Жажда бури: Повесть
К. Я. Лагунов


В повести рассказывается о героическом труде геологов, нефтяников и строителей. Главное внимание автор уделяет раскрытию характера современного рабочего человека, осваивающего природные богатства Западной Сибири. Имена героев повести широко известны в нашей стране. Это – знатный буровик Герой Социалистического Труда Г. Лёвин, начальник Нижневартовского управления буровых работ В. Хлюпин, начальник Главтюменьнефтегаза В. Муравленко и другие самоотверженные труженики.

Повесть удостоена премии на Всесоюзном конкурсе ВЦСПС и СП СССР на лучшее произведение художественной прозы о современном советском рабочем классе и колхозном крестьянстве в 1981 году.





ЖАЖДА БУРИ

ПОВЕСТЬ





ТЕХНИЧЕСКАЯ СТРАНИЦА





ББК 84Р7 Р 2

Л 14

ЛАГУНОВ К. Я.

Жажда бури: Повесть. 2-е изд. – М.: Профиздат, 1986. – 224 с – (Повести о героях труда).






В повести рассказывается о героическом труде геологов, нефтяников и строителей. Главное внимание автор уделяет раскрытию характера современного рабочего человека, осваивающего природные богатства Западной Сибири. Имена героев повести широко известны в нашей стране. Это – знатный буровик Герой Социалистического Труда Г. Лёвин, начальник Нижневартовского управления буровых работ В. Хлюпин, начальник Главтюменьнефтегаза В. Муравленко и другие самоотверженные труженики.

Повесть удостоена премии на Всесоюзном конкурсе ВЦСПС и СП СССР на лучшее произведение художественной прозы о современном советском рабочем классе и колхозном крестьянстве в 1981 году.






© Оформление, Профиздат, 1986




ГЛАВА ПЕРВАЯ


Всем, кто открыл, поднял из болот, огранил трудом нефтяную жемчужину Страны Советов – Самотлор, посвящаю

    Автор





1

В маленьком пристанционном поселке все были на виду друг у друга – и мышь улицей не прошмыгнет незамеченной. Мягкими светлыми летними вечерами, когда поселок затихал, весь поселковый молодняк собирался на привокзальном перроне. Старинное, из красного кирпича здание железнодорожного вокзала с трех сторон было окружено тополями, и когда те цвели, железнодорожные пути, и перрон, и крыша близкого пакгауза – все было запорошено белым пухом. В привокзальном сквере, кроме тополей, росли еще сирень, и черемуха, и липа, и к стойкому запаху горящего каменного угля примешивался то аромат сирени, то пряный вяжущий запах цветущей черемухи, а то медвяный, кружащий голову – липовый.

Белесые сумерки, запахи дыма и нагретой солнцем зелени, грохот пролетающих мимо поездов, короткие, предостерегающие гудки разгоряченных тепловозов, хруст зернистого песка под ногами, отдаленный ленивый лай поселковых собак – все, буквально все задевало, тревожило, волновало Таню Сабликову.

Сверкающие огнями стремительные экспрессы манили, влекли за собой, суля в неведомом далеком нечто, волшебное, незнакомое, но желанное. Ступив на самую кромку высокого перрона, девушка напрягалась каждой жилочкой, каждым мускулом небольшого легкого тела и тянулась – мыслями, взглядом, рукой – вслед умчавшемуся поезду, а когда тот скрывался за поворотом, Таня еще долго вслушивалась в привычные вечерние звуки, вылавливая из них затихающий, торопливый говорок вагонных колес.

Тут и подстерег ее однажды Михаил Кулаков. Неслышно подошел сзади, легонько подтолкнул и тут же придержал за локти, приподнял, поставил поодаль от кромки перрона.

– Зачем рисковать без нужды?

– Ух ты! Напугал-то как...

– Кто красив, тот не пуглив...

С этой пустяшной перемолвки все и началось, и окружающий Таню мир разом стронулся, развернулся новой, неожиданной стороной, и самое главное и непременное вдруг утратило значимость, перестало задевать. Время измерялось промежутками между свиданьями. Приходила домой на рассвете. Молча выслушивала сонную мамину воркотню и долго не могла остыть, успокоиться, заснуть.

В окна вливался белый рассвет, скрипели и хлопали калитки, раскатисто и зычно орали петухи, а Таня все ворочалась и ворочалась на постели, перевертывала, тормошила подушку, то куталась с головой, то вовсе сбрасывала одеяло...

Осенью Михаила призвали в армию, Проводы были долгими и солеными от слез,

Пока Михаил служил, Таня окончила восьмой, девятый и половину десятого класса. Каждую неделю почтальонша приносила ей письмо. Стоило развернуть страничку, прочесть неизменное начало: «Танюшка, милая моя, единственная...» – как в ушах начинал звучать голос Михаила, и дальше она вроде бы уже не читала, а слушала, волнуясь, трепеща и замирая.

Весной шестьдесят девятого Михаил, отслужив, вернулся в поселок. И в первую минуту встречи:

– Поженимся, Танюшка. Не могу без тебя.

– Но... А школа... Два месяца осталось...

Михаил подхватил девушку на руки, закружил, закачал, улыбчиво и мягко выговаривая свое несогласие.

Никаких отсрочек. Он не хочет, не может, не станет ждать и три дня, не только три месяца. Школа никуда не денется, Переведется в вечернюю и нынче же закончит.

Таня слабо возражала, лепетала что-то о мамином несогласии, о несовершеннолетии, но ей ли, влюбленной девчонке, настоять на своем. Сдалась.

– Нас же не распишут...

– В кого ты такая догадливая? – насмешливо спросил он.

– Ну и найди себе догадливую, – обиделась Таня.

Лицо Михаила стало жестким и неприязненным, глаза сощурились, сейчас он преподаст этой маменькиной доченьке первую и главную заповедь семейного равновесия. Почуяв недоброе, Таня резко взглянула на него и увидела насмешливые глаза и улыбку на плотно сжатых тонких губах.

– Торопыга ты. Тебе до восемнадцати сколько еще тянуть?.. – Задумался. – Сто девять дней. Так ведь? Отмотаем их – и свадьба. Комсомольская! Прямо там, на Самотлоре.

– Где-где? – захлопала Таня ресницами.

– «Где-где?» – передразнил он, обнимая девушку. – Темная ты у меня, даже про Самотлор не слыхала.

– Слышала... по радио... – смущенно оправдывалась Таня.

– Самотлор – нефтяное месторождение на севере Тюмени. Я туда комсомольскую путевку взял...

– И не написал? – снова вспыхнула Таня. – Я же...

Он не дал договорить, зацеловал. Когда же Таня бессильно припала головой к широкой взбугрившейся груди, Михаил зашептал на ухо:

– Свадебный подарок... Новую жизнь – на новом месте. Без мамок и нянек. По рукам?

– Угу...


2

В Тюмень молодые приехали поездом. Разномастный, небрежно скроенный и неряшливо сшитый пыльный город не поглянулся Тане, а вот новое здание аэровокзала пришлось по вкусу. Она еще ни разу не видела самолет так близко и долго зачарованно смотрела на взлетающие и приземляющиеся машины, упоенно слушая моторный рокот.

На ближайшие три дня билетов в Нижневартовск не было. Не привыкший откладывать и пятиться, Михаил бегал к начальнику аэровокзала и к администратору, совал им комсомольскую путевку, придумал байку о неожиданно заболевшей жене, его даже не выслушали, заученно и неуступчиво твердя одно и то же:

– Из-за нелетной погоды скопилось много пассажиров от прошлых рейсов. Вывезем их, тогда...

Разъяренный Михаил на чем свет стоит костерил и начальство, и непогоду, и Нижневартовск, в который так трудно добраться.

– Да не психуй ты! Подождем, не развалимся, – попробовала успокоить его Таня.

– Перестань! – прикрикнул тот повелительно. – И не лезь, когда не просят!

Ошеломленная, Таня жалобно сморщилась, у нее вмиг повлажнели ресницы.

– А-а! – досадливо крякнул Михаил. – Только соленой влаги нам не хватало. Привыкай. Не к бабушке на оладушки едешь... – И, вдруг устыдясь сказанного, легонько обнял жену за плечи, привлек к себе: – Полно, Танюшка. Не сердись. Ну...

Снял тяжелую руку с плеча успокоившейся жены и уже менее злобно:

– Черт бы побрал эту авиацию. Три дня торчать в этом стеклянном гробу! Ни сесть, ни лечь...

Тут невесть откуда появился высокий широколобый парень со светлым чубом, окинул Михаила насмешливым взглядом, спросил, не тая иронии:

– По какому случаю икромет?

Хотел Михаил огрызнуться: не любил, когда совали нос в его дела, но, глянув в улыбчивое, добродушное лицо парня, сдержался и хоть коротко, а все-таки рассказал незнакомцу о своей беде.

– Чешуя, – небрежно выговорил парень. Протягивая руку, представился: – Леонид Кабаев.

– Михаил Кулаков.

Сграбастал протянутую руку и хотел так тиснуть, чтоб Кабаев надолго запомнил первое знакомство, но кабаевская ладонь оказалась неподатливо твердой, а пальцы неожиданно и необыкновенно сильными.

– Логично! – усмехнулся Кабаев, перехватив недоуменно сердитый взгляд Михаила. – Минут через тридцать пойдет наш спецрейс в Мегион. Это рядом с Нижневартовском. Прихватим. Будь тут в полной боевой, Просигналю...

Таня только в кино да на картинках видела вертолет и невольно приостановилась, прежде чем ступить на железную лесенку, ведущую в пропахшее керосином душное нутро машины.

– Садись рядышком, – пригласил Кабаев и, когда Таня неуверенно и нетвердо присела на краешек металлической скамьи, спросил: – Тебя не Галей зовут?

– По-вашему, все девушки – Гали?

– Логично. А как?

– Таня.

Он хотел, наверное, высказать сожаление, но сдержался, отвел глаза. Вытянув перед собой большой кулак правой руки, разжал его. Таня увидела светлую бусинку, прикипевшую к широкой ладони с застарелыми нашлепками мозолей.

– Талисман?

– На взлетной подобрал. Похоже, осколок горного хрусталя. Вот как обкатано. Потому и не раздавило. Логично. Или – или. Видишь, полоска внутри...

Таня поднесла бусинку к глазам и увидела широкую линию внутри прозрачного шарика.

– Это плоскость спаянности, – пояснил Кабаев. – Ось его. Стержень. На нем и держится шарик как целое. Понимаешь? Возьми на память. Когда накатит, придавит жизнь, покатай его на ладошке и спрессуйся, чтоб выстоять...

Гнусаво и негромко засвистел двигатель.

Пока Таня соображала, что ответить Кабаеву, двигатель загрохотал во всю мочь. Железная скорлупа вертолета начала дрожать. Прильнув носом к вибрирующему оконцу, Таня увидела прозрачный веер вращающихся лопастей, клубы пыли, хлынувшие от вертолета к живой зеленой стене кустарника, и замерла, почувствовав, как уходит из-под машины земля. Раскачиваясь, неуверенно и небыстро вертолет полез в небо, и тут же его тень упала на землю и поползла следом.

– Поехали... – долетел голос Кабаева.

«Поехали», – мысленно повторила Таня, не отрывая взгляда от расширяющейся панорамы города. Сверху Тюмень выглядела куда красивее, чем показалась ей при первом знакомстве.

«Чудной парень. Хочет, чтоб всех девушек называли Галями» Шутит? Не похоже. Лицо покривил, в глазах боль. И голос совсем невеселый. Галя... Хм... Почему не Таня? Спросить бы... Конечно, спросить. Потом не отцепишься...»

Она знала за собой эту слабость. Привяжется какая-нибудь пустяковина, вроде этой Гали, станет беспокоить, тревожить, ныть до тех пор, пока не оторвешь. Все объяснил Миша: почему на Самотлор, почему не известил – внятно и разумно, – а она себе не ответила на эти «почему?», и сидят они в сердце занозами. Отмахивается от них, гонит прочь, и успокаивается, и забывается, но чует: сидят занозы. Пока недвижимы и почти неощутимы, но вот повысил он голос, прикрикнул – и шевельнулись занозы. А случись что-нибудь посерьезнее, заноют, и не будет от них никакого спасу, пока не выдернешь. А чтобы выдернуть, надо ответить на эти «почему?»...

Она по-прежнему сидела лицом к оконцу, но уже не видела плывущей под вертолетом изреженной болотами и озерами тайги. Косила глазом на Кабаева и все думала, как бы это естественно и просто спросить о Гале. Наверное, дорога и любима, раз хочет окрестить ее именем всех женщин. Совсем было решилась и нужные слова придумала, да глянула на Кабаева и снова отвернулась к окну.

Плотно привалясь широкой спиной к железным ребрам вертолета, Кабаев прикрыл глаза, и не понять: дремлет или думает...

Он не дремал. Мысленному взору его виделась небольшая записная книжечка любимой жены Гали, Галки – как называли ее в отряде. Линованные странички усеяны частыми рядками мелких буковок. Ему не надо было напрягаться, чтобы разобрать написанное: помнил эти строки наизусть...

«22 октября. Наконец-то палатка. Привычно, легко и весело. Над головой брезент. Под ногами – еловые лапы. Покой и тепло сулит спальный мешок. Настоящая жизнь...»

«1 ноября. Все-таки угораздило простудиться. Опять температура 39°, Подавая начальнику градусник, «нечаянно» уронила на печурку. Вдребезги. «Ну-ну, – пригрозил он глазами, – сегодня же вызову Леонида». Как бы уломать его. Сколько можно возиться с этой картой?..»

Это Галин дневник.

Бесшумно переворачиваются страницы, приближаясь к концу. Печальному и страшному...

Он вел машину, а она дремала, положив голову ему на плечо. Так сладко, так заразительно сладко дремала, что и он, просидевший ночь за рулем, на миг прикрыл веки. Всего на миг. «Запорожец», вильнув, врезался в бок встречного автобуса. И Галин сон стал вечным.

В память о ней их товарищи-геофизики первое перспективное поднятие, обнаруженное на Нижневартовском своде, нарекли Галкиным. Это было в 1964 году. Год спустя пробуренная на Галкином поднятии скважина дала грандиозный нефтяной фонтан – 1 200 тонн в сутки – и стала родоначальницей всемирно известного теперь Самотлора, фонтан ударил уже без него. Там все напоминало Галю, и он уехал сперва в Салехард, потом в Тазовск. Лишь теперь, почти пять лет спустя, решился навестить начальника Мегионской нефтеразведочной экспедиции Владимира Абазарова, своими глазами увидеть, как поднимается из болот открытый им Самотлор и новый город нефтяников – Нижневартовск.

Что-то в этой девчонке было Галино. Наверное, улыбка... Совсем неоперившаяся. Наивная и чистая. А ее суженый, похоже, себе на уме. Предостеречь бы, чтоб сняла розовые очки, глянула трезво и взросло. «Тоже провидец, с одного взгляда в чужую душу и в чужую судьбу. Свою не углядел, не уберег, а тут...»

Из-под приспущенных век Кабаев испытующе глянул на Михаила: «Каков человек? О чем думает? Наплевать, кабы не эта девочка...»

Михаил жевал мундштук нераскуренной папиросы и мыслью, торопливой и юркой, мчался по нехоженым дорогам, стучался в незнакомые двери, вел переговоры с неведомыми людьми. Он всегда вот так – основательно и дотошно – продумывал, предугадывал, просматривал то, что еще только предстояло прожить. Иногда действительность одним махом сметала воздвигнутые им воздушные замки, но все-таки чаще получалось примерно так, как и хотелось, как виделось, и чем точнее совпадали мечты с реальностью, тем сильнее утверждался Михаил в собственном всесилии.

Природа не обнесла его ни внешностью, ни здоровьем, ни силой. Высокий, узкобедрый, тонкий в талии, он тем не менее казался могутным и крепким из-за широких плеч и могучей груди. На длинной кадыкастой шее небольшая, аккуратно сработанная голова. Лицо румяное, круглощекое, с небольшим ртом и непропорционально круглым тяжелым подбородком. Этот подбородок, глубокие крыжики в уголках губ да приметные поперечные морщинки над переносьем свидетельствовали о твердом характере...

Вертолет пошел на посадку возле небольшого поселка, прилепившегося к обскому берегу. Это и был Мегион, где базировалась нефтеразведочная экспедиция Владимира Абазарова, открывшая нефтяной Самотлор.

Узнав, что вертолет будут разгружать, Михаил побежал в магазин за папиросами. Кабаеву надо было прощаться и уходить, но что-то удерживало его подле Тани, скорее всего, ее беззащитная доверчивость. «Хлебнет лиха», – сам не зная почему, утвердился он в недобром предположении и остро пожалел девчонку, и, чтобы скрыть это невольное чувство, заговорил совсем не о том, о чем хотелось.

– Вам здесь понравится, – говорил он, нарочито нешироко и неспешно шагая рядом с Таней к Оби. – Север – такая же крайность, как и Юг. А крайности всегда притягивают человека. Логично. Он сам из крайностей и держится на их противоборстве. Не согласны?

– Н-не знаю, – смутилась Таня, не привычная к подобному философствованию. Она не совсем ясно поняла мысль Кабаева, но та чем-то зацепила, и довольно чувствительно.

– Узнаете, – добродушно усмехнулся. – Год, прожитый здесь, не уравновесишь и пятью предыдущими. На Севере природа и человеческие отношения обнаженней...

– Вы давно на Севере?

– Без малого десять лет,

– Ого. Гео…

– Да. Геолог. Точнее, геофизик. Работал здесь начальником геофизической партии. И просветили, и простукали Самотлор…

– Это вы его открыли? – Глаза Тани полыхнули восторгом.

– Конечно, мы, геологи. Логично. Нашу партию послал сюда Фарман Салманов, тогдашний начальник Сургутской нефтеразведочной экспедиции. Слыхали?

– Н-нет, – опять смутилась Таня.

– Какая вы молодая. И красивая. И очень-очень похожая на Галю, – с пронзительным откровением и болью выговорил Кабаев. Подмял нежданно прорвавшуюся боль, улыбнулся: – Все впереди, Танюша, Пора к вертолету. – Круто поворотился. – Муж уже мечет ревнивые молнии. Серьезный мужчина. Любите?

Спроси ее об этом кто другой, она бы обиделась, рассердилась и, уж конечно, растерялась, не зная, что ответить. А этот геолог спросил так непринужденно, с такой подкупающей, неподдельной откровенностью, что она, вспыхнув, ответила:

– Очень.

– Взаимно?

– Конечно!

– Тогда вам ни огонь, ни вода, ни медные трубы…

Вынул из кармана блокнот, торопливо написав что-то на листке, вырвал его и, протягивая Тане, сказал:

– Мои выходные данные. Случится что недоброе, просигнальте. Непременно отзовусь. Логично...

Засмеялся. Подзадержал в широченной сильной ладони махонькую мягкую Танину ладошку.

– Счастья тебе, Танюша. Неломкого. С бою взятого...

И ушел, не оглянувшись, не попрощавшись с вертолетчиками и с Михаилом.

Ушел размашисто, широко шагая.

Таня смотрела на прямую, крепкую, надежную спину уходящего, и ее вдруг захлестнуло чувство, похожее на то, какое нередко испытывала она на привокзальном перроне, глядя вслед умчавшемуся экспрессу. И так же, как там, болезненно напрягшись, она потянулась вслед уходящему взглядом и рукой, в которой был зажат блокнотный листочек.

– Таня! – долетел недовольный голос Михаила.

Она вздрогнула, болезненно поморщилась. «А что Таня? Ушел ведь. Добрый, понимающий – и ушел. Догнать бы. Остановить. Сказать... Что сказать?..» Вздохнула расслабленно. Развернув листок, прочла: «Леонид Николаевич Кабаев. Тазовская геофизическая экспедиция. Начальник партии».

Медленно завращались лопасти вертолетного винта. Таня сунула кабаевскую «визитку» в сумочку и побежала к гудящему вертолету.

...Резко качнулась железная стрекоза и стала снижаться. «Уже?» – изумилась Таня. Внизу, чуть наклонно к Оби, бурой медвежьей шкурой распласталась огромная равнина, изрытая, истоптанная, изжеванная гусеницами и колесами. Серыми заплатами на ней маячили бревенчатые плотики, связанные друг с другом дощатыми тротуарчиками» На одном плотике около вертолета с вращающимися лопастями суетились люди. Вдоль дальнего от реки края равнины проходила дорога, по которой шли неведомые Тане огромные машины и похожие на танки гусеничные тягачи. По тому, как медленно двигались они, переваливаясь с боку на бок, сползая на обочины и буксуя, Таня поняла, что дорога еле проходима. Метрах в двухстах от плотиков сгрудились разноцветные и разнообразные вагончики, невиданные доселе домики и избенки, а ближе к обскому крутоярью пузырились на ветру брезентовые колпаки палаток и дымили – Таня сперва не поверила своим глазам – самые обыкновенные землянки. Все эти строения выглядели такими побитыми и зашарпанными и были разбросаны так хаотично и беспорядочно, будто вселенский ураганище долго мял и трепал их, а потом кинул – небрежно и сильно – и вбил, вмял в податливую землю. Отгороженные перелеском от этих убогих строений, стояли шеренги деревянных коттеджей, бараков и двухэтажных домов. Иные из них были еще недостроены – чернели провалы окон, белели голые ребра стропил, другие, завершенные, блестели новеньким шифером, свежей краской, стеклом. Между второй и третьей шеренгами домов глубокой рваной царапиной зияла дорога, змеились трубы – голые и обмотанные каким-то тряпьем.

Вертолет завис над плотиком, не касаясь его. Подхватив чемодан, Михаил выпрыгнул первым. Подал руку Тане, и едва та ступила на бревна, как вертолет тут же взмыл. Поднятый винтами ветер вздыбил копной длинные светлые Танины волосы, смел с земли коричневую пыль, согнал ее в огромный клубок и швырнул в молодоженов. Таня зажмурилась, закрыла лицо ладонями, а когда их отняла, Михаила рядом не было: широко и торопко тот шагал по дощатым мосткам, которые серой холстиной уползали к вагончикам и там терялись.

– Миша!

Он нехотя оглянулся. Опустив чемодан, подождал Таню. Заглянул в растерянное, расстроенное лицо, ухмыльнулся.

– Чего крылышки опустила? – крепко обнял за плечи. – Вот она какая романтика. Самое то. И жалит, и кусает, и холодит...

– Я думала... – покаянно пробормотала Таня и тут же смущенно умолкла.

– Эх, ты, – не то укорил, не то пожалел Михаил жену. Прижал ее голову к своей, потерся о горячий, чуть влажный лоб. – Пошли. Тут в газстрое парень работает, вместе служили...

Ни тротуаров, ни тропок вдоль дороги не было. Люди шли кому где вздумается. Кто колеей, а кто обочиной. Как ни береглась Таня, босоножки ее скоро утратили первозданную белизну и блеск, размокли и болтались на ногах.

– Ничего, – утешал Михаил. – Купим сапоги. На таком болоте без сапог никуда.

Из конторы треста их послали в контору СМУ, оттуда – на строительство школы, а там прораб сообщил, что парень, которого искали, недавно уволился и уехал из Нижневартовска.

– Та-ак, – протянул Михаил с глухим, плохо скрытым бешенством. На языке у него юлило ругательство, и он еле перемог желание пульнуть им вслед безвестно канувшему приятелю. – Та-ак... Зараза!

Таня устала шлепать по осклизлой, ускользающей из-под ног тропе, переходить вязкие, горячим варом пристающие к подметкам дороги. Пропитанный болотными испарениями горячий воздух как будто прилипал к гортани, отчего дышалось необыкновенно трудно. Тело не просыхало от пота, влажная ткань платья пристыла к нему, сковывая движения.

– Попить бы, – по-детски беспомощно и жалобно протянула Таня.

– Газводички или кваску? – с притворной шутливостью спросил багроволикий, распаренный Михаил и так кинул чемодан на землю, что замки раскрылись от удара, и, не поспей Таня придержать разомкнувшиеся половинки, разлетелись бы их шмутки в разные стороны.

– Чего злишься? Разве я виновата, что хочется пить?

– И мне хочется, но я молчу! Пойми: здесь все не так, как дома. Ахи и охи – в карман. Иначе на черта было огород городить... Да не дуйся ты!.. – Плюнул под ноги. Перегнул, переломил настроение и бодрым, радужным голосом: – Айда в гостиницу. Устроимся на ночь. С утра займемся самоопределением...

Гостиница разместилась в длинном бараке. Входная дверь висела на одной петле. В коридоре стояли впритирку десятка два раскладушек. На них лежали и сидели парни: спали, жевали, читали, слушали транзисторные радиоприемники. Пахло табаком, потом, несвежим бельем. Бивачный неуют и гвалт ошеломили Таню, и она растерянно встала у порога.

– Привет, новоселы! – закричал высокий тощий парень в линялой майке, повязанный вокруг шеи цветным платком. – Милости прошу к походному шалашу! – И дурашливо расшаркался перед Таней, – Прикажете нумер с ванной или с душем?

Голоса и музыка разом смолкли. Все повернулись к вошедшим. Таня смутилась до слез. Но Михаил спокойно и деловито сказал дурачившемуся парню:

– Кончай цирк, кореш. Где тут заведующий…

– Вам нужен сам или его зам?

Сомлевшие от духоты и неуюта парни дружным гоготом поощрили балагура. А Таня вдруг почувствовала себя страшно одиноко. «Зачем поехала? Говорила же мама...» Ей хотелось присесть, перевести дыхание, остыть от липкой банной духоты. Словно угадав ее желание, балагур тут же перескочил раскладушку, юркнул в какую-то дверь и, вынырнув оттуда, поставил перед Таней табуретку.

– Всегда рад услужить. Передохните, пока ваш... Но знаю, кто он вам...

– Муж... – благодарно улыбнулась Таня, опускаясь на табурет.

Большие черные глаза парня шало сверкнули, и он завопил:

– Люди Нижневартовска! Слушайте! И не говорите, что вы не слышали! На нашу грешную землю спустились Адам и Ева, вкусив запретный плод...

И снова хохотали парни, и вместе с ними смеялась Таня.

– Леха! – крикнул от окна кто-то бородатый и длинноволосый, – ты бы им на память песню сообразил!

– Вруби им, Гультяев, на полную катушку, – угрюмо пробасил Лехин сосед по раскладушке.

– Это можно, – охотно согласился Леха Гультяев, и, подхватив с постели гитару, трижды размашисто ударил по струнам и запел:

Из-за лесу, из-за гор,
Пой, моя гитара,
К нам сюда, на Самотлор.
Прилетела пара,
Прилетела, приземлилась,
Огляделась, прослезилась.
«Ай-ай-ай...
Ой-ой-ой...
Мама, я хочу домой...»

Страшно довольные своим бардом, парни громоподобно смеялись, били в ладони, топали. От их дружного лихого веселья Тане неожиданно сделалось легко и радостно.

– Попить у вас можно? – спросила она.

– Назовите мне ваше имя, и я напою вас живой родниковой водицей.

– Таня.

– Так и думал! – обрадованно воскликнул Леха и вдруг запел:

Ах, Танечка, Танюша,
Не желая зла,
Зацепила душу,
А сама ушла...

«Хорошо, Михаил не слышит, – подумала она, – завелся бы...»

Михаил в это время уговаривал невысокую пышнотелую заведующую приютить их с Таней на одну ночь.

– Да ты что? Не видишь? Раскладушку некуда втиснуть. По двое спят... Прежде чем лететь, надо бы...

– Да все по уму было...

Сердясь и с трудом пряча это, Михаил рассказал, как приглашал его сюда друг, обещая полбалка, а сам уволился и исчез.

Заведующая выслушала великое множество подобных и еще более драматичных и смешных историй, потому не растрогалась, не обмякла и лишь для того, чтоб отвязаться от назойливого парня, посоветовала ему походить по балкам.

– Авось да небось. Сейчас оттуда в двухэтажки кое-кто переселился. Может, и продадут либо сдадут балочек...

Им повезло.

Когда поздние июльские сумерки из сиреневых стали белыми, у них уже было свое жилье. Временное, арендованное за полсотню в месяц, но все-таки свое.

Это странное, невообразимо живописное строение из тарных дощечек, горбылей, шифера и теса – что-то среднее между землянкой и избой – приклеилось к крутому берегу Оби, как ласточкино гнездо к карнизу.

Они долго петляли по лабиринту улочек среди похожих построек, прежде чем обнаружили наконец подход к своему «особняку». Туда вела крутая лесенка в речном обрыве. На маленькой дощатой платформе перед входом лежали моток проволоки, стопка шифера и куча небрежно нарубленных досок. Над крылечком строения прибита дощечка с надписью: «Улица Пионеров, 4».

Внутри хижина имела вполне жилой вид. Большая каменка с плитой и обогревателем. У стены грубо сколоченный широкий и низкий деревянный топчан. Такой же первобытный самодельный стол прилепился над небольшим оконцем, выходящим на Обь. Скамья на чурбаках вместо ножек. Низкий, фанерой обшитый потолок. Лоскутный пол из обрезков древесностружечной плиты.

– Порядок! – удовлетворенно воскликнул Михаил, проводив получившего задаток домовладельца. – Теперь у нас крыша над головой. И вид отсюда...

– Устала я, – тихо вымолвила Таня.

– Сейчас расшурую печурку. Согрею воды. Вымоем тут, сами сполоснемся. Разбирай пока чемодан...

Пересиливая усталость, Таня стала копаться в чемодане, а Михаил пошел к соседям за ведром. Когда он вернулся, Таня спала на голом топчане, положив под голову куртку. Стараясь не греметь, Михаил растопил плиту, нагрел воды и принялся за уборку.


3

_Радиограмма_начальника_Мегионской_нефтеразведочной_экспедиции_начальнику_Тюменского_геологического_управления_

Из Мегиона 29 мая 1965 г,

Р-1 Самотлора интервале 2123 – 2130 метров получен нефтяной фонтан. Скважина отработке. Визуальный дебит более 300 кубометров в сутки.



    Абазаров.

_Радиограмма_начальника_и_главного_геолога_Мегионской_нефтеразведочной_экспедиции_начальнику_Тюменского_геологического_управления._

Из Мегиона 22 июня 1965 г.

Р-1 Самотлора после дострела всей мощности пласта интервале 1693 – 1736 метров получен фонтан безводной нефти визуальным суточным дебитом по затрубью через 2,5 дюйма выход более 1000 кубометров.



    Абазаров. Синюткин

_Из_газеты_«Ленинская_правда»_за_28_января_1968_г._

Утро 27 января 1968 года... Мороз 44 градуса. В это утро начали проходку скважины №200, первой эксплуатационной скважины на уникальном Самотлоре. Бурение поручено бригаде Степана Ананьевича Повха. Пройдены первые 200 метров. Штурм Самотлора начат.



    А. Сидоренко

_Из_постановления_бюро_Тюменского_обкома_КПСС_«О_мерах_по_ускорению_разведки_и_ввода_в_разработку_Самотлорского_нефтяного_месторождения»_

г. Тюмень 21 июня 1968 г.

...§1. Считать важнейшей задачей Главтюменьгеологии, Главтюменьнефтегаза, Главтюменьнефтегазстроя (тт. Эрвье, Муравленко, Барсуков) ускорение разведки, ввода в разработку Самотлорского нефтяного месторождения, имея в виду в апреле 1969 года начать его эксплуатацию и добыть в будущем году 1 – 1,2 миллиона тонн нефти…

_Из_приказа_№9_по_Министерству_геологии_СССР_

г. Москва 6 января 1969 г.

Приказываю: Министерству геологии РСФСР (т. Горюнов) обеспечить подготовку и передачу Министерству нефтяной промышленности СССР для ввода в опытно-промышленную разработку во II квартале 1969 года южной части Самотлорского нефтяного месторождения...

Заместитель министра геологии СССР



    В. Игревский

_Из_газеты_«Тюменская_правда»_за_3_апреля_1969_г._

Вчера вечером первая промысловая скважина №200 Самотлорского нефтяного месторождения была подключена к нефтесборной сети.

Высокая честь открыть задвижку была оказана буровому мастеру С.А. Повху и начальнику нефтепромысла И.И. Рынковому.

Итак, пошла нефть Самотлора.

_Письмо_Алексея_Гультяева_матери_

Нижневартовск 9 июля 1960 г.

Здравствуй, ма!

Докладываю о своем трудоустройстве. Приняли по первому разряду. Сам начальник УБР Хлюпин руку жал. Определил помбуром в бригаду Левина. Молодой, заводной, веселый парень. С ходу пообещал послать на курсы бурильщиков. Так что трудовая биография началась – не надо и желать лучшего.

Быт здесь организован нормально. Крыша есть, и в животе не пусто. Живу в новеньком общежитии. Комната на двоих. Удобства на уровне века и современной цивилизации. Да, ма! Встретил сегодня девушку... Только что прилетела на Самотлор. Как глянул – влюбился. Честное слово! Получается завидное триединство: производство + быт + любовь. А ты не пускала. Кайся теперь и пожелай мне удачи на главном направлении. Пиши по адресу: Тюменская область, г. Нижневартовск, главпочтамт, до востребования. Улица, где мы живем, совсем новая, названия ей еще не придумали, и номера на доме нет. Пиши, ма. Не скучай. Крепко целую. Твой Алексей.




ГЛАВА ВТОРАЯ



1

Начальник Нижневартовского УБР (управления буровых работ) Валентин Иванович Хлюпин был чем-то расстроен или сильно огорчен, оттого и взгляд необычно рассредоточен, и походка не хлюпинская – вялая, неприцельная. Дурное настроение начальника сразу приметила секретарша из приемной и каждому, кто пытался проникнуть в хлюпинский кабинет, непременно говорила:

– Сердит сегодня Валентин Иванович. Очень расстроен.

После такого будто бы ненароком оброненного замечания мало кто брался за ручку хлюпинской двери, и Валентин Иванович мог успокоиться, остыть, неспешно и основательно перемолоть и просеять так встревожившие его мысли.

Вчера вечером Хлюпин прилетел из Тюмени, где полный день – от звонка до звонка – прозаседал в кабинете Сафиуллина, заместителя начальника главка по бурению. Накурили – как в бане «по-черному». По десять раз высказался каждый. Поцапались, но к единогласию так и не пришли.

Как быстрее, дешевле и надежнее строить буровые на гиблых самотлорских болотах, чтобы летом бурить? Вот какой орешек кусали и грызли они в одиночку и гамузом. Челюсти надсадили, зубы притупили, а до ядрышка так и не добрались.

Геологи свои буровые к редким сухим бугоркам лепили, затаскивая туда станки зимой. Чтобы превратить Самотлор в нефтяной промысел, надо пробурить десятки тысяч скважин – добывающих и нагнетательных, и стоять те скважины должны не там, где посуше да половчее, а ровными рядками по разработанной наукой технологической схеме. И с той точки, что на схеме указана, хоть и стоит она на бездонной гиблой трясине иль на неприступном озере, ни шагу в сторону ступить нельзя. Да и не спасет этот шаг, потому как из полутора тысяч квадратных километров, которые занимает месторождение, 1470 – болота. Да какие! Бездонные. Не замерзающие и в самую лютую стужу.

Всего полгода назад приволокли и поставили первую буровую па Самотлоре. Еще не зажили синяки и царапины от того фантастического марш-броска по болотам, а в будущем, 1970 году предстоит пробурить уже вдесятеро больше, чем в нынешнем. Вдесятеро! И этот бросок, рывок, или черт знает как еще называется подобный головокружительный подскок без разбега, Хлюпин уготовил себе собственными руками.

Что такое был Самотлор до прошлого года? Заманчивое, многообещающее месторождение. Но... Недоразведанное, незащищенное, не утвержденное ГКЗ (Государственной комиссией по запасам). «Кот в мешке», – называл его Друг – правая рука и надежная опора Хлюпина. И сидеть бы доселе тому «коту» в «мешке», накрывшись торфяным одеялом, если бы не швырнул Хлюпин свою взрывчатую идею – немедленно начать разработку Самотлора, не ожидая утверждений и доразведок.

Эту идею Хлюпин высказал сперва Другу (так заглазно и мысленно называл он этого человека). Друг выслушал Хлюпина стоя. Какое-то время помолчал, пригладил густые черные волосы, а потом низким, сочным голосом изрек всего одно слово:

– Дело.

Друг – опытный, образованный, думающий работник. С первого гвоздика здесь. Бок о бок с Хлюпиным торил самую изначальную и важную трудовую тропку к первой буровой. Вместе строили первый барак, ставили первую палатку.

– Дело, говоришь? – переспросил Хлюпин.

– Смотри...

И, расстелив на столе карту месторождения, размахивая зажатым в руке карандашом, Друг повторил все доводы Хлюпина, но как повторил – неторопливо, последовательно, весомо, тут же на ходу превращая каждый довод в рубли выгоды. Целый лист исписал цифрами, и те все увеличивались и увеличивались и, став десятизначными, под конец оглушили и потрясли даже самого Хлюпина.

Ободренный и окрыленный Другом, Хлюпин незамедлительно кинулся в Тюменский обком партии.

– Сразу трех зайцев убиваем, – как всегда неторопливо и веско высказывал Хлюпин свою задумку первому секретарю обкома. – Нефть – возьмем. Месторождение – изучим. Обустройство – с нуля столкнем. Никто ведь не сомневается: Самотлор нужен стране. Чего ж тянуть?..

Секретарь обкома – человек осторожный, не взвесив, не просчитав, не поговорив с кем нужно, никаких гарантий и обязательств не выдаст. Зная это, Хлюпин из обкома направился прямо к начальнику Главтюменьнефтегаза Виктору Ивановичу Муравленко.

Невысокий, плотный, с седеющим чубом над широким выпуклым лбом, Муравленко удивительно домовито и спокойно управлялся сразу с несколькими делами: разговаривал по телефону с Москвой, подписывал какие-то бумаги и еще выслушивал стоящего рядом снабженца. Наблюдая сейчас Муравленко со стороны, Хлюпин в который раз подивился этой завидной способности начальника главка. Муравленко понимал подчиненных с полуслова, приказы формулировал удивительно точно и кратко. Торопливым коротким взглядом окинув бумагу, он непременно натыкался на неточные фразы, невыверенные расчеты и иные подобные промахи составителей.

За высокими массивными дверями просторного светлого кабинета начальника главка напряженно и ритмично работал огромный, сложный аппарат, вобравший в себя тысячи несхожих, противоречивых и однозначных характеров, и надо было обладать воистину государственным умом, чтобы сплотить, спрессовать эти порой не стыкующиеся, разноликие тысячи в единый, взаимосвязанный и целеустремленный, безотказно работающий двигатель сибирского нефтяного края.

Разговаривая с начальником главка, Хлюпин всегда испытывал странное, необъяснимое беспокойство, которое зарождалось в душе от непроницаемости Муравленко. Ни по выражению лица, ни по взгляду, ни по голосу начальника главка Хлюпин никогда не мог предугадать, что же скажет сейчас Муравленко. Прямолинейный, жестковатый Хлюпин дипломатничать не умел, из кривых ружей в спину не стрелял, рубил сплеча и наотмашь. Вот и теперь, глядя прямо в холодные, бесстрастные глаза начальника главка, Валентин Иванович излагал свои доводы, будто шлямбуры в бетон вколачивал: громко, резко и коротко. Удар, еще удар – и по самую шляпку.

Ускользающий взгляд Муравленко, его долгое холодное молчание все сильнее раздражали Хлюпина. «Сейчас начнет турусы на колесах разводить, – сердито подумал Валентин Иванович, вбив последний шлямбур, – дипломатничать...»

Но Муравленко неожиданно сразу и категорично поддержал его.

– Вовремя и в цель, – сказал он. – Зайди к Сафиуллину. Попробуйте изложить все это на бумаге.

«Все бы и всегда вот так: с ходу и прямо в ворота. Мог ведь отмахнуться – ни вашим, ни нашим...» Хлюпин, конечно, понимал, что судьба Самотлора зависела прежде всего от Министерства нефтяной промышленности СССР, и все равно не захотел ни понять, ни принять расплывчатой позиции секретаря обкома. А неделю спустя жизнь преподнесла ему еще один памятный урок, и он в который раз вынужден был попятиться, покаянно признав неправоту собственных поспешных выводов и суждений. Ровно через неделю после разговора со Щербиной позвонили из обкома:

– К вам вылетели министр, Щербина и Муравленко.

Пересев из самолета в вертолет, гости вместе с Хлюпиным начали облет Самотлорского месторождения, пытливо, придирчиво вглядывались в рябую, шишкастую кровлю бескрайних болот.

Вертолет парил предельно низко, едва не цепляясь за макушки тощих берез и сосен, образующих редкие, чахлые перелески, которые казались чужеродными на угнетающе однообразной равнине, изузоренной безымянными речушками и озерцами, изъязвленной черными провалами гиблых зыбунов, скрытых от пешехода мохнатыми кочками, высокой осокой и камышом. Порой бурая кровля болот казалась Хлюпину живой. Стоило чуть подтолкнуть воображение, и он видел, как сотрясается и колышется бородавчатое тело неведомого гигантского ящера, выдыхая из себя гнилой, мерзостный дух. И будто специально для того, чтобы усилить схожесть огромной болотины с телом фантастического чудовища, под вертолетом сверкнуло остекленелым глазом черное озеро Самотлор, давшее название всему месторождению. Вода в том озере – дегтярно-черная, берега – илистые и настолько рыхлые, что по ним – Хлюпин знал это – ни пройти, ни проехать. Хантыйское слово «Самотлор» вызывало у Хлюпина странное чувство, какое испытывает человек, прикоснувшись к чему-то первобытно дремучему, жутковатому. От этого слова веяло тревожащим душу неземным холодком, как от бездонного омута иль от заросшего непроходимой чащей буерака. На русский язык «Самотлор» переводят то как «сердце озер», то как «мертвое озеро», а то как «гнилое, гиблое место». И сейчас, глядя из вертолета на подернутое блестящей чешуей ряби черное озеро, Валентин Иванович подумал: «Воистину гиблое, мертвое место...»

Вертолетчик долго и безуспешно отыскивал какой-нибудь бугорок, чтоб приземлить машину и дать возможность министру постоять на твердой, настоящей земле. Ничего не нашарил натренированный острый глаз, и, покружив-покружив над болотами, вертолет вернулся в Нижневартовск, высадил пассажиров на одном из бревенчатых плотиков, неподалеку от районного комитета партии.

– Нет! – жестко и непререкаемо высказался тогда министр. – Затея с разработкой месторождения сейчас обречена на провал. Надо обустроиться. Накопить силы и опыта. Пустить такую махину, не имея дорог, нужной техники, трубопроводов, жилья, средств, – это... это все равно что выдернуть чеку из гранаты, лежащей в вашем рюкзаке. Нет!..

– Но если мы за зиму пробурим на Самотлоре всего три-четыре скважины… – раздумчиво и мягко заговорил Щербина.

– Это вполне реально, – тут же нетерпеливо вклинился X люпин.

– Раз буровики говорят – реально, стало быть, так и есть, – скупо улыбаясь, подхватил Муравленко. – Кто-кто, а они и климат здешний, и болота эти собственными боками...

– Всего три-четыре скважины, – продолжал излагать свою мысль секретарь обкома, – и уже полтора миллиона тонн нефти. Они под ногами не валяются.

– Как их взять? – сердито спросил министр. – Баржами возить?

– Трубу от Самотлора к Нижневартовску, – ответил Муравленко, – а отсюда – в нефтепровод на Омск. Вполне реально. К тому времени...

«Да что министр, не понимает?» – негодовал Хлюпин и, не утерпев, снова вклинился в разговор, напористо и тяжеловесно повторив те самые доводы, которые высказал недавно секретарю обкома и начальнику главка. Министр посмотрел на разгоряченного, размахивающего руками Хлюпина не то с изумлением, не то с недоумением и, не дослушав его, повторил:

– Нет! Преждевременно и... нереально!

Тогда Муравленко двинул в дело последний резерв:

– Давайте взглянем на фонтан Р-1, первооткрывательницы Самотлора.

Начальник главка был уверен: глянув на первый фонтан Самотлора, министр, как и любой бывалый нефтяник, непременно уразумеет, что подходить к этому месторождению надо с нестандартной меркой.

Неопределенно пожав плечами, министр все-таки согласился глянуть на фонтан. И снова они в вертолете. И опять под грохочущей винтокрылой машиной плывут бородавчатые, в черных прожилках и вмятинах самотлорские болота. На этот раз вертолет высадил пассажиров на плотике, подле фонтанной арматуры скважины, от плотика узенькая дощатая тропка вела к задвижке. Едва вертолет отлетел, Хлюпин повернул тяжелое, черное колесо.

Это был неистовый, яростно ревущий фонтанище. Масляно сверкающий на солнце дугообразный поток нефти с грохотом хлестал из горловины трубы. Зрелище было настолько оглушительным и волнующим, что околдованный им министр незаметно переступил край бревенчатого плотика и ухнул по колено в торфяную жижу.

Нелепая случайность эта прихлопнула последний и самый крупный козырь сторонников немедленной разработки Самотлора. В тот день, кроме категоричного «Нет!», тюменцы ничего больше не добились от министра.

Однако из Нижневартовска министр не поспешил. Еще два дня ожесточенно отбивался от глумливого комарья, задыхался в парной духоте, снова и снова выслушивая уже слышанные доводы. Министр понимал: нефть Самотлора нужна позарез. Подходила к концу восьмая пятилетка, и завершить ее победно без тюменской нефти – нельзя. Планы же будущей, девятой пятилетки вбирали в себя уже 125 миллионов тонн сибирской нефти, 125000000!

Без Самотлора этого не достичь.

Вот почему, усмирив раздражение, подмяв самолюбие, министр еще раз просмотрел расчеты и выкладки тюменцев, снова облетел неприступные, пропитанные нефтью самотлорские болота и опять высадился на том же плотике подле скважины Р-1. На сей раз бревенчатый островок оказался надежно огороженным. Хлюпин повернул колесо задвижки, рявкнул исполинский фонтан – и... министр уступил.

В южной части недоразведанного и неутвержденного месторождения выделили первоочередной участок для эксплуатационного разбуривания. Хлюпин позеленел, глянув сверху на этот участок: гнилые, неприступные болота. Даже оленья упряжка с порожними нартами не смогла проехать ни вдоль, ни поперек участка. А как же перевозить по этим чертовым топям стотонные буровые станки? Как строить на болотах сорокаметровые стальные вышки? Никто на эти вопросы не ответит. А не получив ответа, мыслимо ли уже в нынешнем году пробурить 18 тысяч метров?..

Вот каким концом обернулась для Хлюпина его дерзкая затея. Друг беззлобно подтрунивал над Валентином Ивановичем: «В инициаторы угнездился, авантюристом очутился...» Ах этот Друг. Никогда не теряет чувства юмора, и хоть обидны и колючи порой его шутки, а все же без них было бы куда хуже...


