Ожгибесова В поисках Родины
Unknown


Книга «В поисках Родины» - это сборник художественно-докумен­тальных очерков, посвященных неизвестным или малоизвестным страницам прошлого и настоящего Тюменской области. Главный герой - История, пропущенная через душу нашего современника. Здесь принят тон доверительного общения с читателем, именно поэтому эти страницы с пользой и интересом для себя откроет молодежь. Книга будет интересна всем, кто изучает историю Тю­менской области, историю России. В ней нет сухого изложения фактов, свойственного учебникам. Книга «В поисках Родины» - живые уроки патриотизма.






Ольга Ожгибесова

В ПОИСКАХ РОДИНЫ





ГЛАВА 1

_ДЕРЕВЕНЬКА_МОЯ,_ПОЗАБЫТАЯ,_ДАЛЬНЯЯ_







В ПОИСКАХ РОДИНЫ 


Ах, как мне хотелось поехать в Упорово! Иные новые русские так рвут­ся на Гавайи или на Мальдивы, как я рвалась в этот районный центр в двух часах езды от Тюмени: необъяснимо, отчаянно, словно что-то кому- то хотела доказать. Зачем, почему? А как объяснишь, почему птицы по весне покидают тёплые края и летят на родину вопреки расстояниям и непогоде? Зов предков, наверное, гены, будь они не ладны: из этих упоровских мест деды мои и прадеды.


СУЕРКА

Суерка мне не чужая, хотя и выросла я далеко отсюда - в пыльном, шумном, суетном мегаполисе, и о деревне этой до сей поры мне было известно лишь одно: здесь, в трёхклассной церковно-приходской школе сто (ужас!) лет назад училась моя бабушка, Ольга Александровна Ново­сёлова. С того благословенного времени у меня сохранилась похвальная грамота, полученная ею за успехи в учёбе и прилежное поведение.

В Суерке дышится легко. Звенящая тишина; пауты со стрекозами де­монстрируют фигуры высшего пилотажа. Жаркое солнце, кипящей ла­вой хлынувшее на землю с неправдоподобно синего неба. А накануне шёл дождь, и оттого нежная зелень травы ещё светится чистотой.

Я оглядываюсь вокруг. И, честно говоря, с трудом осознаю, что босо­ногой девчонкой бабушка пробегала именно по этой улице, где стою я сейчас. Здесь, у церкви преподобного Серафима Саровского, и находи­лась церковно-приходская школа.

Вообще-то деревня когда-то называлась Осипово - по имени своего основателя Осипа Николаевича Давыдова, пришедшего в эти края в 1610 году. Может, и дальше бы так называлась, если бы не река Суерь, кото­рую приходилось преодолевать всем, кто ехал в деревню. Постепенно Осипово стали называть Суерским а потом и вовсе - Суеркой.

Село было не бедное: три каменных купеческих дома, две церкви, земс­кая управа, чайная и даже кондитерская. Пожар 1914 года уничтожил полови­ну деревни, но, к чести жителей, они отстроили её заново. Славилась Суерка и своими ярмарками, их проходило аж четыре в год! На площади ставили два рада деревянных лавок, торговали тканями, продуктами, из Оренбурга везли пуховые шали, из Тобольска - рыбу, клюкву, орехи, из Китая - шелка.

Да и свои, местные, не уступали: несли шерстяные самотканые ков­ры, шерстяные шали, кружева, вышивки и многое другое. Торговые ряды тянулись до самой церкви.

О храмах разговор отдельный. В начале века в Суерке было две церк­ви. В одной службы велись лишь по большим праздникам, в другой - каж­дый день. Сегодня чудом сохранилась одна: её строили всем миром с 1905 по 1912 год, и получила она своё название в честь преподобного Серафи­ма Саровского. Службы в церкви продолжались до 64-го года. Потом её закрыли. Храм стал разрушаться. Часть икон вывезли в Ялуторовск, часть - растащили. А в 89-м, когда ветер перемен долетел до Суерки, к главе сельсовета Николаю Васильевичу Магнееву потянулись ходоки: давай, Васильич, восстановим!

И поднялась красавица-церковь. Привезли из Тобольска и установи­ли иконостас - он обошёлся в четыре миллиона рублей. Спасибо знаме­нитому земляку - директору «Сургутнефтегаза» Владимиру Богданову.

Церковью гордятся в деревне. Утраченные иконы собирали по домам. Кое-что уже привезли из Ялуторовска. Вот только суерскую святыню - явленную чудотворную икону Тобольской Богоматери - она приплыла в село по Тоболу - не хотели возвращать, чтобы не лишать ялуторовских прихожан возможности поклоняться ей. Потом достигли договорённос­ти: икона будет путешествовать из Ялуторовска в Суерку и обратно.

Долгое время в храме хранился старинный список с неё, но справед­ливость, наконец, восторжествовала - суерская чудотворная икона вер­нулась в родные стены.

Для меня Суерка навсегда связана с одним семейным преданием. Пра­дед мой, Александр Павлович Новоселов, вернулся с русско-японской войны слепым инвалидом. Дома его ждали жена Афанасия Ильинична, три малолетних дочери - моя бабушка, родившаяся в 1901 году, была стар­шей - и сын. Земли - с гулькин нос: по существующим тогда законам земельные наделы выделялись только детям мужского пола. Да и то, что было, слепой солдат обрабатывать не мог.

Жили бедно. А тут ещё местные богатеи, гоняя скот, потравили хле­ба. Идти бы девчонкам по миру, просить милостыню, но Александр Пав­лович осерчал: поеду, сказал, к царю, пожалуюсь. Неужели я пенсии не заслужил? И поехал. Не один, правда, кто ж его, слепого, одного отпус­тит: в дальнюю дорогу вместе с ним отправилась и Афанасия Ильинична. На дворе стоял 1908 год.

Денег хватило доехать до Екатеринбурга. Там они могли бы застрять и, быть может, вернуться обратно, не солоно хлебавши, если бы не слу­чай. На вокзале, как гласит семейная легенда, Афанасия Ильинична встре­тила женщину с ребёнком, заходившимся в плаче. Младенец всё не уни­мался, и крестьянка, слывшая в родной деревне знахаркой - и детей ле­чила, и роды принимала, - взялась его успокоить. Женщина оказалась женой офицера, следовавшего в столицу, и, в благодарность за помощь, семья взяла слепого солдата и его спутницу с собой. Так они попали в Петербург. Расставаясь, офицерская жена дала Афанасии Ильиничне не­много денег и напутствовала: вам будут милостыню подавать, вы берите и идите, не останавливайтесь, не то вас в «нищенскую» заберут.

А дальше - дальше просто невероятная история. Александр Павлович и Афанасия Ильинична добрались до дворца. Их не только не прогнали прочь. Их приняли, отправили в баню, переодели с ног до головы - «Сро­ду не видала такой одёжи!» - говорила бабушка Афанасия - и устроили георгиевскому кавалеру аудиенцию у государя императора Всея Руси! Афанасию Ильиничну к царю не допустили, она ждала мужа за дверью.

Что слепой солдат рассказал Николаю Второму? Пожаловался, что бедствует, что богатеи притесняют, что милостыню приходится просить, а дети - мал мала меньше - с голоду пухнут. Царь инвалиду войны не только дал пенсию, он еще и написал указ о том, чтобы всей общиной ему обрабатывали землю, чтобы хлеб в семье был круглый год!

Афанасия же Ильинична получила подарки для всей семьи - по паль­тишку на каждого ребенка. И на почтовых лошадях через всю Россию их отправили домой, в далёкую Тобольскую губернию. Да-а-а, царскую се­мью десять лет спустя так ласково в наших краях не встречали...

Александр Павлович и Афанасия Ильинична путешествовали восемь месяцев. А когда вернулись, в деревне поднялся переполох! С тех пор семья не бедствовала. Мир выстроил им двухэтажный дом, обеспечивал их хлебом, а пенсия позволяла не только жить, но ещё и учить старшую дочь Ольгу.

Закончив Суерскую церковно-приходскую школу, она поступила в Ялуторовскую прогимназию. Правда, чтобы заплатить за учёбу, пришлось от­дать в няньки её сестру Прасковью. Быть бы бабушке моей образованной, если бы не революция. В смутные времена гимназию закрыли, в двадца­том умер отец и Ольга вышла замуж Но это уже совсем другая история.


НИФАКИ

Серая змейка асфальта теряется в зелёном плюше полей. Белые, при­чудливых форм облака - такие не увидишь в городе, где горизонт надёж­но укрыт за сторожевыми вышками многоэтажек - кокетливо разброса­ны по голубому полотну неба. Берёзы, раскидистые и нежные, совсем не такие, как в городе, свешивают над дорогой тонкие зелёные ветви. Кру­жат голову капустные поля, мимо которых мы проносимся. Смотришь - словно лопасти тысяч маленьких вертолётиков, того и гляди, сейчас всё поле сорвётся, поднимется ввысь и растворится в безумно синем небе.

Бесцеремонные грачи лениво взлетают из-под самых колёс машины, заставляя меня вскрикивать в испуге и закрывать глаза рукой. Любопыт­ные чибисы прыгают у обочины: «Чьи вы? Чьи вы?». А ничьи... Заблуди­лись, потерялись в этой жизни и колесим теперь по дорогам в поисках своего не то прошлого, не то будущего.

У меня редкая фамилия - уж такой наградили родители. Более того, она внесена в Реестр редких русских фамилий. Но окружающие смотрят с подозрением, выискивая в ней тюркские корни, а в моем лице - азиатские черты. И так устала объяснять на сто двадцать пятый раз: русская я, и кор­ни мои здесь, в этой сибирской земле, в деревне Нифаки Упоровского рай­она, где я никогда не была, и куда везёт меня теперь синяя «Волга».

Первым представителем нашей фамилии, попавшим в историю благо­даря одной из первых переписей населения, состоявшейся аж в 1564 году, стал крестьянин Шапуля Ожгибесов из Обонежья. Есть несколько вер­сий того, как Ожгибесовы попали на Урал и в Сибирь. По одной из них они пришли сюда с раскольниками - староверами после Никонианской церковной реформы. Деревня Нифаки, откуда родом мой дед и все про­чие тюменские Ожгибесовы, действительно, до революции была старо­верческой. Да и сама фамилия имеет, как оказалось, отношение к рели­гии. Говорят, есть даже такая икона: «Никита Ожгибес, изгоняющий беса».

Версия, согласно которой первые жители деревни Нифаки имеют се- верно-русские корни, находит все больше и больше подтверждений. Во- первых, балуясь Интернетом, совершенно неожиданно для себя я нашла поселение с таким же, согласитесь, все же не слишком распространен­ным названием... в Псковской области!!! Более того, в Пушкиногорском районе, в трех километрах от Михайловского - родового имения Пушки­ных! На землях, исконно принадлежавших семье поэта. Думаю, можно, с известной долей сомнения, но все же утверждать, что именно выходцы из этих, псковских Нифак, обосновались на плодородных сибирских зем­лях и, тоскуя по оставленной малой Родине, назвали новое поселение именем родной деревеньки Нифаки.

Не менее случайной была и другая находка - статья Лилии Васильев­ны Деминой, сотрудника Института гуманитарных исследований ТГУ «Вербальный и музыкальный коды русского свадебного обряда южных районов Тюменской области». Вот, что она пишет: «Одна из ярких этно­культурных зон... сложилась на территории Западно-Сибирского Заура­лья. Здесь сосуществуют несколько песенных традиций, представляющих творчество социальных слоев населения, пришедших на эти земли в раз­ное время из различных регионов Европейской части России. Наиболее показательна для названной этнокультурной зоны старожильческая куль­тура, сформировавшаяся ... под влиянием СЕВЕРНО-РУССКОЙ(выделено мной - авт.) и казачьей культур...». И далее: «...Свадебный обряд, бытую­щий в среде старожилов, типологически соотносится с севернорусской свадьбой, ареал распространения которой... охватывает основную часть Русского Севера (Поморье, бассейны Пинеги, Онеги и другие). Сравне­ние старожильческого ритуала с севернорусским обнаруживает совпа­дение их ключевых эпизодов. Музыкальный план старожильческой свадь­бы ориентирован на северорусскую традицию...». В качестве примера автор приводит один из обрядов, проводившихся в деревне Нифаки.

Так что родство современных Ожгибесовых с Шапулей Ожгибесовым из Обонежья практически не подлежит сомнению.

Но по другой версии, более достоверной, к тому же имеющей доку­ментальное подтверждение, предки мои пришли в эти края вслед за Ер­маком - осваивать богатую и плодородную землю. В книге краеведа Го­ловачева «Тюмень в XVII веке», изданной в конце 19 столетия, приводит­ся первый список жителей, а, точнее, строителей Тюмени, датирован­ный 1624 годом (!) - «Дозорная книга Тюменского города»: «за острогой, 






_Лукьян_Ильин_и_Ольга_Александровна_

_                                            _(справа)                                               _за речкой Затюменкой, двор Митки Ожгибесова...». В общем, нет сомнения - Ожгибесовы в этих местах осели очень и очень давно.

Но мой дед - Лукьян Ильич Ожгибесов - все же родом из деревни Нифаки. Я никогда не знала его, так же, как мой отец - его сын: деда расстреляли в 37-м году. Бабушка Ольга Александровна, родом из деревни Широкоплечиково (ох, и крепок же, наверное, был её основатель!), умерла в 75-м, мне тогда не было и пятнадцати. В этом возрасте ещё не интересуются историей своего рода. А сегодня... сегодня Ожгибесовых по нашей линии почти не осталось, и если я не расскажу своим детям о том, где их корни, никто другой не сделает этого.

Первое упоминание о деревне Нифаки относится к началу XVII. А в 1796 году она входила в состав Ингалинской волости.

Не знаю, что я хотела увидеть. Может, разноцветную лубочную кар­тинку? Деревенскую идиллию с коровками и овечками на зелёной лу­жайке? Чистенькую ухоженную деревеньку с асфальтом и аккуратными палисадниками? То, что видела, пока мы проезжали соседние Упорово, Суерку, Ингалинку... В них есть движение, в них есть жизнь, а значит, у них есть будущее. Первое же, что увидела, едва машина миновала указа­тель с надписью «Нифаки», - полуразрушенный дом с чёрными провала­ми окон и буйно разросшейся зеленью вокруг...

У въезда в деревню, там, где раньше был дедовский дом - его раска­тали не то ещё в тридцатые, не то позже, - теперь лишь огромный рас­кидистый тополь. Когда-то он стоял в самом центре села, прямо напро­тив несуществующей уже церкви, и до околицы была ещё добрая дюжи­на дворов...

«Волга» свернула с асфальта и стала медленно пробираться по разби­той, искорёженной улице, похоже, никогда не знавшей, что такое ще­бень, тротуары и газоны. Мы словно попали в прошлый век - старые, почерневшие от времени дома, покосившиеся ограды. Такое впечатле­ние, как будто много лет назад деревня махнула на себя рукой: а-а-а, про­пади оно всё пропадом! И живёт по инерции. Пустыри затягиваются злой крапивой, и только остатки изгородей торчат из земли, как последние, сгнившие уже кривые зубы столетней старухи.

За девяносто послереволюционных лет в Нифаках не построено ни одного нового дома! В деревне, где некогда жили староверы, нет храма, а там, где он стоял, на высоком берегу реки, поставили дом чужаки - приезжие казахи.

А когда-то всё было по-другому. До коллективизации в Нифаках сто­яло сто сорок четыре двора, где жили сто семьдесят шесть человек тру­доспособного населения, то есть мужчин, и имелось двести тридцать де­вять голов крупного рогатого скота.

Дома были рубленые - у кого пятистенок, а у кого и в два этажа: вни­зу подсобные помещения, наверху моленная и светлица. Один такой дом до сих пор сохранился. Не на один век ставил его купец Лука Ожгибесов. Хозяина убили ещё в двадцатые. Говорят, попал под горячую руку не то белым, не то красным. Жена умерла от переживаний, когда начали рас­кулачивать, - в ту пору и отнять-то у них уже было нечего. Старший сын погиб в Отечественную, и лишь младшему, Лаврентию, вернувшемуся с войны, разрешили жить в отцовском доме. Лаврентий Лукич уже умер, а дом всё стоит, и белые облака отражаются в чёрных с резными налични­ками окнах.

Галине Васильевне Кондаковой, старейшей жительнице деревни, де­вяносто два года. Маленькая, сухонькая, время согнуло её вдвое, избо­роздило морщинами потемневшее от старости лицо. Передвигается баба Галя с помощью маленькой табуреточки: лихо переставляет её перед со­бой, перебираясь из кухни в комнату. Бог отнял у неё молодость и красо­ту, но сохранил ясными ум и память. Галина Константиновна - костром­ская, но в Нифаки её привезли аж в двадцатом году, так что другой роди­ны она не знает.

- А ты чья? - это она спрашивает меня.

- Я, - отвечаю, - Ожгибесова, внучка Лукьяна Ильича. Помните такого?

Я больше чем уверена, что не помнит - всё-таки девчонкой ещё была, да и столько лет прошло. И каких лет! И вдруг...

- Лукьяна - то? Конечно, помню. Жена у его Ольга была. А детей у их не было.

...Галина Константиновна давно не вспоминала то время, сиротское своё детство: парней в семье не было, отец-портной обшивал деревню, а она с десяти лет трудилась наравне со взрослыми в поле: пахала, гово­рит, на двух лошадях.

- И Лукьян, - это она про моего деда, - своё хозяйство держал. А Оль­га была нездешняя. Я у неё ночевала не раз: муж куда уедет - она меня зовёт для веселья.

- До коллективизации, - говорит баба Галя, - хорошо в деревне жили. На Береговой улице ставили лавочки, торговали... Веселье было... Парни боролись.

Борьба была главным развлечением нифакских мужиков. На престольный Прокопьев день съезжалась родня из окрестных деревень, так и го­ворили - на съезжую. Гуляли, праздновали, а потом сходились в круг и начинали бороться. «Балом правили» старики: выносили приз и следили, чтобы боролись без обмана. Выходила пара борцов - кто побеждал, тот нового противника зазывал. И так пока не оставался последний, с кем схватываться уже никто не решался. Он и признавался победителем. Если чужой, нездешний, то в качестве приза мог и бутылку вина получить.

Сами же староверы пили только «травнуху» - настой из трав, вино и водка были под запретом. Непьющая была деревня. А потом...

- Потом, - всплёскивает руками баба Галя, - как с неба пало: давай выселять! Добрых-от выгнали, а лентяев да голытьбу оставили!

Когда дед мой Лукьян Ильич женился, жене говорил: десять лет бу­дем работать по-чёрному, а потом проживать нажитое. Наверное, так оно и вышло бы, но... В тридцатом он - по слухам, один из тех, кто устанав­ливал в деревне советскую власть, - понял, куда ветер дует: распродал всё, что имел, заколотил дом и подался в Тюмень, от коллективизации подальше. И стал кормилец нахлебником.

А вот брата его, Алексея Ильича, раскулачили: дом-пятистенок, кото­рый он только поставил, отняли, а самого выслали. Только за два года, с 33-го по 35-й, в деревне стало на десять дворов меньше: кого выселили, кто сам уехал. Оставшихся в деревне крестьян задавили налогами; коро­ва есть - теленка сдай; нет телёнка - купи да сдай; овец нет, а шерсть сдай; кур нет - яйца сдай.

Баба Галя плачет от старой, но незаживающей обиды:

- Пришла в правление послабления просить: четверо детей, муж на войне. Так меня врагом народа назвали! Так и кричали на собрании: враг народа! Если бы не дети, расстреляли бы!

О том, что раньше в Нифаках жили богато, помнят все. Так и говори­ли, мол, в Нифаках-то живут богатенькие, а в Ингалинке - лентяи да пья­ницы. И вдруг всё поменялось, всё встало с ног на голову. Что же нужно было сделать с собственным народом, чтобы он так махнул рукой на свою жизнь?! И не обидно ли? Мне - обидно. Я хоть и городская, но так хочет­ся гордиться своей малой родиной, а не стыдиться её.

Но что меня поразило больше всего, так это полное беспамятство нифакинских жителей. Никто так и не смог мне сказать, когда, хотя бы приблизительно, была основана деревня, кто был первым её жителем, откуда у неё такое странное, непереводимое название? И никому, кро­ме меня, это совершенно неинтересно! Как будто свалилась деревень­ка с неба, и живут в ней Иваны, не помнящие родства. Без прошлого и будущего.

_P.S._В 2008 году в деревне Нифаки насчитывалось 62 двора и 198 жителей.






ТАЕЖНАЯ ОТШЕЛЬНИЦА ИЗ ДЕРЕВНИ ЛЫКОВА




В Ишиме состоялась торжественная церемония вручения Всероссийс­кой литературной премии за книги для детей и юношества. Среди гостей особое место занимал корифей российской журналистики, обозреватель газеты «Комсомольская правда», писатель Василий Михайлович Песков.

В недолгой моей журналистской биографии два года отданы именно «Комсомольской правде», хотя и с дополнением - «в Тюмени». Это пер­вое, что роднило меня с известным журналистом, о чем я ему с гордос­тью и сообщила при встрече. Второе - не менее важно, по крайней мере, для меня: будучи обозревателем «Комсомолки», я очень любила ездить в разного рода экспедиции, ну и, разумеется, писать об этих поездках в газете. За что однажды и удостоилась насмешливого отзыва со стороны тогдашнего редактора, человека в журналистике случайного: «Песков местного разлива». В его устах это прозвучало пренебрежительно, но я этим сравнением горжусь до сих пор.

В общем, готовясь к поездке в Ишим, заранее ощущала свою духов­ную близость с Василием Песковым.

Его творческая биография неординарна и лишний раз подтверждает простую истину: тот, кому суждено быть повешенным, не утонет. Тот, кому суждено быть журналистом, никогда не станет военным. Про воен­ного - не для красного словца. Мальчишка из маленькой деревушки под Воронежем, окончив школу, поступил в военное училище. Проучился два месяца, после чего училище благополучно закрыли. Не знаю, какого офи­цера страна потеряла, но то, что обрела замечательного журналиста, из­вестно точно. Правда, чтобы получить всемирную славу, пришлось по­трудиться: сначала вожатым в школе, потом фотографом в художествен­ной фотографии.

- Повезло,- говорит, - что учредили должность разъездного фото­графа. Это была жизнь! Попутно, кроме людей, стал снимать природу, пейзажи... Однажды в поезде познакомился с редактором местной га­зеты, показал ему свои снимки. Несколько фотографий он отобрал. И напечатал! Я был поражен! А через две недели стал в редакции своим человеком.

Потом ему предложили самому делать подписи к своим снимкам. Получилось. И так хорошо получилось, что деревенского фотографа с десятью классами образования пригласили работать в «Комсомольскую правду».

- Я начал заниматься самообразованием. Решил, что в доме у меня не будет телевизора. Однажды мне позвонил еще один писатель, у которо­го нет телевизора. Солженицын.

У Василия Пескова, приравнявшего к окончанию университета путе­шествие по Америке, - пять советских орденов, премии им. М. Пришви­на, им. М. Кольцова, Ленинская премия... Но самая дорогая награда - улица имени Василия Пескова в родной деревне. 






_Агафья_Лыкова_и_В.М._Песков_

Издательство «Терра» издает девятитомник Пескова. Всего же им написано более тридцати книг, переведенных на десятки языков мира. Все они сначала были опубликованы в «Комсомолке».

- Я пишу только о том, что люблю. Я ни на сантиметр не отступил от своих убеждений. Нельзя отнимать Бога у человека, который в него ве­рит - ему не на что будет опереться.

Ну, а теперь о том, что же все-таки привело Василия Михайловича Пескова в маленький город Ишим, о котором раньше он вряд ли даже слышал.

История эта началась без малого четверть века назад, когда на стра­ницах газеты «Комсомольская правда» впервые появился очерк Василия Пескова «Таежный тупик» - о семье староверов Лыковых, ушедших в глухую сибирскую тайгу в конце тридцатых годов 20 века. Газету зачи­тывали до дыр, с нетерпением ожидая продолжения, которое не застави­ло себя ждать. До сих пор каждое лето Василий Михайлович Песков обя­зательно навещает единственную оставшуюся в живых отшельницу - Агафью.

Галина Андреевна Колунина, жительница деревни Лыкова Упоровского района, ту, первую статью в «Комсомолке» помнит хорошо. И не только потому, что читала сама, а потому, что родственники-москвичи прислали вырезку с вопросом: «А не из наших ли краев бегуны?».

Деревня Лыкова была основана в 70-80х годах 17 века староверами Лыковыми. Спасаясь от гонений на веру, они пришли в Сибирь с Воло­годчины, «поставили на берегу реки Ингала избы числом около десяти, мельницу, занялись хлебопашеством».

Поскольку поездка была служебной, то командировочное удостове­рение профессору подписала... Агафья Лыкова. Карп Осипович, отец Агафьи поинтересовался у гостя, откуда он родом. Узнав, что из Ишима, из-под Тюмени, спросил:

- Далеко ли Ялуторовск?

- Рядом, - ответил Шадурский, - два часа езды.

- Так вот, мои-то все предки оттуда, из-под Ялуторовска.

Узнав об этом факте биографии Лыковых, сотрудники Ишимского кра­еведческого музея решили найти их родную деревню. Надежда Леонидов­на Проскурякова, бывшая тогда старшим научным сотрудником музея, рас­сказывала:

- Я открываю карту Тюменской области и думаю так: Лыковы из-под Ялуторовска родом? Значит, наверняка должна быть деревня с таким же названием. И сразу ее увидела. Она сохранилась совершенно случайно: две деревни слились, и именно Лыково стало центральной усадьбой. Нахо­дится в нынешнем Упоровском районе, в пятидесяти километрах от Ялу­торовска. Мы рванули туда. И познакомились с Галиной Андреевной, кото­рая, оказывается, давно знала о своих земляках.

Надежда Леонидовна сразу же позвонила в Москву Василию Песко­ву, чтобы пригласить его приехать на историческую родину Лыковых, о которых он так много писал. Но Песков в это время собирался в коман­дировку в Африку...

В марте этого года круг, наконец замкнулся. В деревню Лыково при­ехал человек, который открыл миру «таежный тупик» сибирских отшель­ников. Он, наверное, и представить себе не мог, что побывает там, отку­да ушла в свой крестный путь многострадальная семья староверов.

О церковном расколе трехсотлетней давности, о реформе патриарха Никона, о старообрядческих сектах говорили на протяжении всего пути из Ишима в Упоровский район. Удивительно, но даже среди тех, кто на­ходился в «газельке», нашлись потомки староверов: Татьяна Павловна Савченкова, доцент Ишимского пединститута, рассказывала о своих пред­ках, пришедших в Сибирь в конце 17 века. Армизонский, Бердюжский, Исетский, Упоровский районы - на их территории селились целыми се­мьями бежавшие из России старообрядцы. Я помалкивала, хотя кровь староверов течет и в моих жилах - первые Ожгибесовы, напомню, при­шли сюда из Обонежья и поселились в соседней с Лыковой староверчес­кой деревне Нифаки.

Уже в Упоровском районе произошел смешной случай. На дороге нас поджидал глава Ингалинской сельской администрации, в которую вхо­дит Лыково, Альберт Альбертович Гольцман. И не один, а в сопровожде­нии журналиста и фотокорреспондента местной газеты. Фотокамера, как водится, висела у фотографа на шее. На матерчатом ремешке отчетливо виднелась надпись: «Nikon». Людмила Межиньш, секретарь Союза рус­скоязычных писателей Латвии, увидев надпись, заговорила шепотом: «Послушайте, у него надпись - «Nikon». У них что тут, до сих пор делятся на староверов и православных?». Долго хохотали... 

Налет журналистов всех мастей на прищурившуюся, разморившуюся на первом весеннем солнышке деревеньку был шумным, хотя и не вне­запным. О приезде знаменитого московского гостя знали. Местные жи­тели уважительно здоровались, проходя мимо, а трактора уступали доро­гу. Один из трактористов, с которым заговорил Василий Михайлович, на вопрос, знает ли, с кем говорит, степенно кивал головой: мол, знаем, читали.

В староверческой деревне Лыково, слившейся с православной Сорокиной, сегодня сохранилось около семидесяти дворов. Много домов ста­рых, основательных, с зашитыми тесом крышами, с резными ставнями. Но вот на берегу реки, там, где когда-то жили первопоселенцы Лыковы, пусто. И нет ни одного жителя, который носил бы фамилию основателей деревни.

На высоком берегу Ингалы стоит старинный дом, построенный бо­лее века назад - в 1902 году. Он принадлежал богатому крестьянину Со­рокину, потомку основателей деревни Сорокина. В начале двадцатых годов хозяин сгинул неведомо куда - не то ушел с белыми, не то убили. Дом, как водится, экспроприировали, и с 1921 по 2003 год в нем находи­лась лыковская начальная школа, в которой и преподавала Галина Анд­реевна Колунина. Когда до Лыково долетели ветры оптимизации, школу закрыли. Пенсионерка Галина Андреевна осталась не у дел. Правда, не­надолго. Чтобы как-то занять досуг лыковских ребятишек, в старом доме открыли кружок от районного дома творчества. Ну, а уже при кружке Галина Андреевна с детьми создали своеобразный музей: в просторной комнате, разделенной надвое занавеской, теперь православная горница и уголок староверов, где собраны предметы домашнего быта старовер­ческих семей. Как в жизни: старообрядческая и православная деревни, разделенные рекой...

В этом импровизированном, никем не признанном, однако, посещае­мом любителями истории маленьком музее и состоялась торжественная встреча московского журналиста с учительницей-энтузиасткой.

Об Агафье Лыковой Песков может говорить бесконечно. Он бывает у нее каждое лето на протяжении вот уже двадцати пяти лет и каждый раз удивляется тому, как смогла она выжить в эти годы - одна, потерявшая всех родных, умерших друг за другом от болезней, занесенных людьми с большой земли, в тайге, в окружении лишь птиц да зверей.

Впрочем, одна - это не совсем верно. Польстившись не то на славу Агафьи, не то на удаленность и своеобразную святость мест, в которых обитала семья Лыковых, в хакасскую тайгу, на реку Еринат потянулись чудаки, страждущие провести свою жизнь вдали от людей и суетного мира, наедине с природой. В нескольких километрах вниз по таежной речке Еринат от заимки жил еще один отшельник по имени Ерофей. В последние годы приезжали на жительство несколько человек - пенсио­нерка из города Пушкина, супруги Ленковы, москвичка Надежда. Благо от многочисленной старообрядческой семьи Лыковых на заимке оста­лись пустые избы, и приезжим было, где разместиться. Кто-то выдержи­вал год, кто-то - три. И возвращались. Тяготы жизни в тайге под силу только тому, кто в ней родился. Там за выживание нужно бороться изо дня в день. Да и характер, говорит Песков, у Агафьи не сахарный.

И все же Агафья уже не та, какой была более двадцати лет назад ког­да мир впервые узнал о таежных отшельниках.

- Губернатор Кемеровской области, - рассказывает Василий Михай­лович, - прислал ей в подарок посылку с апельсинами. У староверов не принято принимать от чужих людей продукты, точно так же, как не при­нято делиться своими вещами - и в этом есть свой смысл: староверы все­гда жили очень обособленно, так что любой посторонний человек мог стать источником смертельной болезни, которая передается с вещами и с пищей. И встреча тех же Лыковых с геологами тому подтверждение. Но знакомство с цивилизацией сделало свое дело. Апельсины Агафье понравились. С Аманом Тулеевым у нее установились теплые, дружес­кие отношения. Она время от времени пишет ему письма, в которых пе­редает приветы и благословения и просит прислать ей необходимые в хозяйстве вещи.

Два десятилетия назад фотографии Агафьи были большой редкос­тью. Сегодня она, как истинная женщина, с удовольствием позирует фо­тографам.

- В прошлом году я привез ей в подарок большой немецкий зонт, - говорит Василий Песков (Я, правда, понять не могу, зачем в тайге зонт? - авт.), - он Агафье так понравился, что она сама попросила: «Василий, ты уж сфотографируй меня с зонтом и с козляком!»

С тем же козляком вышла еще одна история. Как-то раз Агафья забо­лела воспалением легких. Причем прихватило так, что, ранее не согла­шавшаяся пить таблетки, немолодая уже женщина отступила от своих правил, согласилась на уговоры опекавших ее геологов и приняла-таки лекарство. Таблетки помогли, Агафья поправилась и уверовала в их чу­додейственную силу.

- Приезжаю, - вспоминает Василий Михайлович, - а у нее целый ме­шок с разными таблетками. Ей все везут, она их складывает и ест, чуть ли горстями. «Зачем, - спрашиваю, - они тебе?». «Я и козляка, - говорит, - поила». «И что?» «Да издох!» «Ну и выбрось ты их!» Отобрал те, что могли пригодиться, остальное она выбросила.

Была за эти годы и попытка устроить, что называется, личную жизнь одинокой отшельницы.

- В геологической партии механик - невзрачный такой мужичок, той же веры, что и Агафья. Пришел к ней на заимку: давай вместе жить! Ког­да я об этом узнал, хотел в прокуратуру идти, - рассказывает Песков. - На что ж ты, говорю ему, позарился? Он молчит. Приезжаю к Агафье. Как же так? - спрашиваю. «Так вот, Василий Михайлович, - жалуется, - он пришел, говорит: давай вместе жить. Я ему и предложила стать моим духовным братом. «Разве, - он меня спрашивает, - твои родители, как духовные брат и сестра жили? Нет уж, давай по-настоящему». Спать-то легли, а у него что-то не получается. Так мы всю ночь вместе молились, чтобы у него получилось». Какая уж после этого прокуратура!..

Летом Василий Михайлович Песков вновь собрался в хакасскую тай­гу, в гости к Агафье. В подарок от земляков увез отшельнице лестовку - своеобразные четки, которыми пользовались староверы во время молит­вы, веретено, тяжелый глиняный кувшин и великолепный старинный чайник, изготовленный, по всей видимости, лет 200 назад. Взамен пообе­щал непременно привезти от нее подарки маленькому деревенскому музею. Деревне Лыково от Агафьи Лыковой.

КСТАТИ:

В витрине Ишимского краеведческого музея хранится один неприме­чательный с виду экспонат - большая калоша, сплетенная из бересты. Называется она «обуток»: его набивали болотной травой и ходили в та­ких своеобразных тапочках даже в пятидесяти градусные морозы. При­надлежал этот обуток Агафье Лыковой. Есть здесь и старый полушалок, который носила Акулина Карповна - мать Агафьи. Эти экспонаты при­вез из своей необычной командировки В.И. Шадурский.

Ну, а Василий Песков подарил музею посох, также принадлежавший Агафье Лыковой.




СПАСИ И СОХРАНИ 




В Аромашевском районе деревни замечательные: Большой и Малый Кусеряк, Ново-Березовка, Кротово... В большинстве своем в этих мес­тах живут переселенцы из Польши, Украины и Белоруссии. Кого-то выс­лали в Сибирь еще в середине XIX века - то ли за прегрешения перед властью, то ли за какие-то иные провинности, кто-то перебрался сюда в поисках лучшей жизни в годы столыпинской реформы. Фамилии у всех - как на подбор: Вилюк, Абрамюк, Киричук, Филисюк, Баложук... Здесь до сих пор говорят: кто - мягко, певуче, растягивая и округляя гласные, кто - бойко и быстро, сбиваясь на непривычную и непонятную нам, ко­ренным сибирякам и уральцам, смесь русского и украинского.

Здесь по улицам бродят свиньи - точно так же, как в исконно русских деревнях купаются в пыли посреди проезжей части куры. Здесь вместо привычных колодцев с барабанами и ведрами на цепи грустят над серы­ми колодезными срубами длинношеие печальные «журавли». Здесь на­стоящим, засоленным по старинным рецептам, украинским салом заку­сывают прозрачную, вышибающую слезу горилку.

Василий Петрович Березовский, к дому которого привела нас, слов­но гончих собак, идущих по следу, журналистская тропа, хоть и родил­ся в Сибири, в деревне Кротово, но корни его на далекой Полтавщине - там, откуда в стародавние 1850-е, еще до отмены крепостного права, был выслан его дед, Николай Никифорович. Молодой Березовский, видно, характер имел норовистый, помещику, у которого был в услуже­нии, не угодил, так что «за неповиновение» был сослан за тридевять земель. Ссылка оказалась бессрочной: в Кротово Николай Никифорович






_Икона,_спасенная_от_уничтожения      _






_Крест_носил_всю_войну_у_сердца_

 женился да так и остался. Умер в начале 30-х годов в возрасте 106 лет, пережив не только своего помещика, но и четырех царей, три вой­ны и две революции.

