, М. Долина, П. Нестеров, А. Худоеров, П. Рахимов, Т. Юдина, Д. Ахунов».

Львов подолгу обдумывал каждую подпись, ставил замысловатые закорючки, менял чернила, писал с нажимом и без нажима. Получилось правдоподобно.

Потом он переписал письмо и, вложив в конверты, написал адреса. Конверты запечатывать не стал, решив утром, на свежую голову, еще раз просмотреть написанное. Будильник показывал половину четвертого, а спать не хотелось. В нем бурлило и клокотало злорадство. Наконец-то он сведет счеты с этим выскочкой. «Посмотрим, поможет ли Шарипову принципиальность. Легко играть в идейность и стойкость, когда дубят чужую шкуру, а вот когда по твоей пройдутся, по-другому запоешь. Вся эта болтовня о сознании долга и высокой партийности – позерство. Каждый хочет, чтобы другой жертвовал своим благополучием во имя высоких идей. Теперь даже самыми распрекрасными идеями никто не довольствуется. Дай мне зарплату да квартиру, удовлетвори мои потребности, а потом заряжай меня идеями. Так-то».

Довольный своими мыслями, Яша улыбался. Сподличав, он не испытывал ни малейшего угрызения совести. Да он и не считал сделанное подлостью. «Нет плохих путей к цели», – раз и навсегда решил Яша еще в юности. Он не верил в честность окружающих его людей, завидовал дельцам, преуспевающим в жизни, нимало не смущаясь, что их благополучие зиждется на жульничестве и подхалимстве. Он завидовал даже своей теще, Марии Иосифовне Вельской, сумевшей безбедно прожить жизнь, не имея ни образования, ни специальности. И сейчас он торжествовал победу. Чувство мести было удовлетворено.

Яша довольно потер руки. Подошел к зеркалу. Долго внимательно разглядывал свое отражение.

Коварный удар Шарипову он готовил давно, но нанес его только тогда, когда окончательно убедился в плохих взаимоотношениях Турсуна с обкомом комсомола. Там, конечно, воспользуются этим письмом. Интересно, как будет выглядеть Турсун, прочитав еще одну статью о себе. «Вот тогда покажи свою принципиальность. Это тебе нокаут», – мысленно обратился он к бывшему однокашнику. Злорадная улыбка оживила помятое лицо. Он с хрустом потянулся и выключил свет.




2

Ребенок куксился всю ночь, а утром совсем раскапризничался, и Роза унесла его в гостиную. Малыш долго плакал. Молодая мать ходила по комнате, баюкая его. Когда мальчик уснул, Роза положила его на диван, присела рядом. Окинув скучающим взглядом комнату, увидела на столе конверты. Удивилась. Муж не любил писать письма. Кому же предназначены эти послания? Посмотрела на адрес и не сдержалась, вынула письмо. От стыда покраснела до слез. Решительно направилась в спальню. Но тут снова заплакал ребенок. Она взяла его на руки, дала грудь.

Из кухни донесся шум. Мать готовила завтрак. Роза пошла к ней. Заспанная Мария Иосифовна стояла возле керосинки, счищая вилкой нагар с горящих фитилей. Она мельком взглянула на дочь, участливо спросила:

– Опять раскапризничался?

«Сказать или нет о Яшиных письмах?» – подумала Роза. Пристально вгляделась в дряблое материнское лицо и решила не говорить. Стало тоскливо на душе. Захотелось куда-нибудь уйти.

– У тебя нездоровый вид, Роза. Ты какая-то усталая, поблекшая. Надо больше быть на воздухе и отдыхать. Сходи-ка за хлебом, пройдись по улице, а малыша давай мне. Мы с ним будем кашеварить.

Молодая женщина молча передала ребенка матери, оделась и вышла.

Город давно проснулся. На улицах было людно. Мимо пробежала стайка ребятишек. Около водоразборной колонки стояли женщины с ведрами и оживленно обменивались последними уличными новостями. Пропылил грузовик. У обочины дороги медленно прогуливалась голубиная пара, приглушенно воркуя. На перекрестке мальчишка понукал заупрямившегося осла.

Начинался трудовой день. В тысячах домов зажигались керосинки, включались электроплитки, голубыми огнями горели керогазы – готовились завтраки для людей, которые через час заполнят заводские цехи и учреждения, встанут к станкам, сядут за руль, склонятся над счетами и арифмометрами. В нашем государстве много таких городов, больших и малых, населенных разными людьми. И никому из них нет дела до молодой женщины, медленно идущей по узкой улочке небольшого среднеазиатского городка. Розе стало грустно и неуютно от этой мысли. В самом деле, кому она нужна, кого интересуют ее мысли и чувства? Разве людям не все равно, что она сейчас переживает? Идет куда-то молодая, красивая, немножко грустная женщина. И пусть себе идет. Не до нее сейчас. Не до других. Каждый занят своим. Спешат, торопятся, погоняют себя, поглядывая на часы. Скорей! Сбегать на рынок и в магазин. Приготовить завтрак. Накормить детей и мужа. Отвести ребят в детсад. Вовремя прийти на работу. Скорей, скорей! Неумолимо скачут стрелки часов. Жизнь мчится галопом. И надо за ней поспевать. Тут уж некогда глядеть по сторонам.

В который раз за время отпуска Роза пожалела, что у нее нет близкой, задушевной подруги, пожалела, что оторвалась от друзей по работе. Они несколько раз наведывались к ней. Яша встречал их подчеркнуто холодно, и они перестали приходить. Сама так и не собралась к ним. Через десять дней кончается декретный отпуск. Яша настаивает, чтобы она взяла месячный отпуск без содержания, но она больше не хочет быть одинокой, чужой и ненужной.

Она хочет жить.

Надо было разбудить мужа и поговорить с ним об этих письмах. Давно уже они не разговаривали по душам. Яша жил своей жизнью, приходил домой, как в гостиницу, – пообедать, сменить белье и выспаться. Если Роза высказывала свое неудовольствие их отношениями, он сердился. «Неужели ты не понимаешь, что мне сейчас не до разговоров? – говорил он. – Я как проклятый сижу над книгами, боюсь потерять хотя бы одну минуту свободного времени. И все это, между прочим, для нас, для нашего будущего. А ты дуешься и нервируешь меня». Мать поддерживала зятя, и Роза умолкала. А нужно было не молчать. Надо было бороться за свое человеческое достоинство. Ей осточертела тишина в доме. Хотелось услышать непринужденно веселый смех, поспорить, поговорить, даже поругаться. Не для того ведь выходила замуж, чтобы жить с человеком, который за день произносит десять слов. А с другими Яша разговорчив и остроумен. Таким он был и с ней до женитьбы.

Сколько можно терпеть и молчать? Теперь она выскажет все, что думает о нем и об этом грязном письме. Это подлость. Она так и скажет ему прямо в глаза. Можно простить все, но только не подлость.

Хватит с нее молчания и покорности! Она имеет право на собственное мнение. Нельзя потакать подлости. Нельзя молчать. Конечно, ее слова вызовут бешеный гнев мужа и недовольство матери. Но это уже не могло остановить ее. Она уже не та робкая студенточка, которая, боясь ослушаться мать, своими руками оттолкнула счастье. Теперь она – сама мать, в ее руках будущее сына.

В глазах Розы появилось выражение решимости. Она стряхнула с себя оцепенение и пошла легкими быстрыми шагами. Ей казалось, что встречные смотрят на нее одобрительно, и от этого она еще выше подняла красивую голову.

У хлебного магазина толпилась очередь. Что-то случилось с автофургоном, и хлеб вовремя не подвезли. Роза подождала немного и хотела вернуться домой, но в это время приехал фургон. Запахло свежим, горячим хлебом.

Когда она пришла домой, мужа и матери уже не было. В кухне с ребенком сидела няня. Она каждый день приходила к восьми утра и уходила в восемь вечера.

Роза отказалась от завтрака, ушла в спальню и легла. И снова пришли грустные мысли об одиночестве. Было невыносимо находиться в пустой тихой комнате наедине со своими мыслями. Молодая женщина встала и, чтобы убить время, занялась вышиванием. Долгим показался ей этот день.




3

Яша пришел с работы позже обыкновенного. Подавая ужин, Роза неестественно громко спросила:

– Почему ты подделал подписи под этим грязным письмом?

– Каким письмом? – переспросил он, занятый своими мыслями.

– Под заявлением о Шарипове в обком комсомола. Это же подлость. Это...

Он побледнел, вскочил, отшвырнув стул. Впился ненавидящим взглядом в лицо жены и заорал, брызгая слюной:

– Кто просил тебя читать мои письма? Кто поручил шпионить за мной? Это, по-твоему, благородно? Это не подло?

– Прочитать письмо мужа – не подлость, – задыхалась от волнения Роза, – а то... а то, что сделал ты, это...

– Роза! Успокойся! – метнулась к дочери вбежавшая на шум Мария Иосифовна. – Не горячись, Яшенька, не обращай на нее внимания. Она не спала всю ночь, переутомилась и нервничает.

– Не выгораживайте ее... Она... – Яша захлебнулся. – Она в здравом уме и поступает вполне обдуманно. – Он повернулся к Розе. – Можешь считать мое письмо подлостью. Но это только плата. Мера за меру. Почему ты молчала, не возмущалась, когда этот Шарипов исключил меня из комсомола? Или он поступил не подло? Назвался другом, похлопывал по плечу, пил и ел в моем доме, а потом прикинулся принципиальным и исключил. А тебе известно, что эта бездарная личность собой представляет? Все, что написано в письме, правда. Понятно? А что я расписался за этих дураков, не велика беда. Сами они все равно никогда не осмелились бы написать такое письмо. Эти жалкие трусы привыкли всю жизнь потакать и угождать вышестоящим. А я...

– А ты смелый и принципиальный, – с откровенной издевкой проговорила Роза. – Но почему у тебя не хватило смелости поставить свою фамилию под этим письмом? Почему ты прячешься за чужие спины? Чужими руками обливаешь человека грязью. Подделываешь подписи. Стряпаешь фальшивки. Жалкий трус и негодяй! Презираю тебя!

Яша схватил жену за воротник блузки, рванул. На пол посыпались пуговицы.

– Ты... – хрипел он, потрясая кулаком перед ее лицом. – Ты кто такая, чтобы судить меня? Безмозглая баба!.. Дура!..

Глаза его сверкали бешенством, волосатые пальцы судорожно сжимались и разжимались. Он с силой толкнул Розу в грудь и завопил:

– Вон из дому! Убирайся, грязная шпионка! Вон!

– Яша! – пронзительно взвизгнула Мария Иосифовна. – Опомнись, Яша! – Она схватила его за руку, успокаивающе гладила по плечу, насильно усадила на стул и, прижав его голову к своему животу, уговаривала: – Успокойся. Успокойся. Прошу тебя... Одумайся.

Лицо Розы окаменело.

Она прижалась спиной к стене и несколько секунд бессмысленно смотрела на мать и мужа. В голове зрело отчаянное решение. Ни слова не сказав, она бросилась в спальню, выхватила из кроватки сына, укутала его и выбежала из дому. Глухо звякнула щеколда, певуче проскрипели ржавые петли калитки, и вот она на улице.

Ночная окраинная улочка тиха и пустынна. Роза брела наугад, не думая, не выбирая направления. Она шла серединой дороги, пьяно покачиваясь. Ребенок сучил ножками и слабо попискивал. Но мать не обращала на него внимания. Не зная, куда и зачем, она шла и шла до тех пор, пока не оказалась за чертой города..

Тупое, мучительное оцепенение сменилось слабостью. Женщина сошла с дороги, прижалась спиной к дереву и медленно сползла на траву. На нее накатилось странное забытье. Сколько времени оно длилось, Роза не знала. Плач ребенка привел в себя. Она стряхнула оцепенение, открыла глаза, огляделась. Кругом темно и тихо. Тревожно шуршал ветер в листьях хлопчатника и придорожных кустах. Откуда-то из черной дали прилетел заунывный собачий вой.

Стало страшно. Страх поднял на ноги. Роза увидела огни города и торопливо пошла на свет. Вскоре показались дома. Вот и своя улица. Скоро завиднеются огни родного дома. Но туда нельзя... Она остановилась. Присела на скамью у чьих-то ворот.

Куда пойти? В какую дверь постучаться? Кто приютит ее с ребенком на руках? Роза перебрала в памяти знакомых. Ее, конечно, примут, посочувствуют, накормят и уложат спать. А дальше? Что будет дальше – завтра, послезавтра, через месяц? Грязные сплетни досужих кумушек? Косые взгляды товарищей? Намеки и недомолвки? Каждый будет считать своим правом залезть ей в душу и копаться там, словно в корзине с бельем. А сын? Кто заменит ему отца? Неужели он должен расти так же, как росла она?

При мысли о сыне молодая женщина заплакала.

– Роза... – раздался рядом тревожный голос матери. – Розочка, это ты?

Мать села рядом, притянула дочь к себе. Та положила голову на материнскую грудь и в голос разрыдалась. Мария Иосифовна тоже заплакала. Гладила дочь и говорила сквозь слезы:

– Глупенькая моя. Куда же ты побежала? Из родного дома, с ребеночком... Мы с Яшей весь город обегали. Он плачет, рвет на себе волосы. Думали, с тобой какое несчастье случилось. Боже мой, доченька, да разве можно так расстраиваться? В жизни бывает и хорошее и плохое. Нельзя все так близко к сердцу принимать. Сердце не железное. – Голос Марии Иосифовны окреп, слезы иссякли. Она заговорила медленно, с сознанием своей правоты и житейской опытности: – Ты думаешь, мне легко досталась эта жизнь? Ой, как не легко! А я, слава богу, себя сберегла, и тебя выходила, и внука еще хочу вырастить. Сколько раз, бывало, поперек сердца делала, но – терпела. Терпенье – сестра разума. Надо уметь терпеть. Нельзя сразу на дыбки становиться. Это к добру не приведет. Пойми меня, доченька, и послушайся материнского совета. Ведь я тебе только добра хочу. Я и живу-то теперь только ради тебя да внука. – Она всхлипнула. Вытерла платком глаза. – Они, мужчины-то, все одинаковые – им на мозоль не наступай. Видишь, как Яша взбеленился! А когда ты убежала, плакать стал. Надо уметь ладить с мужем. Пока он горяч – ты помолчи, а когда остынет – можешь из него веревку вить.

От материнского голоса, от ласки, от слез на душе Розы стало спокойнее. У нее есть дом, есть мать, есть сын. С ними ей не страшны никакие житейские невзгоды. Мать любит ее. Пусть по-своему, но все-таки любит.

Мария Иосифовна помогла ей подняться со скамейки. Взяла ребенка. И они пошли, прижавшись друг к другу. У калитки Роза замедлила шаги, сжалась, мать подтолкнула ее в спину. – Иди, иди... И она пошла.




ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ



1

Из директорского кабинета Хамзин вышел на цыпочках, бесшумно прикрыв за собой дверь. Немного постоял у крыльца конторы и медленно потащился домой. «Изобретатель, – с горькой иронией корил он себя. – В газетах портрет напечатали, грамотой ЦК наградили. Все лопнуло. Мыльный пузырь. Две культивации, и точка. Опять перевертывай колеса и работай на шестидесятисантиметровых междурядьях. А опытные участки снова без машин. Нечего сказать, помог новой агротехнике. А еще комсорг, рационализатор...»

Грустная усмешка шевельнула тонкие губы. Мимо пронесся мотоцикл, обдал пылью. Саша вспомнил о своем мотоцикле, оставленном у конторы. Побрел обратно.

Горькие мысли не покинули его и тогда, когда он очутился за рулем. Кружилась голова. Мотоцикл вилял из стороны в сторону. У ворот родного дома под переднее колесо машины прыгнула большая белая курица. Саша не свернул в сторону и не затормозил. Курицу задавило.

Мать, видя это, решила, что сын пьян. Торопливо открыла калитку. А когда Саша вошел во двор, напустилась на него:

– С ума сошел! Комсорг, передовик! Все работают, а ты, как поросенок, натюкался. Вот придет отец, он с тобой потолкует...

– Не шуми, мам, – устало пробормотал Саша, – с чего ты взяла, что я пьян? Беда у нас.

– Беда? – Лицо матери вытянулось, побледнело, нижняя губа бессильно отвисла. – Какая беда? С отцом что? Ну, говори! Говори же! Не томи мою душу, окаянный! – прикрикнула она.