2

Громкий, резкий стук в дверь оторвал Хлюпина от раздумий. Мельком глянув на часы, Валентин Иванович недовольно поморщился, проговорил громко:

– Войдите!

Вошел высокий, по-ковбойски скроенный парень с мужественным, открытым лицом. Размеренно и твердо, будто к командиру с докладом, подошел к Хлюпину. Протянул руку, представился:

– Михаил Кулаков. По комсомольской путевке...

– Ну и что?

— Хочу буровиком стать. Пришел в кадры, а мне: «Укажи в заявлении, что не нуждаешься в квартире». Это же хохма! Почему не нуждаюсь? Я с женой. Может быть ребенок...

– Короче. О чем речь?

– Или я разучился говорить, или вы не хотите понять...

Проломная настырность парня вызвала в Хлюпине не раздражение, а интерес. Он любил таких вот – негибких, целеустремленных, знающих, чего добиваются в жизни.

– Садись, – пригласил Хлюпин и сам подсел к столу. – Никакой приписки о квартире от тебя не надо. С женой, без жены – все равно жилья ни метра. К концу года сдаем четырнадцатиквартирный дом, уже на десять рядов перераспределили. И ордера давно выписали. Только у кого по двое ребятишек. Уяснил? С жильем – труба. Если посчастливится – отхватишь к зиме полбалка. Вот так.

– Понятно.

– Жена где будет работать?

– Н... не знаю.

– Специальность?

– Никакой.

– Пусть получает. Пойдешь помбуром к Степану Повху. Слыхал про такого? Лучшая бригада. Топай в отдел кадров. Я позвоню.

«Хорош, – удовлетворенно думал Хлюпин, глядя вслед уходящему Михаилу. – Армия дает отличных ребят. Такие сейчас Самотлору – как воздух, а дальше еще нужней. Поднять за год проходку вдесятеро – это же...»

Опять хмурые тени наплыли на крупное, огрубленное непогодой лицо, и оно как бы закаменело, отяжелив и без того выпуклые, резкие черты. Хлюпин поднялся. Бездумно медленно прошел к окну.

Он был невысок, негрузен, однако казался очень внушительным и тяжеловесным. Это впечатление складывалось из многих слагаемых: крепко сбитая, будто литая, фигура, неторопливая, размеренная, редкая походка, замедленная речь. Жесты, голос, взгляд – все у него было весомым, властным, непреклонным, пронизанным так нужными здесь руководителю уверенностью и силой.

Из окна кабинета видна была Обь. Паводок нынче начался необычно поздно, и был он таким обильным и бурным, что только теперь, на закате лета, река начала чуть отступать от завоеванных половодьем рубежей и далеко еще не дошла до своих «законных» границ. Левобережный лес по-прежнему стоял в воде, а заливная пойма походила на морской залив.

За пять прожитых здесь лет Хлюпин так исколесил и облетал окрестности Нижневартовска, что знал в округе не только каждую рощицу и озерко, но и мало-мальски пригодную тропочку. На моторке и на веслах он прошел от Оби в обе стороны верст на пятьдесят, изучая притоки и старицы великой реки, – все равно не наскучила ему матушка Обь, и теперь, глянув на волнующуюся, вспененную встречным ветром реку, Хлюпин околдованно замер, надолго забыв о самом неотложном. Мысль заносила его то на снующие по воде суденышки, то опускала на неуклюже разворачивающуюся нефтеналивную баржу, и он чувствовал на лице влажную прохладу, ловил ноздрями пьянящий запах разогретой смолы и острый щекотный дух свежей рыбьей чешуи, и светлел ликом, и улыбался, пристукивая по подоконнику тяжелым кулаком... Вдруг произошло чудо: живая, облитая солнцем, взворошенная ветром Обь превратилась в искристую, ослепительно сверкающую, бескрайнюю снеговую равнину. Бодливым козлом скакал по сугробам ветер, сбивал с белых барханов снежную пыль и, свив ее в жесткие тугие жгуты, больно сек ими по лицам людей, тяжело шагавших вслед за надрывающимися тягачами.

Шесть стосильных тракторов, соединенных стальными тросами в единую упряжку, волокли на Самотлор первый буровой станок. Следом ползли поседевшие от изморози балки, сани с белыми от мороза бурильными трубами. Сплюснутые холодом (на градуснике было – 54°), непроходимые самотлорские болота не проседали, не зыбились под стодвадцатитонной махиной, а довольный начальник вышкомонтажного цеха Гуров знай поторапливал бригадира «вышкарей» Бадретдинова: «Шевелись, Захар...»

Невидящий взор Хлюпина притянуло плывущее по Оби бревно, но не смогло оторвать, отвлечь от той холмистой, курящейся белыми дымками равнины, по которой неодолимо и напористо ползла и ползла шестерка ревущих тракторов с буровым блоком на прицепе...

У него была редкостная память, и теперь она до мелочей точно воспроизводила картину того незабываемого ледового похода. Причем Хлюпин не только видел окруженный людьми, заметенный снегом караван, но и слышал голоса моторов и людей.

«Хорош морозец. По заказу...» – этот сипловатый голос принадлежал Бадретдинову. Он шагал не по росту широкими шажищами, прикрывая воротником полушубка обмороженную щеку.

«Век бы не видать такой прелести. Солярка замерзает в двигателях. Люди пообморозились...» – это сердитый голос Гурова.

«Зато любая топь проходима, – поддерживает бригадира Сафиуллин и тут же кричит: – Оттирай нос!..»

Вышкари на Севере – бойкий народ, пальца в рот не клади, а у Бадретдинова с ними за пять лет ни одного приметного конфликта. Всегда спокоен, ровен бригадир, а главное – справедлив.

Когда в шестьдесят четвертом впервые приплыли сюда и баржа ткнулась в сыпучий песчаный откос, на вершине которого стоял, изумленно таращась, медведь, Хлюпин испытал доселе незнаемое чувство восторженного испуга. Он немало читал и слышал про Сибирь, казалось, готов был ко всему, но... Дикая, вековая, нехоженая и немереная тайга подступала к самому берегу, и надо было за оставшиеся два легких месяца прилепиться к этой глухомани не на время – на годы и сразу же начать бурить. И пока разворачивалась баржа, поудобнее и поближе подгребаясь к берегу, Хлюпин никак не мог совладать с нежданно нахлынувшей растерянностью. А люди теснились вокруг и ждали каких-то очень важных, нужных и единственно верных слов. Тут и подступил к нему Захар Бадретдинов и с волнующей шалой ноткой в голосе спросил: «За топоры, Валентин Иванович?»

И лопнуло напряжение, необузданный, первобытный восторг окатил Хлюпина. Благодарно тиснув узкую, железной твердости руку Бадретдинова, Хлюпин скомандовал: «Выгружайтесь, ребята! За топоры!»

Шумной ватагой высыпали люди на крутоярье, и вот уже звонко и раскатисто чмокнул дерево острый топор, с громким протяжным чихом завелся трактор...

Пять лет минуло с того дня. Сколько больших и малых событий произошло, но Хлюпин не забыл первой минуты пребывания здесь, первого шага по этой болотистой земле. Не забыл он и тот, разбудивший его, возглас Бадретдинова: «За топоры!»

Чуть приотстав от грохочущего каравана, вышагивал буровой мастер Степан Ананьевич Повх. Ему бы сидеть в балке у печурки, покуривать, прихлебывать огненный чаек, ожидая, пока привезут и установят для него буровую. Но не мог, не в силах был мастер сидеть и ждать, когда по заснеженным болотам приволокут вышкари буровую. Большая удача выпала на долю Повха – первым пробурить первую промысловую скважину на Самотлоре. Разве тут усидишь? До чаю ли? И буровики шли рядом с монтажниками, поровну поделив тяготы этого фантастического перехода...

Тут память Хлюпина притормозила видение, и Валентин Иванович спросил себя: слышал ли он, чтоб сетовал Повх па невзгоды, ограждал себя от перегрузок? Долго рылся в прожитом, но ничего похожего там не обнаружил. Только в деле Повх непримирим и яростен, а в остальном – бесхитростен и добр. Иначе на Севере не приживешься: Север не милует себялюбцев. Суровый край. Но светлый, чистый. От снегов и синевы небес непорочностью веет и мудростью...

Шестой год Хлюпин на Севере. Один из зачинателей Нижневартовска. Ехал сюда на три года. Пока полторы недели загорали на палубе тихоходной баржи, переводили табак, гадали да изумлялись увиденному, Хлюпин странным, непостижимым образом уразумел вдруг, какая это махина – Сибирь! И от мысли, что предстоит ему здесь сотворить своими руками, становилось жарко. И хотелось только одного – выстоять, не подвести, справиться... Палатка – балок – барак. Он прошел эти ступени неприметно: за день так намахается, бывало, топором, пальцы ручку не держат. Тридцать градусов за мороз не считали. Сухари с консервами – плохая ли еда? Иной раз опомнится, оглянется вокруг и сам себе дивным покажется. И откуда эта мощность в них – простых, обыкновенных мужиках? Ни фронтовой закалки за спиной, ни специальных тренировок. Вынули из привычной доброй почвы с корешком и сунули в неласковую студеную и жесткую сибирскую землицу – и прижились! Не то что не выдернешь, даже не пошатнешь... За пять лет душа и тело проросли Севером. Он знал геологов, дружил с ними, да и Друг в геологических вопросах был весьма искушен, а все-таки не с их слов, не под их влиянием постиг Хлюпин исполинскую мощь загадочного Самотлора. Наверное, не придумали еще название тому чувству, с помощью которого Валентин Иванович сразу и безоговорочно уверовал в богатырский дух еще не родившегося сибирского нефтяного Муромца. Оттого и забредил мечтой – без повивальной бабки, без мамок и без нянек помочь Самотлору выкарабкаться из подземного плена, прошибить темечком почти трехкилометровой толщи земную твердь и, встав на некрепкие еще ноги, начать расти, как и подобает сказочным великанам, не по дням, а по часам... И от ощущения слитности судьбы своей с судьбой нефтяного великана Хлюпина наполняли бунтующая радость и ненасытная, неуемная жажда дела. Впервые это странное чувство слитности живого человеческого духа с Делом он ощутил в «ледовом походе», когда волокли первую буровую на еще недоразведанное, не защищенное месторождение. Он и сам тогда обморозился и долго ходил с приметным темным пятном на подбородке...

Тут вынырнула нежданная мысль: «Черт возьми! Забудут ведь. Все забудут. Разъедутся. Состарятся. Уйдут из жизни очевидцы. И наплодят, настругают пустозвоны холодное, никого не трогающее крошево из не ими прожитого и не ими прочувствованного. Непременно настрогают: свято место не бывает пусто. А надо, чтоб потомки помнили тех, кто нащупал Самотлор, взнуздал его и объездил. Сколько раз принимался за дневник. Не получается. Не дал бог. И воспоминания пробовал писать – тоже чешуя. Но без нас, за нас – кто напишет?»

Добыл из сейфа тетрадку в клеенчатом переплете. Последняя попытка дневника. Единственная запись:

«Наконец-то нас пустили на Самотлор. Решили: первую промысловую бурит Повх. Собрались как на пожар. Впрягли трактора – ходу. За двое суток проперли двадцать верст. Спасибо Деду Морозу. С ходу врезались в «окно» (непромерзнувшую топь). Ухнул туда буровой блок, 124 тонны, и никаких следов, будто его и не было вовсе. Глубина окна – 4 метра, а холод – минус пятьдесят пять. Сорвался Сашка Черник, хватил шапкой в сугроб. Бадретдинов ему: «Накройся. Лопухи отморозишь. За что драть будем?» Посмеялись. Сбили злость. И гатить окно. Семь суток пихали бревна в провал. Ни дня ни ночи. Полушубки звенели, как кольчуги. Выдернули блок. Рванули дальше...

Сафиуллин обморозил обе щеки. Золотой мужик. Заместитель начальника главка, а спеси – никакой. И с виду от работяги не отличишь. Только разве очки...»

Запись обрывалась. Хлюпин поморщился. Разве таким языком надо писать летопись Самотлора! А как монтировали буровую?.. Нефтяной душ Повха под первым фонтаном... Об этом нельзя молчать. Нельзя забыть. Надо приглядеть сочинителя… «Уговорить бы Друга. Отменный стилист. Он бы смог быть летописцем. Трезво судит. С самого начала тут... Холостой. И забот поменьше. Нет, не возьмется.., Лишь бы загорелся – живо кого-нибудь сыщет. У него с литераторами дружба. Уломать бы Друга... Вот бы да...»


3

Течение так сильно рвануло ведро, что Таня качнулась и свалилась бы наверняка, если б не выпустила дужку. Река подхватила до половины налитую посудину, вертя и покачивая, понесла вниз. Скакнув с мостков, Таня следом припустила по берегу. Настигла ведро, шагнула в воду, и та сразу накрыла девушку с головой. Вынырнув, Таня сердито выплюнула воду, вздохнула облегченно и совсем близко увидела сверкающий обод ведра. Пока обходила его с глубины, ведро ускользнуло из-под рук. Это повторилось еще дважды. «Шут с ним», – подумала она, зазябнув и устав, и уже развернулась, чтоб плыть к берегу, как вдруг неведомая сила подхватила ее и, несколько раз крутнув волчком, помчала к чернеющей невдалеке плоскодонной барже. Отчаянно и слепо, изо всех сил забила она по воде руками, развернувшись, кидалась поперек полонившей струи, но выскользнуть из ласковых холодных пут не смогла. Стремительно и неотвратимо надвигалась на нее черная, страшная стена кормы. Беззвучно и жутко, как в разинутую пасть, ушло под корму ведро, и в том месте, где оно скрылось, Таня увидела кипящую впадину. «И меня туда», – мелькнуло в сознании.

– Тону! Помогите! Тону!

Из последних сил сопротивлялась она упругой, жесткой струе, остервенело била по воде руками и ногами, но черная стена баржи с клокочущей под ней воронкой приближалась,

– Ма-а-ма-а!!!

С громким всплеском совсем рядом вынырнуло из воды бледное лицо парня.

– Держись за плечо!

Едва она коснулась его плеча, парень резко развернулся и широкой размашистой саженкой стал ожесточенно грести к берегу. Наверное, он сумел бы вырваться из смертельных объятий течения, если б начал свой прорыв чуть раньше. Израсходовав силы на отчаянный безуспешный бросок, спаситель на миг расслабился, и тут же река скрутила обоих и поволокла в гибельную бездну под кормой.

Они заорали в два голоса, истошно и жутко:

– Спа-а-аси...

А течение уже прижало их к барже, норовя поскорее упрятать непокорных под днище.

Парень упирался руками в отвесную скользкую стенку кормы. Ломая ногти, цеплялся за приметные глазу выпуклости, из последних сил удерживая себя и обвисшую на нем Таню на самой кромке клокочущей бездны. Поток отрывал его от баржи, засасывал под нее, и когда, вконец обессилев, парень стал уступать течению, рядом шлепнулся смоляной канат.

– Лови! – долетело сверху.

Он намертво вцепился в канат правой рукой, другой прижал Таню к себе, проворно и ловко обмотал ее тело канатом.

– Держись, – чумно бормотал он. – Слышишь? Зубами хватай. Сейчас...

Угасающим сознанием Таня понимала: надо держаться, надо помогать парню, но непослушные руки беспомощно скользили по витой пеньке, и вместо воздуха она глотала воду.

– Да ты что? – хрипел он. – Ну! Держи же...

На барже оказалось всего двое матросов. Оба выбились из сил, прежде чем подняли утопающих.

Она безжизненно распласталась на палубе, судорожно хватая воздух открытым ртом, а парень недвижимо скорчился рядом – обессиленный, жалкий.

Но вот он приподнял голову, огладил ладонями мокрые космы волос и, глянув в Танино лицо, обалдело вскочил. Подхватив ее под локти, легко оторвал от палубы, поставил на ноги, придержал.

– Со свиданьицем. Не узнаешь?

Пригляделась Таня и узнала Леху Гультяева, который тогда в гостинице спел под гитару смешной экспромт.

– Узнала? – Леха оскалил в улыбке крупные редкие зубы.

– Узнала, – выдохнула она.

– Ну, хороши мы, а? – горланил он, оглядывая себя и Таню. – Все из-за тебя, лягушка-путешественница. Обалдеть можно. А? Никто не поверит... – Шагнул к молчаливым, поодаль стоящим матросам. – Спасибо, ребята. Спасибо. – Благодарно пожал матросские руки. – Сегодня вечером в девятнадцать ноль-ноль отпразднуем наше воскрешение...

Волнение пережитого еще не спало, и неожиданная встреча лишь подстегнула его, усилила, потому Леха говорил не ровно, зато очень громко и смеялся слишком не к месту, но ни матросы, ни Таня не приметили этого. Обговорив детали предстоящей встречи по поводу собственного спасения и разжившись сигаретой, Леха снова принялся тормошить Таню.

– Чего куксишься? Беги на почту, гони благодарственную «молнию» ангелу-хранителю. – И вдруг резко сменив тон на деловой: – Кто тебя в реку кинул?

– Сама, – сдавленно выговорила Таня,

– Жить надоело?

Она вздохнула, неуверенно и осторожно, будто по горячему ступая, медленно пошла к трапу, даже не глянув на своих спасителей. Леха еще раз потискал матросам руки, взял про запас сигарету и зашагал вслед за Таней широко и размашисто. Нагнал ее на берегу, пошел рядом.

Сухой и желтый прибрежный песок податливо плющился под босыми ногами, прилипал к ним, и это почему-то доставляло парню огромное удовольствие. Он радушно щурился, гонял улыбку по крупным выразительным губам, и каждая черточка, каждая морщинка продолговатого, узкого лица лучилась довольством и счастьем. С тех пор как он спел незнакомым молодоженам задиристую, наскоро сочиненную песенку, минул почти месяц, и все это время Танин образ был с ним, жил в нем, обрастая все новыми и новыми, придуманными и подлинными деталями. Сознание, что она есть, что она где-то рядом, доставляло Алексею подлинное наслаждение. По ночам, когда похожий на эвакогоспиталь, переполненный вестибюль гостиницы затихал и никто не лез с разговорами, не задевал, не трогал, Леха безмятежно вытягивался на раскладушке и мечтал. Ах, какими красивыми, возвышенными и желанными были мечты о любимой. Сколько встреч – неожиданных, удивительных, ошеломляющих – пережил он в эти ночные часы. Иногда мысли о ней сплетались в рифмованные строки:

Люблю тебя за доброту.
За голос ласковый и зыбкий.
Еще люблю тебя за ту
Неповторимую улыбку,
Что дарит мне тепло и свет,
Другой такой улыбки – нет...

Или иные, очень волновавшие его строфы о любимой непроизвольно и без усилий рождались в голове, не мешая рисовать удивительные картины их скорой встречи, которая все перевернет, переиначит, и он видел в мечтах, как перевернется, как переиначится его жизнь, и, мысленно произнеся родившееся стихотворение, не запоминая и не записывая его, Алексей с упоением, с наслаждением ткал и ткал затейливые, яркие узоры еще не пережитой неведомой любви...

Нет, он не ее бросился спасать сегодня. Он только что снял башмаки и, стоя спиной к реке, медленно расстегивал ворот пропотевшей, выгоревшей рубахи, когда услышал крик. Сможет ли спасти? Вырвется ли сам? Не подумал, не успел. Сознание еще только перемалывало услышанный сигнал бедствия, а руки уже врезались в свинцово-серую гладь Оби и толкали, гнали тело вперед, наперерез устремившейся к гибели девчонке.

Судьба невероятно щедро вознаградила его за риск и отчаянную борьбу со стихией, поставив в спасенные Таню. «Ах, Танечка, Танюша, не желая зла, зацепила душу, а сама ушла», – всплыло вдруг в памяти, и он улыбнулся открытой, самозабвенной улыбкой и, слегка наклонясь к ней, спросил:

– Живешь где?

– Тут, – негромко откликнулась Таня,

– Тут, где пауки ткут.

Таня вдруг заплакала. Почему? Не знала. Наверное, не выдержали натянутые нервы. Попыталась сдержать слезы, отчего заплакала еще безутешнее и громче.

– Ну вот... Чего ты? Да перестань же.

Легонько обнял девушку, оторвал от земли и закружил, приговаривая речитативом, как детскую считалку:

Таня к нам пришла из сказки,
У нее намокли глазки.
Сядь на солнце, не спеши,
Свои глазки просуши.

Усадил ее на выброшенное рекой бревно.

Так обыденно, так естественно проделал это, и голос притом был ненаигранный, пронизанный сочувствием и лаской старшего к младшему. Оттого и не смутили Таню его дружеские объятия и та бесцеремонность, с какой он покружил и усадил ее. Протяжно и жалостно всхлипнув и пошмыгав носом, Таня вытерла рукой глаза и затихла. Леха сидел рядом, с восторженной настороженностью разглядывая маленькие руки, бессильно и небрежно кинутые между круглых голых коленок.

Неделю безвылазно отработал он на буровой. Час назад прилетел в Нижневартовск и, прежде чем улечься на свою раскладушку, решил ополоснуться в Оби. Не окажись на палубе матросов, не услышь они... «Глупо и...» Зато сидит рядом, и смотрит, и разговаривает. И есть основание считать себя... Кем? Другом? Товарищем? Близким? Не ответил. Да и не искал ответа. Благодарил случай, который столкнул их, захлестнул одним узлом, и что бы и как бы потом ни случилось, этого они не позабудут...

Он беззастенчиво разглядывал точеную, все еще чуть надломленную фигуру, с трудом сдерживаясь, чтобы не подхватить ее на руки...

И чтобы отсечь нетерпимое желание, спросил:

– Где работаешь?

– Нигде, – шепотом ответила она после долгой паузы.

– Чего так?

– Н-не знаю... – снизу искоса глянула на парня, наткнулась на восторженно-любящий взгляд, распрямилась и, сознавая, что говорит не то и не так, все-таки говорила и говорила:

– У нас все не так. До сих пор не зарегистрировались. Я не прописана даже. На птичьих правах. Варю супы из консервов. Собираю щепки на дрова, а он... – Болезненная гримаса покривила лицо.

– Что он? – не утерпел Леха.

– Ничего. «Подожди. Не торопись». Не знаю, что маме писать. Правду – нельзя, а врать... Она ведь не хотела, чтоб я... вот так, десятый бросила, Без работы, без жилья – на Север,

– Маму нельзя обманывать, пиши как есть… Не нравится здесь?

– Да нет. Почему же? Необычно. Не сдвинуто, так перевернуто. Ни покою, ни развалочки. Бегом, бегом. Страшно хочется свои руки приложить...

– Слушай. Идем к нам в бригаду поварихой. Завтра поговорю с Левиным. Будешь гуляши разные, запеканки. А? Наша замуж за инженера из стройтреста выскочила – и до свиданья. Ну? По рукам?

– Да я бы... Как Миша...

– Феодал твой Миша... По домострою живет. Что за любовь, если она слепая...

– Ничего ты не понимаешь, Леша.

И оттого, что она назвала его вдруг по имени («Помнит!»), и от тона, каким произнесена была эта фраза («Затуркал девчонку, паразит!»), Алексея захлестнуло странное чувство – смесь сострадания и любви. Порывисто схватил ее за руку, крепко стиснул и поцеловал горячие маленькие пальцы.

– Ты... ты что?..

Таня рванулась было, да вдруг ее пронзила мысль: «Не он, не сидела бы сейчас тут. Ни реки, ни леса, на солнца не было бы уже для меня». Положила повлажневшую от волнения ладонь на дрогнувшую Лехину руку. Покосился он на раскаленную щеку, сказал негромко:

– За себя надо драться.

– С кем? С мужем?

– Даже с собой...


4

Неслышно и неприметно подкрался август. Вызолотил березняки, запалил осинники, примял, обесцветил травы, погасил и осыпал цветы, завалил лесные мшаники отгоревшей, отзвеневшей медью мертвой листвы, и не успели нижневартовцы свыкнуться с мыслью, что короткое северное лето – позади, как начались дожди, затяжные и нудные, с ветерком, который день ото дня становился все холоднее и жестче. Иногда ветры с Ледовитого настолько выстуживали воздух, что казалось: скрученные в спирали тонюсенькие ниточки дождя вот-вот заледенеют, нальются белизной – и повалит снег. Это был бы лучший и самый желанный исход ненастья: за снегом притащится мороз, скует бесчисленные речки, речонки, старицы и протоки, надежно прикроет неприступные топи, и станут самотлорские болота доступны и проходимы для тракторов и вездеходов, и можно будет тащить буровые – куда хочется, рыть траншеи для трубопроводов – где вздумается, торить новые дороги, – словом, можно будет работать во всю мочь и людям, и технике. Но зима лишь грозилась, припугивала, а не спешила, зато дожди не унимались. Дороги стали непроходимыми, могучие стосильные гусеничные тягачи еле-еле тащились по брюхо в торфяном месиве. Автобусы, ЗИЛы и другая подобная колесная техника не отваживалась даже выходить в путь. Лишь всесильные «Ураганы» да могучие «Уралы» пытались кое-где пробраться, и то, как правило, безуспешно. А по Оби днем и ночью шли и шли к Нижневартовску баржи, доверху груженные картошкой и овощами, соляркой, трубами, кирпичом, бетоном, машинами и еще бог знает чем. В напряженные дни неожиданно укоротившейся навигации бесчисленные поставщики спешили забросить нефтяному Самотлору все необходимое на долгую суровую северную зиму.

Не было причалов, портового хозяйства и техники. Баржи разгружали всем миром, круглые сутки, под дождем.

Любую прибрежную проплешинку тут же приспосабливали под временный склад: покидают в кучу ящики, мешки, бочки, накроют брезентом – и готово.

Металл, бетон, трубы и строительные материалы были разбросаны не только по всему берегу, но и вдоль дорог, возле строительных площадок и прямо посреди строящегося города – на любом пятачке.

Особенно трудно было с овощами. Негде сушить. Мало хранилищ. А распродать нельзя: у нижневартовцев ни сараев, ни погребов.

В те ненастные августовские дни шестьдесят девятого грузчиками были все: и бурильщики, и дизелисты, и каменщики, и счетные работники, и продавцы. Наломав руки и спину за двенадцать часов на разгрузке, промокнув до костей, заляпанные грязью, люди разбредались по баракам и балкам, где не было ни душевых, ни сушилок, и надо было придумывать что-то, чтобы хоть как-то пообчиститься, отмыться, согреться и передохнуть. Лучшим выходом в подобной обстановке многие почитали дюжину кружек крепкого горячего чаю.

Единственная столовая не в состоянии была накормить многотысячное холостяцкое воинство. Очередь жаждущих хватить чего-нибудь горяченького опоясывала времянку, в которой размещался нижневартовский общепит. В единственном продовольственном магазине, кроме рыбных и овощных консервов, печенья, сгущенки и сухофруктов, ничего не было. Не хватало рефрижераторов и холодильников для летнего завоза и хранения мяса и рыбы, а зимний завоз продуктов еще не начинался.

Первая осень Самотлора для многих оказалась пробным камнем духовных и физических сил. На перегрузку и перенапряжение проверялось все: люди, машины, организация труда, рабочая дисциплина, сознательность и спайка и еще многое другое, из чего складывался сложнейший механизм новорожденного промысла, которому в ближайшем будущем суждено было стать первым в стране.

Когда буровой мастер Степан Повх сказал Михаилу, что его вместе с двумя рабочими посылают на разгрузку барж, Михаил взъерепенился:

– Я не в грузчики нанимался.

Всегда спокойный, негромкий, Повх, слегка побледнев, с маху отрезал:

– Можешь перейти в другую бригаду, возражать не стану.

– Это самоуправство, – попытался Михаил втянуть мастера в спор, но Повх, не глянув даже на возмущенного помбура, вышел из балка.

Весь долгий путь от буровой до дома – сперва в вертолете, потом в угарной тесной утробе АТТ, потом шагая но осклизлым, липнущим к сапогам, ускользающим из-под ног тропинкам – весь этот долгий и нудный путь в душе Михаила копилась злоба, обрастая шипами и становясь с каждой секундой все более нетерпимой и взрывоопасной.

– Ты что? – метнулась к нему Таня. – Заболел?

«Сдох!» – хотел выкрикнуть Михаил, но сдержался, сдавленно прорычав:

– В грузчики переквалифицировали.

Таня непонимающе заморгала ресницами, но, уловив настроение мужа, расспрашивать больше не стала.

– Промок весь. Раздевайся. Сейчас расшурую огонь в печурке. Воды согрею. Помоешься.

Вода еле виднелась на донышке ведра. Таня полагала, что, заметив ее сборы, Михаил сам сходит на реку по воду. Но тот сосредоточенно стаскивал раскисшие от грязи сапоги, делая вид, что не замечает сборов жены. Подмяв обиду, Таня накинула курточку, сунула ноги в резиновые полусапожки и выскользнула под дождь. Пробитые в крутой тропке ступени осклизли, ноги соскальзывали с них, и ей пришлось почти ползком карабкаться на кручу с ведром воды. И весь этот путь она силилась оправдать Михаила: «Устал, промок, озяб, не видел, что я собираюсь, а я не попросила». Но чем упорнее выгораживала мужа, тем меньше верила себе, а у самого крыльца ни с того ни с сего вдруг брякнула:

– Леша бы так не сделал.

Ошеломленно приостановилась, перевела дух и погнала, помела прочь непрошенную мысль.

Дрожащими руками поставила ведро на скамью у двери, обессиленно привалилась к косяку. Нашарив ненароком кабаевский талисман, извлекла его из кармашка, покатала в неглубоком ковшике ладони, вспомнила: «Потому и не раздавило, что все углы убрал. Или – или... Когда накатит, придавит жизнь, покатай его на ладошке и спрессуйся, чтобы выстоять...» И тут же воскресло в памяти широколобое, с чуть приметными скулами, доброе, улыбчивое лицо геолога, и в самом деле отлегло от сердца. Подумала: «Сейчас Михаил заворчит – почему не сказала, зачем сама воду тащила». Но Михаил и головы не поднял от топки, в которой энергично и сосредоточенно шевырял железным прутом.

– Есть хочу, – буркнул, не глянув на Таню.

«Ну конечно же, – сорвалась с места, засуетилась. – Проголодался, пришел домой, а я...»

– Сейчас вскипит чай. Есть икра кабачковая. Сегодня купила три килограмма луку. Настоящего. Крупный и сладкий. Узбекский. Намазать икру на хлеб, сверху лук кружочками – очень вкусно. Сделать?

– А посущественней?

– Сырок в томате. Могу сварить пшенную кашу. Это недолго. Немного сала осталось от маминой посылки.

– Давай сало, лук и... а хоть кабачки. Надо было пообедать на буровой... поцапался с Повхом...

– Из-за чего?

– Нашел козла отпущенья – баржи разгружать.

«Ну и что? – вертелось у нее па языке. – Все грузят. Я каждый день мимо хожу, вижу...» Промолчала. Изрезала последний кусок сала, тонкими кругляшками исполосовала луковицу, накромсала большими ломтями хлеб и, пока Михаил торопливо и жадно ел, заварила чай.

Только насытившись и приняв из рук жены стакан огненно-горячего чаю, Михаил вдруг спохватился:

– А ты чего не ешь?

Она не обедала сегодня, но обида притупила голод, вытеснила все мысли и желания, и, словно мстя ему, сказала как можно беспечнее:

– Успею. Попью чайку с печеньем.

Все-таки обида вылезла наружу, и, когда Михаил сыто и лениво принялся раскуривать папиросу, она заговорила о том, что давно лежало камнем на душе.

– Почему ты не хочешь, чтобы я работала?

– С чего взяла?

– Тогда помоги устроиться. Не пустил поварихой...

– Двадцать пять мужиков и одна баба! – Он вскочил, швырнул папиросу в банку из-под кабачковой икры. – Не понимаешь разве? – Чуть отступив, посмотрел на нее нехорошим, прицельным и в то же время язвительным взглядом. – А может, прискучил тебе? Свежатинки захотелось...

Она заплакала.

Беспомощно и беззащитно.

Поняв, что перебрал, Михаил принялся успокаивать, попутно высказывая те же мысли, только по-иному, менее обидно и зло. При этом он подсел к жене, обнял ее, и скоро она была у него на руках, и постель разом примирила и снова сблизила, и уже размягченным, воркующим голосом Таня глухо спросила:

– Может, мне кем-нибудь в УБР? Не все же там дипломированные...

– Кем-нибудь не пойдет. Да и зачем спех? Получим жилье, обставимся. Пока тебе вот так, – чиркнул ладонью по горлу, – и хлопот, и забот. Ты у меня одна и недвужильная. Работа никого не красит. Кончай вечернюю десятилетку, присмотрим местечко поприличней...

– А с регистрацией? Мне уже девятнадцатый.

– Хочу по-хорошему. – Невеста – в фате, жених – в черной паре. Цветы, музыка, шампанское... Потерпи, Танюшка. Погоди, милая. Люблю тебя – вот главное. Остальное – голубой туман. Выберемся из этой халупы, обрастем друзьями и на Октябрьскую такую свадьбу отгрохаем...

Он говорил все замедленнее и глуше и вдруг умолк на полуслове – уснул.

Таня чуть приподнялась, вглядываясь в размягченное сном лицо мужа. Широкие темные брови вразлет, прямой нос, большой, тяжелый подбородок. Настоящий мужчина. С ним – надежно и покойно. А свадьба и работа – не убегут. Мама всю жизнь не работала и выглядит куда моложе своих сверстниц. «Завтра схожу в школу, запишусь...» Облегченно вздохнула, снова прилегла рядом, положила на его плечо голову, прижалась к упругому, жаркому боку и тут же забылась в сладком, покойном сне...


5

_Из_доклада_первого_секретаря_Тюменского_обкома_КПСС_на_научной_конференции_СО_АН_СССР_

г. Новосибирск 29 мая 1969 г.

...Самотлорское месторождение еще не оконтурено геологическими работами, но только в той его части, которая достоверно определена, могут быть созданы промыслы с годовой добычей около ста миллионов тонн...

_Из_газеты_«Тюменская_правда»_за_6_августа_1969_г._

Нижневартовск. Буровая бригада Г. М. Левина... пробурила первую скважину на электроприводе. Использование электроэнергии позволит повысить культуру производства. Коллектив за первое полугодие занял первое место в районе…

_Письмо_Алексея_Гультяева_матери_

Нижневартовск 8 августа 1969 г.






Здравствуй, ма!

Сегодня судьба столкнула меня с той самой девушкой. Ее зовут Таней. Встретились на Оби. Искупались. Позагорали на песочке. В общем, познакомились. Ах, ма. Не смогу описать, что со мной происходит, не сумею. Да и не надо. Ты ведь любила и знаешь. С работой полный порядок. Левин – парень заводной. Всех лучше, быстрей и выше – вот его линия жизни. Ничего? Правда? Таня – недотрога, как родник лесной, боязно прикоснуться. Неделю не вылезал с буровой, электропривод налаживали. Теперь электричеством бурим. С нового года пойду на курсы бурильщиков. А весной ты приедешь в гости. Договорились? Не сердись, что редко и мало пишу. Будь счастлива, ма. Не скучай. Поклонись тете Лиде. Крепко целую.



    Твой Алексей.

_Из_постановления_геолого-технического_совещания_о_строительстве_скважин_на_Самотлорском_месторождении_в_зимний_и_летний_периоды_

г. Тюмень 12 сентября 1969 г.

1. Просить Министерство нефтедобывающей промышленности СССР ускорить утверждение рекомендаций института ВНИИТнефть о дальнейшем разбуривании Самотлорского месторождения...

2. Определить для строительства в зимний период 1969/70 года следующие типы оснований:

а) ...ледово-лежнево-насыпные без выторфовки площадок...

б) ...свайные основания с винтовыми сваями и засыпкой... грунтом…






_Из_речи_заместителя_начальника_Главтюменьнефтегаза_М.Н._Сафиуллина_на_VIII_пленуме_Тюменского_облсовпрофа_

г. Тюмень 25 декабря 1969 г.

...Самотлор! Месторождение это... расположено... в непроходимых болотах... На этой маленькой «тарелочке», размером тридцать на тридцать километров, которая должна дать сто миллионов тонн нефти, необходимо пробурить около миллиона метров... Основная тяжесть в разработке ложится на буровиков. План... конторы бурения на 1969 год был восемнадцать тысяч метров. На 1970 год... план определен в сто тридцать тысяч метров, то есть больше прошлогоднего в десять раз...

Самотлор выдвигает массу новых вопросов, которых не было ни на одном месторождении не только в нашей стране, но и за рубежом... Отсутствие жилья нам очень мешает... Вопрос с жильем стоит очень серьезно и очень остро на Самотлоре. Это вопрос вопросов...






_Из_речи_первого_секретаря_Тюменского_обкома_КПСС_на_VII_пленуме_обкома_КПСС_

г. Тюмень 26 декабря 1969 г,

Народ дал высокую оценку мужественному, самоотверженному труду тюменцев, в невиданно короткий срок создавших новый энергетический район страны...

Нас беспокоит многое... и прежде всего наличие крупных неиспользованных резервов, отставание строительных баз, плохое строительство городов, срывы планов развития социально- и культурно-бытовых учреждений...

Медленно развивается добыча на Самотлоре... Не отвечает современным требованиям существующий уровень капитального строительства...




ГЛАВА ТРЕТЬЯ



1

«Что же это? Как же так?» – в который раз спотыкалась Таня на одном и том же вопросе и побито замирала, затихала, не в силах ответить на него. Каких-нибудь три месяца назад она была безмерно счастлива, заглядывала в будущее далеко-далеко, и там, впереди, все по-летнему сверкало и лучилось, не предвещая ни малейшего ненастья. Ее любят, и она любит. Новая жизнь началась необычно и увлекательно, этот еще не родившийся северный город нефтяников под боком Самотлора сразу околдовал ее неизвестностью и головокружительным риском. Вокруг молодо-зелено, лихо и озорно. Сами, своими руками они поднимают из болот неизвестный до сих пор нефтяной промысел, строят на гиблых топях новый город и вместе с этим своими же руками, без подсказок, без папиного пособничества лепят собственную семью и будут счастливы. Сами – вот что больше всего окрыляло и радовало восемнадцатилетнюю Таню. И первые дни в Нижневартовске она не ходила, а летала, все время улыбаясь и напевая, и ни разу не вспомнила о кабаевском хрустальном шарике, который выстоял под тысячью колес и ног только потому, что убрал все углы.

Поначалу ее нимало не смутила роль домохозяйки. Она с азартом чистила, мыла и обихаживала свою лоскутную халупу с кривым оконцем на Обь. Выбелила степы, выдраила до блеска полы, смастерила половичок к порогу, занавесила оконце, даже топчан самодельной ширмой отгородила.

Она уставала, но не раздражалась и не понимала колкой встопорщенности и злобы тех, кто вместе с ней томился в очереди за парой килограммов гречки или пятью банками мясной тушенки. Стряпанье поначалу тоже ей нравилось. Она подолгу упоенно колдовала возле плиты, изобретая приправы, подливы и соусы, и была прямо-таки счастлива, когда Михаил хвалил ее запеканку или харчо. А как она ликовала, когда сумела сговориться с дедом, рыболовом и тот стал регулярно приносить свежую рыбу, и она потчевала мужа то ухой, то рыбными пирогами, а тот, довольный и сытый, нахваливал Таню за разворотливость и даже помогал ей убирать со стола и мыть посуду.

В большой, многодетной семье, где выросла Таня, деньги умели беречь. Считать и экономить копейку она научилась с детства, оттого и вела свое неокрепшее хозяйство так разумно, что уже в первые два месяца на сэкономленные деньги купила мужу шерстяной свитер и зимние меховые сапоги.

Живи Таня в другом, более благоустроенном, месте, где больше праздных людей, она, вероятно, не так скоро очистилась бы от угара, который всегда туманит головы юным хозяйкам – хранительницам семейного очага. Но молодежный Нижневартовск не имел ни пенсионеров, ни бабушек, сюда ехали заработать, сделать карьеру, найти отдушину избытку духовных и физических сил, дохнуть подлинной, ненадуманной романтикой – и все это достигалось одним способом – работой. Работа была смыслом и двигателем жизни нижневартовцев. И в этой атмосфере однообразная бесконечность и дикая непроизводительность домашнего труда скоро стали понятны Тане, и она все с большей неохотой принималась по утрам за стряпню, стирку или уборку и все меньше удовлетворения получала от сделанного, а похвалы мужа стали раздражать. «Школу бросила... Маму не послушала... На птичьих правах... Ради чего? Научилась варить из консервов похлебку, печь кукурузные оладьи, рубить доски на щепу...» Подобные горькие мысли все чаще навещали ее, и Таня не знала, как отцепиться от них, и оттого еще острее становилась неудовлетворенность собой и миром.

И она уже не расставалась с подарком Кабаева, грела в ладонях прозрачную бусинку, оживляя в памяти разговор с геологом. «Когда накатит, придавит жизнь, покатай его на ладошке и сожмись, спрессуйся, чтобы выстоять».

Если бы она не любила Михаила, все, наверное, решилось бы скорее и проще. Но она любила пылко и самозабвенно, гордилась мужем, училась у него, почитая себя счастливейшей из жен. Ей доставляло подлинную радость встретить его, усталого, у порога, помочь раздеться, поливать студеной струей на литую, загорелую, продубленную шею. Она забывала недавние сомнения и горечь безотрадного одиночества, глядя, как с аппетитом, громко и напористо Михаил перемалывал челюстями приготовленную ею пищу. Когда, насытясь, он неторопливо и вяло рассказывал о буровой, Таня слушала так, словно муж живописал путешествие по неизведанным планетам, и, сама того не желая, машинально и беззвучно повторяла сказанные им слова. В эти минуты она была и довольна и счастлива, а ранним утром, проводив мужа, снова чуяла зародившийся холодок в груди и, спеша унять его, загоняла себя в беличье колесо: веник – магазин – плита – корыто – веник...

Короткий, жесткий и прямой разговор с Алешей ошеломил юную женщину. Михаил, выслушав Танин рассказ о происшествии на реке, ее же и обругал разиней и неумехой, сказав, что отныне сам будет носить воду. Какое-то время по утрам Михаил приносил пару ведер, иногда даже наливал полную кадушку, но это случалось не каждый день, и снова Таня карабкалась по крутым ступеням песчаного откоса с полными ведрами в руках. Ведра больно оттягивали руки, вода расплескивалась, от напряжения ныли спина и плечи, и бывали минуты, когда она с трудом пересиливала желание выпустить нажегшие ладони дужки – и пусть эти проклятые ведра кувыркаются с кручи в Обь. Не раз в такие минуты отчаянной усталости и гнева в ушах ее вдруг начинал звучать страдающий и любящий голос Алексея: «Феодал он, твой Миша... За себя драться надо, Танюша... Даже с собой...» И хотя она испугалась этого совета, потому не захотела понять и принять его, все равно он не забылся и при каждом новом воспоминании становился настойчивее. Нутром угаданная его, Алексеева, правота, его неприкрытое сочувствие бесили Таню, потому что ей нечего было противопоставить им, нечем от них заслониться, и по песчинке ускользала земная твердь из-под ног, в душе росло противное саднящее чувство неприятия окружающего. Все не так. Не так, как надо. Как должно. Как хотелось...

Она стала жадно приглядываться к происходящему вокруг, засматривалась на бойких стройотрядовцев, подолгу простаивала у строящихся щитовых домов, любовалась четкой и красивой работой дорожников или трубостроителей. Но стоило приметить среди строителей женщину, как Таня тут же спешила уйти. «И я – не хуже. И я – смогла бы...» – клокотало в ней, и она видела себя в кабине крана, за рычагами экскаватора либо с лопатой в руках.

Однажды, когда Таня собиралась по воду, на придверную площадку скатился по ступеням Алексей.

– Здравствуй, Танюша. Пришел проведать. Как ты?

Она так обрадовалась неожиданному появлению парня, что, кинув ведра, распахнула дверь хибары.

– Проходи. Чаем напою.

– Сперва за водой сбегаю.

Подхватил ведра и чуть ли не кубарем с кручи. Вернулся запыхавшийся, красноликий. Опрокинул ведра в кадушку и снова к реке. Да все бегом...

– Уютно у вас. Домовито, – глухим гортанным голосом говорил Алексей, помешивая ложечкой в стакане.

Зарумянилась Таня от похвалы, но промолчала. Сегодня присутствие Алексея почему-то сковывало ее, смущало.

Он хоть не сразу, но все-таки приметил это.

– Чего ты такая?

– Какая?

– Не в себе вроде. Не вовремя?

– Так что-то, – вздохнула горько и прерывисто. – Не привыкла к гостям.

– Все по-старому? – накрыв стакан правой ладонью, поймал страдающим, любящим взглядом ее глаза и замер.

Она не ответила. Только еще раз вздохнула – глубже и горше.

Длинные тонкие пальцы Алексея затанцевали на столешнице.

– Можно я закурю?

Она молча пододвинула пепельницу. Остро выпяченный кадык Алексея судорожно дернулся. Парень проглотил заклинивший горло ком. Несколько раз затянулся сигаретой и сразу, будто головой в омут:

– Чего ты боишься? Красивая. Молодая. Ловкая. Здесь на пять парней одна невеста...

– Ты о чем? – а сама даже привстала от волнения.

– О тебе. Пока не поздно, выходи на лобовую. Или – или. Слышишь? Золотой межи – не ищи. Тебя ведь пока, кроме чувств, ничего не вяжет... Не понимаешь, что ли! – с отчаянием и болью выкрикнул он.

– Понимаю, – прошептала она.

– Тогда чего? Зачем? Не рабыня ведь. Не в услужении. Человек. Женщина! Да я бы тебя... Цены себе не знаешь... Прости...

Сорвался и убежал. Да так стремительно, что выскочившей следом Тане показалось, будто он не взбежал, а взлетел по отвесным ступеням обрыва, взлетел и сгинул, только дух сигареты остался.

Потрясенная, Таня долго не могла прийти в себя...


2

Пока Михаил работал грузчиком и заляпанный грязью, промокший, промерзший, усталый и злой приходил домой то на свету, а то за полночь, Таня не отваживалась на этот разговор: не созрела для этого, догадывалась, как он ответит, а вот как возразить, отстоять – не ведала. Но вот Обь сковало льдом, припорошило снегом строящийся город, похожий на разворошенное гнездовище гигантской фантастической птицы, Михаил воротился в бригаду Повха, наладил отношения с бригадиром, и Таня отважилась на этот непосильный, но неизбежный поединок.