- Дед, - вспоминает Василий Петрович, - был здоровый, крепкий и в сто лет, это я хорошо помню, без очков нитку в иголку вдевал.

Василий Петрович ростом и статью в деда пошел - высокий, крепкий, широкоплечий, несмотря на свои 83 года, с лихим по-мальчишески вих­ром седых волос. Здоровье, правда, подвело - XX век не слишком-то рас­полагал к здоровому образу жизни. Жену Василий Петрович похоронил и век свой доживает в компании с кошкой, которую уважительно назы­вает Марией Ивановной.

Семья у Березовских вообще-то большая - семь детей, шестнадцать внуков и уже десять правнуков. Вот только разъехались - разлетелись птенцы из родного гнезда. Радуют лишь редкими наездами, письмами да подарками. Не так давно старший внук - летчик-истребитель, гордость Василия Петровича, прислал деду форму старшего лейтенанта - китель с погонами и синие брюки с голубыми лампасами. Подарок со смыслом: к 60-летию Победы фронтовику Березовскому, закончившему войну лей­тенантом, приказом Верховного Главнокомандующего В.В. Путина при­своено звание старшего лейтенанта.

Домик у Василия Петровича небольшой: кухня с русской печкой, гор­ница на три окна да комната, где когда-то жили дети, а сейчас хранится картошка - лето нынче было дождливым, подземные воды затопили под­пол. В горнице на стенах - фотографии в рамочках: дети, внуки, сам Ва­силий Петрович с супругой... А в красном углу - икона. Необычная ико­на, такую редко встретишь не то что в деревенском доме, но и в храме. Украшенная искусственными цветами и вышитым рушником, она не могла не привлечь внимание. На иконе изображен усопший Иисус Хрис­тос: спокойное, благостное лицо, закрытые глаза, руки, пробитые гвоз­дями, сложены на груди. Икона выполнена в странных, непривычных, нежных, пастельных тонах, и манера письма больше напоминает живо­писную, далекую от наивной иконописи, которая так часто встречается в деревенских домах и церквях. Скорее всего, работал над ней настоящий художник, а не деревенский иконописец-самоучка. Необычен и ее раз­мер: сантиметров 50 в ширину и около метра в высоту. Когда-то это была явно храмовая икона.

Конечно, вопрос о том, как попала она в дом к колхозному бухгалте­ру Василию Петровичу Березовскому, не мог не прозвучать. История оказалась весьма драматичной.

Когда-то в деревне Кротово была своя церковь. Построили ее еще в 1826 году - сначала деревянную, которую освятили во имя Архистратига Божия Михаила. Когда село стало разрастаться и богатеть, собрали всем миром денег, старую церковь снесли и поставили на ее месте новую, ка­менную. Говорят, церковь была уникальна и по красоте, и по архитекту­ре: круглое здание, к которому пристроена высокая колокольня. А коло- кОл (ударение Василий Петрович делал на последнем слоге) был такой, что, когда в него звонили, слышно было в соседних деревнях.

Церковь много раз пытались закрыть, но не получалось, и службы, несмотря на революцию, мятеж и коллективизацию, шли, пока жив был священник.

- Отец Сергий, - рассказывает Василий Петрович,- старенький со­всем был. Матушка у него умерла, а сыновья уехали невесть куда. Даже отец не знал, где они и что с ними. Из дома батюшку выселили, и он жил в сторожке при церкви.

О том, как умер старый священник, в деревне до сих пор ходят леген­ды. Но Василий Петрович уверен, что отца Сергия отравили.

- За рекой жил ветеринар по фамилии Зарубин. В выходной день пос­ле службы пришел он, якобы, к батюшке, принес ему бутылочку. «Вы­пей,- сказал, - а то один живешь, скучно, а так веселей будет». И подсы­пал ему в вино отраву замедленного действия.

Василий Петрович эту историю знает со слов отца. Тот был челове­ком глубоко верующим, батюшке при церкви помогал. Он и обнаружил его мертвым. Отрава ли была причиной смерти или просто старость - кто сейчас может сказать, но имя ветеринара Зарубина, словно Герострата, старожилы - кротовцы помнят до сих пор.

Сравнение с Геростратом - не для красного словца. После смерти отца Сергия храм в Кротово закрыли и, как вспоминает Василий Петрович, «сразу начали грабить».

- Подогнали повозки, стали выносить иконы, книги церковные. Напротив нынешнего клуба было здание Совета, а при нем - большой сарай. В него все и свалили. А сторожем поставили моего отца. Сказали: никому иконы не давай. Холодно станет - принесешь топор, будешь рубить и печи топить. Отец промолчал, ничего не ответил. Время было такое...

На дворе стоял 36-й год. Много говорить было опасно. Но какова идея - иконами топить сельсовет!

Поздно ночью Петр Николаевич разбудил 13-летнего сына.

- Вставай, Вася, пойдем, поможешь мне.

Петр Березовский был простым, неграмотным крестьянином, кото­рый чурался политики, не служил ни белым, ни красным, ни Колчаку, ни Советам, но даже он понимал, что святыни нельзя отдавать на поруга­ние. Конечно, спасти все иконы было нельзя - и без того он рисковал не только своей головой, но и жизнью подростка-сына. И все же сделал то, что требовал от него христианский и нравственный долг.

- Я выбрал самые главные иконы, - сказал он Василию, - надо их спа­сать. Но смотри, Вася, молчи. Если узнают, нам с тобой не будет жизни.

Сколько всего было икон, Василий Петрович не помнит. Много. Вдво­ем с отцом они ходили в сарай дважды. Все, что принесли, спрятали на сеновале. Но на погибель обречено было еще больше.

Как дожил до утра Петр Николаевич Березовский, скольких седых волос стоил ему этот его поступок - нам узнать уже не суждено. Можно только представить себе, как заходилось в смертельном страхе его серд­це, когда по утру в сарай пришли комсомольцы. Они решили не ждать наступления холодов...

Пересчитывать иконы, на счастье сторожа, не стали. Пропажу никто не заметил. Все, что было в сарае, весело, с шутками порубили, чтобы сжечь потом в печи. С того, 1936 года лежит у Василия Петровича еще и обрубок от крестовой иконы - подобрал, когда в окружении рыдающих сельчан комсомольцы вершили свой суд - не над Богом, над людскими душами.

... А спасенные иконы лежали в сене в доме Березовских.

- В 41-м году я ушел добровольцем на фронт - мне ещё восемнадцати не было. Ходил всю войну по окопам, по развалинам... В 46-м пришел домой...

Вернулся лейтенант Василий Березовский в родное Кротово трижды раненым, принес с войны осколки, навечно вгрызшиеся в его тело. И только тогда дождавшийся сына отец достал с сеновала иконы. Сказал: теперь можно!

А в 47-м году Василий женился. «Мне нечем тебя благословить, - ска­зал ему отец, - только этой иконой. Вот одно благословение. Не прода­вай и не отдавай ее никому - цены у нее нет!»

В том же году молодые купили домик, в котором и теперь живет Ва­силий Петрович, и повесили в красном углу главную икону из разрушен­ной кротовской церкви. Она висит там вот уже 60 лет.

- Приходили ко мне, - усмехается Березовский, - деньги предлагали. Но я от веры своей не откажусь.

_P.S._

На этом можно было бы поставить точку. Но, как это часто бывает, за окончанием следует постскриптум.

Из кармана пиджака Василий Петрович извлек нечто, тщательно за­мотанное в белую тряпицу. Когда развернул, то этим «нечто» оказался ...крест, я полагаю, из бронзы, с изображением распятого Христа. Крест тоже был спасен из разграбленной кротовской церкви. Всю войну Васи­лий Петрович носил его в кармане гимнастерки - вот так, завернутым в тряпицу, чтобы не выскользнул, не потерялся. И ведь не потерялся. Триж­ды Березовский попадал в госпиталя, но даже там ни у кого не поднялась рука отнять у молодого лейтенантика его .. .талисман? Оберег? Символ веры? Этот крест спас ему жизнь, причем в прямом смысле этого слова. На оборотной стороне, там, где старославянской вязью написано «Спаси и сохрани» явственно проступает неглубокая вмятина. Это след от ос­колка. Маленького кусочка железа с рваными краями, который немину­емо должен был разорвать в клочья сердце солдата. «Спаси и сохрани»... Спас и сохранил. Не оттого ли такое умиротворение на лице у Христа, изображенного на иконе, которую 70 лет назад спасли от гибели отец и сын Березовские?






ТОЛЬКО ГОДЫ ЛЕТЯТ, Я БОЮСЬ НЕ УСПЕТЬ 




А самогонка была хороша! Особенно под борщ из молодой крапивы - такой варят только в деревнях. И, правда, трудно представить себе горо­жанина, тщетно обыскивающего пыльные газоны в поисках зубчатых, пока еще совсем не колючих, бархатистых листиков молодой крапивы.

Мне, как заезжей гостье с интеллигентными замашками, предложи­ли благородное «Шардоне» из картонной коробки желтого цвета. Но толь­ко драгоценная прозрачная жидкость, плескавшаяся в маленьком, тол­стого стекла графинчике, сулила тепло, которого так не хватало моему озябшему на утреннем холодке изнеженному городскому организму.

У самогонки - у хорошей, добавлю, самогонки, в отличие от водки, есть одно замечательное свойство: от нее вспыхиваешь мгновенно, как от вроде бы случайного, неосторожного, но жаркого прикосновения руки мужчины, который с упорством опытного охотника день напролет не отводит от тебя алчного взгляда. И с самогонкой, как с мужчиной, нуж­но быть начеку: и хочется сказать «Да!», и в то же время понимаешь, насколько это опасно. Вот и пьешь по чуть-чуть: чтобы и огонь поддер­жать, и ненароком не обжечься.

Однако, это присказка, а сказка еще впереди.

Самогонкой меня угощали в поселке Комсомольский - местные жи­тели ласково называют его «Комсомолкой». Лежит он на границе двух районов - Вагайского и Аромашевского, чуть в стороне от большой доро­ги, соединяющей их. Когда-то здесь был большой леспромхоз, но сейчас




 

от него мало что осталось, и Петр Иванович Николаец, бывший глава Аромашевского района, а ныне начальник вагайской НПС, который и завез меня в эту глухомань, только комментирует печально, то и дело кивая головой в сторону пустырей, заросших травой, да скорбных развалин, когда-то бывших домами.

- Вот здесь стояла контора, вон там - детский сад, а тут был большой машинный парк...

Но люди, тем не менее, еще цепляются за эту землю, отвоеванную у тайги, зарабатывая на жизнь, кто чем может - кто рыбалкой, кто - сбором грибов и ягод, а кто и отхожим промыслом.

Дом, в котором нас ждут, стоит на краю села, у самого леса, на берегу маленького прудика. С виду - небольшая такая избушка, а внутри - вполне городская квартира с невиданными, по деревенским меркам, удобствами - краном с горячей водой, унитазом и, что уж совсем из области фантастики, - с действующей душевой кабиной!

Хозяева встречают во дворе - Федор Федорович Гришан и жена его Валентина Ивановна. У Гришана внешность даже для Сибири, где пере­мешаны крови десятков народов, экзотическая. Роста он, может, и не гренадерского, зато плечи ушли вразлет, рука такая, что, кажется, быка одним ударом с ног свалит. Волосы, в которых ножницы можно поте­рять, когда-то черные, как смоль, сейчас слегка присыпаны сединой. Из- под широких бровей насмешливо смотрят черные же глаза.

Над лицом Федора Федоровича скульптор по имени Бог долго не тру­дился: слепил небрежно щеки, лоб, подбородок, вывел прямую линию носа и даже любоваться на свое творение не стал - хорош по определению!

Гришану недавно стукнуло шестьдесят семь, которых ему никогда не дашь. Да и сам он, признается, иногда по ночам годы свои складывает: вдруг ошибка вышла, и ему до шестидесяти еще далеко? Но нет, все вер­но. Трудно ошибиться, если родился в сорок первом - этот год не забу­дешь и ни с каким другим не спутаешь.

Валентина Ивановна, в противоположность мужу, роста невысокого, круглая, сдобная, как булка из печи, - почему-то напомнила мне далекое детство, в котором рассказывала советским детям сказки по телевизору круглолицая, светящаяся добротой бабушка в красном сарафане и высо­ком кокошнике.

Федор Федорович Гришан - местный самородок. «Наш Василий Тер­кин» - назвал его Николаец. К самородкам - из городского ли квартала, из сельской ли глубинки - я отношусь с большой осторожностью. Как пра­вило, не обладая большими талантами и имея лишь смутное представле­ние о том, что такое поэзия, они бывают весьма категоричны в оценке своего творчества. Переубедить их невозможно, а иногда и просто опасно - рискуешь обрести врага. Поэтому просто стараюсь держаться подальше. Вот и на предложение познакомиться с Федором Федоровичем откликну­лась скорее из нежелания обидеть хорошего человека. Ну, согласитесь, в 67 лет люди ставят точку в своей творческой биографии, но никак не начи­нают ее. Мой новый знакомый оказался исключением из общего правила.

Можно сказать, что писать стихи, начитавшись Есенина, Гришан на­чал рано - еще школьником, но одной тоненькой тетрадкой, исписанной корявым мальчишеским почерком, все и ограничилось. Тетрадка поте­рялась во время одного из многочисленных переездов, и начинающий поэт напрочь забыл и о ней, и о своих первых душевных порывах. Жизнь не располагала к поэзии. Сорок лет спустя, когда в вагайской районной газете стали появляться стихотворные строки, подписанные его фами­лией, Гришан со смехом ответил на вопрос удивленной журналистки «А где же вы были раньше?»:

- Раньше некогда было, работал. Не до стихов. А сейчас ушел на пен­сию, делать нечего. По ночам теперь можно стихи писать. А раньше жена молодая под боком была.

Он все делает весело. Вспоминает ли о том, как едва не утонул, про­валившись под весенний лед, или о том, как заблудился во время охоты в трех соснах - на участке, где знакомо все до последнего деревца, или о том, как доктора приговорили его к смерти еще четверть века назад а он выкарабкался назло официальной медицине и старухе с косой, кото­рая уже стояла у порога... И пересыпает разговор стихотворными строч­ками - так, что иногда непонятно становится, экспромт это или долгими ночами выстраданные стихи. «Меж нами честно говоря, // они - объект охоты тонкий. // Стрельнуть не просто глухаря, //но легче, чем стрель­нуть бабенку.//

По специальности Федор Федорович - водитель, а по зову души - охот­ник, рыбак и романтик. Что удивляться, что первые стихи, написанные, между прочим, по просьбе друзей и им же на потеху, посвящены были именно охоте.

«В России праздников без счета, //Но самый главный праздник - это // Для нас открытие охоты //В последнюю субботу лета. //Тропа ныр­нула в темный ельник, //Обдав нас запахом хвои. // Встречай, тайга, по понедельник // Теперь мы пленники твои».

Пять лет, перед самой пенсией, он работал охотником-промыслови- ком. Хорошим, говорит, был охотником. Много на нем грехов - сколько пушного зверя извел! Но вот уже несколько лет ружья в руки не берет и капканы не ставит. Даже если ондатры в ловушки для щук попадаются - выпускает. Мне, - говорит, - их жалко: зачем лезут, дуры! И в поэме шутливой, посвященной охоте, даже такие строчки написал: «А если че­стно разобраться - // идет игра в одни ворота:// охотой может назы­ваться,// когда тебе и ей охота»//

А потом почитал русских писателей - Бианки, Тургенева, Аксакова и понял, что многие охотники после 50-ти лет становятся просто натурали­стами. Точнее, сентиментальными натуралистами.

Ему бы начать писать стихи лет этак сорок назад. Да в руки бы хоро­шие попасть - такие, чтобы наставили на путь истинный, чтобы дали первые, самые простые знание о стихотворной строке, чтобы взяли этот алмаз, да огранили бы его, превратив скромный невзрачный камешек в сверкающий, драгоценный бриллиант. А если первое стихотворение ло­жится на бумагу, когда тебе уже за шестьдесят, о поэтической азбуке не задумываешься - успеть бы только записать то, что накопилось в душе за прожитые годы. Гришан и сам понимает: времени у него мало, а сделать хочется много - написать, да так, чтобы душа у читателя и слушателя развернулась, как меха вагайской гармони, воспетой им в одном из сти­хотворений. Вот и торопится - торопится жить, писать, петь. А в ответ на критику своих стихов говорит, не обижаясь, с легкой иронией: «Дикоросы мы, дикоросы...// Может быть, потому и живы,// Что тепличному ох, непросто// Выжить в мире сплошной наживы.// Недоучки мы, от сохи. //Ямбом пишем или хореем - //Мы не знаем, но пишем стихи, // Потому что душой болеем.»

Если сравнивать живопись и поэзию, то Гришан напоминает мне че­ловека, который никогда ранее не рисовал, и вдруг взял в руки кисть и начал писать картины. И седые мэтры взирают из-под косматых бровей на безыскусные полотна и, кривясь и пожимая плечами, признают, что это - тоже искусство. И называют его, может быть, немного обидным, но все-таки точным словом «примитивизм». А иностранцы платят за них большие деньги, вывешивают в галереях, и посетители смотрят с восхи­щением, задавая себе вопрос, на который ни у кого нет ответа: откуда у жителя глухой русской деревеньки такое видение мира?

Гришану в этом смысле не повезло - он пишет не картины, а стихи. За стихи нынче денег не платят. Но суть вопроса от этого не меняется. Я смотрю на него, и на память невольно приходят строчки из старой песни: «Откуда у хлопца испанская грусть?». Гришан внешностью на хлопца, хотя и постаревшего, вполне «тянет», а вот откуда у него сибирский раз­мах? Это с возрастом не приобретается, это должно быть в крови. «Я же русский!» - смеется Федор Федорович. Ну, да, русский...

Гришан - фамилия белорусская. А он и не скрывает: бабка Гришани- ха родом из Вильнюсской губернии. «А иди ко мне, мой любенький! Унучек мой любенький!» - говорила она маленькому Феде. Он до сих пор помнит ее говорок, такой необычный для Кокчетавской области, где они жили.

- Как в гости к нам придет - то стручки гороха в фартуке принесет, то пирожок, то шанежку. А вторая бабка - Козичка, мамина мама. Фами­лия такая - Козик. Хохлушка была. «Хведько, - кричала, - подтягни штанцы на пузцо!». Вот такие «русские корни»!

Кстати, «родной» украинский язык однажды сыграл с ним злую шут­ку. В 53-м семья Гришанов приехала из Казахстана в Донбасс - восста­навливать разрушенный фашистами шахтерский город. Учиться Федору пришлось в украинской школе. Когда в 9-м классе дело дошло до экзаме­нов, оказалось, что украинский язык нужно сдавать обязательно. «Граж­данину мира» Гришану, искренне считавшему себя русским человеком, поставили двойку. И эта двойка стала точкой в его образовании. Пошел было в вечернюю, но в среду надо на танцы, в субботу - на танцы, а в школу когда ходить?

Смешно, но годы спустя он написал поэму на украинском языке - между прочим, посвященную войне между Израилем и Египтом.

Творчество Гришана я бы тоже определила как примитивизм: он пи­шет стихи так же просто, как говорит. Не задумывается над размером строки, не подбирает изысканную рифму, не роется в словарях, подобно некоторым нашим признанным поэтам, в поисках нужного слова. Ему это не нужно! Они находятся у него сами. Рождаются как вдох или вы­дох. «Здесь, в родимом краю, я родился и рос.// Встретил юность свою среди белых берез.// И на тех берегах, где поют соловьи, // Ощутил на губах сладость первой любви».

Хотя... Бывает и иначе. Муза Гришана, она же первый читатель, а по совместительству секретарь-референт - жена Валентина Ивановна. К увлечению мужа, столь внезапно свалившемуся на его седую голову, она относится более чем серьезно. И очень ругает, когда тот начинает чер­кать отпечатанные набело страницы.

- Ничего! - смеется Федор Федорович. - Гоголь вообще второй том сжег. А черновики Пушкина посмотри - все исчерканы!

Жене, с которой прожил больше четверти века, он посвятил одно из самых лучших своих стихотворений: «Мне по жизни всегда везло. // Много я добрых слов слыхал. //Но сейчас, седине назло, / /Я б, навер­ное, все отдал, //Чтобы снова, как в сладком сне, // Возвратился тот дивный миг, //Когда ты прошептала мне: //«Ну, здоровый же ты му­жик!». Стихи положил на музыку и поет так, что мурашки бегут по коже.

В последнее время Гришан все чаще стал писать песни. Музыку при­думывает сам. Точнее, она, как и слова, легко и свободно рождается в его голове. Великим композитором себя не мнит - честно признает, что мелодии, чаще всего заимствованные, собраны, словно разноцветные бусы, из разных, когда-то услышанных и запомнившихся песен. Как, на­пример, «Вагайский вальс». «Ветер ночной, полусонный // Запах сирени донес. // Тихо вагайские волны // Плещутся в рыжий откос».

Но слушателям, наверное, важно не это - важна душа, а она в песнях Гришана не то, что просматривается, - неудержимо рвется наружу, пле­щет через край, словно вино из переполненного бокала. Поет Федор Федорович тоже сам. Голос у него, несмотря на возраст, сильный, звуч­ный: такому дай развернуться во всю ширь - стены вокруг себя снесет. Слушаю с замиранием сердца и думаю: если сейчас пробирает до дрожи, как же в молодости он должен был звучать? Где, где вы были, искатели талантов советских времен, почему не нашли, почему не услышали, по­чему не вытащили на свет Божий и на большую сцену?

А Гришан не унывает. Оптимизма у него - еще на одну жизнь, было бы здоровье. Этим летом в очередной, третий уже раз, собирается на фестиваль авторской песни «Поющие сердца». С аккомпанементом, прав­да, у него проблема - вот чего не умеет, так это играть на музыкальных инструментах, поэтому каждый раз приходится просить о помощи. За это члены строгого жюри однажды засудили - недопустим на гала-кон- церт. Гришан не обиделся: когда судейство закончилось, встал под со­сной, да как развернул во всю мочь свои легкие, которые еще двадцать пять лет назад должны были свести его в могилу, как освободил голос - жюри только руками развело. «Не беда, что поем по измятым тетрадкам // И гитары у нас без шикарных чехлов. //Нам привычен ночлег в про­горевших палатках, //С комарами уха у рыбацких костров».

Он и в этом году собирается на фестиваль. Уже и песню написал - могу только представить, как он споет вот эти слова:

Я на сцену иду, как на лобное место.
От волненья колени и руки дрожат.
С обнаженной душой - как на свадьбе невеста.
Сотни глаз на меня в полумраке глядят.

И почему-то очень хорошо мне представляется его обнаженная душа.






ЛЕТОПИСЕЦ ИЗ ДЕРЕВНИ ДУБЫНКА 




Откуда у сибирской деревни, что затаилась меж двух озер неподале­ку от границы с Казахстаном, такое название - Дубынка, сказать никто не берется. Дубам здесь взяться неоткуда - все больше березы да осины. Край озерный, богатый рыбой - караси с подошву мужского сапога, зем­ля плодороднейшая. Двести лет осваивали эти места переселенцы из цен­тральной России, бежавшие в богатую, сытую, хлебосольную, свободную Сибирь - кто от произвола помещиков, кто от голода.

Около 1720 года из далекой Казани, по рассказам стариков, пришли в соседнюю с Дубынкой деревню Грачи два татарина. Одного из них звали Акакием, имя второго история не сохранила - задержался он здесь нена­долго. Акакий же крестился, женился на русской женщине, на месте, отведенном ему миром, построил дом и дал жизнь нескольким поколениям коренных уже сибиряков Казанцевых.

Тот, старый еще отчий дом помнит пра-пра-... и не сосчитать сразу, сколько раз правнучка Акакия, жительница села Дубынка Казанского района Мария Ивановна Казанцева.






_Мария_Ивановна_Казанцева_и_её_дневники_



- Когда, - рассказывает, - избу-то сносили, из подпола тянулись к све­ту молодые березки. Видно, когда-то здесь была березовая роща.

На том самом месте стоял и родительский дом самой Марии Иванов­ны. И сейчас еще в Грачах на исконных, родовых, можно сказать, зем­лях, живут ее родственники - потомки Акакия.

Наша встреча - дело, как это часто бывает, случая. Приехав в Дубын- ку по журналистским своим делам, я попросила директора местного кра­еведческого музея Светлану Цибрюк познакомить меня с интересными людьми: по опыту знаю, что в каждой деревне обязательно найдется хотя бы один герой для газетного очерка. Вот так я оказалась в гостях у Ма­рии Ивановны.

Родилась она - страшно подумать! - в 1923 году! В молодости была высокой, статной красавицей - сейчас и не узнать ее на фотографиях той поры. Что, впрочем, неудивительно: жизнь отмерила ей бед полными пригоршнями, а радостей - щепоточкой.

25 лет назад неожиданно для самой себя Мария Ивановна стала пи­сать дневники. Начиналось все с пометок на страницах отрывного ка­лендаря - кто приехал, кто уехал, когда у кого дни рождения, когда - поминки. Но однажды наступил день, когда она взяла у внучки-школьницы общую тетрадку в 48 листов и написала на первой странице: «Утро сегодня было тихое, морозное...».

По дневникам Марии Ивановны запросто можно отследить погоду в Дубынке за четверть века. Может, кто-нибудь из ученых-метеорологов возьмется однажды писать диссертацию о том, как менялся климат на юге Западной Сибири в конце XX - начале XXI века, - записи Марии Ива­новны станут для них бесценным подспорьем. Как, впрочем, и для будущих историков, поскольку в школьных тетрадках - жизнеописание крес­тьянского быта, нехитрое, порой наивное, зато предельно точное.

- Откуда, - спрашиваю, - такое странное желание? Не историк, не учитель даже - скромный бухгалтер.

- Не знаю, - пожимает плечами Мария Ивановна, - меня всегда исто­рия привлекала. Вот, захотелось, чтобы было, чтобы кто-то знал...

Одну из тетрадок, а всего их 24, каждая пронумерована, и лежат не­пременно по порядку, Мария Ивановна посвятила истории своего рода, начав с того самого Акакия, с которого и начался этот рассказ, и воспо­минаниям о днях минувших. На первой странице - родословное древо семи поколений семьи Казанцевых.

- О ком-то дед рассказывал, - говорит Мария Ивановна, - а кого я и сама уже помню. Первый - Акакий, потом Григорий, потом Дмитрий, потом Яков, мой дед. Он пешком ходил в Киев Богу молиться. Высокого роста, коренастый, обходительный и очень умный. Потом Иван - мой отец, а потом уж я...

С дедом Яковом связана еще одна семейная легенда. Отец его, Дмит­рий, будучи однажды по делам в Петропавловске, тогда еще вполне рус­ском городе, входившем в Ишимский округ, сосватал сыну невесту - сироту из ссыльных дворян. Девушку благородного происхождения и хорошего воспитания.

- Помню, - рассказывает Мария Ивановна, - книги у нее всякие были, сувенирчики разные. Это я их потом уж разбила да потеряла. Благодаря бабушке Марье семья у нас была культурная, в доме никогда не руга­лись, не ссорились, мата не было никогда.

Уже в 90-е Мария Ивановна написала запрос в архив - хотела точно установить, какого сословия была бабушка. Ответ пришел на удивление быстро: мол, данных не найдено. Может, и не искали. До русской ли ис­тории нынешним казахским начальникам - у них теперь другая история...

Родители Марии Ивановны - Иван Яковлевич и Елизавета Ивановна поженились в 1922-м - трудном, голодном, выморочном. У Ивана в 1919 умерла мать, у Елизаветы - ушел на 1-ю мировую и пропал отец. Вернул­ся уже при новой, советской власти. Оказалось, попал в плен и мыкался на чужбине, пока по Сибири гуляла красно-белая лихоманка, выкашивая нещадно людей похлеще гриппа-испанки. Только колчаковские каратель­ные отряды через деревню прошли, оставляя за собой кровавые следы, как советская власть, пообещавшая крестьянам землю и волю, начала вык­ручивать руки. Мужики поднялись на мятеж. В этой беспощадной лави­не народного бунта много погибло и виноватых, а еще больше - невин­ных с обеих сторон.

Но семью Казанцевых эти беды обошли стороной. Дед Яков с сыном Иваном ни красным, ни к повстанцам не примкнули. Это спасло их от расправы со стороны одних и от мести со стороны других. Правда, до поры до времени. Беспощадная рука диктатуры пролетариата никого не обошла.

- Отец, - вспоминает Мария Ивановна, - был человеком очень набож­ным. Он и в колхоз не пошел, потому что считал, что это грешно. А по­том раз заплатил налоги, два заплатил - да и зашел в колхоз. А вот дед Яков советскую власть сильно не любил.

ИЗ ДНЕВНИКА МАРИИ ИВАНОВНЫ КАЗАНЦЕВОЙ:

«Я помню, как ссылали богатых, а мы бегали и видели, как их увози­ли, сколько было рева, и как потом продавали их добро в сельсовете. Брали и смеялись. Бедняки пуховые шали рвали на портянки. Хорошо, если бы эти деньги шли, скажем, государству, а были такие случаи, как мне рассказывала бабушка Левашова, что у них пришли два брата Матюшенко, взяли две овчинные шубы и ушли безо всяких денег, никуда за них не заплатили и носили безо всякого зазору совести.

Рассказывал мне дед как ссылали одного мужика, который имел сель­хозмашину, дом под железом и пять сыновей малолетних. Вот их посади­ли в короб с одной постланной половицей, но одежка, видимо, была не­важная. Другой половицей накрыли, вместе с матерью, а сам отец сел и повез их до Ишима. А там дети на вокзале замерзли. Вот дед наш все время и проклинал советскую власть».

Сердце, впрочем, у Якова Дмитриевича болело не только за чужих. И его семью беда не обошла стороной.

ИЗ ДНЕВНИКА:

«У моего деда был брат Кузьма. Жил зажиточно, до революции торго­вал в лавочке, вел хозяйство, сеял хлеб. А сын Степан учился где-то в духовном училище. Но помешала новая власть. Он женился, и было у него четверо детей - дочь и три сына.

И вот его, Степана, арестовали и как раз в Крещенье привязали к стол­бу у ворот, сняли с него шапку и заставили петь «Верую». А потом увезли и посадили. Семью из дома выгнали, поселили в избушку напротив их дома. И вот дед Кузьма умер, и умерла Марья - мать детей. И я все это помню, потому что была уже лет восьми. Дети ходили по дворам, спали - кто где приютит. Помню, наши накормят, а ночевать боялись оставить, могли придраться и наказать. Потом их отправили в детдом.

Степан вернулся из тюрьмы, забрал детей, устроился в Ишиме сторо­жем на кладбище. Дочь старшая - неграмотная, а ребята выучились. Один

- военный, второй - летчик, третий - экономист. И вот, наверное, в 1982 году старший приезжал в нашу деревню и был у меня. «Мы сильно оби­жаемся, - сказал, - на отца. Почему он увез нас из родной деревни? Разве бы мы не сумели ростить хлеб? Они даже не знают, как и что было с ними и с их отцом! Он им ничего, видимо, не сказал - боялся, что они кому-нибудь расскажут и его опять посадят.

Вот так все и было. Да, было ужасно».

Мы, воспитанные на «Поднятой целине» и «Кубанских казаках», и сегодня не можем себе представить, как, в действительности, жила си­бирская деревня в те годы, когда газеты взахлеб кричали о завоеваниях социализма.

«Мои дети и внуки, - пишет в глухой Дубынке простая сибирская ба­бушка, - в Бога не верят, а я их к этому не принуждаю. Бывает, даже и сквернословят. Все это мне, конечно, неприятно, но я их наставить на доброе не смогу, потому что виновато, я думаю, общество и жизнь. Если бы не было этой неприятной советской власти...

А какие тиранства перенесли мои предки! Это страшно подумать, что я помню!

В 30-х годах зерно забрали, скотину тоже забрали в колхоз, ели из травы лепешки, были обыски, все искали, видимо, за налоги все отбира­ли. Наши прятали хорошие вещи, потом они хоть сгодились, меняли их в казахстанских деревнях на муку, зерно и картошку

В конце 30-х годов в колхозе давали немного зерна, и до войны два года только поели чистого хлеба, а тут война. В войну и после мама сади­ла много картошки, и жили на одной картошке. Брат Володя (1940 г. рожд.) не знал, наверное, лет до пяти, что такое кусочек хлеба».

Советская власть и война - вот две страшные силы, перевернувшие жизнь. «Если бы не война, - восклицает Мария Ивановна, - разве бы мы так жили!»

В 39-м она стала дружить с односельчанином Колей Чудиновым. «Лю­била, - говорит, - не знаю, как! И он меня тоже любил. Думали, что бу­дем вместе всю жизнь. Но война...».

В мае 41-го Колю взяли в армию. В июне - как раз 22-го числа, вспоми­нает Мария Ивановна, получила от него первое и последнее письмо. День, наверное, был другой - вряд ли по воскресеньям в деревню почту приво­зили, но вот так у нее в памяти отложилось. Больше от Коли не было ни строчки. Где, на каких пыльных военных дорогах сложил он свою буй­ную головушку? Родным не прислали ни «похоронки», ни даже трех слов - «пропал без вести». А в сорок третьем вместе ушли и вместе погибли их отцы....

Прощаясь, Иван Яковлевич наказывал: «Живи, дочь, так, как закон гласит». У него был свой закон - нравственный. Вот она и прожила, как гласит этот закон: делала все, как положено, честно. И детей так воспи­тала.

Мария Ивановна уже и замужем дважды успела побывать, и детей от другого родила, а все хранила втайне от мужа Колину довоенную фото­карточку и последнее письмо и все думала, что пошла бы жизнь по-дру­гому, если бы не война...

Но то счеты с войной, а на советскую власть - девичья, незажившая еще обида.

ИЗ ДНЕВНИКА:

«Многим, многим вскружила голову советская власть... Конечно, та­кие люди только умели во все горло кричать. Вот они и жили, и творили, что хотели. Знаю, как во время войны и после войны были магазины для партактива. Им там все было, а мы не знали, что такое вкус конфетки, нам это было недоступно. Нам давали карточки на хлеб - 400 г на день - и все наше удовольствие. Если бы не картошка и молоко, держали по корове, то, конечно, не выжить.

Мне думается, люди, которые понимали бы все это реально, не прого­лосовали бы за либеральную партию Жириновского. С такими людьми не верится, что возродится Россия и станет на прежнее место. Но, мо­жет, Бог даст, и все будет так, как хотят добрые люди».

Знаете, что поражает в Марии Ивановне больше всего? Неисчерпае­мая вера в добро. Причем, добро - не абстрактное, а то, которое могут принести в этот мир конкретные люди, - оно совершенно неожиданно трансформируется для нее в добро, я бы так сказала, вселенского масш­таба. Иными словами, став добрыми по отношению друг к другу, люди смогут принести добро в Россию и тем самым возродить ее, вернуть к тем благословенным временам, когда «жили хорошо, а богатые мужики были очень уважительны и много помогали бедным». Так рассказывал внучке о былых днях дед Яков.

ИЗ ДНЕВНИКА:

«Очень и очень мне хочется, чтобы люди были добрыми и поняли все правильно, и верили бы все Богу, так что без духовной жизни нет ничего хорошего.

Я хочу единства и согласия. Согласия не было с начала советской вла­сти. Стали ненавидеть лентяи хороших рабочих людей. Вот мне расска­зывала Маша Шустова: она была сиротой, жила у родственников Зайце­вых. Пришли к ним вечером нежеланные гости - активисты из сельсове­та. С ними была соседка, тоже активистка. Хозяина арестовали. И вот эта активистка сбегала домой, принесла ведро, взяла чугун со щами и вылила в ведро себе на ужин.

Потом всю семью сослали. Хозяин в ссылке сразу умер. Бабка пришла пешком в Грачи и тут умерла. Молодые - два сына, сноха и двое детей так и не были в Грачах, жили в Екатеринбурге. Вот таких случаев и дел Советской власти было сплошь и рядом. Конечно, от таких людей и их потомков ждать хорошего ничего не выйдет, так что надо браться доб­рым людям за все, и тогда, может, возродится наша матушка Россия». 

