Завтрак на траве
К. Я. Лагунов


Имя сибирского писателя Константина Яковлевича Лагунова хорошо известно советскому читателю. Его романы "Так было" "Ордалия", "Одержимые", "Красные петухи" "Больно берег крут", "Бронзовый дог" не стоят на книжных полках: их читают и перечитывают. Книги Константина Лагунова издавались "Советским писателем", "Современником", "Советской Россией", "Молодой гвардией", "Московским рабочим" и другими центральными и региональными издательствами.

Главная отличительная, черта книг Лагунова (а их вышло более пятидесяти) современность, поиск ответов на самые жгучие, самые больные "проклятые" вопросы нашего времени.

Эти черты присущи и предлагаемому вашему вниманию новому роману писателя "Завтрак на траве". Это роман о силе Правды. Мы много говорим и пишем о Правде, не подозревая порой, как взрывоопасна и обоюдоостра она. Дорога к Правде мощена костьми правдоборцев, полита их потом и кровью. Соприкасаясь с уродливыми, гадкими явлениями нашей действительности, носители, бойцы Правды ушибаются, ранятся, ломаются. Такой невероятно дорогой ценой облагораживается, улучшается, обновляется окружающий нас мир - жестокий, коварный, загадочный.





ЗАВТРАК НА ТРАВЕ

Роман


Мир спасет красота

    Ф.М. Достоевский




ТЕХНИЧЕСКАЯ СТРАНИЦА


ББК 84 Р-7

Л 14



_Имя_сибирского_писателя_Константина_Яковлевича_Лагунова_хорошо_известно_советскому_читателю._Его_романы_"Так_было"_"Ордалия",_"Одержимые",_"Красные_петухи"_"Больно_берег_крут",_"Бронзовый_дог"_не_стоят_на_книжных_полках:_их_читают_и_перечитывают._Книги_Константина_Лагунова_издавались_"Советским_писателем",_"Современником",_"Советской_Россией",_"Молодой_гвардией",_"Московским_рабочим"_и_другими_центральными_и_региональными_издательствами._

_Главная_отличительная,_черта_книг_Лагунова_(а_их_вышло_более_пятидесяти)_современность,_поиск_ответов_на_самые_жгучие,_самые_больные_"проклятые"_вопросы_нашего_времени._

_Эти_черты_присущи_и_предлагаемому_вашему_вниманию_новому_роману_писателя_"Завтрак_на_траве"._Это_роман_о_силе_Правды._Мы_много_говорим_и_пишем_о_Правде,_не_подозревая_порой,_как_взрывоопасна_и_обоюдоостра_она._Дорога_к_Правде_мощена_костьми_правдоборцев,_полита_их_потом_и_кровью._Соприкасаясь_с_уродливыми,_гадкими_явлениями_нашей_действительности,_носители,_бойцы_Правды_ушибаются,_ранятся,_ломаются._Такой_невероятно_дорогой_ценой_облагораживается,_улучшается,_обновляется_окружающий_нас_мир -_жестокий,_коварный,_загадочный._



© Лагунов К. Я.




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ





ГЛАВА ПЕРВАЯ



I

Ветер бился в ливне, как осетр в неводе, резкими, сильными толчками колыхал, топорщил, вспучивал водяные нити, но порвать не смог. Яростный грохот вселенского водопада хлестал Илью по нервам, взвинчивал, пьянил. Осыпаемый водяной пылью, овеваемый упругим волглым ветром, он стоял на пороге широко распахнутых балконных дверей десятого этажа - в самом кратере разбушевавшейся стихии. На какое-то время Илья перестал сознавать, где и зачем находится. В колышущихся, непроницаемо густых белесых космах ливня ему вдруг привиделась неожиданная, невесть кем вызванная из небытия картинка далекого уже прошлого.

На бусой дождевой пелене сперва неясно очертился силуэт лошади и, тут же наполнясь живой плотью, принял облик совхозного жеребца Алмаза. Таким разъяренным и прекрасным конь был в тот памятный день, когда Илья попытался объездить скакуна. Скинув подростка наземь, Алмаз взметнулся на задние ноги и долго пронзительно и трубно ржал - торжествуя и предостерегая. Шесть раз скатывался Илья под ноги неукротимого скакуна и только на седьмой смирил, покорил строптивца...

Так же неожиданно, как и явился, Алмаз сгинул, растворясь в ливне, и тут же на месте, где только что ярился и красовался конь, обнаружилась глубокая, сумеречная, как тоннель, дворовая арка на берегу Мойки. Мигает желтый фонарь, сгущая и без того кромешную темь вокруг. Возле черной в подтеках стены арочного проема в картонной коробке пищит сверток - подкидыш. "Где он теперь? В детдоме? Кто-то усыновил?" - мимолетно и отдаленно мелькнуло в сознании Ильи. Мелькнуло и отлетело. И он увидел себя с живым верещащим свертком в руках. Дождь не давал выйти из-под арки. "Терпи, терпи, - растерянно приговаривал Илья, неумело и неловко раскачивая кричащего человечка. - Сейчас что-нибудь придумаем. Постучим в первую дверь..." Скинув плащ, замотал в него найденыша - и под дождь...

Спасительная арка тут же съежилась, превратясь в вагонное окно, подле которого лицом к Илье стояла Даша.

В этой светловолосой гордячке, похоже, смешались две крови: яростно-неукротимая - смуглого юга и величаво-спокойная - белой Руси. Как будто две матери, наперебой, лепили ее, и каждая старалась дать своему творению побольше родовых примет. Южанка одарила искрящимися глазами, легкой, но приметной смуглостью щек, а северянка - светлыми пышными волосами и русскими губами - добрыми, крупными, улыбчивыми...

Не хотелось Илье расставаться с видением, но чья-то недовольная рука опустилась на плечо, чувствительно стиснула. Незнакомый низкий женский голос укоризненно выговорил:

- Товарищ Мещерский! Ну что же вы? Кричу, кричу...

Развернулся Илья и оказался нос к носу с румяной, щекастой, неумеренно ярко накрашенной женщиной.

- ...Шеф ждет.

И, поворотясь к нему спиной, сердито зацокала каблуками.

Похоже, шеф и впрямь ждал, стоял посреди огромного кабинета. Был шеф невысок, кругл и ядрен, как молодой белый гриб. Тугие румяные щеки. Округлый подбородок. Выпуклые серые глаза. И словно напомаженные губы.

- Здравствуй, племя младое, незнакомое, - торжественно выговорил шеф, двигаясь навстречу Илье.

Пожал парню руку, потряс его за плечо, отступив, заинтересованно оглядел и жестом пригласил садиться в кресло подле маленького треугольного столика, на котором красовалась изящная керамическая ваза с розами.

Усевшись напротив, заученно ловким, еле уловимым движением рук шеф подтянул рукава пиджака, обнажив ослепительные манжеты. Пошмыгал коротким курносым носом, сказал полувопросительно:

- Значит, Илья Данилович Мещерский?

- Да, - отчего-то смущаясь, подтвердил Илья.

- Отменно! Нам молодые силы - вот так, - прижал к подбородку оттопыренный большой палец правой руки.- Да еще с дипломом Ленинградского университета. Рады. И сделаем все, чтобы вам у нас было хорошо. Хорошо было.

- Спасибо.

- Пока не за что. В характеристике вас аттестуют как уже обкатанного очеркиста и даже поэта. Стало быть, ваше место подле литературы и искусства. Но отдел культуры укомплектован под завязку. Будем иметь в виду и при первой возможности... А пока придется заведовать отделом писем. Главный нерв, связующий газету с массами. Конфликты, судьбы, проблемы - навалом и из первых рук. Договорились?

До сей минуты Илья и не помышлял об отделе писем, считая его уделом пожилых, жаждущих покоя. А ему хотелось на сквознячок, поближе к заводам, стройкам, промыслам. Но шеф был так неожиданно внимателен и добр, не поучал, не назидал и тем стреножил Илью, и тот, вместо того чтобы возразить, промямлил:

- Не зн-наю, право...

- Ну и отлично! - шеф обрадованно вскочил. - Сиди, сиди, - подошел к селектору, нажал клавишу и в микрофон: - Тина, подошли ко мне Вадима, - воротился на прежнее место. - Куришь? - Илья согласно кивнул. - Кури на здоровье. Я четыре раза бросал. Терплю, терплю и сорвусь. Работа, сам знаешь. Кругом безответные вопросы, беды да болячки. Со стороны глянешь - просто и ясно, а потяни любую - и обязательно объективный корешок. Обязательно объективный, - вынул сигарету, прижег, блаженно сощурясь, затянулся. - Сам увидишь... Теперь с жильем. Квартиры не обещаю. Поселишься в молодежном общежитии стройтреста в комнате с нашим сотрудником Заклепкиным...

- И надолго?

- Черт его знает, - обескураживающе откровенно признался шеф.- С жильем туго...

- Никита Иванович! - прозвенел за спиной Ильи женский голос.

Резко поворотясь, Илья увидел молодую женщину и подивился, что не слышал, как она вошла. У нее было удлиненное бледное лицо. Темно-рыжие с красноватым отливом, густые и вьющиеся волосы скрывали шею и плечи. Слегка затемненные стекла больших круглых очков в легкой золоченой оправе придавали загадочность молодому нервному лицу.

- Что стряслось, Дина Гвидоновна? - улыбчиво спросил шеф.

- Почему вы не хотите поговорить с ней?

- С кем?

- Вы отлично знаете, с кем. С Третьяковой.

- Переадресуйте ее к областному прокурору, - Никита Иванович демонстративно отвернулся. - Это его компетенция...

- Она там была! - выкрикнула Дина Гвидоновна. - Прокурор выгораживает Фролова...

- Это его дело. Нам своих забот невпроворот. Так что... увольте, - и, вскинув вверх короткие полные руки, шеф отмахнулся от настырной сотрудницы и хотел было снова заговорить с Ильей.

- Но выслушать-то ее вы должны! Должны или нет? - наседала Дина Гвидоновна.

-А мы и выслушали, - с приметным нажимом отпарировал шеф. - И не только выслушали, но и приняли от нее письменное заявление, и отослали его тем органам, коим по Конституции принадлежит право надзирать за следствием и судом, блюсти социалистическую законность и правопорядок. Понимаете? Блюсти! Причем мы не просто передали... - шеф возвысил голос и загремел округлыми, хлесткими фразами: - Мы приложили наше письмо с просьбой проверить и сообщить! Мы - областная газета. Отписка нам исключена. Третьяковой не терпится? Понятно. Не осуждаю. Кому больно, тот и кричит. Но полагаю, у областного прокурора наша просьба не единственная. И согласитесь, она требует тщательнейшей проверки и перепроверки. Тут спех на смех. Так что "не гони лошадей!"

Пространная речь шефа понравилась Илье. Дина Гвидоновна тоже не нашлась с возражением, хотя, судя по ее лицу, доводы шефа не убедили.

- И все-таки вы могли бы с ней поговорить! - хмурясь, заметила она.

- О чем? Вы же ей все объяснили. Полагаю, разумно и доходчиво объяснили. И кончим об этом.

- Пожалуйста!

Это доброе, мягкое слово прозвучало как брань. Дина Гвидоновна крутанулась на одном каблуке и метнулась к двери.

- Погодите, - остановил ее шеф. - Вот вам новый заведующий! - Илья... Э-э...

- Мещерский, - подсказал чем-то смущенный Илья.

- Это я помню. А вот отчество...

- Данилович.

- Вот так, Дина Гвидоновна. Передайте Илье Даниловичу дела. Введите в курс. И помогите.

Когда дверь кабинета захлопнулась, шеф перешел на свое место за рабочим столом. Осуждающе покачав головой, тихо, вроде бы для себя, сказал:

- Такой кадр получается. А ведь умная, опытная журналистка. Но - эмоции. Беспривязное содержание страстей. Ха-ха-ха! Беспривязное содержание. Учтите это, дорогой Илья Мещерский.

В кабинет вошел мужчина в желтой тенниске, сквозь крупную ячею которой виднелась белая майка. Молча остановился у порога, выжидательно глянул на шефа.

- Отвези товарища в общежитие, где Заклепкин живет. Знаешь?

- Знаю, - шофер поворотился и вышел.

- Ну, - шеф встал, - первый узелок завязан. Устраивайтесь. Адаптируйтесь. Завтра суббота, а в понедельник - в девять ноль-ноль... С дисциплиной у нас круто... - протянул руку: - Удачи, Илья... Данилович.

Водитель ждал в приемной.

- Слушай, - сказал он тоном старого знакомца, - погуляй чуть-чуть, я заскочу в одно местечко, и поедем.

- Ладно, найдешь меня в отделе писем...


2

Он еще не погасил улыбку, не отлепил взгляд от прямой неширокой спины Мещерского, а мысль почему-то вдруг скакнула прочь от этого кабинета, от насущных дел и забот, устремилась в прошлое, сходу что-то зацепив и стронув в хаотической груде пережитого. Но не слепо, не наугад зацепила, и тут же в воображении Никиты Ивановича возникла неправдоподобно яркая лужайка на берегу просыпающегося озера, редкий белесый туман запутался в прибрежном ивняке, чуть приметно покачивалась на волнах смоляная лодка, лениво кучерявился дымком крохотный жаркий костерок, озорно булькал висящий над пламенем чайник, резкий запах поджаренного на углях мяса приятно щекотал ноздри, нагоняя аппетит...

Зажмурился Никита Иванович, со все возрастающим волнением разглядывал до мелочей знакомую полянку, на которой заканчивались приготовления к привольной, хмельной и щедрой трапезе. От этой поляны, от того туманного утра, от незабываемого завтрака на траве и начался новый отсчет прожитого времени, началось восхождение Никиты Ивановича на заветную высоту. Но эта взлетная полянка, припоминаясь, вызывала и горечь, и раскаяние... И все же Никита Иванович не торопился отогнать видение и даже подосадовал, когда знакомую картину разом перечеркнул резкий и властный телефонный звонок.

Нехотя протянул руку к аппарату, снял трубку.

- Слушаю.

- Ты один, Никита? - вполз в ухо приглушенный голос жены.

- Да. Что стряслось, дорогая Светлана Романовна?

- Фролов тебе звонил?

- Нет. Что у него? Опять ЧП?

- Только что с Инной Вячеславовной разговаривала. Приглашает завтра за город.

- По поводу или без? - сникшим голосом уточнил Никита Иванович.

- Без! Без! - раздраженно откликнулась жена. - Они не ты. Каждый выходной, любую свободную минутку - на природу! - выдержала короткую сердитую паузу, спросила наступательно: - Чего молчишь? Опять какое-нибудь заделье придумаешь?

- Не заводись, - как можно миролюбивее проговорил Никита Иванович. - Сейчас созвонюсь с Матвеем, обтолкую. Добро?

- Добро, - буркнула жена. Похоже, ее не устраивал столь скорый и мирный финал нежданно вспыхнувшей было размолвки.

- Черт, - ожесточенно бормотнул Никита Иванович, кинув на аппарат телефонную трубку. Энергично потер правой ладонью массивный лоб, крякнул. Ах, как некстати было это приглашение. Думал сговориться с Малининым да посидеть завтра за пулечкой...

Едва подумал о Малинине, как мысленным взором тут же и увидел его: мягкие, пышно взбитые, волнистые, будто позолоченные, волосы эффектно ниспадали крутым валом на мощный лоб. Широкие ноздри крупного вислого носа то и дело подрагивали, будто Малинин постоянно принюхивался. В уголках подвижных, резко очерченных губ застыло надменное выражение. Когда Малинин смеялся, губы вытягивались, складываясь в трубочку, и смех получался протяжный, отдаленно чем-то похожий на глухое постанывание. Стоило Малинину заговорить с женщиной, как губы его тут же свертывались в трубочку и тянулись к собеседнице, будто бы готовясь сей миг прильнуть, прикипеть в поцелуе. Только завидная эрудиция, общественная активность да покровительство тех, чьих сынков и дочек Малинин втащил и втаскивал в науку, спасали профессора - и не раз! - от, казалось бы, неизбежной катастрофы. Но хотя легенд и россказней о его похождениях ходило по городу предостаточно, Никита Иванович не гнушался дружбой с Малининым. Профессор был неназойлив, добродушно ироничен и всегда напичкан пикантными новостями и сенсационными слухами, общение с ним было отдохновенным и веселым.

Непременным в их преферансистской компании был и управляющий строительным трестом Марат Аркадьевич Данильченко. Его жена работала директором средней школы, где преподавали Инна Вячеславовна Фролова и Светлана Романовна Немирова, так что этот женский треугольник крепился не только личными симпатиями, но и профессиональными интересами. К тому же сын Данильченко Игорек слыл давним другом Даши Фроловой, и не просто другом - поклонником. Поговаривали, и не без оснований, что затянувшиеся отношения Игорька и Даши скоро завершатся брачным узелком...

- Эх, черт возьми, - Никита Иванович досадливо поморщился. - Ускользнула пулечка...

Преферанс на Никиту Ивановича действовал успокаивающе, как теплая хвойная ванна. Не надо напрягать мозги, остроумничать, изощряться в словах, можно было вообще ничего не говорить, поглядывай вполглаза на карты, либо отдавай, либо забирай. Собирались они не для выигрыша, ставки делали мизерные, а после игры, сложив выигранное всеми в общий котел, покупали шампанское, торт, сладости и закатывали грандиозное чаепитие. "Черт поднес эту Инну Вячеславовну. Хлебом не корми, только бы оперением блеснуть. Как же! Госпожа генеральша!.. Матвей - единственный в области генерал, начальник УВД, фигура видная..."

Раздражение требовало выхода. Никита Иванович нажал клавишу на селекторе.

- Чугунов! Чего у нас с полосами сегодня! Пятый час - только две полосы...

- Первую понесли вам, Никита Иванович.

- Ты что, статью Малинина перекинул на третью?..

- Мы ее не поставили.

- Как "не поставили"? Я же написал "в набор". И на планерке определили ее на вторую полосу.

- Халтура это, не статья! Труба - барабан! Набор общих фраз...

Не ожидавший такого поворота, Никита Иванович на миг смешался. Но только на миг, и отделенный от него многими стенами Чугунов, конечно же, этого замешательства не заметил. А через миг Никита Иванович уже выговаривал - гневливо и напористо - своему строптивому ответственному секретарю:

- Послушай, Чугунов, меня еще не освободили от обязанностей ответственного редактора, и за газету прежде всего отвечаю я...

- Отвечайте на здоровье! Но эту прописную халтуру ставить не буду. Можете уволить меня - не буду! Пусть товарищ будущий членкор пошевелит чуток извилинами, выкинет штампы, приведет хоть пару живых, свежих примеров...

- Принеси мне статью.

- Хорошо.

- Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего, - буркнул Никита Иванович, отключая селектор. - Черт возьми! Этого нам не хватало!..

Статья, конечно, по мыслям и по форме - продукт не первой свежести, и не будь Малинин приятелем и неизменным партнером по преферансу, Никита Иванович ни за что не пустил бы в номер подобную стряпню. Но и конфликтовать с Чугуновым не хотелось. Этот упрямец может вгорячах и заявление об увольнении кинуть, а другого Чугунова на примете нет. Крепкий, надежный ответсекретарь, но характер... И на партсобрании, и на летучке такое шарахнет... "Зараза Малинин. Чертов баловень... "

Рассыльная принесла полосу. Никита Иванович снова нажал клавишу селектора.

- Чугунов! Давай со статьей Малинина на понедельник. Принесли полосу.

Не читалось. Взгляд отскакивал от влажных, пахучих строк, и рассудок не повиновался. Где-то, в потайной глуби сознания, застрял крохотный осколок нежелаемой, ненужной, вредной мысли. И не просто застрял, а болезненно ворочался, царапался и жег, пробиваясь наружу. Давно он затаился там, не впервые напоминал о себе тоскливой ноющей болью. Стоило поступиться, вильнуть, сфальшивить, как тут же осколок оживал. Надо бы извлечь проклятый, избавиться от него. А как?..

- У-у-ум!.. Прохиндеи!..

Теперь его гнев растекся вширь, захватив не только Чугунова, но и Третьякову, и Дину Гвидоновну. Постепенно Чугунов и Третьякова отслоились, сгинули, в прицеле осталась только поперечная Дина Гвидоновна. "Правдолюбка!.. Чужими боками все храбры. Кукарекнуть - ни ума, ни смелости не надо..."

Он негодовал, хотя и понимал, что Дина Гвидоновна лишь силилась исполнить свой долг, Да и вовсе не она заронила зерно тревоги, и не ошалевшая от беды Третьякова. Сколько похожих жалоб прошло через руки Никиты Ивановича, не зацепив его души? Прочел, отфутболил: "Ваше заявление направлено... О результатах рассмотрения вам сообщат..." И все.

Просто.

Коротко.

Бесследно.

И честь сохранена. И дело сделано.

Формализм? Чуть-чуть. Равнодушие? Похоже. А как иначе? Газета - гигантский локатор, улавливающий все нужды, обиды, беды и боли трех миллионов жителей области. В газету робко стучатся и ломятся, боязливо входят и врываются. Кто с проблемой союзного масштаба, кто с кляузой, а кто с мелочной обидой. Десятки писем каждый день, и в половине - острый сигнал, жалоба, просьба. Силами редакции их, изотри зубы в порошок, не пережевать. Вот и "ваше письмо направлено..."

Направлено и забыто.

А это и направлено, да не забыто. Скинуто с плеч, а горбит...

Дурно попахивает нашумевшая история с Третьяковым. Что-то в ней есть нечистое, пакостное. А что? Прокуратура вряд ли станет докапываться. Наверняка не станет. Санкцию на арест Третьякова давал прокурор. Следствие ведет его следователь... Фролов - не просто человек, занимающий высокий пост, он - представитель власти. Тень, брошенная на него, падает на Власть. Вот где действительно семь раз отмерь, потом спрячь ножницы...

Власть. Каким бы широким и массовым ни был орган, ее олицетворяющий, все едино, подлинными ее носителями являются отдельные лица. Власть Советов - по замыслу, по статусу, по закону - принадлежит миллионам, а по сути она - в руках немногих, да и те руки властвуют лишь в пределах, очерченных партийным соизволением. Это отлично понимают те, кто изображает Власть предержащую, которая, не согласовав, не испросив, не заручившись, гвоздя не вобьет. Но зато, заручившись санкцией, она, эта Власть, плющит и ломит напропалую во имя того, чтоб были довольны все те же дозволяющие верхи и покорны низы...

"Черт! Куда меня понесло? - спохватился Никита Иванович. - С чего это мне втемяшилось? Может, нервишки пошаливают? Мнится порок за любым порогом. Глупо все дыры собственной головой затыкать. Пусть каждый сам свой воз тянет. "Всяк за себя, один бог за всех". А бог низложен. Замена не придумана. "Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет - и выше..." Не надудела бы Дина Гвидоновна новому заву. Молодой, питерской выучки. Зацепит. Втянет. Послать её в Вознесенку, пусть разберется с письмом доярок.."

Вызвал секретаршу, продиктовал приказ о командировке Дины Гвидоновны.

Чуток отмяк.

И треклятый осколок вроде бы поостыл, притупел, улегся поудобней: не жег, не царапал душу. "Все можно притормозить, спустить аккуратно и тихо. Не всегда надо прямо и через, можно и вокруг..."


3

Высокая тяжелая белая дверь отворилась неожиданно легко и бесшумно, и сразу Илья услышал два женских голоса - напряженных, тревожных. Женщины находились в смежной комнате, не видели и не слышали вошедшего. Чтобы дать знать о своем явлении, Илья хотел кашлянуть, но в этот миг одна заплакала.

- Полно, Валентина Павловна... Слушайте... Да перестаньте же вы! - увещевала Дина Гвидоновна. - Клянусь вам, сделаю все, от меня зависящее.

- Милая, - разом оборвав плач, неожиданно спокойно и сочувственно проговорила та, которую только что назвали Валентиной Павловной. - А много ли от вас зависит?

- Наверное, немного, - Дина Гвидоновна вздохнула. - Конечно, немного. Но ведь и штормовая волна собирается из капель. Верно?

- Верно, - уныло подтвердила Валентина Павловна. - Все верно. Только каждый потерянный день - невозвратим. Они спешат закончить следствие, прокрутить суд. Потом переиграй-ка...

- Я поднажму на прокуратуру, чтоб не тянули с ответом, - пообещала Дина Гвидоновна.

Послышались шум отодвигаемых стульев и тихий проникновенный голос:

- Спасибо, милая. Поговорю с вами - и дышать легче. И верится. Главное, верится. До свидания, Дина Гвидоновна...

В растворенных дверях смежной комнаты показалась невысокая стройная женщина с очень четкими и правильными чертами миловидного лица. Промокнув носовым платком влажные глаза, она окатила Илью быстрым недоверчивым взглядом и вдруг разом горделиво напряглась. Не проронив ни слова, звонко и ритмично, как метроном, прощелкала высокими тонкими каблуками к выходу. Бесшумно качнулись белые двери, и посетительница исчезла.

Илью будто кто подтолкнул. Он выглянул в коридор и сразу увидел надломленную спину уходящей женщины, опущенные плечи. Казалось, кто-то неожиданно кинул на них непомерно тяжелую ношу, та пригнула, придавила хрупкое тело. И Илье почему-то вдруг вспомнилось...

Это случилось нынешней весной. Белой ночью. На Невском. Невзрачный пьяный мужичонка бил женщину, притиснув ее к стене. Бил остервенело и молча, Лишь натужно кхакая при каждом ударе. Женщина не кричала, не звала на помощь, лишь прикрывала руками лицо да негромко ойкала, постанывала. Илья с ходу ухватил занесенную для удара руку и так рванул мужичонку на себя, что тот, не ожидавший наскока, рухнул на тротуар. Пока он, матерясь, поднимался, женщина вопила, наскакивая на Илью: "Ах ты, гад!.. За что ты его?.. За что?!" Тут и ее недавний истязатель поднялся, и они вдвоем так атаковали Илью, что тому пришлось улепетывать вдоль по Невскому, а вослед долго еще слышались угрозы и брань...

Когда, осторожно прикрыв дверь, Илья повернулся, Дина Гвидоновна стояла у стола. Встретясь взглядом с Ильей, она присела на стул. В комнате загустела напряженная, отчуждающая тишина. Илья не знал, как ее разрушить. Молча достал сигареты, вынул зажигалку.

- Дайте и мне,- попросила Дина Гвидоновна.

По тому, как взяла сигарету, как затянулась, Илья определил, что курит она крайне редко, наверное, лишь в случаях душевного волнения.

- Меня зовут Илья.

Еле приметным кивком она подтвердила, что слышала.

-Илья Мещерский.

- Садитесь, - пригласила она. И когда он сел, кивнула на раскрытую дверь соседней комнаты: - Ваш кабинет.

- Это та самая Третьякова?

- Ага.

- Что у нее стряслось?

Дина Гвидоновна поправила дужку очков. Ответила, не глядя на Илью:

- Там, на вашем столе справа... белая папка. В ней письма, которые мы держим на особом контроле. Сверху письмо Третьяковой. В нем все изложено.

- Вы давно в редакции?

- Третий год. После журфака Уральского университета. Еще есть вопросы?

- Есть, но не горящие.

- А вы к нам откуда?

- Из Ленинграда. Окончил университет. Филфак. Пока учился, сотрудничал в "Авроре". Стихи. Очерки... Не получился писатель из меня, - помолчав, продолжил негромко, как на исповеди: - Была невеста. Не захотела покинуть Питер. А мне надоела сутолока и суетня окололитературных грызунов, претендентов в классики...

- И зря! - категорично и резко осудила Дина Гвидоновна. - Зря из Ленинграда уехал! Слопает тебя провинция. Сперва размагнитит, разоружит. Потом сжует. Лучше уж там суетиться, мотаться и биться головой о стенку, чем здесь прокисать и плесневеть...

Качнулась белая дверь. Секретарша шефа положила перед Диной Гвидоновной командировочное удостоверение.

- В Вознесенку, Диночка. По письму доярок.

- Ясно. Дальше едешь - тише будешь. Спасибо, Тина.

Тина пощекотала Илью лукавым взглядом и неспешно, нехотя ушла.


4

Все, кто хоть мало-мальски знал Матвея Алексеевича Фролова, непременно подчеркивали поразительную для нашего времени пунктуальность генерала. Никто не помнил случая, чтобы Матвей Алексеевич куда-нибудь опоздал хотя бы и на полминуты. Если он назначал совещание на пять, пусть камни падают с неба, ровно в пять оно и начнется. И попробуй-ка подчиненный опоздать к началу, его постигнет непременная публичная выволочка, да такая, что навсегда отобьет охоту "задерживаться".

Эту похвальную черту в характере своего друга Никита Иванович знал, потому, укладывая снедь и напитки в капроновую дорожную сумку, он то и дело поглядывал на часы и поторапливал застопорившуюся перед зеркалом жену. И все-таки они чуток припозднились, и, когда появились на крыльце, подле него уже стояла сверкающая "Волга" Фролова под известным всему городу номером 10-00.

В белой вышитой рубахе, с непокрытой головой Матвей Алексеевич стоял около машины и курил. Аккуратно зачесанные на правую сторону мягкие светлые волосы Фролова лишь в одном месте, подле ровной ниточки пробора, вспучивались небольшим, но приметно упругим чубчиком. И то ли ненамеренно, а скорее всего, из желания сгладить конфуз опоздания Никита Иванович, пожимая крепкую ладонь друга, вместо обычного приветствия вдруг пропел:

У моего, у моего,
У моего милого
Рубаха бела, чуб налево
Как у Ворошилова.

Понимающе улыбнулся Фролов, сощурил серые глаза и на тот же, некогда известный всей Сибири мотив пропел ответно:

Проходи, Никита, мимо,
Зря меня ты не тревожь.
Если я похож на Клима,
На кого же ты похож?

- Браво, - искренне восхитился Никита Иванович. - И впрямь богата Русь талантами. Знал, что ты любишь поэзию, но не ведал, что ты пиит.

- Не пиит, а рифмоплет, - добродушно поправил Фролов.

- Опять любезничаете! - донесся из машины насмешливый возглас.

Щелкнула передняя дверца, из-под сверкающего черного панциря вынырнула невысокая, плотная женщина. Широкие бедра туго обтянуты золотисто-желтым вельветом модных джинсов, того же цвета батник с погонами плотно облегал литой торс и слегка покатые плечи. Природная смуглость лица, распущенные по плечам пышные черные волосы, приметный блеск глаз и яркая улыбка - все это в сочетании с энергичными жестами и сильным грудным голосом приковывало внимание, притягивало. Женщина давно познала притягательную силу своей внешности, в любой позе была приметна и привлекательна. Вот и сейчас она встала подле "Волги" так, будто в нее нацеливалась дюжина фотообъективов и кинокамер. Встала и, глядя на Никиту Ивановича, изрекла:

- Когда мужчина заигрывает с женщиной - это гармония. Но когда мужик мужику комплиментарничает...

- Инна Вячеславовна! Голубушка! Королева! - трубно возгласил Никита Иванович, подлетая к женщине. Подхватил протянутую руку, прочувствованно поцеловал.

- Инна! - донесся голос Светланы Романовны. - Не совращай чужого мужа.

Подруги расцеловались. Они были под стать друг другу ростом, да и фигурой Светлана Романовна, пожалуй, не уступала. Вот только энергии ей явно недоставало, и ее румяное и свежее голубоглазое лицо дышало покоем и довольством.

Шофер поставил сумку Немировых в багажник, предупредительно распахнул дверцы автомобиля.

Они не однажды ездили в этой машине в таком составе, потому быстро и без суеты расселись по местам: Инна Вячеславовна на переднее сиденье, остальные сзади: Никита Иванович и Матвей Алексеевич по краям, а Светлана Романовна между ними.

Избалованный почтительностью орудовцев, шофер лихо вел машину, не смущаясь дорожными знаками.

Проехав километра полтора по главной магистрали города, застроенной новыми многоэтажными домами, "Волга" круто свернула влево и сразу оказалась среди одноэтажных разномастных деревянных домишек с пьяными заборами и столбами, обшарпанными лавочками, где сидели доживающие свой век старики да старухи. По тротуарам, обочинам дороги, иногда выезжая на нее, носились на велосипедах, мопедах и даже мотороллерах дети и подростки. Одного едва не сбили.

- Осторожно, Кирилл, - мягко выговорила Инна Вячеславовна.

- Неужели нельзя навести в этом порядок? - спросил Никита Иванович.

- Нет, - твердо ответил Матвей Алексеевич. - Техники разной до черта, а где на ней ездить? Ни парков, ни скверов, ни велосипедных дорожек. Наш город наверняка самый запущенный областной центр страны... Не зря его зовут большой деревней...

Слева от дороги на смену хижинам вдруг вознеслась шеренга девятиэтажных панельных домов. Это был новый микрорайон. В глубине его - красивое, необычной архитектуры здание школы с плавательным бассейном и стадионом. А чуть поодаль - кафе, гастроном, Дом быта. За новорожденным микрорайоном распластался гигантский пустырь с еще нестарыми вмятинами от недавно снесенных домишек.

- Эх ты, - досадливо хмыкнул Никита Иванович. - Столько новостроек, а грязь все та же... Весной и осенью тут только в резиновых броднях...

- И на вездеходе, - насмешливо добавила Инна Вячеславовна.

- Не умеем мы по уму, - словно бы подводя итог, неторопливо и весомо изрек Матвей Алексеевич и повторил с нажимом: - Не умеем!... В центре избушки-развалюшки на асфальте, на окраинах высотки - по пояс в грязи...

- Не пойму я наши городские и областные власти! - гневно воскликнул Никита Иванович. - Из пятилетки в пятилетку передвигают строительство ливневки и набережной - и ни того, ни другого! Тонет город не в грязи, так в пыли, а вместо набережной - мусорная свалка...

Матвей Алексеевич неожиданно рассмеялся.

- В кого стрелы мечешь? Ты - член бюро обкома. Я - в исполкоме. Оба - депутаты облсовета. Получается, мы с тобой и есть та самая власть, в которую ты пуляешь!..

- Номинально - да, - раздраженно откликнулся Никита Иванович, - По сути же у нас что первый секретарь обкома молвит, то и закон, как он пожелает, так и будет.

- И слава богу! - Матвей Алексеевич звонко припечатал ладонь к своему колену, лукаво улыбнулся. - Такая раскладка, по-моему, всех устраивает, всегда есть за кого спрятаться... "Мы просили - нас не поддержали... Мы хотели - нам не разрешили... Мы обратились - ждем решения..." И как с гуся вода! Ха-ха-ха!..

Женщины подхватили смех. Даже водитель хохотнул. И Никита Иванович выдавил улыбку на своем упитанном розовощеком лице. Да, в словах Матвея Алексеевича была недобрая, пожалуй, и подленькая, - но правота. И, чтобы сменить тему, Никита Иванович, ни к кому конкретно не обращаясь, спросил:.

- Куда путь держим?

- Это прерогатива Кирилла, - кокетливо ответила Инна Вячеславовна, чуть приметно кивнув в сторону водителя.

- Куда, Кирилл? - спросил Никита Иванович.

- По азимуту, - самодовольно и дерзко ответил водитель.

Все засмеялись. Не столько словам водителя, сколько от избытка здоровья и сил, от хорошего настроения, от быстрой езды, от близкого веселья и забав.

Проскочив мост через реку, машина свернула с автострады на узкий, хотя и хорошо наезженный проселок. Скоро дорога вбежала в сосновый бор. Прошитый солнечными лучами, прогретый воздух казался зеленым и видимым, как легкая полупрозрачная дымка. Пахнуло пряным смолисто-хвойным духом.

- Какая красота! - пропела Светлана Романовна, томно щурясь и складывая бантом пухлые губы. - Построить бы здесь избушку на курьих ножках и пожить. Тишина. Стерильный воздух...

- К твоей избушке на курьих ножках, - насмешливо проговорил Никита Иванович, - нужен еще водопровод, канализация, электричество, телефон и...

- Хотя бы один Джо, - заключила Инна Вячеславовна.

И опять дружный смех заглушил рокот двигателя.

- Да... Никита, - спохватился вдруг Матвей Алексеевич. - У меня для тебя деловой сюрприз...

- Никаких дел! - осадила мужа Инна Вячеславовна.

- Смилуйся, ма, - шутливо взмолился Матвей Алексеевич. - Это интересно всем.

- Ладно, - уступила Инна Вячеславовна, - выкладывай свой сюрприз.

Матвей Алексеевич извлек откуда-то небольшую книжку в темно-красном переплете. Глянул на водителя, и тот тут же умерил скорость автомобиля.

- "Стиль работы и образ жизни руководителя", - громко прочел Матвей Алексеевич название книги. - Перевод с немецкого. Я прочту только один абзац, где профессор Ладензак говорит о современном руководителе. Некоторые ему завидуют, пишет он... Ага, вот... "Еще бы! Обставленный кабинет. Секретарь. Персональная машина. Постоянное место в президиуме собраний... Но не все знают или не замечают, что рабочая неделя у руководителя 60-70 часов, то есть в полтора раза больше, чем у других, что сердце пошаливает слишком часто, что число всякого рода выговоров намного превышает число наград, что не остается времени для семьи, для детей, для себя... И все же большинство руководителей работают увлеченно, самоотверженно "идут на грозу", спорят, доказывают, если надо - вступают в острые конфликты... - Матвей Алексеевич кашлянул и, придав голосу трибунную зычность, отчеканил заключительные строки: - Руководители - особая категория людей - организаторов конкретных форм экономических и социальных отношений между людьми..."

- Инте-ере-сно-о! - протянул Никита Иванович, забирая книгу.

- Неплохо! - воскликнула Инна Вячеславовна.

- Толковый мужик этот немец, - подала голос и Светлана Романовна.

Довольный произведенным впечатлением, Матвей Алексеевич сказал, глядя на друга:

- По-моему, такие книги надо пропагандировать. Сейчас у прессы стало модным чернить руководителя. Тот - хапуга! Этот - бюрократ!.. Но кто-то же двигает машину. "Не сама машина ходит, машинист машину водит..."

- Плохо двигаем, - листая книгу, проговорил Никита Иванович. - Чего-то нам явно не хвата...

- Кнута! - Матвей Алексеевич вскинул кулак. - Витого!.. Ременного!.. С косицами на конце... Чтоб...

- Старо, - махнул рукой Никита Иванович. - Было уже. Списано. Выкинуто на свалку. И сталинский кнут. И брежневский пряник...

- Чего ты их ставишь рядом? Лев и котенок! При Сталине был порядок. И дисциплинка! Тогда...

- Мужики, - подала голос Инна Вячеславовна. - Мы же условились: ни о политике, ни о делах. Сделали вам уступку, вы и...

- Им палец в рот не клади, - внесла свою лепту в общий разговор и Светлана Романовна.

Впереди у развилки, на обочине, возле сверкающего мотоцикла стоял мужчина. Завидя "Волгу", он ступил на дорогу.

- Держите вправо, - негромкой, услужливой скороговоркой молвил мужчина и тут же отшатнулся от "Волги".

Место пикника кем-то выбрано было на вершине лесного увала, на небольшой, но очень чистой поляне, окруженной матерым кедрачом. Отсюда открывалась дивная панорама. Заливая просветы между деревьями, лесные прогалины и просеки, прозрачная синь мешалась с зеленью и где-то чуть подсвечивалась, а где-то приметно и густо была прострочена солнечными лучами. Крик кедровок, свиристенье синиц, тонкое попискивание малиновок, ворчливое карканье ворон и иные живые голоса Лесных обитателей нимало не нарушали дремотного покоя сомлевшего под солнцем леса. Над душистым разнотравьем облюбованной поляны кружили стрекозы и разноцветные бабочки. С небольшого, заросшего камышом и осокой круглого озерка под увалом тянуло волнующим запахом прелых водорослей.

Размеренный минорный гул леса навевал покой. Легкие жадно вдыхали сухой ароматный воздух. А в голове - ни мыслей, ни желаний, ни тревог. Благословенное отдохновение.

- Вот благодать, - блаженно улыбаясь, выговорил Никита Иванович, бездумно следя за лодчонкой, как бы пристывшей к тускло поблескивающему озерку. Он будто глотнул живой воды, и приметно одрябшее, давно не напрягавшееся тело сразу налилось ощутимой силой.

"Волшебное отдохновенье!.. Спасибо Матвею, вытащил. И Светке спасибо. Корежусь, пыхчу, наскакиваю, а в итоге всегда права она. Замуровался в каменную нору, как крот. Заседания. Планерки. Полосы. Телефонные перебранки с обиженными и недовольными... И так день в день. Месяц в месяц. Год в год... А тут просторище... глаз не хватает. Все первозданно. Не залапано. Не зачухано. Воздух - так воздух! Солнце - так солнце! Вода - так вода! Ох ты-ы-ы!.."

Рывком, будто нечто чужеродное и противное, Никита Иванович смахнул и швырнул на траву рубаху. Торопливо схватил топор и не очень ловко, зато упоенно принялся рубить хворост. Кхакнув, обрушивал топор с такой силой, что обрубок отлетал на целую сажень, а лезвие почти по обух застревало в чурбаке. Наверное, он крепко наломал бы руки и спину, если бы не подошел Матвей Алексеевич.

- Брось, - сказал, вынимая из рук друга топор. - Без тебя нарубят. Пойдем сыграем в городки.

Тут к ним подошли двое мужчин, которых Никита Иванович видел в лодке. Один приблизился к Матвею Алексеевичу и тихо спросил:

- Когда уху заваривать?

- Живая рыба-то? - поинтересовался Матвей Алексеевич.

- Само собой. В садке гуляет.

- Какая?

- Больше карась. Есть и линь, и окуньки.

Глянув на часы, Матвей Алексеевич наморщил лоб.

- Давайте часам к двенадцати...

У самого леса приметно темнел тщательно выкошенный небольшой прямоугольник, на котором и была устроена городошная площадка. Выбирая из груды биты поувесистей и подлинней, Никита Иванович спросил:

- Как Валера?

- Кризис миновал. Трещина в черепе зарастает, а слух... - Матвей Алексеевич передернул плечами. - И двигательные центры могут отказать. Не соскучишься...

- Ладно, жив и сравнительно цел. Болячки заживут. Молодой. Мог ведь и...

- Запросто, - горячо подхватил Матвей Алексеевич. - Не подоспей постовой, не кинься, этот громила двинул бы еще раз - и конец.

- Вчера опять мадам Третьякова атаковала нас. Неугомонная баба. Пробойная. Ей бы другую весовую категорию... - не договорив, Никита Иванович присвистнул.

Гнев исказил, утяжелил лицо Матвея Алексеевича, глубже и четче стали морщины на лбу, видней складки меж крыльями вислого, длинного носа и уголками поблекших губ. Сказал, будто вбивая каждое слово в неподатливую твердь:

- Следствие закончено. На днях суд. Ввернут до упора, тогда и эта...

- Пожалуй, и тогда не уймется, - предостерег Никита Иванович.

- Не уймется - уймем! - заверил Матвей Алексеевич, подбрасывая щелчком монету, чтобы определить, кому бить первым. Ему и выпало начинать.

Едва выщелкнутые битой городки прыснули за черту квадрата, как на площадке появилась безмолвно улыбающаяся фигура, стала собирать и приносить городки и биты. Матвей Алексеевич выигрывал, на глазах светлело, очищаясь от мрачных теней, его лицо, и вот уже зарозовели гладкие щеки, живым, лукавым добродушием наполнился взгляд. Он метал биты неторопливо, прицельно. Поскольку бегать за городками и выстраивать фигуры друзьям не приходилось, они заполняли паузы разговором.

- Опять мы с тобой в одну комиссию угодили, - оглаживая рукой биту, полувопросительно проговорил Матвей Алексеевич.

- Кончим незавершенку! - иронически воскликнул Никита Иванович и вздохнул: - Сколько ее трясут. Обсуждают и осуждают. Решают и приказывают. А незавершенка процветала и будет процветать!..

- Да неужто? - с деланным изумлением спросил Фролов.

- Брось дурачиться: ты лучше меня знаешь... - отмахнулся Никита Иванович. - Не хватает мощностей. Мало рабочих рук. Недостает техники. Дефицит стройматериалов... А строить надо позарез. И с каждым годом все больше и больше. Чтобы отлепиться от незавершенки, нам надо хотя бы пятилетку не начинать ни одной новостройки. А как не начнешь? Школ - не хватает!.. Больниц - мало!.. С жильем - труба!.. И ведь об этом знают те, кто осуждает и запрещает...

Тут Матвей Алексеевич неожиданно засмеялся. Перехватив обиженный взгляд друга, сказал:

- "Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться?.." Не забыл дедушку Крылова? Чего бы тебе не обнародовать сии мудрые мысли в своей газете? А? Духу не хвата?.. Ха-ха-ха!..

Не ожидавший подобного наскока, Никита Иванович ухватился за первую подвернувшуюся соломинку:

- Стоило бы рисковать башкой, если б знал, что от этого переменится, стронется...

- Под лежач камень водичка не течет, - не унимался Матвей Алексеевич. - Чтобы переменилось, надо менять. Чтобы стронулось, нужно двигать. А кто рвется в подвижники? Кто жаждет схваток и баррикад? Не я... Не ты... Не он... Мир держится на равновесии добра и зла, иначе... - не договорив, отмахнулся правой рукой, прищелкнул языком.

-Вся беда в том, что власть имущие не желают считаться с реальностью. Экономика - живой организм, у нее свои законы. А те, кто планирует, намечает, руководит, пытаются втиснуть экономику в прокрустово ложе своих субъективистских желаний...

- Да не пеняй... не пеняй ты на зеркало! - азартно вскричал Матвей Алексеевич. - Решаем-то, планируем-то мы! Сами! Не господь бог...

- Мы не решаем, мы лишь поддакиваем! - загорячился Никита Иванович. - И не желаем, не верим, не согласны, - все едино - голосуем, одобряем, поддерживаем! По инерции... Страшная это штука! Инерция страха... Инерция послушания... Инерция равнодушия... Преодолевать эту заразу надо с пеленок...

- А надо ли? - снова огорошил его Матвей Алексеевич. И строго глянув на ошарашенного Никиту Ивановича, повторил с оттенком увещевательности: - Надо ли? - Подождал отклика и, не дождавшись, назидательно заключил: - Так-то, друг мой. Рамки. Границы. Нормы. Все должно быть незыблемо. Иначе - анархия.

- Вот мы и приплыли к тому же берегу! - с горечью проговорил Никита Иванович, и вдруг сник, и уже без прежнего запала добавил: - Как-то мы поспорили об этом с Малининым...

Уловив спад в настроении друга, Матвей Алексеевич поспешил перевести разговор на новые рельсы и сделал это, как ему показалось, неприметно и ловко.

- Слышал, что отмочил этот донжуан? - спросил он, едва заслышав фамилию Малинина.

- И слышал, и видел, и руку пожал, - откликнулся Никита Иванович. - Баловень судьбы! Директор НИИ. Председатель областного правления общества "Знание". Президент городского молодежного рок-клуба. Член советов, комитетов... И третья жена. Вдвое моложе. Тут мало уметь да хотеть, надо мочь. И обязательно, чтобы ветер в паруса... У первых двух - четверо сынов. Другому бы за такой фортель всыпали будь-будь, а этот только похохатывает... Везет!..

- Везет, пока везешь. Ничто не вечно. Еще несколько годков, и твой рокпрезидент зачихает. Вот тогда судьба с ним сквитается. Юная женушка украсит его рогами. Заставит кормить любовников и чужих детей...

Говоря это, Матвей Алексеевич тщательно нацеливался битой на "паровоз". Ударил так ловко, что с одной биты вымел за черту все городки.

- Все смертные тешатся самообманом бессмертия, - глубокомысленно изрек Никита Иванович.

- Чушь!

- В том-то и дело, что не чушь... Теоретически мы понимаем, что рано или поздно уйдем в инмир. Но не сейчас. Не теперь. Не в ближайшем видимом будущем. А после, когда-нибудь. Умер однокашник. Ушел на тот свет сосед. Умрут еще десятки знакомых. И, провожая каждого, мы и мысли не допускаем, что следующая очередь наша! Всей сутью мы верим в бесконечность своей жизни...

- Ерунда! - пресек Матвей Алексеевич затянувшийся монолог друга. - Бей!

Четыре биты выпустил Никита Иванович, но так и не вышиб за черту все городки. А Матвей Алексеевич вновь с одного удара вымел фигуру за круг. Молодецки поигрывая плечами и ожидая, пока появится новая фигура, укоризненно сказал:

- В наш век верить в бессмертие могут только идиоты.

- Не в бессмертие, а в бесконечность бытия, - поправил Никита Иванович. - Где-то... Когда-то... Там... Потом... А пока гоняемся за тряпками, охотимся за машинами, добываем японскую радио-теле-фототехнику. Копим рубли. Мостим карьеру...

- Не понимаю, чего ты хочешь? - жестковато спросил Матвей Алексеевич.

- Чего хочу, того не делаю. К тому не стремлюсь и не добиваюсь... - неожиданно печально выговорил Никита Иванович.

- Брось мудрить, Никита! "Не собирайте сокровищ на земле, а собирайте на небе" - это песня древних времен, когда верили в ад и в рай. Теперь ни ада, ни рая. Не холь тело, совершенствуй душу, а на фига? Душа-то помрет с телом вместе!

- У многих она помирает куда раньше...

- Сейчас ты со всех стволов ударишь по бездуховности. Пощади! - и Матвей Алексеевич вскинул над головой руки.

Молча разыграли "бабушку в окошке" и снова разговорились, и опять о Малинине.

- Слышал, двинули его кандидатуру в членкоры. Как думаешь, проскочит он в академические ворота? - спросил Матвей Алексеевич, глядя на безмолвного юркого мужчину, устанавливающего очередную городошную фигуру.

- Проскочит, - заверил Никита Иванович. - У него за спиной наш обком. Буров в нем души не чает...

- Не зря же Малинин старшую дочку Бурова остепенил и младшую тянет в кандидаты.

- Тянет и вытянет, - подхватил Никита Иванович. - Тут половина руководящих товарищей не тем, гак другим концом связаны с Малининым. Голова-то у него дай бог всякому...

- И хватка на уровне века, - усмешливо дополнил Матвей Алексеевич. - Мой ОБХСС не раз о него спотыкался. Поназаключал хоздоговорных тем, без устали доит и доит предприятия. А практической пользы от его этическо-социологических разработок - ноль без палочки...

Пока мужчины соперничали на городошной площадке, женщины состязались в бадминтон. Инна Вячеславовна играла легко, уверенно и грациозно. Казалось, ее ракетка притягивала волан, и тот сам подставлял себя под удар.

То ли от неповоротливости, то ли от неумения Светлана Романовна часто била мимо волана, и тот мягко падал на землю, понуждая женщину то и дело нагибаться. Скоро она раскраснелась, вспотела, но не прерывала игры: не хотела уступать более ловкой и натренированной подруге.

Когда игра шла ровно, белой бабочкой порхал в воздухе волан, подруги перекидывались короткими фразами. Тут заводила и первенствовала Светлана Романовна. Инна Вячеславовна охотно подхватывала, но была немногословна, сдержанна, словно это был не пустопорожний женский разговор, а дипломатические переговоры, на которых нужно было выказать и гибкость, и силу ума.

Сперва и они помыли косточки профессору Малинину. Светлана Романовна сразу категорично и резко осудила:

- С ума спятил! Вторая жена была на десять лет моложе, а эта - младше первого сына... Повытрясет из него жирок. Придется не щадить себя. Сгорит до сроку...

Инна Вячеславовна не поддержала.

- Молодец мужик! - воскликнула она. - Настоящий супермен! На все хватает: на работу, на науку, на любовь...

- Говорят, он даже брейк танцует...

- Ну уж! - не поверила Инна Вячеславовна.

- Без ветра лист не колышется, - назидательно выговорила Светлана Романовна чужую мудрость. - Недавно мне такое о нем порассказывали... Каждый год у него новый роман. Не с лаборанткой, так с аспиранткой...

- У него любовницы и за стенами института, - блеснула осведомленностью Инна Вячеславовна. - Есть силы и желание - не зевай!.. Бери все, отпущенное судьбой.

- Что бы ты запела, если бы на месте Малинина оказался твой Матвей Алексеевич...

- Хм!.. - Инна Вячеславовна даже ногой возмущенно притопнула. - Мужчина будет твой до тех пор, пока ты нужна и желанна...

В словах и тоне подруги Светлане Романовне почудился не то вызов, не то намек, и, не желая остаться в долгу, она с выпирающим наружу сочувствием поинтересовалась:

- Когда Валерка домой?

- Вряд ли скоро, - помрачнев, ответила Инна Вячеславовна.

Светлана Романовна посочувствовала, приободрила и перевела разговор на школьные дела: обе преподавали - Светлана Романовна биологию, Инна Вячеславовна литературу - в шестнадцатой спецшколе, где директором была их общая подруга Раиса Егоровна Данильченко... Подкатили еще две машины: бледно-зеленые "Жигули" и черная "Волга". В "Жигулях" приехала семья Данильченко: розовощекая и пухлая, как сдобная пышка, Раиса Егоровна, сухощавый подтянутый Марат Аркадьевич и высокий, по-спортивному скроенный Игорек. В другой машине прикатили дочь Фроловых - Даша, их сноха Жанна, а с ними огромная дымчатая овчарка Чанг.

- Гуд монинг, леди энд джентльмены! - громко, чтобы слышали все, проговорила Раиса Егоровна.

- Привет иностранцам! - весело откликнулся Матвей Алексеевич, подходя к женщинам.

- Все в круг! - скомандовала Инна Вячеславовна, с руки на руку перекидывая тугой и звонкий волейбольный мяч.

Играли они самозабвенно и азартно. Иногда по нескольку минут мяч не касался земли, перелетая с рук на руки. То и дело сквозь топот, громкое дыхание, хлесткие удары по мячу прорывались возгласы:

- Сними очки, Игорек!..

- Ах, разиня!..

- Бери, Марат!..

Особенно усердствовал стоящий в центре круга Игорек. Он изгибался, как гуттаперчивый, легко приседал и даже несколько раз падал, подхватывая, перекидывая, удерживая в воздухе неудачно брошенный мяч.

Когда кто-то из играющих умело и ловко отбивал неточно посланный мяч, Раиса Егоровна восклицала: "Ол райт!" или "Зэтс самсинг!", но, если партнер мазал, топил мяч, она непременно выговаривала: "Итс ноу гуд!" или что-либо подобное. И хотя, кроме Игорька и Даши, никто из играющих по-английски не понимал, все отлично угадывали смысл сказанного по интонации. Раиса Егоровна обладала редкостным даром тональностью и окраской голоса передавать суть сказанного на чужом языке.

Когда все напрыгались досыта, до пота, неугомонная Инна Вячеславовна поманила купаться. Жердяной настил с перильцами уходил от сухой черты берега далеко в озеро и там, на глуби, обрывался короткой лесенкой в воду. На воде снова затеяли игру в мяч, плавали наперегонки, ныряли, будоража окрестность громкими голосами. Потом на траве у веселого ласкового костра был роскошный и очень долгий не то поздний завтрак, не то ранний обед. На листах ватмана в тарелочках из фольги лежали помидоры и лук, редис и огурцы, рыбные и мясные разносолы и копчености. Словом, было чем закусить, было что выпить и под свежую зелень, и под дымящуюся ароматным паром уху.

Слегка передохнули, посудачили о разном, перекурили и затеяли танцы под магнитофон. Плясали гамозом, кто как умел, хотел и мог. Первой, тяжело и часто дыша, выбыла из круга Светлана Романовна, за ней стушевалась Раиса Егоровна. Потом отступили Игорек, Матвей Алексеевич и Никита Иванович. И только Марат Аркадьевич неутомимо приплясывал между Инной Вячеславовной и Дашей.

Лихо и неуемно плясали Фроловы - мать и дочь. Инна Вячеславовна, если и уступала дочери в изяществе и легкости, то уж в азарте явно превосходила Дашу. Обе плясали отчаянно и ожесточенно, словно и впрямь сошлись в поединке, и, глядя на них, Никита Иванович припомнил вдруг горьковскую Нунчу и подивился силе и выносливости Инны Вячеславовны. Яростно и лихо молотила она каблуками землю, порой с таким неприкрытым вызовом крутила животом и бедрами, выделывала такие па, будто это был решающий в ее жизни танец, от которого зависело, быть или не быть.

От сумасшедшего напряжения смуглые щеки женщины сперва словно бы раскалились, налились краснотой и заполыхали, потом стали бледнеть. Вот и Марат Аркадьевич, задохнувшись, вышел из круга и, отойдя к мужчинам, полез в карман за сигаретами. А мать и дочь, не глядя друг на друга, продолжали странный перепляс, который все отчетливей приобретал черты не то скрытого отчаянного соперничества, не то упрямого непримиримого противоборства, и, уловив недоброе и что-то постыдное в этом поединке, Никита Иванович выключил магнитофон,

Лопнула музыка, оборвалась на середине такта. И танец оборвался. Будто неведомый кто-то скомандовал "Стоп-кадр", и замерли соперницы в смешных и нелепых позах. Эта вдруг грянувшая тишина обеспокоила собравшихся, и, торопясь спрятать свое и чужое беспокойство, Инна Вячеславовна провозгласила:

- Песенная пауза!

Притопнула, тряхнула разлохмаченной головой и громко запела: "Споемте, друзья, ведь завтра..."

Запев дружно подхватили, раскрылили, подняли песню, и поплыла та в синюю высь, в зеленую даль. Еще не погасло эхо допетой, а уже зародилась новая песня, и улетали они перелетными птицами - одна за другой. Если же в короткие межпесенные паузы и вспыхивали разговоры, то непременно легкие, веселые и приятные. Иногда нежданно вскипали споры - а спорщики тут были горячие, высказывались категорично и неуступчиво, - однако ни раздражения, ни обид у спорящих не возникало, ибо никто не наступал ближнему на больное, не задевал за чувствительное.

Дирижером в хоре, арбитром в споре, заводилой и затейником в играх всегда оказывалась Инна Вячеславовна. Смуглоликая, с искристым блеском черных глаз, с пышной копной смоляных волос, она была поистине вездесуща и неутомима, всюду поспевала, все примечала, во все вмешивалась, раздувая и поддерживая неугасимое веселье.

Только сноха Фроловых Жанна подчеркнуто сторонилась компании. Она недавно вошла в эту семью, еще не прижилась, не притерлась. К тому же Жанна была беременна. Вот и сидела с Чангом возле костра, равнодушно и медленно потягивая горячий чай из большой фарфоровой кружки, вполглаза следя за веселящимися да поглаживая собачий загривок. Полуприкрыв глаза, пес умиротворенно и блаженно посапывал. В разгар танцев к костру подошел Игорек.

- Дезертировал? - спросила Жанна.

- Я человек настроения. А чтобы оно появилось, нужен соответствующий антураж. Полумрак... Ритм... Еще лучше цветомузыка.

- Был бы рядом конкурент, ты бы от Даши ни на шаг...

- Может быть... Может быть... - весомо обронил Игорек. - И все же для полного вдохновения нужна соответствующая декорация. И, конечно, ни-ка-ких пределов. Свобода и раскованность...

- А как же насчет осознанной необходимости? - ввернула, улыбнувшись, Жанна.

- Меня философия не интересует. Мне противна любая попытка загнать жизнь в обойму готовой формулы. Причина и следствие... Количество и качество... Единство и борьба противоположностей... - все это, наверное, нужно, чтобы мир не казался хаосом, но это никак не объясняет происходящего вокруг и особенно во мне. Вот, например, ты - красивая, умная, тонкая, а вышла замуж за обалдуя. Почему?

- Хам ты!

А несколько часов спустя Жанна сквиталась с Игорьком. Когда стали собираться в обратный путь, Раиса Егоровна подошла к сыну.

- Поедешь с нами, Игорек.

- Нет. Я с Дашей и Жанной.

- Эз ю лайк! Можешь сесть на переднее сиденье, а я сзади.

- Я не поеду с вами!

- Би квайет. Сядем вместе на заднее сиденье.

- Я по-е-ду с Да-шей! - по слогам, с нажимом выговорил Игорек.

- Ол райт! Садись за руль вместо папы, а мы с ним - на заднем сиденье.

- Я же сказал... - багровея, прорычал Игорек.

- Значит, так и поедем: ты за рулем, а мы с папой...

Подошел стоявший невдалеке Марат Аркадьевич, подхватил жену под руку, утянул к своей машине.

- Она что, с приветом? - спросила Жанна, покрутив указательным пальцем у виска.

Вспыхнул Игорек, хотел сказать что-то резкое, да вдруг улыбнулся.

- Один - один, малыш. Ты мне нравишься.

- А ты мне нет!

- Значит, два - один. В твою пользу...




ГЛАВА ВТОРАЯ



I

Первую ночь на новом месте Илья спал беспокойно, проснулся рано и сразу же, еще не открыв глаз, увидел Дашу и тут же услышал размеренно четкий, звонкий говорок вагонных колес стремительно несущегося поезда. Они стояли у окна, за которым то в тумане, то в белом мареве, то в сиреневой дымке проплывала летняя ночь. Собственно, это была ночь и не ночь: уж слишком отчетливо виделось все, мимо чего проносился поезд.

- Волшебная ночь, - сказала Даша. - Как декорация. Или сон...

- Какая ж это ночь, - мягко возразил Илья. - Устал день, сложил крылья и задремал чуток. Сейчас ворохнется, раскинет оба крыла, и... снова солнце!

- А ты поэт.

- Несостоявшийся.

- И пижон...

Грохотали встречные поезда. Мелькали столбы, придорожные строения, крохотные безлюдные вокзальчики. Оставались позади безвестные разъезды и станции. То набегала на дорогу, то отступала от нее черная стена леса. Прямо в окно, у которого они стояли, нацелилось яркое желтое дуло луны. Илье казалось, поезд рвется, но не может убежать от этого наведенного на него ствола. Даша улыбнулась его придумке и с необъяснимой грустной ноткой в голосе сказала:

- Убегать да прятаться - удел глупцов и трусов.

- А умный и храбрый?

- А умный и храбрый зажмурится, и... ни настырной луны, ни поезда, ни меня...

- Тебя-то я и с закрытыми глазами вижу, - неожиданно серьезно проговорил Илья.

- Не надо. Слишком мало времени. Через час мы приедем и...

- Будем жить в одном городе, - жарко подхватил Илья, - и никто не помешает нам встретиться.

- Зачем?

- Черт знает зачем, - осердился вдруг Илья, - Рационалистка.

- Могу уйти, чтобы не травмировать твою тонкую поэтическую натуру.

- Не торопись, - не пряча обиды, откликнулся Илья. - Уйти никогда не поздно. - И совсем тихо: - Даша...

То ли услышав его зов, то ли повинуясь иной силе, она резко поворотилась, и он увидел в широко распахнутых блестящих черных глазах удивление и - вызов. Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу - неуступчиво и дерзко.

"Отвернись", - приказал ее взгляд. И он повиновался.

И снова они стояли рядышком, плечо к плечу. Но тому, как вздымалась ее грудь, Илья понял: этот беспричинный немой поединок взволновал девушку...

Исчезла Даша, и сколько ни напрягался Илья, не смог возродить ее образ: мешали мысли о вчерашнем. Пришлось открыть глаза. В комнате светло. Утопив рыжую клочковатую бороду в подушке, громко сопел Виктор Заклепкин. Недавно он разошелся с женой, оставил ей квартиру и двух сыновей-близнецов и с помощью всемогущего шефа обрел здесь временное пристанище. Замесила его природа могучим мужиком, да, видать, чего-то не доложила. Сыроват получился и рыхл - так показалось Илье.

Вечером они обмывали восшествие Ильи на пост заведующего отделом писем. Был секретарь редакции Григорий Иванович Чугунов - малоречивый немолодой мужик с прищуренными медлительными глазами и огромным, совершенно голым, яйцеобразным черепом; был закадычный друг Заклепкина, местный писатель Олимпий Ужаков - плосколицый, крепкий, очень манерный и злой; был и фотограф газеты Лева Пахотин - тихий, по виду изрядно поношенный, с длинными, будто намасленными волосами; и еще один заклепкинский приятель, собкор центральной газеты Авенир Половников. Невысокий, упитанный, добродушный и веселый мужчина с курчавой головой и пышными бакенбардами.

Крепко выпили.

Вволю наговорились.

Досыта наспорились.

И чуть не подрались.

Этот писатель оказался на редкость самовлюбленным и свирепым. У него были странные, пронзительно-острые и прилипчивые глаза. Они как маленькие, очень цепкие и отточенные буравчики впивались в человека и быстро-быстро ввинчивались в него. Илья не был робким, но чувствовал себя неловко под буравящим взглядом Олимпия Ужакова. Едва захмелев, тот набросился на Илью. Без всякого повода, просто, как видно, кулаки зачесались. Вонзив в Илью игольно-острые жала своих буравчиков, с явным намерением подковырнуть, Олимпий Ужаков спросил:

- Говорят, стишата кропаешь, публициствуешь?

- Говорят, - усмешливо согласился Илья.

- Нацелился лбом в писательские ворота?

Вызов Илья уловил, принял его и ответил негнуче:

- Не стоит лбом рисковать: сами откроются.

- Позерство питерского гуся.

- Хамство провинциального порося.

На плоском широком лице Олимпия Ужакова вдруг обнаружились скулы, появились желваки, а широкий костистый лоб вроде бы разом закаменел и тяжелой глыбой навис над лицом. Олимпий налил полный фужер водки, залпом выпил, старательно облизал губы, слепо потыкался глазками-буравчиками в лица сидящих вокруг и вдруг загремел на всю комнату:

- Прикрой, вьюнош, зубы, ненароком обронить можешь! Не знаю, как там у вас, в Питере, а здесь принято старших почитать. Усек? И заруби... мои романы и пьесы... а-а... известны не только в Союзе, но и кое-где за госчертой...

- Ну и что? - с обидным небрежением отмахнулся Илья.

Наверное, Олимпий Ужаков пульнул бы в Илью матерком или сказал что-нибудь оскорбительное, если б его не опередил Заклепкин. Чеканным менторским тоном, видимо, не столько для Ильи, сколько для оскорбленного друга, Заклепкин изрек:

- Олимпий Ужаков - это, брат, звезда первой величины в отечественной поэзии, драматургии и...

- Прозе, - услужливо договорил Лева Пахотин.

- И прозе, - подтвердил Заклепкин. - Недавно в Москве вышел его новый роман "Заболотье". Читал?

- Не довелось, - не пряча усмешки, ответил Илья.

- Прочти, - буркнул Олимпий Ужаков. - Не пожалеешь.

Грозу отнесло. Скандал погасили. Повеяло миром, потом и весельем. Заклепкин уморительно читал свои эпиграммы на местных писателей и актеров. Их встречали восторженным гомоном, громким смехом, выкриками. Походя рассказывали анекдоты, каламбурили и даже пели. У Олимпия Ужакова оказался неплохо поставленный сильный баритон, и слухом природа писателя не обнесла. Песни он выбирал старинные, проголосные и пел их во всю мочь, заглушая остальных, покачивая в такт мелодии крупной головой и чуть слышно пришлепывая тяжелой ладонью по столешнице. Наверное, вот так, миролюбиво и весело, и прошла бы пирушка, если бы Олимпий меньше пил. Однако он пил много, торопливо и жадно, будто задавшись целью поскорее обалдеть. Хмелея, Олимпий Ужаков становился все более несносен. Он хотел говорить только сам и все чаще силой овладевал разговором, хотя говорил нестерпимо медленно, тянул слово по слову, заполняя паузы нудными "э-э", "а-а", ум-м". Причем он не просто высказывался, он вещал. Изрекал. Поучал и наставлял. И хотя некоторые его суждения не лишены были оригинальности и глубины, их нарочитая манерность и выспренность претили Илье, раздражая его и зля. Особенно невмоготу было слушать пространные воспоминания Олимпия о деревенском детстве.

- Нас у матери девять... Я... Э-э... поскребыш-последыш. Отец на войну, я - на свет божий... ум-м... На траве вырос. Лебеда. Крапива. Пучки. Все переварило мужичье брюхо, Понял?! - кричал он в зеркально блестящий череп Чугунова.

Тот дремал, все ниже и ниже клоня отяжеленную хмелем голову. Не сводя глаз с этой сверкающей колышущейся выпуклости, Олимпий Ужаков продолжал затянувшуюся исповедь.

- ... Время... э-э,.. знаешь какое? Бабы на коровах боронили. В хлебе... а-а... больше сосновой коры, чем муки. Я с младенчества... э-э... вот этими руками, Пахал. Боронил. Из лукошка сеял. Все умею. Да я... а-а... в своем эссе "Сибирское поле"… не читал? А?... Виктор! Почему рецензия до сих пор не напечатана?

- Спроси у Чугунова, - откликнулся Заклепкин, - Две недели лежит в секретариате.

- Чугунов! - рыкнул Олимпий. - Чугунов!

- Чего орешь? - не открывая глаз, глухо и недовольно пробурчал Чугунов.

- Почему зажимаешь рецензию на мое "Сибирское поле"?

- Я же говорил Заклепкину, сократить хотя бы вдвое. В книге - конъюнктурный туман над болотиной, а в рецензии - голубая муть!..

- Конъюнктурный туман над болотиной? - угрожающе переспросил Олимпий Ужаков и чуть привстал...

Наконец-то Чугунов приоткрыл мутные глаза, глянул из-под припухших век на встопорщенного Олимпия и то ли не уловил близкой грозы, то ли ею пренебрег, но только ответил неожиданно твердо:

- Приспособленец ты! Я помню твой опус: "Травопольщиков с поля вместе с травой!" Поди, еще не забыл? А в "Сибирском поле" ты трубишь гимн травополью. И там, и тут бухтишь о близости к земле, о дружбе с мужиком... Я бы на твою стряпню никаких рецензий. Недостойна!..

- Подзагнул, Григорий Иванович, - встрял в разговор Заклепкин. - Книга в общем-то...

- И в общем, и в частности - мура! - рубанул Чугунов. - Васильки. Колоски. Ахи да охи. О суровом надо писать сурово. Четко. Честно. Мудро. Не аллилуйничать, не тянуть нищего за...

- Ты?! Мне?! - Олимпий Ужаков задохнулся от бешенства. - Меня учить? Мои книги...

- Оставь эти байки для встреч с десятиклассницами, - грубо и властно оборвал Чугунов. - Им пой, как ты в пять лет пахал, в семь сочинил первую повесть...

Багроволикий Олимпий сграбастал со стола бутылку, и, не перехвати его руку Илья, голый череп Чугунова наверняка бы треснул. Пока Илья вырывал бутылку из сильной, цепкой и увертливой правой руки Олимпия, тот припечатал левый кулак к сверкающей лысине Чугунова. Угловато-неповоротливый, медлительный и равнодушный Чугунов вдруг резко выпрямился и неожиданно ловко и сильно ударил Олимпия в скулу. И быть бы тут настоящему побоищу, если бы Илья, Заклепкин, Половников и Лева Пахотин всем гамозом не навалились на ослепленного яростью Олимпия. Его повалили на кровать, притиснули к ней и долго держали в восемь рук, уговаривая Чугунова уйти. А тот, набычась, воинственно развернул плечи, выгнул грудь и завопил:

- Плевал я на этого самоеда! От немецких танков не бегал, а уж от этого... - И он ввернул такое редкостное и замысловатое ругательство, и так метко, так неожиданно ввернул, что все заулыбались. - Попью кофейку, тогда уйду.

И Чугунов дождался, пока вскипел чайник и Илья налил ему большую чашку кофе.

Тем временем Ужаков уснул. Заклепкин вызвал такси. Вместе с Левой кое-как разбудили Олимпия и, не дав тому очухаться, поволокли к машине.

Когда гости разошлись, Илья принялся за уборку, а Заклепкин как сел на свою кровать, так и прилип к ней, еле перемогая желание лечь.

- Вот был бы номер, - проговорил Илья, - если бы он тяпнул Чугунова бутылкой.

- Запросто тяпнул бы. Он и трезвый-то крутой кипяток, а уж как на рога встанет...

- С чего злобится-то? - недоумевал Илья. - И стихи, и пьесы, и романы. Значит, имя и деньги...

- На судьбу обижается: не воздала по заслугам. По уму и таланту он будь-будь, но флюгер! Флюгер и кулак! - неожиданно зло осудил друга Заклепкин. - Завидущий!.. Загребущий!.. А-а! Давай спать...

- Что это за опус Олимпия "Травопольщиков с поля вместе с травой"? - поинтересовался Илья.

Вопрос был праздным, никчемушным, лишенным даже любопытства: так просто сам собою навернулся на язык да и соскочил с него. Но стоило Заклепкину замешкаться с ответом, как этот случайный вопрос вдруг обрел и значимость, и интерес, Илья нежданно ощутил необъяснимое напряжение в душе и уже с нетерпением уставился на своего нового товарища.

Долго, ужасно долго Заклепкин расстегивал рубаху, кинул ее комом на стул и принялся расшнуровывать ботинки, прерывисто говоря при этом:

- Толком не помню. Лет двадцать прошло. Может, больше. Тогда я на радио подвизался. Олимпий в молодых-начинающих бегал. То ли сам он допер, то ли кто его надоумил... Не знаю. И статьи не помню. Но шум был. Еще какой! Вовремя и к месту гуднул Ужаков. С той отметки и началось превращение Евлампия в Олимпия... По паспорту-то он ведь Евлампий... Хрен с ним... Спать...

Рухнул Заклепкин на постель и тут же уснул. А Илье вдруг до неправдоподобия ярко привиделась желтоватая газетная полоса, поперек которой во всю ширь кричаще крупными буквами было напечатано: "Травопольщиков с поля вместе с травой"... Где-то он видел эту полосу. И не просто видел, держал в руках, но не читал, нет, не читал...

Где видел? Почему не прочел?

Напряг память, но не вспомнил, где, когда, почему, - и этот провал вызвал едкую досаду. Попробовал словчить: ничего не видел, услышал от Чугунова - сработало воображение. Уловка вроде бы удалась. Мысль отлепилась от безответных вопросов. Илья торопливо разделся, юркнул под одеяло и уснул, едва коснувшись головой подушки.

Проснулся так же стремительно, будто кто-то выдернул его из забытья. Пробудился и, не открывая глаз, увидел Дашу...

Едва они вышли на привокзальную площадь, подкатила "Волга".

- Подвезти? - спросила Даша, забирая у Ильи чемодан и передавая шоферу.

- Мне некуда спешить.

Она протянула узкую длиннопалую руку. Звонко щелкнула, захлопываясь, дверка машины. Недовольно и глухо уркнув мотором, "Волга" сорвалась с места и понеслась по прямой и длинной улице. Илья долго глядел вслед. Сперва он отчетливо видел номер 10-00, потом цифры уменьшились, расплылись и вовсе пропали, но еще видна была крохотная белая полоска номерного знака. Потом и она исчезла. "Волгу" заслонил вынырнувший из-за поворота грузовик, а когда тот исчез, улица была пуста.

Все случилось вчера, Совсем недавно. А казалось таким далеким, полуреальным, вроде бы было и не было: то ли приснилось, то ли пригрезилось, как и та желтоватая газетная полоса с кричаще крупным заголовком.

Вдруг вспомнил, где видел эту газету. В отцовском "сейфе" - так называл он толстенную синюю папку, в которой хранил важные бумаги, документы, вырезки из газет. Это было...Черт знает когда. От нечего делать Илья сунул нос в этот картонный "сейф" и сразу наткнулся на газетную страницу. Едва прочел заголовок, появился отец. "Положи на место и никогда не заглядывай сюда. Договорились?"

- Договорились... Договорились, - невнятно пробормотал Илья и вдруг подумал: "В редакционной библиотеке есть же подшивки, надо разыскать..."

- Проснулся? - донесся голос Заклепкина.

- Давно.

- Тогда подъем - и в буфет на заправку...


2

Еще на лестничной площадке Инна Вячеславовна уловила въедливый острый дух дешевых рыбных консервов и брезгливо поморщилась: то был запах бедности, постыдный аромат ее нищенского детства.

Пока нашаривала в сумочке ключ, противный консервный дух сгустился, стал настолько резким и сильным, что Инна Вячеславовна задохнулась, ее стало слегка подташнивать. "Не иначе Жанна поедает щуку или сырка в томатном соусе, в одиночку наслаждаясь плебейской пищей. Сколько раз просила: не приноси этой дряни в дом. В холодильнике полный ассортимент рыбных разносолов. Икра. Крабы. Назло, что ли, тащит эту отраву? Трудно из грязи-то в князи..."

Первым ее встретил Чанг. Обнюхал. Лизнул руку. И отошел к своей подстилке. Пока Инна Вячеславовна переобувалась в домашние шлепанцы, Жанна выкинула в мусорное ведро пустую консервную банку, вымыла вилку, стерла со стола невидимые следы недавней варварской трапезы. Ничего не осталось на кухне, кроме тошнотворного запаха томатного соуса, который коробил, мутил, выворачивал наизнанку Инну Вячеславовну, та морщилась, кривилась и все-таки не стерпела, выговорила выглянувшей в прихожую снохе:

- Жанночка, опять ты поедаешь щуку в томатном соусе. Неужели нет ничего поприличней?

- А мне нравится...

- Открой, пожалуйста, на кухне фрамугу, пусть выветрится аромат твоего пристрастия. - И, когда, исполнив просьбу, сноха вновь предстала перед ней, спросила: - Была у Валеры?

Жанна сразу сникла.

- Вчера была.

- Ну?

- Получше вроде бы...

- Д-да... - укоризненно протянула Инна Вячеславовна. - Потерять - легко, найти - не просто... Наука тебе, милая. Не покидай хмельного мужа. Была бы ты с ним...

- Вы же знаете, в каком я положении. Тошнит, тошнит. Хотела увести его. Ха! Валера подопьет - танком не сдвинешь. Послал меня... Я обиделась и ушла...

- Вот-вот, - прицепилась Инна Вячеславовна. - Обиделась! Обижаться можешь дома. Сколько душеньке угодно. А на людях... улыбайся, веселись да мужа стереги, чтобы не сорвался, не сглупил, не перебрал. Дома ты - госпожа, в гостях - служанка. Лаской ли, угрозой ли, как уж получится, а от греха отведи. Не дай ступить через край. Вот тогда ты - настоящая жена. Все к твоим ногам... Вы теперь больно эмансипированные стали. Норовите во всем на равных. Как тебе, так и ты. Вот и результат...

Затянувшееся нарекание свекрови рассердило Жанну, и она, не задумываясь, ударила ответно, да еще по самому больному:

- Не я из него алкаша сделала!

- Как ты сказала? - затевалась Инна Вячеславовна. - Алкаша?

Не дрогнула Жанна, не попятилась, напротив, ринулась в атаку:

- А как его назвать? Ни дня без бутылки! Налижется - смотреть мерзко!.. Не видит. Не слышит. Прет, как... Наверняка и драку с этим мужиком сам заварил...

- Прекрати! - гневно прикрикнула Инна Вячеславовна. - С ума сошла!.. Матвей Алексеевич разве не рассказывал? И следствие полностью подтвердило... - Запнулась, поспешила прикрыться возмущением: - Да как ты!.. Это же!.. И повернулся язык!..

Устыдилась своей растерянности и оттого вовсе смешалась, ибо не знала, как и что сказать этой зарвавшейся негоднице. Уж перед кем, перед кем - перед снохой Инна Вячеславовна всегда была на коне, всегда и во всем права и неоспорима, а тут вдруг...

Прижав руки к приметно вспученному животу, Жанна исподлобья сверлила взглядом свекровь и, похоже, злорадствовала. Эта неприкрытая злая радость подстегнула Инну Вячеславовну, и та тут же нашла нужные слова. И уже раскрыла было рот, чтобы пришпилить ими сумасбродку-ослушницу, но та опередила, ударив опять по незащищенному:

- За меня не бойтесь: не враг себе. Смолчу. А вот Валерка... Он пьяный... Сами знаете...

И с необыкновенной для ее положения быстротой выскользнула из квартиры.

- Змея! - кинула Инна Вячеславовна в спину снохе негромко, но с нажимом. - Свалилась на нашу голову.

Действительно, Жанна камнем с неба пала на семью Фроловых...

...Как-то непременный Валеркин собутыльник, заводила и вожак их компании Женька Бастриков в разгар очередного загула позвонил по телефону приятельнице из городской библиотеки: "Анка! С тоски подыхаем. Придумай что-нибудь!" Заводная, неукротимая в забавах Анка тут же придумала: "Будем свадьбу играть. Приводи в норму своих женихов, а я сейчас привезу невест". И привезла четырех девушек из своего "книжного монастыря".

Едва чуточку смущенные и оттого неестественно громкие "невесты" вошли в большую, ярко освещенную прихожую, как Анка закричала: "Где женихи?!" - "Выдаю первый номер!" - откликнулся из комнаты невидимый Женька, и в прихожую выскочил Валерий. "Готов! - браво прокричал он. - Вызываю невесту!" Тут вперед выступила Жанна. Валерий схватил ее за руку, и началась потеха. "Молодую" обрядили в фату, усадили с "женихом" в передний угол, орали им "горько". Словом, все разыграли по ветхозаветному свадебному сценарию. А поскольку гости знали, что невеста и жених липовые, то позволяли себе и двусмысленные шутки, и пикантные намеки, и скабрезные тосты, лишь бы взвеселить, взбодрить хмельную компанию, не дать угаснуть разгулу.

На рассвете, когда все изрядно притомились от песен, плясок и веселий, Валерий увез Жанну на дачу. "Вот уж не думал, что ты девушка", - со смущенным осуждением проговорил он. "Почему?" - обиженно спросила Жанна, и глаза ее налились слезами. Эти слезы подействовали на Валерия самым неожиданным образом. "Чего мокрядь разводишь? Думаешь, я... Слушай! - вдруг загорелся он. - Есть гениальная идея: давай эту шутку до конца? А? Подадим сегодня заявление в загс. И грохнем настоящую свадьбу, где-нибудь за городом, на вольном воздухе!"

Боясь, что работники городского загса, чего доброго, известят генерала Фролова и затея может провалиться, они зарегистрировали брак в сельском Совете...

В сотый раз вспомнив теперь свою первую встречу с молодыми, Инна Вячеславовна вновь ощутила сердцебиение и прилив крови к голове. В гневно сузившихся черных глазах заиграли молнии...

Они обедали, когда ввалились Валерий и Жанна. Чанг встретил их свирепым рыком. "Пшел! Место!" - куражливо заорал и даже замахнулся Валерий, и, если б не Даша, покусал бы их Чанг. Едва Даша оттащила разъяренного пса, как Валерий, прикрыв робость развязностью, прокричал:

- Знакомьтесь! Моя жена. Жанна Фролова. Прошу любить и жаловать!..

Взбалмошный Валерий мог выкинуть любую шутку, но тут была не игра. Инна Вячеславовна сразу угадала это по бледному напряженному лицу Жанны. "Скандалить, дать пищу сплетникам? Нет, выиграть время. Обдумать. Решить..." Вот какие мысли мелькнули в сознании потрясенной Инны Вячеславовны. Но взглядом она уже просигналила мужу, чтоб молчал, и, с трудом поднявшись на ватные ноги, улыбаясь приветливо, сказала: "Поздравляю вас". Шагнула к молодым, обняла и поцеловала сперва Жанну, потом Валерия. Тут и Даша с отцом подошли с поздравлениями. "Неси шампанское, па", - сказала она мужу. И тот принес шампанское и коньяк. Еще не остывший от долгого загула, Валерий сразу захмелел, стал задираться. Догадливая Жанна увезла его к своим родителям, куда-то на окраину города, где у них был домик. Там молодые прожили пару недель, потом переехали к Фроловым и заняли комнату Валерия.

Хотя в ту первую встречу Жанна, кроме "да", "нет", "спасибо", не вымолвила ни слова, была побито тиха и скованна, Инна Вячеславовна в случившемся виноватила только ее и, что бы ни делала, о чем бы ни говорила, думала лишь об одном: как поскорее оторвать от нее сумасбродного сына? Всей сутью своей Жанна являла то проклятое прошлое, из которого с невероятным упорством и трудом удалось вырваться, выскрестись Инне Вячеславовне, и всякое напоминание об этом прошлом прямо-таки бесило женщину.

Как-то, выбрав момент, когда они остались вдвоем, Инна Вячеславовна учинила невестке настоящий допрос. Правда, допрашивала голосом мягким, веселым, даже беспечным, улыбалась при этом и шутила. Но если отбросить весь этот наигранно-радужный камуфляж, вышелушить зерна из груды слов, получилась бы жесткая всеобъемлющая анкета, достойная украсить любое досье.

К своему величайшему изумлению и огорчению, Инна Вячеславовна должна была признать, что Жанна блестяще выдержала первый экзамен на высокое звание невестки Фроловых. Эта девятнадцатилетняя девочка с дипломом библиотечного техникума плыла по жизни не без руля и ветрил, а целенаправленно, осмотрительно и пробойно. Она уже все продумала, предусмотрела и решила. Осенью поступить в университет ("Валерию нужна жена с высшим образованием"), родить ребенка ("Что за семья без детей? Пока молодые, вырастим"), обзавестись собственной квартирой ("Зачем мы вам тут с малышом? И без того хватает хлопот").

Теперь, вспомнив тот исповедальный лобовой разговор, Инна Вячеславовна не без горечи констатировала, что эта хрупкая длинноногая девочка с тонкими, прямыми, всегда распущенными волосами, с большими немигающими, неуклоняющимися от встречного взгляда глазами выиграла первый раунд по всем статьям. Она уже поступила в университет и с первого сентября начнет заниматься в нем. Фролов добыл молодым и обставил двухкомнатную квартиру. Где-нибудь в конце этого или начале будущего года появится у нее ребенок. И главное, за эти несколько месяцев супружества у Жанны отчетливо прорезался характер. Она молчала, где следовало молчать. Не видела и не слышала то, что нужно было не видеть и не слышать. И хотя жизнь раз за разом подставляла ей подножки, Жанна лишь спотыкалась, но не падала.

Помимо желания Инна Вячеславовна нет-нет да и сравнивала невестку со своей дочерью, и сравнение получалось не в пользу последней. "Такой бы практичный, трезвый и разумный характер Даше. Вот была бы царица". Но Даша, как видно, царицей быть не хотела, ее вполне устраивало положение взбалмошной, балованной генеральской дочки. И за то Инна Вячеславовна почему-то гневалась не на дочь, а опять же на Жанну, и вновь возрождалось мстительное желание - отторгнуть самозванку от родимого клана. Но судьба благоволила Жанне, и, как поначалу ни изощрялась Инна Вячеславовна, ей не удалось осуществить задуманное...

Приветливо улыбаясь невестке, лаская ее голосом и взглядом, одаривая, Инна Вячеславовна лихорадочно подбирала ключ к замочку, на который оказалась заперта Жаннина судьба. "Долго в упряжи мужа и отца Валерка не протянет, - размышляла она. - Надоест ему и семья, и Жанна с ребенком. Играючи прилепился к ней, шутя отлепится..." И неприметно, очень осторожно принялась убеждать своего заблудшего сына в необходимости, пока не поздно, освободиться от ребенка. "Это от вас не уйдет. Погуляйте вдоволь. Убедитесь, что нужны друг другу, тогда..." Это же дудели в уши Валерию и старые друзья. Валерий легко и скоро уступил, стал уламывать Жанну. И пожалуй, добился бы своего, если б не эта беда...

За те несколько недель, что проползли после несчастья, Жанна преобразилась: ни недавней показной почтительности к свекрови, ни улыбчивой услужливости. Что-то недоброе и опасное проросло в ее душе. И хотя еще не укоренилось, не вызрело, не выбросило ядовитых плодов, но уже угадывалось. И что уж вовсе было непонятно и досадно Инне Вячеславовне, так это четко наметившийся неожиданный поворот в отношениях Жанны и Даши.

До недавнего времени Даша посматривала на женушку брата отчужденно. "Ловкачка, во что бы то ни стало хочет оттяпать от жизни кусок покрупней и послаще" - вот такой приговор Жанне вынесла Даша после их первой встречи. И вдруг... Это ВДРУГ впервые проступило на пикнике, куда Даша притащила Жанну, не предуведомив об этом родителей. Прежде они не очень-то впускали Жанну в свой круг, не делились с ней ни планами, ни расчетами, ни новостями. Жанна была занозой, чужеродной, враждебной клеткой в теле их семьи, была НЛО, посланцем иных миров, которому в скором времени надлежало воротиться на круги своя, исчезнуть, сгинуть, и чем меньше будет видеть и знать Жанна, тем безболезненней и безопасней для всех пройдет ее исчезновение.

Когда на пикнике, улучив минутку, Инна Вячеславовна недовольно шепнула дочери: "Зачем ты привезла Жанну?" - Даша тут же (видно, ждала этого вопроса) неприязненно ответила: "Вам бы теперь держаться за нее, а не отталкивать. Может, этот ребенок - единственное, что останется от Валерки".

"Может, так оно и будет, - решила теперь Инна Вячеславовна, вспомнив вдруг эту фразу дочери. - Вполне возможно..."

Упорхнула, сгинула Жанна, оставив консервный дух в квартире и едкую досаду в душе Инны Вячеславовны. "Нельзя распускаться, тратить нервы на такие мелочи", - твердила она себе, а сама то потерянно топталась в прихожей, то поправляла одежду, развешанную на огромных лосиных рогах, то переставляла с места на место туфли в обувном ящичке. Опомнясь, торопливо и сердито прошла в свою комнату, сняла модное, нарядное платье, надела тонкий, легкий халат. Проходя мимо зеркала, автоматически оправила прическу и завернула на кухню.

Опять шибануло в ноздри дешевыми рыбными консервами - треклятым запахом ее детства...

Она родилась в последнем предвоенном сороковом. Под Сталинградом, где треснула ось гитлеровской военной машины, погиб отец. Непостижимо, как умудрилась мать вывести из войны свой выводок целым и невредимым: на пять ртов одна кормилица со скудной зарплатой учительницы начальных классов и мизерным пайком совслужащей.

В ту пору, когда Инна начала сознавать себя, в магазинах было уже полно яств, мясных и рыбных солений и копчений, пряностей и сладостей. Но как ни экономна была мать, она могла себе позволить лишь суп на бульоне из пищевых костей да самые дешевые рыбные палочки в томатном соусе. Оттуда, из детства, и крался за Инной этот въевшийся в печенки консервный дух - проклятый и постыдный дух бедности. Чтобы вырваться из нужды, Инна, как и ее старший брат, начала работать с пятнадцати лет. День - на работе, вечер - в школе. Вот так с пятнадцати и тащила два воза. С девятнадцати - поволокла три: работа, сын, вечерний университет. Думала, получит диплом - отдохнет. Но вслед за своим пришлось и мужу добывать диплом, который дался ей куда трудней собственного. Она была и советчиком, и толкачом, и репетитором, погоняла, и подталкивала, и тащила своего супруга. Сформировала его характер, заразила бациллой славолюбия, вдохнула в него веру в себя, научила не падать на скользком, не лезть на баррикады, не... - словом, научила жить. С той юной поры он и стал называть ее не по имени, а просто "ма"...

Проклятый запах бил по нервам, высекая из памяти ненужное, давно забытое, погребенное, перепаханное.

Вот-вот должна была появиться приходящая домработница, но Инна Вячеславовна не стала ждать, схватила мусорное ведро и метнулась в подъезд, высыпала содержимое в мусоропровод, старательно и долго полоскала ведро горячей водой со стиральным порошком. Заглянув в шкаф, где хранились продукты, обнаружила еще две банки щуки в томатном соусе. Брезгливо морщась, подхватила банки и - рысью к мусоропроводу. С непонятной яростью торопливо и слепо швырнула, словно нажегшие руки жестянки.

Выскочив из квартиры вслед за хозяйкой, Чанг каждый взмах руки Инны Вячеславовны сопровождал озорным гулким лаем.

Когда всеядная утроба мусоропровода поглотила ненавистные банки и пес умолк, стало тихо, как в склепе. Всеми органами чувств Инна Вячеславовна несколько секунд вбирала в себя эту тягостную погребальную тишину. Здесь, в этом закутке, никогда не бывало солнца. Сюда очень редко и ненадолго пускали ветер. И пахло тут не дождем, не морозом, а то пригорелой кашей, то жженой резиной или еще чем-нибудь неясным, но таким же неприятным. За монументальной каменной твердью стен ликует, голосит и беснуется великий, всесильный нескончаемый поток жизни - прекрасной и шалой. Но здесь не слышно и легкого всплеска того неумолчного и яростного потока. Унылая, гнетущая, мертвая тишина обволокла женщину. Почуя недоброе, встревоженно уркнул пес. Встрепенулась Инна Вячеславовна, рванулась к выходу на лестничную площадку. Пинком распахнула тяжелую дверь. Сразу окатило свежим ветром, ослепило солнцем.

Где-то очень далеко, но отчетливо, хотя и негромко, предостерегающе трубил и трубил тепловоз. Рокотали, рычали, фыркали несущиеся по улице автомобили. Кричали дети. Гудел ветер, продираясь в вытяжные щели высокого окна. Взбодренная живыми уличными голосами, Инна Вячеславовна мысленно попеняла себе за минутную расслабленность. "С чего бы? Да к чему?" Разве для того, обрывая ногти, ломая пальцы, карабкалась на кручу? Недоедала. Недосыпала. Насиловала душу и тело. И теперь, оказавшись на желанной высоте, на виду, в кольце завистников и поклонников, распуститься? Отдать хандре хотя бы миг жизни? Нет! Сейчас она вызовет машину, кликнет кого-нибудь из подруг, а может статься, и без них, одна умчится на реку или на озеро и там досыта наплавается, нанежится под ветерком и солнышком.