Саша успокаивающе положил ладонь на материнское плечо.

– Трактор мой, который переделывал, вышел из строя. Не поломался, нет. Переделали неверно. Хлопок подрос, и машина подминает его. Теперь вся переделка побоку. Похвалились – и свалились. Позор!

– Как же так, Сашенька? Что же теперь будет? А?..

– Теперь... не знаю... Думать надо.

– Думай, – неожиданно твердо и строго сказала мать. – Иди вот садись и думай.

И Хамзин стал думать. Он думал на работе и дома, сидя в клубе и провожая любимую домой. И думал он не один. Рабочие мастерских и трактористы совхоза заболели изобретательством. Все носились с какими-то чертежами, перешептывались с заговорщическим видом. На полевых станах и в мастерских появились огромные плакаты – схемы устройства тракторов. На плакатах надпись: «Ты придумал, как переделать трактор?»

Необъятен ум коллектива, несгибаема его воля, неиссякаема творческая смекалка. Прошло всего несколько дней, а на техсовете уже обсуждали новый проект переделки трактора. Решили увеличить расстояние между колесами, укрепив специальную стальную надставку.

Набиев и главный инженер совхоза уехали в райком партии. Там снова обсуждали проект и утвердили его.

Мотороремонтный завод в срочном порядке изготовил надставки. А несколько дней спустя на опытном поле Джурабека Асророва собрались почти все рабочие совхоза. Не было речей, не было фоторепортеров и корреспондентов. Но от этого нисколько не уменьшилась волнующая торжественность происходящего. Пока механизаторы в последний раз осматривали трактор, люди подбадривали себя шутками, нетерпеливо поглядывая на часы. Но вот Джурабек поднял руку, и толпа затаила дыхание. Все услышали негромкий голос старика:

– Давай, сынок, начинай!

– Двигай, Саша! – скомандовал Редькин.

Быстрым взглядом Хамзин окинул собравшихся. Увидел напряженное лицо матери, осунувшееся, бледное лицо Шарипова. Все волновались, ждали и желали успеха. Саша стиснул зубы, напрягся и включил мотор. Еще несколько долгих мгновений, и краснобокий «Универсал» двинулся на хлопчатник. Он шел медленно. Вот боязливо, как будто на ощупь, его колеса вошли в междурядья. Десятки глаз скользили по верхушкам кустов, ища поломанные или примятые, но таких не было.

– Жми, Саша! – весело крикнул кто-то.

Трактор радостно фыркнул. Взметнулась пыль из-под лапок культиватора. Послушная машина проворно побежала по зеленым волнам хлопчатника. Люди отстали от нее, но не остановились. Они шли следом, и лица их сияли неподдельной радостью.

Потом Редькин предложил попробовать поперечную культивацию. Одну такую культивацию на участке Джурабека уже проводили. Но теперь поперечные бороздки были почти не видны, и Хамзин с тревогой вглядывался, ища их. Он слышал, как Набиев сказал:

– Помнет.

– Не должно, – успокоил Редькин.

Хамзин повел машину поперек рядков. За ней двинулась целая толпа. Чем дальше отходил трактор от межи, тем светлее становились у всех лица.

– Точно идет, – Джурабек концом чалмы вытер со лба пот.

– Художник! – восхитился Редькин.

– Профессор! – Паромов вскинул вверх указательный палец.

Все улыбались. Жали друг другу руки.

Улыбался и Турсун. В эти минуты он забыл обо всем на свете. Но ненадолго. Возвращаясь в райком на попутной машине, он снова погрустнел, задумался. Свой кабинет показался ему тесным и душным.




2

– Это ты, Турсун? – пробасил в трубку Нестеров.

– Я, что нового?

– У нас ЧП.

– Какое ЧП?

– Долго рассказывать по телефону. Лучше приходи на завод. Я жду.

Турсун знал: Платон Нестеров парень серьезный, слов на ветер не бросает. Если говорит, что произошло чрезвычайное происшествие, значит так оно и есть. Не стал расспрашивать.

– Ладно, иду.

«Что у него случилось? – думал Турсун. – Опять какое-то происшествие. Уж больно много их за последнее время...» Лютфи взяла отпуск и уехала в Душанбе. Свадьба окончательно расстроилась. До сих пор городские сплетницы не могут успокоиться. Только и разговоров, что об этой несостоявшейся свадьбе. Каких нелепостей не понавыдумывали!

Лютфи сама сказала жениху, что любит Турсуна. Тот был потрясен. Уговаривал, просил, умолял, даже угрожал. Разгневанные родственники жениха подняли тарарам на весь город. Лютфи осталась неумолима. Тогда взбешенный Бурхан прибежал к Турсуну. Он был жалок и страшен в своем гневе. Растрепанные волосы, дрожащие губы, налитые злобой глаза, сжатые кулаки – весь его вид говорил о крайней степени возбуждения. Он ворвался в кабинет, с силой захлопнул за собой дверь.

Турсун не ожидал этой встречи и растерялся, увидев перед собой разъяренного соперника.

– Испугался! – прерывающимся голосом крикнул Бурхан. – Побледнел! Прыгай в окно или лезь под стол.

На скулах Турсуна вздулись желваки. Он вскочил, шагнул к Бурхану. Остановился против него, грудь в грудь. Взгляды их встретились. Бурхан качнул головой, будто его ударили, слегка попятился. Он был немного выше Турсуна, но уже в плечах. Несколько секунд они молчали.

– Ты... – Бурхан прижал левую руку к груди. Медленно свел пальцы, забрав в кулак тонкую ткань рубашки. Видно было, он из последних сил сдерживал себя, чтобы не кинуться на Турсуна. – Как ты мог?! Подлец! Смотри мне в глаза!

– Смотрю, – выдавил сквозь зубы Турсун.

Долго, не мигая, они смотрели друг другу в глаза. В тягостном молчании прошла минута, другая.

– Криком тут не возьмешь, – медленно, с натугой заговорил Турсун. – Я понимаю тебя. Но и ты пойми. Я не хотел... Сядем. Поговорим начистоту.

– Я считаю позором сидеть рядом с тобой. «Поговорим начистоту»! С тобой? Разве ты мужчина? Повяжи голову платком. «Я не хотел»! Слизняк...

– Хватит! Не хочешь разговаривать по-человечески – уходи! Я тебя не звал. Слышишь? Уходи отсюда!

Бурхан выбежал из кабинета и помчался к Паромову.

Какой там произошел разговор, Турсун не знал. Вечером Паромов вызвал его к себе. Турсун ничего не утаил. Все рассказал о своей трудной любви.

– Ничего, – успокоил его Николай Петрович. – Даже хорошо, что именно так случилось. Не зря, видимо, в народе говорят: «Нет худа без добра». Жалко Бурхана. Хороший человек, достойный. Но ты в этом не виноват. И не казни себя.

Об этом разговоре Турсун сразу же написал Лютфи. Он звал ее назад, просил разрешения приехать к ней...

Нервы были взвинчены до предела, а тут еще какое-то чрезвычайное происшествие.




3

Город утонул в знойной тишине. Улицы – безлюдны. Даже неугомонные арыки затихли: в них не было воды. Ее всю забирали на полив хлопчатника.

В проходной маслозавода – вязкая духота. Вахтерша тяжело поднялась с табуретки и, с трудом шевеля запекшимися губами, спросила Турсуна, куда он идет. Мельком глянув на удостоверение, она разрешающе махнула рукой и снова грузно опустилась на табурет.

Нестеров встретил Турсуна во дворе. Он был мрачен и зол. Отрывисто поздоровался и пошел в красный уголок, где находился стол комсорга.

– Есть у нас комсомолка Филатова Нюра, – рассказывал по пути Платон. – Недавно замуж вышла и стала от комсомола отрываться. Два месяца взносы не платит, на собрания не ходит. Сегодня в обеденный перерыв вызвал я ее, пожурил немножко. А она швырнула комсомольский билет. «Возьмите эту книжечку. Проживу и без нее». Повернулась и ушла.

С подобными фактами Турсун никогда не сталкивался. Он немало видел среди комсомольцев людей равнодушных и пассивных. Но до сих пор не встречался с человеком, который прямо и откровенно заявляет о своем нежелании быть в комсомоле. Сообщение Нестерова озадачило его.

«Может быть, тут какая-то ошибка?» – хотел сказать Турсун, но, глянув на суровое лицо комсорга, промолчал.

С маленькой фотографии комсомольского билета смотрело миловидное девичье лицо с крохотной челкой на лбу. Турсун поглядел на цифру в графе «Год рождения». «Двадцать три года. Самый комсомольский возраст. И что ее толкнуло на такой шаг?»

– Ну что ж, – задумчиво произнес он. – Давай побеседуем с ней.

Филатова оказалась невысокой девушкой в голубеньком ситцевом сарафане. На голове тугим узлом закручена русая коса. Лицо открытое, глаза большие и удивительно синие, словно нарисованные.

Она присела на краешек стула, повела круглым плечом, взмахнула ресницами и замерла в ожидании. Глаза у нее были такие чистые, по-детски наивные, что у Турсуна от их взгляда сразу потеплело на душе.

– Как же ты могла? – мягко спросил он. – Молодая девушка, да еще рабочая, и вдруг заявляешь об уходе из комсомола. Ты понимаешь, что делаешь? Правду комсорг говорит, что ты ему билет бросила?

– Правду, – тихо ответила она и плотно поджала губы.

– Разве так можно?

Филатова молчала, опустив голову.

– Что же ты молчишь? Стыдно?

– Нет. – Она взглянула прямо в глаза Турсуну. – Прежде стыдно было. Себя и товарищей обманывала, делала вид, что все это мне интересно и нужно. А теперь правду сказала. Горькую, но правду. Как хотите судите, от своих слов не откажусь.

– Ты «Молодую гвардию» читала?

– Ну, читала.

– А о Павке Корчагине слышала?

– Ну, слышала.

– Как же поднялась у тебя рука бросить комсомольский билет? Ведь в комсомоле состояли и Зоя Космодемьянская, и Олег Кошевой, и Павел Корчагин. Люди кровью своей завоевывали право называться комсомольцами, а ты?

– А что я? – Синие глаза ее влажно блеснули. – Если нужно, если Родине нужно, я тоже себя не пожалею. Я пойду и в партизаны и в подполье. Пусть только партия скажет, и я готова на все... – Голос ее осекся, она перевела дыхание. – Только это не имеет никакого отношения к делам наших комсомольцев. Можно и так любить свою Родину. А в нашей комсомольской организации мне делать нечего. Взносы плати да на собрания ходи. А что на собраниях? План да обязательства. Только и разговору. Норма, брак, трудовая дисциплина. Надоело. Я план на двести процентов выполняю, и брака у меня не бывает, и прогулов нет. Что же мне делать на этих собраниях? Да вы поглядите, как на них ходят. С охотой разве? Платон у проходной стоит, а через забор не перелезешь. Вот и идут.

– Ты преувеличиваешь, Нюра. Ведь у вас, кроме собраний, есть еще и политкружки, и художественная самодеятельность, и спортивные коллективы.

– Знаю я эти кружки. Три года ходила, и все Устав комсомола изучали. Наизусть вызубрила, а грамотнее не стала.

– А что ты хотела изучать в политкружках, высшую математику, что ли? – сердито спросил Нестеров.

– Нет, высшая математика мне не нужна. У меня для нее грамоты не хватает. Меня вот путешествия всякие интересуют. Хочу знать, где и как на земле люди живут. Говорят, где-то в Южной Америке есть еще совсем дикие племена людоедов. Недавно я слышала по радио, как один норвежский ученый переплыл на плоту океан. Вот это интересно. Если б об этом в кружке рассказывали, я бы туда всегда ходила. Да и не только я.

– А что тебя еще интересует? – снова спросил Нестеров.

Филатова неожиданно улыбнулась. Доверчиво глянула на Турсуна и мечтательно сказала:

– Еще мне очень хочется научиться хорошо шить и обеды вкусные готовить.

– Так что же, по-твоему, на комсомольских собраниях надо обсуждать, как борщи готовить или сарафаны шить? – вспылил Нестеров.

– Я вас не заставляю это делать, – ответила она отчужденно, и сразу сникла. Увяла улыбка. Потух взгляд. – Если не хотите, обсуждайте план и дисциплину, а мне надоело, неинтересно, и я не хочу больше тратить на это время. Не хочу!

– Погоди, – примиряюще сказал Турсун. – Ты сначала хорошенько подумай. Ведь не из заводской организации уходишь, а из комсомола.

– Уже подумала. А сидеть с вами некогда. Мне зарплату с выработки платят. Если нужно – приду после работы. До свидания.

И ушла, оставив их в полной растерянности. Они молча переглянулись, опустили головы.

Турсуну понравились непосредственность и правдивость Филатовой. Она не кривила душой, не изворачивалась, говорила то, что думала. А думала она, вероятно, об этом немало. Ее, конечно, не легко будет вернуть в организацию. Она, видно, из той породы людей, которые, решив что-либо, твердо стоят на своем и плохо поддаются уговорам. А силы и энергии в ней на двоих. Если бы эту энергию да в нужное русло! Если бы!.. А как? Выход только один – сделать так, чтобы Филатова сама захотела вернуться в организацию. А для того надо много думать, искать. Ведь до последнего времени и он и другие райкомовцы считали маслозаводскую организацию одной из лучших. Собрания проводятся, взносы собираются, политкружки работают, самодеятельность есть. Чего еще надо? А оказывается, нужно еще многое. Надо, чтобы каждого комсомольца интересовала и увлекала работа в организации. Каждого. Вот в чем гвоздь.

– Ну и что ты решил делать? – Первым нарушил долгое молчание Нестеров.

– А ты как думаешь?

– Чего же тут думать? Обсудим ее на собрании, пристыдим как следует. Не одумается – исключим. Не привязывать же ее к комсомолу!

– Нет, надо привязывать. Не веревками, конечно. Знаешь такую пословицу: «Охота пуще неволи»? Мы зря забываем об этом и все жмем на дисциплину да на обязанности. А где же заинтересованность? Исключить Филатову нетрудно и никогда не поздно. Самый простой выход. Давай лучше подумаем, чем бы ее увлечь, заинтересовать. Она во многом права. Мы не думаем о каждом комсомольце. Ко всем подходим с одинаковой меркой. А люди-то разные. Взгляды и вкусы у них тоже разные. И каждому надо найти дело по душе.

– Брось ты эту философию! – рассердился Нестеров. – Халаты и сарафаны, борщи и соусы – дело личное. А нам нужно план выполнять. Это дело общественное. Завод срывает квартальный план. Понимаешь? Большие непроизводительные затраты, много продукции разбазаривается. Вот и решай, о чем на собраниях говорить – о кройке и шитье или о производстве.

– По-моему, нужно говорить и о том и о другом. Но как это сделать, я еще и сам не знаю. С обсуждением пока не спеши. Тут надо крепко подумать. Я посоветуюсь с Паромовым. Потом позвоню.

– Как хочешь, – угрюмо пробурчал Нестеров. – Ждать – не догонять, ног не натрешь. Только учти, наши комсомольцы не позволят тянуть с этим делом.

Они холодно простились и разошлись.

Турсун медленно шел по тихой, дышащей зноем улице и думал:

«Трудно быть комсомольским работником. Беспокойная, хлопотная должность. За все мы в ответе. И за урожайность хлопчатника, и за надои молока, и за успеваемость в школе, и за чистоту улиц, и за порядок в клубе. За судьбу каждого парня и каждой девушки. Ну кто такая Нюра Филатова? Одна из двух тысяч комсомольцев района, Одна сорокатысячная частичка областной организации, какая-то миллионная долька всего комсомола. Капля в море. А разве не из капель состоит штормовая волна? И если распылить ее на капли, она превратится в водяную пыль. Надо, чтобы ни одна капля не оторвалась от волны. В единстве, в спайке, в монолитности сила ее удара. И нельзя допустить, чтобы Филатова ушла из комсомола. Наверное, еще девчонкой она зачитывалась книгами о комсомольцах первых поколений, завидовала и краснодонцам и панфиловцам. Жалела, что родилась слишком поздно. Она считает обычным, будничным делом вырабатывать две нормы в день. Не боится сказать правду в глаза. Разве по сути своей она не настоящая комсомолка? Но ей скучно и неинтересно с нами. Стыдно признаться даже себе, что скука – частая наша гостья. Мало у нас песен и веселья, мало интересных дел. Зато сколько еще регламентаций и формальности! А ведь можно, можно все делать по-другому, с живинкой, с огоньком. Разве нельзя политкружки превратить в дискуссионные клубы, в университеты самообразования? Сейчас молодежь хочет все знать. Ее, как никогда, интересует прошлое своего народа. Почему же не рассказать ей историю нашей Родины? И рассказать живым языком, с подъемом и задором. И пусть программу политкружка составляют сами слушатели. А кто мешает в каждом городе иметь клуб путешественников? Пусть ребята знают, как живется людям в других землях и государствах. Тогда по-иному будут относиться к своей Родине...»