Случилось это в выходной, после бани, за столом, на котором, кроме картошки, поджаренной на сале (опять мама прислала посылку), и тарелки с маринованными болгарскими томатами, стояла принесенная Михаилом бутылка крымского портвейна и четвертинка водки. Он не питал пристрастия к спиртному, повода для выпивки не было, и, решив, что это – показатель отменного настроения мужа, Таня ждала лишь подходящего момента, чтобы начать атаку.

– К Октябрьской Хлюпин обещает полбалка, – не тая самодовольства, сказал Михаил. – Надо выметываться из этой берлоги. Чтоб ее обогреть... Да и за водой на прорубь...

– Вот здорово! – с преувеличенным восторгом воскликнула Таня и тут же польстила: – Какой ты молодец. Люди по году в землянках, а тебе уже полбалка.

– Повх подмогнул. В бурильщики меня метит. Я с детства к механизмам... Батя, бывало...

В разных вариациях и не однажды слышала Таня рассказ Михаила о том, как его, семилетнего, отец сажал за руль своего грузовика, как тринадцатилетний Мишка подсказал отцу, почему не заводится двигатель, и тот одарил сына великолепным и очень дорогим набором столярных и слесарных инструментов, а в пятнадцать Михаил уже лихачил на собственном мотоцикле... Все, что рассказывал сейчас слегка захмелевший муж, Таня знала давно и досконально, но слушала тем не менее с преувеличенным интересом, и поддакивала, и удивлялась, и вопросы задавала, а сам думала: «Пусть позадается, покладистей станет». Подогреваемый вниманием, улыбками и ахами, разгоряченный Михаил, неброско и тяжеловесно жестикулируя, говорил и говорил:

– Буровики – гвоздь Самотлора. Скважину не пробурил – нефти шиш. Повх рассказывал, как ликовали, когда он первую промысловую зажег на Самотлоре. Поналетели гости из Тюмени, Сургута, Нефтеюганска. Начальник главка. Первый секретарь обкома партии... А? Каково?.. Пока митинг заваривали – метелица разгулялась. Апрель, а хлещет и бесится – спасу нет. Семь раз стреляли из ракетницы – а факел никак. Повх все-таки зажег. Лихой мужик... Ораторы глотки надорвали, перекрикивая буран. И оркестр захлебнулся, а люди... Потому как победа. И все это мы, буровики...

Тут-то Таня и кинула первую бомбу:

– Ой, Миша, возьми меня в свою бригаду. Вместе на работу, вместе домой. – Он никак не отреагировал на ее слова и, приняв это за положительный знак, она заторопилась: – Надоело с горшками да кастрюлями. Пока ребеночка нет, хочется со всеми вместе, своими руками. Стряпня и стирка не убегут.

Теперь Михаил уразумел, куда нацелилась жена, и сразу сползло с лица выражение самодовольства. Спросил насмешливо:

– Кем же ты? Помбуром? Дизелистом?

– Я почем знаю. И помбуром, и дизелистом не против. А того бы сподручней – поварихой...

Поиграл Михаил круглыми желваками и уже с неприкрытой неприязнью:

– Слушай, Таня, чего тебе не хватает? Гроши есть. Одета-обута... – сорвался с ровного тона, раздраженно прикрикнул: – Рожай детей – вот твое назначение!..

– Я бы и двоих родила, – сверкнула обиженно глазами, – если б это только от меня зависело.

– От кого же еще?.. – загремел разъяренно Михаил. – Думала поварить либо кочегарить на буровых – зачем было замуж выходить? Не бабье дело. И выкинь из головы. Блюди порядок. Стряпай. Следи, чтоб к месту и вовремя. Усекла? И сына, сына поскорей...

«Блюди. Следи. Роди... Как с рабыней. Еще и ударит. У-у, глаза как сверкают. Уступлю, сдамся – и не заикнись больше. Прав Алеша, надо драться». Подавив подступившие к горлу рыдания, хотя и не громко, и не напористо, а все-таки высказала, что хотела:

– Мне не сорок пять – восемнадцать. И не затем на Самотлор ехала, чтоб горшки мыть да портянки стирать...

– Найми домработницу! – крикнул Михаил, вскочив. Его распирал гнев. Он еле сдержался, чтоб не полоснуть по жене очередью разрывных непечатных словечек. Потоптался на пятачке, крутнулся волчком и, нависнув над Таней, выпалил: – Не нравится – устраивайся как угодно. Только пока не выбьешь эту блажь – ни регистрации, ни свадьбы!..

Рванул с вешалки куртку и – на улицу. От дверного удара хижина угрожающе качнулась, посыпалась какая-то труха с потолка, терка, спрыгнув с гвоздика, звонко стукнулась о чугунную плиту и скакнула на пол, прямо к Таниным ногам. Все это произошло так ошеломляюще быстро и неожиданно, что Таня поначалу никак не отреагировала на случившееся, а потом на нее накатил испуг. «Обидела. Он всей душой. Работает без роздыху – для меня. Балок выколачивает – для меня. Бережет и нежит, сына хочет, а я...» Сорвалась, выбежала за дверь и сразу окунулась в подбеленную снегопадом тишину ранних сумерек. Бесшумно и лениво падал некрупный, мягкий снежок. Из-за него не видно ни реки, ни близкой лесенки на крутоярье, ни соседних хижин. Прошитую белыми стежками стынущую тишину вечера не нарушал никто: молчала в кольчуге льда Обь, затихли в укрытиях псы, безмолвствовали люди и машины. Эта белая, непроницаемая тишина оглушила, напугала Таню. Заметались в голове тревожные мысли: «Не придет. Куда я? Не прописана даже. Ни единой подруги». Тревогу сменила жалящая обида: «Разве так любят? Лишь бы самому удобно...» И снова нахлынули раскаяния: «Зачем затеяла? Устает. Иногда и две, и три смены без передышки... О ребенке думает. Бережет, Любит. За что обидела?» Так и стояла, съежившись, на крохотном дощатом пятачке перед дверями, и то жалела себя, то ругала. А снег падал и падал, прилипал к светлым мягким волосам, кропил белыми звездочками мамой связанную кофту, таял на лице.

«Тихо-то как. Случись что – никого...»

И, пронзенная страхом, протяжно и тонко вскрикнула:

– Ми-и-и-ша-а!

Снегопад проглотил крик, тот прозвучал глухо и обреченно, оттого стало еще унылее и страшнее.

Продрогнув, воротилась домой. Прибрала со стола, вымыла посуду, подбросила дров в плиту. Хотела накинуть дверной крючок и не решилась: «Воротится, дернет, подумает – от него заперлась». Отпертая дверь пугала: «Забредет какой-нибудь бродяга или бич...» Вот и металась. Запирала и отпирала. От обиды и беспомощности потекли слезы. Смахивала их тыльной стороной ладони, стирала рукавом, а они лились все обильнее.

Вволю наплакалась Таня, а муж не возвращался. «Хоть бы кошка была. Потерлась, помурлыкала. Кошки теплые и ласковые. С ними не так страшно... Лучше – собака. С ней поговорить можно, и защитит. Не захочет Миша собаку: не любит...»

Он пришел поздно. Насупленный. Молчаливый. Глянув на него, Таня проглотила заготовленную фразу примирения.

Михаил торопливо разделся, лег в постель и затих.

Она прилегла рядом, на самый краешек топчана, боясь спиной коснуться его спины...


3

Задеревенев телом, Михаил долго ждал, когда жена как бы ненароком прикоснется и заговорит виновато-просительным тоном, а он – сильный и великодушный – милостиво простит, и это примирение навсегда укротит Таню, и та никогда больше не станет высовываться с глупыми разговорами. Но Таня не придвинулась, не заговорила. Разъяренный Михаил стал потихоньку придвигаться сам. Таня отстранялась и отстранялась до тех пор, пока не свесилась наполовину с топчана. Замерла в неловкой, напряженной позе, боясь даже вздохнуть глубоко, не только шевельнуться. Широкая, литая, жаркая спина снова придвинулась вплотную. Таня приподнялась на локте, чтобы встать, но Михаил, резко поворотясь, сграбастал ее в охапку, подмял, притиснул, и не успела она дух перевести, как он овладел ею. Жесткими, шершавыми руками оглаживал, пощипывал безучастное тело, еле внятно бормоча:

– Капризуля... Моя... Хорошая... Привередливая… Никому тебя... Слышишь?..

В низком, глухом, гортанном голосе отчетливо проступали так хорошо знакомые ей нотки властного самодовольства.

Потом он долго тормошил ее:

– Чего молчишь? Хватит капризничать. Рожай мне скорей сына...

– «Мне», «моя», «мое»... Только и слышишь. Собственник, – сказал она удивительно спокойно и безнадежно, чем особенно зацепила его за самолюбие.

– Ничем своим ни с кем не собираюсь делиться, – жестко и отчужденно выговорил Михаил, отстраняясь от жены.

Лег на спину и долго молчал, перемалывая в себе фантастическую мешанину противоречивых мыслей и чувств. Наверное, он ее любил. Наверное. Ни сейчас, ни тогда, во время их первого разговора на станционном перроне, Михаил не смог бы одним словом выразить свое отношение к Тане. Почему именно ее выделил из толпы сверстниц? Не красавица (были девчонки куда красивее). Никаких выдающихся качеств. Что же все-таки притянуло, удержало подле? Чистота? Наивная доверчивость? Наверное. Она без колебаний согласилась пойти с ним в рощу, садилась к нему на колени, неумело целовалась, непременно обтирая губы после поцелуя. Она сразу доверилась ему, целиком и безраздельно, не помышляя даже о какой- то предосторожности или самозащите. Он в первый вечер мог бы сделать ее женщиной, но пересилил соблазн. Сказал: «Рисковая ты, Татьяна». – «Почему?» – «Наверное, потому, что не обожгло, не зацепило – обнесло стороной...»

Ах, как тогда гордился он своим самообладанием, умением управлять чувствами. Эта взбалмошная, наивная девчонка и не предполагала, сколько раз ему пришлось пройти по грани, по самой кромочке, качаться, и клониться, и нависать над обрывом, но не сорваться. Нет, не ее щадил он, не ее берег в этом поединке с собой. Знал, что за той чертой начиналось угасание чувств, желанное становилось обыденным, будничным, пресным – ни потрясений, ни восторгов. Лишь на грани, вблизи недосягаемого Михаил пламенел подлинной страстью. А какое наслаждение доставляло сознание самоуправляемости. С одного заходу он бросил курить и больше не прикасался к куреву. Выпивал только тогда, когда и сколько ему хотелось, и ни приятели, ни обстоятельства не могли заставить его поступить по-иному. Железная, неукротимая воля, самоконтроль и самоуправляемость – вот в чем видел он главные качества настоящего мужчины, к чему все время стремился и уже немалого достиг на этом пути.

Желание поиграть с судьбой, погнуть, поломать ее лишний раз, помолодечествовать перед собой во многом определяли линию его отношений с Таней. Он понимал правоту требований жены, но именно поэтому оттягивал и регистрацию, и свадьбу. Невыясненность, недоговоренность подогревали и взвинчивали, веселили, резервируя еще одну возможность проявления собственного всесилия. Стоит захотеть, сказать, шевельнуть пальцем... О том же, как все это сказывается на Тане, он никогда не думал. Она принадлежала ему, была желанна и, может быть, любима, и, не настаивай она на этом, он сам давно бы и брак оформил, и наверняка придумал что-то с работой. Он и сам не ответил бы определенно на вопрос, почему препятствует устройству Тани на работу. Подспудно, подсознательно Михаил боялся, что, начав работать, Таня перестанет быть зависимой и подчиненной...

Она любила – в том не было сомнений. Любила безоглядно, всепрощающе и жертвенно, как и должна любить женщина. Любила и потому прощала, потакала, терпела. Он помнил все: и как накричал на нее в Тюменском аэропорту, и как швырнул чемодан в первый день нижневартовской жизни, и как психанул тогда, когда Повх послал разгружать баржи. Ей было больно, но она любила и оттого простила безупречно. Вот такая – всепрощающая, любящая и покорная – она и нужна была ему. Как противовес. Как грозоотвод от житейских неудач и бед. Чтоб спешил домой, как в тихую заводь, где можно загородиться и пересидеть невзгоду, где всегда ждут, и любят, и сделают все, чтобы было покойно, уютно, хорошо. Только так и может сложиться настоящая семья. Муж – работает, кормит, одевает и обувает. Жена – блюдет покой и порядок в доме, рожает и растит детей. Каждому свое. Воз – общий, а упряжи – разные. «Родила бы скорей... Распашонки, пеленки... Некогда было бы уросить. А характер в ней есть».

Ласково обнял Таню за плечи, легонько прижал к своей груди. Оглаживая и перебирая светлые, мягкие волосы, заговорил глуховато:

– Завтра отнесу заявление в загс. Свадьбу сыграем, когда в балок переедем... Поварихой в буровой бригаде, ей-богу, последнее дело. Как ни верти, а одна женщина на... Холостяки. Наголодались, натосковались. Не руками, так глазами ощупают и разденут. Чего хорошего?..

– Я ведь не настаиваю... – промямлила Таня.

– Именно, – погромче и потверже продолжал он. – Надо специальность. К новому году КБО открывают. С ноября курсы закройщиц. Ты же рукодельница. Мастерица. Кончай и... – Почувствовал, как жена обмякла, приникла доверчиво и любяще, улыбнулся в темноту. – Надо по уму, Танюша. Спех – на смех, а мы не скоморохи...

– Да я понимаю, Миша, – размягченно заворковала она в самое ухо. – Не сердись. Надоело тут куковать. Все куда-то спешат, торопятся, бегут. У всех дело общее, а я как неприкаянная. Ни мне – никто, ни я – никому...

– А мне?

На длинной тонкой шее нашарил губами трепетную жилочку, припал к ней, а рука заспешила, заскользила по округлому плечу, по груди, и ее касание доставляло Тане неизъяснимое наслаждение, возбуждая, отмыкая и распахивая...


4

Нет и двух одинаковых человеческих характеров и судеб. И кем бы ты ни был – если ты здравомыслящий человек, ты не можешь не согласиться с мнением, что у каждого своя тропа в жизни, свой потолок и свой предел. И то, что иному неприметная вмятина, другому – неодолимый ров, и то, чего один достигает шутя, между прочим, словно играючи, другой не в силах достичь никакими усилиями и жертвами. Есть баловни судьбы, а есть ее пасынки. Левина друзья называют счастливчиком.

Седьмой год доходил, как повенчали его высоким и гордым званием – МАСТЕР. Безмерно им дорожил Геннадий Михайлович и с высоты этого звания необыкновенно взыскательно и придирчиво судил прежде всего себя.

В бригаде Левина 25 – 30 буровиков, да и те на четыре вахты разбиты, и в обычные дни на буровой работают всего несколько человек. Малейший просчет, недогляд, недобросовестность одного тут же отзовется не только на всей вахте, но и на всей бригаде. Захочет, скажем, старший по вахте – бурильщик – во что бы то ни стало «выжать» рекорд, не считаясь с техническими нормами и режимом, и, может быть, даст рекордную проходку за свои восемь часов, но зато сожжет тормоз лебедки, или покалечит муфту пневмоключа, или еще что-то выведет из строя, и следующая вахта, вместо того чтобы бурить, будет ремонтировать, восстанавливать, настраивать, отчего и проходка, и скорость, и себестоимость, словом, все бригадные показатели – в тартарары. Буровая – как малое судно, где команда – горстка, но каждый на своем месте незаменим, и залог победы – в спаянности, взаимовыручке, дружбе.

Потому-то ничем не дорожил Левин так, как настроем в своем маленьком коллективе, и любую возможность использовал, чтобы крепло и закалялось святое чувство рабочей дружбы.

За шесть совместно прожитых лет рабочие усвоили норов друг друга, свыклись, сработались, и когда в прошлом году камнем с неба свалился к ним в Отрадное хлюпинский заместитель Шиманаев и принялся поодиночке сманивать буровиков на Самотлор, помбур Давид Зиннер сурово осадил залетного вербовщика:

– Ты нашу бригаду не щипай. Сперва с мастером столкуйся. Через его голову не пойдет...

23 февраля 1968 года бригада Левина прилетела в Нижневартовск. Летом приплыли семьи буровиков. Каких-нибудь полтора года минуло с тех пор, как они стали самотлорцами, а сколько памятного осталось позади...

Их бурильщик Степан Повх, став мастером, «распечатал» всех околдовавший Самотлор.

«Кинули трубу» Нижневартовск – Омск, перестали возить нефть на баржах, а промысел теперь не затихал и зимой.

По результатам 1969 года бригада Левина стала первой в УБР.

Еще в Отрадном, в первую встречу с Шиманаевым, неведомый Самотлор чем-то зацепил Левина за живое. Сперва царапнул непонятным именем своим, потом заворожил перспективами, а после опьянил неизведанностью, небывалой доселе, незнаемой раскованностью задумок и дел. Экспериментируй, твори, рискуй – насколько духу хватит. Все вновь, впервые, не так, как прежде и везде. Стране, как хлеб, нужна самотлорская нефть. Немедленно. Как можно больше. А как ее взять из-под гиблых болот? В дикую стужу? В необжитом, глухоманном краю, где и впрямь не ступала нога человека? Где – ни дорог. Ни жилья. Ни нужной, морозостойкой техники. И людей не хватает. И с хлебом перебои. А овощи только в сухом виде. И в промороженных, продуваемых времянках почти минусовая температура. Где взять силы, умение, опыт, чтобы, начав с одного миллиона тонн в 1969 году, через десять лет добыть 150 000 000 в год. От такой фантастической перспективы любая, самая трезвая голова захмелеет. Это ли не простор для лихого, удалого, молодого мастера? И, еще не повидав Самотлора, не пробурив там ни единой скважины, не покормив обских комаров, не подышав июльской болотной прелью, не прикоснувшись к раскаленному пятидесятиградусным морозом металлу, Левин уже «заболел» Самотлором-мечтой. А когда пролетел над месторождением, исполосованным гусеницами, похожим на затихшее поле битвы, вспорол топкое самотлорское брюхо стальными шинами восьмисотсильного вездехода АТТ, когда оглох от рева нефтяного фонтана скважины-двухтысячницы и не разумом – нутром постиг, какие богатства таит под собой многометровая толща самотлорских болот, вот тогда он возблагодарил Судьбу за то, что свела с Шиманаевым, повязала с Самотлором...

По натуре своей Геннадий Левин – творец. Его некрупные, но сильные руки не любят покоя. Только в движении, в деле становятся они легкими и дивно пластичными. В детские годы они упоенно рисовали, лепили, строили. Потом пристрастились к металлу: сверлили, резали, шлифовали. Слесарный инструмент в них словно бы оживал, обретая зрение и слух, и молоток не бил мимо шляпки зубила или шлямбура, а острие пилки не сползало с еле видимой отметины. Он умеет и может все, что положено делать бурильщику, помбуру, верховому, слесарю или дизелисту. И если видит – зазевался, замешкался кто-то – безмолвно спешит к нему на подмогу, наверстывая упущенное в четыре руки.

Он понимает, чувствует, любит песню. Поет самозабвенно и задушевно. Поет с друзьями за тесным столом. Поет за делом, когда памятливые ловкие руки орудуют сами собой. Поет на ходу – вполголоса, а иногда лишь мысленно. Сидит или идет, а мелодия гремит в нем, настраивая на свой ритм.

Да, Левин из породы творцов, оттого и недоволен постоянно сделанным и все ищет, как можно бурить скорее и лучше...

Левин только что прилетел из Тюмени с пленума обкома партии, обсудившего постановление ЦК КПСС и Совмина СССР о мерах по ускоренному развитию нефтедобывающей промышленности в Западной Сибири. Давно ли начали сибирскую нефть добывать, а уже не первое поколение сибирских нефтяников мечтает о том, как бы поскорее, и побольше зачерпнуть ее из тюменских недр, и все приметнее и значимее в сибирском регионе становится доля Самотлора. Левин не запомнил формулировок обсуждаемого постановления, но зато твердо усвоил: позарез нужна самотлорская нефть. Нужна сегодня. Сейчас. И как можно больше. Стало быть, надо больше скважин, а теми методами, какими доселе бурили, проходку не подхлестнуть, не подогнать.

Еще там, в обкомовском коридоре, в перерыве между заседаниями пленума он высказал это Хлюпину. Тот слушал молча, не выпуская сигареты изо рта и густо дымя ноздрями короткого курносого носа. Эта хлюпинская манера молча слушать всегда размагничивала, остужала Левина, а на сей раз рассердила. «Молчит, как сфинкс», – раздраженно подумал Левин и оборвал речь, не договорив. Хлюпин понимающе фукнул ноздрями и, цепко ухватив мастера за рукав, неожиданно жарко и напористо заговорил:

– Кто спорит? Надо ломать. По-новому, по-другому бурить. А как? Силы, время где? Вот о чем думай. От тебя не ценные указания, не общие рассуждения, конкретные дела нужны. Давай на стол: что? где? когда? какими силами?..

У Левина была в заначке оригинальная и очень заманчивая мысль. Чуток недоношенная, несформулированная, непросчитанная, хотя, бесспорно, очень важная и нужная, но высказать ее начальнику УБР Левин не успел: перерыв кончился. «И хорошо, что не сказал, еще раз посоветуюсь с ребятами, пересчитаю, а уж после...» – решил Лёвин, припомнив потом разговор с Хлюпиным. В кармане Левина лежал скомканный авиабилет на вечерний пассажирский рейс, которого мастер не дождался, улетев на попутном, спецрейсовом, тихоходном и холодном ЛИ.

Еще не отогрев ног, Левин уже схватил телефонную трубку:

– Диспетчерскую... Как там мои ребята?

– Молчат.

– Что значит «молчат»? Авария?

– Не вышли на связь – и все...

– Буровая не вышла на связь, а вы чаи гоняете, сигареты переводите?! Может, там взлетели на воздух...

– Да не горячись ты, Михалыч. Вечером...

Левин кинул трубку, не дослушав. «Вечером», да до вечера... Сунул ноги в унты, накинул полушубок и – на вертолетную.

– Подкиньте, ребята. ЧП в бригаде.

И ведь угадал. Действительно ЧП. Едва пробурили 140 метров, спустили всего семь свечей – и прихват, заклинило в стволе скважины спущенные трубы – ни вверх, ни вниз. И сразу окостенела буровая, стоит, не дышит.

Старший вахты, отменный бурильщик Сабиров, едва завидев Левина, закричал, размахивая кулаком:

– Раствор ни к черту! Комки и грязь. Свиноферма, не буровая!

Спокойно выслушав почерневшего от расстройства бурильщика, Левин негромко и буднично поинтересовался:

– Где вахта?

– Затяжной перекур, – вынырнув из-за стеллажа с трубами, ответил вместо Сабирова молодой помбур Лёха Гультяев.

– Табак – заделью враг, безделью – друг, – улыбчиво выговорил Левин ходовую поговорку. – Прощаться с сараями надо.

– Давно надо кончать эти сараи. Правильно надумал! – подхватил Сабиров.

Сараями называли специальные ямы подле буровой вышки, в которых хранился глинистый раствор. Земляные стенки сарая все время крошились, загрязняя раствор, да и открытый доступ морозного воздуха был небезопасен. Левин давно надумал завести на буровой специальные емкости для раствора, поставить фильтры на желобах. Надумал, да все отодвигал, откладывал, и вот пожалуйста – авария. Но «задним умом» Левин жить не умел, терпеть не мог «если бы да кабы», потому и сказал Сабирову деловито:

– Ликвидируем прихват, займемся сараями. Емкости я раздобыл. Завтра подвезут. – Повернулся к Лёхе Гультяеву, приказал: – Почисть желоба, а мы попробуем дернуть еще разок.

Пока шли к лебедке, прикинул в голове: застрявшие в стволе трубы весят три-четыре тонны, грузоподъемность вышки – двести тонн. При напряжении в сто тридцать – трубы рвутся. Можно смело жать только до ста.

Встал рядом с Сабировым, нащупал взглядом приборный щит, кивнул: «Давай». Сабиров включил лебедку. Стрелка прибора, показывающего силу натяжения, круто поползла вверх. И остановилась на цифре 40. «Сорок тонн», – мелькнуло в сознании Левина. Поощрительно кивнул бурильщику: «Давай еще». Стрелка дрогнула и подскочила к цифре 60. «Еще», – жестом приказал мастер. И снова грохот лебедки, а стрелка теперь уже медленно, но все-таки полезла вверх и скоро подползла к 90. «Что за холера, – недоумевал Левин, – семь свечей не можем выдернуть».

– Давани еще чуток!

Сабиров даванул. Стрелка прилипла к цифре 100, многожильный талевый трос натянулся струной и, кажется, зазвенел от напряжения. Но застывшие в скважине трубы не шелохнулись. Сабиров выжидательно уставился на мастера.

А тот смотрел куда-то мимо приборов, вверх, где в проеме темнело ночное звездное небо. Широко раскрытые, слегка навыкате, светлые глаза Левина выражали не то восторг, не то удивление. Заглянув в них, Сабиров смешался, но не потревожил, не окликнул мастера. Да и пауза-то эта получилась коротенькой, почти неприметной. Вот Левин зачем-то смахнул шапку с головы, взъерошил светлые длинные волосы, энергично провел ладонью по лицу и, улыбнувшись, заговорщицки подмигнул Сабирову:

– Подожми еще чуток.

Едва Сабиров поджал, как вверху что-то оглушительно треснуло, погасли лампы, нарастающий грохот, звон и лязг оглушили мастера, и он еле расслышал крик Сабирова:

– Беги!

А куда и как бежать в грохочущей, звенящей кромешной черноте? Платформа качалась, дыбилась. Сверху падали какие-то железки, глухо бились о деревянный настил, подскакивали, с противным звяком налетали друг на друга. Сабиров и Левин стояли спина к спине, будто в круговой обороне. Когда грохот стих и площадка под ногами затвердела, заняв прежнее положение, Левин хрипловатым, низким голосом выдавил:

– Жив?

– В-вроде... – неуверенно отозвался Сабиров. Прокашлялся и повторил тверже: – Вроде.

– Цел?

– Как будто. Руки тут. Ноги на месте. И голова не отвалилась. Целехонек.

– Что, по-твоему?

– Вышка, однако, сломалась...

Тут из темноты полоснул пронзительный, надрывный вопль поварихи тети Вали:

– Мужики! Где вы? Угробились, угробились ребята! Ах ты батюшки! Господи! Беда-то какая...

Надо было прикрикнуть на нее, остановить заупокойный тягучий причет, но вместо этого Левин встревоженно спросил:

– Лешка где?

– Лешка! – закричал Сабиров. – Алеха-а!

За что-то невидимое в темноте запинаясь и ушибаясь, оба кинулись к трапу, скатились с него и обмерли. Вышка действительно переломилась, двадцатиметровая вершина рухнула, обрушив на рабочую площадку десятки тонн металла. Всюду валялись трубы, провода, тросы, обломки металлоконструкций. И ни одна железяка не зацепила. Как в темноте выбрались Левин с Сабировым из этого железного хаоса – не понять, инстинкт вывел. Обежали буровую – нет Лешки.

– Зашибло малого, – всполошился всегда уравновешенный Левин и, набрав полную грудь воздуха, заголосил: – Але-ексе-е-ей!!!

– А-а! – долетело ответно, как дальнее эхо.

– Ты слышал? – засомневался в себе Левин.

– Навроде, – тоже не очень-то уверенно ответил Сабиров.

Тут из-за угла кочегарки выскользнула тень н двинулась к ним.

– Алешка? – окликнул Сабиров.

– Угу, – смущенно отозвался парень.

– Фу-у-у! Жив! – выдохнул Левин и обессиленно присел на какую-то железяку.

А Сабиров, сграбастав парня, принялся тормошить его и трясти, приговаривая:

– Жив, бродяга! Жив, шайтан! Ай, долго жить будешь. Ай, счастливый...

Смущенный Лешка молчал. Он был около сарая с глинистым раствором, когда вдруг загрохотала сломанная вышка, погас свет. Еще не поняв случившегося, не подумав даже ни о чем, Леха сделал фантастически огромный скачок и помчался прочь от падающей буровой. И хотя та валилась совсем в другую сторону, Лехе показалось, что это на его голову рушатся с неба железки. Опомнился, только далеко отбежав за котельную. А опомнившись, до слез устыдился собственной трусости. Мастер и бурильщик наверняка угодили под обломки, надо помочь, может быть, вынести, спасти, а он? Как заяц...

Пришибленно скорчась, Леха поворотил назад, к рухнувшей буровой, и тут услышал зов Левина. Надо бы сразу откликнуться, но Леха не посмел. И лишь вынырнув из-за котельной, подал наконец ответный голос. Парень полагал, что мастер станет расспрашивать, куда и почему запропастился, но Левин вместо этого обрадованно проговорил:

– Хорошо, не было тебя тут. Прихлопнуло бы за милую душу.

Не случись этой аварии, неизвестно, как скоро Левин привел бы в исполнение свою задумку об установке емкостей на буровых вместо традиционных сараев, об устройстве специальной очистительной системы для глинистого раствора, об утеплении вышки. Подстегнутый случаем, он не только обнародовал эти задумки, но и с помощью Хлюпина первым применил в своей бригаде, и за счет этого в будущем, семидесятом году по проходке, коммерческой скорости и себестоимости метра вырвался вперед, далеко обошел другие бригады, сперва вошел в первую пятерку, а потом возглавил ее, завоевав звание лучшей буровой бригады Министерства нефтяной промышленности СССР.

Так на втором году работы на Самотлоре к Геннадию Михайловичу Левину пришла всесоюзная известность и звучная рабочая слава, и, крещенная в самотлорской купели, добрая слава эта год от года становилась громче и незыблемее.

– Счастливый ты. Это точно, – сказал парторг УБР Парфенюк, вручая Лёвину поздравительную телеграмму министра.

– Согласен. – Неизменная усмешка разрослась на губах Левина, растеклась по лицу, оно стало озорным и довольным. – Согласен. Только с одной оговоркой. Счастье свое мы отлили сами. Своими руками...

– И по своей формуле, – договорил за мастера Хлюпин.

Да, своими руками и по своей формуле. Это бесспорно.

5

Так уж повелось у коммунистов: когда они собираются на районную, городскую, областную конференцию, непременно приходят приветствовать их самые юные ленинцы – пионеры и октябрята. Встреча партийных делегатов с ленинскими внучатами всегда бывает торжественно волнующей...

Самая большая комната во всем Нижневартовске едва вместила делегатов партийной конференции: буровиков, вышкомонтажников, промысловиков, дорожников, авиаторов, командиров и комиссаров строительных и иных подразделений, чьи руки, разум и воля поднимали из топи Самотлор. Сидели, что называется, впритирку.

С тех пор как начали разрабатывать Самотлор, нижневартовская партийная организация стала стремительно расти. Со всех концов великой державы ехали и ехали сюда коммунисты – открывать новые месторождения, строить дома и дороги, бурить скважины, прокладывать трубопроводы, лечить и кормить нижневартовцев, учить и воспитывать их детей. Вместе с коммунистами, закаленными первыми пятилетками, войной и послевоенным лихолетьем, прибывали и совсем «зеленые», вступившие партию после пятидесятилетия Октября. Рабочие, инженеры, техники сорока семи национальностей, всех возрастов и профессий отовсюду съехались в еще не родившийся Нижневартовск.

Многие молодые коммунисты сами еще нуждались в воспитании, и Самотлор для них стал не только пробным камнем идейной зрелости и душевной чистоты, но и неумолимой гигантской наковальней, на которой не без потерь, не безболезненно и не вдруг отковывались характеры будущих правофланговых рабочих коллективов, спаянных партией в единую дерзкую силу.

С тех незабываемых майских дней одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года, когда от временного нефтеналивного причала на Оби отошла первая баржа, наполненная сибирской нефтью, Нижневартовский городской комитет партии стал подлинным штабом еще одной стройки времени. Все боли, беды и нужды подымающегося на ноги нефтяного исполина стекались сюда, сплетались здесь в тугие узлы, и развязывать либо разрубать их выпало па долю партийных вожаков.

Необъятны и непосильны были нужды и тяготы вылупляющегося из гиблых болот нефтяного промысла. Но ни жалоб, ни отчаяния, ни мольбы не слышно было на Нижневартовской партийной конференции. «Надо – сделаем!» – вот какой рефрен повторялся во всех речах и резолюциях этого чрезвычайного собрания коммунистов. «Надо – сделаем!» – читалось во взглядах, сквозило в жестах партийных делегатов нефтяного Самотлора...

В самый разгар заседания, когда многие порядком притомились от речей и сомлели от духоты, председательствующий вдруг необычно приподнятым, громким голосом возвестил:

– Товарищи! Нас пришли приветствовать юные пионеры!..

С лиц будто сдуло усталость и задумчивость. И когда не очень слаженно, но громко затрубили горны, загрохотали рассыпчато барабаны, а в узкий проход хлынула шеренга мальчишек и девчонок в белых рубашках с алыми галстуками, делегаты встали. Сотни крепких, натруженных, задубелых ладоней сшиблись в размашистом хлопке, заглушив голоса горнов и барабанов...

Есть необычная, до слез волнующая прелесть в этом обряде – встрече настоящих и будущих большевиков. Деды, отцы, дети и внуки выстраиваются незримо в один ряд, в одну шеренгу, и старшие по-особому верят в бесконечность и победоносность своего дела, а молодых окрыляет слитность судеб с теми, кто строил Магнитку, штурмовал Берлин, поднимал целину.

Выстроились на невысоком, узеньком пространстве полтора десятка мальчишек и девчонок всех возрастов – от пяти до пятнадцати – и вот курносая, страшно взволнованная и смущенная девочка звенящим голосом чеканно выговорила:

Вам, коммунистам отменным,
Вершителям славных побед,
От пионерской смены...

Тут полтораста ребят, заполнивших проходы, чуть поднабрав в грудь воздуху, разрубили тишину на куски:

Пламенный...
Боевой…
Привет...

Конечно, это не поэзия, текст приветствия сочинил не профессиональный поэт, а местный учитель вместе с пионервожатой. Но высказанные здесь, вот так, эти бесхитростные слова становились «песней, и бомбой, и знаменем». И могутные мужики щурили повлажневшие глаза, светло и приветливо улыбались, громоподобно аплодируя каждой строфе пионерского приветствия.

Отрапортовав о своих успехах, пионеры стали восславлять героев нефтяного Самотлора. Начали, как водится, с корешка, с тех, кто открыл месторождение, – с геологов. Сперва добрым словом вспомнили геофизика Леонида Кабаева, потом протрубили славу начальнику экспедиции Владимиру Абазарову, а после...

Зря не теряет единой минутки
Главный геолог товарищ Синюткин.
Вечно задумчив Синюткина взор:
Он уже ищет второй Самотлор...

Главный геолог нефтеразведочной экспедиции Модест Федорович Синюткин слегка пригнул крупную голову. Длинные пряди мягких светлых волос коснулись покрасневших щек. Он догадывался, что его не минует пионерская здравица, и все равно смутился. Похвала всегда волновала его сильнее хулы. Всех причастных к открытию и освоению Самотлора разве помянут?

Тринадцать лет он здесь. На лошадях, на лыжах, на своих двоих многие сотни километров проехал и прошел по заснеженным топям, нехоженым таежным урманам, хилому гнилому мелколесью. Безнадежно и навечно влюбился в Север. Не раз погибал, проклиная и моля: «Дай только уцелеть, сразу вон отсюда». Доверчивая Судьба милостиво помогала ему выпутаться из лихой беды, а он, придя в себя, тут же забывал клятву – и снова просеки и тропы, буреломы и хлюпающая под сапогами ненадежная и коварная кровля болот. Будто с неба валились под ноги не отмеченные на картах безымянные озера, речушки и протоки с ледяными донными ключами, роковыми глубинными водоворотами, которые до смерти замотали-закружили не одного неосмотрительного, самонадеянного пловца. Он воистину прошел огни и воды, но пионерские трубы повергали его в смятение... Склонив голову и смежив веки, Синюткин с болезненным напряжением ждал, когда же смолкнут предназначенные ему аплодисменты и пионеры начнут величать другого первопроходца. Ждал, но, подсеченный неожиданным воспоминанием, пропустил этот миг…

У него достало сил лишь на то, чтобы распахнуть дверь своей комнаты, а переступить порог уже не смог. Промокшие растоптанные валенки будто примерзли к скрипучим крашеным половицам сеней – и не оторвать. Он видел ошеломленную, застывшую у празднично накрытого стола жену, жалобно, беспомощно улыбался ей, тянул руки, но отлепить от пола проклятые валенки не мог. Тогда он вынул из валенок дрожащие слабые ноги, покачиваясь и сдержанно постанывая, одолел четырехметровое расстояние до жены. Сказал что-то похожее на «здравствуй» и, взяв со стола кувшин с клюквенным морсом, захлебываясь и обливаясь, одним духом опорожнил трехлитровую посудину...

Никто не знает, как они спешили на этот праздник. Поняв, что на вертолет уже нет никакой надежды, он сговорил буровиков двинуть пешком. Двое суток без передыху. Как заводные. Вперед и вперед. Короткие причалы лишь по тревоге: портянка натирает ногу, раскровянил сучком лицо, натыкались на свежий след зверя. И снова вперед. По раскисшим, тонувшим во мхах тропам, по прогибающемуся под ногами льду. Жевали на ходу. Курили на ходу. Почти не разговаривали: берегли силы. Шли и шли, подбадривая и подгоняя отстающих. Спешили к заждавшимся семьям, к желанному празднику. Все-таки поспели. Пришли...

Он не помнил, как добрел до постели. Сам разделся или жена его раздевала – заснул. Сутки мертвого, непробудного, отдохновенного сна. Медленное пробуждение и этот незабываемый разговор возле того самого нетронутого праздничного стола.

– Я больше не могу, Модест, – сказала она жалобным, надорванным голосом. – Не могу. Слышишь? С меня хватит пыток. Да и зачем тебе семья? Книги, музыка, какой-то уют? День и ночь в тайге. А я? Погляди мне в глаза. Ответь! Слышишь?!

Что он мог ответить? Сказать, что любит? Она это слышала сто раз. Любовь на словах, а на деле? Засадил в конуру молодую красивую женщину и рыскает от нее по лесам да болотам. Приползет, отдышится, обретет способность говорить и думать – и опять в тайгу. А то в Сургут или в Тюмень на какое-нибудь совещание, балансовую комиссию, коллегию. А она опять одна. И, не отводя глаз от ее горького, раненого взгляда, он прохрипел:

– Ты права. Понимаю. Я – идиот. Но не могу по-иному. Хочу. Стремлюсь... Не могу. Не буду больше обманывать. Никаких клятв и заверений. Да-да... Уезжай.

Он проводил ее до Тюмени.

Предостерегающе погукивая, к перрону подкатил ее поезд. Мимо все медленнее плыли зеленые вагоны. С металлическим хрустом и скрежетом прикипели к колесам тормозные колодки. Поезд встал. Женский голос из громкоговорителя объявил посадку.

– Ну, – как можно спокойнее сказал он, пересиливая дрожь в голосе. – Будем про...

Она обхватила его за шею, прижалась плачущим ртом к его задрожавшим губам и простонала:

– Не могу... Люблю...

Никогда не выговаривала этого слова. Как ни молил, как ни ждал – ни разу не произнесла, а тут...

– Люблю... Слышишь?..

– И я... И я... – бормотал потрясенный Модест Федорович, целуя мокрые щеки и губы жены...

Поезд ушел.

Опустел ночной перрон.

А они стояли, обнявшись.

Сдав чемоданы в камеру хранения, до утра бродили по спящей Тюмени.

Счастливые.

Влюбленные.

На все готовые друг друга ради...

Это было двенадцать лет назад. Боже мой, целых двенадцать лет! Тогда только они, геологи, верили в нефть Тюмени. Не было еще нефтяных фонтанов Шаима, и первой баржи с приобской нефтью, и скважины Р-1, пробуренной Норкиным на Самотлоре. Только надежды скрашивали горечь поражений и неудач... Она прошла по этим горьким тропам вместе с ним, рядом. Родила ему дочь Ольгу, а семь лет спустя сына Александра... Сколько лет минуло с той неповоротной минуты на ночном перроне Тюменского вокзала? Целая жизнь! А вот сейчас, когда грянули пионерские медные трубы в его честь и товарищи, весело посматривая на него, яростно хлопали в ладони, Модест Федорович вдруг до жути явственно услышал: «Люблю... Слышишь?..» И зажмурился, плотно сжав дрогнувшие губы... И вновь в сто первый раз пережил давно пережитое...

Пионеры меж тем перенесли огонь поздравлений на других. Девчушка с длинной, чуть не до пят, косой глубинным голосом выговорила в притихший зал:

Управлять Самотлором отвага нужна,
Все надо делать четко и споро,
Вот почему Рынковому страна
Вручила ключи от Самотлора...

Первый начальник первого нефтепромысла Самотлорского месторождения Иван Иванович Рынковой встретил этот хвалебный залп не дрогнув. Не потому, что заласкан был вниманием и славой, а потому, что умел владеть собой. Три года спустя вот так же, не дрогнув, выслушает он незаслуженный и неправедный приговор суда, на котором предстанет в качестве виновного в страшной трагедии, полыхнувшей на нижневартовском центральном товарном парке.

Коротка еще жизненная дорога за плечами Рынкового – тридцать два года – коротка, но нелегка. С двенадцати начал работать в родном кубанском колхозе, с тех детских лет и привык сам за себя решать, сам себе дорогу торить, без подпорок и поддержки шагать по ней. «Иван решил – отрубил, разобьется, но добьется». – говорят о Рынковом те, с кем он начинал осваивать Самотлор. А жена Роза ту же мысль высказывает по-иному: «Ваня надумал – точка. Не набегом, так убегом...»

«Набег» и «убег» – слова не случайные, и выговаривает их она с неприкрытой иронией и намеком. Были в биографии Рынкового и «набеги» и «убеги».

В 1964-м воротился Рынковой из Москвы, с летней сессии заочного отделения нефтяного института имени Губкина... Тогда Иван Иванович работал в Башкирии, в Нефтекамске, начальником участка нефтепромысла... Воротился с сессии, а жена на работе, ключ соседке не оставила. Пошел за ключом в управление, на крылечке столкнулся со старым приятелем, который весной укатил в Сургут. Обнялись. Перекинулись вопросами; «Где?», «Как?», «Что?..» Приятель и выскажи:

– Чего ты тут засыхаешь? Все отлажено, выверено, отрегулировано. Тоска! Давай к нам в Сургут или…

Выслушал Рынковой и:

– Договорились, Костя. Через неделю встретимся в Тюмени...

По пути домой сказал жене:

– Роза, я уезжаю в Тюмень.

Обрадованная встречей, жена спросила без интереса:

– В командировку?

– На совсем. Чего нам тут? В тиши да покое, А Северу люди позарез. Уговорил?

– Меня-то легко уговорить, – усмешливо ответила Роза, веря и не веря мужу. – Кто ж тебя отпустит.

Не отпустили.

Начальник управления и секретарь парткома даже разговаривать об этом не стали. А Рынковой сложил чемоданчик – и в Тюмень.

– Заведующим промыслом или начальником ПТО? – спросили его в Тюменском нефтяном объединении (тогда еще не было главка).

Рынковой выбрал промысел. Воротился в Нефтекамск с приказом о назначении, а Роза:

– Не хочу. Не поеду в Сибирь,

И начальник НГДУ увольнение не подписывает. И партком с учета не снимает, грозит взысканием.

Подхватил Иван Иванович нераспакованный чемодан – и обратно в Нижневартовск... Через месяц (помогли тюменцы) пришли приказ о переводе и открепительный талон – можно было встать на партучет. А вскоре и жена с дочкой прилетели.

«Иван решил – отрубил. Разобьется, но добьется...»

Этим летом вместе с начальником первого участка Виктором Николаевичем Ивановым исследовал Рынковой карту промысла и вдруг заприметил неведомую точку. Гадали – не отгадали, вышли на местность – оказалась разведочная скважина номер двенадцать. Суточный дебит двести тонн, значит, 6000 тонн в месяц. Похоже, те, кто обустраивал первоочередной участок, нарочно «не заметили» скважину: торчала та в непроходимом болоте. А может, и впрямь второпях запамятовали о существовании двенадцатой разведочной? Так ли, иначе ли, только пробуренная, готовая к эксплуатации скважина бездействовала.

Слетали на двенадцатую Рынковой с Ивановым.

– Что будем делать, Виктор Николаевич?

– Кинуть из насосно-компрессорных труб выкидную линию. Каких-нибудь два километра до нефтепровода...

«Каких-нибудь»! А на Самотлоре – весна в разгаре, великие и малые реки вышли из берегов, болота ожили, стали неприступными.

– Ну и что? – спросил невесть кого Рынковой, выслушав Иванова.

– А ничего, – тем же тоном ответил Иванов. – Надо ударную группу сколотить, подобрать отчаянных ребят...

– И вместе с ними... – подхватил Рынковой.

– И впереди них... – заключил Иванов.

Оказались затопленными стапеля с трубами, и пришлось их на спине по колено в воде перетаскивать на баржу. Потом таким же образом с баржи на вертолетную площадку, а потом...

И всюду «вместе и впереди» были Рынковой с Ивановым. Иначе кто же полезет в ледяную воду или в холодную хлюпающую типу со стокилограммовой трубой на плече? Здесь даже летом операторы и рабочие нефтепромысла ходили... на лыжах, иначе можно было ухнуть в «окно» на болоте – и поминай как звали. Как же пробираться по такой трясине с трубами, свинчивать их, стоя по пояс в тине?.. Можно бы подождать и до зимы. Каких-нибудь шесть месяцев. Но это значило недодать 12 000 тонн нефти.

Невысокий, по-юношески стройный, с приметной суровинкой во взгляде, Иван Иванович обладал удивительной способностью убеждать. И когда случалась какая-либо заминка из-за того, что люди не хотели, а то и не могли переступить через «не могу», к ним отправлялся Рынковой. Он не сюсюкал, не канючил, а с пронзительной откровенностью выкладывал сперва причины аврала, потом излагал свой план штурма и лишь после спрашивал: «Ну как? Подходит?»

Так случилось и на сей раз с рабочими СМУ-5. Выслушав Рынкового и его «Подходит?», монтажники хоть и не больно дружно и не шибко громко, но все же...

– Подходит...

Вертолет МИ-4 сбрасывал связки труб на старую, давно забытую, полусгнившую лежневку. Рабочие на плечах растаскивали трубы по трассе выкидной линии – от скважины до нефтепровода. Неделю вязли в тине, но все-таки нефть с двенадцатой разведочной потекла на центральный товарный парк...

А пионеры уже декламировали стихи, посвященные старшим операторам Самотлора Александру Суздальцеву и Николаю Сливину, буровым мастерам Геннадию Левину и Степану Повху...

