Ермаков = Солдатские сказы = Витковская = 25.07
ЧЕРЕМУШКИ-СОЛДАТСКИЕ ЦВЕТОЧКИ
Я на фронте все больше ожоги получал. И варило меня, и пекло, и смолило. Ну, об этом речь впереди. Начать же надо с того, что неправильно меня воспитывали.
Родился я маленьким, рос мелконьким, грудь, что у зайчонка, столько же и силенки... Тут что надо было? Закалять надо было меня всячески. К физкультуре поощрять, дух во мне поднимать, отчаянность воспитывать.
А заместо того собирается отец на охоту:
- Тятя, я с тобой пойду?
- Сей минут! Сейчас вот за патронташ тебя заткну и пошагаем.
Когда забраковали меня в военкомате, уставился он жалостливым таким взглядом - вздыхал, вздыхал да и высказался:
- В кого ты, Аркадий, уродился? Сестры вон - хоть в преображенцы записывай. А ты... зародыш какой-то...
Оттого я и рос такой... виноватый. Неполноценный вроде. Зато, когда приказали мне на втором году войны «в десять ноль-ноль» с бельем, полотенцем и с продуктами в военкомат явиться, у меня чуть сердце не заглохло от радости. Через правое плечо поворот сделал!
Направили нас, свежепризванных, в военные лагеря Черемушки. Едем. «Че-ре-му-шки»,- раскладываю я по слогам. «Нежненько-то как!» - думаю. Представляются мне молоденькие такие, с прозрачной, чуть зелененькой корой, деревца, все в цвету, а запахах - белокипенные, кудрявенькие. Посреди этой природы - лагеря. Навроде пионерских... Только слышу-послышу их еще и «Чертовой ямой» поминают. Это-то название поточней оказалось.
Впоследствии на вопрос, почему Черемушки, взводный Ляшонок мне так разъяснил:
- Это намек солдату дается... Принюхивайся, мол. Черемушкй-цветочки, а ягодки - впереди. Без обману чтобы...
В этих-то вот Черемушках и познакомился я с поварским черпаком, будь он трижды неладен. Направили наш взвод на подсобное хозяйство. Километров за шестьдесят. Задача - картошку из овощехранилищ на машины грузить. Котлы с нами едут, сковороды, прочая посуда... Палатки растянули - ужин варить надо.
- Кто может? - взводный Ляшонок спрашивает. Он у нас бедовый мужик был. Длинный, поджарый, лицом смуглый, верблюжьего цвета шинель на нем. Английская. В госпитале выдали. По самы пяты. Заглазно мы его звали «Чтоб я этого больше не слышал». Любимое изречение.
Ну, ладно... Поваров во взводе не оказалось. Прошелся он вдоль шеренги, да меня и облюбовал:
- Корнилов, кажется?
- Так точно, товарищ младший лейтенант!
- Назначаетесь, боец Корнилов, поваром!
- Я не умею, товарищ младший лейтенант. Отродясь не варивал.
- Не умеешь - научим, не хочешь - заставим,- говорит.- Притом и грузчик из тебя - наилегчайший вес. Одним словом, надевай халат, и чтоб я этого больше не слышал - «не варивал».
И проклял я потом не раз эту лихую минуту. Вся моя служба шиворот-навыворот отсюда пошла. На погрузке, верно, благополучно все обошлось. Картошки вдоволь. А это при третьей тыловой норме ох как вкусно! Наворочаю два котла, салом заправлю - хвалят ребята. Зато в период подготовки - погорел.
Отправляется наш батальон на трехдневные ученья. Без захода в казармы причем. Весь день и всю ночь перед этим дождь лил. Утром большой перестал - густой пошел. Мелкой капелькой... Строимся мы на плацу, а он до того рассолодел - воробей след оставляет. Ветер рвет. Собака Жучок к кухонному крыльцу бежит и хвост в нужной форме сдержать не может. Ломит его, гнет, зад из-за этого заносит. Аж закружится песик. Кое-кому такое зрелище направление мысли испортило. Бывалые, верно, молчат, а свежепризванные непорядок усмотрели.
- Мыслимо разве по такой погоде...- ворчат.- Добрый хозяин собаку... а тут - на трое суток...
- Это кто про собаку? - навострил свое чуткое ухо Ляшонок. - Кто собаку помянул, какой нации?
- Русская поговорка, русский, значит, и помянул, - невесело отвечают из колонны.- Ну, тут и турок помянет, не токмо что...
- Вот турок пусть и поминает, - отозвался взводный. - А мы - забудь! Забудь про собаку, ежели ты русский. Так-то, сынки...
Он, независимо от возраста, сынками нас звал.
- Забудешь тут... За воротник вон напоминает,- доложил кто-то из строя.