Из квартиры донесся телефонный звонок. Собака и женщина наперегонки метнулись к раскрытой двери.

Первой прибежала собака. Осторожно взяла зубами телефонную трубку, сняла с аппарата. Благодарно погладив Чанга по голове, Инна Вячеславовна вынула трубку из собачьего рта.

- Слушаю.

- Ма, это я. Как настроение?

- Как всегда, на красной черте.

- Молодец, ма, Чем занимаешься?

- Хочу скататься на озеро, поплавать немного. Погода-то... Поедем!

- Если можно, чуть попозже, часиков в пять. В три мне надо к начальству.

- Только не опаздывай. Там и поужинаем, я все соберу.

- Слушаюсь, ма... - И после недолгой паузы, тем же беспечным голосом: - Только что закончился суд, ма...

Она настороженно вздохнула, но не промолвила ни слова.

- ...Семь лет строгого режима... До встречи, ма. Целую.

3

И прежде погода в Сибири была не шибко устойчива, а уж теперь и подавно, потому прогнозы синоптиков совпадали с действительностью все реже. Четвертый день подряд талдычили они о похолодании да осадках, но, будто в насмешку им, все эти дни негасимо пылало жаркое солнце, на улицах - азиатская духота и пыль до неба. Едва Жанна, миновав огромный зеленый двор, вышла на улицу, как ее сразу окатила волна густой жаркой пыли. В коричневато-серых пылевых вихрях кружились обертки, окурки, обрывки бумаги, сухая трава, отжившие листья и прочий мусор, поднятый ветром с земли.

Брезгливо сплюнув, Жанна старательно отерла платком рот и глаза, проворно выхватила из яркой наплечной сумки зеркальце, придирчиво оглядела свое отражение, пригладила пальцем пушистые густые брови и, спрятав платок и зеркальце, двинулась было дальше, но, увидев подъезжавшее такси, призывно вскинула руку.

- Куда прикажете? - озорно спросил водитель, едва Жанна уселась рядом.

- В областную больницу.

Не спуская глаз с забитой автомашинами дороги, водитель искоса оглядел пассажирку и вдруг сказал:

- Где-то я вас видел.

- Возможно.

- Без подвоха говорю. Ага! Вспомнил! Ночью вез вас четверых на Лебяжье озеро. С вами какой-то лабух был. Всю дорогу голосил: "Пока... пока... покачивая перьями"...

- Это мой муж, - сердито выговорила Жанна.

- Муж, брат... Сами разбирайтесь, - и, чуть помолчав, таксист изрек: - Шебутной малый. С придурью.

Надо было оскорбиться, отчитать нахала, но Жанна отмолчалась. Она давно привыкла думать и желать одно, а говорить и делать - другое. Все реже, забывшись, говорила правду и поступала сообразно желанию и почти всегда за это получала по носу. Тот микромир, куда ей так хотелось попасть, оказался миром кривых зеркал. Вон как взволновалась Инна Вячеславовна, едва Жанна усомнилась в Валеркиной невиновности. Может быть, все так и было, как рассказал Матвей Алексеевич, но Жанна почему-то сразу не поверила свекру. В те панические ночные часы, когда в семье Фроловых метались и ахали, пили валерьянку и глотали элениум, Жанна была самым спокойным человеком. Слушая рассказ Матвея Алексеевича, только что возвратившегося из больницы и уже успевшего побывать на предварительном допросе "бандита", Жанна вдруг ощутила неожиданный прилив не то злорадства, не то удовлетворения, какое обычно испытывает отомстивший обидчику... Ахала и охала вместе с Дашей и Инной Вячеславовной, а сама чуяла в себе холодную змейку сомнения: что-то недоговаривал Матвей Алексеевич, таил нечто очень важное. Жанна отбивалась от сомнений, корила себя, но проклятая змейка не давалась в руки, ускользала, вывертывалась, хоронилась, а миг спустя появлялась снова, и холодила, и покусывала.

Через час все вместе они были в больничной палате подле беспамятного Валерия. Из белого сугроба бинтов виднелись лишь темные глазные впадины, острый кончик носа да пугающий провал полуоткрытого рта, в который с прерывистым жутким всхлипом втягивался воздух. Странно, но этот беспамятный, может быть, уже приговоренный, может, уже оторвавшийся от жизни человек не вызывал у Жанны жалости, хотя и был ее мужем и отцом будущего ребенка. Здесь, у постели поверженного Валерия, она вновь пережила все то же отвратительное чувство, похожее на радость отмщения.

За что и по какому праву казнила она своего суженого? За скоморошью свадьбу? За бесконечные загулы? За унижение и боль души и тела? Но ведь ловушку себе она насторожила сама и добровольно, да еще с радостью, вбежала в нее...

Позже она была в этой палате много раз. И вот вчера Валерия наконец-то перевели в палату выздоравливающих, спешно вынесли оттуда три кровати, оборудовав прелестную одиночку, в которой были и мягкие кресла, и торшер, и даже портативный телевизор...

"Чего это я с пустыми руками?" - спохватилась Жанна, когда машина въезжала в больничные ворота. Можно было развернуться, съездить на рынок за фруктами, но ей не хотелось о чем-нибудь просить водителя.

Валерий дремал в кресле у широкого окна, потому и не приметил явления Жанны. Какое-то время та стояла подле кресла, в упор разглядывая серое, осунувшееся и постаревшее лицо. Валерий шелохнулся и разомкнул веки, Жанна проворно склонилась к нему и, целуя в растрескавшиеся шершавые губы, пролепетала:

- Здравствуй, милый.

- Привет. Двигай сюда стул и садись.

Жанна села, и тут же руки Валерия прилипли к ее коленям, стали жадно их ощупывать и оглаживать.

- Оставь, - она резко отодвинулась. - Только этого тебе не хватало.

- Говори громче! Я теперь контуженный.

Длинная, худая, подрагивающая пятерня опять потянулась к ее ногам. Она легонько отталкивала, отводила в сторону бесстыдные, похотливые руки.

- Перестань!

- А если я соскучился... Пока тут лежал, я постиг - нельзя ни терять, ни упускать. Понимаешь? Все, что положено, отпущено, - бери! Бери, пока можешь. Можешь, слышишь? А я...

От фразы к фразе его голос становился напористей, жесты бесстыднее. Она принадлежала ему, была его собственностью. И будь он теперь поздоровей, он мог бы выкинуть любой самый невероятный фортель, лишь бы добиться своего. "И вся любовь, Ни о ребенке, ни обо мне. Побывал в лапах у смерти, а что переменилось?.." - неприязненно думала Жанна, отстраняясь от рук распаленного мужа.

А тот вдруг иссяк. Обессиленно распластался в кресле, громко и часто дыша открытым ртом. На впалых, плохо выбритых щеках блестели влажные полосы - следы обильного пота, который сочился из-под тугой марлевой чалмы, накрученной на череп до самых глаз.

Вид беспомощного мужа высек в душе женщины искру брезгливого сострадания. Жанна хотела сказать что-нибудь ласково-утешительное, но, глянув на жалкого и потного Валерия, не нашла нужных слов, обрадовалась появлению медицинской сестры.

- Вы долго не задерживайтесь, - строго, но учтиво сказала медсестра, - ему нельзя волноваться. Видите...

- Уже ухожу... Я пошла, Валера. Завтра навещу, - торопливой скороговоркой выпалила Жанна.

И пока сестра что-то переставляла на тумбочке, поправляла подушку на постели, Жанна, неловко чмокнув мужа в щеку, выпорхнула из палаты.

"К Фроловым или к своим?" - гадала она, шагая длинным больничным коридором. Ни там, ни тут не дадут покою, пристанут с расспросами, навяжут какой-нибудь разговор, затеют чаепитие. А ей сейчас больше всего на свете хотелось одиночества, чтобы еще раз попробовать разобраться в себе, в том, что с ней произошло на пути - от той, красной, черты до этой черты, черной. Пусть поздно, конечно же, поздно, но все-таки расставить прожитые события по местам и решить наконец, куда идти дальше, ибо прежний путь неожиданно оборвался.

Жара уже спала. В зеленых коридорах переулков угнездилась предвечерняя прохлада. Из раскрытых окон молодежного общежития выплескивались песни: то надрывные и хриплые - Высоцкого, то минорные - Окуджавы, а то неистовые и пронзительные - Аллы Пугачевой. "Чуть помедленнее, кони..." - осатанело хрипел Высоцкий; "Господи, дай же ты каждому чего у него нет..." - молил всевышнего голос Окуджавы; "Ведь ты придешь, придешь однажды", - убеждала Алла Пугачева...

Давно ли Жанна поклонялась этим певцам, с неподдельным волнением внимала их песням, а сейчас прошла сквозь строй недавно любимых мелодий, не задетая ими. Прошла и двинулась дальше.

Когда все началось? Откуда запало в душу первое горькое зерно завистливой неудовлетворенности? Почему так быстро проросло? Почему уверовала, что есть люди, для которых солнце никогда не заходит, а ветер всегда в спину, и дозволено им, и положено то, что недоступно другим - простым, обыкновенным, маленьким?..

Ах, как она рвалась к этой заветной роковой черте! Сколько поклонников отринула, красивых, умных, любящих. Простой инженер - не подходит. Рядовой врач - не годится. Ну уж а какой-нибудь техник, электрик или водитель - лучше не высовывайтесь... Следила за собой, холила тело, чтобы всегда в форме и на высший балл. Танцевала и пела, и на гитаре, и на фортепиано играла. Но золотые ворота в рай все не отворялись, и уже потихонечку иссякла вера. И вдруг... "Я готов! - прокричал Валерий. - А где невеста?" - "Выбирай любую!" - откликнулась Анка, а сама с сорочьей торопливостью прострекотала за спиной: "Это сын того Фролова". И Жанна дрогнула. "Вот оно!" - прозвенело в ней, как сигнал. И она решительно шагнула вперед к желанному порогу, за которым и начиналась та самая жизнь, которой так жаждала. И вот уже ее рука в его руке, И она, еще вчера недотрога, не замечала его пустых, выхолощенных хмелем глаз, не отталкивала бесстыдных рук, влажных липких губ. Она летела. Нет, не парила, а нацеленной ракетой неслась ввысь, к заветной черте, к тому берегу, на котором вознеслись благословенные райские кущи...

За три сумасшедших дня она не задала ни ему, ни себе ни одного вопроса. "Ложись", - говорил он, И она ложилась. "Поехали!" - командовал он. И она ехала. "Пей!" - повелевал он. И она пила. "Пой!" - приказывал он. И она пела. И даже оглушительная немая сцена в доме Фроловых, куда они наконец-то явились и представились мужем и женой, даже эта сцена не отрезвила, не покачнула Жанну.

Она выиграла.

Она победила.

Она достигла желанного рубежа и перешагнула его.

Подруги ей завидовали - откровенно и зло, бесцеремонно ощупывали, разглядывали, обсуждали каждую из обновок, которые появились у нее после замужества. Валерий заезжал за ней на собственной машине и прямо с работы увозил на дачу, на рыбалку, на пикник. Директриса библиотеки стала называть ее Жанночкой, сюсюкала и заигрывала. Это был сон наяву. Блаженный, сладкий сон.

Потом началось пробуждение и горькое похмелье.

Первым ударом был разговор со свекровью. На всю жизнь запомнит его Жанна, Наверное, Инна Вячеславовна готовилась к этому объяснению долго и тщательно. Нацепила на лицо приветливую улыбку, смягчила голос, вынув из него шипы, выдернув иглы, и стал тот мягким и нежным. Вот только глаза... нет-нет да и вспыхивали они таким острым неприятием, что, встретясь с ними взглядом, Жанна невольно сжималась внутренне, а Инна Вячеславовна, угадав это, спешила опустить длинные и без туши чернущие ресницы. Она наверняка думала, что ей придется уличать Жанну , доказывать и припирать к стене, наставлять и воспитывать. Ошиблась мадам Фролова! Жанна пошла в лобовую. Сразу раскрыла карты, обнажила расчеты и цели, едва приукрасив их благопристойной мишурой невинного прагматизма. Ошеломленная, Инна Вячеславовна не нашла козырей, чтобы переиграть Жанну, и за то отомстила ей, превратив в бесплатный довесок приходящей домработницы, "Жанна, подай", "Жанна, принеси", "Жанна, подотри", "Жанна, вынеси". Стиснув зубы, она подносила, вытирала, подавала, а сама втайне от ушей и глаз новоявленной родни подбивала Валерия на бунт.

Взрыв получился на славу. "Мы с Жанной будем жить на частной квартире", - сказал Валерий за ужином. "Как? Почему? Что, у нас тесно?" - сразу закипела Инна Вячеславовна. Тут вмешалась Даша, произнесла целую речь о самостоятельности молодых. "Я - за, - проговорил Матвей Алексеевич. - Только не на частной". И стали они владельцами двухкомнатной квартиры.

Но, видно, и впрямь нет худа без добра, а добра без худа. Выйдя из-под родительского надзора, Валера пустился в такой безудержный загул, что Жанна пригрозила пожаловаться родителям. Угроза рассердила Валерия. "Каждый человек имеет право на личную жизнь, - изрек он. - Мои друзья холостяки. Рвать с ними я не намерен. Таскать тебя в холостяцкую мужскую компанию - согласись сама - нелепо. Да и где-то надо нам отдыхать друг от друга... А на будущее учти, насилия я не терплю, плачу той же монетой, и давай не возвращаться на эту тропу".

Где-то на самом дне ее души копилось и копилось все недоброе: обида, стыд, неприязнь, - копилось, ожидая своего часа. В том, что час отмщения, расплаты скоро грядет, Жанна не сомневалась. Это укрепляло душевные силы, бодрило, подогревало. Угрозу мужа Жанна приняла безмолвно и покорно и больше не упрекала, не сетовала - смирилась. Научилась прислуживать и угождать своему сумасброду, прощать и грубость, и нелепые, порой очень обидные выходки. Когда бы ни возвратился Валерий домой, не пытала его, где и с кем был.

А подруги все откровенней завидовали. В обращении с ними у Жанны стали проскальзывать нотки высокомерной снисходительности. Это было хотя и не равновеликим, но все-таки чувствительным противовесом обидам и унижению.

И вдруг...

"Но ничего... Ничего, - мысленно приговаривала она в такт своим неторопким шагам. - Отгулял Валерка, отпрыгал. И эти... чуть что..."

Даже про себя она не смела вымолвить то, что почуяла сейчас. Ясно было одно: на ниточке ее судьбы завязался новый узелок, от которого жизнь пойдет по иному, новому витку.




ГЛАВА ТРЕТЬЯ



1

Город только еще просыпался. С урчаньем и скрежетом по мостовым катили похожие на слонов поливальные машины. Щетками-скребками они счищали пыль и засохшую грязь с асфальта, сметали вместе с мусором к бордюрам и, обильно смочив все это, оставляли напоминанием о том, что в городе нет ливневки и век ему вековать не заляпанным грязью, так осыпанным пылью. Лишь отполированная колесами, вымытая хребтина мостовых зеркально сверкала, отчего улицы казались отдохнувшими и свежими. Лениво катившиеся по ним пустые автобусы и троллейбусы тоже посверкивали свежевымытыми стеклами и боками.

Лишь несколько минут Илья бежал по магистральной улице, потом свернул в замусоренный переулок и по нему устремился к реке, к тому месту, где на берегу треугольным клином зеленел большой сквер, называемый Дунькиным садом. Лет двадцать назад здесь и впрямь был один из многих городских садов. Кому-то из отцов города этот живой зеленый островок помешал, его обкарнали с трех сторон, вымели оттуда танцплощадку, музыкальную раковину и иные приметы места отдыха горожан, оставив приметный треугольный клин берез, акаций и лип, прилепившийся самой длинной стороной к реке. Сюда, на пробитые в бурьяне тропинки бывшего Дунькиного сада, каждое утро сбегались десятка полтора мужчин всех возрастов - приверженцев формулы: "хочешь быть здоров - бегай!" Набегавшись, напрыгавшись до устали, они кидались в реку и, смыв усталость, трусили по домам.

Где-то, в виду Дунькиного сада (название сохранилось за сквером), Илья вдруг дрогнул, выхватив из уличного многоголосья четкий перестук лошадиных копыт. Лошаденка была немудрящая, но молодая и шустрая. Она бежала легко, пожалуй, даже грациозно, весело пофыркивая, игриво помахивая хвостом, видно, дрожки, которые она везла, были легки и ходки. Лошадь трусила вдоль тротуара, и, едва дрожки поравнялись с Ильей, тот одним махом запрыгнул на них, весело кивнув опешившему вознице:

- Привет сибирскому казачеству!

- Здоров, - не шибко сердито, но и не больно доброжелательно отозвался пожилой, наверное, пенсионного возраста возница. - Чего тебе?

- Чей коняга? - полюбопытствовал Илья.

- Мой, - не без самодовольства отозвался возница.

- Ямская гоньба?

- Какая гоньба? Кручусь возле рынка: одному подвезти, другому увезти. Так и пробиваемся с Карюхой.

- Здоровья вам и удачи - обоим! - выкрикнул Илья, спрыгивая с дрожек.

Он провожал глазами лошадь до тех пор, пока повозка не въехала на запруженный машинами мост. Ревущий, фыркающий, плюющийся сгустками дыма машинный поток враз заглотнул лошаденку, и та сгинула с глаз, и это ее исчезновение небольно, но все-таки приметно царапнуло Илью. Из всей живности земной он больше всего почитал лошадь, одухотворял ее. Этим Илья был обязан совхозному конюху Сазонычу, бывшему конармейцу Первой Конной, успевшему повоевать и в Отечественную.

Могучий, медведеподобный, раскорячистый и плечистый Сазоныч обличьем был диковат. Фашистский осколок выклюнул ему левый глаз, и единственное око старого конармейца казалось непомерно огромным, вывернутым и воспаленным. Сазоныч держал голову слегка повернутой к левому плечу, отчего вид конюха был набычившийся, словно бы раз и навсегда обиженный на весь белый свет. Почти от глаз до пояса стекала упругая, жесткая, в редких завитках сивая бородища. "Экая страхолюдия, - не раз выговаривала Сазонычу бабка Ильи, - сбрил бы ты ее, окаянную, на человека бы стал похож". - "Не могу, - рычал ответно Сазоныч, - потому как зарок..."

Здесь, у бабки, куда ввалился Сазоныч с располосованной ладонью, и столкнулся впервые Илья с конюхом. Пока бабка заговаривала кровь, потом какой-то травой засыпала глубокую, тронутую пугающей синью рану, обертывала ее холстиной, Илья, завороженно взирал на Сазоныча, и боялся его, и тянулся к нему. А тот, не спуская с Ильи огромного покрасневшего глаза, рассказал о жеребенке, для которого вышел накосить свежатинки, да, направляя косу, зевнул и едва не остался без руки. "А ты приходи, приходи, - зазывал он Илью, прижимая к груди запеленутую руку. - Ей-богу, подарю те жеребенка-то... Владей, Фаддей... Вырастишь коня, стал быть, не зазря мужиком зовешься.."

Илья заглянул на конюшню, когда Сазоныч чистил выездного жеребца, получившего приз на Всесоюзной выставке и тем спасшего себя и все лошадиное поголовье совхоза, которое не в меру ретивые машинопоклонники настойчиво предлагали списать на колбасу. Жеребец был красив не картинной, глянцевой, а живой, подлинной красотой. Могучая бунтующая сила плоти бугрила, волновала мышцы. Раздув ноздри, легонько всхрапывая, жеребец пританцовывал на месте, косил на Сазоныча округлым глазом, тянулся оскаленным ртом. "Ну-ну! - притворно сердито прикрикивал на любимца Сазоныч, орудуя скребницей. - Не балуй! Ишь ты! Застоялся, шельма! Сейчас разомнемся..."

Когда жеребца впрягали в парадный ходок, он призывно ржал, нетерпеливо фыркал, а едва Сазоныч прыгнул в ходок, рядом с загодя усевшимся там Ильей, как жеребец сорвался с места и полетел, набирая и набирая скорость. Сопровождаемые квохтаньем, хрюканьем и лаем, они пронеслись по селу, вылетели на полевую узкую дорожку и... От вспоротой лошадиной грудью ослепительно прозрачной сини, от жаркого солнца и плещущейся по сторонам ржи, от скорости, которую чувствуют и глаза, и уши, и полуобнаженное тело, - от всего этого Илью охватил неведомый ранее восторг. "Ну, голубок!.. Но, родной!.. Вывози!.. Выручай!.. Да-а-ае-ешь!!" - шало вопил захмелевший от счастья Сазоныч.

С тех счастливых минут в жизнь Ильи вошло что-то новое, вошло и властно завладело чувствами мальчишки. Он зачастил на конюшню. Возился сперва с жеребенком, потом потянулся к взрослым лошадям. Поначалу подходил к коням с оглядкой, с опаской, после попривык, и лошади прониклись к мальчику доверием, и перед Ильей открылась еще одна прекрасная страница земного бытия - неотразимая, незабываемая. Мальчик стал незаменимым подручным Сазоныча. Тот обучил Илью не только премудростям коневодства, но и джигитовке, не переставая сокрушаться, что не сберег свою шашку и не может показать, как надо рубить и с левой, и с правой...

Неожиданная мимолетная встреча с Карюхой подле Дунькиного сада окрасила обычное будничное утро в радужный тон. Илья беспричинно улыбался, дольше обычного бегал, дважды переплыл реку и воротился в общежитие довольный и бодрый.

Заклепкин, похоже, убежал завтракать, убежал, как всегда, не заправив постель, не прибрав в комнате, хотя, по уговору, сегодня был день его дежурства. На стульях, на диване, на кроватной спинке - всюду валялись носки, рубашки, галстуки; из-под небрежно накинутого одеяла высовывались смятая подушка и уголок простыни. Обычно Илью раздражала, порою злила неаккуратность Заклепкина, но сегодня он был настроен благодушно.

- Чертов лодырина... Барчук... Зараза... - беззлобно ворчал он, наводя порядок в комнате.

Когда все было убрано, развешано и расставлено по местам, Илья остановился подле заклепкинской кровати, решая, заправлять ли или дождаться Заклепкина, - и пусть сам заправляет. И дело тут было не в амбиции... Уезжая в Ленинградский университет, Илья заявил родителям: "Никаких вспомоществований. Руки, ноги целы, голова на месте. Не загину без вашей помощи..." - "Одобряю", - сказал отец. "Молодчага!" - подхватила бабушка. "Беда с вами, гордыми", - промолвила мать. За пять лет студенчества Илья ни разу не нарушил обет, хотя порой и не удавалось свести концы с концами: меж ними оказывался просвет длиною иногда в неделю, когда и по двугривенному на день не получалось, а случалось, не оказывалось в кармане и двушки на автомат. Тогда Илья хватался за любое подвернувшееся под руку дело. Разгружал вагоны на товарном дворе, суда в порту, сколачивал из сверстников летучие бригады по очистке улиц. Раз во время такого кризиса приятель предложил Илье быть натурщиком ("С твоей фигурой тебе двойную ставку платить станут"). В ответ Илья гневно выпалил: "Я не проститутка, чтоб торговать своим телом". И предложение другого доброхота-сокурсника заняться фарцовкой столь же категорично и негодующе отверг. "Зарабатывать надо руками и головой". И зарабатывал. Сперва руками, после стал сотрудничать в газетах, журналах, начал писать стихи. Когда приятели бежали на дискотеку или в кабачок, Илья спешил к герою своего будущего очерка или статьи. Бывало, скрепя сердце выслушивал скоропалительно-покровительственные замечания и советы "мэтров", правил и сокращал, лишь бы напечатали. Всякое бывало...

Он уже не однажды заправлял постель Заклепкина, надеясь, что, заметив это, Виктор устыдится и станет сам обслуживать свою персону. Но результат получился обратный ожидаемому. Тогда рассерженный Илья выговорил своему сожителю, и тот, нимало не удивясь, огорошил: "Меня вполне устраивает тот порядок, в котором я живу. Тебе хочется его облагородить - не возражаю, принимаю твои заботы с благодарностью". После этого разговора Илья делал вид, что не примечает неубранной постели, раскиданных вещей, окурков на подоконнике и на тумбочке. А Заклепкин, похоже, и в самом деле не замечал этого. Он мог неделю не заглядывать в душевую, мог не менять носки до тех пор, пока те не рвались, зажелезнев от пота, мог посреди улицы, зажав ноздри, сморкнуться в тротуар. И в то же время он много читал, смотрел все премьерные спектакли и кинофильмы, любил шахматы, недурно пел. Похоже, природа замесила его добротно, но чего-то недоложила, и теперь это "чего-то" лезло во все щели, раздражая и зля Илью.

Пока Илья раздумывал, стоя подле неубранной постели Заклепкина, воротился и тот.

- Привет, - кинул он небрежно. С ходу плюхнулся на свою кровать. Полез за сигаретами. - Еще не завтракал? - приметил молчание Ильи. - Ты чего? - огляделся. Улыбнулся. - А-а! Да плюнь ты на все это. Мы для порядка вещей или наоборот? Без того хватает в жизни всевозможных табу. Не выпей, когда захочется. Не прижимайся к той, которая приглянулась. Со вниманием и почтением на морде выслушивай вышестоящего идиота. Благодари и кланяйся за то, что позволили на свои кровно заработанные купить что тебе нужно... К такой матери! Уж тут-то я... на своем подворье... могу как хочу, как нравится...

- Не можешь, - серьезно возразил Илья. - Кроме твоего "хочу - не хочу" существует элементарный порядок...

- Тебе надо бы родиться лет на тридцать раньше, - засердился вдруг Заклепкин. - Там бы ты был гвоздь... Нет! Не гвоздь - крюк, на котором вешали ослушников, несогласных, непокорных...

- Не рядись в чужие одежды! - завелся и Илья. - Какой из тебя ослушник? Да еще непокорный! Шеф только рот открывает, а ты уже "будь сделано". Вот где нужна поперешность!

- Иди ты к... - Заклепкин выругался, вскочил и, злобно посверкивая небольшими коричневыми глазами, застрелял короткими гневными фразами. - Я тебя сюда не звал. В опекуны и наставники не возводил! Так что... Больше не возникай... Не думай, не воображай, что ты из другого теста. Потрешься с годик, пообтрясешь питерскую пыльцу и станешь как все! Понял? Я тоже - когда из УрГУ прикатил... ха! Только по правде. Правда и только правда!.. А жизнь-то по иным лекалам шьет. Надо квартиру? Кланяйся. Улыбайся. Поддакивай. Гонорар-чик побольше, чтоб потомство на картошке не сидело? "Что изволите". И пошло-поехало. Чем дальше, тем скорей. А время катит. Уходит из-под ног, ускользает из рук. Тебе скоро тридцать, а мне сорок два. И, как видишь, ни кола, ни двора, у разбитого корыта. Все с нуля надо. Я ведь из дому, кроме рубах да пишущей машинки, ничего не прихватил. Тут уж не до принципов, усидеть бы хоть на уровне жопы...

Схватил одеяло, скомкал, кинул обратно на постель, яростно, словно бы в нем и была главная причина расстройства, пристукнул кулаком. Пинком отшвырнув возникший на пути стул, выскочил из комнаты.

- Вот так, Илья Данилович, - медленно выговорил Илья. - Не суй нос в чужую подворотню...

Вздохнул. Накрыл заклепкинскую постель одеялом. И стал переодеваться. Часы показывали половину девятого. На завтрак времени уже не оставалось.


2

Два раза в месяц третья полоса воскресного номера газеты выходила под заголовком "Нам пишут" и целиком заполнялась читательскими письмами.

- Вот наша полоска на воскресенье, - сказала Дина Гвидоновна, кладя на стол Ильи стопку отредактированных и подготовленных к набору писем.

Письма были самые разные: и слезная благодарность врачу, исцелившему ребенка, и язвительная критика халтурного концерта заезжего цыганского ансамбля, и надорванный крик о помощи жильцов давно подлежащего сносу полуразвалившегося дома, и гневная отповедь бюрократу, пренебрегшему просьбой инвалида войны, и еще многое другое.

Вся эта подборка писем походила на веер - разбежавшись вширь по темам, она стягивалась воедино стилем: одна рука редактировала. Илью раздражало и поразительно нестыкующееся разнотемье, и очень приметное стилевое однообразие, и он еле заставил себя внимательно дочитать все письма.

"Газета дает людям возможность высказаться - это хорошо. Но кого зацепят, взволнуют эти письма? Их можно читать разве что от скуки и для скуки..." Громко вздохнул. Раскурил сигарету и, попыхивая табачным дымком, снова принялся просматривать письма. Лишь одно показалось интересным и весомым. Коротенькое письмецо депутата горсовета бригадира судосборщиков Епихина. Тот сетовал на беспомощность исполкома городского Совета, который четырежды принимал постановление о благоустройстве и превращении в парк культуры и отдыха загородной рощи Липняки, но, как и прежде, роща дика и не обихожена, не освещена и не радифицирована. Нет там ни аттракционов, ни танцплощадки, ни буфетов, ни киосков, и ходить в эту рощу даже днем опасно, ибо кишат в ней бичи, пьянчуги, картежники и прочий сброд. Коротенькое письмо депутата Епихина завершалось словами: "Что же это за Советская власть, если ее решения никто не выполняет?.."

- В самом деле, - задумчиво проговорил Илья, - что за власть, если у нее нет власти?..

И заволновался, пронзенный нежданной мыслью. Вот проблема, которая наверняка заденет каждого. Вот на какой уровень надо выводить газетные публикации...

Чуткая Дина Гвидоновна, приметив долгое молчание Ильи, заподозрила неладное и заглянула в кабинет. Деловой скороговоркой осведомилась:

- Подписал в набор?

- Послушай... Гвидоновна. - негромко и замедленно заговорил Илья. - Садись, пожалуйста... - она нехотя села. - Понимаешь, что получается... Тут... - прижал ладонью пухлую стопку прочитанных листов. - Такая сборная солянка... Прямо песня хмельного каюра...

- Вот так и озаглавим полосу, - сразу завелась Дина Гвидоновна. - Ново. Свежо. Оригинально!..

- Не заводись. Не в твой огород камушек - в наш!.. - запустил пятерню в волосы, энергично растрепал, разворошил, потом стал приглаживать ладонями. - Мне кажется, такие полосы надо делать однотемными. Ударными. В один кулак и по одному месту! - сжал кулак, пристукнул им по столу. - О бережливости - так о бережливости... О дисциплине - так о дисциплине... О борьбе с пьянством - так о борьбе с пьянством... Понимаешь?

Четко. Сильно... А открываться полоса должна большой ударной статьей на эту же тему. Статью пишем мы. По письмам читателей, но с размышлениями, отступлениями, публицистическими взрывами. Это статья-запев! Сигнал боевой трубы!.. Согласна?

Дина Гвидоновна сняла затемненные очки, накрыла ладонью глаза, медленно, врастяжку выговорила:

- Согласна - не согласна, в том ли дело?

- Именно в том. Делать-то нам...

- На-ам, - тихим протяжным эхом откликнулась она.

Отвела ладонь от глаз. Те оказались большими, серыми, поразительно грустными. Лишившись очкового прикрытия, тонкое, нервное, очень чувственное лицо молодой женщины вдруг преобразилось, на него вроде бы пала сумеречная тень, разом состарив. "Что с тобой?" - хотел спросить встревоженный Илья, но, столкнувшись с ней взглядом, неожиданно выпалил:

- Ты замужем?

- Шестой год, - чуть слышно выдохнула она.

Прокашлялась. Прижала тонкую длиннопалую ладонь к впадинке у основания шеи и прерывисто, словно ей не хватало воздуху, зашвыряла короткими фразами:

- Хороший муж... Прекрасный... Без памяти любит меня и сына...

- А ты?

- А я терплю... Чем дальше, тем трудней... Было бы куда - подхватила Антона и бегом!.. Некуда!.. Призналась ему. Уходи, пожалуйста... Он мне валерьянки... И как тут...

Оборвала себя на полуслове. Илья видел: она уже жалеет об этой внезапной откровенности, неожиданной для нее самой. Ему стало не по себе от молчаливого укора ее глаз. "На черта полез с идиотскими расспросами? Колупнул из любопытства. Подонок!.."

Молча протянул пачку сигарет. Дина Гвидоновна сперва водрузила на место очки и, спрятав за темными стеклами глаза, сразу как-то отгородилась. Прикурив, благодарно кивнула. Несколько раз глубоко затянулась. Небрежно стряхнула пепел.

"Скажи же чего-нибудь, дубина! Приободри. Развесели..." Но слов не было. Да и что он знал о ее беде?

- Значит, не будем засылать эту полосу? - неожиданно спокойно и заинтересованно спросила Дина Гвидоновна.

- Эту зашлем. Иначе шеф сделает нам секир башка. А вот следующую выкинем целевую, под общим заголовком... Н-ну... скажем... "Верните власти власть!.." - он уже одолел неловкость, вырулил на деловые рельсы и продолжал излагать свои мысли убежденно и темпераментно. - Тут все должно бить в одну цель... Помнишь письмо Епихина... - Дина Гвидоновна кивнула. - Оттолкнемся от него, и... вся полоса - единый читательский глас: верните власть Советам!.. Как?

- Ты с ума сошел! - взволнованно выдохнула Дина Гвидоновна. - Да кто нам... .

- Это второй вопрос. Самый сложный, но все-таки, согласись, второй!.. Сперва подготовить полосу. Так, чтоб трубила и звала...

Дина Гвидоновна молчала, но Илья чувствовал, она поняла и приняла его идею. А то, что эта женщина не робкого десятка, он понял с самого начала.

- Давай так... - заговорил он. - Я беру на себя заглавную статью, ты - письма. Хочешь, можно поменяться ролями...

- Нет-нет. Какой из меня публицист?.. Только где я наберу таких писем на целую полосу?

- Свяжись с рабкорами, с нашими активистами. Подскажи. Помоги. Пошарь по другим отделам. Как говорила моя бабушка, хоть роди, да угоди...

Необычную полосу готовили две недели. Название сменили раз десять, пока наконец не нашли желаемое: "Безвластие власти". Идея Ильи увлекла многих редакционных работников, старавшихся внести свою лепту. Лева Пахотин раздобыл для полосы сделанный фотолюбителем снимок: убогая хижина с вывеской "Исполком поселкового Совета", а рядом девятиэтажная громадина с мраморной колоннадой, в просветы которой видны вывески трех трестов. Заклепкин откопал в своих архивах озорную занозистую басню самодеятельного поэта о председателе сельского Совета, вынужденном всем кланяться, перед каждым заискивать, потому что у него "ни власти, ни снасти. Не взять. Не занять. Нет худшей напасти - Совет возглавлять...."

В секретариате развернули негласный конкурс на лучший заголовок к каждому публикуемому письму. Так по кирпичику и слепили полосу, венчать которую надлежало статье Ильи Мещерского. Статья, по словам Чугунова, получилась "вроде бомбы".

- Вряд ли шеф отважится, - сказал Чугунов, - топай к нему.


3

Илья еще не приоткрыл дверь редакторского кабинета, только взялся за ручку, как услышал:

- Входи, входи!

- А говорят, телепатии не существует, - проговорил Илья, входя.

Шеф оставил эти слова без ответа. Он был чем-то возбужден, пожалуй, взвинчен. Глаза посверкивают. Голос звенит туго натянутой струной.

Указав на кресло подле своего стола, шеф подождал, пока Илья уселся, потом сказал:

- Давай-ка устроим громкую читку твоей статьи. Глаз не заметит, ухо ухватит. Принято?

- Принято, - в тон ему поддакнул Илья.

- Тогда за дело... - придвинул стопку листков. Откашлялся.

- Заголовочек, прямо скажем, не в бровь, а в глаз. Хм!..

И начал читать. Негромко. Размеренно и очень выразительно:

- "Дошел до меня слух: готовится сессия городского Совета народных депутатов, на которой якобы будет обсуждаться вопрос об эстетическом воспитании молодежи. Такое случается не часто, и я надумал повидаться с председателем горисполкома Иннокентием Гавриловичем Пекарем, чтобы из первых рук получить информацию: что?., где?., когда?., как?

Иннокентий Гаврилович любезно согласился на встречу. И вот мы сидим в его просторном, светлом, со вкусом обставленном кабинете. Нарядная секретарша принесла чай - ароматный и крепкий. Я попросил рассказать о предстоящей сессии.

-Видите ли.., - не пряча смущения, откликнулся Иннокентий Гаврилович. - К сожалению, я пока не отвечу на ваши вопросы. Послезавтра бюро горкома партии рассмотрит наши предложения по сессии, утвердит дату, повестку... Тогда я к вашим услугам.

- Как же так! - не сдержал я изумления. - Высший орган власти в городе не смеет самостоятельно решить, когда собрать своих, народом избранных депутатов и о чем с ними говорить!..

- Не наивничайте! - урезонил меня Иннокентий Гаврилович. - Вы прекрасно знаете, без санкции горкома, простите, мы и до ветру сбегать не рискуем. Где какую стройку привязать... Какую улицу асфальтировать... Где пройдет новый автобусный маршрут... И так далее. До самых малых мелочей. До смешных пустяков... Ни шагу... Ни слова... Без согласования и благословения городского комитета партии... Чего вы удивляетесь? Разве подобное только у нас? Везде! По всей стране! С самого верху до донышка. Исполкомы ничего мало-мальски значимого не решают, они лишь просят, предлагают, советуют, решают же партийные комитеты...

-Так что же получается? - прервал я горькую исповедь председателя горисполкома. - Вся власть Советам только на лозунгах и в Конституции, а на деле Советы - ширма, прикрывающая всевластие партии?

- Зачем так жестко формулировать? Партия у нас правящая. Ей мы обязаны всеми победами и...

- Поражениями, - вклинился я. - И культом. И волюнтаризмом. И застоем. И вознесением смертельно больного, бездарного и безавторитетного Черненко...

-Н-ну... - смутился Иннокентий Гаврилович. - Видите ли, я политическим дискуссиям не обучен... Да и не мое это дело, не моя.... прерогатива...

- Вы же член бюро городского комитета партии, член обкома. Неужели вам ни разу не задавали подобные вопросы?

- Н... н-нет. Не задавали. Да и кто рискнет подниматься на такую высоту? Партия. Советы. Власть... Голова может ненароком закружиться. А и без того она кругом. С жильем - горим. Больницами обеспечен город только наполовину...

Он сел наконец-то на объезженного коня, голос его окреп. Я понял, пора откланяться и поискать ответ на волнующий вопрос в городском комитете партии..."

Тут Никита Иванович сделал малую паузу. Коротко, но пристально глянул на Илью, многозначительно хмыкнул и продолжал чтение.

- "... Первый секретарь горкома партии Нифонт Терентьевич Замятин, сославшись на крайнюю занятость, не осчастливил меня аудиенцией, позволив мне задать свои вопросы по телефону.

А выслушав, насмешливо спросил:

- Давно в газете?

- Третий месяц.

- Тогда понятна и простительна твоя наивность. Передай своему редактору, для подготовки таких материалов надо привлекать опытных партийных журналистов...

И положил трубку. Напрасно я хотел продолжить наш телефонный диалог: секретарша больше не соединяла меня с товарищем Замятиным. Зато нежданно-негаданно нас столкнул случай.

Каждое утро, с шести до семи, я бегаю по тропинкам бывшего Дунькиного сада. Ночной дождь спутал мои карты; не захотелось месить уличную грязь, и я устремился к центральному парку культуры и отдыха, намереваясь побегать по его припесоченным аллеям. Несмотря на ранний час, у главного входа толпились сумрачные, видно, невыспавшиеся мужчины и женщины.

- Ты куда? - заступил мне дорогу толстяк в сером костюме, белой сорочке и при галстуке.

Я пояснил, куда и зачем держу путь.

- Давай живо! - скомандовал толстяк. - И кандыбай в дальний угол. Сейчас пожалует вся городская головка во главе с Замятиным...

- Чего они так рано? Четверть седьмого...

- Занятость свою выказывают. Замятин это любит. Сказал к половине седьмого, и... Едут... Линяй отсюда!

Конечно, я не упустил павшей с неба возможности и, затерявшись в толпе сопровождающих, двинулся вслед за первым секретарем горкома Замятиным. Наша многочисленная процессия со стороны, наверное, очень напоминала известную картину В.А.Серова "Петр I". Впереди широко и быстро шагал Замятин. Около него, забегая то слева, то справа, семенил директор парка. Чуть приотстав от них, едва поспевая за ведущим, шел Пекарь с двумя идеологинями по бокам: своим заместителем по культуре и секретарем горкома по идеологии. Позади - заведующий отделом горисполкома и еще какие-то чиновники. Дальше бог знает кто - целая толпа мужчин и женщин, похоже, это были поднятые по тревоге служители парка.

Едва отошли от ворот, прогремел раскатистый, зычный замятинский голос:

- Почему не перенесли карусель от памятника? Я же говорил...

Торопливо и сбивчиво директор начал было объяснять, но Замятин не стал слушать.

- Гамзин! - позвал он. Подбежал заведующий отделом, весь внимание и почтение. - Я же весной сказал: карусель вон в тот угол. Сюда цветник... Сказал или нет? Или мне это пригрезилось, примерещилось?..

- Видите ли, Нифонт Терентьевич... - залепетал заведующий отделом культуры.

- Вижу!.. Все вижу!.. Был ты бездельником, им и остался... - поворотился к Пекарю. - Что за работнички у тебя? Ни ответственности! Ни дисциплины!..

- Разберусь, Нифонт Терентьевич, - услужливо обронил Пекарь и, придав голосу весомость и солидность, повторил: - Сегодня же во всем разберусь...

Едва свернули в боковую аллею, Замятин стал морщиться, громко принюхиваться, наконец спросил невесть кого:

- Что за вонь?

- Тут туалет... - директор кивнул на серое строение.

- Вижу! Не слепой! - оборвал Замятин. - Следить надо! Вовремя убирать, обрабатывать. Где санэпидемстанция?

Из толпы вынырнул тощий бородатый мужчина, подлетел к Замятину и с ходу заговорил:

- Мы проверяем, Нифонт Терентьевич. У них постоянно перебои с водой...

- Почему перебои? - строго спросил Замятин. - А-а?.. Пекарь!..

- Первый раз слышу, Нифонт Терентьевич, - похоже, слукавил Пекарь и тут же перенес огонь на директора. - Неужели надо приезжать сюда первому секретарю горкома, чтобы узнать о перебоях с водоснабжением?..

Директор начал было что-то объяснять, но Пекарь повелительным жестом пресек, скомандовав:

- Сегодня же ко мне вместе с Хижняком и Усачевым!

Так и катила по аллеям парка эта грозовая штормовая волна. В самом конце пути налетела она на какое-то очень внушительное по размерам строение. И тут же послышался недовольный голос Замятина:

- Что за курятник?

- Подсобка, - смиренно пояснил директор, - нам без мастерских при таком хозяйстве...

- Здесь можно два аттракциона разместить, - плеснул Пекарь маслица в огонь,

И тут же взметнулось пламя - громыхнула команда Замятина:

- Убрать! Поставить здесь шахматный павильон!

- У нас есть шахматный... - упавшим голосом сообщил директор.

- Знаю, что есть, чего нет! Шахматный павильон сюда. Эта игра требует тишины и уединения. Ей тут самое место. А там - видеотеку или дискотеку. Шурупить надо, а вы без подсказки муху не словите.

- Замаялся с ними, Нифонт Терентьевич, - сокрушенно посетовал Пекарь. - Привыкли жеваное глотать.

- Надо на исполкоме... Нет! На этой сессии вторым вопросом обсудить организацию летнего отдыха трудящихся. А-а? Устроить кое-кому раздолбон!..

- Добро, Нифонт Терентьевич, - тут же поддакнул Пекарь. - Так и сделаем...

Шагавшие рядом с ним обе идеологини зашелестели одобрительно:

- Верно, верно, Нифонт Терентьевич... Давно пора...

- Тут мы зевнули, Нифонт Терентьевич... Надо бы еще весной...

Усаживаясь в машину, Замятин громко спросил:

- Всем понятно. А-а? - усмехнулся, усилив голое до трубного. - Или повторить? Повторяю, всем ли понятно?

Со всех сторон посыпались возгласы заверений.

- То-то! - протрубил Замятин. - Через неделю в это же время встретимся здесь. Но смотри!.. - и пальцем погрозил кому-то.

После увиденного в парке я не удивился, обнаружив в протоколах бюро горкома среди обсужденных на нем вопросов такие, как "О ходе реконструкции кирпичного завода", "О строительстве линии по изготовлению мороженого", "О телефонизации четвертого микрорайона", "О работе треста Зеленстрой" и множество иных подобных вопросов, решение которых целиком входит в компетенцию городского Совета. И почти в каждом постановлении бюро горкома партии встречаются "указать исполкому горсовета (т.Пекарю)»..", "принять к сведению заявление (заверение, сообщение, информацию) т. Пекаря...", "поручить исполкому горсовета (т. Пекарю)...", "обязать т. Пекаря...". А ведь поручить и обязать горисполком правомочна лишь сессия городского Совета народных депутатов. Неужели сие неведомо т.т. Замятину и Пекарю?.. Где же эта провозглашенная и завоеванная Октябрем власть. Советов? И какая же это власть, если она абсолютно безвластна? Не о том ли свидетельствует и случай, рассказанный в письме к нам т. Шудро В.И.?

Он работал в гараже горисполкома водителем на "Волге" и отлично знал неписаный шоферской закон: никогда не обгоняй машину Замятина 00-12. Но однажды, поспешая к самолету на аэродром, Шудро обогнал машину, в которой ехал Замятин. Та попыталась вновь вырваться вперед, но Шудро торопился и не допустил обгона. Разгневанный Замятин прямо из автомобиля позвонил начальнику городской ГАИ и скомандовал: разыскать наглеца, отнять у него права. Шудро разыскали, права отняли "за создание аварийной ситуации". Когда эта история дошла до Пекаря, тот сокрушенно вымолвил: "Без команды Замятина ГАИ права не вернет" и отправился на поклон в горком. Их разговор с Замятиным остался в тайне. Зато известно: прежде чем Шудро получил обратно свои водительские права, его выдворили из гаража горисполкома, пристроив в автобазу №4.

Эта история до дна высвечивает отношения между горисполкомом и горкомом: всевластие одного и подчиненное, унизительное положение Совета, коему должна принадлежать вся власть в городе..."

Тут Никита Иванович прервал чтение и долго раздумчиво молчал. В этом многозначительном молчании угадывались и ощущались недобрые токи, которые мигом насторожили Илью, и, когда Никита Иванович спросил: "Читать дальше, или сперва обсудим прочитанное?", Илья раздраженно рубанул:

- Можно, не дочитывая, в корзину!

- Интересный вы народ, - укоризненно выговорил шеф. - Рветесь в драку. Лезете на баррикаду. А самообладания - ноль! Какой, к черту, воин, если он не владеет, не управляет своими чувствами!

- Извините, - покаянно буркнул Илья.

- Извини подвинься, - пробормотал шеф, - собственно... дальше можно не читать. Ты, полагаю, не запамятовал свое сочинение. Дальше речь о никчемном дублировании, а вернее, тиражировании решений партийных органов. Примет постановление партийный комитет, и тут же его копируют Советы, профсоюзы, комсомол... Оттого и безлики, безавторитетны "приводные ремни" партии, оттого и светит Советская власть отраженным светом... Верно я изложил суть?

- Абсолютно, - поспешно поддакнул польщенный Илья, выуживая сигарету из протянутой шефом пачки.

Какое-то время оба сосредоточенно курили, не глядя друг на друга. Благословляя затянувшуюся паузу, Илья лихорадочно готовился к неизбежному поединку.

Докурив сигарету, Никита Иванович налил в стакан боржоми, нехотя отпил пару глотков. Заговорил медленно, ломкими, негнучими фразами:

- Спорить с тобой по существу не стану: правда на твоей стороне. Все так и есть, как ты написал... - умолк, выискивая нужный поворот. - Но подобное происходит не только в нашем городе. Не только в этом эшелоне власти... Уловил?..

Илья согласно кивнул. Он был напряжен до крайности, ибо уже предугадал решение шефа, но не знал еще, какими же доводами прикроет тот свою трусость, и оттого не мог сосредоточиться на поиске контраргументов.

Никита Иванович, похоже, углядел смятение Ильи, сочувственно ухмыльнулся, причмокнул полными яркими губами, положил тяжелую голову на ладонь и, еле приметно раскачиваясь, принялся как бы размышлять вслух:

-Газета - орган областного комитета партии. За областной горизонт нам хода нет. Ты замахиваешься на политическую систему всей державы. Надо этот замах - в карман. Заземлить. Снять обобщения, наскоки. Никаких заглядов за областной горизонт. Понял?

- Понял, что надо, но не соображу, почему надо, - хриплым голосом вымолвил Илья. - Мы живем в свободной стране, при социализме...

- Перестань! - жестко пресек Никита Иванович. - Кому нужна эта демагогия? Я с тобой на равных, начистоту, поскольку уважаю тебя и ценю... Допустим, свершилось чудо, цензор проморгал либо склонился перед моим авторитетом, и статья вышла в свет. И что было бы?.. Я тебя спрашиваю, что было бы?..

- Н-ну... Наверное, ее заметили бы... Обсудили в горкоме и обкоме... Пошли отклики. Кое-кто из партруководителей задумался бы о...

- О чем? - снова сердито перебил Никита Иванович. - Это дерево не для твоего топора!.. Так вот... Случись чудо, выйди газета с этой статьей в свет, мне, как минимум, влепят строгача, а всего верней, выпрут из партии и - в ассенизаторы! Только в золотари! И за то еще нужно будет поклониться да поблагодарить. Десятка три годков тому назад за дерзость такову пришлось бы расплачиваться нашими головами. Так-то, друг ситный... - помолчал. Наморщил лоб, сощурился, будто припоминая что-то. - И еще одно немаловажное обстоятельство. Выйди эта статья, вместе со мной, тем же концом, по тому же месту получит начальник обллита. Не минует кара и Чугунова. И твое имя навеки войдет в черный список еретиков и отступников, и из того черного поминальника до скончания века никакая сила не выдернет тебя. Вот что ставим на кон. Ради чего? Полагаешь, сия распрекрасная, архихлесткая статья что-нибудь переменит, сдвинет к лучшему? Нет! Даже не качнет, не поколышет! Никаких перемен к лучшему не последует, ибо это могут свершить лишь самые-самые верхи, но они и не подумают рубить сук под собой...

- Стало быть, нет запретных тем, есть запрещенные! - сорвался в крик Илья. - Верхи - вершат, наставляют и указуют, народ - безмолвствует! И газеты тоже...

- Да, - глухо обронил Никита Иванович. - Так... Пока все так... - и после тягостной, горькой паузы деловито: - Сними или смягчи все теоретические обобщения, замкни на нашем горисполкоме, вроде подобное только у нас, лишь здесь. И подвесь рубричку " В порядке дискуссии", Это все, что в моих силах. Но и тут предстоит получить не в лоб, так в загривок... Вот так, дорогой Илья Данилович... А за читателя не волнуйся. Тот и поймет, и нужный вывод сделает. Договорились?..

Илья смолчал. Едва шеф принялся пророчествовать, живописать неотвратимые кары, как в сознании Ильи, разгоняясь все быстрее, сшибаясь, сплетаясь, закружились черной стаей мысли... "Как же так? Провозглашаем. Заверяем. Обещаем... Кому лжем? Народу! Он кормит, поит, обороняет, но не властвует, не правит!.. Свершил революцию. Полил кровью и потом каждую пядь родимой земли. Ни один другой народ не изведал таких страданий и мук. До сих пор не вырвется из очередей, нехваток, несправедливости, нужды. И об этом ни говорить, ни писать?.. Свобода! Свобода чего? Напиться до беспамятства и пасть под забор?.. Голосовать "за" и бурно рукоплескать власть имущим?.. Поклоняться лжепророкам, прожектерам и авантюристам?.. Да еще... биться в очередях... жевать крахмал вместо мяса... доставать, добывать, вымаливать и перекупать продукты, барахло, лекарства... Молвить об этом - не смей! Написать - не моги! Кинуть правду в тех, кто над... - и не думай! Оттого и процветают ворье, взяточники, хамы.

Кланы небожителей... Сколько еще будет продолжаться надругательство над всем святым и великим, во имя чего революции, войны, невероятные жертвы народные?.. Когда и куда улетучилась завоеванная революцией власть Советов?.."

Вот на какую немыслимую высоту вознеслись мысли Ильи Мещерского. Вознеслись. Раскрутились. Разогнались. И... с размаху, с полного разгону врезались в непробиваемую бетонную твердь реальности. Врезались и - в осколки...

Тяжело, с приметным усилием поднял себя Илья со стула, взял листки со своей статьей и медленно, волоча ноги, пошел из кабинета. Никита Иванович уперся взглядом в худую спину Мещерского, еле сдерживаясь, чтоб не окликнуть, не воротить.

... Сперва он не прочел - проглотил статью. Потом, поостыв, еще дважды перечел сочинение Мещерского и то радовался ("Вот они молодые, свежие силы, эти посмеют и смогут перевернуть, обновить"), то ужасался ("Сукин сын, на кого замахивается?"), то отчаивался ("Что я ему скажу?"). После долгих раздумий решил навести тень на плетень: сказать автору, что приведенные примеры не дают оснований для столь широких обобщений, категоричных выводов, и - до свиданья! Но, глянув на Мещерского, с ходу переиграл, неожиданно встав на скользкую и крутую тропу правды. И хорошо, что интуиция, инстинкт, опыт или еще черт-те что кинуло его на этот рискованный путь: "горькая правда милее сладкой лжи". Мещерский поверил и понял. Но не принял этой правды. Пока не принял, а потом? Неужто их так же согнут, сломают? Сперва сломили наших отцов. Потом скрючили нас. Теперь ломаем мы... Откуда же взяться Петрам, Радищевым, Ульяновым, чтоб стронуть и перевернуть... Порвет стервец статью..."

Но Мещерский не порвал, хотя и намеревался сделать это, выйдя из редакторского кабинета.

Намеревался, но не сделал: помешал Чугунов.

Похоже, он поджидал Мещерского, покуривая в коридоре у дверей редакторской приемной. Едва Илья показался, Чугунов подступил к нему:

- Пойдем в комнату дежурного. Там никого.

По пути он забрал статью у Ильи , а когда вошли в комнату, спросил:

- Смерть или усечение?

- Дайте закурить.

В две затяжки спалил сигарету. Задохнулся, захлебнулся дымом, остервенело закашлялся. Этот нежданно навалившийся, рвущий горло надсадный кашель отвлек Илью от случившегося, пробив хоть и невеликую, но все же межу, за которой остался оглушительно исповедальный полынный разговор с шефом.

- Рассказывай... Не спеши... - мягко повелел Чугунов.

Слушал, не перебивая, - бесстрастно, внимательно. Илья же рассказывал подробно, взволнованно и горячо. Воспроизводя слова Никиты Ивановича, тут же опровергал его доводы, пускаясь в длиннющие рассуждения. Спохватясь, обрывал свои комментарии, вновь пересказывал услышанное от шефа. А когда выговорившийся до конца Илья обессиленно смолк, Чугунов веско обронил:

-Молодец.

- Кто?

- Шеф. Я был уверен: напрочь зарубит, а он...

- А он, - взвился Илья, - предложил кастрировать, потом...

- Остынь! - властно осадил Чугунов. - Ты ведь не Олимпий Ужаков. Для тебя главное не свою персону высветить да возвеличить, а дело, дело двинуть хоть чуть-чуть, но вперед...

- Н-ну... Допустим...

- Никаких допусков! Это не игра. Это борьба. Жестокая и затяжная. Шеф придумал единственно возможный ход. Частность всегда часть целого, да и в крохе капле отражается великое солнце.

- Кому нужна наша полуправда? От кого маскируемся?.. - громко вопрошал Илья, бестолково размахивая длинными руками.

- От действительности! - тяжеловесно и гневно выговорил Чугунов. - Можно ее не уважать, но не считаться с реальностью - нельзя! Шеф пошел на риск. Похоже, сгоряча. И пока он не остыл - действуй! Запирайся и перелопачивай статью. Да живо! Чтоб послезавтра вышла полоса...

И полоса вышла. Под неброским заголовком: "Власть Советов - народная власть", С тремя "фонариками", в двух были ленинские слова: "Если бы народное творчество революционного класса не создало бы Советов, то пролетарская революция была бы в России делом безнадежным...", "Товарищи трудящиеся! Ваши Советы - отныне органы государственной власти, полномочные, решающие органы..." В третьем "фонарике" - слова из Конституции СССР: "Народ осуществляет государственную власть через Советы народных депутатов".

Никаких теоретических обобщений, намеков на типичность описанного - словом, ничего откровенно крамольного в статье как будто не осталось. Зато в конце диалога автора с председателем горсовета Пекарем оказалось написанное по совету Чугунова следующее добавление: "Почему руководители горисполкома смирились со второй ролью, не отстаивают свои конституционные права, не пользуются ими? Да прежде всего потому, что подобная позиция ограждает их от критики, позволяет бездействовать, пассивничать, выжидая команды партийного верха, и прикрывать свою бездеятельность отсутствием таковой команды"..

Прочтя в полосе этот "довесок", Никита Иванович похвалил Мещерского и подмахнул полосу в печать. И все-таки, казалось бы обезвреженная, бомба взорвалась. Да еще как!..


4

Первым взрывную силу необычной полосы учуял радиообозреватель и в утреннем выпуске областных известий сказал о статье несколько интригующих фраз, зацепивших внимание радиослушателей. В полчаса киоски "Союзпечати" распродали весь розничный тираж. Каждый большой и малый чиновник счел обязательным для себя не прикасаться к делам, не прочтя крамольной статьи и не посудачив о ней хотя бы с одним коллегой. Руководители горсовета были в шоке. Недремлющее партийное око затуманилось гневом. Предчувствуя грозу, в день выхода полосы Никита Иванович ушел из дому чуть свет. Но от судьбы никто еще не уходил, и едва он уселся в свое редакторское кресло, как тут же натужно запосвистывал белый телефонный аппарат.

- Привет прессе! - пробасил под ухом протодьяконовской мощи голосище Замятина.

- Привет! - как можно беспечней откликнулся Никита Иванович.

- Не узнаю родную газету... - тем же несокрушимым мажором басил секретарь горкома. - М-да... Кхм... Кхм... То ли я поглупел, то ли вас повело не в ту степь.

И многозначительно умолк.

Никита Иванович тоже молчал. Он недолюбливал этого ражего мужика с крупным красным лицом, громовым голосом и бурлацкими замашками. Замятин искусно и не без пользы для себя играл роль простачка-мужичка от сохи, потомственного сибирского ямщика, метко и к месту вставлял прибаутки, поговорки, присловья далеких и близких предков.

Выдержав паузу, Замятин так кашлянул, что Никита Иванович отдернул трубку от уха, болезненно поморщился и, озлясь, спросил:

- Что встревожило горком, Нифонт Терентьевич?

- И это ты спрашиваешь меня? Ха-ха! Сунул мне под дых и интересуется, не беспокоит ли? Но... Об этом пусть другие скажут. А вот о генеральной линии, направлении главного удара... Честно говоря, не пойму. Не то я как слепой подле огорода, не то ты в трех соснах заблудился ...

- А поточней?

- Вы что, решили лбами столкнуть горком с горсоветом , партию с Советской властью? Мы с горсоветом идем не рога в рога, а след в след. И не по жердочке над пропастью, а по столбовой дороге!

Никиту Ивановича раздражал самоуверенный напористый голос Замятина, и, не желая подавлять своего раздражения, он перебил секретаря горкома:

- Надо, чтобы Советская власть шла не след в след за партийной, а хотя бы бок о бок, на равных. Об этом и статья Мещерского. Горком и горисполком не должны дублировать друг друга. Пусть горком занимается идеологией и кадрами, а исполком хозяйственными делами,..

- Не по себе дерево рубишь! С пупка сорвешь! - неожиданно грубо отрубил Замятин. - Ре-фор-ма-тор!..

- А ты не чуешь, давно приспело время реформ?

- Где уж нам уж выйти замуж, ладно, так ему уж дам уж... - дурашливо прогундосил Замятин,

- И этому скоро придет конец, - вырвалось у Никиты Ивановича.

- Чему? - взъярился Замятин.

- Шутовству!.. Фиглярничанью!.. Фарисейству!.. - выговорил Никита Иванович так, словно каждое слово вбивал кувалдой.

- Вон ты как заговорил, - пророкотал Замятий - Выходит, мы воду в ступе толкем...

Это "толкем" резануло слух Никиты Ивановича, захотелось подкусить побольней мужичка-простачка:

- Можно еще и решетом ее поносить... - опешивший Замятин молчал, соображая, видно, как отреагировать на подобную выходку, а Никита Иванович тем временем продолжал: - Если на тебе задымила шапка, скидывай ее - и под ноги, а не вопи "ой, горю!" , "ай, горит!"...

- Кто горит? - прикинулся несмышленышем Замятин. - Где горит?

- Ты вроде бы знаток фольклора. Неужто запамятовал...

И пошло-поехало по пословице "дальше в лес - больше дров". Скоро Замятин выпрягся из роли потомственного ямщика, полез в теорию. Оступался. Но пер и пер, жонглируя чужими фразами, перевирая и путая высказывания основоположников. Никита Иванович раза три поправил распаленного Замятина, потом умолк, положил трубку на стол и, покуривая, слушал отдаленную сбивчивую речь. А когда Замятин остановился перевести дух, Никита Иванович сказал:

- Извини, Нифонт Терентьевич, у меня летучка. Пока...

И поспешно опустил трубку на аппарат.

Не успел Никита Иванович остыть, как позвонил Пекарь. Поначалу он не нападал, не назидал, лишь сетовал на недобросовестность Ильи Мещерского, который-де недопонял, не учел, исказил.

- Не понимаю тебя, - не выдержал Никита Иванович. - Тебе бы уцепиться за эту статью. Обсудить ее на исполкоме, попытаться, хотя бы частично, восстановить первородные права Советов...

- А зачем? - недовольно вклинился Пекарь.

- Что значит "зачем"? - опешил Никита Иванович.

- Зачем огород городить? - неожиданно жестко и наступательно выговорил Пекарь, - Дешевый авторитет зарабатываете, товарищ Немиров. На баррикаду потянуло? На чужом горбу надумали в рай... Не по-лу-чится!... Не поз-во-лим!..

В этих по слогам выговоренных словах отчетливо проступили не только откровенная угроза, но и сила. Выходит, ошибался Никита Иванович, считая Пекаря всего лишь прислужником Замятина - бесхребетным и безвольным. "У этого служки и когти и клыки..; Прав Илья. Верховодство горкома нужно Пекарю, чтоб прикрывать свою бездеятельность. Двуликий Янус"..

Сразу же вслед за Пекарем позвонил Матвей Алексеевич Фролов и с ходу принялся журить друга:

- Тебе что, Никита, надоела спокойная жизнь? Захотелось с судьбой в кошки-мышки? Замятин же ставленник и любимчик Бэ Дэ (так заглазно называли первого секретаря обкома партии). Думаешь, он позволит публично сечь своего фаворита?.. Мой тебе совет... Позвони Бэ Дэ, поинтересуйся мнением. Напирай на дискуссионный характер. И закажи Малинину встречную статью. Пусть раскинет мозгами и разнесет этого... Как его... Мещерского, кажется, на высоком идейно-теоретическом уровне...

Где-то ближе к полудню издерганного и злого Никиту Ивановича пригласили к Бурову. Там оказались и заведующий отделом пропаганды обкома Мылов, и Замятин, и гость из Москвы - инструктор верховного органа партии. Он и начал разговор. Издалека. С подветренной стороны. Сперва о роли и силе печати. Потом о демократии и свободах. Затем как бы мимоходом поинтересовался личностью Мещерского: кто?., откуда?., давно ли в газете? Выслушав ответы, высказал и свое мнение:

- Талантливый парень. Только бы не споткнулся на таких вот поворотах. Конечно, заманчиво... смело... разнести и горком, и горисполком, замахнуться на политическую основу. Но по этому пути далеко не уйти. Вам бы и предостеречь, поправить молодого журналиста, а вы...

- А он... - загремел багроволикий Замятин, - превратил областную партийную газету в рупор ревизионизма, шельмования... - замялся, не найдя нужного завершения фразы.

- Дивлюсь вам, Никита Иванович, - мягко и увещевательно заговорил Мылов. - С вашим опытом и эрудицией проглядеть такой политический ляп...

- Удивил ты меня, Немиров, - включился в проработку и Буров. - Если бы только меня!.. Смелость смелостью. Оригинальность оригинальностью. Но... Есть же предел! Чувство меры!..

Они обложили Никиту Ивановича и принялись гвоздить - методично и яро. Поначалу Никита Иванович намеревался принять неравный бой. Но инстинкт самосохранения удержал его от этого, и он занял глухую оборону, больше молчал, реже возражал, и то с непременными оговорками: "мне кажется...", "если я не ошибаюсь...", "может, я и не прав...". Главными его козырями были ссылки на дискуссионный характер статьи, на обилие писем о принижении роли Советов.

- Мы решили дать выход наболевшему. Пусть люди выговорятся, выплеснут... - оправдывался Никита Иванович.

- Выпустят пар... - подхватил гость из Москвы. - Разумно, конечно, но не с таким же перебором...

- Не этому желторотику надо было поручать, - громогласно подхватил Замятин. - Заставь дурака молиться...

- Он не дурак, - поправил москвич. - Совсем наоборот. Умный. Трезвый. Наблюдательный. Таких надо поощрять, поддерживать, но глаз с них не спускать...

Никита Иванович поддакивал москвичу, огрызался на выпады Замятина, молча выслушивал Бурова, осторожно и очень обдуманно возражал Мылову. Эти полтора часа в мышеловке окончательно вымотали Никиту Ивановича, он еле выполз из кабинета Бурова и долго сидел в скверике перед обкомом, безвкусно куря сигарету за сигаретой.

За многие годы редакторской работы это был первый серьезный сбой, оступка, ошибка, просчет или черт знает что, но что-то крайне опасное. Однако Никита Иванович не раскаивался, не жалел о содеянном. Все эти годы он пятился, пятился и пятился, благоразумно уступая дорогу напористым карьеристам, хапугам, хамам в высоких креслах. И хотя сам он не крал, не распутничал, не брал взяток, не доносил, но ведь и ему перепадало кое-что от тех гласных и подпольных благ, коими беззастенчиво, наперегонки пользовались рядом и выше стоящие. Ни он, ни жена, ни дочь не заглядывали в магазины, не стояли в бесконечных очередях: им по заказу на дом привозили продукты - любые, на выбор и кое-что по себестоимости... И за тряпками, за вещами они тоже не охотились, не доставали, не просили. Достаточно было пожелать и дать знать о своем желании. Билеты на поезда и самолеты... Путевки в санатории... Дача. Машина. Спецполиклиника, где никогда ни очередей, ни дефицита лекарств. Спецбольница с отдельной палатой, в которой и телевизор, и телефон... Все это, разумеется, мелочи в сравнении с римскими загулами некоторых соввельмож, с миллионными приписками, пятизначными суммами взяток, и все-таки... И все-таки именно эти "мелочи" вязали Никиту Ивановича по рукам и ногам, сковывали его язык, понуждая его смотреть и не видеть, слушать и не слышать, хотеть и не мочь, замахиваться и не бить, ненавидеть, но терпеть...

Пятясь и пятясь от ПРАВДЫ, уклоняясь и уклоняясь от борьбы со ЗЛОМ, Никита Иванович оправдывался перед своей совестью единственным доводом: он отступает временно, для пользы дела, вот только укрепит свои позиции, наберется сил и тогда... Что же касается привилегий... Никита Иванович постепенно убедил себя: это положено, это законно, как компенсация за напряженный, ненормированный, очень важный, ответственный труд.

Долгие годы эти два буфера служили ему надежно и прочно, амортизируя, не давая стукнуться о стену, осознать безысходность тупика, в который неотвратимо завел его путь, начавшийся с того незабываемого завтрака на траве, у костра, на берегу безымянного озерка, затянутого редким зыбким утренним туманцем...

Все в мире имеет начало и конец. Пришел конец и самообману Никиты Ивановича. Неожиданный. Непредвиденный. Никита Иванович вдруг особенно отчетливо ощутил свое несоответствие окружающему, и неведомая сила повлекла его на бунт. Да, бунтарем был Илья Мещерский, но что бы он сделал без поддержки редактора...

После нескончаемых телефонных переговоров с разными людьми - друзьями и недругами, после унизительной проработки в кабинете Бурова, помятый, побитый, Никита Иванович предстал перед бюро областного комитета партии.

Здесь он был своим среди своих. Его дерзкая выходка лишь удивила, но в общем-то не насторожила членов бюро. Докладывая, Буров уведомил сотоварищей, что намерения редактора были самые благие, что тот осознал и глубоко раскаялся. Никите Ивановичу оставалось лишь подтвердить сказанное Буровым да пообещать продолжить дискуссию, начатую статьей Мещерского.

- Не надо дискуссий, - сказал первый секретарь обкома. - Они лишь запутают вопрос, нагромоздят столько безответных "зачем?" да "почему?"... Оступились раз, и хватит. Так, по-моему?

- Так...

- Конечно...

- Разумно...

- Правильно...

Переждав поток одобрительных голосов, первый секретарь продолжал:

- Не мне поучать тебя, Никита Иванович, но все-таки напомню. У каждого партийного комитета, равно как у каждого органа печати, свой потолок, свой горизонт. Вы вторглись в проблему, которую ни обсуждать, ни, тем более, решать не имеете ни прав, ни оснований. За то мы сегодня и объявили тебе выговор. Что касается критики Замятина... Тут я не вижу прегрешений. Критика - наша движущая сила. Опять же...

- За одного битого двух небитых дают, - громыхнул Замятин.

- Свои люди - сочтутся, - сверкнул чужой мудростью и Буров.

Выходя из здания обкома, Никита Иванович, вдруг словно бы прозрев, ужаснулся содеянному. "Ради чего полез на рожон? Сейчас в эту злосчастную газету заворачивают селедку и хлеб, вешают ее на гвоздик в туалетах... А сколько нервов перегорело!.."

Подсеченный нежданной мыслью, обессиленно опустился на подвернувшуюся скамью. Расслабился. Размяк.

- Во-он где ты!.. А я названиваю тебе...

Перед ним стоял улыбающийся Малинин.

- Привет, - буркнул Никита Иванович

Малинин подсел рядом. Поставил между ног изящный модный "дипломат". Добыл из кармана пачку сигарет, протянул.

- Спасибо, - бормотнул Никита Иванович, доставая сигарету. - Весь день дымлю. В башке как в бане по-черному…

- Пройдет, - утешил Малинин, по-малинински с пристоном хохотнув, - все проходит, - прижег сигарету, лениво затянулся. - Поразил ты меня, Никита! Поразил и восхитил. Я бы на такое не отважился, - искоса оглядел насупившегося приятеля. - Однако вид у тебя не триумфный...

- Только что с бюро обкома...

- И что? - в сощурившихся глазах Малинина засветилось любопытство. - Как отреагировала партийная власть?

- Два выговора: мне и начальнику обллита...

- Великолепно! - Малинин подпрыгнул на скамье. - Очаровательно!.. Да вы же подняли, выкрикнули один из самых больных вопросов современности!.. Эта проблема возникла в первые же дни Октября. Ленин ее решить не смог - не успел. Сталин решил по-своему, по-сталински: превратил Советы в тень партии. За эти десятилетия роль и влияние Советов настолько ослабли, что за их власть надо снова биться...

- С кем? - заинтересовался Никита Иванович.

- С бюрократией. С диктаторством... Выговор - наплевать, Что за редактор без выговора? Тут цель оправдывает средства...

Дымя сигаретой, Малинин разглагольствовал долго и самозабвенно. Но Никита Иванович не слушал: думал о том, что его злоключения еще не окончены, впереди самое трудное - встреча с женой. Он не ведал какими словами, но точно знал, что скажет ему дорогая и единственная Светлана Романовна. Она не пощадит ни самолюбия, ни нервов. Будет бить тем, что потяжелей, да поострей, и по чему попало...

Но... Человеческие отношения воистину непредсказуемы и необъяснимы. Светлана Романовна встретила его словами:

- Боже, какой у тебя измученный вид, Никита. Прими-ка душ, выпей коньяку, поешь как следует. Я наделала пельменей. Вода уже кипит.

И все.

Ни допросов.

Ни упреков.

Ни советов.

Вроде и не было проклятой полосы, заседания бюро, выговора.

"Уж коли мы не знаем себя, где нам познать ближнего," - размягченно подумал Никита Иванович, засыпая.




ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ



1

Весь день, от зари до зари, солнце не покидало небосклон. Исполинским костром отпылал закат, суля тепло и сушь на день грядущий. Но где-то за полуночной чертой вдруг погасли звезды, косматая стылая темень пала на город. Стиснутые мраком, беспомощно и жалко заморгали померкшие разом уличные светильники, автомобильные фары еле пробивали упругую черноту, и даже звуки в ней как будто вязли и глохли.

Перед рассветом занялся дождь. Несильный и негромкий. Тонюсенькими частыми стежками прострачивал он черную глыбину ночи, та постепенно размокла и начала разваливаться, открывая серое небо, шеренги заплаканных домов, понурые деревья, с которых дождь смывал и смывал медную чешую листвы. Палые листья липли к тротуарам и мостовым, шуршали и похрустывали под ногами прохожих. Шорох мертвой листвы, глухой минорный шум дождя, на глазах остывающий воздух, низкое клочковато-серое небо - все, разом и вдруг, возвестило о приходе осени.

- Нежелательная смена декораций, - недовольно ворчал Илья, пристукивая пальцами по гладкому сверкающему подоконнику.

- Все по уму, - назидательно проговорил Заклепкин. - Помочит землю, пойдут грибы.

- Грибы - хорошо. Но у меня нет плаща, а пальто - уже насквозь. Черт возьми! Все магазины обегал. Ничего мало-мальски...

- Чему тебя в Питере обучали? - иронически спросил Заклепкин. Снял трубку с телефонного аппарата, набрал номер. - Алло! Тамара Георгиевна! Опять я вас беспокою. Да, да, Виктор Заклепкин. Слушайте, Тамара Георгиевна, выручите прессу. Срочно нужен плащ нашему заведующему отделом писем. Отдел писем... сами понимаете... все с него начинается... Обыкновенный, но... все-таки пресса... Когда?.. Через двадцать минут будем... Спасибо... Добро мы не забываем. До встречи... - положил трубку. - Иди проси у Тины машину. Поедем за плащом.

Все свершилось неправдоподобно быстро и просто. Пятиминутный треп в кабинете Тамары Георгиевны, короткий переход по тоннелям широких низких коридоров, огромный, забитый стеллажами склад - и на плечах Ильи плащ. Темно-синий. Японский. Немнущийся. И к тому же непромокаемый.

А дождь набирал и набирал силу, грозясь затяжным ненастьем. Из водосточных труб хлестали звонкие буйные потоки. На мостовых и тротуарах пузырились лужи, расширяясь, сливаясь в озера. Автомобили с треском форсировали эти водные преграды, а пешеходы... те, кто предусмотрительно обул резиновые сапоги, шлепали прямо по воде, те же, кто был в легкой обуви, искали обходные пути, жались к стенам домов, балансировали по бордюрам.

Илья торчал под навесом высокого крыльца Дома печати, ожидая обещанную Тиной машину, и от нечего делать глазел на прохожих. Вдруг на лице Ильи отразилось изумление. Он вытянул шею, привстал на носки, не спуская взгляда с... Да, это был Олимпий Ужаков. Он шел в легкой непромокаемой куртке и босиком. Обе штанины подвернуты до колен. Туфли Олимпий нес в руках, размахивая ими, как на марше. Босые ноги Ужакова звонко шлепали по лужам, самозабвенно месили грязь. Похоже, босой переход доставлял Олимпию удовольствие. Его плоское широкое лицо светилось довольной улыбкой, он что-то выкрикивал, задевал прохожих. Поняв, что Олимпий держит путь к Дому печати, Илья решил уклониться от встречи, поспешно нырнул в подъезд и, затаившись за гардеробом, видел, как нарочито медленно и тяжеловесно, по пути громко здороваясь с удивленными знакомыми, Олимпий прошел в туалет. Оттуда он вышел уже в обуви и в безукоризненных джинсах и скрылся в лифте. Столпившиеся в вестибюле журналисты с усмешками обсуждали явление босого Олимпия, дивясь его раскованности.

Наконец долгожданная машина подошла. Илья уселся рядом с водителем, и они поехали в пятый микрорайон, на новостройку, где сегодня должна была работать бригада, которую до ареста возглавлял Третьяков...

Почему он сразу принял сторону Дины Гвидоновны и поверил Третьяковой? Илья, пожалуй, не ответил бы. Да подобным вопросом он и не задавался. До болезненного обостренное чутье на чужую беду жило в нем от рождения.

- Это в тебе от бабушки, - не раз говорил отец. - Есть дочки и сынки мамины, есть папины, а ты - бабушкин.

С виду бабка была сурова, малоречива и своенравна, а по сути редчайшей душевной доброты человек, который без крайней нужды и травинку не сорвет, букашку не тронет. Невысокая, худощавая, она обладала неистощимой энергией и недюжинной физической силой. В шестьдесят с гаком легко орудовала и лопатой, и косой, и топором. Ее знали и почитали не только жители окрестных деревень, но и далеко за пределами района и даже области. За советом и помощью наезжали иной раз из дальней дали, из больших городов.

Бабушка лечила травами. Начиная с ранней весны и до конца лета деревенские мальчишки собирали для нее смолу, серу, листья, коренья, почки, травы. Оделяя больного набором лекарственных трав, бабушка никогда не называла цены. Если же, получив снадобье, кто-то совал ей, по ее понятию, незаслуженно большую сумму, она выговаривала щедрому пациенту, возвращала деньги, беря себе лишь столько, сколько надо было ей на конфеты и пряники деревенским пацанам, собиравшим для нее целебные дары природы.

- Что ж ты не взяла сто рублей? - спросил как-то Илья. - Он же сам давал!

- Это не он давал, - поправила бабушка, - это его хворь давала. На чужой беде наживаться - великий грех...

Часто маленький Илья ходил с бабушкой в лес за травами, то за чагой, а то по грибы иль по ягоды. Леса вокруг деревни были березовые, негустые. Раскидистые деревья по колено стояли в ярком пахучем разнотравье. Неторопливо и напевно рассказывала бабушка о целебных свойствах каждого растения, относилась она к ним как к живым, одушевленным существам.

- Зачем сорвал папоротник? - сердито выговаривала внуку. - Дорогу тебе застил?

- Просто так. Вон их сколько...

- Просто так, - корила бабушка. - Эх ты!..

И увлекательно рассказывала, как трудно было этому папоротнику прорасти, подняться, окрепнуть. Как ждал он тепла и солнышка.

- Дождался голубок. Раскинулся, распустился, вздохнул, а ты его сгубил...

Она не позволяла рвать без дела даже мухомор или какую-нибудь завалящую поганку.

- Ничто на земле попусту не родится, зазря не живет.

Илья не зорил птичьих гнезд и, если мог, отговаривал от этого сверстников. Не охотился. Не ставил силков на зайцев. Никогда не дрался, и его не задирали... Оттуда, из детства, вынес он сердечное сочувствие попавшим в беду, жажду сострадания.

Сколько раз в автобусе, в поезде, на улице, ненароком натолкнувшись взглядом на чужое лицо, Илья безошибочно угадывал беду или боль, настигшую человека. И тут же загорался желанием помочь, поддержать. Но как?... Даже на безобидное предложение поднести тяжелую сумку, ведро воды или чемодан далеко не каждая женщина отвечала согласием. Иная пугалась, другая усматривала в этом дешевый заигрыш. Наткнувшись на обидное недоверие, Илья корил себя: не сумел, не смог...

Короткая стычка шефа с Диной Гвидоновной из-за Третьяковой в тот первый день сразу привлекла внимание Ильи. Нежданно подслушанный разговор женщин вызвал желание разобраться в подозрительной истории. А после того, как в прокуратуре ему не дали ознакомиться с делом Третьякова, а сунули лишь обвинительное заключение, Илья уже не по наитию, а рассудком уверовал в неправоту происходящего.

Вместе с Диной Гвидоновной он был на суде. Третьяков твердил монотонно: "не виновен", "не признаю", "не бил". Но когда обвинитель спросил: "Значит, не вы ударили пострадавшего?", Третьяков изумился: "Почему не я? Я!" - "Как же прикажете понимать вас? - зацепился обвинитель. - То не признаю, то ударил, И ведь как ударил!.," - "У него же в руках обрубок трубы. Неуж стоять и ждать, пока тебе голову расшибут..." - "Значит, вы оборонялись?" - поспешил уточнить обвинитель. "А то..." - буркнул Третьяков. "А лучший способ обороны - нападение. Верно?" - тут же подсунул обвинитель коварный вопрос. "Само собой", - не уловив сути, поддакнул Третьяков. "Потому вы и напали", - подвел черту обвинитель. И почал мотать Третьякова, да так, что тот в конце концов запутался и смолк, и сколько потом ни понукали его, не проронил больше ни слова. Тогда заговорили свидетели...

Их было немного. Две женщины, видевшие в окно, как Третьяков поднимал пострадавшего, и милиционер Смирнов, который не только все видел, но и задержал преступника. Широкогрудый, высоченный и бравый Смирнов излагал показания четко, грамотно и напористо. С его слов выходило, что хмельной Третьяков ни с того ни с сего набросился на первого встречного (им оказался Валерий Фролов) и кулаком сшиб его. Когда же оглушенный Фролов поднялся, Третьяков жестоким ударом сокрушил несчастного наповал и хотел пнуть в голову, но тут подоспел Смирнов. Хулиган оказал милиционеру такое яростное сопротивление, что наверняка ушел бы от возмездия, если бы, по счастью, не оказался рядом еще один милиционер - Алферов. Вдвоем они еле скрутили разбушевавшегося Третьякова...

Алферов подтвердил показания Смирнова.

У защиты свидетелей не оказалось, кроме жены обвиняемого, но жена - лицо заинтересованное, и ее показания погоды не делают...

Строительно-монтажное управление, в котором пятнадцать лет отработал Третьяков, выдало характеристику, составленную по принципу "и вашим - и нашим". Ни из бригады, ни из СМУ на суде никто не был. И вот итог: 7 лет строгого режима!

Когда приговор зачитали, Третьяков побелел и надорванно прокричал: "Жаль, не убил этого гада"! С Валентиной Павловной приключился обморок... Илья поймал такси, и Дина Гвидоновна увезла домой сраженную горем женщину.

А через день они снова все трое сошлись в комнате отдела писем.

- Черт возьми! Где же толстяк в кепочке с помпоном и рыжий парень? Где девушки с коляской? По вашим словам, они были там и все видели. Куда же запропастились? - наседал Илья на Третьякову, в сотый раз задавая женщине один и тот же вопрос.

- Толстяк с парнем нырнули в дворовую арку... А девушки... - Валентина Павловна передернула плечами.

- Двор, куда улепетнули эти двое, проходной? - продолжал допрашивать Илья.

- Не знаю.

- Эх!..

Двор оказался непроходным. Шесть пятиэтажных домов, почти четыреста квартир. В какой же укрылись те двое?

- Торчите здесь все свободное время, - наставлял Илья почерневшую от горя женщину. - Субботу и воскресенье - целиком. Походите по квартирам. Поговорите с людьми. Не пустыня же! Ребятишек не обходите. Голову на плаху - найдете толстяка с рыжим парнем. А я попробую с другого бока...

Вот ради захода "с другого бока" и поехал он в бригаду строителей, которой много лет бессменно руководил Третьяков.


2

Бригада обедала.

Вокруг стола, протянувшегося во всю длину вагончика, тесня и задевая друг друга, сидело человек двадцать мужчин и женщин. Торопливо и смачно они хлебали что-то из жестяных мисок. Густо пахло разваренной капустой, лавровым листом и свежим хлебом. От этих запахов, от вида дружно и аппетитно жующих людей Илье захотелось есть. Устыдясь этого неожиданно возникшего желания, он громко и беспечно проговорил:

- Добрый день!

Рабочие ответили вразнобой, без интереса оглядывая вошедшего. "Сытость - сестра добродушия", - подумал Илья и опять громко сказал;

- Приятного аппетита всем!

- Садитесь, пообедайте, - пригласила молодая женщина.

- Без меня тесно.

- Тесно ноге в чужом сапоге, а тут все свои, - откликнулся бородатый мужчина. И скомандовал: - А ну! Ужмемся, ребята.

Рабочие потеснились. И вот уже на крохотном пятачке лоснящейся огромной столешницы появились миска со щами и алюминиевая ложка. Илья втиснулся подле бородача и принялся за еду. Щи были не шибко наваристы, к тому же порядочно поостыли, сквозь аромат приправ пробивался неистребимо стойкий столовский дух, но голодному Илье хлебово показалось таким вкусным, что он не отказался и от предложенной добавки.

Выяснилось, что бородач - бригадир, Роман Лукич Стариков. Ел он аккуратно, неторопко, то и дело стряхивал крошки с широкой бороды, обирал с усов и все время выжидательно взглядывал на нежданного гостя.

- Я из газеты, - представился Илья, приканчивая добавку, - Мещерский. Заведую отделом писем...

- Мещерский? - переспросил сидящий рядом с бригадиром чубатый богатырь. - Что-то я... а-а!.. Это же вы городской верхушке врезали по макушке...

Рабочие заулыбались, взглядывали на Илью весело и приязненно.

- Мы вашу статью на бригадном собрании читали, - сообщила сидящая напротив женщина.

Обед закончился, но рабочие не расходились. Тихо переговариваясь, курили, выжидая, что скажет Илья.

- ...Я к вам пришел по делу бывшего вашего бригадира Третьякова. - В вагончике мигом установилась тревожная тишина. - Вчера был суд... Семь лет строгого режима.

- Неужто!..

- Строгого?! Семь?..

- Надо же... На всю катушку.

- Жаль мужика. Справедливый..

- Веселый. Добрый.

- Чего ж вчера на суде вы не сказали, что он справедливый и добрый? - наступательно спросил Илья. - Ни из треста, ни из СМУ, ни из бригады - никого?..

- А мы и не знали, - сказал Роман Лукич. - Когда его посадили, мы сразу написали письмо прокурору...

- Всей бригадой подписались, - вклинился звонкий женский голос.

- Копия письма есть? - спросил Илья.

Вздыбил плечи Роман Лукич, зажал бороду в кулак, сокрушенно крякнул. Илья понял: копии нет.

- А квитанция об отправке письма? Расписка в его получении?

- Квитанция-то была, наверное, - виновато и нетвердо проговорил Роман Лукич. - Вика? Слышишь? Ты письмо заказным отправила?

- Само собой, - с какой-то даже обидой откликнулась невысокая, плотная и, видимо, очень сильная молодая женщина.

- У вас квитанция? - обратился к ней Илья.

- Квитанция? - короткая пауза растерянности. - Выбросила, наверно. Я и от переводов-то квитанции не храню...

- Зачем квитанция? - укоризненно, как несмышленыша, спросил Илью невысокий парень с длинными прямыми волосами. - Прокурор не станет отпираться...

- Конечно, не станет, - кивнул Илья, а сам подумал: "Почему на суде не зачитали письмо?.. И Валентина Павловна о нем ни слова". Разговор неожиданно иссяк. Боясь, как бы рабочие не разошлись, Илья поспешил заштопать паузу:

- С женой Третьякова не потеряли связь?

- Она после ареста не заглядывала к нам, - ответила Вика.

- Она не заглядывала, а вы? Недосуг навестить жену попавшего в беду товарища?

Женщины загалдели, укоряя друг дружку. Выждав паузу в их перепалке, Илья, глядя на Романа Лукича, требовательно спросил:

- Сами-то вы... верите, что Третьяков мог за здорово живешь изувечить незнакомого парня?

Рабочие молчали: то ли раздумывали, то ли не хотели отвечать. Пауза делалась все тягостней, наконец сидевший рядом с бригадиром чубатый детина саженного роста, тот самый, что вспомнил статью Мещерского, недовольно пробасил:

- Ты, пресса, не темни, бей промеж глаз.

- Пожалуйста! - с готовностью откликнулся Илья. - Упрятали за решетку вашего бригадира. Если все было так, как утверждает обвинение, - правильно его засадили. Жестоко, конечно, но по заслугам. Однако жена Третьякова клянется, что муж не нападал, а защищался. Но свидетели, которые могли бы это подтвердить, к величайшему сожалению, не обнаружены. Может, случится чудо, мы их найдем, а может, и не найдем. Как бы там ни было, важно понять, что за человек Третьяков. Способен ли на преступление? И лучше вас на этот вопрос никто не ответит...

- Значит, пресса сомневается в нашем правосудии - и желает заручиться поддержкой рабочего класса?

Трудно было угадать, шутит этот чубатый Муромец или говорит серьезно, заводит или вызывает на поединок. Рабочие молча и настороженно ждали ответа.

Закурил Илья. Кинул на стол только что распечатанную пачку дорогих сигарет, жестом приглашая угощаться. Пачку тут же опорожнили. Пока разбирали сигареты, пока раскуривали, Илья собрался с мыслями, решив играть в открытую.

- Я сомневаюсь не в правосудии, а в справедливости приговора Третьякову. Если он выпивоха и хам, незачем огород городить. А если работящий, трезвый и добрый - я верю его жене, а не следствию. Ясно?

- Вполне, - отозвался Роман Лукич. - Как, ребята?

- Редеет облаков летучая гряда, - громко продекламировал Муромец. - Тогда вынимай блокнот и пиши. - Подождал, пока Илья взял ручку. - Начинай с того, что Третьяков - богатырь. Хоть обликом, хоть силой. А богатыри - добряки. Доброта и сила - две половинки русского характера. Третьяков тому лучший пример. Верно говорю?

- Так оно.

- В самую точку!

- Святая правда, Роберт.

Роман Лукич выразительно постучал пальцем по своим наручным часам. Роберт понимающе кивнул.

- Идем дальше. Пункт второй, Третьяков - трезвенник. Пил мало и лишь по случаю. Кто-нибудь видел его пьяным?

- Да что ты?!

- Никогда...

- Сам не пил и другим не давал...

- Семь минут осталось, - возвестил Роман Лукич.

- Пункт третий, - приглушив могучий голос, размеренно и четко вещал Роберт. - Третьяков - это дисциплина. Никакой раскачки и болтанки. Все умел. И мог. И делал. Подгонял и помогал. Спуску не давал и выручал. Настоящий вожак. Так?

- Та-а-к! - дружно гаркнули два десятка глоток.

- По местам, ребята! - скомандовал Роман Лукич, поднимаясь.

Вагончик опустел.

"И что теперь? - мысленно спросил себя Илья, листая исписанные странички. - Одно утешение - стоящий человек. За такого и можно, и нужно повоевать... Как?.. С кем?.. Втянуть бы в эту борьбу шефа. Вряд ли рискнет: наподдавали ему за ту полосу. А в одиночку эту стенку не прошибить..."

В раскрытую дверку вагончика долетали голоса стройки: сигнальные звонки крана, команды стропальщика, приглушенный грохот железа.

Вошла пожилая женщина. Молча покидала в сумку посуду, забрала большущие термосы, в которых привозила варево, и двинулась к выходу. Проходя мимо Ильи, подзадержала шаг и, не глядя на него, малозначимо, без интереса спросила:

- Неужто правда Третьякову семь лет?

- Семь. Строгого, - подтвердил Илья.

В глазах женщины отчетливо промелькнул злорадный взблеск.

- Обломали рога бодливому Кузьме, - проговорила она, отводя взгляд. - Настырный. Поперек и не лезь: не сломает, так согнет...

- Интересно!.. - протяжно вымолвил ошеломленный Илья. - Чем не потрафил вам Третьяков?

- Я что... Принесла - унесла. А мужика моего выжил из бригады. Сперва премии лишил. Потом отпуск на зиму передвинул. А опосля выпнул, как пустую консервную банку.

- Просто так взял и выпнул?

- Просто-то руки коротки. Не бич, поди. Не алкаш. Бетонщик, и арматурщик, и плотник - на все руки. А Кузьме не угодил. Ну и пошло. То почему опоздал. То почему с похмелья. Чуть оплошал - Кузьма тут как тут...

Вздохнула. Что-то буркнула и ушла, гремя пустой посудой.

Как воздух из проткнутой шины, вытекала из Ильи уверенность. "Зачем донкихотство? Запоздалый, пусть и распрекрасный отзыв рабочих - всего лишь эмоции, из них костер не разожжешь. Нужны факты. Факты и факты!.. Обнародовать бы эту историю, высветить белые нитки правосудия... А что, если письмо рабочих? Пожалуй, это единственное... Писали, мол, прокурору - не ответил. О суде - не известили. Следствию - не верим, ибо логика характера Третьякова исключает..."

Сунул в карман блокнот и, не заглядывая на стройплощадку, не попрощавшись ни с кем, заспешил в редакцию.