Тесно сидели нижневартовские коммунисты – плечо к плечу, локоть к локтю. Эта близость усиливала чувство слитности, спаянности. Объединенные волей партии в ударный коммунистический отряд первопроходцев Самотлора, они готовы были в любой миг подняться и кинуться наперерез вышедшей из берегов Оби, стать под нефтяной вал, заступить путь огненному шквалу... Бездонные гнилые топи, леденящую душу стужу, обвальный ливень, комариную парную духоту – все изведали, через все прошли эти люди, ведя за собой тысячи других, лишь бы быстрее и тверже поставить на ноги САМОТЛОР.


6

_Из_доклада_первого_секретаря_Тюменского_обкома_КПСС_на_VII_пленуме_обкома_

г. Тюмень 20 января 1970 г.

...В новый период вступила нефтедобывающая промышленность. Качественно новым в ее развитии следует считать ввод в разработку Самотлорского месторождения, открывающего страницу перехода отрасли на высшую ступень экономической эффективности...






_Из_выступления_министра_нефтедобывающей_промышленности_СССР_на_VII_пленуме_Тюменского_обкома_КПСС_

г. Тюмень 20 января 1970 г.

...В 1970 году будет получено 350 миллионов тонн нефти, причем доля тюменских нефтяников в этой добыче будет существенно увеличена – они дадут свыше 30 миллионов тонн...






_Из_выступления_Г._М._Левина_на_собрании_партийно-хозяйственного_актива_УБР_

г. Нижневартовск 19 января 1970 г.

Мы понимаем, что условия бурения на Самотлоре – одни из самых тяжелых в Сибири. Тяжелы по природно-климатическим условиям, по условиям жизни. Значит, могут быть и простои, и аварии, но в плане это не учитывается. Стало быть, выход один – повысить скорость бурения. Если планом предусматривается скорость 2512 метров на станок в месяц, то нам необходимо довести ее до 3500 – 4000 метров. Проходка скважины не должна превышать двадцати дней...






_Из_«Экономической_газеты»._Февраль_1970_г._

...Два года назад орган лондонских биржевиков «Файнэншл таймс», смакуя трудности таежной стройки, вещал: «Тюменские большевики называют огромные цифры перспектив добычи на 1975-й и более поздние годы. Но посмотрим, смогут ли они добыть даже 20 миллионов тонн, о которых мечтают в 1970 году...»






_Письмо_Алексея_Гультяева_матери_

Нижневартовск Дата не указана

Здравствуй, ма!

Стыдно признаться, но я, оказывается, трус. Высшей пробы! Огорчайся и казнись. Случилась у нас неприятность на буровой, а я как заслышал грохот, так не товарищей кинулся выручать, а драпанул в кусты. Обошлось благополучно, никто не пострадал, и бегства моего не приметили, а все равно – стыдоба!

Зима здесь – ой-ой! От сорока и ниже. Один день даже за пятьдесят перевалило. А мы бурим. Левин только улыбается да поглядывает на всех с лукавинкой. Не кричит, не командует, а дело идет как надо.

Послал тебе к Новому году итальянскую кофту. Шик-люкс-экстра. Носи на здоровье.

С наступающим Новым годом, ма! В Новом году

Будь здорова! Будь счастлива!

Будь по-прежнему красива,

Сына чаще вспоминай.

В дом невестку ожидай...

Крепко целую. Твой Алексей.




ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ



1

Последний день этого года вылупился из белой морозной мглы необыкновенно поздно, и был он свинцово-сер, тяжел и студен. Не успел поздний рассвет в день разгореться, как вдруг заметелило, белесый морок запеленал город, и снова пришлось зажигать еще не остывшие электролампочки. Чем дальше в день, тем неистовее становилась метель, и уже никто не приметил, когда же настала долгожданная новогодняя ночь.

Размеренно и гулко тикали часы, подталкивая время к полуночной точке, где оборвется год прожитый и начнется год Новый – еще неведомый и оттого особенно приятный и желанный. И хотя в том, еще не начавшемся году не только останутся все теперешние заботы и хлопоты, но и прибавятся новые, все равно люди торопили время в ожидании новой жизни – счастливой, бестревожной, удачливой. За деревянными, железными, опилочными и земляными стенами бараков и домов, балков и насыпушек суетились женщины и мужчины, заканчивая приготовления к новогоднему пиру. И если на столе, кроме хлеба, консервных банок и бутылок, ничего не было, все равно хозяева застолья озабоченно разрезали, перекладывали, переставляли немудрящую, на скорую руку приготовленную снедь, нетерпеливо поглядывая на часы.

Холостяцкий молодежный Нижневартовск, как и весь нефтяной Север, испытывал острую нехватку представителей прекрасной половины человечества. Девчат приглашали, зазывали, заманивали в компании, и эта новогодняя ночь многим из них несла нелегкие испытания.

Не видимый под метелью город лихорадочно готовился к празднику, а в лоскутной хибаре Михаила Кулакова было по-нежилому пусто, тихо и холодно. В уголке топчана, как обескрыленная морозом птаха, зябко ежилась Таня, засунув руки в рукава и подняв воротник пальто. Живой, многоцветный и разноголосый мир вдруг накренился невероятно, недопустимо круто, и чтобы не свалиться, Таня лихорадочно цеплялась взглядом и мыслью за ненужные мелочи, те ускользали, и, лишенная даже этой никчемной опоры, юная женщина все глубже погружалась в жуткую черноту безысходности. Надо было встряхнуться, сделать резкое движение, погасить, выровнять перекос под ногами, обретя желаемую спасительную твердь. И это надо было сделать немедленно и резко, но она лишь ниже клонила голову да сжималась в комок, не в силах справиться с шалым метанием мыслей, безответных вопросов и фантастических планов.

«Полно... Все бред... Сон. Стряхнуть. Пошевелиться. Открыть глаза и... Сейчас придет Михаил, хлопнет дверью – проснусь... Не сон. Не придет. Не хлопнет...»

Невероятным усилием воли она распрямилась, приподняла голову, открыла глаза. Лихорадочным взором медленно обвела холодную комнатенку...

Неуклюже развернутый стол. Опрокинутая табуретка. Какой-то мусор на полу. Сорванная занавеска, за которой висел Мишин выходной костюм. На его месте пришпиленный к стене лист картона. И чемодана под топчаном нет. Ничего не оставил, кроме этого бумажного лоскутка с двумя коряво и наспех написанными строчками. «Ухожу насовсем. Надоело нянькать. Возвращайся к матери. Михаил».

– «Ухожу... Надоело... Возвращайся...» – повторяла она вырванные из текста глаголы. – Что надоело? Ах, нянчить. Я стряпаю, стираю, убираю, а он нянчит...

Обида сделала то, чего не смогли сделать ни разум, ни инстинкт. Таня вынырнула из черноты, обрела способность понимать окружающее. И тут растормошенная память немедленно восстановила происшедшее...

Она первой пришла на занятие курсов закройщиц, которые с опозданием на целый месяц, но все-таки открылись наконец. Ловила и записывала каждое слово преподавателя, старательно срисовывала в тетрадку с доски, а в душе ликующий голос: «Сбывается, сбывается, сбывается мечта... Сбывается мечта... Сбывается...» Вот и она на пути к ремеслу. Работа нужная: все хотят быть красивыми. Она станет делать людей красивыми...

Рысцой мчалась в свою халупу. Промороженный снег тоненько и жалобно поскуливал под ее сапожками. Разбушевавшаяся поземка хлестала по ногам, подсекала, подталкивала. Серые снежные вихры курились над сугробами. А по небу катились глыбы облаков, то и дело налетая на яркую луну. Оттого, что начались долгожданные занятия, от быстрой ходьбы, от ветра, стегавшего по щекам, – от всего, что окружало ее и жило в ней, Тане было удивительно легко, и, сама того не замечая, она без слов запела что-то веселое. «Тра-ля-ля-ля! Там-па-ра-рам...» Ветер покусывал румяные тугие щеки, холодил рот, высекая слезу из глаз, а она, приподняв воротник и глубже нахлобучив лисий малахай, еще громче запела: «Та-рай-да-дай! Та-рида-да-да...»

– Нагулялась?! Проходи. Раздевайся. Печка истоплена. Ужин на столе. Милости прошу...

Михаил стоял, как монумент, широко расставив ноги, развернув саженные плечи, полусогнув ручищи с тяжелыми, налитыми гневом кулаками.

И столько неприкрытой злобы и ярости было в его фигуре, глазах и голосе, что Таня растерялась, окаменело застыла у порога.

Наконец она опомнилась, одолела растерянность и с готовой пролиться слезами обидой выпалила скороговоркой:

– С чего ты завелся? Причем «нагулялась»? Я же была на курсах закройщиц...

– А-а! – злорадно загремел он. – На курсах? Я-то, дурак, и не догадался...

– Ты же сам... Мы же договорились...

– Не вали с больной головы... Я пока не ополоумел...

Скажи он сейчас, что передумал, перерешил, но так беспардонно отречься от собственных слов...

– Никогда не думала, что ты способен... способен…

– Ну-ну, – язвительно подтолкнул он,

– На такую подлость.

– Та-а-ак! Значит, я подлец? Да? Чего язык прикусила?

– Ты же...

– Молчи! Говорю об этом последний раз. Слышишь? Последний! И больше не заикайся. Договорились?

– О чем? – оробев, спросила она.

– Никаких курсов! – рявкнул он, хватив кулаком по столешнице.

– Так ты... ты хочешь, чтобы я в этой конуре...

– Можешь переселиться в особняк, – скривился в злой усмешке. – Можешь совсем... Только подумай сперва, чтоб не ходить вперед пятками. Либо – либо…

Какую-то незримую, доселе молчавшую струну Таниной души затронул он своей угрозой, и та струна ворохнулась, ожила и зазвучала непривычно жестко, непокорно и властно, и, верно покоряясь ей, Таня еще раз сбегала на курсы. И опять не повезло: опять Михаил пришел домой первым. На сей раз он не скандалил, не выговаривал, спросил только насмешливо:

– Как дела, курсистка?

Обрадованная Таня долго упоенно рассказывала о занятиях, показывала чертежи.

Сегодня вместе с кружковцами Таня помогала самодеятельным актерам шить костюмы для новогоднего представления и с двумя пригласительными билетами на молодежный бал помчалась домой: надо было еще что-то погладить, почистить, состряпать ужин. Метрах в полуста от спуска к своей хижине едва не налетела на человека с какой-то ношей в руке. Тот отпрянул, заспешил саженными шажищами прямиком по целине и растворился в буране. Что-то в нем показалось знакомым – походка, рост? – бог знает что. Зацепило, встревожило, но тут же отлетело: не до того было. А когда вошла в комнатенку, увидела непривычный хаос, оборванную занавеску, завернутый угол постели и бумажку на столе, сразу вспомнила того, серой тенью метнувшегося в гущу метели, и, еще не взяв записки, поняла: Михаил.

Стремглав выскочила из комнаты, забыв притворить дверь, махом влетела на крутоярье и задохнулась, захлебнулась метелью. Переведя дух, метнулась слепо вперед, увязла в сугробе по колени. Закричала что было силы:

– Ми-и-и-ша-а-а!!! Ми...

Ветер заклепал горло, забил рот снегом. Еще раз попробовала крикнуть, буран глушил голос, рвал крик на куски, топя их в белом мареве.

А в комнатенке тем временем хозяйничала метель: вымела тепло, накидала снегу. Ставшая вдруг холодной и чужой, убогая хибара дохнула на Таню таким запустением, что все вокруг и в себе стало каменным. Не помнила, как добрела до топчана и долго недвижимо сидела на нем – без чувств и мыслей. Потом замедленным механическим жестом взяла со стола бумажный клочок, прочла несколько раз торопливые строчки. Все, что было в ней живого, молодого, сильного, – все вздыбилось, чтобы защитить, оградить, уберечь от потрясения. Стянув воедино недюжинные защитные силы молодого организма, инстинкт самосохранения двинул их навстречу беде. «Пошутил... Решил припугнуть. Глупо. Жестоко. И зачем? За что? Имею же я право... Понимает свою неправоту, с того и бесится... Стоит где-нибудь в закутке, мерзнет, но выжидает... Эгоист. Такой праздник испортил. Ввалится сейчас: «Испугалась?» – «Очень». – «То-то!» – возликует. Успеем помириться и одеться. А там – молодежный бал. Покажу ему сшитые мной маскарадные костюмы. Выпьем шампанского. Танцевать. Закружит. Оторвет от пола и... Где ты там? Хватит. Входи. Не обижаюсь. Все забыла. Входи же_...»_

Подлетела к двери, распахнула. Проскочив сени, толкнула уличную дверь и – сразу в объятия бурана. Мигом остудил тело и душу. «Нет его. Не придет. Не вернется...» – подумала сломленно, запахивая полы пальто. Ветер вырывал их, трепал, упорно подталкивая ее к краю площадки, к невидимому и оттого особенно страшному провалу, на дне которого, стиснутая льдами, неслышимо текла Обь. Миг – и она увидела себя упавшей с кручи, беспомощно барахтающейся в снегу. Страх толкнул в сени. Дрожащей рукой еле нашарила выключатель. Накинула самодельный тяжелый крючок, всунула в железный хомутик широкую задвижку. Огляделась. Никого. А страх не отступал. Сгустился, отяжелел, легко пригнул и подмял одинокую, беззащитную девчонку. Теперь на улицу ее мог выманить разве только голос Михаила.

Тщательно заперев дверь комнаты, снова присела на топчан и вдруг почувствовала холод. Знобко поежилась, поджала ноги, плотно закуталась в пальто. Озноб все нарастал, катился по телу, колыша его и сотрясая. Она силилась и не могла унять дрожь, остановить противный перестук зубов. Холод и страх трепали ее, колотили до полного изнеможения. «Надо что-то делать... иначе...»

Заставила себя заняться разжиганием плиты. Дрова долго не разгорались, чадили, вонючий, едкий дым заполнил комнатенку, и та стала схожа с баней «по-черному». Дым ел глаза, саднил горло. Задыхаясь и кашляя, Таня до хрипоты, до головокружения раздувала хилое пламя. Малоприятное занятие это неприметно отвлекло от происшедшего, сам собой прошел озноб, и страх улетучился, и вновь зародилась уверенность: вернется Михаил. Вот сейчас постучит в дверь, сядут они за новогодний стол. «Шут с ним, с молодежным балом. Дома лучше». И когда плита наконец разогрелась, синие космы дыма улетучились в пылающую горловину, а в комнатенке стало тепло, сухо и домовито, Таня, небрежно смахнув пальто, принялась накрывать на стол.

Она загодя готовилась к этому желанному, дорогому празднику, покупала, откладывала что повкуснее, а сегодня на свету встала к плите. Теперь оставалось разогреть да на стол выставить. Засуетилась, запорхала Таня по комнатке, мигом расставила, разложила по местам стронутые Михаилом вещи, связала порванную бечевку занавески, аккуратно застелила постель, поставила на покрасневшую плиту чайник с водой, казан с жареным мясом.

Гулко и резко прозвучали удары в дверь,

Таня метнулась в сенцы.

– Кто?

И замерла, ожидая ответа. А ответа не было. Зато дрожь пробежала по телу от близкого надрывного и яростного воя метели. Ветер бился в отвесный берег с прилипшей хижиной, неистово метался по крохотной площадке перед ней и то пытался содрать осколки шифера с крыши, то гнул и корежил жестяные стенки сеней, а то кидался на дверь, и та вздрагивала и прогибалась. «Померещилось. Ветер... Дурачок. Торчит где-нибудь с чемоданом, мерзнет. И я тут... Ой, половина одиннадцатого...» А в потаенной глубине души крохотной ледяной змейкой: «Не придет... Заранее приготовился. Рассчитал. Потому до сих пор и не зарегистрировались. Повода ждал...» Испугалась – и ну давить проклятую змейку. «Любит. Боится, как бы... К себе только не ревнует. Потому не пускает никуда. Смешно. Старорежимно. Но любит же...» Коварная змейка вдруг опять ожила, зашевелилась. «Любит?.. Кухарка нужна ему. И в постели... «Мое», «моя», «мне». Кулак. Ни регистрации, ни прописки, ни работы. Легче помыкать, держать в узде... Собственник...» От негодования слезы выступили, даже ногой притопнула. «Прочь!.. Работал без отдыха – разве не для меня? Полная хозяйка. Весь заработок до копеечки... С загсом ради свадьбы тянул. Хлюпин подвел с квартирой, вот и с регистрацией...» – «Себя-то зачем обманываешь? – в самое ухо пронзительно зашипела проклятая, оплела, захлестнула горло, – Себя-то зачем?..» И потемнело в глазах...

Жалобно дважды мигнув, погасла лампочка. Серый мрак затопил комнатенку. Притягивала и пугала розово светящаяся, раскаленная плита с квадратным нимбом вокруг печной дверки.

Таню вдруг прострелило: в комнатке есть еще кто-то. Непонятный. Неведомый. Страшный. Затаился рядом и стережет миг, чтоб кинуться. Затаив дыхание, неприметными, крохотными шажками она отступила к плите, распахнула топку. Стало светло, и тот, невидимый, растворился, но не сгинул. Боясь громко дохнуть, Таня на цыпочках подошла к двери, ощупала накинутый крючок и задвижку. Чуть успокоясь, нетвердо присела на краешек топчана, и сразу тот ворохнулся, придвинулся ближе... Сколько ночей провела она здесь одна, ни разу не боялась. С вечера двери на запор – и спит без страха, а теперь... Неведомая сила опять подняла ее, подвела крадучись к порогу, заставила ощупать, подергать запоры.

«Надо было уйти на бал. Оставить Мише записку. Там весело и светло... Воротится Миша, не найдет – обидится. Чего прицепилась к этим курсам? Живут женщины без работы. Еще как... Повинюсь... Помиримся...»

Вспыхнул свет. Обрадованно вскочила, прихлопнула в ладоши. «Сейчас и Миша придет».

До Нового года оставалось пятнадцать минут.

С непостижимой иллюзионистской быстротой она расставила на столе тарелки и рюмки, водрузила меж ними бутылку шампанского, нарезала хлеба.

Без десяти минут...

Без пяти...

Без трех...

Без одной минуты двенадцать...

Полночь...

Сошлись часовые стрелки над цифрой «12»,

Таня повернула рычажок репродуктора.

– ...Новым счастьем, товарищи!

Заиграла музыка.

Вот и Новый год...

А Михаила нет...

Слепо целила в потолок серебряная головка шампанского.

Сочный, сильный голос певца из репродуктора призывал выпить заздравную чашу.

За окном все еще колготилась задыхающаяся метель.

Понурая, растерянная, несчастная девчонка одиноко сидела за праздничным столом...


2

Этот чернявый мужичонка с растрепанными волосами и шалыми, наглыми глазами будто сквозь стену прошел, бесшумно и незаметно. Невесомо прилепился к уголку табуретки и, тиская в кулаке потрепанную серую шапчонку, сипловатым пропитым голосом прогнусавил:

– Хозяин на работе?

По тону, каким он выговорил это, по косоротой нечистой ухмылке и хитрому прищуру медлительных липучих глаз Таня догадалась, что незваный пришелец знает все, потому и смолчала, не откликнулась на вопрос.

– Так... Так... – многозначительно просипел мужичонка и заговорил в ином регистре – басовитее и увереннее. – Я не лясы точить заскочил. Дело есть. Думал с мужиком порешить, но уж раз такое это самое...

И не договорив, замер, ожидая отклика, но Таня опять отмолчалась. Мужичонка поерзал на табурете, добыл из кармана помятую папиросную пачку, старательно и увлеченно пошарил в ней, ничего не нашел. Вроде бы между прочим, малозначаще и торопливо заговорил.

– Должок за вами. Два месяца за конуру не плочено. К Новому году обещал Михаил... Напомни ему. Деньги мне – вот так. – Тиснул себя за шею. – Никаких отсрочек боле. Тут охотников навалом. – Встал. Скомкав пустую пачку, небрежно запихнул в карман засаленного ватника, нахлобучил шапчонку. – Так что сама понимаешь. Передай. Послезавтра заскочу и чтоб на кон. Лады?.. Х-ха! Онемела, что ли?..

И сгинул так же стремительно и бесшумно, как появился.

А в комнатенке долго еще пахло рыбными консервами и винным перегаром, и чтобы скорее отделаться от этих тревожащих чужих запахов, Таня распахнула дверь в сени, напустила холода.

Шкатулочка, в которой хранился семейный капитал, была пуста. В Танином кошельке осталось девять рублей и какая-то мелочь. Перебирая ее, нашарила кабаевскую бусинку. До слез обрадовалась, зажала в кулак – и вот она, спасительная мысль...

«Тазовск. Геофизическая экспедиция. Начальнику партии Кабаеву Леониду Николаевичу. Нужна ваша помощь. Отзовитесь. Нижневартовск. Востребования. Таня Сабликова».

Кабаев не отозвался. Через день она отправила вторую телеграмму с уведомлением. Ее уведомили, что Кабаева в Тазовском нет. В тот же день вновь появился мужичонка – владелец арендованного Михаилом «особняка». Теперь он вошел по-хозяйски, громыхнул дверью, с громким «фух!» уселся на табуретку и, не снимая шапку, сразу закурил, громко причмокивая, долго пускал ноздрями дым. Перехватив испуганный Танин взгляд, спросил развязно, с открытым вызовом:

– Ну так чё? Горшок об горшок?

– О чем вы?

– Слезай, приехали. Завтра приведу сюда новых жильцов. А за должок тряхнешь шмутками. Испугалась? Ха! С такими нервами под пальмами нежиться, не на Севере кантоваться. Приду сегодня вечером. Посидим. Чайком угостишь. Может...

– Да вы... Да я... Уходите... Сейчас же!..

– Чего разоралась? – с обидным разнузданным небрежением негромко спросил мужичонка. – Муженек не возвернется, остальным протчим до тебя нет никакого дела.

Он и в самом деле пришел ночью. Долго молотил в дверь кулаками, пинал ее и сперва пьяно бормотал какие-то слюнявые нежности, потом пакостно матерился, грозил немедленно натравить на нее бичей, выкинуть вместе со шмутками на мороз.

– Ну, погоди!.. Погоди!.. Завтра по-другому запоешь!.. Выкину на мороз к такой-разэтакой. Голой... ха- ха-ха! В сугроб... – проорал он напоследок и ушел.

До утра не спала Таня, а когда рассвело, небрежно потискала вещички в рюкзак и торопливо ушла, приперев поленом входную дверь.

По скользким ступенькам взбежала на крутоярье и заспешила к центру Нижневартовска. Семенила что есть духу, боязливо ожидая – вот окликнут, заступят путь, остановят...

Запыхалась, пока добежала до широкой, рыхлой и сыпучей дорожной полосы, по которой, грохоча перегретыми моторами, лязгая гусеницами и визжа тормозами, катила машинная рать Самотлора. Таня слышала, что именно здесь, где сейчас пролегала исполосованная метровыми колеями, изуродованная вмятинами и выбоинами дорога, именно здесь и пройдет главный проспект будущей столицы сибирских нефтяников – города Нижневартовска.

Тут и остановилась перевести дух испуганная, загнанная девчонка. Одинокая и надломленная.

Без друзей. Без работы. Без денег и крова. Остановилась. И остались они один на один – Девчонка и Город.

Собственно, это еще был не город, не просматривались даже какие-либо приметы, свидетельствующие о том, что город здесь будет.

Два недлинных ряда одноэтажных деревянных коттеджей за штакетниковой изгородью и несколько десятков двухэтажных зданий с облупившимися, потрескавшимися будто чесоточными стенами. Среди этих строений, хоть и с натяжкой, но все-таки достойных называться человеческим жильем, всюду торчали, поражая взгляд, невероятные сооружения, бог знает из чего слепленные, повиданной архитектуры и формы, с крохотными оконцами, смехотворно махонькими крылечками и сенями, опутанные веревками, проводами, глубокими тропами, а еще дальше то ровными шеренгами, то кучно стояли металлические и деревянные вагончики-балки. Самотлор зазывал, манил, завораживал, и околдованные им люди искали укрытия, убежища под любой крышей, изобретая, мастеря, строя из чего попало и как придется, лишь бы укрыться от непогоды, обогреться, обсохнуть и отдохнуть. Почти пятнадцать тысяч рабочих, мастеров, инженеров, врачей, учителей, летчиков, матросов, поваров и продавцов обживали гиблые самотлорские болота, строили Нижневартовск, привыкая к нему и приручая его к себе, веря слепо и безоглядно в счастливую звезду Самотлора, в радужное будущее Нижневартовска, которого пока не было и на картах.

Они недвижно стояли друг перед другом – Девчонка и Город, – стояли до тех пор, пока у нее не закоченели ноги, Тогда, подхватив негнущимися руками рюкзак, она заметалась по закоулкам и улочкам, перебегая широкие просеки будущих проспектов. Скользила по кинутым поверху трубам-времянкам парового отопления. Обходила горы проволоки и металлической арматуры, груды бетонных плит, штабели труб и бревен.

Ее видели с лесов строящихся первых пятиэтажных кирпичных домов пятого микрорайона. Заприметили ее и строители подъездной бетонки. Помахали ей мойщицы из-за высокой стеклянной витрины нового просторного гастронома. Ее видели многие-многие, но никто не остановил, не посочувствовал, не помог.

Девчонка искала у Города защиты, тепла и света, и крыши.

Город сам не имел нужного постоянного тепла. Маломощная временная котельная еле тянула, с трудом обогревая несколько десятков двухэтажных домов. В сильные предновогодние холода лопнули от стужи плохо защищенные трубы в подъездах, и пока аварийная служба стягивала свои хилые силы к месту аварии, начали взрываться размороженные батареи в квартирах. За домом дом, за домом дом – сорок восьмиквартирных зданий вышли из строя: ни воды, ни тепла. Город захлестнула беда. Всполошенные матери спешили увезти отсюда детей. А на чем? Временный аэропорт без взлетной и зала ожидания еле «пережевывал» почту, грузы и командировочных. Это была катастрофа, и, спасаясь от нее, нижневартовцы наспех, кое-как кидали поверх сугробов трубы отопления, поднимая их арками над дорогами. Так же любым путем тянули водопроводы...

Город не имел надежного освещения. Каждая «епархия» (нефтяники, геологи, строители, речники) обладала собственной «энергосистемой», с собственной электростанцией. Временная, небрежно, торопливо сляпанная «система» эта постоянно рушилась, выходила из строя. То же получилось со связью, легче и быстрее было добежать, чем дозвониться по телефону. Начальники, управляющие, бригадиры и прочие часами «висели па телефоне», ожидая, пока их соединят с желаемым номером, мысленно перебирая все известные непечатные идиомы великого русского языка.

Едва ли половину своих жителей город мог приютить в нормальных домах, хотя и без канализации, без водопровода. Другая половина нижневартовцев жила в балках, самодельных избушках и в землянках.

А Самотлору надлежало через восемь лет после первой промысловой скважины мастера Повха увеличить нефтедобычу в сто раз, доведя ее до 130 000 000 тонн к 1977 году...

Мимо Девчонки с тяжелым сопением и фырканьем медленно ползли огромные машины, громыхали гусеницами тягачи-вездеходы, скрипя и покряхтывая, еле тащились огромные яркие автобусы. Мимо нее, подгоняемые морозом и жестким, царапучим ветерком, пробегали люди, страшно занятые, увлеченные, спешащие. Все мчались мимо. Мимо.

Мимо заплаканной, промерзшей, еле держащейся на ногах Девчонки, у которой не было ни угла, ни куска, ни рублевки...

Вот так они сошлись, один на один – Девчонка и Город, незнакомые, чужие, но очень нужные друг другу.


3

Сафиуллин первым вошел в кабинет начальника УБР, скинул шапку, сдернул меховые перчатки, но полушубок только расстегнул.

– Обалдеть можно, – негромко басил он, глядя на медленно раздевающегося Xлюпина. – Вторые сутки метет. Ни к одной буровой не пробиться. На износ люди работают...

– Назвался буровиком – иди коренником, – весело проговорил Хлюпин, прикуривая сигарету, а сам подумал: «Опять до полуночи просидим...»

Весь день сегодня у него болело под ложечкой. Не острая, не резкая боль, а какая-то нудная, ноющая, нагоняющая тоску. Ослабнет чуток, даст забыться и снова напомнит. «Курить пора бросать. На этой работе бросишь. Не слева стукнут, справа двинут. Мастера, конечно, отменные. И Повх, и Левин...»

– Мастера у тебя – лучше не надо, – будто хлюпинские мысли читал вслух Сафиуллин. – Только долго тут и золотой мастер не выдюжит. Запалится. Сгорит. Поберечь бы их, а мы погоняем. Как старший у Повха?

– Нормально. Кончает десятый. В Губкинский будем посылать, – ответил Хлюпин.

– В отца пойдет – добрый буровик будет, картошку завезли на буровые?

– Нет картошки. Заморозили. Чуток потеплеет, подкинем для буровиков из Тюмени... А пока макароны...

– Драть всех снабженцев вдоль и поперек! Великое дело вершат люди, а им... Новую бригаду к весне позарез надо... Мастера я тебе присмотрел...

Хлюпин хотел что-то сказать, но Сафиуллин не дал, повысил голос:

– Жилья все равно не будет. И не жди...

Пробежался по кабинету. Сердито смахнул полушубок, кинул на стул.

Заместитель начальника Главтюменьнефтегаза Михаил Николаевич Сафиуллин ни обликом, ни голосом, ни манерами не походил на сложившийся в нашем представлении образ высокопоставленного ответработника. А ведь заместитель начальника по бурению – фигура не просто важная, а ведущая в сложном механизме главка. Судьба новорожденной нефтяной Тюмени зависела от многого, но главным было бурение. Из всех промыслов важнейшим был Самотлор, но, чтобы поднять его на ноги, вывести за десять лет на проектную высоту, нужен был современный город на 100 тысяч жителей, сотни километров бетонных дорог, железная дорога от Тюмени, современный аэровокзал, газоперерабатывающие заводы и еще многое иное – такое же сложное, громоздкое, дорогое, а главное – нужны были многие тысячи скважин, пробуренных на неприступных, непроходимых, гиблых болотах, по которым пока ни лежневок, ни бетонок, а вертолетом четырехсоттонный буровой станок не перетащишь, да и нашлась бы волшебная сила, способная перенести такую тяжесть по воздуху, все равно на болоте буровую не установишь...

Сафиуллина и Хлюпина прочно связывала давняя неломкая дружба, какая рождается в совместном труде и крепится общим делом... Оба, как говорят, «собаку съели» на бурении. От помбура до мастера все ступеньки прошли, прежде чем заняли командные должности. И в Тюмени оба сызначала, когда только-только стали здесь нефть добывать.

Из давней дали дошла до Севера поговорка: «Дружба – дружбой, а табачок врозь», дошла и усохла, померла, лишившись жизненной основы: и табачок, и хлеб, и крышу здесь умели и ценить, и радушно делить с товарищем, не только с другом. Зато другая, столь же древняя поговорка: «Дружба – дружбой, а служба – службой» – прижилась на Обском Севере, став одним из непреложных правил человеческих взаимоотношений. Здесь начальник с подчиненными встречались не через стол под зеленым сукном, вместе тряслись они в кабине одной машины, авралили плечом к плечу, хлебали из одной миски, спали на одном топчане, и в этой атмосфере вынужденной близости и одинаковости чрезвычайно важно было сохранить дисциплину и единоначалие, возможные лишь при условии «дружба – дружбой, а служба – службой».

И хотя с той поры, как пробурили на Самотлоре первую промысловую скважину, Сафиуллин большую часть времени проводил в Нижневартовске, а не в своем кабинете в главке и они с Хлюпиным, как говорится, понимали друг дружку с полуслова, все равно никакого панибратства Валентин Иванович себе не позволял, был всегда подобранным и деловитым.

«Молодец. Совсем молодой», – думал Хлюпин, глядя на невысокого, поджарого, верткого Сафиуллина, кружащего по кабинету. Курносое лицо Сафиуллина с большими круглыми очками в самом деле казалось очень молодым. «Молодец, – еще раз мысленно похвалил Хлюпин старого товарища и тут же забеспокоился: – Чего молчит?»

Сафиуллин выписывал по кабинету замысловатые круги и восьмерки. Вот он подошел к висящей на стене схеме промысла, остановился и, не вынимая изо рта дымящейся сигареты, спросил:

– Ты заметил, Валентин, пик-то месторождения приходится как раз на озеро Самотлор?

– Угу, – откликнулся Хлюпин, тоже подходя к схеме.

– Вот тебе и «угу», – невесть с чего сразу завелся Сафиуллин. – А как будем брать это озеро? Да... Узнал, почему его так называют? Как переводят «Самотлор»?

– Кому как вздумается, – пробурчал Хлюпин, застигнутый вопросом врасплох. – Одни говорят: Самотлор значит «мертвое озеро», гнилое и гиблое. Другие переводят как «сердце озер». Сами ханты не знают, так нам зачем голову ломать?

Говоря это, Хлюпин думал, как же в самом деле станут они брать Самотлор? За тем, верно, и пожаловал главный буровик. «Черт его знает, как брать...» Любит Сафиуллин такие вот короткие, резкие, емкие словечки и выражения. Никакой словесной витиеватости, недоговоренности, никаких подтекстов не терпит ни в чужих, ни в своих речах. Рубит сплеча и наотмашь. «Замахнулись на озеро, а и на сухом-то месте не знаем, как бурить...» Оборвал мысль, ухмыльнулся: «На сухом...» Какое тут «сухое» место, если из полутора тысяч квадратных километров месторождения 1470 – болота, да какие! На чем только не пробовали их одолеть: на лыжах, на санях, на гусеницах – ничего не получалось. Нужны дороги. Дороги. И еще раз – дороги! Хотя бы лежневки. Спасибо Васе Шобухову. Не построй он со своим СУ в прошлом году девятнадцать с половиной километров лежневки, гореть бы нефтяникам синим пламенем. Не зря эти коротенькие, небрежно слепленные девятнадцать километров бревенчатого настила нарекли «дорогой жизни». Шоферы называют просто – «шобуховкой». Сколько тысяч пар колес и гусениц прошло по деревянным ребрам «шобуховки», сколько тысяч тонн металла, цемента, хлеба пропустила она по себе, прикрыв самый непроходимый, самый топкий и гиблый кусок первоочередного участка только что «распечатанного» Самотлора... Ах, Вася Шобухов, отчаянная голова! Давно врачи уговаривают его сменить климат, поберечь больное сердце. А он: «Оседлаем Самотлор, перепояшем бетонками – тогда на Большую землю». Фантазер и фанатик. Когда начали пробивать «шобуховку», пропадал на трассе от темна до темна. Прихватит ненароком сердце, обопрется на что попало, сунет валидолину под язык, переведет дух и опять: «Жми, ребята...»

– Чему улыбаешься? – долетел недоуменный возглас Сафиуллина.

– Вспомнил, как Вася Шобухов лежневку в прошлом году пробивал. Если бы не...

– На таких, как Вася, мы тут и держимся... – Сафиуллин кинул погасший окурок в мусорную корзину, построжал лицом и взглядом, – Уговорить бы его уехать. Можно в главк к нам. Три дочки... Чего молчишь?

– Не уговоришь, – раздумчиво-тихо отозвался Хлюпин. – Такие до золы горят...

– М-да... Ну и как будем брать озеро Самотлор?

«Настырный. Прилипнет, – не отвяжешься», – Хлюпин досадливо поморщился. Но заговорил с неподдельным азартом:

– Во жизнь! Снизу – наковальня, сверху – молот. Как ни крутись, выход один: либо ножки по одежке, либо в металлолом!

– Точно! – обрадованно подхватил Сафиуллин. – У тебя, Валентин, с извилинами в сером веществе порядок. Как будем брать озеро?

«Во зараза. Пристал со своим озером. Ни продыху, ни передыху... И дожмет. Как со строительством буровых...»

Шесть вариантов строительства буровых на этих проклятых болотах перепробовали они. За полгода – шесть вариантов! Шесть расчетов. Сотни часов на перепалки-перебранки с учеными, изыскателями, буровиками. И эксперименты, эксперименты, эксперименты... Не одну докторскую на этом можно защитить. Наверняка кто-то защитит... Неугомонный Воевода (дал же бог такую фамилию) ночевал в этом кабинете прямо на чертежах. Не успеют решить: «Попробуем», как Воевода тут же поднимает своих вышкарей и – за работу. Ни дня ни ночи, пока не построят буровую на новом основании... Шесть месяцев прошлого года, от весны до поздней осени, просидели в Нижневартовске Сафиуллин и начальник отдела вышкостроения главка Александр Никифорович Воевода. Вместе с Хлюпиным, заезжими учеными и специалистами высшего класса они лихорадочно искали самый простой и дешевый способ строительства буровых на Самотлоре. Проектировали, вычерчивали, а основания под буровые строил все тот же Вася Шобухов. «Как его хватает на все?..»

В министерстве, в Тюменском обкоме партии, в главке – все понимали: без Самотлора девятую пятилетку нефтяникам не выполнить, а десятую – тем более. К концу десятой значительная часть всесоюзной нефтяной купели будет наполняться из Самотлора.

Как они радовались, когда построили первый буровой куст на Самотлоре. Капитально и надежно построили. Вырыли в торфянике котлован четырехметровой глубины, засыпали грунтом и на этот «трон» вознесли буровую.

После окончания монтажа вышки прямо там, на этом первом рукотворном островке, заляпанный торфом, измученный Сафиуллин произнес свою коронную речь:

– Ах, хорошо! Молодцы! Надежно! Прочно! Но... дорого и долго. Все, что долго, хлопотно, дорого, – в бурении не подходит. Надо найти такой метод, чтоб из дерьма – конфетку, быстро и без затрат...

Может, грубовато изложил свою программу Сафиуллин, но Воевода, Хлюпин, Шобухов приняли ее безоговорочно и стали искать другой способ. Под второй экспериментальный куст Шобухов построил лежневое основание. Под третий – ледовая подушка.

Тут откуда-то залетел представитель высокой науки и предложил строить буровые на винтовых металлических сваях. Просто и здорово получалось по его словам и расчетам. И конечно, надежно. С благодарностью приняли идею – и сразу за дело. Своими силами спешно изготовили винтовые сваи, придумали, как их завинчивать. Завинтили. Поставили буровую. Не шелохнется. Но... «торговали – веселились, подсчитали – прослезились». Очень дорого. Слишком хлопотно. Архимедленно. Не из чего и негде готовить сваи. Нечем закручивать. Нужны миллионы тонн металла, специальные заводы и механизмы... Опять не получилась «конфетка»... Когда до основания вымотались, издергались, друг на друга смотреть перестали, все тот же Шобухов предложил примитивный вариант: на промороженное болото – бревна, на них – песок, а на эту ледово-бревенчато-песчаную «подушку» – буровую вышку. Быстро, дешево, просто и надежно. Вот эту шобуховскую «конфетку» – шестую по счету! – положили в карман самотлорские буровики...

– Знаешь, о чем думаю? – спросил Хлюпин терпеливо ожидающего ответа Сафиуллина. – Пройдет два, три года, а то и пять лет. Понаедут сюда молодые, новые люди. И все, что произошло до них, канет в небытие. И наши шесть вариантов, на которые мы ухлопали полгода жизни, туда же...

– По славе заскучал, Валентин?

– Нет. Думаю, как сберечь, сохранить, не растерять...

– Думай-думай. Полезно для тренировки извилин. – Сафиуллин снова пробежался по кабинету, подлетел к схеме, прикрыл ладонью озеро Самотлор. – Думай не думай, а за два-три года нам это озеро надо шлепнуть... Как? Я тебя спрашиваю – как? И не пудри мне мозги воспоминаниями и заботами о сохранении для потомков героических наших дел. Понял? Надо к весне поставить буровую на самом берегу, чтоб...

– Нельзя, – решительно пресек Хлюпин. – Площадь озера больше ста квадратных километров. Весной, когда начинается ветродуй и ломает лед, на берег наплывают ледовые горы. Шутя срежут буровую под корень.

– Та-ак, – необычно низким, рокочущим голосом угрожающе выдохнул Сафиуллин. – Та-ак! – И небольшой жесткий кулак покрутил в воздухе. – Пугаешь? На испуг хочешь взять? Меня стращаешь, самому боязно. Тогда будем брать озеро бакинским методом. Строим металлические эстакады и разбуриваем с них. Согласен?

– А металл? Кто будет строить? – забеспокоился Хлюпин.

– А! Значит, не подходит? Тогда не пудри мне мозги. Говори, как шлепнуть озеро?..

«Тебе бы все шлепать», – хотел сказать Хлюпин, но не успел.

Дверь кабинета распахнулась, и на пороге возник помбур лёвинской бригады Алексей Гультяев.

– Беда, Валентин Иванович!

– Что?! – всполошился Хлюпин. – Авария? Выброс? Есть жертвы? Да ты что, онемел?!

– Человек пропал, – тихо сказал парень, видимо, поняв несуразность своего появления здесь.

– Какой человек? Почему пропал? Да не мямли ты! Рассказывай толком! – приказал Сафиуллин.


4

Вахта Алексея Гультяева две недели работала в ночную. В лютую стужу, по переметенным зимникам, под брезентовым колпаком тихоходного грузовика за восемьдесят километров туда-сюда не наездишься, и буровики жили на буровой, в потрепанных балочках.

Ночью, скалывая лед с рабочей площадки, или занимаясь подъемом и спуском инструмента, или делая еще что-нибудь такое же будничное, но очень нужное, Леха не раз ловил себя на мыслях о Тане. То были не просто мысли, а необыкновенно яркие, волнующие видения...

Бесплотной тенью скользя, поднимается по трапу буровой тоненькая, стройная девчонка. Шагнув под брезентовый колокол, она замерла, вглядываясь в окутанных паром, очень похожих друг на друга буровиков. Наконец увидела того, к кому шла, и негромко: «Леша». Тихий зов ее легко проколол грохот металла. Леха вскинул голову, обернулся, узнал. «Я пришла. Насовсем. К тебе». Он подхватил ее на руки и понес, ликуя и безумствуя, бог весть куда. По снежной целине, под ослепительным солнцем...

В этих фантастических видениях он то спасал ее из огня, то выхватывал из рук изверга-мужа, а то, сойдясь по тайному сговору, они уплывали, улетали, уезжали в безымянную, неведомую, но прекрасную страну своего счастья.

После одной очень трудной ночной вахты забежал Леха в столовку перекусить перед сном, и счастливая румяная повариха вручила ему три мандарина и одно яблоко. Мандарины были махонькие, с голубиное яичко, зато яркие, пахучие, а яблоко – большое, краснобокое и твердое – венгерское.

Леха покатал южные плоды в пригоршнях, зачем-то подышал на них, понюхал и схоронил в заветном закутке у добродушной поварихи. Когда же после двух долгих недель утомительных двенадцатичасовых ночных дежурств буровики наконец-то собрались на отдых в Нижневартовск, Леха сунул заморские лакомства под полушубок, и, едва приехали, не заходя в общежитие, кинулся к Тане. Ему и в голову не приходила мысль, что Михаил мог оказаться дома. В голове разгоряченного парня роились лишь строки стиха, которым он намеревался поздравить Таню с уже вступившим в свои права Новым годом.

Скакнул с двухметрового обрыва в сугроб, сбил снег с валенок, рванул промороженную дверь.

За столом, заваленным объедками, заставленным разноцветными бутылочками из-под одеколона, стаканами и кружками, сидели трое. Пропитые, отечные лица, нечесаные, грязные космы давно не стриженных волос. Фантастические одеяния. На топчане, бесстыдно раскидав ноги, спала женщина. На раскаленной плите, будто в лихорадке, клацал крышкой и плевался кипятком огромный жестяной чайник. На полу валялись какое-то тряпье, посуда, скомканные газеты.

Только один из троих, сидящих за столом, заметил появление Алексея и ломающимся голосом прерывисто спросил:

– Т-ты... Ч-че-гго?.. А?

Леха потряс головой, отгоняя видение, Ладонью на миг закрыл глаза – все оставалось на местах. Это было гнездо бичей или бродяг, а может, обыкновенный гадюшник, куда сходились подразвлечься подонки иль обалдевшие с перепою, ошалевшие от холостячества работяги-забулдыги.

«Где Таня? Что случилось? Когда? Почему эти тут?..» – безответные настойчивые вопросы болезненно застучали в виски.

Тот, третий, способный еще что-то понимать и двигаться, стал медленно подниматься из-за стола, мутным, пугающим взглядом нацелясь на Алексея. Первым желанием парня было схватить со стола бутылку и – с размаху по плоской, оскотинившейся физиономии, перекувырнуть, расшвырять, вымести отсюда, но тревога за Таню подмяла все мысли и желания, развернула, вытолкнула в дверь.

Он уже влетел на бугор, когда понял, что не знает, куда бежать, где искать, кого спросить. Остановился потерянно, задумался и полетел в контору УБР. Уже схватившись за дверную ручку, оцепенел от догадки: «Получили квартиру, переехали». Тут дверь распахнулась, и мимо Лехи протопал Танин муж – помбур Михаил Кулаков. Их не знакомили, они не здоровались, никогда не обменялись и двумя фразами, и все-таки Леха ринулся вслед за Михаилом, легко нагнал.

– Здорово.

– Чего тебе? – вместо ответа угрюмо спросил Михаил.

– С новосельем хотел поздравить, – брякнул первое, пришедшее на ум.

Резко остановился Михаил и, разом освирепев, засипел угрожающе:

– Слу-у-ушай, какого тебе…

И завернул непечатное, да так зло, так ненавидяще, что Леха попятился, не нашелся с ответом и долго обалдело смотрел в спину уходящему Михаилу, а когда тот скрылся за поворотом, Леха двинулся следом. Дошел до недавно сданного двухэтажного молодежного общежития УБР и там от словоохотливой комендантши узнал, что Михаил появился в общежитии в самый канун Нового года и поселился четвертым в одиннадцатой комнате.

– А жена? – сорвалось у Лехи.

– Какая жена? – засветилась любопытством комендантша.

– Его жена. Он же с женой сюда. В Копай-городе жили...

– Н-не знаю... Не видела... Всегда один... – замедленно выговорила комендантша, что-то соображая. – Не иначе ушел от нее. А может, она... Холостяк теперь. Одиночка.


5

_Приказ_№192_по_Министерству_нефтедобывающей_промышленности_СССР_

г. Москва 17 апреля 1970 г.

Объявляется для сведения, что принято предложение Тюменского обкома КПСС, облисполкома и Министерства нефтедобывающей промышленности СССР о присвоении имени В.И. Ленина Нижневартовскому нефтепромысловому управлению и предложил впредь именовать его – Нижневартовское нефтепромысловое управление имени В. И. Ленина.