- Все равно забудь,- подытожил взводный.- Немец на Волге, река солдатской стала, а вы - про собаку... Отставить про собаку! Чтоб я этого больше не слышал! После войны - пожалуйста...
Двенадцать часов мы сквозь всякую грязь шли. По жидкой, по густой и по паханой. Полную выкладку несли, плюс к тому каждую ниточку на тебе мелкой капелькой напитало. Ужинали сухим пайком. Ночевать в поле,- по цепочке передали,- костров не разводить: «противник» близко. Греться по-пластунски и другим подобным способом. Ко всему этому, в порядке утешения, суворовское присловье: тяжело, мол, в ученье - легко в бою.
К полночи вызвездило, и принялся молодой морозец наши шинели отжимать.
- Грейся, как пресмыкающие греются!-раздается голос взводного. Он падает в длинной своей, до пят, шинели на живот и ползет. Ползет и приговаривает: сто метров туда - сто обратно. Сто - туда... сто - обратно.
Ну, мороз - он командир звонкий... Всему батальону Ляшонкову команду донес. Ползаем. Греемся. Кое-где ребята на «петушка» сходятся. Плечо в плечо сбегаются, локтями наддают. Тут же приемы «Лежа заряжай», «Встать!» изучаются, на спинах друг дружку взметывают - оживленно ночуем!
Неподалеку от меня два солдата разговор ведут, вроде сказки сказывают:
- Случись сейчас в нашем батальоне черт и спроси, например, у тебя: «Какого счастья в первую очередь хочешь?» - чего бы ты ему на ушко шепнул?
- А чего! Печку бы железянку... докрасна чтобы... Высохнуть. Согреться...
- К этому бы еще соломки сухой охапку. Ох и рванул бы!..
Впрочем, на темнозорьке некоторые и без соломки ухитрились, И на корточках дремлют, и лежа - бочком, подбородок в коленки. Другие опять ноги шинельными полами запеленали, спина в спину храпака дерут. Сорок верст как-никак отчмокали. А морозец - свое... «Подъем» скомандовали - такая рать воспрянула, куда там черти годятся. У одних шинели пышные, в складках, звенят, гремят - что твои балерины заприплясывали. Которые пеленались - вскочат и тут же хрусть об землю. В три слоя им на ногах сукно сморозило.
Отмяли мало-мало шинелишки, хлебушка с селедкой перекусили и по звонкой земельке где бегом, где форсированным шагом затопали опять к родным Черемушкам. За восемь часов надо было успеть вернуться и тут же с ходу пойти в «наступление». Первые километры из ртов парило. Потом лбы задымились, спины, плечи. «Шире шаг!» - подбадривают командиры и тут же от Суворова... насчет пота и крови.
К обеду небо опять седеть начало, синеть. И повалил снег, густой, лохматый, ленивый... Хоть губой его лови.
Достигли мы нужного ориентира, развернулись в цепь и давай короткими перебежками белую землю пятнать. Пороша тоненькая, липкая. А падать надо да снова бежать. На «ура» пошли - мокрее вчерашнего. Заняли «неприятельские» окопы - отдыхай, ребята. Блаженствуй. А в них жиденько, склизко. Топчемся с ноги на ногу. Мысли какие-то разбивчивые в недоспанную голову лезут.
Переступишь - чмокнет глинкой, отлетят бредни. Стоим.
А ветерок с севера заворачивает, а индивидуальный палец у рукавицы, которым на спусковой крючок нажимать, твердеть начинает, ледком подергивается. Поземка закружилась. И не в ноги она метет - в глаза солдатские. Секет, пронизывает. Стынем, синеем, потряхивать нас начинает.
- Товарищ младший лейтенант, разрешите: сто метров туда, сто - обратно?
- Пока светло...
Это потому, что по темноте придут из третьего батальона разведчики. «Языка» у нас брать. Ползаем, в запас обогреваемся. Печку бы железянку, соломки бы сухой... Другого счастья нет.
Сейчас, бывает, встретишь обиженного такого, «несчастненького», судьбой недовольного и без ошибки определяешь: «А не бывал ты, паря, в Черемушках! Да, да... В тех самых, которые «солдатскими цветочками» назывались. Знал бы, какое такое счастье бывает! Поменьше бы высказывался».
Ну, ладно. Братва, конечно, на сей раз единогласно решила: повезло Аркашке. Вызвали меня к командиру роты, и получил я приказанье отправиться в глубину своей обороны, в распоряжение повара. Горячий ужин батальону готовить. Через полчаса я уже, что говорится, на седьмом небе был. Дрова подкладываешь - топка греет, крышку откинешь - паром тебя до глубины души прохватывает, а спиной к кухне прислонишься - тут уж вовсе несказуемо. Теплынь, и каша там, внутри, будто райская птица скворчит.