Добро, по мнению Марии Ивановны, было изгнано из родных городов и деревень:

«Я слушаю по радио, как эмигранты страдали по родине, по своей свет­лой Руси. Теперь, конечно, тех людей уже нет, но некоторым хочется быть на своей родине, точнее, на родине своих предков. И я все думаю: вернуть бы хотя бы потомков тех людей, которые были выгнаны со сво­ей родной земли как в деревнях, так и в городах, только тогда возроди­лась бы наша Россия... Думаю, что самое высокое наслаждение для че­ловека - чистая совесть и красота. Красота спасет мир. Говорят: мир - это Ад. Мир - это Рай. Если бы люди не творили зло друг другу, помогали друг другу во всем, тогда мир был бы раем».

Мария Ивановна доживает свой век с дочерью Ниной и сыном Шурой - оба инвалиды, оба получают от государства небольшую пенсию. Как и сама Мария Ивановна. Тридцать лет прожила она в незарегистрирован­ном браке с мужем Николаем Андреевичем - ветераном войны. Вдовы таких, как он, солдат Великой Отечественной, получают пенсии за сво­их раньше времени ушедших кормильцев. А Марии Ивановне, говорят, не положено. Незадолго до ухода Николая Андреевича из жизни надума­ли они не только зарегистрироваться, но и обвенчаться, да не успели: Николай Андреевич уехал в районную больницу на операцию и домой уже не вернулся... Так Мария Ивановна осталась без вдовьей пенсии.

На жизнь, впрочем, она не жалуется - не в ее характере.

- Говорят: жить - крест Господень нести, - смеется она, - а я всегда хорошо жила. В детстве меня любили, отец хотел, чтобы я училась. Вот, говорят, что мужья бьют жен - мой меня и пальцем никогда не тронул. Да и сейчас... всяко бывает, но я уж молчу. Время сейчас тяжелое. Но мы живем, и я благодарю Бога за то, что мы сыты, одеты и согреты.

Я перелистываю страницы книги воспоминаний. В ней почти нет дат - только сопоставляя написанное в тетрадке с известными событиями, можно установить, какой стоял год на дворе. Видно, что возвращалась к своим мыслям Мария Ивановна не раз - ручками разного цвета внесены исправления и уточнения. Читаешь и понимаешь, что не все еще потеря­но для России, пока живут в ее деревнях бабушки, которые вопреки всем житейским горестям пишут для потомков пронзительные строки:

_«Я_ДУМАЮ_О_СЕБЕ._Я_ИМЕЮ_НАСЛАЖДЕНИЕ_В_ЖИЗНИ_ТО,_ЧТО_У_КАЖ­ДОГО_ЧЕЛОВЕКА_ЧИСТАЯ_СОВЕСТЬ_И_РАДОСТЬ_ЗА_ДРУГИХ._РАДОВАТЬСЯ_НАДО_ВСЕМУ_-_НЕБУ,_СОЛНЦУ,_ЗИМЕ,_ЛЕТУ_И_ВСЕМУ_-_ВСЕМУ._И_ЕСЛИ_В_ЖИЗНИ_БЫВАЮТ_НЕВЗГОДЫ,_ВСЕ_РАВНО_НАДО_РАДОВАТЬСЯ_ЗА_ТО,_ЧТО_БОГ_ДАЕТ_ТЕБЕ_ЖИЗНЬ..._ГОСПОДИ,_ВОЗРОДИ_РОССИЮ!»_






Я ЖИЛ НА УЛИЦЕ РОССИЯ




Если когда-нибудь начнут ставить памятники умершим российским деревням, памятником сибирскому селу вполне может стать деревня Шабалино Армизонского района. О том, что она существовала, сегодня напоминает лишь дорожный указатель. Само село исчезло с географи­ческих карт еще в начале шестидесятых, а с лица земли - к восьмидеся­тым годам теперь уже прошлого, двадцатого века.

Еще не так давно, по историческим, разумеется, меркам - до коллек­тивизации, в Шабалино насчитывалось сто шестьдесят восемь дворов. Это было сравнительно большое, крепкое сибирское село. О достатке его жителей говорит хотя бы тот факт, что среди домов преобладали пятистенки и крестовые: такие ставили, как правило, зажиточные крес­тьяне, те, кто, по словам Валерия Сергеевича Степанова, уроженца Ша­балино, «любил землю».

Десять лет назад, поставив перед собой цель - возрождение села, Ва­лерий Сергеевич составил подробную схему, обозначив на ней квадрати­ками каждый дом и вписав скрупулезно всех, кто, как он понял, жил в них: глав семейств, их жен, детей... Составлял сначала сам, по памяти, потом к его работе подключилась сестра, теперь уже покойная, потом воспоминания стали присылать односельчане. И если бы сейчас потре­бовалось восстановить село в его, так сказать, первозданном виде, степановская карта была бы ценным подворьем: в центре села - знаменитая на весь район церковь, две улицы, отходящие от нее, с символическими названиями Сибирь и Россия, проулки, пустыри, канавы и стоки для воды - все указано на карте до последней мелочи.

Первый удар по Шабалино нанесла, конечно же, коллективизация. Сельчанам еще повезло: никого не сослали, не расстреляли. Бог мило­вал. Арестовали лишь тех, кто в тяжелом двадцать первом, когда нача­лось крестьянское восстание, поддерживал повстанцев.

У зажиточных крестьян конфисковали дома, те самые, крестовые,






 _Карта_деревни_Шабалино,_составленная_В._С._Степановым_






отобрали имущество и скот, вынуждая работяг-хозяев сниматься с наси­женных мест и покидать от греха подальше родную землю, превратив­шись из кормильцев в нахлебников.

Семья самого Валерия Сергеевича чудом избежала раскулачивания. В тридцать втором четверо братьев Степановых и их зять на паях владе­ли сенокосилкой «Маккормик» американского производства, лобогрей­кой и молотилкой; впятером они собирали 32 центнера зерна с десятины. Когда началась коллективизация, отец Валерия Сергеевича весь инвен­тарь отдал в колхоз, туда же отвел скот - коров и лошадей. Жена Степа­нида встала было поперек ворот, когда хозяин выводил скотину. «Ты что, хочешь, чтобы на Соловки меня сослали?» - только и спросил он. Сам в колхоз не пошел, - стал бухгалтером в МТС.

Дом Степановых не тронули, а вот крестовый дяди - Николая Ивано­вича раскатали и увезли в Армизон, двухэтажный дом дьякона Егорова - в соседнее Орлово, под школу. Шабалинские дома по нынешнюю пору стоят в Бердюжье, Орлово, Красноорлово, Армизоне.

Потом была война. Сорок пять мужиков - это каждый третий - не вернулись в родное Шабалино. Потом начались реформы «кукурузного короля». Во времена Хрущева появилась программа «Агрогород»: начали объединять колхозы, застраивать центральные усадьбы. На остальные деревни просто махнули рукой. В том числе и на Шабалино.

Валерий Сергеевич в шестидесятые годы работал заместителем кол­хоза. Тогда у него и появилась возможность спасти родное село, не дать ему умереть окончательно. В Шабалино не без его помощи построили клуб, магазин, организовали сад-ясли, стали сами содержать начальную школу: пока в деревне есть дети, есть надежда, что она будет жить. Но в шестьдесят девятом Степанова перевели работать в Тюмень. Шабалино без присмотра и поддержки стало хиреть: закрыли школу, семьи с деть­ми стали уезжать, за ними потянулись престарелые родители. Дома уво­зили с собой. И к началу восьмидесятых деревня умерла. От более чем полутора сотен домов за четверть века осталось только четыре.

В конце восьмидесятых годов специалист областного агрокомитета Степанов стал отвечать за развитие аренды в сельском хозяйстве. Тогда у него снова затеплилась надежда возродить Шабалино. В сохранившие­ся чудом четыре дома в конце девяностого года он привез арендаторов из Нижне-Тавдинского района. За год они встали на ноги...

Странное наше государство. Оно словно задалось целью стереть с лица земли начавшую подниматься из пепла, из руин деревню. Реформы нача­ла девяностых, бешено скакнувшие цены сделали свое черное дело: арен­даторам стало не выгодно работать. Один за другим они начали разъез­жаться.

Другой опустил бы руки, но не Степанов. В 92-м, в самую, казалось бы, гиблую, беспросветную для российского производителя пору он при­шел к заместителю председателя облисполкома Ю.Б. Куталову хлопо­тать о строительстве дороги до Шабалино: будет дорога - будет и жизнь.

- Там же никто не живет, - засомневался зампредседателя.

- Зато там храм, - возразил ему Валерий Сергеевич, - люди потянут­ся туда.

- Что ж, - согласился Куталов, - тогда ты ремонтируй храм, а я буду строить дорогу.

Так церковь стала залогом возрождения села.

Шабалинская церковь уникальна. Она была построена незадолго до революции всем миром на деньги селян и пожертвования. По словам ишимского краеведа Геннадия Крамора, церкви, подобной шабалинской, на юге Тюменской области больше нет. Своими формами она воспроиз­водит московское и ярославское храмовое зодчество. Недаром шабалин- цы называли ее «наш Кремль». Ее нарядный праздничный облик удиви­тельно гармонирует с зеленью лесов и полей, с лазурью неба и озер, отра­женной в широких окнах храма и голубых маковках куполов.

Сделана церковь из красного кирпича бархатистой фактуры, который изготовлялся здесь же, в Шабалино: в ряме, то есть заболоченной мест­ности, нашли залежи первоклассной глины, сами лепили кирпичи, здесь же в самодельных печах и обжигали. Каждый житель села по пять дней должен был отработать на строительстве церкви.

Откуда пришел в Шабалино мастер, под руководством которого со­здавали это чудо, и как его звали - сейчас уже никто не вспомнит. Но церковь получилась - на загляденье. После коллективизации храм хоте­ли снести и пустить кирпич на строительство МТС. Председатель колхо­за на крестьянском сходе предложил «разобрать церкву на кирпич». Кто- то из селян увёл его с трибуны со словами: «Ты не строил, ты и не пред­лагай ломать». Мир построил, мир и спас. Да ненадолго. Службы в церк­ви продолжались до войны. Потом церковь закрыли, а священников - кого посадили, а кого и расстреляли. В «народном» храме были склады. Потом долгое время он стоял сиротой посреди поля, открытый всем вет­рам, глядя на окружающий его мир разбитыми глазницами окон, устре­мив в небо чудом сохранившиеся кресты. Годы и сырость уничтожили росписи на стенах. Иконы и церковную утварь растащили потерявшие Бога селяне. Церковь была разорена.

Эту сельскую жемчужину и решил восстановить Валерий Сергеевич Степанов.

Прежде всего, требовалось создать религиозное общество и добить­ся передачи храма ему: только так можно было получить разрешение на ремонт. Потом открыли счет для поступления денег. И так же, как строили храм восемьдесят лет назад, так и восстанавливали его - всем миром.

Валерий Сергеевич писал письма землякам по всей России, и ото­всюду - из Иркутска, из Старой Русы, из Екатеринбурга, Кемерово шли денежные переводы на восстановление храма. В архиве Степанова - записные книжки, где ровными столбцами - названия организаций, пе­речисливших деньги, фамилии тех, кто помог стройматериалами, рабо­чей силой.

На иконостас, созданный тюменским живописцем Анатолием Квас- нецким, тридцать миллионов рублей выделил Леонид Рокецкий, бывший губернатор области, еще восемьдесят - глава Армизонского района Спи­ридонов. Иконы, некогда принадлежавшие храму, собирали по окрест- ным деревням, по домам, где они хранились десятилетия, ожидая своего часа - возвращения в родные стены.

Первую службу в июне 1993 года - на Троицу - служили во здравие восьмидесяти трех человек - тех, кто помогал восстанавливать храм, на следующий год - во здравие еще сорока помощников. Несколько лет под­ряд раз в месяц сюда приезжал батюшка из Тобольска, проводил службу. Тогда собирался народ, церковь наполнялась звуками, согревалась людс­ким дыханием и верой в возрождение.

Больше десяти лет восстанавливает храм Валерий Сергеевич Степа­нов. Вопрос «Зачем?» задавала ему не я одна. Вот и владыка Димитрий, архиепископ Тобольский и Тюменский, освятивший храм, тоже спросил: в бога-то Степанов не верит, а тогда - зачем?

- Я взялся за храм, - честно отвечает Валерий Сергеевич, - чтобы проложить дорогу к деревне, а дальше храм жизнь Шабалино продолжит.

Валерий Сергеевич не расстается с надеждой на спасение Троицкого храма и возрождение родного Шабалино: пока я буду дышать, буду помо­гать. Даже стихи его, пусть неумелые, зато от сердца - об этом:

_Вот_и_сегодня,_как_всегда_
_Я_улетаю_в_те_края,_
_Пройти_по_улице_Россия,_
_которая_меня_растила..._
_Село_мое_-_моя_святыня._




КАЗАНСКИЕ СТРАННИКИ




Октябрьское утро выдалось хмурым и ветреным. Погода, долгое время радовавшая солнцем и теплом, именно в этот день испортилась. И всё-таки жаль, что я - не Пришвин и не умею описывать красоты природы, - было бы что рассказать. Такое впечатление, что в мире господствуют две крас­ки - желтая и серо-голубая: цвет листвы и неба. Золотая стерня убранных полей убегает вдаль и сливается с жёлтым лесом. Березы - словно девоч­ки-близняшки в одинаковых пестрых колготках и шитых золотом плать­ях. Изредка ало вспыхивают на их фоне рябинки и осинки.


ВОДИТЕЛЬ КОЛЯ

Ехать было бы скучно, если бы не водитель Коля, который развлекал нас всю дорогу без перерыва. Он и сам признаёт, что любит поговорить, но в пути такой человек - находка.

Коля Марков - самородок. По специальности он, как сам высокопар­но выражается - «водитель крана», а по призванию - историк. Знаний у него - дай Бог каждому кандидату наук. А «столпы» его знаний - монар­хия, православие и казачество. О последнем Коля может рассказывать безостановочно - Я свои корни всегда знал. Унас же как говорят? - чал­доны и чалдоны. Но это не «человек с Дона» и не «на челнах с Дона». Это ругательство такое: плохой вооружённый человек. А чо ж хорошего? Татары да киргизы набеги делали, а казаки пришли - и всё, успокоили... Мне, маленькому, бабка один только раз про казачьи корни сказала... Помню, шаньги ем, а она говорит: «Ой, внучек, мы ведь не просты крес­тьяне были». - «А кто, спрашиваю, кулаки?..»

Дед мой, Елизар Константиныч, с тысяча восемьсот восемьдесят чет­вёртого года рождения. Бабушка - с семьдесят шестого. Она, как нор­мальная женщина, рожала лет двадцать с гаком. А в живых осталось вроде шестнадцать. Война ещё унесла много. Мы, Марковы, здесь, в Приишимье примерно с 1820-х годов. Мой пращур - единственный в роду офицер, он получил за храбрость чин хорунжего. А бабка - урождённая Каратаева. Это тоже очень древний казацкий род и покруче Марковых будет.

В 1921 году один из Каратаевых был руководителем крестьянского восстания. И дедушко мой Елизар, конечно, тоже там был. Краснопузых- то порезали, дай Боже!

- Варвары! - ужасаюсь я.

- Нет, не варвары... - возражает Коля. - Восстание-то это пшеничное. Стали забирать семенное зерна... А что такое сибирская пшеница? Хоть ты золотую потом привези, она здесь расти не будет. Пшеница такая ни в какой Италии не растёт. И все стали забирать. Надо же было защищаться!

Н-да, двадцать первый век на дворе, а гражданская война все аукает- ся. Невольно вспоминаю рассказ отца о двух его дядьях: один служил в Красной армии, а второй - у Колчака. Мирно жили, но до первой рюмки. А потом «красный» дядя Вася ярился на шурина: «У-у-у, не встретился ты мне в девятнадцатом году!»

Казаков Коля Марков называет «верными царскими псами».

- А чего ж, - пытаюсь я его поддеть, - «верные псы» не спасли царя?

- Так команды не было, - сразу отвечает Коля, не удивляясь вопро­су. - Царь-батюшка от престола отрёкся, он крови не хотел. Не дал распо­ряжения брать в шашки - не то казаки всех на куски бы порвали. Они и в гражданской войне не участвовали, потому что не за кого было: что те - предатели, что те - предатели...

Нравы у казаков были строгие. Как-то раз бабка несла ведро с моло­ком, а по двору мотался конь. И сунул морду в ведро. Бабка его оттолкну­ла. Елизар Константиныч, дед, в окно увидал, выбежал и давай жену оха­живать плетью. Соседи еле отняли. А то бы убил, сердешный! Но не было такого, чтобы, напившись, казак гонял жену и детей. За это могли и на круг вызвать да лишить казацкого звания. А это означало не только позор. Земли у казаков своей не было, земля принадлежала войску, и, лишившись казацкого звания, человек оставался без средств к существованию.

Взгляды на историю у Коли сильно своеобычные. Он и сам это при­знаёт:

- Учиться мне было нельзя. Потому что я с двенадцати лет начал за­ниматься историей. И учительнице сказал, что Будённый не командовал Первой конной армией. А учительница моя, хоть и секретарь парторга­низации, была очень умной женщиной и очень любила историю. Она меня и снабжала разными книжками. Но я со своими взглядами не мог идти дальше учиться. Потому что в лучшем случае оказался бы в психушке...

- В общем, вы - диссидент!

- Ну, да... Не столько диссидент... просто я люблю правду. Очень мно­го неправды о России...


ИЛЬИНСКИЕ РАРИТЕТЫ

Казанку проскочили, почти не останавливаясь. Разве что заехали в мага­зин местного рыбного хозяйства, что стоит на самом тракте, почти на выез­де из села. Здесь продают отменные копчёности собственного производ­ства - сырок, пелядь. А в аквариуме в торговом зале плавает живая рыба.

Первый пункт нашего назначения - село Ильинка. Когда-то, во време­на дореволюционные, оно было самым богатым в округе, центром воло­сти. Первое упоминание о нём встречается в середине XVIII века. Часть села называется Епанчино. Поселение с таким же названием до сих пор есть под Вагаем; оттуда, как предполагают, и пришли переселенцы, ос­новавшие нынешнюю Ильинку.

Неподалёку от села есть озеро с жутким названием Убиенное. Гово­рят, первые поселенцы убивали там пришлых людей. А вот водитель наш Коля высказал совсем другую версию: мол, когда-то в давние времена казаками был пресечён набег кочевников, и многих они поубивали на этом озере. Отсюда и пошло название - Убиенное. Представители же старшего поколения ильинцев рассказывают, что в 21-м году, во время крестьянского восстания, прокатившегося по этим местам, мятежники свозили коммунаров и всех сочувствовавших коммунистам на озеро, прорубали полыньи и живыми спускали свои жертвы под лед, подтверж­дая делами страшное название водоёма. В одной только Ильинке тогда погибло более двухсот местных жителей. Все они известны поимённо - письма с фотографиями и краткими биографическими данными хранят­ся в местном музее. Вот только отношение к памяти погибших было стран­ным в советские времена. Огромную братскую могилу, где похоронили замученных ильинцев... закатали под асфальт, а памятник поставили чуть в стороне. Теперь по могиле ходят, а цветы кладут на пустое место. Но это ещё что! Убитых повстанцев, а всего их, по неполным данным, было около шестидесяти тысяч - цвет сибирского крестьянства! - вообще хоронили, как бродячих собак: ни могил, ни крестов, ни надгробий.

Уже упомянутый мной музей - гордость Ильинки. Он находится в цен­тре села, в уютном домике с резным крылечком. Табличка у входной двери привела в восторг: «Россия. Ильинский сельский музей». Но ветры оп­тимизации сферы культуры долетели и до этой сельской глубинки. Теперь в Ильинке всего-навсего филиал Казанского краеведческого музея.

Вообще-то таким людям, как его заведующая Галина Викторовна Ко- потилова, нужно ставить памятники. Именно они - та самая первая сту­пенька, тот первый кирпичик, из которых складывается храм Истории. Сельские учителя, они поощряют в детях интерес к прошлому, любозна­тельность, тянут на себе, невзирая на более чем скромную зарплату, воз сохранения народной памяти.

Ильинский музей начинался со школьной комнаты Боевой славы. По­степенно стенды с фотографиями бравых дедушек - орденоносцев стали теснить прялки, иконы и прочая домашняя утварь, - её приносили в школу дети. Потом музей открыли в отреставрированном Ильинском храме, и экспонаты переехали туда. И вот что удивительно: люди понесли в музей спасённые от гибели иконы, десятилетиями хранившиеся в их домах! А когда в храме начались службы, Галина Викторовна передала иконы церк­ви. Музей же перебрался в домик, в котором находится и по сей день.

Небольшие его фонды продолжают пополняться. К примеру, из села Благодатное дети привезли необычный образ святого Нила Столобенского: самодельное резное изображение вроде небольшой статуэтки по­мещено в киот под стекло. А вот икону Знамения Божьей Матери ребята принесли с берега реки. Как она туда попала и сколько лет пролежала в иле и в мусоре? Икона недорогая, на сучковатой доске, явно из крестьян­ской избы и написана в наивной манере.

Кстати, о церкви. Называется она также Ильинской - по имени свято­го пророка Илии. А уж село по ней и назвали. Сначала церковь была де­ревянной, а в 1797 году здесь появился каменный храм - один из пер­вых каменных храмов на юге Тобольской губернии. Причем - в сельской глубинке, а не в городе. Это ещё раз подтверждает былую значимость Ильинки.




 


АФОНСКИЕ ЛЕГЕНДЫ

Чтобы попасть в Афонькино, нужно перебраться через реку Ишим, на которой стоит Ильинка, по необычно узкому мосту, а потом аккуратно ехать по избитой асфальтовой дороге по широкой пойменной долине. Кстати, это необычная долина. В древности река Ишим была гораздо более широкой и полноводной - знаменитая Афонская гряда, которая тянется на расстоянии нескольких километров от русла, возвышаясь над равниной, по утверждению геологов, представляет собой всего-навсего остатки речных террас. Многочисленные озера, разбросанные вдоль реки, и - древняя мертвая долина. Мертвая - в смысле, реликтовая.

В Афонькино есть пограничная застава, а ещё клуб и библиотека. Вот и все очаги культуры. Если, конечно, школу не считать. Приехали мы не в самый подходящий момент, - пустые классы, гулкие коридоры: холода наступили, а тепло в школу ещё не дали. Вот и распустили ребятню по домам. Только будущие выпускники-старшеклассники, как оловянные солдатики, стойко грызли гранит науки.

Это в Англии в каждом шкафу - свой скелет. А в России - в каждой деревне свои легенды. Иной раз такие невероятные, что только диву да­ёшься. Хоть сейчас книгу пиши или фильм снимай.

Одно такое семейное предание мы услышали от Светланы Ивановны Неживых, учителя истории всё той же афонской школы. Её дед, Дмит­рий Яковлевич Шорохов, родился в последнее десятилетие XIX века. Год никто сейчас не вспомнит, но в военном 1914 году новобранца Шорохова оторвали от родной земли, дали в руки винтовку и отправили через всю страну на германский фронт. Дома, в Сибири, у него остались жена и ребёнок. Провожая сына на войну, мать Дмитрия Яковлевича сшила ему ладанку с материнским благословением. Не оно ли спасло ему жизнь, когда в первой газовой атаке погибли почти все находившиеся рядом с ним солдаты: стараясь укрыться от наползавшего ядовитого тумана, они ложились на дно окопов, а Дмитрий, повинуясь какому-то непонятному чувству, решил забраться на дерево. Вслед за газом в атаку пошли нем­цы. Уцелевшего русского солдата взяли в плен.

Какими неведомыми путями-дорогами пришлось ему пройти - Бог весть, но, в конце концов, судьба забросила его в Болгарию, где афонс­кий крестьянин стал работником в богатой семье.

Было бы странно, если бы в этой истории не появилась любовная ли­ния. Как водится, у хозяина дома была красавица-дочь. И, как полагается по законам жанра, она влюбилась в русского работника, а он - в неё. Как звали болгарскую девушку, на которой женился женатый сибиряк Дмит­рий Шорохов, навсегда осталось тайной. Он об этом никому не говорил; известно лишь, что маленькую дочку назвали Тамарой.

В Болгарии Дмитрий Яковлевич прожил пять лет. И всё это время меч­тал вернуться на родину, где уже бушевала братоубийственная война. Ни семья, ни спокойная жизнь в мирной стране не могли вытеснить из памяти родное Афонькино. «Голова болит - это не боль, - говаривал после Дмит­рий Яковлевич, - тоска по Родине - вот это боль!». Не знал он, что семья не ждёт солдата с войны: ребёнок умер, а жена от горя сошла с ума.

Спрятавшись в трюме грузового судна, Дмитрий Шорохов покинул болгарскую землю, так и не ставшую родной, и отправился в Россию. А теперь вдумайтесь: высадившись в Одессе, он прошёл пешком от Чёрно­го моря до Сибири! Шёл по стране, расколотой на части, ежедневно рис­куя попасть в руки красных, белых, зелёных и прочих цветных, делив­ших власть в России, рискуя не дойти, не увидеть старую мать, дом на пыльной деревенской улице, церковь на холме над тихо журчащей реч­кой. Но вот, что интересно: вернувшись домой, Дмитрий Яковлевич всю жизнь каялся, что оставил в Болгарии жену и дочь. А в Афонькино он женился в третий раз. Женился на коммунарке - ее мужа убили повстан­цы. Женщина, говорят, была суровая.

Дмитрий Шорохов чудом уцелел в тридцатые: брак с иностранкой и пять лет пребывания за границей, тем более в стране, воевавшей против России, - более чем достаточный повод, чтобы обвинить человека в пре­дательстве и шпионаже. Говорят, спасла профессия: Дмитрий Яковлевич чеботарил и в зубах всегда держал нитку и иголку. А потому был нераз­говорчив, лишнего не болтал. Может, потому и выжил. И жил долго - едва не разменял девятый десяток.


ЦЕРКОВЬ - ПУТЕШЕСТВЕННИЦА

В Ново-Александровку, последний пункт нашего путешествия, про­бирались уже почти в сумерках. Дорога пустынна. Солнце ещё не погас­ло, огненно-красный шар висит в потускневшем предвечернем небе, и жёлтые леса от этого приобретают яркий медный оттенок.

Проскакиваем щит с надписью «Контрольно-пропускной пункт», но пугающего знака «Стой!» не наблюдаем, и доблестные «зелёные фураж­ки» не выскакивают нам наперерез из придорожного лесочка. Так что, вздохнув с облегчением, высматриваем, когда же покажется среди по­лей место нашего назначения.

По словам Надежды Леонидовны Проскуряковой, нашего штурмана, директора Ишимского литературного музея П.П. Ершова, прежде мест­ные жители называли Ново-Александровку Артамоново, - по озеру, величаво-спокойному, несмотря на ветреный день, со стального цвета хо-




­

лодной водой. Потом отчего-то озеро стали называть Домашним, а де­ревню уже в советские времена переименовали в Ново-Александровку. Наш музейный гид едва скрывает своё волнение - здесь она уже не в первый раз. Экспедиция ишимского музея сюда состоялась в 1992 году, и мы, подготовленные рассказом Надежды Леонидовны, надеемся увидеть нечто чудесное...

Проезжаем по центральной улице, протянувшейся вдоль берега. Меж заборов в проулках, ведущих, к озеру, угрожающе белеют щиты с черны­ми буквами «Стой! Проход запрещен!». Неудивительно - село находится в пограничной зоне. Только неужели местным жителям из-за политиков, разделивших когда-то огромную страну, отчего призрачная граница с Казахстаном вдруг стала государственной, теперь и рыбку в родном озе­ре не половить?!

Среди деревянных, не первой свежести домов диссонансом выделя­ются два каменных здания: клуб, сложенный из белого кирпича, и рядом новенькая, красно кирпичная школа. Время еще не позднее, но на улице - ни души. Единственная старушка в платке и телогрейке, подпоясанной верёвкой, не торопясь и не больно-то обращая внимание на нашу «газель- ку», перед самым ее носом трусит через дорогу.

Водитель Коля тормозит и, приоткрыв дверцу машины, обращается к ней: «Уважаемая, здравствуйте!». В ту минуту мы ещё не подозреваем, что именно эта бабушка - старейшая жительница деревни, единствен­ная, которая сможет рассказать обо всём, что нас интересует.

А пока... пока мы вытряхиваемся из машины и, поднимая ногами чёр­ную перегнойную пыль на обочине, «кучкуемся» вокруг опешившей от внезапно обрушившегося на нее внимания селянки.

А здесь нужно рассказать предысторию нашего десанта в Ново-Алек­сандровку.

В 1993 году, когда в Ишиме только-только открылся музей, дошло до краеведов известие об уникальной деревянной церкви, сто пятьдесят лет назад привезённой в Сибирь на телегах из-под Воронежа! Где Ишим, а где Казанка, но старший научный сотрудник музея Надежда Проскуря­кова до Ново-Александровки тогда добралась. История, казавшаяся не­вероятной, подтвердилась. В первой половине XIX века жители одного из сёл Воронежской губернии решили перебраться на вольные плодород­ные сибирские земли. Что стало причиной этого переселения - теперь уже и не скажешь. Но сначала в Сибирь отправились ходоки. Обоснова­лись они в деревне Рощиха, ныне Клепиково, да говорят, не поладили с местными жителями и отправились дальше. Остановились было у озера Горькое - места там и сейчас красоты удивительной, но вот вода... Горь­кое оно и есть горькое. Двинулись снова в путь. Добрались до деревни Дубынки (она и сейчас соседствует с Ново-Александровкой), поставили дома на берегу озера Артамонове, но сильные ветры, дующие с юга, вы­нудили их перебраться на другой берег. И только тогда, когда ходоки нашли, наконец, удобное для жизни место, вслед за ними двинулись од­носельчане.

Легенда о переселении, как и полагается, расходится в деталях. Во всяком случае, более десяти лет назад Надежда Проскурякова услышала такую версию. Снялись, мол, воронежцы с места всей деревней, разобра­ли даже избы - сложили в телеги. И встал тогда вопрос: как оставить в разорённой деревне церковь? Как бросить, сердешную? Покумекали му­жики, почесали в затылках, да и раскатали её по брёвнышкам. Таким вот обозом - с семьями, с избами и с церковью двинулись в дальний путь на телегах, запряжённых волами. И добирались до места аж четыре года. Точнее, четыре лета, потому что ехали только по теплу. Рассказал эту историю Надежде Леонидовне некто Василий Сорокин по прозвищу Крынка. А он услышал от своего деда, тоже Крынки: тот прожил 115 лет, а приехал в Сибирь в том самом обозе. Другую версию мы услышали уже в нынешний приезд от Степана Николаевича Фомина, жителя Ново-Алек­сандровки, разменявшего девятый десяток. Если придерживаться её, то не всей деревней воронежцы снялись с места. Были, видно, и противни­ки переезда. Потому что церковь «наши мужики» (именно так выразил­ся Степан Николаевич: «наши») украли. Сперва увезли иконы, а потом её самоё». Как бы то ни было, но в 1850 году церковь перевезли из Рощи- хи в Ново-Александровку, и в 1852 году она уже стояла на берегу озера.

...А сломали её за один день.

В 1992 году храм уже стоял без колокольни и куполов. В нём собира­лись устроить баню, и ишимские музейщики, как могли, увещевали мес­тных жителей не делать этого. С тех пор отсюда до Ишима не доходило никаких вестей, и именно это так волновало Надежду Леонидовну. Мы ожидали самого худшего. И всё же сообщение о том, что деревянный храм, простоявший только здесь, в Сибири, на берегу озера Артамоново сто пятьдесят лет, снесли, повергло в шок.

И вот мы стоим посреди деревни, у новенькой школы, и слушаем рассказ Анны Павловны Резинкиной об участи, постигшей маленькую церк­вушку: сначала забыли, как она называется, теперь забудут, какой она была. У старейшей жительницы села, несмотря на 84 года, с памятью всё хорошо, хотя она и машет рукой, смеясь и демонстрируя нам два жёлтых зуба, по какому-то недоразумению задержавшиеся во рту: «Кака уж па­мять! Забыла всё давно...».

Церковь, как выяснилось, снесли год назад. Приехал отец Евгений из Ильинки, обошёл вокруг храма и благословил разрушителей. «И никто, - продолжает Анна Павловна, - не вышел, не вступился, не защитил». Да и сами работники не сразу взялись ломать: «торопь брала», - говорит Анна Павловна. Её дом - рядом, и лишь она попыталась остановить оконча­тельное разрушение памятника. Не получилось. Раскатали и увезли в райцентр, в Казанку. А на этом месте построили «храм знаний» - школу.

(Как выяснилось впоследствии, брёвна, якобы из-за гнилости, собира­лись торжественно сжечь, а на пепелище поставить крест. Хотя можно было поставить часовенку в память об утраченной церкви-путешествен- нице. Увы, в октябре 2004 года начальное намерение отца Евгения было исполнено - раскатанный храм сожгли. Не оставив даже брёвнышка на памятный крест...)

Тут же выяснилось, что в Ново-Александровку мы приехали, сами того не подозревая, очень даже символично - в престольный праздник, в день святого «Ивана Буслова» - так адаптировали местные жители имя апосто­ла и евангелиста Иоанна Богослова. Случайное ли совпадение? Впрочем, мы с Анной Павловной, похоже, были единственными, кто в этот закат­ный час вспомнил о небесном покровителе этого места. Деревенский люд в большинстве своём об этом празднике и не подозревал. А раньше...

«Эх, как мы гуляли, пили, веселились, бляха-муха! - баба Аня чуть в пляс не пустилась, - Пироги пекли с морковью, с капустой. Кулагу дела­ли, мясо жарили, холодец варили... И блины. И кашу, и супы! Но раньше не пили. Самогонки выпьют грамм по сто - и всё! Не то, что сейчас».

Когда-то в Ново-Александровке стояло пятьсот домов. А сколько жите лей - рассказчица и сосчитать не берётся. Только их, Капустиных (это ее девичья фамилия), в семье было двадцать четыре ребёнка: восемь братевьёв, остальные - девки. Дом свой сосновый, вековой прадеды Капустины тоже привезли из-под Воронежа. И стоял он когда-то на краю села. Потом отдали дом в совхоз (отдали?), а сами перебрались в другой, поменьше. Интересный факт: «Прапрадеды не знали, как печи кладут, избы топили по-чёрному. А потом один сложил печь, и все к нему пошли учиться».

Сосновых, «воронежских», домов когда-то в деревне было много. Ос­тался лишь один. До последнего времени в нём располагалась библиотека. Теперь библиотеку перевели в клуб. Дом опустел. А пустые дома, как известно, долго не живут, умирают.

Солнце давно село. Прохладный день незаметно для нас сменился холодным вечером. Мы подъезжаем к бывшей библиотеке. Из соседних ворот несмело выглядывает женщина в годах.

- Как вас зовут? — спрашиваю я.

- Ой, а вы меня не арястуете?! - почему-то пугается женщина,

Удивительное, совсем не сибирское «яканье» отличает ново-александровских жителей: «привязли», «арястуете»...

Выяснилось, что женщину зовут Евдокия Александровна Плотнико­ва, а заинтересовавший нас дом принадлежал когда-то её матери, Плот­никовой Наталье. Затем в нём разместилась школа, после - библиотека. За последние полтораста лет дом изменил свой первоначальный облик, но брёвна, из которых он сложен, «родные», сосновые, таких в деревне больше нет. И даже наличники на окнах сохранились с позапрошлого века: узор на них совсем не похож на сибирскую резьбу. У музейщиков к дому свой, «шкурный» интерес: они облизываются на эти наличники. Чувствую, дай им волю, - они дом по брёвнышку раскатают и в Ишим увезут. Но - нельзя, здание «совхозное». Так хоть наличник снять, - всё равно ведь пропадет, если с домом что случится. Плотниковы к нам всей семьёй вышли. Стоим и в наступающих сумерках вместе решаем: отрывать эту красоту от заколоченного окна или оставить. Откуда-то появляется лом. И мужчины, подбадриваемые Надеждой Проскуряковой, идут в палисад­ник с торца дома, - если там наличник снять, так хоть в глаза бросаться не будет. Через пару минут сияющая Надежда Леонидовна появляется на улице с огромным, чуть не с неё ростом наличником в руках и, доволь­ная, грузит его в кузов «Газели». Теперь можно смело уезжать...

- Может, у вас ещё есть что своровать? - интересуюсь я у Плотнико­вых. Они смеются - кажется, селяне весьма довольны, что сумели нам помочь.