Внимание Турсуна привлекли громкие крики детей. У водоразборной колонки полуголые мальчишки и девчонки устроили купальню. Они прикрепили к крану короткий шланг и поливали друг друга. Пронзительно визжали, смеялись, падали в грязную лужу, вскакивали и снова лезли под холодную струю.

Это был рабочий квартал. Турсун заглянул в несколько дворов. Голо и пыльно. Ни деревца, ни скамейки. Дочерна загорелые ребятишки играли в подъездах и на затененных кусочках двора. Сухая, прокаленная солнцем пыль висела над ними. Одежда и волосы детей серые от пыли. «Проглядели, – упрекнул себя Турсун. – А ведь заводские комсомольцы говорили об этом на пленуме. Теперь придется сооружать какую-нибудь времянку, чтобы прикрыть ребятишек от солнца, и надо подумать, чем бы занять их».

Незаметно для себя он пошел быстрее: впереди ждали новые дела.


4

Дрожащими руками Турсун разорвал бледно-зеленый конверт, вынул листок и заскользил взглядом по ровной цепочке круглых букв.

«Дорогой Турсун, спешу обрадовать тебя. Мама, узнав обо всем, долго плакала, а потом сказала: «Я рада, что ты нашла свое счастье». По ее настоятельной просьбе завтра мы с ней выезжаем в Самарканд, к дяде. Пробудем там недели две».

Сердце Турсуна болезненно сжалось. Две недели! Еще четырнадцать дней он не увидит Лютфи.

«Ты опечалишься, узнав об этом. Мне тоже грустно. Остается одно утешение: чем горше разлука, тем радостнее встреча. Турсун. Это имя для меня стало самым дорогим. Я шепчу его, тихонько напеваю и пишу на подвернувшихся под руку клочках бумаги.

Не грусти. Пиши мне обо всем. Письма твои всегда со мной. Когда мне хочется поговорить с тобой, я перечитываю их.

Пора уходить. Мама торопит на вокзал. До свидания.

_Твоя_Лютфи»._

– «Твоя Лютфи»... – проговорил Турсун. – «Твоя Лютфи»... – повторил он громче и прижал письмо к лицу.

Напрасно сестра звала его ужинать: Турсун не слышал. Она вошла в комнату и весело засмеялась:

– Теперь я понимаю, почему говорят: «безумная любовь»!


5

В кабинете Паромова горела настольная лампа. В городе все знали, что вечерние часы Николай Петрович проводил с книгой. Он читал, подбирал материалы для будущих выступлений и статей. В это время к нему приходили и звонили только в крайнем случае. Таким случаем для Турсуна была история с Филатовой.

Николай Петрович, выслушав рассказ о Филатовой, долго молчал. Налил в пиалу крепко заваренного чая, отпил несколько маленьких глотков, закурил. С наслаждением затянулся.

– Да, такой поступок комсомольца – большая беда. А кто виноват в этом? Почему молодая, хорошая работница хочет уйти из комсомола? Потому, что вы не нашли ей дела по душе, не связали ее с организацией, не увлекли. Молодежь не может жить без увлечений, без огонька. – Отпил еще несколько глотков чаю. – Вот вы всюду твердите, что каждый комсомолец должен иметь комсомольское поручение. А ведь это поручение и есть то самое дело, которым нужно увлечь молодого человека. – Паромов задумчиво посмотрел перед собой и неожиданно спросил: – Знаешь, какое первое комсомольское поручение дали мне? – Он улыбнулся, взгляд его потеплел. –"Было это в двадцать третьем. Тогда я только что пришел в город из глухой деревеньки. В лаптях и домотканых штанах, с холщовой сумкой за плечами. Словом, в полном пастушьем облачении. Встретили меня, шестнадцатилетнего комсомольца, хорошо. Устроили работать на кожевенный завод. Завод маленький, а комсомольская ячейка при нем сильная.

Вечерами мы собирались в заводском клубе. Слушали доклады, спорили, ставили собственные пьески. Хорошие были вечера. Вот только парни с рыбозавода мешали нам. Отчаянные ребята. Ни с кем не считались. Верховодил ими гармонист и плясун Саша Курочкин. Высокий, кудрявый и наглый парень. Бывало, дружок его рванет «Сербия-ночку». Выйдет Саша в круг, топнет хромовым сапогом и кричит:

– А ну, комсомольцы-хвостомольцы, выходи на середину, плясать будем, кто кого перепляшет – того и верх.

А у нас никто не умел так плясать. Сашка мог дюжину колен выкинуть, не сходя с места. Мы сидим, злимся и помалкиваем. А он выберет самую красивую девушку и начнет перед ней такие коленца выделывать, такой дробью рассыпаться, да с припевками, с прибаутками! Парни ухают, присвистывают, а девчата в ладони бьют.

Вот тут и попробуй разверни против него агитацию. Молодежь за него горой. А он, сукин сын, вдобавок ко всему еще пел здорово. Идет, бывало, у нас доклад какой-нибудь, а он под окнами гармошку растянет и начнет частушки сыпать да пританцовывать. За полчаса клуб опустеет, все, кроме комсомольцев, сбегут.

Пробовали мы его уговаривать, пытались в нашу самодеятельность втянуть – ничего не вышло. Понял он, что слабоваты мы с ним тягаться, и совсем обнаглел. Как только у нас собрание, он гармошку в руки и возле клуба прохаживается. Да еще частушки кто-то ему придумывал против нас. До сих пор помню одну:

Воет ветер в чистом поле –
Будет дождичек опять.
Скучно девкам в комсомоле,
Не с кем даже поплясать.

Однажды после очередного провала собралась вся наша ячейка. Сидим злые: обидно, что Сашка от нас молодежь увел. Секретарь ячейки думал-думал, да и предложил Сашке и его дружкам дать бой. «Ну, – думаю, – побьешься с ними. Они, черти, каждый за семерых дерутся, и ножи у них есть». А потом я понял, что драться-то секретарь хотел не на кулаках. Задумал он выставить против Сашки своих гармониста и плясуна.

Оказалось, один наш парень умел пиликать на гармони. Но гармошки у него не было. Комсорг пообещал достать ему гармонь и строго наказал, чтобы через месяц он играл на ней не хуже Сашки. «Это, – говорит, – тебе наше боевое комсомольское поручение». А потом принялись думать, где найти такого плясуна, чтобы Сашку забил. Оглядел секретарь нас и вдруг показывает на меня. «Вот, – говорит, – и плясун». Стал он меня расхваливать. И чубатый-де я, и видный, и горячий. А потому вполне смогу одолеть за месяц всю танцевальную премудрость и выступить против Сашки.

Я было взмолился. Ну какой, мол, из меня плясун? Всю жизнь в лаптях ходил, кулацких коров пас.

А секретарь говорит, что это к лучшему. Значит, у меня развито классовое чутье и я должен понимать интересы пролетариата.

Словом, уломали меня. Да и не мог я от первого поручения отказаться, не посмел. Согласился. А потом не раз каялся. Ох, и тяжело далось мне это поручение! Прикрепили ко мне какого-то танцора из театра. Он был цыган и плясал, ой, как лихо! Бывало, так отхватит чечетку – искры из-под каблуков летят. Через день он показывал мне новые приемы. Целые вечера я топал ногами до полного изнеможения. Да все босиком, сапоги-то жалко. Помню, как начну эти дроби выколачивать, аж в глазах двоится. Ходил, как старец, ноги в коленках совсем не гнулись. Зато за месяц одолел я дюжины полторы всяких па. И вприсядку, и с вывертом, и руками по подошвам прихлопывал, и разные другие плясовые премудрости освоил.

Назначили мы вечер. Собралась тьма молодежи. Сидим, песни поем, а гармониста своего за сценой держим. Пришел Сашка с дружками. Расступился круг, вышел он на середину, топнул.

– А ну, комсомольчики, выходи на перепляс!

– Что же, можно! – кричу я.

Все даже рты разинули. Сашка петушится, папиросу покуривает, плечами крутит. Видимость создает, что ему со мной тягаться – одна забава.

Вышел я в круг, встал напротив, рубаху одернул, начищенным сапогом постукал.

И началась пляска. Даже сейчас вспомнить смешно. Как на скачках. Из последних сил. Кто кого. Тринадцать колен оторвал Сашка, а я – четырнадцать. Шум поднялся невообразимый. Поднял Сашка своих дружков – и к выходу. Девчата было за ним тронулись, а тут из-за сцены наш гармонист вышел да так рванул «Подгорную», что дух захватило. Повернули девушки назад – и в пляс...

Николай Петрович, улыбаясь смотрел невидящими глазами куда-то вдаль. Турсун молчал, ожидая продолжения рассказа. Но Паромов заговорил о Филатовой:

– Найдите ей какое-то дело по душе. Чтобы она сумела показать себя, загореться. Поручите ей, например, организацию курсов кройки и шитья. Или что-то другое. В зависимости от ее интересов. Ты с ней разговаривал по душам?

– Да... – замялся Турсун. – Мы... поговорили немного.

– В обеденный перерыв? – насмешливо спросил Паромов.

– Нет. В рабочее время. Пригласили ее в комитет...

– Пригласили в комитет. В рабочее время. Разве это разговор? Эх, Турсун, Турсун. Ты же ведь педагог. Где же твой педагогический такт? Где индивидуальный подход? Комсомольский работник – это прежде всего педагог, воспитатель. Только теперь в твоем классе не тридцать мальчишек и девчонок, а две тысячи юношей и девушек. Веселых, смелых, ищущих, сомневающихся, мятущихся. Все они вроде бы похожи, но нет и двух одинаковых. Попробуй-ка совладай с такой оравой! Вот где нужно подлинное педагогическое мастерство. А ты? Даже не удосужился побывать у нее дома. Посмотреть, как живет, познакомиться с мужем, поговорить с обоими.

Турсун сидел потупясь, не смея поднять глаз. Не думал он, что так закончится разговор о Филатовой.




6

В разных концах города запестрели афиши, в которых сообщалось об организации городского клуба девушек. Появилась такая афиша и во дворе маслозавода. В перерыв около нее собралась толпа девчат. Афиша обещала нечто новое, неизвестное, а неизвестность всегда привлекает. Девушки наперебой спешили высказать свое отношение к этому новшеству.

– Смотри ты какие кружки: шитья и кройки, кулинарии, домоводства и даже художественной гимнастики! Здорово! Верно?

– Кружки как кружки, а вот вечера встреч с ветеранами революции и гражданской войны – это интересно.

– А кого принимают в клуб?

– Всех принимают. Давайте, девчата, нагрянем все вместе на первое собрание?

– Что же там будет?

– Вот, смотри. Выборы правления, диспут «За девушку гордую», концерт-конкурс на лучшую исполнительницу песни и танца.

Подошла Нюра Филатова. Осторожно протиснулась к афише, прочла и так же бочком выскользнула из толпы. Ей вспомнился недавний разговор с Шариповым.

Этот день был полон неожиданностей. Утром ее вызвали в завком и сообщили, что она утверждена участницей республиканского слета передовиков промышленных предприятий. Потом она узнала, что ее премировали двухнедельным окладом. А когда взволнованная Нюра, неся на кончике языка приятную новость, влетела в свою комнату, она увидела за столом мужа и... Турсуна. Перед ними шахматная доска, чайник и две пиалы.

– Вот и хозяйка, – сказал Турсун, поднимаясь навстречу Нюре. – Здравствуй! Не прогонишь? Шел мимо, вижу, сидит на веранде твой супруг и сам с собой в шахматы играет. Пожалел его. Вот и пыхтим теперь оба над доской.

– Играйте, играйте, – замахала руками оправившаяся от смущения Нюра. – Сейчас будем обедать, – и не утерпела, похвалилась: – Мне сегодня премию выдали. И на слет в Душанбе посылают.

– Рад за тебя. Поздравляю.

Нюра ушла в кухню, а мужчины снова склонились над шахматной доской.

За обедом говорили обо всем. И об электрификации сел (муж Нюры работал диспетчером на межколхозной ГЭС), и о новом английском кинофильме, и о безработице в США. Поначалу Нюра не вмешивалась в разговор, сидела как на иголках, все время ожидая, что Турсун заговорит о ней. Постепенно она успокоилась и горячо заспорила с гостем. В этом споре она и высказала все свои заветные думки. Посетовала на то, что молодежи в городе скучно.

– Вот я недавно читала в газете, в Душанбе есть клуб занимательных встреч, и клуб революционных традиций, и даже клуб девушек. А у нас...

– Будет и у нас, – заверил ее Турсун.

И теперь, глядя на объявление, Филатова решила, что оно как-то связано с тем разговором.

Догадка поразила Нюру. Впервые она вдруг остро пожалела о своем поступке. Как же быть теперь? Как быть?

Она сердито покусала ногти, прищурила большие синие глаза и сорвалась с места, побежала разыскивать Платона Нестерова...

Дом культуры едва вместил всех, кто пришел на первое собрание клуба девушек. Были там и парни. Их встречали веселыми шутками, притворно удивленными возгласами, ироническими вопросами.

Председателем клуба избрали Исаеву. Когда дело дошло до выборов заместителя, Турсун попросил слова.

– Товарищи, – сказал он, – одним из инициаторов этого клуба является работница маслозавода комсомолка Нюра Филатова. Райком предлагает избрать ее заместителем председателя.

– Кто такая? Пусть покажется! – раздались голоса.

Совет клуба поручил Филатовой шефство над кружком кройки и шитья. Теперь большую часть свободного времени Нюра отдавала этому кружку. Она доставала журналы мод, выкройки и бумагу, договаривалась с лучшими мастерами городского ателье. Хлопот было много. Нюра стала часто бывать и в райкоме партии и в райисполкоме, а в райкоме комсомола сделалась «своим человеком».

Только кабинет Шарипова она долгое время обходила стороной. Встречаясь с Турсуном, смущенно опускала глаза и краснела. Он улыбался, делая вид, что не замечает ее смущения. Но однажды Филатова появилась в его кабинете. Несколько секунд молчала, борясь с волнением. Потом вскинула огромные, синие, словно нарисованные глаза и тихо сказала:

– Платон говорит, мой комсомольский билет у вас.

– Да, – подтвердил Турсун. – У меня.

– Вы будете обсуждать меня на бюро райкома или... – Она замялась и потупилась.

– Или что?

– Может быть, до обсуждения вы отдадите мне билет? А уж потом как бюро решит, так и будет.

– А мы и не собираемся тебя обсуждать, – мягко улыбнулся Турсун. Он вынул из сейфа красненькую книжечку, протянул ее. – Возьми свой билет и...

– Я все поняла, – с силой проговорила Нюра, глядя в глаза Турсуну. – Все, все!




ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ



1

В райпарткабинете было необычно шумно. Слышались веселые молодые голоса, песни.

Здесь собрались секретари сельских комсомольских организаций, бригадиры молодежных хлопководческих бригад. Были тут и пожилые люди. Совхозный агроном Редькин о чем-то оживленно беседовал с Джурабеком Асроровым. Старик стоял у окна и перекатывал на ладони маленькую красную тыквенную табакерку с жевательным табаком. За несколько минут до начала совещания появились Паромов, Буриев и Фаязов.

– Мы, – сказал Турсун, открывая совещание, – создали штаб, которому поручили проверять, как молодежные бригады высокого урожая выполняют социалистические обязательства. В состав штаба входят заслуженные мастера хлопка, механизаторы, комсомольские активисты. Целую неделю шла проверка состояния хлопчатника на полях высокоурожайных бригад. Давайте подведем итоги этой проверки. Предоставляю слово руководителю штаба товарищу Редькину.

Агроном сунул в карман трубку, гулко откашлялся, неторопливо прошел к столу и начал речь.