Поужинали поздненько. В двенадцатом примерно часу. Выскреб я с разрешения повара остатки каши в ведро, другое полненько кипятку нацедил - несу в свой взвод. Мысли у меня приятные играют. «Ай да Аркашка,- скажут ребята.-Вот это товарищ! И кашки спроворил, и кипяточку догадался. Сто сот парень...» И вдруг как секанут этого «сто сот парня» телеграфным проводом по ногам - сразу подешевел. Кипяток в снег, каша набок, самому - затычку в рот и руки-ноги опутывают. Опутали и потащили. Дышу я через нос и постепенно догадываюсь, что я теперь не Аркашка Корнилов, а «язык». И волокут меня не куда иначе как в третий батальон. Ну кому охота в плен попадаться, хоть бы и к своим? Задрыгался я по возможности, заизвивался... А братишка из третьего батальона уставил мне кулачину под нос и поясняет шепотом:
- Свинцом налита, смертью пахнет...
Вот уж вижу сквозь поземку - через линию окопов меня переносят. И никакого окрика! Никакой тревоги! Перестал я уважать свой батальон. Так запросто отдать бойца на произвол «противника» - это не каждая часть сумеет. А произвол сразу же начался, как только окопы миновали. Во-первых, Карлушей меня назвали.
- Тих-ха!..- говорят.- Карлуша... Тиха. Погоди ногами скать...
По пути к тройке, которая меня захватила, прикрывающая группа присоединилась. Потом еще одна. И началось тут надо мной групповое издевательство. Поважит, повзвешивает который меня одной ручкой на веревках и выскажется:
- Бараний вес взяли...
Другой, после такой же процедуры, еще злей кольнет:
- Такого эрзаца под мышкой унесешь.
А братишка, который кулак мне подносил, тот вовсе конкретно:
- Где Гитлер? - спрашивает. - Сознавайся. Все одно твоя фрау заговела теперь.
И чем дальше от окопов относят, тем нахальней становятся. Не кладут уж, а прямо бросают. Как саквояж какой...
- Давайте,- рассуждают,- расшлепаем его в чистом поле, а кашку съедим.
И тут кто-то славную мне мыслишку подкинул.
- Каша-то, поди, наркомовская, пайковая... Попадет еще.
Братишка, который кулак мне показывал и про Гитлера спрашивал, неподмесным звонкоголосым чалдоном оказался:
- Не обязательно наркомовская. Левака это он сообразил. Тожно кухольну крысу мы захватили... Сухохонька... сытехонька... Ишь - икает..
- Может, он задыхается?! Ототкнуть ему рот да спросить,- посочувствовал кто-то.
- Верно! А то дразним соки...
И только мне успели затычку изо рта вынуть, закричал я сквозь все Черемушки, на всю «Чертову яму».
- «Чэпэ» захотели? Там два отделения без ужина, а вы!..
И связанными руками, помню, с присеста, ведро стал к спине приподнимать. С гирей еще такой прием практикуют.
- Не цокотись, не цокотись...- отопнул меня чалдон.- Сами чичас выясним... Ну дак как, ребя? - обратился он к разведчикам.
- Мда-а...- промычал кто-ко.- Хороша кашка, да наркомовская...
- С адресом кашка! - отозвался второй.
- Не расстрелявши «языка», эту кашку не тронь... Продаст! Продашь ведь? - спросили у меня.
- Продам! - пообещал я твердо.
- Ну вот...
- Да чего с ним разговариваете?!-задосадовал чалдон.- Учат вас, учат, лопоухих!.. Сто раз эть командиры тростили: действуй, как в боевой обстановке. Ну, ладно... Действую! Захватил «языка» с кашей. Вынес на безопасно расстоянье. Жрать захотел. Как, спрашивается, должон я распорядиться. Соболезновать, что противник натощак спать лягет? В штаб ее волокчи? Ежель по- настоящему, как Суворов учил, действовать, то при сичасном нашем аппетите должны мы эту кашу оказачить и будет это само применительно к боевой обстановке. Нам ишо благодарность за расторопность вынесут, ежель хочете знать.
Разведчики засмеялись:
- Брюхо тебя, Сеня, учило, а не Суворов...
- Именно! - закричал я.- Суворов говорил, сам голодай, а товарища накорми. А ты - чужую кашу жрать. Там не такие же бойцы?!
- Слышишь, Сеня,- закивали на меня разведчики.- «Язык» не с проста ума это... Ну ее к шуту и благодарность. Пусть плачут в эту кашу да благодарят бога, что не перевелись еще рыцари в третьем батальоне.
- Так разе...- заотступал чалдон,- в знак благородства разе...