3

Вымощенная тарными дощечками, осколками кирпича и бетонных плит тропинка довела до ворот стройплощадки и оборвалась. От окружной асфальтированной дороги стройку отделял огромный пустырь - целое грязевое море, исполосованное колеями от колес и гусениц, полными воды. Не найдя тропы, Илья двинулся прямиком. Сперва шагал осмотрительно, выбирая места посуше, обходя и перепрыгивая лужи, но скоро устал, озлился и попер прямиком, с трудом вытаскивая ноги из липкого, как вар, месива. Скользил. Увязал до щиколотки. Заляпал ботинки и брюки и тогда уже вовсе перестал обращать внимание на грязь, слепо шагал и шагал как заводной до тех пор, пока не вышел к дороге. Замер на обочине, вскинул семафором руку и стал ждать.

Пятнистые от налипшей грязи, разгоряченные автомобили пролетали мимо, не тормозя. Илья кричал, махал, свистел - машины проносились одна за другой, обдавая бензиновым перегаром и ошметками из-под колес.

- Зар-разы!.. Чтоб вы сгорели!..

Озлясь, решительно двинулся по краю дороги, намереваясь дойти до ближайшей автобусной остановки. Не прошел и десяти шагов, как рядом резко остановилась "Волга". В проеме распахнутой дверки возникло улыбающееся девичье лицо.

- Привет путешественнику !

- Даша! Откуда?

- Садись.

Илья сунулся было в машину, но услышал громкий собачий рык и тут же отшатнулся: на заднем сиденье лежала огромная дымчатая, с серебристым отливом, овчарка.

- Место, Чанг! - властно прикрикнула Даша. - Это свой... Садись, садись, Илья. Он все понял. Не волнуйся, не тронет.

- Личная охрана? - насмешливо спросил Илья, усаживаясь рядом с Дашей.

- Зато ни замков, ни противоугонных устройств. Надежно, выгодно и красиво.

Повернув голову назад, будто для того чтобы разглядеть собаку, Илья украдкой взглядывал на Дашу и чувствовал, как, отдаляясь, исчезали недавние заботы, сомнения, тревоги. Все, что не касалось Даши, разом сбежалось, сгрудилось и ухнуло в небытие. Остался только тонкий профиль смуглого лица, короткие и яркие, как вспышки, взгляды да шалая, дразнящая улыбка на крупных добрых губах.

Легко, четко и грациозно управляла Даша машиной, наращивая и наращивая скорость. И вместе с машиной то катилось под уклон, то взлетало на гребень сердце Ильи.

Ничего подобного прежде он не переживал. Какая-то ласковая, но неукротимая сила стреножила волю, затуманила разум. Сумасшедшая скорость машины не пугала, приятно будоражила. Временами Илье казалось, будто он летит. Свистит в ушах вспоротый воздух, качаются и кренятся леса, поля и пашни.

На выбоине машину тряхнуло, кинуло поперек дороги, и они еле увернулись от встречного самосвала.

- Куда спешишь?.. Зачем так быстро?

- Какой же русский не любит быстрой езды...

От ее голоса, от короткого, жаркого взгляда что-то приметно стронулось в душе Ильи. И сам он словно бы распался надвое - одна половина наблюдала и думала, а другая, нимало не согласуясь с первой, говорила и делала.

- Если бы мне спешить на встречу с тобой... А сейчас к чему: я уже нашел тебя...

- Ты - меня? - засмеялась Даша. - Не я ли подобрала тебя на обочине? - И полушутя-полусерьезно: - Учти, я уважаю тех, кто сам движется вперед, а не тех, кого везут...

- И не уважай! - оборвал Илья. - "Зачем так грубо? - встревожилась первая половина. Обидится..." - Все равно нашел бы тебя. Днем раньше, днем позже - нашел! Да ты и не уходила никуда. Ты во мне...- "Чего лопочешь? - завопила первая половина. - Куда тебя понесло? Остановись!" - Проснусь ночью и слышу: стучат вагонные колеса. И сразу - ты. Совсем близко. Щека твоя. Мочка уха, чуть оттянутая серьгой. И уголок сверкающего глаза. И твой голос. Понимаешь? Губы не шевелятся, а голос слышен...

Выскочив на обочину, "Волга" остановилась. Даша резко поворотилась к Илье. В глазах девушки удивление и какая-то растерянность. Она хмыкнула, качнула головой.

- Глупо?.. Сам понимаю - глупо! - натянуто улыбаясь, согласился Илья. - И смешно... Конечно, смешно. Встретились в поезде. Постояли у окна. И - на тебе, с первого взгляда... Ну?.. Смейся, пожалуйста. Не обижусь... - Он судорожно проглотил что-то, мешающее говорить. Длинно и прерывисто вздохнул. - Прости, если это тебе неприятно...

"Волга" снова рванулась вперед и понеслась по окружной дороге.

Илья молчал.

И Даша молчала.

То, что бредово выпалил сейчас Илья, для Даши было и неожиданно, и долгожданно, и прекрасно, и страшно. "Перестань молчать: не так поймет, неверно истолкует... А что сказать? Что?!"

Собака уловила смятение хозяйки и встревожилась, села, положив голову на спинку Дашиного сиденья.

- Спокойно, Чанг, - мягко и в то же время командно проговорила девушка. - Ложись. Не волнуйся. Все хорошо, милый пес.

- Все хорошо, милый пес, - глухо, эхом повторил Илья.

- Как ты сюда попал? - после долгой паузы тихо спросила она.

- По прихоти судьбы, Даша.

Усмехнулся и рассказал о Третьякове, о своих сомнениях, о встрече с рабочими третьяковской бригады.

- А ты знаешь, что пострадавший - мой брат?

- Фролов твой брат? - изумился Илья.

- Вот и первый клин в тво...

- Мне все равно, чья ты дочь... Чья сестра... Есть ли у тебя муж и дети. Все это... - небрежно отмахнулся. - Я люблю тебя. Вот это... Только это... Понимаешь? Люблю!..

На недозволенной, недопустимой скорости летела черная машина. Легко и лихо обгоняла своих спешащих собратьев, рискованно и ловко увертывалась от встречных.

Под сверкающим черным колпаком несущейся машины живым раненым существом билось волшебное, раскаленное, яростное слово -ЛЮБЛЮ.


4

Как ни был взволнован Илья неожиданным объяснением с Дашей, все равно сразу приметил угрюмость Дины Гвидоновны, хотя ее глаза прятались за темными стеклами больших очков, которые закрывали почти половину лица.

- Где ты пропадал? - обрадованно и сердито спросила она.

- А что случилось?

- Шеф разыскивал. Дважды прибегала Тина. Я сказала, на фабрике клавишных инструментов. Тина дозвонилась туда. Шеф устроил июльскую грозу. Беги выпутывайся.

Илье не хотелось ни бежать, ни выпутываться. Но обстоятельства всегда сильнее нас, и он направился к шефу. В прокуренном полутемном коридоре было непривычно пусто и тихо, и эта оглушающая душная тишина не успокоила, напротив, подхлестнула взбудораженные нервы Ильи. Только теперь по-настоящему дошел до него смысл сказанного Дашей: "А ты знаешь, что пострадавший - мой брат?" Этот наскочивший на Третьякова пьяный шалопут, покалечивший жизнь Валентине Павловне и ее детишкам, - Дашин брат? Трудно придумать что-либо более подлое и невероятное. Илья заочно ненавидел неведомого Валерку Фролова и без памяти любил его сестру...

Высказать ей? Прямо, ничего не тая?.. Что высказывать-то? Кроме догадок и показаний жены - ничего ясного, толкового, противостоящего приговору. Парня-то покалечили. Оборонялся или нападал Третьяков? А вдруг да напал?.. Сперва распутать, размотать узелок, добыть неопровержимые доказательства, тогда уж... "Мне все равно, чья ты жена или дочь..." Правда. Святая правда: мне все равно... Если подтвердится: невиновен Третьяков - значит, режиссером этой трагикомедии был генерал Фролов. Конечно, Даша любит отца, гордится им, его позор - ее позор... При чем здесь я? Я люблю! Люблю... Зачем полез в третьяковское дело?.. Господи, хоть бы был невиновен ее единоутробный братец! Извинился бы, покаялся, и - гора с плеч...

Тина окатила Илью ледяным взглядом и, не ожидая вопроса, отчеканила:

- Товарищ Мещерский! В редакции существует правило, обязательное и для выпускников Ленинградского университета. Уходя, скажи, куда, зачем и на сколько.

- Учту, - смиренно пообещал Илья. - Шеф у себя?

- Только что уехал пообедать. Будет минут через сорок. Пожалуйста, никуда не уходи, сразу позвоню.

- Спасибо.

Вышел в коридор - и его тут же подхватила и понесла сверкающая черная машина. Заполошно взвизгивали тормоза. То негодуя, то торжествуя, рокотал, рычал мотор. Грозя и предостерегая, вскрикивал гудок. С жутким пушечным "уф-ф!" пролетали встречные "Икарусы", "Татры", МАЗы и ЗИЛы, подле самого носа крутились гигантские колеса обгоняемых автобусов и грузовиков. В зеркальце качалась голова настороженно молчавшей собаки с мудрыми всевидящими глазами. Тонкие изящные пальцы рук пристыли к рулю. Сузившиеся глаза. Выпуклая округлость согнутой в колене ноги. "Почему Даша ничего не сказала? Не ожидала? Растерялась? А может..." Обида кольнула сердце - и тут же сгинула. Каких слов ждал он? Зачем слова?.. Эта сумасшедшая гонка по замкнутой, этот неосознанный бег от себя сказали все. Убедительней любых слов...

Дважды облетели они город, нырнули в какую-то улочку, несколько раз прорывались на красный светофор, смиряя бег, промчались по главной магистрали и резко остановились у Дома печати. "До свидания", - тихо сказала Даша. Повернулась к нему, и оба одновременно качнулись навстречу друг другу. Пересохшие губы сошлись в неожиданном коротком поцелуе. За спиной недовольно заворчал Чанг. "До встречи, Даша". - "До скорой..."

Полуприкрыв глаза, медленно и слепо двигался по редакционному коридору Илья Мещерский. Сердце удерживало прощальный Дашин взгляд, и вздох, и голос, а в голове мельтешило... "Зачем ушел? Уехать бы с ней куда-нибудь... А напавший на Третьякова - ее брат. Брат мой - враг мой!.."

- Ой, Илья Данилович! Наконец-то. Думала, опять не застану. Третий раз захожу. Нашла ведь я...

- Чего нашли? - обалдело спросил Илья, незряче глядя на маленькую женщину.

- Да мужика того. В шапочке с помпончиком. И рыжий парень с ним.

- Мужика? - спросил Илья удивленно. - Какого мужика?

- Вы не узнали меня? - обиделась женщина,

- Извините, Валентина Павловна... - смущенно улыбнулся Илья. - Задумался...

- Нашла я того мужика в шапочке и рыжего парня тоже, - скороговоркой повторила Валентина Павловна.

- Нашли? - обрадовался Илья. - И что же он?

- Да я не посмела с ним заговорить. Какой-то он... свирепый.

- Где они?

- Во дворе. В том самом. Машину ремонтируют.

- Пошли!..


5

Мужчина был невысокий, коротконогий и пучеглазый, на макушке плоская кепка с помпоном и крохотным козырьком. А парень - тонкий и длинный, на голове, будто языки пламени, трепещут красные вихры.

Оба сосредоточенно и увлеченно ковырялись в двигателе "Жигулей", до половины выкаченных из железного гаража.

- Привет! - по-свойски небрежно и весело сказал Илья, подходя.

- Здорово, - автоматически, не глядя, откликнулся мужчина в кепке.

А рыжий парень отмолчался.

- Занедужила? - полюбопытствовал Илья.

- Поршень стучит, - ответил мужчина и, не отрываясь от дела, пространно поведал, как и где обнаружил дефект.

Завязался обычный в таких случаях разговор о том, о сем. Илья что-то подал, что-то поддержал, говорил и спрашивал, а в мыслях ткал неотразимо убедительную исповедь отца и сына. Фраза по фразе, крепко и аккуратно подогнанные, складывались в его сознании показания двух первых свидетелей защиты. Вот он мчится с этой гранатой в руке к областному прокурору, тот колеблется, и Валентина Павловна летит в Москву, к Генеральному прокурору...

Далеко бы унесла Илью фантазия, да мужчина вдруг гаечным ключом стукнул себя по пальцу и завопил. Илья посочувствовал, добыл из автоаптечки йод, смазал и забинтовал окровавленный палец и, утвердившись в том, что контакт установлен, кивнув на Третьякову, спросил без нажима, между прочим:

- Слушай, ты эту женщину знаешь?

Оба, мужчина и парень, глянули на Валентину Павловну.

- Знаю вроде, а признать не могу, - замедленно выговорил мужчина.

- По-моему, она была с тем мужиком. Ну, тогда... Ночью.

- А! Когда этот псих наскочил. Пожалуй. Похоже, она.

- Какой псих? - без видимого интереса, просто так, чтобы продолжить разговор, спросил Илья.

- Да... Когда же это было?

- Второго июля, - подсказал парень. - У мамы день рождения был.

- Верно, - согласился мужчина. - Погуляли мы, проводили свояка и топаем вот с Геркой домой. А она с мужиком...

- Здоровый такой, - вставил Герка...

- Мы еще посмеялись, такой бугай и с этой кнопкой. Откуда тот вынырнул? Не приметили. Сразу цап эту и что-то ей лопочет...

- Все целоваться лез, - опять вставил Герка.

- Ну, мужик его сгреб за шиворот, оттащил. Проспись, говорит. Мирно так говорит, вроде не к его жене лез. А этот псих завелся, давай их обкладывать. Потом как кошка прыгнул на спину мужику, вцепился в волосы и ну драть. Тот еле оторвал его от себя: Ну... вмазал, конечно. Сперва-то так, вроде не больно чтоб, а тот...

- Все равно с копыток, - договорил Герка. - Вскочил, схватил какую-то железяку...

- Здоровый парень-то? - полюбопытствовал Илья.

- Псих-то этот? - уточнил Герка. - Да... - Брезгливо сморщился. - Сопляк против ейного бугая... - кивнул на Третьякову.

- Чего же полез? - недоуменно, ни к кому конкретно не обращаясь, подивился Илья.

- Известно, - тут же откликнулся мужчина в кепочке. - Пьяному море по колено, океан по пуп. Опять же, все позволено, все с рук сходило и сойдет. В прошлом году он от ресторана "Волгу" угнал. Разбацал ее. И как гусь из воды.

- Значит, не все коту масленица, - воротил Илья разговор в прежнее русло.

- Да уж какая масленица... - поддержал мужчина в кепочке.

- Когда он с железякой-то кинулся на мужика, - продолжил рассказ Герка, - этот бугай и врубил ему по-свойски, да так, что сам перепугался. Лежит тот, не дышит. Мужик поднять его хочет, а баба слезы льет-причитает. Потом милиция... Комедия!

- Ни в жизнь бы им его не скрутить, - усмешливо произнес мужчина. - Баба уговорила. "Уймись, Кузя...Поезжай, Ку-зя..." Вот и смирился.

- Слышали, что с ним было дальше? - спросил Илья. Отец и сын пожали плечами.

- Семь лет строгого режима.

- Ого! - изумился Герка. - Вмазали так вмазали!..

- Вот это да! - покрутил головой мужчина. - Вся жизнь под откос...

Валентина Павловна не выдержала, всхлипнула.

- Слушайте, - заспешил Илья. - Не могли бы вы изложить на бумаге все, что видели тогда. А? Или я сам напишу, вы подпишете.

- А мы чо? Мы пожа...- с готовностью начал было Герка, да его оборвал окрик отца.

- Заткнись!

Герка дрогнул, побито понурился и больше не проронил ни слова.

Илья и мужчина в кепочке с помпоном еще стояли рядом, плечами касаясь друг друга. Они еще были рядом, но уже не вместе. И уже ощутил Илья холодок отчуждения, возникший между ними.

Теперь мужчина на Илью не смотрел, вроде и не было того рядом. Перекидываясь с сыном короткими фразами, убрал инструмент, закрыл капот. Они втолкнули автомобиль в гараж и стали запирать ворота.

Третьякова приблизилась к мужчине, коснулась его локтя, сказала просительно:

- Послушайте, не знаю, как вас по имени-отчеству...

- Какая разница, - неприязненно глянул на нее мужчина и скомандовал сыну: - Пошли!

И пошли. К дому. Торопливо и без оглядки.

Один взъерошенный и злой, другой - смущенный.

Еще не решив, как остановит, что скажет, Илья метнулся вслед уходящим.

Настиг.

Пошел рядом.

В сознании складывались просительные, даже шутливые слова, но, глянув на жесткое лицо мужчины, Илья не решался их выговорить. Нужна была точная фраза, такая, чтоб ошеломила, царапнула по сердцу. Но такая фраза не рождалась. И чем короче оставался путь до распахнутых дверей подъезда, тем безнадежней становилось на душе у Ильи.

Отчаяние толкнуло на крайность. В двух шагах от двери Илья вырвался вперед, заступил мужчине дорогу.

- Почему вы не хотите помочь человеку, который попал в беду?

- Герка! Домой! - Мужчина подождал, пока парень скрылся в подъезде,и, глянув в глаза Илье, с откровенной издевкой проговорил: - Сам погибай, друга выручай? Так? Но во-пер-вых, он не друг. А во-вторых, помирать нам рановато. Все!

- Что все? - опешил Илья.

- Зеленый ты, а лезешь. Куда лезешь? Зачем? Кто он тебе?

- Никто... То есть... Я журналист.

- Журналист! Сопли подбери... Наловчились чужими башками дыры затыкать. А ты свою сунь. Думаешь, не знаю, чей сынок этот псих, которого отметелили? Знаю. А у меня трое и эта... - кивнул на гараж, - железка. Опять же не святой я. Уловил? Да меня папаша того придурка... - Брезгливо сморщась, невидимое что-то растер меж пальцев и отшвырнул. - Все! Не видел. Не слышал. Не знаю. Будь здоров...

Короткой сильной рукой отстранил Илью с пути и протопал мимо.

Ошарашенный Илья торчал столбом. "Как так? Что же это?! Трус! Брюхо как у бегемота. Сволочь..."

Тут он вспомнил о Третьяковой. Понуро и молча женщина стояла рядом.

- Извините, взбаламутила вас. Только время потеряли.

- Ах, Валентина Павловна, разве во времени дело?

- И в этом. Но я обещаю вам больше не...

- Разве дело только в вас, в судьбе вашего мужа? Происходит надругательство над справедливостью. И если мы проиграем...

- Мы уже проиграли.

- Нет! Мы сделали только первый шаг. Самый первый. И будем надеяться, самый неудачный. Впереди еще...

Валентина Павловна вдруг заплакала.

- Простите, - пробормотала она и заплакала еще безутешней…


6

Тина прошила вошедшего Илью свирепым взглядом.

- Ну, знаете ли! - гневно воскликнула она, и отвернулась, и больше даже не глянула в его сторону, что-то перебирая и перекладывая в ящике своего стола. Илья понял: если он немедленно не сгинет, произойдет взрыв. И он торопливо открыл дверь в кабинет шефа.

Никита Иванович что-то сосредоточенно писал; исподлобья глянул на вошедшего и продолжал строчить. То ли стержень шариковой ручки был слишком жестким, то ли на него давили излишне сильно, только противный скребущий звук бегущего по бумаге стержня был отчетливо слышен в тишине редакторского кабинета.

- Чего стоишь? Садись.

Илья непрочно, как бы ненадолго, присел к стоду, за которым восседал шеф.

- Что случилось, Илья Данилович? - отложив ручку и перечитывая написанное, спросил скучным голосом Никита Иванович.

- Вы о чем?

- Где вы пропадали целый день?

- Сперва в бригаде Третьякова...

Шеф вскинул глаза, непонимающе заморгал.

- ...которую он возглавлял до ареста...

В круглых глазах шефа появилось откровенное изумление.

- Ну, которого судили. Жена приходила к нам с заявлением...

- Успокойтесь. Я давно уже проглотил. Что вас туда заманило? Зачем вы пошли в бригаду?

Шеф вопрошал бесстрастно, вроде бы от нечего делать, сосредоточенно разминая при этом сигарету.

"Угостил бы", - подумал Илья, и шеф непостижимо угадал его желание, протянул пачку. Илья, благодарно кивнув, молча выудил сигарету, прикурил.

- Если позволите, я все по порядку..,

Непременно по порядку. И обязательно все, - откликнулся шеф, поудобней устраиваясь в кресле и тоже закуривая.

Илья рассказал о суде над Третьяковым, поделился сомнениями в справедливости приговора, подробно передал смысл разговора с рабочими и наконец не без смущения поведал о неудачной встрече с теми, кто мог бы стать свидетелями защиты.

Выговорился, умолк, выжидательно уставясь на шефа.

А тот - ни слова. Окутавшись сигаретным дымом, принялся меланхолично постукивать кончиком карандаша по настольному стеклу. Озадаченный Илья нехотя заговорил снова:

- Я убежден: следствие поторопилось подвести черту. И суд поспешил. Надо было поискать очевидцев случившегося, они смогли бы дополнить картину. А этот милиционер Смирнов, похоже, ничего не видел. Либо видел. Да в угоду...

- Ясно! - Шеф пришлепнул ладонью по столу и заговорил, обращаясь к Илье то доверительно и просто на "ты", а то официально и казенно на "вы": - За прогул объявлю вам приказом выговор. И не дуйся. Посуди сам. Если все сотрудники , повинуясь настроению, интуиции, личным симпатиям и антипатиям, ринутся кто куда, что будет с газетой? Что будет? Откуда брать строчки для этого прожорливого существа? Две с лишним тысячи строк кто-то должен написать, вычитать, выправить и заслать в номер. Это первое. Второе... Вы не частный детектив, сотрудник областной газеты. За вашей спиной ее авторитет. Об этом нельзя забывать. Нельзя! Сомневается в правосудии Мещерский, а получается - сомневается газета. Но газета-то не сомневается. И вообще, не наше дело вести частные дознания, собирать улики, разыскивать свидетелей. Ты сел не на своего коня. Слезайте, голубчик. Слезайте, пока не поздно.

Шеф лукавил, увиливал от дела Третьякова, но почему - Илья не мог разгадать. Если бы удалось до конца размотать третьяковский клубок, поднять шум, добиться пересмотра выиграть... - и шефу, и газете всеобщая благодарность и признательность, Эту мысль и решил высказать Илья, чтобы понудить шефа приоткрыть забрало. Но едва Илья заговорил, Никита Иванович оборвал его коротким выразительным взмахом руки.

- Послушайте совет старшего: никогда не палите сразу по двум целям: эта потеха для недоумков... - выдержал приметную паузу, словно бы специально для того, чтобы дать Илье возможность постичь смысл услышанного, - Давайте уж не снимать с мушки первую и главную цель - тематические полосы. Ими вы подняли тарарам, Сверху и снизу заметили, в чем-то одобрили, в основном поддержали. Нас завалили письмами. Мы дали вам по полосе в неделю. Добавили одного литсотрудника. Теперь, когда закрутили дело, - вы в кусты?!

- То есть! - Илья вскочил. - Я не понимаю...

Илья сел. Шеф выдержал долгую паузу и с неприкрытом укоризной напомнил:

- Сегодня надо засылать очередную полосу о борьбе с пьянством. Письма отменные. А где заглавная статья "Пьяный рубль?"

- Как где? - изумился Илья. - Дина Гвидоновна написала...

- Нет, голубчик! - шеф шутливо погрозил пальцем. - Нет!.. Нам никак нельзя снижать уровень. И первая твоя статья о Советах, и две последующие - о бюрократизме и о трудовой дисциплине - это, прямо скажем, настоящие боевики! И по мысли. И по форме... - Помолчал. Пососал погасший окурок, швырнул его в пепельницу. - Дина Гвидоновна сделала заштампованно рядовой обзор писем, а нам нужна - статья! Не хуже, желательно лучше предыдущих. Так что садись и... Обиду - в карман. Ручку в руку, и чтобы утром статья лежала здесь. Пойдет в досыл. Вот теперь все! Ясно?

- Ясно. К утру напишу... А как с делом Третьякова? Вы советуете отвернуться? Моя хата с краю...

Шеф вдруг заулыбался - лукаво и весело. Озадаченный Илья смолк на полуслове, изумленно воззрясь на развеселившегося Никиту Ивановича. А тот, не гася улыбки, с насмешливой укоризной проговорил:

- На такого живца я не клюю, дорогой мой Илья свет Данилович. Любопытство, неуспокоенность, неудовлетворенность - наипервейшие свойства истинного журналиста. Так что... Дерзайте, мой юный друг!

Придвинув чистый лист, Никита Иванович взял из подставки длинную ручку в виде гусиного пера, повертел ее в пальцах, миролюбиво, почти ласково разглядывая Илью.

Тот хмурился. Шеф явно ждал ответа. Но что сказать? Согласиться? Возразить?.. Соглашаться Илья не хотел, ибо полагал, что прав, а возражать не было ни сил, ни смысла. Все козыри оказались на руках у шефа. Надо газету делать, нельзя за авторитет газеты прятаться... "Тертый мужик. Такого не вдруг пошатнешь, а уж поколебать..."

Дверь кабинета распахнулась. Отирая со лба пот, ввалился Олимпий Ужаков. По-медвежьи раскорячисто, враскачку прошел к редакторскому столу.

- Прошу простить великодушно, что без договоренности... - Размашисто подал руку шефу, кивнул Илье, сел в глубокое мягкое кресло. - Фух! И уже наказан за своеволие. Лифт не работает. Пришлось на десятый этаж пехом.

Теперь он не растягивал слова, не цедил их, перемежая "а-а" и "э-э", как тогда на пирушке у Ильи, а говорил распевно, нажимая на "о". В голосе - океан добродушия, но глаза-буравчики, как обычно, настороженна посверкивают острыми жальцами, словно бы примериваясь, как ловчее вонзиться в собеседника.

Ненароком наколовшись на Олимпиев взгляд, Никита Иванович поморщился и отвел глаза. Как можно приветливей спросил:

- По делу или на огонек?

- Полагаю, у вас не столь много свободного времени, чтобы транжирить его на болтовню. Выполнил ваш соцзаказ, принес рецензию на книгу "Стиль работы и образ жизни руководителя" ...

- Ну-ка, ну-ка, - оживился Никита Иванович.

Пока он бегло просматривал принесенную Олимпием Ужа- ковым рецензию, тот пояснял:

- Учел ваши пожелания. Высокое назначение руководителя и его деловые качества показываю на местных примерах. Фролов, Данильченко, Шагалов...

- Отлично! - одобрил шеф, отложив рецензию. - Спасибо за оперативность.

- Долг платежом красен, - забубнил Олимпий, - а вы меня обижаете. Книгу мою "Сибирское поле"... я дарил вам, - помните? - в суперобложке, колосья пшеничные на ней...

- Помню, - перебил Никита Иванович. - Прочел. Добрая книжица.

- Ну вот... Э-э... Видите? А добрая рецензия на эту добрую книгу... а-а... давным-давно плесневеет в секретариате...

Вскинув растопыренную пятерню правой руки, - не продолжайте, мол, вас понял! - пальцем левой Никита Иванович надавил на клавишу селектора.

Илья поднялся и, кивком попрощавшись, молча вышел из кабинета.




ГЛАВА ПЯТАЯ



1

Обессиленно кинула Даша руки на руль, ткнулась в них лбом и отключилась от мира. Где-то в немыслимой дали отсюда горело огромное солнце. Согретая им, жила Земля - кормилица и мать. Вокруг Даши грохотала, искрила, голосила и неистовствовала жизнь. Но всемогущий стихийный поток жизни разбивался о черную твердь сверкающей железной скорлупы, в которой затаилась Даша. Мимо, не задевая, летели облака и ветры, птицы и самолеты, отжившие листья и человеческие голоса...

Сухо тикали часы в приборном щитке.

Окаменело замер за спиной девушки пес.

Давно остыл двигатель.

А Даша все еще витала где-то в неземных сферах, недоступных ни воле, ни рассудку. "Что со мной?.. Разве это первый поцелуй? Такой - первый... Первое признанье? Первое! Первое... Как мы не разбились?.. Пронесло. Пощадила... Кто?".

- Чанг, - позвала чуть слышно Даша.

Пес взвизгнул, протиснулся между передними креслами, положил тяжелую глыбастую голову на бедро хозяйки и замер, вопросительно и преданно глядя ей в лицо.

- Чанг, он тебе понравился?

Жаркий, влажный язык собаки скользнул по подбородку девушки.

- Спасибо. Если бы не понравился, ты бы не позволил обнимать и целовать меня. Верно?

Запустила пятерню в жесткую шерсть на загривке Чанга, поворошила, помяла, погладила.

- Только не ошибись. Не сглазь.

Тихо и коротко пес уркнул сквозь стиснутые челюсти.

- Шучу-шучу. Не дуйся.

Прижалась носом к влажному, прохладному, будто гуттаперчивому собачьему носу, потерлась о него, поцеловала.

А голова все еще слегка кружилась. Кажется, он сказал "люблю"? Ну да, он сказал: "люблю... люблю..." Сколько слышала она это? Впервые ей сказал "люблю" Гошка Стукалин еще в шестом классе. С тех пор... Не сосчитать... Не упомнить... Произносили это слово то игриво-легковесно, то чуть ли не трагически-надрывно. "Люблю!" "Люблю!.." "Люблю!.."

- кружило над ней пчелиным роем. Даша посмеивалась. Иногда сердилась. Порой отшучивалась. Бывало, позволяла и обнимать, и целовать себя в надежде, что наконец-то придет то чувство, о котором читала, знала по кинофильмам и спектаклям. Но... чуда не происходило, хотя ее и томили неведомые прежде, туманящие голову желания. Нет, все эти поцелуи и объятия не были любовью,и, поняв это, Даша превращалась в шаровую молнию. Искрила и взрывалась от малейшего раздражителя, Лезла на рожон. Рисковала... Успокоясь, опять ждала чуда. И вот оно пришло...

Илья еще не выговорил то слово, не заглянул ей в глаза, а дремавший в Дашиной душе росток уже шелохнулся, потянулся ввысь, и - мир раскололся. Рассыпался сверкающими, звонкими осколками, на которых тут же вознесся новый мир, ослепительно яркий, певучий и радостный...

Тяжело и гулко застучали по кузову, забились о ветровое стекло крупные редкие капли дождя. Даше казалось, они звенят тонкими малиновыми голосами. Огромными яркими бабочками садились на капот мокрые листья: желтые, серые, багряные.

Осень владычествовала за стеклами машины, а в Даше ликовала весна.


2

- Что с тобой?

- Влюбилась.

- Влюбилась?!

Инна Вячеславовна оценивающе, точно на невольничьем рынке, оглядела дочь.

Та стояла перед матерью, как манекенщица на выставке мод. В легком прищуре, и вызывающе отставленной ноге, и еле приметном подергивании плеч - во всем сквозили вызов, насмешка.

- Хм! И кто он?

- Человек! - Повернулась спиной, медленно и невесомо пошла в свою комнату. - Молодой. Образованный, Смелый. Герой нашего времени.

С детства приученные к порядку и аккуратности, Дашины руки сами собой развесили на подплечники и спрятали в шифоньер одежду. Набросив на себя длинный халат, Даша прошлась по комнате, потопталась у окна и, затуманенно улыбаясь, медленно опустилась в глубокое просторное кресло. Едва закрыла глаза, услышала голос Ильи: "Глупо? Сам понимаю, что глупо. Встретились в поезде, постояли у окна, и на тебе... Смейся!.."

"Милый... Хороший мой, - только теперь зародились в ней ответные слова. - Сам-то не боишься ли? Не остынешь?.. Не пожалеешь?.. Не попятишься?.." - "Мне все равно, чья ты дочь, - звучало в ней. - Есть ли у тебя муж и дети... Все это... Я люблю тебя. Понимаешь? Люблю!.." - "Повтори еще раз. Пожалуйста. Только это слово повтори..." - "До встречи, Даша". - "Почему ты поцеловал меня только один раз? Всего один раз..."

Лежащий у ног Чанг потревоженно шевельнулся. Даша открыла глаза. Перед ней стояла мать.

- Звала?

- Ты, как судьба, являешься без зова.

- Кто же все-таки он? - с деланными безразличием спросила мать.

- Тебя интересует, из какой он популяции? Боишься, как бы в голубую кровь не попала красная струя?

- Угадала, - Инна Вячеславовна присела на диван.

- Странно, - заговорила Даша тоном, сразу насторожившим Инну Вячеславовну. - Странно, мама. Ты не раз рассказывала о себе и папе, о вашем прошлом. Там ни дворянских поместий, ни графских гербов не...

- К чему об этом? - неприязненно спросила Инна Вячеславовна. - Да, мы пережили и бедность, и, если хочешь, нищету. Недоедали. Недосыпали. Работали и учились на износ. Как видишь, не зря. Я рассказывала о прошлом лишь для того, чтобы вы знали, какой ценой, чтобы дорожили достигнутым. И от него рвались только вперед, вверх. Слышишь? Только вверх! Выше...

- Куда выше, мама?.. Вилла на Черном море? Особняк в городе? На каждого члена семьи автомобиль? И конечно, личный садовник, кухарка, шофер, массажистка. Так?

- Ну-ну... Ты, как всегда, утрируешь, но в принципе...

- Тогда это называется не вперед, а назад, - выделила и подчеркнула интонацией два последних слова. - Этот твой идеал, к которому ты призываешь стремиться, именуют буржуазным.

- Вот как! - Инна Вячеславовна вскочила так резко, словно ее кольнули. - Буржуазным, значит! Политической зрелостью щеголяешь? А это? - рывком распахнула дверки огромного шифоньера. - До отказа набит тряпками, и все, почти все, куплено у того самого, буржуазного! А машина? А дача? А "не хочу черной икры, дай красную"?! Одной косметики сундук, и та наверняка вся с буржуазным клеймом... Это что? Как понимать?

- Успокойся, пожалуйста, - Даша поморщилась. - Грешна: люблю тряпки и косметику. Но все это на честно заработанные деньги. Единственный криминал - не на мои, на папины и не из магазина, а с базы. Винюсь и каюсь.

- Винюсь и каюсь! - передразнила мать. - Фарисействуешь!.. Духи подавай французские. Крем нужен английский. Да не просто крем!.. Крем для рук! Крем для ног! Крем для заднего места!.. А на том месте... То джинсы вельветовые, то джинсы бархатные, то "бананы", то еще черт знает что... "Винюсь и каюсь". Актрисуля! "Папа, добудь это", "папа, достань то". Да чтобы самое дорогое. Самое модное. Не такое, как у других, у большинства... И повернулся язык...

- Повернулся... За то, что приучила меня к чистоте, аккуратности и самоуважению, - спасибо. А за то, что хочешь сделать из меня высокомерную голубокровку, которой все доступно и позволено...

- Так откажись! - завопила Инна Вячеславовна. - Отрекись! Ступай в люди...

Тоненько и негромко запосвистывал стоящий на специальной подставке подле кресла маленький белый телефонный аппарат с кнопками вместо диска. Даша сняла трубку.

- Слушаю.

- Дашенька, - послышался глухой голос Ильи. - Ты слышишь?.. Почему молчишь?

- Слышу, - еле выговорила Даша.

- Ты не одна? Кто-то рядом?

- Никого, - укоризненно глянула на мать, и та вышла из комнаты.

- Дашенька, мне все время кажется, будто я что-то не так сказал, недосказал... Увидеть бы тебя, а?

- Дождь на улице.

- Дождик к счастью.

- Ты где?

- Рядом. У "Тканей".

- Бегу...

3

Густые осенние сумерки наглухо зашторили окна. В темноте утонули предметы. В стекла окна, в гулкую жесть карниза бился дождь. Иногда в минорный, баюкающий и чуточку тревожный шум дождя врывались какие-то неясные и оттого приметные и прилипчивые голоса. Инна Вячеславовна прислушивалась, но не могла разгадать природу этих голосов. Женщина зябко подрагивала плечами, ворочаясь в огромном мягком кресле, полами халата кутала вытянутые голые ноги и, засунув кисти рук под мышки, всматривалась в темноту комнаты. В сознании то возникали картины пережитого, то замедленно. и трудно прокручивались мысли о настоящем. Осью, вокруг которой каруселили видения и мысли, была Даша.

"Что-то я, похоже, прозевала. Что? Ладно, если это блажь. А если перекос?.. Лягушку съест, лишь бы досадить... Как она тогда с бабкой-то..."

Письмо это Инна Вячеславовна доселе помнит наизусть, хотя и минуло с той поры лет семь-восемь. "Инночка! Спасибо за перевод. Только твои рубли хоть и нужны, а никак не греют. Страсть хочется напоследок пожить с вами, поглядеть на Дашу, на Валерика, да и за тебя порадоваться. Знаю, трудно тебе далось счастье. Своими руками слепила. И то мне вдвойне радость. Моя ведь дочь..." Надо было сразу в клочья эту сентиментальную старушечью писанину. Сыта, одета, обута, крыша над головой - чего ей не хватает? Захотелось к вельможному камельку? А когда мне нужна была ее помощь, как ни уговаривала, не бросила работу. К милиционерше под крыло не тянуло, а к генеральше... Что-то такое и написала тогда матери. Наверное, обидное. Конечно, ненужное... Накатило. Вспыхнуло. И настрочила... Как это письмо попало к Даше? Пошла в школу и не вернулась... Три дня сумасшедшей нервотрепки. Всю милицию на ноги поставили. Даша явилась с бабкой под руку. Та чуть не на колени бухнулась. "Спасибо, доченька, уважила. Только Дашеньку-то зачем от школы отрывали? Я бы и сама добралась, не барыня, чай". А когда "небарыня" ушла помыться с дороги, Даша сказала ошеломленным родителям: "Не бойтесь, не стеснит, будет жить в моей комнате" - и молча протянула Инне Вячеславовне ее неотправленное послание. Пришлось перебираться в пятикомнатную квартиру. Жили как на дышащем вулкане. Даша опекала бабку, будто львица детеныша.

"Хорошо мама умерла. Без мук и хлопот..." И всплыл в памяти тот день, когда старушка приехала на дачу, наклонилась сорвать клубничку и упала мертвой. Инне Вячеславовне взгрустнулось, но она перемогла грусть. Подумала жестко: Нет. Не любовь к бабке двигала Дашей. Поперешность. Желание досадить, уколоть меня. За что? Ведь не гнула ее, не ломала. С чего топорщится? На что злится?.. Теперь вот Жанну пригрела. Тоже назло мне. И этот объявившийся "герой нашего времени".."

Колготилась за окном осень. Поуркивала. Посапывала. Будто голодная кошка с добычей в зубах. Влажный холод сочился в щели оконных рам... Противная, стылая осень напирала, ломилась, лезла в душу. А там еще по-летнему солнечно и полно желаний. И сил в достатке. И неуемная жажда жизни. Прожитые годы, одоленные и нынешние беды не надломили, не состарили, а закалили, стократ умножив тягу к благам и радостям житейским. Но... Что-то настораживало, беспокоило, ослабляло былую уверенность.

Что это? Дурное предчувствие? Ощущение скрытого, но уже зародившегося увядания?

Далеко до зимы. Да и осень еще. Всего лишь первый желтый листок, как первая седая прядь, как первый отдаленный удар колокола. Бум!.. Мелькнет мгновенная пауза, и снова лопнет тишь, развалится покой от жгучего бунтарского набата.

Бум!

Бум!

Бум!..

Всем существом своим, душой и плотью Инна Вячеславовна чуяла приближение чего-то... рокового и страшного... "Что с тобой?" - "Влюбилась!" Вот он, первый удар колокола. Вот оно, предупреждение. Сейчас ахнет - все кубарем. Что все? Почему кубарем? - не задавалась подобными вопросами. Да и не было вопросов. Лишь предчувствие близкой беды, нарастающий страх. И необъяснимая уверенность: первопричина беды - Даша...

Инна Вячеславовна отгоняла дурное предчувствие, отбивалась, открещивалась, но оно как проклятая трясина: чем отчаяннее вырываешься, тем безнадежнее увязаешь. "Только- только обрели покой. И положение... И достаток. И дети на ногах. Жить бы да радоваться. Черпать полными пригоршнями..."

Шелкнул дверной замок. Вспыхнула люстра в прихожей. Радостно заскулил Чанг, и усталый голос Матвея Алексеевича проговорил негромко:

- Спокойно, старик, спокойно...

Легко и стремительно Инна Вячеславовна вспорхнула с кресла. Будто стряхивая с себя что-то, резко шевельнула плечами, одернула халат, молниеносным, точным движением рук оправила прическу и упругими мягкими шагами выскользнула в прихожую.

- Привет, ма, - Матвей Алексеевич нежно поцеловал ее в щеку. - Отдыхаешь?

- Сумерничаю. - Окинула мужа оценивающим взглядом. - Что-нибудь случилось?

- Ты, ма, как рентгеновский аппарат. Насквозь и глубже... Чуть фанеркомбинат не сгорел. Какая-то сволочь подожгла штабель леса, ну и рвануло. Еле отстояли.

- Зачем так близко к сердцу? Комбинатов в городе много. Бичей и другой нечисти - навалом. А ты один. Требуй, организуй, карай, но не подпускай к сердцу. - Прищурилась ласково, обняла мужа за шею, прильнула к нему. - Оно принадлежит только мне. Безраздельно. Так, милый! - И подставила губы для поцелуя.

Пока Матвей Алексеевич переодевался да умывался, Инна Вячеславовна накрыла стол к ужину, сварила кофе. Ужинали неторопливо. Матвей Алексеевич крохотными глотками пил коньяк. Инна Вячеславовна - чешское пиво.

- Завтра выписывают Валерку, - сказал Матвей Алексеевич. - Может, отправить его в Кисловодск или на море? На реабилитацию. Так, по-моему, это называется.

- Не стоит. Без надзора он...

- Пожалуй.

- Ты не спрашивал его, как все случилось?

- Зачем?

- Недавно Жанна выдала... Наверное, говорит, Валерка сам задрался? Может, он что-нибудь ляпнул?

Гладкая румяная щека Матвея Алексеевича дрогнула. Он не сомневался: именно так и было - пьяный Валерка сам затеял скандал и полез в драку. Но даже с женой Матвей Алексеевич не говорил об этом: без того достаточно ей и тревог, и волнений. Сам тоже не докапывался до истины: в случае чего неведение надежным щитом прикрывало его... Потому и обеспокоили слова Жанны, зацепили за больное. И скорее, для себя, утверждая собственную позицию, Матвей Алексеевич выговорил сквозь прижатую к губам салфетку:

- У Жанны в голове... - постучал костяшками согнутых пальцев по столу. - Ее мужа покалечили, чуть не убили, а она... Таких, как этот Третьяков, надо не в колонию - к стенке! - Вытер губы салфеткой, аккуратно свернул ее конусом, поставил белую пирамидку на стол. Приметив раздумье и сомнение в глазах жены, поспешил успокоить: - Выбрось из головы! Свидетели подтвердили. Противоположных показаний нет. А Валерка?.. У него было сотрясение мозга, потеря памяти. Мало ли чего может он сдуру набрякать. Какая ему вера?

- Все же поговори с ним. По-мужски. Было, не было - умерло. Зачем гусей дразнить? Завистников у тебя предостаточно. Обиженных, недовольных еще больше...

- Ты права, ма.

Прочувственно и благодарно поцеловал руку жены. Взгляды их встретились. Матвей Алексеевич увидел в глазах Инны Вячеславовны знакомый блеск. Легонько сжав ее руку, спросил воркующе:

- Что в этот раз, ма?

- Облпотребсоюз получил комплект японского мебельного гарнитура. Шик-модерн высшего класса! Полная обстановка квартиры. Говорят, там даже столовая посуда, постельное белье, телевизор... н-ну... все, что надо, вплоть до тапочек,.. Главное - единственный! Ни у кого такого не будет...

Он успокаивающе погладил жену по руке. Легко поднялся, неспешно подошел к телефонному аппарату. Взял служебную справочную книжицу, полистал, набрал номер.

- Квартира Рыжикова? Семен Яковлевич?.. Не узнал, быть тебе миллионером. Это говорит... И хорошо, не надо представляться. Извини, что беспокою дома, в неурочный час и по пустяку . Слушай, разведка доложила, ты получил японский гарнитур... На то она и разведка... Угадал... Так... Так... Ага... Хоть завтра?.. Завтра и заберем... Сколько?..Ого!. Ладно, назвался груздем... Да-да. Позвоню где-нибудь перед обедом... Само собой... Обязательно проследи... Спасибо. Поклон супруге. Бывай...

Бесшумно опустил трубку на аппарат. С плохо скрытым торжеством, деланно небрежным тоном спросил:

-Слышала, ма?

- Угу.

- Готовь площадку и...

- Сколько стоит-то?

Он назвал пятизначную цифру. Инна Вячеславовна ахнула.

- Знала бы... Придется со срочного вклада...

- Успокойся, ма. Нервные клетки дороже рубля... Обойдемся без срочного вклада. Есть у меня небольшая заначка. Давно не баловал тебя стоящими подарками, вот и будет тебе подарок...

- Откуда у тебя такие деньги?

- Откуда?.. Ах, ма... - Посмотрел на нее с нежным укором: стоит ли ворошить? Улыбнулся и, слегка понизив голос, продолжал: - В наш просвещенный век без допльгот и допблаг никто не существует. Источники - разные; размеры - не одинаковые; но суть - едина... - Умолк, полагая, что сказанного достаточно. Но, глянув на жену, передумал, решил еще подраз-жевать: - Сестра Замятина только в прошлом году купила две автомашины - "Волгу" и уазик". Где они теперь? "Волга" - в Грузии, "уазик" - в Узбекистане. Да если я когда-нибудь обнародую то, что хранит моя память и мой сейф...

- Вот жизнь! - сокрушенно выдохнула Инна Вячеславовна. - Хочешь не хочешь, а делай, как все...

Матвей Алексеевич благодарно улыбнулся и медленно проговорил:

- В ногу, ма. Только в ногу. Иначе сомнут... Попал волк в собачий полк - лай не лай, хвостом виляй...

Она поняла.

Она приняла.

Она благословила. И, чтобы поскорее поставить точку, с нарочитой озабоченностью спросила:

- Куда же мы старую-то мебель?

- Поручу Курдюмову. Мгновенно провернет...

- Вот спасибо! Какой ты молодец!.. - Инна Вячеславовна обласкала мужа влюбленным взглядом, одарила нежнейшей улыбкой. - А помнишь, как доставал японскую стереомагнитолу? Сколько ходила за тобой. Еле сдвинула.

- Это было слишком давно, ма. Тогда я только-только на крылышки становился... Думал, чем выше, тем чище, честнее. Ну, хотя бы осторожнее, осмотрительнее..

- Чем ближе к богу, тем меньше святости. Те, что над тобой и еще выше, в роскоши купаются. А ведь работаешь-то ты не меньше, и ответственность на тебе - дай бог всякому...

Слегка запрокинув голову, Матвей Алексеевич замер посреди комнаты и голосом, исполненным власти и достоинства, изрек:

- Все следят, что мы берем, не обращая внимания на то, что мы даем. А даем-то мы многократно больше...

- В том-то и дело, - горячо подхватила Инна Вячеславовна. - Работать на износ - можете. Штурмовать, рисковать - всегда готовы. Перерасход нервной энергии, постоянное перенапряжение - этого никто не хочет замечать, считается в порядке вещей. А взять положенное, заслуженное - чуть ли не криминал. Посмотрела бы я, как вели себя на твоем месте все эти блюстители морали...

Растроганный Матвей Алексеевич мягко обнял жену за плечи, прижал к себе, нежно поцеловал в губы.

- Ты, как всегда, права, ма. Права, моя королева...




ГЛАВА ШЕСТАЯ



1

Зима нынче пожаловала не в свой срок и не в ворота вошла, а бодливым козлом скакнула через заплот и почала куролесить...

Всю последнюю неделю сентября лил и лил дождь. То реденький, занудисто мелкий и въедливый, то проливной, а на стыке с октябрем вдруг повалил мокрый снег, облепил деревья и провода, запятнал столбы и заборы. И тут же на придавленные белой влажной мякотью кусты и деревья пал мороз - да какой! - минус двадцать три. Каждый листик превратился в ледяную гирьку, под их тяжестью склонились макушками к земле молодые березы, тополя и клены; те же, что от возраста подряхлели, утратив первозданную гибкость, либо теряли ветви, либо ломались в вершине, либо падали целиком. Днем треск обреченных деревьев не был слышен из-за грохота машин, зато ночью хрупкую серую тишину то и дело прорывал режущий слух громкий хруст. Городские скверы, парки, сады походили на фантастические поля сражений, где в груде сбитых сучьев валялись рухнувшие оледенелые деревья, а оставшиеся в живых припали друг к другу, судорожно сцепились ветвями и замерли, точно в единоборстве.

Целую неделю гостевал нежданный холод. И будто специально для того, чтобы дожать надломленную зелень, всю эту неделю валил и валил снег. Потом грянула оттепель, растопила белую накипь, сняла смертоносный ледовый панцирь с задохнувшихся деревьев, и те зашумели обваренными морозом листьями, зазвенели голосами ошалевших птиц. Однако оттепель оказалась недолгой. К Октябрьскому празднику опять круто похолодало, и снова начались снегопады. Когда же измотанные непогодой горожане уверовали в зиму, на заснеженный город вдруг обрушился дождь. Приплюснул сугробы, слизнул снег с крыш, с мостовых и тротуаров, залил их, и тут же по мокрым асфальтовым спинам прокатился морозец. Начался невиданный гололед. Пока городские власти соображали, как одолеть стихию, количество автоаварий и увечий перевалило все допустимые и даже представимые пределы. Всем миром кое-как припесочили, отдолбили пешеходные тропы, присолили дороги, и хоть с трудом, с опаской и не шибко быстро, но все-таки можно стало и ходить, и ездить. А зимы все не было, Только снег мог прикрыть, припудрить, подбелить отвратительно грязный город. С мольбой и надеждой поглядывали горожане на север, ожидая оттуда мороза и снегу. Но... ни того, ни другого не дождались.

Канул ноябрь.

Подходил к концу декабрь.

На улицах появились машины и люди с елками, в магазинах развесили золотые и серебряные нити, елочные игрушки, предновогодняя праздничная лихорадка захлестнула город. А верхний край черного столбика уличного термометра упорно; держался возле нуля, удаляясь от него то вверх, то вниз на; две-три единицы. И в зависимости от того, в какую сторону уползла змейка термометра, с неба сыпались то хрусткая колкая крупа, то жиденький, на лету тающий снежок, то куцый дождичек...

А сегодня с утра ни снег, ни дождь, черт знает что сеялось на головы горожан. Было и сыро, и холодно, и ветрено, и очень неуютно.

Сегодня Илья дежурил по номеру. Вот-вот начнут приносить липучие, еще попахивающие чуть-чуть типографской краской, хрустящие газетные полосы, которые надо будет как можно быстрей и внимательней вычитать от строчки до строчки, выловив стилистические, грамматические, смысловые и прочие ошибки. Но вместо того чтобы сидеть и смиренно ждать полос, Илья накинул пальто, сказал Дине Гвидоновне: "Пойду проветрю мозги" - и, выскользнув из Дома печати, заспешил к саду моторостроителей. И полпути не прошел, как его прохватила зябкая сырость, заставила поднять воротник, надвинуть на лоб шапку, ускорить шаги.

Обнесенный сгнившим, наполовину рухнувшим деревянным забором сад был дик, запущен и захламлен. Раковина летней эстрады, киоски, карусели, скамьи и тумбы - все, что могло обветшать, сгнить, развалиться, - давно истлело и рассыпалось. Покалеченные и разбитые парковые статуи и скульптурные группы валялись подле порушенных пьедесталов, чем-то похожих на одинокие, покореженные кариесом зубы. И хотя сад был невелик, с востока и севера его теснил огромный захламленный овраг, Илье этот глухой, замусоренный уголок давно приглянулся - не однажды спасался от головной боли, от редакционной сутолоки и суеты, от неотвязных "почему?" и "как?'', которые нет-нет да и загоняли его в тупик...

Угомонилось небо, иссякнув или подобрев.

И ветер ослабел, стал еле ощутим.

В саду неправдоподобно тихо, так тихо, что слышно, как падали на землю мертвые листья и сорвавшиеся с ветвей капли. Нежданно грянувший осенний древолом основательно покалечил деревья, иные и вовсе повалил, и, глядя теперь на этот поруганный сад, заваленный сучьями и стволами, обломками строений и гипсовых статуй, Илья вдруг почувствовал себя одиноким и никому не нужным.

Едва прикрытая мягким снежком палая листва поуркивала, пружиня под ногами, которые то и дело скользили, запинались, но Илья не обращал на это внимания, слепо шагал и шагал по черным тропинкам аллей, позабыв о зажатой в кулаке пачке сигарет...

Вчера был Дашин день рождения. Вездесущий Заклепкин помог Илье раздобыть в школьной оранжерее цветы, С букетом и флаконом французских духов Илья явился в назначенный час к дому Фроловых, где его уже поджидала в машине именинница.

Именины праздновали на даче Фроловых. Похожий на теремок, изящно и затейливо срубленный из лиственниц двухэтажный особняк стоял на опушке соснового бора, в двенадцати километрах от города. Гостей было много. Все, как на подбор, - молодые, веселые, озорные. Они лихо плясали, громко, хоть и не всегда слаженно, пели, азартно и неуступчиво спорили,

- Мой друг Илья. Журналист, - представила его Даша.

- Тот самый?

- Тот самый...

Эта фраза, которой перекинулась Даша с подружкой, почему-то задела Илью.

- Что значит тот самый? - прицепился он.

- Значит, самый тот... - улыбнувшись, ответила Даша.

Улыбка показалась иронической и высекла в душе Ильи искру обиды, которая тут же вроде бы и погасла, но во время застолья вновь сверкнула и стала разгораться.

Рослый, ковбойского склада парень, которого все называли Игорек, совсем недавно побывал в Англии, на него налетели с расспросами, и стала былая владычица морей осью застольной беседы. Игорек, сверкая улыбкой и стеклами очков "хамелеон", забранными в очень большую модную оправу, повествовал с усмешкой.

- Нам вместо ужинов - валюту. Бывалые люди посоветовали: бери с собой кипятильник, чай, сахар, сушки. Набили чемоданы - хребет трещит. Ну, думаем, вдруг у них, как в нашей гостинице "Россия": включил кипятильник - свет погас, пожарная тревога. А там… в каждом номере кипятильник-автомат, И кофе, и чай, и сахар, сливки и молоко, чашечки и ложечки - все к вашим услугам и без доплаты, В эдинбургской гостинице даже ваза с фруктами на столе: угощайтесь, гости дорогие.... Вот тебе и скупой капитализм!

За столом добродушно и весело засмеялись. Но очевидная правота Игорька почему-то рассердила Илью, и тот, не пряча намерения зацепить рассказчика, проговорил:

- Вот уж не думал, что и к разуму дорога идет через желудок!

Все разом уставились на Илью с таким видом, будто он ляпнул что-то несуразное. Посыпались реплики:

- Мудрая мысль. Развернуть бы ее пошире в очередной полосе отдела писем...

- Басенку туда втиснуть о русском слоне и английской моське…

- И фотоэтюдик… что-нибудь из духовной жизни рабочего класса...

Они язвили и насмехались без улыбок, с выделанной саркастической серьезностью и деловитостью. Не ожидавший столь дружных наскоков, Илья смешался. Льстило, что они знали о его тематических полосах. Обижало неприкрытое высокомерное стремление подчеркнуть свое превосходство. Надо было достойно ответить, сказать что-нибудь такое, чтоб зацепило и в то же время подлило масла в общее веселье. Но... от Ильи уже отвернулись, о нем словно забыли. Разговор за столом полыхал жарким костром, в котором смолистым сушняком перегорало волновавшее всех "у нас - у них". И у них оказывалось все лучше, чем у нас.

Все, сказанное ими, было правдой. Горькой. Обидной правдой. И выскажи они это без злорадства и какого-то непонятного упоения, Илья отнесся бы к услышанному куда спокойней. А теперь он не мог с собой совладать и, глядя на зубоскаливших, неприязненно думал: "Сверкают фирменным оперением, Пьют армянский коньяк и посольскую водку, ложками лопают икру, жуют крабов и осетрину, а брюзжат и злопыхательствуют..."

Игорек тем временем восторженно живописал Гайд-парк.

- Вот это по уму! Надо выговориться, выкричаться - лезь на трибуну и...

- Сотрясай воздух! - язвительно добавил Илья.

Молодые сотрапезники опять воззрились на него, только на сей раз более сердито, почти враждебно. Игорек, хмыкнув, с наигранным почтением спросил:

- А вы полагаете, ваши статьи не есть сотрясение воздуха? Ну, высказались вы за власть Советов, и что изменилось? Партийный босс Замятин сложил корону и скипетр к ногам советского босса Пекаря?

И вновь елеем окропило душу Ильи: даже эти снобы заметили и прочли его статью и наверняка поразмышляли над ней. Согретый этим, он ответил спокойно, без раздражения:

- Ни переворота, ни даже поворота пока не произошло. Но ведь капля по капле…

- И будет лужа! - ловко и неожиданно ввернула яркая блондинка.

- В ней появится лягушка, - подхватил ее сосед слева.

- И заквакает, - добавил сосед справа.

Тут Игорек вскинул руку, и вся компания хором грянула:

- Ква!.. Ква!.. Ква!!

Они хохотали дружно, громко, хохотали прямо в лицо Илье.

В этом раскатистом многоголосом "ха-ха-ха", в нацеленных на Илью взглядах отчетливо проступали и высокомерие, и обидное снисхождение. В их дружной стае он был чужаком, белой вороной; за то они и презирали его, и потешались, стараясь подчеркнуть свое превосходство.

Илья любил споры, словесные поединки, был неуступчив и напорист в отстаивании своих убеждений. "Сейчас поглядим, кто из нас заквакает", - ярил он себя, но в драку не лез: на том берегу, среди его противников, в их стане была и Даша... Его Даша, любимая... Она-то и путала все карты, ибо, нападая на них, он нападал и на нее. И смущенный этим обстоятельством, Илья попридержал обиду, смирил гнев и хотя запальчиво, но все же вполне благопристойно спросил:

- Ну, а вы... Чего хотите вы? За что боретесь?

- Чего мы хотим? - тут же воинственно переспросил парень с борцовской фигурой. - Хотим, чтобы нам ваши коллеги и теоретики всех рангов не пудрили мозги байками о совершенстве советского строя!.. о торжестве народовластия и демократии в нашем социалистическом... - выговорил это слово с нажимом - обществе!.. о наших нескончаемых успехах и победах! Чтоб нам наконец не мешали жить сообразно своим вкусам и возможностям...

- Господи... - подала голос доселе молчавшая смуглоликая девушка с восточным разрезом глаз и челкой-завлекалочкой на лбу. - О чем вы разглагольствуете? Чего вы хотите? Вы же живете не где-нибудь - в России, "стране рабов, стране господ"..

- Еще в прошлом веке, - подхватил Игорек, - старик Тютчев не смог ни понять, ни измерить матушку Русь. Россия - феномен со знаком минус. Дремучая, дикая страна!.. Просторы - неохватны. Ресурсы - неисчерпаемы. Народ бездумен и покорен, ему только бы "ать-два!". И при таких уникальных возможностях наши вожди умудрились довести страну до вопиющей бедности и средневекового невежества...

- По многим показателям мы даже от Африки отстаем, - со знанием дела, весомо и неторопливо заговорила блондинка; и тут же стих шум, все повернулись к говорящей. - Материальное обеспечение. Образование. Здравоохранение. Культура. Быт... Все далеко за пределами среднеевропейских норм, где-нибудь на уровне пятидесятого места... - Улыбнулась. Изящным движением оправила прическу. - Вчера Женька прочел свое новое стихотворение "Сороконожка". Первые строки там... "Россия - мать очередей. Ты в них как в тягостных веригах..."

- Не трогайте Россию! - не выдержал Илья. - Сами ее загадили...

- Кто?! Мы?! - громыхнули возмущенные голоса.

- Вы!.. Вы!.. Прежде всего вы! - выкрикивал, потеряв самообладание, Илья. - Молодые... Здоровые... Образованные... Потребители! Вам ведь на все наплевать, только б не капало на вас, не дуло, чтоб удобно, сытно да весело жилось... Рушат старину. Отравляют леса и реки... Кастрируют великую культуру... Вам наплевать! Вас это не тревожит!..

-А почему об этом не болит голова у обкомов, исполкомов, министерств? - похоже, лишь для того чтобы подзавести Илью, высунулся парень с борцовской фигурой.

- Вот-вот! Пусть приедет барин, барин нас рассудит, а наша хата с краю!.. Воруют? - ну и что!.. Берут взятки? - с богом!.. Приписывают, шельмуют, объегоривают народ? - на то и щука в море, чтоб карась не дремал... Так ведь? Вот ваша платформа! На этом потребительском равнодушии и расцвела всякая мерзость...

Похоже, компания была в шоке, оттого и позволила Илье произнести столь длинный монолог. Пожалуй, именно удивление какое-то время удерживало гостей от дружной атаки на этого зарвавшегося чужака. Но вот уже разгневанная блондинка оборвала Илью требовательным и резким возгласом:

- Хватит разглагольствовать! Мы здесь не за тем, чтоб выслушивать ваши банальные лозунги и мужичьи грубости! По какому праву нашлепнули вы на нас ярлык потребителей?

- Ему можно... - дурашливым, блажным голосом прогундосил Игорек. - Он же мессия...

- Больная совесть наша, - подхватил нараспев парень с борцовской фигурой. - Провидец и пророк...

- А попросту хам, - смиренным тоном заключил сосед Игорька.

Даша словно бы онемела. Прятала глаза от ищущего взгляда Ильи, нервно покусывала губы; смиряя волнение, передвигала, переставляла с места на место тарелки с закусками и бутылки; щеки ее то заливал румянец, то накрывала белизна; несколько раз она порывисто привставала, намереваясь, видимо, сказать что-то, но какая-то сила сдерживала, мешала, и Даша, не проронив ни слова, вновь садилась. Друзья коротко взглядывали на Дашу, кто с укоризной, кто сочувственно, кто с ободряющей улыбкой - не тушуйся, мол, чепуха, не такое бывало...

Пожалуй, на том и завершилась бы вся эта баталия, если б Игорек не подсунул ехидный вопрос.

- Хотелось бы узнать, - с приторной почтительностью обратился он к Илье, - что вы разумеете под понятием "потребитель"?

Илья отлично понял намерение Игорька, но не захотел ни отмолчаться, ни отделаться пустой фразой.

- Потребитель - человекообразное существо, душа которого покоится здесь... - Выразительно огладил живот. - А идеалы - в кошельке...

Поднялся невообразимый гвалт. Кто что кричал - не разобрать. Илье совали под нос кулаки, дергали его за рукава и полы. Бледная Даша колотила вилкой по тарелке и умоляла:

- Ти-ше!.. Ребята! Успокойтесь!..

От сильного удара тарелка развалилась на куски. Даша смахнула обломки со стола. Это подействовало на компанию успокаивающе. Когда чуть подутихло, усатый парень непререкаемо сказал Илье:

- Тебе придется извиниться!

- И не подумаю.

- Тогда выйдем. Поговорим по-мужски.

Илья поднялся из-за стола, направился было к двери, но тут перед ним встала Даша.

- Вернись на место! - негромко, но властно скомандовала она и закричала озорно: - Мальчики! Порезвились и будет! Подаем горячее! Жареный гусь с яблоками! Игорек! Твой тост...

Тост Игорек посвятил имениннице. Говорил он напыщенно, витиевато и длинно, не скупясь на самые возвышенные эпитеты, вроде "божественная", "солнцеликая" и тому подобные.

Молодые крепкие зубы быстро перемололи гуся вместе с яблоками и иными приправами, оставив только кучу костей. И снова начался разговор, на сей раз о соотношении в жизни морального и материального. Илья решил не встревать, отмолчаться.

Придя к единому мнению, провозгласив материальное двигателем нашего общества, молодые люди охладели к разговору, и, видимо, желая взбодрить беседу, Игорек с неприкрытым вызовом обратился к Илье:

- А что думает по поводу морально-материального наш оппонент-ортодокс Илья Мещерский?

- Совсем не то, что вы! - огрызнулся Илья.

- Браво! - Игорек захлопал в ладоши.

И все захлопали.

Все, кроме Даши.

На ее смуглых щеках проступили яркие алые пятна. В брошенном на Илью взгляде - раздражение и укор.

- Конечно, - язвительно и очень громко сказала яркая блондинка. - Питер - это колыбель. Там все стерильно, идеально. Там господствует духовное начало...

- Не юродствуй! - осадил ее Илья.

- Опять хамишь, старик, - миролюбиво вклинился усатый парень. - Но если без булды... Теперь величина патриотизма и гражданственности прямо пропорциональна объему кошелька. Кому больше платят, тот громче кричит - хоть за здравие, хоть за упокой, - что повелят вышестоящие. У нас давно на пьедестале и на кону - батюшка рубль! Рабочему платят даже за то, что он на демонстрации несет знамя или транспарант...

- Шкурнику, а не рабочему! И платят дураки или подлецы! - выкрикнул Илья.

На него налетели стаей. Голосили, не слушая, перебивая друг друга. Один кричал, что на новостройках Севера работают только ради больших денег. Другой - о повсеместной бесхозяйственности, расхлябанности и неразберихе. А тот, с борцовским торсом, кидал за примером пример взяточничества, приписок, беззакония.

- Опять вы на того же коня! - завопил Илья. - Кроме черного, ни черта вокруг не видите. Всех виноватите, кроме себя. Да вы сами на всем этом лихоимстве и произрастаете!.. Не было бы его, и вас бы не было теперь в том качестве, в каком предстаете здесь. И этого барского застолья не было бы!..

- А ты... фрукт... ядовитый... - медленно, по слову и тяжеловесно обронил Игорек, с ненавистью глядя на Илью.

- Смертельно ядовитый, - с той же интонацией подтвердила блондинка.

Усмехнулся Илья, хмыкнул. Наконец-то он зацепил этих барчуков. И чтоб дожать их, заспешил договорить:

- Вы тут играючи не одну пирамиду возвели из наших бед и ошибок. А сами-то мы разве не причастны к ним? Сами-то мы... возражали?.. противились?.. боролись? Или в мутной воде тащили рыбеху?.. - столкнулся взглядом с усатым парнем. - Вот ты!.. Что ты сделал, чтоб вокруг было справедливо, чище, разумнее? Лично ты!..

- Не ори! - оборвал усач. - Я - малый винтик в гигантской машине. Не шестерня. Не ось. Винтик! Но я кручусь без сбоя, без холостых оборотов: надежно выполняю свои обязанности. Вот пусть и другие - выше и ниже стоящие - так же крутят свои педали.

- Я - свои... Ты - свои... Он - тоже свои только. Но ведь маховые колеса можно раскрутить лишь всем миром! Так всегда и вершилось все великое и значительное в истории. И какие бы ни были там ошибки, просчеты и промахи, это и наши ошибки, наши просчеты, наши промахи...

Илья задохнулся.Торопливо плеснул в стакан минеральной воды. Отпил пару глотков, смочил пересохшее горло и раскрыл было рот, чтоб договорить до конца, но тут яркая блондинка вдруг сказала ему по-французски:

- Вы, конечно, владеете французским?

Илья непонимающе посмотрел на нее, передернул плечами, и тут же к нему, не тая насмешки, обратился по-английски Игорек:

- Я догадываюсь, вы говорите по-английски?

Илья хотел ответить, но не успел: парень с борцовской фигурой, давясь смехом, излишне громко, будто Илья был туг на ухо, прокричал:

- Шпрехен зи дойч?

- Мал-мала шпрехаю, - дурашливо бормотнул Илья.

И снова они хохотали над ним - дружно и самозабвенно. Эти веселящиеся, самодовольные молодые люди смотрели на Илью так, как смотрят здоровые, преуспевающие на убогих, увечных собратьев по роду человеческому. Этот выскочка получил наконец-то по заслугам. Опубликовал пару статеек в областной газетенке и вообразил себя выразителем народных чаяний и дум. Теперь у него достанет ума (не дурак, совсем не дурак) понять, что не в свои сани угодил. И Даша прозреет, очистится от романтического дурмана, вернется к Игорьку...

Примерно такие мысли кружили в головах хохочущих парней и девушек - Дашиных гостей и друзей. Даша тоже смеялась, но в ее глазах - обида и боль... Зачем он полез с этими дурацкими поучениями? Ни ловкости, ни такта, - прет, как бык на красное! А тут половина с учеными степенями. Каждый владеет хоть одним иностранным языком, играет на музыкальном инструменте. Эрудиты! Острословы! Поколесили по белу свету, видели в подлинниках и Шагала, и Родена, и Пикассо... "Сам себя подставил под удар. Теперь они ему все косточки перемоют... Зачем пригласила? И ему, и себе праздник испортила..."

А разговор за столом стал похож на вечернюю застольную беседу в баре международного дома отдыха, где сошлись люди разных национальностей. В запутанный клубок смешалась английская, французская и русская речь. Гости, не стесняясь, злословили, посмеивались над Ильей. А тот насмешливо поглядывал на них, кивал - валяйте, мол: несколько раз порывался что-то сказать, но Даша смиряла его тихой, умоляющей скороговоркой:

- Молчи... Пожалуйста, молчи... Прошу тебя...

"Почему? - недоумевал Илья, - Боится, что попаду впросак?

Или разделяет взгляды этих?.." И он пригласил Дашу на танец.

Даша была одета в черное бархатное платье с глубоким вырезом на груди. Это декольте не давало покоя Илье. Ему казалось, что и другие, танцуя с Дашей, не сводили глаз с выреза, и сам ненароком не раз опускал взгляд на Дашину грудь. Поймав себя на недозволенном, смущенно отводил глаза, испытывая чувство стыдливой неловкости и обиды. "Зачем она надела это платье? К чему столько гостей? Неужели все друзья? И это изысканное изобилие? Решила порисоваться, блеснуть размахом? Всем улыбается, кроме меня. Со всеми мила и ласкова, со всеми, а от меня бежит. Шокирует моя негнучесть?.. Зачем пригласила?.."

"Чего ты кусаешь всех, лезешь на скандал? - читал он в сердитых Дашиных глазах. - Хочешь выказать пролетарскую суть? Блеснуть ленинградской закваской?.."

Они были недовольны друг другом. Недовольство копилось, угнетая и раздражая обоих, и наконец прорвалось. Илья увидел, как Игорек, танцуя с Дашей, поцеловал ее в щеку.

- Почему ты всякому позволяешь целовать себя? - уязвленно буркнул Илья.

- Даже так? - удивилась Даша. - Запомни, я ни с кем не согласовываю свои желания и поступки.

- Привыкай.

- Иди проспись.

- До свидания.

- Гуд бай.

Обиделся Илья. "Игорьку бы так не ответила. Отшутилась бы. А мне... Не ко двору я. Спелись тут, свыклись: одного поля ягодка... К черту вас всех!.."

Решительно прошел в коридор, неспешно оделся и медленно, ожидая оклика, вышел. Остановился на крыльце, вроде бы закурить. Долго вертел в пальцах сигарету, охлопывая карманы, будто бы ища спички. А сам ждал. Но Даша не вышла. "Ну и ладно. Заласкана. Забалована. Только по шерстке... Переживем..."

Спрыгнул с высокого крыльца. Часа два шагал по кочкастой скользкой лесной дороге, ведущей в город. Несколько раз падал. Усталость удесятерила обиду. "Дурак. Зачем поперся на эту вечеринку? Белоручки. Паразиты. Небожители. Я им гвоздь в сиденье..."

С утра сегодня он ждал ее телефонного звонка. "Непременно позвонит. Спросит. Один. Ночью. Ушел и сгинул... Позвонит - так отвечу, чтоб поняла..."

Она не позвонила. Не спросила. И заготовленный, на ста ситах просеянный, колкий, едкий, неотразимый ответ оказался не нужен. Сейчас эта нерасстрелянная обойма язвительности вызвала лишь горькую усмешку. "И не вспомнила. Наверняка до утра развлекалась. Досыта наобнималась и нацеловалась... - Вдруг и обиду, и злую ревность стерла тревога. - А если беда... Разбилась машина... Пожар на даче..."

И вот уже явственно привиделась жуткая картина... Стремительно несется "Волга" ("за мной, меня догоняет"). На крутом повороте машину заносит, она врезается в столб. Взрыв. Пламя. Из перевернутой пылающей "Волги" доносится Дашин крик... "Идиот... Себялюб... Почему не позвонила?.. А ее, может... А она...

И - бегом к Дому печати.

Ворвался в свой кабинет.

Не раздеваясь, подсел к телефону, набрал номер.

- Да, - откликнулся незнакомый женский голос. - Вас слушают.

- Добрый день. Скажите, пожалуйста, Даша дома?

- Кто это? - заинтересовалась незнакомка.

- Извините, - Илья щелкнул рычажком.

"Наверное, мать. Если бы что-то случилось, она бы... А вдруг не мать? Соседка? Знакомая?.. Если все хорошо, Даша на работе". И тут же набрал номер ее служебного телефона. .

- Слушаю.

"Даша, Дашенька!" - забился в нем, вырываясь наружу, страстный зов. Еще миг, еще одно слово - и...

- Илья! - донесся голос Дины Гвидоновны.

Он кинул трубку на аппарат, но не отозвался. "Цела. И голос..." Зажмурился. Жаркая волна прокатилась по телу. Нестерпимо захотелось сейчас же, немедленно увидеть Дашу, коснуться ее, еще и еще раз сказать... Но тут увидел Дашу, танцующую с Игорем. Тот бесстыдно заглядывал в вырез бархатного платья, прижимал Дашу, нашептывал что-то (наверняка неприличное), а она улыбалась, "Видела, как я уходил, не остановила, не догнала. Хоть бы позвонила... Элита. Ждет, когда поклонюсь. Ну, нет!"

Вошла рассыльная - старая, неповоротливая, задыхающаяся седая женщина, Громко шаркая резиновыми подошвами суконных ботинок, подошла к столу, положила на него газетную полосу.

- Уж не заболел ли часом, Илья Данилович? - участливо обеспокоилась рассыльная.

Эта ненаигранная искренность растрогала, вдруг захотелось исповедаться. Еле перемогая искус, торопливо проговорил:

- Что вы, Варвара Терентьевна. Я здоров... Просто не выспался.

- И хорошо, - с материнской насмешливой ласковостью напевно сказала рассыльная. - Что в молодости недоспишь, в старости недоболеешь. Ночку-то прогулял, поди, с сударушкой?

- Прогулял, Варвара Терентьевна.

- Ну и... гуляй на здоровье, - неожиданно бодро и громко сказала она, взмахнув рукой, и рассмеялась.

Эта лихая отмашка и молодой смех старой рассыльной развеселили Илью. И снова захлестнуло необоримое желание увидеть Дашу...

Первая, вторая и четвертая полосы оказались на редкость чистыми - ни смысловых, ни стилистических, ни орфографических ляпов. Зато третья полоса преподнесла Илье ошеломляющий сюрприз: половину ее занимал судебный очерк Олимпия Ужакова "Падение". Смачно живописал Олимпий "закономерный и неизбежный крах" Кузьмы Третьякова. По словам автора, Третьяков с детства отличался драчливостью и угрюмым характером.

Подростком состоял на учете в детской комнате милиции, а в юности привлекался к уголовной ответственности за избиение. "Жажда громкой и скорой славы толкала Третьякова то к футболистам, то к музыкантам, то к геологам. Известно, без труда не вынешь рыбку из пруда, но напряженно и увлеченно трудиться Третьяков не умел и не хотел..."

Схватил Илья полосу, кинулся к Заклепкину. Тот играл в шахматы со своим литсотрудником. В кабинете приторно пахло томатным соусом.

Кинув газетную полосу на шахматную доску, Илья завопил:

- К каким музыкантам?!.. К каким футболистам?!.. К каким геологам?!..

- Ты что, с цепи сорвался? - неприязненно спросил Заклепкин, не вынимая сигареты изо рта.

- Сорвался!.. Чего ты на меня уставился? Твоя работа... Как ты мог поставить в номер эту ужаковскую стряпню? Я же рассказывал о Третьякове...

- Моя роль тут пришей-пристегни. Личная инициатива Олимпия. И вот результат... Шеф прочел, начертал "в номер". Я только вычитал и расставил знаки препинания.

- Но при чем тут футбол и музыка? Какие геологи? Третьяков более пятнадцати лет руководил строительной бригадой, он же...

- Пас! - Заклепкин вскинул руки. - Все претензии к автору и шефу.

Илья метнулся к редактору, но тот уже уехал домой. Квартирный телефон шефа не отвечал.

Когда удрученный Илья воротился в свой кабинет, там его поджидал подчитчик.

- ЧП у нас, - выпалил он, расстилая на столе злополучную полосу. - Видишь, под очерком Ужакова заметочка "По предложению новатора". Эту информашку мы уже давали. Надо чем-то заменить или добавить десяток строк к очерку.

Решение созрело мгновенно.

- Не беспокойся, сейчас сделаю десятистрочный довесок.

Так, в конце очерка, после подписи автора, появился следующий постскриптум: "Жаль, что следствию не удалось разыскать тех четырех свидетелей, которые были очевидцами происшествия, случившегося 2 июля на углу улиц Майкова и

Профсоюзной. Может быть, кто-нибудь из них прочтет этот очерк и откликнется, позвонит или напишет нам..."


2

Даша ждала этого звонка. Ждала с самого утра. Потому и держалась все время подле своего стола и, уходя ненадолго, просила сотрудницу, с которой сидела в одном кабинете:

- Если позвонят, возьми, пожалуйста, трубку. Скажи, буду через пять минут, пусть перезвонят...

Она была уверена: Илья даст о себе знать. Не вытерпит. Не тот характер. Да и любит. Любит - в этом она не сомневалась, прежде всего потому, что сама любила.

Любила, но пригласить на свои именины решилась не сразу. Почему? Вряд ли даже себе могла бы вразумительно и убедительно ответить. Да и не думала над этим вовсе, доверяясь не рассудку, а чутью...

Она росла в атмосфере обожания, с годами все более веря в собственную исключительность.

- Перестань сейчас же плакать! Ты же Фролова! - не раз говорила мать маленькой Даше.

И в этом "ты же Фролова!" было столько значительности, столько гордости, что девочка невольно затихала, сдерживала слезы...

- Ты, Фролова, позволила этому негоднику безнаказанно ударить себя?! Сейчас же иди и дай ему сдачи!..

Сопровождаемая мамой, Даша настигала обидчика и пусть неумело и небольно, но все-таки давала сдачи...

Немало таких картинок детства хранит Дашина память. Девочка старательно копировала маму во всем: в походке, жестах, интонации.

... Едва новая Дашина подружка скрылась за дверью, Инна Вячеславовна настороженно спросила:

- Кто это?

- Таня.

- Меня не интересует имя. Кто она?

- Девочка... Из нашего класса...

- Вижу, что не мальчик. Где живет? Кто родители?

Даша пожала плечами: она не знала.

Как только Таня появилась снова, Инна Вячеславовна выспросила девочку обо всем, а когда та ушла, заявила дочери:

- Тебе незачем с ней дружить. Чего можно от нее набраться? "Айда посюда", "Не ложи книгу сюда"... Фу!.. А как она жует! Рот открыт. Чавкает, как хрюшка! Надо дружить с теми, кто вровень или выше... Как она попала в нашу английскую спецшколу?

- Н-не знаю...

- Невероятно. Зачем ей английский?

- А мне зачем?

- Нельзя принадлежать к нашему кругу, не зная иностранного языка, не играя на музыкальном инструменте, не разбираясь в искусстве. Ну и конечно - спорт...

Тогда Даша училась, наверное, в третьем или четвертом классе. И хотя в окружающем понимала далеко не все, однако в отношении к себе соседей, учителей, некоторых школьных подруг уже улавливала то заискивающие, то завистливые нотки. Ее всегда одевали нарядно, и чем старше становилась Даша, тем изысканней и модней была ее одежда, а квартира наполнялась импортной мебелью, никогда не появлявшейся в магазинах, книгами, выпущенными лучшими фирмами мира, магнитолами, магнитофонами, проигрывателями. Конечно, Матвей Алексеевич Фролов не сразу стал генералом, но карьера его складывалась наилучшим образом, и окружающие видели: генеральские погоны не за горами.

Даша взрослела, и условия ее жизни становились все более непохожими на жизнь большинства одноклассников, и она сама делалась непохожей на них. Всякий, кто, по мнению Инны Вячеславовны, был недостоин общества дочери, немедленно выпадал из круга Дашиных знакомых. Выпадал сам, или его изгоняли, как Владика Тубузова...

Это случилось, когда Даша кончала шестой класс. Они дружили с Владиком крепко и давно, вместе готовили уроки, вместе бегали в бассейн и на лыжные прогулки, вместе ходили в театр и кино. Мать привечала Владика, благосклонно внимала его рассказам о школьных проделках, заглазно, в разговоре с Дашей, называла его "твой рыцарь", и вдруг...

- Владик тебе ничего не говорил?

- О чем.

- О своем отце?

- Нет. А что он должен был сказать?

- Видишь ли, Даша. Мы живем среди людей, и мнение их имеет для нас огромное значение... Отец Владика снят с работы. Его, видимо, исключат из партии, а может быть, и посадят в тюрьму…

- В тюрьму!.. За что?..

- За взятки и другие махинации... Тебе эти подробности ни к чему.

- Бедный Владик...

- Да. Жаль мальчика. Но... понимаешь... дружить тебе с ним теперь нельзя.

- Почему? Он-то ведь...

-Подрастешь - поймешь. А пока поверь мне...

И хотя Даша не поверила, не согласилась, до слез противилась разрыву с Владиком - мать все-таки настояла на своем.

Вот так неуемная гордыня матери - с одной стороны, все возрастающее влияние и могущество отца - с другой, формировали и обтачивали Дашин характер...

Долго колебалась Даша: пригласить ли Илью на именины? Сама себе в том не признаваясь, она боялась: а вдруг да он не впишется в их прочную компанию? Но без любимого что за праздник? Да и какая же это любовь, если бояться друг друга?

И Даша решилась. Пригласила.

Предчувствие ее не обмануло: Илья вошел в их круг, как входит заноза в тело - болезненно и чужеродно. И, как заноза же, был вырван и отринут.

Нет, он не показал себя глупым или неотесанным. Ни в уме, ни в находчивости, ни в характере ему нельзя было отказать. Но он оказался в их компании белой вороной и не таил этого, напротив, дерзил, задирался, лез в драку. Поначалу Даше казалось: Илья ерничает, нарочито заводит и злит молодых гостей, чтобы привлечь к себе внимание, блеснуть. И хотя Дашу раздражали его манеры и грубость, но вместе с тем где-то подспудно она любовалась, как Илья не только отбивался от дружных наскоков ее друзей, но еще и ухитрялся поддавать им. Однако чем дальше, тем отчетливей чувствовала Даша странную, необъяснимую рознь между ее компанией и Ильей. Это саднящее, пугающее чувство не покидало ее и после того, как Илья ушел.

По молчаливому согласию все сделали вид, что и не было никакого Ильи. В разговоре его не поминали. Дашу ни о чем не спрашивали. Почти до рассвета озорничали, танцевали и пели. Как всегда.

Сперва Даша решила, что Илья получил по заслугам: не лезь, куда не надо. Потом пожалела его. А после вроде бы и позабыла о нем.

Ночевали они на даче. В семь утра пришел "рафик" и развез всех по домам. Короткий путь до города Даша смеялась и пела вместе со всеми. Но когда машину подкидывало на выбоинах или кренило на повороте и молодые люди с визгом и хохотом валились друг на друга, Даша сразу вспоминала Илью, представляла его одиноко шагающим по пустой ночной дороге и то жалела, то сердилась, то хотела поскорее его увидеть...

Она не сомневалась: Илья позвонит. Обиженный, рассерженный ревнивец позвонит, прибежит, ибо она хотела как можно скорее слышать и видеть его.

Он позвонил.

Она схватила трубку.

- Слушаю.

"Илья!" - послышался в трубке отдаленный незнакомый женский голос.

Противный щелчок над ухом - и глумливое попискивание...

Даша задохнулась от обиды. Стрельнула взглядом в склоненную голову напротив сидящей женщины и бесшумно положила трубку на аппарат.

"Кто его окликнул? Ревниво и недовольно. Что за женщина? Кто?.."

Клещом вцепился в душу неотступный вопрос, и куда бы ни метнулась Даша, чего бы ни делала, треклятое "кто?" жило в ней, тревожило, волновало.

"Неужели ревную?.. Только этого не хватало... Нет, милый. Не дождешься... - Но кто эта женщина?.."


3

За завтраком Светлана Романовна спросила мужа:

- Ты чего вскочил ни свет ни заря?

- Петр Андреевич статью в журнал готовит. Кто-то для него сколотил болванку, а мне оказано высочайшее доверие - оперативно превратить ее в современную публицистику...

Там, где дело касалось вышестоящих, Светлана Романовна не терпела и не допускала иронии. Потому, не дослушав, оборвала мужа:

- Сделаешь! Не развалишься. Зато...

- "Зато, бывало, в вист кто чаще приглашен? Кто слышит при дворе приветливое слово?" - продекламировал Никита Иванович. Вздохнул и глубокомысленно изрек: - Потому и живы классики, что живо то, о чем они писали.

В молодости Никита Иванович слыл вольнодумцем, да и теперь его иногда заносило на обочину, еще как заносило! Злополучная полоса о Советах так тряхнула его - едва из седла не вылетел. "Схлопотал выговор - мало! Когда поумнеет?.." И чтобы предупредить нежеланный крен, Светлана Романовна жестковато сказала:

- Оставь в покое классиков. - И тут же деловито осведомилась: - С дубленкой Ксюше договорился?

- Иди в универмаг и покупай.

- За девятьсот рублей? Ха! На фабрике можно сшить втрое дешевле, и качество лучше. Ты член бюро обкома...

- Не тронь мои титулы, - огрызнулся Никита Иванович, но тут же сменил тон и торопливо пообещал: - Хорошо, хорошо, поговорю. Сегодня же...

Из прихожей донесся негромкий телефонный звонок. Никита Иванович поднялся, неспешно прошел к аппарату, дожевал, снял трубку.

- Слушаю.

- Здравствуйте, Никита Иванович, - пропел в ухо приятный женский голос. - Из приемной товарища Бурова. Будете говорить с Петром Андреевичем...

В трубке негромко щелкнуло, Никита Иванович раскрыл было рот, чтобы поздороваться с высоким начальством, но не успел, оглушенный недовольным голосом.

- Немиров! Ты газету читаешь перед тем, как ее подписать в печать, или наоборот?

- Не понимаю вас, Петр Андреевич.

- Значит, читаешь до. Тогда объясни, что это за постскриптум...

- Какой постскриптум? - встревоженно спросил Никита Иванович, чувствуя, как жаром наливается загривок.

- Значит, все-таки подписываешь, не читая? Возьми сегодняшнюю газету, прочти, пожалуйста, потом позвони и объясни.

С кофейной чашечкой в руке Светлана Романовна стояла в дверях кухни и слушала разговор мужа. Женщина сразу почуяла неладное и, едва Никита Иванович опустил трубку на аппарат, спросила обеспокоенно:

- Что случилось?

- Откуда я знаю? - прорычал Никита Иванович и кинулся к двери.

- Никита! Куда ты?! Погоди!

Но мужа уже не было. Воротился он через несколько минут, запыхавшийся, багроволикий, со свежей газетой в руках, Тяжело плюхнулся в кресло, стоящее подле столика с телефонным аппаратом, и стал торопливо просматривать газету.

- Чего ты ищешь? Что случилось? - все громче и обеспокоен- ней вопрошала Светлана Романовна.

- Черт его знает что, - недовольно откликнулся Никита Иванович, шурша газетными страницами, - Какой-то постскриптум... Ага, Вот он… - Голос у него осип, дрогнул, - Кто же это? Стервецы! - сорвал телефонную трубку, крутнул диск. - Чугунов? Откуда появился постскриптум после очерка Ужакова? Вот я и спрашиваю тебя: какой и почему? А главное - кто?.. Разберись немедленно! Сейчас подъеду.. - Кинул трубку, - Ах, мерзавцы!..


4

В редакции как на палубе тонущего корабля. Хлопали двери, Метались люди. Сталкивались и разбегались, Бестолково размахивали руками, курили, кричали. Кто негодующе. Кто восторженно. Кто недоуменно.

В отделе писем с самого утра как в теплушке на зимней стройплощадке: людно, дымно, душно.

- Ну, Илья! Вот вмазал!..

- Молодец! Так и надо...

- Этот десятистрочный постскриптум перечеркнул весь очерк Ужакова.

- Сами себя высекли и радуемся...

- Газета не дневник Ильи Мещерского...

- Если каждый на свой вкус станет дописывать да переделывать...

- Есть же журналистская этика!..

- Этика! - перекрывая гомон, ужаленно воскликнула доселе молчавшая Дина Гвидоновна, - Молчали бы уж, не касались этого слова. Этика! Кодекс! Партийность! А сами в рот шефу глядим: "Чего изволите?.."

По больному ударила Дина Гвидоновна, оттого и поднялся такой гвалт, что никто не обратил внимания на вошедшего Чугунова. Тот молча протиснулся к кабинету Ильи, поманил его пальцем, и оба пошли к выходу.

Ушел Илья и будто унес с собой заряд энергии, которая дви-

гала собравшимися. Не глядя друг на друга, торопливо и настороженно разошлись сотрудники редакции по своим комнатам.

Опустел отдел писем.

Дина Гвидоновна сидела на краешке своего стула и, зажав зубами сигарету, жадно курила.


5

Торопливо и нервно Никита Иванович ходил и ходил вокруг столика, на котором лежала развернутая газета. Взгляд шефа никак не мог отлепиться от постскриптума, обведенного жирной красной линией.

Едва Чугунов и Илья вошли в кабинет, шеф оборвал нелепый бег вокруг стола, кивком подозвал к себе обоих, не глядя на них, глухо и грозно спросил:

- Что это?

Пожал плечами Чугунов, виновато опустив голову. Медленно, с видимым усилием Илья поднял глаза и тут же встретился взглядом с шефом. Стараясь не глядеть на Никиту Ивановича, Илья начал неуверенно объяснять:

- Вы уже уехали. Прибежал Савкин. Под очерком информация идет второй раз...

- Почему не взяли любую информацию из запасных полос? - строго спросил шеф. - Наконец, позвонили бы домой Чугунову, Второшину или мне. - И жестко, предельно жестко прикрикнул: - Не прикидывайтесь овечкой, Мещерский! Не валяйте дурака! Вы знали, что делали! В конце концов вы могли дописать что-либо безобидное вроде: "Урок Третьякова - грозное предупреждение всем, кто попирает советские законы" - или еще чего-нибудь в этом духе. А вы воспользовались случаем, чтобы протащить свою идею-фикс о невиновности Третьякова, посеять среди читателей сомнения в справедливости судебного приговора, решили с помощью газеты найти каких-то мифических свидетелей. Так или нет?

- Так, - тихо обронил Илья.

- Чего ты лепечешь? - набычив тяжелую лысую голову, кинулся на выручку Чугунов. - Тоже мне злоумышленник! Не подумал. Соригинальничал. Вот и приписал этот дурацкий постскриптум.

Надо было незамедлительно хвататься за спасительную соломинку, так неожиданно и вовремя протянутую Чугуновым.

Ухватиться и попытаться вылезти из трясины.

Ну, пусть не сухим, не вовсе чистеньким, а все-таки выкарабкаться.

Нетерпеливо кашлянул Никита Иванович, кинул потухший окурок в мусорную корзину.

Чугунов угадал нетерпение шефа, уловил душевные колебания Ильи и поспешил опередить обоих: не дать вынести приговор одному, подпереть, поддержать другого.

- Время донкихотов прошло, Илья. Да и ради чего? Третьякову этим не поможешь. Восторги собратьев по перу? Они иссякнут быстрей, чем высохнут чернила в приказе о твоем наказании...

Он еще что-то говорил, такое же разумное и убедительное, а шеф сосал новую сигарету, густо дымил, казалось, окаменев, молчал.

- ... Признать заблуждение или ошибку, - увещевал Чугунов, - может только сильный духом. Не злонамеренно же ты...

Надо было выбирать.

Нужно было решаться.

Похоже, Чугунов прав. Да и шеф, по всему судя, ждал покаяния и раскаяния, потому и молчал, не сбивал, не путал Чугунова и на Илью смотрел выжидательно, с надеждой. "Ну, - говорил его взгляд, - хватайся крепче, поднатужься. Рывок - и...

Умолк Чугунов: выговорился, выдохся.

Теперь молчали все.

Двое выжидательно и нетерпеливо поглядывали на Илью. Но тот словно оцепенел. Знал, что проплывает мимо решающий миг, еще несколько секунд - и спасательная соломинка окажется недосягаемой. Знал, но молчал. А ведь нужна была ничтожная малость. Ни кривить, ни фальшивить, ни предавать - не надо. Только чуть слукавить. Прикинуться несмышленышем. Вильнуть. Уклониться от тарана. И шеф непременно смилостивится, простит - великодушно и картинно. Но после уж о Третьякове не заикайся. Не замахивайся. Не перечь. "Два раза в одну реку не войти". Кто это сказал? Давно сказал, еще до нашей эры. "Два раза в одну реку не войти". Две бомбы в одну воронку не попадают. "Отползти, прижаться, пронесет... А Третьяков?.. А Даша?.. При чем тут Даша? Ей-то я не изменю... И ей тоже..."