– Скоро для нас, хлопкоробов, настанет самая желанная и самая горячая пора – уборка урожая. До нее остались считанные дни. Их надо полностью использовать для накопления урожая. Именно теперь дорог каждый час. Надо успеть завершить весь агротехнический комплекс ухода за посевами.

Он перечислил все, что можно и нужно было сделать в эти дни. И вдруг умолк, задумчиво глядя перед собой. Машинально извлек из кармана трубку и принялся набивать ее табаком. Зажал трубку в кулаке и продолжал речь:

– Нынешняя осень навсегда запомнится нам, потому что нынче мы впервые будем собирать урожай с участков, засеянных по новой агротехнике. Друзья мои, то, что год назад казалось дерзкой мечтой, стало явью. И этим мы прежде всего обязаны вам, молодежи. Вы первыми откликнулись на зов партии – проверить на практике новую агротехнику, первыми придумали, как приспособить машины к работе на узких междурядьях. Это мне особенно приятно. Крепкая, надежная смена нам выросла. Мы приняли от своих отцов омач и кетмень, вам передали трактор и комбайн, а вы своим детям, наверное, передадите какой-нибудь атомный тракторо-комбайн. Нам нет нужды останавливаться, чтобы передать эстафету следующему поколению. Мы идем вместе с ним, рядом, плечо в плечо. Мы делаем одно дело. И так от поколения к поколению, со ступени на ступень, общими силами, единым строем – к заветной мечте – коммунизму. Да-да. Не надо пугаться громких, красивых слов. Мы не боимся великих дел, но подчас смущаемся высоких слов. Мы, хлопкоробы, на пороге большой победы, и первыми у финиша оказались наши комсомольцы. Комсомольская бригада Аюбова одной из первых перешла на посев хлопчатника по узким междурядьям. И прекрасно справилась с опытом. Уже сейчас ясно, что урожай на ее участке будет отменный, намного выше, чем на полях с обычными междурядьями. Члены бригады затратили на обработку столько же трудодней, сколько и прежде. Значит, хлопок у них получился дешевле, а трудодень – дороже.

Лицо агронома стало одухотворенным, жесты энергичными.

– Новая агротехника побеждает и победит. Порукой тому успешная переделка машин, проведенная в нашем совхозе. Теперь у нас есть и тракторы и культиваторы для работы на узких междурядьях, и в будущем году мы засеем по новому способу уже не сотни, а тысячи гектаров. Их будут обрабатывать только машины, перекрестным способом. Приходит конец вековому господству кетменя. Зацветут на наших землях зеленые квадраты.

Турсун, слушая Редькина, вспомнил притчу Джурабека о звездах и размечтался. «Сколько звезд, столько добрых дел сделано людьми. Потомки не помнят имен этих людей, а добрые дела живут и будут светить еще не одному поколению. Кто-то выдумал ноты, и таджик может наслаждаться музыкой Бетховена. Кто-то первым пришел в пустыню, прошел по трассе будущего канала, а теперь на месте песков – сады. Кто-то первым спустился на дно океана, поднимется на Луну. Но доброе и великое – не одно и то же. Легче совершить подвиг раз, чем изо дня в день делать людям добро, быть честным и справедливым, согревать ближних теплом своего сердца. И пусть мне не дано свершить чего-то необыкновенного, героического, все равно я зажгу свою звезду. Каждый должен зажечь свою звезду. Чем больше станет их, тем светлее небосвод, виднее путь, короче тени. А если я все же не смогу засветить свою звезду? Пусть! Зато мне и каждому по силам высечь хотя бы одну горячую, живую искру. Из множества подобных искр все равно зажжется новая звезда. Только она будет не моя, а наша общая, комсомольская. Так это еще лучше!..»




2

Вечером в кабинет к Турсуну зашел инструктор обкома комсомола Шукуров.

– Вот мы и опять встретились. Сегодня беспокоить тебя не буду. Позвони, пожалуйста, в гостиницу, чтобы мне одиночный номерок организовали.

Турсун позвонил, и Шукуров ушел.

Появился он на следующее утро. Вошел и сразу доложил:

– Бюро обкома поручило мне проверить сигналы о твоем поведении. Если они подтвердятся – будут обсуждать тебя. – Присел. Строго спросил: – Знаешь, о чем пойдет речь?

– Нет.

– Не прикидывайся наивным. Неужели ты думаешь, что твоя драка и вся эта история с Таировой могут остаться без последствий? Ты скомпрометировал себя.

Внимательно всмотревшись в лицо инструктора, Турсун понял: спорить бесполезно. Ответил тихо, но твердо:

– Дело ваше, проверяйте, обсуждайте.

Представитель обкома истолковал эти слова как признание вины. Он удовлетворенно крякнул, полистал большой настольный блокнот и попросил подробно рассказать о драке в парке. Турсун рассказал.

– Признайся по-честному, ты был пьян?

Турсун возмутился. Где он мог напиться, если только в половине второго ночи вышел из Дома культуры и пошел провожать Исаеву!

– Это дело не хитрое. – Шукуров криво усмехнулся. – Даже в том месте, где молятся, можно найти скорпиона. Так что не прикидывайся святошей.

Острые скулы Турсуна покрылись темно-красными пятнами. Из-под нахмуренных бровей недобро сверкнули глаза.

– Не надо, товарищ Шукуров, мерять всех на свой аршин.

– Это как понимать? – встопорщился Шукуров.

– Не надо думать, что чужая кожа толще своей.

– Ладно, – угрюмо проворчал Шукуров. – Сейчас не до афоризмов. Значит, был трезв? Заступился за неизвестную девушку? Так и запишем. Теперь объясни, что у вас с Таировой?

– По-моему, ничего особенного. Обыкновенная любовь.

– А по-моему, необыкновенная. – Шукуров нехорошо улыбнулся и даже подмигнул. – Любимая-то ведь чужая невеста. Ну, это к слову. Скажи прямо, как далеко зашли ваши отношения с Таировой?

– Я не хочу об этом говорить. Можете проводить ваше следствие как угодно, но ко мне больше не обращайтесь, – Турсун стремительно вышел из кабинета.

В тот же день Шукуров уехал. Турсуна вызвали в обком. Его провожали Исаева, Нестеров, Вдовин, Немцова. Настроение у всех было неважное. Говорили мало, шутили невесело.


3

Тяжелый голубой автобус неуклюже взбирался на перевал. Турсун сидел у окна и думал о предстоящем разговоре в обкоме комсомола. Судя по настроению Шукурова, разговор будет очень трудным.

Мимо раскрытых окон плыли бурые склоны гор. Колючей щетиной торчала давно засохшая трава. Местами дорога резко поднималась по склону, и тогда мотор автобуса начинал напряженно гудеть, пока не вытягивал машину до ближайшего поворота.

Соседом Турсуна оказался высокий пожилой мужчина с огромной лысиной. На крупном мясистом носу его висели большие роговые очки. Это был директор детской технической станции Семенов. Турсун однажды встречался с ним и потому не удивился, когда тот спросил:

– Вы в центр, товарищ Шарипов?

– Да, а вы туда же?

– Туда, – раздраженно подтвердил Семенов. – Туда. Третий раз еду. Бегаю по инстанциям, ругаюсь, шумлю, хлопочу. И – хоть бы с места!

– Чего вы добиваетесь? – полюбопытствовал Турсун.

– Оборудования. Вы же были у нас. Убожество! Станков нет, инструментов нет, материалов нет, денег на ремонт тоже нет. А без денег и материалов что сделаешь? У нас сейчас работают шесть кружков, в них почти двести ребят. Каждого надо занять. А для этого многое нужно. Вот посмотрите, – Семенов извлек из портфеля кипу бумаг, торопливо отыскал нужную. – Полюбуйтесь, что нам надо. И учтите, это самое скромное требование. Все соглашаются с нами, обещают, требуют дополнительных записок, смет, расчетов. А толку никакого. Мне кажется, у нас появился новый тип бюрократа. Он с тобой соглашается, подбадривает, поощряет твой пыл и ничего не делает. На такого вроде и сердиться не за что и зашуметь неудобно. А дело с места не двигается…

Семенов перечислил, в каких организациях побывал, назвал десяток фамилий.

– Почему бы вам не вмешаться в это дело? Комсомол – организация очень авторитетная, и, если вы нам поможете, дело может закипеть...

– Хорошо, – согласился Турсун. – Давайте встретимся завтра вечером в гостинице. Все обдумаем и начнем совместную атаку. С помощью ЦК комсомола добьемся приема у министра просвещения. Словом, попробуем пройти в самые высокие инстанции, от которых зависит ваше дело.

Старый директор благодарно пожал руку Турсуну. А через минуту он с увлечением принялся рассказывать о своих мальчишках, которые безумно хотят научиться водить автомобиль. В одной РТС есть подлежащая списанию автомашина. Ее можно было бы передать детской технической станции. Мотороремонтный завод отремонтировал бы машину. И тогда появится автомобильный кружок. Но вот беда: РТС не передает автомашину, а ремзавод не соглашается бесплатно ремонтировать. Турсун обещал помочь и в этом.

Незаметно разговор зашел о прошлом республики. Семенов оказался одним из тех, кто боролся за установление советской власти в Таджикистане. Он принялся с увлечением рассказывать о первых днях Таджикской республики. С завидной точностью называл даты и фамилии участников событий.

Увлеченные разговором, они не заметили, как промелькнули два часа пути. Расстались приятелями, хотя один другому годился в сыновья,




4

Заседание бюро было назначено на завтра. Разговаривая с Турсуном, обкомовские работники отводили глаза в сторону, принимались озабоченно рыться в столах и, сославшись на занятость, предлагали встретиться после бюро.

За косыми взглядами и недомолвками легко угадывалось недоброе. Простая фраза: «Давайте встретимся завтра», – звучала по-разному, в зависимости от того, кто ее произносил. В ней Турсуну слышались то глухая угроза, то сочувствие, а то и злорадство. Разные люди работали в обкоме, разные отношения были у них с секретарем Пахтаабадского райкома комсомола, но сейчас все они как-то странно нивелировались и были похожи друг на друга. Это раздражало Турсуна, и он поспешил уйти из обкома. Вспомнив разговор с Семеновым, отправился в Центральный Комитет комсомола республики. Зашел к секретарю ЦК по школам, рассказал о нуждах детской технической станции. Секретарь условился с министром просвещения, что тот примет Турсуна вместе с Семеновым.

...Бюро обкома заседало в рубалинском кабинете. Турсун сидел в приемной, ожидая своей очереди. Когда дверь кабинета открывалась, оттуда доносились громкие голоса. Наконец следившая за распорядком девушка громко провозгласила:

– Товарищ Шарипов, заходите!

Но когда Турсун подошел к двери, она снова выглянула в приемную.

– Вам придется подождать. Сейчас будет небольшой перерыв.

«Зачем перерыв? Ведь мой вопрос последний», – недоумевал Турсун.

Но перерыв был нужен.

Прежде чем пригласить Шарипова, членам бюро зачитали коллективное письмо комсомольцев Пахтаабада. Затем Шукуров сообщил, что указанные в письме факты подтвердились. Шарипов действительно затеял драку с прохожими и был избит. Правда, он утверждает, что был трезв и защищал какую-то девушку. Но это ложь. Он грубо вломился в личную жизнь Таировой и опозорил ее на весь район. Она уехала из Пахтаабада. Ее жених уволился и тоже исчез.

– Так что моральный облик этого деятеля ясен, – подытожил Рубалин. – Его идейный уровень тоже не высок.

И он подробно рассказал о «нездоровых настроениях пахтаабадского реформатора», который и Устав не признает, и инструкции нарушает, и обкому не подчиняется. К тому же закоренелый демагог. Заигрывает с молодежью, окружил себя подхалимами. Грубо нарушал, наплевательски относился, пренебрегал, не выполнял...

Члены бюро согласились с Рубалиным: Шарипова надо снять с работы.

Но присутствующий на бюро заведующий комсомольским сектором обкома партии заявил, что без согласования с райкомом партии такой вопрос решать нельзя. Надо было Шукурову зайти к Паромову и доложить обо всем. Теперь оставался единственный выход – договориться с Паромовым по телефону. Рубалин не стал спорить. Заказал срочный телефонный разговор с Пахтаабадом и объявил перерыв.

Через несколько минут зазвонил междугородный телефон. Рубалин поспешно снял трубку. Присутствующие в кабинете смолкли.

– Мне товарища Паромова, – сказал Рубалин.

– Паромов слушает.

– Здравствуйте, Николай Петрович! Говорит Рубалин из обкома комсомола. У нас сейчас идет бюро. Обсуждаем поведение вашего Шарипова. Пришли к единодушному мнению: его больше нельзя оставлять у руководства райкомом. Молодежь засыпала нас письмами. Возмущаются, что Шарипов до сих пор секретарствует. И я с ними согласен. Драка в парке, его отношения с Таировой, покровительство морально разложившимся людям. И ко всему тому зазнайство. Чиновник какой-то, а не вожак молодежи.

– Мы иного мнения о Шарипове, – возразил Паромов. – Нам кажется, он неплохо справляется с работой. К тому же мне непонятно, почему такой вопрос надо решать по телефону. И где был ваш товарищ, который готовил материалы для бюро. Почему мы его не видели у себя? Меня не было? Ну и что? Он мог доложить Буриеву. Я отказываюсь решать это дело по телефону. Разве мы так далеко друг от друга? Приезжайте сюда, соберем бюро и разберемся. Если вы очень заняты, я сам могу подъехать к вам.

– Но ведь Шарипов действительно скомпрометировал себя...

– Это грязные сплетни, – перебил Паромов. – В таком деле нельзя руководствоваться базарной информацией. Если вы хотите решать вопрос по-партийному, приезжайте в райком. Всегда рады встретиться. До свидания.

Рубалин не посмел идти в одиночку против Паромова и решил заручиться поддержкой обкома партии.

С деланным спокойствием он положил телефонную трубку и даже улыбнулся. Сказал, как можно непринужденнее:

– Паромов возражает. Его выдвиженец. Хочешь не хочешь, надо защищать свою кадру. Придется с обкомом договариваться. Вы подождите, перекурите. Я подъеду к Хаса-нову и утрясу это дело.




5

Первый секретарь обкома партии Хасанов несколько лет назад работал секретарем ЦК комсомола республики. До сих пор он сохранил комсомольскую страстность, подтянутость и живость. Говорил громко, прямо глядя в глаза собеседнику, заразительно смеялся, был решителен и смел. Несмотря на относительную молодость, в области его уважали.

В приемной запыхавшемуся Рубалину сказали, что Хасанов не сможет его принять, так как сейчас уезжает в район. Рубалин упросил секретаршу пропустить его, поспешно направился в кабинет и в дверях столкнулся с Хасановым. Тот был выше среднего роста, с моложавым лицом и веселыми глазами. Высокий, чистый лоб слегка тронут загаром. На висках еле заметна седина.

– Приветствую комсомол! – широко улыбнулся Хасанов. – Проходи, проходи, садись. – Кивком показал на кресло у маленького круглого столика. Сам сел напротив. – Что случилось, товарищ Рубалин?

Торопливо и не очень убедительно тот рассказал о Шарипове, о прерванном заседании бюро обкома комсомола и о разговоре с Паромовым.

Хасанов слушал не перебивая. А потом сказал:

– Я сегодня получил из милиции информацию о борьбе с уголовной преступностью. Там вовсю расхвалили Пахтаабадский райком комсомола. Они создали комсомольские дружины, установили дежурства в клубах и парке, даже по улицам патрулируют. И главный закоперщик этого – секретарь райкома Шарипов. А ты говоришь, что он покровитель хулиганов и сам без пяти минут хулиган. Получается досадное несоответствие.

Рубалин принялся подробно рассказывать о драке Шарипова, об его отношениях с Лютфи. Хасанов слушал внимательно до тех пор, пока Рубалин не заговорил о покровительстве Паромова комсомольскому секретарю.

– Паромов – старый партийный работник, – перебил Хасанов, недовольно барабаня пальцами по столику. – Десятый год работает секретарем Пахтаабадского райкома партии. Он великолепно разбирается в людях, и с его мнением нужно считаться. К тому же это не только его личное мнение, а мнение райкома. По-моему, им на месте виднее. Отложите этот вопрос, поезжайте в Пахтаабад и проверьте все на месте. Я пока не вижу повода для вмешательства областного комитета партии.