«Сейчас отпустят!» - заликовал я и опять к ведру посунулся.
- Ккуда-а!-опередил меня чалдон.-Не цокотись, сказано! Без тебя доставят... Из которой роты, взвода?
Представил я, что стою перед строем, а взводный Ляшонок длинным своим костлявым пальцем указывает на меня и приговаривает:
- Видали благодетеля? Из плена кашки прислал!
Представил я такую картину и говорю:
- Ладно... Ешьте, паразиты. Не наркомовская это. От раздачи поскребки.
Чалдона вдруг муха укусила:
- Нет уж, дудки, чтобы я ее теперь ел. Подвести хочешь?! Пиши перво расписку, что левака сообразил, тогда съем ложку.
- Развяжите руки, - говорю, - напишу.
Разминаю пальцы, дую на них, а чалдон вне себя от радости:
- Говорил - кухольная крыса, так и есть! Сухохонька! Сытехонька! Ус в пшене. Ай да мы, дак мы!
Расписку он даже не прочитал. Где стоял, тут и к ведру плюхнулся:
- Ротны минометы - к бою!!!
В момент у кого из-под обмотки, у кого из-за пазухи засверкали над ведром ложки. Ведро сначала басом пело, но уже через минуту звенькать начало. И не успел я попытку к бегству предпринять, как чья-то ложка уж донышка добыла. Чалдон облизывает «ротный» свой миномет и приговаривает:
- От это «язык» дак «язык»! Чуть, ястри тя, язык с таким «языком» не проглонул. И где таки родятся - ишо бы одного засватать... С конпотом.
Дали мне в руки порожнее ведро - повели. На допросе я отвечать категорически отказался. Даже фамилию свою не называю. А им ее надо. Маялись они со мной, маялись, и опять же чалдон - цоп с меня шапку и читает на подкладке:
- Кор-ни-лов А. Ондрей, Онтон, Олексей?-перечислил он.- Кто будешь?
- Окулька,- сказал я.
- Чего?! - воспрянул чалдон.- А пошто же ты в поле не сказал нам, что ты Окулька? И мы тоже добры?..- развернулся он к разведчикам.-Вязали человека, рот затыкали, а что Окулька и недощупали.- Ай-я-я- я-яй,- засожалел он.- До свежих веников себе этого не простю.
Вернулся батальон в обед. На плацу разбор учений состоялся. Где ладно, где неладно. Неладно, конечно, оказалось, что «языка» украли. Притом незаметно. В этом случае часть вины с меня как бы скидывалась. Один против троих все-таки.
Ну, разобрались. Отдана была команда оружье чистить. Чистили полусонные. Обед заодно с ужином выдали. Чтоб не будить лишний раз. Уж и так один браток воткнул нос в кашу и спит.
Я это к чему рассказал? К тому, что в таких вот учениях, если правильно понимаю, не только боевое качество в солдате воспитывалось, а и зло росло, ненависть. Сначала в виде досады на командиров. Вроде той, что добрый, мол, хозяин собаки не выгонит. А когда поползаешь рядом с ними, на посинелые их губы насмотришься, уверишься, что и от мокра, и от мороза одинаково вам льготы отпущены - другое тут начинает твоя голова соображать. Поточнее адреса выбираешь. И накапливается тогда в солдате истинная драгоценная злость. Сердце от нее, говорят, разбухает, к горлу удушье подступается. Ляшонок не раз повторял:
- Желези душу, ребята. Фашиста - его на лютость берут, на беспощаду. Без злости ты - как винтовка без бойка.
Начну я свою душу проверять, сколько в ней злости накопилось, нет в ней ни рожна. Пакость какая-то около сердца копошится, а настоящей злости нет. Наоборот. Рад я даже, что наравне с другими всякое такое претерпеваю. Ей-богу, рад! Потому что таился во мне постоянный страх. Вот явится, думаю, из Сибирского военного округа генерал, увидит он меня и спросит у взводного:
- А этого молекула кто в строй поставил? Отчислить его, чтобы левый фланг не позорил!
Сам себя подозревал! Вроде какой обман я совершил, что в военной шинели оказался. А все оттого, что заторкали меня с малолетства. Как гусек я с подстриженными крыльями... Однако не сдаюсь! Много ли, думаю, Суворов рослей меня был. А закалялся человек - ледяной водой обливался, на жестких постелях спал, военные упражненья - и вот, пожалуйста. От Суворова к будущим боевым действиям перейду. Тут примериваться начну. Вот стрелил командир заветную ракету, и бегу я через гремучее поле. Земля подо мной пружинит, в четыре глаза вижу, пальцы к винтовке прикипели, сила во мне дикая - ввухх! Повстречайся-ка с таким головоотпетым!