Быстро темнеет. Пора в обратный путь. Мы долго едем по замершей до утра деревенской улице, поворачиваем на Дубынку и проваливаемся в черноту полей. На сегодня всё. Много ли можно увидеть и узнать, если на поездку тебе отведён лишь день? Оказывается, не так уж и мало. Жаль только, что рассказы об истории родного края так же грустны, как ста­ринные русские песни, которые вдруг, неожиданно для нас, затягивает в наступившей темноте наш неутомимый водитель, потомственный сибир­ский казак Коля Марков... 











ПРОГУЛКИ ПО БЕРЕЗОВО 




Березовские жители избалованы журналистами всех мастей, как бе­дуины в пустыне Сахара - туристами. Сравнение грубое, но верное. И к тем, и к другим ездят за экзотикой. И те, и другие стремятся на этом заработать. Только если бедуины зарабатывают деньги, то березовчане стремятся извлекать другие дивиденды - социальные и политические. Бедуины воротят носы от бумажек ценностью в один фунт, а сибиряки придирчиво выбирают, кто для них предпочтительнее - телекомпания из Москвы или газетчики из Тюмени.

Первых селят в гостиницу, где есть горячая вода, и предоставляют им вертолет, вторые дышат пылью, на своих двоих пересекая поселок из конца в конец по нескольку раз на дню в поисках сюжетов.

Отправных точек в Березово две - городская администрация и крае­ведческий музей. И там, и там, как правило, называют одних и тех же героев. А дальше... дальше - дело журналиста, куда его заведет «пытли­вый посох странника».

А добраться в Березово, как и четверть века назад, можно только по воде.

Нет, конечно, есть и самолёт, но что можно увидеть сверху, кроме голубых полосок рек, небрежно, без всякого плана исчертивших зелё­ные квадраты лесов?

Нет, в Берёзово нужно добираться по воде - сначала по Иртышу до Ханты-Мансийска, потом по Оби. Согласна, долго, зато впечатлений...

Пейзаж, на первый взгляд, однообразен: Иртыш с завидным упрям­ством вгрызается в кручи, год за годом отщипывает кусок за куском сло­ёный, словно торт, берег, и ничего не может поделать человек с необуз­данным его нравом. И природа всё та же - дикая, первозданная. Над жёл­той водой возвышаются яры, поросшие лесом. Там, где много лет назад берег осыпался, образовались своеобразные ступени, на которых уже выросли новые деревья: нижний ярус приблизил лес к воде. Сосны и бе­рёзы стоят на краю, словно солдаты перед атакой: так и умирают, стоя.

Лето было слишком жарким: Обь обмелела, обнажив чёрные террасы на речных откосах, уступив место белым плёсам, на которых гнездятся речные чайки-халеи. Посёлки, мимо которых проходит наш «Метеор» (одну из пристаней пришлось пропустить - чуть было не сели на мель), с воды все похожи один на другой. С горы спускаются деревянные лестни­цы: чем круче берег, тем больше ступеней. Вместо речного вокзала - ржавый дебаркадер. «Метеор» ловко подваливает к нему, нежно прижи­мается железным боком, очередной пассажир пробегает по деревянным сходням на борт, и катер пятится назад. Разворачивается и убегает, ос­тавляя позади унылые серые домики, груды металлолома на берегу, ры­бачьи лодки, похожие на спящих тюленей.

_Облака_роняют_тени,_
_Будто_клочья,_на_бегу._
_Словно_сытые_тюлени,_
_Лодки_спят_на_берегу._
_Разомлев_на_солнце,_плесы_
_Греют_белые_бока._
_И_-_с_ленцой_-_себя_проносит_
_Мимо_желтая_река._

Березово стоит на реке Сосьве. С Обью она соединяется широкой протокой. Поселок виден издалека, и пассажиры высыпают на палубу, слов­но после долгого плавания, радуясь тому, что наконец-то добрались до родного поселка.

Он расположился на трех холмах, разделенных логами: через них про­тянулись деревянные мостики, придавая улицам сходство с корабельной палубой. На склонах холмов вытянулись, как мачты, высоченные кедры.

Приметы старины в Берёзово повсюду: старая водокачка, похоже ещё действующая - на выцветшей фанерной табличке время подачи воды, а под обрубком резинового шланга - не просыхающая даже в жару лужица; покосившиеся от старости почерневшие домики - их немного и они дале­ко от центра, если что-то может быть далеко в посёлке, где из конца в конец - 15 минут ходьбы; они прячутся за берёзами и рябинами на задах новых добротных домов» под сенью кедров, но именно в них прелесть это­го посёлка, в них - его прошлое, его богатая событиями история.






ЛЕГЕНДЫ О КНЯЗЕ МЕНШИКОВЕ 




Маленькому северному посёлку с романтичным названием Берёзово навсегда суждено быть связанным с именем одной из самых известных и противоречивых фигур в истории России - с князем Александром Даниловичем Меншиковым. И в этом смысле Берёзово - символ того, как высоко может взлететь человек и как низко он может упасть. Ближайший сподвижник Великого Петра, без пяти минут тесть императора Петра II - и ссыльный, бесправный, всеми забытый старик, умирающий в глухом медвежьем углу. Вот уж воистину от сумы да от тюрьмы...

От князя Меншикова остались легенды, исторический сквер на высоком берегу Сосьвы, где, по преданию, и похоронен великий царедворец, а еще - церковь во имя Рождества Богородицы.






Когда-то церквушка была деревянной. Сам Александр Данилович участвовал в ее строительстве - тесал и рубил бревна, настилал полы, занимался отделкой. И средства в нее вложил немалые: пожертвовал дорогие иконы, украшенные жемчугом, священническую одежду и много другой утвари. А после освящения церкви Меншикова выбрали церковным старостой. В этом храме он был и звонарём, и певчим.

Кстати, знаменитая картина «Меншиков в Берёзово» хотя и будит в душе жалость к опальному генералиссимусу, но исторически недостовер­на: уж если нашлись деньги на строительство храма, то и дом у семьи был приличествующий её положению, а никак не избушка с подслеповатыми окнами, где, по видению художника, ютились Меншиков и его дети. Изве­стно, что граф привёз с собой в ссылку несколько килограммов золота.

Так вот, деревянная церковь, построенная Меншиковым, в 1778 году сгорела. И на её месте в конце того же XVIII века выстроили каменную. Имя ей дали прежнее - Рождества Богородицы, а в народе церковь до сих пор называют меншиковской.

В тридцатые годы, как водится, храм разорили, снесли купола и коло­кольню. Сначала она пустовала. Потом в ней селили ссыльных, в боль­шом количестве прибывшим в Берёзово. По свидетельствам очевидцев, на полу храма в большом количестве валялись архивные рукописи, кото­рые ссыльные и использовали для различных своих нужд, не имея дру­гой бумаги. Часть церковной утвари увезли в Тобольск и Омск. Часть безвозмездно утрачена. В последние годы в здании церкви располага­лась АТС. И вот теперь храм, наконец, решили восстановить.

Но вернёмся к Александру Меншикову, точнее, к легендам о нём. Наиболее известная и, тем не менее, по-прежнему противоречивая - ле­генда о могиле великого генералиссимуса.

По преданию, Меншиков, умерший через год после поселения в Берёзово, был похоронен на яру недалеко от своей церкви под сенью листвен­ниц, среди которых он любил гулять. Могилу его пытались найти нео­днократно, но поиски успехом не увенчались. Говорят, что обваливший­ся берег навсегда похоронил всемогущего сподвижника Петра, а быть может, прах его унесла разлившаяся река.

Ещё говорят, что из обрывистого берега долгое время торчала плита с именем князя, но потом и она исчезла, Может, упала в реку, а может, кто-то из местных жителей унёс её к себе во двор, вымостив дорожку у ворот. И попирает ногами имя, овеянное славой...

От лиственничной рощи тоже мало что осталось: берег осыпается, и деревья по весне падают в воды буйствующей Сосьвы, подтачивающие мыс Любви, - так называют в народе это место. А памятник Меншикову здесь стоит. Единственный памятник в России.

Позади бронзового бюста, в тенистом уголке сада не сразу видна ажур­ная решётка, ограждающая скромную серую могильную плиту. На ней надпись: «Мария Александровна Меншикова». Это символ ещё одной красивой легенды, которая до сих пор живёт в Берёзово, - легенды о тайной любви старшей дочери Меншикова и князя Фёдора Долгорукого. Вопреки воле семьи, а именно благодаря Долгоруким Меншиковы оказа­лись в ссылке, молодой князь, влюблённый в Марию, последовал за ней, намереваясь спасти и возлюбленную, и её семью. По преданию, Мария и Фёдор встречались в беседке на мысу, недалеко от церкви, отсюда и по­шло название - мыс Любви, и даже тайно обвенчались. Однако увезти Марию не удалось. И вот тут возникает вполне закономерный вопрос: почему? Судя по всему, князь Долгорукий провёл в Берёзово немало вре­мени, если Мария (опять же по преданию) успела разродиться двойней и умереть. Но и после её смерти Фёдор Долгорукий не возвращается в Петербург. Он остаётся, чтобы умереть и быть похороненным рядом с любимой. Красивая история, не правда ли? Куда там Ромео и Джульетте! Но вот, что интересно: род князей Долгоруких, живших в то время, изу­чен до последнего человека. Фёдора Долгорукого среди законных и не­законных его представителей нет! Не находит своего подтверждения и история о рождении Марией двойни. В 1825 году во время поисков моги­лы Меншикова случайно наткнулись на захоронение, где на большой гроб были поставлены два маленьких гробика. Так и родилась легенда о не­счастной любви, об умершей в родах Марии и её детях-двойняшках. Что было и как было, мы, наверное, никогда не узнаем. Могила Марии утра­чена, и серое надгробье - лишь последний поклон дочери, невинно разде­лившей участь отца.

Но какие всё-таки сюжеты иногда подкидывает история - самый изощ­рённый фантаст не додумается! Спустя всего год после смерти Алексан­дра Меншикова императрица Анна Иоанновна ссылает в Берёзово семью Долгоруких. Обидчики сполна разделили участь своих жертв. Могила старшего князя Долгорукого где-то рядом с меншиковской церковью (кстати, не отсюда ли пошла легенда, что Фёдор Долгорукий похоронен рядом с Марией?)

Березовчане сочли крах семьи Долгоруковых карой Господней за ссыл­ку и смерть Меншикова.

Вообще-то Берёзово везло на великих мира сего. Вот только, лишен­ные славы, чинов, почестей и наград, они приезжали сюда умирать. Быв­шие властители России: Э.И. Бирон, граф Миних, граф А.И. Остерман. Последний за 10 лет пребывания у власти пережил пять правителей! А умер в одиночестве, и похоронен меж двух сосен в ста метрах от менши­ковской церкви.

Кстати, графу Остерману «повезло» больше остальных: во-первых, точно известно место его захоронения (однажды - в 1848 году - его мо­гилу случайно находили и восстанавливали), а во-вторых, в Германии живёт один из его потомков, готовый спонсировать поиск могилы и ус­тановление памятника великому предку.

Улицы Берёзово дышат историей. Затаскано, но верно. Но есть исто­рия пышная, помпезная, как в Москве, а есть - бытовая, житейская, как на узких улочках Питера, среди доходных домов. История маленького человека. Так и в Берёзово.

История Берёзово - история «ссыльной России»; посёлок делит с То­больском и Ялуторовском славу пребывания на сибирской земле декаб­ристов. Потом - революционеров, потом - контрреволюционеров всех мастей. Трагедий этот край видел немало. Историкам ещё суждено де­лать свои открытия на этой земле.






КОЛЬЧУГА ДЛЯ ГУБЕРНАТОРА




Встреча с героем этого сюжета, наверное, была самой комичной в березовской эпопее. Вполне возможно, что закончилась бы она весьма печально, если бы не наша предусмотрительность и осторожность.

Леонид Рязанцев - местный умелец. Под словом «местный» отнюдь не подразумевается, что живет он в Березово. Просто здесь такие мерки и такие масштабы - даже если ты живешь в маленьком поселке в ста километрах от райцентра, то все равно - местный.

От Берёзово до маленького посёлка Теги, зацепившегося за берег Малой Оби, на моторной лодке - час ходу. В Березово, надо сказать, нет общественного транспорта. Очень мало машин - удивительно, как они вообще попали в этот край, окруженный лесами, реками и болотами. Главное средство передвижения - моторные лодки. Если выйти на при­стань, то можно увидеть, без преувеличения, сотни лодок, прикованных к мосткам, каждая на своем месте, под определенным номером - совсем как автомобили на городской автостоянке.

Гордость местных рыбаков, а в Березово сто процентов мужчин - рыбаки и, соответственно, владельцы моторок, так вот, их гордость - импортные моторы, которые здесь называют «буржуями». Чтобы изба­виться от «Черномырдина» - так на местном жаргоне называют россий­ские моторы, от которых руки по локоть в мазуте, рыбаки отказываются от таких земных радостей как отпуск «на южном побережье Сосьвы или Вогулки». За «буржуя» ничего не жаль: лодка - это жизнь.

Но вернемся к умельцу Рязанцеву. Он появился в гостинице на тре­тий день нашего пребывания в Березово. Я бы на его месте не слишком рвалась к общению заезжими журналистами. Судя по его же рассказам, причины, приведшие Рязанцева в эти Богом забытые края, имеют явно криминальный характер. Дело в том, что в Сибирь Леонид Сергеевич приехал из Бурятии, из города Селенги, где работал ювелиром. О том, что произошло, говорил намеками, но дело имел с золотом и драгоцен­ными камнями. А в один прекрасный день все бросил, купил билет на самолет и прилетел в поселок Теги.

Люди здесь живут простой жизнью: ловят рыбу, сами пекут хлеб, в магазин ходят лишь за колбаской - говорят, она иногда появляется на прилавке, и за водкой - это товар постоянный. В Тегах всего-то сорок дворов. Радио здесь нет, телевизор «берёт» лишь два канала - Первый и «Россию». Всё остальное время, свободное от просмотра телепрограмм, остаётся любоваться природой.

Деревня лежит на яру, кругом лес, кедрач - красота неописуемая! Весной здесь бывают миражи, и тогда далёкие Уральские горы, скрытые за бескрайним зелёным морем, поднимаются над лесом и парят в небе. А осенью, едва ударит первый морозец, деревья, словно по команде, взры­ваются фейерверком разноцветных красок.

В таком краю должны жить художники и поэты. Здесь их мир. Отто­го, наверное, 25 лет назад, сойдя с трапа самолета и ступив на эту древ­нюю землю, все таки художник в душе Леонид Рязанцев решил для себя: «Отсюда я никуда не уеду!»

В Тегах первый год Леонид Сергеевич работал рыбаком. Потом тока­рем. Потом при школе-интернате открыл мастерскую, стал обучать маль­чишек «железному ремеслу». Рисовать, впрочем, не бросил. Первые ри­сунки, выполненные карандашом - откуда в маленьком посёлке краски? - не сохранились: дарил друзьям и знакомым.

А потом... потом школьная мастерская под руководством Леонида Рязанцева занялась изготовлением хантыйских национальных изделий: оберегов, металлических украшений, пуговиц, женских подвесок, укра­шений для охотничьих поясов и оленьей упряжи.

- Национальные изделия, - рассказывает Леонид Сергеевич, - тради­ционно изготавливают из бронзы и олова. Мы пошли по такому пути: берёшь старинное украшение, делаешь абрис на графите, вырезаешь, за­ливаешь оловом и смотришь, что получилось. Потом начинаешь «дово­дить»: подрезать, шлифовать. Наконец, «доведённую до отчаянья» форму заливаешь бронзой: я плавлю её в миниатюрной печке при температуре 650 - 800 градусов. Ну и получаешь новенькое украшение.

Кстати, в древности олово, необходимое для украшений, привозили... из Казахстана, а медь - с Урала. Олово и медь сплавляли и получали брон­зу, только была она легкоплавкая по сравнению с нынешней. А техноло­гия была примерно такой же, какую использует в своей работе Леонид Рязанцев.

Печку он сделал сам. А бронзы в избытке осталось после того, как расформировали стоявшую неподалёку воинскую часть.

Изделия, изготовленные в маленькой школьной мастерской далёкого северного посёлка Теги, разошлись по всему свету: иностранные делега­ции увозили их в Америку, в Канаду, в Финляндию. Признали и местные знатоки национального колорита: большую партию купили жители по­сёлка Саранпауль. Часть оставили на память сами мастера. И хорошо, что так, потому что вскоре, как это часто бывает, мастерскую закрыли...

Три года назад губернатор округа предложил Рязанцеву переехать работать в Ханты-Мансийск. Но берёзовские поклонники Мастера не отпустили.

Как-то в руки Рязанцева попала книга «Угорское наследие», а в ней - графическое изображение югорского воина в кольчуге. Так родилась идея воссоздать древние боевые доспехи. Совместно с Березовским краевед­ческим музеем был разработан проект «Богатыри земли Югорской», получивший грант губернатора Ханты-Мансийского автономного окру­га А Филипенко.

Броня кольчатая, или кольчуга, известна с далёкой древности. Перво­начально появившись в Ассирии или Иране, она была известна уже рим­лянам. В Европе приобрела популярность во времена крестовых похо­дов. Попала кольчуга и в Западную Сибирь. По данным археологических исследований, кольчатая броня появилась в Сибири не позднее середины первого тысячелетия.

- Чей он, этот костюм? Откуда? Да мог прийти откуда угодно... Но стоил он больших денег, так что позволить себе кольчугу могли только владетельные князьки и воеводы.

На изготовление костюма ушёл год и два месяца. Сначала Рязанцев клепал колечки: их в кольчуге 26,5 тысячи от 6 до 13 мм в поперечнике. Затем из колечек собирал цепочки, из цепочек - полотно, из полотна - кольчугу. Ушло на неё 700 метров проволоки и весит она 16,5 кг! Так что не только деньги нужны были владельцу этой амуниции, но ещё и сила немаленькая, чтобы таскать на себе такую ношу.

В дополнение к кольчуге Леонид Сергеевич изготовил железный шлем с медными клёпками, лук, копьё, палаш (тяжелая сабля), кинжал и кожа­ный пояс с бронзовыми украшениями. В общем, полный боекомплект.

- У древних воинов натяжение лука доходило до 160-180 кг. Это было грознейшее оружие. Так что ерунда все, когда в исторических фильмах показывают, как из лука женщины стреляли. Это какую же силушку надо иметь! Тесаная стрела с железным наконечником пробивала любую бро­ню. Тетива делалась из жил или сушёной крапивы. А сам лук обязательно был обёрнут тонкой берёзовой корой.

Костюм древнего воина теперь хранится в фондах Березовского музея.

А у Рязанцева уже совсем другие планы. Он собирается провести пер­сональную выставку. Будет заниматься чеканкой и живописью. С мыс­лью о восстановлении хантыйских национальных ремёсел Леонид Сер­геевич распростился.

- Зачем поднимать покойника? Он умер. Национальное искусство идёт не туда. Металл они исключили полностью, хотя традиционным в куль­туре ханты и манси было именно литьё. Ударились в бисер. А бисер на Север принесли русские. Национальное искусство идёт к украшатель­ству. Но красиво убранный осёл всё равно будет хуже плохо убранного иноходца.

За двадцать лет Рязанцев стал настоящим сибиряком - радушным и хлебосольным. Ему непременно хотелось пригласить нас в Теги - благо, лодка под рукой, то бишь, у пристани. И погода стояла - как на заказ: ни дождей, ни, тем более, заморозков. Честно говоря, побывать в Тегах очень хотелось. И, быть может, поездка и состоялась бы, но...

В пять утра следующего дня Рязанцев вломился в гостиницу с 2-х лит­ровой бутылью пива, а по его внешнему виду было совершенно ясно: наш друг по полной программе использовал свое свободное время. Купаться в водах Малой Оби не входило в мои планы, так что от путешествия при­шлось отказаться. Впрочем, я на Рязанцева не в обиде, поскольку, сам не зная того, он сделал мне подарок - познакомил с Ириной Кучерян. Ру­мынской графиней. Женщиной, о судьбе которой можно писать книги и снимать телесериалы. Как он уговорил ее рассказать нам о своей жизни? Я и сейчас этому удивляюсь. Она не только рассказала - все, без утайки, но и отдала фотографии - то последнее и самое дорогое, что связывало ее с прошлым. Ее история - это даже не рассказ. Это исповедь, слушать которую больно и страшно.






ГРАФИНЯ ИЗ УСТРЕМА 




В Берёзово, похоже, коренных жителей уже почти нет. Кого ни спро­си - либо из ссыльных, либо из тех, кто приехал в семидесятые осваи­вать газовое месторождение да так и остался. Хотя, конечно, и те, и дру­гие уже называют себя местными. Вот и тетя Ира говорит: «Я - хантый­ка! Здесь моя родина!». На далёкой своей настоящей родине она не была более шестидесяти лет.


РАСЦВЕТАЛИ ЯБЛОНИ И ГРУШИ

Ирина Кучеряну почти не помнит своего детства. Точнее, она не смог­ла бы рассказать о нем подробно и последовательно, так, как это делают писатели или большие начальники в своих мемуарах. В памяти у нее по­рой всплывали отдельные, не связанные друг с другом картинки, но она, скорее всего, не смогла бы даже сказать, в какое время происходили со­бытия, оставившие свой след в ее подсознании. Единственное, что знала точно: детство было праздником. Ежедневным, бесконечным, захваты­вающим - праздником, которому, казалось, не будет конца. Может, это потому, что все, что произошло тогда, когда детство уже закончилось, рисовалось ей исключительно в черных красках?

Первое воспоминание: родной город Черновцы, центр знаменитой Буковины - в далеком XII веке древние русичи заложили крепость на левом берегу реки Прут. Много раз менявший господ, после первой ми­ровой войны город отошел к Румынии, и кто мог подумать тогда, что для тысяч жителей благословенного края этот исторический факт ста­нет обвинительным приговором. И маленькой девочке тоже не было никакого дела до большой политики. Лето, цветущие яблони и груши, как в любимой песне советского народа - вот, что занимало ее мыс­ли... Только на высокий берег Прута выходила не Катюша, а нарядно одетые черновецкие обыватели прогуливались в выходной день целы­ми семьями - с чадами и домочадцами, чинно раскланиваясь друг с дру­гом. Дети под присмотром нянь и гувернанток катались на каруселях, родители сидели на лавочках и обменивались последними новостями. Красный леденцовый петушок на палочке, сияющие глаза и восторжен­ный смех сестер, музыка духового оркестра, улетающие в небо качели - вот что такое детство!

Еще одно воспоминание: обычное утро обычного дня. Ирина - стар­шая, ей лет девять, Любе - семь, значит, Оле еще нет и пяти. Они напере­гонки бегут по лестнице на второй этаж, чтобы пожелать маме доброго утра. В спальне уже раздвинуты шторы, но Виктория Андреевна еще ле­жит в постели. Рядом стоит горничная Олеся, в руках у нее серебряный поднос, на нем - чашка кофе, сахарница с тонкой серебряной же ложкой с витым черенком и нежный фарфоровый молочник. Каждое утро Оле­ся, маленькая, белокурая, пухленькая полячка лет девятнадцати с наи­вными голубыми глазами, похожая на куклу из магазина детских игру­шек, подает хозяйке кофе в постель.

Мать сохранила эту барскую привычку на всю жизнь. Конечно, в Бере­зово, когда они жили в бараке с земляным полом, промерзшим окном и картонными стенами, отделявшими одну комнатушку от другой, с само­дельной печкой-буржуйкой, которую топили по черному, горничной Оле­си уже не было, как, впрочем, не было и кофе, и свежих булочек, посыпан­ных белоснежной сахарной пудрой, которые приносил мальчишка-посыль­ный из пекарни пана Войтылы - самого лучшего булочника в Черновцах и его окрестностях. Но в конце пятидесятых Ирине выделили отдельную квартирку в деревянном двухэтажном доме почти в самом центре Березо­во - на две комнатки, с маленькой кухней, она смогла забрать к себе мать, и Виктория Андреевна, вспомнив прежние свои привычки, потребовала от дочери, чтобы та по утрам подавала ей в постель чай, а потом и кофе, когда напиток из прошлого появился в березовских магазинах.

Виктория Андреевна Кучеряну происхождение свое вела хоть и из угасшего, обедневшего к началу XX века, но все же графского рода. Она получила хорошее воспитание, говорила на трех языках - украинском, польском и румынском, играла, как и полагается девушке из благород­ной семьи, на фортепиано, имела красивый голос, была хороша собой и, благодаря всем этим несомненным достоинствам, смогла найти себе до­стойного мужа - Ефрема Кучеряну, дворянина, офицера румынской ар­мии, героя последней войны. Они были красивой парой и очень подходи­ли друг другу. Ефрема часто не бывало дома, поскольку дела службы требовали его присутствия в полку, но, когда глава семьи приезжал, дом наполнялся людьми, голосами, смехом, музыкой. Отец - черноволосый, кудрявый красавец со щегольскими усиками, с темными, смеющимися глазами и глубоким бархатным голосом создавал вокруг себя празднич­ный круговорот, в который были вовлечены все вокруг него, и в первую очередь - любимые дочки и жена, отличавшаяся от темпераментного, жизнерадостного мужа спокойствием и даже некоторой холодностью.

В сороковом году советские войска вошли в Западную Украину. Пол­ковник румынской армии Ефрем Кучеряну покинул Черновцы - ночью, переодевшись в гражданскую одежду. Если бы он остался в Румынии, возможно, у него был бы шанс уцелеть, но полковник решил иначе: спу­стя неделю вернулся домой. Жене, встретившей его с немым вопросом в глазах, сказал: я не могу бросить вас на произвол судьбы. Будь, что бу­дет! Если бы он остался в Румынии...

Удивительно, но тогда, в сороковом году, его даже не арестовали...

Так и остались они в родном городе и чужой теперь стране.

Сначала жители ничего не почувствовали. Просто поменялись флаги на магистрате, который теперь стал называться горисполкомом, и дру­гих официальных учреждениях. Румынскую полицию сменила советская милиция, по улицам стали ездить машины с мужчинами в чужой, незна­комой форме, но они никого не трогали, не убивали, не закрывали храмы и школы, не грабили магазины, и жители Черновцов решили, что смена






_Ирина_Кучеряну._Тобольск,_50-е_годы_

власти для них ровным счетом ничего не значит. Более того, Красная армия и советская власть с точки зрения мирных обывателей были гарантией того, что война, которая уже вовсю разгоралась в соседней Польше, обойдет их стороной.

В сорок первом советские власти вспомнили о «пятой колонне» в лице западных украинцев, еще не забывших, что такое капитализм, и, честно говоря, не очень-то привечавших «освободителей». Семью Кучеряну подняли в два часа ночи трое в кожаных куртках, дали время собраться - до шести утра. Что можно успеть собрать за такой срок? Напоследок шестнадцатилетняя Ирина выпустила со двора всю птицу - гусей, уток, кур, чтобы не достались голодранцам. А когда уже уходили со двора, вспомнила про голубей - их у неё было три десятка.

По лестнице, привычно прислушиваясь к легкому стуку каблуков по деревянным ступенькам, она поднялась на чердак, подошла к окну. Черновцы... Город-сад... Вишня еще только зацвела - бело-розовое пушистое облако колыхалось над парками и усадьбами, словно гигантская порция свежевзбитых сливок с кусочками фруктового зефира. Над домами плыл сладкий дурманящий запах. Неправдоподобно синее небо, на котором не было даже легкой дымки, обещало жаркий день. Картина могла бы быть сказочной, если бы не люди, тянувшиеся тонким, но непрерывным ручейком, словно муравьи - трудяги, в сторону железно дорожного вокзала. Ирина была еще слишком молода, чтобы осознать весь масштаб беды, обрушившейся на город, но в эту минуту ей стало страшно.

- Ирэн! - отец махал ей рукой и показывал на запястье, намекая на время.

И тогда она сделала то, зачем пришла: открыла голубятню и выпусти­ла на волю птиц. Белые всполохи рассыпались по голубому полотну неба... Как это было красиво! В любой другой день Ирина завопила бы от вос­торга, но не сейчас. Сейчас ей хотелось кричать от злости и отчаяния. Почему?! Почему она должна уходить из дома, где родилась и выросла, где провела лучшие дни своей жизни?! Потому что война? Но какое ей дело до войны?!

Она шла по улице вслед за родителями и то и дело оборачивалась. А

птицы кружили и кружили над крышей родного дома. Так и осталось в памяти - белые голуби в рассветном небе.

На вокзале в Черновцах сотни изгнанных из своих домов людей про­вели сутки - ждали, пока подадут состав. А потом семьи разлучили: муж­чин погрузили в один вагон, женщин и детей - в другой.

- В таких вагонах возят коров и лошадей. А нас там было человек сорок. Несколько дней не выпускали на улицу: ни поесть купить, ни воды принести. Для туалета была проделана дыра в полу в углу, отгорожен­ном простынёй. Окошко заколочено досками, но я отодрала одну и про­сунула голову. Часовой, а на станции возле каждого вагона стоял солдат с оружием, пригрозил мне, но я ему сказала: «Я должна всё увидеть и всё записать. Любопытная была».

Жаль, но дневник, который Ирина вела в те годы, не сохранился. Бес­ценный был бы документ!


БУЛКА ХЛЕБА ЦЕНОЙ В БРИЛЛИАНТ

До Омска, а везли их именно туда, ехали долго. В дороге многие умира­ли, не выдерживая голода и тягот пути. Семью Кучеряну спасло то, что Виктория Андреевна сумела сохранить свои драгоценности, когда на вок­зале в Черновцах перетряхивали их чемоданы. На одной из станций она выменяла на кольцо с огромным бриллиантом булку хлеба и кипяток.

В Омске они прожили почти год - до весны сорок второго. Странно, но из этого периода жизни в памяти у тёти Иры мало что сохранилось: дни, как близнецы, и заполнены лишь одним - борьбой за выживание. В ту зиму от фамильных драгоценностей почти ничего не осталось. Едва дожили до весны. Когда, наконец, вскрылась река, на пароходе «Комму­нист» (не правда ли, очень символичное название?) их повезли дальше на север.

- Калмыки, татары, молдаване, украинцы - всех погрузили в трюм. Но мать-то - барыня, пани! - разве будет сидеть в трюме! Сунет золото, и мы выходим наверх. Даже мылись. Русский выучили в дороге. Мать смот­рела вокруг - на угрюмую тайгу, на желтую реку, подтачивающую бере­га, и говорила:«Вот здесь и похоронят!».

В Берёзово их разделили на партии. Кто-то остался в районном цент­ре, кого-то отправили дальше. Семья Кучерян попала в Устрём, большой по тому времени посёлок, на рыбозавод. Поселили ссыльных в старом бараке, для тех, кому не хватило места, построили новые. Комнатки были маленькие, но «графиня» Кучеряну и здесь не пропала.

- Мама - генерал, разве стала бы она в одной комнате жить?! Одева­лась хорошо даже в Устрёме: интеллигентка, туфельки на каблуках. На меня бы сейчас сказала: «Публика! Шо ты мене позоришь?»

У каждого барака стояла будка с милиционером. Здесь же, в посёлке, была комендатура, куда ссыльные раз в месяц ходили отмечаться.

- А я не стала ходить! Сказала: пусть сами приходят и отмечают.

Пайку во время войны получали скудную - 250 граммов хлеба. Так что работали все - и взрослые, и дети. Возле бараков разбивали огороды, сажали для себя овощи. Ирина на колхозной молочной ферме (была в Устрёме такая) доила коров. За работу иногда давали литр-два молока.

Она приносила его домой, и «графиня» варила кашу на всю семью. Сама Виктория Андреевна сначала работала на рыбозаводе - чистила рыбу, а потом - сторожем в Устрёме.


ЛЮБОВЬ «РЫБНОГО ГЕНЕРАЛА»

В том же сорок втором, в первый день своего пребывания в Устрёме, Ири­на Кучерян встретила свою судьбу. Директор рыбозавода (он встречал партию новых рабочих) не мог не приметить на палубе парохода юную черноволо­сую, черноглазую румынку, плохо говорившую по-русски: «Видно, сразу я ему понравилась. Влюблён был в меня. Всё говорил: «Уедем на Чёрное море!».

Она была ссыльной. Он - «рыбный генерал». Женатый. Партийный. Он не мог жениться на ней, но и отпустить тоже не мог. Повторял: «Бли­зок локоть, да не укусишь!»

Когда окончилась война и «рыбного генерала» перевели работать в Ханты-Мансийск, он взял с собой Ирину. Она жила в его семье, была дом­работницей: «Но чтобы глупости какие - этого не было». Потом - То­больск: «рыбный генерал» устроил её работать поваром в столовую на рыбозаводе. В Тюмень вслед за ним она уже не поехала. Вернулась в Ус- трем, к матери, а потом перебралась в Берёзово. Бывая в посёлке, «рыб­ный генерал» обязательно заходил к ней в гости. Замуж Ирина так и не вышла - не за кого, говорит, ребёнка рожать не стала: «Что их плодить, безродных!»

Много лет спустя, когда «рыбный генерал» лежал на смертном одре, Ирина Ефремовна взяла билет на самолёт, прилетела в Тюмень, купила огромный букет цветов и пришла к нему в больницу - проститься. На последней его фотографии, сделанной за два года до смерти, её рукой написано: «Он ушол из жызни навсегда. 11. VI. 1991».

Сейчас Ирине Ефремовне уже за восемьдесят. Она называет себя хантыйкой, а суровый северный край - своей родиной. Её мать Виктория Андреевна Кучерян умерла, как и предвидела, в Берёзово, в 1981 году в возрасте восьмидесяти восьми лет. До конца жизни окружающие назы­вали её «графиней». Ирина жила с матерью и до последнего дня подавала ей в постель чай и кофе. Младшие сестры Люба и Ольга до сих пор живут в Устрёме. Следы отца они разыскали только в девяностые: профессио­нальный военный, он работал разнорабочим на строительстве железной дороги и умер от дизентерии в 1943 году.






БЕЛЫЙ БОГ С ГОЛУБЫМИ ГЛАЗАМИ 




Люди в Берёзово живут разные. Впрочем, у нас в России они всегда делились на тех, кто сажал, и кого сажали, на тех, кто охранял и кого охраняли, а ещё на тех, кто стрелял и в кого стреляли...

Когда пора начинать думать о душе? В сорок лет, наверное, ещё рано. А в девяносто семь уже поздно. Хотя, говорят, покаяться никогда не поздно. Вот только кается человек, если признаёт, что грешил. А если ищет себе оправ­дание? Ищет и вроде находит. Но грехи спать всё равно не дают - приходят из прошлого бесплотными призраками, стоят у изголовья. Шестьдесят пять лет прошло, а он помнит их ещё живыми - кого в лицо, кого по имени, и слова их последние, обращенные к нему, тоже никак не может забыть.

В тридцатые годы ханты называли его «белый бог с голубыми глазами». Красив был участковый Иван Каренин. Власть вершил в Березовском районе, на территории - куда там иным европейским государствам!

- Да какая там власть! - машет он теперь рукой. -Тихо жили, спокойно. Краж не было, хулиганства никакого. Дел-то всего ничего, самые тяжелые - недостачи у продавцов в продмаге да ханты, бывало, вешались. С чего? Д а кто их разберёт...

Покоя не нарушали даже политические, которых пароходами высажива­ли в Берёзово и окрестных посёлках. Да что там - в чистом месте выгружали очередную партию, люди вгрызались в песчаный берег, получался посёлок, как, например, Андра. А сколько было таких. Но ссыльные жили тихо, не бу­зили, понимали, что выхода у них нет: кругом вода да тайга - куда убежишь?

И всё-таки есть, что вспомнить бывшему участковому Ивану Алек­сандровичу Каренину. Вот, к примеру, знаменитое Казымское восста­ние. Посёлок Казым от Берёзово по нашим меркам далековато, по мест­ным - рукой подать, всего каких-то сто километров. На родовых угодьях ненцев, на святых местах раскинулось богатое рыбой озеро Нум-то. Но что советской власти до святых мест, когда нужно выполнять план по рыбе: на озеро отправилась бригада рыбаков. Шаманы не пустили чужих людей в свои угодья. Тогда для проведения воспитательной работы в Ка­зым поехали партийные работники. О чём они говорили, как говорили - свидетелей не осталось, но только коммунистов ненцы взяли в заложни­ки, а в Берёзово отправили петицию с требованием не трогать святое озеро. В ответ против мирного населения бросили войска...