От этих слов по спине Рубалина пробежал холодок. Он представил себе, какие лица будут у членов бюро, когда те узнают об этом разговоре. Шарипов, конечно, будет в восторге. Еще бы! Обком бессилен справиться с ним! Нет, этого нельзя допустить. И впервые в жизни Рубалин решился возражать, настаивать на своем. Это решение привело его в смятение, и он заговорил путано:

– Мне кажется, комсомол самостоятелен в организационном отношении. По-моему, мы имеем право сами решать кадровые вопросы. Нельзя же каждое решение согласовывать в десяти инстанциях...

Взгляд Хасанова посуровел, широкие черные брови сошлись над переносьем. Рубалин заметил это и умолк на полуслове. Закашлялся, втайне надеясь, что Хасанов воспользуется паузой и заговорит сам. Но тот молчал. И Рубалину пришлось договаривать. Он мямлил, как школьник, отвечающий по подсказке. Говорил об Уставе партии, об организационных принципах комсомола, о партийном руководстве. Наконец, совсем запутавшись, умолк. Его взгляд просил, умолял о снисхождении и пощаде. Но Хасанов не пощадил.

– Ну-ка, ну-ка, развей свою теорию пошире, – сказал он. – Я такого еще никогда не слышал. Очень интересно! Значит, ты понимаешь организационную самостоятельность как право единолично решать судьбу коммунистов, посланных партией на комсомольскую работу? Самочинно распоряжаться номенклатурными работниками обкома партии? Не кажется ли тебе, что твоя точка зрения противоречит положениям партийного Устава? Да дело не только в том. Ведь речь-то о ком идет? О че-ло-ве-ке. О комсомольском работнике. А решая судьбу человека, не к чему петушиться. Можно и в десяти инстанциях согласовать. Лишь бы не ошибиться.

– Вы меня не так поняли, – поспешно возразил Рубалин. – Мы согласовали этот вопрос с вашим сектором, и я считал, что его не обязательно еще согласовывать и с райкомом партии, тем более что у Паромова к Шарипову какое-то странное покровительственное отношение.

– Для того чтобы понять это отношение, надо съездить в Пахтаабад и пожить там недельку. Ведь речь идет о секретаре райкома комсомола. Непонятно, почему ты спешишь? Зачем валишь шишки на Паромова? По-твоему получается, что он неправильно к молодым кадрам относится, разлагает их, потворствует им. Так, что ли?

– Нет. Я не хотел, да и не имею права выдвигать такие обвинения секретарю райкома партии.

– Отчего же не имеешь права? Валяй выдвигай, если есть основания.

Рубалин пришибленно молчал, избегая глядеть на Хасанова. В душе он проклинал себя. К чему было начинать такой скользкий разговор? У Хасанова цепкая память. Он этого никогда не забудет и при случае вспомнит. Да так, что запамятуешь, в какую сторону дверь открывается. Пусть бы Шарипов сидел в своем Пахтаабаде. Можно было на конференции бесшумно освободить его или «выдвинуть» в областной комитет физкультуры. А теперь расхлебывай. И на Паромова зря наговорил всякой всячины. Нужно немедленно загладить неприятное впечатление. Но как? Рубалин лихорадочно искал нужные слова. И не находил их.

– Меня ждут в районе, – Хасанов встал. – Мне пора ехать. Заходи завтра вечером, и мы продолжим беседу. А о Шарипове пусть решают те, кто его избрал. Поезжай в Пахтаабад, собери пленум райкома комсомола, пригласи побольше активистов и доложи им свою точку зрения. Если она верна, комсомольцы вас поддержат и освободят Шарипова. Если нет – тоже хорошо. Вы получите предметный урок работы с кадрами. И в том и в другом случае это пойдет на пользу делу. Мнение масс – лучший критерий правильности наших решений. Согласен?

– Согласен, – выдавил из себя Рубалин.


6

И все-таки бюро обкома комсомола обсудило вопрос о недостойном поведении Шарипова.

Докладывал на бюро Шукуров. Он начал издалека, с первых дней комсомольской работы Шарипова. Оказывается, уже тогда обком подметил у него много промахов и указал на них. Но молодой секретарь зазнался, не внял советам и замечаниям старших товарищей. Маленькие, легкоисправимые недостатки переросли в грубейшие ошибки. Шарипов осмелился ревизовать все и вся.

И полетели грубые и шершавые, как булыжники, слова. Завалил, провалил, сорвал. По мере того как оратор входил в азарт, формулировки становились все острее. Шарипова уже обвиняли в притуплении политической бдительности, моральном разложении и прочих не менее ужасных грехах.

– Что вы скажете в свое оправдание? – строго спросил Рубалин.

Потрясенный, Турсун молчал. В нем клокотала горькая обида. Из мелких, пустяковых фактов, из телефонных разговоров и частных бесед была соткана прочная сеть обвинений. Главными были драка и отношения с Лютфи. О них он решил ничего не говорить. «Никто здесь не будет разбираться в моих душевных переживаниях».

– Так вы что, товарищ Шарипов, решили в молчанку играть? Бюро ждет от вас объяснений, – зазвенел металлический голос Рубалина.

– Мне незачем оправдываться, – медленно заговорил Турсун, – я не считаю себя виновным. Конечно, я не безупречный работник. У меня много ошибок, но то, о чем говорил Шукуров, это... это...

– Выдумка, – подсказал кто-то.

– Нет, – поправил Турсун, – клевета, и притом злостная.

– Та-ак, – Рубалин хлопнул ладонью по столу. – Ясно. У вас все?

– Да.

Начались выступления. Все осуждали поведение Шарипова, ссылаясь на факты, которые сообщил Шукуров. Только второй секретарь Боев, как и в прошлый раз, попытался смягчить обстановку и заговорил об организаторских способностях Турсуна. Он сказал, что райком много сделал по внедрению новой агротехники и активно борется за здоровый быт молодежи.

– Что касается взаимоотношений с Таировой, – закончил Боев, – это дело сложное, и с наскоку его решать нельзя.

– Что же ты предлагаешь? – спросил Рубалин.

– Я думаю, надо с помощью райкома партии поглубже разобраться в этом деле. По-моему, Шарипов совсем не такой, каким изобразил его Шукуров.

– Сентиментальничаешь!

Боева никто не поддержал.

Последним выступал Рубалин. Говорил резко, злобно»

– Посмотрите на него, – кивнул он в сторону Шарипова, – сидит, молчит. Казанской сиротой прикинулся. А если бы вы видели, как этот сирота отстаивал хулигана Вдовина от заслуженного наказания! А как он, будучи пьяным, затеял постыдную драку! Здесь он тихий и робкий. А ворваться в чужую жизнь, опозорить девушку у него хватило наглости.

Смысл рубалинской речи с трудом доходил до сознания Турсуна. Какая-то незримая тяжесть навалилась на него, не давала ни двинуться, ни вздохнуть. Нервный тик дергал левое веко. Во рту было сухо и горько.

– Я считаю, – закончил Рубалин свою речь, – что таким, как Шарипов, не место у руководства комсомольской организацией крупнейшего района. Вношу предложение о снятии его с работы. Есть другие предложения?

– Есть, – отозвался Боев.

– Ну что ж, тогда голосую. Кто за мое предложение, прошу поднять руки.

Шесть из семи членов бюро подняли руки.

– Вы свободны, – Рубалин ожег взглядом Турсуна.

Тот не сразу понял, что ему следует уходить. И бессмысленно смотрел на цветной узор ковровой дорожки под ногами.

– Можете идти, товарищ Шарипов.

Он словно очнулся от сна. Приподнял голову, оглядел строгие лица членов бюро. Медленно поднялся и пошел к выходу. Когда дверь за ним закрылась, Рубалин сказал:

– В протоколе, видимо, лучше сформулировать решение не так. Дело в том, что в данном случае важно добиться сурового осуждения Шарипова всем районным активом.

В решении бюро записали:

«1. Считать невозможным дальнейшее пребывание Шарипова на посту первого секретаря Пахтаабадского райкома комсомола.

2. Внести на очередной пленум райкома вопрос о работе Шарипова Т.

Докладчиком на пленуме утвердить Рубалина А. И.».

Об этом решении Турсун не знал. Он медленно спустился со второго этажа и очутился на улице. Мимо него проходили нарядно одетые люди, проносились разноцветные автомашины, но он ничего не видел. Шел и шел, не-зная, куда и зачем. Выбившись из сил, тяжело опустился на скамью. Рядом звенели мощные водяные струи фонтана. В их шум вплетались звуки вечерней площади – людские голоса, веселый смех, детские крики.

Турсун сидел по-стариковски, горбясь, глядя под ноги. Рядом примостилась пара – маленькая белокурая девушка с высоким смуглым парнем. Они все время смеялись и перешептывались. Турсуну была неприятна их веселость. Он поднялся и пошел в гостиницу. У дверей своего номера увидел Семенова. Тот шумно поздоровался и следом прошел в номер. Включив свет, Семенов сразу заметил серое, осунувшееся лицо Турсуна.

– Что с вами? – забеспокоился он. – На вас лица нет. Вы заболели или что-нибудь случилось?

«Меня сняли с работы, – хотел ответить Турсун, но сдержался. – Зачем об этом говорить?»

– Я немного прихворнул и устал. Ну, это неважно. Завтра мы с вами идем на прием к министру просвещения. В ЦК комсомола нас поддержали. Секретарь просил министра помочь нашей технической станции.

– Спасибо. Меня свела с вами добрая фея. А сейчас, знаете, что? Пойдемте-ка в кино! У меня есть два билета. Кино – лучший отдых. Посмотрите картину, рассеетесь... Пошли!

В летнем кинотеатре прохладный полумрак. Пахло цветущей акацией. Турсун невидящими глазами смотрел на экран и не понимал происходящего. Он думал о Лютфи. Что скажет она, узнав о его беде? Сколько ей принес он неприятностей, огорчений и обид! Как плохо, что ее нет рядом, – вдвоем было бы легче разобраться в случившемся и решить, как поступить дальше. «Сдам дела и поеду в Самарканд», – подумал Турсун.

«Сдача дела» – канцелярские слова, ни в какой мере не выражающие сущность самого события, которое означает крутой поворот в жизни человека, ломку установившегося порядка, привычек, привязанностей. Турсун не допускал даже мысли о том, что ему придется расстаться с Исаевой и Немцовой, с Хамзиным и Нестеровым, с Сабитовой и Вдовиным. За время работы в райкоме он сжился с этими людьми, привык к ним, полюбил их.

Неужели случится так, что он, Турсун Шарипов, вдруг окажется в стороне от жизни комсомола? Без него соберут хлопок, выращенный на опытных участках. Он не будет присутствовать на открытии нового стадиона. Не увидит счастливых лиц людей, стоящих у края хлопкового поля, расчерченного на зеленые квадраты.

Без него будут проходить заседания бюро, молодежные вечера, спартакиады, воскресники. Кто-то другой, а не он будет выступать перед молодежью с докладами, спорить и убеждать, драться за интересы незнакомых юношей и девушек, объединенных в ряды комсомолии. Это казалось невероятным, чудовищным.

А планы? Какие большие, интересные планы наметил райком!

И все это будет сделано без него, руками других. Такие руки, конечно, найдутся. После его ухода райком не перестанет работать. Но как он сам дальше будет жить? Турсун приглушенно застонал. Семенов повернулся к нему и сочувственно прошептал:

– Берет за душу? Так и должно быть. Это же классика!

«А не рано ли ты протрубил отбой?» – спросил себя Турсун, и враз с него слетели расслабленность и беспросветное уныние. Он выпрямил спину, подобрался. Осмысленным взглядом окинул заполненный людьми зал. Летние кинотеатры без крыш, и, вскинув глаза, Турсун увидел над головой звездное небо. Сколько звезд! Разной величины и яркости. «А где моя звезда? Хоть крошечная. Я еще не высек и искры, а уже приготовился к сдаче оружия. Без боя. Ведь все, в чем обвиняли меня, неправда. Неужели Рубалин сильнее правды? Рубалин – это еще не комсомол. А партия? Я приду в свой райком партии. Они вручали мне партийный билет, они рекомендовали меня на комсомольскую работу, пусть они и судят. Они и комсомольцы, которые поверили мне, избрали своим секретарем. Надо драться. Не за пост, не за кресло – за правду».

– Ну вот, – обрадованно воскликнул Семенов, когда они поднялись с мест, чтобы выйти из зала, – у вас совсем другой вид! Я же говорил – кино лучший отдых!

Турсун в ответ только улыбнулся.

От приглашения поужинать Турсун отказался. Он ушел в свой номер, выключил свет и, подсев к окну, молча смотрел на залитый огнями ночной город.

Но вот погасли уличные фонари, и город погрузился в фиолетовый полумрак. Контуры зданий, деревьев, столбов расплылись и обесцветились. И небо как будто упало на землю. Раскаленные пуговки звезд запутались в ветвях тополей и акаций, прилепились к шпилям зданий, повисли на телемачте. Кругом звезды, звезды, звезды...

И снова пришла на память притча Джурабека. Мудрый старик. Люди зажигают звезды. Это же здорово! Ради этого стоит жить и бороться, а не впадать в уныние, не киснуть, не хандрить.













«Наше счастье в борьбе, а это трудное счастье, – вспомнились слова Паромова, – трудное, зато настоящее». И Турсуна неудержимо потянуло домой, в родной город, где жил и работал коммунист Николай Паромов.

Турсун разделся и долго мылся, подставив голову под холодную водяную струю. Растер мохнатым полотенцем шею и грудь...

До полудня они с Семеновым ходили по различным организациям. Побывали у министра просвещения, у секретаря ЦК комсомола и у заведующего облоно. Многого добились, многое решили. Семенов был в восторге, он считал, что ему необыкновенно повезло.




7

В Пахтаабад Турсун приехал поздним вечером. Проходя мимо райкомовских окон, увидел свет. Вошел в коридор. Остановился у своего кабинета. Оттуда доносился шум. Что там происходит? Какое-то совещание, или они обсуждают решение обкома? Ну что ж, тем лучше... И открыл дверь.

Его сразу окружили товарищи. Тут были члены бюро и комсомольские активисты города.

– Что у вас происходит? – спросил Турсун.

– Ничего. Сидим и ждем тебя. Звонили в обком. Сказали, ты уехал. Вот и дожидаемся, – ответила Исаева.

– Рассказывай скорее, что было на бюро, что решили, – попросила Любушка.

– Я знаю только одно, – медленно заговорил Турсун, стараясь удержать на лице непринужденное выражение. Это ему не удалось, и он полез в карман за папиросами.

– Что? – тревожно спросил Нестеров.

– Меня сняли с работы. За моральное разложение, ну и за все прочее...

В кабинете стало тихо. Ребята старались не глядеть друг на друга. Слышалось торопливое тиканье часов. Потом сухо щелкнул рычажок телефонного аппарата. Платон Нестеров снял трубку.

– Кабинет Паромова, – попросил он.

Еще никто не сообразил, что это могло бы означать, а Платон уже разговаривал с Паромовым.

– Извините, Николай Петрович, что потревожил вас. Это говорит комсорг маслозавода Нестеров. Здравствуйте. Я, то есть не только я, а мы, ну, как бы вам сказать, тут целая группа комсомольцев, очень просим принять нас... Нет, сейчас. По крайне важному для нас делу… Через полчаса? Хорошо. Спасибо.

С глухим стуком легла на рычаг телефонная трубка.

– Пошли. Подождем в приемной.

Все с шумом повалили к выходу.

– Постойте! – Турсун метнулся им наперерез. – Что вы делаете?

– Молчи, – Исаева сжала ему руку. – Так нужно. Он прав.

Комсомольцы вернулись часа через полтора. Веселой, говорливой ватагой ворвались в кабинет.

– Ты знаешь, что сказал Николай Петрович? – В глазах Исаевой неподдельный восторг. – Все будет решать пленум райкома комсомола.

– А пленум – это и мы тоже, – пробасил Нестеров.

С улицы донесся мотоциклетный треск. Возле райкома он оборвался. Все повернулись к двери.

Вошел Хамзин. Совхозный комсорг был чем-то крайне возбужден. Он подошел к Шарипову, приглушенно спросил:

– Был на бюро?

– Был.

– Что решили?

– Да вроде сняли меня с работы.