Как видите, не кашу варить-развозить замышлял.
ЧЕРЕМУШКИ-СОЛДАТСКИЕ ЦВЕТОЧКИ
Я на фронте все больше ожоги получал. И варило меня, и пекло, и смолило. Ну, об этом речь впереди. Начать же надо с того, что неправильно меня воспитывали.
Родился я маленьким, рос мелконьким, грудь, что у зайчонка, столько же и силенки... Тут что надо было? Закалять надо было меня всячески. К физкультуре поощрять, дух во мне поднимать, отчаянность воспитывать.
А заместо того собирается отец на охоту:
- Тятя, я с тобой пойду?
- Сей минут! Сейчас вот за патронташ тебя заткну и пошагаем.
Когда забраковали меня в военкомате, уставился он жалостливым таким взглядом - вздыхал, вздыхал да и высказался:
- В кого ты, Аркадий, уродился? Сестры вон - хоть в преображенцы записывай. А ты... зародыш какой-то...
Оттого я и рос такой... виноватый. Неполноценный вроде. Зато, когда приказали мне на втором году войны «в десять ноль-ноль» с бельем, полотенцем и с продуктами в военкомат явиться, у меня чуть сердце не заглохло от радости. Через правое плечо поворот сделал!
Направили нас, свежепризванных, в военные лагеря Черемушки. Едем. «Че-ре-му-шки»,- раскладываю я по слогам. «Нежненько-то как!» - думаю. Представляются мне молоденькие такие, с прозрачной, чуть зелененькой корой, деревца, все в цвету, а запахах - белокипенные, кудрявенькие. Посреди этой природы - лагеря. Навроде пионерских... Только слышу-послышу их еще и «Чертовой ямой» поминают. Это-то название поточней оказалось.
Впоследствии на вопрос, почему Черемушки, взводный Ляшонок мне так разъяснил:
- Это намек солдату дается... Принюхивайся, мол. Черемушкй-цветочки, а ягодки - впереди. Без обману чтобы...
В этих-то вот Черемушках и познакомился я с поварским черпаком, будь он трижды неладен. Направили наш взвод на подсобное хозяйство. Километров за шестьдесят. Задача - картошку из овощехранилищ на машины грузить. Котлы с нами едут, сковороды, прочая посуда... Палатки растянули - ужин варить надо.
- Кто может? - взводный Ляшонок спрашивает. Он у нас бедовый мужик был. Длинный, поджарый, лицом смуглый, верблюжьего цвета шинель на нем. Английская. В госпитале выдали. По самы пяты. Заглазно мы его звали «Чтоб я этого больше не слышал». Любимое изречение.
Ну, ладно... Поваров во взводе не оказалось. Прошелся он вдоль шеренги, да меня и облюбовал:
- Корнилов, кажется?
- Так точно, товарищ младший лейтенант!
- Назначаетесь, боец Корнилов, поваром!
- Я не умею, товарищ младший лейтенант. Отродясь не варивал.
- Не умеешь - научим, не хочешь - заставим,- говорит.- Притом и грузчик из тебя - наилегчайший вес. Одним словом, надевай халат, и чтоб я этого больше не слышал - «не варивал».
И проклял я потом не раз эту лихую минуту. Вся моя служба шиворот-навыворот отсюда пошла. На погрузке, верно, благополучно все обошлось. Картошки вдоволь. А это при третьей тыловой норме ох как вкусно! Наворочаю два котла, салом заправлю - хвалят ребята. Зато в период подготовки - погорел.
Отправляется наш батальон на трехдневные ученья. Без захода в казармы причем. Весь день и всю ночь перед этим дождь лил. Утром большой перестал - густой пошел. Мелкой капелькой... Строимся мы на плацу, а он до того рассолодел - воробей след оставляет. Ветер рвет. Собака Жучок к кухонному крыльцу бежит и хвост в нужной форме сдержать не может. Ломит его, гнет, зад из-за этого заносит. Аж закружится песик. Кое-кому такое зрелище направление мысли испортило. Бывалые, верно, молчат, а свежепризванные непорядок усмотрели.
- Мыслимо разве по такой погоде...- ворчат.- Добрый хозяин собаку... а тут - на трое суток...
- Это кто про собаку? - навострил свое чуткое ухо Ляшонок. - Кто собаку помянул, какой нации?
- Русская поговорка, русский, значит, и помянул, - невесело отвечают из колонны.- Ну, тут и турок помянет, не токмо что...
- Вот турок пусть и поминает, - отозвался взводный. - А мы - забудь! Забудь про собаку, ежели ты русский. Так-то, сынки...
Он, независимо от возраста, сынками нас звал.
- Забудешь тут... За воротник вон напоминает,- доложил кто-то из строя.