Ненцы защищались, пока в их охотничьих ружьях не кончились пат­роны, потом сдались. Заложников, впрочем, это не спасло: восставшие привязали их к нартам и таскали по тундре. Тела погибших выдали влас­тям только через пару месяцев. Коммунистов с почестями похоронили в центре Берёзово и назвали их именами улицы в посёлке.

Участковый Каренин непосредственно в этих событиях не участво­вал, работал в то время в Саранлауле. Первый раз участников восста­ния видел лишь издали - зимой, на лошадях, со связанными за спиной руками арестованных везли в Ханты-Мансийск, проводить следствие. Но суд состоялся в Берёзово, и уже отсюда приговорённых к тюремно­му заключению участковый Каренин сопровождал в тобольскую тюрьму.

- Вёз их на пароходе, в трюме. Всего было человек пятьдесят, все пожилые, с бородками, молодых среди них не было. Сидели они тихо. А нас, сопровождающих, было четверо, все с револьверами, Прибыли в Тобольск рано утром, пришли в тюрьму, а их не принимают - что-то с документами не так. А мне их куда? Сидят себе на площади перед тюрь­мой на корточках... Но потом всё же приняли. А мы в тот же день домой. Слышал, что кто-то из них вернулся...

Начальником конвоя, сопровождавшего заключённых, он потом будет не раз - позже, в 37-38-м годах, когда начнётся «настоящая работа». Партия­ми отправляли тогда в Ханты-Мансийск, Тобольск и Омск ссыльных, оптом записанных во враги народа. А враги-то - старики да старухи, кроме них, в посёлках оставались только женщины - рабочая сила да маленькие дети.

- Одна старуха, - вспоминает Каренин, - до Ханты-Мансийска не дош­ла, умерла в дороге. А ещё знакомого один раз уводил, из зырян, по про­звищу Тошвань,- так мне неудобно было ему в глаза смотреть.

Ещё бы! Знал ведь, не мог не знать, что ждёт в ханты-мансийской тюрьме всех, кого он сопровождал. Все они теперь в Книге расстрелян­ных, как, например, семидесятилетний ссыльный Иван Глоткин - скром­ный бухгалтер с берёзовского рыбозавода.

- За что их? - спрашиваю.

- Советскую власть ругали...

Но не эти в большинстве своём неизвестные Каренину ссыльные не дают ему спать душными летними ночами. В те годы волна расстрелов докатилась и до Берёзово. В центре посёлка, там, где сейчас красуется новая музыкальная школа, стояла конюховка (конюшня). В этой коню- ховке только за одну ночь без суда и следствия отправили на тот свет около ста местных жителей, в основном манси. Почти всех участковый знал по именам.

Приговорённые к смерти за несуществующие преступления ждали своей участи в здании местной милиции, которое находилось через до­рогу от конюховки. К ним отнеслись гуманно - завели патефон, чтобы смертники не волновались и не сорвали «акцию». Что они слушали в пос­ледние минуты жизни? Классику? Или песни, прославляющие советскую родину? Догадывались ли о том, что их ждёт?

Выводили по одному. Сопровождал их от милиции до места казни участковый Каренин...

- Я не стрелял! Я только заводил в конюховку. Там их подхватывали под руки, уводили вглубь, ставили лицом к стене на колени и стреляли в затылок из «мелкашки». Многих я знал. Вёл их, а они просили: не стреляй!

Стрелял - не стрелял... Убить сто человек - это ж тяжелая работа! Труд­но представить, что палачи трудились без отдыха, не сменяя друг друга. Как они не сошли с ума от такого количества трупов?! Нормальному чело­веку даже представить такое невозможно! За что? Объяснение одно:

- Они на своих праздниках всё говорили: надо советскую власть ломать! Как-то меня послали в горы шамана искать по фамилии Хозымов - он народ подбивал. Три дня я за ним ходил, наконец, нашёл, ночь с ним в одном чуме спал, приковав к себе наручниками, а потом в Берёзово привёз...

(Кстати, тогда и пошла легенда о боге с голубыми глазами, победив­шем шамана: «И открылась дверь чума, и вошёл бог...»)

- Знали ведь, что его ждёт?

- Знал... А что было делать? - время было такое: если бы я отказался, то и со мной так же поступили бы. А шаман, говорят, всё равно потом сбежал и на берегу повесился.

В шестидесятые в местной берёзовской газетке в интервью с Карени­ным эта история подавалась совсем по-другому: как геройский поступок, проявленный в борьбе с врагом советской власти. Вот вам и объяснение - и почему ханты вешались, и к вопросу о «стрелял - не стрелял»: порука- то была круговой и кровавой.

Расстрелянных в конюховке людей одуревшие от крови палачи пере­тащили в соседнюю хомутовку - до следующей ночи. Убитых Каренин и его помощник раздели, чтобы легче было на телеги грузить и легче зака­пывать. Они долго думали, как поступить с малицами и прочей одеждой. Хотели продать да побоялись: вещи-то все ручной работы, единичные, не фабричный ширпотреб, а вдруг кто из родных или знакомых опознает! Решили сжечь. Следующей ночью, когда Берёзово погрузилось в сон, убитых вывезли в лес, который начинался сразу за поселковой больни­цей, и закопали всех в одной большой яме. Яму, и сейчас вспоминает Каренин, усмехаясь, тяжело было копать: зима, земля застыла.

Спустя несколько лет, уже вернувшись с войны, которую он провел на Дальнем Востоке, охраняя заключенных, строивших железную дорогу, Ка­ренин пытался найти эту братскую могилу, но так и не смог: примерное место, говорит, могу указать, а точно - нет. Но безвинно убиенных никто и не искал. Нет и на месте расстрела ни креста, ни другого памятного знака.

Я не поленилась - взяла «Книгу расстрелянных», изданную в Тюмени в 1999 году, и пробежалась по спискам смертников. И вот, что удалось выяс­нить: в период с 20 ноября по 20 декабря 1937 года в Березовском районе было арестовано 80 человек - жителей самых разных селений: Варьи, Саранпауля, Щекурьи и других. Тридцать четыре человека - едва ли не поло­вина! - в один день: 5 декабря 1937 года. Только в Варье было арестовано шесть человек из рода Анемгуровых. В Щекурье - пять братьев Вакуевых: Андрей, Александр, Галактион, Исак и Федор Тимофеевичи. Шесть чело­век Сайнаховых из Щекурьи и Ясунты. Два брата Тихоновы из юрты Манья - Никита и Николай Филипповичи. Трое Филипповых из Саранпауля...

Все эти люди были простыми рыбаками и охотниками. Чем уж мог­ли они так досадить Советской власти?.. Вопрос риторический. Все они были осуждены «тройкой» НКВД 3 января 1938 года и расстреляны тоже в один день - 21 января того же года. Это был самый массовый арест и самый массовый расстрел жителей Березовского района. Правда, мес­том казни числится Ханты-Мансийская тюрьма, но если верить расска­зу участкового Каренина, а не верить ему нет оснований - глядя в лицо вечности, не лгут, да и зачем ему нужна ТАКАЯ ложь? Так вот - если верить ему, то останки несчастных покоятся в лесу на окраине Березово.

Кстати, и реабилитированы безвинно убиенные тоже были в один день - 7 марта 1959 года.

В юности Иван Александрович Каренин, а родом он хоть и из Берёзовска, но только Пермской области, жил бедно: семья - одиннадцать человек, семь душ детей. Мать, говорит, пекла хлеб с травой пополам. Оттого и в милицию пошёл служить, что муки шесть килограммов в ме­сяц давали да кило сахару.

Пенсионер Каренин жизнью доволен: пенсия персональная - пять тысяч рублей, губернатор за возраст, как за выслугу лет, ещё восемь сотен подбра­сывает. Скважину вот ему во дворе пробурили, крышу перекрыли - как не помочь ветерану. Три газеты бесплатно получает. А ещё, между прочим, выписывает вестник «Здоровый образ жизни». «Мне бы, - говорит, - сейчас жить да жить. Радоваться да жить!». Но сам признаётся: спать не могу! На столе у него - сборник «Известия ЦК КПСС» за 1956 год открытый на стра­нице, где указано число расстрелянных в годы репрессий. Мешает она, эта цифра, спокойно проводить последние отпущенные Богом дни.

Иван Александрович Каренин прожил долгую жизнь. В январе 2006 года ему исполнилось сто лет. Но вот что интересно - вспом­нить нечего. На закате дней своих он вспоминает лишь ту единствен­ную ночь в конюховке и повторяет, как заклинание: я не стрелял!






ПОСЛЕДНИЙ ХРАНИТЕЛЬ ХАНТЫЙСКИХ СВЯТЫНЬ 




Писать о национальных обычаях и традициях, не будучи человеком, достаточно в них осведомлённым, дело бесперспективное. Легко запу­таться и попасть впросак. Поэтому пишу не о них, а о человеке, который в последние годы по мере сил пытался эти обычаи сохранять, передавая знание о них окружающим.

В Берёзово Дмитрия Григорьевича Гындышева называют последним хранителем хантыйских святынь.

- Почему? - пытаюсь выведать я у него.

- А это уж вы у людей спросите! - хитро улыбается старик, щурясь на солнце.

Дмитрий Григорьевич по национальности ханты. Родился в деревне Войтеховка на Малой Оби, шестой из семи детей. «Мать, - рассказыва­ет, - меня под лодкой родила: поехали на охоту в родовые угодья, да сро­ки не рассчитали».

Судьба нормального советского нацмена: начальная школа в посёлке, но, главное, - школа жизни: с шести лет - с ружьём на охоту. «Помню, - рассказывает, - ружьё выше меня было. Отец рогатину сделает, я ружьё на неё - и ничего, стреляю...».

В одиннадцать лет он - уже самостоятельный рыбак; семилетка - в Берёзово, десятилетка в Ленинграде, там же - Институт народов Севе­ра. В 1958 году он вернулся в Берёзово, работал учителем, потом инст­руктором идеологического отдела в райкоме партии, позднее зав. отде­лом национальных культур в поселковой администрации. Ему бы, по долгу службы, бороться с национальными поверьями да с религиозными пред­рассудками, а он помнит все святые места своих предков, разорённые за годы Советской власти.

- В святые места, - вспоминает Дмитрий Григорьевич, - допускались только мужчины, женщины и близко не подходили. Там проводились моления, жертвоприношения. Добраться туда очень трудно, просто так не пройти, особенно не знающему дороги человеку. На святом месте де­лали лабазы, ставили сундуки, где хранили божественные образы - выс­труганные из дерева идолы и обереги. Возле лабазов делали самостре­лы, устанавливали металлические стрелы - от лихих людей.

Однажды от такой стрелы он сам чуть не погиб: полез вперёд отца открывать лабаз, стрела просвистела мимо уха и вонзилась в берёзу на глубину в несколько сантиметров.

Надо сказать, ханты проявляли особое уважение к духам. Они содер­жались в специально отведённых зонах жилища или определённых мес­тах тайги, доступ к которым был невозможен без их хозяина - хранителя. Отношения между духами и людьми имели дачеобменный характер. Че­ловек удовлетворял «потребности» духа, заключавшиеся в жертвопри­ношениях разного рода или поднесении подарков: одежды, тканей, де­нег. Но жертва или её обещание «обязывали» духа услышать обращение к нему и в свою очередь удовлетворить просьбу человека. Традиционная этика предписывала человеку быть сдержанным в своих просьбах: про­сили «немного рыбы, немного дичи». Если дух не выполнял свои обяза­тельства, можно было пожаловаться на него высшему духу.

Боги были разные: Нуми-Торум - по его воле была создана земля. Его сын - Мир-Сусне-Хумт - управляющий жизнью людей. Семейные духи-покровители - пупыги. И, наконец, духи - покровители селения - пауля. И святые места тоже были разные: одни принадлежали лишь жителям какого-то селения, а другие - общие для всего округа. Такое святое место, к примеру, и сейчас есть на границе Октябрьского и Бе­резовского районов.

- О жертвоприношении в святом месте, - рассказывает Дмитрий Гри­горьевич, - договаривались заранее: назначали время сбора, шаман оп­ределял необходимость принесения жертвы. В жертву обычно прино­сят корову или теленка. На шее у животного повязывают платок или тряпочку. Шаман молится и просит у духов помощи, обязательно упо­миная при этом имя Торума - всевышнего Бога. Ханты стоят полукру­гом лицом к солнцу и молятся вместе с шаманом. Каждый рассказыва­ет духу про свою боль.

- Вы верите в шаманов?

- Во время войны дядюшка и два его сына ушли в армию. И ни вестей, ни писем. Жена обратилась к шаману: живы или нет? Как сейчас помню: был жаркий день, шаман в белой рубашке... Стал шаманить: «Старший, - говорит, - живой, только много крови пролил. Отец в трудармии трудит­ся. А младшего не могу найти, наверное, погиб». В сорок третьем на него, действительно, пришла похоронка, а старший вернулся после восьми ра­нений. Так что я верю в силу шамана.

Но вернёмся к жертвоприношениям. Жертву важно принести опреде­лённому богу, чтобы умилостивить его. Перед тем как отдать на закла­ние корову, ханты обращаются к своему духу: «Слышишь меня?!» - кри­чат они хором несколько раз. И обухом топора убивают жертву. Тушу разделывают. Часть мяса варят в котлах д ля ритуального обеда, часть - увозят домой для домочадцев. Старейшинам раздают самое вкусное: язык, глаза, мозги. Ритуал жертвоприношения длится весь день, после чего идолы занимают свои места в сундуках, лабазы закрываются, а ханты, умилостивившие богов, разъезжаются по своим селениям.

В годы Советской власти ханты старательно хранили верность этой традиции, только называли её не жертвоприношением, а национальным фестивалем.

- Нынешнее поколение, - сетует Гындышев, - стало забывать обычаи предков. Мы ещё хоть что-то помним, а вот среднее и младшее поколе­ние уже не верит ни в бога, ни в чёрта, ни в кочергу.

Если бы не Советская власть, Дмитрий Григорьевич стал бы шама­ном. В годы войны с ним случилось нечто, что, быть может, легко объяс­нимо с точки зрения современной медицины, но что было пугающе непо­стижимо для ханты, с трудом выбиравшихся из тьмы язычества. В че­тырнадцать лет он впал в кому, а может, в летаргический сон, и провёл в небытии 21 день. Его чуть не похоронили, потому что у него не было ни пульса, ни дыхания. Русский врач, чьего имени он не знает до сих пор, в буквальном смысле слова вытащил его из гроба: появился в доме Гындышевых, когда мальчика уже выносили, чтобы предать тело земле, и с большим трудом, но нашёл в нём признаки жизни. На двадцать первые сутки Дмитрий пришёл в себя - с абсолютно чистой, как у младенца, па­мятью. «На том свете не приняли его! - сказали родителям шаманы. - Рано!». Но по округе пошла молва о чудесно воскресшем мальчике, и в дом Гындышевых потянулись люди. «Если бы не Советская власть, - смеётся Дмитрий Григорьевич, - стал бы я шаманом!».

Он до сих пор помнит все святые места, на которых бывал с отцом. Как-то с директором Березовского музея сплавлялся по реке. В извест­ных только ему местах выходил на берег, зажигал огонь и начинал мо­литься. Говорят, что право быть последним хранителем передаётся лишь достойным людям. Или последним в роду мужчинам. 






СПЯТ КУРГАНЫ ТЕМНЫЕ 




В равнинной части Западной Сибири нередко можно встретить холмы, поросшие лесом и кустарником. Одни едва поднимаются над степью, дру­гие гордо тянутся к солнцу. И не каждый странник, чью голову при виде величественных возвышений, невольно посещают мысли о вечности бы­тия - такими они кажутся древними и незыблемыми, догадывается, что зачастую эти, казалось бы, вполне естественные холмы или курганы - дело рук человеческих. И порой скрывают в глубинах земли настоящие тайны.

В Государственном Эрмитаже вот уже без малого триста лет хранится так называемая Сибирская коллекция Петра I - около 250 золотых и серебря­ных украшений весом более 30 кг. Историки до сих пор спорят о том, откуда эти вещи, к какой культуре они принадлежат и каким веком датируются.

Слухи о сибирских сокровищах дошли до Европы еще в середине 17 века. Хорватский книжник Юрай Крижанич, волею судьбы заброшенный в Сибирь в 1659 году, писал: «В Сибири есть неизвестные могилы древ­них скифов, на которых уже выросли кустарники и лес. ...Некоторые люди, ...найдя таковые могилы, иногда вырывают из них немного сереб­ра...». В те же годы в России побывал голландский ученый и политичес­кий деятель Николай Витзен. В течение многих лет он собирал информа­цию о Сибири и в 1692 году опубликовал капитальный труд «Северная и Восточная Татария», в которой описал высокохудожественные, удиви­тельно тонко выполненные украшения, найденные в сибирских курга­нах. Витзен рассказывал и о том, что в Сибири сложился целый промы­сел - «бугрование», т.е. раскопки курганов в поисках золота. По расска­зам очевидцев, бугровщики находили иногда в могилах десятки золотых предметов. Так рождались легенды.

Есть версия, что первые десять украшений из сибирских курганов привез в Петербург известный уральский промышленник Никита Деми­дов - в подарок Екатерине I по случаю рождения царевича Петра Петро­вича. Однако документальных подтверждений этого не найдено. Зато достоверно известно, что в 1715 году сибирский губернатор Матвей Га­гарин привез Петру I десять золотых предметов, найденных в «буграх».

Рассказывает доктор исторических наук, археолог Александр Матвеев:

- Мы знаем, как собиралась эта коллекция. Можем по шагам, опира­ясь на документы, проследить поступление в Эрмитаж украшений. Боль­шую часть их можно идентифицировать абсолютно точно - сибирский губернатор, отсылая вещи в столицу, приказал каждую взвесить и тща­тельно описать.

Искусно выполненные древними мастерами изделия так понравились царю, что он отдал приказ «приискать старинных вещей».

Дня истории вообще и археологии в частности этот царский указ имел двойственное значение. С одной стороны, он позволил сохранить для потомков образцы художественного творчества и ювелирного искусства неизвестного древнего народа - украшения, которые и сегодня удив­ляют свой филигранностью, непревзойденной техникой исполнения, не­повторимой художественностью.

С другой, Петр, по сути, дал «добро» на разграбление древних курга­нов. К середине XVIII века редкие из них остались не разрытыми.

В 1720-1727 годах по поручению Петра I в Сибири побывал доктор Мессершмидт. По его рассказам, русские, жившие по верхнему течению Оби, регулярно отправлялись на промысел - «за откапыванием золота и серебра, находимого в могилах. Найдя насыпи над могилами язычников, они копают и среди железных и медных вещей находят иногда много золотых и серебряных вещей, фунтов по пять, шесть и семь, состоящих из принадлежностей конской сбруи, панцирных украшений, идолов и других предметов».

Несмотря на строгое указание посылать «курьезные» вещи в Петер­бург и запрет под угрозой наказания переплавлять их, кладоискатели зачастую ломали найденные в раскопах старинные предметы, перепро­давали их. Львиная доля найденных сокровищ попадала в руки местных властей. Тайная скупка могильного золота была организована не хуже, чем сам поиск. К примеру, у красноярского воеводы Д.Б.Зубова в 1724 году имелось в личной собственности могильного золота на несколько тысяч рублей. Немало скопил и генерал-губернатор Матвей Гагарин. Говорят, что, уезжая из Тобольска в Москву, он зарыл свои сокровища в древнем городище на правом берегу реки Пышмы. В конце XIX века кла­доискатели срыли это городище до основания, но ничего не нашли.

Кто они, люди, оставившие после себя настоящие произведения ис­кусства? Об этом до сих пор спорят ученые. Может быть, скифы - воин­ственный кочевой народ, в давние века населявший территорию России - от Западной Сибири до Азовского и Черного морей? На мысль об этом некоторых исследователей наводит тот факт, что все конные кочевники скифской эры, жившие как в Сибири, так и на морском побережье, во- первых, говорили на одном и том же иранском наречии, а, во-вторых, их искусство характеризуется одними и теми же элементами - в большин­стве своем они выполнены в скифо-сибирском зверином стиле: сцены борьбы хищников или нападения хищников на копытных. Изображения звериных фигур украшали костюмы, оружие и конское снаряжение, пред­меты культа. Они имели магическое значение. Любая вещь, украшенная в зверином стиле, считалась амулетом или оберегом.

Но у Александра Матвеева своя точка зрения на происхождение си­бирского золота.

- Мы связали эти изделия с саргатской культурой, распространенной на территории Тоболо-Иртышской провинции во II в. до н.э. - III вв. н.э. Ареал расселения саргатцев локализуется в лесостепи Зауралья и Запад­ной Сибири от восточных предгорий Урала на западе до среднего течения реки Омь. На севере она частично захватывает юг лесной зоны по Ирты­шу и Тоболу до его устья. Такое утверждение нам позволили сделать на­ходки подобных изделий в курганах саргатской культуры. Например, мы нашли очень специфические сережки: длинный стерженечек, на него на­паян круглый щиток, ободочек, в ободочек вставлялся круглый камешек или бусинка, по краям - три шарика зерни, расположенные лучиком. К стерженьку прикреплена дужка, а к ней - кольцо, украшенное зернью. Кроме саргатов, их никто не делал и не носил - теперь мы это знаем точ­но. Именно такие серьги хранятся и в составе сибирской коллекции. Дру­гие изделия так же близки по типу. Плюс архивные изыскания. Плюс дан­ные о «бугровании». Все это указывает на Саргатскую культуру.

Есть, однако, авторы, которые склонны говорить о скифо-сибирском культурно-историческом единстве племен, населявших территорию Запад­ной Сибири с V до II века до н.э. И в этом смысле саргатцы, чей расцвет, по словам А. Матвеева, пришелся на первый век нашей эры, могут выступать как преемники скифской культуры, д ля которой также характерны ювелир­ные украшения, выполненные из золота в зверином стиле, с применением техники зерни, тайну которой не смог разгадать даже великий Фаберже.

- В том, что саргатцы были людьми очень одаренными, я нисколько не сомневаюсь, - говорит Александр Матвеев. - Однажды мы нашли в одном из курганов роговую подпружную пряжку. На обратной ее стороне, кото­рую никто не видит, был сделан, точнее, процарапан своеобразный набро­сок рисунка - олень, кошачий хищник - любимый образ скифо-саргатской культуры, еще какое-то животное. Так человек черкается на бумаге от нечего делать: один просто рисует каракули, а другой создает шедевры.

Происхождение самого золота тоже покрыто мраком тайны. Добыва­лось ли оно в Сибири, или его привозили издалека? Есть версия, что по­добного рода ювелирные изделия по заказу скифов изготовляли мастера в Древней Греции и делали это не только для них. Недаром же подобного рода украшения встречаются при раскопках в Казахстане и других реги­онах. Правда, там их не так много, но все же...

Есть и еще одна тайна, связанная со скифо-саргатским золотом и Си­бирской коллекцией Петра I. Дело в том, что подобного рода сокровища­ми, помимо русского императора, владел еще один человек - уже упоми­навшийся Николай Витзен, голландский ученый и, между прочим, мэр Амстердама, в доме у которого жил Петр во время поездки в Голландию. Витзен не только упоминал о «бугровом» золоте в своей книге «Север­ная и Восточная Татария», но и в более позднем ее издании даже опубли­ковал гравюры, на которых были изображены некоторые вещи.

Здесь нужно сделать небольшое пояснение. Одним из самых распрос­траненных украшений были так называемые поясные зеркальные бляхи. Представьте себе две бляхи обычного ремня, только отлитых из золота, весом до одного килограмма, и рисунок на одной из них в точности вос­производит рисунок на другой, но только в зеркальном отражении. Так вот, в книге Витзена есть гравюра, на которой изображена бляха: кабан, обвитый змеей. Но точно такая же хранится и в Эрмитаже. Только одна - правая, а вторая - левая. Ясно, что один человек носил их когда-то на поясе. Да и в описи золотых вещей Матвея Гагарина значится: кабан, обвитый змеей, - две штуки.

Значит ли это, что Петр I делал такие дорогие подарки своему гол­ландскому другу? Но золотые изделия хранились сначала в Кунсткаме­ре, к тому же Петр очень ревностно относился к своей коллекции. Если бы он дарил Витзену украшения, наверняка, сохранилось бы хоть какое- то письменное тому подтверждение. Да и Витзену не имело смысла скры­вать расположения российского императора к своей персоне.

А, между тем, в одном из писем, датированным 1716 годом, Витзен пишет, что получил две посылки из России, но не упоминает ни имени отправителя, ни содержания посылок.

- Между прочим, - рассказывает Александр Матвеев, - именно Вит­зен первым указал место, где были найдены скифские сокровища: шес­тидесятая параллель. Но если посмотреть на карту, то можно увидеть, что это район Ханты-Мансийска. Там и курганов-то нет. Что же это - обман или заблуждение? Тайна раскрывается просто. Голландец был хо­рошим картографом, он не просто составил карту Сибири, но еще и на­нес на нее градусную сетку. Мы видели эти карты, держали их в руках... В то время шестидесятая параллель проходила по территории Притоболья и Приисетья! Значит, золото императорской коллекции, действитель­но, родом из наших краев!

После смерти Николая Витзена его коллекция таинственным обра­зом исчезла. Сибирское золото растворилось без следа. Так же как мно­го веков назад канули в вечность, растворились во времени и простран­стве создатели неповторимого ювелирного искусства - непобедимые скифы. А сибирские курганы продолжают хранить свои тайны...






ПРОКАТИ НАС, ПЕТРУША, НА ТРАКТОРЕ... 




Удивительная штука - история. Порой она открывает нам свои тайны с такой стороны, о которой мы никогда бы не узнали, не смени история ход своих событий.

По дороге неровной, по тракту ли,
Все равно нам с тобой по пути!
Прокати нас, Петруша, на тракторе,
До околицы нас прокати!


РОЖДЕНИЕ МИФА

Нынешней молодежи слова этой песни, так же, впрочем, как имя ее героя Петра Дьякова, ни о чем не говорят. А между тем на истории, от­звуком которой она стала, воспитывалось не одно поколение советских людей. Слова «огненный тракторист», так же, как «Павлик Морозов», стали нарицательными - они символизировали тяжелую, кровавую борь­бу нарождающегося передового колхозного строя с косностью и враж­дебностью умирающего частнособственнического крестьянского хозяй­ства, олицетворением которого было так называемое кулачество.

...Обратиться к этой давней истории меня заставили случайно попав­шие в мои руки воспоминания бывшей работницы комбината хлебопро­дуктов поселка Голышманово Тюменской области Евдокии Гавриловны Тюстиной: «Шофером у нас, - писала она, - был Дьяков Петр Егорович». Уж не тот ли «огненный тракторист»?!

Но... начнем сначала. В ночь на 2 июля 1929 года на 17- летнего ком­сомольца Петра Дьякова, работавшего в поле на тракторе, напали кула­ки, жестоко избили, облили керосином и подожгли. Во всяком случае, такова первоначальная версия этого исторического события.

А известной она стала благодаря жительнице Усть-Ламенки Вере Со­ловьевой, которая в то время работала райорганизатором среди женщин и была членом бюро Усть-Ламенского райкома партии. Это она спустя неделю (!) после «кулацкого нападения» - 8 июля 1929 года - сообщила о нем в Ишимский окружком комсомола: «В ночь на 2 июля в Растегаевской коммуне «Новый путь» на комсомольца Дьякова Петра, работавше­го на тракторе в поле, налетела шайка бандитов. Дьякова раздели, обли­ли керосином и подожгли...».

Зачем сообщила? Вопрос риторический. С местным кулачеством дав­но нужно было расправиться, а тут такой повод...

Но запомните эту фамилию - Соловьева. Она еще не раз встретится нам впереди.

История попала на страницы местной газеты и была растиражирова­на центральными изданиями. Замечу: ни одна газета, включая уважае­мую «Комсомолку», на страницах которой появилась первая заметка под названием «Огненный тракторист», не удосужилась направить в Сибирь корреспондента - не то, чтобы проверить, а хотя бы уточнить факты. Может, тогда миф о Петруше не родился бы на свет... А пока читатели всего Советского Союза рыдали вот над этими словами из газеты: «Нет, это не преувеличение. Тракторист Петр Дьяков в самом настоящем смыс­ле слова был трактористом, который пылал на работе огнем энтузиазма и который мученически сгорел у своего трактора».

По всей стране прокатились возмущенные собрания молодежи! А поэт Иван Молчанов написал стихотворение, посвященное зверски убитому комсомольцу.

Тюменский писатель Борис Галязимов вспоминал: «В 1970-м году судь­ба свела меня с Иваном Молчановым, как раз с тем поэтом, которому принадлежали слова песни «Прокати нас, Петруша, на тракторе». Опира­ясь на массивную трость и попыхивая трубкой, он мне рассказывал: «Про­читав сообщение газеты, я искренне поверил, что Петр Дьяков погиб. Эта история так потрясла меня, что я даже всплакнул. Тут же сел за стол и на одном дыхании написал такие строчки:

Поле, поле, что ж ты замолчало?
Жарко, что ль, от страшного костра.
На заре на утренней не стало
Комсомольца Дьякова Петра.






_Петр_Дьяков,_1929_год_

Кстати, первым, кто еще в рукописи читал стихи, был Владимир Маяковский. Спустя какое-то время я был вновь потрясен, узнав, что Петр Дьяков жив».

После того, как стихотворение услышал Сталин, новоявленный коммунистический мученик Петр Дьяков стал героем движения за торжество колхозного строя, а имя его оказалось начертанным на знаменах, под которыми партия повела наступление на крестьянство.


А БЫЛ ЛИ КОМСОМОЛЕЦ?

Петр Егорович Дьяков родился 4 января 1912 года в селе Усть-Ламенском Голышмановского района Тюменской области - название этой маленькой сибирской деревеньки, благодаря песне и вездесущим журналистам, мгновенно стало известно всей стране.

(Кстати, небольшая затравка для будущих исследователей: в 2009 году директор Голышмановского краеведческого музея сделала запрос в ГАТО (Государственный архив Тюменской области) с тем, чтобы уточнить дату рождения Петра Егоровича Дьякова. И оказалось, что в период с 1910 по 1914 год ребенок с таким именем не был зарегистрирован в метрических книгах Косьмо-Дамиановской церкви села Усть-Ламенки. Как такое могло случиться?).

В общем, место жительства - это, пожалуй, вся правда. Остальное - ложь испуганного мальчишки, усилиями пропагандистской машины пре­вращенная в практически неуничтожимый временем миф.

Давайте обратимся к воспоминаниям, которые оставил сам Петр Его­рович Дьяков и которые сохранились в архиве Голышмановского район­ного краеведческого музея.

«Весной 1928 года усть-ламенская беднота решила организовать ком­муну. В числе первых десяти семей, вступивших в нее, была и наша семья.

Коммуну решили основать на новом месте. Помню сход, на котором решался вопрос о выделении нам земли. Дать им самые плохие земли, все равно голодранцы загубят, - надрываясь, кричали кулаки. К радости коммунаров, было выделено 200 га самой лучшей земли, бывшей церков­ной. Первые дни коллективного труда с шутками, со смехом раскатыва­ли мы свои дома в деревне, перевозили на новое место и ставили их там крепко и основательно. Сообща пахали, сеяли, заготовляли на зиму сено.

С утра до ночи, не зная усталости, работали мы на полях в посёлке, успевали готовить концерты, обучали стариков грамоте. Сами по ве­черам учились в политшколе. Потом, когда коммуна пошла в гору, прибавилось ещё у нас обязанностей. Осенью мы собрали хороший урожай, коммуна окрепла, надежда кулаков на то, что она распадёт­ся, провалилась, лопнула. От угроз






они перешли к действиям, приходилось нам по ночам брать в руки винтовки и охранять своё имущество.

В коммуну поверили, пошли к нам крестьяне других деревень. Крепла коммуна, росла злоба кулаков. Особенно усилилась она после того, как мы отобрали у них трактор...».

На этом остановимся и поговорим немного о тракторе. В 1981 году в газете «Тюменская правда» была опубликована большая статья А.Быкова «У этой песни строй особый», посвященная Петру Дьякову. В отличие от своих коллег, за полвека до того поверивших в историю «огненного тракториста», что называется «на слово», А.Быков в Голышманово съездил, благо, по нашим меркам, 300 километров - не расстояние, и с будущим героем своей статьи повидался. А это значит, что рассказ Петра Егоровича записан с его собственных слов и не является досужей выдумкой журналиста. Вот что вспоминал Дьяков:

«В соседней деревне Оськино кулаки захотели к новым порядкам «при­способиться» - организовали товарищество по обработке земли. Кулац­кое, конечно, товарищество.... Кони, свиньи, овцы - весь скот породис­тый. Трактор «Фордзон» купили. А механика специально выписали, с Украины приехал. Избушку ему дали, землю: только работай на хозяев.

Нам тот трактор Совет решил передать. Еще больше обозлились ку­лаки, но некуда им деваться, надо отдавать. «Антихристы, кричали, не троньте «наше добро».

Ничего не цепляет? Получается странная картина: если коллектив­ное хозяйство - или товарищество - создают бедняки, это хорошо. Если же - крепкие хозяева, кулаки, которым, чтобы уцелеть, нужно хоть как- то вписаться в новые условия, - все равно враги, и разговор с ними ко­роткий: отнять и поделить.

Но продолжим цитировать воспоминания П. Дьякова.

«...Пятерых посылали за трактором. Гладков (тот самый механик, выписанный с Украины) его повел, а мы кто на подножке, кто на кры­льях устроились. Когда приехали в коммуну, все высыпали на улицу железного коня смотреть. Подходят, щупают, что за железо. Гладков заведет мотор - разбегаются в разные стороны: шуму боялись».

За 20 лет до появления статьи тюменского журналиста - в 1962 году, в газете «Вечерний Ленинград» была озвучена совсем другая история появления трактора в коммуне. И, между прочим, тоже со слов Петра Егоровича Дьякова, который приехал в город на Неве вместе с поэтом Иваном Молчановым для участия в очередном съезде не то механизато­ров, не то сельских комсомольцев: «Первым делом коммунары постано­вили отобрать трактор у местных кулаков. Но те разобрали его по час­тям и зарыли в землю, а комсомольцам сказали, что «Фордзон» свой про­дали. Дьяков сразу понял обман.

- Ройте лопатами, - сказал он товарищам. - Кто больше частей най­дет, тому быть трактористом».

Ничего, кроме вполне понятной иронии, эта картина не вызывает и вызвать не может. Даже «Фордзон» - все-таки не детский конструктор, чтобы в условиях деревни разобрать его по частям... И потом - для того, чтобы копать, надо хотя бы приблизительно место знать... Кулаки сами его шустрым комсомольцам показали? И какой же дошлый оказался 17- летний комсомолец Петя! Взрослых мужиков перехитрил!

Но если бы несостыковка была только в этом. Разнятся подробности и самого ночного (или предутреннего?) нападения на тракториста.

Если вы помните, Вера Соловьева написала в Ишим: «Дьякова разде­ли, облили керосином и подожгли...».

В 1962 году Ю. Киселев в газете «Вечерний Ленинград» со слов П. Дьякова вновь пишет: «Озверелые бандиты стащили его с трактора, ста­ли бить сапогами и железными прутьями.

- В голову его, насмерть! - кричал чей-то хриплый голос.

Затем кулаки облили Дьякова керосином и подожгли».

А вот голышмановская газета «Ленинец» середины 60-х, автор - от- ветсек газеты В.Васильев: «Дьякова сшибли с ног. Раздели, избили и по­дожгли. Ярким факелом пылал тракторист-комсомолец, освещая коло­сившиеся поля коммуны».

Представьте себе этот жуткий живой факел в ночи... На десятки ки­лометров вокруг - никого. Только бандиты - между прочим, односельча­не, со злобным торжеством наблюдающие, как горит заживо семнадца­тилетний мальчик...

И все-таки он выжил. Железный трактор, между прочим, сгорел, а он выжил... Трудно поверить, но даже если и так...

Ну, давайте же будем реалистами! Кулаки пришли (если пришли), чтобы убить. Глупо, сделав то, что они сделали, если верить всем выше процитированным источникам, оставлять в живых свою жертву. Это же расстрельная статья! Глупо не добить, не убедиться в том, что мальчиш­ка мертв. Тем более, если прозвучали слова: насмерть! Это первое.

Второе. Не надо быть врачом, чтобы не понимать: если человек горит факелом, то шансов выжить у него нет!