Вот какие мысли вихрились в голове Ильи. Да чем дальше, тем стремительнее, запутаннее. Не было сил пробиться сквозь этот хаос, прорубиться к верному спасительному выходу.

А пауза росла.

Становилось все тягостней и нестерпимей.

"Неужели струсил? Почему молчу? Чего жду? Не знал, на что иду? По глупости, по недомыслию приписал постскриптум?.."'

- Спасибо, Григорий Иванович, - сухо сказал Илья. - И вам спасибо, Никита Иванович. Это будет для меня уроком. Я не молодечествую. Не рисуюсь. Наверное, это глупо. Надо было не так. Как? Не знаю. Потому не раскаиваюсь. Приписал намеренно и обдуманно. Не надо меня выгораживать. И оправдывать не надо...

- Та-ак! - взорвался Никита Иванович, - Понял, Чугунов? Вот тебе молодо-зелено!,.

И понес, распаляясь все пуще, И такого наговорил, что Илья не то чтобы струсил, но всерьез затревожился о своем будущем.

А Никита Иванович вдруг оборвал гневную речь в самом неожиданном месте, на грани окончательного и жесткого приговора, Оборвал и после долгой, странной паузы устало спросил:

- Скажи, пожалуйста... Только не финти!.. Зачем тебе это? Зачем?

От такого поворота Илья едва не вывалился из седла. Стало жаль шефа: "Всыпят ему за постскриптум. Давно ли нашумели с полосой о Советской власти, и опять переполох на всю область... Но как, как добиться правды, никого не зацепив, не обидев, не рискуя собственной башкой?.."

Шеф угадал перелом в настроении наказуемого и поспешил закрепить свою позицию.

- Ты талантливый журналист, Илья. Молодой. Перспективный. Поле деятельности у тебя неоглядно. Расти. Завоевывай. А ты? Ради чего?!

- Вам трудно понять, Никита Иванович., Мы выросли в разное время Несколько секунд вглядывался в смятенное лицо шефа, - Ошельмовали человека Засадили на семь лет в тюрьму. Есть шанс помочь, Крохотный, но все-таки шанс. Я его имею. Могу использовать. Рискнуть. Вместо этого мне предлагают закрыть глаза. А совесть?..В карман?.. В холодильник?.. Как без нее-то?..

Высказался.

Выдохся.

Умолк.

И шеф с Чугуновым молчали.

Долгое, недопустимо долгое молчание давило всех. Не глядя друг на друга, выудили по сигарете из пачки шефа, прикурили от одной спички и разошлись.

Медленно.

Нехотя.

Что-то все-таки связывало, близило их, но не настолько, чтобы перешагнуть, переступить незримую грань.

Что-то их разделяло, отталкивало, мешало сближению, но не настолько, чтобы раскидать по разным берегам...


6

Ночь.

В серой лохани неба северный ветер полощет белые лоскуты облаков. Ни размером, ни формой они не схожи. Ветер их комкает, жамкает, плющит, ворочает, потом, разъединив, расправив, стелет друг подле друга и гонит прочь. Летят они по небу как стая фантастических птиц.

Куда?..

Зачем?..

Зачем вертится Земля?

Зачем всходит и заходит солнце, день сменяет ночь, а зима - лето?

Зачем человек приходит в этот мир? Радуется. Мучается. Торжествует. Отчаивается. Ненавидит и любит. Догоняет и отстает. И бежит, бежит к той незримой черте, переступив которую, исчезает...

Зачем?

Ночь, набирая скорость, катит в черноту, под уклон, к той полуночной меже, перевалив которую, станет карабкаться вверх,к рассвету.

Все больше звезд на небе.

Все сумрачней и тревожней на земле.

А когда вечерняя темнота по-настоящему загустела и воздух приметно похолодел, над городом закружились крупные белые хлопья. Легко и бесшумно падали они на стоглазые дома, на черные разлапистые деревья, на спешащих людей. Куда он спешили? Ни погони. Ни угрозы. И холод не таков, чтобы бежать... Постоять бы под волшебным снегопадом. Заблудиться в его густеющих белых нитях и отдохнуть, остыть, забыться. Но нет. Скользя на оледенелых тротуарах, натужно покрякивая и покашливая с коробками, с набитыми сумками, портфелями и авоськами в оттянутых ноющих руках, спешили люди кто куда... . Куда вы спешите, люди? К еще не закрытым магазинам? К раскаленным кухонным плитам и утюгам? К рокочущим стиральным машинам и ревущим пылесосам? К бесконечным житейским "как?", "где?", "когда?"'. Остановитесь. Успокойтесь. Отдохните.

Киньте нажегшие ладони авоськи. Бросьте набитые сумки и раздутые портфели. Отмежуйтесь от суетных забот и мелочных обид. Забудьте тех, к кому спешите, и тех, кто торопится к вам. Побудьте наедине с собой. Постучитесь в свою душу. Загляните туда. Неспешно и бережно переберите все, что там скопилось. Выметите сор. Смахните паутину. Впустите света и радости Вдохните поглубже студеного воздуха. Чуете, как отрадно и волнующе пахнет он росной свежестью?..

А вы, кого снегопад застал дома, отвлекитесь от телевизоров и книг. Оставьте кастрюли и утюги. Отодвиньте недопитые стаканы, чашки и бокалы. Поспешите на волю, под снежные струи. Окунитесь в прохладный белый поток и забудьте все: обиды, измены, неудачи, ошибки. Отдохните...

Примерно такие мысли бессвязными куцыми обрывками, нарождались, и гасли, и вновь нарождались в сознании Ильи, пока, не зная куда и зачем, он слепо шагал под незлою, теплой метелью, сворачивая в незнакомые переулки, кружил по лабиринтам темных улочек, все убыстряя и убыстряя шаги, словно бы убегал от погони. Сумбурные мысли эти были далеки от того, что сейчас гнало Илью невесть куда…

Час назад закончилось долгое и шумное заседание редколегии на котором присутствовали все сотрудники редакции.

То, что происходило на этом заседании, можно сравнить с игрой в одни ворота. Причем нападали, били с любого расстояния не считаясь ни с какими правилами, почти все, а защищался, по сути, один Илья.

Сперва он норовил прикрыть ворота грудью, но скоро ему так наподдавали, что он стал защищать уже не ворота, а только себя. Мимо, рядом, иногда прямо в него беспощадно били и били тугие упругие ядра. Лобовые. Боковые. Преднамеренные и случайные. Неожиданные и неотвратимые...

Слепо и жертвенно кинулась Дина Гвидоновна под удар, нацеленный в Илью, но ее тут же сбили, опрокинули, и, размазывая слезы по щекам, она замолкла.

Больней всех оказался неожиданный удар Заклепкина. Всего за полчаса до заседания он напористо уговаривал Илью "не сдавать занятых позиций". Пощипывая, поглаживая, пуша рыжеватую мохоподобную бороду, Заклепкин патетически говорил:

- Ты, главное, не качайся. Стой на своем! Правда за тобой. Ребята у нас будь-будь, поддержат и подопрут...

Но ребята подпирать не спешили. Сам же Заклепкин одной рукой вроде бы ограждал, а другой упоенно тузил Илью. Называл постскриптум то недопустимой шалостью; то мальчишеством, то легкомыслием. Только Чугунов, тяжеловесный, неповоротливый, угрюмый Чугунов, пролил елей на раненую душу Ильи. Выступая сразу после Заклепкина, он угловато и жестко сказал:

- Поступок Мещерского - не шалость, не детская забава. Это неоправданная, недопустимая, но совершенно осознанная и преднамеренная форма борьбы со злом. И хотя защищать подобные приемы нельзя, цель их благородна. В этом суть конфликта. Почему честный, одаренный журналист должен идти на подобную крайность, чтобы восстановить истину? И если методы борьбы Мещерского нужно осудить, то его гражданскую позицию следует всячески поддержать.

И хотя речь Чугунова переворота в обсуждении не совершила, не отделила зерна от мякины, последующие ораторы его мнение не оспаривали, и это приободрило Илью. Он поостыл, отдышался и уже по-иному, более рассудительно, внимал нападающим.

Заключительная речь шефа была короткой и спокойной. То ли он уже перекипел, то ли, напротив, еще не перебродили в нем противоречивые мысли и чувства, только он не нападал, не угрожал и ярлыков не клеил. Сказав, что мнение коллектива ему ясно, медленно и выразительно зачитал приказ: "За грубое нарушение производственной дисциплины и стремление использовать газету в личных интересах заведующему отделом писем Илье Даниловичу Мещерскому объявить строгий выговор с последним предупреждением. Отстранить его от заведования отделом, назначив литсотрудником этого же отдела..."

После заседания Илья в коридоре подошел к Чугунову.

- Спасибо, Григорий Иванович.

- Не за что, - буркнул Чугунов. Вдруг притянул Илью к себе и, засматривая в глаза, спросил: - Понял, за что тебя били?

- По-моему, им все равно за что, лишь бы шефу угодить.

- Не понял, значит. За высокомерие тебя секли. За питерский норов. За то, что не пьешь с ними, чураешься здешней богемы. За журналистский талант. За позицию твою и позу...

- Так что же мне теперь...

- Ни в коем случае!

Тиснул Илье плечо, встряхнул и зашагал, тяжеловесно опустив голову и сурово насупясь...

А в кабинете Илью ждала подавленная Дина Гвидоновна,

- Ты меня, пожалуйста, извини... - сразу, без предисловий выпалила она, едва Илья вошел.

- За что?

- За всю эту глупую историю...

- Справедливость глупой не бывает.

- Хватит красивых слов!.. Справедливость!.. Добродетель!.. Правда!!.. Что тебе дала борьба за правду? Строгий выговор? Понижение в должности? И Третьякову не полегчало от твоего донкихотства...

- Не труби отбой! - Илья нахмурился. - Все впереди!..

-Что впереди? - болезненно поморщилась Дина Гвидоновна. - Еще раз высунешься - вышибут!

- Ну и что? Меня - вышибут, ты - останешься...

- Какой из меня борец?

Илья вздохнул. Сложил замком кисти рук, прижал к груди. И, чуть приметно раскачиваясь, глядя мимо Дины Гвидоновны, негромко заговорил:

- Не знаю... Может, я мало бит, не обмяли меня, не сшелушили наивность, не выбили голубой романтизм. Не знаю!.. Только я верю, и разумом, и сердцем верю: правда победит.

- Я тоже верю... - тихо сказала Дина Гвидоновна.

- Вот видишь...

Извлек сигареты, протянул пачку Дине Гвидоновне, та отрицательно мотнула головой. Илья широко улыбнулся.

- Видишь, Дина свет Гвидоновна?.. Веришь ты, Верю я. А есть еще Чугунов. Есть рабочие из бригады Третьякова. Трудно? Легкой победы не бывает. Долго? Дольше зреет, весомей становится... Только не пятиться! Не раскисать!.. По миллиметру, но - вперед!..

Снегопад подутих. Но ветер усилился. Во всю ширь улицы катил и катил он высокие белые валы поземки. Та громко шипела, хлестала по ногам, окатывала колючей студеной пылью.

Опомнился Илья от холода. Огляделся - и не узнал улицу. "Где я?". Похоже, никогда не был в этом районе. Посмотрел на часы: четверть десятого. Потуже обмотал шею шарфом, прикрыл грудь, застегнул на все пуговицы пальто, надвинул на лоб шапку, но теплее от этого не стало. Противный озноб гнездился где-то внутри.

Тысячи окон сверкали вокруг. За ними уютно и тепло. Там слушали музыку, чаевничали, танцевали, любили и ждали; Но только не его.

Тысячи мужчин и женщин спешили навстречу друг другу. Но к нему никто не торопился, и ему некуда было бежать. Встань он сейчас посреди улочки, изойди в крике, бейся головой о мостовую, о стены и заборы - никто не подойдет, не позовет, не утешит. Пади он здесь, на углу, кинься под автомобиль, нырни в прорубь, забейся вон в ту трубу и околей - никто не ахнет, не всплакнет. "Кому нужна дурацкая возня с постскриптумом? Великое противостояние провинции? Удивил шефа? Выжал слезы у Дины? Чугунов нашлепнул на мой зад ярлык высокой гражданственности? Они уже и позабыли об этом... Чего это я? Захотелось жалости и ласки? Бедненький! Обиженный и позабытый! Только что Дину убеждал, а сам - белый флаг? Ах, если бы Даша... Даша... Дашенька... Зачем ты так? За что?.. "

Снова вспомнилась именинная вечеринка на даче, ночное бегство.

"Психовал... Катастрофа. Пожар. А она беспечно и весело: "слушаю"...

-Слушаю, - тихо вымолвил он и замер, пронзенный еще неосознанным желанием.

- Слушаю, - повторил громче и бодрей, чувствуя, как разрастается это желание, становясь неуемным.

И пошел, все ускоряя и ускоряя шаг, туда, где в конце улицы виднелось широкое световое пятно.

Разноголосо, с глухим подвывом, безнадежно унылым, лая-

ли во дворах собаки. Где-то хлопали калитки. Белые струи поземки путались в ногах.

- Куда выйду? - не сдерживая шага, на ходу спросил Илья у встречного.

- К вокзалу.

- Далеко?

- Минут десять ходу...

Илья побежал сначала трусцой, неуверенно, но потом - ого, не близко, оказывается, - скорей, скорей... И помчался во всю мочь. Услышав близкий гудок тепловоза, еще наддал, задохнулся, но не умерил прыти. Махом влетел на крутые ступеньки вокзального крыльца, с ходу вбежал в кассовый зал и сразу к телефону-автомату.

И вот она, награда...

- Слушаю... Алло... Почему вы молчите?.. Я слушаю... Илья?..

У него перехватило горло. Рывком расслабил тугую петлю шарфа.

- Здравствуй, Дашенька.

- Ты где?

- На вокзале.

- Уезжаешь? - встревожилась она.

Эта неприкрытая тревога разом искупила все ее прегрешения.

- Даша!.. Я люблю тебя! Слышишь?.. Ты слышишь?

-Угу.

- Надо нам увидеться. Я иду к твоему дому. Не смотри на часы, пожалуйста...

- Я пойду навстречу. По правой стороне...




ГЛАВА СЕДЬМАЯ



1

"А как иначе... поставить на место зарвавшегося правдокопателя?.." - снова н снова спрашивал себя Никита Иванович, сочиняя приказ, который надлежало огласить на редколлегии. Собравшиеся на экзекуцию на этот вопрос не ответят, даже не подтолкнут к ответу. Соберись они за хмельным застольем да за счет провинившегося, тогда другое дело, тогда они славословили и величали бы Мещерского. Кое-кто еще у дверей редакторского кабинета пожмет руку нарушителю, посочувствует, приободрит. Но публично, на заседании... Вряд ли кто отважится защищать "сумасшедшего правдоискателя" (так Мещерского окрестил сегодня Матвей Алексеевич). Поэтому решить судьбу Мещерского должен он, редактор. Один. Сам.

Из-за проклятого постскриптума Никита Иванович весь день выслушивал нарекания, упреки и укоры, извинялся и каялся. То перед Буровым, то перед Матвеем Алексеевичем, который, по сути, и был первопричиной случившегося. Никита Иванович не хотел печатать очерк Олимпия Ужакова: зачем гусей дразнить, напоминать, ворошить?.. Поделился сомнениями с Матвеем Алексеевичем, а тот: "Надо напечатать, укрепить общественное мнение". Вот и "укрепили"! Черт дернул за язык посоветоваться с Матвеем...

И уж вовсе взбеленился Никита Иванович, когда ему позвонил Олимпий Ужаков.

"Провокация! - едва поздоровавшись, завопил в телефонную трубку Олимпий, - Моим именем прикрывают интригу..." И понес такую несуразицу, да так грубо, с нарочито подчеркнутым чалдонским просторечием, к месту и не к месту нажимая на "о", что в конце концов допек Никиту Ивановича, тот послал Олимпия к чертовой матери и кинул телефонную трубку.

Четко и определенно в защиту Ильи высказался только непробиваемый, упрямый и своевольный Чугунов. Не зря он на войне командовал танком, дважды тяжело ранен, горел в подбитой машине. Действительно ЧУГУНОВ.

Но и заступаясь, рискуя и дерзя, - Чугунов все же не ответил на окаянный вопрос: а как поступить?

Простить?

Пожурить и помиловать?

Такое своеволие породишь, что потом за голову схватишься: каждый почнет за спиной редактора сокращать да дописывать. Выпнут такого редактора, и поделом.

Все было бы куда проще, не будь Мещерский талантливым и смелым журналистом. Каждая его статья начиная с той - о власти Советов, была примечена читателями: газету завалили письмами, Таких правдолюбов-бунтарей, как Мещерский, мало. Хлопотно с ними, волнительно, тревожно. Не дремли, не зевай, будь настороже, позабудь о благодушии и спокойной размеренности. Но разве не это и есть жизнь?

"Если Мещерский лез на рожон ради справедливости, как же я его за правду.. Стой-стой... - Никите Ивановичу никак не хотелось двигаться дальше по этой тропе, ибо он уже предугадал,

куда она приведет - к пропасти, через которую ни-ка-кой переправы. И, страшась этого, он стал пятиться: - Какая правда? Было же следствие. Был суд... Есть основание сомневаться? Сомнение не аргумент. Мнение рабочих? "Умершая корова всегда хорошо доилась"...- Вдруг устыдился собственного криводушия. - Валерка, конечно, дрянь, каких мало, способен на любую пакость. Прикрыл его Матвей своей могучей спиной... Но и это не основание... Фролов - представитель власти, один из ее столпов. С какого бока по нему ни вдарь - ударишь по власти. Это и есть главное. А то, что Фролов — мой друг, имеет значение? Нет! Да если бы... Я бы... Ну, понесло... На "бы" - ни бани, ни избы..."

Никита Иванович слушал речи выступающих на редколлегии вполуха и снова раздумывал, прикидывал, подгонял. И опять раздражался, опять гневался на Илью, на себя.

В конце концов он, кажется, отыскал соломоново решение: и своеволие пресек, и голову Мещерскому сохранил. Довольный собой, он читал приказ, как читают, наверное, впервые расшифрованную клинопись неведомого, давно вымершего племени... Оттого, видно, вопреки сложившемуся порядку, домой после редколлегии Никита Иванович пошел пешком. Вышагивая, он еще раз проанализировал все, связанное с выходкой Мещерского: грозит ли и чем? Откуда ждать неприятностей

Едва переступил родной порог, а жена уже с вопросом:

- Ну как?

- Да никак.

- Разобрались?

- Разобрались. Выявили. Наказали...

- Чего ты передо мной выламываешься? Клещами надо вытягивать каждое слово. Ты перед подчиненными рисуйся, им пыль в глаза пускай... Я-то тебя насквозь вижу. Я тебя...

"А, черт, - мысленно ругнулся Никита Иванович. - Сейчас понесет"... - И кинулся наперерез устремленной к скандалу жене:

-С чего ты завелась? Могу я устать? От разбирательства и объяснений. От гомона и крика. Весь день объясняю, оправдываюсь, доказываю. Голова кругом!.. Дай человеку остыть.

Бросок оказался точным: перехватил, остановил Светлану Романовну на самой грани взрыва. Жена затихла. "Пронесло", - облегченно перевел дух Никита Иванович.

- Устал - так и скажи, не выпендривайся, - проговорила Светлана Романовна. И еще миролюбивей позвала: - Пойдем ужинать.

Ели молча. А за чаем вроде бы между прочим Светлана Романовна спросила:

- Кто же прилепил постскриптум?

Покорился Никита Иванович, подробно ("все равно не отвязнет") рассказал о заседании редколлегии,

- Чего ты нянькаешься с ним? Прошлый раз он тебя под выговор подвел? Подвел! Того гляди, снова на ковер призовут. А ради чего? За этот постскриптум надо Мещерского в три шеи... С чего ты такой добренький? Посмотришь, как он тебе за добро-то...

У Светланы Романовны на любой случай был в запасе антислучай, на любой довод - антидовод. И все подкреплено живым примером. И теперь хорошо поставленным учительским голосом она пространно живописала историю, происшедшую с учителем их школы, который "вот так же вот, как ты...".

Но слова жены не проникали в сознание Никиты Ивановича: там занималась гроза, скапливались, готовясь к столкновению, две непримиримые силы...

Впервые они столкнулись давным-давно, и с тех пор поединок в душе то вроде бы ненадолго затихал, принося короткий обманный покой, то разгорался вновь. Опять подутихал. Снова вспыхивал...

Ну, зачем все эти нелепые угрызения совести? - трезво и логично не раз спрашивал себя Никита Иванович. - Прожитое не перелицуешь. Не уронив дерева, корень не отсечешь..." И подводил себя к единственно верному решению: забыть, не касаться, не ворошить.

И все-таки касался...

По-прежнему что-то громко говорила жена, но Никита Иванович ее не слышал: воображение умчало его на берег небольшого подковообразного озерка.

Скрытый густым ивняком, добротный новенький шалаш на берегу виден был лишь оттуда, где затаился Никита Иванович. В шалаше - Аркадьев с молодой, красивой блондинкой. Накануне вечером Никита Иванович сам привез их сюда, высадил у шалаша, отъехал пару километров и, спрятав машину в кустах вернулся и всю ночь бродил вокруг, прислушиваясь и тревожась: не наскочил бы кто ненароком на шалаш, не побеспокоил, не узнал...

На рассвете, выбрав невдалеке чистую зеленую полянку развел на ней костер, нанизал на шампуры промаринованные сочные куски баранины, повесил над огнем большой чайник с водой, нарезал огурцов, помидоров, луку, охладил водку и пиво и стал скрытно наблюдать за шалашом.

Только в восьмом часу появился Аркадьев. Он вышел из шалаша в одних плавках, потянулся, помахал руками, пару раз присел и кинулся в озеро. Тут и блондинка показалась. Дивно стройная, с пышными роскошными волосами. Поеживаясь от прохлады, поводя белыми плечами и подставляя солнцу то спину, то грудь, она долго стояла у самой воды, а потом, прокричав что-то, неспешно, охая и ойкая на каждом шагу, пошла в воду.

После купания Аркадьев и блондинка надолго пропали в шалаше, и Никита Иванович нервничал, боясь, как бы не пережарился шашлык. И едва Аркадьев с блондинкой появились, одетые и готовые в путь, он окликнул их, вышел из своего укрытия, поздоровался и пригласил завтракать.

Ах, этот завтрак на траве. У догорающего костра. На бархатном ковре сочной зелени. На берегу еще спящего, зашторенного редким туманцем озерка... Непринужденно веселый разговор ни о чем. Волнующий протяжный смех блондинки и густой довольный гогот Аркадьева.

Потом Никита Иванович ушел за машиной. Довез их до города, развез по домам.

В то лето Аркадьев с блондинкой еще дважды ночевали в полюбившемся шалаше на берегу безымянного маленького озера. И оба раза Никита Ивановну стерег их покой и готовил завтрак все на той же полянке.

Сколько мыслей перемолол он за долгие ночи одинокого бдения, Сперва его глодал стыд. Он чувствовал себя униженным. "Они там... а я стерегу. Как пес. Как раб. Как евнух, и ведь сам вызвался... Припомнив, как это случилось, пытался во всем обвинить Аркадьева и за то злился на него. "Такой пост. Моралист и ортодокс, а.." Но даже и в мыслях не осмеливался сказать про этого человека все, что о нем думает, принимался оправдывать его: "Здоровый мужик... Уработался. Замотался... Может же он позволить себе... Кто без греха?.." Именно там, на берегу, в тихие долгие часы ночного дежурства и столкнулись в душе Никиты Ивановича впервые две непримиримые силы, сцепились - и вот уже двадцать лет, то затихая, то вновь разгораясь, длится их странный поединок.

Теперь Аркадьев поднялся недосягаемо высоко, восседает Москве, в... страшно выговорить. И Никита Иванович с того незабываемого завтрака на траве пошел в гору. Да как пошел! Безостановочно и круто. Понимая, кому обязан головокружительной карьерой, Никита Иванович нередко терзал себя мучительными "а надо ли?..", "а может быть...", "а если бы...".

Это была тяжелая, изнурительная борьба с самим собой. И однажды, желая облегчить душу, Никита Иванович исповедался жене.

"Не понимаю, из-за чего сыр-бор? - изумилась Светлана Романовна. Что тебя гнетет?.. Ты что, убил? Предал? Украл? Получил взятку?.. Все люди. Все земные. И все грешат... А выдвигают тебя вовсе не за это. Умный. Молодой. Образованный. И работаешь дай бог всякому. Всю жизнь за двоих, а то и за троих... Зачеркни и забудь!"

Ни зачеркнуть, ни забыть Никита Иванович не смог. Да если б только это… Чем выше он поднимался, тем Чаще натыкался на факты и явления, с которыми следовало биться насмерть. Но стоило приглядеться, как тут же обнаруживалось, что факт не одинок, сцеплен с подобными себе в единую неразрывную цепь, конец которой - в чьей-то могущественной руке. Попытаться разорвать цепь - рискованно, а и порвешь, можешь схлопотать так, что...

Презирая и в душе казня себя за трусость, Никита Иванович либо отворачивался, либо переступал через свои принципы, обходил опасность. Постепенно привык и уже проделывал подобное, не насилуя себя, не мучаясь. Но иногда, спохватясь, каялся перед собственной совестью и начинал, порой не без риска, петушиться. Замахивался, критиковал, перечил тем, кому перечить не следовало... Но, как только осознавал, что зарвался^;^ дошел до самой черты, сразу смирял свой гнев, затихал, становясь прежним: удобным, податливым.

В один из приступов раскаяния и пропустил он вызвавшую столько шума статью Мещерского о Советах, и этот дерзостный выпад утвердил в городе мнение о нем как о смелом принципиальном человека, который может и правду-матку в глаза высказать, и заступиться за вольнодумца-нарушителя устоявшихся норм и канонов. Такой Никита Иванович в общем-то был удобен начальству ("вот мы какие, смелых - любим, дерзких терпим"), нравился подчиненным ("наш шеф умеет постоять за правду"). Никита Иванович дорожил мнением верхов, ценил отношение низов, но умел всегда безошибочно и вовремя угадывать действительную опасность, знал, когда можно принципиальничать, а когда и не пытаться, как, например, с делом Третьякова, первопричиной коего был Валерка Фролов...

Кого-кого, а обитателей фроловского гнезда Никита Иванович знал настолько хорошо, что мог и угадывать, и предсказывать. И в истории с Третьяковым, не желая, углядел много сомнительного, настораживающего. Тут предчувствие не обмануло Илью Мещерского. "По-доброму, по-честному ему бы помочь, поддержать и... ударить в спину Фролова?.. Сейчас о руководителях столько недоброго говорят и пишут, надо ли еще давать пищу обывателям, бросая тень на сына генерала Фролова? Да и на него ли только? А законность! А правосудие! Были ведь и следствие, и суд... Все по закону... "Законность беззакония" - вот заголовочек для очередной полосы Мещерского. Только намекни... Нет-нет! Хватит играть с огнем. Светлана права: хватит! Эту нитку нашего правосудия лучше не тронь, такую бяку вытащишь - сам испугаешься!.. Посыпятся вымыслы, домыслы. Появятся аналоги. Начнутся обобщения... Зачем это? Кому нужно?.."

Он знал зачем.

Понимал, кому нужно, а кому нет.

Но лукавил...

-Ты что, Никита!.. - отвлек его голос обеспокоенной жены.

- Так. Задумался.

- Задумался! - сердито передразнила Светлана Романовна. - Больше всех тебе надо! Пускай Матвей Алексеевич думает. Тебе-то что? Ты не следователь, не судья. Да и кроме предположений, ничего ведь нет у этого пустозвона Мещерского...

- Пока нет. Но если...

- Ах, если, если... Не забивай голову. Мало забот? А Мещерского гони, пока не поздно. Не то он такое выкинет...

На самом донышке души Никиты Ивановича болезненно шелохнулось что-то потайное, глубинное, шелохнулось - и стронулось, и медленно стало подниматься вверх.

- В том-то и беда, что у многих на первом месте своя голова, свое брюхо, свой карман, - вырвалось у него. - Остальное - в порядке живой очереди. Дозреем. Дойдем. Тогда и милости просим. А пока - греби к себе...

- Не кривляйся! - одернула Светлана Романовна. - Нашел место театр устраивать. Хочешь быть борцом и правдолюбом - пожалуйста! Кушай хлебно-ливерные котлеты вместо отбивных. Бейся в очередях за каждой тряпкой... Ха! Да если стряхнут тебя с поста, лишат привилегий, ты станешь нулем, ничтожеством, ощипанным цыпленком, которому и дворняга лапу не подаст!

Вот этого отрезвляющего тумака и ждал подсознательно Никита Иванович и, получив его, мигом стих, а народившаяся в душе очищающая волна вновь улеглась на прежнее место, на самое донышко. Улеглась - и никакой раздвоенности, ни вокруг, ни в себе...

Не он эту жизнь строил, не ему и ломать.


2

Не успел Илья раскрыть пачку с письмами читателей, как зазвонил телефон. Тонюсенький голос редакционной библиотекарши возвестил:

- Нашла... Приходите...

- Иду! - Илья торопливо поднялся.

Еще не дойдя до стола, на котором была развернута газетная подшивка, Илья уже увидел аршинные буквы, рассекавшие поперек полосу почти на равные половинки. "Травопольщиков с поля вместе с травой!" - кричали черные буквы, и крик этот ударил Илью прямо по сердцу. Он не слышал, что сказала библиотекарша, не заприметил, как она выпорхнула из комнаты. Бросив взгляд на подмятые заголовком колонки тонких строк, Илья сразу увидел свою фамилию. "Самым непримиримым приверженцем осужденного и вышвырнутого на свалку травополья является директор совхоза "Черемшанский" Д.И.Мещерский. Поправ решения директивных органов, пренебрегая категорическими запретами областных организаций, т.Мещерский продолжает транжирить отменную пахотную землю, засевая ее травой вместо пшеницы..." Дальше шли рассуждения об уроне, который травополье наносит зерновому хозяйству, мелькали цифры гектаров, центнеров, пудов, назывались районы, колхозы и совхозы...

Не вчитываясь, не вдумываясь, Илья рыскал взглядом по строкам, пока снова не наткнулся на свою фамилию. Оказывается, отца обсуждали и на бюро райкома, и на коллегии облсельхозуправления. "...Его увещевали, ему приказывали, у него было предостаточно времени, чтобы оглядеться, одуматься, внять трезвому голосу ученых и практиков, но товарищ Мещерский, как и предводительствуемая им кучка отщепенцев-травополыциков, по-прежнему считают, что все идут не в ногу и лишь они держат верный шаг. Они не просто упорствуют в своих заблуждениях, нет, они еще пытаются наступать. Недавно Мещерский выступил на областном совещании передовиков сельского хозяйства. Его речь - образчик высокомерия, смесь дилетантства с фанфаронством. Он не просто защищал травополье, не только открыто за него агитировал, но еще и грозил... Не пора ли травопольщиков вместе с травой с поля - вон!"

Илья еще раз прочел заключительный абзац пространной статьи Олимпия Ужакова и вдруг увидел...

Ребятня - три мальчишки и две девочки - давно уселась вокруг большого обеденного стола, и младшие в ожидании обеда украдкой отщипывали и жевали хлеб, перекладывали с места на место ложки, двигали тарелки, ерзали на стульях, всем видом своим выказывая крайнюю степень нетерпения.

-Покорми ты их, Вера, - сказала бабушка.

- Подождут, - ответила мать. - Да и пирог еще не поспел. Сейчас придет отец, станем обедать.

В их семье существовал обычай: в воскресенье обедали обязательно все вместе и на столе непременно было что-нибудь печеное - пирог, ватрушки, а иногда и торт. У матери выпечка получалась отменная.

Старшим - Федору, Наташе и Илье - тоже не хотелось начинать обед без отца, и они, как могли, сдерживали меньших и друг друга, без умолку хохоча и проказничая.

Обычно мать не терпела беспорядка и баловства за столом: сел обедать - ешь и молчи. Но в тот день она была не в себе, беспокойно и бесцельно бродила по дому, то и дело выглядывала в окна и протяжно вздыхала.

- Успокойся, Вера, - говорила бабушка. - Эка невидаль - комиссия! Сколько их побывало здесь за десять-то лет! А ничего... Бог даст, пронесет тучу мороком...

Тут пришел отец. Сердито громыхнул дверью. Ребятишки кинулись ему навстречу, меньшие повисли на нем, мешая раздеваться.

- Брысь, мелюзга! - притворно строго прикрикнула на малышей бабушка. - Марш за стол!

- Как комиссия? - дрогнувшим голосом спросила мать.

- Черти б ее побрали! - сердито выговорил отец, направляясь к рукомойнику. Долго намыливал и мыл руки, раздраженно говоря при этом: - Иезуиты какие-то! Нет бы прямо спросить: есть у тебя семена клевера и люцерны? Не привыкли! Не умеют! Не хотят так! Обязательно с вывертом. Непременно с черного ходу!.. Ах, как загорелись у них глаза, когда наткнулись на семена клевера. "Эт-то что такое?" - спрашивает главный фискал и улыбку под усы прячет. Клевер, говорю. "Что же вы намерены с ним делать?" - "Сеять". Ух, как его передернуло! И голос заскрипел, будто ржавые петли. "Надоело партийный билет носить?" Надоело, говорю, марионеткой быть в неразумных руках...

Мать всплеснула руками.

- С ума сошел, Данила Иванович!

В исключительных ситуациях она всегда навеличивала отца, обычно же называла его Данилушкой.

- А, ей-богу, надоело! - отмахнулся отец, старательно вытирая руки холщовым рушником.

- Молчи, Данила Иванович! Молчи!.. Ты уже прославился с кукурузой...

- Обошлось, как видишь. Не посеяли, и ничего, живы-здоровы!

- Зачем дразнить судьбу?

- А-а, Верочка! Два раза не помирать, а один не миновать...

- Чем же закончилась ваша дуэль?

- Зарокотал июльским громом: "Раз не действуют на вас убеждения, придется..." И не договорил. То ли на мою догадливость понадеялся, то ли не посмел... Давайте-ка обедать! Голоден, как мартовский волк...

-Что же ты все-таки ответил, Данила Иванович? - разливая щи, спросила мать. - Ведь не стерпел же, не смолчал...

- Угадала, Верочка! Через неделю областное совещание, там и отвечу... - И надорванно выдохнул: - Не могу я больше так: издеваться над землей, делать то, с чем не согласен... Не могу!

Видимо, об этом выступлении и писал Олимпий Ужаков. Илья еще раз перечитал статью. Значит, отец исполнил задуманное, выступил на областном совещании "с демагогической крикливой речью". Об этом совещании непременно должен быть отчет в газете...

Илья стал медленно листать газетные страницы и скоро нашел желаемое. Отчет с областного совещания передовиков сельского хозяйства занимал целый номер. Две полосы были посвящены докладу председателя облисполкома. Торопясь и все более волнуясь, Илья лихорадочно запрыгал взглядом по лесенке строчек. Быстрей, быстрей. Через одну, через две, через пять ступенек, юзом, едва касаясь черных перекладин, кувырком, пока не споткнулся о свою фамилию. "Самоуправство товарища Мещерского переросло в самодурство. Нам с вами, товарищ Мещерский, не по пути. Говорю об этом прямо и громко, И никакие ваши прежние заслуги не спасут..."- так грозно завершил докладчик критику отца и больше к Мещерскому не возвращался.

Илья стал просматривать отчет о прениях. «Последним в шеренге выступивших значился Мещерский. Однако вместо изложения его речи был редакционный комментарий: "Оратор попытался оправдать свою позицию, чем вызвал заслуженное возмущение участников совещания..."

Тут память снова воскресила… Сгорбясь, подперев руками голову, отец сидел как на поминках. Рядом - скорбные и тихие бабушка и мать.

- Ну что, Данила Иванович, отстрелялся? - спросила матъ, сострадая взглядом и голосом, Спросила и замерла, сжалась.

Отец вдруг распрямился, размашистым жестом крепко обнял мать и озорно и громко выкрикнул:

- Не пропадем, Верочка! Пойду, трактористом! Силенок не занимать. Машину знаю и люблю.. Голову под топор - не загинем!..

- Молодец, Данила! Так их!.. - азартно поддержала бабушка.

Отцу предложили место главного агронома в соседнем совхозе, уговаривали перейти в райсельхозотдел, но он ни в какую: только трактористом! На какое-то время их дом сделался эпицентром волнения, захлестнувшего весь поселок. То и дело приходили знакомые и не знакомые ребятам люди: возмущались и сочувствовали, негодовали и грозили кому-то. Отец отшучивался. Говорил громко, жестикулировал резко.

- Мужики! С чего бучу заварили? За десять лет директорства у меня все суставы окостенели. Самое время подразмяться...

Позже мать не однажды рассказывала, как отец явился к механизаторам и спросил бригадира: "Укажи, какой трактор седлать?", а бригадир в ответ: "Ты, Данила Иванович, не дури. Какой люб тебе, на того и садись. А заодно и бригадирствуй" Отец вроде бы стал отказываться, да трактористы насели на него - не отбился. И года не проработав механизатором, стал отец секретарем парткома совхоза. Как ни упорствовал представитель райкома, как ни уговаривал совхозных коммунистов выдвинуть на этот пост "человека политически более зрелого - не уговорил. И опять до свету уходил отец из дому, а возвращался поздним вечером. С любой нуждой, с любой бедой рабочие шли в партком или к отцу на дом.

Новый директор поднял хай: секретарь парткома подрывает мой авторитет, роет под меня яму!

Приехал из обкома какой-то высокий руководитель, вызвал отца в райком: объясни, оправдайся. Не стал отец объясняться, созвал общее собрание совхозных коммунистов, пришли на него обкомовский представитель и первый секретарь райкома. Поначалу задумано было то собрание закрытым, но рабочие забузили: от кого прячетесь? Зачем? Махнул рукой отец: приходи кто интересуется. Клуб трещал от людского скопища.

Задолго до собрания Илья с братом пробрались за кулисы, забились там за декорации и затихли, а когда началось, бесшумно вылезли из укрытия, все видели и слышали.

-Товарищи, - сказал отец. - Мы на виду друг у друга. И хитрость, и глупость, и подлость^:^ как и все доброе, захочешь - да не утаишь, Я не дипломат, не актер, Живу как совесть велит. Что на уме, то на языке, а слово с делом в ногу. Так, во всяком случае, казалось мне до сих пор. Но... вот что по этому поводу написал в обком наш директор товарищ Федоров... - Поворотился лицом к президиуму: - А может, сами скажете, Дмитрий Игнатьевич...

Жесткая напряженная тишина зала оглушительно взорвалась. Осколками брызнули гневные, язвительные выкрики:

- Пускай скажет!

- Нечего за спиной!..

- Этого нам не хватало!..

Директор, видимо, не хотел выступать. Он торопливым шепотом стал что-то объяснять представителю обкома, но что - было не разобрать за катящимся из зала гулом голосов, который все нарастал и нарастал, наливаясь неукротимой грозовой силой. Илье показалось, что эта грозовая волна вдруг сорвала директора с места и кинула к трибуне, туда, где только что стоял отец...

Давно это было. Очень давно.. С тех пор Илья побывал на многих собраниях, но ничего похожего больше не слышал и не видел. Он уже не помнил, что тогда говорил директор, и другие выступающие, хотя и слушал их разинув рот, но навсегда остался в памяти тот гул, похожий на рокот нарастающей штормовой волны...

Вечером Илья написал отцу письмо, в котором были и такие строки: "…Сегодня мне в руки попала газета со статьей Ужакова "Травопольщиков с поля вместе с травой!" Я вдруг многое вспомнил. Нашел газетный отчет с областного совещания передовиков сельского хозяйства, где ты произнес какую-то крамольную речь. Что это за речь? Если в твоей голубой папке сохранился ее текст, пожалуйста, пришли. Очень прошу".

Зачем ему понадобилась отцовская речь, произнесенная четверть века назад? На этот вопрос Илья не взялся бы ответить, но чувствовал - речь нужна, Чтобы черпать силы, когда будет тяжело. Отец не боялся говорить то, что думал, доказывая свою неугодную вышестоящим правоту. А он, сын, смог бы так?..


3

Это был праздник. Необъявленный, неожиданный, хотя и долгожданный, - праздник возвращения сына. Значимость и торжественность усиливались тем, что сын-то воротился почти с того света.

Но это был семейный праздник, и, кроме родни, на нем присутствовал лишь самый-самый близкий друг - Никита Иванович с супругой.

Валерка сидел между Дашей и Жанной. Выглядел он еще плохо - бледный, осунувшийся. Брови, губы, щеки Валерки постоянно шевелились, словно он намеренно гримасничал, корчил рожи. Это было неприятно окружающим, они старались на Валерку не смотреть, не касаться, его ни словом, ни взглядом Валерка чувствовал, что к нему относятся с какой-то брезгливой жалостью, злился, настырно, к месту и не к месту, лез в разговор, поперешничал, задирался и несмотря на категорический запрет матери выпил несколько рюмок коньяка.

Он оглох на одно ухо, оттого говорил излишне громко. Боясь, как бы Валерка не испортил обедню, Жанна неусыпно стерегла каждый его жест, взгляд слово и то успокаивающе гладила мужа по руке, то что-то увещевательно-ласковое шептала на ухо, а то властно смиряла острым, негодующим взглядом. Но едва Валерка дряб, понуро опускал плечи, как Жанна тут же меняла гнев на милость, принималась за мужем ухаживать: плескала в его рюмку коньяка, подкладывала закуски, наливала сок.

Как всегда, Инна Вячеславовна была тамадой и заводилой и еще поспевала за всем следить, все подмечать. Сперва ее очень беспокоил Валерий: не напился бы, не ляпнул бы что-нибудь непотребное, не затеял бы ссору. Приметив, как уверенно и ловко Жанна усмиряет своего благоверного, Инна Вячеславовна подуспокоилась, перенеся внимание на дочь.

Даша сидела точно на крапиве, то и дело взглядывала на циферблат огромных напольных часов. Она почти не глядела на сидящего рядом брата, не прислушивалась к застольному разговору до тех пор, пока Жанна не сказала:

- Вчера какой-то Мещерский звонил, Просил меня, чтобы я уговорила Валерия встретиться с ним.

- Какой Мещерский? - сразу насторожилась Инна Вячеславовна.

- Твой, наверное, - сказала Светлана Романовна мужу.

- Наверное, - согласился Никита Иванович.

- Это тот щелкопер, который всем недоволен. Он ведь постскриптум-то присобачил? - уточнил Матвей Алексеевич.

- Тот самый, - подтвердил Никита Иванович. - Во, характер! А мы талдычим об инфантильности современной молодежи. Побольше бы таких инфантильных. За принцип голову на плаху положит...

- Принципы разные бывают, - перебил друга Матвей Алексеевич. - Иной злодей тоже считает свои преступления оправданными, принципиальными.

- Какого рожна нужно ему от Валерки? - спросила Инна Вячеславовна.

- Сомневается в праведности суда над Третьяковым. И не просто сомневается, хочет доказать, что суд был неправедный, - пояснил Никита Иванович. - Настырный, черт. Раскопал где -то какого-то свидетеля. Тот хоть и не официально, а... Вот и ухватился за ниточку. Все на кон. Схлопотал два выговора, понизили в должности...

- Таких не понижать, а вышибать, - зло выпалил Матвей Алексеевич. - Частный детектив! Мыслимо ли дело? Что он себе позволяет?! В нашей стране - и частный сыск. Неслыханно!..

- Человек сомневается, ищет правду, а ты на него злишься! - натянуто улыбаясь, сказала Даша, глядя на искаженное гневом лицо отца. - Какая же это демократия?

- О, господи! - воскликнула Инна Вячеславовна. - Затосковала по демократии. И так раздемократизировались - ни берегов, ни плотин...

- Точно, ма! - подхватил Матвей Алексеевич. - Лезет каждый, куда вздумается. Один - сомневается. Другой - не доверяет. Третий - выслеживает. Не поспеваем на доносы отвечать, которые нам из Москвы пересылают...

- А ты бы хотел вне контроля и без учета? - теперь уже открыто подковырнула Даша.

- Хватает контроля! - загремел задетый за живое Матвей Алексеевич. - Не понимаю, чего ты вдруг...

Певуче бумкнул дверной колокольчик. Угрожающе заворчал Чанг. Даша сорвалась с места, метнулась в прихожую, и тут же послышался ее голос:

- Спокойно, Чанг. Сидеть. Это свой. - Щелкнул дверной замок. Приглушенный мужской голос проговорил что-то невнятное. И снова Даша оживленно, хотя и несколько растерянно: - Здравствуй, Илья. Проходи, пожалуйста. Я сейчас.

Хотела было встать Инна Вячеславовна, но муж удержал ее взглядом. В неловкой тишине отчетливо слышался незнакомый голос:

- Сиди, сиди, Чанг. Чего ты? Не узнал? Ну-ну, не показывай клыки. Ты же добрый пес. Мудрый и сильный. А мудрые и сильные злыми не бывают...

Снедаемая любопытством, Жанна повернулась лицом к высокой стеклянной двери, выходящей в прихожую, и ловила каждый звук, долетавший оттуда.

Никита Иванович как-то странно, настороженно-выжидательно заулыбался, вслушиваясь в голоса из прихожей.

- Как там? - спросила Даша.

- Тепло. Весной пахнет. Надевай дубленку. Ты же сибирячка.

- Ха-ха-ха! Весной пахнет - надевай дубленку...

Дверь распахнулась, заглянула Даша в дубленке.

- Я в кино. Две серии. Не теряйте.

- Куда она? - капризно выкрикнул Валерий. - Куда?

Никто не ответил.

Хлопнула входная дверь.

Только теперь все вдруг заметили неловкую тишину.

- А ведь это... Илья Мещерский, - тихо проговорил Никита Иванович.

И праздник расклеился, расползся по швам. Как ни старались расстроенные хозяева казаться веселыми, не смогли вернуть ускользнувшее настроение: всех взволновало нежданное явление Ильи Мещерского.

"Значит, это он, - думала Инна Вячеславовна. - Накинула петельку. Наплевать ей на брата и на отца... Хорош гусь!.. Приперся. Нахал! И не моргнул. Что же дальше? Сломаю дружбу - враг Даше. Не осилю - все равно враг. Себе. Семье. Ах, Даша, Даша. Одна надежда на ее непостоянство. Погладит против шерсти, и отвернется... А вдруг любовь? Зацепить бы ее самолюбие, тогда ничего не пощадит. По нему и бить, на него жать. За-да-чка..."

"Где они стакнулись? - трудно соображал огорошенный Матвей Алексеевич. - Знала бы Даша, что за тип этот Мещерский... Теперь знает. Хватит ума и характера... А ну влюбилась? Не совладает. Не приучена себя ломать... Сукин сын! Сквозь стенку пройдет. Может, и голову Даше кружит, чтоб с тыла зайти? Негодяй! Валерке капкан настораживает, мне яму роет, а Дашу... Не может Дашка! Гордячка. Умница... Справится. Сама справится!"

Жалобно морщась, вздергивая то левый, то правый уголок губ, Валерий пытался унять нарастающую пульсирующую боль в черепе. Боль зародилась подле левого виска, сползла в затылок, а оттуда растекалась по всей голове. Он все слышал, все понял. Сегодня Жанна еле отбилась от Мещерского. "Этот хам, - сказала она, - может изловить тебя на улице, явиться на работу. На всякий случай заруби на носу: у тебя было сотрясение мозга и потеря памяти. Ты ничего не помнишь. Слышишь? Ты ни-че-го не помнишь!.." - "Провал памяти. Ничего не помню", - и все, не надо доказывать, оправдываться, отбиваться. Провал памяти!.. Ловко. Молодец Жанна... Лучше не придумаешь. Придумать. При..." Нет, память никуда не проваливалась, и Валерий помнил, отлично помнил драку. "Отец догадывается или знает? Молчит. Правильно делает. Лежачих не бьют. А тот мужик получил по заслугам... Уломала бы Дашка этого..."

Торопливо и неприметно Валерка опрокинул в рот рюмку коньяка. Жанна хотела ему помешать, но в последний миг передумала. "Черт с ним... Как взбаламутил их этот журналист! Зашевелились. Запереглядывались... Вывернутся. Отобьются. Даша поиграет, порисуется и отвернется от этого Мещерского. Приросла к дачкам, машинам. "Что угодно приказать, водки или чаю?.." Дурак журналист! Свернут ему шею. Только бы не сразу. Подольше бы поволокитились, и мой губошлеп попритих бы. Даже эта мегера струсила. Глазом кусает, языком облизывает. Боится. Теперь ты у меня... Помотаю. Потреплю. Сполна рассчитаюсь..."

А Никита Иванович неожиданно для себя остро позавидовал Илье Мещерскому. "Легко и вольно этому бунтарю. Ни кресла, ни льгот, ни карьеры - нечего терять! Оттого и никаких ограничителей. Жми до победы, либо... Или-или. Не надо балансировать. Показывать кукиш из-под кровати. Вышел напрямую - и лоб в лоб. Сукин сын!.. И я таким народился. Так начинал. Ну, не тот масштаб. Не было его хватки и образования. А дух-то... Цели... Когда на крутизну лез, думал: сверху легче разбежаться, набрать скорость - сильней ударить... Ничего не думал!.. Искал, где лучше. Теперь в обойме. В золотой цепи. Сиди и не мяучь, не то выщелкнут, станешь как все, как большинство... Мещерский вот... Поплачется еще, покается, а толку... Скоро тридцать парню, а ни кола, ни двора, И впереди не светит... И не надо! Достаток, блага, пост - все это вериги, путы. Зачем они Мещерскому? Такие, как он, двигают жизнь... Двигают или баламутят? Бередят больное..."

Тут ему чувствительно, со значением сдавила локоть Светлана Романовна. В глазах жены Никита Иванович приметил укор. "А что я тебе говорила? - выражал ее взгляд. - Гони, пока не поздно, не то такое выкинет..." - "Иди ты к черту вместе с Мещерским!" - зависло на языке вдруг взъярившегося Никиты Ивановича. Но вместо этого он весело воскликнул:

- А ведь мы еще не обмыли японскую мебелишку! Теперь, наверное, у ваших дверей очередь любопытных. Это же музей!

В другой раз Инна Вячеславовна от подобных слов все перышки распустила бы, а сейчас лишь пробормотала скороговоркой:

- Нынче ничем никого не удивишь.

И снова за столом понурая, растерянная тишина.

- А не спеть ли нам, братцы? - подал голос Никита Иванович.

И запел. Да сразу с таким надрывом, с такой неизбывной тоской и страстным зовом, что мигом поманил, увлек за собой всю компанию. И та хотя негромко, но слаженно пропела припев. А Никита Иванович, полуприкрыв глаза, повел песню дальше:

А первая пуля...
Ах, первая пуля...
Да, первая пуля ранила коня.

Негромкая, щемящая душу песня как усталая птица низко кружила над головами. Каждый думал о чем-то своем. Думал не разумом, сердцем.

_Подперев_кулаком_голову,_Никита_Иванович_выводил:_

Жалко только волюшки
Во широком полюшке,
Сабли моей вострой
Да буланого коня...

И в самом деле ему нестерпимо жалко было той своей далекой, молодой, безоблачной волюшки...


4

Кинофильм был американский, о каскадерах; умело и ловко сделанный боевик. Даша напряженно и неотрывно смотрела на экран. А Илья смотрел на нее.

- Ты что? - насмешливо спросила Даша, перехватив устремленный на себя взгляд.

- Ничего.

- Куда ты смотришь?

- На тебя.

- За этим и пришел в кино?

- Только за этим...

- Гляди лучше на экран.

Она еще дважды, притворяясь рассерженной, просила об этом, но...

Вряд ли есть на Земле женщина, которую не радовало бы восторженное поклонение даже нелюбимого мужчины. Влюбленный взгляд Ильи, прикосновение его руки, ласковый шепот - все волновало девушку, заставляло сильней биться сердце...

После душного темного кинозала ночь показалась бодряще свежей и светлой. Не сговариваясь, Илья и Даша отделились от людского потока, свернули с главной улицы и бездумно пошли вдоль неровной шеренги одноэтажных бревенчатых домов: то просторных, добротно и на века скатанных, то крохотных, аккуратно-декоративно изукрашенных, а то - давно отживших свой век развалюх. Дома были слепы, глухи и немы. Наглухо закрыты ставни. Непроницаемые заборы. Запертые калитки и ворота.

- Как фильм? - насмешливо спросила Даша.

- Отменный! - восторженно откликнулся Илья.

- У тебя сегодня день восторгов? Все изумительное, великолепное, прекрасное...

Илья засмеялся.

- Отец говорил: "Когда в себе светло, вокруг и в морок солнечно".

- У тебя не отец, а кладезь мудрых мыслей. Кто хоть он?

- Сын кузнеца. За два дня до войны окончил десятилетку. Сразу ушел добровольцем на фронт и - от звонка до звонка. Начал механиком-водителем танка, кончил командиром танкового батальона. Шесть боевых орденов и три ранения. После войны - в сельскохозяйственную академию. В Москве и с матерью встретились. В институте иностранных языков училась. Три языка в совершенстве. Оставляли на кафедре, предлагали в аспирантуру, сулили работу за рубежом. А она за отцом в Сибирь. Он - директором совхоза, она - преподавателем английского в школе...

- Выходит, ты ни в мать, ни в отца?

- Я после десятилетки поступил в Уральский политехнический. Полтора года проучился - не могу! Вернулся домой, стал работать трактористом...

- Трактористом? - изумилась Даша.

- Точнее, механизатором: тракторист, комбайнер, шофер и ремонтник. Три года подряд поступал в Ленинградский университет, на филологический. Готовился как зверь. Сдавал нормально. Но в итоге всегда полбалла не хватало. Завелся я и прорвался к председателю приемной комиссии. Тот поглядел мои документы и запел: "Двенадцать человек на место... Все достойны... Как быть? Должны же мы кого-то..." Ну, ясно. Кого же еще, если не деревенского парня из Сибири!..

- Как же ты все-таки попал в университет!

- С четвертого захода! И совершенно случайно... Такие дурацкие темы дали для сочинения - обалдеть! Я крутил, крутил и выбрал "За что я люблю Льва Толстого?" А я его не люблю! Так и написал: "Не люблю Льва Толстого" и на шести страничках изложил свои взгляды. Сдал сочинение, сразу на вокзал за билетом. А за мной в это время прибегали из приемной комиссии. .Привели к какому-то старичку-профессору рафинированному интеллигенту. "Вы что, в самом деле не любите Льва Николаевича?" - "Не люблю!" - "За что же, голубчик?" - "Я написал!" - "Буду счастлив, если, прослушав мой спецкурс, вы измените свое мнение..." Пришлось сдавать остальные экзамены...

- Переубедил тебя профессор?

- Нет. Не люблю великого графа! Позер! На публику работал. И письма его, и дневники, и статьи - все на публику!. Все - от ума, не от сердца... Конечно, великий мастер слова, но... Не приемлю - и точка! И Анну его не люблю. И Нехлюдов противен. А уж его сусальные байки о том, как барин мужика спас, - юродство!

- Наверно, ты единственный специалист по русской литературе...

- Я со второго курса перешел на отделение английской филологии. Его и окончил.

Даша даже приостановилась от изумления.

- Ты владеешь английским?

- Само собой.

- Почему тогда... на моих именинах... Они говорили о тебе такие глупости, а ты...

- Да наплевать мне сто раз на этих снобов. Меня интересовала и волновала только ты!

- Негодяй... - восторженно-ласково проговорила она. - Какой же ты негодник, Илюшка...

Он обнял ее за плечи, легонько прижал к себе, и они пошли еще медленнее. Голова к голове. Рука в руке. Казалось, земля притягивала их подошвы,оттого и шли они редкими, короткими шажками.

А улочка становилась все уже. Все больше росло на ней деревьев. Нетрудно было догадаться, как зелено и нарядно бывает здесь летом. Но и теперь опушенные легким белым кружевом встопорщенные акации, раскидистые яблони высоченные тополя и липы придавали улочке своеобразную красоту

Сладковатый березовый дымок приятно щекотал ноздри. В трепетном лунном сиянии снег казался осыпанным мелкой серебристой крошкой. Илья и Даша, держась за руки, медленно брели серединой улицы.

Ты не знаешь, как называется эта улица

- Не знаю, Даша.

- А я знаю.

- Как?

- Улица радости.

- И любви, - добавил Илья.

- И любви, - повторила она шепотом. - Все это похоже на сон...

- И снится Даше сон прекрасный. Неповторимо дивный сон. Мороз и ветер. Месяц ясный. Куржак серебряный. И он...

- Илья Мещерский?

- Да, это он. Одет небрежно. И, как всегда, разгорячен. Без памяти в нее влюблен. Он Дашу обнимает нежно...

И он еще крепче обнял девушку. Та доверчиво прильнула, они поцеловались.

Поразительно тихо в пустом переулке. Даже собачьего лая не слышно Бесшумно текла над головами пенная река облаков. Невесомо скакал по сугробам молодой бодливый ветерок. Неслышно облетали с ветвей искристые нити куржака. Волшебная. Волнующая. Прохладная тишина. Влюбленным в ней покойно и отрадно. Обнявшись, они стояли посреди улицы и целовались.

- Пойдем. - просительно прошептала она, не двигаясь.

- Пошли, - согласился он, целуя девушку.

- Поздно, - выдохнула она, прижимаясь.

- Наверно, - еле слышно сказал он.

Ах, как неуловимы, как стремительны минуты любовного свидания. Они не бегут. Не летят. Тают где-то там, недосягаемые и неуловимые.

От поцелуев кружилась голова. А казалось, колышется мир. Качается гигантская вспененная чаша небосвода, и звезды в ней то тонут, то всплывают. И дома, пережившие своих строителей, и детей их, и внуков, порченные временем, доживающие свой век дома, будто хмельная ватага озорных парней в разгульном хороводе, то наступают на влюбленных, то пятятся от них.

- Замерзла?

- Угу.

- Дай мне руки поскорее.

Подышал на ее пальцы, прижал к губам.

- Видишь? Ожили... Сейчас согреем щеки... Сперва левую... Теперь правую... Вернем первозданную чувствительность бровям... И глаза согреем.. Не трепещи ресницами, губам щекотно… Вот из королевы снежной вышел образ девы нежной...

- А губы?

- Прости, я думал губы у тебя всегда горячие.

- У-м-м.

- И губы замерзли?

- Угу...

Качается планета, ускользая из-под ног. Только обнявшись, могли влюбленные устоять на ней.

- Погоди. Дай перевести дух, - взмолилась Даша.

- Какие у тебя губы…

- Какие?

- Не оторвешься...

Из-за поворота вылетела автомашина. Пронзительно и коротко вскрикнув, промчалась мимо.

- Половина первого, - замедленно подняв запястье к глазам и посмотрев на часики, вздохнула Даша. - Пора...

- Пора. А сердце не устало. Любить, ласкать. И целовать. Ему все мало. Мало. Мало. Ему бы все опять с начала. Да поскорее бы начать...

- Илюшка, ты поэт.

- Только рядом с тобой. Ты моя муза. И божество. И вдохновенье. И жизнь. И слезы. И любовь...

- Плагиатор...

Они шли, обнявшись.

Медленно.

Шли и говорили бог весть о чем. В этом разговоре слова и фразы не имели значения. Они были лишь отдушиной для чувств, переполнявших сердца.

- Илюша, посмотри, пожалуйста, на часы.

- Без четверти три. - Он легко приподнял Дашу^;^ поставил на крыльцо.

– Ой!

– Летом в это время светает. Нарождается новый день...

– Грядут новые заботы...

– Заботы, хлопоты, труды – все в радость, если рядом ты.

– Ты звонил Валерке?

– Ага.

– Оставь его. Он еще не очухался.

- Ладно, - охотно уступил Илья. И вдруг спросил: - Ты веришь им?

- Кому?

- Тем, кто расследовал, судил...

- Я папе верю.

- Папа - это, конечно, убедительно. Но... Он мог не знать...

- Зачем тебе все это? - в упор спросила Даша.

- Н-не знаю,.. - обезоруживающе откровенно признался Илья. - Ей-богу не знаю! Тут нет какой-то конкретной цели... Если ты наткнулся на подлость, пакость и мимо прошел - ты кто?.. - Перевел дух. Помолчал. - Помнишь пророчество Достоевского: "Мир спасет красота?" Я верю в него. Но красоту надо и подпирать, и оберегать, иначе зло разделается с ней. Оно агрессивней, зубастей добра. И сильней. Только всем миром можно уберечь и отстоять красоту. И не благими намерениями. Не громкими речами... Тут беспощадная схватка... Выйти из нее, стать на обочину... - стоит ли жить?

- А я? - тихо спросила Даша.

- Ты?.. Ты - чудо... Родник в пустыне... Роза в снегу... Звезда в тумане.

Даша порывисто обхватила его за шею. Илья легко поднял девушку на руки, закружил.

И снова мир заколебался, и таяли минуты на лету...




ГЛАВА ВОСЬМАЯ



1

С Олимпием Ужаковым мать-природа обошлась куда как милостиво: недодав внешнего обаяния, наделила его не только талантом, но и необъяснимой, прямо-таки магической силой воздействия на женщин. Даже те из них, кому Олимпий был откровенно неприятен, признавались, что их беспокоил, тревожил его буравящий взгляд. Может, поэтому, а может, по иным, неведомым причинам имел Олимпий покровительниц и в творческом союзе, и в столичной газете, и в издательстве. Все это были женщины пожилые, некрасивые и крепко обиженные , жизнью. Злые языки говорили, что Олимпий одаривал их не только любовью, но и ... Да мало ли что говорят завистники...

Сегодня утренним рейсом прилетела из столицы корреспондентка Ирина Семеновна Чебышева, которую в кругу литераторов называли просто Ирочкой, а Олимпий ее звал Ир.

- С приездом, Ир, - грубовато-низким, с похмельной хрипотцой голосом проговорил Олимпий. Ловко выхватил портфель из ее руки, ткнулся губами в напудренную щеку. - Как долетела?

- Отлично, - браво откликнулась Ирина Семеновна. - Еле вырвалась. Всего на двое суток.

- Жаль, - подосадовал Олимпий. - Увезу тебя в свою загородную резиденцию, поближе к природе. Лес. Нетронутый снег. Грибочки, огурчики, брусничка. Соленые, моченые и маринованные, конечно. Славно!..

Он так нажимал на "о", что слова получались какие-то округлые и весомые. Глаза-буравчики Олимпия бесстыдно ощупали рыхлую фигуру женщины. Ирине Семеновне, как видно, нравился выговор Олимпия и его буравяще-острый взгляд. Женщина кокетничала, улыбалась.

Усадив гостью на переднее сиденье "Жигулей", Ужаков сел за руль.

Дача Олимпия находилась в деревне Кругляши, в сорока километрах от города. Это была просторная крестьянская усадьба - добротный пятистенок, крытый двор с гаражом, подвалом и еще какими-то хозяйственными постройками. Перед домом палисадник с черемухой и рябиной, на задах - большой огород с баней. Когда-то, видно, здесь жил крепкий, рачительный хозяин.

- Ого, какое поместье! - восторженно пропела Ирина Семеновна, озирая владения Олимпия. И тут же с подчеркнутой деловитостью спросила, поднимаясь на крыльцо: - С чего начнем? Есть какая-нибудь программа?

- Сперва побанимся. Пощекочу, похлещу, поласкаю тя веничком... - Олимпий сграбастал женщину в охапку, притиснул и просипел глухим, нутряным голосом: - Истосковалась, поди, по мужику-то?

- Истосковалась... По тебе...

После бани обедали. Похлебали ароматной ушицы из свежих карасей, поели пельменей. Водку закусывали маринованными маслятами, солеными рыжиками, моченой брусникой.

Разомлевший Олимпий сидел в белой рубахе с расстегнутым воротом и закатанными по локоть рукавами. Влажно блестели недлинные, жесткие, еле приметно тронутые проседью волосы. Широкое плоское лицо полыхало жаром. Олимпий то и дело отдувался, смахивал испарину со щек. Глаза-буравчики не

посверкивали жальцами, не царапали, не кололи. Умиротворенный, сытый Олимпий лучился довольством и здоровьем. По-хозяйски покровительственно и поощрительно посматривал он на жующую Ирину Семеновну и то поглаживал ее по плечу, то похлопывал по бедру, а то обнимал за располневшую мягкую талию.

- Поедим и за дело, - похоже, и сама в то не веря, полным ртом проговорила Ирина Семеновна.

- Поедим и бай-бай, - непререкаемо, хотя и мягко, поправил Олимпий.

- А очерк? Я должна привезти очерк о тебе, твоем творчестве. Литературный портрет.

В глазах-буравчиках Олимпия заискрилось самодовольство. Обняв женщину за плечи, сказал с приметным снисхождением:

- Очерк твой лежит на столе. Перепечатанный. Вычитанный. Ровно тринадцать страниц, как ты и желала. Вечерком посмотришь. Лучше меня обо мне никто не напишет.

- Олимпий!..

- Чай или кофе? Может, молочка?

- Смотри, забалуешь меня, - играя голосом и глазами, сказала Ирина Семеновна. - Возьму и останусь тут навсегда.

- Оставайся, мать. Крестьянствовать станем. Я на земле вырос. Умею ее гоить. Не привыкать хозяевать. Заведем животину разную. Будет тебе и продовольствие, и удовольствие. - Небольно ущипнул женщину. - Чайку или кофе?

-Кофейку.

Звонко шлепая босыми ступнями по крашеным гладким половицам, Олимпий прошел за занавеску, погремел там посудой, пробормотал что-то, и вот перед Ириной Семеновной маленькая чашечка с душистой черной жидкостью.

...Только поздно вечером Ирина Семеновна прочла написанный Олимпием очерк о себе. Прочла, и восхитилась, и наговорила польщенному автору столько комплиментов, что того в конце концов разобрало. Босой, в холщовой белой рубахе навыпуск, засунув ладони в карманы полотняных штанов, Олимпий вышагивал по горнице и вроде бы не для кого-нибудь, для себя говорил и говорил, замедленно и тяжеловесно, упорно и приметно окая:

- Талант, милушка моя, как плодоносная почва, на коей произрастает любое растение. Нет талантливого поэта, который не сработал бы добрую прозу, паче того публицистику. Нет и настоящего прозаика, для коего не по зубам была бы драма и даже стихи. Конечно, не все равноценно. Что-то главенствует...

Краем глаза приметил, как Ирина Семеновна проворно вытащила из сумочки блокнот и торопливо застрочила. Давая возможность женщине не отстать, Олимпий выдержал, вроде бы нужную для раздумий, паузу, а когда Ирина Семеновна окончила писать и восторженно замерла, заговорил снова:

- Многие считают, чтобы войти в литературу, достаточно иметь крепкий зад и острые локти. Усидчивость плюс грамотность плодят ту выхолощенную, стерильную гладкопись, которой полны ныне современные журналы и книги. Талант непременно угловат. Резковат. Не схож. Гладкопись всегда отполированна и поката, не зацепит ни мысль, ни чувство...

Неловко согнувшись над блокнотом, положенным на колени, Ирина Семеновна упоенно писала. Прическа ее растрепалась, и Олимпий увидел, что волосы у женщины тонкие, редкие - кое-где просвечивал череп. Морщинистая шея, дряблые пухлые плечи, рыхлый торс и неохватно располневшие бедра - все вопило о том, что приходят к концу ресурсы, природой отпущенные этому телу. "Намалюется, надраится, засупонится и думает, обжулила старость. Дура..." Поймав себя на этой мысли, поспешил от нее избавиться. Но пакостная мыслишка не отставала, только меняла форму и, отринутая слева, вдруг высовывалась справа иль выныривала сзади. Он отводил глаза от женщины, смотрел на половицы, на сверкающий черный бок голландки, но все равно видел то толстую короткую ногу ("как у поросенка"), то обнаженную полную руку с поношенной, будто нечисто простиранной и невыглаженной кожей, а то плотно уложенный на колени круглый, мягкий живот ("хоть бы плавала, что ли, да воздерживалась в еде"). Брезгливость грозила перерасти в раздражение, а впереди была ночь, и надо было делать вид, что любит это тело пылко и преданно. Одна надежда на водку, но сколько можно пить? Тогда он принялся убеждать себя: "Баба-то она ничего. Еще в силе. Умница. И способная, даже талантливая журналистка. Такую рецензию на мой роман ахнула...". И, чтобы окончательно погасить неприязнь, сказал:

- Пойдем, Ир, погуляем на сон грядущий.

- Пойдем, - охотно откликнулась она. - Только сначала ответь, что ты считаешь для себя главным: прозу, поэзию или драматургию?

- Я дуалист: исповедую марксизм, а верю в бога. Прославляю механизацию, индустриализацию, интенсификацию деревни, а люблю ее патриархальную суть. Сивку-бурку. Покос с литовкой. Ночевки в шалаше. Песни под гармошку. Поле в суслонах и скирдах... Машина не понимает, не чувствует землю. Между ними ничего родственного. Растение, дерево, человек - дети земли...

Грохнула калитка во дворе. Ирина Семеновна не оторвалась от блокнота: какое ей дело, что и где стукнуло. А Олимпий насторожился, оборвав речь, прислушался: кто-то шел в дом. Кто? Не жена ли? Влюбленная овечка. Взглядом не поперечит. Готова сапоги лизать, лишь бы при ней. Ревнует молчком, а упрекнуть боится. Зато уж если выследит любовницу - и окна выхлещет, и на улице в физиономию вцепится. Сказал, поработаю на даче, срочно рукопись надо сдавать. Не поверила, но смолчала... "Если сунется, так разверну, до города не остановится..."

Олимпий закипел. На плоском, вмиг побелевшем лице сразу стали видны широкие скулы, В глазах-буравчиках засветились остро отточенные жальца.

- Я сейчас, - буркнул склонившейся над блокнотом Ирине Семеновне и решительно прошел на кухню.

Плотно притворил за собой дверь горницы, в которой осталась гостья. Хотел было спешно, кое-как убрать посуду со стола, да передумал. "Наплевать. Еще перед ней изворачиваться да маскироваться. Много чести..."

Остервенело сунул ноги в валяные калоши.

Пинком распахнул дверь в сени.

Включил лампочку.

- Кто?

- Это я , - отозвался вроде бы знакомый смущенный голос.

Олимпий откинул крюк, распахнул дверь. В сени вошел Илья Мещерский.

- Добрый вечер О...

И осекся, наколовшись на жалящий взгляд из-под насупленных бровей. В раскорячистой, чуть присогнутой фигуре Олимпия угрожало и настораживало все: и тяжелые, налитые гневом кулаки, и чуть отставленные локти, и широко раздвинутые, будто в пол вросшие ноги.

- Ты что? Не узнал? - натянуто заулыбался Илья.

- Не ждал, - буркнул Олимпий, не в силах с ходу перестроиться.

- Чем нежданней, тем желанней, - попытался Илья хоть как-то смягчить обстановку.

Но Олимпий не откликнулся, не выказал даже малой приветливости. Похоже, он был уверен, что, огорошенный такой встречей, Илья повернется и уйдет.

Но Илья не уходил.

Так и стояли молча, озирая друг друга, до тех пор, пока холод не пронял Олимпия, воротив ему сообразительность.

- Проходи, - все также неприветливо и грубо уркнул он.

Перешагнул высокий порог Илья и встал, как прикованный к полу, ожидая привычных радушных слов, которыми в Сибири встречают даже незваного гостя. Но вместо этого Олимпий жестко спросил:

- Откуда свалился?


2

"Человек предполагает, бог располагает", - не однажды слышал Илья от бабушки, но в ответ лишь насмешливо хмыкал либо пренебрежительно фыркал, ибо подобные мудрствования считал ширмой, за которой норовят схорониться трусы, неумехи и лодыри. Он не хотел играть в чужой, пусть и очень талантливой пьесе, не хотел быть марионеткой даже в руках всевышнего. Безвыходных положений Илья не признавал:

-Чего тогда уперся? - как-то сердито спросил Чугунов. вспомнив разговор у шефа перед редколлегией. - Стоило покаяться...

- Не обучен юлить.

- Разве я призываю юлить?.. Но есть же тактика. Если надо попятиться, чтоб разбежаться, - пяться. Можно уклониться от удара, - уклоняйся! Нужно сделать обходное, обманное движение, чтоб разоружить противника, - ловчи и бей!.. Давно прошли времена, когда сперва трубили "иду на вы", потом нападали...

- Наверно, вы правы. Но я не могу. Не умею.

- Дурак! - сочувственно и необидно сказал Чугунов и лысиной покачал. - Везло тебе, сосунку. Не били мордой о стенку, не загоняли в лузу, вот ты и шеперишься.

- Но вы-то!.. Вы же... должны понять...

- Да все я понял! - с каким-то пугающим не то ожесточением, не то отчаянием воскликнул Чугунов. - И радуюсь за тебя. И боюсь... Ну, коли уж решился, - держись! - вскинул кулак. - За хвост ли, за гриву ли - держись!.. Мы не смогли, так ты...

И столько тревоги, и боли душевной, и надежды было в его голосе, и во взгляде, и в этом вскинутом над головою кулаке, что Илья смешался, не зная, что сказать, и страшно смущаясь своего растерянного молчания,

Чугунов годился Илье в отцы. За спиной у него - война и тридцать пять лет работы в газете. Он был упрям и негнуч, но дело знал отлично. Неплохо владел пером. Мог написать и передовицу, и фельетон, и зарисовочку в уголок природолюба. Но главное, он имел собственное мнение, не таясь высказывал его и защищал. С непонятным смятением, почти с испугом Илья глядел в иссеченное морщинами лобастое лицо Чугунова - усталое, с припухшими веками, отечными мешками под глазами. Глядел и молчал.

А Чугунов вдруг посветлел, улыбнулся и размашисто хлопнул Илью по плечу.

- И хорошо. Хорошо, что молчишь, Значит, на том стоишь. Ну, а коли решишь...

- За меня уже все кто-то решил. Кто? Отец? Время? Не знаю. Только по-иному не могу. И захочу - не смогу.

- Тогда крепись. - Неожиданно крепко Чугунов ухватил Илью за плечи, притянул к себе. - Чует мое сердце: быть тебе сбитым. - Резко оттолкнул парня. - Ну да за одного битого...

сам знаешь. Будь готов ко всему - вот главное.

И будто специально для того, чтобы подтвердить эти слова Чугунова, на Илью действительно обрушилось...

Пришло письмо из Ленинграда от бывшей невесты. Странное письмо. Будто и не расходились они в разные стороны, лишь на короткое время расстались, и она уже затосковала, и «ждет, и готова прилететь на крыльях любви. "Только шепни, помани, если, конечно, не разлюбил, не передумал..." Больше года минуло с их последней встречи. Сколько несправедливо-обидного и горького наговорила она на прощанье. И на тебе "только помани". "Откуда узнала, где я ? Что ответить? Выяснили ведь, высказались, отвернулись. Чего же еще?.." Первая фраза ответного письма оказалась непосильной, "Здравствуй, Алла", - казенно и обидно. "Милая Алла" - какая же она милая? Пока перебирал возможные варианты, в кабинет вошла - камнем с неба грохнулась - директор универмага Тамара Георгиевна, высокая дебелая, с пышными, красиво и броско уложенными волосами цвета начищенной бронзы. Она вошла решительно и в то же время кокетливо, четко отработанной и выверенной походкой знающей себе цену, независимой женщины; подала Илье руку так вельможно и церемонно, что впору было кланяться и целовать.

- Добрый день, Илья Данилович... - Сверкнула ослепительной улыбкой. - Не ждали?

- Честно говоря, нет, - признался Илья. - Садитесь, пожалуйста. - и когда Тамара Георгиевна неспешно и величаво опустилась на стул, спросил: - Что-нибудь случилось?

- Вот уже не думала, что женщины появляются у вас только по поводу и по случаю...

Пришлось Илье сходить с деловых рельсов, включаться в праздничный веселый треп, подспудно соображая, что же привело сюда Тамару Георгиевну. Чтобы поскорее развязать этот узелок, он с показной заинтересованностью принялся расспрашивать нежданную гостью о торговых делах.

- С планом у нас в ажуре! - звенел высокий сильный голос Тамары Георгиевны. - При таком спросе и денежном обеспечении населения грешно проваливать план. Но дефицит!.. Вот наш бич!.. Стоит выкинуть на прилавок дефицит, и... завертелась карусель! В универмаге двести пятьдесят человек продавцов, а еще товароведы, экономисты, плановики, складские работники, у них - мужья, родичи, поклонники, друзья. Понимаете? А ведь что-то надо попрвдержать в заначке, на всякий случай. Понадобились, скажем, вам зимние ботинки, не станете же вы покупать их у фарцов за двести пятьдесят рублей... "Тамара Георгиевна, выручай" - и я выручу. И таких жаждущих и страждущих в городе-то... ого!..

Илья вдруг вспомнил, как покупал в универмаге японский плащ, и внутренне съежился от недоброго предчувствия: сейчас, чего доброго, не рублями, а совестью придется расплачиваться за ту злосчастную покупку... А Тамара Георгиевна вошла в азарт и голосом то проникновенно тихим, то резким и громким продолжала вещать:

- Тут и черт не угодит всем. Одних улестил, других непременно обидел... А ведь хвост-то у дефицита мерзкий. И хотим мы того, не хотим, всю эту мерзость: и фарцов, и спекулянтов - всех шьют к нам. И каждый норовит сунуть нос, ущемить, уколоть, Проверялыциков, надсмотрщиков... Господи! От звонка до звонка пасут нас! На прошлой неделе какие-то самозваные горлопаны-проверялыцики вместе с ОБХСС и народным контролем устроили налет на обувной склад. Сами понимаете. Там и австрийские сапоги, и бельгийские босоножки, и "саламандра". Мизер по количеству, но... ОБХСС побрюзжали и отлепились. Народный контроль что-то записал и тоже слинял. С этими фирмами у нас полный контакт. А вот с горлопанами пришлось туго. Где-то у вас должно быть их письмецо...

- Не видел, - бормотнул Илья, пораженный осведомленностью Тамары Георгиевны.

- Есть, есть! - настаивала гостья, - Вы же готовите полосу о торговле,..

"И это знает!" - поразился Илья, глядя на недавно принесенную Диной Гвидоновной папку с надписью "Дефицит" - так решили они назвать предполагаемую полосу.

- Минуточку, Тамара Георгиевна, сейчас я гляну, - проговорил он, придвигая папку. Торопливо перебрасывая листки, бормотал, - Не то... Нет... Нет это... Ага. Да, есть такое послание... Одиннадцать подписей... - Пробежал глазами по строкам. - Сердитые ребята. Тут не только вам, и облторгу, и облисполкому поддали жару. - Поднял глаза на женщину? - И что же вы хотите?

- Перешлите письмо в управление торговли...

- В управление торговли?

- Ну, в прокуратуру, в обком, хоть к черту на рога! Пусть разберутся, накажут, привлекут... - Неожиданно накрыла своей обихоженной пухлой рукой руку Ильи. - Сговорились?

- Насколько я понимаю, - мягко высвобождая руку, заговорил Илья, - в области нет силы, способной причинить вам неприятность. Чего же вы боитесь?

- Огласки, - ответила женщина, вновь накрывая ладонью руку Ильи, - И не боюсь - не хочу!

Продолжать этот унизительный торг Илья был не в силах, Следовало либо решительно и резко отказать, либо согласиться: середина отсутствовала. "Проклятый плащ!.. Дурак!.. Послушал Заклепкина, связался..."

- Хорошо, Тамара Георгиевна, - вынул лист из папки, сунул в стол. - Но это первый и последний...

- О, господи! - воскликнула гостья, пряча за усмешкой раздражение, Кровь прилила к ее лицу, глаза стали как будто больше и ярче. Какое-то время она молча оглядывала Илью, потом проговорила назидательно и осуждающе: - Не надо спешить, Илья Данилович. Торопливость нужна кошке в погоне за мышкой... - Расслабилась, снисходительно улыбнулась: - Не век же вы будете без семьи, ни кола, ни двора. Появится жена, квартира, малыш... Одеть, обуть, отремонтировать... Хе-хе! Нужда научит!.. И не забывайте, я всегда к вашим услугам...

Вельможным жестом женщина протянула Илье белую, изящную, пахнущую духами руку, жеманно поклонилась и ушла.

Она ушла, а прилипчивый аромат ее духов остался и еще долго напоминал Илье о случившемся. "Вот так и ломаются блюстители законов и нравственности, - размышлял он. - Там - попросил. Тут предложили, не смог отказаться. И готов, повязан по рукам и ногам Оттого ее не страшит ни прокуратура, ни обком... Как она узнала, что у меня ни кола, ни двора? И о письме, и о готовящейся полосе кто-то же донес. Длинные щупальцы у мадам. Дефицит козырная, на которой выигрывают дельцы и жулики всех рангов, потому, верно, и не умирает он... Продукты... тряпки... квартиры… машины... - сколько же нитей сплетаются в одну паутину, в которой увязают и наимогутнейшие чиновники, теряя совесть, и честь, и достоинство...

- Нет… Нет и нет! - негромко выговорил Илья, доставая сигареты, В опорках ходить стану... Ни к Тамаре Георгиевне ни к кому другому - не постучусь, Выгребать эту мерзость надо чистыми руками...

Знал, так оно и будет, но успокоения это не принесло; мешало данное Тамаре Георгиевне обещание не публиковать коллективное письмо. "Это же подлость. Плащ тогда схватил по нужде, не думая, а тут? Осознанно покрываю... Позвонить? Отречься? Несерьезно. Мальчишество!.. Лучше смальчишествовать, чем сподличать…"

Запутался в своих рассуждениях. Нужно было какое-то время, чтобы остыть, успокоиться, отвлечься, и тут, будто по заказу, случилось невероятное... В комнату вошли две девушки, Илье они в первый момент показались близнецами, вероятно, потому, что обе были примерно одинакового роста, обе - энергичные, подтянутые, обе - в мохеровых шапочках, куртках и джинсах.

- Мы к вам, - сказала одна.

- По объявлению, - уточнила подруга.

- Садитесь, пожалуйста, - улыбчиво проговорил Илья, любуясь чуточку смущенными и в то же время кокетливыми девушками.

Гостьи переглянулись и присели.

- Откуда вы такие?

- Какие? - удивилась та, что побойчей.

- Красивые. Веселые. Нарядные...

- Из Свердловска...

- Приехали трудоустраиваться?

- Ага. Говорят, у вас вакансия главного редактора и заместителя. Нам это подходит.

Обе засмеялись, будто были знакомы с Ильей давным-давно. Засмеялся и Илья

Вошла Дина Гвидоновна. С ревнивым укором глянула на Илью, и тот перестал смеяться, присел к своему столу

-Все-таки зачем вы пожаловали?

Тогда одна из девушек проворно вынула из наплечной сумочки свернутую газету, торопливо развернула, положила на стол. Илья увидел очерк Олимпия Ужакова. Постскриптум был обведен жирной красной линией.

- Так вы... - Илью будто варом окатили, - вы по этому объявлению?

- Ну да! - в один голос подтвердили девушки. - Мы - свидетельницы.

И закрутилась карусель.. Сперва Илья дотошно выспросил у девчат, что они видели в тот злополучный вечер на углу улиц Профсоюзной и Майкова. Все было именно так, как рассказывал толстяк в кепочке с помпоном. Потом девушки изложили свой рассказ на бумаге, расписались, указали адреса, номера и серии паспортов, Потом все вместе они побывали у нотариуса, и тот заверил показания.

Ликующий Илья долго благодарил подружек, даже руки поцеловал. А когда девушки ушли, он рысью, чуть не вприпрыжку, помчался к Дому печати. Хотелось поскорее ошеломить шефа и всех, всех, кто сомневался, не верил. Сейчас он в обратном порядке закрутит дело Третьякова... Тут же возникла - перед глазами картина... Вот областной прокурор дает команду немедленно начать дополнительное следствие. Снова заседает суд. Один милиционер отказывается от прежних показаний. Смирнова уличают в необъективности. Тут и мужик в кепочке с помпоном кается, дополняет и подкрепляет свидетельства девушек. И вот триумф: приговор отменен. Третьяков на свободе. Плачет от счастья Валентина Павловна. Торжествует Дина Гвидоновна. Газета печатает статью Ильи "Правда победила". Чугунов обнимает Илью. Шеф смущен. Шеф извиняется. Заклепкин и прочие стыдливо отводят глаза и лезут с поздравлениями...

Разыгралась, разгулялась фантазия, подогрела кровь, разогнала сердце. Илье не терпелось протрубить долгожданную победу. Но перед кем трубить? Дина Гвидоновна куда-то испарилась. Чугунов на совещании, шеф принимал высокопоставленного посетителя. Разгоряченный Илья налетел в коридоре на Заклепкина. Выставив вперед кудлатую бородку, Заклепкин шел целеустремленной, скорой походкой делового, очень занятого человека. Недавно он получил квартиру, женился на юной корреспондентке областного радио, и от него за версту несло радостной озабоченностью.

- Привет, - небрежно кинул он Илье.

- Салют! - откликнулся Илья и вдруг выпалил: - Принимаю поздравления в порядке живой очереди.

- По поводу?

- По поводу победного завершения "операции постскриптум".

Замер Заклепкин, подсеченный любопытством.

- Выкладывай!

Помолчал чуток, поважничал Илья, потом радостно поведал о подружках-свидетельницах.

- А я что говорил! - воскликнул Заклепкин. - Правда любую броню прошибет...

И понес сенсацию по редакционным кабинетам.

Усевшись за свой стол, Илья взялся за телефонную трубку.

Областной прокурор оказался в командировке. Его заместитель, выслушав долгий, сбивчивый монолог Ильи, равнодушно и холодно обронил:

- Подошлите... Посмотрим.

Это слегка остудило Илью. Поразмыслив, он решил, что пошел не с той ноги и не в том направлении. "Надо протрубить о случившемся на всю область, привлечь внимание общественности, поставить сторонников приговора перед фактом, иначе загоняют по инстанциям, закружат... Но как? И почему сразу трубить! Может быть, прокурор отнесется по-доброму и даст команду... А кто - подпишет письмо областному прокурору? Шеф не будет. Его заместитель - не посмеет... Об эту стенку лоб расколешь..."

И снова Илья помчался к Чугунову. Тот только что воротился с совещания, но о случившемся уже знал.

- Ликуешь? - иронически спросил он.

Илья передернул плечами.

- Показывай, - потребовал Чугунов.

Медленно прочел. Огладил голый сверкающий череп.

- Ты смотри, а? Отозвались. - Накрыл лист ладонью, - Сработал постскриптум. Невероятно, а? Не зря, выходит. Не зря, по-твоему?..

Он сомневался. Это сразу уловил Илья и встревожился, не понимая, в чем сомневается Чугунок. Тот, похоже, и сам до конца не сознавал, что не устраивает его в случившемся. Но вот неожиданно весело подмигнул Илье, улыбнулся.

- Ну что, возмутитель спокойствия? Первый шаг к победе: это, брат, очень много. Поздравляю. Теперь давай подумаем, . а что дальше? Куда с этой миной? Взрывной силы в ней вряд ли достанет, чтобы повернуть машину вспять. Вспомни-ка очерк Олимпия Ужакова... Там черным по белому - преступление Третьякова закономерно и неизбежно. - Выделил голосом два последних слова и снова повторил их: - ЗАКОНОМЕРНО И НЕИЗБЕЖНО! Значит, если прав ты, тогда писатель - шельма? Газета - дезинформатор? Следствие - ошибочно? Суд - неправеден?.. Чуешь, какая глыба! И ты мыслишь ее перекувырнуть руками этих девчушек? Да они на первом допросе наворотят столько чепухи... сами в ней увязнут! Тебе же приклеят ярлык подстрекателя, а то и провокатора!..

- Что же делать? - потерянно спросил Илья.

- Живому полагается двигаться вперед головой... - Причмокнул. Покачал тяжелой головой. - Вот так, мил Друг. Негоже сперва отрезать, потом отмерить... Прокуратуру зря потревожил. Нужен был иной ход.

- Какой?

- Какой? Откуда мне знать - какой? - пробурчал Чугунов, И вновь осуждающе резко выговорил Илье: - Зачем раззвонил до поры? Сперва поймай на мушку, потом дави на спуск.

Илья опустил глаза. "Черт поднес Заклепкина. А зачем бегал к шефу?.."

Закурили. Чугунов снова принялся размышлять вслух:

- Шеф не станет рубить сук под собой... Да тут еще Фролов. Как-никак фигура в области первой величины. К тому же друг!.. Этот вариант отпадает... Прокуратура?.. Вряд ли девочки качнут весы Фемиды в другую сторону. Вот если бы Олимпий. Все-таки писатель. Какое-никакое имя. В любую дверь может постучаться. Написал бы он областному прокурору, как автор судебного очерка. А? Появились, мол, новые факты, и я засомневался... Олимпий, если захочет, может и в союзную газету, и в литературный журнал... Сейчас мода на всякие эссе, раздумья. Запросто шумнет на весь Союз. Этого прокурор не может не учитывать. И к письму Олимпия отнесется куда внимательней, чем к твоему. Олимпия подзавести, он и к Генеральному прокурору может постучаться. Он может. А ты - увы: не та весовая категория.

-Пожалуй, - согласился Илья, - но отважится ли Олимпий?

- Вряд ли. Хотя и не исключено. Вот, мол, я какой, ради справедливости сам себя побивахом. Завлекательно, верно? Может клюнуть, но едва ли. Не будет Олимпий сам себя опровергать. Склоку какую-нибудь соорудить...Нахамить ближнему... Поднять бурю в стакане.. Вот это да! Это он умеет и может. И то с превеликой осмотрительностью. А в открытую... С риском... - Покачал головой. - Такие себялюбы на передовую не рвутся, шкурой своей пуще всего дорожат. Не поднимется Олимпий... И все-таки...

- И все же я попробую поговорить с ним, - решительно сказал Илья. - А вдруг? Чем черт не шутит...

- Что ж, рискни, - неуверенно поддержал Чугунов. - Попытка не пытка...

Сперва Илья позвонил по телефону на квартиру Олимпия. Ответил сын: "Папы нет дома". Илья позвонил в писательскую организацию. Там тоже не ведали, куда исчез Олимпий Ужаков, "где-нибудь в городе, а может быть, на даче". Пришлось разыскивать жену Олимпия, которая работала в НИИ. Та долго ускользала от ответа, говорила о занятости и перегрузке мужа, и только когда Илья сказал, что Олимпий крайне нужен газете, - открылась: "Он на даче. Что-то срочное для издательства делает. Вы уж, пожалуйста, не беспокойте. Через день-два появится…

До деревни Кругляши пассажирский автобус делал два рейса в день: утром и в обед. Оба рейса Илья уже проворонил. Пришлось идти на тракт, ловить попутку.

Деревня дремотно затихала, когда там появился Илья, Он долго бродил по вечерним улицам, наконец увидел какого-то мужчину с пустым ведром, догнал его.

- Не подскажете, где живет писатель Олимпий Ужаков?

- Писатель?.. Черт его знает! Тут бездельников дополна. Летом - купаются. Рыбка да грибки. Зимой - охотятся...

Но все-таки, когда Илья описал Олимпия, вспомнил такого и указал его дом.


3

Перешагнул широкий порог Илья и остановился, ожидая привычных слов привета, какими испокон веку встречают в Сибири даже незнакомца. Но вместо приглашения проходить и раздеваться Олимпий, пробуравив взглядом, неприязненно спросил:

- Откуда свалился?

- Из города, - устало ответил Илья.

А сам глаз не мог оторвать от стола, заставленного тарелками и бутылками. Стойкий дух соленых грибов, смешанный с кофейным ароматом, приятно щекотал ноздри, подогревал аппетит. Илья громко проглотил голодную слюну. С каким наслаждением выпил бы сейчас стакан крепкого горячего чаю и съел чего-нибудь. "Сейчас пригласит... для приличия хотя бы. Не буду отказываться, сразу за стол..."

Но Олимпий не пригласил, тем же студеным голосом спросил:

- Что стряслось?

- Есть к тебе дело. Неотложное и важное. Ты уж извини, что вот так... без предупреждения и сюда... - заплетающимся языком медленно объяснил Илья, а сам мысленно подталкивал Олимпия: "Не тяни. Зови к столу. Мочи нет ждать!"

Олимпий поспешно натянул лыжный костюм, сунул ноги в валенки и... скрылся в соседней комнате. Из-за неплотно притворенной двери до Ильи донеслось: - - Поскучай немножко, Ир, в одиночестве.

- Только недолго, - откликнулся кокетливый женский голос.

- Максимум полчаса.

Похоже, Олимпий догадался, что Илья слышал разговор. Глаза-буравчики остренько сверкнули. Олимпий крякнул, но смолчал. Одним махом накинул полушубок, небрежно насадил на голову шапку, кивком поманил Илью за собой и толкнул дверь.

На улице - ни зима, ни весна - смутное, межевое время года, когда в течение одного дня можно и намерзнуться, и погреться, и зимой подышать, и весну понюхать. По ночам морозец щеки румянил, руки в карманы загонял, а днем - благодатное солнышко немилосердно плющило чернеющие сугробы, до земли выедало снег на дорогах и тропках, расплескивая по ним большие и малые лужи.