- Все равно забудь,- подытожил взводный.- Немец на Волге, река солдатской стала, а вы - про собаку... Отставить про собаку! Чтоб я этого больше не слышал! После войны - пожалуйста...
Двенадцать часов мы сквозь всякую грязь шли. По жидкой, по густой и по паханой. Полную выкладку несли, плюс к тому каждую ниточку на тебе мелкой капелькой напитало. Ужинали сухим пайком. Ночевать в поле,- по цепочке передали,- костров не разводить: «противник» близко. Греться по-пластунски и другим подобным способом. Ко всему этому, в порядке утешения, суворовское присловье: тяжело, мол, в ученье - легко в бою.
К полночи вызвездило, и принялся молодой морозец наши шинели отжимать.
- Грейся, как пресмыкающие греются!-раздается голос взводного. Он падает в длинной своей, до пят, шинели на живот и ползет. Ползет и приговаривает: сто метров туда - сто обратно. Сто - туда... сто - обратно.
Ну, мороз - он командир звонкий... Всему батальону Ляшонкову команду донес. Ползаем. Греемся. Кое-где ребята на «петушка» сходятся. Плечо в плечо сбегаются, локтями наддают. Тут же приемы «Лежа заряжай», «Встать!» изучаются, на спинах друг дружку взметывают - оживленно ночуем!
Неподалеку от меня два солдата разговор ведут, вроде сказки сказывают:
- Случись сейчас в нашем батальоне черт и спроси, например, у тебя: «Какого счастья в первую очередь хочешь?» - чего бы ты ему на ушко шепнул?
- А чего! Печку бы железянку... докрасна чтобы... Высохнуть. Согреться...
- К этому бы еще соломки сухой охапку. Ох и рванул бы!..
Впрочем, на темнозорьке некоторые и без соломки ухитрились, И на корточках дремлют, и лежа - бочком, подбородок в коленки. Другие опять ноги шинельными полами запеленали, спина в спину храпака дерут. Сорок верст как-никак отчмокали. А морозец - свое... «Подъем» скомандовали - такая рать воспрянула, куда там черти годятся. У одних шинели пышные, в складках, звенят, гремят - что твои балерины заприплясывали. Которые пеленались - вскочат и тут же хрусть об землю. В три слоя им на ногах сукно сморозило.
Отмяли мало-мало шинелишки, хлебушка с селедкой перекусили и по звонкой земельке где бегом, где форсированным шагом затопали опять к родным Черемушкам. За восемь часов надо было успеть вернуться и тут же с ходу пойти в «наступление». Первые километры из ртов парило. Потом лбы задымились, спины, плечи. «Шире шаг!» - подбадривают командиры и тут же от Суворова... насчет пота и крови.
К обеду небо опять седеть начало, синеть. И повалил снег, густой, лохматый, ленивый... Хоть губой его лови.
Достигли мы нужного ориентира, развернулись в цепь и давай короткими перебежками белую землю пятнать. Пороша тоненькая, липкая. А падать надо да снова бежать. На «ура» пошли - мокрее вчерашнего. Заняли «неприятельские» окопы - отдыхай, ребята. Блаженствуй. А в них жиденько, склизко. Топчемся с ноги на ногу. Мысли какие-то разбивчивые в недоспанную голову лезут.
Переступишь - чмокнет глинкой, отлетят бредни. Стоим.
А ветерок с севера заворачивает, а индивидуальный палец у рукавицы, которым на спусковой крючок нажимать, твердеть начинает, ледком подергивается. Поземка закружилась. И не в ноги она метет - в глаза солдатские. Секет, пронизывает. Стынем, синеем, потряхивать нас начинает.
- Товарищ младший лейтенант, разрешите: сто метров туда, сто - обратно?
- Пока светло...
Это потому, что по темноте придут из третьего батальона разведчики. «Языка» у нас брать. Ползаем, в запас обогреваемся. Печку бы железянку, соломки бы сухой... Другого счастья нет.
Сейчас, бывает, встретишь обиженного такого, «несчастненького», судьбой недовольного и без ошибки определяешь: «А не бывал ты, паря, в Черемушках! Да, да... В тех самых, которые «солдатскими цветочками» назывались. Знал бы, какое такое счастье бывает! Поменьше бы высказывался».
Ну, ладно. Братва, конечно, на сей раз единогласно решила: повезло Аркашке. Вызвали меня к командиру роты, и получил я приказанье отправиться в глубину своей обороны, в распоряжение повара. Горячий ужин батальону готовить. Через полчаса я уже, что говорится, на седьмом небе был. Дрова подкладываешь - топка греет, крышку откинешь - паром тебя до глубины души прохватывает, а спиной к кухне прислонишься - тут уж вовсе несказуемо. Теплынь, и каша там, внутри, будто райская птица скворчит.