А теперь представим: 29-й год. Сибирское бездорожье. В деревне - толь­ко фельдшерско-акушерский пункт. До райцентра, а, значит, до ближай­шей больницы, - несколько десятков километров. Да и это не ожоговый центр. Ближайший город - Тюмень - в трехстах километрах... На телеге - как минимум, несколько дней, а то и недель пути. И давайте же смотреть правде в глаза: если даже предположить, что выживший в огне Петр Дья­ков сумел добраться до родной деревни, - ну, кто бы повез его в Тюмень?..

Но все меняется, если предположить, что ожоги не были столь уж тяжелыми. Если они вообще были... Так же, как и избиение.

Вновь обратимся к воспоминаниям самого Петра Егоровича. В них он пытается объяснить, как же ему удалось выжить. И вот, что получается:

«Вскоре ночью, когда я поднимал пары, напали на меня кулаки, со­драли они с меня одежду, подожгли ее и стали жечь меня факелом. В ту ночь, когда кулаки пытались меня убить, я действительно был на волоске от смерти. Обожженный, избитый, я потерял сознание (выделе­но мной - авт.) и очнулся только утром от холодной росы. Идти я не мог, полз домой по холодной и вязкой борозде».

Жечь факелом и пылать факелом - согласитесь, немного разные вещи. Это во-первых. А во-вторых: что значит - пытались убить? Почему же не убили? Препятствий к этому не было никаких. А вот оставлять в живых, повторюсь, никакого резона: так и так уголовная статья.

А вот теперь снова обратимся к запискам писателя Бориса Галязимо- ва, который в голышмановском музее не был и воспоминания Петра Дья­кова в руках не держал: «Дьяков приходил в гости к пионерам и начинал рассказ о своем подвиге заученными словами:

- Вас, конечно, удивит то, что в стихах Ивана Молчанова я убит, а на са­мом деле я жив. В ту ночь, когда кулаки пытались меня убить, я был действи­тельно на волосок от смерти. Обожженный и избитый, я потерял сознание...»

Обратите внимание на выделенные строчки. Такое впечатление, что однажды они были написаны, возможно, под чью-то диктовку, и выуче­ны наизусть. Чтобы не путался. Чтобы никому не дал повода усомниться в правдоподобности мифа, который живет самостоятельной жизнью вот уже восемьдесят лет.


ВСЕ ТАЙНОЕ СТАНОВИТСЯ ЯВНЫМ

Но как же все обстояло в действительности? Неужели мы так никог­да и не узнаем правды? Но вот тут Петру Дьякову не повезло. Есть в нашей стране рукописи, которые не горят. И хранятся они в таких на­дежных местах, что при всем желании уничтожить их невозможно.

Дело о нападении на тракториста и поджоге трактора дошло до суда. Но при всей нелюбви Советской власти к кулацким элементам благопо­лучно развалилось. Вот, что пишет в статье «Огненный тракторист» (аль­манах «Коркина слобода», № 5,2003 год) бывший полковник ФСБ, а ныне писатель-краевед Александр Петрушин: «По уголовному законодатель­ству РСФСР, принятому ВЦИК в 1926 году, злодеям должны были вме­нить статью 58-8 - совершение террористического акта. Дела такой ка­тегории хранятся в архивах КГБ вечно. Но тут произошла осечка...». Оказалось, что фамилии кулаков, напавших на Петра Дьякова, неизвест­ны. А на нет - и суда нет. То есть дела. Обратите внимание: нигде, ни разу, ни в одном интервью, ни даже в своих воспоминаниях, Петр Егоро­вич не называет фамилии кулаков. Не видел? Не узнал? Забыл? Сомни­тельно... А, может, просто некого было называть?






И все-таки Александру Петрушину удалось выйти на след таинственных «преступников». По словам самого Дьякова, произнесенных им лишь однажды - во время одной из встреч с партийными руководителями (это подлинная информация, поскольку стенограмму встречи А. Петрушину удалось найти в архиве Тюменского обкома КПСС), «это были кулаки Герасимовы, Мельниковы, Родионовы». Дальнейший поиск был делом техники. Вот тут-то и выяснилось, что суд над мнимыми злодеями все-таки состоялся: «О покушении на тракториста Дьякова дело рассматривалось окрсудом г. Ишима и за недоказанностью прекращено, а подозреваемые находятся на свободе». Сохранились и показания одного из главных свидетелей по делу  - Григория Анисимовича Митрофанова, председателя усть-ламенской коммуны «Новый путь»: «Дело о покушении на жизнь тракториста коммуны «Новый путь» Дьякова Петра, по которому подозревались Герасимов Петр Егорович, Герасимов Алексей Иванович, Мельников Иван Семенович, Хамов Иван Михайлович, Родионов Павел Абрамович, Мельников Федор Алексеевич, прекращено за составом преступления, так как по ходу дела установлено, что Дьяков симулировал. Благодаря своей неопытности, при смотре керосина посредством освещения в резервуар спичкой, произошла вспышка, которая бросилась на его одежду с последствием ожога тела. Это выявилось на суде, где Дьяков в показаниях спутался и не смог подтвердить свои подозрения».

Вот так, в действительности, обстояло дело. 17-летний парнишка испугал­ся, что его обвинят в умышленной порче коммунарского трактора, кстати, конфискованного у Мельниковых, и предпочел свалить свою вину на других.

Но Советской власти правда была не нужна. Ей нужны были мучени­ки, прикрываясь которыми, как иконами, она могла бы продолжить борьбу с российским крестьянством.

Но возникает вполне закономерный вопрос: почему, зная, что обвине­ния с его псевдо-обидчиков давно сняты, Дьяков не побоялся всего однаж­ды, но все же озвучить их имена? Все очень просто. Год спустя после опи­санных выше событий все эти люди проходили в числе тридцати шести обвиняемых по делу о подготовке к вооруженному восстанию против Со­ветской власти... Кстати, одним из пунктов обвинения Герасимовых, Мель­никовых и Родионова вновь стало мифическое избиение тракториста-комсомольца... За несуществующую вину одни были расстреляны, другие - отправлены в лагеря, третьи - сосланы и умерли далеко от родных краев. Некому было призвать к ответу «огненного тракториста».

Дьякову повезло больше. В 1931 году он уехал из родной деревни на Магнитку. О причинах этого отъезда или бегства, кому как больше






_Петр_Дьяков_(справа)и_поэт_Иван_Молчанов,_к._50-х_г._

нравится, можно только догадываться. Есть люди, которые считают, что тракторист опасался мести со стороны родных тех самых крестьян, которых он подвел под расстрельную статью. Да и в глаза односельчанам стыдно было смотреть. А вот версия Петра Матвеевича Соловьева, жителя Усть-Лaменки и мужа той самой Веры Соловьевой, оповестившей мир о подвиге (хотя - какой там подвиг?) тракториста: «... А не каждый мог оставить тогда отца, мать, братьев, деревню и поехать в неведомую степь. Но страна позвала - и Дьяков поехал». Между прочим, Петр Матвеевич - старый боец за Советскую власть, в 20-е годы был командиром продотряда, ему врагов и обманщиков, вроде Дьякова, казалось бы, покрывать ему ни к чему.


ЖИВЕЕ ВСЕХ ЖИВЫХ

А Петр Дьяков прошел Великую Отечественную - ушел, по его сло­вам, добровольцем: «Где народ - там и я». Всю войну провел за баранкой «полуторки». Он и сам говорил - «Мне повезло».

Вернулся, работал в поселке Голышманово на комбинате хлебопродук­тов, пережил еще две волны интереса к своей скромной персоне - в пяти­десятые, в эпоху освоения целины, когда стране требовалось вспомнить о героях коллективизации, и в семидесятые, когда Л.И. Брежнев написал о нем в своей книге «Воспоминания. Жизнь по заводскому гудку».

Парадокс состоял в том, что никто не удивился внезапному воскре­шению комсомольца, о гибели которого писали все газеты Советского Союза. Никто ни разу не задался вопросом: а как он выжил? И почему об этом «чуде» никто не знал в течение двух с лишним десятилетий? Но - что произошло, то произошло. «Огненный тракторист» воскрес, и снеж­ный ком мифологизации покатился все дальше и дальше.

В 1962 году Петру Егоровичу Дьякову вручили орден Ленина за це­линный хлеб, хотя на целине он не был... А в 1982-м - орден Октябрьской революции: «за проявленную самоотверженность в период коллективи­зации сельского хозяйства, трудовую и воинскую доблесть и в связи с семидесятилетием со дня рождения...». Герой, которого не было, спустя пятьдесят с лишним лет продолжал получать награды за подвиг, которо­го не совершал.

Скромному, ничем не приметному жителю Голышманово приходили тысячи писем, его приглашали на собрания и слеты, ему клялись быть такими же непримиримыми и стойкими, как он, в борьбе с врагами Со­ветской власти... В начале 60-х все тот же поэт Иван Молчанов написал поэму о «Судьба тракториста». Имя его вошло в историю.

В Голышмановском краеведческом музее хранится интересный эк­спонат: телеграмма на имя Дьякова, отправленная из Москвы, из ре­дакции журнала «Молодой колхозник», как в свое время письмо чехов­ского Ваньки Жукова - на деревню дедушке: в строке, где должен быть адрес, написано «Голышманово... Огненному трактористу Петру Дья­кову...». И дошла ведь! Почтальоны знали, куда доставить телеграмму.

Есть в музейной папке с надписью «О Петре Дьякове» и письмо ком­позитора Ильи Борисовича Горина, автора песни на стихи Ивана Молча­нова, которую несколько десятилетий пела молодежь Советского Союза. Не могу удержаться и не привести его: «В Ишимском округе, во время ночной вспашки, кулаки напали на тракториста-комсомолъца Петра Дья­кова, облили его керосином и сожгли.

Этой фразой заканчивалось предисловие к поэме Ивана Молчанова «Петр Дьяков», которую показывал эстрадный театр Ивановского про­леткульта в сезоне 1929-30 годов. Не менее полутораста раз я лично сыг­рал на рояле написанную мною музыку сопровождавшую всю поэму, в том числе и ставшую вскоре популярной по всей стране песню «Прокати нас, Петруша, на тракторе».

Эта песня была мне дорога своей задушевностью и, как бывает в та­ких случаях, я не думал об издании её. А когда товарищи напомнили мне, что песня до сих пор не напечатана - было уже поздно: МУЗГИЗ в 1934 году считал, что тема о борьбе с кулачеством уже вопрос прошлого. Так песня и гуляла по всему Союзу не напечатанной.

И вдруг читаем в «Комсомольской Правде» очерк А.И.Аджубея «Ог­ненный тракторист».

Жив Дьяков! Не сгорел! Ну, потом и песню о нем вспомнили. Редак­ция журнала «Молодой колхозник» попросила у меня ноты и краткую историю о создании этой песни.

Вы понимаете, конечно, что мне, впервые в жизни, приходится пи­сать письмо «сожженному» герою своей песни и посылать ему на память ноты песни о нем самом. Поэтому, может быть, нескладно я скажу, но от всего сердца. Живите долгие годы и оставайтесь молодым Петрушей! Не торопитесь стать Петром Егоровичем, хоть вы им и являетесь. Народ помнит и любит своего Петрушу Дьякова, а герои не стареют! Журнал этот, в котором впервые за 28 лет напечатана песня о трактористе-ком- сомольце Петре Дьякове, примите от меня на добрую память! Желаю многих лет счастливой и радостной жизни!

С приветом!

                                                      Композитор Илья Горин».

В августе 2004 года (!!!) газета «Тюменская область сегодня» писала: «Огненный тракторист из деревни Усть-Ламенка Голышмановского рай­она для многих поколений молодежи был символом мужества, стойкос­ти, патриотизма...».

По свидетельствам людей, близко знавших Петра Егоровича, он был скромным человеком и стойко нес бремя не принадлежавшей ему славы. А что ему оставалось делать? По слухам, Дьякова несколько раз вызывали в соответствующие органы и брали у него подписку о неразглашении...

«Скромный человек, мало разговорчивый, не выдающийся какими-то качествами, - вспоминал о нем бывший 1-й секретарь райкома Н.И. Ре- нев, - Отчество даже не знаю его. Петр Дьяков - и все. Орден Ленина, орден боевого Красного знамени. Трудяга, боевой человек. Жил в Голыш­маново, работал на мелькомбинате. Конечно, процентов на 50 из него создали легенду. Но эта легенда нужна была молодежи!».

Кому и зачем нужна была такая легенда - вопрос спорный.

- Мужики, которые работали вместе с Дьяковым на комбинате хле­бопродуктов, возмущались, - рассказывает директор Голышмановского районного краеведческого музея Надежда Николаевна Скареднова. - Ему некогда было работать - все время то слеты, то совещания. Сделали из него свадебного генерала. Одевали с ног до головы, чтобы выглядел пред­ставительно, и возили по всему Союзу.

Мог ли он противостоять пропагандистской машине? Мог ли что-то сделать? Петр Дьяков сам стал жертвой своей лжи. Ошибка молодости стоила ему слишком дорого.

В начале 90-х в редакцию областной газеты (скорее всего, это была «Тюменская правда» - другой областной газеты тогда не было) пришло письмо от земляков «героя»: «Просим, снимите завесу с пресловутого героя-лжеца Петра Дьякова, так ловко оболванившего советский народ... Петра никто не избивал, тем более керосином не обливал и не жег... У него и на теле нет никаких шрамов - следов ожогов... У Петра бывали ходоки-сотоварищи, предлагали ему отказаться от лжи, но колесо пропа­ганды уже было запущено...».

Письмо в газету написал Николай Петрович Соловьев, сын Веры Михайловны Соловьевой и бывшего командира продотряда Петра Мат­веевича Соловьева - тех самых, с чьей подачи началась и раскручива­лась история про «огненного тракториста». Вряд ли его можно заподоз­рить в происках против истинного борца за Советскую власть и колхоз­ный строй. Просто настало время для правды. Настало время определить истинных и мнимых героев.

Восемьдесят лет прошло с того июльского дня 1929-го года... Нужно ли ворошить прошлое? Нужно ли вспоминать? Может, стоит простить и забыть?

- Нельзя забывать! - уверен писатель Александр Петрушин. - По вине Дьякова погибли невинные люди...

Петр Егорович Дьяков ушел из жизни в 1990-м году в возрасте 78 лет. Умирают люди, а мифы остаются. Миф и сейчас живее всех живых.






ГЛАВА 2

_ИСТОРИЯ_В_ЛИЦАХ_







РОЖДЕННЫЙ В НЕДРАХ НЕПОГОДЫ,

В КРАЮ ТУМАНОВ И СНЕГОВ 




«Конек-горбунок». По степени своей известности эта сказка мо­жет поспорить с пушкинским «Царем Салтаном» или «Русланом и Люд­милой».

Книга великого сказочника издана на десятках языков мира: англий­ский, немецкий, французский, японский. И даже - табасаранский.

И все же...

Петр Павлович Ершов. Одно из самых известных имен и в то же вре­мя - один из самых неизвестных русских поэтов.






Часть 1. РОДИЛСЯ Я В СТАРОМ СКРИПУЧЕМ ДОМЕ




Однажды мне рассказали такую историю. Как-то учительница из де­ревни Безруковой Ишимского района побывала на экскурсии в Тобольс­ком музее. Представляя экспозицию, посвященную Петру Павловичу Ершову, экскурсовод сказала, что родом великий сказочник из Тобольс­ка. «Но он родился под Ишимом», - робко заметила учительница. Экс­курсовод облила её холодным презрением...

Ошибка неудивительна. Тридцать три года, отданные автором «Конь- ка-Горбунка» Тобольску, отодвигают на второй план тот факт, что родился-то он в деревне Безруковой Ишимского округа. Увы! Даже земля­ки долгое время не вспоминали о «рожденном в недрах непогоды ...пи­томце северной природы», как писал о себе сам Пётр Ершов. Лишь с 1965 года родная деревня поэта носит его имя, а в школьном музее открыта большая экспозиция, посвященная великому произведению и его автору.

Мало кто знает, что Пётр Павлович Ершов не просто родился под Ишимом, все его корни - в этой суровой земле. Прадед поэта упоминает­ся среди офицерского состава войск старой Ишимской укрепленной ли­нии. В 1741-1754 годах она состояла из деревянных крепостей-острогов Царёва городища (Курган), Коркинской (Ишим), Абатской и тянулась до Чернолучья на Иртыше. Между крепостями располагались форпосты. Один из них был основан в деревне Безруковой, в 15 км от Ишима. В одном из документов упоминается, что командиром этого отряда одно время был Ершов.

Дед поэта - Алексей Ершов имел чин прапорщика и занимался обуче­нием новобранцев в Сибирском драгунском полку крепости святого Пет­ра (г. Петропавловск). Отец Павел Алексеевич тоже служил в войсках Петропавловской укрепленной линии. Затем был выдвинут на значитель­ный по тем временам пост омского капитана-исправника, а через два года был переведен в Ишимский уезд главой Черемшанского комиссариата, центр которого находился в деревне Безруковой. Безрукова оставила заметный след в жизни Ершовых, - с ней не порывали ни прадед ни дед, ни отец. Сам Ершов часто вспоминал, что он родился в «старом скрипу­чем доме».

Связаны были Ершовы и с Ишимом: в госархиве Омской области есть сведения об ишимском доме Ершовых, причём связаны эти данные с од­ним происшествием. Вот, что сообщал ишимский исправник Каргополь- цев генерал-губернатору И.Б. Пестелю 11 мая 1818 года: «В полуночи в 5 часов мая 10 числа из калмык дворовый господина коллежского секре­таря Павла Алексеевича Ершова человек Николай Самсонов поехал из дому господина своего в городе Ишиме на двух запряжённых в телегу с насыпанным в оную ячменным хлебом лошадях в село Безруковское Ишимской округи, и при выезде из города... оные (лошади) побежали обратно к дому и... смяли идущую дорогой... крестьянскую жёнку Ирину Колобову, которая тогда же и померла».

Мать Ершова - Ефимья Васильевна происходила из богатого купечес­кого рода Пиленковых. Прадед Семён Пиленков, «стоял у продажи ка­зённой соли и вина» в Усть-Суерском остроге Ялуторовского дистрикта. Позднее был гильдейским старостой (то есть старостой купеческой гиль­дии), а когда Коркинскую слободу возвели в ранг города (Ишим), был избран ратманом.

Жизнь Петра Павловича Ершова драматична даже для русской литера­туры, где что ни имя, то трагедия. Беды и удары судьбы преследовали его на протяжении всей жизни. Из четырнадцати детей Павла и Ефимии Ер­шовых чудом выжили лишь двое - Пётр, появившийся на свет в 1815 году, и Николай, родившийся двумя годами раньше. Известно, что Петруша ро­дился очень слабым и, боясь, что ребёнок умрёт некрещёным, родители поторопились окрестить его в ишимском Богоявленском соборе.

Петру было восемнадцать, когда в Петербурге от неизвестной болез­ни скончался его отец, спустя год - брат Николай.

В том 1834 году к нему уже пришла слава. Сказка «Конёк-Горбунок» получила признание Пушкина и Жуковского, он был обласкан литера­турной богемой, сблизился со многими видными в то время литерато­рами. Смерть единственного и любимого брата потрясла Ершова. Здо­ровье его пошатнулось, и мать, Ефимия Васильевна, настояла на их воз­вращении в Сибирь - в Тобольск. Для молодого, начинающего, но уже весьма известного автора, по существу, это означало конец литератур­ной карьеры.

В апреле 1838 года уже в Тобольске умирает Ефимия Васильевна, пос­ледний близкий Ершову человек. «...Телесный состав мой год от году слабеет, - пишет он осенью, - а настоящее одиночество поможет докон­чить его расстройство. ...Один и опять один!».

Не был до конца счастлив Ершов и в семейной жизни. Он был женат трижды. Похоронил двух жён, а из пятнадцати или шестнадцати детей выжили только шестеро - какой-то злой рок висел над родом Ершовых...

...Имя Ершова вплетено не только в историю Тюменского края, в ис­тории русской культуры, литературы и науки оно оказалось тесно свя­занным с именами других великих русских людей.

Только один пример. Пётр Ершов учился в Тобольской гимназии, где директорствовал И.П. Менделеев, позднее сам учил Митю Менделеева

- будущего великого химика. Падчерица Ершова Феозва - Физа стала женой Дмитрия Ивановича. Дочь Менделеева Любовь Дмитриевна, хотя и от второго брака, вышла замуж за Александра Блока. Вот так протяну­лась ниточка из века девятнадцатого в век двадцатый, от одного поэта к другому, от одной трагической судьбы - к другой.

Кстати, Феозва была хоть и не родной, но чуть ли не самой люби­мой дочерью Ершова. В музее Д.И. Менделеева в Москве хранятся неопубликованные ранее письма к падчерице. «Милая моя дочь» - так обращается к ней Ершов, «любимая моя дочь Феозва», «душевно лю­бящий тебя Ершов».

Феозва отблагодарила человека, заменившего ей отца: её муж Дмит­рий Иванович Менделеев принимал самое горячее участие в судьбе сво­его учителя и родственника. Он помог ему выхлопотать пенсию и полу­чить деньги за одно из изданий «Конька-Горбунка». Несмотря на свою занятость, Менделеев стал доверенным лицом Ершова по всем делам, связанным с выпуском сказки.

Связан был Ершов и с декабристами. Именно Ершову мы должны быть благодарны за то, что свет увидел знаменитое стихотворение АС Пуш­кина, посвященное И. Пущину, - «Мой первый друг, мой друг бесцен­ный...». Ершов отправил копию этого стихотворения в Петербург.

Удивительно, но людская неблагодарность, по всей видимости, не знает временных границ. «Бессмертной сказкой» называют «Конька-Горбун­ка», но при этом... Неудачи преследуют поэта и после смерти.

Начиная с 1911 года все попытки издать полное собрание сочинений Петра Ершова не увенчались успехом, архивы же, переходя из Тобольс­ка в Санкт-Петербург', от одного человека к другому, исчезли, раствори­лись во времени и пространстве.

Неизвестна и судьба большого количества писем Ершова, которые хранились у его биографа и однокурсника А.К. Ярославцова, поскольку архив последнего также утрачен. На протяжении последних тридцати лет никто не занимался изучением творчества поэта. В Тобольске, где поэт провёл большую часть своей жизни, в городе, который так гордится своим родством, иначе не скажешь, с автором «Конька-Горбунка», нет ни музея Петра Ершова, ни памятника - «благодарные потомки» уволок­ли с постамента бюст из кованой меди. Осталась лишь скромная гранит­ная пирамидка на Завальном кладбище, где похоронен поэт. А в деревне Ершово разрушили церковь. «Эка невидаль!» - скажет искушённый чи­татель. Так бы оно было так, если бы не одно малоизвестное широкой публике обстоятельство. Разрушена та самая церковь, которая была строена на месте дома, где родился Поэт, в память о нём и его отце, во имя Петра Столпника - святого, чьим именем был наречён Ершов, и по настоятельной просьбе крестьян деревни Безруковой.

Факт этот вообще-то был известен ещё в XIX веке и впервые упомя­нут в биографии Петра Ершова, написанной его другом и однокурсни­ком Андреем Константиновичем Ярославцовым. Но вот беда! - за после­дние сто лет эта биография ни разу не переиздавалась, а советские авто­ры, естественно, о церкви памятнике не упоминали из известных сооб­ражений. А жаль! Может, тогда не свершилось бы это кощунство: безруковскую церковь, единственный памятник Петру Ершову, разрушили... в столетнюю годовщину смерти поэта! Написала слово «единственный» и задумалась: а не преувеличиваю ли я? Пожалуй, нет. Ни в Петропавловс­ке, ни в Омске, ни в Берёзово, а именно в этих городах прошло детство Ершова, не сподобились увековечить его память. Лишь пять лет назад научный сотрудник Ишимского краеведческого музея Надежда Леони­довна Проскурякова добилась, чтобы на месте, где находился дом Ершо­вых, а позднее храм, поставили памятный деревянный крест. Наверное, этим бы всё и ограничилось, если бы...

Здесь нужно сделать маленькое отступление. До последнего времени считалось, что всё, что связано с именем Ершова, уже найдено, и вдруг...

Татьяна Павловна Савченкова, доцент Ишимского пединститута, ра­ботала в Фондах Тобольской духовной консистории. И совершенно слу­чайно в описях второй половины XIX века обнаружила упоминание о стро­ительстве храма в Безруковой. Название дела гласило: «О разрешении крестьянам деревень Безруковой и Завьяловой выстроить вновь церковь в деревне Безруковой».

Татьяна Павловна открыла папку и мгновенно поняла, что перед ней лежит прошение о строительстве храма, написанное рукой Петра Пав­ловича Ершова! Всего в той папке она обнаружила шесть ранее неизвес­тных автографов поэта и проект церкви, разработанный известным то­больским архитектором Дмитрием Черненко (кстати, автором проекта тобольской тюрьмы).

Найденные документы подтвердили; строительство храма в Безруко­вой не только было, как бы сказали сегодня, народным волеизъявлени­ем, но и делом последних лет жизни автора «Конька-Горбунка».

В «Биографии» А.К. Ярославцова приводится цитата из письма Петра Павловича Ершова жене Елене. 23 ноября 1858 года он пишет. «В 6 часов мы были в Безруковой, месте моего рождения, и пили чай. Тут явилось несколько крестьян с сельским головой, с просьбами оказать содействие - соорудить в Безруковой церковь. Они хотят составить приговор - в те­чение трёх лет вносить по одному рублю серебром с человека (большие по тем временам деньги!), что в три года составит до 2500 рублей сереб­ром. Смотритель сказал, что церковь надобно соорудить во имя препо­добного Петра, и крестьяне согласились. Место для церкви они сами выбрали то, где был комиссарский дом, то есть именно там, где я родил­ся. Признаюсь, я целую ночь не спал, раздумывая о том, неужели Господь будет так милостив, что исполнится давнишнее моё желание и освятит- ся место моего рождения и восхвалится имя моего святого».

И вот - найденное в Тобольском архиве дело объёмом в 112 листов. На первом листе можно видеть прошение статского советника Петра Ершова его преосвященству Феогносту, епископу Тобольскому и Сибир­скому: «... Я имею честь покорнейше просить Ваше Преосвященство о дозволении построить в деревне Безруковой церковь во имя преподоб­ного отца Петра Столпника...»

Крестьяне же (вот вам настоящая демократия!) на общем собрании «вынесли суждение»: «... Жертвуем землю, потребную под сию церковь и под ограду её... жертвуем для священника... девяносто десятин земли и обязываемся выстроить дом для священника».

Первоначально предполагалось, что церковь будет деревянной. Но в 1861 году решили соорудить каменную. Как ни странно, это объяснялось сложностями в доставке леса и «дороговизною оного». Кирпич же для храма делали «лучшей доброты, прокалённый, потпятный». Церковь дол­жна была стоять не один век...

Строительство было начато в 1862 году, закончилось - в 1876-м, уже после смерти Ершова, но из книги Ярославцова известно, что «заботы об устройстве церкви в селе Безруковой составляли для него одно из самых отрадных занятий до последних минут жизни». Известно даже, что, живя в крайней нужде, он заложил однажды золотую цепочку от часов, а день­ги пожертвовал церкви.

...Безруковский храм, единственный в России храм во имя святого Петра Столпника и единственный памятник великому русскому поэту, поставленный благодарными земляками ещё при его жизни, был закрыт в 1919 году. Колокольню разобрали, купола срывали с помощью тракто­ра. Крест при падении, говорят старожилы, ушёл глубоко в землю, его так и не нашли. Легенда, конечно.

Восьмидесятидвухлетняя жительница деревни Безруковой Наталья Фёдоровна Белова рассказывает: «В церкви был зерносклад. В алтаре - сушилки в три яруса. А в углу кучей сложены иконы. На рассвете в церк­ви слышалось пение, - страшенное пение: как будто молитва, но слова не разобрать». Пение нагоняло ужас на девчонок, работавших на сушке зер­на, - они выбегали на улицу и на лавочке, дрожа от холода и страха, жда­ли, пока голоса затихнут. А потом иконы из церкви вывезли. И песнопе­ния прекратились.

Наталья Фёдоровна подарила Ишимскому музею единственную сохра­нившуюся от безруковской церкви икону. Она нашла её в грязи еще тог­да, в середине 30-х, вымыла в речке и принесла домой: мама, посмотри, какая икона! Мать только охнула, схватившись за сердце: на сохранив­шейся срединной части хоругви был изображён покровитель церкви - святой Пётр Столпник! Не символично ли?

Долгое время храм стоял заброшенным. Потом его стали растаски­вать по кирпичикам, а в 1969 году кому-то пришло в голову окончатель­но избавиться от храма во имя Петра Столпника...

Но история продолжается. Найденные в Тобольской духовной конси­стории документы научные сотрудники Ишимского музея, и, в первую очередь, Надежда Проскурякова, а вместе с ней и Татьяна Павловна Савченкова, расценили как знак свыше: в 2015 году исполняется 200 лет со дня рождения Петра Ершова, и восстановление церкви в Безруково, а ныне в деревне Ершово, стало бы, с одной стороны, достойным подар­ком к юбилею поэта, а во-вторых, восстановлением исторической спра­ведливости.

Давайте будем откровенны, разве есть на тюменской земле литера­турная звезда большей величины, чем Пётр Ершов? Не только российс­кого, но и мирового масштаба? И разве не достоин поэт, писатель, педа­гог, просветитель, как пишут в официальных биографиях, возрождения памятника, поставленного ему еще современниками?!






Часть 2. ИСТОРИЯ ОДНОГО ПОРТРЕТА




Скромный директор уездных училищ хотя и в столичном, но все же глубоко провинциальном Тобольске середины 19 века вряд ли мог рас­считывать иметь собственную портретную галерею, если, конечно, в его окружении случайно не оказывался художник и, в особенности, если этот директор не сделал нечто, что могло бы заставить потомков рыться в архивах в поисках его портретов.

До последнего времени было известно несколько изображений Пет­ра Павловича Ершова, сделанных рукой Михаила Знаменского, тобольс­кого художника, близко знакомого с автором «Конька-Горбунка» и оста­вившего целую серию шаржей на поэта. Как утверждают ершововеды, даже самый известный портрет, тиражируемый в доброй сотне изданий сказки, а также во всех книгах и энциклопедиях - это всего лишь кари­катура, хотя и облагороженная.

Когда в Ишиме решили создать Литературный музей П.П. Ершова, перед его основателями встала задача не только отыскать в музеях и ар­хивах страны все ранее неизвестные факты биографии поэта, но и найти его портреты, а в том, что они должны существовать, сомнений почему- то не было.

Вспоминает директор Литературного музея Надежда Проскурякова:

- В 2004 году мы побывали в Москве, в Историческом музее, где нам показали рисунки М. Знаменского. Мы были в восторге: ах, как здорово! А нам говорят: своим фотоаппаратом сделать один снимок - тысячу ше­стьсот рублей. А нужно тридцать фотографий! Мы сразу поникли: у нас не было таких денег. Решили обратиться к директору Исторического музея. «Знаете, - сказала я ему, - Ершову сильно не повезло в жизни. Потому что родился он не на Севере Тюменской области, а на юге. А на юге денег нет!». И директор махнул рукой: ну, ладно! И подписал разре­шение. Когда мы пришли в фонды, чтобы переснять рисунки, добрые люди, которые работают там, разрешили нам перефотографировать не только Знаменского, но и много чего ещё. Вдохновлённые первым успехом, в Петербурге мы сразу пришли во Всероссийский Пушкинский му­зей к директору Некрасову Александру Михайловичу и попросили нам помочь. И три дня не выходили из фондов музея. Взяли там по Ершову всё, что можно было взять.






_Портрет_П._П._Ершова_работы_Н._Маджи_






_Портрет_П._II._Ершова_работы_М._Знаменского_

До этого, помимо рисунков Михаила Знаменского, была известна лишь одна миниатюра художника Теребенева, на которой изображен молодой Ершов, - возможно, такой, каким он был в период написания «Конька- Горбунка». Миниатюра эта хранится в Пушкинском доме в Санкт-Петер­бурге, а копия заняла свое место в Литературном музее в Ишиме. Зимой 2004 года доцент Ишимского педагогического института Т.П. Савченко- ва работала в рукописном отделе Российской национальной библиотеки и, как она говорит, совершенно случайно наткнулась на упоминание о портрете Ершова, который хранился в одном из архивов. Найти его пос­ле этого было делом техники... Так мир увидел неизвестное ранее живо­писное изображение сказочника, принадлежащий кисти художника Н. Маджи, а ишимский литературный музей стал единственным законным обладателем его копии.

- Меня заинтересовал этот художник, - рассказывает Татьяна Пав­ловна. - Сначала я думала, что он - знакомый Ершова по Петербургу, поскольку на портрете, на первый взгляд, изображен сравнительно мо­лодой мужчина, но специалисты уверили меня, что это не так, и Ершову на картине не менее сорока лет. Следовательно, следы художника нуж­но было искать в Сибири. Я вспомнила, что в памятных книжках Тоболь­ской губернии мне уже встречалась фамилия Маджи. Может быть, то­больский Маджи и автор портрета - один и тот же человек? Фамилия редкая, вряд ли их могло быть двое, да еще и в окружении поэта.

В Тобольске и Томске, где в 19 веке находилось управление образова­ния, и где обитал главный инспектор всех училищ Западной Сибири, Та­тьяна Павловна работала со спецфондом - фондом образования Тобольс­кой губернии и обнаружила немало документов, на которых стояло имя Петра Павловича Ершова, директора тобольских училищ. Именно в Том­ском архиве она и наткнулась на фамилию Маджи...

Николай Гаэтанович Маджи, австрийский подданный итальянского происхождения, учился в римско-католическом училище в Санкт-Петер­бурге, по окончании которого получил право преподавания рисования и изящных искусств. Министром просвещения в то время был Абрам Сер­геевич Норин - писатель, педагог, крупный чиновник. Именно он и от­правил итальянца Маджи из Санкт-Петербурга в холодную Сибирь. Воз­можно, что руку к этому назначению приложил сам Ершов, который по долгу службы должен был заботиться об учительских кадрах во вверен­ных ему школах и училищах.

Так или иначе, но Николай Гаэтанович Маджи, молодой учитель ри­сования, оказался в Тобольске и был распределен в город Березово, куда, однако, так и не попал. Кто знает, может, Ершов, от которого зависела судьба итальянца, пожалел его, вспомнив, как когда-то сам вернулся в Тобольск из Санкт-Петербурга, и как тяжело было заново привыкать к провинциальной тишине и скуке после шумной столичной жизни. Вмес­то Березово Николай Маджи оказался в Ишиме, родном городе Ершова, где и стал преподавать рисование и черчение в уездном училище. Не­сколько лет молодой учитель служил в Ишиме, затем его перевели в Ту- ринск, а спустя некоторое время - вернули обратно. Как сложилась его дальнейшая судьба - пока неизвестно.

Однако вернемся к портрету Ершова. Вероятнее всего, Маджи напи­сал его в Ишиме. И тому есть несколько косвенных подтверждений. Дело в том, что в 1858 году Ершов впервые за долгие годы собирается ехать в столицу. Друзья в письмах просят его привезти портрет. На это Петр Павлович отвечает, что у него нет возможности «снять изображение в Тобольске». Фотография, по всей видимости, до Сибири в то время ещё не дошла, а с художниками было напряженно.

Но, тем не менее, в 1860-м году в Санкт-Петербурге выходит первое издание «Конька-Горбунка» с портретом автора. Россия впервые увиде­ла, как выглядит Петр Ершов. И только сейчас стало ясно, что гравюра в книге создана на основе ранее неизвестного, явно парадного портрета, принадлежащего кисти Николая Маджи. Возможно, что и написан он был именно для этой цели - для книги. Как же картина из Ишима попала в Санкт-Петербург?

- Портрет отыскался в коллекции Картавовых, - рассказывает Т.П. Савченкова, - известных коллекционеров произведений искусства. Но один из Картавовых был издателем журнала «Весельчак», где публико­вал свои юмористические произведения Петр Ершов. Возможно, имен­но ему поэт и отправил свой портрет. Хотя может быть и так, что карти­на попала в коллекцию уже после того, как была изготовлена гравюра дня книги.

Когда уже после смерти Ершова готовилось первое собрание его со­чинений, родственники поэта просили: «Пожалуйста, возьмите портрет из дешевого издания «Конька-Горбунка». Там он наиболее похож на себя». Имелся в виду портрет работы Николая Маджи. 