– Как сняли?! – Хамзин оторопело захлопал глазами. – Что значит сняли?! Кто снял? Почему нас не спросили? Разве не мы тебя избирали?

– Мы уже были у Паромова, – Нестеров успокаивающе положил ладонь на Сашино плечо. – Все решит пленум райкома.

– Тогда порядок, – повеселел Хамзин.

И все-таки настроение у ребят было неважное. Они невесело шутили. Турсун окинул их взглядом и повернулся к Хамзину:

– Как поживает Джурабек-ата?

– О, Джурабек-ата пошел в гору! Вчера уехал в академию. Там обсуждается вопрос о новой агротехнике. Джурабек будет рассказывать о своем опыте. Его у нас академиком прозвали. Старик делает вид, что сердится, а на самом деле страшно доволен.

– А он и в самом деле может стать академиком! – воскликнул Турсун.




ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ



1

Долгими и трудными были дни ожидания пленума. Турсун хотел было куда-нибудь исчезнуть на это время, но Паромов сказал: «Ты – солдат. Партия поставила тебя на ответственный пост. Вот и стой на нем, пока не придет разводящий и не сменит тебя».

И Турсун стоял. Он подписывал бумаги и телеграммы, отвечал на телефонные звонки, беседовал с посетителями, присутствовал на различных заседаниях.

Днем, на людях, в сутолоке дел, притуплялась душевная тревога, и Турсун на время забывал обо всем. Но по ночам его одолевали мрачные мысли. Он терзался сомнениями и глубоко страдал. Лютфи все еще гостила в Самарканде. Каждый день он получал от нее письма и отвечал на них. Турсун решил ничего не писать ей о случившемся. К чему? У нее и так хватает неприятностей. Но, видимо, не зря говорят, что любящее сердце чувствует беду друга на любом расстоянии. И вот она прислала короткое письмо:

«Милый Турсун! Меня одолевают дурные предчувствия. Что-нибудь случилось? Ты что-то скрываешь от меня? Не мучай меня. Напиши всю правду.

_Твоя_Лютфи»._

И он написал. В ответ пришла телеграмма. Всего одно слово: «Выезжаю». «Хорошо, что она все-таки не успеет к пленуму», – подумал Турсун, пряча телеграмму в стол.

Ночь накануне пленума выдалась душной и хмурой. Небо затянули пылевые тучи «афганца». Воздух был горяч и неподвижен.

Турсун долго не мог уснуть: не давали покою мысли о завтрашнем дне.

«Докладчиком будет Рубалин. Чего он не наговорит! И если бы только обо мне... Но он же обязательно скажет и о Лютфи. И наше чувство нельзя будет уберечь от чужих глаз и рук. Спорить с обкомом, наверное, не много найдется охотников. Зато вынырнут типы вроде Яши Львова. Эти не замедлят подлить масла в огонь. Будет бой... Ну что же... Бой – хорошо. Будем драться. Вот возможность доказать свою правоту. Что бы ни говорил Рубалин, решать будет не он. И если активисты поддержат его, значит я и в самом деле недостоин быть секретарем райкома. Надо все обдумать...»

Медленно таяла чернота за окном, а Турсун все еще не ложился. Он готовился к выступлению. Он готовился к бою.




2

Пленум проходил в Доме культуры. Приглашенных было очень много. И комсорги, и пионервожатые, и пропагандисты. Сюда неведомо как попали и люди, не имеющие никакого отношения к активу. Был среди них и Яша Львов. Он сидел на видном месте, с задумчивым выражением на лице и разглядывал пустые стулья президиума.

В зале находилась и его жена. Узнав от подруги – комсорга поликлиники – о предстоящем пленуме, Роза упросила ее раздобыть пропуск. Она считала, что должна присутствовать на пленуме.

С той незабываемой ночи Роза много думала о своей жизни. Женщина как бы раздвоилась, и ее второе, внутреннее «я» пристально и неотступно вглядывалось в окружающее. Внешне она оставалась прежней: работала, нянчила ребенка, отвечала на вопросы матери и мужа. Но все это время, чем бы она ни занималась, в ее душе, накапливаясь по крупице, зрело решение перевернуть жизнь, начать ее сначала и совсем по-другому. Ей было противно мягкое, липкое, душное благополучие своей семьи. Отработав, она не спешила домой, подолгу бродила по улицам или сидела в сквере на берегу реки и думала. В эти часы раздумья она не спеша и осторожно разбирала прожитую жизнь, как каменщик разбирает забракованную кладку – кирпич по кирпичу. Ей во что бы то ни стало хотелось найти причину своих неудач. И она нашла. Оказывается, во всем случившемся виновата она сама. Но разве жизнь уже прожита, разве в ней недостанет сил, чтобы все перевернуть и заново начать строить свое счастье? И Роза решилась. Но что-то еще мешало ей сделать первый, самый важный шаг. Ее останавливала то жалость к матери, то страх за свое будущее. Нужен был какой-то толчок извне. Роза ждала этого толчка, молила, чтобы такое случилось. И вот этот комсомольский пленум. Роза предчувствовала: на пленуме будет решаться не только судьба Турсуна Шарипова, но и ее судьба...

Повестка дня пленума была известна. Известно было и решение бюро обкома о Шарипове. Людская молва разнесла по Пахтаабаду пестрые подробности этого бюро.

Участники пленума собрались задолго до его открытия. Сходились в группы, горячо обсуждали случившееся, спорили. Одни одобряли решение обкома, другие – осуждали его.

Ровно в четыре на сцене появился Турсун Шарипов. За последние дни он сильно изменился. Острее прежнего выпирают почерневшие скулы, глубоко запали глаза. Парню тяжело, это понял каждый. Быстро избрали президиум, утвердили повестку дня и регламент.

Слово предоставили Рубалину. По залу порхнул шумок и сразу стих.

В белом шелковом кителе, высокий, подтянутый, Рубалин быстро прошел к трибуне. Неторопливо разложил перед собой бумаги, переставил стакан с водой, еле уловимым движением пригладил волосы и начал доклад.

– Товарищи члены пленума и активисты! Бюро обкома поручило мне доложить вам о своем решении. – Он передохнул, выдержал небольшую паузу. – Прежде чем сделать это, я расскажу о причинах, заставивших нас принять такое решение. Некоторое время назад мы получили письмо от группы комсомольцев-активистов вашего района. Я прочту его.

Письмо Львова слушали затаив дыхание. Некоторые охотно верили всему. И когда Рубалин дочитал письмо, в зале застыла такая тишина, как будто сидевшие в нем люди окаменели. Секретарь обкома облегченно вздохнул, расправил плечи, расстегнул верхнюю пуговицу кителя.

– К сожалению, факты, приведенные в письме, верны. Случайным ли оказалось моральное падение Турсуна Шарипова? Нет. Вспомните выступление комсомольской газеты. Была там статья «Под крылышком Турсуна Шарипова». Помните?

– Помним, – недружно откликнулись из зала.

– Начав с покровительства хулиганам и пьяницам, Шарипов постепенно и сам скатился в это болото. Не зря же говорят: «С кем поведешься, от того и наберешься».

– Хорошая пословица! – подал голос Султанов.

– В той же статье Шарипова критиковали за зазнайство, отрыв от молодежи, высокомерие. Может быть, он воспринял критику как должное и стал исправляться? Ничуть. Он по-прежнему ведет себя. «Я» – вот главный авторитет для Шарипова. Он не только с рядовыми комсомольцами, но с членами бюро не считает нужным советоваться. Действует по принципу: «Что хочу, то и ворочу».

Потом, не скупясь на черные краски и резкие слова, Рубалин рассказал о неправильном отношении Шарипова к обкому комсомола, о нарушении им Устава, несоблюдении всяческих инструкций и постановлений.

– Мы не раз пытались поправить его. Старались помочь. Советовали ему, по-товарищески журили. Но ничего не изменилось. Почему? Потому, что товарищ Шарипов зазнался. В его понимании комсомол – это не союз одержимых единомышленников-революционеров, а какая-то жалкая артель, в которой ни порядка, ни традиций, ни правил. Живи, как можешь, иди, куда хочешь, авось кривая вывезет.

С первых слов рубалинской речи Турсун словно одеревенел. Ни один мускул его худого лица не дрогнул. Только горячие черные глаза жили, отражая глубокую душевную боль и торопливую напряженную работу мысли. Он слушал злые слова о себе и сразу же мысленно парировал удары. Даже нападал. Он чувствовал: многие верят секретарю обкома. Найдутся и такие, которые поддержат Рубалина. Пусть! Все равно без боя он не покинет свой пост.

Гремел в притихшем зале властный, рассерженный рубалинский голос. Он то ниспадал до рокочущих басовых перекатов, то взмывал вверх и звенел металлом. Целый час в безмолвном зале слышался только этот голос. Особенно выразительным казался он, когда Рубалин читал пространное решение бюро «О недостойном поведении первого секретаря Пахтаабадского райкома комсомола».

Когда Рубалин дочитал постановление, Яша Львов, не скрывая торжества, крикнул:

– Правильно! – и захлопал в ладоши.

– Теперь решайте сами, – закончил свое выступление Рубалин, – может ли Шарипов возглавлять райком комсомола. Оправдал он ваше доверие и достоин ли его вообще? Точку зрения обкома я высказал. Конечно, мы сами могли освободить Шарипова от работы. Но обком знает, что комсомольский актив Пахтаабада в состоянии сделать правильные выводы. Обком уверен, что вы поддержите его и примете принципиальное, верное решение.

По залу пробежал сдержанный шум. И снова наступила тишина, мертвая, гнетущая, трудная. Срывающимся голосом Зульфия Исаева предложила установить дальнейший порядок пленума. Решили: сначала выскажется Шарипов, потом остальные.

Этой минуты Турсун давно ждал, готовился к ней. И все-таки, когда она наступила, он растерялся.

– Слово предоставляется товарищу Шарипову, – сказала Исаева и села.

Надо было вставать и говорить, а он будто примерз к стулу. В зале глухо зашумели. Зульфия сжала руку Турсуна, шепнула: «Иди же». Он с трудом встал, медленно прошел к трибуне. От тишины звенело в ушах. Турсун посмотрел в зал. Лица, лица, лица... Сотни глаз. Внимательных, сочувствующих, недоверчивых, злорадных. Все они ждут его слов. Нужно начинать. Глубоко вздохнул и тихо, с хрипотцой вымолвил первое слово, после которого уже нельзя было молчать:

– Товарищи... – Он жадно отпил глоток теплой воды. – Товарищи... До сих пор я был уверен, что комсомольский работник – это прежде всего человек правды. Он, конечно, не святой. Может и ошибаться и заблуждаться. Но делать все это искренне, по убеждению. – Поднес к ссохшимся губам стакан, сделал большой глоток. – Сегодня я понял, что и среди комсомольских работников есть такие, для которых всего дороже честь мундира. Это я о вас говорю, товарищ Рубалин. Вы собрали в одну кучу все: быль и небылицы, факты и сплетни, доводы и домыслы. Не проверив, не разобравшись, не поговорив даже со мной. И все это ради того, чтобы доказать свою правоту. Это нечестный прием, не достойный комсомольского работника.

– Лучшее средство обороны – это нападение! – выкрикнул Львов.

– Не всегда лучшее, – отчеканил Рубалин.

– А я не обороняюсь и не нападаю. Я только хочу, чтобы вы знали правду. А ведь что говорилось здесь о моем моральном разложении – ложь!

– Ишь ты! – выкрикнул кто-то.

– Меня обвиняют в хулиганстве. Говорят, я был пьяный и затеял драку с какими-то прохожими. Ерунда. Во-первых, я еще ни разу в жизни не был пьяным и никогда не стремился к этому. Во-вторых, здесь сидят товарищи, с которыми я в трезвом виде простился в два часа ночи. Но некоторые обкомовцы вопреки этим фактам продолжают утверждать, что я был пьян. Зачем им это? Чтобы объявить меня инициатором драки с прохожими. Да, я дрался. Но я не нападал, а защищался. На меня бросились трое хулиганов. Они хотели надругаться над девушкой. Я заступился. До сих пор жалею, что не смог проучить этих негодяев...

Теперь нужно было говорить о Лютфи. Говорить друзьям и недругам, знакомым и незнакомым о самых сокровенных чувствах. «А если смолчать, обойти?» – мелькнула мысль. Но он тут же отогнал ее.

– Теперь о самом главном пункте обвинения – о моих отношениях с Таировой... – Перехватило горло. Он умолк. Выигрывая время, медленно, сквозь зубы тянул теплую воду. Опустошил стакан. Поставил его на место. – О моих отношениях с Таировой. Докладчик об этом говорил, как о чем-то грязном... Соблазнил, принудил, опозорил... Какая это гадость! Да, я люблю Лютфи. Я еще никого не любил. Это... это такое чувство... Да что вам рассказывать – сами знаете! Плохо, конечно, что она была невестой другого...

– Невеста – не жена! – долетел выкрик из зала.

– Я считаю себя виноватым перед Бурханом. Но я ничего не мог поделать. Это оказалось сильнее меня, хотя я, честное слово, пробовал бороться. И если нужно меня за это наказать, наказывайте. Но я люблю...

– А она? – спросили из зала.

– Она?..

– Она тоже любит! – выкрикнула Исаева.

Зал ответил взволнованным гулом голосов. Председателю не скоро удалось восстановить тишину.

– Мне сейчас очень трудно говорить... Извините, что скажу коротко. Все обвинения о моем неповиновении обкому, о нарушении Устава надуманны. Я действительно кое с чем не согласен. Мне, например, казалась непомерной отчетность райкома перед вышестоящими органами. Я считаю также ненужным обязательное предварительное писание проектов постановлений комсомольских собраний, в первичных организациях. Были у меня и другие мысли. Может, они и ошибочны. Не мне судить. Об этом я как-то сказал Рубалину и даже написал письмо в ЦК ВЛКСМ. Но неповиновения никакого нет. Я коммунист... – голос Турсуна зазвенел. – Для меня комсомольская работа – доверие и поручение партии. А доверием партии я дорожу больше всего на свете...

Прения долго не начинались. Зал жужжал потревоженным ульем. Там переговаривались, спорили, шумели, но слова никто не просил. Тогда-то поднялась Исаева.

– Ну что же, товарищи, разрешите, начну я. – Она вышла к трибуне, машинально поправила прическу. – Я скажу то, что думаю. Меня поразила речь секретаря обкома. Это же обвинительное заключение по делу преступника! А ведь все эти преступления выдуманы, высосаны из пальца. Получается настоящий конфуз. А почему? Да потому, что обком решил вопрос, не спросив нас, товарищей Шарипова по работе. Если бы Рубалин спросил меня, я бы сказала, что Турсун Шарипов настоящий коммунист и хороший комсомольский работник. Преданный делу, чуткий и порядочный.

Она рассказала, как принципиален был Турсун при обсуждении своего однокашника Львова. «Он сейчас торжествует. Слышали его выкрики? Только зря радуешься, товарищ Львов». Потом Зульфия с возмущением отвергла утверждение, что Турсун был пьян и сам затеял драку. Когда же заговорила о взаимоотношениях с Лютфи, голос Зульфии задрожал.

– Раз Лютфи не любила Бурхана, а любит Турсуна, что же плохого в том, что свадьба расстроилась? Я знаю, что такое жить с нелюбимым человеком... Я знаю...

Она тяжело вздохнула и вдруг просто и скупо рассказала потрясенным слушателям о своей искалеченной юности.

– Я тогда была слабая и покорилась. Потом жестоко поплатилась за это. – Зульфия торопливо подошла к столу, вынула из сумочки носовой платок, вытерла слезы. – Если Лютфи и Турсун любят друг друга, значит они счастливы. Надо радоваться счастью товарищей. Я думаю, не за горами день, когда мы сыграем настоящую комсомольскую свадьбу. И мне хочется от себя и от вас пожелать им большой любви и радости.

Зал всколыхнулся от рукоплесканий.

– Товарищи! – Рубалин вскочил. – Мы же пока не на свадьбе, а на пленуме. К чему эти овации и разглагольствования о любви? Вы показываете свою незрелость. Надо говорить о деле. О деле, товарищи! Ясно?

Слово предоставили заворгу райкома комсомола Султанову. Он поднялся на сцену, торжествующе взглянул на Турсуна.

– Если Исаеву послушать – Шарипов самый идеальный комсомольский работник. А если спросить Шарипова – он скажет то же об Исаевой. Получается, как в басне Крылова: кукушка хвалит петуха за то, что петух хвалил кукушку.