Поужинали поздненько. В двенадцатом примерно часу. Выскреб я с разрешения повара остатки каши в ведро, другое полненько кипятку нацедил - несу в свой взвод. Мысли у меня приятные играют. «Ай да Аркашка,- скажут ребята.-Вот это товарищ! И кашки спроворил, и кипяточку догадался. Сто сот парень...» И вдруг как секанут этого «сто сот парня» телеграфным проводом по ногам - сразу подешевел. Кипяток в снег, каша набок, самому - затычку в рот и руки-ноги опутывают. Опутали и потащили. Дышу я через нос и постепенно догадываюсь, что я теперь не Аркашка Корнилов, а «язык». И волокут меня не куда иначе как в третий батальон. Ну кому охота в плен попадаться, хоть бы и к своим? Задрыгался я по возможности, заизвивался... А братишка из третьего батальона уставил мне кулачину под нос и поясняет шепотом:
- Свинцом налита, смертью пахнет...
Вот уж вижу сквозь поземку - через линию окопов меня переносят. И никакого окрика! Никакой тревоги! Перестал я уважать свой батальон. Так запросто отдать бойца на произвол «противника» - это не каждая часть сумеет. А произвол сразу же начался, как только окопы миновали. Во-первых, Карлушей меня назвали.
- Тих-ха!..- говорят.- Карлуша... Тиха. Погоди ногами скать...
По пути к тройке, которая меня захватила, прикрывающая группа присоединилась. Потом еще одна. И началось тут надо мной групповое издевательство. Поважит, повзвешивает который меня одной ручкой на веревках и выскажется:
- Бараний вес взяли...
Другой, после такой же процедуры, еще злей кольнет:
- Такого эрзаца под мышкой унесешь.
А братишка, который кулак мне подносил, тот вовсе конкретно:
- Где Гитлер? - спрашивает. - Сознавайся. Все одно твоя фрау заговела теперь.
И чем дальше от окопов относят, тем нахальней становятся. Не кладут уж, а прямо бросают. Как саквояж какой...
- Давайте,- рассуждают,- расшлепаем его в чистом поле, а кашку съедим.
И тут кто-то славную мне мыслишку подкинул.
- Каша-то, поди, наркомовская, пайковая... Попадет еще.
Братишка, который кулак мне показывал и про Гитлера спрашивал, неподмесным звонкоголосым чалдоном оказался:
- Не обязательно наркомовская. Левака это он сообразил. Тожно кухольну крысу мы захватили... Сухохонька... сытехонька... Ишь - икает..
- Может, он задыхается?! Ототкнуть ему рот да спросить,- посочувствовал кто-то.
- Верно! А то дразним соки...
И только мне успели затычку изо рта вынуть, закричал я сквозь все Черемушки, на всю «Чертову яму».
- «Чэпэ» захотели? Там два отделения без ужина, а вы!..
И связанными руками, помню, с присеста, ведро стал к спине приподнимать. С гирей еще такой прием практикуют.
- Не цокотись, не цокотись...- отопнул меня чалдон.- Сами чичас выясним... Ну дак как, ребя? - обратился он к разведчикам.
- Мда-а...- промычал кто-ко.- Хороша кашка, да наркомовская...
- С адресом кашка! - отозвался второй.
- Не расстрелявши «языка», эту кашку не тронь... Продаст! Продашь ведь? - спросили у меня.
- Продам! - пообещал я твердо.
- Ну вот...
- Да чего с ним разговариваете?!-задосадовал чалдон.- Учат вас, учат, лопоухих!.. Сто раз эть командиры тростили: действуй, как в боевой обстановке. Ну, ладно... Действую! Захватил «языка» с кашей. Вынес на безопасно расстоянье. Жрать захотел. Как, спрашивается, должон я распорядиться. Соболезновать, что противник натощак спать лягет? В штаб ее волокчи? Ежель по- настоящему, как Суворов учил, действовать, то при сичасном нашем аппетите должны мы эту кашу оказачить и будет это само применительно к боевой обстановке. Нам ишо благодарность за расторопность вынесут, ежель хочете знать.
Разведчики засмеялись:
- Брюхо тебя, Сеня, учило, а не Суворов...
- Именно! - закричал я.- Суворов говорил, сам голодай, а товарища накорми. А ты - чужую кашу жрать. Там не такие же бойцы?!
- Слышишь, Сеня,- закивали на меня разведчики.- «Язык» не с проста ума это... Ну ее к шуту и благодарность. Пусть плачут в эту кашу да благодарят бога, что не перевелись еще рыцари в третьем батальоне.
- Так разе...- заотступал чалдон,- в знак благородства разе...