Земля еще не пробудилась от зимней спячки, реки томились подо льдом, леса тосковали по теплу: весна была еще где-то далеко, но уже была, уже двигалась сюда. Чуя ее приближение, все живое напрягалось в нетерпеливом ожидании. Это напряжение, казалось, излучали земля и небо, и даже воздух таил в себе неясные грозовые токи, Стоило вдохнуть поглубже, как токи эти проникали в кровь, растекались по телу, бодря его и наполняя силой. Сладко кружилась голова. Чаще и четче билось сердце. Привычное и обыденное тяготило и раздражало. Хотелось движения, риска, радости...

Илья втянул носом воздух и уловил запах мокрого снега, похожий на резкий аромат спелого арбуза, еле приметный бодрящий дух оттаявшей земли с горьковатым привкусом березового дыма.

- Хорошо-то как! Весна еще где-то, а...

- Что у тебя? - раздраженно перебил Олимпий. - Выкладывай. В темпе.

- А-а...дело...конечно, дело прежде всего... Помнишь, постскриптум к твоему очерку?

- А ты нахал! - неожиданно взорвался Олимпий. - Хам питерский! Наделал мне в карман и интересуешься, пахнет ли!..

Илья чуть не вспылил. Хотел сказать, что если кто кого подвел, то это Олимпий Третьякова, но сдержался. Продолжал спокойно:

- Неважно, кто кому наделал, важно, что постскриптум сработал. Сегодня в редакцию заявились две девушки - очевидцы происшествия. Оставили письменное заявление...оно у меня. Третьяков оборонялся. Значит, обвинение - липа! Все четыре свидетеля...

- Ты же сказал, две девушки...

- Есть еще двое. Я разговаривал с ними. Третьяков защищал жену. Оборонялся. Этот на него с какой-то железкой. Со спины...

-Допустим. Что дальше?

- Ты - известный писатель. У тебя положение. Общественный вес. Твое слово...

- Знаю. И что?

- Если ты, ссылаясь на показания очевидцев, обратишься в прокуратуру и потребуешь...

- Иди проспись! - оборвал Олимпий. - Я не вовсе дурак! - Он начал по привычке нажимать на "о". - Хочешь, чтоб я себя оплевал? От твоей ссаки первый снег не растает, а ты меня вокруг пальца? Жидковато замешан, то-варищ Ме-щер-ский!..

- Выслушай сперва. На весах-то не однозначное. Там - жизнь человека, здесь - амбиция...

- Заткнись! - рявкнул Олимпий. - Думаешь, в провинции щи шилом хлебают? Я в очерке показал нравственную закономерность, неизбежность преступления Третьякова. А теперь?

- А теперь развернешь на сто восемьдесят и...

- Сам себе в рыло?!

- Мог же ты ошибиться.

- Олимпий Ужаков не ошибается!

- Смеешься?

- Над собой и дураки не смеются!

- Потому они и дураки.

Олимпий рванул Илью за рукав так, что тот чуть не упал.

- Я тебя сразу раскусил, залетный щелкопер! - заорал Олимпий. - На моем горбу в рай собрался? Нако! - Сунул под нос Илье огромную фигу, угрожающе потряс. - Врежу раз, никакой травматолог не склеит твою мордализацию!..

Никогда в жизни Илья не дрался, считал кулачки делом постыдным, недостойным настоящего человека, но тут ему захотелось ударить кулаком по плоской разъяренной физиономии, и не высокие моральные принципы, не страх быть битым удержа ли его, а необъяснимая призрачная надежда.

Игра была проиграна, миссия провалилась - это Илья понял. Олимпий Ужаков не выступит с самоопровержением, не поднимется на защиту Третьякова. "Зачем тащился сюда? У этого шентропупа весь мир сосредоточен на собственном "я". Хорошо ему - значит, порядок под солнцем... Но - а вдруг? Бывает же…"

Вот эта надежда на авось и удержала Илью. И, не веря в успех, он все-таки попытался зайти с другой, как ему казалось, подветренной стороны. Придав голосу смирение и почтительность, просительно заговорил:

-Ты пойми, в твоих руках судьба человека. Часто ли случается такое? Много ли на счету самого выдающегося классика, вот так, впрямую спасенных душ?.. История помнит разве что Вольтера, Жана Каласа, Эмиля Золя в связи с Дрейфусом, Короленко, Горького...

Олимпий нетерпеливо фыркал, хмыкал, издавая еще какие-то звуки, но молчал. Молчал до тех пор, пока Илья не сказал:

- ...Признание выдающимся человеком своей ошибки всегда работает на его имя...

- Какой ошибки! - снова взвился Олимпий. - Вбей в свою баранью башку: Олимпий не ошибается!

Ошеломленный Илья плюнул Олимпию под ноги, поворотился и широко зашагал прочь. А в спину ему хлестал злорадный и яростный голос Ужакова. Он грозил. Насмехался. Унижал...

Минут сорок торчал Илья у околицы села, безнадежно ожидая попутную машину. Продрог и, если бы не голод, наверное, решился бы отправиться в город пешком. Но голод вцепился в глотку, бесчинствовал в пустом желудке, вымел все мысли из головы, кроме одной: как раздобыть чего-нибудь съестного? Утром по пути в редакцию Илья забежал в кафе, съел засохшую булочку, выпил стакан кофе и с тех пор не ел. "Люди же вокруг, - решился он наконец, - постучусь, не продадут, так подадут краюху..."

Из крайнего дома вышел мужчина, подошел, поздоровался, спросил:

- Кого караулишь?

- Какие-нибудь колеса. В город надо.

- Дача здесь?

- Какая, к черту, дача. Часа два назад приехал к одному... гаду... Человека надо выручать, вот...

- А чего мы на улице-то? Айда в избу. Все равно никакой машины не будет. В тупике мы. Понимаешь? Последний автобус давно ушел. Айда.

По пути к дому мужчина представился:

- Федор Горбунов. Тракторист.

Жил Федор с матерью, женой и двумя дочерьми-подростками. Когда Илья с хозяином вошли в дом, семья сидела перед телевизором в горнице.

- Света, - негромко позвал Федор, - выдь на минутку, покорми, пожалуйста, парня.

- Щи будете? - спросила улыбчивая Света. - От обеда остались, не остыли еще.

- Что дадите, то и буду, - признался Илья. - С утра не ел.

Опорожнил глубокую тарелку наваристых, душистых мясных щей, умял полдюжины пирожков с груздями, напился чаю с клюквенным вареньем, и сразу потянуло лечь, и он с вожделением запосматривал на деревянную лавку, еле осиливая наплывшую дрему. Чтобы перешибить сонливость, которой он страшно стеснялся, Илья добыл сигарету. Федор поднес огонек. Сделав две неглубоких сытых затяжки, Илья вдруг заговорил о Третьякове, рассказал об очерке с постскриптумом (Федор его читал), о неожиданном явлении девушек, о стычке с Олимпием.

- ...Теперь вот расшибись, к утру будь в редакции. Не явлюсь - пометут с работы. И поделом. Зарвался я, наверное. - Тяжело поднялся. - Спасибо за хлеб-соль. Пойду...

- Куда?

- В город. С такой заправкой к утру дошлепаю.

- Тронулся ты, парень. Кто тебя ночью-то гонит? Ну, ладно, ладно. Понимаю. Черт с тобой. Увезу! - Федор привстал и, заглянув в горницу, сказал: - Света, я на часок смотаюсь, довезу парня до города. - Повернулся к Илье. - "Жигуль" у меня. Час - туда, час - обратно. Одевайся помаленьку, а я двигатель разогрею...


4

-Чего ты такой взъерошенный, Олимпий? - обеспокоенно спросила Ирина Семеновна. - Что-нибудь случилось?

Пронзительно злым взглядом полоснул Олимпий по располневшей, увядающей женщине и едва не пульнул бранным словечком, да вовремя спохватился, вспомнил, кто она, зачем здесь, и утомленно проговорил:

- Бедный писатель. Нигде ему нет покоя. На дне морском не спрятаться. Идут и идут. Кто с обидой. Кто с просьбой. Тот за советом, этот с исповедью. Попов-то нет. Парторги душеведению не обучены, все больше планами да выработкой интересуются. Кому же быть исповедальниками, душеприказчиками?.. - Вздохнул. - Приходил журналист. Из города приперся. Невтерпеж. Надумал человека из беды вызволить, а ни силенок, ни авторитета. И опыта не хватает. Вот и явился за тяжелой артиллерией. Придется помогать. За добро надо биться, даже если знаешь, что проиграешь... Ну что, Ир, попьем чайку на сон грядущий и бай-бай.

- Пора тебе, Олимпий, перебираться в Москву, завоевывать столицу. Там есть где развернуться таланту. Ты не начинающий литератор. Роман "Заболотье" нигде не купить. Последний сборник стихов - библиографическая редкость!.. Пора, Олимпий...

Она величала и славила Ужакова, а тот млел. Он и мысли не допускал, что женщина могла лукавить. По-бойцовски развернув крепкие, мускулистые плечи и выпятив грудь, Олимпий довольно посапывал и молчал. Вот так, не шелохнувшись, не двинув бровью, он мог сидеть и молчать сколько угодно, лишь бы не затихала сладостная лесть. В эти минуты Олимпию казалось, что он любит Ирину Семеновну и это их загородное уединение, прогулки, баня, угощение, ласки вовсе не плата за хвалебные статьи, рецензии и отзывы...

Проснулся Олимпий перед рассветом. Рот и глотка пересохли от жажды. Рядом, как переспелое тесто, негромко и сыто пыхтела во сне Ирина Семеновна.

Легко и невесомо соскользнув с кровати, Олимпий неслышно прошел на кухню, плотно притворил за собой дверь, включил свет. Зажмурился. Потянулся. Долго и сладко зевал.

Колодезная вода за ночь нагрелась, обрела болотистый привкус. Олимпий подержал воду во рту и выплюнул. "Кваску бы или пивка". Представил, как из маленькой черной бутылки бьет в стакан струя темного пенящегося пива. Вожделенно крякнул. "Чай или кофе сварить?"

Крашеные половицы холодили ступни. Надо бы обуть валяные калоши или тапочки, на худой конец, натянуть шерстяные носки, но он любил ходить босым. И одежду предпочитал свободную, легкую. Олимпий никогда не простужался.

"Перебраться в Москву - это здорово. Все туда рвутся, едва оперясь. Еще бы! Столица. Законодательница мод и вкусов. Но в Москву надо въезжать на белом коне. А так, середнячком, в надежде на авось - глупо. Ловцов счастья и чинов в столице - предостаточно. Толкаться среди них, засматривать мэтрам в рот, улыбаться и кланяться, поить и ссужать взаймы без отдачи разным прохиндеям за то, чтобы напечатали, приняли, поставили. Нет. И так, наезжая в столицу четыре-пять раз в год, оставляешь там половину гонорара. Повременим... Пробиться на Мосфильм, прошмыгнуть на сцену Малого или МХАТа, в любой ведущий театр, да так, чтобы пресса загудела, чтобы вставили тебя в обойму, внесли в поминальник и со всех трибун, во всех статьях... Оседлать "Роман-газету". Ахнуть роман номера на три толстого журнала, По нему телефильм серий на восемь... Вот да. Вот тогда можно стучаться в Московские ворота. Тогда - здравствуй, столица! А сейчас надо, чтобы Ир и иже с ней, все хором, на литературных и театральных перекрестках трубили об Олимпии Ужакове..."

Выпил большую чашку крепкого кофе и пристроился с блокнотом у стола. В раскрытую форточку потянуло сырой прохладой. Олимпий поежился. Накинул на плечи просторный ворсистый халат, поставил ноги на домотканый толстый половичок. И вот уже слиняло, бесшумно и напрочь отдалилось окружающее. Полуприкрыв глаза, Олимпий смотрел на белое поле блокнотного листа так, словно видел там диковинные картины.

Недавно он прочел очерк местной журналистки о председателе колхоза Русаеве. Очень интересный, редкий материал. В очерке есть зерно захватывающего нравственного конфликта. Дура журналисточка выпустила из рук жар-птицу, не вырвав и единого пера. Богата Русь недотепами, верхоглядами, лентяями. Наткнется такой придурок на редкий самородок, хвать его и торопится сбыть, не очистив, не отшлифовав, не огранив. Сколько характеров, сюжетов, конфликтов выудил Олимпий из скороспелых поделок местных литературных неумех. И это не плагиат. Нет! Даже не заимствование. Творческая переработка, на которую не хватило Иванушкам ума, либо таланта, либо усердия.

...Районные руководители принудили колхозного председателя втрое увеличить в отчете цифру заготовленных кормов. А когда нагрянула неожиданная проверка и приписка вскрылась, председатель принял вину на себя. Почему? Журналистка не задумалась, не ответила. Может, председатель не захотел выглядеть мальчиком, действующим по подсказке, а может, не пожелал показаться трусом, прячущимся за чужие спины? Или он слишком расчетлив и понимает, что, приняв на себя вину вышестоящих, гарантировал себе в будущем режим наибольшего благоприятствования... Олимпию предстояло выбрать одно из трех решений и на этом сконструировать конфликт будущей пьесы

"Приписка" - так он решил ее назвать. Несколько дней прокручивал в сознании сюжет, отдельные сцены и диалоги. Теперь заторопился предать все бумаге...

Едва вывел: "Действие первое", как мысли вдруг полетели в другом направлении. Упершись взглядом в светлеющий оконный проем, Олимпий задумался. Не о героях рождающейся пьесы, о себе. В памяти всплыл, от слова до слова, вчерашний разговор с Ильей Мещерским и зацепил какую-то очень чувствительную струну в душе. Олимпий был неколебимо убежден, что знает жизнь и людей. Они не одинаковы обликом, характером, устремлениями, но суть одна: греби к себе. Одни это делают бесстыдно и нагло, другие - тихо и тайно, третьи - чужими руками. Каждый норовит урвать то, что по силам. "Что я буду с этого иметь?" - вот ориентир для каждого...

"Для каждого? А шизик Мещерский?.. Исключение?.. Перекос?.. Аномалия?.. Ради чего сует башку под топор? Фролов - сила! И здесь, и в Москве у него такие якоря, никакой шторм не качнет. Да и юридически не подкопаешься. Девицы-красавицы завтра отрекутся от своих показаний, и не отрекутся - один хрен, Вавилонскую башню на них не построишь, приговор их рассказиком не зачеркнешь... На стену бросается, паразит!.. Только что схлопотал по шее, еле удержался в редакции - мало! Опять в драку, хотя и знает - точно знает, сукин сын, - будет бит. Ради чего? Ради справедливости рискуют головой только в романах. Ну... Спал, бы с Третьяковой... Постой!.. А не мостит ли он ступеньку на Олимп? Очень вероятно. Печатался в ленинградских журналах. Наверняка не порвал с ними - не дурак! Башка варит. Пером владеет. Бабахнет очерк. И меня может зацепить, подонок!.. Ерунда!.. Такой материал без проверок-перепроверок..."

Отлегла тревога, но след оставила. Беспокойный след. Он и притягивал. И отпугивал. И с глаз не ускользал. И чтобы от него отделаться, Олимпий еще раз, неспешно и нехотя, прошел по этому следу и пришел к неожиданному... "А если написать? Прочувствованно. Душу нараспашку. Покаяться - поддался эмоциям, верил: высек зло, добро подпер. Но жизнь - великий учитель - преподнесла еще один горький урок. Тут надо и о колебаниях (было же следствие), и о поединке с самим собой (легко ли себя-то ниспровергать?..) ...Здесь в точку встанет Твардовский... "А всего иного пуще не прожить наверняка..." Может получиться занятная штуковина. Накидаю сейчас, не откладывая, черновичок... Стоп! Чего это я? Плясать под сурдинку шизика?.. Юлить?.. Оправдываться? С моим-то именем? Мои романы и стихи читает вся страна, мои пьесы за рубежом..."

Тут мысль застопорила и сникла. Олимпий знал: его романы выходят невеликими тиражами, их, как правило, не переиздают, пьесы ставятся лишь немногими провинциальными театрами, а уж за рубежом... Но он так привык к собственной выдумке о широкой известности, что порой и сам в нее верил, и теперь, споткнувшись на этом, рассвирепел и обрушил свой гнев на Илью Мещерского.

"Такие и портят кровь людям. Лезут под ноги. Тычутся в душу. Засматривают в глаза... Сволочи! Юродивые!.. Мордой об угол их и размазать по стенке!.."

Испинал.

Истоптал.

И успокоился.




ГЛАВА ДЕВЯТАЯ



1

Когда что-нибудь тревожило или озадачивало Матвея Алексеевича, на его моложавое, выхоленное, вельможное лицо набегала еле приметная тень, и сразу становились видны бороздки подле крыльев носа и тонкие извилистые морщины на лбу, а в уголках губ нарождались вмятинки, похожие на следы крохотных копытец, и весь облик Матвея Алексеевича преображался, в нем вдруг явственно проступала обида. Потому-то, едва глянув на вошедшего мужа, Инна Вячеславовна спросила:

- Неприятности?

Вздохнул Матвей Алексеевич. Не снимая высокой серой каракулевой папахи, присел на карликовую табуреточку, скинул замшевые ботинки на меху, сунул ноги в мягкие просторные тапки и только после этого ответил:

- Был у меня сегодня Дашин поклонник...

- Мещерский? - не столько удивилась, сколько возмутилась Инна Вячеславовна.

- Да, Илья Данилович Мещерский... Не дурак. Совсем не дурак. Его нелепый постскриптум сработал. Нашлись две свидетельницы. Дали показания. Даже у нотариуса заверили...

- Негодяй! - гневно воскликнула Инна Вячеславовна.

Сняла с головы мужа папаху, нацепила на отросток огромного лосиного рога, заменявшего вешалку, подала руку. Матвей Алексеевич легонько и нежно пожал, поцеловал мягкие, пахнущие сандалом пальцы. Она лишь шевельнула плечом, как бы намереваясь приподнять мужа, и Матвей Алексеевич тут же встал, не выпуская ее руки, прошел за ней в столовую, где они и уселись рядышком на диван, накрытый ярким ковром. От любящей, понимающей, отзывчивой руки жены, от ее молчаливого участия и близости Матвею Алексеевичу сделалось немного легче, и, хотя лицо окончательно не просветлело, не очистилось от тревоги, на нем уже отчетливо проступило выражение сановности.

- Вот так, - ласково проговорила Инна Вячеславовна. - Спокойствие прежде всего.

Матвей Алексеевич благодарно потискал ее руку и, не выпуская из своих сильных жестких пальцев, заговорил:

- Явился. Представился. Я подумал было - свататься. А он учинил допрос с пристрастием...

Инна Вячеславовна припала к плечу мужа, и тот перемог гнев, а вот возмущение спрятать не сумел.

- Я указал этому нахалу на дверь... Не беспокойся, ма, тактично... - И властным, непререкаемым голосом, как заученную роль, повторил сказанное Мещерскому: - Я не был очевидцем происшествия, мне сообщили, когда избитого до полусмерти сына уже доставили в больницу. Оснований сомневаться в правосудии у меня нет. Вот все, что я могу вам сказать. И позвольте откланяться. Через четыре минуты у меня совещание...

- Молодец!

- Стараюсь, ма.

- И что же Мещерский?

- Извинился. Поблагодарил и слинял. А через два часа звонит Осокин...

- Так этот вьюнош и к облпрокурору ходил? - насторожилась Инна Вячеславовна.

- Ходил, ходил. Прямо от меня и направился...

- И что же Осокин?

- Все по сценарию... Выслушал, сказал "разберемся" и позвонил мне. Мы с ним давние союзники…

- Что показали девицы?

- Подтвердили наше с тобой предположение: напал Валерка, Третьяков оборонялся... Тут Мещерский нас переиграл, ловко подсек...

- Мещерский - негодяй! Но и Валерка хорош. Хоть бы имя отца поберег... Ничего святого...

- Где-то мы зевнули, ма, - думая о своем, перебил, не вслушиваясь, Матвей Алексеевич. - Помнишь, как плакал Валерка, когда умер снегирь... Не квартира - микрозоосад. А потом? Все вдруг. И так круто. Наверно, мы...

- Оставь, Матвей. Нашел о чем вспоминать. Валерий давно взрослый. И сам должен отвечать за свои поступки. При чем тут мы! Едва человек осознал себя как личность, он непременно должен, обязан заниматься самовоспитанием. Среда средой, издержки семейного воспитания издержками. Ну а сам? Господи! За уши тащили до десятого. "Теперь я понял, мама, теперь я начну новую жизнь, только помогите в вуз". Помогли. На руках внесли, на руках вынесли...

- Вот и беда, что внесли, а не на своих двоих, - горестно усмехнулся Матвей Алексеевич. - Пусть бы сам, своей головой, собственными руками. На равных, как все. Мы же...

- Мы же, - эхом повторила она, полностью сохранив интонацию мужа, - мы начинали с нуля, милый. За спиной у нас... Думаешь, Мещерский на этом успокоится?

- Не волнуйся, ма, слишком разные у меня с ним весовые категории.

- Нагадить и муха может...

Разговор оборвался, хотя мысленно каждый продолжал его, играя одновременно и черными, и белыми. Матвей Алексеевич, однако, недолго вел безмолвный диалог с женой: ему вдруг вспомнился другой разговор, который состоялся меж ним и его референтом Курдюмовым, едва из кабинета вышел Мещерский. Курдюмов столкнулся с ним в дверях, предупредительно уступил дорогу, поспешно и плотно затворил за вышедшим дверь.

- Знаешь, кто таков? - сухо спросил расстроенный Матвей Алексеевич.

- Бывший заведующий отделом писем областной газеты, ныне литсотрудник этого отдела - Илья Данилович Мещерский, - торопливой четкой скороговоркой ответил Курдюмов.

Матвей Алексеевич удовлетворенно хмыкнул, поощрил улыбкой, пригласил садиться. Но Курдюмов не присел, лишь переступил с ноги на ногу. Это понравилось Матвею Алексеевичу, и он принялся перебирать бумаги на столе. Не прерывая занятия, сказал малозначаще, между прочим:

- Говорят, способный журналист...

- Вернее, способный провокатор, - уточнил Курдюмов.

Матвей Алексеевич продолжал наводить порядок на столе: ненужные бумажки, скомкав, кидал в мусорную корзину, нужные аккуратно укладывал в стопку и при этом искоса взглядывал на замершего Курдюмова. Ах как легко и безошибочно понимали они друг друга. Матвей Алексеевич мог бы больше и не говорить ничего: Курдюмов наверняка знал, что хотел сказать генерал... но в таком важном деле лучше перебор, чем недобор, и Матвей Алексеевич все-таки сказал:

- Как бы изворотлив и талантлив ни был провокатор, финал его один...

- Не хвост приморозит, так нос прищемит, - с легкой усмешкой договорил Курдюмов.

- М-да, - поддакнул Матвей Алексеевич. - и чем скорей, тем лучше...

Тут ласковая рука жены легла на плечо задумавшегося Матвея Алексеевича, и томный голос прошелестел:

- О чем кручинишься, мой милый генерал?

Он посмотрел на жену благодарно, поцеловал ей руку. Ответил со вздохом:

- Все о том же, ма... Болезнь легче предупредить. Настропали Жанну, чтоб глаз с Валерки не спускала. Поговори с ней доверительно и откровенно Да, мол, ты оказалась права - ссору затеял Валерка, а этот зверь Третьяков спровоцировал его на драку. Поделом припаяли ему семь лет...

Умолк, чего-то не договорив. Инна Вячеславовна почувствовала это и тоже молчала, выжидательно глядя на мужа. Матвей Алексеевич обнял ее за плечи, легонько прижал .

- Вот ведь диалектика.. У каждого минуса - на обороте плюс. Теперь Валерке пить нельзя - вот это мы должны вбивать и вбивать ему в голову в шесть рук...

- Обязательно, - одобрила Инна Вячеславовна. - Никиту бы еще настропалить, чтоб с этим прохвостом…

- Никиту черт знает с чего забросило на обочину. Даже выговор его не вразумил. Думал, после постскриптума вышвырнет этого...

- И чего он к Мещерскому прилип! - негодующе воскликнула Инна Вячеславовна.

- Скоро отлепится, - заверил Матвей Алексеевич.- Этот борзописец висит на ниточке. Один рывок, и...

- А Даша? - за тревожилась вдруг Инна Вячеславовна.

- Что Даша? - не сразу сообразил Матвей Алексеевич.

- Она же… У нее... - начала Инна Вячеславовна и запнулась, не в силах выговорить.

- С Дашей будет трудней, - уныло согласился Матвей Алексеевич.

- Трудней... Не то слово. Если она закусит удила...

Не договорила. Накрыв ладонью глаза, отрешенно и растерянно покачала головой.

- Мне кажется, тут больше позы, чем чувств, - поспешил на помощь Матвей Алексеевич. - Слишком они разные: по взглядам, по вкусам, по интересам...

- А если...

- Тогда я выйду на лобовую с Дашей. Однозначно и твердо. Или - или. Мы или он...

- Мы или он, - вновь обретя твердость, решительно повторила Инна Вячеславовна.


2

Шеф встретил Илью как ни в чем не бывало. Вроде и не было вовсе ни полосы о безвластии Советов, с выговором в придачу; ни злосчастного постскриптума, переполошившего и друзей, и недругов; ни разносной редколлегии, на которой Илье влепили строгий выговор и понизили в должности. На столе шефа, как всегда, груды папок, стопки газет, сырые газетные полосы, Никита Иванович с причмоком сосал сигарету, энергично выдувал табачный дым, который, казалось, валил даже из глаз и ушей. Жестом пригласив Илью садиться, шеф снова склонился над очередной тематической полосой, подготовленной отделом писем Похоже, он уже прочел полосу и теперь лишь бегло ее просматривал, вылавливая и подчеркивая что-то его интересующее.

Илья вытащил было сигареты, да, спохватившись, зажал не раскрытую пачку в кулаке. Шеф тут же угадал желание Ильи, не прерывая занятия, разрешающе кивнул - головой Когда Илья закурил, Никита Иванович вздохнул, распрямился и заговорил:

- Надеюсь, ты не удивился, что по полосе я вызвал тебя? Отдел писем пока без зава и пробудет в таком состоянии еще пару

месяцев, пока не отойдет в предание история с постскриптумом, Потом ты снова станешь заведующим. Так что... обиду в карман! Амбицию - туда же!.. Потолкуем о полосе... - Заглянул Илье в глаза, выдержал долгую паузу. - Начнем с общего заголовка. "Быт - это политика". Отменная формулировка. Знаешь, кто ее автор?

- Нет.

- Откуда же выудил?

- От отца слышал.

- Д-да. Быт - это действительно политика. Быт - это настроение. И работоспособность. И отношение к ближним, к обществу, к товарищам... Тем не менее стоит еще подумать...

- Подумайте, - безразлично откликнулся Илья.

- А вот это мне не нравится. Тебе разве все равно?

- Сдуру брякнул, - тут же попятился Илья.

- Полоска получилась добрая. Читательские письма интересные, разнотемные, разностильные. Тут все в ажуре. А вот твоя заглавная статья… То, что основное внимание быту студенчества, меня не смущает. Живописал ты, конечно, с пристрастием, со смаком, даже с перебором. И это терпимо. Не укрупнив, не заострив - внимания не прикуешь... Но выводы... Выводы... помилуй, Илья Данилович! - Склонился над полосой, медленно, с нажимом прочитал: "В таких условиях специалиста, хоть и худого, можно вырастить, но интеллигента - нет!" Откуда же тогда берется наша интеллигенция?

- Какая это интеллигенция? Галстук и начищенные ботинки - это еще не показатель интеллигентности.

Шефа, похоже, обидели эти слова. Он сразу завелся и ринулся в атаку:

- Значит, себя мне надо вычеркивать из списка интеллигентов? Так?

Илья молчал. Это еще пуще раззадорило, даже взъярило шефа. Тот ужаленно вскочил, выбежал из-за стола. Илья тоже поднялся. Они стояли, как баррикадой, разделенные узким, продолговатым полированным столом. Илья был на голову выше шефа. Того, как видно, смущало и угнетало это, и он поспешно отдалился к своему креслу, но не сел. Никита Иванович уже угадал ответ Ильи, но непременно желал его услышать и, набычась, наступательно выговорил:

- Почему не отвечаешь?

- Отец говорил: "Не можешь сказать правду - молчи".

- Та-а-ак! - натужно и громко выкрикнул шеф, будто кхакнул, припечатав тяжелейшую кувалду к наковальне. Помолчал, смиряя прорвавшуюся обиду, и уже не без иронии спросил: - Ну, а себя? Себя-то в интеллигентах числишь или тоже...

- Тоже! - сразу отсек Илья. - Только в седьмом колене, говорил отец, получается идеально чистая порода. В седьмом! А я всего-навсего второе...

- Рисуешься?

- Нет. Какой я к черту интеллигент? Классическую музыку - не понимаю! В живописи - не разбираюсь! В хореографии - профан. В архитектуре - невежда!... Да и гражданственность моя, и уровень, размах мышления не вылезают из областных штанишек, а ведь по паспорту я - гражданин СССР!

- Так интеллигент - это что, по-твоему?

- Это широко образованный, граждански смелый, неподкупный человек. С чутким, добрым, отзывчивым сердцем, превосходно понимающий и чувствующий красоту во всех проявлениях.

- Выходит, нет у нас интеллигенции!

- Пока почти нет. Ту, что была, мы частью вышвырнули из России, частью истребили, остальных - подмяли, сломали. Словом, старую интеллигенцию кончили, новая еще только складывается. И условия, в которых живут наши студенты, никак тому не способствуют. В туалетах мерзость и грязь. Душевые не работают. В буфетах хороводы тараканов. Четверо в комнате. Средневековый караван-сарай!

- А ты хочешь...

- А я хочу, чтобы было, как в Царскосельском лицее. Без дядек и мамок, на принципах самообслуживания, но как в лицее! Плюс спортзал с бассейном. Плюс клуб с кинозалом и дискотекой...

- Ха! - Шеф встал и закружил по кабинету. - Лицей захотел! А ты вспомни...

- Стоп! - Илья вскинул руки. - Забывать прошлое, конечно, нельзя, но танцевать все время от дедовской русской печи... - не хватит ли? Вперед пятками далеко не уйдешь, а мы все время оглядываемся. Надо не на подножие озираться, с вершины глаз не спускать! И только вперед!

- Похвальна твоя устремленность ввысь, - заметил шеф, не пряча иронии и улыбаясь. - Но неужели для того, чтобы туда подняться, и надо-то всего ничего - благоустроенный сортир, хорошую спальню и приличный буфет...

- Очередная наша полоса "Гражданином быть обязан". Там и договорим то, чего недосказали здесь. Мы следуем вашему любимому совету: "Не гони лошадей!.."

Никита Иванович с разбегу ухнул в кресло, кинул руки на подлокотники, расслабился и вдруг с ужасом почувствовал, что ему нечего сказать, не покривив душой. Да-да! Все так и есть! Какой он, к черту, интеллигент, если месяцами не берет в руки серьезную книгу? Так, для времяпровождения почитает кое-что, облегченное, не требующее ни напряжения чувств, ни работы мысли. В театр и филармонию - только по долгу службы, по крайней нужде. А чтобы по желанию, повинуясь сердечному нетерпению...не бывает! Конечно, работа сжирает и время, и силы, и чувства. К девяти уходит, к девяти возвращается. А раньше воротится - папка с рукописями под мышкой. Каждый день не заседание, так совещание либо слет или еще что-нибудь подобное. Отрывай время у дела, протирай штаны, слушай вполуха, а сам читай рукописи очерков, статей, зарисовок. Подобное чтение требует двойного напряжения, внимания и сил. За день так уделаешься - не до симфоний, не до философских трактатов, не до дискуссий о смысле бытия...

Споткнулся на этой мысли, почуя фальшь. На преферанс, пикники, никчемный застольный треп время находится, а на серьезную книгу или музыку, на осмысление былого и настоящего... Нет потребности - вот ось. С годами сузился и без того не больно широкий круг интересов. Притупилось желание (а было ли оно?) искать и находить истину: в спорах, раздумьях, книгах. Мысль стала неповоротливой, ленивой, от будничного не оторвать. На языке связки заштампованных, бесцветных, но гладких фраз...

"Куда меня понесло? С чего завелся? Отказали в звании интеллигента? Кто отказал? Этот... Ленинградский университет, конечно, классная школа! И я бы мог. И поступил бы. И учился бы не хуже. Пропустить бы этого рыцаря правды через мое сито. Загнать в заочники..."

Вдруг улыбнулся, вспомнив байку про воробья и соловья. Глянул на Мещерского. Окаменевшее лицо. Невидящий взгляд. Видно, мысль его блуждала где-то далеко от этого кабинета. "О чем он думает?.."

А Илья увидел Дашу. Последнее время она была чем-то то ли озабочена, то ли обижена. И хотя ни словом, ни жестом этих чувств не выдала, Илья-то прекрасно все понимал. Вот и теперь возникшая перед его мысленным взором Даша была пасмурна. Улыбнулась Илье, руку протянула, но радости при этом не выказала. Такой она была и на свиданиях. Давно надо было спросить - в чем дело? Что случилось? Обманывать она не умеет. Не ответить - может, но обмануть - нет! Дашина прямота притягивала и пугала Илью, оттого и не спешил со своим "почему?". А вдруг она ответит: "Не люблю. Не любила. Приняла желаемое за действительность..." Что тогда? Повернуться и уйти? Вычеркнуть и забыть? Не сумеет. Не сможет!..

Тут его что-то обеспокоило. Илья приподнял голову и столкнулся с насмешливым взглядом шефа.

- Знаешь, что воробей и соловей из одного семейства? - неожиданно спросил тот.

- Н-нет, - растерянно пробормотал Илья, не понимая, к чему клонит шеф.

- А почему они такие разные, хотя окончили одну консерваторию?

Илья недоуменно вздернул правое плечо.

- Потому, что воробей учился заочно, а соловей - очно!.. Ха- ха-ха!.. Уловил?..

Илья ничего не уловил, но все-таки улыбнулся. А, воротясь в свой кабинет, торопливо прошел к столу, решительно выдвинул ящик, вынул оттуда злополучное письмо неформалов об универмаге и вложил в папку с материалами к полосе "Дефицит".


3

Они не то чтобы поссорились или обидели друг друга. Нет. Но что-то очень важное, стержневое в их отношениях то ли треснуло, то ли вовсе сломалось, хотя внешне все было вроде бы как всегда. Вот и теперь, едва высмотрев Дашу в толпе, Илья сразу определил: опять не в духе. Причину ее настроения Илья знал, оттого спросил виновато, целуя в щеку:

- Что случилось, Дашенька?

- Не обращай внимания! Что-то нездоровится... душе. Пошли.

Как и прежде, не выпуская ее руку, Илья в основном смотрел на Дашу, не на экран. Но сегодня Дашина рука была еще холодней и безответней, не согревала, не радовала. От пальцев веяло отчужденностью. Илья ощущал нарастающую тревогу. "Сломали?.. Загнали в угол?.. Чего ждал? Понадеялся на авось?.. Идиот!.. Зачем этот постскриптум? Поперся к её отцу. К прокурору. Рою и рою под себя. Вырою, сам туда и ухну... Неужто не ясно: любить ее и ненавидеть их - одновременно, рядом, в одном сердце - нельзя. Невозможно. Богу с чертом легче ужиться в одном сердце, чем мне и генералу Фролову..."

Коротким и очень обидным был тот разговор с Фроловым. Всем своим видом генерал насмехался, и унижал, и грозил. С каким наслаждением сграбастал бы он Илью и - в каземат... Хорошо, что сейчас не сорок девятый. Но уж дома-то Фролов наверняка спустил тормоза и выместил злобу на Даше... "Стало быть, я ее и подставил. Я, только я. И еще надеюсь на любовь.,. А где этой любви гнездиться? И поделом мне. Наскакиваю на ее отца, топлю ее брата, а от нее жду любви и нежности? "Мне все равно, чья ты дочь, есть ли у тебя брат, муж..." Позер! Фразер! И мне не все равно, а уж ей-то... И чем дальше, тем горше будет и безнадежней. Никакого чуда не случится. Не бывает чудес. Она уйдет. Все равно уйдет. Силой оторвут. С болью. С кровью.., Пока не поздно, еще не поздно...отлепиться от дела Третьякова... Отречься и предать?.. Как громко и театрально... К кому постучаться: присоветуй, помоги!.. Сам решай. Только сам. А как?.."

От этих мыслей стало зябко. "Нет. Что угодно, только... Нет!.. Судьба все сделала, чтобы мы были вместе. С невестой развела. Один вагон. Один город. Главное - любим... Потерять?! Отдать?.."

Так стиснул Дашину руку, что девушка ойкнула.

- Прости, пожалуйста.

Подул на ее пальцы. Поцеловал их. Даша чуть отстранилась и стала потихоньку отнимать свою руку, но Илья не позволил сделать этого...

После семейного торжества по поводу возвращения Валерки прошло не так-то много дней, но как круто за это время изменилась атмосфера в Дашиной семье. Мать к месту и не к месту недобрым словом поминала Илью, любым способом норовя подчеркнуть его непорядочность. Обычно в стычках с матерью Даша за словом в карман не лезла, могла и огрызнуться, и съязвить ответно, но тут она терпела: со своей, фроловской, колокольни мать была права - Илья вредил их семье... И все-

таки Даша иногда не выдерживала, вступалась за любимого, за себя, и тогда они с матерью схватывались в открытую, называя вещи своими именами. Распалясь, мать становилась грубой и беспощадной, била слепо, по самому больному, иногда выговаривая такое, что Даша немела.

- Мужика тебе надо, вот и бросаешься на любого, лишь бы в штанах!..

- При чем тут! Разве мало у меня поклонников? Отличные парни. И объяснялись. И сватали...

- Жанну Валерка тоже сватал...

- Оставь в покое Жанну! - кричала Даша.

- А чем ты лучше? - не уступала мать. - Проходимец! С черного хода пролезть хочет. Ты ему нужна как ширма, чтоб, прикрываясь тобой, ударить в спину!..

Разгораясь, ссора становилась все более гадкой. Часто Даша запиралась потом в своей комнате и рыдала, а мать торчала подле запертой двери, то отбегая, то подлетая вплотную, и жалила, жалила злыми, гадкими словами.

Не раз Даше приходила мысль уйти. Но куда? Как-то, не выдержав, сказала отцу:

- Достань мне однокомнатную квартиру, можно гостиничного типа, и я уйду. У меня уже руки трясутся и сердце... Валидол ношу в сумочке... - и разрыдалась.

Матвей Алексеевич обнял ее за плечи, поглаживая волосы, заговорил глухим, проникновенным голосом:

- Ей-богу, не стоит он твоих слез. Ты в этом скоро убедишься. - Повернулся к жене. - Прошу тебя, ма, не трогай ее. Слышишь? - Мать что-то буркнула. - Все пройдет, дочка. И скоро. Очень скоро ты поймешь, что этот... этот тип не стоит ни чувств твоих, ни слез... не знаю, чем он тебя околдовал. У любви свои законы. Только вряд ли это любовь... Разве он не понимает, что, пакостя мне и Валерке, пакостит и тебе? Чудовище какое-то...

И долго еще говорил, негромко и убедительно, с неподдельной горечью.

После этого мать открыто не наскакивала на Дашу, но ее недвусмысленные намеки, косые, язвительные взгляды остались. Началась затяжная, иссушающая душу холодная война, которая отравляла жизнь всем. Живи Даша в другой семье и по-иному, наверное, выход из тупика был бы короче и проще. А теперь... Уйти в никуда, лишиться родного крова, уюта? Или отступиться от любимого, попятиться, сдаться?.. Даша не хотела ни того, ни другого. А третьего пути не было. Третьего не дано. Даша давно поняла это, а все-таки искала желанную межу и, не находя, мучилась, кидалась из края в край...

И сейчас, сидя в кинозале, Даша думала все о том же: где выход? Илья - или отец с матерью и брат? Родимое гнездо или… Мысли обрывались, переплетались и путались.Илья догадывался, что происходит в Дашиной душе, но как поступить - не знал. Ему казалось, выпусти он сейчас Дашину руку, и девушка тут же поднимется и уйдет. Насовсем. Навсегда. И он крепче сжимал эту безответную руку, а сам все придумывал какую-то чудодейственную фразу, которая враз приободрила бы, развеселила Дашу. Но желанные слова не приходили на ум...

- Погуляем, - робко предложил он, когда вышли из кинотеатра. - Половина восьмого только.

- Нет, - мотнула головой Даша. - Не хочу.

Всю недолгую дорогу до ее дома они молчали. Несколько раз Илья порывался затеять разговор, но Даша на полуслове обрывала коротким непререкаемым: "Помолчи, пожалуйста". Она хмурилась, кусала губы, и решаясь, и боясь неизбежного, неотвратимого объяснения.

Иногда ему нестерпимо хотелось заступить ей дорогу, обнять и, глядя в глаза, сказать: "Пойдем ко мне, Даша. Насовсем. Навсегда." Но что-то мешало этому. Скорее всего, неуверенность: вдруг скажет "нет!" - и разом перечеркнет все, что было, есть и будет. "Боюсь", - признался он наконец себе и, стыдясь, презирая себя за это, все-таки так и не отважился сказать...

Губы у нее были холодные, безответные. Едва Илья коснулся их, как Даша тут же отпрянула и метнулась в свой подъезд.


4

"Зачем я с ним так? Он-то при чем? Братец нахулиганил, получил по заслугам. Ни за что ни про что Третьякову - семь лет. Отец сперва не знал, потом... Да мама скорее умрет, чем позволит ему попятиться. Да и как попятиться, не зацепив Валерку и себя не запачкав?.. Ну, прав Илья... За правду бьется. С кем? С моим отцом и братом? И при этом любит меня? Действительно странная любовь... А ведь он послушался: Валерку больше не трогает. Из этого дурачка чего хочешь можно было бы вытряхнуть... Попросить Илью отступиться, бросить и забыть всю эту историю с Третьяковым? Если любит…"

Вот какие трудные мысли перемалывала Даша, пока поднималась на свой этаж.

Обрадованный Чанг с такой силой налетел на девушку, что едва не сшиб с ног. Родителей дома не было, канцелярской скрепкой к вешалке был прикреплен большой лист, на котором фломастером написано: "Мы в больнице у Валерки. Его без сознания увезла "скорая". От этих торопливо начертанных слов у Даши сжалось сердце. "Почему не написали, в какой больнице?" Схватила телефонный справочник, нашла номер приемного отделения областной больницы, но позвонить не успела: вернулись мать и отец,

- Что случилось? - метнулась Даша к отцу,

- Ничего страшного. Обыкновенный обморок. Жанна перепугалась, вызвала "скорую", позвонила нам...

- Затравили парня, - с ненавистью выговорила мать и так глянула на Дашу, будто она-то и была виновата в случившемся.

- Кто затравил?

- Рыцарь твой!

- Илья?!

- А кто же еще! - гневно воскликнул Матвей Алексеевич. - Сперва ко мне сунулся, теперь к Валерке подбирается...

- К тебе? - изумилась Даша.

- Да-да! Ко мне! С каким-то дурацким письмом двух полоумных девиц, которые якобы все видели, все знают...

- Зачем к тебе-то? - растерялась Даша.

- Затем, чтобы я объявил Валерку зачинщиком драки, получившим по заслугам...

- А теперь, - включилась Инна Вячеславовна, - он подослал к Валерке жену этого громилы Третьякова…

- Похоже, так, - подтвердил Матвей Алексеевич, - хотя эта шизичка могла и сама... Черт их разберет!.. Явилась сегодня к Валерке. Насела на него. Жанна пришла из магазина - Валерка синий. Кинулся к ней. Разрыдался. Пока она Третьякову выдворяла, с ним обморок…

- В святую инквизицию бы твоему возлюбленному! - истерично выкрикнула Инна Вячеславовна, - В гестапо!

- Мама! Как ты можешь?.. Чего ты выдумываешь?..

- Не выдумываю! - зло отчеканила Инна Вячеславовна и, поворотясь лицом к дочери и наступая на нее, закричала: - Твоего брата чуть не убили, а этот мерзавец хочет засадить его в тюрьму!..

Потрясенная Даша метнулась к отцу.

- Я уверена, Илья тут...

- Ах, дочка! - устало выдохнул Матвей Алексеевич. - Не хочу чернить Мещерского, не мое дело убеждать тебя, доказывать что-то. Ума тебе не занимать, сама разбирайся, доходи до сути. Но то, что он честолюбив, - бесспорно. А гипертрофированное честолюбие и есть эгоизм. Ни в любовь, ни в дружбу эгоиста не верю! Тут железное или - или... Любить - значит отодвигать себя на потом, на после, а жить интересами любимого. Болеть его болями, радоваться его радостями, забывая о себе. Для эгоиста это...

Покачал головой. И снова вздохнул - устало и отрешенно.

- Когда это случилось? - спросила Даша, подсознательно желая увести отца от начатого им разговора.

- Только ты ушла, позвонила Жанна.

- Как он теперь?

- Валерка? Уже дома. Бюллетень дали. Не перенапрягаться. Не волноваться. Попробуй, когда вокруг такие, как эта мадам Третьякова и твой Мещерский...

- Хватит об этом.

- Прости, Дашенька, не хотел тебя обидеть.

- Знаю. Сварить тебе кофе?

- Можно... Ма! Пойдем, попьем кофейку!

В траурном молчании, боясь столкнуться взглядами, торопливо выпили по чашке кофе и разошлись. Родители подсели к телевизору, а Даша ушла в свою комнату.

Комната была просторной и светлой, с огромным, во всю стену, окном. Две стены занимали набитые книгами высокие, под потолок, стеллажи. У окна маленький письменный стол. В одном стеллаже гнездо для стереопроигрывателя, в другом - такое же гнездо с видеомагнитофоном. Под дорогим ковром небольшой диван. Над ним на стене гобелен: Иван-царевич с невестой скачут на сером волке.

Это была Дашина цитадель. Здесь каждая вещь казалась - одушевленной - согревала и успокаивала. Но сейчас комната вдруг сделалась неуютной, тесной и душной. Даша не находила себе места, садилась то на диван, то на вертящийся стул подле письменного стола, и, чем больше металась, тем нетерпимей становились теснота и духота.

- Чанг гулял?! - крикнула она.

- Нет еще, - отозвался отец.

- Я выведу!

На собаку слово "гулял" подействовало магически. Пес сорвался с места и, тихонько поскуливая, заходил кругами, все быстрее и быстрее.

- Тихо, Чанг! - прикрикнула Даша. - Сейчас пойдем. Проворно схватила поводок, нацепила на собаку ошейник и выскользнула за дверь. Лифта дожидаться не стали. Рысью сбежали по лестнице, спрыгнули с крыльца. Глотнув густого, пряного весеннего воздуха, Даша задохнулась.

Десятки разнообразных запахов слились воедино, образуя неповторимый, волнующий дух весны. В этом многослойном весеннем дыхании время от времени брал верх какой-то один запах, подминал остальные, становясь отчетливым и определенным. Это был то нежный, пронзительный аромат молодой травы, то терпкий и липучий дух березовых почек, а то щекотно солодовый запах сопрелой прошлогодней листвы. Иногда необоримо пахло ожившей рекой, нагретой солнцем древесиной, костром и смолой и даже усыхающими водорослями.

Какое-то время девушка и собака недвижно стояли посреди газона, принюхиваясь, прислушиваясь.

- Весна, Чанг, - чуть слышно пробормотала Даша и вдруг всхлипнула.

Прикусила задрожавшую нижнюю губу, а по щекам уже поползли слезы. Перескочив освещенную улицу, нырнула в темный переулок. Сперва глотала слезы молча, потом заплакала в голос, Припала к прохладному шершавому стволу высоченного тополя и дала волю слезам. Чанг нервно топтался подле, лизал девушке руки, тыкался носом в колени и то скулил, то коротко обиженно взлаивал. А Даша и слова не могла вымолвить...

Но вот рыдания стихли. Иссякли слезы. Насухо обтерев щеки и промакнув платочком ресницы, Даша твердо выговорила:

- Все!.. Все, Чанг!.. Было - и нет. Значит, не было вовсе!..

С неё вроде бы вдруг сорвали очень тесное, каменно-жесткое, неудобное одеяние, и, раскрепощенно вздохнув, она поразилась происшедшему.

Который раз она плачет из-за этого сумасброда! А дальше? Что дальше? Не попятится. Не уступит он. Будет дергать и мотать, ни себя, никого не жалея. Терять самых близких, единственных... Ради чего?.. Ну... Умный. Смелый. Настоящий человек. А характер?.. Какая же это любовь, если другим концом бьет и бьет... Знает ведь. Понимает... Прав отец: себялюб! Эгоист!.. Кому нужна его фанатичная принципиальность? Чего кривить - не безразличен. Но ума и характера хватит одолеть, переступить и забыть... Ах, Илья! Как без тебя?.. Но разные мы! Из разных галактик. С противоположных берегов. Бог мой! Такой-эдакий. Да кому я подотчетна? Как решу - так и будет!.. К чертям! Свет не сошелся клином. Все!.. Так-то, дорогие родители!.. Так-то, мил свет Илюшенька! Просчитались. Все просчитались...

Ее вдруг захлестнула злая радость, напружинила тело.

- Бегом, Чанг!

И понеслась по узенькому, разбитому тротуарчику в глубь темного переулка. Рядом широкими скачками мчался пес. Восторженно лаял, подпрыгивал. Даша на бегу отстегнула поводок, и, почуяв свободу, Чанг заметался по узкому переулку. Потревоженные его лаем, всполошились - заурчали, затявкали дворовые собаки. Скоро Даша задохнулась, но не придержала себя, напротив, побежала еще быстрей.

Дверь им отворил отец.

- Привет папуля! - озорно и громко прокричала Даша.

- Привет дочка: - разом посветлев, браво откликнулся Матвей Алексеевич. - Чего так долго?

- Весна околдовала.

Из гостиной выглянула мать. Кивнув в ее сторону, Даша насмешливо сказала:

- Вот и око государево. - Подмигнула матери. - Все в порядке, мамуля! Больше никаких отклонений от кодекса!..

Несколько минут спустя, слегка подуспокоясь. она позвонила Игорьку.

- Салют, великий и мудрый! Почему не слышно, не видно?

- Привет, несравненная! - с неприкрытым радостным удивлением откликнулся Игорек. - Не в моих правилах надоедать и вымаливать...

- А рыцарский обет?.

- Всегда к вашим услугам.

- Может, сбежимся в субботу? Посплетничаем. Потанцуем... - предложила Даша.

- На чьей территории?

- Все равно.

- Давай у меня. Родители отбыли в гости на два дня. Мы с братом остались одни.

- Благодарю Вас, сэр. Вы, как всегда, предусмотрительны и любезны - сказала Даша по-английски.

- Предусмотрителен лишь тот, кто любит, - тоже по-английски ответил счастливый Игорек...


5

Вокруг Ильи буйствовала весна. Рокотали шептали, булькали ручейки и ручьи. В близком сквере азартно, с выкриками и свистом пели под гитару парни. Влажный парной ветерок был напитан запахами прелой листвы, оттаявшей земли, тонким острым волнующим ароматом новорожденной зелени.

Илья потоптался у Дашиного дома, закурил и медленно, бесцельно двинулся прочь, неприметно влился в говорливый поток прохожих и подхваченный им, зашагал неведомо куда. В голове смятенная пустота. А на душе по-прежнему неспокойно и тревожно Что-то он не так сделал, не то сказал, не теми словами. А что? И как надо бы? Не знал.

Неужели бывают безвыходные тупики, когда ни вправо, ни влево, только головой о стенку? Можно бы и головой - черт с ней! - только бы прорваться: Дашу сохранить и совестью не по ступиться... Но как?

Из раскрытых дверей кафе тянуло таким густым, аппетитным духом, что Илья невольно приостановился, сразу вспомнил: не обедал сегодня.

Когда высматривал свободное место, его окликнули. Илья повернулся на голос, всмотрелся: в дальнем левом углу зала за двухместным столиком одиноко сидел Олимпий Ужаков. Перед ним стоял фужер с коньяком и стакан томатного сока.

- Садись - Олимпий указал на пустой стул.

Не будь Илья так расстроен, никогда бы не сел рядом с Олимпием: еще болезненно свежи были воспоминания о их недавней встрече в деревне.

Не успел Илья утвердиться на стуле, Олимпий подозвал фицианта и приказал:

- Двести коньяку.

- Не надо, - запротестовал Илья. - Я зашел поесть

- Двести коньяку, - еще громче повторил Олимпий, - и что-нибудь пожевать. - Официант отошел. - Не беспокойся, за мой счет. Сегодня я угощаю. У меня праздник. Родился четвертый сын.

- Аввакум. Аввакум Олимпиевич. Годится?

- Колоритно. Жена в порядке?

- Жена? При чем тут жена? Сына-то родила... Ха-ха-ха!. Юная пермячка. Встретились на зональном семинаре молодых литераторов. В моей группе была... Уловил?

- Вполне.

- Ты на меня не дуйся. Не вовремя ты тогда. И я был не в духе. Как ты сейчас. - И опять засмеялся - добродушно, незло.

"Угадал, зараза, - смутился Илья, и сразу ослабла обида на Олимпия. - Умеет в чужие души заглядывать..."

Тут его что-то обеспокоило. Илья огляделся по сторонам и вдруг столкнулся с нацеленным в него взглядом высокого плечистого милиционера с кружкой пива в руке. Тот стоял у буфетной стойки, видимо ожидая, пока осядет пена. Столкнувшись взглядом с Ильей, милиционер проворно опустил глаза, подул на пену и начал неторопливо пить. Широкое упитанное лицо показалось Илье знакомым. Где-то и недавно он видел этого милиционера, и не просто видел... "Да ведь это же...кажется...тот самый Смирнов - главный свидетель обвинения по делу Третьякова... Тесен мир…"

- Ты чего... чего не пьешь? - долетел недовольный голос Олимпия Ужакова. - Пусть мой Аввакум будет столь же мудр и мужествен, как его далекий тезка, бессмертный протопоп!..

Выпили за новоявленного Аввакума и за великого тезку, потом за "прелестную юную пермячку". Неуемный Олимпий тут же предложил тост за "гениального папу". И хотя Илья за каждый тост пил по глотку, все-таки приметно захмелел. Олимпий же был просто пьян и ни в какую не отпускал Илью. На улице Олимпий качался, размахивал руками, задевая прохожих, и голосил во все горло.

Подле городского сада Ужаков вдруг вздумал немедленно позвонить по телефону в Пермь, той, которая подарила ему сына. Они остановились, соображая, откуда удобнее сделать это: с главпочтамта или с переговорного пункта. Здесь к ним подошел милиционер, стал выспрашивать, кто, куда, откуда, почему пьяные. Олимпий сразу сорвался в крик, замахал кулаками. Милиционер свистнул, и тут же, будто вынырнув из-под земли, появился тот самый Смирнов, что пил пиво у буфетной стойки, а следом подкатила патрульная машина. Из нее вышел еще один блюститель порядка. Олимпий достал какое-то удостоверение, и его отпустили. Илья двинулся было следом, но Смирнов грубо схватил за руку.

- А ты куда направился?

- Во-первых, почему ты? - взъярился Илья.

Его обступили трое.

- Олимпий! - крикнул Илья.

Тот оглянулся, прощально помахал рукой и зашагал дальше.

- Пройдите в машину, - строго сказал Смирнов.

- С какой стати?

Сильные руки подхватили Илью, легко оторвали от земли и втолкнули в ярко-желтый "уазик"...


6

В седьмом часу утра Илью выпустили из медвытрезвителя.

Съежившейся серой тенью выскользнул он из калитки, воровато зыркнул по сторонам и засеменил, запинаясь, втянув голову в плечи. Отойдя метров полтораста, задохнулся. Не от быстрой ходьбы - от бессилия переиначить случившееся.Он согласился бы сейчас на любые муки, стерпел бы любую боль, лишь бы спятить время на полсуток, к той минуте, когда подсел к Олимпию Ужакову. Какая дрянь этот инженер человеческих душ! Явиться сейчас к нему и набить рожу. "Себе бей. Никто не тянул, не принуждал пить с ним".

Остановился Илья. Стыд, неизбывный жгучий стыд гнул его, давил и мял. Казалось, не только люди, но и деревья, дома - все презирают его, глумятся над ним. "Позор... С подонками - алкашами. Как объяснить? Кому?.. А Даша?.. Даша?.." Долго стоял на безлюдной улице, пришибленно озираясь, прислушиваясь. Прерывисто вздохнув, двинулся по незнакомой, но ставшей ненавистной улочке. Шел, опустив голову, не глядя по сторонам, предусмотрительно уступая путь редким прохожим. Чем дальше уходил от проклятого места, тем все приметнее убыстрял шаги, но оторваться от того, что осталось за спиной, не смог. Кошмарная ночь позора и унижения шла вместе с ним, жила в нем. Обыск - Раздевание. Бредовые выкрики ополоумевших от хмеля жалких, опустошенных людей. Их стоны и храп. Всю ночь чувствовал себя кинутым в яму с нечистотами, барахтался в них, задыхался, проклинал и себя, и Олимпия. Теперь, представлялось Илье, не только одежда, но и все тело до костей пропитано липкой вонючей мерзостью, от которой вовек не отмыться, не очиститься...

Нестерпимо едкий стыд, казалось, набился в поры тела, пропитал мышцы. Не давал глубоко вздохнуть. Мешал громко сказать слово. Не позволял глянуть в глаза даже вот этой незнакомой бабке с клюкой или вон тому неведомому парнишке. "А Даша?.. Как подойду?.. Что скажу?.."

Отчаяние толкнуло Илью в приоткрытую калитку. Пылающим лбом припал к шершавому, холодному, позеленевшему от времени приворотному столбу и вдруг заплакал - злыми, скупыми слезами.

Неслышно подошла собака - лохматая, с длинным пушистым хвостом. Постояла подле, понюхала, лизнула руку. Это неожиданное сочувствие четвероногого бродяги растрогало и приободрило Илью. Шмыгнув носом, вытер глаза. Положил ладонь на широкий, сильный загривок незнакомого пса и, перебирая густую, жесткую шерсть, глухо выговорил:

- Ты чего? А? Явился утешить?.. Спасибо, псина.

Под рукой человека пес замер. Ему, наверное, тоже было одиноко и грустно.

Они стояли рядом.

Человек и зверь.

Стояли и молчали, благодарные друг другу за взаимное понимание и участие.

- Пока, собачий сын. Гуляй, дружище.

Горячий влажный язык еще раз скользнул по руке Ильи, и они расстались.

Обида и боль постепенно уступили место гневу. Отчаянный и слепой, тот требовал немедленного выхода. Но...выхода не было. Сломать бы что-нибудь, перекувырнуть, сокрушить - вот какие дикие желания обуревали Илью. И может быть, он выкинул бы какой-нибудь фортель,если б не обнаружил вдруг исчезновение показаний девушек-свидетельниц: оставил у себя, чтобы снять копию... Нераспечатанное письмо от отца лежало в кармане плаща, а свидетельство девушек исчезло. Илья метнулся было назад, но вовремя одумался. Чем он докажет? Кому? Затевать новый скандал? Что толку? "Постой...Постой... - ошарашенно соображал он, - не за этими ли показаниями и охотились блюстители порядка? Вырвать показания и запачкать меня... Да это же... это..."

Надо было посоветоваться с кем-то. Просто выплеснуть обиду, выкричать гнев. Иначе можно разорваться от перенапряжения или наворочать такого... Но с кем? Был бы рядом отец...

Пусть осудил бы, изругал, зато понял бы. К кому же сунуться с бедой? Дина Гвидоновна? Посочувствует, потужит, может, всплакнет... Заклепкин? Тот давно гребет в другую сторону... Чугунов - вот кто нужен, но Чугунов в Ессентуках, лечит больную печень... Пока так метались мысли, ноги сами занесли Илью в сад моторостроителей.

Здесь было пусто, уныло и глухо. Под ботинками шебуршали, противно похрустывали сопрелые листья. Деревья настырно топорщили усеянные почками голые ветви, те цеплялись за одежду, лезли в глаза. В черной бесстыдной наготе берез, акаций, тополей и осин было что-то обиженное и жалкое. Недобро хмурилось низкое серое небо в дымных клубах облаков. С него то и дело срывались холодные мелкие капли. Где-то далеко, невидимая, пронзительно орала кошка. Надорванно и шало кричало воронье. Скрипучее, въедливое карканье и кошачий вой хлестали по натянутым нервам. Илья, не глядя под ноги, шагал по захламленным аллеям, запинался за опавшие сучья и вспучившие землю корневища, налетал на колкие, царапучие ветви. Ему не хватало воздуха. Живого, свежего, отрезвляющего воздуха. Несколько раз он попробовал глубоко-глубоко вздохнуть, по горло наполнить легкие, но, едва начинал вдох, спазма перекрывала горло.

Набрел на будку с оторванной дверью, заглянул в нее. На груде мусора валялся деревянный ящик, вокруг - порожние водочные бутылки, стеклянные банки. Видно, будка служила. пристанищем любителей выпить.

Опустился Илья на ящик и вдруг почувствовал, что все недавно происшедшее как бы отодвинулось, отстранилось. "Что же все-таки произошло? Почему отпустили Олимпия, а меня сграбастали? Я был и на ногах, и в здравом уме. С чего же прицепились? Схватили, как... А этот... Ужаков!.. Переиграть бы по новой. Сначала..." Теперь-то он знал, что надо бы сказать вчера расстроенной Даше. Есть какая-то внутренняя связь между их размолвкой, подлостью Олимпия и вытрезвителем! Когда завязался этот узелок? Когда приметил смятение в ней? После визита к Фролову. Точно. Щелкнул он меня тогда по носу, за шкирку и - под зад. "Наверняка тогда-то генерал и высказал Даше что-нибудь такое, от чего она сошла с колеи, а может, выдвинул ультиматум: или - или? Что-то подобное у них произошло. Мы встретились с ней на другой день. Она была явно не в себе. То веселость на грани истерики, то уныние и отчужденность, возле той же черты. Надо было тогда же и расспросить, выведать. Надо бы... какие чужие и холодные губы были у нее вчера. А ведь она..."

Прикрыл глаза и тут же ощутил на губах Дашины губы. Жаркое дыхание скользнуло по подбородку, еле внятный, щемящий душу шепот зашелестел подле уха: "Я думала, знаю жизнь... Самообман. Только теперь начинаю открывать заново. По-иному видится и слышится. Другой мир. Или я другая?.." Когда она говорила это? Где? Слова застряли в памяти, а время и место... Важно ли это. Главное - понимает... верит... любит...

Отдалилась, растаяла Даша. Илья открыл глаза. Сунул сигарету в рот. Нашаривая спички, наткнулся в кармане плаща на нераспечатанный конверт - письмо от отца. Его вчера вручила вахтерша общежития, когда пробегал мимо, спеша к Даше. Конверт уже помялся, замусолился. В нем оказались две машинописных странички.

"Задал ты мне задачку, Илюшка. Все архивы перерыл, пока нашел ту злополучную речь. Я ведь по-писаному выступал крайне редко, только в чрезвычайных обстоятельствах, вроде того сельхозактива. Хотя записку в президиум я послал еще до начала доклада, все равно слова мне не дали. Пришлось добывать его штурмом. Когда председательствующий предложил прения прекратить, я встал и сказал: "Прошу три минуты для справки". Пока в президиуме совещались, я уже стоял на трибуне..."

Илья представил переполненный зал. Люди утомились, с великим нетерпением ожидали, когда же наконец объявят закрытым это затянувшееся заседание. И вдруг громом с ясного неба: "Прошу три минуты для справки!" Такого еще не бывало. Оттого растерялись и в президиуме, и в зале. Пока соображали, что к чему, возмутитель спокойствия стоял на трибуне. Высокий. Поджарый. Взволнованный. Торопливо выхватил из кармана вот эти два листка. Тут и покатилось по залу: "Кто такой?.. Откуда?.. Как посмел?.." - "Да это же тот самый, директор Черемшанского совхоза..." - "Травопольщик?!" - "Тихо!" - "Тише, товарищи!.."

Илья так ярко представил все это, что и сам напрягся, замер, мысленно торопя события, и поспешно развернул листок, густо засеянный ровными синими рядками машинописных буквиц.

"Товарищи! - прочел Илья первое слово и снова увидел отца на трибуне. - Вы ждете от меня покаяний и заверений. И я каюсь! Каюсь, что был недостаточно настойчив, прям и резок в борьбе за бережное, доброе, сыновнее отношение к матери нашей - земле. Ведь травополье - не что иное, как разумное и бережное отношение к земле, как важнейший, веками проверенный и священный способ сохранить ее силу и плодородие...''

Тишину зала разворотили крики. Илье показалось, будто он слышит их. Изумление. Гнев. Сочувствие... Голоса смешались, сплелись, упругой хлесткой волной катили на трибуну, Что-то кричал председательствующий. Размахивая зажатыми в кулаке часами, отец тоже что-то кричал в ответ. И едва гул зала пошел на спад, отец, напрягаясь, снова заговорил: "Я знаю, никакие раскрасивые, громкие и величавые слова не в силах тягаться с цифрами. Десять лет я занимался сбором материалов по агротехнике возделывания полей в нашем регионе, названном зоной критического земледелия. Вот как выглядит травополье в цифрах урожайности..." И пошли в бой цифры, Оглушительные. Неотразимые. Сокрушительные цифры. Наверное, слушатели пропускали их мимо ушей: уж больно непривычной, напряженной была атмосфера. Да и президиум, вероятно, делал все возможное, чтобы сбить отца с рельсов, вымести с трибуны. Бедный отец! Каких усилий, какого нервного перенапряжения стоила ему эта двухстраничная речь! И вот - заключительные слова: "Теперь я перехожу к заверениям. От имени исконных земледельцев, от имени тех, кто отстоял эту землю в кровавых боях с фашизмом, я заверяю вас, товарищи, в том, что не покачнусь, не струшу, не попячусь в борьбе за сохранность и неиссякаемое плодородие кормилицы нашей, матушки-земли!.."

Наверное, в зале грохотали аплодисменты. Вряд ли кто-нибудь открыто встал бы и поддержал отца, но, прячась за спины друг друга, они аплодисментами благодарили за непокорность, за смелость, за правду.

Грохотали аплодисменты в зале. Безмолвствовал, словно окаменев, президиум. Отец еле оторвал себя от трибуны. Непривычно горбясь и шаркая подошвами, медленно побрел на свое место.

Илья машинально свернул листки, вложил в конверт, а сам все еще был там, в переполненном, неистовствующем зале, рядом с отцом...

"Вот как надо! А я?.." - .пронзила все существо Ильи мысль - короткая и ослепительная как вспышка молнии, И - ни переполненного с зала филармонии ни отца.. Покосившийся ящик. Груды окурков. Бутылки, банки, тухлый, сырой воздух.

Изумленно огляделся Илья Зачем я здесь? Прочь! Действовать! Бороться!.. У отца и единого щанса на победу не было, а он . Но тут же в лоб ударило отрезвляющее - Как бороться? Что доказывать? Кому?.. Все-таки был же я пьян? Получится, как с Третьяковым... Случайно ли наблюдал меня в кафе этот "свидетель обвинения" Смирнов? Похоже, шел следом карауля миг, чтобы схватить. - И машина была наготове... А если совпадение? Смирнов дежурил и… не-е-ет! Тут мне ничего не доказать. Не отскрестись. Их было трое, я - один. Олимпий отречется и открестится, лишь бы в стороне... Из газеты пометут. Ославят. Кое-кто позлорадствует. Шеф свечку Николаю Угоднику поставит. "Под первый праздничек свечу вон с эту мачту закачу и сотенной не пожалею..."Откуда это?.. Лезет в башку. Надо сосредоточиться и решить главное... Работа? Не пропаду. Пятно? Соскребу, отмою Даша. Вот она... Дашенька! Слышишь? Беда..."

Снова он шагал по аллеям, продирался сквозь заросли, петляя по еле приметным тропам, стоял, привалясь к дереву или к столбу. Курил и курил. Но так и не прибился, не приблизился, даже пути не увидел к спасительному берегу. "Конец. Позорный и гадкий. Работе. Любви. Жизни.... Смог же отец! Под такую волну кинул себя. Выстоял. А я расслюнявился. Искать и найти выход. "Даже с того света есть лазейка", - говорил отец. Даша поймет. Если любит!.. А если не поймет, не простит? Тогда...бежать. Собрать вещички, кинуть письмо шефу и к отцу, снова на трактор, Время перемелет, остудит, вылечит… А Даша?.."

И все-таки мысль о бегстве в родное село оказалась наиболее близким и надежным поплавком, и чем решительнее от него отбивался, тем ближе подплывал к нему. В конце концов сорвался места, кинулся в общежитие... Вдруг, как прозрение, как ослепительная вспышка, в един миг подозрение стало убеждением: "Подстерегли..."

Теперь он уже не сомневался, не колебался, не раздваивался. Гнев подмял отчаяние. Заглушил обиду.

"Просчитались. Еще как!.. Стерплю, как отец... Перешагну, как он. Только бы не отреклась... Поверила .. А я докажу..."

В грязной пене облаков тяжелое низкое небо.

В грязевых подтеках истоптанная, захламленная земля.

На черных голых ветвях топорщились, набухая, почки, жадно всасывая соки земли и неба.

И показалось Илье: он чувствует вращение земля. И хотя солнца вовсе не было видно, он и его присутствие ощутил. "Скорей-скорей", - погонял он грохочущий мир, стремительно летящий в неизведанное. И сам убыстрял и убыстрял ход.

Мелькали лица встречных.

Обдавая бензиновым перегаром, проносились автомобили.

Сырой, припахивающий березовым дымом ветерок оглаживал, холодил лицо.

Завидя будку телефона-автомата, Илья на ходу извлек из кармана двухкопеечную монету. Только раз коротко гуднуло под ухом, и тут же прорезался Дашин голос:

- Слушаю.

- Даша! - крикнул он так, как, наверное, кричит "Земля!' матрос, увидя долгожданный берег.

На том конце тишина.

Пугающая.

Тягостная, Предательская тишина.

- Даша! Мне надо повидать тебя. Немедленно! Слышишь'? Немедленно! Алло. Ты слышишь?..

А в ответ - тишина.

Обидная.

Надменная.

Потом легкий щелчок и торопливо-глумливое "ту-ту-ту-ту...


7

Отец просыпался рано. Старательно и долго занимался гимнастикой, проделывая всевозможные упражнения с эспандером и гантелями, потом принимал душ и где-то около восьми садился завтракать, поставив подле себя телефонный: аппарат. Ровно в восемь ему звонил, ответственный дежурный управления и докладывал о происшествиях за ночь. "Так ..Так… Так...Ясно...Хорошо..." - весомо и неторопливо ронял отец. И не было случая, чтобы какое-нибудь известие сверх меры его взволновало, отвлекло от стола.

Услышанными новостями с женой и дочерью он не делился, те узнавали о происшествиях стороной, и, если потом о каком-нибудь событии начинали расспрашивать Матвея Алексеевича, тот отвечал сухо и до обидного коротко. Но в сегодняшнем докладе дежурного что-то крепко зацепило отца. Положив трубку, он долго и старательно разглаживал пальцами брови, взворошил, растрепал, разлохматил ворошиловский чуб. Инна Вячеславовна и Даша сразу приметили это, и обе вопросительно уставились на Матвея Алексеевича. Поняв, что разоблачен, Матвей Алексеевич смущенно покашлял, виновато улыбнулся, но смолчал. Неторопливо допил кофе, поднялся и только тогда, вроде бы нехотя, обронил:

- Вот и финал правдокопателя...

- О чем ты? - насторожилась Даша.

- Наш общий знакомый Илья Мещерский провел минувшую ночь в медвытрезвителе.

- Не может быть! - воскликнула Даша.

- Ну знаешь ли.., - обиделся Матвей Алексеевич. - Мне докладывают не о том, что может или не может быть, а о том, что есть.

- Закономерный финиш! - злорадно улыбнулась мать.

- В вытрезвителе!.. - До Даши наконец дошло. - Илья Мещерский... Вот это водевиль... Ха-ха-ха!..

В ее неестественном смехе было что-то нервное, почти истерическое, и встревоженная мать устремила на Дашу обеспокоенный взгляд. Перехватив его, Даша сразу встопорщилась:

- Чего так смотришь? Думала, грохнусь в обморок? Заслоню несчастного грудью?..

- Не совсем так, - смутилась не ожидающая наскока мать. - Но... Вы же… Помнишь...

- Не помню! - крикнула Даша. - Не хочу!.. Не могу!.. Не буду!.. Поняла?

- Поняла. Только зачем кричать? Я рада...

- И я рада!..

- Милые мои женщины, я пошел, - весело и браво сказал Матвей Алексеевич.

- Счастливо, - откликнулась Инна Вячеславовна.

- Ни пуха ни пера! - крикнула Даша.

Хлопнула дверь.

Они остались одни.

Еще вчера, когда Даша с Чангом вернулась с улицы, Инна Вячеславовна уловила в настроении дочери перелом к лучшему, желанному, но не предполагала, что тот окажется столь крутым, оттого и не знала сейчас, что сказать. Маскируя смущение, принялась за мытье посуды. Обычно она проделывала это, предварительно натянув тонкие резиновые перчатки, но на сей раз ей было не до перчаток. Автоматически, не глядя подставляла тарелку под горячую струю, заученным круговым жестом синтетической губки старательно натирала фарфоровое тело посуды до тех пор, пока то не начинало сверкать...

Монотонно и глухо журчала водяная струя, в сильных, ловких руках женщины чуть слышно позвякивала посуда. Влажные сверкающие тарелки ставились на ребро в гнезда сушилки. Ложки, ложечки, вилки, ножи, чашки и стаканы - каждый вид кухонной утвари, пройдя через мойку, вставал или ложился на свое, только ему предназначенное место. Старательно и бережно работали гибкие, холеные руки, работали механически, без малейшего участия сознания - оно целиком было занято смятенными мыслями.

Еще один урок - если бы последний, но едва ли - преподала ей Даша. Есть у нее характер. Есть! И не какой-нибудь - фроловский. Кувырок почище, чем тогда с бабушкой. Решила - отрезала. Ни полутонов. Ни межи. "Настырная. Но молодец! Моя кровь..." Совсем некстати вспомнился вдруг нелепый перепляс на полянке, первый разговор о Мещерском... "Что с тобой?" - "Влюбилась"... - "Хм! И кто он?" - "Человек. Молодой. Образованный. Смелый. Герой нашего времени..." - "Кто же он все-таки?" - "Тебя интересует, из какой он популяции? Боишься, как бы в голубую кровь не попала красная струя?.."

Тот разговор Инна Вячеславовна помнила от слова до слова.

Сколько потом было схваток. Коротких и яростных. До слез. И все из-за прыщавого правдокопателя... "Проходимец!.. Теперь-то разошлись навсегда. Никакая сила не склеит, не соединит..." Но вместо торжества (сбылось желанное!) Инна Вячеславовна испытывала странную, гнетущую раздвоенность: умом - радовалась, сердцем - тревожилась. Дашин поворот оказался сверхнеожиданным и чересчур крутым, нужно было хоть малое время, чтобы осмыслить, перестроиться, и, наскоро придумав, что надо заплатить за телефон, Инна Вячеславовна ушла из дому.

Даша осталась наедине со своими мыслями.

Как сладки, желанны и радостны были ее недавние грезы!.. Летом сыграют свадьбу. На своей машине умчатся куда-нибудь к солнышку, к морю. Лучше в Крым. Снимут комнатку в тихом приморском поселочке. Или на берегу, вдали от жилья,

поставят палатку... Двое, не считая Чанга. Чай на костре. Рыбалка. На море станут встречать восход и закат. Там и зачнут своего первенца. Имя ему уже заготовила: Ольга или Денис...

Эти светлые грезы помогали выдерживать жестокую, изнурительную осаду матери, ее наскоки... Валерка волком смотрел. Жанна дулась. Отец, хотя и мягко, но предостерег: не зарывайся, одумайся, отрекись... Нервы были так натянуты, что выводила из себя, бесила любая пустяковина: громко сказанное слово, звон упавшего ножа, телефонный свисток, рычание Чанга. Несколько раз решала: объясниться начистоту с Ильей и уйти из дому...

Куда? - вот первый порог, который сразу же, неодолимо вставал на пути. Споткнувшись о него, пятилась, и вот - нет никакого порога.

"Слава богу, все позади. Не надо ничего придумывать. Было - и нет. Да и было ли?.. - утешала себя Даша, расхаживая по опустевшей квартире. - Так... Легкое увлечение для разнообразия..."- И чтобы окончательно убедить себя в этом, стала холодно, даже брезгливо, озирать недавнее, высматривая там подтверждение своему выводу, с болезненным пристрастием перебирать все связанное с Ильей.

Ей было больно. Больно, и обидно, и стыдно. Оттого что дала себя одурачить. И Даша настырно и въедливо, прямо-таки с остервенением принялась выискивать изъяны в Илье, в их отношениях. И находила!.. И некрасив-то он. И неуклюж. Зазнайка и задира. Эгоист и чурбак! Не умеет любить и нелюб...

Чернила. Пятнала. Втаптывала в грязь. И чем ожесточенней и упорней проделывала это, тем сильнее негодовала, прямо- таки бесилась, оттого что видела и сознавала свою неправоту.

- К черту!.. Хватит!.. - решительно и громко приказала себе. - Не стоит он того!

Подлетела к окну. Раздвинула шторы и зажмурилась от нестерпимого яркого солнечного сияния. Весеннее солнце буйствовало, обдавая землю ослепительным теплом. Ласковое, оно сразу обогрело Дашу. Не размыкая век, она присела на подоконник, закинула на него ноги и замерла, радуясь вдруг наступившему успокоению. Где-то, неведомо где, далеко-далеко остались опозоренный, отринутый Илья, ошеломленная мать, успокоенный отец, обрадованный Игорек. Все они были на том берегу - не дотянуться им до нее, не докричаться, и эта недосягаемость, независимость наполняли Дашину душу призрачным, тихим покоем.

Гулко бумкнули часы. "Половина...десятого, наверное. Надо же на работу..." А сама не стронулась, не шелохнулась: не хотелось уходить из-под ласкового и теплого солнечного душа.

Слезла с подоконника, прошла к телефонному аппарату. Набрала номер руководителя социологической лаборатории главка.

- У телефона Тамбуров, - донесся низкий вельможный голос.

- Здравствуйте, Сергей Серафимович, это я...

- Здравствуйте, Дашенька, Весь внимание.

- Я до обеда задержусь в библиотеке, надо кое-что посмотреть...

- Пожалуйста.

- До встречи.

Как все легко и просто. Пожелай она не появляться на службе неделю, и он так же охотно, не колеблясь, подарил бы ей свое "пожалуйста"... "Мама права: дура!.. идиотка!.. Ради чего? Ради рая в шалаше с этим... этим..." - запнулась, не найдя подходящего слова.

Медвытрезвитель был принадлежностью другого, чуждого и враждебного ей мира. Брезгливая дрожь пробегала по телу Даши, когда она даже мысленно произносила это слово. Медвытрезвитель - что-то зловонное и мерзкое, соприкосновение ним не только пятнает, но и сбрасывает человека на самое дно Это гнездилище бичей, алкашей-подзаборников, прочего отребья. И среди этой мрази оказался тот, кто смел ее обнимать и целовать, кого и она - "будь он проклят!" - обнимала, и целовала, и любила. Пусть это позади, в прошлом, но любила! Себя-то не обманешь. Как ни рисуйся, сколько ни выкручивайся - любила! И сейчас еще что-то теплится, что-то тревожит...

"Нет!.. Нет!.. Не любила! Не люблю! Ничего не теплится. Просто со скуки. Под настроение... За что любить?.."

И снова, с мстительным упоением, безжалостно и грубо, стала рвать в клочки, швыряя под ноги, все, чем он еще недавно притягивал, увлекал, "Тощий. Длинный. С лошадиным лицом. Противным редкозубым ртом... Плебей... Мужлан неотесанный... А я ему... его..."

Застонала от стыда и унижения, накрыла ладонью глаза и тут же оказалась в утробе бешено несущейся "Волги". Трепетная стрелочка спидометра прилепилась к цифре 100. Гигантским шмелем нутряно и грозно гудел мотор. В чуть приоткрытое оконце, урча, влетали обрывки вспоротого машиной воздуха. Будто раскаленные пушечные ядра, с жарким "ф-ф-фу- ух!" проносились встречные автомобили. Мелькали столбы, заборы, будки. Сорвавшееся с повода сердце так разгоняло кровь, что в голове гуд. Как сумасшедший набат, как накрывающий неотвратимый разрыв, грохотал его голос: "МНЕ ВСЕ РАВНО, ЧЬЯ ТЫ ДОЧЬ, ЧЬЯ СЕСТРА... ЕСТЬ ЛИ У ТЕБЯ МУЖ И ДЕТИ... Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ПОНИМАЕШЬ?.. ЛЮБЛЮ!.."

- Не-е-ет!.. Не было!.. Ничего не было!.. Подонок!.. Фигляр!.. Графоман!..

Призывно свистнул телефон.

Даша проворно схватила трубку.

- Слушаю...

- Даша!.. Алло!.. Даша!.. Ты слышишь?.. Алло! Почему молчишь? Второй раз звоню и ...

- Что случилось? - ледяным голосом выговорила она.

- У меня... Понимаешь. Надо нам немедленно увидеться...

- Не испытываю такого желания.

- Ты-ы-ы что?.. - смешался он, постигая происходящее. - Ты уже... Ты знаешь?..

- Только что передали по радио, - съязвила она.

- Что передали?..

- Твое интервью из медвытрезвителя!

- А-а-а... И ты-ы-ы...

- И я! - отчеканила Даша и, возвысив голос, закричала. - Как все нормальные и благовоспитанные люди!.. Гуд бай, товарищ Мещерский! Постарайтесь побыстрее забыть номер этого телефона... Ненавижу!.. Не-на-ви-и-жу-у!..


8

Кирилл, как всегда, вел машину на большой скорости, почти не обращая внимания на дорожные знаки. Регулировщики, вместо того чтобы свистеть нарушителю, издали заметив черную "Волгу" под номером 10-00, вытягивались и козыряли пролетающей машине. Матвей Алексеевич сидел, не шелохнувшись, словно под наведенным фотообъективом. Голова слегка запрокинута, плечи развернуты, черты властного лица недвижимы, и только серые глаза непрестанно двигались, оглядывая стремительно проносящуюся мимо улицу.

Не успел Матвей Алексеевич повесить фуражку, как в кабинет неслышно, крадущейся походкой вошел Курдюмов с кожаной папкой в руке.

- Здравия желаю, товарищ генерал.

- Здравствуй, Борис Георгиевич. Присаживайся. На сей раз Курдюмов сел. Нетвердо прилепился к краешку кресла - прямой и негнущийся. Извлек из папки желтый конверт, почтительно подал Матвею Алексеевичу.

- Посмотрите на досуге.

- Что нового? - равнодушно осведомился Матвей Алексеевич, вынимая из конверта листы. Развернул. Глянул. Небрежно кинул на стол. - Так что у нас?..

- ОБХСС начал следствие у Дубинина...

- Опять? - недовольно спросил Матвей Алексеевич. - Про шлый раз мы же его...

- Увлекающаяся натура, - насмешливо проговорил Курдюмов, и руками при этом развел, и плечами передернул, дескать, ничего с ним не поделать, по-иному он не может и не станет. - Не умеет… не желает довольствоваться малым... Характер!.. - Помолчал, поел глазами начальство и, удостоверясь, что слушают и верно понимают, продолжил: - Следствие поручили Чернышеву. Молодой, горячий мужик. Перегнет ненароком...

Снова умолк. Примял ладонью топорщащийся на макушке вихор. Уселся поудобнее. Положил папку на столик, приставленный к генеральскому письменному столу. Проделывая все это,не спускал глаз с Матвея Алексеевича . А тот прижал ладонь к,чуть тронутому сединой виску, медленно покачивал головой и молчал. Курдюмов вздохнул и вновь заговорил:

- Взять бы у него дело. Передать Звонареву. Опытный. Зрелый. Понимающий следователь И сидит на мелочовке по овощехранилищу...

Матвей Алексеевич неторопливым жестом нажал клавишу на селекторе, и тут же в комнате послышался высокий гортанный голос начальника отдела Арутюнова:

- Слушаю, товарищ генерал...

- Послушай, Мартирос Григорьевич, дали нам место на трехмесячные курсы при академии. Если мы туда твоего юного сыщика Чернышева... Как?

- Да... это... конечно, было бы в самый раз, - с запинкой откликнулся невидимый Арутюнов. - Но он только что начал следствие в объединении у Дубинина, На сей раз, кажется, этому ворюге не отвертеться...

- И отлично! Пусть Чернышев передаст дело Звонареву, сам отправляется в матушку-Москву набираться ума-разума. Договорились?

- Хорошо! - бодро откликнулся Арутюнов,

Сухо щелкнул, отключаясь селектор. Матвей Алексеевич вдруг закашлял. С неожиданным проворством Курдюмов метнулся в дверь комнаты отдыха и тут же воротился, неся бутылку боржоми и стакан. Поставив стакан на стол перед Матвеем Алексеевичем, ловко откупорил бутылку и налил воду.

- Спасибо, - растроганно бормотнул Матвей Алексеевич, поднося стакан ко рту.

Курдюмов остался стоять возле стола, глядя на пьющего так словно хотел подсчитать, сколько тот сделает глотков. Потом он отнес в комнату отдыха бутылку, чистым листком накрыл на столе еле заметный влажный след от стакана и, чуть отступив, вновь замер, как гончая замирает под деревом, на котором учуяла зверя. А Матвей Алексеевич отер носовым платком губы и вдруг спросил:

- В нашей поликлинике, кажется, работает медсестра Третьякова?

- Да, - ни секунды не раздумывая, откликнулся Курдюмов. - Третьякова Валентина Павловна. В процедурном кабинете...

- Угу... Ко мне тут дошли вести... что-то с психикой у нее...

- Да, - не моргнув, подтвердил Курдюмов. - Есть такие сигналы. Мне говорил начальник поликлиники.

- Может... пристроить ее в специализированную лечебницу. Подлечить как следует. Это наш долг. Но сделать это тактично и без шума...

- Ясно, товарищ генерал...

Когда Курдюмов так же бесшумно, как и вошел, удалился, Матвей Алексеевич по прямому телефону "ВЧ" позвонил в министерство:

- Дарий Афанасьевич? Приветствую тебя... Получил? Подошло?.. Пустяки... Все, как всегда... Милости просим, рады будем... Да так, пустяковина: пристроить надо на курсы при академии нашего следователя ОБХСС Чернышева,.. Ага... Старший лейтенант... Так... Ясно... По телексу... Ну, спасибо, дружище...


9

Едва Илья переступил порог редакторского кабинета, Никита Иванович встал из-за стола и тараном двинулся на вошедшего. Остолбенелый Илья растерянно глянул в глаза шефа и увидел в них сострадание и боль.

Весь путь до Дома печати Илья готовился к этой встрече. Перебрав сотню возможных вариантов, решил молча выслушать упреки, молча снести беспощадный разнос, церемонно поблагодарить, картинно поклониться и с гордо поднятой головой уйти. Но жизнь по-иному расставила фигуры, и, проглотив заготовленную фразу, Илья взирал на шефа с пугливой растерянностью.

Так, молча, они стояли друг перед другом.

Первым не выдержал Илья. Опустив глаза, хрипловато, наружно выговорил:

- Никита Иванович, я…

- Молчи, - оглушительно тихо сказал шеф. - Молчи, Илья.. - Вскинул обе руки - предостерегая и прося. - Не надо. Ничего не надо. Проходи, пожалуйста. Садись...

Оба не сдвинулись с места, даже позы не переменили, Стояли окаменело, не зная, что делать и говорить.

В дверь заглянула секретарша Тина и тут же скрылась, Ее молниеносное явление стронуло Никиту Ивановича с места, похлопывая по карману он поплелся к столу. Взял пачку сигарет, закурил. Кинул пачку на стол, не то приказал, не то разрешил:

- Кури.

Разделенные узким столом, минуты две сидели они друг против друга и молча, взахлеб курили, глядя один - куда-то в угол кабинета, другой - на гладкую поверхность столешницы.

Вдруг шеф трахнул кулаком по столу.

- Сукин сын!.. Молчи!.. Негодяй!.. Надо же... Знаю, что скажешь... А кому нужны твои слова. Кому? Солнце вспять не ходит. Только с Востока на Запад. Никаких исключений. - Вздохнул и тихо договорил - Есть неписаный закон: попавший в вытрезвитель не может…

- Пожалуйста...

- Мальчишка! - снова закипел шеф. - Щенок! "Пожалуйста"! Бери бумагу. Пиши заявление вчерашним числом. Я уже отдал приказ об освобождении тебя по собственному желанию!..

Положил перед Ильей чистый лист бумаги, бросил ручку и молча следил глазами за крупными неровными буквами, которые торопливо и криво выстраивались на белом прямоугольнике листа. Прочел написанное. Накрыл ладонью.

- Вот так, Илья Данилович.

Теперь это был прежний шеф: самоуверенный, неколебимо крепко сидящий в седле. И голосом всегдашним - упругим и мажорным - он сказал:

- Думаю, утешать нет нужды. Век живи, век учись. Будет трудно с трудоустройством - просигналь. Помогу. Через полгода приходи, приму литсотрудником. По рукам?

- Спасибо, - буркнул Илья. - Я уеду отсюда.

- Вот тебе на! Вот так герой нашего времени. Уеду! У циркачей есть закон: сорвался - повтори трюк. Опять сорвался - снова повторяй. И так до тех пор, пока трюк не получится. Прекрасный закон. Бегать надо не от ошибок, а на них.

- Это верно, - вяло подтвердил Илья.

Он вдруг размагнитился, ослаб. Неожиданное сочувствие шефа ударило по самому незащищенному. Илье стало жаль себя. Жаль до слез, А тут еще обида на тех, кто засадил в вытрезвитель, на Олимпия, на Дашу, На весь свет. И скажи сейчас Никита Иванович еще что-нибудь сочувственное, пожалей Илью, у того наверняка намокли бы ресницы. Понял это шеф или не понял, но только вместо утешения произнес деловым, будничным голосом:

- От писанины ты никуда не денешься. Это у тебя в крови. Не насилуй себя. Пиши. Приноси. Опубликуем. - И снова огорошил: - Даша знает?

Полыхнули жаром щеки Ильи. Пересохло во рту. Взгляды мужчин сошлись. "Не дичись, - прочел он в глазах шефа. - Только добра желаю". - "Понимаю, - ответил взгляд Ильи. - Сразу понял, хотя и не ждал". - "Тебе еще прозревать да дозревать". - "Да уж не вовсе зелен", - загорелось обидчиво во взгляде Ильи, и он ответил:

- Знает.

- Вот орешек. Коли раскусишь да ядрышко разжуешь, значит, стоящий мужик. Не понапрасну штаны носишь. А все остальное... Приложится. Вот так. - Встал. Протянул руку. - Будь здрав, Илья Данилович Мещерский. Не забывай. Не отрывайся. Обиды на белый свет не копи.

- Спасибо, - растроганно бормотнул Илья, сжимая руку шефа. - Спасибо, Никита Иванович...

Хлопнула дверь: ушел Илья.

Никита Иванович долго стоял, к чему-то прислушиваясь.

Зазвонил телефон - тоненько и жиденько. К нему тут же присоединился еще один звонок - басовитый и властный. Перекрывая телефонный дуэт, загремел в селекторе голос Заклепкина:

- Никита Иванович, ответьте Заклепкину.

Никита Иванович не шелохнулся...




ЧАСТЬ ВТОРАЯ





ГЛАВА ПЕРВАЯ



1

Мучительно тяжело и долго рожало небо этот межевой дождь - затяжной и студеный, после которого похолодало так резко, что ахнули даже коренные сибиряки.

Началось, как всегда, с ветра. Сильного северного ветра. Сперва он налетал короткими порывами. Встряхнет верхушки тополей, покрывшихся прозрачной клейкой зеленью, взъерошит молодую, немятую, пахучую траву, взметнет пыль и мусор над мостовыми и сгинет. И солнце тут же подогреет воздух, чуть охлажденный наскоком "сиверка". И снова тихо, снова тепло и безоблачно. Раскаленное светило извергает на землю жаркий, слепящий поток. Ликуют птицы. Ликуют дети, горланят, оглашенно носятся по дворам, придумывают себе игры, виснут на деревьях и заборах, гоняются за мячами, бабочками, собаками.

Тепло и зелень сделали город неправдоподобно ярким, праздничным, в нем вдруг обнаружилось множество красавиц. Легкие, модные, искусно расцвеченные платья, блузки, сарафаны преобразили женщин, сделав их изящными, стройными, и они спешили как можно полнее воспользоваться этой метаморфозой: сияли улыбками, влекущими взглядами, малиново звенели задорными голосами. И, глядя на них, грациозно проплывающих мимо, хмелели пожилые мужчины. Втягивали животы, выпячивали грудь, распрямляли спины и плечи. И тоже улыбались.

Первые редкие, хотя и чувствительные, наскоки северного ветра нимало не портили настроение горожан. До поздней густой темноты дворы, площади, скверы были полны детворы. На берегу реки бренчали гитары, хрипели магнитофоны, нескладно, но громко пели молодые голоса. У самой воды горели костры, отражаясь в реке и в глазах столпившихся вокруг парней и девушек. В скверах и дворовых беседках, у калиток, в любом мало-мальски прикрытом от глаз уголке ворковали пары. У ресторанных и гостиничных подъездов толкались рабы и рабыни плоти. И после полуночи все еще раскалывали тишину торопливый и четкий стук каблучков, шалые вскрики, пронзительный смех...