В зале засмеялись.

Заворг посчитал это за доброе начало и тоже улыбнулся. Вытер платком вспотевшее лицо, покашлял.

– А ведь на самом деле Шарипов самый настоящий бюрократ. Он считает себя всех умнее, не советуется с работниками райкома. Только приказывает. Спорить с ним не смейте. Сразу оборвет, закричит: «Уволю! Сниму!» И никакой обком ему не указ...

Султанов говорил и говорил, ловко и уверенно сплетая в прочную сеть надуманные обвинения. Он был уверен, что Турсуну больше не секретарствовать. Нет. Такого еще не бывало, чтобы обком не настоял на своем. Теперь Турсун на своей шкуре почувствует верность поговорки: «Входя в дом, подумай, как выйти оттуда». Давно ли он предлагал Султанову подать в отставку, а пришлось самому уходить, уступать место другому. Кому? Не Исаевой же: все видят, она с Турсуном заодно. Тогда кому же, кроме него, Султанова?..

Голос Султанова гремел все сильнее. Он говорил, а в душе его росла и ширилась злая радость.

Когда он закончил речь, попросила слова скромно одетая девушка. В президиуме ее никто не знал. Она вышла на сцену, поправила воротничок белой блузки и заговорила низким грудным голосом.

– Я член комитета РТС, работаю экономистом. Я бы никогда не призналась в том, что со мной случилось, но тут дело безвыходное. Так вот, знайте, товарищ из обкома, это меня спас Шарипов от пьяных парней.

– Это подтасовка! – крикнул Рубалин. – Провокация!

Выражение болезненного недоумения появилось на лице девушки. Она удивленно спросила:

– Какая провокация?

– Вас научили, чтобы выгородить Шарипова!

– Не надо думать так о людях, товарищ секретарь обкома, – укоризненно ответила девушка. – Вы ни за что оскорбили меня, но я не уйду отсюда. Сейчас речь идет не обо мне. Меня хотели затащить в парк наши парни. С одним я немного дружила. Он оказался подлецом. Подговорил двух дружков, напились, и решили втроем... – Она тряхнула головой, повернулась к Турсуну. – Спасибо, товарищ Шарипов. Если бы не вы... – И снова в зал: – Вот человек! Не испугался. Один против трех. А ведь могли изувечить и даже убить... А вы, – она неприязненно поглядела на Рубалина. – Вместо того чтобы спасибо сказать, черните его... – Она подождала, пока стихнет шум. – Почему я никому не сказала об этом? Парни упросили. Пьяные, говорят, были. Надавала я им по щекам, а говорить не стала, пожалела... Да и самой стыдно было признаться в таком...

Рубалин нервно приглаживал ладонями волосы. Взгляд его коричневых глаз перескакивал с предмета на предмет. Секретарь обкома негодовал. Главный козырь обвинения бит. Надо было немедленно придумать что-то, спасти положение, восстановить престиж обкома и его секретаря. И Рубалин напряженно думал, вполуха слушая следующего оратора, комсорга колхоза имени Ленина Мусо Юсупова. Тот говорил медленно и нескладно.

– Молодежь нашего колхоза знает Шарипова. Когда было трудно с обработкой на суженных междурядьях, кто помог нам? Шарипов убедил колхозников. Сам кетменем окучивал. Между прочим, норму дал. И прорыв ликвидировали. Или вот раньше в райпо не было автолавки. Мы просили Шарипова помочь. Теперь автолавки приезжают на поля, а вы, товарищ Рубалин, говорите, что он зазнался и бездельник. Кто же тут бездельник?

Потом выступила Сабитова. Не успела она сказать и двух фраз, как ее перебил Рубалин:

– Я не понимаю вас, товарищ Сабитова. В обком вы пишете одно, а здесь говорите другое. В чем дело? Что за двуличность?

– Я ничего не писала в обком.

– Как не писали? А это? – И он поднял над головой письмо. – Вот ваша подпись.

Маленькими пальчиками Сабитова осторожно, как берут раскаленный уголь, взяла письмо, посмотрела на подписи и дрожащим от гнева голосом воскликнула:

– Это подделка! Я не писала и не подписывала!

– А чьи там еще подписи? – спросили из зала.

Когда Сабитова прочла фамилии, поднялся невообразимый шум. Над головами возбужденных людей роем закружились выкрики:

– Безобразие!

– Я это письмо и не видел!

– Дайте мне слово!

– Прошу слова!

А Сабитова впилась взглядом в письмо, и на ее лице отразилось большое напряжение мысли. Гневный румянец залил ее щеки. Она взмахнула бумагой.

– Товарищи! Это же... Вы только послушайте!

Шум постепенно стих.

– Я сейчас внимательно присмотрелась к этой фальшивке и узнала почерк. Письмо написал наш преподаватель Львов. Если не верите, я сейчас сбегаю и принесу какую-нибудь бумагу, написанную Львовым, и вы сами увидите.

– Зачем? Мы у него спросим. Он же здесь, – Исаева всматривалась в зал.

Яша Львов был уверен в полном поражении Шарипова. Он уже представлял себе, как после пленума подойдет к Турсуну и бросит ему в лицо несколько язвительных слов. И вдруг... Услышав слова Сабитовой, Яша инстинктивно вжал голову в плечи, пригнулся, норовя спрятаться за спину широкоплечего парня. «Надо было отпечатать на машинке», – это была последняя мысль, промелькнувшая у него в голове, а через миг там уже ничего не осталось, кроме всепоглощающего страха. Он проклинал себя за то, что не ушел отсюда полчаса, пять минут, минуту назад. А со сцены неумолимо звучал голос Исаевой:

– Товарищ Львов, где вы?

– Вот он! – пробасил Нестеров. – Полюбуйтесь. Втянул голову в плечи и сидит не дышит. Выходи, Львов, пленум требует.

Яша вскочил как ошпаренный, вышел в проход.

– Сюда, проходите сюда, пожалуйста, – позвала Исаева.

Шум в зале нарастал. Негодующие возгласы слились в грозный гул. Яше показалось, что от этого гула даже пол под ногами качается. Он нелепо взмахнул руками и бочком-бочком выскочил из зала.

– Провокатор!

– Клеветник!

– Негодяй! – неслось ему вслед.

Когда Сабитова назвала фамилию ее мужа, Роза вцепилась в локоть подруги и едва не потеряла сознание. Увидев прячущегося Яшу, она ощутила приступ гадливости. Склонилась к подруге и, задыхаясь, прошептала:

– Если я приду к тебе с ребенком... Приютишь на время?

Та вместо ответа поцеловала Розу в щеку.

А в зале бушевали страсти. Перекрывая шум, Сабитова кричала со сцены:

– Теперь все ясно? Обиженный справедливым наказанием, этот прохвост решил отомстить и избрал самый грязный и подлый способ мести – написал клеветническое письмо с фальшивыми подписями. А обком поверил, пошел у него на поводу. И вот что удивительно. Здесь был работник обкома по проверке этого письма. Почему же он не побеседовал ни с одним из тех, кто якобы подписал эту фальшивку? Пусть нам ответит на это товарищ Рубалин.

Но Рубалину было не до ответа. Если бы ему сообщили, что Земля перестала вращаться или на нее прилетели марсиане, он, вероятно, испытал бы меньшее потрясение, чем сейчас.

Нежданно-негаданно из обвинителя он превратился в обвиняемого.

Комсомольцы гневно и резко говорили об обкоме и о Рубалине, называя его и бюрократом, и чиновником, и даже унтером Пришибеевым.

– Мелкий вы человек, – сказал Нестеров. – Поверили жалкой анонимке и раздули целое дело. С живыми людьми поговорить побоялись. Привыкли встречаться с комсомольцами через стол президиума. Людей чураетесь. Только бумажкам верите. Ими и живете. Бумажная душа. Недостойны вы руководить комсомольцами.

Внеочередной пленум Пахтаабадского райкома комсомола единогласно решил:

«Просить ЦК Л кем Таджикистана отменить, как неправильное, решение обкома комсомола о первом секретаре райкома Шарипове».

Когда заседание объявили закрытым, Турсуна окружили Товарищи. Ему жали руку, поздравляли, смеялись. Исаева с трудом протиснулась к нему, сжала худой локоть Турсуна.

– Ты только не волнуйся.

- Ничего, – ответил он и улыбнулся. – Звезды в небе не сами загораются.




ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ



1

Вторая половина ноября. Где-то в горах шли затяжные дожди. Еще дальше и выше завывали метели, покрывая белым холодным пухом суровые, мрачные склоны гор. Но здесь, в долине, по-летнему голубело полуденное небо и припекало солнце. Человеку, не знакомому с природой юга, ничто не напоминало о зиме. А зима была рядом. Она давно уже таилась в близких отрогах, и ее ледяное дыхание нагоняло трепет на изнеженную теплом природу.

По ночам из горных ущелий в долину врывался холодный и резкий ветер. Он с хрустом срывал с деревьев сухие листья и гнал их по земле, сметая в огромные багряные кучи. От порывов ветра в садах облетали поздние яблоки.

Затихли птицы. Потемнела вода в реках и озерах. Ночи стали холодными, а по утрам долину заливал молочно-серый туман. Все яснее и яснее проступали приметы сырой и хмурой азиатской зимы. Пройдет еще несколько дней, и тяжелые свинцовые тучи ворвутся в долину, закроют солнце, студеные дожди зальют высохшую землю.

Скоро зима. А в поле еще белел хлопок. Урожай был на редкость хорош, но рабочих рук не хватало. Уборка затягивалась.

Люди нервничали, замирали у репродукторов, слушая метеосводку. Сотни глаз с тревогой и надеждой вглядывались в стрелки барометров, которые каждую секунду могли ожить и поползти к страшному слову «Осадки».

Колхозники торопились, напрягали все силы, чтобы вовремя убрать «белое золото». Им помогали горожане и школьники. По дорогам день и ночь шли автомашины, нагруженные огромными мешками – канарами, набитыми хлопком. Высокие кучи его белели на межах и хирманах, на обочинах полевых дорог.

В колхозных конторах днем было пусто и тихо: все на уборке. Только по ночам там стрекотали арифмометры и щелкали счеты, проходили заседания и собрания, решались неотложные дела.

Районные учреждения тоже на замке. Служащие убирали хлопок.

Привыкший к этому порядку, Турсун искренне удивился, когда в середине дня за ним в поле заехал председатель колхоза.

– Нас вызывают в райком партии, – сказал он. – Садись, поедем.

Турсун снял фартук, сполоснул руки и сел в председательскую «Победу». Всю дорогу они гадали о причинах неожиданного вызова.

В кабинете Паромова собрались председатели колхозов, директора РТС и совхозов. Какая-то смутная тревога закралась вдруг в душу Турсуна. «Что случилось? – думал он. – Стихийное бедствие? Но почему у Паромова такое торжественное лицо?»

Вот он поднялся, и сразу стало тихо.

– Ну что ж, товарищи, – сказал Николай Петрович, – комсомол явился, пионеров мы не приглашали. Значит, можно начинать.

Турсун почувствовал холодок на спине, внутренне подобрался и замер.

Паромов легонько стукнул карандашом по голубому боку пиалы.

– Не буду томить вас, товарищи. Завтра в Таджикистан приезжает Никита Сергеевич Хрущев. – По кабинету прокатилась волна голосов. – А послезавтра он будет в нашем Пахтаабадском районе.

– У нас? – изумленно воскликнул кто-то.

– У нас, – худощавое лицо Паромова залила улыбка. Он немного помолчал, пережидая, пока стихнет радостный шум, постучал карандашом по пиале. – Мы пригласили вас, чтобы посоветоваться и вместе решить, как лучше принять дорогого гостя. Товарищ Хрущев изъявил желание познакомиться с новой агротехникой возделывания хлопчатника, посмотреть наше хозяйство и нашу жизнь. Вот и давайте подумаем, как сделать, чтобы он смог увидеть все: и успехи и недостатки...

Это необычное совещание длилось очень долго. Каждому казалось, что Никита Сергеевич обязательно заинтересуется его работой. И люди готовились к разговору с главой Советского государства, который нашел нужным посетить небольшой городок, отгороженный от мира цепями высочайших гор.




2

В тревоге и хлопотах прошел остаток дня. До самого вечера Турсун вместе с комсомольцами украшал родной город. А вечером райкомовцы собрались все вместе и допоздна проговорили о завтрашнем событии.

– По-моему, – твердо заявила Люба Немцова, – он обязательно поинтересуется работой комсомола. Вы же знаете, как он относится к молодежи. Тебе, Турсун, надо подготовиться к разговору.

И Турсун стал готовиться.

Он подсчитал урожайность на полях молодежных бригад, которые возделывали хлопок по суженным междурядьям, записал в блокнот фамилии лучших молодых доярок и кукурузоводов, припомнил, сколько молодежных воскресников проведено на строительстве и благоустройстве города и кишлаков.

– Постойте, товарищи, – горячо воскликнула Исаева, – мы забыли о женщинах! Это очень важный вопрос. И уж о нем-то наверняка будет разговор.

С ней согласились и тут же стали подсчитывать, сколько девушек в этом году окончили среднюю школу, а сколько поступили в вузы.

Блокнот заполнялся все новыми и новыми записями.

В эту ночь Турсун часто просыпался и думал о предстоящей встрече с человеком, имя которого известно всей земле.

В половине седьмого он был уже на ногах. Решил не беспокоить домашних, потихоньку одеться и уйти. Но это ему не удалось. Из шкафа куда-то исчез выходной костюм. Вполголоса чертыхнувшись, он открыл дверь своей комнаты и застыл в изумлении. Мать, сестра и ее муж сидели вокруг стола и шепотом разговаривали. На спинке стула висел вычищенный и отутюженный костюм. Спинку другого стула оседлали сорочка и галстук.

– Что это за заговор?

– Неблагодарный, – в тон ему отозвалась сестра. – Так-то ты платишь за внимание родственников! Беги мойся, завтракай и надевай парадную форму.

Завтракать не хотелось, но его принудили съесть пирожок и выпить пиалу чаю. Потом его долго оглядывали со всех сторон, одергивали пиджак, поправляли галстук и воротничок сорочки, стряхивали невидимые пылинки.

– Ну, ступай, – сказала мать, и Турсун увидел в ее глазах слезы. – Был бы здесь отец, он бы... – Она махнула рукой.

– Мама! – укоризненно сказала Зухра, опустив глаза.

– Он всегда с нами, – проговорил Турсун.

Несколько секунд в комнате стояла глубокая тишина.


3

У ворот райкома партии собрались руководители района.

– Пора, – сказал Паромов, глянув на часы.

Машины медленно двинулись по празднично украшенным и уже многолюдным улицам. Ехали молча, изредка обмениваясь короткими фразами. Минут через двадцать остановились у моста на границе Пахтаабадского района. Вышли из машин, закурили, поминутно вглядываясь в даль дороги.

– Рановато мы, – сказал Буриев. – Только половина девятого.

– В самый раз, – возразил Паромов.

– Говорят, он сам мало спит и засонь не любит, – начал было Фаязов и умолк, увидев, как из-за поворота вынырнул «ЗИЛ». За ним еще несколько сверкающих лаком машин. Проскочив мост, «ЗИЛ» остановился. Из него вышли Никита Сергеевич Хрущев и руководители республики. Все двинулись им навстречу.

– Здравствуйте, товарищ Паромов, – сказал Никита Сергеевич, протягивая руку. – Знакомьте с вашими помощниками. Я о них много слышал. Да и не мудрено. Вы же главные закоперщики новой агротехники. Ну, показывайте ваши узкие междурядья. О них в Москве даже спорят. С чего начнем?

– Я думаю, с совхоза Дзержинского, – ответил Паромов.

– Согласен. Садитесь с нами.

Когда машина тронулась, Никита Сергеевич повернулся к Паромову.

– О хлопке не буду спрашивать: о нем разговор впереди. Скажите, как у вас в этом году обстоит дело с жильем, с продуктами питания?

Для сравнения Паромов назвал цифры двух последних лет.

– А сколько в вашем райисполкоме лежит заявлений на квартиры?

– Около двухсот.