Первый заместитель министра нефтедобывающей промышленности СССР

С. Оруджев






_Из_газеты_«Тюменская_правда»_за_19_апреля_1970_г._

Всесоюзным рекордом ознаменовал ленинский юбилей коллектив буровой бригады мастера Г.М. Левина… Скважина №9-бис на Самотлорском месторождении пройдена за 124 часа при норме 17 суток. Глубина скважины – 2145 метров, а коммерческая скорость составила 12455 метров на станок в месяц. Никому из буровиков страны не удавалось еще достичь такой скорости на этой глубине...






_Из_постановления_ЦК_КПСС_и_Совета_Министров_СССР_о_присуждении_Ленинских_премий_1970_года_в_области_науки_и_техники_

г. Москва 13 апреля 1970 г.

Центральный Комитет КПСС и Совет Министров Союза ССР... постановили присудить Ленинские премии 1970 года:

6. Абазарову Владимиру Алексеевичу... Кабаеву Леониду Николаевичу... Салманову Фарману Курбан-оглы... – за открытие крупных месторождений нефти в Среднем Приобье и ускоренную подготовку промышленных запасов.






_Из_газеты_«Ленинское_знамя»_за_4_сентября_1971_г._

В 1970 году государственная комиссия с хорошей оценкой приняла от строителей первый крупнопанельный пятиэтажный дом.

Введена в действие ЛЭП-220 от Сургута до Нижневартовска.






_Письмо_Алексея_Гультяева_матери_

Нижневартовск Даты нет.

Здравствуй, ма!

Прости, что долго не отвечал на твои письма. Подставила мне жизнь подножку. Кувыркнула носом в землю.

Понимаешь, пропала Таня. Та самая девушка. Думал, уголовное дело, хотел милицию на ноги. Спасибо Хлюпину – поддержал, дал добрый совет и отгул на неделю. Был у Таниной матери. Прикинулся товарищем, «подарок» от дочки сообразил. Таня жива, здорова. В Нижневартовске. Поняла? Подробности – при встрече.

Посылаю страничку «Тюменской правды» о всесоюзном рекорде нашей бригады! Там и моя персона упомянута. Гордись!

Все остальное – на высшем уровне. Отличные друзья. Прекрасная работа. Экзотический климат. Скоро отпуск,

Крепко целую. Твой Алексей.






_Нижневартовск._Востребования._Сабликовой_Татьяне._

Только что вернулся Тазовск. Страшно обеспокоен. Немедленно телеграфируй, Леонид Кабаев.






_Тазовск._Начальнику_геофизической_экспедиции_Кабаеву_Леониду_Николаевичу._

Поздравляю присуждением Ленинской премии. Ужасно рада. Кризис миновал. Все в порядке. Мой адрес: Космонавтов 4 комната 30. Таня.




ГЛАВА ПЯТАЯ



1

«В новогоднюю ночь гони скуку прочь, от тоски не то потом – ни ухватом, ни крестом», – не однажды говаривала бабушка, садясь за празднично накрытый новогодний стол. Бабкино присловье маленькая Таня выслушивала молча, а когда подросла, стала подтрунивать над ним. Зря. Бабка и тут оказалась права. И правоту эту Таня постигла и запомнила на всю жизнь. Соскочив с привычных рельсов на первом изначальном витке, весь одна тысяча девятьсот семидесятый год так закувыркался, что у Тани недостало сил не только на то, чтобы остановить головокружительные повороты, но даже и на то, чтобы слегка притормозить их, смягчить и ослабить...

В бессильном, злом исступлении бросив к ногам нажегший плечи, будто камнями набитый рюкзак, Таня каменно застыла в конце строящейся бетонки, прямо напротив огромных железных ворот, к которым сиротливо прилепилась крохотная будочка-проходная.

Из плоской крыши будочки торчала длинная жестяная труба, пуская в темнеющее небо витую струю черного дыма. Тот отвесно, тремя крутыми витками ввинчивался в сумерки и таял в них.

Неумолимо наплывала на город ночь. Таня подсознательно чуяла приближение ледяного мрака, и слабела духом, и никла телом. А ночь уже вплотную приблизилась. Еще миг – и когтистая, черная тьма падет на дома, притиснет их, подомнет и, спасаясь от стылой черноты, люди замкнут двери, погасят окна. Необъяснимым первобытным инстинктом предугадав это, Таня содрогнулась и тут же почувствовала, что под ватными полами старенького пальто совсем не осталось тепла. Болезненно горели настеганные холодным ветром колени, занемели омертвелые ступни ног, трудно и больно было разжать кулаки закоченевших рук, Надо было немедленно и резко двигаться. Идти.

Дверь проходной будки приотворилась, выглянула немолодая плотная женщина в ватнике нараспашку, в меховой мужской шапке на неестественно черных искусственных кудрях.

– Эй! Ково ты тут караулишь?

Онемелые губы не сразу покорились Таниной воле, и лишь после длинной паузы она вымолвила еле слышно:

– Никого.

– Чего же тебя вместо памятника поставили? – беззлобно пошутила женщина и довольно хохотнула.

Уловив в ее голосе заинтересованность и желание поговорить, Таня спросила как можно мягче:

– Можно у вас погреться?

– Заходи, – разрешила женщина, – потеснимся.

В будке стояли низенький топчан, крохотный дощатый столик и пышущая жаром печурка.

– Проходи. Кидай мешок. Садись. Почаевничаем. Страсть не люблю в одиночку.

До слез была благодарна Таня незнакомке с черными искусственными кудрями, могучими бедрами и высокой грудью и, чтобы как-то отблагодарить ее, стала с интересом расспрашивать: кто, откуда, где живет, что здесь делает? А та рассказывала:

– Сыздаля, девка, сыздаля. За мужиком сюда прискакала. Здесь наш брат в юбке ох как в цене. Хочу присмотреть какого-нибудь покрасивше да посамостоятельней. Три раза замуж выскакивала и все на пьянчуг нарывалась. И здесь уже двое колеса подкатывали, да я теперь учена-переучена, не спешу. Завлекаю, обещаю, а потрогать ни-ни...

Натосковавшаяся в одиночестве словоохотливая женщина говорила без умолку, а Таня лишь поначалу вслушивалась в непрерывную стрекотню новой знакомой, а потом, сама того не желая и не приметив, как это случилось, отдалилась от говоруньи, пропуская мимо ушей ее откровения. Настывшее тело обмякло, а когда, обжигаясь, она жадно выпила большую жестяную кружку крепкого чаю, совсем расслабла. Веки смыкались, отяжелевшая голова клонилась то на плечо, то на грудь. Тане было страшно неловко за свою слабость, она изо всех сил пыталась казаться бодрой и внимательной, но это не удавалось, и женщина скоро приметила это, но не обиделась.

– Разморило тя, девка, страсть как разморило. С холоду. Ложись-ка на топчан, дремани маленько, а я во двор слетаю, гляну, не шурудят ли там.

– А что во дворе? – заплетающимся языком еле вымолвила Таня, блаженно вытягиваясь на промятой подстилке.

– Стройка тут. Промбаза. Спереду обнесли забором, а кругом пусто, ходи кому не лень...

Таня уже не слышала, как незнакомка накрыла ее пальто, как старательно и долго мешала кочергой в печурке...

Вот так познакомилась Таня с Антониной Мироновной Желудковой, а попросту тетей Тоней. Желудкова ютилась в крохотной каморке под лестницей двухэтажного деревянного общежития. Каморку отгораживали для лопат и метел, потому туда, кроме кровати-маломерки и самодельной мини-тумбочки, ничего втиснуть не удалось.

С помощью нежданной опекунши Таня распродала кое-какое барахлишко и на эти деньги смогла протянуть пару недель. За это время тетя Тоня помогла ей устроиться уборщицей и ночным сторожем по совместительству. Зарплата сносная, дел немного. Вымыла вечером полы и до утра располагайся на диване в любом кабинете. Но радости от такой удачи хватило Тане ненадолго. Ни работа, ни такой образ жизни не радовали ее.

А время скоростным буром в торфяную мякоть ввинчивалось. Неожиданно освободилось одно место в комнате №30, и тетя Тоня втиснула туда свою подопечную, и сразу стало у Тани три подружки – Нина, Валя и Оля, все чуть постарше, чуть поопытнее, но очень дружелюбные. Они в первый же вечер прилипли к новенькой, все у нее выведали и сами исповедались, и скоро про четверку девчонок из тридцатой комнаты стали говорить: «Не разольешь водой...»

Алексей свалился камнем с неба. Вначале в отделе до востребования ей вручили два его письма, до смешного коротеньких; «Отзовись: где ты?» – было написано в одном; «Почему молчишь? Напиши: где тебя искать?» – гласила другая записка. Сообщив матери и Кабаеву адрес общежития, Таня больше не подходила к окошечку «До востребования». Почему не ответила Алексею? Вряд ли и сама понимала. Да и не задавалась ни разу подобным вопросом.

Но когда Алексей явился к ней, Таня была по-настоящему счастлива. Не таясь, рассказала все, как было, как есть. Выплеснула наболевшее и опустошенно, облегченно смолкла, ожидая, но Алексей ничего не сказал, попрощался и ушел.

«Чего это он? – недоумевала Таня. – Слушал не дыша. Смотрел жалостливо. Потом вскочил и... Нашел ведь. Любит... Что с ним?»

Минуло два дня, и Алексей снова перешагнул порог комнаты.

– Читай сама, – сунул свернутую трубкой тетрадку и опять убежал.

В тетрадке оказалось длиннющее стихотворение под заголовком «Слезинка на реснице». Первая же строфа ударила Таню по самому больному, растревожила, разбередила незажившую рану, и она едва осилила одну главку…

Так, Таня, не годится,
За прямоту прости,
Слезинкой на реснице
По жизни не пройти.
Слезинкой на реснице,
Былинкой на ветрах:
Чуть дрогнули – скатится,
Чуть дунули – и в прах...
Скорей ищи защиты,
Крепись ему назло
Иль продавай вещицы –
И к маме под крыло.
А мама письмам верит
И мужа кличет: «Дед».
Назад в родные двери
Тебе дороги нет.
Как ты не угадала?
Как смел он обмануть?
Жаль, не начать с начала
Уже пройденный путь...

Дочитала Таня до этих строк и разревелась. Бог знает отчего. Скорей всего, от жалости к себе. А может от радости, что Леша нашел, да еще и написал о ней вот эти очень душевные стихи. И как ни велико было искушение показать их подружкам по комнате (вот, мол, я какая, стихи обо мне сочиняют), все-таки не сделала этого, зато сама потом не раз перечитывала Лешино сочинение.

А когда стихи перестали колоться и царапаться, Таня стала задумываться над ними, анализировать и сразу споткнулась на первой строке: «Так, Таня, не годится...». А что «не годится»?.. Смутно, пожалуй подсознательно, угадывала, что не годится, и цепенела от предчувствия, что не хватит сил изменить, перестроить жизнь так, чтобы выполоть из нее то, что тревожило Лешу. Нужен был резкий, сильный толчок извне. Поэтому-то и хотела, боялась, но хотела, чтобы откровенно и прямо высказал Алексей все, что думал о ней. И Алексей высказал.

Это случилось поздней осенью, в фойе только что построенного Дома культуры «Юбилейный».

Они стояли в уголке переполненного фойе, скрытые от сторонних глаз чьими-то спинами. Алексей взял ее за руку и, любяще-робко засматривая в глаза, вдруг сказал:

– Давно хочу поговорить с тобой... И трушу. Смешно, верно? И не миновать. И чем раньше... Не рассердишься?..

Она дрогнула, угадав, что это и есть тот самый разговор, которого хотела и боялась, и, внутренне сжавшись, ответила громко, с наигранной усмешкой:

– В Обь кинулся, не побоялся, а...

– Ах, Таня, не всякое слово – пустячок, поиграл и отбросил. Иное, как острога, вошло – не выдернешь... Всю жизнь будет болеть и кровоточить...

– Не боись! – нарочито дурашливо воскликнула она. – Я в Оби не утопла, без крыши и без денег не погибла...

– Видишь ли... Пожалуйста, не сердись только. Понимаешь... Мне кажется, тебе надо выходить на настоящую дорогу. На рабочую то есть... Понимаешь?

Она понимала, но чтобы стронуться, нужна была боль, толчок, и ради этого сфальшивила:

– Нет. Не понимаю.

Не хотелось Алексею называть вещи своими именами, он долго мялся, тер пальцами лоб, морщился, а она, глядя на него, подсмеивалась глазами. Наконец он решился, вздохнул и так заговорил, что наигранная Танина беспечность сразу растаяла.

– Не дело такой молодой, красивой девушке подтирать чужие плевки, собирать окурки. Не за тем ведь сюда приехала. Не ради этого с му... с Михаилом порвала, из-под домостроевской узды... Погоди. Не перебивай! Всякий труд – труд. Само собой... Что ты уставилась на меня, неужели не ясно?

– Нет, – вызывающе-зло отчеканила она.

– Когда-то я зазывал тебя на буровую поварихой. Помнишь? Дурак был. Тоже не по тебе. Надо настоящую специальность. Чтоб прочно и навсегда дело в руках...

– Уборщица, посудомойка – уже не человек?

– Не злись. Не передергивай. Без багажника машина – тоже не машина, но тянет-то мотор...

– Вот и крути свои моторы!

– Договорю, сам уйду. Я советовался с Олей...

– Кто тебя просил?

– Никто! У них курсы операторов открываются… Не нравится? Можешь на штукатура, на маляра, на дизелиста...

– Лишь бы не уборщица...

– Лишь бы не уборщица!

– Дискриминирует тебя?

– Дис-кре-ди-тирует, – еле сдерживаясь, чтобы не заорать, по слогам выговорил Леха.

– Извините, мы не образованы...

– Этим не хвалятся. Стыдятся! Не образована – учись. Не пятьдесят. Десятилетку никак не вытянешь...

– Да ты... Кто тебе... – На глаза навернулись слезы. Стиснула перед грудью кулак. – Не звала! Не просила…

– Не надо! Слышишь? Замолчи!..

– И не подумаю! – сердито выдернула ладонь из его руки. – Ищи себе Интеле... интек...

– Интеллектуалок... Стукнуть бы тебя как следует... – Крутнулся и сгинул в толпе.

Она тоже ушла, унося в душе раскаяние («Сама напросилась и наговорила глупостей...»), и обиду («Уборщица ему не пара...»), и радость («Любит. Чуть не заплакал...»). И закрутило ее, закачало от угла к углу, от края к краю, а в голове и в сердце – злая обида с радостью в обнимку. Хлынувший вдруг дождь не остудил, не успокоил, даже не поторопил. А когда промокшая и расстроенная ступила на порог общежития, судьба снова подставила подножку...

На крутом деревянном крылечке ее поджидал Михаил. Явление его было столь неожиданным и невероятным, что Таня даже попятилась.

«Миша!» – затрепетал на кончике языка счастливый возглас, но не сорвался, не вылетел. Плотно слиплись побледневшие губы, взгляд налился настороженностью. А когда он, раскинув руки, шагнул к ней, она снова отступила и замерла на кромочке верхней ступеньки.

– Здравствуй, гулена. И в дождь не сидится?

– Здравствуй, – ответила негромко, напряженным голосом.

– Третий раз прихожу...

– Что случилось? – она уже поборола растерянность, в голосе проскользнула язвительная нотка.

– Зайдем. Насквозь промокла.

У дверей комнаты она приказала:

– Подожди здесь. Переоденусь – позову.

Он сграбастал ее в охапку, оторвал от пола, ткнулся губами в мокрую холодную щеку... Дрогнула Таня, слабея, и уже взлетела рука, чтобы обнять родную крепкую шею, и губы чуть разомкнулись для поцелуя. Еще мгновение... Но его хватило, чтобы непрошенно-негаданно высветить в памяти выстуженную изнутри, припорошенную снегом хибару, и тут же возникла памятная оскотинившаяся физиономия владельца «особняка». Жгучая обида полоснула по сердцу, разом вернув упругую неподатливость телу. Выскользнула из могучих, недавно неодолимых объятий, повторила:

– Не тронь. Подожди тут.

Теперь у него было растерянное и глупое лицо. Подумала: «Повернется и уйдет». Не повернулся. Не ушел. «Так-то, Мишенька. Быльем поросло. Не воскресить. Не начать с начала...»

Пока переодевалась, то и дело стирала слезы со щек да промокала глаза. Но, переодевшись, стерла следы слез, аккуратно причесалась и такой молодой, нарядной и свежей предстала перед бывшим мужем, что тот не скрыл изумления:

– Ка-акая ты!..

– Какая? – царапнула взглядом и голосом.

– Красивая.

– Бабушка говорила: «Пока в руках – сивая, ушла из рук – красивая...» Садись. – Глубоко вздохнула. Подождала, пока уселся. Присела напротив. И деловито: – Зачем пожаловал?

Невероятно, немыслимо трудно дался ей этот разговор с Михаилом. Он пришел мириться, просить прощения, предложил сойтись, заявление в загс показал, позвенел ключами от полубалка, обладателем которого стал недавно. «Одному бы полбалка ни в жизнь, все еще в женатых числится...» – мелькнуло в сознании, и снова рваными кусочками поплыли видения пережитого, но не забытого. И такая обида стиснула горло, сковала грудь, что еле вымолвила:

– Как же ты меня... Без прописки… Без работы... Без рубля...

– Думал, придешь. Повинишься. Помиримся.

– Куда приду? Хоть бы адресок оставил.

– Нижневартовск – не Москва. Спросила бы в УБР.

– Значит... либо подыхай, либо винись, хоть и не виновата?

Ей сделалось нестерпимо жаль себя, не теперешнюю, а прежнюю, одиноко и беспомощно мятущуюся по холодному, чужому, промороженному городу, и она заплакала. Но не сладкими слезами всепрощения, а горькими, злыми слезами кровной обиды. И когда, неверно истолковав эти слезы, Михаил потянулся к ней, резко вскочив и зло отирая щеки, Таня жестко, с ненавистью выкрикнула:

– Уходи!

Его еще никогда не прогоняли, не отталкивали, и, оскорбленный, взбешенный, Михаил готов был сейчас целовать ей ноги, на коленях вымаливать примирение, лишь бы вернуть утраченное, а уж потом, после он бы расчелся с ней сполна за это унижение. И чем жестче и неуступчивее отклоняла его предложения Таня, тем неистовее и упорнее домогался он: умолял, клялся и винился, сулил златые горы, хвалился накопленными рублями, лопотал что-то о близком отпуске и поездке в Крым.

Она слушала молча, но, едва он умолкал, роняла все то же слово:

– Уходи.

Выкрикнув грязное ругательство и едва не вышибив дверью косяки, Михаил ушел. Ушел с петлей на шее. И в той петле, чуялось ему, были не только они с Таней, но и кто-то третий. А когда стал раздумывать – кто? вдруг вспомнился худой длинношеий паренек, как будто из лёвинской бригады, который прилип тогда и ни с того ни с сего поздравил с новосельем.

– Сука! – сквозь зубы вытолкнул Михаил, сжимая кулаки.

Теперь он готов был на все, лишь бы воротить Таню. Ненавидел ее люто и так же люто желал. И не было такого рубежа, который бы не перешагнул Михаил ради того, чтоб вновь обрести на нее нераздельные и сладостные права собственника.

Когда вечером пришла Оля Первухина, Таня сразу заговорила с ней об учебно-курсовом комбинате в нефтепромысловом управлении. Тут же сочинили они заявление на курсы операторов-промысловиков.

Вот каким головокружительным оказался для Тани Сабликовой год одна тысяча девятьсот семидесятый, первый год ее самостоятельной жизни на Самотлоре. Зато другое бабушкино присловье «Плохо год начался – худо кончится» – не сбылось. В самом конце рокового года распростилась Таня с конторой, где работала уборщицей и сторожем, поступила в НПУ и стала учиться на оператора. А 30 декабря к ней на курсы заявился Алексей Гультяев с приглашением на молодежный бал-маскарад, который состоялся все в том же Доме культуры «Юбилейный»...

Так начала складываться судьба девчонки.

Ну а город?

Город за этот год прирастил население почти наполовину. Построил полтора крупнопанельных пятиэтажных дома. Строили два, но для второго не подвезли нужного количества плит, и расторопные строители, накинув крышу на четвертый этаж, сдали дом, который нижневартовцы тут же окрестили «недоноском». Стали строить бетонку на Самотлор. Прибавилось число балков, насыпушек и иных самстроевских сооружений. В городе появились десятки новых трестов, СУ, СМУ, МУ, ССУ и т. п. Нижневартовск рос пока лишь числом, обретая первые приметы настоящего города. А на его пути вставали все новые и новые трудности...

Вот как говорил об этом один из партийных руководителей Нижневартовска тех лет, коренной житель этих мест ханты Александр Иванович Исыпов:

– Главный вопрос – жилье. Около двух тысяч семей без квартир. Общежития – переполнены. Дома и машины, которые нам поставляют, не приспособлены к холодам... Строители – разобщены, раздроблены. Трубопроводное СУ-3 подчиняется тресту, расположенному в Уфе, а главное управление их – в Новосибирске. Руководство землеройщиками из СУ-9 находится в Москве. И пошло- поехало. Попробуй согласуй, уточни, переиначь что-то, если у нас и в Тюмень-то с трудом два раза в неделю можно дозвониться. Иногда получаем документы, адресованные сразу в 6 – 7 организаций... Производством кирпича для нас занимаются 52 предприятия, подчиненные 17 министерствам и ведомствам. Добычей песка и гравия – 18 предприятий... Внутриведомственная раздробленность, разобщенность и бюрократическая чехарда – вот главные беды Нижневартовска...


2

Начальник Самотлора (нефтегазодобывающего управления Нижневартовскнефть имени В. И. Ленина) Роман Иванович Кузоваткин собрался на промысел. Неспешно надел пальто, нащупал в кармане перчатки, взялся за дверную ручку и... за спиной зазвенел телефон. Эти неожиданные, вот так некстати врывающиеся звонки ничего доброго не сулят. Как правило, от них только лишние хлопоты и ломка тщательно продуманного плана. Потому и не поспешил к аппарату Роман Иванович. Постоял, подумал: подходить ли? Все-таки подошел. Недовольно снял трубку и услышал:

– Сегодня в Нижневартовск прибывает группа американских корреспондентов, с Самотлором знакомиться. Принимайте гостей...

«Так и есть. А, черт!..» Роман Иванович небрежно швырнул трубку, устало вздохнул и стал снимать пальто. А как бы хорошо было сейчас выбраться на воздух, освежить тяжелую голову. Почти всю ночь проторчал он на аэродроме, провожая делегацию куйбышевских нефтяников. Вылет переносили с часу на час, и только в три часа ночи гости наконец-то улетели. Укладываясь спать, попросил жену: «Не буди, пожалуйста, утром», а поднялся раньше нее, как всегда в шесть, и в половине восьмого был уже в своем кабинете.

Он любил эти рассветные часы – тихие и бодрые, напоенные каким-то особенным, живительным ароматом, от которого становилось необыкновенно легко на душе, и то, что еще вчера казалось очень сложным, запутанным и противоречивым, вдруг поворачивалось иной стороной, и сразу становились очевидными плюсы и минусы, и само собой приходило верное решение.

Друзья заглазно называли Кузоваткина аккуратистом. Да, он почитал аккуратность во всем. Малейшей неряшливости не прощал себе и людям. На нем всегда отутюженный добротный костюм, белая сорочка и обязательно галстук. И волосы обихожены, тщательно причесаны, а щеки чисто выбриты.

Аккуратностью, как и некоторыми иными притягательными чертами своего характера, Кузоваткин был обязан промысловикам-нефтяникам, с которыми проработал более двадцати лет. Зеленым мальчишкой пришел он на промысел с дипломом сызранского техникума... Память сохранила уйму мелочей от той первой встречи с настоящими рабочими. Как он робел, представляясь мастеру. Тот ни взглядом, ни голосом не выказал небрежения или недоверия, подал руку как равному. И многоопытные, пожилые рабочие приняли его радушно, опекали – неприметно, советовали – неназойливо, поправляли – необидно. По личному опыту знал Кузоваткин: рабочий коллектив – лучшая школа мастерства, великая идейная сила, формирующая характер молодого человека, начинающего самостоятельную жизнь... Ни единого урока, полученного в той рабочей школе, не забыл Роман Иванович. И хотя не любит он оглядываться, копаться в пережитом, а покачнет жизнь, ослабнут связи с теми, кто поднял его и выпестовал, и заспешит мыслью и сердцем к первым наставникам своим, припомнит их заповеди, повторит их уроки, с их выси оглядит себя, содеянное собой, и вот она, желанная твердь, снова под ногами. За два десятка лет по пути к штурвалу крупнейшего в стране Нижневартовского НГДУ он прошел все ступени: рабочий, оператор, мастер, начальник участка, заведующий промыслом.

Третий год управляет он Самотлором. Тяжелый воз! Год от года удваивает Самотлор нефтедобычу. 4 – 10 – 21 – 38 миллионов тонн! А впереди просматриваются невероятные, прямо-таки ошеломляющие цифры. Уже мал и тесен для самотлорской нефти трубопровод на Омск, и вот уже спешно начато строительство нового нефтепровода на Альметьевск. Сперва ученые определили Самотлору стомиллионнотонный рубеж ежегодной нефтедобычи. Потом его подняли до ста тридцати миллионов тонн, теперь поговаривают о ста пятидесяти. Сто пятьдесят миллионов тонн нефти ежегодно с одного месторождения! – это ли не цель, ради которой можно и нужно рисковать, перенапрягаться, экспериментировать?..

В задумчивости остановился Роман Иванович у окна. Он был высок, подобран, и, чтобы опереться о подоконник, ему пришлось чуть сгорбиться. Обветренное, загорелое, продолговатое лицо с глубокими морщинами на лбу и приметными складками подле губ слегка пасмурно. Правой рукой небрежно скинув со лба жесткую прядь темных волос, Кузоваткин с видимой неохотой оттолкнулся от подоконника, медленно повернулся, подошел к карте месторождения. Контуры этой странной многоугольной фигуры он смог бы вычертить и с закрытыми глазами. Четкие пунктиры разноцветных точек, обозначающих действующие нефтяные и нагнетательные скважины, рассекли месторождение на ровные полосы. Жаль, трубопроводы не обозначены на схеме, а то бы она походила на паутину. От каждой скважины змеится своя стальная артерия, наполненная земной кровью. Чем ближе к КНС и ДНО (кустовые и дожимные насосные станции), тем толще артерия, мощнее поток. На КНС отбирают у нефти попутный газ и сжигают его в гигантских, двадцатипятиметровых факелах. Сейчас факелы сжирают в год уже намного больше миллиарда кубометров ценнейшего химического сырья и первоклассного топлива. В будущем году эта горькая, постыдная цифра утроится, а где-нибудь в году семьдесят пятом будет, возможно, сгорать на ветру 8 – 9 миллиардов кубометров. Даже сырьевая себестоимость этих факелов выльется в восьми-девятизначные цифры рублей, а если превратить газ в серу, каучук, полиэтилен, капрон... Недопустимое, преступное расточительство природных богатств.. Всякий раз, проезжая мимо ревущих, пышущих жаром гигантских газовых факелов, Роман Иванович невольно отворачивался. Ни он, ни кто-то близкий ему не повинны в этом, а все равно стыдно, обидно, горько. И при каждом удобном случае он подталкивает тех, от кого зависит проектирование и строительство первого на Самотлоре газоперерабатывающего завода, и постоянно досадует и негодует, что первый ГПЗ до сих пор еще и на ватмане не появился...

С КНС нефть по трубам поступает на центральный товарный парк, где она обезвоживается и обессоливается. Ах, этот парк – недостроенный, маломощный, хилый. Давно и безнадежно отстал он от уровня нефтедобычи. Захлебывается, задыхается, то и дело создавая аварийную ситуацию. В жаркие безветренные дни над ним всегда газовая оболочка, достаточно случайной искры из-под молотка... Сколько раз говорил, писал, требовал, главк отмахивается: успеем. А вдруг не успеем? Беда. И отвечать за нее придется в первую голову ему, начальнику управления... Сейчас вовсю гонят новый нефтепровод на Альметьевск. Сразу подскочит добыча, возрастет нагрузка на парк...

Взгляд Романа Ивановича перепрыгнул с одной карты на другую, где была вычерчена схема строящегося нефтепровода...

Хозяйство Кузоваткина – неброское и нешумное, большая часть его скрыта от глаз стороннего наблюдателя. Заказы НГДУ исполняют сотни разных трестов, управлений, контор. 38 проектных и научно-исследовательских институтов работают на Самотлор.

Чтобы добыть нефти даже 100 000 000 тонн в год, нужно 4 500 скважин. А чтобы скважину пробурить, надо построить дорогу, отсыпать куст, протянуть электролинию, проложить нефтепровод – и все это на непроходимых болотах. Вчера куйбышевцы были потрясены, когда на их глазах (в 48-градусный мороз!) безнадежно увязли в трясине три гусеничных трактора. Болота, холода, неполадки и нехватки не остановят взлет Самотлора, и в этом году он даст нефти вдвое больше прошлогоднего...

Будто разглаживая морщины и стирая усталость, Кузоваткин энергично потер ладонями лицо, вздохнул. Что же все-таки скажет он американским журналистам?

«Господа, – скажет он, – наш рабочий поэт Алексей Гультяев сочинил песню о Самотлоре с таким припевом:

Ах, Самотлор, мой Самотлор,
Трубач и запевала, –
Таких героев до сих пор
Страна еще не знала.

«Трубач и запевала» – это очень метко и справедливо сказано, господа. С рождения Самотлор таков и есть. Прежде как начинались месторождения? Сперва полностью выявят запасы, потом их утвердят и только тогда передают промысловикам, Самотлор разрушил эту классическую схему...»

О деталях, конечно, он умолчит, хотя они и очень интересны. Взять тот же незабываемый визит министра. Потом вместе с обкомом партии и Тюменским главком министр бился за немедленную разработку первоочередного участка в 64 скважины. В следующем году к ним прирастили еще 190. Так постепенно, доразведывая на ходу, и ввели в оборот весь Самотлор.

Впервые в нефтедобывающей промышленности они начали освоение Самотлора не с эксплуатационных, а с нагнетательных скважин. Сначала воду в пласт, потом оттуда нефть. Причем водички закачивают почти вдвое больше, чем отбирают нефти. Зато режим и долговечность пластов – не надо и желать лучшего.

Первыми погнали они в пласт горячие сеноманские воды. Первыми, упростили схему промысла, построив комплексные промышленные площадки, куда свели все службы – от ППД (поддержание пластового давления) до энергетиков. Первыми использовали для выработки электроэнергии газотурбинные установки с отлетавших свое самолетов АН-24...

«Теперь-то вы убедились, господа, – скажет он американцам, – почему рабочий поэт назвал Самотлор трубачом и запевалой? Я покажу вам кустовую насосную станцию, которую мы построили за восемнадцать дней вместо 180 по нормативам. Да-да. На болоте. Лютой зимой. И вдесятеро быстрее... Блочное строительство, господа. Из Тюмени крупными блоками на понтонах сюда. Металлические понтоны стали фундаментами. Вот уж воистину все великое – просто... Опять впервые в стране...»

«Кто сказал первым «а», придумал, предложил?» Этот вопрос, конечно, зададут американские журналисты. Ну что же, он мог бы ответить словами самотлорского поэта Алеши Гультяева:

Не надо первого искать
В великом этом общем деле:
Мы все рвались к заветной цели
И не хотели отставать...

Тут чуть слышно скрипнула дверь, вошел главный инженер Дунаев. Ему недавно исполнилось тридцать три. Кряжист, сутуловат, голова слегка наклонена вперед, будто боднуть изготовился. Походка у Дунаева тяжеловесна, жесты слегка замедленны. На первый взгляд главный инженер казался нерасторопным и неуклюжим. Но Кузоваткин знал: за внешней медлительностью и спокойствием Дунаева скрываются молниеносная реакция, железное упрямство и решимость...

Весной семидесятого паводковые воды снесли мост через протоку, смыли плотину, разрушили дорогу и повалили опору электролинии, оставив город, товарный парк и часть промысла без электроэнергии. Окостенели роторы многих буровых, поперхнулись и заглохли насосные станции, умерли станки на промбазе, прервалась связь. На месте железобетонной опоры ЛЭП бурлила и клокотала воронка восьмиметровой глубины. «Что будем делать?» – с каким-то ошеломляющим спокойствием и вроде бы скрытой усмешкой спросил Дунаев переполошившихся товарищей. «Не знаю, – неприязненно и зло ответил главный энергетик Егоров. – Советовались. Думали. Водолазы смотрели. Пока сваи забьют да установят опору...» Дунаев, не дослушав, сказал тем же негромким, ровным голосом: «Я договорился с РЭБ. Дают стотонную баржу. Поставим на ней деревянную опору, загрузим балластом, затопим рядом с воронкой, восстановим электролинию. Согласны? Тогда за дело!..»

В упряжке главного инженера НГДУ без дополнительных отпусков Дунаев закончил институт. В Приобье приехал навсегда, даже квартиры на всякий случай не забронировал на Большой земле – и в мыслях не вынашивает спокойное житье где-нибудь в благодатной Кубани или в солнечной Одессе. Однажды заезжий журналист спросил Дунаева: «Надолго ли в Сибирь?» Обиделся Дунаев на такой вопрос, оттого и ответил резковато: «Я сюда не в отпуск, не на охоту... Вот подымем из болот Самотлор, выведем его на 150 миллионов тонн годовой нефтедобычи, тогда...» – «В теплые края», – хотел подсказать журналист, но Дунаев опередил: «Поближе к Северному Ледовитому. На новое месторождение. Чтоб опять с нуля и до верхней планки...»

– Здоров, – будто нехотя сказал Дунаев, подавая руку Кузоваткину. – Приготовил речь на партактив?

– Набросал кое-что. – Роман Иванович кивнул на раскрытый блокнот.

– Кое-что не пойдет. – Дунаев еще ниже пригнул голову, выделил голосом «кое-что». – Приспела пора бить в набат: тылы отстают! Это недопустимо уже и сегодня, а завтра... завтра может грянуть катастрофа... – Вскинув голову, встретился взглядом с Кузоваткиным и жестко, наступательно: – Чего молчишь? Не согласен? Боишься острых углов? – И, все более накаляясь, возвысил голос: – Черт те что делается! Возьми дороги. Не наперед забегают, в хвосте плетутся. Пёхом болота форсируем. Нам надо втрое больше дорог. Втрое!..

– Значит, и мощности строителей дорог втрое, – вклинился Кузоваткин.

– И все равно не потянут! – отрубил Дунаев. – Одного леса надо им минимум двести двадцать тысяч кубов. Скоро все леса в округе выпластают. Надо искать заменитель. Немедленно. Да и что это за лежневки? Еле- еле двести машин в сутки, а надо, чтоб пропускали тысячу!..

– Ты посмотри, что у них за техника, – опять вклинился Кузоваткин. – Экскаваторы рассчитаны на пятнадцатиградусный мороз...

– Вот-вот, – обрадованно подхватил Дунаев. – Пора заставить науку работать на Самотлор. Лес. Морозостойкий металл. Годные для Севера машины. Тут без науки не решить. Пора Самотлору свою стройбазу иметь. Бетонную плиту из Орска, кирпич из Томска. Сколько можно? Есть сырье, силы есть. Какого же...

– Надо не ветвям подпорки ставить, корни укреплять, – весомо и неторопко заговорил Кузоваткин. – Комплексное планирование и освоение – где оно? Только на бумаге. Каждое ведомство свою вожжу тянет. В своем темпе. В своем ритме. Оттого и разнобой. Не спешить с добычей нефти – нельзя. Но спешить надо всем. А тут... – безнадежно отмахнулся. – Энергетика по временной схеме. Мощности по подготовке нефти дай бог если на пятнадцать процентов обеспечивают нас... Тылы и за ноги, и за глотку...

– Вот об этом и скажешь на партактиве, – выговорил Дунаев твердо, будто ставя точку в затянувшемся разговоре.

Сухо пощелкивали батареи водяного отопления. Из приемной долетала рассыпчатая трескотня пишущей машинки. За окнами разгорался погожий зимний день. Поднялось красное, яркое солнце, и освещенные им закуржавевшие провода, деревья и заборы сразу обрели странную, фантастическую притягательную нереальность...

Кузоваткин распахнул форточку. Белый шар морозного воздуха вкатился в комнату. Тонко и сладко пахнуло свежим арбузом, и тут же этот запах подмял горьковатый, едучий дымок сгоревшей солярки. В форточку, перехлестывая друг друга, полезли приглушенные расстоянием, не схожие по тембру и силе голоса машин: треск вертолета, рык экскаватора, утробный и глухой рев «Урагана».

Нижневартовск строил, вез, прокладывал, мостил, чтобы скорее и надежнее поднимался на ноги Самотлор.


3

Прежде, в недавние времена, когда о нефти здесь только поговаривали, жители Приобского Севера и ждали, и встречали весну как самый дорогой праздник. Шесть месяцев суровой, порой жестокой зимы утомляли даже коренных сибиряков, и чем ближе к весне, тем теснее и тяжелее казались полушубки, уставали ноги в пимах и кисах, тосковали руки в рукавицах. И едва долетало с юга первое робкое дыхание весны, как стар и мал спешили на волю, под солнышко, радовались пустяку, смеялись и пели.

Теперь, сойдясь со всей земли в нефтяное Приобье, люди не торопили весну и были ей вовсе не рады, потому что весна отворяла ворота лету, а оно сдирало ледяную скорлупу с болот, они становились неодолимыми; весна отогревала зимники, и замирал казавшийся нескончаемым поток машин с грузами, так нужными всем, кто обживал и обустраивал этот край. Паводковые воды заливали впадины, вмятины, котлованы, превращая самотлорскую равнину в океан, и уходили под воду фонтанная арматура действующих скважин, временные насосные станции, лежневки, и людям приходилось неделями без сна и отдыха бороться с разбушевавшейся стихией, спасая оборудование, восстанавливая дороги и ремонтируя вышедшую из строя технику.

В эту весну городской комитет партии решил уберечь горожан от обычных волнений и тревог, порождаемых опасностью эпидемии. Едва потеплело, осели почерневшие сугробы, в горком вдруг пригласили всех руководителей предприятий, предупредив, что те должны явиться обязательно в сапогах.

Кабинет первого секретаря еле вместил приглашенных. Шумно рассаживаясь, гадали: зачем бы так срочно, Да еще в сапогах? Кому-то было все равно – зачем, лишь бы не тронули, не зацепили, лишь бы на пару часов отвлечься от назойливых нескончаемых дел, повидаться с друзьями, посудачить, послушать новый анекдот. Другие, принимавшие все к сердцу, волновались, понимая, что вызвали неспроста и непременно взвалят на плечи какую-нибудь дополнительную ношу, а и без этих «допнагрузок» – не продохнуть. Третьи, представители наиболее могучих и авторитетных организаций, ворчали недовольно: «Отрывают... мешают работать, не до заседаний, вот-вот весна ахнет по самому больному и незащищенному...»

К этим третьим принадлежал и начальник Нижневартовского НГДУ Роман Иванович Кузоваткин. И подсаживаясь к потеснившемуся Хлюпину, Кузоваткин не замедлил высказать свое неудовольствие:

– Что за мода у горкома? По любому пустяку дергают первых руководителей...

– Береги нервы, Роман Иванович, – улыбчиво посоветовал Хлюпин.

– Какие-то дурацкие сапоги придумали, – не унимался Кузоваткин, неуклюже, напоказ выдвигая из-под стула свои большие, тяжелые, на собачьем меху сапоги.

Тут поднялся Бахилов – первый секретарь горкома, автоматически поправил дужку очков на переносице и глуховатым голосом заговорил:

– Мы собрали вас по чрезвычайному вопросу. Принято решение бюро о проведении санитарной очистки города...

Кто-то небрежительно свистнул, и по тому сигналу покатилась лавина негодующих, протестующих, возмущенных голосов. Бахилов чуть прищурился, но выстоял, дождался тишины. Потом сказал:

– Так мы и предполагали. Потому пригласили в сапогах. Прежде чем обсуждать решение горкома, предлагаю сделать небольшую экскурсию по нашему, – он выделил интонацией это слово и еще раз повторил его, – по нашему городу.

Едва добрались «экскурсанты» до улицы Чапаева, как послышались голоса:

– Хватит...

– Все ясно...

– Чего время терять? Давайте конкретно...

– Может, пройдемся до пятого микрорайона? – смиренно спросил Бахилов.

Запротестовали хором и, увязая в грязи, перешагивая и обходя груды нечистот, воротились в горком.

Больше Бахилов не агитировал. Прочел список организаций, указав, какую улицу надлежит очистить ей, сколько вывезти туда песку.

– В ближайшее воскресенье – общегородской воскресник. Надо возглавить. Поднять комсомол, школьников. Главная надежда на вас: машины и люди только у вас.

На том и закончилось заседание. Правда, прежде чем его закрыть, Бахилов спросил, нет ли несогласных с решением горкома. Никто не откликнулся...

Сидя в новеньком восьмиместном «уазике», Роман Иванович Кузоваткин негодовал. Остались считанные дни до весенней распутицы, надо готовить промысел, проверить, отрегулировать режим, вычистить скважины, которые уйдут под воду, закрепить кинутые поверху внутренние нефтепроводы, обезопасить от паводковых вод насосные станции... Да мало ли чего нужно было немедленно сделать. А рук – не хватает. Техники – мало. И в такое горячее время срывать машины и рабочих на возку и уборку мусора с улицы Чапаева! «Нет, товарищ Бахилов, этот номер непроходной...»

И когда пару дней спустя Бахилов позвонил Кузоваткину и спросил, почему тот не выполняет решение бюро, Роман Иванович, еле сдерживая рвущийся в крик голос, замедленно проговорил:

– Вы знаете положение в НГДУ. Все на пределе. В такой момент...

– То же могут сказать вышкомонтажники, строители, буровики, – рассек затянувшуюся речь Кузоваткина секретарь горкома.

Это взъярило Кузоваткина, и он, уже не сдерживая гневных нот, зарокотал:

– Не мне вам объяснять: главное – дать нефть, поднять, поставить на ноги Самотлор. И для этого...

– И для этого, – снова врезался в его речь секретарь горкома, – надо прежде всего создать нормальные человеческие условия тем, кто обустраивает Самотлор. Мы – не колонизаторы, пришли сюда не опустошать земные кладовые, а обживать край...

– Я совершенно официально заявляю...

– Заявите это на бюро горкома. Сегодня в три. Прошу вас не опаздывать...

Кузоваткин приложил умолкнувшую трубку к рычажку так, что аппарат жалобно хрустнул. Чуть поостыв, он позвонил в Тюмень начальнику главка Муравленко.

– Надо потактичнее с партийными органами, – посоветовал Муравленко, но позиции Кузоваткина не осудил, и, окрыленный этим, тот появился в горкоме готовым к бою.

Вряд ли Бахилов и Кузоваткин предполагали, как развернутся события на этом заседании бюро городского комитета партии. Переполненный зал сперва насторожил Кузоваткина («К чему столько людей?»), потом рассердил («Массовостью решил задавить»), а потом обрадовал («Наверняка таких «ослушников» здесь немало. Хотят одним махом. Переоценивают себя горкомовцы. Щипали бы поодиночке...»). А Бахилов, собрав на это бюро почти полторы сотни активистов, полагал, что массовость предстоящего заседания непременно поставит в тупик, смутит провинившихся и легче будет добиться от них раскаяния. Вышло не так, как думал Кузоваткин, и не так, как предполагал Бахилов.

Роман Иванович ни каяться, ни пятиться не стал, напротив, желая приободрить единомышленников, он сразу перешел в наступление и прямо сказал, что горком превысил свои права и полномочия, принял ошибочное решение, которое он, Кузоваткин, выполнять не станет.

Члены бюро пустили в ход все средства убеждения. Самоуверенный Кузоваткин увещеваниям не внял. Расценив уговоры как признак слабости, он попер напропалую:

– За счет производства чистить и присыпать песочком городские улицы – не буду! Не имеете права...

– Не горячитесь. Не швыряйтесь словами. Ответьте на вопрос – почему коммунист Кузоваткин не выполняет решение...

Вот так они столкнулись лоб в лоб. Разгневанный Кузоваткин вскочил и, закинув руки за спину, широченными шажищами принялся вышагивать по короткому, неширокому проходу между стульями.

Длинную, гневную речь Кузоваткин произнес на одном дыхании. Его не перебили, хотя Бахилова коробил и тон, и особенно это вышагивание: «Петушится, красуется. Уверен – неуязвим. Муравленко за спиной». Кузоваткин, закончив речь, мысленно торжествовал: «Не на того нарвался».

Бюро объявило коммунисту Кузоваткину строгий выговор, предупредив: если немедленно не начнет очистку закрепленного за НГДУ участка, будет исключен из партии и снят с работы, если же справится с поручением в срок, взыскание в учетную карточку не будет записано, останется лишь в протоколе...

На другой день в Нижневартовск прилетел начальник главка Муравленко и – сразу в горком, к Бахилову «Дипломат Муравленко начал разговор издалека, негромко и неторопливо, всем своим видом подчеркивая, что это обычный деловой визит. Поговорили о нуждах товарного парка, и о строительстве нефтепровода на Альметьевск, и о нехватке леса для лежневок, словом, обо всем, чем жил Самотлор, а когда настала пора прощаться, Муравленко с едва приметной укоризной и с видимой неохотой сказал:

– Ты что делаешь, Василий Васильевич? Разве можно так с кадрами? Кузоваткин подал заявление об освобождении. Есть на примете новый начальник НГДУ?

«Затем ты и приехал, – подумал Бахилов. – Сказал бы сразу и напрямик». Однако начальнику главка ничего не ответил, и это молчание Муравленко расценил как отступление секретаря горкома и хотел уже было подкинуть соломки, чтоб помягче и безболезненней было падать тому.

Но Бахилов опередил. Хитровато сощурясь, он спросил:

– У вас, Виктор Иванович, найдется полчасика свободного времени?

– Разумеется.

– Тогда поедем в пятый микрорайон.

Проехав улицу Пионерскую, остановились па свертке,

– Выйдем, – предложил Бахилов, – пройдемся чуток. – И, распахнув дверку машины, ступил сапогом в зловонную глубокую лужу.

Муравленко тоже распахнул дверцу. Выглянул из нее, поболтал в воздухе кончиком лакированной туфли и снова захлопнул.

– Не надо никуда ходить. Поехали к Кузоваткину.

В кабинет начальника НГДУ вошли вместе. Кузоваткин еле заставил себя подать руку секретарю горкома. А Муравленко сразу высказал главное:

– Мало он наказал тебя, Роман...