За ночь ветер не ослаб, направление не изменил, зато его порывы стали затяжней и холодней, и, когда солнце по-настоящему дохнуло теплом, горячее смешалось с холодным, сшиблось, пошло теснить друг друга. Если на солнцепеке, за ветром было по-прежнему тепло, то в тени, в продуваемых улочках и переулках угнездилась такая свежесть, что едва в нее угодившему сразу приходила мысль о теплой кофте или пиджаке. И скоро они появились, у кого в сумке или в руке - на всякий случай, а у кого и на плечах.

Вот так начался этот тягостный и очень долгий, в пятидневку длиной, поединок между солнцем и ветром, и хотя он протекал вроде бы с переменным успехом, однако с каждым днем все приметнее холодало, и горожане чаще стали поглядывать на небо, высматривая там тучу. Но земное противоборство, видно, не поднялось до неба, и то по-прежнему оставалось зеркально чистым и синим, не запятнанным даже легким облачком... Лишь на пятый день взбаламутилось и небо, Север пересилил Юг, и появились тучи. Сперва негустые, нетяжелые. Как огромные черные птицы они бесшумно проплывали над городом, волоча по земле тревожные черные тени. Постепенно туч становилось все больше, и были они все мрачней, тяжелей прежних, двигались медленнее, сталкиваясь, стекаясь воедино, до тех пор, пока не задрапировали все небо, погасив солнце.

И сразу стало по-осеннему зябко. Пронзительный, ледяной ветрище задул с такой силой, что затрепетали, забились в знобной лихорадке едва зазеленевшие деревья и кусты, и уже никто без плаща и куртки не высовывался на улицу.

С черного низкого неба сперва посыпался несильный, мелкий дождишко. Легонько зашуршал по карнизам, причернил тротуары и мостовые, загнал прохожих под зонты и капюшоны. И час, и два, и три сочился с неба мелконький реденький дождичек, подпустив к холоду сырь. Нудная, противная, студеная мокрядь окутала город, обесцветив и лица, и одежды. Дома, деревья, люди - все вроде бы вмиг постарело, став серым, неприглядным, неприветливым.

Этот слом в погоде случился как раз в субботу. Настроившиеся на загородные прогулки горожане ворчали, негодовали, злились, А Никита Иванович радовался: срывался затеянный Матвеем Алексеевичем выезд за город. С недавних пор Никиту Ивановича стало многое раздражать в старом друге, и прежде всего глубинная вера Матвея Алексеевича в неколебимость, неуязвимость своего положения. Не сейчас прорезались эти черты в поведении, манерах, облике генерала Фролова, но прежде они почему-то не резали глаза Никите Ивановичу, не раздражали. А тут вдруг... "Не вдруг. Не с неба упало..." - на этом месте свои размышления Никита Иванович обычно обрывал и гнал, упорно гнал от себя непрошеные, недобрые мысли о друге. Гнал, потому что знал, куда они занесут, к какому приведут порогу...

Ночью дождь приметно усилился и к утру не затих, и тем осчастливил Никиту Ивановича. Зажав в кулаке берет, помахивая нераскрытым зонтом, он неспешно шлепал по мелким лужицам к дому, где его уже ждали неизменные партнеры по преферансу: Малинин, Марат Аркадьевич и Лева Пахотин...

Вряд ли бы Никита Иванович припомнил, когда прежде было ему вот так же беспричинно хорошо. С мокрых, сосульками слипшихся волос стекали за воротник плаща студеные струйки. На груди и на плечах плащ давно промок, холодная влага пропитала пиджак и ощутимо подбиралась к телу. Надо бы раскрыть зонт, пойти побыстрей, поэнергичней подвигать руками, наконец, можно было из любой телефонной будки позвонить в гараж, вызвать автомобиль, но Никита Иванович ничего этого не сделал, да и не думал даже об этом. Мысли его были возвышенны и далеки от окружающего...

Какое это счастье - жить. Просто жить. Есть. Пить. Дышать. Двигаться. Видеть небо, и деревья, и траву. Слушать птиц, шелест листвы, голоса детей. Идти или стоять под дождем, под ветром, под солнышком. Быть неотъемлемой живой частицей мира сего, его крохотным атомом, невесомо малой каплей безграничного океана жизни... Волнуется океан, колышется, гудит то тревожно и грозно, то умиротворенно-ласково, и вместе с ним волнуется и колышется человек, и в нем гудит то тревога, то гроза, то нежность. Человек не ощущает своей малости, невесомости, незначимости в судьбе великого океана жизни, потому что сам становится этим океаном и его сердце принимает на себя все боли, и беды, и радости времени.

В эти мгновения слияния с миром человек необыкновенно щедр и широк душой, хочет одаривать, жаловать всех обиженных, недовольных, слабых. Хочет сеять вокруг только добро и радость. В душе просторно, и солнечно, и прибранно. Ни зла, ни зависти, ни мести - ничего дурного там нет. Радует и волнует обычное, будничное, примелькавшееся: пробующий свои крылья серенький беззащитный кроха воробей, впервые из подвальной темноты выползший на свет бездомный котенок, прикорнувший в заветренном, тихом уголке облезлый бродячий пес... деревья и цветы, ручей и облако, муравей и безымянная травинка - все, миру принадлежащее и составляющее мир, являющееся, как и сам человек, его малой частью, крохотным атомом, - все умиляет и радует, ибо во всем этом, в целом и в частностях, видится величие и мудрость матери Природы...

Вот такие мысли занимали Никиту Ивановича, да так ли крепко занимали, что он, не замечая, шагал по лужам, задевал ветви деревьев и дважды едва не налетел на двигающуюся встречь детскую коляску. Когда ступил на первую белую полоску уличного перехода, загорелся красный глаз светофора. Не прерывая мысли, Никита Иванович остановился, но не попятился, и проносившиеся мимо автомобили окатывали его грязными брызгами. Не приметил он и остановившуюся в двух шагах от него черную "Волгу". Дверца машины приоткрылась, звонкий молодой голос прорвался сквозь уличный шум:

- Никита Иванович!..

Когда он шагнул к машине, заляпанная грязью дверка отворилась, выглянула Даша.

- Привет амазонке двадцатого века!

- Садитесь, подвезу.

- Наслежу тут.

- Чепуха.

Он сел на переднее сиденье. Носовым платком старательно обтер лицо.

- Фу!.. Где твой противоугонный пес?

- Чуть свет возили на прививку. Перенервничал. Отдыхает дома.

- Пускай отдыхает. Собака тоже человек, и ей полагается отдых.

- Куда вас?

Он выразительно посмотрел на вмонтированные в приборный щиток часы, постучал по ним пальцем.

- Не беспокойтесь, точные. Только что сверяла.

- Ну, если точные, у меня еще почти полчаса, а до цели не более километра... Спешишь?

- Нет, - беспечно обронила Даша. И с усмешкой; - Что вас кинуло под дождь? Жажда острых ощущений?

- Что кинуло? Не знаю. А вот удержала - радость.

- По поводу?

- Самая желанная и дорогая радость - радость без повода.

- А говорят, без причины и...

- Ах, Даша!.. Человек - это океан. Мы с трудом, и не всегда верно, способны объяснить лишь то, что происходит на поверхности этого океана. А что делается в глубине... Загадка. Тайна. Для всех. Бывает, и для себя…

Похоже, Даша хотела сказать что-то насмешливое и дерзкое, да, видно, в последний миг передумала и, отведя глаза, спросила:

- Когда появится Ксюша?

- Наверное, в конце июля.

- С дипломом МГУ?

- Да-а... - Вздохнул. Зажмурился на миг. Грустно улыбнулся. - МГУ - голубая мечта моей юности. Лет с четырнадцати решил: только в МГУ! Пусть с пятого захода, но только туда! Ради этого и золотой медали добивался. Получил. Послал документы. Пришел вызов... - Выдержал короткую, горестную паузу. - Умер отец. Четырежды ранен. Контузия. Дотянул до пятидесяти восьми и... Кроме меня, у матери трое младших, послевоенных. А здоровье... Годовалым кинула меня бабке и всю войну хирургической сестрой в полевом госпитале. Осколок в легком... Вот и получилось вместо МГУ заочно УрГУ... Наверное, здесь запрещена стоянка. Видишь, как поглядывает на тебя регулировщик...

- Как лисица на виноград: око видит, зуб неймет.

- Не искушай его.

- Ладно.

Небрежно изящным, легким движением руки включила скорость. 'Волга" плавно тронулась и понеслась. Без видимых усилий, четко и грациозно управляла Даша машиной. Никита Иванович смотрел на девушку так, словно бы видел впервые.. и дивился, и радовался, и волновался при этом.

- Красивая ты, Даша!

- Никита Иванович! Не уступайте эмоциям…

- Да-да. Не давай чувству волю, не познаешь неволю... Как поживает твоя социология?

- Как бездомный пес. Все, что нельзя выразить в тоннах, метрах и рублях, никак не интересует нашего начальника главка. Социологическая лаборатория ему понадобилась для престижа Он называет нас "социологический аппендикс!..."

- Илью давно не видела?

- Илью? Какого Илью?

- Илью Пророка!

- Полчаса назад на своей колеснице прогрохотал Не слышали, гремело?

Он не нашел слов, чтобы продолжить разговор в том же духе, переводить же его на другие рельсы было уже поздно. "Проиграл Илья. Потерял... Неужели потерял? Во, характерец. Не дрогнула... "

"Волга" вдруг вильнула, прижалась к тротуару, резко остановилась. Никита Иванович увидел перед собой разгневанное Дашино лицо. Поймав его взгляд, Даша нехорошо, криво ухмыльнулась и, явно перемогая желание сказать что-то непристойно грубое, медленно выговорила: .

- Экстрасенса из вас не получится. - Отвела взгляд. Подавила вспышку. - Нельзя стоять сразу на двух берегах, Никита Иванович. И я прошу вас, никогда больше - вы слышите, никогда! - не спрашивать меня об этом человеке Для меня он умер. Его нет... Нет!.. Нет!..

Не проронив ни слова, Никита Иванович вылез из машны и зашагал невесть куда, лишь бы поскорей и подальше от черной машины, от разгневанной Даши, от этих двух берегов на которых и в самом деле нельзя стоять одновременно. Нельзя...


2

Будущий членкор профессор Павел Павлович Малинин имел четырехкомнатную квартиру в новом районе города. Рабочий кабинет профессора занимал самую большую и светлую комнату. Здесь и уселись преферансисты. Жена профессора - недавняя выпускница университета, в котором Малинин по совместительству заведовал кафедрой этики, - очень моложавая и яркая Людмила Васильевна, одарила всю компанию обворожительной улыбкой, обласкала взглядом, поставила на журнальный столик минеральную воду, коньяк, вазочку с ломтиками лимона и ушла в гостиную к телевизору.

Поначалу игра была спокойной, ровной, отдохновенной. И разговор за картами никого из партнеров не задевал, состоял из отрывочных, кратких фраз. Поговорили о нашумевшей журнальной статье, потом о новом десятисерийном телефильме... Так бесстрастно и благостно судачили до тех пор, пока управляющий стройтрестом Марат Аркадьевич не сказал:

- У меня сюрприз тебе, Никита Иванович.

- Ну-ну... - бесстрастно выговорил Никита Иванович, тасуя колоду.

- Вчера явился ко мне кадровик, - неспешно начал Марат Аркадьевич снимать обертку со своего сюрприза. - Переполошенный. Что делать? Пришел наниматься рядовым рабочим выпускник Ленинградского университета...

- Мещерский! - привскочил Никита Иванович.

- Он самый, - подтвердил Марат Аркадьевич.

- Занятно, - отреагировал на новость Малинин. - Оч-чень! - И вытянув губы трубочкой, хохотнул тоненько - по-малинински.

И только Лева Пахотин никак не выразил своих чувств, хотя и подивился этой вести, вероятно, больше других.

- Явился в бывшую бригаду Третьякова, напросился разнорабочим, Наш кадровик грудью поперек. А на каком основании? Гражданин СССР. Документы в порядке... Что его кинуло в такой вираж?

- Приняли? - поинтересовался Никита Иванович.

- Само собой, - ответил Марат Аркадьевич, да вдруг что-то замялся и торопливо, не разделяя слов, скороговоркой: - С испытательным сроком...

- Ай да Илья!.. Ну, чертов сын!.. - воскликнул, смеясь, Никита Иванович. - Не живется не можется без переполоха. Бунтарь-самоделка!..

- Чему ты радуешься? - подивился Марат Аркадьевич.

- Тому, что есть такие неугомонные, поперешные, настырные мужики, которых хлебом не корми, токмо дай за правду-матку побиться...

- Правдолюбы-правдоискатели сейчас в моде... - заговорил Малинин. Заговорил неторопливо, громко и весомо, будто и не за карточным столом, а на вузовской кафедре. - Кое-кто так вошел в эту роль, что упускает из виду цель, делая главной не саму правду, а борьбу за нее. И получается борьба ради борьбы...

- Мещерский под эту рубрику не подходит! - бесцеремонно отбросил Никита Иванович профессорский ярлык, - Знает, за что борется…

- За что? - тут же уцепился Малинин и привычно тряхнул головой. - За что? Хочет переиграть дело Третьякова?.. Утопия!.. И ты это знаешь, по-моему, лучше, чем кто-то другой. Поезд с пути не возвращается...

- Оставь! - неожиданно загорячился Никита Иванович. - "Игра сыграна... поезд ушел..." Это, брат, всего лишь удобные ширмочки. Правда всегда правда!

- Стоп-стоп! - похоже, заволновался Малинин и дважды прихлопнул ладонью по столу. - Значит, ты считаешь, Мещерский бьется за правду? Чего ж тогда, вместо того чтобы поддержать правдоборца, ты вышвырнул его из редакции? Зачем напечатал судебный очерк Ужакова? Почему не потребовал?.. Не настоял?.. С твоим общественным весом и положением ты смог бы...

Кинуты, на стол, забыты карты. От сигаретного дыма посинел воздух. Неожиданно начавшийся разговор вдруг обрел такую остроту, что даже флегматичный Лева Пахотин ел глазами своего шефа, с нетерпением ожидая его ответных слов. Леве показалось - шеф загнан в угол и вряд ли сумеет отбиться, сохранив при этом равновесие. Когда замешательство шефа стало явным и все почувствовали неловкость от этого, Лева Пахотин привстал, сделав вид, что собирается выйти из комнаты, но не уходил, никак не мог оторвать взгляд от лица редактора.

Никита Иванович заговорил непривычно медленно, с ненужными паузами.

- Товарищ профессор... торопится... на Олимп... Рано… Рано пташечка запела. Кабы кошечка не съела...

Тут его голос зазвучал уверенно, наступательно:

- Мы сделали все возможное, чтобы поддержать и защитить Мещерского: позволили ему заниматься частным расследованием даже в ущерб редакционным делам; простили выходку с самовольным постскриптумом к судебному очерку Ужакова.

И даже после того, как Мещерский глупо сорвался и угодил в медвытрезвитель, мы не отсекли его от газеты, от начатого дела, освободив от работы по собственному желанию... Так, Лева?

- Все точно... Все так, Никита Иванович.. - бормотнул довольный находчивостью шефа Лева Пахотин.

- Это в порядке информации... - Шеф уже восседал в седле - бравый и неприступный. - Теперь о деле Третьякова... Согласитесь, товарищ профессор, чтобы опровергнуть решение суда, поставить под сомнение выводы следственных органов, нужны архивеские доводы. Не эмоции. Не разглагольствования. Факты!.. Только факты!.. Убедительные. Неопровержимые! Их не было у нас. Не было, и пока нет!..

Тут Лева Пахотин нервно шевельнулся и пролепетал:

- А те... две... девушки...

- К-ка-а-кие девушки? - сразу приклеился Малинин.

- Девушки - это по твоей части, Лева, - насмешливо проговорил Никита Иванович. - Я уже вышел из этого возраста.

- Ну да... Конечно... Хи-хи-хи... - пропищал Лева Пахотин и сник.

- Все-таки что за девушки, Лева? - насел на него Малинин. - Чего вы? Замахнулись - бейте!..

Как заяц на удава глядел на Малинина бедный Лева. Он погибал и наверняка бы погиб, если б вдруг не раздался насмешливо бодрый голос Марата Аркадьевича:

- Перерыв окончен! За дело, друзья! Пересдавать?

- Конечно, - поспешно откликнулся Никита Иванович. - Тасуй как следует.

Игра продолжалась, но в воздухе еще долго ощущалось присутствие грозовых токов. Чуть теплеющий разговор походил на затухающий костер, в глубине которого, скрытые золой, таились неперегоревшие смолистые коряги, и стоило лишь расшевелить серую груду, дунуть разок посильнее, как пламя вновь займется, заполыхает, да еще куда сильней прежнего.

Хмурясь и делая вид, что поглощен игрой, Марат Аркадьевич раздраженно думал: "Черт поднес на язык Мещерского... Никита чуть не лопнул, и ягодка-малинка завелся на полные обороты... Правда!.. Где она?... Каждый стряпает ее по своему рецепту... Людмила - третья жена Малинина. Младше его детей от первой... А малининские статьи и речи - розовая проповедь благопристойности и высочайшей нравственности. По ним судя, автор - святоша, образец, эталон... Никиту-то с чего ломает? Вцепился в Мещерского как утопающий в бревно. Схлопотал за него оплеуху - и все равно "по собственному желанию". Набедокурит этот писака в третьяковской бригаде: взбаламутит мужиков, раскочегарит... Не наобум, не на авось кинулся он в эту бригаду. Не иначе замыслил что-то... Мне-то что? Пусть у Фролова загривок чешется. Да и прав Малинин - поезд ушел... Ушел, а неспокойно... Черт бы их всех побрал... "

Профессор Малинин каждую положенную карту сопровождал какой-нибудь фразочкой, скороспелой прибауткой и при этом похохатывал тоненьким голоском, никак не соответствующим его облику - человека солидного, заметного, преуспевающего. Иногда породистое, чуть подрозовленное коньяком лицо Малинина становилось сосредоточенным, он обстреливал партнеров пронзительными взглядами, но, едва столкнувшись с чужим взглядом, тут же играл отбой: выпускал на свет какой-нибудь двусмысленный каламбурец и сам же первый смеялся, заражая весельем других.

Павел Павлович Малинин был неутомимым охотником за сенсациями, необыкновенными историями, невероятными фактами, колючими фактиками, вылавливал их отовсюду. Обильно прошпиговывая ими свои лекции по этике, публичные выступления и статьи. Подхваченные с ветра, нарочито заостренные, крепко приперченные и подсоленные сенсации придавали выступлениям Малинина притягательную пикантность, поддерживая мнение о нем как о человеке смелом, прямом. Эта общественная аттестация не раз помогала профессору выйти сухим из воды, и в его семейных неурядицах мнение света всегда было на стороне мужской половины.

Сейчас Малинину больше всего на свете хотелось разгадать Левину недомолвку о девушках. Обостренным чутьем многоопытного ловца слухов Малинин угадал здесь нечто очень значимое и думал, как бы выведать у Левы то, что тот не сумел или не посмел договорить.

- Первым делом, первым делом сдать бы карты, ну, а девушки, а девушки потом,.. - напевал Малинин, тасуя колоду. - Вашего шефа девушки не волнуют, а вас они наверняка тревожат... - говорил он, подавая Леве карты.

Не добившись отклика на эти намеки, Малинин сделал прямой выпад:

- Так что же это были за девушки, Лева, вы так и не договорили...

- Отцепись от него! Он и так проигрывает!.. - прикрыл Леву Никита Иванович. Но, видя, что от Малинина все равно не отвязаться, разоткровенничался: - Помните постскриптум к ужаковскому очерку?.. Так вот, на него и откликнулись вдруг две девушки, те самые, о которых заикнулся Лева...

- И что? - сгорая от нетерпения, подтолкнул Малинин рассказчика.

- А ничего, - неспешно выговорил Никита Иванович . - Ничего особенного...

- Так что же они? - взмолился Малинин.

- Кто?

- Да девушки-то эти...

-  - А-а!.. Девушки!.. - разыграл удивление Никита Иванович. - Ничего... Подтвердили, что Третьяков не нападал, а оборонялся...

- О-бо-ро-нялся?! - Малинин даже привстал. - Так это же... Это!.. Весь судебный процесс с головы на ноги...

- Пожалуй, с ног на голову, - поправил Марат Аркадьевич.

- Да не в этом дело, - горячился Малинин, - главное, победила правда!

- "Победила"! - передразнил Никита Иванович и, вмиг посерьезнев, заговорил жестко и выразительно. - Победила пока сила. Неодолимая сила!.. - Медленно оглядел смущенную компанию и, словно ставя точку, тихо закончил: - Так-то, друзья мои. Си-ла...

С тех пор, как расстались, и до сего дня ничего об Илье Мещерском не слышал Никита Иванович, хотя не раз вспоминал бывшего заведующего отделом писем. Дина Гвидоновна еле тянула целевые полосы. Особенно трудно давались ей заглавные статьи, И всякий раз при виде этих статьей Никита Иванович непременно вспоминал Илью Мещерского. Он был уверен: Илья не пропадет, переболеет, переживет, найдет место на солнцепеке... Сгинул с глаз Илья, а из сердца не выпал. И, услышав теперь о явлении Мещерского в третьяковскую бригаду, Никита Иванович даже обрадовался: "Жив курилка!.. Теперь держись, Матвей!.."

Поймав себя на этих мыслях, поморщился. "Чему радуюсь? Ну сунет Мещерский головешку в осиное гнездо, и что? В лучшем случае пересмотрят дело Третьякова, снизят наказание, даже освободят... что от этого изменится? Фроловы нужны ВЛАСТИ. Тут все повязано намертво... Черт! Куда швыряет меня. Знал бы Малинин! Во, развернулся бы профессор, загремел во все марксистские колокола. Такой бы набат учинил. Низринул и низверг еретика. Засыпал цитатами классиков, начиная с Сократа... Мастера мы чужой мудростью мостить дорожки в ад и рай. "Лучше ум худой, да свой" - тоже от предков..."

Бесшумно падали на стол карты. Редкими, мягкими шлепками звучало в прокуренной комнате:

- Пас...

- Семь пик...

- Беру темную...

И снова летят на стол карты. Все новые и новые цифры подстраивались в колонке записей.

Игра продолжалась.

Двойная игра.

С партнерами. И с самим собой...


3

На первый, поверхностный взгляд все складывалось куда как хорошо. Опозорен, изгнан из редакции смутьян Илья Мещерский. Даша отвернулась от прилипалы. В семье восстановлены мир и равновесие. Поправляется, набирает сил Валерка. Забыты дурацкий постскриптум и неожиданный отклик на него юных свидетельниц. Да и вся эта неприятная история с Третьяковым уже никого не интересует, не волнует. Почесали языки и позабыли: сколько интересного, порой невероятного тащит стремительный поток жизни, только поспевай пережевывать да глотать...

И служебные дела Матвея Алексеевича приметно продвигались вперед и вверх, продвигались ровненько, без встрясок и головокружительных разворотов. Начальство - уважает и ценит. Подчиненные - почитают и повинуются. И хотя в неохватно огромном, очень сложном хозяйстве Матвея Алексеевича почти каждый день что-нибудь случалось, порой чрезвычайное и тревожное, но бедой эти происшествия не грозили, благополучия не подрывали.

Однако Матвей Алексеевич плыл по жизни не бревном - куда-нибудь да вынесет! - а целенаправленной торпедой. Оттого я привык он время от времени перетряхивать прожитое: оглядывать, ощупывать, выверять и, в случае нужды, что-то подчищать, что-то переиначивать, запасаясь на случай алиби.

Неторопливо и вдумчиво перебирая, перетряхивая недавние события, связанные с Третьяковым, придирчиво оглядывая, ощупывая, оценивая каждую деталь, Матвей Алексеевич приходил к несокрушимому выводу: не наследил, не дал повода кинуть хоть тень подозрения на свою персону. Машина крутится без шума, без сбоя и вроде бы сама собой, помимо желания и участия. И всевидящая, чуткая, мудрая "ма" того же мнения. "Плюнь. Разотри. И забудь", - сказала она по поводу недавних событий. Он плюнул, растер и...

Нет. Не забыл.

Хотел.

Пытался.

Тужился. Не смог...

Что-то в душе осталось от минувшего: царапина, заноза, осколок?.. Но не мертвый след. А нечто живое и неприятное. Как раковая клетка. Как атом, который вот-вот может расщепиться, начав цепную реакцию взрыва... Но взрыв не грянет, не будет никакого взрыва - это он знал наверняка. Дурное же предчувствие Матвей Алексеевич объяснял замотанностью. В один месяц три страшных пожара. Еле отстояли от огня базу облпотребсоюза. А ресторан "Восток" не отстояли: осталась вонючая черная язва на месте роскошного теремка. Потом вспыхнула нефтебаза геологов.

Ресторанный теремок явно подожгли. Но директор "Востока", обворожительно наглая, фантастически распутная Мариетта Кирилловна Шитова, - нужнейший человек: сколько попоек - больших и малых, с девочками и без - сокрыли благословенные, ныне сгоревшие стены. И все с людьми нужными, важными, столичными. И все - за так, за голубые глаза, за то, чтобы ОБХСС обходил стороной, видел, да не замечал, слышал, но не обращал внимания. Пришлось стряпать липу - находить самозагорание, списывать на несчастный случай...

Потом ЧП в колонии строгого режима: побег с оружием. Неделю без сна и отдыха и гарнизон, и КГБ, и милиция. Засекли стервецов. Двоих пристрелили, третьего взяли живым…

Так и метался от ЧП к ЧП. За большим прозевал малое: упустил Илью Мещерского. Оплеванный, отринутый, вычеркнутый, он наверняка где-то затаился и выжидал. Людей этой породы Матвей Алексеевич знал, потому и уверен был: не уймется Мещерский, не капитулирует, залижет раны, поднакопит силы и снова ринется в бой и будет биться головой о стенку.

Конечно, пока он шель да шевель, время что-то сотрет, что-то сгладит, притупит, и развернуть машину вспять - нечего и думать, но набаламутить... И хотя Матвей Алексеевич презирал Мещерского, считал для себя унизительным тягаться с этим бездомным писакой, но и вовсе отмахнуться от журналиста не рискнул: уж больно настырна и зловредна эта порода, и, чтобы избежать неожиданностей, Матвей Алексеевич нет-нет да и пробежится по уже пройденному пути:не наследил ли? При взыскательно придирчивом взгляде следы были видны, и на всякий случай, в угоду нетленному русскому "береженого бог бережет", Матвей Алексеевич не раз учинял себе допрос с пристрастием...

- На каком основании главному свидетелю обвинения милиционеру Смирнову вне очереди выделили трехкомнатную квартиру, да еще улучшенной планировки?

- У Смирнова родился второй ребенок... Отличная служебная характеристика... Ходатайство профкома...

- Другому свидетелю обвинения за что досрочно повысили звание?

- За отличную службу. Лучший участковый района...

- Почему в вытрезвителе изъяли у Мещерского заверенное показание девушек-свидетельниц?

- Конечно, это глупость. Зная адреса свидетельниц, Мещерский без труда добудет еще десять таких показаний... Если его не опередит Курдюмов... Золотой, бесценный кадр. Побольше бы таких. Нем как могила. Не боится руки замарать. Без Курдюмовых у нас ни глаз, ни ушей, ни кулаков. На днях он повстречается с этими вертихвостками-свидетельницами, поуговаривает их. Он мастак на такие собеседования: после его уговоров у этих попрыгуний посветлеет в головах...

Вот так неприметно, споткнувшись о Курдюмова, обрывался этот странный диалог в себе. В сто сотый раз Матвей Алексеевич сожалел, что недооценил Мещерского, вовремя не прижулькнул его, дал возможность, хоть малый, да все-таки багажишко нажить, общество взбаламутить, Даше голову задурить, Валерку в угол загнать, Никиту качнуть...

- Подонок! - злобно пробормотал Матвей Алексеевич. - Сколько напакостил!

Но пожалуй, из всего, что натворил Мещерский, больше всего озадачило Матвея Алексеевича Непредвиденное и очень приметное полевение Никиты Ивановича Немирова. Сто пудов соли съели они вместе, не одно ведро коньяку выпили, добрый десяток лет считались - и обоснованно - лучшими друзьями, и вдруг... Что толкнуло Никиту дать полосу о власти Советов? В Замятине обрел непримиримого врага. Переполошил обкомовцев. Из Москвы грозный звонок. И плюс выговор. Во имя чего?.. И каждая последующая полоса отдела писем - шум на всю губернию... Здоровья, что ли, у него лишку? Иль захотелось показаковать, покрасоваться? Ни хрена не понять...

Как тогда бесился Никита из-за постскриптума! Громы и молнии метал. Кулаком стучал. Тут бы и врезать под зад пасквилянту Мещерскому, чтоб навек позабыл, как в редакцию дверь открывается. Но Никита почему-то не врезал.

- Чего не попер этого провокатора? - спросил тогда друга Матвей Алексеевич.

- Сейте разумное, доброе, вечное. Сейте, спасибо вам скажет сердечный русский народ...

- Знанием классики блистаешь или...

- Или.

- Тогда при чем тут "разумное, доброе, вечное"?

Тогда-то Никита и выдал:

- Перешагнуть самолюбие не хочешь. А ты попробуй. И все станет на свои места.

- Чего мне пробовать? Я не девочка...

- Не заводись Давай трезво и объективно. За что бьется Мещерский? Хочешь не хочешь - за правду! За то, чтобы чужому, незнакомому человеку вернуть свободу и доброе имя…

- Так ты считаешь...

- Как и ты! Тут мы на одном берегу. Оба голову под крыло... Не вижу!.. Не слышу!.. Не понимаю!.. Допустим, он не прав. Переоценивает. Преувеличивает. Зря рискует Но цель-то.. цель-то благородна!... Нетерпимость к несправедливости в большом и малом - важнейший показатель гражданственности И надо быть подонком, чтобы бить его за это! Я, конечно, не святой. И дерьма, и пуху на мне достаточно. Но в подлецы не рвусь!..

Не готов был Матвей Алексеевич к такому повороту и, пробормотав: 'Поживем увидим", вдруг "вспомнил" о каком-то совещании, торопливо простился и ушел. Ушел и унес с собой обиду на друга, та осела в сознании и в душе, настойчиво и часто о себе напоминая. И ко многим безответным "почему", добавилось еще одно... Почему сорвался Никита? Уж его-то Матвей Алексеевич знал. Хорохориться, пыль пускать в глаза Никита был мастак, но тут не рисовка, не лоза. Чем очаровал или околдовал иудушка Мещерский?..

"Почему иудушка? А кто же? Дашу левой рукой обнимал, правой в спину целил. Разве не двурушник?.. Мужика подбивал донос настрочить (как-то и это выведал вездесущий Курдюмов) - провокатор!.. Ничего святого. Готов все свалить и подушить, лишь бы гордыню потешить, покрасоваться, появиться. Таким только волю дай - и власть, и закон счавкают и выплюнут... К черту Никиту с его балабольством! Нельзя, чтоб всякая шваль наскакивала на закон и правопорядок... Давить этих смутьянов! Давить!.. Ни себе ни людям покоя..."

Ах как люто ненавидел Матвей Алексеевич молодого журналиста. Каких ему кличек не понапридумывал, каких ярлыков не понаклеил.

Он первым узнал о том, что Мещерский угодил в медвытрезвитель. Каких усилий стоило ему спокойно и вроде бы беспристрастно сообщить об этом жене и дочери. На службе в то утро он появился сияющим, всем улыбался, был милостив и покладист. Чем ближе к обеду подходило время, тем нетерпимей становилось желание узнать, как аукнулся медвытрезвитель Мещерскому. В конце концов Матвей Алексеевич позвонил в отдел писем редакции.

- Вас слушают, - расстроенным женским голосом откликнулась трубка.

- Мне бы товарища Мещерского…

- Он не работает в редакции.

- Где прикажете его искать? - весело, с подначкой спросил Матвей Алексеевич.

- Обратитесь в справочное бюро! - отчеканила незнакомка и повесила трубку.

Тогда Матвей Алексеевич примчался в редакцию. Завидя его, Никита Иванович проворно выскочил из-за стола, долго и крепко жал руку, усадил на диван, а сам, присев рядышком, спросил:

- Каким ветром?

- Юго-западным... Накурено у тебя...

- Зато ни единого комарика.

- Рано еще. Да и сюда комарику не залететь...

- Представь, залетают. Вывелась новая порода - городской комар. На двенадцатый этаж залетает! Не вдруг, конечно. Поэтапно. С балкончика на балкончик... Все живое приспосабливается...

Вот так, ни о чем, проболтали еще минут пятнадцать, досидев до обеденного перерыва.

- Прет времечко! - изумился Матвей Алексеевич, глянув на часы. - Где обедаешь?

- Дома. Пятнадцать минут туда, двадцать - обратно, И проветришься, и подкрепишься...

- Пошли, довезу до парадного.

В пустом коридоре густо пахло табачным перегаром. Проходя мимо двери с табличкой "Отдел писем", Матвей Алексеевич не выдержал:

- Здесь обитает…

- Обитал...

- Почему "обитал"?

- Тебе, Матвей, даже на самодеятельной сцене делать нечего.

Смутился и за то обиделся на друга Матвей Алексеевич и, торопясь сквитаться, спросил:

- Жалеешь правдолюбца?

- Жалею, - глухо и тяжеловесно вымолвил Никита Иванович.

- Еще бы! - саркастически усмехнулся Матвей Алексеевич. - "Какой светильник разума угас. Какое сердце биться перестало..."!

- Не паясничай! Нам бы побольше таких светильников! Чтоб беспокоили... Наступали на пятки… Заставляли шевелить мозгами!..

Озлился Матвей Алексеевич и рубанул:

- Что ж ты этот перпетуум мобиле коленом под зад?

- Не понял, - отчужденно выговорил Никита Иванович.

- Шокирует формулировка? Изволь, заменю…

- Мещерский освобожден от работы по собственному желанию, согласно его заявлению…

- Вот ка-ак! - натужно выговорил уязвленный Матвей Алексеевич.

- Да вот уж так, - вызывающе подтвердил Никита Иванович.

"Дурак, - попенял себе Матвей Алексеевич. - Надо бы не в вытрезвитель его - в колонию! За сопротивление властям и хулиганство. - Досадливо поморщился, но тут же и утешился: - Все равно не останется в городе: стыдно. А снова явится - закрючим. Теперь проще: и не пресса, и с Дашей порознь..."

Однако этот перелом в настроении Матвей Алексеевич никак не выказал. Весь путь оба не обмолвились ни словом.

- Будь здоров, друже, - сказал Никита Иванович, протягивая руку.

- Пока, - угрюмо буркнул Матвей Алексеевич.

Это был их второй шаг в разные стороны, шаг друг от друга. От этого другого шага и началось у Матвея Алексеевича смятение духа, угнездилось в душе что-то неприятное, хотя и неясное, не то тревога, не то беспокойство, не то неуверенность. Он и сам не смог бы найти словесного выражения этого чувства. Но испугался его и заспешил назад, к оставленным позициям, решив поскорее воротить Никиту, воротить, пока тот недалеко отошел, не оказался на другом берегу. Раздумывать, взвешивать, искать Матвей Алексеевич не стал, сходу дернул за проверенную и безотказную вожжу:

- Ма! Не махнуть ли нам в это воскресенье на природу? Помнишь ту поляну над озером?

- Всегда готова.

- Возьмем Немировых и Данильченко. За тобой сбор. Все остальное на моей совести...

Как он ждал это воскресенье. Все подготовил по высшему разряду. Проклятый дождь! Пришлось трубить отбой. Набирая номер телефона Никиты, думал зазвать его перекинуться в шахматишки. Но Никиты дома уже не оказалось.

- Убег преферансить, - сказала Светлана Романовна. - На улице-то льет и льет…

- Опять ушел... - неприязненно выговорил Матвей Алексеевич, опуская трубку, и долго прислушивался к глухому, тоскливому шуму непогоды за окном.




ГЛАВА ВТОРАЯ



1

Специальная средняя школа номер шестнадцать была в городе единственной, где с первого класса преподавали английский, и все, окончившие эту школу, сносно владели заморским языком, а были и такие, кто им владел настолько хорошо, что становился студентом Московского или Ленинградского университета, а один счастливчик поступил даже в институт международных отношений.

Главная заслуга в этом принадлежала директору шестнадцатой школы - жене управляющего стройтрестом: - Раисе Егоровне Данильченко. У этой женщины - румяной и пухлой, как сдобная, только что вынутая из печи пышка. - был явно не соответствующий внешности сильный, прямо-таки бойцовский характер. Сама Раиса Егоровна преподавала английский язык, которым владела в совершенстве. С учениками своей школы она разговаривала в основном на английском и уж никогда ни единым русским словом не обмолвилась с преподавателями этого языка. Вопреки всем минпросовским программам она с седьмого класса ввела преподавание английской литературы, сама вела эти уроки. Скомплектовала отличную англоязычную библиотеку из произведений классиков и современных писателей Англии и Америки.

И уникальная библиотека, и шикарно оборудованные кабинеты английского языка и литературы, и огромное количество ежегодно выписываемых английских газет и журналов, и кинофильмы на английском - все это требовало не только колоссальной энергии Раисы Егоровны, но и больших средств. Откуда и как добывались эти деньги, в том числе и валюта, не ведал никто, даже ее ближайшие подруги Инна Вячеславовна Фролова и Светлана Романовна Немирова. "Шефы раскошелились", - единственный ответ, которым Раиса Егоровна оделяла любопытствующих на этот счет...

Сегодня в шестнадцатой школе был праздник последнего звонка, поэтому Раиса Егоровна появилась в своем кабинете в половине восьмого. А вот ее подруги - Инна Вячеславовна и Светлана Романовна - перешагнули школьный порог лишь за десять минут до торжественной линейки, которая проходила на просторном зеленом школьном дворе.

Когда ученики разошлись, в учительской было устроено чаепитие А потом три подруги уединились в директорском кабинете.

- Лето, девочки, лето. - заговорила Раиса Егоровна. - Все о курортах думают Инна Вячеславовна, конечно, на юг…

- Как всегда, - не без рисовки откликнулась Инна Вячеславовна. - С пятнадцатого июля в Сочи...

- Мы с Никитой нацелились в Болгарию. - с показным равнодушием доложила Светлана Романовна - В международный дом отдыха журналистов. С первого августа... - И посмотрела на Инну Вячеславовну со смиренным превосходством.

- Завидую вам, девочки, - примиряя подруг, мягко и ласково проговорила Раиса Егоровна. - А мне не светит, не греет летний отпуск. Капитальный ремонт школы...

- А Марат зачем? - тут же вклинилась Инна Вячеславовна. - Управляющий таким могучим строительным трестом...

- На него вся надежда. Деньги шефы подкинут. Марат обещает комплексную бригаду асов...

- Чего же слезы льешь? - не то укорила, не то успокоила Инна Вячеславовна.

- Все равно лето пропало. Если бы текущий, а капитальный... Только ковырни! Там сгнило. Тут проржавело. Здесь нужно немедленно заменить. Плитка. Трубы. Проводка... Прости и помилуй...

- Бассейн-то будешь пристраивать? - спросила Светлана Романовна.

- Обязательно! Расширим спортзал, к нему бассейн. Двадцать пять на двенадцать! Представляете, девочки... Голубой кафель, Пальмы. Зеленоватая вода. А за стеклянными стенами минус тридцать. Сказка!..

Она не рисовалась, не позировала, ее увлеченность была искренней и тем-то именно зацепила Инну Вячеславовну. Завидовала она подруге, ее умению увлекаться и увлекать, ее молодому азарту. И, озлясь на себя за это, Инна Вячеславовна не стерпела, обнажила тщательно скрываемое жало:

- Дивлюсь тебе, Раиса Егоровна. Все от работы гребут, ищут тропу помягче да покороче, а ты...

- Шейм он ю... Это же нонсенс!.. - резко проговорила Раиса Егоровна, и ее пухлые щеки слегка побледнели. - Кто это "все"? "Не суди о мире по своей квартире..." - вот какую песенку спели мне недавно десятиклассники. Очень правильная песенка!..

Инна Вячеславовна привыкла первенствовать, задавать тон, но на этот раз спорить не стала. "Молчи!" - приказала себе и смолчала. Не только потому, что знала неуступчивость Раисы Егоровны, - вообще не то было настроение.

С тех пор как закрутилась эта карусель с Валеркой, прошло не так-то много времени, ничего вокруг вроде бы не переменилось, но прежнего надежного течения жизни уже не было. Только с поверхности ее поток казался прежним - плавным и равномерным. А Инна Вячеславовна давно приметила и ощутила незаметную для других перемену. Теснее стали берега, извилистей русло, и, главное, затуманилась перспектива: что там, за каждым неожиданным и резким поворотом? Непредугаданность порождала неуверенность, которую она пока еще искусно прятала от чужих глаз, но от себя-то не спрячешь...

Наконец-то отцепился от Даши Мещерский. Зачастил Игорек. Отношения молодых неожиданно круто и скоро покатились вроде бы к брачному финишу. Радоваться бы, а Инна Вячеславовна тревожилась, улавливая неестественность этой спешки. От себя норовила убежать Даша... Эта сумасбродка могла выкинуть любое непредвиденное коленце. Уследи-ка, предупреди... Даша и сама-то не знает, что сделает через час: забаловали ее, вот и... Ах, летело бы скорей лето, Галопом бы. Аллюром! В прожитое. В небытие. Чем дальше от настоящего, тем лучше...

Качается, трещит их союз: Фроловы - Немировы - Данильченко. А как приостановить? Чем удержать? Ужель не избежать крушения?..

Протяжной дребезжащей трелью залился телефон на столе Раисы Егоровны. Она подняла трубку.

- Да... Я... Здравствуйте, Матвей Алексеевич...

Насторожилась Инна Вячеславовна, кровь отлила от смуглых щек. "Опять ЧП. Валерка?.. Даша?.. У Матвея?.. Да чего она тянет?..''

- ...И я рада!.. Здесь… Даю. Держи, Инна...

Инна Вячеславовна прижала эбонитовый кругляшок к уху.

- Слушаю.

- Привет, ма, - прогудел баритон растроганного чем-то мужа, - Информация. Жанна родила дочь. Все нормально. Поздравляю...

- Спасибо, милый. Когда будешь дома?

- Как всегда.

- До встречи.

- До скорой...

Невесомо опустив на аппарат умолкнувшую трубку, Инна Вячеславовна сказала:

- Можете поздравить меня, девочки, с высоким званием бабушки... Жанна родила дочку…

- Бьютифул![1 - Прекрасно] - воскликнула Раиса Егоровна.

- Поздравляю! - подхватила Светлана Романовна.

И обе расцеловали новоявленную бабушку.


2

Их было трое: чубатый великан с неохватными плечами и колокольно выпуклой грудью; высокий, тощий, длиннолицый, большеротый парень с живыми темно-коричневыми глазами и статный мужчина средних лет с длинной выхоленной, чуть рыжеватой бородой и такими же пышными, обихоженными усами. Раиса Егоровна столкнулась с ними в школьном вестибюле.

- Вам кого, товарищи? - по-хозяйски строго спросила она.

- Директора, - ответил тощий парень с коричневыми глазами.

- Значит, меня. Слушаю вас...

- Мы из СМУ-четыре. Строители и ремонтники, - представился парень. - Это... - кивнул на бородача, - наш бригадир. Роман Лукич Стариков. Этот Муромец - его помощник, Роберт, А я при них в роли нештатного референта... Будем достраивать вам спортзал и бассейн...

- А ремонт? - заволновалась Раиса Егоровна.

- Само собой, - ответил богатырь Роберт

- Нам бы посмотреть фронт работы, - наконец подал голос и бригадир.

- Пожалуйста, смотрите, - Раиса Егоровна сделала приглашающий-жест. - В школе никого. Идите прямо по коридору, упретесь в спортзал. Я возьму ключи от него и догоню вас...

- Тронулись, - сказал товарищам парень, назвавшийся референтом.

Они пошли неторопливо, пристально оглядываясь по сторонам, что-то прикидывая, негромко обговаривая на ходу, заглядывая или заходя в каждую классную комнату.

Раиса Егоровна нагнала их подле четырнадцатой комнаты. "Вот и я" - хотела сказать она, но не сказала, потому что именно в этот момент "референт" громко и выразительно стал читать надпись на дверях четырнадцатой комнаты.

- Кэбинет оф инглиш энд америкэн литрэча!.. Подумать только! Кабинет английской и американской литературы! Прямо Царскосельский лицей...

С этими словами он распахнул двери кабинета, и все трое в него вошли.

Кабинет этот - просторный и светлый - являлся гордостью Раисы Егоровны. На стенах висели выполненные маслом портреты выдающихся писателей Англии и Америки, в простенках меж окнами стояли бюсты Шекспира, Байрона и Джека Лондона. Под каждым портретом - небольшой плакат с крылатым изречением писателя.

- Знакомьтесь, товарищи, - громко, не без иронии, проговорил "референт", указывая на крайний от входа портрет. - Чарлз Диккенс. Самый скучный. Самый дотошный. Самый многословный английский романист прошлого века. Рядом Джок Голсуорси - автор всемирно известной "Саги о Форсайтах". Следующий - Генри Уодсуорт Лонгфелло - волшебник поэзии. Его сосед... да, Уильям Блейк...

Полуприкрыв глаза, он вдруг стал медленно декламировать, как бы с усилием извлекая из памяти забытые строки:

То see а World in a grain of sand
And a Neaven in a wild flower
And a Heavep in wild flower
Holy Infinity in the palm of your hand…

Выдержал небольшую паузу, словно бы вслушался в эхо своего негромкого голоса. Улыбнулся смущенно.

- В переводе Маршака эти строки звучат так:

-

В одном мгновенье видеть вечность.
Огромный мир - в зерне песка.
В единой горсти - бесконечность,
И небо - в чашечке цветка...

Перевел дух. Снова улыбнулся. Теперь широко и щедро.

- Продолжаем, господа, знакомство с представителями великих литератур. Та-ак...Это... Батюшки! Эмили Дикенсон. Модой извлеченная из забвения. Ради этой моды и азм грешный обременил свою память ейными виршами...

И снова, чуть прикрыв глаза, стал медленно, нараспев декламировать:

We never know how we are
Till we are asked to rise,
And then if we are true to plan
Our statures touch the skies.

Какое-то время постоял молча, отрешенным взглядом скользнул по удивленно-внимательным лицам товарищей.

- В переводе... кажется Зенкевича, это звучит так...

Не знаем, как велики мы:
Откликнувшись на зов
Могли бы все восстать из тьмы
До самых облаков

Видимо, товарищи "референта" были ошарашены не менее Раисы Егоровны, потому что все трое взирали на него со все возрастающим изумлением. Первым спохватился сам "референт". Растерянно улыбнулся, прерывисто и длинно вздохнул. Сказал покаянно:

- Извините, ребята, увлекся...

Тогда и выступила вперед Раиса Егоровна. Выступила и громко сказала по-английски:

- Вы отлично владеете языком.

- Пытаюсь овладеть, - по-английски же ответил "референт".

И, шагая по коридору к спортзалу, они разговорились, так и не переходя на русский.

- Прекрасное произношение, - похвалила Раиса Егоровна. - Откуда у вас такое знание английской литературы?

- Какое там знание: два-три любимых стихотворения любимых авторов...

- Что вы окончили? - с непреклонной настойчивостью кадровика продолжала выспрашивать Раиса Егоровна.

- Разрешите закурить?

- Пожалуйста... Кем вы в самом деле работаете?

- Плотник-монтажник-бетонщик в бригаде вот этого бородача...

- Какая неразумная трата интеллектуальных сил общества! - возмутилась Раиса Егоровна. И тут же переменила тон: - Послушайте... Товарищ плотник-монтажник... А вам не хотелось бы преподавать у нас английскую литературу?

- Благодарю за честь. Сперва я хотел бы получить высший разряд строителя, а уж потом... Впрочем, что будет потом и будет ли это потом... не стоит гадать.

- Кто же вы, таинственный гость? Соблаговолите хотя бы представиться.

Плотник-монтажник-бетонщик с легким полупоклоном представился.

- Мещерский... Илья Мещерский...

- Мещерский? - переспросила Раиса Егоровна и вдруг воззрилась на него с великим любопытством. - Постойте... Уж не тот ли...

- Тот самый. Несостоявшийся журналист... Еще что-нибудь интересует вас?..

- Еще как интересует! - призналась Раиса Егоровна, не спуская глаз с Мещерского.

- Простите, - уже по-русски сказал Илья, - потехе - час, а делу - время.

Рабочие долго обмеривали стены и полы спортзала, осматривали. простукивали, ощупывали. Потом все вышли на улицу, к месту, где надлежало строить бассейн.

Раиса Егоровна отвечала и спрашивала, советовалась и советовала, а мысли ее все время кружили вокруг Ильи Мещерского. "Вот он каков... Не мудрено, что Даша влюбилась. Почему метнулся к строителям? Марат и не ведает, что за плотник работает в его тресте. Хорош парень!.. Устоит ли Даша на другом берегу? Игорек ему не конкурент: не та закваска, характер не тот. Скорей бы свадьбу... Скорей-скорей... А надо ли? Этот монтажник-бетонщик вряд ли уступит... Быть буре..."


3

На всю жизнь запомнит Илья тот черный день, самый черный в своей недолгой жизни...

У него не оказалось ни двухкопеечной монеты, ни гривенника, чтобы позвонить Даше. Как пес на привязи, метался Илья у будки телефона-автомата, кидался к редким прохожим: "Нет ли двухкопеечной монетки?" Кто-то, буркнув "нет", проходил мимо, не останавливаясь; кто-то сочувственно вздыхал, говорил извиняющимся голосом "к сожалению" или "извините, но..." и разводил руками. И только бабуля, дряхлая, кочергой согнутая бабуля, к которой он вовсе не обращался, услышав его вопрос, остановилась, достала из сумки старенький кошелек и, порывшись в нем, извлекла желаемую монету, потом, подумав и поколебавшись, протянула еще одну. "Вдруг не сработает", - деловито пробормотала бабуля и наотрез отказалась взять пятак.

И вот дрожащий палец Ильи нырнул в неглубокое гнездышко телефонного диска, тот закрутился медленно, с хрустом и пощелкиванием, приближая спасительный миг. Он знал: любит. Он верил: поймет. Все остальное - чепуха, из-за которой не стоит волноваться.

Трубка гуднула всего несколько раз, и вот лучом солнца из тьмы, струей свежего воздуха ее "слушаю". "Слушаю..." Он ухватился за эту единственную спасительную соломинку. Он всем сердцем молил ее: "Не надломись, выдержи, помоги..." А она вдруг хрустнула, и в руках только жалкий обломок. "Гуд бай, товарищ Мещерский... Постарайтесь поскорее забыть номер этого телефона... Ненавижу!.. Ненавижу!.." И глумливое, бьющее по нервам "пи-пи-пи-пи..."

Потом был разговор с шефом. Вот кто не соломинку протянул, спасательный круг кинул. Тогда Илья этого не понял, не ухватился за надежный поплавок, но тот остался рядом, на виду и под рукой, и это не раз смягчало горечь, приободряя, успокаивая...

"Куда?" - обухом ударило Илью, едва он выскочил из Дома печати. В самом деле - куда? Есть в городе молодежная газета, есть многотиражки, есть областное радио и телевидение, там наверняка нужны журналисты. Но как с таким хвостом постучаться в любую из этих дверей? Пока он решает в какую постучаться, туда уже наверняка, без стука, пролезет сенсационный слух о его пребывании в медвытрезвителе.,.

"Нет! - сказал он себе. - Никаких попыток возврата!"

Сердце молотило исступленно и яро. В голове жаркий гуд. Сухо и горько во рту. Сухо и горько на душе. Не видеть бы... Не слышать... Не думать... Уснуть бы надолго и крепко, проснуться чистеньким, бодреньким, любимым...

Первым ему повстречался (вот уж действительно ирония судьбы!) Олимпий Ужаков. Он был смур, шагал раскорячисто, враскачку, раскрылив руки, размахивая, как гирями, тяжелыми кулаками. Сперва Илья ринулся навстречу Олимпию: не кулаком, так хоть словом ударить, но тут же одернул себя: "Не прошибешь!" - и метнулся прочь.

- Мещерский! - натужно и сипло заорал Олимпий.

Илья сделал вид, что не услышал, пошел еще быстрее. Олимпий завопил во всю мочь своей недюжинной глотки:

- Мещерский!!! Погоди!..

Этот вопль наверняка был слышен на любой из соседних улиц. Илья остановился. "Уходи, - понукал он себя. - Чего разговаривать с провокатором?" Но с места не сдвинулся, а в сознании зароились непрошенные и нежданные мысли. "Он-то при чем? Наверное, и не помнит, что было вчера..." И хоть Илья сам себе не поверил, он медленно и вроде бы нехотя, но все-таки двинулся навстречу Олимпию.

- Привет, - угрюмо буркнул тот, протягивая руку.

- Привет, - эхом откликнулся Илья.

- Башка трещит. Пойдем в какую-нибудь забегаловку, пропустим по стопарю...

- Не опохмеляюсь.., Да и компанию с тобой водить рисково...

- Эт-то почему? - угрожающе спросил Олимпий, напирая на «о»

- А потому, что ты - ненадежный компаньон… Заспал?.. Забыл?..

- Постой-постой!.. Они что, сграбастали тебя? В эту медпомойку? Ах, гады!

Плоское лицо Олимпия от негодования побагровело и словно бы расплылось, четко проступившие вдруг скулы придали ему азиатские черты.

- Чего ж ты ушел? Я же звал, а ты... - глухо выговорил Илья.

- Я однажды сцепился с ними и угодил мордой в ту же помойку. Хорошо, дали оттуда позвонить Фролову. Еле выскребся... Так твою мать!.. Подловили они тебя! Подсекли!.. - Еще раз матюгнулся. - Хоть ты и выпендрола, порядком нагадил мне, все равно сочувствую! Приспичит - звони, заходи. Чем могу - помогу...

Чувствительно жамкнул руку Илье и ушел - неторопливо, раскорячисто, а ошеломленный Илья долго еще стоял, соображая, что произошло? Лукавил, изворачивался Олимпий или...

Лишь на какое-то очень короткое время эта встреча отвлекла Илью от случившегося. "Не я один там побывал... Перестань! Кто бы там ни побывал, эта мерзость останется мерзостью, марающей, унижающей человека... Ах, негодяи... Мерзавцы!.."

- Мерзавцы... мерзавцы... - глухо бормотал Илья, шагая без цели и без направления.

Его гнала обида, неуемная, злая обида. Гнала по кривым безвестным улочкам и переулкам. По ослизлым, липким тропкам, по скользким дощечкам, кинутым через топкие болотники и огромные лужи. Он прыгал по камушкам, перемахивая канавы, пролезал в щели заборов. Ни разу не сорвался, не оступился, не увяз. Он словно бы летел на крыльях злой обиды, летел, не сознавая куда, до тех пор, пока не очутился в незнакомом саду.

Здесь было сумеречно, глухо и сыро. Сад разросся на пологом склоне, обрывавшемся глубоким оврагом, и теперь к этому оврагу со всех сторон текли большие и малые ручьи. Они разноголосо ворчали, булькали, хлюпали, волоча сухие прошлогодние листья, бумажки, тряпки и прочий мусор. Многоголосое бормотание снеговой воды удивительно вписывалось в серое волглое безмолвие просыпающегося сада, не нарушая его. Где-то, не так далеко отсюда, фырчали, предостерегающе вскрикивали автомобили. За оврагом устало вздыхал и ворчал недовольно большой завод. По асфальтовым тропкам вдоль садовой ограды шли люди, катились детские коляски и велосипеды. Оттуда залетали в сад обрывки фраз, смех, детские голоса. Там, за чертой сада, бурлила жизнь. Красивая и трудная, желанная и горькая. Сюда она не залетала, бессильно билась вокруг, как бьется море вокруг острова.

Вдруг серое, задрапированное облаками небо будто лопнуло, и в месте прорыва показалось ослепительное солнце. Окатило, озарило сад, и тут же вешние потоки сменили тембр своих голосов, запели весело. А повисшие на ветвях капли, пронизанные солнечными лучами, засверкали бриллиантами. До того неприметные пичуги вдруг заголосили неистово и звонко. Илья подумал: "Вот так изменилось бы все и у меня, если бы Даша..."

И сразу всплыли в сознании слова шефа: "Вот это орешек. Если раскусишь да ядрышко разжуешь, значит, стоящий мужик. Не понапрасну штаны носишь. А все остальное… Приложится..."

"Откуда шеф знает?.. Он же дружит с Фроловым... Дружит с Фроловым, а - по собственному желанию. Что у них общего? Заматерелый чиновник-самодур и... Шут с ними. Не об этом сейчас думать... Из общежития, наверно, попросят. Обязательно попросят. Зачем дожидаться? Собрать вещички и... А Даша? А Третьяков? "Забудь номер моего телефона!.." При чем тут номер? Взбалмошная капризуля! Пес в "Волге"... Пес-то чем не угодил? Отличная псина. Умная. Но... надо решать. Куда толкнуться? Кто примет, без расспросов, без ахов и охов, без оглядки. Кто?.. Постой-постой. А почему я кружу подле журналистской профессии? Здоровье и силенка есть. Руки… Четыре года не трактор, так комбайн, не молоток, так гаечный ключ... А? В бывшую бригаду Третьякова - вот куда!.. Скажу, как есть. Поймут... Только к ним. Только с ними... Как раньше-то не допер?.. Дубина!.. "

Он не нашел вагончика, в котором обедал с рабочими третьяковской бригады. На месте изрытой котлованами площадки высилось пять девятиэтажных домов. Между ними одноэтажные вставки - сберкасса, молочный магазин, детское кафе и контора домоуправления. Только строительный мусор да непролазная грязь, из которой еле виднелись узкие бетонные тротуарчики, напоминали о том, что совсем недавно здесь была стройплощадка.

- Вот фокус, - пробормотал Илья, глядя вслед ушедшему такси.

Опять надо было добираться до автострады по залитой водой глубокой колее либо шагать прямиком, по вязкой, слизкой, тестоподобной грязюке. Он выбрал последнее. Подошвы ботинок то скользили, то прикипали, влажные черные брызги усеяли и брюки, и плащ, и даже запятнали лицо. Ловить попутную машину он не стал, сразу двинулся кромкой автострады к ближайшей автобусной остановке. Теперь им двигало неосознанное ожидание чуда. Вот сейчас все повторится. Скрипнув тормозами, остановится подле заляпанная грязью черная "Волга", выглянет в дверку счастливое, смеющееся Дашино лицо. "Привет путешественнику... Садись..." Коротко и грозно про рычит Чанг. "Спокойно, Чанг. Это свой. Слышишь, свой..." И начнется сумасшедшая гонка по кругу любви. На крутых по воротах "Волгу" слегка заносит, кренит, скрипят тормоза, коротко и властно трубит клаксон,"Прочь с дороги! Прочь!.." Он видит только сверкающий уголок ее глаза. Тонкую нежную руку на руле. Четко обозначившееся под тканью согнутое колено. "Я люблю тебя... Я люблю… Люблю и поныне. Люблю и сейчас. Еще сильней... Еще безоглядней... Люблю..."

Пронзительно загудела автомашина. Илья круто развернулся и в сажени от себя увидел стремительно наплывающий ребристый радиатор. Едва успел отпрыгнуть в сторону, "уазик" остановился. Распахнулась дверка.

- Ты что, растуды-сюды и обратно! Ослеп? Жить надоело?

- Извини. Замечтался.

- Замечтался. На проезжей части кольцевой дороги. Тьфу!. Так твою распротак и разэтак! Куда тебе надо?

- Черт его знает куда! Ищу строителей, которые вон эти дома строили...

- Садись, довезу до треста. Там узнаешь, где твои строители

И они покатили но тому самому кругу. Только медленней. И без любви.

А бывшая третьяковская бригада работала совсем недалеко от Дома печати. Илья появился, у них за несколько минут до обеденного перерыва. И снова все повторилось. Он сидел в тесном кругу рабочих, ел щи и котлеты с вермишелью, а рабочие выжидательно поглядывали на него, перекидываясь короткими фразами.

Когда убрали посуду и начался послеобеденный перекур, богатырь Роберт, выуживая сигарету из протянутой Ильей пачки, насмешливо спросил:

- С чем пожаловала пресса?

И сразу стихли голоса в вагончике.

- Я к вам, Роман Лукич, - заговорил Илья, поймав взгляд бригадира. - По делу... По личному... Хочу поработать у вас. В вашей бригаде. Кем угодно... Трудовая книжка со мной...

- Как поработать? - переспросил Роман Лукич, озадаченно теребя темно-русую, чуть тронутую рыжиной бороду.

- Так ты что, пресса, пришел трудоустраиваться? - уточнил Роберт.

- Да... Вот... - И зачем-то выложил на стол трудовую книжку и паспорт.

Роман Лукич пролистал трудовую книжку, прочел запись:

- Механизатор совхоза "Черемшанский"... Ишь ты! Четыре года! Выходит, ты... - не договорив, стал читать дальше. - Ленинградский государственный университет... Та-а-ак! Заведующий отделом писем областной газеты... Ничего не понимаю.

Трудовая книжка перешла к Роберту. Тот стал читать дальше:

- Переведён на должность литсотрудника... Освобожден по собственному желанию... - Положил книжку на стол, накрыл ладонищей и, глядя Илье в глаза: - Теперь скажи попросту, что к чему...

- Из редакции меня ушли, хотя, как видите, освобожден по собственному желанию... Мне ничего не хотелось бы объяснять до тех пор, пока сам не разберусь. Ни прятать, ни выдумывать не стану... Почему к вам? Потому что мы чуть-чуть знакомы. Потом эта история с Третьяковым... Нашлись ведь две свидетельницы, которые видели, как на Третьякова напал этот подонок... Но об этом тоже после, когда разберусь до конца... Так принимаете или нет

- Что .умеешь делать? - спросил Роман Лукич.

- Да, пожалуй, все. Только класть кирпичи не умею... Могу плотничать. Приходилось и бетонщиком, и монтажником. Кое-что смыслю в машине...

- Было бы желание и руки! - весело воскликнула Вика, та самая, что выбросила квитанцию на отправку заказного письма прокурору.

Викины слова, как сигнал, взбудоражили женскую половину бригады, и посыпалось:

- Давай его в наше звено, за неделю сделаем классного отделочника!

- Отделочника - не ручаюсь... - сверкнула глазами Вика, - а уж любовника...

- Да он, поди, женат...

- И алименты платит...

Эта шутливая перестрелка завершилась дружным и громким смехом. Илья смеялся вместе со всеми, смеялся легко и раскованно, позабыв на миг, что пригнало его сюда. Но вот Роман Лукич глянул на часы, легонько пристукнул ладонью по столу, сказал негромко:

- По местам...

Все поднялись, потянулись к выходу.

- Пойдем, - Роман Лукич кивнул Илье. - Поглядим, как ты с топором-то...

Топор ему подсунули тупой, с грубым, неудобным топорищем. Потрогав пальцем острие, повертев в руке шершавое неохватное топорище, Илья отбросил инструмент.

- Я таким барахлом не работаю. Если нет у вас ничего поприличнее...

Роберт протянул небольшой, легкий, с тонким удобным топорищем.

- Другой коленкор, - удовлетворенно пробормотал Илья. - Что прикажете смастерить?

Он любил работу с деревом. С мальчишества возился с топориком, рубанком и пилой. То лобзиком выпиливал, то выжигал затейливые узоры. В темном узком чуланчике оборудовал себе столярную мастерскую, с верстаком, тисками, отменным набором инструментов, которые подарил отец, когда Илья перешел в пятый класс.

Он умел и любил работать по дереву, потому, верно, и не было у него никакого испытательного срока. Стоило ему с напарником установить коробку и навесить входную дверь, как Роберт сказал:

- Давай заявление, пресса, и дуй к начальнику СМУ.. Утром к восьми со спецодеждой Костюмчик-то побереги…

После зачисления в бригаду Илья отправил отцу следующее письмецо:

"Здравствуй, папа. Жизнь подставила мне коварную подножку, и превратился я из журналиста в плотника. Работаю в бригаде того самого Третьякова, из-за которого и загорелся весь сыр-бор (помнишь, постскриптум и все связанное с ним, о чем я рассказывал тебе, когда ты приезжал?). Зализываю царапины, заглаживаю синяки. Коплю силенки. Думаю. Есть над чем. Да и самое время... Не расстраивайся. Горизонт виден. Детали, планы, мысли - при встрече. Успокой маму: у нее богатая фантазия, понапридумывает страстей... Хорошо бы повидаться. Может, приедешь?.."




ГЛАВА ТРЕТЬЯ



1

Утробный рык горластой торпеды на колесиках не раздражал Игорька, напротив, успокаивал и чуть бодрил. Неспешно и очень старательно Игорек пропылесосил сперва пол, потом, сменив щетку, почистил ковер, диван и кресло, потом погнал щетку по корешкам книг, плотными рядами вытянувшихся на длинных полках огромного, во всю стену стеллажа.

В комнату заглянула мать.

- Бай зэ уэй, - укоризненно сказала она, - без четверти одиннадцать. Соседи, наверное, спят...

- Спокойной ночи им.

- Зэт самсинг! Ты же интеллигент!

- Оставь меня в покое..,

- Ол ин гуд тайм!..

Бог весть почему, но на английские фразы матери Игорек отвечал только по-русски, хотя и хорошо владел английским, читал в подлинниках книги англоязычных писателей.

Оставив пылесос, Игорек взялся за тряпку. Тщательно протер мебель, расставил все по местам и, прежде чем уйти в ванную, какое-то время постоял у двери, придирчиво оглядывая прибранную комнату.

Игорьковы владения были просторны и светлы Огромное окно занимало всю стену. Другую стену закрывал набитый книгами стеллаж. Между письменным столом и подоконником втиснулся диван. Небольшой добротный ковер на полу. Два глубоких мягких кресла подле шахматного столика и несколько полумягких стульев не теснились, не скрадывали простора Вещи были расставлены так удобно, что, не вставая из-за стола. Игорек мог включить люстру или бра, телевизор, радиоприемник или магнитофон.

Обычно Игорек ложился спать очень поздно, за полночь. Он любил по ночам читать. Усядется в уютное, мягкое кресло, закинет ноги на журнальный столик, включит магнитофон и читает. Выплескивающаяся из колонок чуть слышимая музыка или песня - чаще всего итальянская или японская - не раздражала, не беспокоила, а успокаивала, окрашивая окружающее в приятные, радужные тона: Под музыку прочитанное воспринималось удивительно зримо, фантазия легко дополняла писателя, договаривая недоговоренное, дорисовывая недорисованное.

То ли под маминым влиянием, то ли по иным каким-то причинам Игорек отдавал предпочтение англоязычной литературе, особенно поклоняясь Голдингу и Уоррену. Но наибольшее удовольствие ему доставляло чтение фантастики. У него было едва ли не лучшее в городе собрание современной фантастики. "Фантастика не развлечение, - любил повторять он, - это приятное и нужное упражнение для разума и чувств. Она острит воображение, без которого человек - говорящая машина..."

После окончания университета Игорек был оставлен на кафедре эстетики у профессора Малинина. Отношения с профессором у Игорька были самые добрые, почти что дружеские, тем не менее молодой аспирант никогда не злоупотреблял благорасположением профессора, неукоснительно исполняя все его указания и просьбы.

Заключая сегодня очередное заседание кафедры, Малинин вдруг разразился длинной тирадой по поводу отрыва современной науки от жизни и высказал предложение установить тесный творческий контакт кафедры с рабочим коллективом.

- ... Мы посоветовались в горкоме и решили наладить взаимовыгодные связи с комплексной бригадой Романа Лукича Старикова из треста Жилстрой. Крепкий, обкатанный коллектив. Отличные трудовые традиции. Первыми вышли на подряд... Попросим Игоря Маратовича провести завтра, так сказать, рекогносцировку. Лучше сделать это в обеденный перерыв. Повидайтесь с рабочими. Посоветуйтесь. Потом доложите нам, и окончательно решим...

От неожиданности Игорек приоткрыл рот, но возражать не посмел: Малинин не терпел возражений. Да и глупо на грани завершения кандидатской диссертации перечить своему научному руководителю, да к тому же директору НИИ и без пяти минут членкору Академии наук.

- Вы поняли задачу, Игорь Маратович? - спросил Малинин. привычно встряхивая пышноволосой головой.

- Ясно, Павел Павлович, - смиренно, но бодро откликнулся Игорек. - Завтра же побываю у Старикова, разведаю и доложу... - А сам подумал: "Черт бы тебя побрал с твоим творческим союзом. Не иначе хочет хоздоговорную тему от треста получить. Ловкач! И модно. И нужно. И навар будь-будь... Вот и шлепал бы сам..."

Главная трудность и неприятность малининского поручения состояла в том, что Игорек не умел разговаривать с рабочими. Не умел и потому не хотел или, наоборот, не хотел и потому не умел. Как бы то ни было, но ему всегда требовались усилия, чтобы перемолвиться с забежавшим по вызову слесарем или электриком. А неожиданное задание Малинина лоб в лоб сталкивало с целым рабочим коллективом. Сколько ни бился Игорек, так и не смог придумать, о чем завтра будет разговаривать с рабочими. Неясность переросла в неуверенность, та породила какой-то прямо-таки панический страх перед завтрашней встречей...

Вечер был безнадежно испорчен. Игорек перебрал половину фонотеки, подбирая музыку, которая могла бы смягчить, притупить раздражение, успокоить. Но так и не подобрал. И новый роман братьев Стругацких не увлек. И передаваемый по телевидению спектакль Малого театра показался неинтересным. В резерве осталось еще одно, последнее средство - позвонить Даше. Игорек позвонил.

- Слушаю.

- Здравствуй, Дашенька.

- Привет. Скучаем?

- Считал... сколько дней осталось до нашей свадьбы.

- Новая форма предложения руки и сердца?

- Пусть будет так...

- Занятно! И сколько же?

- Сейчас гляну на результат. Девяносто два дня!

- Достаточно, чтобы сшить подвенечное платье, сбегать в парикмахерскую, внести деньги на банкет.

- Пойдем завтра в кино. Два фильма с участием Челентано. Столпотворение у касс...

- Заманчиво, но... давай сначала доживем до завтра.

- Есть опасения не дожить? - насмешливо поинтересовался Игорек.

Глубоко вздохнула Даша и тихо, словно самой себе, произнесла:

- Не дожить.... Не допеть... Не долюбить... Такая возможность у каждого рядом...

В этих словах Игорьку почудились и намек на недавнее, и горькая недомолвка, и, боясь, как бы Даша не высказала недоговоренное, он весело воскликнул:

- Будем верить и ждать!

- До завтра, Игорек!

- До встречи, Дашенька...

Снял телефонный аппарат с коленей, поставил рядом с креслом на пол. Громоотвод не сработал. Немножко помягчело, полегчало на душе, подразвеялся морок, но радуга не воссияла. Тогда Игорек и взялся за пылесос. Нутряной задушенный рев машины он вроде совсем не слышал, Огрызнувшись на замечание матери, тут же о нем забыл. В сознании снова и снова прокручивался неожиданный разговор с Дашей. "Считал, сколько дней осталось до нашей свадьбы..." - "И сколько же?. "

"Девяносто два дня!" Откуда эта цифра? Разговор без труда можно обернуть в шутку, а если… Даша не качнулась ни к одному берегу. Осталась посередке. Выжидать и ловчить - она не умеет, не станет. Раз не возмутилась, не оттолкнула, не отсекла, значит... Воистину: в этом лучшем из миров ко всему ты будь готов...

Руки делали свое дело. Привычно и тщательно. А в голове - девяносто два дня!.." А от них разбегаются круги. Точнее, замкнутые кривые самой невероятной конфигурации.

Чуть не умыкнул ее этот журналист. Откуда свалился? Ископаемый ортодокс. Усыпили его в сороковом, а через сорок лет воскресили. Чем ее зацепил? Непохожестью на окружающих?.. Черт с ним! Как вспухнул, так и ухнул. Спасибо судьбе, кинула Валерке под ноги этого мужика... Девяносто два дня... Это будет тринадцатое сентября. Воскресенье... Бабье лето...

Тут ему привиделся свадебный кортеж. Колонна сверкающих "Волг" и "Жигулей'' несется по осевой. Впереди известная всем "гаишникам'' фроловская "Волга" 10-00. Инна Вячеславовна обязательно придумает что-нибудь небывалое, диковинное, чтоб потрясти ошеломить… Хорошо бы свадебный пир на фроловской даче. Столы в саду. Если непогода - на веранде.

Фантазия все разгоралась. Видения делались все ярче. Мелькали все быстрей. И вдруг - стоп-кадр. Все споткнулось и оборвалось у брачного ложа. С разгону, на полных оборотах фантазия врезалась не в гранитную твердь, не в железобетон, в обыкновенную постель, ждущую и манящую, врезалась и - вдребезги. Игорек не знал и предположить не мог, не смел... как поведет себя Даша. Что скажет? Что сделает? И не только тогда, в первую брачную ночь, но и теперь, завтра, через час, через минуту. "Госпожа загадка" - так назвал он вдруг свою суженую... Шевельнулась обида. Глуша ее, подумал: "Пусть поломается, покапризничает... Что за роза без шипов?.."

Вероятно, оттого, что никогда не испытывал более сильного чувства, ему казалось, что он любит Дашу. Такой, и только такой представлялась ему современная любовь: спокойной, ровной, приятной, а не безрассудной, способной швырнуть в пропасть, сунуть в петлю. Игорек был уверен: такой любви теперь нет. И не может быть. Она осталась в прошлом. Не то время. Не те люди, И слава богу. Хватает стрессов без нее. Любовь - праздник, отдохновение и радость. Исступленной, безоглядной может быть только страсть. А в страсти много животного, недостойного образованного, благовоспитанного человека...


2

На капитальный ремонт шестнадцатой спецшколы Марат Аркадьевич поставил одну из лучших комплексных бригад треста только потому, чтобы угодить жене. От одной мысли, что к первому сентября ремонт может быть не завершен, Марат Аркадьевич холодел. Уезжая на курорт, он строго-настрого наказал своему заместителю все время держать в поле зрения и всячески опекать бригаду Старикова. Но у заместителя то ли не хватило времени, то ли еще по каким-то неведомым причинам он не исполнил этот наказ управляющего, и бригада Старикова угодила под удар типичной для строителей анархии. Нет эмульсионки... Не подвезли белила... На складе ни одной кафельной плитки... Каждое утро Роман Лукич спешил не в бригаду, а в контору СМУ или треста: выбивать, доставать, выпрашивать. Потом мчался на базу, на склад. Ловил машину. Искал грузчиков...

И все равно ремонт и пристройка наверняка захромали бы на все четыре ноги, если бы не энергичная помощь Раисы Егоровны. Сперва она устроила разнос незадачливому заму уп-

равляющего, потом подняла переполох в строительном объединении, взбаламутила заведующего облоно, прорвалась к секретарю горкома партии. Она жаловалась, увещевала, просила, требовала и даже грозила. Все остальное время, не занятое деловыми контактами в верхах, Раиса Егоровна маячила среди строителей и скоро постигла премудрости прорабской службы...

- Какой же это подряд? - наседал Мещерский на Роберта. - Раз подряд, будь добр, обеспечь фронт работ и стройматериалы! Не обеспечил - гони неустойку!..

- Зеленый ты, пресса, - с незлобивой усмешкой поучал его Роберт. - Какую неустойку? Кто плати? СМУ? Трест? В лучшем случае выплатят среднюю зарплату. Но дело-то от этого ни на шаг. Да и нам эта среднеарифметическая ни к чему: можем заработать втрое больше...

- На черта тогда подряды, хозрасчеты, если под ними нет материальной базы!

- Во! Задай этот вопрос управляющему трестом товарищу Данильченко.

- Задам, - раздумчиво и негромко проговорил Илья - Не хотел, но ... Обязательно задам...

Тут к ним подлетел разгоряченный бригадир.

- Роберт, - просительно сказал он, - Ко мне какая-то наука липнет. Возьми на себя, я на базу: обещали линолеум… - И, уже уходя, бросил скороговоркой через плечо: - Жми на инженерные сети. И бетонирование котлована...

- Сделаем, - заверил: Роберт. - Двинули, пресса!

Но "двинуть" не удалось: на пути встал, будто из-под пола вынырнув, раскрасневшийся решительный Игорек. В вельветовых джинсах и фирменной тенниске с погончиками и двумя нагрудными кармашками. На клапане левого кармашка яркая ленточка с названием фирмы.

- Где бригадир? - наступательно спросил Игорек.

- Отбыл по служебным делам, - с показной, поспешной учтивостью откликнулся Роберт. - Я - его и.о. А вы кто?

- Из университета. С кафедры эстетики..

- Что за зверь?

- Эстетика - это наука о...

И осекся, обалдело захлопав ресницами, увидев Илью. Так и стояли все трое, изумленно и молча таращась друг на друга, пока Игорек не промямлил:

- Мы, кажется...

- Где-то встречались, - насмешливо договорил Илья.

- Было такое... Я пошел. Роберт...

- Погоди... У вас, товарищ университет, конечно, разговор долгий...

- Видите ли... Мне бы хотелось, чтобы вся бригада...

- Тогда погуляйте пару часиков. Во-он раскрытая дверь. Это столовая. Мы там обедаем. Выделим вам из обеденного времени минут десять - пятнадцать. Хватит?

- Разумеется. Только...

- До встречи.

И они ушли. Ненавидящим взглядом Игорек сверлил спину уходящих. Вот так встреча! Этот пролетарский интеллигент воротился на круги своя, потрясает эрудицией братьев по классу. Как он расквохтался тогда на Дашиных именинах: носитель идейности и гражданственности! Интересно, знает ли мать? Она тоже ортодокс навыворот. Из той же породы. За свою школу глаза выцарапает. Прежде всегда на курорт с отцом, а тут и курорт по боку, лишь бы ремонт вовремя...

Сперва он хотел пойти к рабочим: посмотреть, познакомиться, спросить. Но там мог оказаться и этот... Да и работяги могут такое сказануть... Какой потом разговор?.. "Жаль книжку не захватил…" Игорек всегда на случай свободной минуты таскал в кармане книжку. Привалится к столбу, к рекламной тумбе, к дереву - и читает. И время летит незаметно и какая-нибудь информация. Сел бы сейчас в скверике и почитывал ..

Обрадовался, вспомнив, что рядом газетный киоск. Купил несколько газет и удобно развалился на просторной скамье в школьном сквере. Газету он всегда начинал просматривать с последней страницы, надеясь найти фельетон, происшествие или какую-нибудь занимательную статейку. Ему повезло: в одной газете был судебный очерк о торговцах наркотиками в другой - репортаж о поимке вооруженных бандитов, ограбивших сберкассу. Пока все перечитал, подошло время обеда. Сунул газеты в урну и поплелся в школу.

Шел и думал: что и как сказать? Ударило Малинину снизу вверх, не иначе молодой жене допзаработок понадобился вот и придумал. Ладно, театр контачит с заводом, Показывают спектакли, ведут кружки. А тут? Лекции и доклады? На черта они работягам? У них на уме лишний червонец выбить да сообразить на троих...

Он поспел к началу обеда. Рабочие неспешно, по четверо, рассаживались за столики. Бригадир Стариков, Роберт и Мещерский уселись за один стол.

- Двигай сюда, наука! - крикнул Роберт, призывно махнув Игорьку рукой. - Подкрепишься. В здоровом теле здоровый дух...

- Ложкой не помашешь - не споешь, не спляшешь! - озорно воскликнула Вика, и все засмеялись.

Сидеть с Мещерским Игорек не захотел, потому стал усиленно благодарить и отнекиваться, и, чтобы не маячить столбом перед рабочими, присел к стоящему на отшибе одинокому столику с покалеченной столешницей.

Обедали рабочие аппетитно и молча. Слышался только звон посуды да редкие негромкие фразы - "подай-ка хлеб", "есть перец?", "опять макароны холодные", "что там, компот или кисель?.." Когда посреди каждого стола выросла горка пустой посуды, мужчины задымили сигаретами, а женщины занялись косметикой. Стариков, легонько пристукнув ложкой по миске, негромко сказал:

- Это товарищ из университета. Хочет что-то сказать. Послушаем. До конца перерыва еще десять минут...

- Давай, наука! - скомандовал Роберт.

Проворно поднялся Игорек, зачем-то посмотрел на свои часы, покашлял и заговорил:

- Я из университета. С кафедры эстетики...

- Как-как? - спросил кто-то.

- С кафедры эстетики, - повторил Игорек. - Это наука о... Как бы вам сказать... Она исследует… изучает… понимаете...

- Пока не понимаем, - съязвил Роберт. - Потом Илья объяснит. Давай дальше.

- Я и сам объясню! - с приметной обидой, излишне громко и горячо воскликнул Игорек, - Эстетика - философская наука. Изучает сферу эстетического как специфического проявления ценностного отношения между человеком и миром, и областью художественной деятельности людей. Сюда входит проблема прекрасного. Культура и быт... - Глянул на часы и ужаснулся: до конца перерыва оставалось шесть минут. И он понес галопом: - Потом мы с вами поговорим об этом подробно. Наша кафедра хочет установить с вашей бригадой творческий союз. Мы будем у вас делать доклады, лекции, вечера вопросов. А вы... вы будете нам подсказывать направления и темы исследований, идя, так сказать, от жизни... - Игорек снова глянул на часы. - Вот и все. Детали обговорим с вашим бригадиром...

- Лекции - хорошо, - сказала Вика. - А со стройматериалами вы не можете помочь?

- Подбросили бы нам автобус, - вмешалась сидящая рядом с Викой пожилая женщина. - Вот как у болгар. "Икарус" подвозит прямо к стройплощадке. Выкроили бы лишний час на домашние дела...

- На дорогу разве час? - включилась в разговор еще одна женщина. - Как пить дать, два!... Хватит и на культуру, и на физкультуру...

- Стоп, женщины! - подал голос Роман Лукич. - Идею мы поняли. Покумекаем. Давай по местам!

Рабочие, похоже, обрадовались команде. Разом поднялись, и столовая опустела. Стариков подошел к расстроенному Игорьку.

- Я побежал. Мы согласны. Как это оформить, вам видней. Приходите. Всегда рады. Пока...

И тоже исчез.

Громко выдохнув застоявшийся в груди воздух, Игорек опустился на маленький стул с металлическими ножками. Не глядя на него, прихрамывающая женщина проворно собирала со стола посуду, ставила на широкий подоконник кухонного окна. Игорька все сильнее раздражал звон металлической посуды, настырное шкандылянье тяжеловесной, неуклюжей женщины, и, чтобы не слышать противного бряканья, не видеть сутулой, толстой спины, тяжелых, коричневых, натруженных рук, он заторопился к выходу.

Дело было сделано. Ненужное, нелепое задание профессора Малинина выполнено. Надо уходить отсюда поскорей, а то ненароком наскочишь на мать или на этого... Каким ветром занесло его сюда? Что делает в бригаде? Пообещал работягам воспеть их, восславить и доит потихоньку? Они с мастерком, он - с блокнотиком...

И так зримо представился ему ненавистный Мещерский с блокнотом в руках среди работающих строителей, что Игорьку позарез захотелось увидеть эту презабавную картину, и, выйдя из школы, как-то вроде бы даже помимо своей воли, он обогнул здание и оказался на стройке...

Строители наращивали стены пристроя к спортзалу, бетонировали фундамент под арочное перекрытие бассейна, монтировали трубы, по которым туда будет подаваться вода. Предостерегающе позванивал кран, подавая на леса поддоны с кирпичом, бадьи с раствором. Глухо бренчали свинчиваемые трубы, укладываемые металлоконструкции. Размеренно и гулко стучали молотки, сбивая деревянную опалубку. С легким, еле слышимым причмоком ложились на густое серое месиво кирпичи. Эта сплоченная, увлеченная общим делом рабочая ватага казалось могучим, отменно выверенным и отрегулированным механизмом.

Проворно обежав всю стройку, взгляд Игорька сразу наскочил на исполинскую фигуру Роберта, прилип к ней и какое-то время неотрывно следил за богатырем, который то появлялся на лесах, то нырял на дно котлована, вырытого под бассейн, а несколько минут спустя он уже что-то втолковывал шоферу самосвала с раствором.

- Вездесущ Фигаро, - желчно пробормотал Игорек и вдруг увидел Илью Мещерского.

Тот стоял на лесах, показывая крановщице, куда ставить бадью с раствором. Отцепив полную бадью, закрючил пустой поддон, скомандовал жестом «тащи!», а сам встал в шеренгу каменщиков. Ловко поддев мастерком раствор, коротким замахом кинул серое месиво на кладку, торопливо разровнял и быстро, но очень точно и аккуратно стал выкладывать кирпичи. Минут через десять, отложив мастерок, что-то просигналил крановщице, и вот уже, предостерегающе позванивая, поплыл над стройкой поддон с кирпичом. Указав, куда опустить ношу, Илья отцепил стропы, закрючил пустую бадью и, едва кран ее поволок, снова встал на кладку.

Игорек прямо-таки ел глазами Мещерского и, чем дольше к нему присматривался, тем сильнее ненавидел. За то, что его любила Даша; за то, что, получив постыдный пинок, не провалился в тартарары: за то, что оказался в этой бригаде и не «подснежником» прилип к рабочим, а был с ними на равных… Ах с каким сладострастным упоением ухватил бы сейчас Игорек этого журналиста-каменщика за шиворот и… Мордой о стенку, мордой о стенку, а потом пинком с лесов, чтоб отныне и во веки веков ни слуху ни духу больше…


3

Бывший бригадир Третьяков ценил свое и чужое время, оттого не часто собирал бригадные собрания, и были те, как правило, очень короткими.

Поначалу и это собрание не сулило долгих дебатов. Бригадир Роман Кузьмич Стариков был крайне немногословен.

- Положение на виду, - сказал он. - Июнь кончается, а у нас не у шубы рукав. Бассейн без стен. Спортзал без крыши. Ремонт... начать да кончить... Спасибо директору школы: всех на ноги подняла, до обкома партии достучалась. Материалы будут. Все равно клади еще неделю на проволочки. Что остается? - Выдержал долгую паузу. Вздохнул. - То-то! Ход один - удлинить рабочий день хотя бы до восьми вечера. С восьми до восьми... Все... Решайте...

Рабочие уже знали, что предложит бригадир, не раз обсудили это промеж собой, потому разговор получился короткий, проголосовали дружно. Но едва бригадир объявил собрание закрытым, подал голос Илья Мещерский:

- Внимание, товарищи, - просительно сказал он. - Пожалуйста, задержитесь на минутку...

Обратись с таким призывом кто-нибудь другой, рабочие наверняка выказали бы недовольство, но тут, как видно, верх взяло любопытство, и вскочившие было строители вновь расселись по местам.

- Спасибо... товарищи, - растроганно бормотнул Илья. Откашлялся, прочищая горло. - Не сердитесь, пожалуйста, за такое самовольство, украду у вас не более десяти минут. Мы вылетели из графика, вынуждены перейти на двенадцатичасовой рабочий день только потому, что нас не обеспечивают стройматериалами. А это грубое нарушение условий подряда. И если в таких условиях работаем мы - одна из лучших бригад треста, да еще на объекте, которым руководит жена нашего управляющего, - что же тогда говорить об остальных бригадах? Надо либо отказаться от липовых подрядов, либо соблюдать правила игры... Я пригляделся... подумал... а почему бы нам через областную газету не направить управляющему трестом товарищу Данильченко вот такое открытое письмо... - Илья громко и темпераментно прочел свой набросок.

- Но ты даешь, пресса! - загрохотал, вставая, Роберт. - С тобой не соскучишься. А напечатают ли?

- Напечатают! - заверил Илья, будто уже имел ручательство главного редактора.

- Тогда читай по новой. Не спеша! - приказал Роберт, усаживаясь на место.

Второе прочтение затянулось. Илью то и дело перебивали, уточняя, дополняя, подсказывая. Чаще и громче других звучал упругий, звонкий голос звеньевой отделочников Вики.

- Девочки! - озорно вскричала она. - Про автобус-то забыли!..

Но едва к письму добавили предложение о доставке рабочих на объекты транспортом предприятия, как снова послышался задиристый Викин голос:

- А садик! Двенадцатичасовой рабочий день, а продленки в садике нет. Потому и не переходит никто на две смены...

И еще на одно предложение удлинилось письмо, А рабочие уже спорили, надо ли писать о профилактории.

- При чем тут профилакторий? - подал голос старый плотник Росляков.

- Как при чем? - удивился Роберт. - Ни профилактория, ни базы отдыха у строителей...

- По мне лучший отдых - работа, - обиженно буркнул Росляков.

- Научи, дядя Вася, как это и работать, и отдыхать, - высунулся молодой подручный Рослякова.

- Приезжай ко мне в сад, научу...

- Спасибо, Василий Степанович, про сады напомнил! - подала голос неразлучная Викина подруга, Ира Панкина, - Многие хотели бы участок получить, да забывают про нас...

Дополненное письмо снова прочли. Когда стали за него голосовать, Росляков предостерег:

- Осердится Марат Аркадьевич. Переведет нам стрелку, загонит в тупик...

Илья, Роберт и Стариков уходили из школы последними.

- Ты, пресса, хоть бы за пять минут до собрания сказал о письме, - незло упрекнул Роберт.

- Я только выполнял партийное поручение, - смиренно проговорил Илья.

- Не понял, - сказал Роберт, прикуривая.

- Помнишь, ты сказал: "...задай этот вопрос управляющему трестом..."

- Было такое, - засмеялся Роберт. - Но при чем тут партийное поручение?

- Ты же партгруппорг... - И резко меняя тон: - Надо было еще об одном поговорить на собрании. О Третьяковой. Представляю, каково ей. А мы откачнулись и позабыли. Вычеркнули...

- Девчата недавно были у нее, - сказал Стариков. - Конечно, там не сахар. Трое ребятишек. Сто сорок зарплата. Предлагали деньги - ни в какую!..

- И не возьмет! - заверил Роберт. - Не тот характер!

- Возьмет, - возразил Илья. - Только надо так дать, чтобы не обидеть. Взаймы, например. Взаймы до возвращения мужа. До скорого возвращения! - Выделил интонацией слово "скорого". - Тогда эти рубли и согреют, и уверенности прибавят. Главное, чтобы поняла: мы в это верим! Не отреклись. Не отшатнулись...

- Так ты... - Стариков замялся, - ты что же... Все еще...

- Обязательно!.. - кивнул Илья. - И не только я. Мы! Все! Вся бригада...

- А это хоть и невеликий, но коллектив! - весомо заключил Роберт.

- Ночь-то какая, ребята... - Стариков вдруг вздохнул. - Белая...

Долго молчали, любуясь городом под прозрачной белой вуалью июньской ночи. Будто снежными хлопьями осыпанные, купола цветущих яблонь казались висящими на невидимых нитях, и, когда потревоженный ветром колыхался воздух, белые яблоневые шары словно бы невесомо раскачивались, готовые в любой миг сорваться с привязи и взлететь в высокое бледно-голубое небо. Было непонятно, откуда сочился этот волнующий и тревожащий душу белый свет. Казалось, его излучали земля и небо, деревья и камни, и, залитый им, город обретал какие-то странные, полуреальные черты. Блекли краски. Смешались грани и границы предметов. Голоса звучали нутряно и глухо. В белом мареве казались совсем ненужными желтые кляксы беспомощно расплывшихся уличных светильников. Столкнувшись с белой пеленой, дробились и плющились лучи автомобильных фар. Волнующе пахло молодой зеленью, цветущей сиренью, березовым дымком, близкой рекой. Оттуда, с реки, наплывали на город протяжные басовитые пароходные гудки.

- Давай, Роберт, скатаем в воскресенье на твоих "Жигулях" в Свердловск, - неожиданно предложил Илья.

- Чего потерял там?

- К тем студенткам, которые все видели. Придется начинать по новой...

- Поехали хоть в Москву. - Роберт неожиданно обнял Илью за плечи. - Уж коли за песнями ездят, так за правдой...

Белизна постепенно улетучивалась из воздуха. Тот становился сиреневым. Потом сиреневое превратится в серое. Оно начнет наливаться чернотой, но темнота не успеет поглотить город: помешает рассвет. Стремительный и яркий. И снова грянет день. Исполинским золотым костром заполыхает солнце. Ветер из-за реки принесет аромат сомлевшего соснового бора. Улицы зацветут нарядами, огласятся гомоном и смехом. Разноцветье красок, звуков, противоборство света и тени; движение и покой, расцвет и увядание, рождение и смерть - все сольется воедино, в тот оглушительный и яростный, прекрасный и неповторимый поток, который называется жизнью...


4

Никита Иванович еще раз пробежал глазами открытое письмо рабочих бригады Старикова управляющему трестом Жилстрой М.А.Данильченко. И, нажав клавишу селектора, громко проговорил:

- Чугунов! Жив?..

- Слушаю, Никита Иванович, - глухо откликнулся Чугунов.

- Зайди, пожалуйста.

Неторопно вошел Чугунов. Приметно сутулясь и чуть клоня крупный голый череп, медленно и молча прошел к столу шефа. Устало опустился в глубокое и мягкое кресло. Никита Иванович протянул листок с письмом рабочих.