«Сейчас отпустят!» - заликовал я и опять к ведру посунулся.
- Ккуда-а!-опередил меня чалдон.-Не цокотись, сказано! Без тебя доставят... Из которой роты, взвода?
Представил я, что стою перед строем, а взводный Ляшонок длинным своим костлявым пальцем указывает на меня и приговаривает:
- Видали благодетеля? Из плена кашки прислал!
Представил я такую картину и говорю:
- Ладно... Ешьте, паразиты. Не наркомовская это. От раздачи поскребки.
Чалдона вдруг муха укусила:
- Нет уж, дудки, чтобы я ее теперь ел. Подвести хочешь?! Пиши перво расписку, что левака сообразил, тогда съем ложку.
- Развяжите руки, - говорю, - напишу.
Разминаю пальцы, дую на них, а чалдон вне себя от радости:
- Говорил - кухольная крыса, так и есть! Сухохонька! Сытехонька! Ус в пшене. Ай да мы, дак мы!
Расписку он даже не прочитал. Где стоял, тут и к ведру плюхнулся:
- Ротны минометы - к бою!!!
В момент у кого из-под обмотки, у кого из-за пазухи засверкали над ведром ложки. Ведро сначала басом пело, но уже через минуту звенькать начало. И не успел я попытку к бегству предпринять, как чья-то ложка уж донышка добыла. Чалдон облизывает «ротный» свой миномет и приговаривает:
- От это «язык» дак «язык»! Чуть, ястри тя, язык с таким «языком» не проглонул. И где таки родятся - ишо бы одного засватать... С конпотом.
Дали мне в руки порожнее ведро - повели. На допросе я отвечать категорически отказался. Даже фамилию свою не называю. А им ее надо. Маялись они со мной, маялись, и опять же чалдон - цоп с меня шапку и читает на подкладке:
- Кор-ни-лов А. Ондрей, Онтон, Олексей?-перечислил он.- Кто будешь?
- Окулька,- сказал я.
- Чего?! - воспрянул чалдон.- А пошто же ты в поле не сказал нам, что ты Окулька? И мы тоже добры?..- развернулся он к разведчикам.-Вязали человека, рот затыкали, а что Окулька и недощупали.- Ай-я-я- я-яй,- засожалел он.- До свежих веников себе этого не простю.
Вернулся батальон в обед. На плацу разбор учений состоялся. Где ладно, где неладно. Неладно, конечно, оказалось, что «языка» украли. Притом незаметно. В этом случае часть вины с меня как бы скидывалась. Один против троих все-таки.
Ну, разобрались. Отдана была команда оружье чистить. Чистили полусонные. Обед заодно с ужином выдали. Чтоб не будить лишний раз. Уж и так один браток воткнул нос в кашу и спит.
Я это к чему рассказал? К тому, что в таких вот учениях, если правильно понимаю, не только боевое качество в солдате воспитывалось, а и зло росло, ненависть. Сначала в виде досады на командиров. Вроде той, что добрый, мол, хозяин собаки не выгонит. А когда поползаешь рядом с ними, на посинелые их губы насмотришься, уверишься, что и от мокра, и от мороза одинаково вам льготы отпущены - другое тут начинает твоя голова соображать. Поточнее адреса выбираешь. И накапливается тогда в солдате истинная драгоценная злость. Сердце от нее, говорят, разбухает, к горлу удушье подступается. Ляшонок не раз повторял:
- Желези душу, ребята. Фашиста - его на лютость берут, на беспощаду. Без злости ты - как винтовка без бойка.
Начну я свою душу проверять, сколько в ней злости накопилось, нет в ней ни рожна. Пакость какая-то около сердца копошится, а настоящей злости нет. Наоборот. Рад я даже, что наравне с другими всякое такое претерпеваю. Ей-богу, рад! Потому что таился во мне постоянный страх. Вот явится, думаю, из Сибирского военного округа генерал, увидит он меня и спросит у взводного:
- А этого молекула кто в строй поставил? Отчислить его, чтобы левый фланг не позорил!
Сам себя подозревал! Вроде какой обман я совершил, что в военной шинели оказался. А все оттого, что заторкали меня с малолетства. Как гусек я с подстриженными крыльями... Однако не сдаюсь! Много ли, думаю, Суворов рослей меня был. А закалялся человек - ледяной водой обливался, на жестких постелях спал, военные упражненья - и вот, пожалуйста. От Суворова к будущим боевым действиям перейду. Тут примериваться начну. Вот стрелил командир заветную ракету, и бегу я через гремучее поле. Земля подо мной пружинит, в четыре глаза вижу, пальцы к винтовке прикипели, сила во мне дикая - ввухх! Повстречайся-ка с таким головоотпетым!
Как видите, не кашу варить-развозить замышлял.