В пять дней НГДУ очистило «свой участок» и песочку навозило. «Ну, уж раз Кузоваткин уступил...» – порешили промеж себя руководители рангом пониже и, поднатужась, взялись скрести...

В ту весну Нижневартовск избежал многих бед...


4

_Из_газеты_«Ленинское_знамя»_за_28_ноября_1970_г._

...Самотлор дал нефти с начала его разработки, с апреля 1969 года, уже пять миллионов тонн... Немало труда в освоение Самотлорского месторождения вложили... нефтяники: ...Николай Павлович Сливин, Александр Федорович Швец, Александр Иванович Суздальцев, Николай Федорович Нюняйкин...






_Из_постановления_ЦК_КПСС_и_Совета_Министров_СССР_«О_мерах_по_ускоренному_развитию_нефтедобывающей_промышленности_в_Западной_Сибири»_

г. Москва 11 декабря 1969 г.

...Обеспечить ввод в действие аэродрома в поселке Нижневартовский в 1971 году...






_Из_выступления_второго_секретаря_Тюменского_обкома_КПСС_Г.П._Богомякова_на_сессии_Верховного_Совета_РСФСР_

г. Москва 30 июля 1971 г.

По велению времени сейчас разрабатывается комплексный долгосрочный план развития производительных сил и народного хозяйства Тюменской области... За 13 – 15 лет в области можно довести добычу нефти до 400 – 500 миллионов тонн... В прошлом году себестоимость тюменской нефти была ниже среднеотраслевой, добыча на работающего в три раза выше, чем в среднем по нефтяной промышленности... Капитальные вложения в развитие этой области окупаются менее чем за два года, а к концу пятилетки прибыль будет полностью компенсировать все затраты в тот же год... За пять лет в области предстоит освоить около пяти миллиардов рублей капитальных вложений...






_Из_газеты_«Тюменская_правда»_за_29_апреля_1971_г._

...Кустовые насосные станции монтируют сейчас не в полевых условиях, а прямо в Нижневартовске. Первая КНС была доставлена на Самотлор в канун открытия XXIV съезда КПСС... Стопятидесятитонная махина, преодолев за четыре ночи сорокапятикилометровое расстояние, благополучно прибыла на место. Новый метод строительства КНС значительно сократил сроки монтажа и транспортные расходы.






_Из_газеты_«Тюменская_правда»_за_13_июня_1971_г._

...Купол Самотлорского месторождения... находится под озером... И вот 24 апреля в 1 200 метрах от берега возник искусственный остров, объемом в 25 тысяч кубометров грунта... В остров забили 50 металлических свай.






_Стихотворение_Алексея_Гультяева,_прочитанное_им_на_собрании_комсомольского_актива_Нижневартовска,_посвященном_обсуждению_задач_городской_комсомольской_организации_по_выполнению_заданий_девятой_пятилетки_

Для многих
неожиданно и ново,
Как гром, гремит,
гремит с недавних пор
Языческое,
яростное слово,
Волнующее слово –
САМОТЛОР.
Оно омыто
злым, соленым потом,
Пропахло дымом
сварок и костров.
Под ним –
бетоном смятые, болота,
Над ним –
в полнеба пламя факелов.
Там подвиг –
каждый километр бетонки.
А вахты –
от зари
и до зари,
Там даже
тонконогие девчонки
По духу и делам –
богатыри.
Бывало:
рвал мороз стальные трубы,
Тонул в ледовой топи
вездеход,
Но стылые,
обветренные губы
Шептали истово:
– Вперед...
Вперед!
Земной крови
в железных венах – тесно,
Бодают вышки
голубой простор.
Ты стал легендой,
стал походной песней,
Наш нефтяной,
рабочий Самотлор.
Кому
ступени
пятилетки
круты
И темп ее
невыносимо скор,
Советую:
Не мешкая минуты
Замри и слушай
Слушай Самотлор




ШЕСТАЯ ГЛАВА



1

Коренной сибиряк Василий Васильевич Бахилов шутя говорил, что сделан из нержавейки; отродясь не бюллетенил, в больницах не лежал и вдруг – занемог. Ломило суставы, простреливало поясницу. Иногда наплывал жар, и, будто настеганные крапивой, начинали гореть кисти рук, и щеки пламенели, а когда огненная волна скатывалась, наступала минутная слабость: тело утрачивало пружинную подобранность, дрябло, становилось непослушным, мысли застревали в голове, как в ватной мякоти, обессиленно угасая. Напряжением воли он стряхивал слабость, но где-то в организме прочно угнездилась хворь, скорее всего простуда, и то наступала, то пятилась, хоронясь в свой закуток. Все известные способы перепробовал Василий Васильевич, чтоб вышибить коварный недуг. На ночь до седьмого пота упивался крепчайшим, обжигающим, горячим чаем иль, придя с работы, брался за лопату и, не разгибаясь, махал и махал, очищая от снега просторный двор. Спина курилась паром, но хворь, как бывало, не выходила с потом, лишь хоронилась поглубже, и ее скрытое, еле приметное присутствие тяготило.

«В субботу отлежусь. Отойду», – утешал себя Василий Васильевич, хотя знал наверняка, что и в субботу не усидит дома: непременно сыщется какое-нибудь крайне неотложное дело да и поманит, уведет в горком «на часок», а задержит на весь день. И чтобы предотвратить подобное, накануне вечером сказал жене:

– Чего-то ломает меня, Люда. Завтра отлежусь денек. И к телефону не подойду. Позвонит кто, скажешь: болен. Могу я в пять лет одну субботу поболеть...

– Показался бы врачу, – поддержала Людмила Семеновна. – Все казакуешь...

– Кто меньше лечится – дольше живет. Знаешь, что я надумал? Давай-ка на ужин пельмени. А? Нашенские, сибирские, с горчичкой да с уксусом...

Моложавое лицо Людмилы Семеновны осветила довольная улыбка, и оттого оно стало еще ярче и привлекательнее. Глаза за стеклами очков засветились тихим счастьем: не часто она видела мужа вот таким беззаботно-веселым, чуточку озорным и бесшабашным, каким был он когда-то в молодости.

Когда, кликнув невестку и меньшую дочь, Людмила Семеновна появилась на кухне, Василий Васильевич самозабвенно крутил мясорубку. Потом, закатав рукава и надев передник, он подсел к столу и так проворно, так ловко стал лепить пельмени, что женщины поглядывали на него с удовольствием. Аккуратные, поразительно одинаковые пельмени он не бросал как попало, а укладывал ровными рядками на дощечке, будто собираясь выставлять напоказ.

Пришел старший сын Владимир. Он работал оператором на Самотлоре. Сказал, раздеваясь:

– Холодает зверски. Уже тридцать. А днем четырнадцать было.

Пока пельмени варились, появился и младший – Виталий. Рослый, в отца, плечистый и румяный, с модной прической, он слесарил в мастерских, со дня на день ожидая повестки в армию.

Шестеро расселись вокруг стола, седьмой остался в коляске. Начался семейный ужин, какие обычно бывают в праздничные дни: в будни-то всех не вдруг соберешь...

Природа наделила Василия Васильевича могучим здоровьем. Он не занимался утренней гимнастикой, не прогуливался перед сном, мог лечь в постель сразу после позднего ужина и тут же засыпал крепким, здоровым сном. Но в этот вечер он обеспокоенно и долго ворочался в постели, прислушиваясь к темноте, потом, не выдержав, встал, прокрался к телефону, позвонил на метеостанцию.

– Сорок шесть, – звонко отчеканила девушка. – К утру еще похолодает...

– Спасибо, – автоматически обронил он, бесшумно опуская трубку.

– Что стряслось? – сонно спросила жена.

– Все хорошо. Спи, пожалуйста. Спи.

И сам притворился спящим, еле перемогая желание закурить.

Здесь, на Севере, каждую зиму бывают такие дни, а иногда недели, когда мороз перешагивает пятидесятиградусную черту. Тогда над промыслом и городом нависает тревога. Люди нервничают в ожидании беды. В такие студеные дни строители, дорожники, вышкомонтажники если и работают, то вполсилы, так как техника не выдерживает подобных холодов. В эти арктические морозы над только зарождающимся, неокрепшим городским хозяйством Нижневартовска нависает неотвратимая угроза аварий. Лопнула где-то труба отопления – и пиши пропало. Пока обнаружат место порыва, пока сварят или заменят, можно разморозить отопление целого микрорайона. Выйдет из строя водопровод, канализация – и вот вам стихийное бедствие. Бывало подобное, и не раз. В такую стужу беда может грянуть с самой неожиданной стороны...

Кажется, в позапрошлом году в Сургуте, в самый канун Нового года, часов в восемь вечера зазевавшийся шофер «срезал» опору ЛЭП. Сразу вышла из строя котельная, и целый район остался без света и тепла.

Добрые люди садились за стол старый год по обычаю провожать, а тут сотни домов в темноте, без отопления и воды. И мороз под сорок.

Бахилов сразу узнал о катастрофе (тогда он был первым секретарем Сургутского горкома партии). Позвонил председателю горисполкома, тот – начальнику НГДУ, тот... Через полчаса все собрались подле поверженной опоры, возле которой валялись обломки щита. Настроение у всех было подавленное: уже тридцать минут не работает котельная, вот-вот начнут «взрываться» трубы и батареи отопления, а до Нового года – три с половиной часа.

– Чего зажурились, затуманились? Али впервой? – задорно, с подначкой спросил Василий Васильевич товарищей и деловым, командным топом: – Выкладывай, у кого что под рукой!

И пошло по кругу: один помчал за электриками, другой – за резиной, третий – за изоляторами. К девяти часам вечера стянули людей, свезли необходимое и начали восстанавливать электролинию. Новый год протопал уже по Забайкалью, миновал Новосибирск, перешагнул Омск, а электроэнергии все нет, и уже где-то в подъезде лопнула батарея...

В 23 часа 15 минут котельная ожила, пошел горячий пар по холодным трубам.

Оглядев промерзших, усталых товарищей, Бахилов махнул рукой:

– Айда ко мне. Может, успеем Новый год за бороду сцапать...

Не успели. Пока мылись да успокаивали, настраивали на праздничный лад расстроенных жен, Новый год уже в Москву вступил. Удары кремлевских курантов слились с озорным, ликующим звоном бокалов.

– С Новым годом!

И тут же чей-то возглас:

– Пожар!

Да, пожар. В доме напротив. Когда погасло электричество, хозяева из этой квартиры ушли в гости, не выключив электроплиту... Вот тебе и «сцапали за бороду». Тушили, вытаскивали вещи, спасали людей, размещали погорельцев. Перепачканные, измученные, обалделые от сутолоки, разбрелись по домам, когда уже совсем рассвело... И все из-за одного раззявы-шофера, который ненароком сшиб опору. Не будь таких холодов...

«Пронесло бы хоть...» – думал Бахилов, ворочаясь на постели до глубокой ночи.

Проснулся, как всегда, ровно в шесть. Прислушался к дыханию жены. Вспомнив, что сегодня суббота и он будет отлеживаться и никуда не пойдет, Василий Васильевич закрыл глаза, расслабился. Лежал до тех пор, пока рука не занемела. Глянул на часы: четверть седьмого, а он-то думал... Бесшумно поднялся, сунул ноги в шлепанцы и заскользил на кухню.

Разрисованные морозом белые оконные стекла казались неестественно толстыми. Глянув на них, поежился, зябко передернул голыми плечами. «Сколько же градусов?» Обул унты, накинул полушубок, вышел на улицу. От холода дух перешибло. Вот это да! Взглянул на градусник – не поверил. Еще раз посмотрел – 54. «Такой холодяга, и за ночь ни одного ЧП». В прошлом году в такой вот мороз телефон всю ночь трезвонил: холодно в квартире... мерзнут дети... лопнула батарея... затопило подвал... Аварийная служба валилась с ног. А на рассвете грянуло ЧП: едва не разморозили отопление двух новых, недавно сданных стодвадцатиквартирных домов. Сутки лихорадило весь город. Сутки не спали они с Абазаровым.

Бывший начальник нефтеразведочной геологической экспедиции Владимир Алексеевич Абазаров добровольно принял на свои плечи колоссальный груз ответственности за обустройство и быт Нижневартовска. Всегда подтянутый, веселый и лихой, Абазаров к концу тех трагических суток походил на моряка, перенесшего жестокое кораблекрушение...

Всего год миновал с той лихорадочной зимы, и та же дикая стужа, та же несовершенная аварийная служба, но... – ни одного тревожного звонка за ночь! Вот это значит по-настоящему решить проблему тепла. «Стоило потрепать нервы!..»

Отец Василия Васильевича, ишимский извозчик, не раз поучал сына: «Не ломай беду с верхушки, с корнем рви». А чтобы рвать корень, его сперва нащупать надо. Для этого прошлой весной горком создал специальную комиссию, и та целую неделю выясняла причины отставания строительства объектов соцкультбыта: районной котельной, больницы, ресторана, столовой. Вся беда оказалась в вывозке грунта.

Нижневартовск строился на болоте. Под каждый фундамент рыли семиметровой глубины котлован, заполняли его грунтом, привезенным из карьеров. И только потом укладывали бетонные «подушки». Десять автохозяйств только тем и занимались, что увозили вынутый торф, а привозили грунт. Водители работали по двенадцать часов в сутки – и все равно не успевали. Как быть? Работать в две смены? Нет водителей. Высвободить машины за счет строящихся промышленных предприятий? Нелепо обрезать рукава, чтобы удлинить полы.

– Значит, ничего не надумали? – спросил смущенную комиссию Бахилов. – Так... Так-так... – побарабанил пальцами по настольному стеклу.

Он никогда не командовал стройками, промыслами, трестами или управлениями. Он – профессиональный партийный работник с двадцатипятилетним стажем, и двадцать три из них – на Приобском Севере. На его глазах, с его активнейшей помощью глухой и безлюдный таежный край превращался в опорный пункт отечественной энергетики. Он не строил дорог, не возводил мостов, не бурил скважин, не прокладывал трубопроводов, но он был политкомиссаром многочисленной могучей трудовой армии. Вдохновлял и организовывал, настраивал и объединял тех, кто строил, разведывал, добывал. Он был убежден, что все в жизни – великое и малое – зависит от человека, от его идейного стержня, духовной закалки и настроения.

Постучав кончиком карандаша по столу, еще раз оглядев озадаченную и смущенную комиссию, Бахилов сказал:

– Давайте посоветуемся с коммунистами автотранспортной конторы.

...Секретарь парткома транспортников Пономарев деловито и кратко отвечал на вопросы Бахилова о заработках водителей, обеспеченности жильем, снабжении запчастями и горючим. Догадывался парторг: не затем понадобился секретарю горкома, и сразу насторожился, когда Бахилов ударился вдруг в воспоминания о минувшей зиме, о том, как лихорадило тогда город из-за нехватки тепла.

– И опять не миновать таких передряг, если до холодов не построим районную котельную. А строим плохо. Немилосердно отстаем. Что-то надо придумывать. Немедленно! Что, по-твоему? Молчишь? Молчание не всегда золото. Учти это.

– А что я могу сказать? – похоже, рассердился Пономарев. – Мое дело...

– Полно, Анатолий Афанасьевич, – укорил Бахилов, – Себя-то к чему обманывать? Видел, как котельная строится?

– Видел...

– Значит, нечего тебя агитировать. Сам видел – так дальше нельзя!

Пономарев неожиданно засмеялся – раскованно и мягко.

– Чую, куда клонишь, – сказал он. – На поглядку-то, может, оно и просто...

– А ты прикинь, Анатолий Афанасьевич. – Ткнув в пепельницу папиросу, Бахилов тут же прижег новую. Выхватил из подставки шариковую ручку, придвинул лист бумаги. – Смотри... У вас восемьдесят шесть коммунистов шоферов. Ежели каждый ежедневно в нерабочее время сделает всего две ходки на площадку под котельную? А? Пусть по три тонны в день, и то двести пятьдесят тонн. А под котельную-то всего пять тысяч надо. Стало быть, двенадцать дней – и нет проблемы. Только чую, быстрей получится. Другие автохозяйства подключатся. Тогда одним заходом мы сможем не только котельную, все объекты соцкультбыта ускорить. А? Это же великое дело! И вы – закоперщики...

– Так, конечно, – без энтузиазма поддакнул Пономарев. – Но люди... Полторы-две смены за баранкой, а тут еще...

– В товарищах усомнился? – неожиданно резко спросил Бахилов, пристально заглядывая собеседнику в глаза.

– Нет, – твердо, хотя и не без смущения отозвался Пономарев и встал: – В них, как в себе...

– Тогда – порядок! Не забудь на собрание позвать.

На открытое партийное собрание шоферов автотранспортной конторы Бахилов пришел вместе с В.А. Абазаровым. Тот рассказал, как строится Нижневартовск и почему особенно отстает строительство объектов соцкультбыта. Потом Бахилов удивительно просто и кратко высказал то, о чем говорил Пономареву. Коммунисты поддержали секретаря горкома. Собрание решило: «В нерабочее время сверх плана вывезти в течение мая – июля 50 000 кубометров грунта на строительство котельной и объектов соцкультбыта». В первые десять дней вывезли 5 000 кубометров под котельную.

Горком партии одобрил почин коммунистов. Его подхватили водители других автохозяйств. Началось соревнование. Городская газета установила специальный корреспондентский пост на стройках объектов соцкультбыта. 312 000 кубометров грунта вывезли туда за лето шоферы Нижневартовска в нерабочее время. В срок сдали строители больницу на 240 коек, ресторан «Огни Севера», столовую «Уралочка» и районную котельную, которая обеспечила постоянное тепло в домах горожан...

Вспомнил это Василий Васильевич, и загорелое, огрубленное непогодой лицо его будто изнутри осветилось довольной улыбкой. Это был праздник, победа.

Воспоминания растревожили сердце. Закурил Бахилов, счастливо сощурясь, пустил в потолок длинную дымовую спираль. Прошлый год можно и нужно добром помянуть. Сразу два тяжелейших воза выволокли на горушку – тепло и свет. Вот-вот закончат газификацию. Попутный газ Самотлора вспыхнет в топках и плитах.

Тут он вспомнил: вчера на выходе из горкома его перехватила городской архитектор Галина Анатольевна Поткина, передала расчеты по обеспеченности города жильем и службами быта... Поткина – ленинградка. Мягкая, улыбчивая женщина. С ее легкой руки стали называть Нижневартовск Северной Пальмирой. Поткина произносит эти слова так искренне и убежденно, что даже завзятые скептики предпочитают в ее присутствии помалкивать...

Сперва он налил воды в жестяной чайник, поставил его на газовую горелку, приготовил фарфоровый чайник для заварки, а потом, подсев к кухонному столу, раскрыл папку городского архитектора. Он отлично понимал скупой, непреклонно-жесткий язык цифр, умел их анализировать.

Чем дольше исследовал Бахилов расписанные по колонкам цифры, тем больше мрачнел, чаще курил. Шеренги цифр, сбегаясь воедино, становились итоговой цифрой с минусом либо плюсом впереди. Плюсов было обидно мало, Город рос фантастическими темпами; за последние два года – в два раза. Ни жилье, ни службы быта не поспевали за таким приростом, и приостановить угрожающе растущий разрыв между передним краем и тылами, казалось, невозможно.

«Нефти! Дайте скорей и больше сибирской нефти!» – просили энергетики и химики, экономисты и политики всех рангов. А чтобы взять эту нефть, нужны были не только деньги, металл, машины, но прежде всего и главным образом – люди. Их зазывали, вербовали, командировали тысячами, забывая в спешке и в суете, что человеку нужна не только работа, но и хлеб, кров, одежда, ему надо где-то и как-то развлекаться, лечиться, растить и учить детей. Если город будет строиться прошлогодними темпами, дефицит жилья на конец девятой пятилетки составит 185 000 квадратных метров – многие тысячи нижневартовцев по-прежнему будут ютиться в бараках, вагончиках, балках, вчетвером, а то и вшестером на двенадцати квадратных метрах, и все так же не будет хватать рабочих рук у строителей, нефтяников, буровиков, а горком и горисполком будут затоплены потоком жалоб, просьб, заявлений. И каких! Самых справедливых. Разве не является неоспоримым право человека иметь крышу над головой? А ее нет. И надежды... Да, есть объективные причины, скажем, небывало бурный прирост населения. За последний год – 11 тысяч прибыло. Но кому легче от этой объективности? Нехватка жилья плодит «временщиков», порождает текучку, подрубает моральные устои, разрушает семью.

Забулькал, зацокал крышкой закипевший чайник. Не прерывая мысли, Василий Васильевич автоматически погасил пламя горелки, заварил чай и вновь занялся расчетами, во что обойдется городу новый стройтрест. «Надо подключать специалистов, обсчитать до рубля...»

Он не услышал шагов жены. Та постояла в дверях, поглядела на склоненную лохматую голову мужа и бесшумно ушла. Воротилась умытая, причесанная, а он все сидел и писал. «Так вот и будет «отлеживаться» весь выходной, а ведь нездоровится...»

– Вася, – окликнула тихо.

– А? Что? – вскинув голову, несколько мгновений поребячьи растерянно моргал длинными соломенными ресницами.

– Чай-то остынет. Одевайся. Пора завтракать.

– Рано еще...

Она повернула рычажок репродуктора. Из решетчатой коробки хлынули звуки курантов.

– Восемь! – ахнул он и принялся торопливо складывать в папку бумаги...

– А ты знаешь... – начал он за чаем и не договорил, столкнувшись взглядом с насмешливо-понимающим взглядом жены.

«А ты знаешь, – хотел сказать он, – хворь-то из меня вылетела. Ни скрипу, ни хрипу, как молодой огурчик». Не сказал: надо быть твердым и последовательным. Обещал отлеживаться. «Ну, не отлеживайся, так хотя бы отсиживайся».

И он начал отсиживаться.

Сперва с газетой в руках, делая вид, что читает. Потом у телевизора. Потом полистал «Крокодил». Но едва жена вышла из комнаты, резво привстал и бочком-бочком к телефону.

Сначала позвонил Кузоваткину: как там на промысле? Потом Абазарову: никаких ЧП? Порадовался: и там, и там – спокойно. Вдруг подумал: лопни сейчас что-то, он бы подхватился и, для видимости поворчав, может даже ругнувшись, рванулся из дому. А теперь... Дернула нелегкая за язык – «отлежусь», вот и отлеживайся. От безделья кони мрут, говорил отец. А послезавтра бюро...

– Голова что-то... как с похмелья, – недовольно пробурчал он, ни к кому не адресуясь.

– Прилег бы, – тут же подхватила жена, – грипп, наверное. У нас половина сотрудников на больничном.

– Грипп-грипп. Пройдусь немного. На холоде-то любой грипп скорей окочурится.

– Так и знала, сейчас опять в свой горком...

– Ни-ни! Гляну на мир промороженный, дохну колючим холодом и – домой. А хочешь, пойдем вместе. Как нормальные супруги – под руку и в ногу...

Людмила Семеновна засмеялась. Он понял нелепость сказанного, и сам захохотал. На улице минус пятьдесят четыре, добрый хозяин собаку не выгонит, а он «под руку и в ногу...»

Белый морозный пар окутал Нижневартовск. Холод сразу опалил щеки, остудил колени. Подняв воротник дубленки, чуть ссутулясь, Бахилов пошел отмахивать широченными шажищами. Обогнув «Юбилейный», вышел к бетонке. Медленно и слепо ползли по ней редкие машины. У прохожих под носами ледяные сосульки, белые заледенелые стрелы-ресницы. На строительных лесах – никого. Окоченело замерли краны, задрав в небо стрелы.

Кончился новый многоэтажный крупнопанельный микрорайон, потянулись шеренги двухэтажных деревянных домов. С них не так давно начинался Нижневартовск. Рядом с балками и насыпушками эти «деревяшки» казались тогда верхом совершенства. Получившие в них квартиру провозглашались счастливчиками. Теперь эти дома – прошлое...

Сладковато и пряно пахнуло березовым дымком. Дымил вагончик во дворе пятой школы. «Кравчук работает. Неугомонная душа. Ему хоть минус семьдесят...»

Пока шагал до вагончика, припомнил первую встречу с Григорием Архиповичем Кравчуком. На строительстве детского садика. Короткая, ничем на погляд не примечательная встреча, а завязала меж ними узелок, и год от году тот креп: знакомство переросло в привязанность, та – в дружбу. Что-то очень земное, праведное и непреклонное чувствовалось в словах и поступках Кравчука. Заслуженный строитель РСФСР, член обкома партии, Григорий Архипович двадцать семь лет строит на Севере дома, магазины, школы, котельные, детсады. Сколько их на его счету! Лучшую школу в Сургуте строила бригада Кравчука. А Сургутское ПТУ? Да мыслимо ли перечислить все, что построила его бригада в нефтяном Приобье… Тогда-то, в их первую незабываемую встречу, Григорий Архипович обронил запавшие в душу Бахилова слова! «Нет предела силе человека, была б того достойна цель».

В начале прошлого лета нежданно-негаданно столкнулись они на улице. Расстроенный и мрачный Бахилов шел, ни на кого не глядя. Только что закончилось бюро, обсуждали готовность школ к новому учебному году. А что обсуждать? Если все школы станут работать как положено, в одну смену, четырем тысячам ребят негде будет учиться. И при двухсменной работе тысячу школьников некуда сажать. Строительство новых школ так затянулось – ни выровнять, ни подогнать: нет для того ни средств, ни сил, ни материалов, а до начала учебного года – сто дней.

Вот какую горькую исповедь Бахилова выслушал бригадир каменщиков.

– Ты в строительстве собаку съел. Присоветуй, за какую вожжу тянуть?

– С советом помешкаю, – отозвался Кравчук, – а делом подсобить... можно. Пятую школу на Муса Джалиля, ту, что фундаментом второй год дразнится... к началу учебного года можем сдать своей бригадой.

– Постой-постой. Сдать, говоришь? Одной бригадой? От фундамента до крыши?.. Подумай хорошенько. По норме на нее надо одиннадцать месяцев, а ты за три...

– Подумали уже. И с товарищами обговорил. Хотел к тебе завтра с тем и заявиться, ну да тут кстати... Будем в три смены работать. Только чтоб с кирпичом не подвели…»

– Ну, удружил. Ну, спасибо, Григорий Архипович. Начинай! – И долго растроганно тискал короткопалую жесткую руку каменщика.

Кравчук начал с лозунга на стройплощадке: «Стройку ведет бригада Кравчука. Начало строительства 1 июня, окончание – 29 августа».

За те девяносто суток, что строилась школа, Бахилов побывал здесь не однажды, в разное время дня и ночи. И вновь, в который раз, смог убедиться в правоте мастера: «Нет предела силе человеческой, была б того достойна цель». Они работали слаженно, красиво и легко. Без суеты и сутолоки расходились по местам и трудились с четкостью и ритмичностью механизмов, ни секунды не расходуя зря. И так все три смены. Круглые сутки, 24 часа. Когда бы ни появился на стройке Бахилов, там всегда был Кравчук. «Когда ты спишь, Архипыч?» – «Меньше спишь – дольше живешь», – смеялся тот в ответ.

Бахилов приходил сюда не затем, чтобы полюбоваться дружной и оттого захватывающе красивой работой каменщиков, а затем, чтобы помочь.

Едва начали кладку второго этажа, первый стали отделывать. Установили свою растворомешалку: вдруг вовремя не подвезут с растворного узла? Вместо кубометра каменщики за смену выкладывали по два с половиной, а то и по три. Кубометр – это 400 кирпичей, каждый весит 4 килограмма. Стало быть, через руки каменщиков за смену «проходило» минимум 3 000 килограммов. Когда эти расчеты обеспокоенный Бахилов высказал Кравчуку, тот опять с усмешечкой: «Не тяжелый груз гнетет, а тягостный».

Как-то сломался насос по перекачке раствора, рабочие, не ожидая, пока его починят, взялись за носилки и стали таскать раствор на третий этаж...

За сорок дней подняли трехэтажное здание. 25 августа государственная комиссия приняла новую школу на 960 мест... Обнял Бахилов бригадира, притиснул к груди. «Спасибо, Григорий Архипыч». – «Тебе спасибо, что поверил и помог...»

«Вот это и есть рабочий класс...» – растроганно подумал Бахилов, вспомнив историю со строительством школы, и решительно повернул к вагончику, под которым еле приметно колыхалась высокая, тонкая, негустая струя пахучего дыма.

В вагончике топилась железная печка странной, двухэтажной конструкции. На лавках сидели рабочие – грелись. За столом Кравчук вырезал стеклорезом ровные прямоугольные плашки для щитков электросварщиков. Простенькая серая шайка сдвинута на затылок, куртка расстегнута, воротник свитера хомутом висит на обветренной, иссеченной морщинами шее.

Не изумился бригадир, узнав вошедшего. Сказал глуховато:

– Здравствуй, Василь Василич. Проходи. Садись.

– Привет строителям! – Бахилов расстегнул полушубок, присел к столу, достал курево.

– И в такой холод не сидится вам дома?

– Работа – лучшее спасение от холода, – улыбнулся скупо Кравчук, не отрывая глаз от заделья. – Мы сегодня на мороз не лезем, на отделке.

– Придумали бы комбинезон с обогревом, нас бы и этот мороз с лесов не помел, – подала голос молодая черноглазая женщина.

– Это точно! – подхватил парень, сидящий у широченного окна. – Ватник есть ватник. Нагнулся – мороз спину лижет. С того и радикулитят каменщики...

Черт его знает, почему до сих пор строитель из ватника не вылезет, – сердито выговорил Бахилов. – Синтетики разной непродуваемой – навалом, электроподогревы придумали, а на Севере – все ватник. – Кинул сердито окурок в пепельницу. – Ничего вам не могу пообещать. Но разузнаю...

Кравчук обеспокоенно отложил щиток, в который вставлял стекло.

– Это же к слову, Василь Василии. Не в упрек...

– Невзначай да ненароком тоже может выйти боком, – натянуто улыбнулся Бахилов. – Не сулю ничего, но поинтересуюсь вашей спецодеждой. Теперь на нас с вами – главная надежда государства. Самотлор уже дает основательный привесок в союзной нефтедобыче. По суточной добыче в нынешнем году станем первыми в Союзе, а в будущем и по валу. Да Григорий Архипович рассказывал, он же слышал Косыгина на активе в Тюмени...

– Рассказывал...

– Это мы не раз обговорили.

– И что надумали? – Бахилов встретился глазами с Кравчуком. – Каков ваш взнос?

– Тут, Василь Василич, не за нами задержка, – неспешно, неровно и оттого особенно веско и убежденно заговорил Кравчук, вертя в пальцах стеклорез. – Сам видел, как мы в прошлое лето работали. А что теперь? Через месяц мы с этим спортзалом простимся. Дальше – пусто. Фронта работ – никакого... – Вздохнул горестно. Положил стеклорез. – Завидуем буровикам. Вот где можно и смекалку, и силенку выказать. По два куста. Семь вахт! Сплошной поток. А у нас? На этот год пять тысяч кубов кладки по плану. Но ведь мы можем семь тысяч положить, в полтора раза больше. Тем же темпом, тем же графиком, что пятую школу строили. Ребята согласны. Дай только фронт и стройматериалы. Вот и станет посолидней наш взнос в пятилетку...

– Мы хотим как можно больше сделать. Тут не выработка, не заработок – главное, – вступил в разговор парень, сидящий у окна. – Город на глазах растет. Каждому новому дому люди, как родному человеку, рады...

– Поскорей бы Нижневартовск довести до ума, – восторженно сказала молодая женщина, – чтоб и впрямь нефтяной столицей сделался...

– Выстроим его, двинем дальше к Ледовитому, – мечтательно добавила сидящая с ней рядом...

– В Надым, – подсказал парень...

– Можно и в Надым, – согласился Кравчук. – Без наших рук нигде не обойтись, одно слово – строители...

Надолго затянулся этот неожиданно начавшийся разговор. Секретарь горкома то говорил, то слушал, приязненно вглядываясь в знакомые лица каменщиков. «Чист и прям душой рабочий человек», – подумал Бахилов, когда речь зашла о жилье. Половина бригады не имеет квартир. Тут бы и шумнуть, предъявить законные требования партийному руководству. А они... предложили своими силами в нерабочее время собрать двадцатичетырехквартирный дом из отходов и сэкономленного кирпича...

Он шел, не замечая встречных, не пряча лица от мороза. Взволновал, разбередил душу откровенный разговор со строителями Кравчука – лучшей бригадой нефтяного Приобья. «Созвать командный состав строителей, коммунистов, рассчитать и взвесить для каждой бригады. Прав Кравчук: «Нет предела силе человеческой, была б того достойна цель...»

Так одолели, увлекли мысли, что не приметил, откуда вдруг появилась эта женщина, не то обогнала, но то наперерез вышла.

– Здравствуйте, Василь Васильич.

– Нина Ивановна? Ну как? Переболели?

– Почти. После того как вы поговорили с ним, он еще грозился, шумел. А с бюро пришел, собрал вещички и уехал... – Горестно вздохнула, зябко передернула плечами. – Обидно. Столько лет перечеркнуть. Вся молодость, и детишки... Может, хоть другим пойдет в науку.

– Не печальтесь, Нина Ивановна. Самое страшное на том берегу. Ни сил, ни красоты – вам не занимать. Дай бог каждой молодой такую внешность...

Женщина вспыхнула, подобралась, выпрямилась и ужо другим, чуточку кокетливым и веселым голосом заговорила о седине и еще о каких-то приметах близкой старости, а глаза ее, и улыбка, и голос кричали: «Не верьте мне! Не слушайте меня! Я – молодая. Я верю в близкое счастье, хочу и добьюсь его...»

...Распалась семья. И таких здесь немало.

Почему? С кем только не говорил он об этом. С хозяйственными и партийными работниками, с учителями и социологами. Есть таковые в городе, мало, но есть. В каждом НГДУ – «собственный» социолог-кустарь. Никто ими не руководит, никто не помогает. Что-то подсчитывают они, пишут, но наукой там и не пахнет – не по силам. А социальный микроклимат новых районов Севера чрезвычайно сложен. Тут есть над чем поломать голову и психологам, и философам, и социологам. Ах, как хотелось Бахилову иметь в горкоме хоть небольшую группку социологов. Чтоб та всерьез занялась изучением важнейших социологических проблем новых районов. Север еще обживать да обживать. Строить новые города и поселки. Надо ли в каждом повторять ошибки и заблуждения, через которые прошли сургутяне, нефтеюганцы и нижневартовцы? Не пора ли извлечь уроки из пройденного и не повторять ошибок? Да и для повседневной жизни нефтяных городов ох как нужен настоящий научный анализ, чтоб не принять случайное за типическое, поверхностное за глубинное...

Здесь все наособицу, все необычное – природа, климат, ритм и конечно же люди. Встречаются такие экземпляры, натыкаешься то и дело на такие парадоксы, что ни в какие схемы и рамки не влезают. Ну хотя бы вот этот Постников...

И сразу всплыл в памяти переполненный зал столовой. Полушубки, ватники, куртки. Раскрасневшиеся, разомлевшие, орошенные испариной лица. Все сосредоточенно и методично жуют, с непоказным аппетитом, даже с яростью. Приглушенный звон посуды, глухие голоса. И вдруг, как выстрел, нарочито выкрикнутое мерзкое, похабное ругательство. Даже здешняя, видавшая виды, разбитная и немолодая посудница смутилась, попятилась от столика, где сидел этот полупьяный наглец. Приметив замешательство женщины, вихлястый парень встал и, схватив посудницу за передник, гаркнул:

– Ну ты... айда сюда... – И снова отборная похабщина.

Дружки-собутыльники за столиком заржали, а остальные молчат, вроде бы не видят и не слышат.

Тогда и поднялся Бахилов, и жестко скомандовал хулигану:

– Топай отсюда!

– Ха! Начальничек...

И снова мат. И кулаки наружу.

– Прекрати сейчас же, или я вышвырну тебя.

Хулиган пошел па Бахилова, как разъяренный вздыбленный медведь. И когда меж ними оставался промежуток в полтора метра, в руке пьяного появился нож.

Взвизгнула буфетчица.

Кто-то проворно юркнул в дверь.

В зале застыла тревожная, взрывная тишина.

Наверное, нападающий не ожидал атаки, оттого и смог Бахилов с помощью товарища разоружить хулигана и передать прямо в руки подоспевшего милиционера. Парня осудили, отправили в колонию. Происшествие забылось.

Прошло несколько лет. Однажды Бахилов приехал па праздник к строителям, выступил с речью на их торжественном собрании и стал вручать грамоты лучшим из лучших. Первым в списке награжденных значился каменщик Константин Постников. Когда тот вышел на освещенную сцену, Бахилов вздрогнул, узнав в нем того... с ножом. Их взгляды встретились и на мгновение замерли. Постников словно примерз к полу. Казалось, еще миг – и он повернется и бросится вон, но именно в этот миг Бахилов шагнул к растерянному каменщику, протянул руку, и присутствующие не помыслили даже о том, что за встреча произошла сейчас на их глазах...

А в памяти новые, такие же неординарные события. Сколько их! Какими подчас совершенно неожиданными, непостижимыми сторонами оборачивались люди! А факультета нравственного воспитания он не заканчивал, курса психологии не проходил. Интуиция и опыт плюс святая вера в человека – вот что им руководило. Поэтому и тянулись к нему заплутавшиеся в жизни, сомневавшиеся в своей правоте.

Об этом именно 4 декабря 1970 года и говорили многие выступающие на том необычном, прощальном пленуме Сургутского городского комитета партии, который Василий Васильевич возглавлял более 10 лет и откуда его перевели в Нижневартовск, избрав первым секретарем партийного комитета нефтяной столицы. На том пленуме принято было редчайшее постановление, в котором есть такие строки: «...за большие заслуги в развитии Сургутского района просить бюро окружкома и обкома КПСС ходатайствовать перед ЦК КПСС о представлении тов. Бахилова В. В. к званию Героя Социалистического Труда...»

Центральный Комитет партии поддержал коммунистов-сургутян: Золотая Звезда Героя Труда украшает грудь Бахилова...

В голове хороводили цифры, мельтешили картины пережитого, складывались в формулы неотложные нужды нефтяного Самотлора, а ноги знай себе шагали торопливо и широко, норовя поскорее унести Бахилова из этой адской ледяной белизны, все гуще обволакивающей город.

Он не заметил, как оказался у горкомовского порога. Прошел по коридору. Заглянул в один, в другой кабинет. Пожурил товарищей за то, что не отдыхают в субботу, расспросил, чем заняты, нет ли каких неотложных дел, и так, переговорив почти с каждым, наконец-то оказался в своей приемной. И сразу появился там Хлюпин.

– Шел за вами следом и гадал: в горком или мимо...

– Вот и нагадал. Чего тебе не сидится у телевизора? Сегодня спектакль Малого театра...

– До спектакля еще почти час, – сказал Хлюпин, глянув на часы. – Успеем...

Бахилов достал сигареты, протянул было Хлюпину, но тут же отдернул руку, вспомнив, что начальник УБР бросил курить.

Присели к столику, лицом к лицу.

Бахилов длинно и сладко затянулся сигаретой.

– Как поживает семивахтовка? – спросил для начала Бахилов и, оказывается, попал в самую цель.

«Насквозь видит», – подумал удивленный Хлюпин.

– Наверняка в этом году за сто тысяч проходки перешагнут и Левин, и Громов, и Петров...

– Чем же озабочен?

– Пора ее на законные рельсы ставить. Из эксперимента в норму превращать. А тут нам без главка не справиться.

– Что нужно от главка? – спросил Бахилов, придвигая большой настольный блокнот.

Хлюпин помедлил, поерзал на стуле, будто отыскивая наиболее удобное и устойчивое положение, и заговорил...

Бахилов слушал, время от времени делая короткую запись в блокноте.

– Понял тебя, Валентин Иванович. Думаю, надо обсудить опыт семивахтовки на бюро. Сперва сами разберемся, тогда уж и в главк, и в обком постучимся. Завтра с тобой наш промышленный отдел свяжется...

– Добро, – удовлетворенно обронил Хлюпин.

– Слушай, – с каким-то даже испугом воскликнул вдруг Бахилов. – Который час? Половина седьмого? Ах, ты!.. – и засмеялся. – Влетит мне от Людмилы Семеновны за то, что на обед не явился...


2

_Сочинение_абитуриента_заочного_отделения_Тюменского_индустриального_института_Алексея_Гультяева_на_свободную_тему_

Чего мне хочется – коротко и с разбегу не высказать. А длинно и складно – не сумею.

Иногда за день насквозь промерзнешь, хребет наломаешь – каждая жилка дрожит. А тут вахтовая машина запоздала иль иное что, такое же вроде бы пустяшное, царапнет по больному. И потемнеет мир. Ворохнется в душе: а надо ли?

Тогда-то вот подавай мне крылья. Чтоб взлететь. И сверху – весь Самотлор. Огнедышащий. Рокочущий. Но покорный.

Перепоясанный ремнями бетонными, прошитый стальными жилами, опутанный проводами.

Тесно ему в нашей упряжке, нелюбо, а не вырваться. Прошло времечко, когда мы к его норову подстраивались. Теперь он на поводу.

Вольготно шагают по Самотлору буровые, топают литыми лапами высоковольтные опоры, ползут трубопроводы. Где, бывало, болотоход тонул, сейчас «Волга» мчит. Прежде по три-четыре месяца бились вышкари над каждой буровой, теперь строят две в месяц. Бурим электричеством...

Если все перечислять да сравнивать – получится цифр навалом. И каких! С десятью, а то и с двенадцатью нулями. У нас теперь куда ни глянь – миллионы да миллиарды. И запасы, и прибыли, и добыча.

Прежде-то и я нули да палочки терпеть не мог. А сейчас каждая цифра задевает меня, огорчает иль радует.

100 000 КВАДРАТНЫХ МЕТРОВ НОВОГО, ДОБРОТНОГО ЖИЛЬЯ ПОЛУЧИЛИ НЕФТЯНИКИ САМОТЛОРА В 1972 ГОДУ.

3 000 легковых автомобилей купили.

1 350 000 тонн нефти добыли здесь в 1969 году.

38 000 000 – пять лет спустя.

В тридцать раз за пять лет!

Одна треть прироста нефтедобычи всей страны уже лежит па плечах Самотлора...

Разве такие цифры назовешь «сухими»? Да они живые, как родники, прекрасны, как задушевная песни. Вглядишься в них и видишь:

самотлорская нефть – самая дешевая в стране?

самотлорские буровики – первые в Союзе;

самотлорские вышкомонтажники работают лучше всех...

И так во всем – Самотлор впереди. На него равняются. У него учатся. За ним тянутся...

Для меня Самотлор – не географическое понятие, не название нефтяного месторождения или промысла.

Самотлор – это я, мои товарищи и еще 25 тысяч таких же рабочих, инженеров, мастеров сорока национальностей, объединенных в ударные колонны: промысловиков, вышкомонтажников, буровиков, дорожников, энергетиков, строителей. Любое из шести подразделений достойно называется коммунистическим. Ну, если не все, то уж каждый второй – настоящий герой...

Самотлор – это общий труд. Коллективная энергия сделала черную нефть бунтующей и гремучей.

Наша общая радость и надежда, тревоги и заботы, прошлое и будущее – вот что такое Самотлор.

Недавно я сложил про Самотлор песню с таким припевом:

Ах, Самотлор, мой Самотлор,

Трубач и запевала, –

Таких героев до сих пор

Страна еще не знала.

Ребятам песня пришлась по душе, говорят: в цель, в самую точку угодил.

Может, конечно, сыскаться такой, кто не обрадуется, не возгордится. Что, мол, за диковина? Были Магнитка, целина, Братск...

Если бы он здесь, как я, – с первой площадки под буровую, с первой плиты в бетонку, с первого шва на нефтепроводе, не посмел бы выговорить такое.

Почти вся территория месторождения – болота.

Как мы проклинали и крыли их непечатно, вырывая из трясины трактора. Как злились и бесновались, булькаясь в липком, вонючем месиве. Чуть пригрело – и задышала болотина, поползла из-под ног. Льнет, засасывает... Умаемся за день, промокнем, провоняем тиной – и в балок. Шесть квадратов – на четверых. Тут тебе и сушилка, и комната отдыха, и спальня. В столовке – хвост, в магазинчике – ничего, кроме консервированного ассорти. Город Нижневартовск тогда еще только проклевывался из трясины. Весной па улицах намертво увязали восьмисотсильные АТТ. Метровой глуби колеи на дорогах. Земля под ногами прогибалась и пружинила, как резиновая. Вертолеты садились прямо в городе на специальные плотики. За лето пропотеем до костей, изгрызут, изжалят комары да мошки – ждем зиму, как праздника, а она наскочит, заметет, затреплет – и носом в пятидесятиградусную жуть. Балок изнутри белый от инея...

Кто через это прошел, тот не вякнет: «Ну и что?». Бывало, и сами порой не верили, что подомнем болота, поднимем промысел-город.

Пять лет назад здесь нас всего-то девять тысяч было. Зеленые. Тридцатилетних «батей» величали. Ни дома настоящего. Ни дорог. Все – временное, шаткое да хлипкое, наспех кое-как сколоченное... Хлеба – не хватало. Воды – не хватало. Электричества – не хватало...

Пять лет! Разве это срок! А уж вырос город. Сорок восемь тысяч жителей. И кафе, и гостиницы, и Дома культуры, и музыкальное училище, и тридцать восемь миллионов тонн нефти в этом году.

Вот что такое Самотлор. И когда наступит кто на больное иль чистоплюй какой царапнет душу и что-то качнется во мне, натянется струной, вот тогда дай мне крылья, чтоб ввысь – и оттуда единым взглядом охватить весь Самотлор.

В дыму и пламени. Яростно ревущий в тысячи машинных глоток.

Двигающийся. Вздыбленный, как копь под Медным всадником...

И с той всеохватной выси, перекрывая громовой гул и грохот, я бы пропел на весь мир:

Мы покоряем новые просторы,

Ни зной, ни стужа не пугают нас:

Несет бессменно вахту в Самотлоре

Его величество рабочий класс!

Ах, Самотлор, мой Самотлор,

Трубач и запевала, –

Таких героев до сих пор

Страна еще не знала...






_Из_постановления_ЦК_КПСС_и_Совета_Министров_СССР_о_присвоении_Государственных_премий_СССР_1972_года_в_области_науки_и_техники_

г. Москва 4 ноября 1972 г.