Беззвучно и еле приметно пошевеливая губами, Чугунов читал, а шеф не спускал глаз с одутловатого, серого лица своего первого помощника и силился угадать, как же тот реагирует на прочитанное. Подернутое нездоровой желтизной, с синюшными полукружьями подглазин и набрякшими веками лицо Чугунова оставалось бесстрастным и неподвижным. Жили лишь губы, беззвучно пережевывая текст письма. Никита Иванович нетерпеливо забарабанил пальцами по столу, закурил, недовольно поерзал на стуле, но тяжеловесно непробиваемый Чугунов не заспешил, все так же медленно и равнодушно читал и читал.

Но вот он дочитал наконец. Громко шмыгнул носом. Молча положил письмо на стол. Навел на шефа медлительные угрюмые глаза.

- Узнаешь почерк? - с какой-то не то обидой, не то вызовом спросил Никита Иванович.

- Узнаю.

- Каков сукин сын! - одобрительно улыбнулся шеф. - А? Неймется, не терпится. Ни себе, ни другим покою!

Посветлело и вдруг помолодело от улыбки лицо Чугунова. Он неспешно выудил сигарету из протянутой шефом пачки, громко, с причмоком, затянулся. Вместе с первой глубокой затяжкой вытолкнул изо рта:

- Это только разминка... Цветочки...

- Будут и ягодки?

- Будут, - подтвердил Чугунов. - Кисло-горькие. Но целебные.

- Видел его?

- Нет. Не видел и не слышал. Кроме Дины, ни с кем не контачит... Пройдет. Отболит и забудется. Выстоял - вот главное!

- На послезавтра. На вторую полосу. Найдешь местечко?

Согласно кивнул Чугунов. Тяжело поднялся. Сутулясь, голой макушкой вперед, медленно двинулся к выходу.

Глянув ему вслед, Никита Иванович вдруг дрогнул от ожегшей мысли: "Чего я натворил? Не поймет Марат. Обидится. И будет прав. Схлопотать такую публичную оплеуху..."

Встал, прошелся по кабинету. А мысли катились дальше... С Фроловым ползет по швам.. Теперь с Маратом. А ведь мужик-то куда с добром. Вкалывает без оглядки. То, что шьют ему работяги, можно адресовать любому управляющему любым стройтрестом... Ах какой хай поднимет Светлана! Конфликтовать с друзьями, цапаться с женой из-за письма, которое с ходу можно организовать из другого рабочего коллектива? Скомандовать стройотделу - мигом сляпают. Ну, не так, как Мещерский. Важно ли это? Не Лев Толстой, не Достоевский, чтоб... Поздно. Безболезненно эту занозу уже не вынуть. И верно: поспешишь - насмешишь... Махнуть в командировку? Портфель в зубы и аля-улю... Статья выйдет без меня. "Ах, негодники! Разберусь... приструню!" Какое же я дерьмо, однако! Тележного скрипу пугаюсь. Да выскажи я это Чугунову, он плюнет мне в физиономию и уйдет из редакции...

Никита Иванович все бередил и бередил душу и до того себя раздергал и взвинтил, что не щадил уже ни старого друга, ни себя самого. "Дуется Матвей? Отлично! Давно пора спустить его с небес, хоть чуть повытрясти из него барство и высокомерие. И его генеральшу приспело время тряхнуть, чтоб пообмялась, пообсыпалась бронза... Японская мебель. Персидские ковры. Заморская видеотехника и радиоаппаратура. Фирменные тряпки с импортными наклейками. Купеческие застолья. Пикники и... Из какого рога изобилия эти блага?.. Ну-ка, ну-ка!.. Не токмо вымолвить, помыслить страшусь. А почему? Потому что и моя физиомордия в пуху? В пуху!.. В пуху!.. На этой блесне и закрючили меня... а что бы я... что смог, если б даже посмел? После той статьи о власти Советов цензура так пасет газету, не только мышь - блоха не проскочит. А и проскочила бы, что изменилось? Обыватель посудачит да и забудет, а меня, коль угадают злонамеренье, скинут под откос, и поминай как звали!.. За что?.. Во имя чего?.. Матвея недруги заглазно кличут "подарочным генералом"... А кто отсюда ездит в Москву с пустыми руками? Ковырни любого, едущего в министерство, и у него в чемодане не икра, так рыбные разносолы, не то меха или шапки, кисы или дубленки... Вот о чем бы кричать. Вот что вытаскивать наружу, на божий свет. Кто позволит? Обкомовские и облисполкомовские руководители сами без "сувениров" в Москву не отбывают. Мать-столица по уши в дерьме... Будь проклята эта показная тишина и наигранное благополучие, за которыми такая мерзость... И я... Я тоже потакаю ей, прикрываю ее..."

В конце концов Никита Иванович настолько раздергал себя и разъярил, что формулировки и выводы письма рабочих показались ему даже слишком мягкими и рыхлыми.

Но вот вышла газета с письмом, и... посыпались на голову Никиты Ивановича камни с неба.

Первый камушек метнула супруга, Светлана Романовна.

Угрюмый Никита Иванович сидел в своем кабинете, медленно перечитывая написанную Диной Гвидоновной заглавную статью в очередную полосу писем, когда запосвистывал телефон. Этот аппарат со свистком вместо звонка установили недавно, Никита Иванович к новому сигналу не привык и, завышав посвист, вздрогнул, сорвал трубку, недовольно буркнул:

- Слушаю.

- Никита? - усомнилась жена на том конце провода.

- Да-да, - смягчив голос, торопливо откликнулся он. - Слушаю тебя.

- Ты один?

- А в чем дело?

- Один или нет? - требовательно и властно переспросила Светлана Романовна.

- Пока один. Через пять минут летучка, - сказал он, предугадав дальнейшее. - Что случилось?

- Ты что, сдурел? Много у тебя друзей?.. Есть лишние? Ненужные?..

- О чем ты...

- Сам знаешь!.. Такого друга, как Марат, поискать... Кто тебе в прошлом году задарма капитально квартиру отремонтировал, а? Запамятовал?...

Он и впрямь запамятовал. Десять раз спрашивал Марата: "Сколько и кому платить за ремонт?" - "Потом-потом..." - отвечал Марат. "Ах дьявольщина! Один квартиру ремонтирует бесплатно, другой тащит в подарок кисы или песцовую шапку - "дочке сувенир", третий волочит осетра малосольного. Не хочешь - все равно станешь взяточником. С волками жить - по- волчьи выть..."

- Чего ты замолк? - наседала невидимая Светлана Романовна. - Вспомнил?.. Идиотина!..

- Слушай... - загневался Никита Иванович. - Подбирай слова...

- Я подберу... - возвысила она голос. - Я такие подберу...

- Прими холодный душ! - рыкнул Никита Иванович и кинул трубку.

А на душе сделалось пакостно. Представилось, как явится домой, и там-то уж благоверная Светлана Романовна спуску не даст. Все припомнит. Все сгребет до кучи. И тот завтрак на траве, на берегу озерка, наверняка не забудет... "Уйти бы куда-нибудь к такой матери, да куда от себя-то уйдешь?.."

Потом позвонил Матвей Алексеевич и... вроде несильно замахивался, недолго прицеливался, но ударил чувствительно и по незащищенному.

- Я в твой монастырь со своим уставом не лезу, - приглушенно и необычно распевно проговорил Матвей Алексеевич. - Но Марата ты обидел зря. И не только потому, что давний друг. Посмотри, как он работает. Как вол! От восьми до восьми даже в субботу. И не его вина, что все у нас внатяжку, на пределе, по принципу, чтоб наставить полы - отрезай рукава. Ты это лучше меня знаешь...

- Допустим, - буркнул Никита Иванович, чтоб заштопать паузу.

- А лежачих даже врагов не бьют...

Едва Никита Иванович опустил трубку на аппарат, как тот тут же засвистел разъяренно и натужно, как задыхающийся маневровик на крутом подъеме. Никита Иванович приподнял и опустил трубку. Проделав так раз пять или шесть, освирепел и, сдернув трубку со свистящего аппарата, не кинул ее обратно, а поднес к уху и рявкнул:

- Слушаю!

- Немиров? - прогудел над ухом голос, от которого Никиту Ивановича кинуло в такой жар, что сразу липкой стала ладонь, сжимавшая трубку. - Але!.. Куда ты пропал?

- Слушаю, Петр Андреевич...

- Чего с утра рычишь? Не выспался?

- Извините, пожалуйста. Я думал, это опять тот шизик...

- Какой шизик?

- Да прицепился какой-то придурок. Звонит каждые пять минут, требует прогноз погоды, - удачно соврал Никита Иванович.

Трубка под ухом забулькала довольным раскатистым хохотом. Потом отмякший, добрый голос Бурова посоветовал:

- Сказал бы ему: "Ветер северо-западный, умеренный, кратковременные осадки, температура плюс девятнадцать-двадцать два." И он бы довольнехонек отцепился, и себе бы нервишки сберег...

- Спасибо за совет, Петр Андреевич. Воспользуюсь непременно.

- Гонорар в повышенном размере... Ха-ха-ха!.. Хочу похвалить газету. Молодцы! Вовремя и в точку.

- Вы о...

- Да-да. Об открытом письме рабочих бригады Старикова. Может быть, примем по нему специальное решение. Надо организовать отклики. Потом ответ Данильченко.

- Непременно. Так и задумано.

- Ну, крутите. Всего доброго.

Никита Иванович подержал смолкнувшую трубку, словно не веря, что из нее насовсем вытек голос Бурова.

- Нет худа без добра, - пробормотал он, опуская трубку на аппарат. Вздохнув, добавил: - Как и добра без худа...




ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ



1

Неугомонной юлой вертелась и вертелась Земля, обегая солнце с той же скоростью и по той же небесной орбите, как и сто, и тысячу, и миллион лет назад, на бегу подставляя небесному светилу то один, то другой бок.

По кругу. По извечному, незыблемому кругу катилась матушка-Земля, неся на себе миллиарды человеческих душ и судеб. И не было средь них даже двух одинаковых.

Крутилась Земля, и жизнь на ней крутилась по незыблемому, неизменному кругу. Четыре цвета времени вертелись колесом, сливаясь и незаметно переходя от одного к другому. Желтую осень сменяла белая зима. За ней следовала голубая весна. А между голубым и желтым втиснулось зеленое лето - благодатная пора роста и созревания всего, что питает, сохраняя и продляя, жизнь...

Лето. Как, бывало, ждала его Даша.

Лето - это лес и река. И жаркое ласковое солнышко.

Лето - это черноморский пляж. Звездные гроздья на низком, синем-синем, почти черном, небе. Нежные объятия моря. Праздник души и тела.

Так было.

"Так есть", - внушала себе Даша. Есть, потому что должно быть, потому что нельзя, невозможно иначе, ибо это означало бы наличие некой силы, способной по-своему перекроить Дашину жизнь.

Этого Даша не могла позволить, потому и прятала голову под крыло, вроде бы не видела, вроде бы не слышала, вроде бы не понимала.

Вбивала и вбивала в свое сознание и сердце: "Ничего не изменилось, как было, так и есть. Я сама захотела... Сама решила... Понравился - полюбила. Поняла - отвернулась. Никто не неволил..."

А шар земной катился колобком, подставляя солнышку русский бок. Догорал июнь - длинноденник. Самые долгие дни. Самые короткие белые ночи. Вот уже десять вечера, а в комнате такая светлынь, без электричества читать можно. Чем ближе к полуночи, тем приметнее густела за окном белизна, становясь сиреневой.

Даша, сидя в кресле, шелестела страницами журнала мод, краем уха слушая разговор матери с Раисой Егоровной; Речь шла об открытом письме рабочих Марату Аркадьевичу Данильченко. Из разговора Даша поняла, что Марат Аркадьевич уже вернулся с курорта и недоволен статьей. Потом мать еще что-то говорила, но ее слова, не задевая, обтекали Дашино сознание до тех пор, пока Инна Вячеславовна не воскликнула:

- Ка-ак?.. Опять Мещерский!.. Не может быть!.. Разговаривала?.. Сама?.. Не-ве-ро-ятно!..

Дрогнула Даша, замерла, зажав в коленях журнал. Доселе не слышимое сердце вдруг властно напомнило о себе, застучало гулко, все убыстряя и убыстряя ритм. "Мне-то,что? - попыталась прикинуться безразличной. - Мещерский... Пещерский... Какая разница?.. Стерто и позабыто. Переписано заново..." А сама ловила каждое слово матери, чутко вслушивалась. Однако, то ли осознав свою оплошность, то ли и впрямь не было в том нужды, только запретной фамилии мать больше не повторила.

Не успела она отойти от телефона, явился с работы отец и от порога:

- Читала?

- Читала, - с готовностью откликнулась Инна Вячеславовна. - Марат сегодня воротился с курорта и вместо дружеского рукопожатия...

- Не пойму, что происходит с Никитой...

- Ловчит! Одним махом семерых побивахом. И тему важную поднял, и принципиальность выказал. Мог ведь ударить кого угодно, а ударил друга. Знай, мол, наших. Нет ничего выше принципа...

- Написано, конечно, размашисто, хлестко! И со знанием дела... Кто-то...

- Известно кто, - голос Инны Вячеславовны дрогнул, стал жалящим. - Наш общий друг. Товарищ Мещерский!

- К-ка-кой Мещерский?

- Тот самый! Теперь он - рабочий класс. Вкалывает в бригаде этого Старикова...

- Откуда ты...

- Раиса Егоровна сказала. Они нашу школу ремонтируют. Имела честь пообщаться с ним. Очаровал ее эрудицией и знанием английского языка. Она ведь ненормальная. Скажи ей две фразы по-английски, и тут же возведет тебя на Олимп...

- А я-то думал...- замедленно начал Матвей Алексеевич и не договорил, присев на стульчик у входа.

- Ты-то думал...

Только теперь Инна Вячеславовна заметила раскрытую дверь в комнату дочери, увидела сидящую в кресле Дашу, шагнула было к двери, чтобы притворить, да, встретясь глазами с насмешливым Дашиным взглядом, отпрянула. Кивком поманила мужа в гостиную. И когда тот поднялся и пошел следом, негромко проговорила на ходу:

- Рано мы протрубили отбой. Теперь жди новой пакости. Думаешь он к рабочим из великой любви? Перековывать перо на мастерок? Шалишь! Я его маневр вижу. Ему нужен тыл! С таким клеймом далеко не ускачешь на журналистском пегасике. А тут рабочий битюг под седлом... Понял?

- По-моему, ты преувеличиваешь, ма...

Они скрылись в гостиной, затворив за собой дверь, и Даша уже не слыхала ни слов, да и не вслушивалась. Сердце разбухло, ему стало тесно и больно в груди. Каждый удар гулом отдавался в затылке, болезненно простреливал виски. Какая-то сила сдернула Дашу с кресла, закружила по комнате. От стола к окну. От окна к шкафу. Оттуда - к книжной полке.

Почуя недоброе, пес приподнял голову, обеспокоенно следя за Дашей. В больших преданных собачьих глазах - тревога. То ли почувствовав собачий взгляд, то ли беспричинно Даша вдруг остановилась перед псом. Тот вскочил, влажным носом ткнулся в руку девушки, потерся скулой о ее бедро.

- Чанг... Боже мой, Чанг... С ума сойти можно...

Вдруг устыдилась происходящего. "Уймись, - приказала себе. - Приговор окончательный. Амнистии не будет... Девяносто два минус одиннадцать - восемьдесят один день до нашей с Игорьком свадьбы. Вот к этой отметке и танцуй..."

Но сегодня не танцевалось, не влекло к той ненароком сделанной Игорьком зарубке. Ни современные моды, ни новый роман Кинга, ни любимая телепередача "Театральные встречи", которая вот-вот начнется, - ничего не интересовало, не притягивало, не отвлекало.

"Сядь. Не мельтеши", - повелела себе. Усилием воли усадила себя в кресло. Бодрясь, громко сказала собаке:

- Все в порядке, Чанг...

И вдруг явственно увидела губы Ильи. Мягкие. Добрые. Чуть-чуть раздвинутые улыбкой. Вот они еле приметно шевельнулись, и Даша услышала: "Сиди, Чанг. Не показывай клыки. Ты же добрый пес. Мудрый и сильный. А мудрые и сильные злыми не бывают". - "Да-да, - тут же согласилась она, - мудрые и сильные не бывают злыми". Улыбка стала шире, веселее. "До нашей свадьбы осталось девяносто два дня"... - "Меньше. Гораздо меньше, - мысленно возразила она и вдруг спохватилась. - Это же не Илья говорил, Игорек". И сразу исчезли его губы. Даша расслабилась было облегченно... и тут же опять зазвучал голос: "Ты - чудо. Родник в пустыне. Роза в снегу. Звезда в тумане". Никто больше не говорил ей таких слов. И не скажет...

Ни губ...

Ни голоса...

Густеющий сиреневый полумрак. Тишина. Собачья голова на коленях.

И он... Где-то здесь... Рядом... Его присутствие Даша улавливала всем существом. И все больше волновалась, чуя, как в ней зарождается что-то неожиданное, непредсказуемое. Что - не гадала: боялась разгадки...

- Чанг!.. Гулять!

Пес сорвался, метнулся в прихожую.

- Сидеть! - приказала Даша, накладывая ошейник на собачью шею. - Ты же добрый пес. Мудрый и сильный. А мудрые и сильные... Тьфу!.. Папа! Я ушла с Чангом...

- Поужинала бы сперва, - откликнулся отец.

- Потом...


2

Девушка и собака, спрыгнув с крыльца, бежали рядом, бежали легко и грациозно, будто под прицелом кинокамеры. Подстегнутые тревожными гудками несущихся автомашин, перемахнули широкий проспект, пересекли просторный, густо заросший зеленью двор, выскочив на пустую, узкую, тихую улочку-аллею. По обе стороны тротуара в три ряда росли тополя, березы, липы. Под ними густой травяной ковер. То и дело под ноги лезли сползшие на тротуар огромные лопухи.

Из раскрытых окон домов вытекал трепетный голос Татьяны Дорониной: "Клен ты мой опавший, клен заледенелый.,." "Театральные встречи", - мелькнуло в Дашином сознании, мелькнуло и пропало. А песня осталась. Щемящий душу напев рождался как бы сам собой, из этой полупрозрачной ночи, из деревьев и трав, из гулкой горловины в темноту убегающей улочки.

Узкая, тихая - она упиралась в широкую шумную магистраль, по которой, обгоняя друг друга, мчались автомобили, троллейбусы, автобусы, торопливо шли люди с тяжелыми сумками и портфелями. На той стороне магистрали высилась ярко освещенная стеклянная храмина кинотеатра. По карнизу бегали огромные светящиеся буквы. Даша прочла: "Сегодня кинофильмы: "Жестокий романс" (большой зал), "Блондинка за углом" (малый зал)". Посмотрела на часы. "Не успеть на последний сеанс. Игорек-то прибежит: рядом живет. А Чанг? Пока уведу домой..."

- Бай ээ уэй, - раздался за спиной насмешливый женский голос. - В столь позднее время девушке не положено ходить в одиночку...

Развернулась Даша и увидела перед собой улыбающуюся Раису Егоровну.

- Добрый вечер! - Даша обрадовалась этой неожиданной встрече. - Я не одна. Со мной Чанг.

- Итс ноу гуд! Ты что, разучилась говорить по-английски?

- Я многому разучилась, - с приметной горчинкой призналась Даша, но тут же спохватилась, заулыбалась и веселым голосом спросила. - Вечерний моцион?

- Вынужденное проветривание после затяжной дискуссии с супругом по поводу открытого письма рабочих. Читала?

- По диагонали.

- Пройдемся немного, если не возражаешь... - а сама уже подхватила Дашу под руку и потянула на освещенную улицу.

- Две женщины и собака - прекрасное зрелище. Бьютифул!.. Отвыкли у нас от критики. Чуть тронь против шерсти - крик на всю ивановскую!.. В письме рабочих ни оскорбительных выпадов, ни малейшей бестактности. Деловое. Умное. Яркое. Это... творение рук небезызвестного тебе Ильи Мещерского...

Даша ждала этих слов и все-таки дрогнула. Понимающе стиснув локоть, Раиса Егоровна смущенно сказала:

- Экскьюз ми. Я полагала, вычеркнуто и забыто...

- Вычеркнуто... - кивнула Даша. И громче, злее: - Вымарано! - Скосила горячие черные глаза на спутницу. - Вырублено!..

- Ол ин гуд тайм! Все пройдет, как с белых яблонь дым...

И вдруг пронзительно тихо пропела:

Все пройдет. И печаль. И радость.
Все пройдет, Так устроен свет.
Все пройдет. Только верить надо,
Что любовь не проходит, нет...

На миг прикрыла глаза, помолчала.

- ...И это обман, Даша. Сами себя обманываем. Легче так. Проще. Иначе можно не выдержать...

"О чем она? О ком? - потерянно соображала Даша, зараженная волнением спутницы. - Это же она о себе... Про себя..."

- Я прошла по этому кругу. От точки до точки... - Раиса Егоровна смахнула ладонью со щеки набежавшую слезу. - Прости... Хорошая моя... Я прошла. Выдержала. Выстояла. Перешагнула... Ты не ходи. Не повторяй... Это только снаружи, только на чужой глаз гладко и ладно: примерный муж, хороший сын, любимая работа... Да, работа... Она и спасла. И спасает... Ах, что я такое говорю? Зачем?.. Не слушай меня, Дашенька. Нервы... Буду еще как счастлива, если вы с Игорьком поженитесь. О лучшей паре не мечтаю. Прости... Устала... Ремонт, письмо это... Отличные ребята!.. И он молодец! Не в прилипалы метнулся, не в подснежники, каким-нибудь нештатным корреспондентом, заводским летописцем... В рабочие! Это мужик! Это - характер!.. Опять меня понесло... Ночь виновата... Такая ночь! Небо... смотри, какое небо... Облака катят, как пенные валы. Месяц в них, как золотой челн. Вон как его кидает! Штормит небо. А на земле покой… "Покой нам только снится". И не надо покоя живым! Слышишь?.. - Неожиданно, приостановясь, обняла Дашу, поцеловала в щеку. - Как хорошо, что встретила тебя... Смелей, девочка!.. Вот и мой дом. Может, зайдешь? Игорек проводит...

- Что вы! Я сейчас этим переулком, мимо вашей школы...

- Смотри, поздно уже...

- С таким спутником не страшно. Бежим, Чанг!

И снова они побежали. Неторопливо, и легко, и плавно, как на замедленной киносъемке.

Раиса Егоровна смотрела им вслед, и чем дальше они убегали, тем беспокойней неслись мысли. "Боже мой! Чего наговорила... Невесте сына, хвалю его соперника! Девочка на изломе, на разрыве, а я... С ума сошла!.. В мыслях не держала, и на тебе... Сын ведь. Единственный. И Марат - душой и телом предан. Любит... Чего еще? Сама не знаю, а девчонке заморочила голову. Запалила. Старая дура!.. Нет бы разузнать, выспросить, поддержать на кромке, на грани... Голова кружится... Что это? Опять она?!."

Из темной горловины проулка выбежала Даша с Чангом. С разбегу девушка обняла смятенную Раису Егоровну, прижалась к ней.

- Спасибо!.. Забыла сказать спасибо... Хорошая! Добрая! Спасибо...

Повернулась и понеслась прочь.

Назад.

В серую пустошь глухого ночного переулка.


3

Небольшой, отлично освещенный сквер перед школой был пуст.

- Стой, Чаиг! - скомандовала Даша, останавливаясь подле будки телефона-автомата. - Давай позвоним папе, скажем, живы-здоровы, пусть не волнуется. Сидеть! Сиди и жди...

Пес послушно сел, не спуская с Даши настороженных глаз. Та вошла в будку. Проворно набрала номер. Откликнулся отец.

- Папа! Не теряй нас. Мы идем к дому!

- Встретить?

- Я же с Чангом...

- Ну бегите, заждались тебя ужинать...

Толкнула стеклянную дверку будки и обмерла, услышав:

- Узнал? Ох ты, чудо-юдо собачачье! Расцеловать бы тебя, сукин сын...

Обида и боль, радость и гнев смешались в Дашиной душе. Обида, гнев и боль, сойдясь, подмяли радость. Решительно и зло шагнула из будки, вдохнула поглубже, чтобы крикнуть: "Чанг, ко мне!", крикнуть и уйти. Но пересохшие губы не повиновались, голос предательски сник, и вместо четкой, звонкой команды на волю вырвался какой-то неясный звук. Но собака и тот, стоявший рядом, услышали. Пес метнулся к девушке. А человек окаменело застыл на месте.

- Даша... - долетел до нее безнадежный, безответно далекий зов.

Надо было уходить. Немедленно. Сказать что-нибудь ядовито обидное, улыбнуться и - прочь. Размеренно и спокойно, выказав пренебрежение, подтвердив, закрепив непреложность случившегося. "Ну, - повелела она себе. - Уходи. Живо!.. Поворачивайся и шагай..." И она шагнула. Но не туда, куда повелел рассудок, а наоборот. Сделав шаг, спохватилась, устыдилась. Прямая и холодная, в упор глядела на медленно подходившего Илью. Овладев собой, спросила насмешливо:

- Гуляем?

- Задержался на работе... - кивнул на школу.

- Шабашишь?

- Работаю... Ремонтируем школу...

- Круглые сутки?

- С восьми до восьми. Сегодня подзадержались...

- Распили бутылочку?

- Не рядись в бабу-ягу. Я-то знаю, что ты добрая... красивая...

И вот они стоят друг перед другом на расстоянии вытянутой руки. Но он не решается протянуть руку и коснуться Даши, а у нее нет сил попятиться, развернуться, уйти. И пес словно бы окаменел, присев у девичьих ног.

Ее намеренно злые, задиристые реплики не задели самолюбия Ильи. Стоило Даше улыбнуться, протянуть руку, сделать коротенький шаг навстречу, и он бы слепо и безрассудно кинулся к ней, исступленно целовал ее одежду, руки, волосы и, может быть, плакал бы от счастья. "Ну же! Ну! - кричали его горящие глаза. - Улыбнись... Взгляни просветленно... Руку!.. Подай руку..."

Дрогнула Даша, угадав несказанное, уловив жар его сердечного нетерпения, дрогнула и не рассудком - сердцем поняла: надо бежать.

Без слов.

Без оглядки.

Немедленно...

- Постой... - жарко выдохнул он. - Погоди... Полминутки... Не бойся, я...

Вот это "не бойся" мигом остудило Дашу. "Чего бояться?'Его неотразимости? Напора? Страсти?.. Хм!.." И холодно, теперь, уже по-настоящему, невыделанно холодно она сказала:

- Мне пора. Рада была повидать. Еще раз мы вряд ли встретимся, поэтому приглашаю тебя на свадьбу. Не забудь. Тринадцатого сентября. В двенадцать ноль-ноль. За городом. На вдаче, где праздновали мои именины...

- Не возражаю, хотя и не люблю это число.

- Что значит - "не возражаю?"

- Не возражаю, чтобы наша свадьба была сыграна там. Именно тринадцатого сентября. И ровно в полдень...

- Ты что? Спя...

- Тринадцатого - день моего рождения. Представляешь? Два праздника в одной обойме. Два скакуна в одной упряжке. Два факела в одной руке. Согласен, Дашенька!..

Его слова прозвучали пугающе неотразимо. Как заклинание. Как ворожба. Как пророчество... "Кривляка! Паяц!" - завертелось у нее на языке, но вместо этого Даша сказала:

- Будь счастлив...

Развернулась и кинулась в черную пасть проулка.

- Да-а-аша! - ударил в спину голос. - Да-а-а-аша-а-а!

Как от смертельной погони, слепо и безоглядно бежала Даша. Таранила густые колючие заросли акаций, перепрыгивала бордюры, перелетала травяные коврики узеньких газонов. Бежала из последних сил, норовя поскорее вырваться, отсечь себя от его голоса.

Но голос был в ней. Летел с ней.

Задохнувшаяся, вконец обессиленная, рухнула Даша на скамью у крыльца своего дома. Чанг тут же лизнул ее в щеку, словно бы вопрошая: "Чего уселась?.."

То ли у нее закружилась голова, то ли в самом деле окружающие предметы вдруг стронулись и поплыли хороводом вокруг скамьи. Двинулся похожий на жирафу высоченный кран с ярким глазом на конце задранной стрелы. За ним потянулось недостроенное здание с черными провалами окон. Тут же снялся с места и заковылял следом раскидистый великан тополь. И темное звездное небо завертелось волчком, роняя звезды наземь. Даша зажмурилась. Припала щекой к собачьей голове.

- Какая карусель, Чанг, - пробормотала еле внятно, не открывая глаз. - Какая сумасшедшая карусель...

И вдруг заплакала.

Легкими, светлыми слезами.

4

Погас свет в Дашиной комнате. Затих Чанг в своем углу. Заснула Инна Вячеславовна. А Матвею Алексеевичу не спалось: растревожила весть о Мещерском...

"Пожалуй, сбудется пророчество Инны: подложит этот гад новую мину. Руками рабочих подложит... Надо было его не выпускать. Теперь одна надежда - Курдюмов. Этот не мытьем, так катаньем... Как иначе? Сидеть и ждать, пока выродок Мещерский изобретет новую пакость? Живуч, паразит! Не успел ссадину от пинка зализать, а уже зубы наружу... Вырвем вместе с челюстью! В белых перчатках такого зверюгу не укротишь... Третьякову - в сумасшедший дом, этого - в камеру! Только так..."

Тут Матвей Алексеевич замялся: похоже, смутил его такой ход мыслей, и он начал было отыскивать себе оправдание, но запутался, озлился, матюгнулся и попер напропалую...

"Всю эту сволочь только давить! Чтоб порядочным людям кровь не портили, воду не мутили, смуту не сеяли... Им только дай слабинку, все высмотрят, вынюхают, раззвонят. Для них ничего святого, ничего неприкасаемого, лишь бы напакостить..."

И опять отчего-то смутился своих рассуждений и поспешил подостлать под них благопристойную подкладку:

"Если б Мещерский копал только под меня, пакостил лично мне - черт с ним! Но он-то бьет не по Матвею Фролову, а по генералу Фролову, по члену обкома и исполкома, по блюстителю законности и правопорядка в области. Стало быть, шельмуя Фролова, Мещерский шельмует партию и Советскую власть..."

Эти доводы утвердили Матвея Алексеевича в правоте своих суждений, и уже без малейших колебаний он принял наконец твердое решение: подключить Курдюмова.

Вот теперь он был доволен собой. Надумал даже разбудить жену, чтобы поделиться с ней, да помешала нежданная мысль:

"Почему Никита благоволит подонку Мещерскому? Надо бы его еще за постскриптум мордой о стенку... Теперь вот письмо Марату... Со скуки чудит Никита, или тут скрытый прицел? Надо присмотреться, чтоб в случае чего - вовремя и решительно... Дружба дружбой, но..."

С тем и уснул.

Спал плохо. Часто просыпался. Встал утром с тяжелой головой.

Когда брился перед зеркалом, подошла жена и, словно продолжая начатый разговор, без предисловий, буднично и спокойно спросила:

- Надумал?

- Угу...

- Только не тяни. Тут промедление...

- Хватит одного прострела...

Инна Вячеславовна положила руку на плечо мужа. Легонько прижалась к нему.

- Нервы береги... - Помолчала. Слегка взворошила волосы

- на его затылке. - А бдительность удвой. Попроси министерских друзей навострить локаторы, чтоб в случае чего не градом с ясного неба... При желании они любую телегу бесшумно спустят на тормозах...

- Умница, ма... - растроганно проворковал Матвей Алексеевич и, полуобняв, легонько прижал жену к себе.




ГЛАВА ПЯТАЯ



1

Время - лучший лекарь души. Как бы велико и безысходно ни было горе, отдаляя от него человека, время смиряет душевную боль...

Когда тяжелой черной глыбой беда свалилась на голову Валентины Павловны, та решила: жизнь кончена. Но...горе горем, а надо есть и пить, кормить и обихаживать детей, собирать в пионерлагерь старших, водить в детсад младшего. Словом, жить...

Жить - значит двигаться. Догонять или отставать. Находить или терять. Выигрывать или проигрывать...

Жить - значит бороться. С недугами и нехватками. С искушениями и соблазнами. С врагами и самим собой...

Работа у Валентины Павловны была негромкой, незаметной, но очень ответственной: до недавнего времени она служила медицинской сестрой в процедурном кабинете поликлиники УВД. На работу Валентина Павловна являлась к семи утра, и всегда у дверей кабинета ее уже ожидали больные. Она еще не успевала застегнуть халат, причесаться, а в дверь уже нетерпеливо стучали. И начинался нескончаемый поток жаждущих внутривенных вливаний или инъекций. Уходил один, тут же появлялся другой. Женщины и мужчины. Старые и пожилые, молодые и вовсе юные. Сломленные недугом ковыляли, опираясь на костыли и трости. Раздевались они медленно, кряхтя и кашляя; ойкали и ахали, если игла попадала в уплотнение. Те что помоложе, петушились, иные заигрывали с Валентиной Павловной. А она со всеми была улыбчива, приветлива и мягка.

Иногда за полторы смены через ее руки проходило и сто, и двести человек. Под конец дежурства от сверкания игл, от механического повтора движений, от непрестанного мельтешения лиц и гула голосов у Валентины Павловны начинало рябить в глазах. Как милости судьбы, радовалась она крохотному промежутку в потоке больных - падала в кресло и, уронив на колени руки, расслабленно затихала.

Когда заработок Валентины Павловны был пристяжным к мужниной зарплате, семья спокойно сводила концы с концами, но, когда ее 132 рубля заняли место коренника, тут уж воистину "не до жиру, быть бы живу", тут уж вертись юлой: изобретай да придумывай, шей да пори, латай да штопай...

Старшая Светланка перешла в восьмой, одень-ка ее во что попало, обуй в валенки, если все подруги в шубках да модных пальтишках и обязательно в сапогах. А ростом Светланка - в отца... И среднего Петю природа могутностью не обнесла: перешел в пятый, а на голову выше матери. Четырехлетний Саня тоже обещал вырасти богатырем. Был бы он постарше, донашивал бы братово, а так каждому купи. Малышу-то еще можно на вырост, а старшим... Ни за что не наденут не по росту. Аппетит у всех троих, как у молодых волчат, только подавай! А 132, как ни крути, в 500 не превратятся. И пришлось Валентине Павловне по ночам наводить чистоту в подъездах соседнего девятиэтажного дома.

Беда сплачивает. Третьяковы и прежде жили весело и дружно. После ареста отца веселье увяло, зато дружба стала крепче. Светлана и Петя помогали матери вести хозяйство: дочь стряпала и стирала, сын ходил в магазин. Даже малыш старался обслуживать себя без помощи старших: "Не тронь, я сам..."

Сегодня было воскресенье, однако Валентина Павловна проснулась, как всегда, в половине шестого. Ловким, заученным движением маленькой руки накрыла будильник, вдавив кнопку звонка: пусть ребята досыта поспят в каникулы. "Посплю и я, все-таки воскресенье". Расслабилась и вроде бы задремала, хотя отчетливо слышала уличные звуки: рокот автомашин, щебет птиц, отдаленный натужный гул высоко летящего самолета, шарканье дворничьей метлы. Неприметно все эти звуки слились в единый мерный, баюкающий шум, очень похожий на шум большой реки... И - вот она, река; палуба небольшого, порядком измотанного, но все еще нарядного белого теплохода. Под звуки марша теплоход только что отчалил от пристани, притулившейся у подножия высокой, крутой горы, на которой красовался белый кремль - с островерхими башенками, узкими прорезями бойниц, золочеными маковками собора, подле которого тонкой белой свечой маячила высокая колокольня. Прощальный гудок теплохода, казалось, устремился ввысь, к кремлю, к чугунному памятнику тому, кого Россия нарекла покорителем Сибири.

Темные, то коричневого, то свинцово-серого оттенка, воды Иртыша морщились от плывущего судна. На берегу, зарывшись в песок, загорали голые мальчишки. Завидя теплоход, они проворно выползали из песка, махали руками, кричали и, попрыгав в воду, устремлялись к судну. Волны захлестывали озорников, мальчишки визжали и хохотали, бесстрашно пробиваясь на быстрину...

Валентина Павловна стояла на верхней палубе. С дипломом медучилища она ехала в родное село работать медсестрой в сельской больнице.

- К маме на каникулы? - неожиданно прогудел над головой низкий, насмешливый голос.

Она была ему по плечо. Похоже, парень смущался своего богатырского сложения. Он долго не находил места своим ручищам - то укладывал их на палубные перила, то прятал в карманы брюк или совал за широкий брючный ремень - и проделывал это так неуклюже, что Валя в конце концов рассмеялась, сказав:

- Давайте я их ампутирую...

Всю ночь они просидели на свернутом в кольцо канате. Разговаривали и пели. Негромко, вполголоса. Кто первым запел? Не помнила. Кажется, она. Или он. Просто запел. Без повода. Запел и все...

Урчала, хлюпала вода за кормой. Время от времени, завидя встречную посудину, теплоход тоскливо вскрикивал. На верхней палубе бренчала гитара. Оттуда доносился громкий смех девчат, раскатистый гогот парней.

Ночь была белой-белой. Пахло мокрой пенькой, усыхающими водорослями, рыбьей чешуей. Иногда ветер приносил береговые запахи: цветущего багульника, разогретой сосновой смолы, хвои.

Белыми были звезды. И огонек сигнальной лампочки на мачте.

И бакены на черной воде горели крохотными белыми костерками...

Белой птицей сквозь белый туман летел белый пароход.

К счастью летел...

На корме, на том же канате, они просидели и следующую

ночь. И еще одну... Ему надо было плыть до конца, но он сошел вместе с Валей. Сошел без объяснений. Молча подхватил ее чемоданчик. Молча донес до Валиного дома. А когда многочисленные Валины родичи обнялись и расцеловались с приезжей, он сказал:

- Чего ж меня-то не представляешь? Все-таки жених... Кузьма Третьяков... Строитель. Приехал вот свататься...

Сказка!.. Себе не верится, что такое бывает... Тогда они жили на частной квартире. Схватки начались сразу после полуночи. Ближайший телефон-автомат не работал. Кузьма на руках понес ее в роддом. "Потерпи, Валюша, потерпи, родная, пока не дойдем..."

Маленькую Светланку он сажал на растопыренную пятерню и, поддерживая другой рукой, кружил, приговаривая:

- Вы бы, глупые газели, прилетели бы и сели на качели-карусели...

Девчушка визжала от восторга, а Кузьма улыбался и все повторял и повторял про глупых газелей...

Говорят, человек чует приближение беды. Она не чуяла. Тот день был солнечным, теплым и веселым. Проклятый день!.. Если бы Кузьма был виновен, ну хоть частично, хоть краешком, Валентина Павловна, наверно, перенесла бы случившееся легче. А тут...

Сегодня годовщина их разлуки. Вычеркнули год из жизни, а старее стала на десять. К зеркалу боязно подходить: что ни день - новая морщина... Где занять сил, чтобы выдержать еще шесть лет?..

Ах как она окрылилась, когда судьба свела с этим парнем из редакции! "Милый, - писала мужу, - мы победим. Этот журналист нашел свидетелей, которые видели и подтвердили. Приговор опротестуют, дело передадут на доследование. Скоро будем вместе..."

Время работало на нее, и она торопила, погоняла дни, приближая долгожданное, выстраданное...

И вдруг...

Едва глянув на Дину Гвидоновну, еще не поздоровавшись с ней, Валентина Павловна уже дрогнула от окатившего ее холода.

- Что случилось? - еле пробормотала мертвеющими губами.

Они плакали вместе. Обнявшись. Когда слезы иссякли, Дина Гвидоновна рассказала все по порядку, в подробностях. Не сговариваясь, они пришли к одному выводу: нарочно заманили, скараулили Илью. Но кому легче от их выводов и предположений?..

Теперь время потекло в обратную сторону. Сгинул Илья. Ушла в отпуск Дина Гвидоновна. Валентина Павловна осталась одна со своим горем. Пока крутилась на работе, оно вроде бы забывалось, отступало, но едва выходила из поликлиники, как горе тут же оказывалось рядом и терзало одинокую, загнанную женщину...

Она спала и не спала. Видела сны, вспоминала, думала. В тысячный раз вопрошала: "Почему?" Почему осудили невинного?.. Почему на все ее жалобы приходил один и тот же оскорбительно краткий, бездоказательный отказ? Почему никто не заступился за Илью?

А недавно ее вдруг пригласил начальник поликлиники УВД, в которой Валентина Павловна проработала без малого полтора десятка лет. Начальник всю войну командовал госпиталем, носил полковничьи погоны, слыл человеком своевольным, жестким, но справедливым. Он был невероятно толст, малоподвижен, как Гаргантюа, однако дело свое отменно знал и умело справлялся с ним, держа подчиненных в строгом повиновении.

Когда Валентина Павловна вошла к начальнику, тот разговаривал по телефону. Жестом велел ей садиться, но она не села, пока начальник не положил трубку и не сказал:

- Чего стоишь? Садись.

Потом он долго, внимательно разглядывал ее, о чем-то думая. Этот его испытующий взгляд встревожил Валентину Павловну, она беспокойно заерзала на стуле, чувствуя, как нарастает волнение и слезы навертываются на глаза. Начальник приметил ее состояние, громко кашлянул и спросил:

- Скажи, Валентина, ты не сомневаешься в том, что я желаю тебе добра?

Вопрос этот вконец смутил Валентину Павловну, она неожиданно для себя всхлипнула.

- Перестань, Валентина... Послушай меня... Я рекомендовал тебя сестрой-хозяйкой в железнодорожную больницу. Оклад такой, сколько здесь имеешь за полторы ставки. Там же можно еще на полставки в процедурном. Оформим переводом...

- За что вы меня... - начала Валентина Павловна и не договорила: разрыдалась.

Он напоил ее какими-то каплями, после сказал:

- Милая моя! На таких труженицах, как ты, вся наша медицина держится. Но отсюда тебе нужно уйти. Так-то... Ступай сейчас к главврачу железнодорожной. Он все знает. Не унывай! Будь счастлива!..

И хотя на новом месте ее приняли радушно, и заработок там был больше, все равно это неожиданное, скоропалительное перемещение породило еще одно безответное "почему?"

Почему?..

Почему?..

Почему?..

В половине восьмого Валентина Павловна поднялась и стала готовить завтрак. Поев, Петя ушел в школьный пионерский лагерь, Светланка с малышом отправилась в молочную. А Валентина Павловна встала к плите готовить обед.

Коротко тренькнул дверной звонок. Торопливо пробежав пальцами по застегнутым пуговицам халата, Валентина Павловна отворила дверь и растерянно попятилась, увидев мощную фигуру Роберта, закупорившую узкий дверной проем.

- Здравствуйте, Валентина Павловна. Здравствуй, Валя...

- Здравствуй, Роберт. Проходи...

А когда Роберт протиснулся в прихожую, за ним показался чуточку смущенный, улыбающийся Илья Мещерский с большим букетом цветов в руках.

- Илюша! - вскрикнула Валентина Павловна и кинулась к дорогому, хотя и нежданному гостю. - Откуда вы?..

- Это вам, - Илья протянул букет.

- Боже мой! Какая красота! А запах!.. Да проходите же. Проходите, пожалуйста.

Видимо, Роберт бывал здесь не однажды. Уверенно прошел. Сразу сел в кресло подле телевизора. Илья присел было на диван, потом тоже перешел в кресло. Пока они усаживались, Валентина Павловна поставила цветы в вазу, говоря при этом:

- Вы уж извините, неприбрано у нас. И я не по форме... Посидите немножко, переоденусь, приготовлю чай. - Роберт, видимо, хотел отказаться, но женщина не дала ему и слова вымолвить, - Нет-нет! Не обижайте меня...

- Где молодая смена? - спросил Роберт.

- Летом их на привязи не удержишь. Поели и на улицу.

- Светлана и Петя поедут в лагерь?

- Собирались, да... - Валентина Павловна замялась, смущенно отвела глаза, - что-то с путевками не получается...

- Не беспокойся, - утешил Роберт. - Путевки есть. В наш "Строитель". На третью смену. Устраивает?

- Спасибо, Роберт. Вы так добры. Деньги я...

- Путевки бесплатные. И кончим об этом, Валя.

Они пили крепкий, горячий чай, разговаривали, а Илья молчал, не сводя глаз с Валентины Павловны. Поначалу она показалась очень усталой, помятой. Разговорившись, женщина на глазах преображалась. Слиняло с лица выражение безнадежности, и оно налилось молодым румянцем. Улыбка - сперва робкая и натянутая - стала широкой, яркой. "Не сдалась, - радовался Илья. - Не сломалась. Выстоит..."

Несколько раз Валентина Павловна порывалась что-то сказать Илье, но, встретясь с ним взглядом, отводила глаза и поспешно обращалась к Роберту с каким-нибудь вопросом, вроде: "Где сейчас работает бригада?" или "Как поживает Роман Лукич?"... Постепенно она выспросила все, что можно было выспросить. И Роберт выговорился. И большущий чайник опустел.

- Еще вскипятить? - встрепенулась Валентина Павловна.

- Спасибо, - сказал Илья. - Чай - отменный напиток, но все хорошо в меру.

- Я бы рада вас угостить...

- Не надо, Валентина Павловна. - Илья накрыл ладонью маленькую руку. - Я сейчас покажу вам одну бумагу. Прочтите ее, пожалуйста. Только не волнуйтесь...

Извлек из кармана легкого пиджака большой плотный конверт, достал из него вчетверо сложенные листы, развернул и положил перед Валентиной Павловной.

"Генеральному прокурору СССР", - прочитала она и, чтобы не разрыдаться, плотно сжала губы и зажмурилась. Что написано на листе, Валентина Павловна уже знала, не ведая лишь какими словами. Долго копившиеся в душе горечь, обида и боль вдруг прорвались наружу слезами. Она попыталась было сдержать их, но это оказалось не по силам, и, несколько раз всхлипнув, женщина зарыдала. Проворно вскочив, выбежала из комнаты. Воротилась не скоро, причесанная, умытая, смущенно улыбающаяся.

- Простите, пожалуйста... Ненароком...

И снова зажмурила намокшие ресницы. По-ребячьи беспомощно шмыгнула носом.

- Успокойся, Валя, - сказал Роберт, подавая ей стакан холод-

- ной воды. - Выпей валерьяночки или еще чего-нибудь успокоительного. В доме медика наверняка есть что.

- Я насквозь пропиталась валериановкой...

Вытерла платочком глаза. Вздохнула. Подсела к столу. Склонилась над листком.

"...К Вам обращаются рабочие комплексной строительно-монтажной бригады треста Жилстрой по поводу несправедливого приговора суда над бывшим бригадиром Третьяковым. Суть дела в следующем..."

Она читала, не понимая, лишь угадывая смысл, и волновалась все сильнее. Вылила в пересохший рот стакан холодной воды, но это не помогло.

- Нельзя так волноваться, - сказал Илья. - Дайте я вам прочту.

Она не ответила, далее не взглянула на него. Прерывисто вздохнула, снова склонилась над листом.

"...При сем прилагаем заверенные нотариусом показания двух очевидцев происшествия. Есть еще два свидетеля, устно подтвердивших эти показания, но не пожелавших сделать письменное заявление из-за боязни мести всесильного Фролова...

Опять она скользила по четким, ровным строкам, не понимая прочитанного. Перед глазами, то сменяя друг друга, то кучно, вставали лица. Вот злорадно скалящийся рыжий мужик в кепке с помпоном и тут же его сын - смущенное, растерянное молодое лицо. Оно зашевелилось, стало деформироваться и мигом превратилось в лицо Валерки Фролова. Жалкое. Злобное. Надменное. И снова рыжий мужик вместе с сыном. Теперь они стояли на тротуаре, совсем близко от поверженного Валерки, над которым склонился перепуганный Кузьма.

"...Мы просим Вас, товарищ Генеральный прокурор, лично вмешаться в случившееся, пресечь беззаконие, восстановить справедливость и доброе имя нашего бывшего бригадира,бывшего коммуниста, бывшего кавалера двух трудовых орденов..."

В конце письма три колонки подписей.

Почти все фамилии были ей знакомы. Последней стояла фамилия Мещерского.

- Это вы, Илюша? - изумилась Валентина Павловна.

- Так точно.

- Отличный парень, - прогудел Роберт, - скоро сделаем звеньевым.

Она еще раз всплакнула. Недолгими светлыми слезами.

Илья свернул листки вчетверо, вложил в конверт и стал его запечатывать, приговаривая:

- Сейчас отправим. Заказным. С уведомлением. И... Чуть не забыл... - Извлек из кармана еще один конверт. Положил перед Валентиной Павловной. - Это копия. Тоже подписанная. На всякий случай. И там деньги. Не вздумайте отказываться. Обидите всех. Бригада специально отработала два воскресенья. На экипировку детишек в лагерь и к новому учебному году. Ни звука, дорогая Валентина Павловна. Это не подачка. Не пособие. Рабочая поддержка...

Когда они ушли, Валентина Павловна извлекла из конверта деньги. Там было девятьсот пятьдесят рублей.


2

В бригаду вместе с Малининым явилась целая делегация: Игорек и две преподавательницы с университетской кафедры эстетики, Марат Аркадьевич Данильченко, секретарь парткома и председатель постройкома треста, фотокор Лева Пахотин.

Их никто не встретил. Председатель постройкома обежал все три этажа, прежде чем отыскал Романа Лукича. Тот еще не поздоровался со всеми, а разгневанный Марат Аркадьевич уже. выказал неудовольствие:

- Вы что? - строго спросил он. - Не знали, что мы придем к шести?

- Я сказал Зуйкову, приходите позже: у нас рабочий день до восьми... - раздраженно выговорил Роман Лукич.

- Если управляющий трестом станет подлаживаться под каждую бригаду...

- Полно, Марат Аркадьевич, - притормозил Малинин распаляющегося приятеля, - что ни делается, все к лучшему. Поглядим, как они работают... - Поворотился к Роману Лукичу, нацелил на него трубочкой вытянутые губы. - Надеюсь, вы позволите...

- А-а!.. Пожалуйста!.. - Расстроенный Роман Лукич повернулся к гостям спиной и широко зашагал в глубь коридора.

Марат Аркадьевич фыркнул как рассерженный кот, но смолчал и двинулся следом. За ним потянулись остальные.

Гости постояли у входа в бассейн, над чашей которого рабочие монтировали металлические, арки будущих стен и потолка; посмотрели, как штукатурят пристрой к спортзалу; поглазели на плотников, настилающих паркет в актовом зале. И все это с показной заинтересованностью и вниманием, то и дело задавая бригадиру или рабочим ненужные, надуманные вопросы... А в восьмом часу вечера бригада собралась в школьной столовой не то на собрание, не то на митинг, не то на встречу с профессором. За столом, вынесенным на площадку перед раздачей, тесно уселись профессор, трестовское начальство и бригадир.

- Начнем, товарищи, - сказал, вставая, Марат Аркадьевич.

Он не умел говорить складно и долго, потому, обронив несколько не шибко гладких фраз о союзе труда и науки, поспешил предоставить слово Малинину.

Тот проворно поднялся. Небрежным кивком головы смахнул со лба широкую золотистую прядь. И заговорил по-трибунному громко, замедленно, фразами округлыми и холодными, как речная галька. Не тревожа и не беспокоя слушателей, они звенели, гремели, перекатывались в тишине. Голос у Малинина был поставлен хорошо, к длинным речам он привык, заученные фразы, ораторские приемы и жесты не требовали ни умственного, ни нервного напряжения, и Малинин, вероятно, очень долго разглагольствовал бы ни очем, если б не приметил нетерпение рабочих, которые вроде бы в поисках удобной позы стали елозить на сиденьях, то и дело взглядывая на часы. Малинин тоже взглянул. "Пятнадцать минут проговорил, пора закругляться".

- ...В наши дни все приметнее стираются грани между трудом умственным и физическим, теснее смыкаются производство и наука... - все так же самоупоенно и по-митинговому громко выговорил профессор заключительные фразы. - Потому-то сегодня мы, представители науки, пришли к вам, чтобы официально скрепить творческий договор между кафедрой эстетики нашего университета и вашей строительно-монтажной бригадой...

Тут Игорек сунул профессору свернутый в длинную трубку лист. Малинин развернул и показал рабочим типографски отпечатанный текст договора, потом торжественно приподнятым голосом прочел его. Уверенный в неуязвимости составленного им документа, лишь для того, чтобы покрасоваться, помолодечествовать перед рабочими, сказал:

- Прежде чем мы с Романом Лукичом скрепим своими подписями этот акт, хочу спросить вас, дорогие товарищи, может быть, у кого-то есть замечания по содержанию или по форме этого документа?

Никто не откликнулся. Рабочие проработали без малого двенадцать часов, и в мыслях у каждого было одно: поскорее домой, вымыться, поужинать, спать.

Все дальнейшее проходило на уровне дипломатических канонов. Профессор и бригадир подписали договор. Обменялись рукопожатиями. Молодая кокетливая женщина из свиты Малинина вручила Роману Лукичу букет цветов. Во время церемонии подписания Лева Пахотин несколько раз щелкнул фотоаппаратом.

- А теперь, - прежним, зычным голосом заговорил Малинин, - выполняя условия договора, я прочту вам... Нет-нет, не беспокойтесь, не лекцию, не доклад... И не прочту... - Сложив губы трубочкой, хохотнул. - Знаю, устали. Завтра чуть свет на работу. Потому это будет беседа. Небольшая беседа о нравственном облике современного рабочего. Подходит?

- Подходит! - за всех откликнулась Вика.

- Ну, коли подходит, - с изящным полупоклоном подхватил Малинин, - тогда начали...

И начал.

Наверное, все это он проговорил не один десяток раз, в том же порядке, теми же словами, потому и фразы у него рождались самотеком, без усилий разума, сами по себе. Стоило выговорить первое слово, как к нему тут же пристраивалось другое, третье, а иногда сразу целая шеренга.

Поначалу рабочие с интересом слушали Малинина. Но этот интерес иссяк, как только они поняли, что дальше книжно-газетно-журнальных рассуждений оратор не пойдет, об их болях и бедах не заговорит...

Малинин был лектором опытным, сразу уловил холодок, которым потянуло, и, придав голосу проникновенный тон, принялся вопрошать рабочих: "А как вам кажется?", "Что вы думаете об этом?"; втискивал в речь стихи, ссылался на известные книги и кинофильмы, но увы - расположение и внимание слушателей воротить не смог. Тогда он с ходу пересел на верного, объезженного коня - заговорил о культе личности. Живописав современное падение нравов, меркантилизм, вещизм, пассивность - он объявил, что корнями этих да и всех прочих пороков является культ. И понес его верный конь, не слушая ни поводьев, ни шпор. Но и этот перескок профессора лишь ненадолго заинтересовал рабочих. Расстроенный, цветастой фразой закончив речь, Малинин спросил:

- Может, у товарищей есть вопросы?

Вопросов не было.

- Возможно, кто-нибудь хочет поделиться мыслями по обсуждаемой проблеме? Тоже нет желающих?

- Есть!

Рабочие задвигались, приязненно и весело глядя на выкрикнувшего. А тот уже встал. Высокий, худощавый парень. Продолговатое лицо. Крупные добрые губы. Азартно поблескивающие глаза.

- Вот вы громко и складно говорили о культе, объявив его первопричиной всех теперешних наших бед. Но откуда он возник, этот культ? Почему народился? На какой почве, в какой питательной среде? И еще... Кончился культ Сталина, появился культ Хрущева, следом - культ Брежнева. Теперь...

Малинин, не ожидая окончания вопроса, поднялся. Вот теперь рабочие смотрели на него с нетерпеливым ожиданием. Малинин и сам немало раздумывал над этими вопросами, да и задавали их ему не единожды. Это была ахиллесова пята его рассуждений, ибо честно ответить он не мог, хотя прекрасно понимал, что при однопартийной системе, при полном отсутствии гласности культ неизбежен. В этом Малинин был неколебимо уверен, но высказать подобное не посмел, оттого и закружил, запетлял теперь, убеждая рабочих в том, во что и сам не верил:

- Вам очень хочется, чтобы я объявил культ закономерным явлением нашего общественно-политического строя. Но культ всего лишь исключение. Прискорбное, горькое исключение...

И тут же его перебил худощавый парень:

- Во-первых, случайность есть форма проявления необходимости. А во-вторых, три подряд повторившихся случайности исключают всякую случайность.

Этот горлопан загонял Малинина в угол, выход из которого был один: признать закономерность культа. Но во всех своих речах, статьях, брошюрах и книгах Малинин утверждал обратное. С ним прежде если и спорили, то тактично, намеками, а этот пер напролом, да и рабочие - времена-то круто меняются - вряд ли примут какую бы ни было полуправду. И Малинин принялся блукать в потемках, пространно живописуя характер Сталина и его менее выдающихся преемников, лихо жонглируя словечками "беззаконие", "тирания", "насилие" и многими иными. Профессор раскраснелся, вспотел, убеждая себя и других в правоте своих суждений. И когда решил, что достиг желаемого, и позволил себе перевести дух, снова поднялся все тот же неугомонный парень.

- Ваши объяснения не могут убедить: вы все валите на субъективный фактор. Сталин - жестокий, мнительный, не терпящий инакомыслий, потому и репрессии, и все прочее. Хрущев - размашистый, резкий, неугомонный, потому и волюнтаризм. Брежнев - бесстрастный, флегматичный себялюб, оттого и застой. Но почему и как они оказались у власти? Почему партия и народ не прогнали их с капитанского мостика? А ведь был еще своевременно почивший Черненко. Народ его не знал, не уважал, а он вдруг сразу и президент, генсек! И все встают и бурно рукоплещут. Почему это возможно? Где гарантии, что это не повторится и не повторяется уже?..

Ничего подобного Малинин не ожидал и уже сто раз покаялся, что заговорил о культе. Если бы подобное случилось на научной конференции, на семинаре в филиале высшей партийной школы, где он преподавал, тоже по совместительству, на худой конец, на партийном собрании в его НИИ, это бы еще куда ни шло: там можно было бы в чем-то и уступить, с чем-то согласиться, чего-то недоговорить, но намекнуть прозрачно. Но чтобы на рабочем собрании, в рядовой бригаде... Невероятно!.. А неожиданный удар всегда самый чувствительный. Да еще такой - публичный. В присутствии учеников и подчиненных. Возражать по существу, оспаривать профессор больше не желал: черт знает что еще может выкрикнуть этот неожиданный оппонент. Однако отмолчаться тоже было невозможно. Выигрывая время, чтоб притупить остроту, притушить накал, Малинин спросил с деланной заинтересованностью:

- Назовите, пожалуйста, вашу фамилию, товарищ...

- Мещерский, - негромко сказал Роман Лукич.

- Мещерский?! - воскликнул Малинин так, словно увидел под ногами золотой слиток. - Рад познакомиться с вами... В ваших рассуждениях немало интересного, достойного пристального внимания. Но для однозначного ответа, если он вообще возможен, не хватает документальной опоры. Наука только-только начинает получать доступ ко многим архивам. У нас не обнародованы даже стенограммы пленумов ЦК партии. Ответить же на ваши закономерные "почему?" просто невозможно без широкой документальной основы. Однако в главном моя позиция тверда: Советская власть и культ несовместимы, подлинный социализм и культ взаимоисключают друг друга!..

- Значит, у нас не было ни Советской власти, ни социализма, - негромко сказал Илья Мещерский.

- Конечно, не было. И нет пока! - подхватил Роберт. - Какой это социализм? Какое равенство? Мы только что сдали пятиэтажную спецбольницу для начальства. Палаты на одного и на двоих. Грязелечебница. Паркет. Мрамор. Кафель. Цветные витражи. Даже зимний сад... А рядом наша городская больница. В палате шестеро, а то и восемь больных. В коридорах и в холлах кровати...

- В стоматологической поликлинике записано уже на три года вперед! - крикнула Вика.

Тут случилось неожиданное. Перебивая друг друга, приводя пример за примером, рабочие заговорили о взятках, приписках, кумовстве, о попрании человеческого достоинства и гражданских свобод. С горечью, с остервенением швыряли и швыряли в профессора убойные, неоспоримые факты.

Ошеломленный Малинин и его свита безмолвствовали. Когда же наконец все выкричались, профессор, церемонно поклонившись собравшимся, сказал:

- Спасибо вам, товарищи рабочие, за науку! Сегодня мы еще раз убедились в мудрости и нравственной чистоте, в политической зоркости и высокой гражданственности нашего рабочего класса. Спасибо, друзья! И низкий поклон вам!..

И снова поклонился.

Рабочие дружно снялись с мест. Столовая мигом опустела. Осталась лишь свита Малинина да управляющий трестом Марат Аркадьевич Данильченко со своими помощниками.

- По домам, други, - устало сказал расстроенный Малинин своим приближенным, и свита сгинула.

- Пока, товарищи, - махнул рукой Марат Аркадьевич, и парторг с профоргом исчезли.

Угрюмые Малинин и Данильченко неспешно и молча вышли из школы. Какое-то время оба безмолвствовали, каждый по-своему переживая только что случившееся.

"Прав был кадровик, зря приняли этого прохиндея, - думал Марат Аркадьевич. - А как не принять? Разинет варежку - на всю страну крик! Чего-чего, кричать умеют. Да и в черепке не мякина. Вон как подковал профессора. А мы ему хоздоговор, пятьдесят тысяч рубликов на тарелочке за этот самый "кодекс рабочего коллектива". Знал бы об этом Мещерский, не так бы оттянул профессора... Шефство!.. Творческий союз!! Дымовая завеса над даровой поживой… Все сейчас так... - Споткнулся на этой мысли, - Не все, так большинство..." - И это показалось фальшивым, натянутым. Но пятиться дальше некуда. Не большинство, значит, баш на баш... На какой же половине он сам? Не вор. Нет, не вор... Взяток не беру и не... А вот "не даю" - не получается. Шапки, воротники, меховые куртки, полушубки... Чего только не передарил, не перевозил в свой главк и тем, кто над главком, чтобы выбить средства на жилье, детские сады, Дом культуры. А еще нужны лимиты, проекты, стройматериалы. Мечусь, как бильярдный шар под кием пьяного игрока, и всем кланяюсь, всех одариваю, Кого рюмкой, кого шоколадкой либо цветочком, а кого дубленкой... Разве только я так-то? Матвея Фролова называют кто "рыбным генералом", кто "генералом дай-бери", а кто и похлеще...

Есть у Марата Аркадьевича приятель в Москве, в верхах, большая, заметная фигура среди строителей. Как-то за рюмкой разоткровенничался с ним Марат Аркадьевич. Распахнул душу. Порядком осоловевший от выпитого, приятель изрек: "Не терзайся, Марат, в России испокон века воровали и будут воровать. Брали взятки и будут брать..." То, что было, - было! Не перелицуешь, не выплеснешь. А вот долго ли осталось жить этому былью?..

Профессор Малинин сам выбрал эту бригаду, потому что она была одной из лучших в тресте. Открытое письмо рабочих управляющему утвердило профессора в правильности выбора. А тут еще вынырнул Мещерский... "Оригинальный тип. Демагог в тунике правдоискателя-правдоборца, - раздумывал Малинин. - Контакт с ним не получился. Жаль. Уплывает из рук интереснейший материал... Не выскочил бы он со своими упреками на газетные страницы. Выдал же Никита письмо Марату, почему бы не выдать мнение рабочих о нашем шефстве? Если умело живописать эту встречу... я окажусь голым королем... Во, будет потеха! Предварительно поговорить с Никитой - риск: заведется да еще и закажет такую статейку. Какой- то заскок у него. Бьет, не глядя. Поддал Марату. Носится с Мещерским... Черт с ними! Разберутся сами, кто из них с рогами... Однако нахал этот правдоборец. Нахалюга!..Спровоцировал рабочих на такую бучу. Как они… разнесли по камушку... Мать честная! В каком дерьме мы барахтаемся! Все прогнило. Труха. Тлен. Какому дьяволу нужна моя эстетика, если... Стоп!.. Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет. Обсудим на кафедре эту встречу, подчеркнем активность рабочих, укажем..." И закружила мысль вокруг недавнего, конструируя из пережитого такую модель, в которой он, Малинин, выглядел бы мудрым, и смелым, и дальновидным. Когда таковая была сфабрикована, мысль вновь воротилась к изначалу - к Мещерскому. "По-хорошему-то выстегать бы его... Не смолчит. Да и рабочие... Меняется народ. И нам пора переставить вехи".

Так вот и шли они - рядом и врозь. Каждый свои царапины зализывал. Первым заговорил Марат Аркадьевич. Начал сразу с высокой ноты, не пряча раздражения:

- Какая бригада была! Любое мероприятие прокрутят без запиночки. Только попроси. Подряд? - пожалуйста!.. Хозрасчет? - всегда готовы!.. Рабочую эстафету? - нет вопросов!.. Встречное обязательство? - тут как тут... Опора и надежда треста! А теперь?.. Одна паршивая овца все стадо попортила...

- Сердишься за письмо?

- При чем тут письмо! - Марат Аркадьевич даже ногой притопнул. - Письмо мы развернули будь здоров. Потрясли им в главке и в министерстве. С помощью обкома выбили дополнительные лимиты, получили кой-какую технику... Читал, наверное,в газете мой ответ товарищам рабочим...

- Читал, - поддакнул Малинин. И поспешил смирить, успокоить собеседника: - Ребята там, по-моему, подобрались...

- Хорошие ребята. Работают как черти. И порядок есть. А вот настрой... Видел сегодня...

- Обидно, конечно, когда тебя щелкнут по носу. Тут я с тобой заодно: первый-то щелчок по моему носу пришелся... - Малинин покосился на смурое лицо приятеля, ухмыльнулся и круто развернул в неожиданную - и для самого себя - сторону: - Однако Мещерского паршивой овцой незаслуженно окрестил. Никита не зря с ним нянькается. Ей-богу, не зря! Это наши живуны. Когда зимой подо льдом речка задыхается, рыба спешит к живунам - так называются донные ключи. Там река не замерзает. И зимой живет. Больше живунов - больше кислорода, веселей, вольготней живется рыбехе. Так и общество. Чем больше Мещерских, тем стремительней, энергичней, интересней жизнь...

- Брось ты свою философию, - снова за сердился чуть было отмякший Марат Аркадьевич. - Привык на показуху работать. Острые углы стороной. Крутые повороты мимо... Видел я, как ты сегодня скривился, когда он шарахнул тебя промеж рогов. Ха-ха-ха! Взял бы парочку таких живунов в свой НИИ...

- А что? Это идея! Приглашу его. А? Раскачает, раскрутит наш тихий омуток. Не подремлешь! Только вряд ли пойдет. Не тот характер... Как^,^ по-гвоему, пойдет?

Марат Аркадьевич промолчал.

И профессор смолк.

А вокруг была черная, душная тишина. Тихо-тихо. До неправдоподобия. Воздух как бы остекленел, и все, в нем заключенное, застыло в неживой неподвижности. Липы, тополя, акации стояли будто нарисованные, не шелохнув единым листком. Медвяный аромат цветущих лип плескался в тихом переулке, Небо над ним было черным. Ни звезд, ни луны. Черная тишина проулка казалась Марату Аркадьевичу призрачной, обманной и тревожной. Где-то рядом с этой сонной, благостной тишью чуялось - пока еще скрытое - движение яростных грозовых сил. Неприметно, но стремительно они сбирались, стягивались воедино, тяжелели, густели, пропитываясь взрывчатыми зарядами. Вот-вот и столкнутся противоположно заряженные черные,глыбы. И ахнет разряд.

В близком ожидании грозы затаилась природа. Все ниже и ниже тяжелая, непроницаемая туча. Спрессованный ею воздух густел, тяжелел. Предгрозовая духота становилась нестерпимой. Марат Аркадьевич скинул пиджак, расстегнул пуговки воротника полотняной рубахи. То же проделал и Малинин, пробормотав при этом:

- Сейчас рванет... Ох и рванет!..

Черное небо вдруг раскололось. Из трещины плеснулся ослепительно белый поток. И тут же дрогнула земля от оглушительного грохота. Вместе с громом ударил о землю ветрина, растрепал деревья, смел с асфальта пыль, вздыбил волосы на головах мужчин.

- Началось! - крикнул Марат Аркадьевич.

И тут же их накрыл ливень.


3

Похоже, Вика шла следом, ждала, пока Илья с Робертом разойдутся, и, едва это случилось, окликнула Илью. Тот остановился, поджидая девушку.

- Куда направляемся? - игриво спросила она, беря Илью под руку и подстраиваясь в ногу с ним.

Рука у нее была сильная, теплая и беспокойная. Пальцы все время двигались, перемещались, будто ища и не находя удобного положения. От этой непрестанно шевелящейся руки, от заигрывающего голоса, от горячего взгляда девушки Илья вдруг заволновался и ответил каким-то странным, не своим голосом:

- Куда-нибудь, где крыша есть, и стол, и...

- Пойдем ко мне. Мы с сестренкой живем. У нее сегодня кулинарный день, напекла мясных и рыбных пирогов. Пошли!

- Пошли. Где ты живешь?

- На Перекопской. Сядем на третий автобус и через двадцать минут дома.

Им повезло: не успели подойти к остановке, как подкатил нужный автобус. С ходу влетели они в раскрытую дверку и, довольные удачей, встали в проходе лицом к лицу.

Маршрут автобуса проходил по окраинным районам города, автобус показывался здесь, как видно, редко, на каждой остановке его поджидала толпа, и чем дальше от центра, тем тесней становилось в салоне. Водитель, видимо, был парень лихой, жал, как говорят, на всю катушку. Старый, обшарпанный, вконец заезженный автобус на ходу трещал, скрипел, бренчал, трудно трогался с места, долго набирал скорость, но, набрав, по любой дороге мчался как на пожар, закладывая такие крутые виражи, что пассажиров мотало и било друг о друга, о стенки и о сиденья. Чтобы не свалиться на соседа, не ушибиться о какую-нибудь железку, надо было стоять на полусогнутых, караулить и вовремя уравновешивать неожиданные крены, подскоки и рывки слепо несущейся машины. А пассажиры все прибывали и прибывали, и скоро нельзя было пошевелиться, не потревожив рядом стоящих.

Илью и Вику так стиснули, что они невольно прижались друг к другу. То ли от банной духоты и тесноты, то ли от этого вынужденного прижимания, но только Вику вдруг разморило, она раскраснелась, глубоко и часто дышала чуть приоткрытым ртом к все время щурила посоловевшие глаза, словно из последних сил боролась с неодолимым приступом сонливости. Казалось, вот-вот и ее веки сомкнутся, она уронит сонную голову на плечо Ильи.

На сиденье, к которому притиснули Вику, разместился парень в тельняшке. Уложив руки на спинку впереди стоящего сиденья, парень ткнулся в них лицом и то ли дремал, то ли спал. Автобус вдруг так резко затормозил, что пассажиры с криком, визгом и хохотом повалились друг на друга. Парень в тельняшке приподнял взлохмаченную голову, снизу вверх глянул на Вику и свирепо рыкнул:

- Но ты!.. Воррона!.. Убери копыта!..

- Сам ворона! - сходу, будто давно ожидала этого выпада, отпарировала Вика. - Древний ворон Каркуша.

- Шрифты вырублю, сука! - заорал парень, нацеливая на Вику растопыренные вилкой пальцы.

Перехватив руку парня, Илья сказал негромко, но весомо и строго:

- Ну-ка, извинись перед девушкой.

- Ты, футан, не впрягайся! - резким, сильным движением парень вырвал руку. - Закрой сопло и не шелести!

- Извинись! Или выкатывай из автобуса!

- Я тебе сейчас такую козу заделаю. Поверну чайник набок. Из всех дырочек потекет...

Они стояли лицо в лицо. Оба взъерошенные, злые, решительные. По блатному жаргону парня в тельняшке Илья понял: это отпетый хулиган, а может, и уголовник, для которого приемлем единственный ограничитель - сила. Умел бы Илья драться, знал бы какие-нибудь приемы, он бы выволок сейчас хулигана из автобуса и отделал как следует, чтоб надолго отпала охота хамить и задираться. Но Илья никогда не дрался, сторонился драчунов и вряд ли бы смог ударить человека по лицу даже во имя самозащиты. Но и отступить, попятиться, сдать позиции Илья уже не мог. Придав лицу и голосу максимум: свирепости, проговорил в искаженное злобой багровое лицо;

- Последний раз говорю, извинись!

- Показуху лепишь, фуфло! Давай выйдем, и я извинюсь. Я тебе так извинюсь...

- Брось, Илья. - Вика вцепилась ему в руку. - Не стоит мараться...

- Остановите автобус! - крикнул Илья.

Настороженный затихший салон взорвался. Осколками полетели во все стороны возгласы:

- Водитель, останови автобус!..

- Вышвырнуть этого хулигана!..

- Распоясались, гады!..

- Держись, парень. Сейчас мы протиснемся к тебе!..

Автобус остановился. Раскрылись дверки.

- Топай! - скомандовал Илья.

Парень в тельняшке хотел что-то сказать, но тут поднялся шквал негодующих голосов. Матюгнувшись и погрозив Илье кулаком, хулиган торопливо выскользнул из салона.

Автобус тронулся.

Гул голосов пошел на убыль.

- Зачем ты так? - укорила Вика, восторженно глядя на Илью. - У него наверняка нож. Пырнул бы, и ни за что ни про что...

- Я - фаталист. Верю в судьбу. А эту нечисть надо бить!

- Верно, молодой человек, - вклинился в их разговор рядом стоящий пожилой мужчина. - Надо только, чтобы каждый вот так...

- Многие, говоря "каждый", подразумевают всех, кроме себя. Получается "каждый, кроме меня", а надо "каждый, начиная с меня".

Мужчина покраснел, пристыженно отвернулся и умолк.

- Приехали, - сказала Вика и потянула Илью к выходу.

Прежде чем достать ключи и отпереть дверь, она несколько раз нажала кнопку звонка. Вешая сумочку на гвоздик у входа, сказала покаянно:

- Эх ты! Забыла совсем. Лена же сегодня в ночь дежурит. - Проворно прошмыгнула на кухню и оттуда: - А пироги еще теплые. Сейчас мы их отведаем...

Квартира была однокомнатная, разгороженная самодельной перегородкой на две половины. В одной сестры устроили спальню, в другой что-то вроде гостиной. Тут стоял небольшой круглый стол, четыре стула, кресло с торшером и телевизор. К перегородке, разделившей комнату, прилепился невысокий узкий сервант с посудой и некое подобие книжного стеллажа: четыре самодельных полки лесенкой. К ним сразу и прилип Илья. Пока он рассматривал книги, Вика накрыла стол, расставила посуду, выставила закуски, бутылку водки, а потом принесла румяный круглый рыбный пирог.

- Садись, Илья. Пирог еле теплый.

- Вот черт, - смущенно пробормотал Илья, когда Вика подала ему бутылку. - Надо было забежать в магазин. Хоть шампанского или коньячку...

- Потом. Не последний раз видимся. Распечатывай быстренько и наливай.

Они пили и ели, болтали обо всем, что взбредет на ум. Потом Вика включила магнитофон, погасила люстру, маломощная лампочка в торшере не одолевала темноты, и они танцевали в полумраке. Вика обнимала Илью за талию, опускала голову ему на плечо и так плотно прижималась грудью, что Илье стало жарко.

- Поцелуй меня, - еле слышно пробормотала Вика.

А когда губы Ильи коснулись ее губ, она вдруг обхватила его за шею, прильнула и, закрыв глаза, принялась так жадно, так исступленно целовать его, что Илья едва не уступил вдруг вспыхнувшему желанию. Хорошо, что в это время оборвалась томная мелодия и загрохотал неистовый рок. Стремительный разухабистый танец забрал уйму сил, вытряхнул хмель, и они снова подсели к столу.

Где-то близ полуночи, допив большой бокал крепчайшего чая, Илья тяжело поднялся.

- Мне пора. Пока доберусь...

- Куда ты? - изумилась Вика.

- В свои апартаменты.

- Чем тебе здесь не апартаменты? Выбирай любую кровать. Раздевайся и ложись.

- Не понял... - прикинулся Илья.

- Чего непонятного? Не в загс зову. Не в жены набиваюсь. Случится ребеночек, на шею тебе не повешу.,.

- Ты что, Вика? Разве можно так?

- А как?!.. Как?.. Чего мнешься? Замахнулся - бей!..

- За что тебя бить? - Легонько обнял девушку за плечи, привлек к себе. - Заводная ты. Без искры вспыхиваешь. Ребенка раньше называли плодом любви. Счастливой или несчастной, но любви...

- Любви! - Вика резко сбросила с плеча ею руку. - Любви... Где она? В твоем кармане?.. Молчишь?.. - Вздохнула. Тяжело осела на стул. - Мне тридцать. Тридцать!.. Много ли бабьего веку осталось? А я еще не была ни женой, ни невестой... Почему?.. За что?.. Не уродина ведь? А?.. Молчи-молчи. Сама

знаю. А скинь-ка с меня десяток... Рюмочка на тонкой ножке! Сколько раз на молодежных балах избирали королевой красоты... Художественной гимнастикой занималась. Разряд по фигурному катанию... Давно ли вроде? Рядышком где-то. И не воротишь... Не дотянуться. Да и было ли?.. Было ли!.. Может, фантазия. Может, приснилось... Подойду к зеркалу, гляну... "Тонкая и звонкая моя!" Так меня называл мой первый мужчина. Высокий. Голубоглазый. Волосы будто перекисью обесцвечены... Тонкая и звонкая! И все правда. Я тогда пела. Ведущая солистка ансамбля строителей…

Закрыла ладонями лицо, протяжно вдохнула и вдруг запела чистым грудным голосом:

Куда, куда, тропинка милая,
Куда зовешь? Куда ведешь?

И чуть громче и надорванней прежнего:

Кого ждала, кого любила я,
Уж не догонишь, не вернешь...

Когда Вика открыла лицо, он увидел в ее глазах слезы.

Оба молчали, будто все еще слыша отзвучавшую мелодию песни. Вика плеснула в рюмки по глотку, и они молча выпили.

- Хорошая ты, - проникновенно сказал Илья.

- Хорошая, а тебе не нужна. Значит, не шибко хорошая. Да и с чего бы? От фляг, носилок и мастерка изящества и красоты не прибудет. Вон руки...

Кинула на стол большие, разлепешенные работой кисти рук. Передернула широкими упругими плечами. Пошлепала ладонями по тугому круглому торсу.

- Тумба!.. Битюг-тяжеловоз!.. Вместо тонкой, звонкой хрустальной рюмочки колодезная бадья. Кому приспичило напиться, тот и лапает, черпает. Попил и дальше... Хм!.. Бадья!..

И засмеялась.

Нехорошо.

Горько и зло.

Неприметно смех превратился в слезы. Спрятав в ковше ладоней лицо, Вика плакала горько и безнадежно. Внезапно поднялась. Поправила прическу. Всхлипнула. Натянуто улыбнулась.

- Ладно... Ступай… Наверное, к лучшему. Прикипела бы - не оторвать, Я легко и быстро привязываюсь. Как бездомная собачонка. Поманил, погладил, и она твоя...

Что-то надо было ей сказать. Утешающее. Приободряющее. Но что?.. Где взять такие слова, чтоб пожалели, но не обидели, приласкали, но не обнадежили, чтоб вдохнули веру, не солгав... Не было у него таких слов. Вот и топтался, не зная, что сказать, не смея молча уйти; топтался до тех пор, пока Вика легонько и ласково не подтолкнула его в спину, проговорив:

- Шагай, раз надумал.

- Ты, пожалуйста...

- Иди-иди. Не все можно втиснуть в слова... Пока...

- Пока, - буркнул он.




ГЛАВА ШЕСТАЯ



1

Утром принесли телеграмму. Никита Иванович не успел вскрыть, а жена уже рядом пританцовывает от нетерпения. Нарочно, чтобы ее позлить, Никита Иванович повертел в руках нераспечатанный бланк, потом неторопливо вскрыл и надолго застыл над полосками буквиц, словно телеграфный текст состоял не из пяти, а из ста пятидесяти пяти слов.

- Чего там? - нетерпеливо спросила жена. - Господи, помилуй! Дай сюда.

Он смерил ее насмешливым взглядом, ухмыльнулся, фыркнул и отдал телеграмму.

- Тебе надо показаться психиатру, - зло сказала Светлана Романовна, засовывая телеграфный бланк в карман своего халата. - Прилетает дочь, а он.,. Был ты бревно...

- Стал опорой ЛЭП. Несу на себе и свет, и тепло, и энергию.

- Чего передо мной-то рисоваться? Я тебя насквозь... Чуть посветит, поманит удача, и ты уже мнишь себя Наполеоном. Позируешь. Кокетничаешь. Выпендриваешься. Ни жена не нужна, ни друзья... А куда ты без них? Сколько выручал тебя Марат? А ты вместо благодарности ославил мужика на всю область. Зато Мещерскому угодил. Из-за этого пигмея ты с Матвеем... - Никита Иванович вроде бы хотел возразить, она властным, резким жестом осадила мужа, - Не прикидывайся! Тоже мне, артист мосгосконцерта! Нет бы помести его за постскриптум, вышибить за пьянку...

- Тебя-то он чем зацепил? - вклинился наконец Никита Иванович. - Ты ведь его не видела и не слышала.

- И не сожалею о том! Чтобы понять - огонь жжется, не обязательно совать в него руку...

- Запиши! Пригодится для очередного сборника мудрых мыслей и афоризмов... Погоди. Прикрой фонтан красноречия! Может, ты не понимаешь, как и почему угодил Мещерский в этот проклятый медвытрезвитель? Ну-ну-ну! Не надо удивленных глаз! Не всплескивай руками!! Да, недоказуемо. Да, может, просто совпадение чьего-то желания с реальностью. Допускаю... Ну и что? Пусть сорвался. Не рассчитал. Парень-то куда с добром! Честный. Талантливый. Если мы его не поддержим...

- Кто мы? Себя изволите величать? Мы - Никита первый! Как благозвучно! Как впечатляюще!.. Забыл, ваше величество, как дежурил ночью у шалашика, блюдя покой и сон особ влюбленных? Как жарил им шашлыки и расстилал скатерку на травке! Как развозил их по домам, собственноручно вертя баранку...

- Замолчи! - заорал Никита Иванович.

- Не замолчу! И не ори! Напоминаю не из желания уязвить, а чтобы помнил свою родословную, чтобы не забывал, какой сценой достигнуто благополучие, и поберег его. Другой такой канвы судьба тебе не выложит, снова такой узор не вышьет. От нуля уже не начнешь. Силы не те. Годы не те. Да и позвонок подзатвердел: согбенным у шалашика на полянке ночь не простоишь... Иль простоишь? Смотря кто в шалаше?..

Как ему хотелось ударить жену. Наотмашь. По кривящимся в змеиной улыбке губам. По мечущим едкие искорки глазам, По раскрасневшимся щекам. Ударить, чтоб подавилась и умолкла... Он и кулак стиснул И чуть руку отвел.

Но вместо того чтобы ударить, лишь боднул побелевшим кулаком воздух и прорычал:

- Замри... Стерва!..

И она замерла. Хотя надлежало оскорбиться и закатить истерику. Так он ее никогда еще не называл. Этого нельзя было спустить. Но она спустила. Смолчала. Потому что поняла: зашла слишком далеко, переступила запретную черту, ударила по самому уязвимому, самому неприкасаемому. Ни разу доселе не позволяла себе подобного. Оттого не только стерпела, но еще и попятилась, покаянно пробормотав:

- Извини... Прости, пожалуйста...

Никита Иванович молчал. Лицо его, будто зачугунев, стало серым и странно затвердело. Большие, навыкате, глаза налились тоской. А тело одрябло: приметно обвисли плечи, сгорбилась спина. Заглянув в его глаза, Светлана Романовна не посмела больше сказать ни слова. Не спуская глаз с мужа, пятясь, потихоньку выскользнула из прихожей и скрылась на кухне. А он осторожными мелкими шажками подошел к старенькому креслу, стоящему в прихожей, медленно, с опаской, словно в сиденье была схоронена игла, сел и затих. Даже глаза прикрыл.

"Вот так... Дождался наконец... Заслужил. Получил... От кого? За что?.. За трусость!.. Трус!.. Трус!,. Всю жизнь на полусогнутых, всю жизнь "что угодно приказать?.." Что значит - "что угодно?", а субординация, демократический централизм? Иначе анархия... Не ловчи! Не изворачивайся. Себя не перехитришь... Сколько очевидно преступных нитей приоткрывает редакционная почта, только ухватись - и такое размотать можно! Сам не хватал и другим не давал. "Ваше письмо направлено на расследование в… О результатах вам сообщат..." Не редакция областной партийной газеты - перевалочная база. Из-за левого борта взял - на правый борт кинул. Не подвернись Илья Мещерский, так бы - тут-то уж точно так бы! - обошелся и с делом Третьякова. А ведь в нем, куда ни глянь, концы торчат. Все шито белыми нитками... Почему увильнул? Друга пощадил? А может, себя? Зацепи Фролова - взбаламутишь всю стаю: посягательство на неприкасаемость!.. подрыв власти!.. Такого мне не простят: не жуя, сглотнут... Вот чего боюсь. Зачем же Мещерского поддерживал? Во искупление грехов? С собственной совестью в жмурки?.. Напраслину на себя возвожу! Правды добиваюсь. Ради нее... За нее..."

Скоро он запутался в своих рассуждениях. Его кружило, как полено в водовороте, швыряя то к одному, то к другому берегу, но вырваться из потока он так и не смог. Единственная ниточка, за которую ухватился, чтобы не утопнуть - сочувствие и поддержка Мещерскому. Вот оно, его самооправдание. Принял на себя гнев обкома за полосу о Советах, простил постскриптум, подстелил соломки после вытрезвителя, опубликовал открытое письмо рабочих...Раиса Егоровна сразу угадала и рассекретила подлинного автора письма, взбаламутила обеих подруг. Инна косится и зыркает как рысь, а Раиса то ли ради позы, то ли черт знает почему оправдывает рабочих, подхваливает Мещерского. Зато уж женушка после открытого письма ни меры, ни удержу - не лает, так кусает...

Тут мысль Никиты Ивановича сделала неожиданный вираж, оставив в стороне Мещерского и все с ним связанное, и переключилась на жену.

"Почему я женился на ней? Именно на ней? Влюбился?.." И тут же увидел Свету. Ту. Еще не жену. Еще не Немирову, а Сытину Свету. Ей тогда исполнился двадцать один. С дипломом Московского пединститута она недавно появилась в их средней школе - преподавателем биологии.

В ту пору Никита Иванович работал заместителем редактора районной газеты. Днем и ночью колесил по полям, выпасам, покосам то по заданию райкома партии, то по поручению райисполкома, а то по редакционным нуждам. Уезжал из дома скрепя сердце. Тяжело болела мать. Отбивалась от рук сестра. Что ни день, то стычка с редактором. Нелепая и грубая. Пожилой, заслуженный шеф на всех перекрестках вопил: "Немиров подсиживает! Метит на мое место!.." Но Никита и не думал подсиживать. В редакторское кресло не целил. Он лишь хотел, чтобы их "районка" была позубастей, а редактор тележного скрипа пугался. То ли от природы был трусоват, то ли рыльце было в пуху, только любой мало-мальски критический материал редактор непременно обезвреживал: причесывал, приглаживал, подрезал и процеживал до тех пор, пока не убирал все, что могло зацепить, царапнуть, кольнуть…

В тот день Никита не поругался, а прямо-таки полаялся с редактором, наговорив кучу недопустимых дерзостей; потом кинулся в райком партии, поднял там переполох и все-таки добился, что его фельетон поставили в номер. Еще не остывший, разгоряченный и злой, явился он пред очи Светланы Романовны - классного руководителя девятого "б", в котором училась, плохо училась, сестренка Гутя. Сперва он разговаривал с классной руководительницей, не видя ее. Не разговаривал, а недовольно бубнил что-то, то и дело порываясь закурить. Так продолжалось до тех пор, пока она не сказала:

- Вам бы сперва холодный душ принять, потом сюда пожаловать...

И засмеялась.

Тогда он увидел ее губы. Полные. Яркие. Меж ними ослепительно белая, ровная полоска молодых, крепких, красивых зубов. Он смотрел на ее смеющийся рот и вдруг подумал: "Как хорошо, наверное, она целуется". Подумал и тут же увидел ее глаза. Большие. Синие. Озорные и лукавые. Встретясь с ним взглядом, она, перемогая смех, еле выговорила:

- Вспомнила пословицу... "На сердитых воду возят, на горячих хлеб пекут". Жаль, ни воды, ни хлеба мне не надо... Ха- ха-ха!..

Вот тогда улыбнулся и он. Просто невозможно было не улыбнуться: так заразителен и весел был ее смех. И разговаривать с ней он стал по-другому: заинтересованно, к месту и не к месту норовя блеснуть эрудицией и остроумием. И все пытался заглянуть в синюю глубь ее глаз. Она понимающе щурилась и улыбалась.

Видно, уловив в его взгляде запретное, Светлана торопливо закончила разговор и поднялась. Невысокая. Легкая. Стройная. "Зачем же тогда вызывали меня в школу? Что она говорила?" Не смог вспомнить. Важно было вспомнить, чем зацепила, почему вошла в душу, потом в судьбу, и вот уже двадцать три... "Подумать только, уже двадцать три года..."

Сперва он благодарил судьбу за то, что послала такую жену. Красивая и желанная. Расчетливая и трезвая. Взыскательный, преданный друг. Как незримый противовес она уравновешивала, и сглаживала, и предупреждала его ненужные увлечения, бессмысленный азарт, рискованные зигзаги и шараханья. Подпирая, поддерживая, прикрывая на людях, наедине она беспощадно обнажала его просчеты, промахи и ошибки, высмеивала и осуждала, но не давала впасть в уныние. Она была беспощадным погонялой, и только ей обязан Никита тем, что в срок и отлично закончил заочно университет, а потом, тоже заочно, Высшую партийную школу. Иногда его бесили бесконечные подстегивания. "Нашел время рыбачить, а курсовая?.." "Что-то ты, мил друг, рано ложишься спать, скоро ведь сессия..." "Ну и контрольная! С миру по строчке, а своих мыслей - тю-тю!.." Бывало, он свирепел, огрызался, злословил и язвил, но Светлана была непробиваемо неуступчива. Если же ему удавалось больно зацепить, она ярилась: "Был ты паря из Курослеповки, им и остался,.,", "Ложку с вилкой держать не умел, не глажен, не вычищен сроду, и вместо спасиба..."

Светлана была неизменным и самым строгим, самым привередливым цензором наиболее ответственных его деловых писем, статей и речей. Непостижимым, прямо-таки звериным чутьем улавливала она малейшую двусмыслицу, скрытую недоговоренность, рискованную остроту формулировок и дожимала, иногда со скандалом, с истерикой, но дожимала, и он правил так, как ей хотелось. Ругался, а все-таки исправлял, корректировал, сглаживал. Немного поостыв и поразмыслив, он вынужден был признать целесообразность и точность ее замечаний и с каждым последующим разом противился им все меньше. Со временем он настолько привык к жениному досмотру и контролю, что без ее одобрения уже не отваживался пускать что-либо в свет. Хотя и небезропотно, и не без сопротивления, но все-таки он притерпелся наконец к кнуту и к узде.

Привык слушаться и повиноваться.

А она привыкла повелевать.

Повелевать мужем - дивно ли? А повелевать редактором областной газеты, членом бюро - это и лестно, и приносит ни с чем не сравнимое чувство всевластия, которое Светлана Романовна никогда не выказывала. Даже их близкие друзья не подозревали о соотношении сил в семье Немировых. На людях мнение и слово Никиты Ивановича были непререкаемыми. И единственную дочь Светлана Романовна растила в почтительном беспрекословии отцу. "Раз папа сказал - все!..", "Сперва спроси у отца...". Держа в одной руке кнут для мужа, в другой повод от его узды, Светлана Романовна постоянно на него же и ссылалась, им грозила и прикрывалась, с ним советовалась и спрашивала его разрешения... А он то закипал гневом, то раскаивался. Не соглашался, но делал. Не хотел, но выполнял. Противоборствовал, но уступал. И копил, копил в душе бунтарские силы, веря, что настанет миг. когда можно будет их выпустить на волю...

И долгожданный, желанный миг, казалось, пришел однажды.

Это случилось десять лет назад. К тридцатилетию со Дня. Победы областной драматический театр поставил пьесу Олимпия Ужакова "Черствые сухари". Пьеса хиленькая, прямолинейная; сибирские крестьяне в ней - грубые, замухрышистые людишки, этакие чудики, глуповатые и серые. В пьесе барабанных монологов о трудовом героизме сибиряков, о единстве фронта и тыла. Потому, видно, пьеса и была поставлена.

Никита Иванович не хотел после премьеры идти на банкет:

"Не за что пить, типичная конъюнктура", но Петр Андреевич сказал: "Чего ты? Посиди со служителями муз. Обрадуй их свом присутствием". И Никита Иванович остался. Выпил пару рюмок коньяка, съел несколько бутербродов и принялся за боржоми. Лениво прихлебывал из фужера холодную вкусную воду, без интереса прислушиваясь к голосам развеселившихся актеров. Но вот поднялся крепко подпивший Олимпий Ужаков. Непомерно растягивая слова, запинаясь, по-чалдонски окая, он долго разглагольствовал о том, как шестилетним мальчишкой пахал и сеял из лукошка, как в семь лет сочинил первое стихотворение, которое напечатала районная газета. Заикаясь, трудно припоминая, он прочел это стихотворение, а потом на все лады стал расхваливать свои "Черствые сухари". Беспардонное бахвальство и кривлянье Олимпия взбесили Никиту Ивановича.