Часть 3. ПОЭТ, ЗАГУБЛЕННЫЙ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМИ




Русская литература полна мифов. Миф о Петре Павловиче Ершове гласит: он был автором одного произведения.

«Он был славный, добрый малый, - вспоминал петербургский приятель поэта, композитор Юрий Карлович Арнольд, - сибиряк до последней ко­сточки, и оттого не очень-то подвижен, несколько, как говорится, тюленеват. И только поэтому, кажется, он на поэтическом поприще, кроме действительно достопримечательного своего «Конька-горбунка», более ничего выдающегося, сколько мне помнится, не произвел».

Между тем в петербургский период своей жизни молодой Ершов ак­тивно печатался в столичных журналах. Он был принят во всех кружках и салонах петербургских литераторов 30-х годов XIX века: по средам и воскресеньям - у П.А. Плетнева, у которого встречались такие извест­ные люди, как В. Даль, А.С Пушкин, П.Вяземский и другие; по воскресе­ньям же - у графа Ф.П. Толстого, который собирал у себя начинающих, подающих надежды поэтов и художников; по субботам - у князя В.Ф. Одоевского, где также появлялись Пушкин и его друзья.

И только отъезд в Тобольск в 1836 году прервал литературную карье­ру молодого поэта. Друг Ершова, его первый биограф Андрей Ярослав- цов сожалел в своих воспоминаниях: останься Петр Павлович в столице, он мог бы стать «видным деятелем», а в провинции загубил свой поэти­ческий талант.

Так кто он, автор знаменитой сказки - «гений одной книги» или заме­чательный поэт, загубленный обстоятельствами.

- Считалось, что Пётр Павлович был поэтом не очень талантливым, - говорит Татьяна Павловна Савченкова, - и отношение к его стихам было несколько снисходительным. Полагали, что стихи религиозного плана не нужны, - сказалось наследие атеистического прошлого. И дивная, глу­бокая православная лирика Ершова осталась в стороне. Она до сих пор не опубликована. Письма и воспоминания современников открывают новый взгляд на Ершова. Это была личность очень многогранная, во мно­гом загадочная. Есть, к примеру, очень интересное письмо художника М. Знаменского к Ярославцову, первому биографу Ершова. В нём - но­вый взгляд на отношение Ершова к декабристам. Знаменский пишет, что поэт не разделял взгляды декабристов. Он был эстетом, своеобразно подходил к поэзии, к образу поэта, к его функции в обществе. Тот же Ярославцов писал, что Ершов был молчальником, отшельником, челове­ком самоуглублённым, задумчивым, скромным, не гнался за славой, не преследовал корыстных целей.

В Тобольском музее хранится, на первый взгляд, забавный, но все же очень показательный документ: копия донесения в Санкт-Петербург из тобольского губернского жандармского управления «Список лиц, заслу­живающих внимания правительства». В нем - краткие характеристики тобольских чиновников, занимающих различные посты. Не всегда, надо сказать, положительные. Например, о надворном советнике Василии Михайловиче Зданевиче жандармский полковник Колин пишет, что он «строптивого характера и нетрезвой жизни», а титулярный советник Алимпий Корнеевич Зенец - «ленив, корыстолюбив и посредственный медик». Зато управляющий тобольской дирекцией училищ коллежский советник Петр Павлович Ершов - «умный, добрый и честный человек». Что называется - штрих к портрету...

Но и в тобольский период жизни Петр Павлович Ершов, уже обреме­ненный семейными обязательствами, переживший смерть самых доро­гих людей - матери, двух жен, десяти (!) детей, продолжает заниматься творчеством. Его произведения многообразны: это и песни, и баллады, и поэмы, и повести. Другое дело, что все они так и не были собраны воеди­но: ни при жизни поэта, ни после его смерти не было издано полного собрания его сочинений, и творчество Ершова так и не стало, как приня­то сейчас говорить, достоянием широкой читающей публики.

В январе 2007 года клуб редакторов ведущих СМИ Тюменской области, более известный, как «Клуб-7», назвал «Сенсацией года» «Русскую песню» Петра Ершова, найденную Татьяной Павловной Савченковой и не исполняв­шуюся, как было принято считать, уже более века.

Стихотворение «Русская песня» было написано в 1835 году. Его автору в то время - всего 20 лет, но он - уже известный поэт. Его сказка «Конек- горбунок» получила восторженные отзывы петербургской читающей пуб­лики и - главное - тех, кто составляет цвет русской литературы. Среди них

- АС. Пушкин.

А в первых же строках «Русской песни» - странная для столь молодого и, казалось бы, столь избалованного вниманием юного поэта грусть: «Уж не цвесть цветку в пустыне, в клетке пташечке не петь, уж на горькой на полы­ни сладкой ягодке не зреть...».

Слава - не панацея от всех бед. В течение года один за другим умирают отец и старший брат Николай. Оставаться в Петербурге нет возможности - на попечении Петра Ершова старенькая мать, а средств к существованию никаких. Нужно возвращаться в Сибирь - и не столько за тем, чтобы, как мечталось когда-то, изучать быт сибирских народов, записывать песни и сказки, сколько за тем, чтобы обеспечить жизнь себе и матери. Не отсюда ли эти строки: «Не разбить мне люта горя, не разнесть тоски моей» - это финал стихотворения.

«Русская песня» была опубликована в столичном журнале «Библиотека для чтения» - в том самом, где всего год назад появилась сделавшая своего автора знаменитым на всю Россию лучшая, по признанию АС. Пушкина, русская сказака «Конек-горбунок». В случае с самим Ершовым превраще­ние в прекрасного царевича не удалось. Уже в следующем году, окончив университет, он возвращается в Тобольск.

На музыку стихи своего учителя положил ученик тобольской гимназии Константин Широков. Произошло это в 1841 году. А в 1850-м, возможно, даже не зная о том, что песня уже завоевала любовь в Сибири, свою музы­кальную версию пишет в Санкт-Петербурге Александр Вилламов, известный композитор, чьи произведения входили в типичный дня XIX века так называемый усадебный репертуар. Александр Вилламов писал музыку на стихи Дениса Давыдова, Ф.И. Тютчева, поэта Сенявина и чуть было не во­шел в историю как автор оперы «Пиковой дамы» - именно ему первона­чально заказал музыку на стихи А.С. Пушкина ПА Всеволожский, которо­му принадлежала идея создания оперы. Однако чуда не произошло, Алек­сандр Вилламов так и остался представителем салонной музыки.

Записи двух нотных вариантов песни на стихи П.Ершова чудом сохрани­лись в Российском государственном архиве, где и были обнаружены доцен­том ИГПИ Т.П. Савченковой в 2006 году.

Ноты Константина Широкова хранились в фонде Хрисанфа Мефодьеви- ча Лопарева, уроженца Тобольска, сотрудника Императорской публичной библиотеки, который в начале XX века решил издать полное собрание сочи­нений своего великого земляка. К сожалению, осуществить задуманное не удалось, и архивы Лопарева осели в хранилище архива.

Ноты Александра Вилламова также нашлись в рукописном отделе Рос­сийской национальной библиотеки.

Кстати говоря, упоминание о «Русской песне» Ершова автор этих строк совершенно случайно обнаружила в скромной районной газетке «Колхозный призыв» за март 1940 года В статье, посвященной 125-летию со дня рождения поэта, отмечалось: «Среди его стихов есть произведения высоко талантливые. «Руская песня» («Уж не цвесть цветку в пустыне»), например, до сих пор поется в сибирских деревнях. Тобольские стихи Ершова в большинстве своем полны тяжелых раздумий о неудавшейся жизни, жалоб на крушение юношес­ких планов и надежд»- Значит, все-таки пели... Значит, помнили...

Впервые в XXI веке широковский вариант вновь прозвучал 6 марта 2005 года на открытии экспозиции музея Ершова в городе Ишиме, в ис­полнении хора воскресной школы Богоявленского собора. А в августе 2006 года в студии Сергея Глухих в ишимском Доме культуры «Русская песня» была записана в исполнении ишимца, студента московской Ака­демии имени Гнесиных Никодима Бурякова.

Впереди у Литературного музея П.П.Ершова - новые открытия. Уже обнаружен ещё один вариант «Русской песни», бытовавший в нашей об­ласти. 1 марта 2007 года ишимский Литературный музей приобрел ко­пию рукописи нот Г.Г. Лобачева, хранящуюся в фондах РГАЛИ. На ти­тульном листе рукописи зафиксировано, что песня «Уж не цвесть цветку в пустыне» была записана в селе Бронникове Тобольского района у учи­теля Павлова С.П. и Павловского Д.Н. в 1951 году. Автор обработки пес­ни Г.Г. Лобачев указывает, что слова песни принадлежат П.П. Ершову, а сам напев он определяет как «старинную русскую песню». При первом же знакомстве с нотами обнаружился совершенно другой, отличный от музыки К. Широкова и А. Вилламова, вариант песни.

Ещё не потеряна надежда обнаружить записи других вариантов «Рус­ской песни», написанных композиторами-любителями В. Сабуровой и В. Зуевым. А из своей последней исследовательской поездки в Санкт-Пе­тербург Татьяна Павловна привезла нотный текст ещё одной песни на ершовские стихи - «Сибирский казак». Без указания авторства, как на­родная, она пелась казаками Пресно-Горьковской оборонительной линии на границе с казахской степью.

В тот же, петербургский период своей жизни юный Петр Ершов пишет либретто для оперы «Страшный меч». В основу сюжета положены события из жизни Руси эпохи великого князя Владимира. Музыку для оперы соби­рался написать композитор Осип Карлович Гунке, у которого сам Ершов брал уроки игры на флейте. Либретто, по отзывам современников, отлича­лось «живостью чувства и игрой фантазии».

Но в 1836 году состоялась премьера оперы Михаила Глинки «Жизнь за царя» - «Иван Сусанин», занявшей, говоря современным языком, нишу русской геро­ической оперы. Реализация творческого замысла Ершова сначала была отло­жена, а после отъезда его в Тобольск идея создания оперы умерла сама собой.

Зимой 2004 года сотрудники Ишимского Литературного музея П.П. Ершова побывали в Санкт-Петербурге. Поиск материалов, связанных с жизнью и творчеством сибирского сказочника привел их в музей теат­рального и музыкального искусства, где хранится архив эскизов к бале­ту «Конёк-Горбунок», поставленным на сцене Императорского театра в 1864 и 1895 годах.

А дело было так. Будущий автор балета композитор Артур Сен-Леон как- то посетовал, что не может поставить сказочный спектакль, потому что плохо знаком с русской сказочной классикой. «А как же «Конек-горбунок»? - сказали ему. - Он так и просится на сцену». Так родился замысел балета.

П. Ершов, узнав о постановке спектакля, попросил своего друга напи­сать ему подробности - хотел знать «всю подноготную о своем детище». Попросил он прислать ему и фотографический портрет балерины Новоселовой, исполнявшей роль Царь-девицы. «Если бы мне удалось побы­вать в Петербурге, - писал Петр Павлович, - я непременно был бы у этих чародейных ножек!». Получив портрет, отозвался о балерине: «Ах, как жаль, что чудодейные ножки спрятаны, а хотелось бы взглянуть и на них».

«Петра Павловича обошли по службе, - вспоминала в 1920 г. племян­ница поэта Ю. А. Девятова, - и он... огорчился, подал в отставку, заперся у себя в кабинете, никуда из него не выходил, не выезжал. И в затворе был утешен, когда прислали ему приветствие из Москвы, где поставлен был балет из «Конька-горбунка» в московском театре (тут племянница не точна - спектакль поставили в Санкт-Петербурге - авт.). Посланы были фотографии актрис в костюмах в ролях «Конька-горбунка». Он этой ра­достью поделился с прислугой, что «я еще не забыт».

    

_Внучка_поэта_Надежда_Владимировна_Ершова_ 

Но вернемся к редким рисункам. Они хранились в архивах музея театрального и музыкального искусства с 1919 года, и с тех пор ими никто не интересовался! Надо сказать спасибо заместителю директора Наталье Ивановне Метелице, она разрешила ишимцам их сфотографировать. Теперь эти маленькие шедевры смогут увидеть посетители Ишимского Литературного музея им. П. Ершова.

Исследователи творчества великого русского сказочника снова в поиске. Архивы Москвы и Санкт-Петербурга хранят еще немало тайн, связанных с жизнью и творчеством нашего земляка. Кто знает, быть может, настанет день и, закрыв последнюю архивную папку, мы сможем сказать: и это ВСЕ о нем! Впрочем, разве можно узнать о человеке все?!






Часть 4. НЕТ, ВЕСЬ Я НЕ УМРУ  





ИСТОРИЯ ПОИСКОВ ПОТОМКОВ ПЕТРА ПАВЛОВИЧА ЕРШОВА

Потомки Пушкина известны наперечет, отпрыски графа Толстого - вплоть до незаконнорожденных. В бывших родовых имениях и поместь­ях собираются ныне здравствующие носители фамилий или просто генов великих русских писателей и поэтов. Имена же тех, кого уже нет в этом мире, навсегда внесены в анналы истории русской литературы.

Печальное исключение - великий русский сказочник Петр Павлович Ершов. До последнего времени исследователям его творчества было из­вестно лишь одно имя - Надежда Владимировна Ершова, внучка поэта. Все прочие многочисленные потомки растворились во времени и про­странстве.


ПОИСК

Судьба Ершова - и литературная, и человеческая - весьма драматич­на. Начнем с того, что на протяжении 32-х лет своей семейной жизни Ершов похоронил двух жен и десять детей. До совершеннолетия дожили лишь шестеро: дочери Людмила и Юлия от второго брака, сыновья Вла­димир, Александр, Николай и дочь Надежда - от третьего.

Что касается литературного наследия, то долгую и счастливую жизнь прожила лишь одна сказка, как раз и сделавшая своего автора знамени­тым, - «Конек-горбунок». Несмотря на то, что Ершов писал и стихи, и рассказы, и пьесы, и даже либретто для оперы, и что в большинстве сво­ем все это было опубликовано в петербургских журналах, большой изве­стности и признания литературное творчество зрелого писателя не по­лучило. Богатый архив Ершова, а надо предполагать, что он был бога­тым, бесследно исчез. Рукописи, записные книжки, черновики неопуб­ликованных произведений...

«У нас когда-то было много его черновиков, - писала в 1935 году уже упоминавшаяся внучка поэта Н. В. Ершова, - Все они переданы отцом некоему доктору Аристову, жившему в Ленинграде, но где он теперь - не знаю. Замышлялось издание всех его сочинений... Затем собирал со­чинения дедушки какой-то сибирский писатель - не то Лопахин, не то Лопатин, я теперь не помню точно. Но и его намерения не были доведе­ны до конца. Кажется, ему доктор Аристов передал все рукописи и доку­менты, касающиеся П.П. (Петра Павловича).

...Дедушка всегда носился с мыслью - написать такую сказку, кото­рая бы представляла собой целый сборник наиболее замечательных рус­ских сказок. Были у отца его 4 записных книжечки (тоже у Аристова), которые я любила в детстве читать.

...Жаль, если не найдутся тетрадочки с его неизданными (отчасти и по цензурным соображениям) эпиграммами и стихами».

Если учесть, что писалось это семьдесят лет назад, то, как это не пе­чально признавать, скорее всего, архивы П. П. Ершова утрачены. Хотя...

В коллекции Тобольского государственного музея (ТГИАМЗ) хранит­ся один уникальный экспонат - знаменитая стихотворная тетрадь, в которую рукой поэта внесены практически все его поэтические произ­ведения. У этой тетради интересная история. В 1911 году семьей Берни­ковых - потомками П.П. Ершова по линии его старшей дочери Людмилы Петровны в дар музею была преподнесена коллекция экспонатов, кото­рые теперь составляют основу ершовской экспозиции. Коллекция состо­яла из семнадцати предметов, часть из которых можно увидеть в музее. Например, конторку из кабинета поэта, рисунки тобольского художни­ка Михаила Знаменского, подаренные им Ершову...

Но основу коллекции, конечно же, составляют рукописи П.П. Ершо­ва: два тома библии, переписанные его рукой, перевод книги Брентана «Тайная вечеря» (к слову сказать, долгое время считалось, что эта попу­лярная в середине 19 века книга, как и библия, была лишь переписана Ершовым, однако ишимский исследователь творчества сибирского ска­зочника Т.П. Савченкова доказала, что «Тайная вечеря» - это оригиналь­ный перевод, сделанный поэтом). В сохранившемся церковном календа­ре «Памятник веры» на листах для записей рукой Ершова оставлены за­метки, касающиеся событий его семейной жизни.

Это своеобразная летопись отцовства. Ершов отмечает, когда у ребен­ка режется первый зубик, когда он делает первый шаг... Присутствуют там и трагические моменты - о смерти детей мы тоже узнаем с этих страниц.

Стихотворная тетрадь - из той самой коллекции Берниковых.

В начале 30-х годов в Советском Союзе задумывалось издание пол­ного собрания сочинений П.П. Ершова. Рукопись из Тобольска была отправлена в Омск, в книжное издательство. По непонятным причи­нам книга так и не состоялась, а рукопись на долгое время «застряла» в Омске. Из издательства ее передали в областной музей, где она и хранилась без малого сорок лет. И только в семидесятые годы про­шлого столетия после долгой переписки с различными инстанциями, с помощью министерства культуры и ершововедов, которые знали историю этой тетради, ее удалось вернуть в Тобольск. Сейчас руко­пись находится на реставрации.

Напомним, что у поэта было шестеро детей. Возможно, какие-то вещи, принадлежавшие ему, до сих пор хранятся в семьях его пра-правнуков. Чтобы подтвердить или опровергнуть это предположение, нужно было отыскать правнуков. И только-то! Легко сказать...

Нет, конечно, какие-то попытки найти их все-таки предпринимались. Виктор Григорьевич Утков, исследователь жизни и творчества Ершова и автор многочисленных книг о нем, зная примерное направление поис­ков, не оставлял надежды, что однажды хоть кто-то заявит о своем род­стве со сказочником. Но... увы!

А потом наступили времена, когда ни в Советском Союзе, ни позже - в России никто не вспоминал не то что о потомках поэта, но и о нем самом. Да и о «Коньке-горбунке» тоже. Время было такое - не располага­ющее к сказкам. На протяжении как минимум десяти лет «Конек-горбу- нок», когда-то победно проскакавший по всему миру, не издавался ни в Москве, ни на периферии.

Ситуация изменилась лишь в начале нынешнего века. Ишим и То­больск - два города, связанные с Ершовым и его сказкой родственными, в полном смысле этого слова, узами - в первом родился автор самой из­вестной русской сказки, а во втором прожил тридцать три года и обрел вечный покой - вспомнили о своем великом земляке. В год 190-летия со дня рождения Ершова Ишиме открылся Литературный музей П.П. Ершо­ва, а в Тобольске - литературная гостиная его имени. Разумеется, встал вопрос о создании и расширении музейных фондов. Вот тогда и вспомни­ли о потерявшихся во времени и пространстве потомках.

Разумеется, искали, в первую очередь, тех, кто носит фамилию Ершовы. Сначала отозвался Калининград. На конференции, посвя­щенной юбилею поэта, сотрудники Тобольского краеведческого му­зея, в стенах которого открылась Литературная гостиная, торже­ственно, а, скорее, торжествующе объявили о своей находке. Увы, родство не подтвердилось.

Потом до Ишима дошло известие, что следы правнуков Ершова, воз­можно, отыскались в Новосибирске, в Академгородке. И снова - разо­чарование...

Весной 2007 года лауреатом премии им. П.П. Ершова, учрежденной Союзом писателей России и администрацией Ишима, стал хабаровчанин Александр Лепетухин. Именно он стал своеобразным «рупором» ишимских ершововедов на Дальнем Востоке, обратившись в местные газеты с призывом к потомкам: отзовитесь!

Но помог, как это часто бывает, счастливый случай, предсказать и предвидеть который просто невозможно. В один прекрасный день весны 2007 года в Тобольском краеведческом музее раздался звонок. Из Кали­форнии звонила некто Алла Геннадьевна Ранская, оказавшаяся ... прап­равнучкой П.П. Ершова!

Узнав об этом, сотрудники уже Ишимского литературного музея не­медленно связались с Калифорнией.

Алла Ранская, действительно, оказалась прямым потомком поэта по линии его младшего сына Александра. По ее словам, однажды она уже пыталась связаться с Тобольском - лет 10 назад, но тогда ее семейная история никого не заинтересовала. Сообщила Алла Ранская и такой ин­тересный факт: оказывается, в России до сих пор живут многочислен­ные пра- и праправнуки П.П. Ершова. Вот только большинство из них даже не подозревают о своем родстве с великим сказочником.


ДЕТИ

О дочерях Ершова сведений практически не осталось. Юлия Пет­ровна вышла замуж за жителя Тобольска Александра Смолева. В семье падчерицы жила после смерти Ершова его вдова. У Юлии Петровны не было детей.

Людмила Петровна вышла замуж за ссыльного поляка Дамиана Ми- ляновского. Ее дочь Надежда - весьма популярное имя в роду Ершовых! - за Венедикта Берникова. Их сын Вадим жил в Омске, преподавал в сельхозинституте. У него, в свою очередь, было два сына, но разыскать их пока не удается.

Младшая дочь Ершова - Надежда училась в Санкт-Петербурге, в Смольном, куда отдала ее мать, кстати, против воли отца, предпочитав­шего домашнее образование для своих дочерей. О ее дальнейшей судьбе ничего неизвестно.

Скорее всего, потомки Ершова по женской линии, утратив фамилию, даже не подозревают о том, к какой семье они принадлежат и какую роль в русской истории и литературе сыграл их пра-прадед, имя которого они давно забыли или никогда не знали.

Сыновья же Петра Павловича окончили санкт-петербургский университет.

Интересный факт: получить образование братьям Ершовым по­мог... «Конек-горбунок». Пасынок Ершова Николай Никитич Лещев (сын его первой жены) взял на себя все хлопоты по изданию «Конь­ка-горбунка»; деньги же за продажу книг шли на образование Ершо­вых - младших.

Великое дело - гены. Сыновья поэта, служившего в Тобольске дирек­тором уездных училищ продолжили дело отца, посвятив себя сфере об­разования. Николай был талантливым математиком, жил и работал в






_Невестка_Ершова_(в_центре)_и_его_внуки:_Григорий,_Варвара,_Елена_и_Софья.                                                             Благовещенск,_20-е_годы_XX_в._

Санкт-Петербурге, умер там же и похоронен на Больше-Охтинском клад­бище. А вот Владимир и Александр волею судеб оказались на Дальнем Востоке.

Владимир Петрович окончил физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета и, как когда-то его отец, вернулся в Тобольск. Затем служил в Семипалатинске, Кургане. В 1885 году с женой и четырехлетней дочерью Надеждой он приезжает в Благове­щенск. 20 лет Владимир Петрович преподавал математику в Благове­щенской мужской гимназии. Александр, судя по всему, пошел по сто­пам старшего брата.

В конце XIX века идеи просвещения народных масс были сильны в среде интеллигенции. Как ни странно, на Дальнем Востоке, в этом, каза­лось бы, медвежьем углу в то время существовала хорошо развитая школь­ная сеть. Губернатор края - граф Муравьев едва ли не силой заставлял казаков -первопроходцев обучаться грамоте. Только в районах сел Игна- шина и Сбигнева было открыто восемь казацких школ. В одну из них и отправился преподавать точные дисциплины Александр Петрович Ершов. Он умер в 1911 году. Старший брат пережил его на шесть лет и скончал­ся в Анапе в 1917 году.

И это все, что мы знаем о детях Петра Павловича Ершова.


ВНУКИ

Теперь о его внуках.

Сведений о потомках Николая Петровича и Надежды Петровны нет. Что не удивительно - на долю Санкт-Петербурга в 20-м веке выпала не­легкая участь. Революция, чистки 30-х годов, блокада - перетасовали людские судьбы, как карты в колоде.

У Владимира Петровича осталось две дочери, продолжившие учитель­скую династию Ершовых. Надежда Владимировна, как уже упоминалось, самая известная внучка своего деда. Но отнюдь не потому, что она афи­шировала родство с автором великой сказки. Женщина уникальной судь­бы, она была Учителем с большой буквы. О ней до сих пор хранят память выпускники благовещенской школы № 4, бывшей женской гимназии, в которой 40 лет преподавала Надежда Владимировна.

Она родилась в 1881 году в Семипалатинске. Спустя 18 лет блестяще окончила благовещенскую гимназию. Свободно владела несколькими языками, поэтому на семейном совете было принято решение: Наденька едет в Париж, в Сорбонну, лучший университет Европы.

Маленькое отступление: может ли сегодня скромный учитель мате­матики из провинциального, да что там - и столичного города позволить себе учить двух дочерей в Париже (младшая дочь Ольга становится воль­нослушательницей Сорбонны. Сам же Владимир Петрович четыре года лечился во Франции)?

Что Сорбонна! Англия, Германия, Шотландия, куда юная, романтично настроенная студентка отправилась, чтобы отыскать древний замок, в котором жили Лермонты - предки М.Ю. Лермонтова, Греция, за свободу которой погиб Байрон, любимый поэт... Перед ней был открыт весь мир!

И все же Надежда Ершова возвращается в Благовещенск, несмотря на то, что отец, которому противопоказан холодный климат, перебира­ется в Ялту. Вслед за ним уезжает Ольга: вернувшись в 1910 году из Па­рижа, она окончила физико-математический факультет Высших женс­ких курсов в Киеве и уехала преподавать математику в сельскую школу. Забегая вперед, скажу, что на пенсию Ольга Владимировна вышла толь­ко в 1957 году. Остались ли у нее дети и внуки - еще предстоит выяснить исследователям жизни и творчества П.П. Ершова.

Итак, Надежда Владимировна осталась в Благовещенске одна. Мужа и детей у нее не было. Всю жизнь она посвятила школе и ученикам.

Кстати, Надежда Владимировна стала, как это принято сейчас говорить, гуманитарием, подобно своему знаменитому деду: всю жизнь она препода­вала словесность - русский язык и литературу. Она пользовалась такой лю­бовью, таким уважением учеников, коллег и окружающих, что ее, человека, объехавшего пол-Европы, знавшего несколько языков, имевшего свой взгляд и свое мнение о происходившем в стране и за ее пределами, высказывавше­го «крамольные» мысли ученикам и коллегам, тем не менее, не коснулись ни наветы, ни запреты, ни репрессии. Более того, в 1945 году она была на­граждена орденом Трудового Красного Знамени, а годом позже - медалью «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны».

Удивительные уроки литературы, на которых учительница рассказы­вала ученикам то, чего «в учебниках было не сыскать», литературный кружок, школьный театр - Надежда Владимировна была достойной внуч­кой своего великого деда. Она была непривлекательна - некрасивое лицо, большой рот, одевалась очень просто... Но когда говорила или читала наизусть, то преображалась.

Надежда Владимировна умерла в 1951 году, не дожив четырех меся­цев до своего семидесятилетия. За сорок лет своей поистине подвижни­ческой деятельности она не заработала себе даже квартиры, всю жизнь снимая комнату в частном доме на углу улиц Зейская и Максима Горько­го. По воспоминаниям учеников и коллег в этой большой полупустой ком­нате стояли кровать, стол и два больших сундука, окованных жестью. В сундуках - хранилось главное богатство - книги. Книги же занимали и высокие - до потолка - стеллажи.

После смерти Ершовой родственники, а таковые в Благовещенске жили, рассказ о них еще впереди, не побеспокоились о том, чтобы сохранить ее архив. Бумаги, скорее всего, были выброшены за ненужностью. Хотя, воз­можно, они и хранились, никем не востребованные, на чердаке старого дома. Пока жив был дом. Несколько лет назад его снесли. На этом месте сейчас стоит современный торговый центр «Небесный Хуафу».

Не могу удержаться от риторики. В Благовещенском краеведческом музее знали о том, что заслуженная учительница - внучка великого по­эта, как знали об этом и в школе № 4, где есть свой - и замечательный - музей. Но никому и в голову не пришло побеспокоиться об ее архивах! Какие документы, какие фотографии, какие письма утрачены навсегда!

В начале июня 2007 года в Благовещенске побывал научный сотрудник Ишимского литературного музея П. П. Ершова Геннадий Крамор. Ему по­счастливилось: в краеведческом музее он нашел фотографию Надежды Владимировны, а в школе, где она работала, - лист из педагогического журнала 1924 года, где все учителя должны были расписаться о своем при­бытии на педсовет. Среди десятков фамилий - учительница словесности Ершова. Лист был найден на чердаке школы во время ремонта и, к счас­тью, не выброшен рабочими, а передан в музей. Теперь он, как и фотогра­фия, займет свое место в экспозиции Ишимского литературного музея.

И это пока все о потомках Владимира Петровича Ершова.

Его младший брат Александр оставил после себя четверых детей: Гри­гория, Варвару, Елену и Софью. Григорий Александрович Ершов заведо­вал отделом народного образования в селе Яковлевка Приморского рай­она. Он погиб в годы войны, защищая Ленинград. У него остались дети - Александр и Майя. Возможно, они тоже не подозревают о своем родстве с великим сказочником - некому было передать им это знание.

Софья Александровна Ершова, в замужестве Феликсова, также жила в Приморье, в городе Заветинске. У нее был сын Геннадий, к сожалению, ныне покойный. Неизвестно, остались ли после него дети и где они.

Елена Александровна вышла замуж за Ивана Райского. О потомках по ее линии - чуть позже.

И, наконец, Варвара Александровна, в замужестве Безрукова...

Если имя Н.В. Ершовой встречается в публикациях ершововедов, на ее письма ссылаются известный фольклорист, литературовед и библиограф М.К. Азадовский и биограф Ершова В.Г. Утков, то о других его потомках последние пятьдесят лет ничего не было известно. Найти их было завет­ной мечтой сотрудников Ишимского литературного музея. Можно пред­ставить, что они почувствовали, когда отыскали не одного, не двоих, а целый семейный клан Ершовых! Правда, уже под другими фамилиями.


ПРАВНУКИ

Итак, еще раз. Весной 2007 года в Тюменскую область пришла весточ­ка. .. из Калифорнии, от Аллы Геннадьевны Ранской, праправнучки по­эта. В качестве подарка исследователям жизни и творчества Ершова она преподнесла известие о том, что в Благовещенске и Магадане живут прямые правнуки Ершова - Лев Алексеевич Безруков, сын Варвары Алек­сандровны Ершовой и Владимир Иванович Ранский, сын Елены Алек­сандровны.

До Магадана добраться пока получилось. Зато удалось созвониться. Владимир Иванович Ранский давно на пенсии. Недавно перенес инсульт, живет в Доме Ветеранов. О том, кем был его дед, знал всегда, - об этом говорили, встречаясь, Елена и Софья Александровны, мать и тетка. Обе - династия! - работали учительницами. К сожалению, в домашнем архи­ве Владимира Ивановича не сохранилось почти никаких документов. Что- то увезла с собой в Москву дочь Оксана, какие-то фотоальбомы пылятся в книжном шкафу у младшей дочери Анны, которая, как и отец живет в Магадане. Владимир Иванович вспоминает, что были у него письма, ко­торые писала ему тетя Соня - «на деревню дедушке»: Магадан, В.И. Рай­скому. И он их получал! Но где теперь эти письма... Одна надежда на то, что сотрудникам Литературного музея удастся «склонить к сотрудниче­ству» магаданскую дочку Аню, и она попробует отыскать в семейном архиве представляющие научный интерес бумаги и фотографии.

А вот в Благовещенск, чтобы встретиться с правнуком поэта, из Иши­ма выехал Геннадий Крамор.

Лев Алексеевич по странному, почти мистическому совпадению но­сит фамилию Безруков. Дело в том, что Петр Павлович Ершов родился в деревне Безрукова Ишимского уезда (ныне Ершово). Бывший моряк Тихоокеанского флота, старшина первой статьи бодр и крепок телом и духом, несмотря на свои 82 года. Вот только ноги стали подводить - по дому Лев Алексеевич передвигается с палочкой и на улицу лишний раз старается не выходить. Исключение сделал 9-го мая - не только сходил на парад, но еще и принял законные «фронтовые» сто граммов.

О своем родстве с великим сказочником Лев Алексеевич знал, вот только не догадывался о его степени. Рассуждал так: если тетя Надя (На­дежда Владимировна Ершова) - внучка, следовательно, он, самое боль­шее, внучатый племянник. Но, если уж быть до конца откровенным, ему это было неинтересно. И не его в том вина. Дело в том, что в семье - интеллигентной, сплошь состоящей из учителей, - отчего-то совершен­но не культивировался интерес к истории своего рода, своей фамилии. Время, что ли, было такое... Варвара Александровна, урожденная Ершо­ва, никогда не рассказывала сыну о своих родителях и уж, тем более, о своем дедушке. А ведь Ершов, помимо того, что сам был знаменитым человеком, был связан родственными узами с семьей Менделеевых, дру­жил с декабристами, с русскими художниками и композиторами, вло­жил немало сил в развитие образован в Сибири, то есть прочно, всеми корнями своими врос в русскую культуру. И все же внуки вспоминали об этом лишь вскользь, никогда не акцентируя на этой теме внимания де­тей. Так что вправе ли мы сегодня укорять того же Льва Алексеевича за безразличие к истории своей семьи?

Он родился в 1925 году. Отец рано оставил семью, так что заботы о воспитании сына легли на плечи Варвары Александровны, скромной учи­тельницы из интерната для глухонемых детей. Думается, ей было не до Ершова и его сказки. В 1943 году Льва Безрукова (кстати, они произно­сят эту фамилию с ударением на первый слог) призвали на флот. Два года войны, еще пять лет срочной службы в мирное время. Демобилизо­вался лишь осенью 1950-го года. И с этого времени жил самостоятельно. Так что было ему не до родства с поэтом, тем более, что единственный человек, который мог ему что-то рассказать, - тетя Надя - умерла в ап­реле 51-го. Что касается его взаимоотношений с матерью, то тема эта для Льва Алексеевича тяжелая. С Варварой Александровной они почти не общались. Все, что осталось у него от матери, это свидетельство о смерти, фотография пожилой женщины и еще один, поистине уникаль­ный снимок - на нем изображены все потомки Ершова, жившие в Благо­вещенске в 20-е годы: Надежда Владимировна, ее сестра Ольга, Елена Архиповна, жена Александра Петровича Ершова и четверо ее детей. Эту фотографию Лев Алексеевич передал в дар Ишимскому литературному музею, как, впрочем, и еще один снимок: двоюродная сестра Зея Иванов­на Ранская и ее дочь Алла.

О других родственниках он знает только понаслышке.

В общем, родственные узы семьи Ершовых разорвались довольно дав­но. И вины правнуков в этом нет. И все же как-то обидно. Я бы сказала: присутствует царапающее чувство досады. Тем более, что речь идет о Ершове, человеке, для которого семья всегда была высшей ценностью, который отказался от своего литературного предназначения ради семьи! «Известность известностью, - писал он своему другу В. Треборну, - а долг обеспечить тех людей, которых судьба поручила мне и которые для меня милы, также что-нибудь да значит».

Хотя... Чему удивляться. До революции в Благовещенске было восемь православных храмов - все они снесены до основания! Один из этих хра­мов - первый дом в Благовещенске, срубленный казаками в устье Амура и Зеи. Это не спасло его от разрушения «благодарными» потомками. Судьба города, судьба семьи, судьба страны... Они написаны под одну копирку.






ЗАЧЕМ ТЫ СТРАННИКА УЗНАЛА 




С Константином Валентиновичем Артюховым, режиссером-документа- листом студии «Леннаучфильм», страстным любителем генеалогии, одним из основателей Санкт-Петербургского родословного общества, я познако­милась сначала заочно. Произошло это так.

«Нелегкая»журналистская судьба занесла меня в город Ишим. На самом деле «заносит» меня туда довольно часто: исконный житель мегаполиса, я люблю этот городок за его уют, несуетность, за старину, сохраненную по большей части в нетронутом виде на ишимских улочках, даже тех, что рас­положены в историческом центре города.

Здесь живут удивительные люди, «городские сумасшедшие» - дирек­тор Литературного музея П.П. Ершова Надежда Леонидовна Проскуря­кова и доцент Ишимского пединститута, а по совместительству научный сотрудник того же музея Татьяна Павловна Савченкова. Если выражать­ся фигурально, то, подобно багдадскому сторожу, они ходят с дубинкой в руках по улицам родного города и всеми правдами и неправдами сохра­няют его историю.