...7 ...Муравленко Виктору Ивановичу, начальнику главного Тюменского производственного управления по нефтяной и газовой промышленности... Сафиуллину Михаилу Николаевичу, заместителю начальника... Воеводе Александру Никифоровичу, начальнику отдела... Рехвиашвили Василию Виссарионовичу, заместителю начальника Западно-Сибирского государственного производственного объединения буровых работ.:. Хлюпину Валентину Ивановичу, начальнику Нижневартовского управления буровых работ, – за разработку и внедрение комплексного технико-технологического и организационного решений, обеспечивших в сложных природно-климатических условиях высокие темпы разработки нефтяных месторождений Западной Сибири и ускоренное создание нового нефтедобывающего района.






_Из_постановления_бюро_Нижневартовского_горкома_КПСС_«Об_опыте_работы_партгруппы_бригады_бурового_мастера_Г._М._Левина»_

г. Нижневартовск 19 декабря 1972 г.

...На протяжении двух лет не было ни единого случая нарушения трудовой дисциплины и общественного порядка. Практически ликвидирована текучесть кадров... В бригаде создана школа передового опыта. Каждый член бригады овладел несколькими смежными профессиями... На 23 ноября 1972 г. бригада пробурила 61 тысячу метров проходки при годовом плане 39 тысяч... За 11 месяцев текущего года экономия составила 800 тысяч рублей... Сдано 22 скважины общей производительностью 6 тысяч тонн в сутки...






_Из_речи_В._И._Муравленко_на_VIII_пленуме_обкома_КПСС_

г. Тюмень 29 января 1973 г.

...Проект обустройства Самотлора – это новый творческий вклад инженеров, его осуществление делает всю схему сбора, транспортировки и подготовки нефти до оригинального простой и экономичной... Чтобы каждая скважина на Самотлоре отработала больше дней в году, установлены автоматические отсекатели, которые позволяют вести добычу нефти из скважины при наличии рядом работающей буровой установки, а также другие мероприятия по ускоренному вводу в работу новых скважин...






_Из_газеты_«Тюменская_правда»_за_2_июня_1973_г._

10 781 метр скважин прошла бригада... Г. К. Петрова. Ровно месяц прожил прежний рекорд коллектива... Д. Л. Шакшина... – 8115 метров. Свое обещание пройти в решающем году пятилетки 50 тысяч метров бригада Петрова выполнит, сейчас в ее активе 31 000 метров...






_Из_доклада_секретаря_Нижневартовского_ГК_КПСС_С._Д._Великопольского_на_XI_пленуме_горкома_партии_

г. Нижневартовск 7 июля 1973 г.

Планами на пятилетку намечено освоить нам более 1,53 миллиарда рублей капвложений, выполнить строительно-монтажных работ на 1,22 миллиарда рублей... В девятой пятилетке предусмотрено увеличить объем капвложений до 2,5 миллиарда рублей... Только за 2 года введено более 200 000 квадратных метров жилья, что позволило более чем 15 тысячам горожан улучшить жилищные условия. Школьных зданий за этот же период введено на 2 240 мест, детских учреждений – на 1 170 мест, магазинов – на 120 рабочих мест, столовых – на 1000 посадочных мест, больниц – на 460 коек...




ГЛАВА СЕДЬМАЯ



1

Ни леса, ни горы не ограждают Нижневартовск от капризов всесильного владыки Севера – Северного Ледовитого. Чуть зауросит великий, ворохнется покруче – и ошеломленные синоптики хватаются за голову, сердечники и гипертоники «сходят с колес», а выстраданные, выверенные графики и планы летят кувырком. И всегда подобное случается вдруг...

В самый разгар этой зимы настали на редкость погожие дни, с непременным солнышком, веселым, бодрящим ветерком, ленивым, теплым снегопадом. Начинались те дни звонкими, ядреными утренниками. Пощипывал, румянил щеки колкий морозец, нешибкий молодой Ветер выгибал в дугу дымовые хвосты над трубами котельной, выдувал из-под колес автомобилей снежную пыль и вихрил ее на бетонке. Чем ближе к ночи, тем гуще становился людской поток, заполняя до краев неширокие русла троп, пробитых в сугробах. Парни шли в полурасстегнутых куртках и полушубках, сбив на макушку мохнатые шапки, небрежно держа рукавицы в руках. Четырнадцать градусов – это ли мороз для нижневартовцев?

Почти две недели день и ночь, как близнецы, походили друг на друга – одинаково светлые, мягкие, теплые. Непривычные к такой устойчивой небесной благодати, нижневартовцы только что не ночевали на улице. В две, в три смены работали строители, трубоукладчики, дорожники. Все, кто не имел теплых закутков для машин, спешили с ремонтом, заснеженное русло Оби и белую гладь вокруг города исполосовали лыжни.

К исходу второй недели начало холодать, да так круто, что через каких-нибудь два часа по улицам будто невидимая метла прошлась и вымела все живое. Размашисто и быстро, словно наперегонки, вышагивали редкие прохожие. Воздух наливался белизной. Ставший приметным ветер слепо тыкался в сугробы, и те курились белым дымком. А столбик термометра все оседал и оседал, пока к утру не зацепился за цифру 52.

Невидимой стальной паутиной оплел, окутал город мороз и целую неделю стягивал, сжимал неумолимые нити. Непроницаемо-белый туман запеленал дома и деревья, размыл грани предметов, сместил их, спутал. В белых клубах сгинули, став невидимками, сорокаметроворостые стальные пирамиды буровых и высоченные опоры ЛЭП, даже гигантские газовые факелы как будто поуменьшились, а в пламени вдруг проступила пугающая чернота. Тревожно гукая, медленно и слепо тащились по бетонке автомобили, волоча за собой шлейфы нерастворенного отработанного газа. Желтыми жидкими кляксами жалобно мигали уличные фонари. Домов не было видно и за десяток метров, лишь ровные цепочки лучащихся пятен указывали линии этажей еще не обжитых, но уже заселенных двух новых пятиэтажных микрорайонов Нижневартовска.

Иногда с протяжным шалым посвистом в город врывался ветер и тут же увязал в белом тумане, метался, бился в нем, словно осетр в неводе, рвал в клочья, но вырваться не мог и, побесившись, побежденно стихал. На таком лютом морозе порывы ветра были болезненно остры и обжигающи. Ледяная струя впивалась в лицо, метя его белым пятном озноба. Войдя с улицы, человек спешил к зеркалу: не обморозился ли?

Аварийная служба работала круглые сутки. В больницу привозили обмороженных, иногда по нескольку человек в ночь. Завзятые пижоны и те обули унты либо валенки. С заиндевелыми ресницами, заледенелыми ноздрями люди носились по городу рысцой. А машины... Замерли краны, по-волчьи задрав морды в белую мглу и словно беззвучно воя. Отпугивающе посверкивали стылым, заиндевелым металлом окостенелые трактора, бульдозеры, тягачи. Но промысел все-таки жил и работал. Вышкомонтажники, трубостроители, ремонтники, дорожники, карауля каждый тяжелый вздох еле загруженных механизмов, все равно строили буровые, прокладывали нефтепроводы и делали все другое, что нужно было для того, чтобы Самотлор не только жил, но и по-прежнему рос, мужал, не приостанавливая свой стремительный взлет к фантастической цифре с семью нулями...

Пустынен был в эти дни зимник Сургут – Нижневартовск. Обычно по нему нескончаемой колонной шли и шли машины самых разных марок, а теперь – хоть шаром покати.

То ли от этой пустынности тракта, то ли еще бог знает отчего стало вдруг зябко и неуютно Тане Сабликовой. Бессильно прислонив голову к вибрирующему круглому оконцу, Таня со все возрастающей тревогой вглядывалась в раскинувшуюся под вертолетом пустынную и стылую ширь самотлорской равнины. Заснеженные чахлые деревца, подернутые серыми тенями сугробы, неглубокие вмятины безымянных малых озер – все было мертво, и, насколько видел глаз, ничего движущегося, ничего живого. Вот тогда впервые и неожиданно подкралась подлая мыслишка: «А зачем?» Кончила курсы операторов. Прошла практику. Вот-вот покажется «ее» дожимная. И начнутся «трудовые будни». Будет шагать по чахлому редколесью, хлюпать по болотам, оберегая, опекая скважины. И так день в день, год в год. Стоило ли ради этого пройти через такое?.. Как радовался Алеша, когда она поступила на курсы. Любит, конечно. И ей не все равно. Только недостает ему силы мужской и характера. И нет-нет да и сравнит его Таня со своим бывшим мужем, с Михаилом, и хоть тот напакостил ей сверх всякой меры, но, что себя обманывать, ни мужеством, ни силой, ни красотой не обнесла его природа. Всем наделила. И ненароком, неосознанно, поставленный рядом с Михаилом, милый и нежный Алеша проигрывал. Вот и сейчас встали они в ее сознании рядышком, и ярче и желаннее из них был опять Михаил... Спохватясь, Таня погнала видение. Никаких сравнений! Михаил – себялюб и... подлец. Кинул ее под ноги Судьбе и ждал, когда поклонится: «Что угодно, ваша милость?..» Лешкина любовь распрямляет и радует, как солнышко в ненастье. Нет, в родном поселке делать нечего, но и тут... Ну поженятся они с Алешей (к тому клонится), она – на промысел, он – на буровую, не каждый день и увидятся, не балок, так комнатушка... О квартире с Лешкиным характером – не мечтай... А он поэт, сочиняет стихи. Хорошие. И «Тюменская правда», и местная газета их печатают, по радио и по телевидению читают. Совсем недавно напечатали его стихотворение «Ломают старую Тюмень». Только дважды прочла его Таня, а сейчас вдруг припомнила от первой строчки до последней:

Ломают старую Тюмень.
Скорей бы всю ее сломали,
Чтоб впредь столицей деревень
Ее уже не называли.
Ломают старую Тюмень.
Все гуще рать могучих кранов.
Ложится на обломки тень
Растущих зданий-великанов.
Ломают старую Тюмень...
Ломают...

Съездил к матери в Тюмень и вот сочинил... Не раз уже приглашали его литсотрудником в местную газету, звали на телестудию. «Нет» – и весь разговор. «Свою рабочую спецовку я не продам и не предам...» – так начинается его стихотворение «Брезентовка», напечатанное недавно в областной комсомольской газете. «Институт кончу, все равно с буровой не уйду». Фанатик. Когда он рядом, ей кажется, и она – такая же... Тут большинство, как Алеша...

И словно ища поддержки этой мысли, Таня покосилась на сидящего рядом Кузоваткина. Начальник НГДУ делал облет промысла: 52 градуса мороз – не шуточки, чуть зевнул, недоглядел и...

Горланил над головой мотор, мелко сотрясая стальное тело вертолета. Тянуло холодом от ребристых стенок, а в круглое отверстие посреди окошка сочилась струйка ледяного воздуха. Громко разговаривали двое мужчин, сидящие напротив. Вдруг они умолкли и, тесня друг дружку, прилипли носами к оконцу. Таня тоже глянула вниз и тут же увидела посреди бескрайней заснеженной равнины застрявший в болотине «Ураган», рядом – крохотный костерок и пританцовывающую фигурку. Пилот, видно, тоже заинтересовался одиноким робинзоном. Вертолет начал снижаться, описывая круг над полузатонувшим в трясине «Ураганом». Вот уже отчетливо виден номер машины. Под ногами у шофера не костер, а паяльная лампа полыхает.

– Смотрите, смотрите, – заволновалась Таня, дергая Кузоваткина за рукав.

– Загинет парень, надо выручать, – сказал Кузоваткин.

Вертолетчик не рискнул сажать машину: мало ли что могло оказаться под снегом.

К зависшему рядом вертолету парень шел раскорячисто и медленно, трудно ступая на негнущиеся ноги. «Отморозил, наверное», – ужаснулась Таня.

– Чей будешь? – спросил Кузоваткин.

– Из мехколонны четырнадцать, – еле выговорил парень.

– Давно загораешь?

– Скоро двое суток.

– Двое суток?! – изумился Кузоваткин. – Вчера пятьдесят, сегодня – сорок восемь... Кого ты ждал? Тут же шоссе – километра четыре. Добрел бы по своей же колее, а там кто-нибудь подсадил...

– Меня подсадят, а машину? А груз? Я выходил, попросил ребят с «Татры», чтоб просигналили... – вяло и тихо выговорил парень. – Сперва ходил. Ящики, какие были, пожег. Осталась... паяльная лампа...

– Что с машиной?

– Хотел спрямить и – в болотину. Машина зверь, получил перед рейсом. Думал...

– Думал, – укорил Кузоваткин. – Не тем местом. Чего не уехал с «Татрой»?

– Такой груз. Спирт, запчасти, резина. Просил, чтоб сюда подвернули, чтоб перекидать. Не поехал никто…

Он выговорил все это так спокойно и уверенно, с таким чувством непререкаемой правоты, и был он настолько примят и обглодан холодом, что у Кузоваткина язык не повернулся попрекнуть парня. Сказал только:

– И слава богу. Одного тронутого хватит. Садись в вертолет. Пришлю тягач за твоим «Ураганом».

– Не, – отрешенно и еле внятно промямлил парень, – перекидаем груз, тогда и я, а за машиной сам сегодня же... с тягачом...

В вертолете он сразу уснул.

Все произошло неожиданно и неправдоподобно быстро. Крохотный костерок на снегу. Полузамерзший парень. Аврал на разгрузке «Урагана»... И снова трескотня вертолетного двигателя, скачущая по сугробам тень винтокрылой машины. Было и нет, и если бы не груда новеньких автопокрышек, на которых мертвецки спал парень, все происшедшее могло показаться сном.

Она уже не раз встречала здесь вот таких парней – бескорыстных, самоотверженных, с настежь распахнутыми душами. Таким был и Леша Гультяев. Таким, таким. Как он кинулся за ней в Обь, едва не загинул. И окажись на месте этого парня Леша, он поступил бы точно так же: «Сперва груз, потом я...» А Миша бы не остался замерзать из-за каких-то бутылок и покрышек. Миша – собственник, ему своя рубашка – мира дороже... Чужой он здесь. Всем чужой. И делу.

Вот так совершенно неожиданно вынесла она жестокий приговор своему бывшему мужу, своему недавнему кумиру. Походя, без натуги, легким, небрежным движением смахнула его с пьедестала и – вдребезги, в прах, и на еще не остывшее место водворила длинношеего, тонконогого Лешу Гультяева. «Так, Таня, не годится, за прямоту прости. Слезинкой на реснице по жизни не пройти...» – вспыхнули в памяти начальные строки Лешиной поэмы о ней, о Тане, о ее незадачливо начавшейся судьбе. Миша такого не напишет, не подумает и не сделает.

А этот незнакомый спящий парень – сделал бы. Откуда в них такая сила?.. Те, первые, открывшие Самотлор, – Леонид Кабаев и его Галя, их товарищи и друзья – такие же одержимые, как Леша, как этот парень. А ведь задолго до Кабаева, еще до войны, в тридцатые, здесь уже прошли геологи. Без вертолетов и вездеходов. На своих двоих с рюкзаками за спиной. Тридцать лет искали. Дошли. Разведали. Мы даже их имен не знаем. Не за славу, не за рубли надрывались они. А ради чего? Ради чего тысячи людей примчались сюда и всеми силами ставят на ноги Самотлор? Ютятся в бараках и балках, в самодельных лоскутных хижинах, даже в землянках. Жуют зачерствелые пряники и консервы, за полкилометра носят воду, добывают где и как могут дрова, но живут. Лихо. Озорно. Весело. Поют и смеются. Влюбляются и рожают детей. И работают. Ах, как они работают! Взахлеб. До чертиков в глазах. Будто им только это и написано на роду, будто только за тем и пришли они в этот мир. Глядя на них – работающих, распаленных и восторженных, Таня всегда испытывала странное, необъяснимое, но прекрасное чувство окрыленности. Она словно бы взлетела ввысь, в бездонную синь, поближе к раскаленному светилу. Дышалось и думалось ей тогда необыкновенно легко, и все было доступно, и хотелось только одного – вместе со всеми, так, как они, работать, работать и работать... Но проходило какое-то время, восторг иссякал, на нее остервенело набрасывались тысячи земных, мелочных забот, стаскивали с подсолнечной выси – и, блекнул мир, и кололи глаза кособокие хибары, угнетал временный, вокзальный неуют, противными становились осклизлые, обильно политые острым соусом макароны, и удушье одиночества спирало грудь. Зачем? Зачем окончила курсы операторов? Зачем забилась в болотную глушь, на КНС, где и человека-то увидишь не всякий день, навалила на себя вечерний десятый... зачем? От этих оглушительных безответных «зачем?» было лишь одно спасение – встреча с Лешей или с кем-нибудь похожим на него и на этого вот спящего парня, чтобы снова взлететь, взмыть, обрести крылья, дохнуть промороженной, бодрящей сини и кинуться в работу, захлебываться и задыхаться, но двигать дело вперед и вперед, и в этом-то, невероятным напряжением и трудом достигаемом движении вперед и вверх видела она, сама того не сознавая, весь смысл, все назначение своей теперешней жизни. «Да, только так, – думала она, разглядывая обмороженное, опаленное стужей лицо спящего парня. – Только так. С ними. С Лешей. И все придет, сбудется. Все-все...»

Секли, месили и вспарывали воздух бешено вращающиеся лопасти вертолета. Словно на невидимой привязи еле приметно покачивалось железное тело гигантской стрекозы. Припав лбом к стеклу иллюминатора, Таня скользила взором по белой холмистой равнине и улыбалась – тепло, просветленно, нежно»


2

Отлютовали, отбуйствовали морозы, то чуть отступая, то вновь подскакивая за пятьдесят. Неделю город душили ледяные белые туманы. А утро восьмого дня выдалось прозрачным и ярким. Малиновое солнце окатило заревом бескрайние снега, закуржавленные перелески, ползущие по зимникам и бетонкам автомобили, покрытые морозом стекла окон и витрин – и все это разом заискрилось, засверкало нарядно и празднично, и облегченно вздохнули нижневартовцы, Градусник показывал – 40°, но люди вроде бы не чувствовали холода. Парни не спешили опустить наушники шапок, девушки не прятали лица под воротниками и полушалками, а истосковавшиеся по улице мальчишки лавиной хлынули из домов. Словно разом проснувшись от спячки, Нижневартовск загудел сотнями моторов, зазвенел людскими голосами, захрустел по стылому снегу тысячами ног...

И все-таки – 40° далеко не оттепель. Каждый вдох холодком отдавал в груди, а от одного взгляда на металл становилось зябко. Но нефтепромысел живет, пока движется, – в ливень и в буран, в стужу и в зной грохочут роторы буровых, пыхтят компрессоры дожимных и насосных, по тысячам труб струится густая, пахучая, черная нефть.

– Кусается, черт, – беззлобно проворчал Иван Павлович, но пальцев от липкого ледяного металла не отнял, пока не ощупал, ладно ли стоит новый штуцер. Удовлетворенно хмыкнув, неспешно сунул покрасневшую руку в кожаную рукавицу, сказал Тане:

– Теперь давай забалчивать.

– Давайте помогу, – в который раз предложила Таня.

– Оставь, дочка. Подай-ка лучше вон тот ключ. Ага. Спасибо.

– Девятый штуцер меняете на таком холоде...

– Что за холод сегодня? – возразил Иван Павлович. – Глянь-ка, солнышко, ровно на заказ. Вот когда пятьдесят четыре было... да. Каждая железяка зубы наголо. Кончики пальцев у меня до сих пор ровно чужие, А нынче жить можно...

И, будто подтверждая сказанное, еще круче сбил на затылок замусоленную шапку. Поблескивающий мазутом ватник на нем был полурасстегнут, шарф давно ослаб, обнажив задубелую от непогоды шею.

Иван Павлович Паньков – лучший оператор известной на Самотлоре КНС-3, обслуживающей 90 скважин, которые дают; одну треть суточной нефтедобычи промысла. Он невысок, коренаст, нетороплив и немногословен. Говорит неспешно, тяжеловесными, внушительными фразами. И работает Паньков также вроде бы неспешно, но споро и точно. Жена его, Людмила Максимовна, работала здесь, тоже оператором. Паньковы относились к Тане с родительской нежностью. Непременно усаживали с собой за обед, оберегали от тяжелых физических нагрузок, но не потакали и малому ее невниманию к делу. «С нефтью не шутят», – не раз говаривал Паньков.

Несколько дней назад в самый разгар холодов прибежала Таня к Панькову.

– Иван Павлович, каналоемкость первого насоса замерзла.

– Может, только прихватило, дочка? – попробовал успокоить Паньков.

– Нет, я и стучала и по-всякому…

Каналоемкость – участок нефтепровода, непосредственно примыкающий к насосу. А первый насос перекачивал 7 200 тонн нефти в сутки. Поэтому и поспешил Иван Павлович к насосу. Вскоре туда подошел и начальник смены Владимир Дмитриевич Патриков. Осмотрели.

– Угадала, дочка, промерз насквозь.

– Что будем делать? – встревоженно спросил Патриков.

– Открытым огнем нельзя, это ясно, – раздумчиво заговорил Паньков, – а ППУ до сих пор не обзавелись...

– Значит, останавливать насос, – полувопросительно подсказал Патриков.

– Я сейчас выключу, – вызвалась Таня.

– Я тебе выключу! – с притворной сердитостью воскликнул Паньков. – Ишь, прыткая. А кто возместит те тысячи тонн, которые гонит насос? Это же почти десять процентов суточной добычи Самотлора. Да вы что? Мыслимо ли такое? Мы остановим, другие остановят, третьи... Мороз-то везде одинаков, и на сколько дней он замахнулся – кто знает... Негоже так, Танюшка. Не тот выход...

– Не тот, конечно, – смущенно согласилась Таня. – А как быть?

– По старинке. Кипяточком, – ответил Паньков. – Из ведерка кружечкой... Хлопотно, конечно, зато безопасно и, уверен, безотказно...

До полуночи Таня вместе с Людмилой Максимовной поливали кипятком замерзший участок и отогрели, оживили его. И все это время, хоть смена его давно кончилась, Паньков помогал женщинам таскать ведра с кипятком...

«Что его заставляет? – думала Таня. – Ну подсказал, посоветовал – и отдыхай после смены. Что надо этим людям? Не ради денег, не за славой примчались они сюда... «Наш Самотлор», – говорит дядя Ваня. Тут все его. Настоящий хозяин...»

И вспомнилось Тане, как минувшей осенью она, еще практикантка, шла вместе с Паньковым на 38-й куст, чтоб замерить затрубное давление да спустить скребок в 1544-ю скважину. Таня была тогда чем-то расстроена, пошла с оператором неохотно, всю дорогу хмурилась. Не думала она, что у оператора такая тяжелая работа. Руководство НГДУ не обеспечило машинами операторов, и тем ежедневно приходилось в любую непогодь проходить не по одному километру, проверяя исправность коллекторов, трубопроводов, скважин, замеряя давление и делая еще массу неприметного, будничного, но очень нужного, без чего Самотлор не был бы Самотлором и не достиг бы таких удивительных показателей... Как на грех, стал холодный дождичек побрызгивать, расквасил грунт па лежневке, намочил куртки. Неприметно и скоро дождь превратился в мокрый снег, и куртка сразу задубела, стало знобко и неприятно. Таня совсем расстроилась, и когда Паньков, приостанавливаясь, спросил: «Чего там темнеет? Не угляжу что-то...» – она сорвалась и, уже не пряча раздражения, ворчливо ответила:

– Мало ли тут грязюки. Кругом болота! Если каждую лужу исследовать...

– Не гуди, Танюха! – бесцеремонно отмахнулся Паньков, – Наше дело дозорное, поглядывай да примечай. Зазевался, проморгал – вот тебе авария, прорыв. А это не только время да деньги, а и нефть. В нашем деле наихудшая беда – с шагу сбиться, приотстать. Тогда и план, и обязательства – с рельс. Усеки это и на всю жизнь зарубку сделай, коли хочешь нефтяником стать. Пойдем-ка глянем, что за круговина чернеет. Это ведь прямо по ходу нашей трубы-восьмисотки...

– Да тут и участок-то не наш вовсе, – невесть с чего заупрямилась обиженная нравоучением Таня.

– Как ты могла такое вымолвить? – разгневался Папьков. – Что значит «не наш»? Да тут все наше, мое. Все! И сама-то ты ведь тоже не ничейная, нашенская! Вот и шагай по жизни так, чтоб с обоих сторон всегда и локоть и плечо товарища. Зеленая ты еще, Танюха. Идем…»

Подошли и убедились: черное пятно – нефть, проступающая из земли.

– Трубу прорвало, – ахнул Паньков. – Бежим на КИС!

Таня годилась в дочки Панькову, но еле поспевала за Иваном Павловичем. А противный мокрый снег будто наперегонки с ними припустил.

По уровню падения давления установили, что труба порвана лишь частично. Каждый миг разрыв мог увеличиваться – и тогда катастрофа. Начался аврал. Трубу перекрыли. Со всех КНС стянули на прорыв оказавшихся там операторов и рабочих. Ни насос, ни бульдозер из-за болота к месту прорыва подъехать не смогли.

Скинув куртку, Паньков первым взялся за лопату. Почти двое суток они копали, носили песок, трамбовали стенки котлована, чтоб не просочились грунтовые воды. И только после этого за дело принялись сварщики... Трубу прорвало в пятницу, а в воскресенье по ней вновь текла нефть.

– А ты ступай домой, – сказал Паньков Тане, когда рабочие принялись за дело.

– Нет, – пожалуй, неожиданно даже и для себя отрезала сердито Таня. – Я тоже умею с лопатой.

Набив с непривычки мозоли, Таня стала подносить рабочим воду для питья, потом занялась приготовлением обеда.

И когда двухсуточный аврал завершился победой, Паньков, слегка обняв Таню, довольно и растроганно прогудел ей в ухо:

– Спасибо, дочка. Вырастет из тебя настоящий рабочий класс.

То ли оттого, что это была первая похвала в жизни, то ли еще почему-то, но только Таня страшно была рада услышанному и. впервые поблагодарила мысленно Алешу за то, что подтолкнул к тому крутому повороту в своей судьбе, который и привел ее в операторы.

Нет, не зря операторов называют дозорными нефтепромысла. Днем и ночью несут они свою неприметную вахту, проходя в иной день по пятнадцать – двадцать километров, зорко следя, чтоб не лопнула, не прорвалась скрытая землей стальная артерия нефтепровода, прислушиваясь чутко к пульсу и дыханию скважин, к ритмичному перестуку железных сердец гигантских насосов. Но оператор – не только и не столько наблюдатель, сколько охранитель, врачеватель могучей и невидимой «сердечно-сосудистой» системы промысла. Давление, ритм, частота – все это на его попечении. Да еще надо вовремя очищать лифтовые трубы от парафина. Иногда приходится по два дня и до седьмого пота гонять скребок по трубе для того, чтобы счистить со скважины слой парафина.

Поначалу не раз бывало: устав, Таня начинала сомневаться в правильности сделанного шага. Паньков чутьем угадывал перемену в ее настроении и тут же спешил развеять, отвлечь. А однажды в такую минуту он подсунул Тане небольшую книжицу о нефтяниках Самотлора, где были и такие строки:

«Операторы – влюбленный в свою профессию народ. К ним редко заглядывают корреспонденты, их не снимают для кино и телехроники, о них мало, скупо и редко пишут даже в газетах, не говоря уже о журналах. И происходит это не от будничной обыденности и малозначимости их профессии, а от незнания, непонимания роли и места оператора в достижении тех блистательных многомиллионных итогов, коими по праву гордится не только Самотлор, но и вся страна».

Однажды на КНС-3 с Иваном Павловичем Паньковым встретился столичный журналист. Таня хотела было уйти, едва журналист представился, но Паньков удержал:

– Посиди, дочка. Поговорим вместе с дорогим гостем.

И поговорили...

– Работа наша невидная, – сказал тогда столичному гостю Паньков. – Мы, как винты, которыми крепят детали двигателя. Пока винт не сработается, никто не замечает, что без него двигатель мертв...

– Зачем так, – отчего-то смутился гость. – Сейчас нет винтиков. Все делают одно большое, нужное всей стране дело.

– Вы напрасно думаете, что быть малой шестеренкой в механизме менее почетно, чем ведущей осью. Чем сложней двигатель, тем более важна в нем любая деталь...

Журналист все-таки не смог одолеть смущения и поспешил переменить тему.

– Скажите, Иван Павлович, если бы вас вдруг спросили – что такое Самотлор? Как бы вы ответили?

– Не думал об этом... – теперь настала очередь Панькова смущаться. – Самотлор – величав. Я б его, если хотите, с манометром сравнил. Только манометр тот – особенный. Силу нашу рабочую, дружбу и спайку показывает, Крепки ли они? Сколь могучи? Как надежны?..

– Ну, и... – подтолкнул корреспондент замолкшего Панькова.

– Да все как надо. По всем показателям – на красной черте. Еще одну пробу – и какую! – выдержали мы тут...

– В смысле – рабочие, – подсказал корреспондент.

– Не только рабочие, вся держава... – И, подметив недоумение во взгляде собеседника, загорячился: – А как же! Ни одной ведь республики нет, какая не приложила бы к Самотлору труд да энергию. Устрой-ка всенародную перекличку, спроси любой крупный город, республику любую: «Что вы сделали для Самотлора?» И все бы нашли что ответить... Так ведь, Танюша?

– Так, Иван Павлович, – жарко выдохнула страшно смущенная Таня.

Ей представилось, что это она отвечала за всех, кто подымал из болот Самотлор, строил город, прокладывал дороги. За Алешу, за Левина, Повха, тетю Дусю, за Леонида Кабаева... Впервые в жизни Тане пришлось держать ответ от имени целой армии рабочих.


3

Нижневартовск, как всегда, проснулся рано. В шестом часу утра засветились окна домов. А ровно в шесть из дверей аккуратного двухэтажного деревянного домика, в котором располагалась гостиница «Нефтяник», вышел невысокий, крепко сбитый мужчина. Мороз под пятьдесят, а на нем синее шерстяное трико, кеды да лыжная куртка. Вязаный шлем закрывал лицо, в узкую прорезь смотрели внимательные, чуть прищуренные глаза. Через несколько секунд белый мрак поглотил бегуна.

Когда, воротясь в гостиницу, он стаскивал у порога хрустящий шлем, дежурная спросила:

– Сколько сегодня?

– Как всегда, пятнадцать, – деловито ответил мужчина и, словно успокаивая ее, добавил: – В воскресенье доберу...

– Неужто мало пятнадцати километров в ваши годы?

– Какие мои годы? – улыбнулся он. – Всего шестьдесят два, – и засмеялся беззвучно, одними глазами.

– Шутите, Василий Виссарионович, – искренне удивилась женщина.

– Шутить с женщинами – все равно что с огнем играть: не заметишь, как сгоришь, – и снова брызнули из глаз веселые искры.

А через полчаса заместитель начальника производственного объединения «Запсиббурнефть» Василий Виссарионович Рехвиашвили вместе с начальником Нижневартовской вышкомонтажной конторы Аркадием Акимовичем Бабларьяном сидели в «газике», который проворно катил к Самотлору по забеленной поземкой дороге. Молодой шофер Грицко Оксаненко, то и дело простуженно кашляя, крутил баранку, не спрашивая, куда ехать. Грицко знал: Василий Виссарионович не успокоится, пока не побывает на всех строящихся кустах, потому и вел машину таким путем, чтобы за короткий световой день успеть побывать и на 74-м, и на 77-м, и на 43-м, и на 133-м кустах, где работали вышкомонтажники Бабларьяна, которых здесь любовно называют вышкарями. Да, работали. И сегодня, и вчера, и позавчера, хотя официально эти дни считались «актированными», то есть нерабочими из-за сильных холодов. Техника рассчитана была для работы на морозе не ниже – 40°, а некоторые краны надо было останавливать при – 26°. И это в районе, где средняя температура зимы нередко бывает ниже тридцати.

Ушли в прошлое времена, когда вышкомонтажники ютились под крылом Хлюпина, составляя одно из подразделений УБР. Теперь они обрели самостоятельность. Семь бригад, 350 вышкарей, объединяла Нижневартовская вышкомонтажная контора. Числом армия не велика, но от ее разворотливости и четкости зависят показатели буровиков, а от них, как известно, размах и уровень нефтедобычи. Буровики только бурят, а вышки для них строят и передвигают монтажники. Зазевались они, и вот у буровиков «окошко», простой. Чем больше «окон», тем меньше метров проходки, меньше эксплуатационных скважин получат промысловики, меньше добудут нефти.

Строить кусты для буровиков лучше всего зимой, когда болота спят и хоть с опаской и не везде, а все-таки можно проехать по ним и без дорог. Это понимали не только Рехвиашвили и Бабларьян, а все вышкари. Оттого и не признавали они никаких «актированных» дней, не считались с температурными режимами механизмов...

Над матовой равниной отчужденно и холодно поблескивало белесое небо. Холодом дышали высоченные сугробы. И хотя машинам противопоказан такой мороз, все равно не мертва была дорога, нет-нет да и проедет по ней вахтовый автобус с заледенелыми стеклами, пророкочет могучий красавец «Урал», прогремит всесильный «Ураган».

– Вот и семьдесят седьмая для Петрова, – сказал Бабларьян.

У него крупное лицо с выразительными, четко прорисованными, мужественными чертами. Большие глаза необыкновенно яркие. Он громкоголос, резок и прям в слове и в жестах.

Выпрыгнув из машины, Бабларьян не спешил застегнуть полушубок, поднять воротник и руку не спрятал в перчатку, пока не докурил папиросу. Стрельнув окурком в снег, обвел площадку цепким, пронзительным взглядом.

Тяжелый, неповоротливый кран уминал снег возле трубы, приноравливаясь ухватить ее клешней. Натужно рокоча, бульдозеры бодали сугробы, расширяя площадку. Плевалась верными клубками дыма походная электростанция. Рабочие проворно и аккуратно укладывали па трапе бурильные трубы.

Как железнодорожный состав, вытянулись крытые брезентом емкости для глинистого раствора. Над ними нависали замысловато переплетенные металлические конструкции, похожие на скелет неведомого ископаемого животного. Над устало и недовольно фыркающими машинами, над проворно и споро работающими людьми, над всем этим диковинно неописуемым сплетением труб, тросов, проводов, над кажущимся хаотичным нагромождением мертвых пока механизмов и металлоконструкций надменно и гордо высилась сорокаметровая, изящная и вроде бы хрупкая буровая вышка. Она была новенькая. И все ее окружающее тоже блестело новизной, притягивало взгляд. Но стоило Бабларьяну прикоснуться к тронутому сизым налетом металлу, как рука сквозь перчатку ощутила холод.

Подошел прораб Николай Нефедов, под его началом тридцать восемь человек, все молодые – 20 – 25 лет. Уже обжились на новом месте, освоились. Сегодня закончат монтаж вышки.

– В двадцать дней уложились вместо двадцати двух по норме. При таких холодах! Сорок пять сегодня. Говорю ребятам: «Может, по домам?» Куда там! Молодцы! Скажи «надо» – шабаш, сделают, – в голосе Нефедова горделивые нотки.

– Не боишься за технику: вдруг хрустнет? – насмешливо-зло спросил Бабларьян.

– Не должна. Мы с нее, как с малого дитя, глаз не спускаем. У нас тут не человек за машиной тянется, машина еле поспевает за человеком. – Вздохнул как-то странно, будто всхлипнул, и сорвался с наигранно веселого тона, заговорил раздраженно: – Сколько лет мы здесь. Не то что машину, каждую гайку, каждый болт опробовали, знаем – сдюжит ли в наших холодах. И что? Пишем, говорим, просим, ругаемся, а нам по-прежнему – и дома, и механизмы, и технику – в среднеевропейском исполнении. Что на Кавказ, то и в Сибирь. А ведь наша область в последнем году десятой пятилетки даст триста с лишним миллионов тонн нефти!

– Верно! – выкрикнул неслышно подошедший Талгат Шайдуллин.

На нем фуфайка с расстегнутым воротником. Шарф размотался, обнажив бронзовую шею в насечках морщин.

– Не холодно? – обеспокоенно спросил Рехвиашвили.

– Ха! – Шайдуллин сверкнул глазами. – Мы – сибирской закалки. Не хочешь мерзнуть – шевелись, двигайся. «Давай-давай!» – как наш бригадир Вагапов говорит.

– Узнаю вагаповский почерк, – подхватил Рехвиашвили. – Такая холодюга, а вы на два дня раньше срока...

– Мы бы и пять дней могли выкроить, – сказал Шайдуллин.

– Это точно, – снова вступил в разговор Нефедов. – Получили вот новую буровую, а что от нее нетронутым оставили? Только вышку. Каркасы и наклон – с ходу в металлолом. Сто десять тонн самодельных металлоконструкций сюда приклепали! Подвышечное основание сами сделали. Не подыми мы вышку на два метра – никакого кустового бурения: и оборудованное устье не перешагнешь, и превентор противовыбросного устройства не установишь... А вышку поднял – все остальное надставляй, перекраивай: и мостки, и трапы, и прочий шурум-бурум... – Выплеснув раздражение, смущенно умолк, покашлял в кулак. – К слову пришлось. Наболело...

– Дошла бы твоя слеза до завода «Баррикады», – улыбнулся Рехвиашвили.

– Лучше до тех, кто планирует, – жестко и сердито выговорил Бабларьян. – Сколько лет назад разработана принципиально новая схема буровых для нашего Севера. Обсудили, утвердили, одобрили, а получаем старые модели. Ну ладно бы было тут какое-нибудь захудаленькое месторождение, а то ведь крупнейший нефтедобывающий район страны!

– Нам бы под начало завод, выпускающий бурустановки, вот тогда и типизацией оборудования, и габаритностью, и плотностью комплектования можно всерьез заняться с учетом кустового бурения и электроприводов. Тогда бы мы такое раскрутили!..

Рехвиашвили восторженно прищелкнул языком и даже зажмурился от удовольствия. Свой завод, работающий на нужды буровиков Западной Сибири, выпускающий механизмы с точным учетом климата, опыта, условий и режима труда, – давнишняя и заветнейшая мечта Василия Виссарионовича. Он уже не раз высказывал ее в самых разных инстанциях, с трибун и в печати, но пока... Пока в неприспособленном, малом для этих мощностей помещении слесари, сварщики, арматурщики Нижневартовской вышкомонтажной конторы (если бы только они!) сами варили, клепали, паяли, еле поспевая за монтажниками. Справятся ли они с планом нынешнего года? А будущего?..

Чтобы отвлечься от недобрых мыслей, Рехвиашвили спросил Шайдуллина:

– Где Вагапов?

– Со сто девятого вышку перевозит.

Перевозка собранной вышки – редкостное, любимое Рехвиашвили зрелище, и Василий Виссарионович не захотел упустить возможности полюбоваться им.

Весь путь до сто девятого он пел. Высоким, нежным голосом, протяжно и задушевно выводил он мелодию знакомой всем песни о Сулико:

Я могилу милой искал,
Сердце мне томила тоска...

Голос дрогнул, стал еще тоньше. Певец прищурил повлажневшие глаза, и тут к его трепетному, в тончайшую нить вытянутому голосу вдруг прикипел густой и сильный голос Бабларьяна, и, слившись воедино, оба они дивно волнующе и проникновенно повели песню дальше:

Крикнул я в тоске: «Сулико...»

Грузин Рехвиашвили называет себя сибиряком, «Я всю жизнь в Сибири». Сын его работает на Самотлоре, и сам Василий Виссарионович живет интересами и делами Самотлора. Но вина Рехвиашвили любит грузинские и песни поет грузинские, и хочет он того или нет, но в его песнях – протяжных и страстных – всегда слышится шелест грусти, и, уловив это, прямой и острый, как кинжал, Бабларьян не стерпел, спросил:

– О чем тоскуешь, Василий Виссарионович?

– Ха! Не я, песня тоскует... Вон и Вагапов. Постоим чуток. Поглядим со стороны. Яткар не любит, когда мешают...

Четыре стосильных гусеничных трактора М-108, как потревоженные жуки, вертелись вокруг буровой. За каждой машиной волочился по снегу витой стальной хвостище. Вот молодой монтажник вцепился в «хвост», и рокочущее чудовище, вмиг присмирев, попятилось. Монтажник зацепил конец троса за крюк «лифта» (две пары спаренных гусениц), и трактор поволок «лифт» к вышке.

Сердито пофыркивая и порыкивая, М-108 стал подталкивать «лифт» к трубе, выпирающей из металлической опоры вышки. С виду неуклюжий и неповоротливый, кран КП-25 громадной клешней сграбастал и легко накренил вышку, и в тот же миг трактор ловко пододвинул «лифт» под ось-трубу. Звякнула защелка, вышка обула первый из трех гусеничных «лаптей», на которых ей предстояло протопать не один километр.

Низенький, неуловимо проворный и верткий Яткар Вагапов секунды не стоял на месте, вьюном крутился меж машин, то и дело покрикивая: «Давай! Давай!» Вот он вскарабкался на приемный мост, сделал магический жест рукой, и, рявкнув, кран перенес клешню влево...

В каждый «лифт» цугом впрягались по два трактора. С красными флажками Вагапов обежал, ощупал взглядом буровую и заспешил прочь. Казалось, земля отталкивала его, и он колобком катился по планете. Насквозь промазученная куртка кольчугой сверкала на солнце. Яткар на ходу раскачивал головой, и распущенные «уши» смешно болтались.

Вот Вагапов поднял над головой флажки, и трактора заревели во всю мощь стосильных двигателей. Флажки описали огненную дугу – трактора рванулись с места, зазвенели струнами толстенные тросы, захрустели, заскрежетали гусеницами стронувшиеся «лифты». Сорокаметровая сточетырнадцатитонная вышка, слегка качнувшись, по-лебединому величаво и гордо поплыла. На прозрачно-синем небе четко проступали ее контуры. На полати верхового тут же пристроилось малиновое солнышко, под его лучами ослепительно засверкали вращающиеся гусеницы, чуть порозовела снежная пыль, которая клубилась вокруг движущихся машин. Позади буровой на длиннющем тросе, будто пес на привязи, тащился еще один трактор. За ним вразвалочку катил порожний грузовичок. Все тот же кран, выставив перед собой огромную клешню, готовый в любой миг что-то поддеть, придержать, замыкал грохочущий караван...

А впереди колонны, размахивая флажками, семенил Вагапов, то и дело поворачиваясь на ходу лицом к вышке.

Солнце пересело на самое острие буровой. Хмельной, царапучий ветер расшвыривал белую пыль из-под машин. Шагающие подле вышкари довольно улыбались: все шло как надо. Не зря же в стране давно уже никто не может превзойти вагаповцев по скорости и качеству монтажа буровых установок, за то увенчали Яткара Ваганова высоким званием Героя Социалистического Труда...

Вдруг Вагапов качнулся, словно запнувшись или оступясь, на несколько мгновений замер и снова пошел. Приметив эту заминку, Бабларьян нахмурился, пробормотав сочувственно:

– Ах, Яткар…

Это случилось несколько лет назад…

– Давай! Давай!.. – задорно покрикивал Вагапов стоя на рабочей площадке монтируемой буровой. Вот он заспешил, неловко оттолкнулся от помоста, упал боком в снег. Ойкнул от ослепляющей боли, скорчился, запрокинувшись на спину, подтянул колени к животу. Когда его окружили товарищи, побелевшее лицо Яткара исказила судорога.

– Не трогайте, – чумно бормотал он, кривя и кусая известковые губы. – Сам я... Сам... Сейчас...

Огромный «Урал», тревожно завывая, бешено мчался серединой дороги. Все живое уступало ему путь.

– Куда гонишь? Куда?.. – стонал Вагапов, извиваясь от боли. – Все равно не довезешь... Зачем... Конец…

От удара о прикрытый снегом пенек у Вагапова оторвалась почка. Нужно было немедленное переливание крови, а ее в больнице не оказалось. Сопровождавшие бригадира вышкари стали донорами, и в вены Яткара плеснула свежая струя огненной рабочей крови...

Все дальше уплывала буровая на гусеницах. Глох, отдаляясь, рокот многих моторов, и уж вовсе неслышными были голоса вышкарей, а Рехвиашвили казалось, что он все еще слышит неугомонный и дерзкий голос прославленного бригадира сибирских вышкарей коммуниста Яткара Сахаповича Вагапова: «Давай-давай!..»

– Золотой человек! – громыхнул Бабларьян. – Нет ему цены. Таким людям да стоящую технику, да размах по силам и по уму – они Самотлор в дыбки поднимут, подкуют и взнуздают.

Пока ехали до 133-го куста, Бабларьян не умолкал. И все об этом.

На 133-м и люди и машины тоже работали. Правда, машины старались недогружать, делая скидку на погоду. А вышкари трудились в полную силу, монтируя по новой схеме БУ-75. Они работали в две смены, ночью – при прожекторах.

Раскаленные морозом лица красны. Шарфы – в белом мохнатом куржаке, брови и ресницы – в инее. Даже черные бурильные трубы от стужи кажутся припудренными. От них обжигающе пышет холодом. Но рабочие монтируют, свинчивают, сваривают. Противно скрипят промерзшие тросы, глухо позвякивает стылый металл. Вдруг выстрел. Сойдясь с огнем, лопнула переохлажденная труба. Прерванная на миг работа возобновилась в том же стремительном темпе.

– Нам не привыкать, – перехватив восхищенный взгляд Рехвиашвили и угадав его мысли, сказал прораб Анатолий Божевольский. – Тут такое горнило. Кто устоял, прошел, считай – закалка высшей пробы... Темп – самотлорский.

– Доморощенный? – спросил улыбчиво Бабларьяп, специально чтобы подзадорить парня.

– Точно! – подхватил тот, хотя и уловил подначку. Глаза его вызывающе дерзко вспыхнули. – Никаких уважительных для проволочек и брака. Только с опережением. План, норму, график. Хоть на час, но обогнать. В большом и в малом не отстать. Чтоб время у нас на запятках... Так мы решили.

Анатолию двадцать пять. И взгляд, и голос, и жесты – все задорное, молодое. Он считает себя коренным нижневартовцем. Здесь после демобилизации. Начинал монтажником. Здесь свадьбу сыграл. Здесь родился первенец Андрюха.

– С нашими ребятами нет невозможного. Как на подбор. Чудо-богатыри. Хоть минус сорок, хоть плюс тридцать. Машин бы нам таких, как ребята...

Рехвиашвили неспешно обошел площадку, всюду заглянул, все выспросил, Ни одной мелочной недоделки не пропустил, не смолчал. Особенно въедлив и непримирим он был, когда дело касалось механизации и новых приемов труда. Вспомнил свои прошлые советы и рекомендации и негодовал на медлительность и неточность их исполнения.

– Я же в прошлый раз и объяснял, и чертил, как надо передвижной трап делать, – наседал он на смущенного Анатолия, а сам метал гневные взгляды на Бабларьяна. – В чем дело? Запамятовали или зубки па свежатинке поломать боитесь.