– Это непримиримые бесквартирники. Но есть еще и такие, которые не пишут заявлений, хотя и остро нуждаются в жилье. – Никита Сергеевич сделал короткую паузу, резким взмахом ладони рассек воздух. – Плохо. Очень плохо. Надо приложить все силы к решению жилищной проблемы. Каждая семья должна иметь квартиру – вот какую задачу ставит партия. Нужно использовать все возможные резервы и источники, чтобы решить ее в ближайшие годы. Наш народ терпелив. Он умеет ждать, умеет подчинять свои личные интересы интересам общества и государства. Кое-кто злоупотреблял этим чудесным качеством советских людей. Партия больше не может мириться с таким положением. Каждый советский гражданин должен иметь хорошую квартиру. Это грандиозная задача. Сложнейшая, но мы ее решим.

Машина въехала на центральную усадьбу совхоза.

У конторы столпились празднично одетые люди. В центре – Набиев, Редькин, Мансуров. Никита Сергеевич приветливо помахал рукой. Его окружили детишки с букетиками цветов.

Он взял букет из рук смуглого мальчика в тюбетейке.

– Ты таджик?

– Таджик.

– Учишься?

– В третьем классе.

– Кем же ты будешь, когда вырастешь? Летчиком или капитаном?

– Нет.

– Ну тогда инженером или писателем?

Мальчик отрицательно покачал головой.

– Кем же? – широко улыбаясь, спросил Никита Сергеевич.

Секунду помолчав, мальчик твердо ответил!

– Я буду хлопкоробом. Как дедушка.

Все одобрительно засмеялись.

– Молодец! – Никита Сергеевич погладил его по голове. – У тебя замечательная мечта! А кто твой дедушка?

– Джурабек Асроров.

– Я много слышал о нем. Знаменитый дед. Познакомь-ка меня с ним.

– Он в поле. На узких междурядьях.

Махнув рукой, Хрущев проговорил улыбаясь:

– У вас даже малыши знают новую агротехнику. Вот что значит край новаторов, – склонился к мальчику, протянул ему руку. – Будем друзьями.




4

Джурабек встретил Никиту Сергеевича около своего поля. Он прижал руку к груди, поклонился. Потом они долго жали друг другу руки, приветливо улыбаясь.

– Это и есть ваше опытное поле?

– Да, Никита Сергеевич, – ответил Джурабек и сделал рукой широкий жест, приглашая гостя осмотреть участок.

Раздвинув руками кусты, тот ступил в междурядье и медленно пошел по полю. Все двинулись следом. Джурабек и Редькин обстоятельно отвечали на вопросы Хрущева. Он интересовался всем: и густотой стояния растений, и количеством коробочек на кусте 4 и их весом, и урожайностью, и себестоимостью хлопка, и еще многим другим. Причем он хотел, чтобы все эти цифры назывались в сравнении с показателями других бригад, колхозов, районов. В беседу втянулись руководители района и республики.

К приезду высокого гостя бригада Джурабека уже в полтора раза перевыполнила плановое задание, причем себестоимость хлопка была самой низкой в республике.

Неожиданно Никита Сергеевич заинтересовался основными доводами противников новой агротехники. Редькин не торопясь перечислил их и тут же все опроверг.

– О! – засмеялся Хрущев. – Да вы на этом деле собаку съели. Вам палец в рот не клади. Ну, а все-таки какие-нибудь минусы имеет ваша новая агротехника, или она идеальна, без сучка и задоринки?

– Может быть, для некоторых сортов хлопчатника такая густота окажется неприемлемой. Это покажет время. А пока налицо только плюсы.

– Где же переделанный трактор? – поинтересовался Никита Сергеевич, закончив осмотр поля. – Показывайте этот, так сказать, первенец техники для новой агротехники.

Все направились к хамзинскому трактору. Саша стоял около машины, смотрел на Хрущева и незаметно вытирал о брюки вспотевшие ладони.

– Вы и есть тот самый тракторист, – здороваясь с ним, спросил Никита Сергеевич, – которого все называют и профессором и художником?

Впалые Сашины щеки густо покраснели, но он ничего не ответил.

– Высокие звания присвоили вам товарищи. Тракторист-профессор. Неплохое созвучие, коммунистическое. А теперь расскажите, как вы переделали свою машину.

– Это не я переделал, – поспешно возразил Саша. – Мы все вместе. Только трактор мой.

– Знаю о вашей скромности. Это очень похвальное качество для молодого человека. Ну, а все-таки, как же переделали трактор?

Саша рассказал. Торопливо и не очень связно. Никита Сергеевич не стал задавать вопросов, а попросил продемонстрировать продольно-поперечную обработку.

Хамзин проворно вскочил на сиденье, завел мотор. Сначала он дважды проехал вдоль поля, потом дважды поперек. Присев на корточки, Никита Сергеевич измерил стороны расчерченного культиватором квадрата.

– Чистая работа. Нарезать такой квадрат – это искусство.

Помолчал, о чем-то думая, а потом медленно проговорил: – Ну что ж, молодцы. Вы придумали оригинальный и верный способ переделки старой техники для работы по-новому. Очень простой и очень дешевый способ. На зональном совещании буду рекомендовать его всем хлопкоробам Союза. Пусть другие поучатся у вас.

Когда гости собрались уезжать с поля и стали прощаться с рабочими, к Хрущеву подошел Джурабек.

– Дорогой Никита Сергеевич, – сказал он, приложив левую руку к груди. – Вы знаете, есть такая русская поговорка: соловей умирает, если его кормить словами.

– Соловья баснями не кормят, – поправил Паромов.

– Да, да. Я немного путал. Прошу вас зайти в мой дом. Немножко отдохнуть, немножко покушать. Внучка сварила плов.

– Ну, если плов, да еще таджикский, я сдаюсь без боя.

В мехмонхоне Никита Сергеевич снова встретился с мальчиком, который поднес ему цветы.

– Хороший у вас внук, Джурабек Асрорович. Мечтает стать хлопкоробом. Видно, дед передал ему свою любовь к земле и хлопку, к простому труду. Это замечательно!

Польщенный похвалой, Джурабек принялся потчевать гостя. Тот съел несколько очищенных урючных зерен, отпил глоток зеленого чаю и снова заговорил:

– У нас ведь есть и такие молодые люди – молочко и сметанку любят, а навозного духу боятся, корову подоить зазорным делом считают. Тут, конечно, в первую очередь виноваты родители. Некоторые из них так рассуждают. Мы воевали и голодали, когда советскую власть строили. Теперь она выстроена, и пускай наши дети наслаждаются жизнью, пускай их ручки не знают ни лопаты, ни топора. – Он снова отпил несколько глотков горячего чаю. – Они думают, что наш народ их сынков и дочек на тачке ввезет прямо в коммунизм, к горячим блинам и жирным пирогам.

Все засмеялись.

– Вы, говорят, директор школы? – обратился Хрущев к сыну Джурабека.

– Да, – почтительно откликнулся тот.

– В этом и ваша большая вина. Большая вина всей советской школы. Надо, чтобы из школы юноши и девушки выходили людьми не только грамотными, но и трудолюбивыми. Чтобы, окончив школу, они с охотой и радостью включались в созидательный труд народа. Становились к станкам и доильным аппаратам, садились на экскаватор и трактор – словом, занимались производством материальных благ, создавали материально-техническую базу коммунизма.

Подали плов, и на некоторое время разговоры смолкли. Потом Джурабек рассказал о борьбе, которую пришлось вести совхозу с отдельными учеными-хлопководами.

– Кабинетные ученые, – резко сказал Хрущев, помрачнев. – Уцепились за старые, отжившие положения, как младенец за соску, и – ни с места. Если слепо следовать за ними, если верить всему, что они говорят, может получиться конфуз, и сам попадешь впросак, и новое, живое дело погубишь. Но без помощи настоящих ученых, конечно, нам не обойтись.




5

– Теперь в колхоз Ленина, – сказал Паромов шоферу. – На седьмом километре свернете направо.

Когда до правления колхоза оставалось каких-нибудь сто метров, Хрущев попросил остановить машину и, не сказав ни слова сопровождающим, направился к маленькому, покосившемуся глинобитному домику. У ворот словно из-под земли вырос дряхлый старик с кизиловым посохом в руках. Больше в доме никого не было: все ушли к конторе встречать дорогого гостя. Старик без труда узнал торопливо шагавшего к нему человека, и кизиловый посох задрожал в сухой, сморщенной руке. Но он поборол волнение и с достоинством ответил на приветствие.

– Кто живет в этом доме? – поинтересовался Никита Сергеевич.

– Чабан Мирзо Давронов, – ответил старик.

– Вы его отец?

Старик утвердительно кивнул головой и с поклоном пригласил гостя войти в дом.

Внутри дом выглядел более опрятно, чем снаружи, – в нем и ковры и кое-какая мебель. Но они не могли скрасить впечатления убогости, которое оставляли глиняные стены, маленькие покосившиеся оконца, низкий черный фанерный потолок. Хрущев хмурился, с хрустом ломал короткий прут, оказавшийся у него в руке. Старик пригласил всех садиться. Кто-то шепнул старику, что нужно подать стул. Тот сокрушенно всплеснул руками и признался, что стула в доме нет.

В это время во дворе послышались голоса. В комнату протиснулся высокий усатый мужчина в добротном шерстяном костюме, на лацкане которого сверкала Золотая Звезда Героя. Это был хозяин дома.

– Вот вы какой! – не скрывая приятного удивления, произнес Хрущев. – А я решил, что вы маленький, невзрачный мужичишка-замухрышка.

– Почему вы так решили? – до слез смутился Давронов.

– По вашему дому. – Никита Сергеевич обвел комнату рукой. – Он такой древний, маленький и убогий, что я сразу подумал – здесь живет самый неудачливый и бедный колхозник. Но вы как будто не согласны с этим?

– Не согласен. Моя семья в прошлом году заработала сорок девять тысяч рублей деньгами да шесть тонн пшеницы. У меня есть корова, двенадцать баранов и своя «Москвичка». Сын учится в сельскохозяйственном институте. Какой же я бедняк?

– Сдаюсь, – Хрущев взял Давронова за локоть и весело, от души засмеялся. – Вы действительно герои, – проговорил он сквозь смех. – Но, извините меня, ваш дом и снаружи и внутри выглядит не по-геройски. Внешнее оформление вашей жизни не соответствует ее богатому содержанию, не соответствует вашему материальному обеспечению и вашей культуре. И мне обидно и больно, что вы живете в таком жилище.

– Вы правы, Никита Сергеевич, – сказал после недолгого молчания Давронов. – Приезжайте ко мне будущей весной, и вы увидите мой новый дом. Это будет самый лучший дом в кишлаке.

– Спасибо за приглашение. Если буду в ваших краях, обязательно зайду. А пока до свидания.

Машины сделали крутой поворот и вынырнули на широкую асфальтированную дорогу, по обе стороны которой выстроилась шеренга новых кирпичных домов. Они были высокие, светлые, с большими террасами. Сверкали на солнце стекла широких окон, свежая краска, шифер. Заметив посветлевший взгляд гостя, Паромов сказал:

– Это новая улица. Комсомольцы строили. Райком комсомола шефствует над строительством. Потому и улицу назвали Комсомольской.




6

К вечеру в новый совхозный клуб стали съезжаться партийные и советские работники, руководители колхозов, совхозов и РТС. Приехавшие образовали большой круг, в центре которого стоял Никита Сергеевич, и включились в беседу.

– Я рад, – говорил он, – что ваше предположение оправдалось. Новая агротехника – передовая агротехника. Вы смело боролись за нее и заслуженно одержали победу. Ваши противники хотели сразить вас самым веским аргументом – отсутствием техники. Но комсомольцы нашли очень остроумный выход. Теперь вы переделали технику, и она стала пригодной для работы на суженных междурядьях. Нам приятно слышать, что комсомол в борьбе за новую агротехнику был на передовом крае, рядом с коммунистами. Между прочим, ваши комсомольцы не только в этом проявили себя.

Никита Сергеевич глянул вприщур на Паромова и спросил;

– Где-то здесь был ваш комсомольский секретарь товарищ... кажется, Шарипов.

– Я здесь, – откликнулся Турсун.

Все расступились, пропуская его. Турсун сделал несколько шагов и очутился около Хрущева. Тот окинул парня цепким, оценивающим взглядом.

– Вы хорошо занимаетесь хлопком, товарищ Шарипов. И за жилищное строительство взялись по-комсомольски. А вот в животноводстве и садоводстве ваших комсомольцев очень мало. Почему так?

Подобного вопроса Турсун не ожидал и замешкался с ответом, растерялся.

– Или вы не любите шашлык и равнодушны к фруктам?

– Мы плохо работали, Никита Сергеевич, потому... потому так и получилось.

– Зачем вы на себя наговариваете? По-моему, вы работаете совсем неплохо, и даже очень неплохо.

– Правильно, Никита Сергеевич, – вмешался Паромов, – это он от скромности перехватил.

Вокруг заулыбались. Но Турсун не улыбнулся. «Надо было объяснить, а не рубить сплеча». Видимо, Хрущев понял его состояние. Он мягко взял Шарипова под руку.

– Сколько человек в этом году окончило средние школы?

– Около трехсот.

– Где же сейчас они? Неужели все поступили в вузы?

– Процентов пятнадцать, больше не поступило, – ответил за него секретарь обкома партии Хасанов.

– А остальные? – живо повернулся к нему Хрущев. – Многие ли из них работают садоводами, или чабанами, или хлопкоробами?

– Единицы, – признался Турсун. – А многие сидят и ждут чистой работы или готовятся к поступлению в институт.

– И такое положение уже не первый год. Вот ваш резерв. Причем резерв грамотный, здоровый и молодой. А комсомол этот резерв использует слабо. Мы плохо еще прививаем молодежи любовь к труду, трудовые навыки. Очень плохо. А ведь покорить целину, освоить Север и Восток, обводнить пустыни, овладеть космосом – это грандиозные задачи. И чтобы их решить, надо много работать. Работать и головой и руками. Работать до мозолей. И надо, чтобы молодежь не стыдилась этих мозолей, а гордилась ими. Любовь к труду, отношение к нему как к первой жизненной потребности – это важнейшее качество нового человека, гражданина коммунистического общества. Вся деятельность комсомола должна быть подчинена воспитанию этих качеств.

Сейчас, как никогда, Турсун Шарипов понимал, что в жизни его нет и не будет иной дороги, кроме дороги борьбы за счастье народное, за коммунизм. И в этой борьбе он видел свое счастье.


* * *

Ночью над долиной прошел первый осенний дождь. Короткий и несильный. Прошумел холодными каплями по сухой земле и стих, будто затаился. Подул свежий ветер. Вцепился в косматый загривок тучи. Раздергал ее, расшвырял по небу, и стали видны звезды. Они были разной величины и яркости. Одни горели красноватым огнем, другие голубовато мерцали. Иногда звезда срывалась с места и падала в бездонную чернь неба.

Звезды, звезды... Глаза ночи. Маяки далеких миров и галактик. Отчего зажигаетесь вы, отчего гаснете?

Много народов живет на Земле. У каждого есть своя легенда о звездах. Ну, а мне больше всего по душе притча старого Джурабека.

Люди недолго живут на Земле. Они приходят и уходят. Поколение за поколением. Их жизнь была бы бессмысленна, если бы была бесследна. Потому-то каждый человек хочет оставить след. В детях, в садах, в нивах, каналах и домах.

И я верю – от добрых дел людских зажигаются небесные звезды. Они, как вечные огни, напоминают живым о тех, кто отдал себя людям.

Пусть больше загорается новых звезд, Зажги и ты свою звезду.



    1956–1964 гг.
    Душанбе – Тюмень





notes


Сноски





1


Краснопалочниками назывались бойцы добровольческих отрядов, помогавших Красной Армии громить басмаческие банды в годы гражданской войны.




2


Весна идет.




3


Туй – свадебный пир.




4


Таджикский комсомолец, повторивший подвиг Александра Матросова.




5


«Хорпуштак» – таджикский сатирический журнал.




6


Гумай – сорная трава.




7


В 1929 году басмаческие банды Фузайл Максума перешли границу Таджикской ССР и двинулись к городу Гарму. Горстка коммунистов и комсомольцев приняла неравный бой на подступах-Гарма. Молодые бойцы погибли, но задержали врага.




8


В том же году в Хаите озверевшие басмачи устроили дикую расправу над тремя первыми комсомолками, сбросившими паранджу и поступившими учиться. После жестоких пыток девушек повесили на базарной площади.