- Сейчас я врежу ему. Отрезвлю. Собью спесь... - шепнул он жене.

- Не смей! - коротко и жестко осадила его Светлана Романовна.

Скажи она это же как-то по-иному, просительно или шутливо, он наверняка бы уступил, смолчал, но непререкаемо высокомерное "не смей" взъярило, и, едва Олимпий умолк, Никита Иванович, привстав, сказал:

- Позвольте мне несколько слов...

- Пожалуйста, пожалуйста, Никита Иванович, - угодливо заулыбался директор театра, моргая сощуренными глазками и кивая острым лицом. - Слушаем вас...

Тут Светлана Романовна за полу пиджака так рванула Никиту Ивановича, что тот плюхнулся на свое место. А она стремительно поднялась и, приподняв свой бокал, громко и торжественно заговорила:

- По поручению моего супруга, от его и от своего имени, хочу сказать: спасибо актерам и режиссеру за ту радость, которую они подарили сегодня людям. Земной поклон и драматургу, и костюмеру, и художнику - всем вам! - за щедрый и яркий талант, за высокое мастерство, за так нужный людям бла-го-родный труд. Спа-си-бо!..

Все вскочили с мест и принялись чокаться, что-то выкрикивая. Никому и в голову не пришло, что этот трюк проделан без ведома и вопреки воле Никиты Ивановича.

Вот тогда впервые Никита Иванович вдруг - до холодка в груди - понял, что они чужие, давно чужие, что их удерживают на одной постели привычка, дочь и его трусость. "Все, - сказал он себе. - Уйду. Завтра явлюсь в обком: развожусь и баста. Развод не блуд, за него не наказывают. К черту!.. К такой и разэтакой!.. Не пропаду! Пусть сыщет другого осла, чтоб и блага, и почет, и "чего изволите?.."

Спать он демонстративно ушел в свой кабинет, улегся на диване и долго не мог уснуть, подогревая и заводя себя. "Рубашку и то смею надеть только ту, какую она хочет. Помыкает, как последним холуем. А чуть что: "Никита, позвони", "Никита, договорись", "Никита, устрой"'... Забыла, как двери в магазины открываются, три квартала до поликлиники - подай машину... Ничего, голубушка. С завтрашнего дня у тебя начнется иная жизнь... И у меня..." И он представил, как во все колокола зазвонят друзья и недруги: "Вы слышали, Немиров разводится с женой!" Наплетут, кому что вздумается. И любовниц ему сыщут. И к пьяницам припишут... Квартиру придется оставлять жене и дочке. "Ни судиться, ни делиться не стану..." Увидел себя одиноким, в пустой махонькой квартирке. Неуютно и зябко в ней. Думай, что поесть. Заботься о тряпках. Как ни крути, а до сих пор ни хлопот, ни забот... "Светлана, где зажигалка?.." "Куда запропастилась синяя папка с докладом?.." "Опять пропала красная ручка!.." Светлана сердито ворчала, выговаривала, но находила и подавала и зажигалку, и синюю папку, и красную ручку. Она и дочь вышколила. "Не трогай, это папино..." "Не подходи к папиному столу..." "Не мешай отцу, он работает..."

От этих мыслей Никиту Ивановича покоробило. "Что же получается? Теряем или находим?.. И во имя чего?.. Да и на этом проклятом банкете... Зацепи я Олимпия, тот бы не стерпел, облаял с ног до головы. С чего же я взбеленился?.. Трус!.. Тряпка!.. Кукарекнул - и под кровать..."

Так и уснул на распутье. Во сне он то тонул, то вылетал на железную дорогу, прямо под колеса несущегося поезда, а то попадал в лапы огромному зверю, похожему и на обезьяну, и на тигра, и на фроловского Чанга. От испуга просыпался и долго не мог уснуть, гоняя и гоняя мысль все по тому же кругу, упираясь в то, с чего начал. Проснулся чуть свет, измученный и невыспавшийся, с больной головой и тяжестью в груди. Едва припомнив вчерашнее, сразу раскаялся, осудил свою выходку на банкете и все сказанное жене по пути из театра. Он жаждал примирения, не знал только, как это сделать, сохранив достоинство... Будто угадав его желание, в кабинет явилась Светлана. Присела на краешек дивана и, ласково поворошив его волосы, сказала со смешливым укором:

- Остыл, бука? Жена его грудью заслоняет, от глупости спасает, а он?.. Бессовестный!.. Подумай, что сказал бы Петр Андреевич, узнав, что ты, официальное лицо, член бюро... А этот самонадеянный хам Олимпий Ужаков, думаешь, смолчал бы?.. Но главное не в этом. Ведь в газете-то будет положительная рецензия. А как же! Спектакль по пьесе местного драматурга. На патриотическую тему. Да еще приуроченный к юбилею... И Петр Андреевич, по-моему, в восторге от постановки... Что скажешь?

- Скажу, что ты у меня молодец! - выдохнул он и почувствовал такое отрадное облегчение, что едва не прослезился...

Это случилось десять лет назад. За эти годы еще не однажды повторялось нечто подобное, накал до белого свечения, грандиозный взрыв в себе и жалкий ничтожный пук наружу. "И теперь так будет, - с болезненной горечью думал Никита Иванович, переваривая обиду. - Не подняться мне. Не одолеть. Не отлепиться от Светланы, от Ксюши, от друзей, от привычного... Нет, не одолеть. Эта змея понимает, потому и щелкнула походя по самому больному..."

С усилием поднялся он из глубокого, промятого кресла. Еле поднялся, опираясь руками в мягкие подлокотники. Какое-то время нетвердо постоял, набираясь сил. Потом медленно и тяжело прошаркал к настенному зеркалу. Долго и въедливо разглядывал свое отражение. Словно проверяя, чисто ли выбрит, огладил одутловатые серые щеки. Примял ладонью мягкие, потные волосы, прерывисто, длинно вздохнул и вышел из квартиры.

Пока сраженный обидой муж, переживая, сидел в кресле, Светлана Романовна время от времени поглядывала на него в щелочку неплотно притворенной кухонной двери. Она могла бы воспроизвести его мысли и чувства с минимальным отклонением от истины. Ему было очень больно, но Светлана Романовна не раскаивалась, не жалела. Поделом. По заслугам. Она давно приметила: качает Никиту. Качает и клонит совсем не в ту сторону. Захотелось мужику помолодечествовать, поиграть с судьбой в кошки-мышки. Оттого и прилепился к Мещерскому, у которого в голове, как на пустом чердаке, а в кармане вошь на аркане. Захотелось мужику острых ощущений... С ним и прежде бывало такое. Накатит, взбаламутит, взбеленит, только держи... Но прежние бури из семейного ковша не выплескивались. Позвенят о края, поволнуются да и затихнут в том же ковше. А тут и выговор не успокоил. И постскриптум не отрезвил. Опять сошелся с этим Мещерским, который мнит себя не то новоявленным Христом, не то дон-кихотом двадцатого века. Матвей дуется. Марат обижается. А Никита знай ломит. Того и гляди, войдет в раж да и выкинет какое-нибудь невообразимое коленце.

"Будет потом локти кусать, проклинать и казнить себя, заискивать и подлизываться, а толку?.. Что упало, то пропало... Актером родился Никита. Им бы и был, если бы жил в другой среде, в иной семье, в большом городе, а не в захолустной Курослеповке. Чем старше становится, тем приметнее лезет из него курослеповская закваска. Внушала - не внял. Матвей надулся - не дошло. Марат косится - хоть бы хны. Хочу не хочу, пришлось бить по самолюбию, да так, чтоб дрогнул... Всю жизнь нянькаюсь, как с несмышленышем. Эрудит. Острослов. Пером владеет... а стержня в характере - нет. С его умом и энергией можно бы до таких высот вызвездить... Мешает курослеповское наследство. Нет породы. Корчит из себя принципиального, самостоятельного, честного, а у самого поджилки трясутся от громкого чиха вышестоящих. Многим он кажется чуть ли не Георгием Победоносцем. Ну, и хорошо, всем хорошо: начальству - лестно (какого воина вырастили!), подчиненным - отрадно (с таким поводырем не пропадем!). Ликуй, но не возносись, от земли не отрывайся, про шалашик у озерка помни..."

Она слишком хорошо знала своего благоверного. Сперва он восхитил и покорил ее молодой, необузданной энергией и верой. Невыдуманной, неколебимой верой в торжество добра. Она же, несмотря на молодость, ни во что не верила... Отчим был преуспевающим дельцом. "Все продается, и все покупается!" - вот его жизненный девиз. Он жил широко, размашисто и громко, никак не согласуясь с размерами своей зарплаты. А молодой Никита неколебимо верил в добро, в разум. Верил в торжество тех идеалов, за которые воевали их отцы.

Сперва он смутил Светлану.

Затем увлек.

Потом влюбил...

Ей казалось: жизнь она знала лучше, понимала глубже, видела дальше. Она очень хотела, чтоб Никита преуспел. Ума ему было не занимать. Энергии и работоспособности - тоже. Но этого было мало, очень мало для того, чтоб взлететь. Еще нужны были хватка, и чутье, и умение двигаться к цели напролом, по головам и спинам. Ни того, ни другого, ни третьего не было у Никиты. Отчаянный и рисковый в деловых схватках, в отношениях с ней он был робок и покорен, и Светлана Романовна тут же и воспользовалась этим. Она никогда не уговаривала, не просила мужа, лишь повелевала и требовала, постоянно пришпоривая его и подхлестывая. Порой она бывала груба и бестактна. Но и исхлестанный, взбешенный, Никита не выпрыгивал из оглобель, не рвал поводья и гужи, но с удвоенной, с утроенной силой и прытью пер свой воз в гору. И теперь, наблюдая оскорбленного, разъяренного мужа, Светлана Романовна думала: "Ничего, поболит - перестанет. Сегодня появится Ксюша. Очень кстати. В воскресенье соберем гостей. Обмоем возвращение Ксюши, ее диплом. Мечту отца осуществила дочь, преемница, наследница. Да прославится отец... Идея! Сейчас позвоню Инне и Раисе. Пусть Игорька и Дашу прихватят, чтоб Ксюше не скучать..."

Решительно подошла к телефону. Набрала нужный номер. Вслушалась в голос мужа.

- Никита. Послушай, милый. Давай-ка соберем друзей на воскресенье. Как-никак, а любимица твоя довела твою мечту до победного финиша: получила диплом МГУ. Стоит отметить. Да и давно не встречались. Не возражаешь?

- Делай как знаешь, - после долгой паузы натянуто откликнулась телефонная трубка голосом Никиты Ивановича.

- Ну и чудненько. Целую, милый...


2

На аэродром Никита Иванович приехал за полчаса до прибытия самолета, на котором прилетала Ксюша.

У дверей депутатской комнаты столкнулся с Дашей.

- Каким ветром? - спросил он, распахивая перед ней дверь.

- Тем же самым.

- Встречаем папа? - Встречаем, но не папа.

- Умолкаю из опасения вторгнуться в запретную зону.

- Добровольно рассекречиваюсь. Встречаю подругу. Ксению Немирову...

В депутатской было пусто, сумеречно и тихо. Дежурная хотела было включить люстру, но Никита Иванович придержал женщину:

- Не надо. Пусть глаза отдохнут. Не возражаешь, Даша?

- Люблю балансировать. Полумрак... Полутон... Полуясность...

- Одна приехала?

- С женихом.

- С И...

- Точно. С Игорьком.

- Так вы... Что же это... Уже решено?

- Решено и подписано! Тринадцатого сентября - свадьба!.. - Улыбнулась и речитативом, громко и задиристо: - Два ска-куна в од-ной уп-ряж-ке. Два фа-ке-ла в од-ной ру-ке!.. - Осеклась, смущенно умолкла.

- Два скакуна в одной упряжке, два факела в одной руке... - раздумчиво повторил Никита Иванович. - Откуда это?

- Оттуда, - негромко откликнулась Даша. - Издалека...

Радио объявило: самолет совершил посадку.

- Даже раньше прилетел, - сказал Никита Иванович, взглядывая на большие настенные электрочасы. - Посидим еще минут десять и пойдем встречать.

- Пойдемте, здесь есть прямой выход. Только погодите минуточку, я сбегаю за цветами...

- И у меня букет в машине, - спохватился Никита Иванович.

- Тогда побежали вместе,

В Дашиной "Волге" дремал Чанг.

- Жених-то в овчарку превратился! А говорят, чудес не бывает, - не скрыл радости Никита Иванович. И неожиданно серьезно, с открытым укором: - Нельзя так шутить, Даша.

- Я не шучу. Давно не шучу, Тринадцатого сентября действительно состоится свадьба Дарьи Матвеевны Фроловой с Игорем Маратовичем Данильченко. Вы - второй инофамилец, которого я имею честь пригласить на свадьбу...

- Кто ж первый?

- Он!..

Никита Иванович приоткрыл рот, но ничего не сказал.

Ксюшу они встретили у самолетного трапа. Когда подходили к аэровокзалу, Даша сказала:

- Есть рацпред. Никита Иванович остается и получает Ксюшин багаж. А мы отбываем восвояси...


3

Рванулись в сторону, остались позади и скоро растаяли слепящие огни аэропорта. Промелькнули, сгинули с глаз неказистые пятиэтажные дома аэродромного поселочка. Машина вырвалась на равнину, которая в темноте казалась бескрайней. Напористо и ровно гудел двигатель. В приоткрытые окна дверок с легким шорохом влетал распоротый "Волгой" ночной воздух. Трепал девчатам волосы, приятно холодил тела. На заднем сиденье лежал пес. Большие коричневые глаза неотрывно смотрели в затылок сидяшей за рулем Даши. Та вела машину легко и уверенно.

Яркий желтый свет фар высек просеку в ночи, попятил, уплотнив, темноту. По дну просеки пролегла поблескивающая лента автострады. Попав в лучи фар, ослепительно вспыхивали дорожные знаки. Мелькали столбы, будки постов ГАИ, полосатые шлагбаумы переездов. Ветер заносил в машину запахи нагретой земли, полевой зелени и воли. Будто принюхиваясь к чему-то, Ксюша втянула воздух широкими тонкими ноздрями, еле приметно улыбнулась, сказала мечтательно:

- Ехать бы и ехать вот так... Через ночь... Невесть куда...

- Всем нам хочется на неоткрытые острова. На необжитые земли. На нехоженые тропы... - Даша прищурила в улыбке большие черные глаза. Метнула на подругу косой, пронзительный взгляд. Вздохнула коротко. - Фантазируем. Обманываем. Потешаемся...

- Что-нибудь случилось, Даша?

- Что-нибудь случилось... - тяжеловесно, по слову повторила Даша. - Замуж выхожу... -

- Ой! За того журналиста? - увидела, как Даша изумленно вздыбила брови. - Чего ты? Сама же писала...

- Писала?.. Конечно, писала. Обалдела от радости. Хотелось взобраться на высочайшую вершину и оттуда на весь свет заорать: "Я люблю!...", "Меня любят!..", "Мы любим!''.

- И что?.. Что случилось? - тихонько, боясь разбередить больное, спросила Ксюша. Подождала и еще тише: - Разлюбила?

- Если бы...

- Изменил? Другая?..

- Еще чего!

- Заболел?

- А-а!.. Лучше бы заболел и умер...

"Волга", резко вильнув, выскочила на обочину, противно скрежетнули тормоза, и машина остановилась. Пес встревоженно привстал на передние лапы. Из зеркальца глянули на Дашу настороженные, преданные собачьи глаза.

- Спокойно, Чанг... - Даша поворотилась к подруге. Совсем близко увидела глаза, полные сочувствия и настороженности. - Валеркину историю знаешь?

- По маминым письмам...

- Так вот... этот... мой журналист... заподозрил, что в случившемся виноват не тот мужик... ему семь лет дали... а Валерка. Не просто заподозрил. Нашел свидетелей, подтвердивших его догадку... Сама понимаешь... Враг номер один... Дома меня... либо в петлю, либо беги... Решила бежать, а тут... Угодил мой кумир в вытрезвитель. Из газеты попросили. Правда, твой отец прикрыл его, отпустил по собственному...

- И хорошо, что так получилось! Не хватало тебе мужа-алкаша!

- Никакой он не алкаш! В том-то и трагедия. Сколько встречались, никакого винного духа!

- Где он теперь?

- Рабочий. В строительной бригаде, где бригадирствовал тот мужик, который Валерку покалечил. Опять что-то затевает против Валерки и отца...

- Он что, журналист от станка?

- Выпускник Ленинградского университета. Я, как узнала про вытрезвитель, такое ему наговорила...

- И больше не встречались?

- Один раз. Случайно. На улице. Вечером. Столкнулись и...еле разошлись. Все забыла. Запреты. Обеты. Все!..

- Значит, любишь...

- Значит, люблю... - выдохнула Даша.

- И что?

- Выхожу замуж...

- Молодец! -завопила Ксюша. - Молодец, Дашка! - И, обхватив подругу за шею, принялась целовать.

- Погоди. Да погоди же. Знаешь, за кого замуж-то?..

- Ясно - за него. За...

- Игорька Данильченко.

Ксюшино лицо превратилось в глуповатую маску. Полуоткрытый рот. Ошарашенно выпученные глаза.

Дашин взгляд, будто ожегшись, отпрянул от лица подруги. Торопливей и громче застучало стальное сердце автомобильного двигателя. Казалось, ему тесно под железным капотом, вот-вот по жесткому панцирю забьют копытами все сто пять лошадей, втиснутых в утробу мотора, и, чтобы этого не случилось, Даша поспешно включила скорость. "Волга" рванула с места и, выскочив на дорогу, понеслась.

Равнина сменилась лесом.

Потом проскочили какой-то поселок.

- Как же так... - потрясенно выговорила одолевшая наконец растерянность Ксюша. - Как ты...

- Молчи...

- Но ведь...

- Молчи, Ксюша...




ГЛАВА СЕДЬМАЯ



1

Всего две газеты выписывал Олимпий Ужаков: местную областную и "Литературную газету". Просматривал их торопливо, небрежно, главным образом, с целью отыскать свою фамилию. Читал же лишь фельетоны, происшествия да критические статьи, и те по диагонали. Но вот недавно, в конце сезона, областной драмтеатр поставил спектакль по пьесе Ужакова "Анютины глазки". Заклепкин был на премьере, наговорил Олимпию кучу комплиментов, пообещав не мешкая написать восторженную рецензию, воздав должное драматургическому и поэтическому таланту Олимпия: пьеса была написана в стихах. В ожидании обещанной рецензии Олимпий каждое утро включал радио, прослушивал обзоры местных газет. Однако время шло, рецензия не появлялась, а Заклепкин застрял где-то в командировке. Разгневанный Олимпий перестал по утрам включать радио, но газету все-таки просматривал: а вдруг?..

В этот день газету принесли поздно, после полудня. Уверенный, что желаемого не найдет, Олимпий просматривал ее торопливо и небрежно. Каких-нибудь полминуты подержал перед глазами первую полосу и тут же перевернул. Еще полминуты - покончено со второй полосой. Третья целиком была занята письмами читателей под общим заголовком: "Экология души". На ее просмотр ушло еще меньше времени. Уже свертывая газету, Олимпий вдруг увидел свою фамилию. В заглавной статье "Поговорим о душе" довольно подробно разбирался репертуар местного Драмтеатра в минувшем сезоне. Две трети этого разбора посвящалось "Анютиным глазкам".

"Под конец сезона театр решил порадовать зрителей спектаклем "Анютины глазки" по пьесе Олимпия Ужакова, посвященной сорокалетию разгрома фашистской Германии. Как говорится, вовремя и к месту. Вот этим "вовремя и к месту", пожалуй, исчерпываются все достоинства пьесы и спектакля..."

Олимпий задохнулся от бешенства. "Как?.. Пьеса напечатана в журнале. Размножена и рекомендована министерством культуры. А тут... А этот... Какая-то газетенка!.. Сволочи!.. Мерзавцы!.. Исподтишка. В спину!.. Кто?.. Какая мразь?.."

Глянул на подпись.

- Данила Ильин. Хм! Не слышал. Не знаю. Нет такого!.. Липа! Кто-то прячется за дурацким псевдонимом...

Выпустил по адресу безвестного автора непечатное ругательство. Немного облегчил душу, снова принялся за статью... "Оставим в стороне поэтический уровень пьесы. Это не белый стих, не рифмованная проза... "Анютины глазки" - худший образчик конъюнктуры, а проще говоря, откровенная спекуляция на теме..." Далее шел краткий пересказ пьесы. Точный и как будто бы объективный, но выстроенный так ловко, снабженный такими едкими комментариями, что к концу пересказа становились ясными и очевидными надуманность сюжета, нежизненность конфликта, книжная ходульность характеров, И вывод: "Автору следовало бы знать: спекуляция всегда спекуляция. Будь то спекуляция джинсами, или дисками, или темой, это, говоря словами толкового словаря Даля, есть "предприятие по расчету, оборот из выгоды, для барыша..."

Олимпий окаменел. Еще никто не смел не то что публично, но и тет-а-тет сказать ему что-либо подобное. "Как же Заклепкин-то... Немиров... Как могли пропустить такую стряпню?.."

В начале писательского пути Олимпия Ужакова критики били не раз, больно и принародно секли за угодничество и торопливость, за худосочие и неряшливость его творений. Но то, за что секли его - приспособленчество, умение подать яичко ко Христову дню, - в конце концов и вывело Олимпия на профессиональную стезю, сделало ему литературное имя - пусть не шибко громкое, но все-таки имя. Неведомо как за рубежами

области, а внутри ее Олимпия Ужакова знали, и он очень и очень дорожил этой известностью и всеми силами подпитывал, подогревал интерес к своей персоне. Тут он не гнушался ничем: мог сам написать предисловие к своей книге, сочинить рецензию на собственное произведение, возвеличивал себя при любой возможности.

Затаенно, со все возрастающим нетерпением Олимпий Ужаков ждал своего звездного часа, когда в его честь грянут медные трубы, славя единственного, несравненного, великого... Но годы шли. На полках появлялись все новые и новые Олимпиевы творения, но ни одно из них не приносило ни славы, ни даже широкой известности.

Прочитывая чужие нашумевшие произведения, Олимпий без труда, походя обнаруживал в них уйму огрехов и яростно негодовал, читая о них хвалебные статьи... Ему казалось, он пишет не хуже, да что там - лучше, ярче всех этих лауреатов - живых классиков и пророков, но кто-то где-то тормозит, топит. Каждое свое новое произведение Олимпий начинал писать с уверенностью, что оно-то и станет вершиной, венцом его творений и наконец-то заслуженно вознесет автора на Олимп. Эту надежду возлагал он и на пьесу "Анютины глазки" - и на тебе...

Было с чего бесноваться. Бормоча и выкрикивая ругательства, Олимпий долго кружил по комнате, тяжеловесно и слепо. Потом подошел к телефонному аппарату.

- Да, - заклепкинским голосом откликнулась трубка. - Слушаю...

- Ты... Ты что же...так твою и раззтак... Вместо обещанной...

- Старик, притормози! Только вчера вернулся из командировки. Перед отъездом сдал рецензию Чугунову...

- Кто этот... Данила Ильин?

- Понятия не имею.

- Узнай!

- Узнай, - передразнил Заклепкин - У кого? Дина готовила полосу. Чугунов засылал. Ты их знаешь. Немы как могила Вот будут размечать гонорар...

- Я не собираюсь ждать, - зарычал Олимпий. - Ты мне...

- Не ори, старик! - неожиданно жестко и неприязненно осадил Заклепкин. - Не хочешь ждать, вали к шефу. Будь...

И короткие гудки подле уха.

Олимпий снова набрал номер Заклепкина, но отклика не дождался и швырнул трубку. Если бы похабная брань Олимпия могла сейчас достичь Заклепкина, от бедного заведующего отделом культуры не осталось бы и лоскутков. Однако рык и угрозы Олимпия слышали только стены (у них ведь тоже есть уши!), но они безмолвствовали, чем немало способствовали новому взрыву ярости.

Подстегнутый ею, Олимпий позвонил Чугунову.

- Слушаю, - недовольно буркнуло в трубке.

- Чугунов?! - заорал Олимпий. - Але! Чугунов?!

- Говори короче. Мне некогда: обсуждаем макет.

- Ты что, не узнал меня?

- Узнал. Говори короче или перезвони через полчаса...

- Кто подковал мою пьесу?

- На подобные вопросы не отвечаю, - неприязненно и тяжеловесно проговорил Чугунов. - Что еще?

- Кто таков Данила Ильин?

- Когда-нибудь познакомлю. Будь здоров...

Пока взбешенный Олимпий прикидывал, у кого все-таки узнать подлинное имя автора статьи, зазвонил телефон.

- Олимпий! Милый!.. - зазвенел взволнованный голос жены. - Ты читал?.. Почему молчишь? Боже мой!.. У нас только об этом...

- Чего базлаешь, телка? Дурра! Ты еше митинг устрой. Собери подписи! Включай хоть изредка свои куриные мозги...

И понес. Чем дальше, тем грубей, непристойней. Полосовал и сек бедную жену за неизвестного Данилу Ильина, за неучтивость Заклепкина, за небрежение Чугунова, за свой посрамленный драматургический и поэтический талант - словом, за все сразу . А та молча выслушивала. Не кинула трубку. Не возмутилась Не проронила ни слова. Когда же Олимпий, выплеснув накипевшее, задохнулся и смолк, жена сказала:

- Успокойся, милый. У каждого Моцарта есть Сальери. Чем крупней и ярче талант, тем больше у него врагов, тем лютее его ненавидят. Пренебреги! Будь безразличен и спокоен. Улыбайся и шути. Это наповал сразит твоих врагов...

Как всегда, жена давала верный совет, и Олимпий немного поостыл.

Потом он надел застиранную, выцветшую фирменную рубаху с короткими рукавами, потрепанные, но тоже модные джинсы, двухцветные кроссовки и поспешил на улицу. Просто так. Без цели. Потолкаться. Показаться. Чтоб видели все: его нимало не зацепило мнение какого-то подонка Данилы Ильина. "Надо быть выше... Быть над... Чтоб засматривали снизу вверх..." И он тянул руку даже полузнакомым людям. Улыбался и острил, Ржал по-жеребячьи так громко и грубо, что оглядывались прохожие. Заигрывал даже с малознакомыми женщинами, Войдя в кураж, сам заводил разговор о статье. Собеседник смущался, мямлил, а Олимпий, великодушно похохатывая, похлопывая по плечу, говорил что-нибудь вроде: "Во, сукин сын! А? Как он разнес мои ''Анютины глазки". Ловкач, парень! А спектакль, между прочим, на госпремию выдвигают. В "Театральной жизни" и "Совкультуре" лежат восторженные рецензии. Парадокс! Кругом парадоксы! Ха-хах-ах!.." Глядя в смущенные, изумленные лица случайных собеседников, Олимпий ликовал. "А вы думали как? Стукнули по носу, я и скис, лапки кверху?.. Дудки!.." Его нимало не смущало, что байку о выдвижении на госпремию и о восторженных рецензиях он придумал сам, на ходу. Придумал и тут же поверил в свою придумку, и каждому новому собеседнику добавлял к ней еще малую толику из того же источника. Одному в виде довеска досталось известие, что "Анютины глазки" будут ставить в Чехословакии. Другому: в Чехословакии и в ФРГ. Пока встретил еще одного знакомого, пьеса перешла границы старушки Европы, пересекла океан и оказалась в США...

Раздухарился Олимпий, прямо-таки вознесся на небеса. "Вот я каков!.. Вот как я вас!.." - выражало плоское, чуть скуластое широкое лицо. "Нас не сшибешь... Не закрючишь!.." - светилось в глубоких темных глазах, которые, будто остренькие буравчики, ввинчивались в лица прохожих.

Показное веселье Олимпия, видимо, обидело Судьбу, та подстерегла выпендролу на углу центральной площади и там нанесла еще один неожиданный, самый чувствительный, отрезвляющий удар,

Едва Олимпий ступил на площадь, как увидел идущего навстречу Матвея Алексеевича Фролова. До сих пор они и встречались редко, и разговаривали мало, и Матвей Алексеевич никакого внимания творчеству Олимпия не выказывал. А тут вдруг остановился, подал руку.

- Сочувствую вам. И негодую вместе со всеми. Так ошельмовать отличный спектакль. Подвергнуть сомнению идейно-художественный уровень прекрасной пьесы... Я уже звонил Немирову. И в отделе пропаганды обкома говорил. А главное, чьими руками?

- Чьими? - насторожился Олимпий.

- Вы в самом деле не знаете?

- Мне как-то безразлично... - начал было Олимпий, да, столкнувшись взглядом с Фроловым, смешался и умолк.

- Своих врагов надо знать так же, как и друзей, - наставительно проговорил Матвей Алексеевич. - Этот пасквиль настрочил небезызвестный вам Илья Ме...

- Мещерский! - ахнул Олимпий.

- Он самый!.. Илья Данилович стал Данилой Ильиным. Не сомневайтесь: первоисточник вне подозрений. Надеюсь, вы изыщете способ прищемить хвост гнусному пасквилянту...

Матвей Алексеевич еще говорил и говорил, но Олимпий не слушал. Пробормотав что-то маловразумительное, он распрощался с Фроловым и ринулся, не ведая куда и зачем. Просто он не мог спокойно стоять, ему надо было двигаться, шевелиться, чтобы хоть как-то сбить пламя злобы, полыхавшее в душе...


2

Инна Вячеславовна всегда чуяла приближение беды. Она угадывала надвигающуюся грозу, как прирожденный таежник - близость зверя - без видимых примет, чутьем.

Все началось с необъяснимого беспокойства, для которого, казалось бы, не было причин. Канула в лету нашумевшая история с Валеркой. Приближалась Дашина свадьба. Матвей непременно что-нибудь придумает, чтоб окончательно обезвредить того прохвоста. Такие штуки он умеет проделывать тихо и аккуратно.

Но необъяснимое, щемящее душу беспокойство не проходило. Вроде бы что-то было неверно сделано, ошибочно решено, опрометчиво сказано. Но что? Неведомо. Это неведение лишь усугубляло тревогу, порождая колкую неуверенность в завтрашнем дне и в себе.

Сколько душевных сил расходовала Инна Вячеславовна на то, чтобы скрыть от ближних одолевающее предчувствие беды, казаться прежней - веселой, беспечной, самоуверенной. Именно ради этого она и затеяла двойной семейный праздник: крестины внучки и помолвку дочери. Матвей Алексеевич радостно воспринял задумку жены и включил в подготовку праздника всю свою королевскую рать. Испытанная, надежная машина закрутилась в заданных оборотах, не пробуксовывая, не сбиваясь с ритма.

В назначенный воскресный день, теплый и солнечный, с раннего утра потянулись автомобили к даче Фроловых. Первым прибыло семейство Немировых: Светлана Романовна, Никита Иванович и Ксюша. Подруги нежно расцеловались. Мужчины обнялись. А Ксюша сразу кинулась на поиски подходящей посудины, чтобы поместить в нее огромный букет роз, который они привезли.

Потом появились Раиса Егоровна с мужем и Игорьком. Высокий, сутуловатый Игорек мог бы достойно занять место в витрине самого фешенебельного магазина зарубежной фирмы. От ботинок до очков - все на нем было импортное, фирменное, самое модное и дорогое. Окинув взглядом огромный, накрытый слепяще-белой скатертью стол, сверкающий хрусталем и фарфором, Раиса Егоровна воскликнула:

- Зэтс самсинг!.. Узнаю размах и почерк Инны Фроловой!.. Ай ванда, где же май лав, моя милая невестушка?

- Мама, - укоризненно пробурчал Игорек, - ты же обещала не блистать знанием английского языка.

Подъехала еще машина. Из нее вышли Даша, Валерка и Жанна с младенцем на руках.

- Чанг! Ко мне! - негромко скомандовала Даша.

Чанг выпрыгнул из машины, подошел к девушке и покорно сел у ее ног.

- Всем! Всем! Доброе утро! - озорно прокричала Даша.

Этот возглас, как сигнал утренней побудки, разом разворошил и развеселил всех. И будто специально приуроченная к этому моменту, загремела музыка. Из прикрепленных к деревьям стереофонических колонок хлынула песня Аллы Пугачевой о старинных часах.

Сценарий помолвки Инна Вячеславовна обдумывала долго. Заглянула в книгу "Старинные русские обряды", побеседовала с бабулей - соседкой по квартире, вдоволь пофантазировала. Что ее заставило воскресить давно забытый обряд? Никто из близких толком не знал. Всем казалось, помолвка затеяна ради того, чтоб доставить удовольствие Даше и Игорьку. Так оно внешне и выглядело. Но была еще одна невидимая и неведомая другим причина. До сих пор Инна Вячеславовна верила и не верила в близкую свадьбу дочери. "Нет, тут не любовь, - не впервой думала она, глядя на жениха и невесту, - что же тогда? Месть тому?.. Выход из безвыходного положения?.. Очередной фортель взбалмошной себялюбки?.." Шарила и шарила вокруг, но так и не нащупала ответ, хотя и чуяла: тот был где- то вблизи...

Неясность всегда угнетала и нервировала Инну Вячеславовну. А тут еще воскресенье Мещерского. От этого типа жди любой пакости. И Даша всегда может выкинуть такое коленце - нарочно не придумаешь. Желание оградить себя от этого, взнуздать и стреножить своевольную Дашу и было тайной, но главной причиной помолвки.

Задумка удалась на славу, еще раз продемонстрировав и материальные возможности, и организаторский талант Инны Вячеславовны. Были красивые, прочувствованные речи. Родители жениха щедро одарили невесту. Родители невесты преподнесли дорогой подарок жениху. Молодых зацеловали, засыпали цветами, заставили трижды поцеловаться. И все это под хрустальный перезвон высоких, ручной работы, бокалов, под непрестанную пальбу из среброголовых бутылок шампанского, под песни самых модных ансамблей и певцов.

Потом, пока жарился шашлык и кипели в масле чебуреки, была долгая музыкальная пауза, которую каждый заполнял по своему вкусу. Кто танцевал, кто гонял бильярдные шары, а кто беседовал.

Никита Иванович и Даша играли на бильярде, играли вяло, и безразлично. И разговаривали вроде бы так же неохотно и равнодушно, но это было показное безразличие. Они не хотели обидеть друг друга, потому говорили медленно, раздумчиво, бережно, как нечто хрупкое, укладывая слова в короткие, расплывчатые предложения. Фразу от фразы отделяли приметные паузы, иногда очень длинные. Собеседники настороженно вслушивались не только в смысл речи, но и в интонацию. Они разговаривали так, будто от одного неловкого или неосторожного слова что-то могло взорваться и взлететь на воздух,

- Значит та-ак... - раздумчиво цедил Никита Иванович, оглядывая раскиданные по бильярдному полю шары. - Та-ак... Та-ак получается. Мосты спалили... Якоря обрезали... Кхм!.. Кхм!.. И все-таки...

- И все-таки бейте. Ваш черед...

- Шесть луз, и все настежь... Какая же это битва?..

- Бывает, и в открытые двери надо ломиться. Бейте...

- Мало ли что бывает, на это нельзя рассчитывать. На авось далеко не уедешь...

Никита Иванович наклонился над бильярдным полем, левую руку с кием положил на зеленое сукно, прицелился глазом и сильно ударил по шару. Тот резким щелчком загнал другой шар в лузу, а сам вылетел за борт.

- Нужна гармония желаний и возможностей, - сказала Даша, возвращая оба шара на зеленое поле.

Легко и невесомо склонилась над бильярдом. Короткий четкий взмах руки. Звонкий чмок столкнувшихся шаров, и оба исчезли в лузе.

- А говорят, за двумя зайцами не гонись, - усмешливо сказал Никита Иванович, извлекая забитые Дашей шары.

- Не всякому слуху верь.

- Вот я и не верю. Своим глазам не верю. Своим ушам не верю. Можно кого-то обмануть. Перехитрить. Заморочить голову... Но себя-то. Себя-то!..

- Какой же вы друг? - с болезненной усмешкой воскликнула Даша. - Вы - двурушник!..

- Двурушник, - с пугающей искренностью подтвердил Никита Иванович. С треском вогнал шар в лузу и медленно пошел вокруг стола, высматривая подставку. - Подтверждаю и каюсь. Казнюсь. Но как сменить кожу?.. Как стать другим: однозначным и чистым?.. Не знаю!.. Не мо-о-гу!.. Не получается... Прожитое - не за кормой. Оно - в нас. В крови. В памяти. В привычках и вкусах. Его не вытряхнешь, как пыль из ковра. Не вытащишь, как занозу из пальца. Оно может сгинуть и умереть только вместе со мной!.. Запомни это. И никому не верь, что можно начать жизнь сначала. Только перекувырнувшись вверх колесами, можно отлепиться от дороги!.. - Пригнулся. Ударил по шару. - Бей!

Оглушенная его признанием, Даша медленно выговорила:

- Не вижу цели.

- Все ви-и-видишь... Понимаешь. Боишься... Не сужу. Хотя мне и больно. Больно, черт побери, потому что люблю и тебя, и...- Прерывисто и глубоко вдохнул. - Ты бьешься в клетке, а я ломаю крылья. Ушибаюсь и ранюсь... Смотрю на тебя и вижу свою молодость... Ах каким я был конармейцем!.. - Горько вздохнул. Тряхнул головой. - Попробуй вон того свояка в правую лузу...

- Почему был? - она выделила интонацией последнее слово! - Вы и теперь...

- Нет, Даша... Нет... Какой там конармеец!.. Приспособле-

- нец!.. Прилипала!.. - Длинно, с присвистом, выдохнул. - Вот он - да! - Их взгляды сшиблись и не разлетелись в стороны, и, глядя ей прямо в глаза, с неподдельной тревогой Никита Иванович воскликнул: - Но боюсь!.. Боюсь! Не дай бог, сломается или согнется... Не дай бог...

Со стороны поглядеть на них - отдыхают люди, развлекаются, гоняют желтые шары по зеленому полю, гоняют и разговаривают ради приятного времяпровождения. Шары, сталкиваясь, звонко щелкают, мягко бьются о борта, то бесшумно скатываются в лузы, то с треском влетают туда. Музыка с танцплощадки словно отгораживала игроков от окружающего, но разговаривать не мешала.

Круглая танцплощадка была с дощатым полом. На ней танцевали Марат Аркадьевич с Ксюшей и Жанна с Игорьком. То ли оттого, что стала матерью, то ли по иным причинам, только за последнее время Жанна приметно переменилась к лучшему: слегка пополнела, исчезла угловатость движений, походка и жесты стали плавными и мягкими. Но не это было главным. Из характера Жанны напрочь улетучились неуверенность, стремление уважить, угодить, подыграть. Бог знает, каким путем, но она все-таки взяла верх над мужем, теперь Валерка разговаривал с ней, как со старшей, согласно кивал, поддакивал и всячески норовил выказать добрые чувства. Круто изменила свое отношение к невестке и Инна Вячеславовна. Ни высокомерия, ни ледяной надменности не позволяла она теперь в отношении Жанны. Эта золушка на глазах превращалась в принцессу. Ее стипендия вкупе с мужниной зарплатой едва дотягивала до двухсот рублей в месяц. Разницу между этой суммой и бюджетом принцессы безропотно принял на себя Матвей Алексеевич...

Танцевала Жанна легко, красиво, темпераментно. Чтобы не отстать от партнерши, Игорьку пришлось поднатужиться. Он раскраснелся, вспотел, но не упускал случая перемолвиться с Жанной.

- Какая ты красавица! Я был бы счастливчиком, если бы...

- Паси свою невесту, счастливчик, да из виду не теряй: уведут!

- Теперь не уведут!..

- Самонадеянность - сестра глупости.

- Все-таки я надеюсь...

- Почаще голову щупай: не приметишь, как рога вырастут...

Пожалуй, веселей и азартней всех звучали голоса на площадке, где три подруги и Матвей Алексеевич гоняли волейбольный мяч. Тут, как всегда, тон задавала Инна Вячеславовна. Сегодня она была в ударе: праздник удался на славу. Сейчас под горячее все еще выпьют, потом можно вдоволь попеть. А на загладку хозяева приготовили гостям неожиданный и приятный сюрприз. Матвей Алексеевич привез из Москвы японский видеомагнитофон. Гости увидят "Декамерон". Вот будет восторгу!..

Когда волейболистам надоело прыгать и махать руками, подружки уселись рядком под яблоней и принялись шушукаться, а Матвей Алексеевич, решив хватить кружку холодного кваску, удалился. Приметив Валерку на веранде дачи, повернул, к нему. Сын был угрюм и чем-то обижен.

- Чего от людей прячешься? - спросил Матвей Алексеевич. Спросил неприязненно, хотя и не хотел этого. Валерка, уловив неприязнь, буркнул:

- Я тебе мешаю?

- При чем тут "мешаю"? Пора включаться в нормальную жизнь. Потихоньку снимай ограничители. Покрутись среди людей. Потанцуй. Поиграй в бильярд или в шахматы.

- Я свое отыграл, - раздраженно и резко сказал Валерка, и лицо его покривила злобная гримаса.

- На кого злишься? К кому претензии ? - неожиданно жестко и требовательно спросил Матвей Алексеевич. - Зачем ты полез на этого мужика? Ну? Чего молчишь?!

- Я не помню... - побито выдавил Валерка. - Ничего не помню.

Он лгал. Матвей Алексеевич понял это. Понял и одобрил. Уж если здесь сейчас он "не помнит", то... сказал примирительно:

- Не помнишь, значит, не помнишь. Ничего не попишешь. И не вспоминай. Так лучше. Тебе, мне, всем... Понял?

- Угу...

Крутился праздник.

Весело и беззаботно крутился.

Проворные ловкие руки безымянных женщин меняли посуду на столе, подносили закуски и напитки, вкладывали в магнитофоны кассеты с записями модных песен... А за столом пили за помолвленных, за новорожденную и ее родителей, за дружбу, за... Да за что только не пили. Они любили и умели выпить. Мастера были повеселиться: каламбурили, декламировали стихи, рассказывали анекдоты, забавные истории, дружно и громко смеялись...

Да, праздник удался. Но если бы где-то рядом был сторонний, трезвый наблюдатель, который неусыпно держал бы в поле зрения всю компанию, он мог бы приметить, что время от времени то один, то другой гость как бы выпадал из этого веселого тесного круга, вдруг словно бы отчленялся, отходил от веселящихся и от веселья и на какое-то время словно бы погружался в себя, становясь сосредоточенным и задумчивым. Странно, но подобное происходило и с хозяйкой этого блистательного праздника - Инной Вячеславовной. И причиной было предчувствие беды. Иногда женщине казалось: она прямо-таки слышит, как проклятая ходит вокруг этого веселого застолья, кружит и кружит, и каждый ее новый круг становится все уже, уже...


3

Ну что, Даша, загнала-таки тебя судьба в цейтнот, в глухой, темный угол, толкнула к нелюбимому, нежеланному... Он - добрый. Не обидит. Не притеснит. Не приневолит... Разве этого мало? А любовь... Любовь... Где она? В кино да в книгах. Да в потайной заветной глуби твоего сердца.

Как же так, Даша? Столько лет ждала, рвалась и верила, а когда наконец сбылось, свершилось, сама... своими руками... В глаза ему не глянула. Сердце не спросила... Гордыню потешила. Характер показала. Маменьке угодила...

Тяжелы тебе эти раздумья. Не хочется бередить, тревожить душу. Оттого и спешишь спрятаться за ширму рассудочности: "Ай, да, может, и не было никакой любви. Пригрезилось. Желаемое за действительность..."

И почти всегда в этот миг долетает из темноты негромкий, неповторимый, единственный голос: "Два скакуна в одной упряжке. Два факела в одной руке..." Это тебе, Даша, любовь мстит за то, что в ней усомнилась. И тут же возникает перед глазами ночной пришкольный сквер, прошитый слепящими лучами поднятого на высоком столбе "сириуса"... Слышишь, как шелестит листва? Железная дверка телефонной будки скрипит, будто каркает. И вот он, незабываемый голос: "Расцеловать бы тебя, сукин сын..."

И с закрытыми глазами ты видишь его лицо. Запавшие щеки. Добрые улыбчивые губы. Жаркие глаза притягивают, любят, молят: "Постой... погоди... полминуточки..."

Чего ж ты теперь заламываешь руки? Никто ведь не неволил. Сама. Сама... Зачем убежала?.. Почему не подошла?.. Не протянула руку... Разлучившее вас ничтожно мало, невесомо и глупо. Теперь тебе самой хочется переиграть... Чего ж оттолкнула любимого? Перечеркнула. Наступила... Ах, да - вытрезвитель?.. Но разве он похож на пьяницу? В то утро он сказать что-то хотел тебе. Что-то очень-очень важное. Отчего не выслушала? Тут бы и протянуть руку, помочь, поддержать, а ты?.. Знаю, со всех сторон давили на тебя: родители, Валерка, друзья. Чуть не загнали в петлю... А ведь можно было не в петлю, а в дверь. Отказаться от роскоши, от дачи и "Волги". Крест на все, и об руку с любимым в новую жизнь...

- И надо было... Надо было!..

Ах, все мы умны задним умом. "Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны..." Это Никита Иванович взбаламутил. Провокатор! Двурушник! Чего ему надо?.. А Раиса Егоровна... Тогда... Ночью. Они видят, понимают, а ты?.. "И я вижу. И я понимаю. Но... Игра сыграна. Как ловко мать подстроила эту помолвку. И колечко на руке. И трезвон на весь город. Зачем убежала тогда?.."

Катилась к рассвету ночь. Неслышно, неприметно катилась. В черной пустоши, как птица в клетке, билось невидимое и неугомонное сердце стоящих в холле напольных часов. На равные мелкие доли дробили они время. Дробили и откидывали крошево прочь. "Тик-так", - отсечена секунда от жизни. "Тик-так", - еще одна секунда скинута в небытие. "Тик-так... Тик- так... Тик-так..." Нескончаемым потоком, неудержимой лавиной катятся в черноту секунды. Невозвратимые. Неповторимые. Счастливые и грустные. Сладостные и горькие. Вместе с ними уплывают желания и надежды. Можно остановить часы. Но время...

"Тик-так..."

"Тик-так..."

"Тик-так..."

Ближе... Ближе... Ближе день тринадцатое сентября. Неотвратимый день свадьбы...

Кто-то выдергивал и выдергивал нити из черной завесы ночи за окном, и та все приметней редела, становясь серой, потом белой. Как гнилая мережа, беззвучно и скоро расползалась, рассыпалась ночная завеса, в комнате быстро посветлело, а Даша все ворочалась и ворочалась на постели. Сто раз говорила себе: "Все, спать", смыкала ресницы, расслаблялась и вроде бы начинала засыпать, но в самый последний миг бодрствования в размягченное дремой сознание вдруг вползала еще не ясная, не имеющая словесного выражения мысль, даже не мысль, а крохотный зародыш мысли. Махоньким острым коготком впивался в мозг, и тот мгновенно стряхивал сонливость, а ничтожно малый зародыш вдруг прорастал тревожной мыслью все о том же. И снова Даша бежала по тому же кругу и возвращалась туда, откуда начинала бег...

Вздыхала. Бормотала. Ворочалась...

И пес не спал. То и дело подходил к дивану, клал на подушку тяжелую лобастую голову, долго и громко принюхивался к чему-то. Даша накрывала ладонью собачьи глаза, пес затихал, успокаивался.

- Иди спать, Чанг. Слышишь? Спать...

Он уходил. Тяжело укладывался на подстилку, но не спал и, едва Даша начинала возиться, снова поднимался, и все повторялось.

Где-то около пяти утра Чанг вдруг встрепенулся, встревоженно вскочил с подстилки, и тут же тоненько свистнул телефон.

Даша схватила трубку.

- Слушаю.

- Даша... Дашенька... - Ее окатило нестерпимым жаром, дыхание прервалось. - Не клади трубку. Слышишь? Пожалуйста, не клади... - Она перевела дух, еле проглотила запечатавший горло комок, - Я знал, ты не спишь. Чувствовал... Загадал... Я люблю тебя. Слышишь, люблю!.. - Надо было, ничего не говоря, положить трубку. Она не положила: "Пусть поговорит последний раз". - Если б ты знала... Чуть забудусь, вижу тебя. Руки твои. Губы. Глаза... Потом всю ночь не могу уснуть. Живу - для тебя... Креплюсь - для тебя...

- Поздно - хрипловато выговорила она. Лицо ее страдальчески покривилось. - Совсем поздно...

- Нет-нет! Не выдумывай!.. Пока мы живы - не поздно... Я все знаю. Помню... Тринадцатое сентября, в день моего рождения... Тринадцатое сентября!.. Мы оденем в волшебный наряд эту несчастливую цифру. Мы зажжем ее изнутри. Она вспыхнет факелом.

- Ты бредишь...

- Прости и забудь все недоброе. Жди и верь! Слышишь?.. Жди и верь!.. Любимая... Единственная... Жди...

Даша долго сидела на постели, как младенца прижимая к груди пищащую трубку. Бесшумно положила ее на аппарат.

- Жди и верь... Милый...

Улыбнулась просветленно. Легла. И тут же заснула крепким, легким, сладким сном...


4

Когда Мещерский после работы пришел в общежитие, вахтерша в ответ на его "добрый вечер" сказал:

- Тебе какой-то мужчина названивает. Раз пять звонил. Шибко серьезный. Сказал, в десять опять позвонит, чтобы ты был тут, возле телефона...

Сбегал Илья в буфет, поужинал и ровно в десять появился у столика вахтерши.

Зазвонил телефон.

- Бери, бери, - сказала вахтерша, кивая на телефон.

- Але!

- Кто?! - ударил в ухо зычный, грубый голос. - Кто говорит?

- А кто вам нужен?

- Мещерский?

- Он самый.

- Ты меня узнаешь?

- Естественно. Своих классиков надо знать и по облику, и по голосу. Чем могу служить?

- Надо нам повидаться.

- По какому поводу?

- Хочу плюнуть в твое свиное рыло!

- Хочешь плюнуть в свиное рыло - ставь перед собой зеркало и плюй...

Положил трубку. Сказал вахтерше:

- Будет еще звонить, скажите, пожалуйста, нет меня в общежитии.

А настроение испортилось. Товарищи по комнате давно уснули, а он все ворочался, вздыхал, курил, думал. "Зачем связался с этой статьей, приплел спектакль по пьесе Олимпия? Все Чугунов…"

Как-то в обеденный перерыв нагрянул к ним в бригаду высокий, смуглый, верткий как уж незнакомец. И сразу от входа затрубил:

- Товарищи рабочие! Наш театр приглашает вас на спек-

- такль "Анютины глазки". Это спектакль о мужестве и героизме сибиряков, о силе любви...

И минут пять обстреливал обедающих рабочих громкими, высокопарными фразами, из которых следовало,что пьеса - шедевр отечественной драматургии, а спектакль - вершина современного театрального искусства. Его горячая речь зацепила женщин, и те закричали:

- Идем в театр! За лето ни одного культмероприятия!..

- Идем так идем! - успокоил их Роберт.

- Отлично! - воскликнул смуглоликйй незнакомец и тут же вручил Роберту билеты на всех членов бригады вместе с их мужьями и женами.

- А деньги? - поинтересовался Роберт.

- Деньги за вас постройком заплатил...

В театре Илья встретил Чугунова. Тот утащил Илью в директорскую ложу, усадил рядом и принялся дотошно, с пристрастием выспрашивать о житье-бытье... В антракте Чугунов спросил:

- Как спектакль?

- Профанация темы, точнее, спекуляция темой, - сердито ответил Илья. - Театр можно понять: нужно яичко к Христову дню, но простить нельзя! Скороспелка, даже если она в стихах и под таким знаменем, как сорокалетие Победы...

- Слушай... Напиши рецензию.

- Только этого мне не хватало. Ты же знаешь наши отношения с Олимпием. Подумает, свожу счеты...

- Пусть думает, что хочет. Заклепкин на Олимпия руку не поднимет. Наши патентованные критики побоятся связываться: охамит, любую гадость скажет, а кому хочется?

- И я об этом не тоскую, - засмеялся Илья.

- Ну, хорошо. Не надо рецензию. Шеф тебе звонил насчет статьи в полосу "Экология души"?

- Угу.

- Уговорил?

- Почти.

- Вот в нее и вмонтируй. Отлично ляжет. Без передержек. Грамотно, объективно.

Уговорил Чугунов. В тот же вечер, по горячему следу, Илья сочинил статью. Чугунов клялся никому не раскрывать псевдонима Илья Данилов. Но... "нет ничего тайного, что не стало бы явным"...

Хамский наскок Олимпия больно зацепил Илью. И больнее прежнего заныло сердце: "Эх, Даша..."

И тут же перед ним встал ее образ... Сперва он увидел подбородок и губы. Необыкновенно ярко и близко увидел. Потом очертилось все лицо. Тонкое, нервное, смуглое. Озорным огнем вспыхнули большие блестящие черные глаза...

Нет. Они никогда не расставались. Она всегда была тут. Рядом. С ним. В нем. Он нес ей свои боли, и беды, и радости. Шел за советом и поддержкой. Лелеял ее и ласкал. Во снах и в мечтах. Она была сердцевиной его бытия, основой его жизни... Та неожиданная ночная встреча у телефона-автомата лишь утвердила мысль: случившееся - не крах, коварный сбой, который скоро минует. Дашины слова о близкой свадьбе сделали необоримой эту мысль. "Два праздника в одной обойме. Два скакуна в одной упряжке. Два факела в одной руке!.." Тогда он выкрикнул это, не думая, но, подумав, не раскаялся, не усомнился, напротив, уверовал: так будет! Почему? Каким образом? Эти вопросы даже не возникали. Они были не нужны. Ибо тут владычествовал не рассудок, здесь повелевала любовь. Она и не дала Илье уснуть в ту ночь, на рассвете сорвала его с постели. Сорвала и кинула к телефону - единственному в общежитии автомату, установленному в коридоре на пятом этаже.

Телефон был поврежден.

Илья кубарем скатился к вахтерше. Та безмятежно спала в своем закутке. Будить ее Илья не посмел.

Из комнаты он вылетел как на пожар: босой, без майки, в легких трикотажных тренировочных брюках. В таком виде выскочил и из общежития, - выскочил и понесся по улице к ближайшей телефонной будке. Никогда не бегал он так легко и быстро. Не бежал, а словно летел. Мимо ошарашенно прянувшей в сторону дворничихи. Под самым радиатором возмущенно загудевшей мусоровозки. Сквозь легкий белесый туман, который наплывал на город от реки. "Она ждет... Ждет..." - вот единственная мысль, которая билась в нем, подхлестывая и погоняя.

Он бежал пружинисто и легко. Широкими скачками. Бежал, не уставая, не задыхаясь. Он мог бы бежать бесконечно долго и далеко, потому что бежал к ней. Как безнадежно глуп и туп был он, позволив ей оттолкнуть себя. Надо было увидеть. Рассказать. Распахнуться. Она бы поняла. Поверила. Потому что

и она любила. И сейчас, через минуту, через несколько мгновений, сойдутся берега. Снова они будут вместе. Теперь навсегда. Навеки.

Он не взял с собой ни копейки. Потерянный стоял подле автомата и чуть не плакал. Сорвав трубку, прислушался, аппарат призывно и басовито гудел. "Господи, - мысленно прошептал он, - соверши чудо, - и начал медленно крутить телефонный диск. Поворот. Еще поворот. Четвертый. Пятый. И замер, ожидая, что вот сейчас щелкнет что-то и аппарат замрет. Действительно щелкнуло. Но вместо провальной, гибельной тишины послышался ее ждущий, тоскующий голос:

- Слушаю...


5

Обычно в дорогу - долгую ли, короткую ли, все равно - Олимпий собирал себя сам. Делал это торопливо и небрежно. Кинет в портфель пару рубах, смену белья, мыло, зубную щетку, электробритву - вот, пожалуй, и все, и окончены сборы, и можно в путь. Показная небрежность, порою неряшливость давно стала привычкой Олимпия. Он был глубоко убежден, что истинно творческая личность должна и внешностью, и манерами, и поведением сразу и приметно выделяться из обыкновенных людей. Потому-то ворот его рубахи, порой далеко не чистой, был всегда расстегнут, так же как и пиджак. Брюки не глажены. Ботинки не чищены. Брился он тоже далеко не регулярно.

На сей раз свой дорожный чемодан Олимпий укладывал тоже сам, но делал это неспешно и очень тщательно, чем сразу привлек внимание жены, и та заволновалась, заходила по квартире кругами и восьмерками, то и дело норовя пройти мимо Олимпия, заглянуть в чемодан: что еще положил муженек?

Высокая, расплывшаяся так, что при каждом резком движении трещали юбка и блузка, она долго собиралась с духом, чтобы начать атаку. Знала, что потерпит поражение, поприбавит душе горечи, знала наверняка, а все-таки готовилась к нападению, выжидая удобный миг.

Похоже, Олимпий уловил намерение жены, насупился, то и дело вонзал в нее остренькие жальца своих буравчиков-глаз, но молчал, то ли надеясь на мирный исход, то ли подкапливая ярости для сокрушительного контрудара. "Разгулялась толстозадая телка, - распалял он себя. - Сейчас пришьется, что да почему. Ну, я ей врублю сегодня. Открытым текстом..."

Когда они познакомились, она была студенткой третьего курса, а он только что поступил, отслужив два года в армии. Тогда его звали Евлампием. Он стыдился своего старомодного имени и всем объяснял, что так его назвал дед - "старорежимный кержак и самодур". Молодой Ужаков был до отказу начинен необузданно грубой плотской силой. Целовал, так до боли. Обнимал так, что косточки похрустывали. Во время четвертого свидания он потребовал, не попросил, а именно потребовал то, чего всегда желает получить мужчина от женщины. Когда же она, смятенная и растерянная, попыталась увернуться, выскользнуть, он грубо, силой сломал ее, получив желаемое. Был он яр, неукротим и свиреп в страсти, на ее теле почти всегда темнели синяки. Когда она забеременела, они поженились. Она перевелась на заочное отделение, устроилась на работу, а он продолжал учиться. Подруги исправно сообщали ей о любовных похождениях мужа. Он сперва отнекивался, открещивался, а однажды, припертый к стенке, грозно посверкивая буравчиками сузившихся глаз, сказал:

- Я мужик веселый. Люблю баб. Шибко люблю. Сама знаешь. К юбке своей меня не пришпилишь. Да и твое от тебя не убудет. Хватит и еще останется. Решай.

Она плакала, упрекала. Стыдила и молила. Но терять его не хотела. Олимпий потискал ее, помял, поурчал, как кот у аквариума, и ушел. С того разговора и начался ее бесконечно долгий, унизительный путь на Голгофу. После вуза, превратясь из Евлампия в Олимпия, сменив десяток профессий, обретя пятерых детей и став наконец писателем, Ужаков не остепенился, а она притерпелась, привыкла и хоть вспыхивала иногда, но ненадолго.

Через несколько часов Олимпий улетит в Крым, в Дом творчества, на целый месяц. И будет он там не один. Нет, не один. Она не могла назвать имя той, которая разделит с ним постель, но в ее реальности не сомневалась. Снедаемая ревностью, и завистью, и злобой, она металась по квартире, выискивая лишь малый повод, чтоб начать скандал. Знала: все синяки и шишки достанутся ей, а все равно рвалась к нелепой, постыдной схватке. Вот она приметила, как он укладывает в чемодан светлые шорты, и кинулась в бой...

- Шорты-то зачем ? - спросила неприязненно. - Это же не в огороде разгуливать. В шортах по Ялте...

- Отцепись, - буркнул Олимпий.

Но она уже не могла отцепиться. Фитиль был подожжен, пламя стремительно подбиралось к взрывчатке.

- Собираешься, как красна девица! Полный чемодан тряпок. Опять с собой какую-нибудь...

- Не ски ногами! - грубо прикрикнул Олимпий.

Он любил такие вот ветхозаветные, давно вышедшие из употребления словечки и словосочетания. Обычно они действовали на жену отрезвляюще, но на сей раз вызвали обратную реакцию.

- Чего ты орешь на меня?! Превратил жену в батрачку и орешь!.. Выступления. Встречи. Статьи о нравственности. Тьфу!.. Знали бы твои читатели и почитатели, каким путем выбиваешь ты свою популярность и славу...

- Цыц!! - заорал Олимпий. И кулаком на жену замахнулся. - Не веньгай! Эх!.. Раскудахталась... Не нравится - не держу. Собирай шмутки и выметывайся...

- Сам выметывайся! - взвизгнула жена. - У меня пятеро...

- Всегда готов, - прохрипел Олимпий и так захлопнул крышку чемодана, что тот хрустнул. - Я тебе не раз предлагал. Забыла? Но только чтоб вдогонку мне не скулить.

- Ну, давай, давай... Теперь что ж... Теперь можно. Как же! Когда я батрачила на тебя... И работала. И малыши на руках. По ночам перепечатывала твои рукописи, которые никто не издавал. А ты творил... Забыл!.. Пять лет волочила тебя на своем хребте...

Плоское, с приметными скулами лицо Олимпия позеленело, глаза-буравчики жалили и кололи жену, но он молчал, решаясь на что-то. Решившись, скомандовал:

- Стоп! Кончай панихиду! Сядь и слушай!..

Она смолкла, пскорно присев на уголок дивана подле уложенного чемодана Ждущим взглядом уставилась на мужа. Пухлые щеки дрябло обвисли, кровь отлила от них, и они посерели. Еще крепкие и яркие губы кривились. Глаза стали медленно наливаться влагой.

Олимпий как-то странно прокашлялся, будто прорычал, заговорил неторопко, с растяжкой, выпячивая "о".

- Мокрядь не разводи. Не в новизну. Ты - баба умная. Потому буду с тобой напрямки... Зачем не видишь, мне полста.

Хоть винтом их завинти, тридцатью не обернутся. С чем к этому рубежу причалим? Собрания сочинений не предвидится. Двухтомник избранных и тот не светит. Не монографию, хотя бы худенькую брошюрку о жизни и творчестве... Ни охотника написать таковую, ни в издательском плане... И ведь не в том дело, что нечего было бы издать, не о чем было бы написать... Шесть поэтических сборников. Четыре романа. Пару томов публицистики. Наконец, пьесы...

Тут он сел на любимого конька и - по морям, по волнам... Голос зазвучал трубно, Олимпий бронзовел на глазах - и ликом, и фигурой. Осененная отраженным сиянием бронзовеющего Олимпия, и жена распрямила плечи, подобрала округлый, пухлый живот, став чем-то неуловимо похожей на своего владыку и кумира, который уже не говорил, а вещал сто раз слышанное ею.

Уравняв себя в таланте, мастерстве и значимости с великими писателями современности, Олимпий позволил себе сделать краткий передых. Закинув руки за спину, прошелся перед женой и раз, и два, и три, потом тяжело опустился в кресло, положил ногу на ногу, длинно и громко вдохнул и голосом усталым и минорным медленно выговорил:

- Думаешь, мне не обрыдла эта игра? Кабы волен был, послал бы всех к такой матери, забился на какую-нибудь заимку, при речке, у тайги. Ружьишко... Наметку да бредешок, и... пусть горит весь белый свет синим пламенем... Вот бы радость-то... Вот волюшка... Твори как бог на душу положит!.. - Надолго умолк. Вздохнул тягостно и громко. Прижал ладонь к насупленному лбу. Досадливо крякнул. - Не мо-гу!.. Чую... бродит во мне дар божий, могутный и светлый дар. А вылиться в желанную форму не может. Вот-вот кажется, еще чуть-чуть, малый останний штрих, и готов шедевр... А на этот останний мазок ни сил, ни таланта, ни времени... И опять комом! И снова серо... плоско... банально, мать твою... Чего не хватает? Уверенности! Смелости!.. Сидит во мне раб плебей, оседлал мою душу, взнуздал мои чувства, и ни-ни!.. Не смей! Еще только заголовок вывел, а он уже поводья тянет: Это не пропустят...", "Об этом нельзя", "На кого замахиваешься?"... Другим надо родиться. Не здесь расти... Но дважды не рождаются! По новой жизнь не начинают!.. Вот отсюда и танцуй, моя дорогая...

"Моя дорогая" - эти слова сорвали ее с земли, взметнув под самые небеса. Она улыбнулась просветленно, привстала чуть, готовая кинуться на шею своему живому богу.

- Сиди!.. - тяжеловесно и грубо обронил он, мигом остудив ее порыв, воротив на землю.

Она побито опустилась на прежнее место и затихла, став прежней. Олимпий покривился, фукнул коротким, чуть приплюснутым носом.

- Я тебе говорил: не скись! Скажи, чем можешь помочь, чтоб я пришел к юбилею не с пустыми руками?

- Я не издатель. Не главный режиссер, - с неприкрытой обидой выговорила жена и смолкла по велению властно вскинутой руки Олимпия.

- Точно! - поддакнул он. - Умница! Не главный редактор. Не режиссер. Не постановщик. Даже не литсотрудник "Литературной газеты". Все верно! Стало быть, помощи от тебя в этом направлении - ноль!..

Она поняла, куда поворачивает Олимпий. Поняла и возмутилась. И чтобы преградить ему этот путь, ударила по самому больному:

- Надо такие книги писать, чтоб их издавали и переиздавали без подмазки, без толкачей, без мохнатой руки...

Она еще не договорила, а Олимпий уже вскочил. Вскочил и раскорячисто, грозно и неодолимо двинулся на нее. Нелепо болтались похожие на гири кулаки, готовые взлететь и нанести сокрушительный удар. Пугливо глядя на эти раскачивающиеся пятипалые гири, она проворно встала. Пятиться было некуда, любая попытка отступления лишь усилила бы ярость Олимпия, и, страшась этого и не желая, она еще раз ударила по тому же месту:

- Ты себя классиком мнишь, а на Олимп хочешь на бабе въехать!

- Хочу! - заорал он. - Хочу!.. На бабе!.. На черте!.. На... - выругался еще замысловатей и отвратительней. - Цель оправдывает средства! Так было. Так есть. Так будет!.. Ты думаешь, эти так называемые классики, все эти... - Тут он выкрикнул несколько фамилий именитых писателей, - думаешь они по заслугам, по таланту... Держи карман шире!.. - Выхватил из названных одно имя и давай его куделить, мять и трепать до тех пор, пока не стер в порошок и самого автора, и его книги. - Вот так, дорогуша... Так, дроля моя ненаглядная!.. Та-ак, моя ма-роч-ка!..

_И_вдруг_разухабисто,_громко_запел_на_мотив_"Подгорной":_

Марочка на лавочке
Сидела обувалася...
За меня за фулигана
Замуж собиралася....

Присвистнул. Притопнул босыми пятками. Гикнул. И громче, наглей прежнего заголосил:

Оба! Смазывай!
Никому не сказывай.
Ежли будешь сказывать,
По морде буду смазывать...

Прихлопнул в ладоши. Отбил трепака на месте. Прошелся круг вприсядку.

- Вот так, залетные!.. Э-э-эй!..

Он завелся. Вошел в раж. Багроволикий, осатанело веселый, способный на любую выходку, Олимпий кривлялся, пританцовывал перед женой и орал:

- Подзаборная шавка, недоносок Мещерский пнул меня принародно! Оплевал! А эти провинциальные тупорылые завистники скалят зубы. Дать им по мордам может только столичная газета или журнал!.. Кто туда напишет?.. Кто заставит напечатать? Кто?!.. Молчишь?.. У меня там ни брата, ни свата, ни кума!.. Хочешь не хочешь - пои! Мило не мило - дари!.. Целуй, обнимай и...ха-ха-ха!!.. Так будет, пока не выкарабкаюсь, не утвердюсь. Слышишь, милка моя...

_И_снова_громко_и_разудало_запел:_

Эх, милка моя,
Купи бутылку вила...

Неожиданно резко оборвал припевку. Долго понуро стоял посреди комнаты, расслабив разом одрябшие мышцы и оттого вдруг неузнаваемо состарясь лицом и телом. Потом медленно, словно бы превозмогая невыносимую боль, прошаркал босыми подошвами к креслу, как подрубленный рухнул в него и затих. Напуганная жена рванулась было к поверженному Олимпию, но тот остановил ее коротким, властным взглядом. Громко вздохнул и, глядя в пол, прерывисто вымолвил:

- Наверное, ты права... Пора кончать спектакль... Занавес...




ГЛАВА ВОСЬМАЯ



1

Они ужинали вдвоем: Дашу жених увел в кино. Ужинали неторопливо, аппетитно и весело. Смачно похрустывали на зубах поджаристые корочки "тостов" с сыром. Таяли во рту тонкие ломтики ароматной, сочной ветчины. Тут были и вареные яйца, нашпигованные осетровой икрой, и охотничьи сосиски, и полный набор свежей зелени: помидоры, огурцы, петрушка, лук, укроп, салат. В хрустальной вазе дары далекого Юга: бархатистые сочные персики, розовощекие яблоки, налитые соком, будто из сливочного масла слепленные груши, тронутые дымчатым налетом сливы, янтарные гроздья винограда. Тускло поблескивала потными боками бутылка сухого венгерского вина.

Тихо в квартире. Покойно и уютно. Выключены радио и телевизор. Молчит телефон. Сквозь плотно подогнанные двойные рамы не проникает уличный шум. Люстра погашена. Горят лишь шесть свечек в старинном серебряном подсвечнике. Свет от них неяркий, приятный, располагающий к отдохновению и откровенности.

От домовитого мягкого покоя, доброго вина и вкусной еды оба чуток разомлели. Инна Вячеславовна придвинулась поближе, положила мужу голову на плечо. Матвей Алексеевич обнял жену.

- Так хорошо с тобой, ма...

- Молчи, - ласково попросила она. - Не хочется ни говорить, ни думать.

- Пойдем, ма.

- Пойдем, - томно откликнулась она.

Они поднялись,

Он привлек жену к себе, крепко прижал, поцеловал в губы. Обнявшись, вышли в прихожую, и тут зазвонил телефон.

- Междугородний, - огорченно выдохнула она.

Матвей Алексеевич нехотя выпустил жену из объятий, медленно подошел к аппарату.

- Фролов слушает... А-а, приветствую, Игорь Васильевич... Все в норме... Спасибо. И вам поклон от нее... Поправился... В ажуре! Скоро свадьба... Спасибо... Слушаю... Та-а-ак!..

Вот это "та-а-ак!" враз насторожило и встревожило Инну Вячеславовну. Она мигом подобралась, напряженно вслушиваясь в слова мужа. И хотя тот ничего не говорил, кроме "ясно", "ага", "так-так", Инна Вячеславовна угадывала его недовольство и гнев.

- ...Спасибо, Игорь Васильевич... Непременно... До скорой...

Кинул трубку, поворотился, и она увидела багровые пятна на лице, напружиненные желваки на скулах.

- Вот так, ма... Ты, как всегда, оказалась права. Генеральный прокурор опротестовал приговор Третьякову... ("Вот она и беда", мелькнуло в сознании Инны Вячеславовны). Дело передали на доследование. На основании коллективного заявления рабочих бригады Третьякова, к которому приложены свидетельские показания тех девчушек... Я говорил тебе...

- И что же?

- Наверное, будет пересуд. По всей вероятности, Третьякова оправдают. Валерка отделается легким испугом...

- А ты?

- Я им не по зубам. Место жительства, наверно, придется сменить. Чего тут глаза мозолить? А в остальном, прекрасная маркиза, все будет, как было. Так что... Ну их к едреной бабушке... - Шагнул к жене. Обнял. - Пойдем, ма, тряхнем стариной...

Немного поупиравшись, она пошла.

Все получилось не так, как могло и должно было получиться...

В четыре руки они быстро убрали со стола, перемыли и расставили по местам посуду.

- Я пойду прогуляю Чанга, - сказал Матвей Алексеевич. - Может, вместе?

- Ступай один. Мне надо кое-что поделать.

Хлопнула дверь: Матвей Алексеевич ушел. Инна Вячеславовна представила, как он спускается с крыльца, идет по улице, то и дело отвечая на поклоны. Расстроился, значит, пойдет к реке. Туда все и с радостью, и с горем бегут. До глубокой ночи берег полон людей. Сидят у костров. Заливают беду водкой. Тешатся по дешевке купленной любовью. Живут... Все перепутано. Чистый цвет - редкость... Минует ли Матвея гроза?.. Сколько перетаскал он в Москву "сувениров": кисы, шапки, дубленки, вещицы из кости и камня; важному лицу на день рождения преподнес "Волгу"; а сколько переправлено в столицу рыбных разносолов, ягод, орехов, грибов - не счесть! Конечно, не в убыток себе, похоже, в прибыток. Откуда-то нашел он деньги и на японский гарнитур. Нет, не сковырнут Матвея. Нервишки подергают, пощекочут... да его теперь трудно пробрать: забронзовел... Где они сейчас с Чангом? К монастырю он не пойдет: там всегда людно. К воде тоже не полезет: можно напороться на бичей. Скорей всего, в свой любимый сквер. Светло. Народу немного и в основном приличные. Есть где побегать Чангу. Примерный, послушный, не убежит, никого не тронет. "Сколько же он у нас? Шесть... Нет, семь... Да, семь лет. Бежит время. Давно ли кривоногий щенок ковылял по квартире, оставляя лужицы на полу? Оказывается, семь лет!.. Чанг - прихоть Даши. "Хочу собаку!" - и все тут. "Хочу машину!" - и "Волга" у подъезда... Кстати, ее Матвей покупал тоже на какие-то сторонние накопления, не трогая семейных сбережений. Надо бы выведать у него - откуда деньги?.. Зачем?.. И ему, и мне покойней, когда не вижу, не слышу, не знаю... Как у Даши склеится с Игорьком? Вяловат. И без искры. Будет им вертеть, как тряпичной куклой... Как я Матвеем..."

Споткнулась на этой неожиданной мысли и тут же перечеркнула ее: Матвей мягок и покладист только с ней, а в его епархии перед ним все по стойке смирно и руки по швам. "А вот сына проглядели. Наголодались. Намерзлись. Натерпелись. И вдруг дорвались. Хватали, что надо и не надо. В три горла. Глотали, не жуя. Надо было воспитывать в строгости, а мы пихали парнишке рубли, тряпки, магнитофоны... Курит? - ладно, переболеет, поймет, бросит... Пьет? - дурная мода, перебесится. Не стукни его этот мужик, скатился бы парень в пропасть. И Жанну не иначе ангел-хранитель послал... Проворонили сына. Ни впереди, ни дальше нас ему уже не бывать... Не получилось себе и детям. Не хватило на два фронта. Даша тоже не сахар. Неуправляема. Не склеится у нее с Игорьком. Разве что дети... Закусит удила, и дети не удержат. Попадется такой... Дотянулся, мерзавец, до Генерального прокурора, добился... Вот был бы номер, если бы Даша с ним... Зевнул Матвей. Недооценил. Упустил из виду. Если дело переиграют, этот щелкопер статью накатает в какую-нибудь центральную газету. Сейчас модно копаться в чужом белье. Подглядывать в замочные скважины. Под видом борьбы за нравственность донага разденут, оглядят и ощупают... Без роду без племени, кроме самописки, за душой ни шиша, и вдруг... Всех взбаламутил! Матвей - такая глыбища, а не мог придавить. От какого корня, на чем держатся эти провокаторы и наглецы?.. Где на них управа?.."

Эти вопросы встали ежом в горле, не ответив на них, невозможно предугадывать будущее, а жить наобум, вслепую она не хотела, не умела, не могла.

Что-то меняется в жизни, неприметно, но очень ощутимо. Люди вроде бы те же. Отношения как будто прежние. Пожалуй, лучше прежних. Меньше ортодоксов, слепых исполнителей. Зато больше равнодушных, безразличных... "Мне наплевать, что происходит в моей "родной" школе, если это не касается лично меня. Да и Раиса, не будь директором, вряд ли бы... хотя "на каждого умного по дураку". Потому она и восхищалась Мещерским. Повернутая. Слава богу, Игорек не в нее. Достойный сын своего времени. Ничем не прошибешь. Собственник и потребитель. Моя. Мое. Мне. Побольше взять, поменьше дать... Игорек - сын времени, а Мещерские? Защитная реакция общества от перерождения? Наверное. Но от того не легче..."

Не дай бог, на доследовании Валерка расколется, психанет, забудет о провале памяти. Валерка был пьян. И тот в подпитии. Пьяная потасовка на улице. На этом и замкнуть. Жаль, конечно. Надо бы Третьякова так повоспитывать, чтоб не подымал руку на таких... А на каких "таких" - не нашлась с ответом. Оттого и отстранилась мысль от Валерки, воротясь к Матвею. Друзья у Матвея в Москве влиятельные и надежные. Вовремя просигналили. Поддержат. Не отшатнутся. Да и здесь... Почет... Поддержка... Друзья...

И опять заминка. Что-то непонятное стало твориться с друзьями. Из их дружной, веселой компании будто стержень выдернули. Она еще держится, но только на инерции, на привычке, пройдет какое-то время, рассыплется их милая, озорная ватага. Уже рассыпается... Закосил на сторону Никита. Еще как закосил! Не пригрей он Мещерского, этот мыльный пузырь давно бы лопнул. Сперва эти дурацкие полосы со скандальными статьями Мещерского. Зачем они понадобились Никите? Ну, подскочил тираж газеты. Ну, стали эти полосы притчей во языцех, что Никите-то от этого? Не понять! Потом этот хамский постскриптум. Надо было юного борзописца коленом под зад. С чего закуролесил Никита? Сидит с Матвеем на одном суку и тот же сук рубит. Куда его несет?.. Трещит, расползается тройственный союз. Фроловы-Немировы-Данильченко. Как помешать?.. Как удержать?.. Ах, да теперь, наверное, это ни к чему. Матвей не останется здесь - это точно. Помашем ручкой милым друзьям... Жаль. Золотое было время...

Каруселили мысли Инны Вячеславовны, то и дело натыкаясь на безответные "почему?" да "как?". И всякий раз, споткнувшись, Инна Вячеславовна вдруг замирала, напряженно к чему-то прислушиваясь. При этом выражение ее лица начинало быстро меняться. Сперва на нем отражалось недоумение, потом тревога и, наконец, испуг. От природы тонкое, изощренное долгой и упорной борьбой за место под солнцем чутье Инны Вячеславовны по-прежнему улавливало отдаленный, но приближающийся запах беды. Проклятая двигалась сюда не по прямой, петляла и кружила, как лиса вокруг затаившегося в лежке зайца. Но с каждым новым витком, с каждой новой петлей беда становилась все ближе и ближе... "Похоже, случившееся - еще не беда. Что же она?.. Где?.. Откуда грянет?.. Ой, да все оттуда же. Оттуда же, от Даши... Валеркина трещина заживет. А вот что выкинет эта красавица, любимица... Чует сердце: гроза - впереди... Нет уж!.. Пусть чудики ждут у моря погоды. Продумаем до мелочей, взвесим и выверим... и никаких вдруг..."

- Где же Матвей? - спохватилась она, взглядывая на часы. - Бежит по тому же кругу?..

Инна Вячеславовна угадала. Ноги несли Матвея Алексеевича к дому, а мысль бежала "по тому же кругу"...


2

То утро Даша запомнит на всю жизнь. Ее разбудил Чанг. Положив голову на подушку, пес тихонько поскуливал сквозь стиснутые челюсти, а когда Даша открыла глаза, лизнул ее в щеку. Даша сонно улыбнулась и снова зажмурилась. Чанг подождал, подождал и опять заскулил - тоненько и плаксиво.

Не открывая глаз, Даша положила ладонь на собачью голову, и на какое-то время Чанг затих. Но когда ладонь уснувшей Даши сползла с собачьего лба, пес вновь подал голос и опять разбудил хозяйку. С великим усилием разлепив веки, Даша глянула на звездообразные электронные часы, висевшие над диваном. Поморгала глазами, протерла их.

- Половина одиннадцатого? Не может быть. - Проворно вытащила из-под подушки маленькие наручные часики. - Вот да! И ты, бедный, до сих пор не гулял?

При слове "гулял" Чанг сорвался с места, закрутился волчком.

Ах какое это было утро.

Тихое.

Солнечное.

Ласковое.

Они с Чангом добежали до реки и встали на высоченном крутоярье, на самой кромке обрыва. Наверное, издалека, снизу, с реки, неподвижные фигуры девушки и собаки могли показаться скульптурой, по чьей-то прихоти установленной на самой высокой, самой видной точке правого берега.

Даша стояла напряженно, слегка наклонясь вперед над головокружительным обрывом. Казалось, вот сейчас, сей миг она кинется с кручи головою вниз. И пес полетит следом... Волглый ветер с реки вздыбил и разметал светлые длинные Дашины волосы. Белые локоны бились и трепетали над головой, как языки странного факела. В неизъяснимом восторге трепетала и Дашина душа. В эти мгновения Даша не думала ни о чем. Она словно бы парила, легко и плавно, над рекой, над дымными трубами заречья, над далеким синим бором. Ее щедро кропил золотой солнечный дождь. Ласкал теплый, влажный ветер. Манила голубая даль высокого бескрайнего неба.

За Дашиной спиной, невдалеке, темнела мрачная громадина старинного монастыря с диковинной красоты древней церковью. Предполуденное солнце струило на город потоки тепла и света. В солнечных лучах все сверкало: и река, и палуба проплывающего теплохода, и черные арки моста, и белое оперение чаек, и редкие невесомые облака. Весь окружающий Дашу огромный многоцветный мир, купаясь в солнечных лучах, празднично сверкал и переливался. Вокруг и в ней буйно ликовал и благовестил праздник. Никакими календарями не означенный. Неожиданный. Оттого еще более прекрасный и желанный.

Постояв, Даша слегка попятилась от обрыва, и пес отступил, встал рядом, прижавшись боком к ее ноге. Девушка положила руку на собачий загривок.

- Помнишь, что он сказал? "Ты - мой бог. Моя судьба. Мое счастье". Слышишь, пес? "Живу - для тебя. Креплюсь - для тебя. Дворцы и замки будущего - для тебя..." Я не придумала? Не перепутала? Не наврала?.. Ну! Отвечай же!..

Нет, она не перепутала. Не придумала. Память сохранила каждое слово, каждый вздох, каждое колебание голоса.

- Послушай, милый псина, а может, это бред?.. Приснилось?.. Пригрезилось от бессонницы?..

Она лукавила, боясь сглазить, спугнуть. Запретила себе размышлять о случившемся. Не думала. Не гадала. Не заглядывала в завтра. Будь что будет. А будет так, как он сказал. В этом-то она не сомневалась...

С того утра Даша жила в каком-то тумане, события и люди, свои и чужие поступки воспринимались сквозь странную дымку нереальности. То ли было, то ли нет. То ли так, то ли по- иному. Она говорила и делала, как под гипнозом: покорно и равнодушно.

Ездила с матерью на примерку свадебного платья. Перемеряла дюжину туфель, прежде чем выбрала наконец те, которые приглянулись маме. Вместе с Раисой Егоровной и матерью обсуждала меню свадебного обеда. С женихом рассматривала образцы пригласительного билета, сделанные художником - другом Игорька. И все это непривычно спокойно, уступчиво, загадочно улыбаясь...

Лихой шалой тройкой под уклон летели дни, приближая свадьбу. А с лица Даши не сходила та загадочная улыбка, которая зародилась впервые в то утро, после раннего звонка Ильи. Эта улыбка, и взблескивающие в глазах лукавые огоньки, и нарочитые покорность и равнодушие - все как бы говорило окружающим: "Погодите, то ли еще будет..."

Илья больше ни разу не позвонил, не подстерег на улице, ничем о себе не напоминал. Но он был где-то рядом, совсем близко, все видел, все слышал, все знал. И.. Что стояло за этим "и", Даша не знала, не задумывалась, даже фантазию не пускала за тот порог. Безрассудно и слепо верила: сбудется, свершится, исполнится. Верила в чудо...


3

Матвея Алексеевича вызвали в Москву, в министерство. Приятель уведомил: будет разговор по поводу истории с Третьяковым.

- Не паникуй, - напутствовала Инна Вячеславовна. - Держись с достоинством. Ты узнал о случившемся, когда "скорая" привезла полумертвого сына в больницу. Затеял драку сын?

Невероятно. Никогда не отличался агрессивностью. Первым напал на Третьякова? Право, отказываюсь верить. Но если у вас факты, я руки по швам. Справедливость и законность для меня превыше всего...

- Ты, ма, великая актриса.

- Все мы - актеры. Расшевели дружков. Больших и малых. Зря, что ли, столько лет поил да одаривал. Захвати кому следует по доброму сувениру. Устрой прием в номере или в ресторане. Не скупись...

- Не волнуйся, ма. Все перемелется. Тылы надежные. Союзники - будь-будь. Выскочим!..

С тем и уехал. Каждый вечер Инна Вячеславовна звонила мужу в Москву. И хотя телефону оба не доверяли, говорили иносказательно, намеками, Инна Вячеславовна все-таки поняла, что грозовую тучу мороком пронесло.

Самолет из Москвы прилетел поздним вечером. Инна Вячеславовна встретила мужа у трапа. Едва глянула на него и обмякла, оттаяла, согретая радостным предчувствием: пронесло! Когда отдалились от толпы пассажиров, она повелела:

- Рассказывай.

- Ты всегда мечтала побыть министершей, сбылась твоя заветная: назначен министром внутренних дел...ской АССР. Благословенный юг. Вилла. И все прилагаемое к высокому званию министра. Как?

Вместо ответа Инна Вячеславовна обхватила мужа за крепкую шею и расцеловала на виду у толпы пассажиров.

- Когда сдавать дела?

- Хоть завтра. Приказ в кармане.

- И слава богу... Сыграем свадьбу... Квартиру - Даше...

- Пока ей ничего не говори...

- Ха! Ее сейчас никакой вестью не прошибешь. Что-то с ней... Смотрит сквозь тебя. Не слышит. Не видит... Поет да пританцовывает. И - вот диво! - со всем соглашается. Думала, знаю свою дочь. Куда там...

- Даша полумер не терпит, - Матвей Алексеевич улыбнулся. - Либо - либо. Ну, а коли решила... Потому и поет...

- Скорей бы уж! - с каким-то непонятным надрывом вырвалось у Инны Вячеславовны.

Матвей Алексеевич молча передал свой чемодан подошедшему шоферу. А когда тот отошел, неторопливо и глухо сказал:

- А вообще-то меняется погода, ма. Круто меняется. Не избежать похолодания...

- Мы - сибиряки, к погодным передрягам не привыкать. Выстоим. Пока мы вместе.

Он легонько сжал ее руку и поцеловал.

- Ты думаешь, суд...

- И думать нечего, - перебил он. - Оправдают.

- А Валерка?

- Кто из них был пьянее - никаких экспертиз. Он ли напал и почему - кануло в лету. Пострадал в драке. Неизвестно, по заслугам ли... Дурак! Завязал себе узелок на всю жизнь. Полуглухой. Покалеченная психика... Бог послал ему Жанну...

- А Жанне - его, - добавила Инна Вячеславовна. - Эта девочка выкроит жизнь по своему вкусу. Получит диплом. Материально окрепнет и выпнет Валерку!..

- Зачем так мрачно, ма? Что нынче диплом? Сто сорок рублей. Не-ет. Она умна. Рога ему может наставить, а выпнуть? Нет! Во всяком случае, до тех пор, пока нас можно доить. Она непременно поедет вместе с нами. Вот увидишь...

В машине Матвей Алексеевич рассказывал о концерте Аллы Пугачевой в олимпийском дворце, о новом французском кинофильме, о шведском балете. Видел ли он все это на самом деле или говорил с чужих слов, чтоб только занять время, чтоб уйти от разговора о том, чем жили сейчас оба, - Инна Вячеславовна не знала. Она делала вид, что внимательно слушает, но толком ничего не слышала. Смотрела на лицо мужа и дивилась, как приметно он изменился за те несколько дней: выцвела кожа щек, народились новые морщины, в глазах усталость. "Вымотался. Представляю, чего это стоило ему. И все за...- подумала и осеклась. - За что?" То ли не смогла, а скорее, не захотела ответить на этот вопрос и поспешила отделаться от нудной мысли. Но та не отступала, лезла и лезла на ум, и, чтобы от нее отойти, Инна Вячеславовна сказала:

- Устала я, Матвей. По морю, по солнышку соскучила-а-ась...

- Крепись, ма. Скоро у тебя будет и море, и солнышко, - утешил Матвей Алексеевич, обнимая жену.


4

Свадьба!..

Сегодня свадьба!..

С раннего утра в доме Фроловых и в доме Данильченко веселый переполох. Беготня. Суетня. Непрестанные телефонные звонки.

А Даша вроде бы и не ведала, куда неслась, куда катилась. Окружающее по-прежнему воспринималось ею как нечто нереальное. Ее не покидало предчувствие близкого пробуждения, когда все наконец-то встанет на свои места и свершится долгожданное, желанное чудо.

Осталось сорок минут до регистрации брака.

- Поехали, Даша, - позвал Матвей Алексеевич.

- Поезжайте. Немного побуду одна. Через пять минут выеду.

Родители уехали.

Даша застыла перед зеркалом, бездумно уставясь на свое отражение. Белое до пят подвенечное платье. Белые, по локоть, перчатки. Блестящие белые туфли. Белая сумочка на плече...

Похоже, она все еще чего-то ждала.

Болезненно напрягшись, едва не плача, ждала...

Чего ты ждешь, Даша?

Родственники и жених, друзья и подруги уже во Дворце бракосочетаний. С цветами, с ликующими лицами. Счастливые и довольные. Застыли на магнитофонной ленте волшебные звуки свадебного марша Мендельсона. Стынет шампанское в холодильнике.

Все готово.

Вот-вот и часы звонко и громко пробьют десять раз, и эти десять ударов навсегда останутся в твоей жизни, как межа, как пограничная черта, от которой все будет не то и не так, как было прежде...

Ну, Дашенька, пошли.

Поторопись, милая.

Уже ничего не переиначить. Не переиграть.

Чуда не будет.

Слышишь?

Не будет...

Гулко бумкнули напольные часы: половина десятого. Даша вздрогнула, глянула на циферблат.

- Все, Чанг! Поехали!..

Прикрепила фату. Еще раз оглядела свое, отражение в зеркале. Сдернула с вешалки легкое летнее пальто и за дверь.

"ВСЕ!" - выстрелила захлопнувшаяся дверь.

"ВСЕ...ВСЕ...ВСЕ..." - завыговаривали ступеньки под тонкими каблучками.

"ВСЕ!" - гавкнул Чанг, вылетая на крыльцо...

Черная "Волга" рванулась с места и понеслась, набирая и набирая скорость. Вот она вывернула на главную магистраль города, проскочила под красный светофор и устремилась к западной окраине, обгоняя и не уступая дороги. На выезде из города "Волга" резко остановилась подле будки телефона-автомата.

- Лежи, - скомандовала Даша собаке и вышла из машины.

Шла к будке так решительно и с таким выражением лица, словно перед нею был смертельный враг, с которым наконец- то сей миг скрестит она шпаги.

Набрала номер квартирного телефона Данильченко. Ответила Раиса Егоровна.

- Дашенька! Не волнуйся, милая. Через полминуты выезжаем...

- Раиса Егоровна!.. Послушайте!.. Я не из Дворца бракосочетаний... Передайте, пожалуйста, маме и... и всем... я туда не приеду... Я уехала...

- Куда уехала?!. Что за чепуху ты говоришь?.. Где ты?!. - торопливо и нервно выкрикивала ошеломленная Раиса Егоровна.

- Не знаю… Простите меня...

Стрелка спидометра прилипла к цифре 100. Но скорости не чувствовалось - ни качки, ни крена, и мотор гудел без надрыва, весело и ровно. Тонкие, изящные руки в белых перчатках крепко держали руль. Разорванный машиной воздух ветром врывался в раскрытое оконце, парусил фату, выдергивая из- под нее длинные светлые пряди. Плотно обтянутая прозрачной белой тканью, застыла в напряженной неподвижности Дашина фигура. Прищуренные глаза неотрывно следят за дорогой. Смуглое лицо взволнованно сосредоточено.

На какие-то мгновения она забывала, что сидит за рулем бешено несущейся машины, и тогда терялись ощущение земли под ногами и сила земного притяжения. Мнилось, что она летит, разгребая руками упругий воздух. Белой птицей летит, набирая и набирая скорость и высоту.

Она еще не осмыслила, не прочувствовала случившееся. Она еще пребывала в межвременье, где-то между тем, что было, и тем, что есть.

Сверкающей черной торпедой пронзала 'Волга" зеленоватый, густой лесной воздух. С коротким грозным "ф-фу-ух!" проносились встречные машины. Будто уступая несущейся "Волге" дорогу, торопливо откатывались, отваливались от серой асфальтовой ленты гурты сосен и елей. До ряби в глазах мельтешили, пролетая мимо, тонкие пестрые березы. Едва обозначась впереди, стремительно летели навстречу и мигом пропадали с глаз придорожные столбики и столбы, указатели и дорожные знаки...

А далеко впереди, закупорив горловину просеки, слепя и радуя, пылало огромное солнце.



    Тюмень





notes


Примечания





1


Прекрасно