– Закрутился. Сделаем... – смущенно бормотал Анатолий.

А Бабларьян хмурился, курил папиросу за папиросой, но молчал. Что он мог возразить? Требования Василия Виссарионовича справедливы, а то, что неуступчив был, дотошен да напорист, так тут ничего не поделаешь, такой у Рехвиашвили характер – за что возьмется, не отступится, пока не доведет до упора...

Сколько сил вложил Василии Виссарионович в проектирование и строительство первой в стране трехэтажной буровой вышки! Идея трехэтажки родилась в связи с внедрением кустового бурения. Суть кустового метода такова: на одной площадке с трехметровыми интервалами одним буровым станком бурится восемь – двенадцать наклонных скважин. Сначала рядком четыре – шесть, потом пятидесятиметровый интервал и еще четыре – шесть. Опыт подтвердил: кустовое бурение – самое экономичное для Самотлора. Но...

Вот как расшифровал это «но» Рехвиашвили на специальном совещании при заместителе начальника главка М. Н. Сафиуллине:

– Новый метод, – сказал Василий Виссарионович, – требует новой организации труда, новой технологии. Чтобы передвинуть вышку внутри куста от скважины к скважине, нужно рвать манифольдную линию (трубы, по которым под высоким давлением идет глинистый раствор), и паропровод, и водовод, и электролинию и делать другие перемещении... Не очень сложные и трудоемкие, но требующие участия монтажников. Каждая такая передвижка всего на три метра обходится в 4 – 5 тысяч рублей дополнительных расходов. Помножьте на 16, и вот вам куст подорожал на 70 – 80 тысяч...

Это первая, наименьшая накладка.

При перемещении вышки через пятидесятиметровый интервал на другую половину куста приходится снимать и передвигать все: насосные сараи, котельную и т. д. Тут уж надо несколько дней затратить, и обходится это не дешево.

Вот вам другая, более серьезная, но не последняя накладка.

Для разбуривания куста обычным буровым станком нужна большая площадь на бревенчатой основе. К ней такие же подъездные пути. А каждое бревно на Самотлоре ценится очень дорого: его везут за многие десятки километров. И времени на строительство такой площадки нужно слишком много, и рабочих рук. А время – дороже денег. Каждая пара рук – на счету...

Тогда, на этом совете, после долгого, неуступчивого спора и родилась идея трехэтажной буровой. Муравленко, Сафиуллин и Рехвиашвили не только отстояли идею трехэтажки, но и сами же ее материализовали.

Трехэтажная буровая сразу снимала все «но». На трех этажах необычной буровой размещаются все блоки, стало быть, она занимает втрое меньше места, ей нужна и втрое меньшая площадка, а при передвижении внутри куста как от скважины к скважине, так и через пятидесятиметровый интервал ничего не нужно демонтировать, передвигать, переделывать, ибо все громоздкое буровое хозяйство умещается на могучих плечах трехэтажки и вместе с ней двигается по рельсам.

Пока трехэтажная великанша одинока, хотя и пробурила уже не одну скважину и на деле доказала свои преимущества. Ее строили не в заводских цехах, а в мастерских, собственными силами. Основной недостаток новой конструкции – тяжеловесность. Лежневки не всегда выдерживают почти пятисоттонную махину. Сейчас Рехвиашвили с товарищами пытаются поставить трехэтажку на крановую тележку, да так, чтобы буровики без помощи монтажников могли передвигать ее внутри куста. Нажал кнопку – и покатил. Если бы к решению этой задачи подключились научно-исследовательские институты и заводы, наверное, дело давно бы сдвинулось с места...

Ну а если все-таки не получится так, как задумано? На этот случай Василий Виссарионович предложил проект эшелонной буровой. Вместо трех этажей – три блока. Они монтируются на специальных платформах, выстроенных в ряд как железнодорожный эшелон, который передвигается по съемным рельсам. «Не может ходить, пусть ползает», – сказал как-то шутя Рехвиашвили об эшелонной.

Эшелонная давно вычерчена на ватмане и в целом и по узлам, но ни один завод пока еще не заинтересовался изобретением, и эшелонную, как и трехэтажку, придется, видимо, делать кустарным способом, наполовину вручную и таким же неэкономным, чрезвычайно замедленным путем доводить до кондиции...

Вот об этом и говорили весь обратный путь два главных самотлорских вышкаря – Бабларьян и Рехвиашвили. Гневались и негодовали, предлагали и мечтали, выискивали пробелы и недоделки и тут же решали, как избавиться от них, да поскорее.

– Удержать заданный темп нефтедобычи могут только семивахтовые буровые бригады с двумя кустами. Приспело время, как в страду, счет вести на часы. Сделал вовремя – выиграл, запоздал – проиграл. Только из-за простоя скважин мы в прошлом году недобрали по области пять миллионов тонн нефти да из-за плохого бурения, аварий, затяжек с испытанием потеряли еще почти семь с половиной миллионов. Вот чего стоит наша нерасторопность...

Все это Рехвиашвили высказал единым духом. В голосе Василия Виссарионовича и тревога, и гнев, и боль.

Когда он умолк, Бабларьян раздумчиво произнес:

– Самотлор – отменный пробный камень политической, моральной и хозяйственной зрелости...

– Хорошо сказал, – поддержал Рехвиашвили. Помолчал, размышляя, скользнул взглядом по серой ленте бетонки. И со вздохом: – Точно сформулировал. Наш Самотлор – пробный камешек, и на нем прежде всего проверяется душа человека. Слабый – не выдержит, сильный – станет крепче и лучше… Постой! Что это?..

Впереди, на обочине шоссе, дрались двое парней. Собственно, это была не драка, а избиение. Кряжистый, широкоплечий парень избивал высокого, тонкого, явно уступающего в силе. Делал он это неспешно, с садистской медлительностью и сладострастием. Жестоким ударом сокрушив противника, выжидал, пока тот поднимется, даже помогал подняться и лишь потом снова бил – расчетливо, прицельно и оглушающе.

Бабларьян сразу заметил эту особенность поединка и вознегодовал:

– Сволочь! Палач какой-то... – И шоферу: – Подбрось газку.

Водитель дал протяжный сигнал и до предела прибавил обороты двигателя. Приметив несущийся к ним «газик», широкоплечий снова сбил высокого парня с ног и, дважды свирепо пнув поверженного, засеменил по тропке к перелеску. Видимо, сапог плечистого пришелся лежачему по голове – он был без памяти.

– Живой хоть? – забеспокоился Рехвиашвили.

– Дышит, – откликнулся. Бабларьян, прикладывая комок снега к разбитому, окровавленному лицу.

– Догнать бы этого гада да мордой о землю, – высказал общее мнение шофер.

– Ожил, – обрадовался Бабларьян, – помогите-ка поднять.

– Ты кто? – спросил Рехвиашвили медленно приходящего в себя парня.

– Да я знаю его, – подал голос шофер. – Он стихи сочиняет. Буровик из бригады Левина, по-моему... Леха, кажется...

– Угу, – промычал парень, выплюнув сгусток крови. И осознанно и твердо: – Алексей Гультяев. Помбур. Спасибо. – Глянув в сторону заснеженного колка, укрывшего плечистого: – Вот гад. Кулачина. А ведь по комсомольской путевке. Ну, ничего. Найдем узду и для этого...

Не договорил, качнулся, обвис на руке Бабларьяна.

– Ты сперва врачу покажись: все ли цело и на месте. Понял? Полезай живо в машину...


4

«Ведь не люблю. Не люблю ее. Какого же... липну...» – в который раз доказывал себе Михаил, в мелкое крошево рубя каблуками промороженную корочку тропы в сугробе. С того времени как он, отвергнутый и осмеянный, разъяренным козлом скакнул с Таниного крылечка, утекло море воды. На тысяче сит просеял Михаил пережитое, перемерил, переосмыслил и переоценил, и хоть разумом не жалел, но сердцем никак не мог заставить себя примириться с потерей Тани. Во всем случившемся он виноватил только ее и первопричину Таниного упорства и своеволия все чаще подводил к тому, пока неизвестному третьему, в существовании коего сомневался все меньше, и все чаще замыкал поиски этого третьего на том незнакомом длинношеем парне, который так некстати поздравил тогда с новосельем.

Михаил выслеживал их долго, до тех пор пока не подкараулил однажды на вечерней улице по дороге из «Юбилейного», где они смотрели кинофильм. Бесцеремонно заступив путь, он сказал, будто растопыренной ладонью по крупным, капризным губам длинношеего смазал:

– Стой!

Таня сперва инстинктивно прильнула к Алеше, потом, узнав Михаила, прянула в сторону и замерла.

Нимало не смутясь, Алексей спросил спокойно и весомо:

– В чем дело?

– Поговорить бы, – рыкнул клокочущий от ярости Михаил.

– Говори, – разрешил Алеша.

– Без свидетелей и... в укромном уголке.

– Свидетелей не боюсь. Укромный уголок ни к чему... Пойдем, Таня.

Михаил сграбастал парня за плечо, рванул к себе и наверняка ударил бы, но на тропе показался комсомольский патруль охраны общественного порядка, и Михаил не посмел. Поворачиваясь, пообещал грозно:

– Увидимся.

– Шагай-шагай, – вслед ему проговорил Алексей. – Домостроевец. Все бы тебе кулаками...

Он еще что-то говорил, но Михаил не разобрал слов: уши ненависть заклепала. А вот Танин хохоток – короткий и нежный – услыхал и еле сдержался, чтобы не поворотиться и... не смять, не втоптать обоих.

Теперь все недюжинные силы разума Михаила съедала мечта о мести. Надо было расчесться с этим парнем, но так, чтобы свою голову сберечь. Исподволь, фактик по фактику скопил Михаил все, что хоть как-то, даже очень отдаленно, но касалось Тани и Алексея. Узнал, на какой КНС дежурила Таня, нашарил тропу, по которой прибегал к ней туда Алексей, и вот сегодня в сумерки настиг, молча набросился сзади, повалил и начал душить. Этот тонкошеий оказался куда сильнее, чем предполагал Михаил. Алексей вывернулся, оторвался от нападающего и кинулся по тропе к недалекому шоссе. То было пустым, лишь поземка перескакивала глубокие колеи. И Михаил снова настиг соперника. Ловко, одним приемом повредив Алексею руку, принялся его избивать. И чем дольше бил, тем больше сатанел и, не погодись ненароком Бабларьяна, забил бы ненавистного насмерть, либо так покалечил, что никакая медицина не восстановила, да и не пришлось бы вмешиваться медицине: не добрался, не дополз бы до нее Алексей...

«Теперь все. Надо обрываться. Этот не смолчит. Да и начальники сами видели...» – думал Михаил, уходя все дальше от шоссе по тропе, которая вела на КНС, где сегодня должна была дежурить Таня. Вдруг он остановился, подсеченный злорадной и дикой мыслью! Сейчас он явится к ней вместо ожидаемого Алешеньки. Войдет, когда она останется одна, подстережет и тогда... Жадно, в две затяжки выкурив папиросу, мелкой пробежкой кинулся к Таниной КНС. «Ну, Таньша... держись...»


5

_Письмо_Алексея_Гультяева_матери_

г. Нижневартовск Даты нет.

Здравствуй, ма!

Прости, что долго не писал. Повредил правую руку. Не волнуйся, все позади.

Читала в газетах про нашу бригаду? Правда, здорово? Сейчас о нас все пишут, и радио с телевидением не умолкают. Еще бы. Сто тысяч метров проходки в год. Понимаешь? До сих пор пятьдесят – шестьдесят тысяч считали – ого-го! – победа и рекорд, а мы – 100! Лёвин придумал семивахтовку. Вместо четырех в бригаде стало семь вахт. Четыре бурят на одном станке, а три – другой им готовят. И так по кругу, непрерывно, колесом.

Меня назначили бурильщиком. Сам Лёвин предложил. Целая вахта под моим началом. Про личные дела – в другом письме. Ты не волнуйся. Все в норме, хоть и тревожно немного и неуверенно. Кажется, я на самом деле счастливчик. Береги себя, ма. Не расстраивайся. Летом прикачу в отпуск.

Крепко целую. Твой Алексей.




ГЛАВА ВОСЬМАЯ



1

Умер Вася Шобухов.

На «дороге жизни» – первой самотлорской лежневочке, которую сам же и вымостил зимой шестьдесят девятого. Подносилась, покорежилась лежневка за эти годы, но строителя своего пережила. Любое бревно, осколок кирпича, какая-нибудь железяка прочнее, долговечнее человека. Подумаешь об этом – тоска...

Что заманило Васю с доброй бетонки на ветхую лежневку? – у кого спросишь. Есть в человеке что-то непознанное, непостижимое, и это что-то гонит его, пока не шмякнет башкой о стенку...

Зачем понадобилось Степану Повху осенней студеной ночью тащиться по реке Вах? И времени-то у него было чуть, а в какую даль заплыл. Будто специально, чтоб никто не приметил перевернувшуюся лодку, не услыхал крика. Сглотнул Вах первооткрывателя Самотлора. Был буровой мастер, отменный человек Степан Повх, был и не стало…

Едва вырулили на лежневку, Вася Шобухов попросил притормозить, «Живет старушка, а? Не зря тогда...» А что «не зря»? – не досказал. Прижулькнул правый кулак к сердцу, а левую руку – в карман за валидолом. Вытащил жестянку с таблетками и... пока шофер заприметил, Васи уже не стало... Глупо... Подло!..»

Хлюпин положил ручку, длинно и громко вздохнул, отодвинул тетрадь. Машинально извлек из пачки сигарету, но до рта не донес: помешала боль в желудке. Кольнула и откатилась в свое тайное логово. «Караулит, стерва. Выберет миг, наскочит и… как Вася Шобухов».

– Кончай курена, – негромко, но твердо сказал он.

С сожалением оглядел сигарету, повертел в. пальцах, понюхал, сладко причмокнул мясистыми, полными губами и, сплюснув, кинул искусительницу в мусорную корзину. Чуть поколебавшись, смахнул туда всю пачку и, разом озлясь и выругавшись, запустил вслед спичечный коробок.

– С этим покончено.

И чтобы отвлечься от грустных дум о Шобухове и от сосущей тоски по куреву, Хлюпин вызвал секретаршу;

– Поищи, пожалуйста, где там Левин ходит...

– Он у диспетчера.

– Зови.

В длиннополом потертом пальто, старенькой шапке, тяжелых грубых сапогах Левин походил на заштатного работягу. Но вот, смахнув с головы шапку, он открыл широкий, выпуклый, еле приметно расчерченный морщинками лоб, чуть прищурил светлые, нацеленные на собеседника глаза и разом преобразился: все внешнее – потертое пальтишко, разбитые сапоги, старенький шарф – стушевалось, утратив весомость и значимость, зато необыкновенно ярким и притягательным стало лицо, на котором жили каждая черточка, каждая морщинка, изгиб губ, ямочка на подбородке.

Какое-то время мужчины молча вглядывались друг в друга. «Не в духе, – думал Левин. – Кто-нибудь на больное наступил. А может, прознал о статье Друга? Вряд ли. Лёха Гультяев только привез из Ханты-Мансийска...»

«Крепкий мужик, – рассуждал про себя Хлюпин, приглядываясь к Левину. – Стал Героем Соцтруда, депутатом Верховного Совета России, и никаких примет бронзовения. Первым по стране набурил сто тысяч метров в год, все газеты осанну пропели – не покачнуло. Рабочий корешок...»

Вот так, думая друг о друге, помолчали немного, и когда, обеспокоенный затянувшейся паузой, Хлюпин хотел спросить привычное «Что у тебя?», Левин извлек из внутреннего кармана пальто свернутую газетку, развернул, протянул Хлюпину.

– Не видели?

– Чего?

А сам заскользил взглядом по газетному развороту и тут же наткнулся на обведенную синей чертой большую статью под крупным заголовком «Зигзаги семивахтовой системы». Еще не прочтя и одной строки, почувствовал неприятную тяжесть в груди. Что бы и какими словами ни было написано в этой статье, заголовок сразу показывал: автор замахнулся на семивахтовку – детище Хлюпина, Левина и других лучших буровых мастеров Нижневартовска. «Плодит очковтирательство и приписки... физическая перегрузка рабочего, недопустимые переработки... таким путем руководство УБР хочет прикрыть свою беспомощность в деле воспитания молодых мастеров...»

«Да кто же это посмел?» – закипел Хлюпин и, перескочив заключительные абзацы, глянул на подпись. Глянул и не поверил своим глазам... Статью подписал Друг. Это было невероятно. Вместе они вынашивали идею семивахтовой бригады, рассчитывали и взвешивали реальность лёвинского обещания набурить сто тысяч метров в год, вместе... Все вместе, рядом, не таясь, не маскируясь, и вдруг... «Зигзаги семивахтовой системы».

Проскочив приемную, Хлюпин, не отвечая на поклоны сотрудников, торопливо шагал нешироким коридором.

Разъяренный, он схватился за ручку кабинета Друга, когда в глаза ударила свежая яркая надпись на белом лоскуте, пришпиленном к двери: «Штаб по борьбе с семивахтовкой». Хлюпин так рванул ручку запертой двери, что с хрустом вылетели шурупы. Швырнув вырванную скобу под ноги, наткнулся боковым взглядом на идущего мимо. Резко поворотясь, выдохнул жарко:

– Дай закурить...


2

В тот роковой день Судьба сшибла Михаила с рельсов, и он зашкандыбал по шпалам под уклон, и так трясло, и так колотило его, и гнало вниз, пока не сковырнуло вверх колесами.

Пока бежал на КНС, где сейчас должна была дежурить Таня, в его сознании не раз вспыхивали тормозные огоньки, и тут же неведомая сила сдерживала бег, сковывала движения, мешала, и он начинал остывать, мысль вылезала из паучьих лап ущемленной гордыни. И уже рвался из груди облегченный вздох, и спадала железная скованность с тела, как вдруг в тот самый миг выпрыгивал откуда-то злопакостный неуемный бес ревности и слепо и больно начинал когтить и рвать душу, и бил и бил все по одной и той же струне: «Твоя с другим», «Твоя, а не дается тебе», «Твоя с другим», «Твоя, а не дается тебе», «Твоя, а не возьмешь, зубами не дотянешься». И снова к черту тормозная система, сорваны ограничители. Ярость туманила рассудок, хлестала по беснующемуся сердцу, подгоняя и яря его. И снова Михаил бежал, как от погони, а в сознании рисовались упоительно страшные картины мести.

В комнатенке, кроме Тани, никого не было. Убедившись в этом (он долго ходил от окна к окну, пока не обшарил взглядом комнату), Михаил решительно рванул дверь. Увидел страх в глазах недавней жены, злорадно ухмыльнулся, решительно подступил к столу, с маху и прочно присел на стул с металлическими ножками:

– Здорова будь, Татьяна Алексеевна.

Таня молчала.

– А зря, – пригрозил он и голосом, и взглядом и выразительно положил на стол огромный кулачище. – Могла бы с мужем и повежливей. Тем более – вокруг ни души...

Распалял себя и куражился, а ее беззащитность и беспомощность и близкая, желанная, неотразимая расправа над ней кружили голову, пьянили. Заговорил еще развязнее и громче:

– Ну что? Приехали? Бери саночки и – в горку на себе. Ха-ха-ха! Л-любишь к-кататься...

Он кипел. Он был готов на все. А в ее глазах таял страх, уступая место неприязни. И еще что-то вовсе новое, неведомое и неприятное проступило вдруг в ее немигающих, ледяных глазах. То ли жалость, то ли омерзение, но что-то недоброе, обидное и унизительное. Уловив это, Михаил умолк на полуслове, хрустнув стиснутыми зубами. Теперь его одолевало только одно желание – сломать, подмять. Верно угадав настроение бывшего мужа, Таня длинно вздохнула и тихо, оглушительно тихо спросила:

– Чего ты хочешь?

– Сейчас с твоим дружком встренулись... – жестяным, негнущимся голосом проскрипел он.

– Леша?! – Она вскочила. – Где он?

Коротким, еле уловимым движением он толкнул в невысокую обтянутую свитером грудь, и Таня невесомо отлетела в угол.

Выпрямилась, покусала губу, прижалась спиной к стене.

– Ну и что? – спросила тихо, с вызовом.

Он пошел на нее – неодолимо и слепо, вытянув перед собой короткие сильные руки с растопыренными, шевелящимися, железными пальцами...

За стеной прозвучала автомобильная сирена.

Затравленно зыркнув по сторонам, Михаил кинулся вон.

Едва успел забежать за угол дома, как к крылечку подкатил бабларьяновский «газик».

Проклиная весь белый свет, гнусно матерясь, Михаил по сугробам скакал к недалекому овражку и на виду заветного укрытия ухнул с головой в какую-то яму. Попытался с ходу выкарабкаться из ловушки, но огненная, жгучая боль прострелила ногу, скрючила.

Переждав, он снова заворочался, оберегая зашибленную ногу. Разрыл, разгреб снег с одной стороны ямы, нащупал не то корневище, не то вмерзшую палку и, ухватясь за нее, стал подтягиваться к спасительному проему. А когда высунулся, увидел совсем рядом идущих к яме Бабларьяна, Рехвиашвили и незнакомого парня, наверное, водителя. Хотел одним прыжком выскочить из ямы и кубарем скатиться в овраг, приналег на опору, а та хрустнула, и он снова упал на дно ямы, и опять ослепительная боль скрючила ногу.

– Эй ты! – прогремел над равниной зычный бабларьяновский голос. – Вылезай!

Михаил попробовал выворотить палку из мерзлого грунта – не удалось.

– Вылезай! – неслось сверху.

Тогда он кинулся всем телом в белую холодящую мякоть, вмялся, втиснулся в нее. Одно желание двигало им – исчезнуть, скрыться, сгинуть...


3

_Из_газеты_«Тюменская_правда»_за_16_сентября_1975_г._

Государству отправлено 382 миллиона 700 тысяч тонн тюменской нефти. План четырех лет и восьми месяцев перевыполнен на 8 с половиной миллионов тонн. Впереди идет коллектив управления Нижневартовскнефть имени В. И. Ленина. За четыре с лишним года девятой пятилетки прирост добычи на Самотлоре составил более 80% всесоюзного...






_Из_газеты_«Тюменская_правда»_за_23_декабря_1975_г._

В нынешней пятилетке наша страна, опередив США вышла на первое место в мире по добыче нефти... Большой вклад в этот успех внесли трудящиеся Тюменской области. В директивах XXIV съезда партии было намечено довести добычу нефти в Западной Сибири до 120 – 125 миллионов тонн. Это задание перевыполнено. Сейчас каждая третья тонна, добываемая в стране, – тюменская… В десятой пятилетке удельный вес тюменской нефти составит значительную часть общесоюзной добычи...






_Сообщение_Центрального_статистического_управления_

31 декабря 1975 г.

За годы пятилетки добыча нефти в Тюменской области увеличилась в пять раз. В 1975 году нефтяники области дали стране 143 миллиона тонн нефти...






_Из_выступления_первого_секретаря_Нижневартовского_ГК_КПСС_Э.Д._Бушмаки_на_XVII_областной_партийной_конференции_

г. Тюмень 22 декабря 1978 г

За годы десятой пятилетки добыто 413 миллионов тонн нефти, в том числе около 8 миллионов тонн дополнительно к заданию... В завершающем году пятилетки на промыслах Нижневартовского района намечается взять свыше 200 миллионов тонн нефти.






_Письмо_Алексея_Гультяева_матери_

г. Нижневартовск 7 марта 1977 г.

Ма! Милая и единственная!

Нету слов выразить свое душевное состояние. Даже не верится. Честное слово.

Меня назначили буровым мастером. Таня теперь диспетчер у пульта автоматического управления промыслом. 22 марта свадьба. Выделили нам двухкомнатную квартиру в новом девятиэтажном доме. С лифтом, электроплитой, сушилкой и прочими благами и удобствами современной цивилизации. На главном проспекте. Ждем. Телеграфируй прилет.

Крепко целуем. Таня и Алексей.




ГЛАВА ДЕВЯТАЯ



1

Солнце кропило снег сверкающими искрами. От их нестерпимого блеска на глаза наползали слезы. Геннадий Михайлович Левин сощурился, сделав ладонь козырьком, Вновь глянул на свою буровую. Подбеленная изморозью сорокаметровая островерхая металлическая пирамида показалась необыкновенно изящной и легкой. Белые клубы пара вылетали из-под брезентового колпака над площадкой. Приглушенный расстоянием, гул буровой походил на размеренное, натруженное дыхание живого организма.

Всю жизнь Левин в бурении, от помбура до мастера прошагал, восемнадцать лет управляет бригадой, каждую гайку, каждый болт и на погляд и на ощупь знает, а вот глянул издали, вслушался, и что-то дрогнуло внутри, светло и отрадно стало на душе. И в который раз мелькнуло в сознании: «Спасибо отцу. И приохотил и влюбил на всю жизнь».

Завтра Левину предстояло выступить на рабочем собрании.

Что же сказать завтра рабочим прославленного Самотлора? Ну, конечно, он скажет о своей бригаде, которая десять лет проработала здесь. И как будто неплохо. Надо было прежде всего доказать, что их рекорды – результат напряженного труда, спайки и мужества всего коллектива. Они доказали это. В этом году они уж если не перекроют, то, безусловно, выполнят свое обязательство: четырьмя вахтами построят 80 000 метров скважин. Снова и снова будет она драться за новое, передовое в бурении – и не на трибуне, а вот здесь, на буровой, ибо судьбу всякого почина решает практический результат. И на завтрашнем собрании наверняка не избежать разговора о семивахтовке, слишком уж всех разбередила она.

Только ему, заместителю Председателя Верховного Совета РСФСР, Герою Социалистического Труда, ведущему бурмастеру страны, негоже замыкаться на одной, хоть и очень важной проблеме, тем более что о ней уже столько говорено-переговорено, писано-переписано, что давно бы пора и точку поставить.

С чего же все-таки начать свою речь перед товарищами? Сперва он скажет им:

– Каждый съезд, каждый Пленум ЦК – это еще одна приметная и очень важная веха на нашем пути к коммунизму. Мы можем видеть это на собственном опыте. Всемирно известный ныне наш Западно-Сибирский нефтедобывающий район является детищем XXIII партийного съезда…

Это точно. Директивы XXIII съезда поставили перед тюменскими геологами, нефтяниками и строителями задачу – создать в течение восьмой пятилетки новый энергетический район страны. За 1966 – 1970 годы в необжитых глухоманных районах Приобья сложился и закалился многотысячный рабочий коллектив сибирских нефтяников. Уже в 1970 году они добыли 31 миллион тонн нефти, на 6 миллионов больше задания, определенного XXIII съездом КПСС.

Это был поистине блистательный старт. И XXIV съезд КПСС записал в своих Директивах по девятому пятилетнему плану:

«Создать в Западной Сибири крупнейшую в стране базу нефтяной промышленности; довести в 1975 году добычу нефти не менее чем до 120 – 125 млн. тонн...

Приступить к строительству крупных нефтехимических комплексов в районах Тобольска и Томска; ввести в действие мощности на Сургутской ГРЭС; завершить строительство железной дороги Тюмень – Тобольск – Сургут. Закончить строительство Тобольского и Сургутского речных портов. Расширить сеть автомобильных дорог, аэродромов и линий связи. Обеспечить строительство газопроводов для подачи газа на Урал и в европейскую часть СССР, нефтепроводов к нефтеперерабатывающим заводам Сибири, Казахстана и европейской части СССР».

Создание в Тюмени индустриального и строительного институтов полностью обеспечило Север специалистами высшей квалификации.

Союз рабочих, инженеров и ученых помог найти оригинальные пути преодоления невероятно трудных природных условий (дикие морозы, непроходимые болота, затяжные и буйные весенние паводки). Академия наук СССР и 51 научно-исследовательский институт решают задачи, которые ставит перед нефтяниками Сибирь. Наука подсказала путь к синоманской воде, изобрела специальные насосы и механизмы, помогла автоматизировать и механизировать многие процессы труда.

В дружбе с наукой родилось кустовое и наклонное бурение, новые приемы обустройства скважин, новые типы буровых вышек, спасение от бездорожья – ледовые дороги... По объему, скоростям, себестоимости и качеству бурения тюменским буровикам нет равных в стране.

303 – 305 миллионов тонн добудут они в последнем году десятой пятилетки. Это ли не великая трудовая победа многих тысяч рабочих, инженеров и техников, объединенных одним почетным, гордым званием – нефтяник!

Вот с этого завтра и начнет он свое выступление, а еще он скажет:

– Рабочий класс земли тюменской может доложить ЦК и правительству о перевыполнении заданий третьего года десятой пятилетки... В этом и свидетельство реальности наших планов, и доказательство высокой гражданственности рабочих коллективов нефтяной Тюмени…

Тут мысль Геннадия Михайловича притормозила и сделала неожиданный крутой поворот в сторону.

В коллективе слиты воедино воля, разум и труд многих. Все зависит от их спайки, организованности и боевитости. Но коллектив – сумма людей, не схожих внешностью, характером, судьбой. И чтобы человек стал частью коллектива, слил свою судьбу с общей судьбой, нужна непрестанная воспитательная и организаторская работа вожака, командира производства.

В его памяти хранились десятки имен и лиц талантливых вожаков рабочих коллективов. Они – плоть от плоти, кровь от крови атакующего рабочего класса, его гордость... С одними он дружил – по-рабочему крепко и безоглядно, с другими состязался в мастерстве, с третьими постоянно сталкивался на ведомственных межах.

Он непременно скажет о некоторых из них, о том, как трудно и сложно вырастить настоящего рабочего вожака, о бережном и чутком отношении к молодым кадрам...

– Любое дело – великое и малое – всегда в конце концов замыкается на одном человеке, преломляясь и отражаясь в его поступках. И от того, насколько каждый осознает свое место в общем строю, понимает свою ответственность за общенародное дело, принимает на свои плечи общий груз, общие задачи, зависит конечный результат...

Вот так завтра и сформулирует он свою главную мысль. Он убежден в ее правильности. Да, от каждого из нас зависит выполнение планов десятой пятилетки. Каждый на своем месте – незаменим. И ответствен не только перед обществом, но и перед собственной совестью. Надо жить так, чтоб в большом и малом всегда смог сказать себе: «Я сделал все, что в моих силах...»

Солнце скатилось к западному краю горизонта. Подсвеченная сбоку буровая вышка казалась теперь невесомо висящей в воздухе. Геннадий Михайлович Левин продолжал обдумывать свою речь на собрании рабочих Нижневартовского управления буровых работ №1.

...Стремительно летит время. Давно ли на бригадном собрании обсуждали они, какой трудовой подарок преподнести XXV партийному съезду. И вот завершается десятая пятилетка и близок уже очередной, XXVI съезд.

Высоки, круты ступени десятой пятилетки. Наверняка это ощущает каждый, но здесь, на нефтяном Тюменском Севере, по-иному – необыкновенно зримо и овеществленно – воспринимаются пятилетние цифры по нефтедобыче. Ведь половину общесоюзной емкости заполняет Тюмень. 99,99 процента ежегодного прироста добываемой в стране нефти падает на долю тюменских нефтяников.

Нет, не зря назвали рабочий класс атакующим. Он – всегда впереди, всегда на самом трудном, самом огненном рубеже пятилеток. Принадлежать к этому классу – наивысочайшая честь и огромная ответственность.

Не только мастерством, сноровкой да ловкостью завоевывается это право. За классовую зоркость и чуткость, за высокую гражданственность и непоколебимую верность революции называют рабочий класс атакующим...

Он просто обязан сказать это. Иной молодой так ведь ныне и думает: ступил на площадку буровой, взялся за рычаги крана – и он уже настоящий рабочий, представитель рабочего класса. А на самом-то деле он всего-навсего пока еще только работяга. Не с луны свалилось это слово, не на пустом месте выросло. Работяга – это тот, кто вкалывает ради заработка, иль от избытка сил, иль по иной причине, но для которого работа не стала смыслом жизни, жизненной потребностью...

Иное дело рабочий. Это высокое и гордое звание надо еще заслужить, и не только умением здорово, взахлеб работать, но и умением жить по-коммунистически. Мало ль вокруг таких, которые у машин, на лесах и площадках вроде бы всеми статьями подходят под это звание. А скинет такой, с позволенья сказать, рабочий спецовку, влезет в костюм – и сразу преобразится в махрового мещанчика. Таких еще наждачить да наждачить в десять рук, счищая обывательскую накипь, пока не сверкнет из-под нее подлинный рабочий стержень.

– Рабочее звание надо нести высоко, гордо и непоколебимо. Беречь его как святыню, – скажет он завтра. – Мир обустроен, согрет и оборонен рабочими руками. Они одевают, обувают, украшают планету. И нет на земле звания выше, чем звание – рабочий человек. И нет на земле чести больше, нежели честь принадлежать к рабочему племени, быть малой, но неотъемлемой частицей этого атакующего класса.






_Из_отчета_перед_избирателями_заместителя_Председателя_Верховного_Совета_РСФСР,_бурового_мастера_Г.М._Левина_

г. Нижневартовск 2 марта 1979 г.

Нижневартовск растет действительно не по дням, а по часам. Готовы первый и второй микрорайоны, достраивают третий, четвертый и пятый. Быстро меняется облик седьмого, восьмого, одиннадцатого... Появились десятки магазинов, столовых, школ, детских садов. Недавно сдан Дворец культуры «Октябрь». А в канун дня выборов в Верховный Совет СССР для нефтяников распахнули свои двери три жилых многоквартирных дома…

На оставшиеся два года пятилетки намечены крупные мероприятия по строительству и благоустройству в городе...




ЭПИЛОГ


Этот праздник не помечен ни в одном календаре.

И все-таки это был настоящий праздник. На редкость массовый, одинаково дорогой и желанный всем.

Сегодня исполнилось десять лет Самотлору. За десять лет Самотлор дал Отечеству более полумиллиарда тонн сибирской нефти. За те же десять лет поднялся среди болот современный город нефтяников – Нижневартовск, в котором живет и трудится более ста тысяч человек...

Пылало солнце – ослепительно и шало. На чистом небе – ни клочка облаков. Несильный волглый ветер с Оби нес в город тревожащие душу запахи смолы и речной свежести. Броско зеленела молодая листва на березах и тополях. Трепетали и полоскались на ветру алые флаги и знамена.

А по улицам, по кромочке бетонки нескончаемо шли и шли люди, нарядные, смеющиеся, поющие. Несли на руках и везли в колясках малышей, а те, что были повзрослее, самостоятельно и прочно восседали на папиных шеях. И на машинах, ползущих по бетонке, – флажки и плакаты, а в раскрытые окна автобусов выплескивалась песня.

Вот кучно шагают свободные от вахты дружки-приятели Алексея Гультяева. Он в середине, а рядом Таня... Таня Гультяева. В руках у Алексея потертая гитара с наплечным ремешком.

– Леша! – кричит ему кто-то, – давай твою, про самотлорский узелок.

Алексей довольно щурится, встряхивает головой и запевает:

Так самотлорский узелок
Судьба скрутила и связала,
Что я рассечь его не смог,
И развязать – силенок мало...

«Ах, самотлорский узелок...» – дружно и громко подхватывает вся компания сочиненную Алексеем Гультяевым песню, и несут ее по улицам, и подпевают им со всех сторон.

Вдруг клином в мелодию крик:

– Таня!

И вот перед ними улыбающийся Кабаев. Долго тискает Танину руку, а потом говорит:

– Молчи. Сам угадаю который, – пытливым взглядом осматривает парней и, указывая на Алексея, твердо: – Этот!

– Угадали, – сияет Таня.

– Похорошела ты. Дивно похорошела, и суть твоя проступила наконец-то наружу. Рад! Безмерно рад...

Он легонько обнимает Таню, прижимает к груди. Потом долго прочувственно жмет руку Алексею, потом знакомится с парнями.

– А где же ваш мастер?

– Левин? – уточняет Алексей. – На буровой. Приедет прямо на митинг.

– Алеша сам теперь мастер, – радостно сообщает Таня. – А все такой же...

– Шебутной и неугомонный, – добавляет Кабаев и, поворачиваясь к Алексею: – Слушай, ты и помрешь на бегу, с песней.

Замер Алексей, сузив в задумчивом прищуре глаза. И вся компания затихла, ожидая, какой же экспромт выдаст сейчас задетый за живое Леха. А тот ударил по струнам и негромко, но очень выразительно пропел:

Не могу я жить без песни,
Не могу никак не петь,
Я давно бы помер, если
Было б время помереть...

Парни довольнехоньки, и Кабаев доволен. Он берет Таню под руку, и они снова идут, и опять поют, и со всеми вместе поет Леонид Николаевич Кабаев. Улучив момент, он негромко спрашивает Таню:

– Порядок?

– Угу.

– Логично. Иначе и быть не могло.

Таня достает из сумочки крохотную бусинку, когда-то подаренную Кабаевым, и, показывая ее Леониду Николаевичу, говорит смеясь:

– Ваш талисман. Не раз помогал в критическую минуту.

– Логично, – смеется Кабаев и, согнув Танины пальцы в кулак, долго держит их в своей большой, горячей и доброй руке.

На выходе из Нижневартовска, на развилке бетонок, на пороге Самотлорского месторождения, высится величественный памятник первопроходцам, открывшим и покорившим Самотлор. На высоком постаменте гигантская бронзовая фигура рабочего, в поднятой руке его полыхает факел. Пламя факела не меркнет даже в солнечных лучах. Люди со всех сторон спешат к памятнику, и скоро вокруг него – море голов.

Стократ усиленный, прогремел над многотысячной толпой взволнованно-упругий голос первого секретаря Нижневартовского горкома партии Эдуарда Бушмакина:

– Товарищи!

Умолк рокот толпы, слышен только хруст трепещущих на ветру алых полотен.

– Десять лет отделяют нас от того дня, когда пробуренная бригадой Степана Повха скважина дала первую промышленную нефть Самотлора, положив начало эксплуатации этого, тогда еще недоразведанного, необустроенного нефтяного исполина...

Бушмакин говорил недолго. Но и в короткой речи сумел высветить самые памятные события биографии месторождения, помянув добрым словом, возвеличив и восславив тех, кто отдал все, что мог, ради того, чтоб за десять лет встал на глухоманном, заболоченном, безлюдном обском берегу ныне прославленный и воспетый красавец.

Потом выступали Кабаев и Синюткин, Рынковой и Кузоваткин, Лёвин и Громов, Пикман и Вагапов...

До чего душевно, волнующе говорили они, будто пели одну общую песню, и каждый добавлял к уже спетому еще одну свежую строфу.

– Слово имеет буровой мастер Алексей Гультяев.

Только теперь обнаружила Таня, что Алексея нет рядом. И тут же увидела его подле микрофона.

Вот он вскинул над головой кулак и рвущимся, напряженным голосом выкрикнул:

– Дорогие... Милые... Сердечные друзья... Я обнимаю вас и желаю вам счастья. И хочу в этот день подарить вам на память вот эти стихи...

Он сделал небольшую паузу, набрал в легкие воздуху, и поплыло над толпой, над бескрайними самотлорскими болотами...

Здесь даже воздух не такой,
В глазах рябит не от лазури,
И в каждом сердце – непокой,
И в каждом сердце – жажда бури.

А мы, судьбе наперекор,
Идем стремительней и выше,
Родной рабочий Самотлор
Теперь по всей планете слышен.

Я здесь воскрес. Родился вновь,
Обрел надежду и опору.
Моя,
Моя бунтует кровь
В железных венах Самотлора.

Здесь все – мое,
Моим трудом,
Моими нервами и потом.
И вышка каждая, и дом,
И автострада по болотам.

Мой Самотлор. Его – КамАЗ,
Над БАМом ты зажег рассветы.
А вместе мы – рабочий класс,
Мы – соль земли,
Мы – ось планеты...

_1978 –_1979_

_Нижневартовск –_Тюмень_




ИЗ ПРОШЛОГО В БУДУЩЕЕ


Если собрать все написанное за последнюю четверть века о Тюмени, ее нефтяниках, изыскателях и строителях, получится довольно внушительная библиотека. Многие советские писатели, очеркисты и публицисты отдали дань первооткрывателям так называемой нефтяной целины Западной Сибири, рассказали о сложнейших проблемах, связанных с разведкой, обустройством, добычей нефти и газа, с проблемами жизни и активной деятельности человека в экстремальных условиях Севера. Великое множество вопросов вставало перед литераторами, для которых такие названия, как Самотлор, Нефтеюганск или Мегион, даже не существовали на географических картах каких-то два десятка лет назад.

Вместе с ростом городов и поселков в нехоженой тайге, строительством невиданных доселе нефте- и газопроводов через всю страну и далее за границу, рождением крупнейшего в Советском Союзе топливно-энергетического комплекса, вместе с дальнейшим проникновением человека в тысячелетние болота и заполярную тундру в Западной Сибири происходили серьезные социальные и экономические сдвиги, сопровождавшиеся нередко научными баталиями, человеческими драмами, немалыми трудностями первопроходцев. И одновременно эта эпоха открыла миру целую плеяду выдающихся личностей, навеки связанных с уникальной историей сибирских нефти и газа.

Гостеприимная Тюмень в те годы распахнула двери для творческих работников, стремившихся, как говорится, по первой тропе увидеть, запечатлеть, порадовать своим искусством людей, совершивших замечательный подвиг, оставить грядущим поколениям художественное свидетельство героической эпопеи шестидесятых годов нашего столетия. Разумеется, не все выдержало испытание временем, ибо совершенно закономерно оно – время – сохраняет лишь то, в чем само зримо отразилось. Однако сегодня мы с полным правом можем говорить о достаточно авторитетной когорте писателей, сумевших создать своеобразную художественную летопись, посвященную делам и людям «страны Тюмении». Заметное место среди них принадлежит романисту, драматургу и публицисту Константину Лагунову, активно пишущему о тюменском крае, в котором он постоянно живет и работает. Среди наиболее значительных его произведений последних лет на эту тему – романы «Больно берег крут», «Бронзовый дог» и документальная повесть «Жажда бури». Последняя была отмечена в 1982 году премией Всесоюзного конкурса ВЦСПС и Союза писателей СССР на лучшее произведение художественной прозы о современном советском рабочем классе и колхозном крестьянстве.

И в романах, и в повести писатель остается верен главной своей теме – художественному раскрытию характера современного рабочего, осваивающего природные богатства Западной Сибири. Так, роман «Больно берег крут», созданный по горячим следам событий, как отмечалось в прессе, явился одним из первых эпических произведений о битве за превращение тюменского края в могучий энергетический район страны, запечатлевших героические будни советского народа. Острая публицистичность романа, широта охвата материала и пристальное внимание к психологии труженика, действующего в экстремальных условиях, – все вместе взятое вполне закономерно принесло успех и роману, к его автору. Но если в романах, написанных, как было сказано, на основе реальных событий, Константин Лагунов имел все же неограниченный простор для создания художественных образов, обобщенных типов, существующих в рамках определенных исторических событий, то в документальной повести автор обязан был исходить из логики поступков абсолютно реальных и, более того, широко известных в нашей стране людей, таких, как Герои Социалистического Труда знатный буровой мастер Г.М. Левин и секретарь горкома партии В.В. Бахилов, лауреаты Государственной премии СССР начальник Главтюменьнефтегаза В.И. Муравленко, его заместитель М.И Сафиуллин, начальник Нижневартовского управления буровых работ В.И. Хлюпин и многие другие – ученые, геологи, буровики, нефтяники, строители, партийные и советские работники. В этом заключалась конечно же и огромная трудность, и большая удача писателя, сумевшего создать динамичное, остросюжетное, по-настоящему художественное произведение о наших героических современниках.

С большим знанием дела рассказывает Константин Лагунов о том, как рождался легендарный Самотлор, о тех, чьими руками создавалась эта нефтяная жемчужина нашей страны, как пришли на обский берег первые пароходы с будущими строителями и буровиками, сооружавшими землянки и другие временные жилища, испытавшими все сложности жизни первого таежного десанта. Точными штрихами рисует автор и впечатляющие картины напряженного, самоотверженного труда молодежи, решившей испытать себя в необжитых краях, в новом, чрезвычайно трудном деле. И для большинства из них это дело стало серьезной жизненной школой. «Многие молодые коммунисты, – говорит автор, повествуя о тех героических днях, – сами еще нуждались в воспитании, и Самотлор для них стал не только пробным камнем идейной зрелости и душевной чистоты, но и неумолимой гигантской наковальней, на которой не без потерь, не безболезненно и не вдруг отковывались характеры будущих правофланговых рабочих коллективов, спаянных партией в единую дерзкую силу, подымающую Самотлор».

Интересна повесть и еще одной своей особенностью – совмещением документального и художественного жанров. Так, наряду с реальными героями, в ней действуют персонажи вымышленные, помогающие автору более глубоко вскрыть психологию молодых первопроходцев, показать, как конкретно выковывались их идейная убежденность и духовная чистота. В судьбах Тани Сабликовой и Михаила Кулакова, как в двух антиподах, прослежены пути взросления личности, поиска и утверждения себя в жизни и путь морального падения, приводящий в конечном итоге к преступлению. Органично вплетаясь в документальную ткань, житейский конфликт Сабликовой и Кулакова служит как бы духовным стержнем для всей повести.

Константин Лагунов в своем во многом драматическом повествовании постоянно держит в центре внимания самые наболевшие вопросы организации, снабжения, строительства жилья, создания необходимых культурно-бытовых условий для тружеников Сибири, весь комплекс экономических и социальных проблем, которые возникали вместе с освоением новых отдаленных районов страны. И как показала жизнь, все они, начиная от практики бурения и добычи нефти и кончая организацией быта нефтяников, были не только актуальны тогда, в шестидесятых – семидесятых годах, но с особой остротой встали на повестку дня сегодня, когда вопросы дальнейшего интенсивного развития Западно-Сибирского региона заняли одно из ведущих мест в экономике нашего государства. Искренней заботой партии о повышении трудовой и творческой активности рабочего человека, заботой о его здоровье и счастье было проникнуто обсуждение в Политбюро ЦК КПСС вопроса о комплексном развитии нефтяной и газовой промышленности в Западной Сибири в 1986 – 1990 годах.

Повесть Константина Лагунова посвящена событиям более чем десятилетней давности. Но она, как показало время, по-прежнему современна в лучшем смысле этого слова, ибо говорит о проблемах духовного становления человека, показывает его богатый внутренний мир, его неисчерпаемые возможности. Повесть и сегодня живет не только в качестве литературного свидетельства рождения Самотлора, но прежде всего как художественное полотно, исследующее характер советского человека, убежденно и самоотверженно совершающего свой великий подвиг.



    Виктор Вучетич
    Константин Яковлевич Лагунов