Эти двое и рассказали мне - очень кратко - о человеке, чье имя волею судьбы оказалось связано с именем сибирского сказочника, автора «Конь- ка-Горбунка» Петра Павловича Ершова.

Было это в январе. А в марте ишимцы отмечали 190-летие своего вели­кого земляка (напомню, что П. Ершов родился в деревне Безрукове что под Ишимом, и был крещен в Богоявленском соборе - старейшем храме города). Во время этого мероприятия мне и посчастливилось встретить­ся с Константином Валентиновичем Артюховым.


ТАЙНА СТАРОГО АЛЬБОМА

Милый женский альбомчик со стихами, рисунками, посвящениями, - подобные альбомы были весьма распространены среди барышень 19 века, - достался Константину Валентиновичу в наследство от родного дяди - Николая Константиновича Ушакова. А вместе с ним - множество ста­ринных писем, портреты - миниатюры и родословное древо, составлен­ное отцом дяди Коли еще до революции.

Сказать, что любовь к генеалогии началась с этого наследства, было бы неверно: Константин Валентинович с детства занимался родословия­ми царских и королевских династий. Архив же дяди Коли пробудил у Артюхова интерес к прошлому своей семьи.

По линии матери - Екатерины Константиновны Ушаковой - Констан­тин Валентинович принадлежит к древнему и славному роду, к которо­му предположительно принадлежал и знаменитый адмирал, - считается, что все Ушаковы произошли от одного предка.

Прапрапрадед Артюхова - Афанасий Петрович служил в Ширванс- ком пехотном полку, прошел всю Наполеоновскую кампанию, был ра­нен во время Бородинского сражения, но, оправившись от ран, успел повоевать еще и во Франции. Из рук императора получил орден Вла­димира IV степени с бантом. Так что без преувеличения его можно на­звать героем войны 1812 года.

Сын его Яков Афанасьевич по молодости отца сильно огорчал. В 60-х годах 19 века он служил в Семеновском полку, но это была лишь види­мая часть его жизни. Увлеченный модными в то время теориями хожде­ния в народ , Яков Афанасьевич читал лекции рабочим в воскресных «рабо­чих» школах Санкт-Петербурга. Для офицера, видно, это было сравнимо с воинским преступлением. Его арестовали и, недолго думая, приговори­ли к смертной казни. Однако милостью своей Александр II заменил казнь каторгой и ссылкой в Сибирь.

Семья Ушаковых очень переживала. «Из переписки того времени, - рассказывает Константин Валентинович, - видно, что Афанасий Петро­вич не смог пережить позора и умер от огорчения».

Наказание Яков Афанасьевич отбывал в Иркутске, - сохранилась его записная книжка с заметками о сибирской ссылке. Спустя некоторое вре­мя наказание смягчили, и бывшему государственному преступнику позво­лили вернуться в Россию. Интересно, что много позже Яков Афанасьевич Ушаков стал членом Государственного совета, причем, забыв о своей ре­волюционной молодости, крайне правым по своим взглядам политиком.


НЕ УМИРАЕТ БЫЛАЯ ЛЮБОВЬ

Среди миниатюр, сохранившихся в семейном архиве, внимание при­влекает портрет очень красивой девушки с тонкими, нежными чертами лица и грустным взглядом. История сохранила ее имя: на портрете изоб­ражена Анна Петровна Жилина, владелица старого альбома, пра-пра-бабушка Константина Валентиновича Артюхова. Именно она стала той нитью Ариадны, которая и привела питерского кинорежиссера в Ишим на празднование 190-летия Петра Ершова.

Петр Дмитриевич Жиган, отец Анны Петровны, был не менее инте­ресной личностью, чем Афанасий Петрович Ушаков. Вырос он в семье своего отчима - гражданского губернатора Тобольска Михаила Анато­льевича Шишкова. В юности у него был роман с некой Марьей Алексан­дровной Павлуцкой. Окончился он ничем, барышня отказала Жилину. Молодой человек покинул Тобольск, уехал в Петербург, где и стал гуса­ром в Павлодарском полку.

Петр Дмитриевич прошел всю войну 1812 года, служил адъютантом у знаменитого генерала Платова и даже командовал отрядом башкир. Уйдя в отставку, женился. Семейная жизнь длилась недолго, - едва достигнув тридцати лет, его жена Анна Николаевна умерла от чахотки, оставив на руках у Жилина четверых детей. Тогда он и вспомнил о своей тобольс­кой любви - Марье Александровне Павлуцкой.

Здесь нужно сделать небольшое отступление. Как-то раз в одном из буки­нистических магазинов Константин Валентинович случайно купил книгу,






_Анна_Петровна_Жилина_

которая называлась «Семейная хроника и воспоминания». Каково же было его удивление, когда он нашел в ней переписку М. Д. Менделеевой, матери будущего великого химика, «об отношениях П.ДЖ с МАП.», то есть Петра Дмитриевича Жилина и Марьи Александровны Павлуцкой. Именно МД. Менделеева свела их, уговорив старую деву Павлуцкую, очень набожную и благочестивую, стать женой гусара. Петр Дмитриевич приехал в Тобольск, они поженились и прожили счастливо двадцать пять лет.

Какое отношение вся эта история имеет к Петру Павловичу Ершову? - спросите вы. Самое прямое. У Жилина было две дочери - Анна Петровна и Софья Петровна. Милые барышни, которых любил весь город. Были они близки и к семье Ершовых. А сам П.Д. Жилин был хотя и косвенно, но виновен в том, что Ершов после смерти матери остался в Тобольске, а не вернулся в Петербург. Именно Петр Дмит­риевич уговорил Серафиму Александровну Лещеву, вдову, имевшую на ру­ках четверых детей, к тому же старше Ершова на шесть лет, выйти замуж за молодого поэта, - письма, сохранившиеся с того времени, тому подтвер­ждение. Как знать, если бы не большая семья, которую нужно было кор­мить, может быть, Ершов и вернулся бы в столицу. Как знать...


ДУШЕВНО ПРЕДАННЫЙ ВАМ...

До последнего времени были известны два стихотворения поэта, по­священные сестрам Жилиным: одно из них подарено Софье Петровне, второе написано на отъезд сестер из Тобольска. Оба опубликованы. В альбомчике Анны Петровны Жилиной, сохранившемся в семейном архи­ве К.В. Артюхова, найдено третье стихотворение.

_«О_нет,_напрасны_укоризны_
_на_бедность_чувств,_на_тягость_жизни._
_Безумной_мыслию_тот_небо_искушал,_
_Кто_жизнь_обрек_лишь_на_мученье._
_В_себе_самих_мы_носим_утешенье._
_Три_перлы_чудные_Благой_нам_завещал._
_Три_перлы_блещут_светом_рая,_
_На_них_небесная_печать,_-_
_Горит_святая_благодать_ 






_К._В._Артюхов_

_И_с_них_течет_незримо_нить_златая,_
_С_землею_небо_сочетая._Счастливица!_
_В_богатстве_чувств_своих,_
_В_своей_душе_вы_все_найдете_их._
_Как_часто_вы_в_часы_печали_
_Надеждой_душу_украшали._
_Как_часто_в_сладостных_слезах_
_Вам_вера_ангелом_являлась_
_И_в_ярких_радужных_цветах_
_На_грани_слез_чудесно_отражалась._
_Придет_пора_-_быстрей_польется_кровь._
_Блажен,_кто_в_сердце_просияет._
_И_небо_свыше_увенчает_
_Святую_чистую_любовь»._

                                    П.Е. 30 сентября 1840 г

Стихи Ершова сестрам Жилиным оказались пророческими. Софье Петровне посулил долгую и счастливую жизнь. И она действительно вышла замуж за генерала Николая Ивановича Горского, ко­мандующего Сибирским корпусом, родила много детей и счастливо про­жила свою жизнь.

Анна Петровна, «нервическая барышня», как называл ее декабрист, друг АС. Пушкина, Иван Иванович Пущин, вышла замуж за обрусевшего немца Ивана Христофоровича фон Вилькен, родила двоих детей и умерла от ча­хотки в тридцать лет.

Кстати говоря, Пущин был неравнодушен к Анне Петровне. Был ли у них роман или просто нежные отношения, но в старом альбомчике со­хранилось вот такое стихотворение, датированное 4 января 1841 года:

_«Зачем_ты_странника_узнала?_
_Вся_жизнь_его_загадка_для_тебя._
_Ты_с_тайн_его_не_скинешь_покрывала,_
_Не_встретишь_с_ним_ты_радостного_дня»._

Между прочим, сначала предполагалось, что замуж за Николая Ивано­вича Горского выйдет Анна Петровна, но «он такой толстый и противный, - писал И. Пущин, - что нельзя рисковать такой девушкой». А Софью Петровну ему, видимо, было не жалко. Стоит добавить, что к самому Пущину была неравнодушна Наталья Дмитриевна Фонвизина, жена декабриста М.И. Фонвизина. Она страшно ревновала Пущина к Анне Петровне, - все это в переписке, которая хранится в архиве у КВ. Артюхова. Вот такие страсти!

Получив в наследство от бабушки имение в Ярославской губернии, сестры Жилины уехали из Тобольска. Софья Петровна впоследствии вер­нулась. Анна Петровна Жилина, в замужестве фон Вилькен, прожила в селе Успенское-Озерки до конца своих дней. Туда приходили письма от Ершова. К сожалению, они утрачены. Сохранилось лишь одно - от 9 июля 1845 года, в котором Петр Павлович сообщает Анне Петровне о смерти своей супруги Серафимы Александровны Лещевой. Подписано оно так: «А вы всегда в памяти душевно преданного вам П. Ершова».


ПОИСК ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Для наших читателей остается невыясненным один вопрос: как и где пересеклись линии судеб семьи Ушаковых, с которых мы начали этот рассказ, и Жилиных?

У Анны Петровны, как я уже сказала, осталось двое детей: сын Миха­ил и дочь Маша. Маша, Мария Ивановна фон Вилькен, вышла замуж за быв­шего государственного преступника Якова Афанасьевича Ушакова. У них родился сын - Константин Яковлевич, а у того - сын Николай, тот самый дядя Коля, и дочь Екатерина, мать Константина Валентиновича Артюхова, названного в честь деда. На нем мужская линия Ушаковых - Жилиных обрывается. Дело в том, что, хотя у Софьи Петровны Жилиной было мно­го детей, судьба их Артюхову пока неизвестна, - поиском родственников он как раз сейчас занимается. На всякий случай перечислим их: Надеж­да, Сергей, Анна и Константин Николаевичи Горские.

Была семья и у брата Анны Петровны Жилиной - Александра. О нем из­вестно, что он дружил с поэтом Некрасовым. Маша фон Вилькен в юности даже бывала вместе с семьей дяди у Некрасова в Карабихе, - деревне, где он жил. Маша оставила свои воспоминания об этой поездке, - они тоже хранятся у Артюхова. Пишет она, к примеру, о том, как во время обеда кормили собак поэта: одна сидела за общим столом, а дня другой был накрыт отдельный столик. Некрасов даже подарил Марии Ивановне свою книж­ку. Томик со стихами долго хранился в семье, а потом дядя Коля препод­нес его в дар музею в Карабихе, где ее благополучно потеряли.

Архив Константина Валентиновича разрастается, как и родословная, составленная первым летописцем рода - Константином Яковлевичем Ушаковым еще в начале XX века. Я держала в руках этот исторический доку­мент, которому скоро исполнится сто лет. Среди миниатюр, сохранившихся в архиве, - портреты Натальи Дмитриевны Фонвизиной, Петра Дмитриевича Жилина, его первой жены Анны Николаевны, урожденной Степановой. Между прочим, дочь Артюхова Катя очень похожа на свою прародительни­цу. Эти миниатюры были в свое время спасены из имения Успенское-Озер­ки, где провела последние годы жизни Анна Петровна Жилина. Большие же семейные портреты погибли в огне революции и гражданской войны.


НА БРЕГУ РЕКИ ФОНТАНКИ

Ну и напоследок немного о нашем герое - Константине Валентинови­че Артюхове. В Ишим он приехал не только и не столько для того, чтобы рассказать о своих предках, сколько для того, чтобы снять фильм о Пет­ре Ершове, который и называется - «Сибирский сказочник». И начнется он с рассказа о старом бабушкином альбоме...

Фильмы о великих мира сего - дело жизни Константина Валентино­вича. В дни нашего пребывания в Ишиме, а затем в Тобольске, пришло известие из Гатчины, где проходил Всероссийский фестиваль литерату­ры и кино: фильм «На брегу реки Фонтанки» о жизни Гаврилы Держави­на, снятый Артюховым и его командой, получил «Гран-При». Фильм этот - своего рода летопись русской словесности и музея Державина, откры­того в дни празднования 300-летия Санкт-Петербурга.

С чего начинается рождение фильма? Как сказал Константин Валенти­нович, «жизнь есть цепь случайностей и предопределенностей». К при­меру, фильм о Ганнибале начался с того, что режиссер... купил дачу. Но купил он ее в Суиде, под Гатчиной, где было имение Ганнибала, - там он прожил вторую половину своей жизни, умер и похоронен.

Но, пожалуй, предоставлю слово самому Константину Валентиновичу.

«Поселившись по соседству с Ганнибалом, я заинтересовался пушкинской темой и стал сотрудничать с музеем АС. Пушкина. А потом из Франции в Питер приехал негритянский ученый Дьедоне Гнамманку, по-русски - Бог­дан. В свое время он женился на русской девушке, выучил русский язык и стал заниматься происхождением Ганнибала. Он опроверг эфиопскую вер­сию происхождения арапа Петра Великого. В прошении к Елизавете Петров­не о признании дворянского титула Ганнибал писал, что отец его был владе­тельным князем в африканском городе Лагоне, ему же принадлежат! еще два города. Дьедонне вспомнил, что на севере Камеруна есть место под назва­нием Лагон, где по-прежнему сохранился султанат и правит та же династия, что и во времена Ганнибала. Так потянулась ниточка из России в Камерун.

В Африку мы попали благодаря Дьедоне и нашему другу Борису Влади­мировичу Голицыну, который живет под Парижем. Его дочь вышла за­муж за своего однокурсника, который по счастливому стечению обстоя­тельств после окончания университета стал работать в министерстве культуры Камеруна.

- Почему бы вам не снять фильм о Ганнибале? - предложил Б.В. Голицын во время одной из встреч в Париже.

- Почему бы и нет? - полушутя согласились мы.

А через какое-то время пришло приглашение из правительства Каме­руна... Вот такая цепь случайностей».

Фильм о Ершове из этой же серии. Будучи в Петербурге, Татьяна Пав­ловна Савченкова, о которой речь шла в самом начале нашего рассказа, случайно попала на мероприятие, где прозвучало имя Ершова. Когда за­ходит речь об Ершове, Татьяна Павловна молчать не может. Так, случай­но узнав, что она занимается творчеством сказочника, к ней подошел Константин Валентинович Артюхов, присутствовавший на этом самом мероприятии. Идею создания фильма он вынашивал уже давно. Но имен­но с этого момента его приезд в Ишим и Тобольск был предопределен. Как и наша с ним встреча, благодаря которой и состоялось это малень­кое путешествие в прошлое.




КРИК КУКАБАРРЫ 


Кукабарра - утренняя птица,

будит австралийцев своим криком

«И за то, что нас Россия выгнала,

ты её по свету разнесли»

    Алексей Ачаир, харбинский поэт

Прасковье Фёдоровне Ефремовой девяносто семь. Очертания окру­жающего её мира уже нечётки, расплывчаты, туманны. Звонкая разно­голосица дня не бередит душу, не будоражит кровь, как в молодые годы. Её старость тиха и покойна. И лишь в рассветные часы всё чаще в после­днее время приходит, тревожа, один и тот же сон: бесконечно-белое зас­неженное поле и золотые купола, увенчанные крестами, на фоне ослепи­тельно синего неба. В жаркие австралийские ночи снятся русской жен­щине Прасковье белые снега потерянной Родины.






Часть 1. БЕЛЫЕ СНЫ 





ПУТЕШЕСТВИЕ ЗА ДВА ОКЕАНА

Всё началось с тридцатисекундного телесюжета о приезде в Тюмень австралийской съёмочной группы. Я вообще редко смотрю тюменское телевидение, но тут словно подтолкнуло что-то переключить канал. И ручка оказалась под рукой, и я успела наскоро черкнуть на листе бумаги несколько слов, ставших ключевыми в этой истории: Шабалино, Ефре­мовы, Ишим.

Хотя, нет, конечно, всё началось ещё раньше. В 1912 году сибирский крестьянин Фёдор Ефремов из деревни Шабалино нынешнего Армизонского района, погрузил в деревню нехитрый скарб, детей - Прасковью и Константина, жену Матрёну и выехал за околицу. Путь держал неблиз­кий - к Тихому океану. Что стало причиной этого отъезда, - для его по­томков сегодня уже загадка. Предполагалось, что он отправился осваи­вать плодородные дальневосточные земли. Но на краю русской земли заболел пятилетний Константин, и врачи, якобы, рекомендовали увезти его в тёплые края. Тогда семья Ефремовых и отправилась в жаркую Ав­стралию через два океана, через Китай и Японию.


РУССКАЯ АВСТРАЛИЯ

Однако русское пришествие на Австралийскую землю началось го­раздо раньше - в эпоху великих географических открытий. Ещё в восем­надцатом веке океанские парусники, направленные Пётром Первым, впервые достигли берегов южного континента. Первым российским под­данным, постоянно живущим в Австралии, судя по всему, стал Джон Потаскин (Иван Потоцкий?), который прибыл в Хобарт (Тасманию) 18 фев­раля 1804 года. Бывший офицер русской армии эпохи Екатерины Второй волею судьбы оказался среди каторжников, прибывших из Англии. Что его привело в их ряды, неизвестно, но история сохранила некоторые фак­ты уже австралийской жизни Потаскина: освободившись, он женился и начал было заниматься сельским хозяйством, но украл овец и снова уго­дил в тюрьму. Так что и русская часть населения Австралии поначалу пополнялась за счёт «джентльменов удачи». Уроженцев Российской империи среди них до середины 19 века было не более полутора десят­ков: семь-восемь русских, один украинец один финн и несколько выход­цев из Прибалтики.

Среди первых русских австралийцев оказались и моряки-дезертиры, бежавшие с русских кораблей, посещавших Австралию в первой трети 19 века, хотя официально зарегистрирован только один побег весной 1871 года - унтера и нескольких матросов с клипера «Гайдамак», стоявшего на якоре в Мельбурне.

Настоящая русско-австралийская эпопея началась в середине девят­надцатого века, когда наши соотечественники поодиночке и малыми группами стали прибиваться к северному берегу южного континента и селиться там. Так, город Брисбен в австралийской провинции Квинсленд приобрёл репутацию «русского». Здесь появились первые клубы, вышла первая русская газета, вырос первый православный храм. С 80-х годов 19 века количество россиян в Австралии постепенно возрастало, хотя на фоне общей миграции в 250 тысяч человек ежегодно эмиграция в Авст­ралию выглядела незначительной. В 1890-м году на южный континент выехало лишь триста человек.

И, тем не менее, по переписи 1891 года число русских составило 2 881 человек (2350 мужчин и 531 женщина). Ко времени образования Австра­лийского Союза в 1901 году на пятом континенте проживало уже 3358 выходцев из России (2648 мужчин и 710 женщин). Большая часть россий­ских иммигрантов была сосредоточена в юго-восточных штатах Австра­лии. Первые российские переселенцы добирались сюда через Англию, откуда шли пароходы в Сидней, Мельбурн и другие порты Австралии.

Строительство Транссибирской магистрали и КВЗВД позволило росси­янам использовать дальневосточные порты, откуда шли пароходы в Авст­ралию, - это было ближе и дешевле. Поражение России в войне с Японией послужило новым толчком: недовольные новой экономической и полити­ческой ситуацией стали уезжать в Австралию через Шанхай и Дальний.

Сыграли свою роль революция 1905-1907 годов и столыпинская рефор­ма. В конце XIX - начале XX веков эмиграцию русских крестьян сдержи­вала сельская община. Революция подорвала принудительное прикреп­ление крестьян к наделам, а аграрная реформа содействовала продаже этих земель и окончательному уходу крестьян из родных деревень.

А в 1910 - 1912-м годах началось массовое переселение на далёкий континент. Кстати говоря, Австралия была заинтересована в белой рабо­чей силе, и в России, главным образом в Сибири, развернули свою дея­тельность многочисленные эмиграционные конторы. По данным статис­тического отдела Бюро Южно-Русской областной переселенческой орга­низации, со второй половины 1912 года не было, кажется, ни одного органа русской периодической печати, в котором бы не сообщалось об эмигра­ции русского сельского населения в Америку или Австралию. Пресса рас­писывала «австралийский рай для рабочих» и публиковала информацию об условиях переезда и о правительственных льготах.

По переписи 1911 года число уроженцев Российской империи в Авст­ралии достигло 4 456 человек, и, начиная со второго десятилетия XX века, количество приезжавших из России постоянно увеличивалось. По доне­сению генконсула Российской империи в Австралийской Федерации и Новой Зеландии из Мельбурна князя А. Абазы, в 1911-1917 годах в Авст­ралию ежемесячно приезжали от 90 до 150 человек из Сибири и Дальне­го Востока, 20-30 человек из европейской части России и примерно столько же из Канады и США. По разным данным накануне первой миро­вой войны в Австралии насчитывалось от девяти с половиной до один­надцати тысяч выходцев из России. А по данным того же А. Абазы, в мае 1914 года во вверенном ему округе насчитывалось 12 тысяч выходцев из Российской империи.

Большинство из вновь прибывших были коренные русские, преиму­щественно сибиряки. Среди них - Ефремовы из деревни Шабалино.

Что заставило их оставить отчие края, родные могилы? Надежда на лучшую долю? Но русские эмигранты в Австралии занимались, как пра­вило, малоквалифицированным тяжёлым трудом, их использовали как дешёвую рабочую силу на строительстве дорого и рубке леса, на медных рудниках и золотых приисках, грузчиками в порту или шахтёрами. Неко­торые становились сельскохозяйственными рабочими на фермах и са­харных плантациях. Были и такие, кто с помощью ссуды пытались ку­пить землю и обзавестись собственным хозяйством. И это была главная ошибка: незнание особенностей сельскохозяйственного производства в условиях жаркого австралийского климата приводило к разорению крес­тьян. Больше повезло тем, кто сначала проработал два-три года в чужих хозяйствах, а затем, приобретя опыт, начинал своё дело. Так что многие русские, прожив несколько лет в Австралии, мечтали вернуться обратно на Родину. И вернулись. С 1914 по 1917 год около одной тысячи россиян покинули Австралию. Ефремовых среди них не было.

Дома, в России, в соседней с Шабалино деревне Красноорлово их жда­ли бабушка Ирина и самый младший сын - Василий. Наверное, Фёдор Да­нилович надеялся, обосновавшись на новом месте, забрать мать и сына, но вмешалась госпожа История: две войны, революция и Советская власть.

Прасковья - единственная из Ефремовых, кто помнит Россию. Кон­стантин умер уже в Австралии, так и не оправившись от болезни. Пятеро детей Фёдора и его жены Матрёны, родившиеся на чужой для родителей земле, считают её своей Родиной. Даже исконно русская фамилия пи­шется не по-нашему: Effremoff - с ударением на последний слог. Но сво­их русских корней клан Ефремовых не забыл. Все эти долгие и тяжёлые 






_Эвелин_и_Стивен_Эббот_с_авторот_в_Шабалинской_церкви_

для России годы они поддерживали связь с оставшимся в Шабалино Ва­силием. Его письма, как величайшая ценность, в шкатулке под замком хранятся в семье у Прасковьи.

Василий Фёдорович умер в девяносто шестом. Связь прервалась. И тогда австралийские Ефремовы решили разыскать свою сибирскую родню. Так родилась идея приехать в Россию, встретиться с родственниками и снять фильм о неведомой загадочной Сибири, где нет ничего, кроме снега. Кста­ти, грант на поездку выделило федеральное правительство Австралии.


КРЕСТЬЯНСКАЯ ТРАГЕДИЯ

История сибирского рода Ефремовых - это история России. Нет, не так. Трагедия крестьянской России. Сказать, что потомки зажиточного сибирского крестьянина живут бедно, - не сказать ничего. Маленький домик в три окна - в Тюмени, на улочке, разбитой в жидкую грязь, - сюда перебрался из деревни Василий Ефремов; пара комнатушек на четверых; повалившийся забор, заброшенный огород, неухоженный двор. На всём - печать бесхозности и запустения.

Австралийские Ефремовы - дочь Прасковьи Эвелин и её сын Стивен Эббот ещё успели застать сына покойного Василия - семидесятидвух­летнего Николая, сердечника, прикованного к постели. Ровесник своей кузины Эвелин, он умер спустя два месяца после встречи. Его дети - Валерий и Лариса не имеют ни постоянной работы, ни своих семей... Можно представить, как бедствует эта семья.

Как хотелось бы написать о другом настоящем русских Ефремовых, чтобы не чувствовали они себя униженными рядом с благополучными, излучающими жизнерадостность иностранцами. Кто виноват, что так случилось? Кто? Не нахожу ответа. Австралийский клан Ефремовых наи­вно полагает, что дедушка Фёдор Данилович, побоявшийся взять в даль­нюю дорогу маленького Василия. Все эти девяносто лет они испытыва­ли чувство вины перед оставшимся в России братом!

Я познакомилась с Эвелин и Стивом уже в Ишиме, - сопровождала их в поездке в Шабалино, в «родовое гнездо» Ефремовых.

Впрочем, от деревни, где когда-то насчитывалось сто шестьдесят во­семь дворов, сейчас осталось только название на дорожном указателе, да четыре дома. Да ещё уникальный храм: от него когда-то начинались две улицы - «Сибирь» и «Россия»; на них и стояло село. Поклониться де­ревне и храму приехали Стив и Эвелин Эббот.

Эвелин Эббот совсем не походила на иностранку, жену профессора Сиднейского университета. Скорее, на интеллигентную русскую старуш­ку из семьи среднего достатка: жёлто-зелёный пуховичок, купленный в Сиднее (зачем в Сиднее пуховики?), круглая красная вязаная шапочка, чёрные брюки, заправленные в сапоги. Странный головной убор, в кото­ром щеголял её сын Стивен, вряд ли прельстил бы кого-нибудь из нашего телевизионного бомонда, а между тем он - популярный телеведущий. Да и вся остальная съёмочная группа, выйди вечером на тюменские улицы, не осталась бы без внимания милиции. Та ещё компания.

Им, впрочем, было всё равно. На поездку в далёкую Россию Эвелин благословила её мать - Прасковья Ефремова.

Импровизированное интервью состоялось прямо в машине. Мешая русские и английские слова, я выспрашивала у австралийцев их впечат­ления о России.

- Холодно! - смеялся Стив в ответ на мои вопросы, - мы не видели ничего, кроме снега.

Для Австралии, где, кстати, очень большая русская диаспора, где вы­ходят русские газеты, а новости о нашей сегодняшней жизни они узнают из «Правды», - «Да, мы понимаем, что это пропаганда, - соглашается с моим недоумением Стив, - но других источников просто нет!» - Сибирь до сих пор остаётся белым пятном, неизведанной планетой.

«Наши знакомые приходили в ужас, - смеётся Стивен, - «Как, вы еде­те в Сибирь?! Вас там убьют, вас будут грабить через каждые пятнадцать минут!». Советовали взять с собой оружие. А получилось совсем наобо­рот: люди очень дружелюбные и всё время пытаются нас угостить».


ДОРОГА К ХРАМУ

Шабалинский храм виден издалека. На фоне облетевших октябрьс­ких лесов и убранных полей, чуть присыпанных первым снегом, - это единственное яркое пятно. Ее историю мы уже рассказали в очерке «Я жил на улице Россия» - нет смысла повторять ее во второй раз.

Кстати, уже после отъезда гостей мы сделали маленькое открытие: Валерий Сергеевич Степанов, человек, восстановивший шабалинский храм, по матери - тоже Ефремов. А если учесть, что Ефремовых в дерев­не было только две семьи, то ясно, что они - родственники.

Для австралийских гостей шабалинская церковь - символ Родины: в семье Ефремовых из поколения в поколение передавалась легенда о том, что их предки принимали участие в её строительстве. Об этом вспоми­нала Прасковья, мать Эвелин.

Но мне пришлось разочаровать их, развенчав легенду о «родовом хра­ме»: это не та церковь, которую строил их дед. Прасковья не может по­мнить эту церковь. Семья Ефремовых уехала из села в девятьсот двенад­цатом. Троицкий храм строили между тринадцатым и шестнадцатым годом. «А где же та?» - спрашивает Эвелин. «Здесь рядом была другая...» - поясняю я. Скорее всего, семилетней Прасковье запомнилась неболь­шая деревянная церковь Рождества Христова, выстроенная ещё в 1892 году. От неё не осталось даже каменного фундамента...

Эвелин потрясена увиденным:

- Как тяжело... - шепчет она со слезами на глазах, - как страшно... Такая разруха... Это просто ужас!

- Вы должны быть благодарны своему деду, - говорю я, - за то, что он увёз отсюда вашу мать...

- Да! - соглашается со мной Эвелин.

В церкви зажигаем свечи, ставим... Не знаю как сказать по-английски «за упокой», говорю: в память о ваших предках. Я отхожу. Стивен обнимает мать за плечи, и тут нервы её не выдерживают: Эвелин пла­чет, закрыв лицо ладонями. Печально смотрят на неё скорбные глаза святых с новенького иконостаса. Как-то неожиданно грустно замирает Стивен, понурив голову.

А ведь они были готовы к худшему. Знали, что деревни нет, а церковь «дышит на ладан». Но всей картины представить, видимо, не могли. «У вас такая богатая страна, - поражается Эвелин, - у вас всё есть: и газ, и нефть, и золото, и лес... Вы могли бы быть самыми богатыми людьми в мире!»

...Мы расстались, когда уже стемнело, на Ишимском вокзале. Обня­лись на прощание, обменялись визитками. Эвелин и Стивен ещё будут продолжать поиски родственников в России, теперь уже по линии Мат­рёны - жены Фёдора Ефремова.

Но это только казалось, что вторая серия фильма о Сибири ещё впере­ди. Прошло лишь несколько недель, и стало ясно, что впереди целый се­риал - «сибирская австралиада».






Часть 2. БАБУШКА ИЗ АВСТРАЛИИ




До пятнадцати лет у Татьяны Близнецовой не было бабушки. «Пропа­ла без вести в войну», - говорила скупая на рассказы о прошлом мать. И не вспоминала ни о ней, ни о растворившейся в пространстве и времени сестре Любе. Мама Вера вообще была суровой женщиной: в далёкой, тогда ещё советской Белоруссии жили два брата, но и с ними она не хоте­ла знаться, словно вычеркнув напрочь из памяти довоенную жизнь.

Поэтому, когда однажды на ишимскую улочку почтальон принёс письмо в длинном заграничном конверте, известие о бабушке, приезжающей из Австра­лии, повергло в шок небольшое семейство Близнецовых. Если Татьяна и её младшая сестра были потрясены этим воскресением из небытия, то родители, особенно мать, откровенно напуганы. Родственники за границей! - хороший повод чтобы испортить безупречную анкету, карьеру, и, быть может, жизнь.


СЕМЕЙНАЯ ТАЙНА

Западная Белоруссия стала советской только в тридцать девятом году. Для скромной семьи из Белостока, где папа был простым муниципальным, как принято сейчас говорить, служащим, а мама - домохозяйкой, со сме­ной власти мало что изменилось. Они никогда не были не только зажиточ­ными, но и просто обеспеченными; начавшиеся гонения на «националис­тическую буржуазию» и их «приспешников» обошли их стороной, но и даже оказались весьма полезными: семье, где росли четверо детей, достался реквизированный дом какого-то не то арестованного, не то успевшего бе­жать зажиточного поляка - с мебелью и всей домашней утварью.

Сёстры - и Вера, и Люба - вступили в комсомол. Вера, кроме того, ещё и занималась в аэроклубе. Именно он спас её от фашистской оккупации, когда началась война, и одновременно разлучил, казалось, навсегда, со всей семьёй. В июне сорок первого аэроклуб «снялся» с насиженного места и перебазировался на восток, - с ним уехала из Белостока и Вера.

Ей было, пожалуй, что скрывать от суровой Советской власти. Семья не просто осталась на оккупированной территории. Люба познакомилась, а вскоре близко сошлась с неким Иваном Вукеличем, югославом по проис­хождению, - его отец богатый винодел, поставлял вино в немецкую окку­пационную армию. Вукелич-старший сумел всеми правдами и неправдами переправить сына с невестой и будущей тёщей из Белоруссии в Германию, оттуда в Швейцарию и, наконец в Лондон. В Лондоне они задержались ненадолго и, получив необходимые документы, перебрались в Австралию.

Муж бабы Иры и два сына остались в Белоруссии. Там и отыскала брать­ев (отец к тому времени умер) прошедшая войну Вера. Конечно, всю исто­рию отъезда сестры и матери, всю географию их перемещений знать они не могли, но одного только факта, что Люба «спуталась» с врагом, да ещё и сбежала с ним, было достаточно, чтобы раз и навсегда забыть о её суще­ствовании, а вместе с ней и о матери. Неудивительно, что внезапное появле­ние бабы Иры привело Веру в ужас: то, что она скрывала столько лет, чего боялась, вдруг вырвалось наружу, стало достоянием общественности, пред­метом нескончаемых разговоров вездесущих ишимских старушек.


ИНОСТРАНКА

Сейчас, спустя сорок пять лет после встречи на вокзале и тридцать пять лет со дня смерти бабушки, Татьяна жалеет, что не расспрашивала её о войне, о том, как она очутилась в Австралии. Это была запретная тема, - мать пресекала любые разговоры, запрещено было даже упоми­нать о том, откуда приехала бабушка Ирина. «Из Белоруссии», - объясня­ли любопытным соседям. Но шила в мешке не утаишь.

- Иностранка! - показывали на неё пальцем, кто с насмешкой, кто с завистью, кто - с откровенной злобой.

Ей было семьдесят пять лет, но она ходила в туфельках и сапожках на шпильках. И старушкам её возраста в плюшевых душегрейках, в цветас­тых платках, в калошах, одетых на шерстяной носок, или в ботиках «Про­щай, молодость!», вечно перемалывающим косточки окружающим - впе­ремешку с семечками, - было о ком посплетничать, когда баба Ира в неизменном строгом английском костюме из тонкой шерсти и сумочкой из мягкой кожи в руке, обтянутой перчаткой, проходила мимо них.

Раз в неделю - до конца дней своих! - баба Ира навещала парикмахер­скую. «Пойду наплоюсь!» - говорила она и возвращалась домой с уклад­кой и маникюром.

- Бесстыдница! - выносили свой приговор ишимские бабушки

- Срамница! - плевались они, когда - ох, это сарафанное радио! - узна­вали, что баба Ира сделала педикюр. Раз в месяц - обязательно!

Она была чужой дня них и тогда, когда приехала, - не просто с друго­го конца света, из другого мира, - и десять лет спустя. Баба Ира, впро­чем, и не нуждалась в их обществе, не стремилась завоевать ничью лю­бовь и дружбу. Напротив, чуралась их компании, - бедно одетых, мало­грамотных, изношенных, как старые рабочие лошади, сибирских старух. Их существование, как, впрочем, вся советская действительность, было ей непонятно, чуждо и дико. Десять лет она прожила в Советском Союзе и всё это время сравнивала жизнь здесь и там, и эти две жизни не слива­лись в единое целое, как никогда не сольются чёрное и белое.


ПРЕДАТЕЛЬНИЦА

Баба Ира в Советский Союз приехала не навсегда. По крайней мере, так она думала. Похоже, что вообще слабо себе представляла, куда ехала. До тридцать девятого года она жила в буржуазной Польше. Полтора года Советской власти вряд ли успели сформировать «социалистическое созна­ние» у взрослой женщины, далёкой от политики. Почти двадцать лет она прожила в Австралии: это был человек иного мира, иной формации. Она, словно инопланетянка, не понимала элементарных, на взгляд советского человека, вещей: почему личная жизнь находится под строгим партийным контролем; почему через пятнадцать лет после войны по спискам выдают хлеб, крупу, муку и макароны; почему нельзя купить машину; почему нельзя поехать за границу? И ещё много-много разных «почему».

Баба Ира не собиралась надолго оставаться в этой чужой ей стране. Она хотела лишь разыскать сыновей и дочь. Когда наступила хрущёвс­кая «оттепель», баба Ира решила, что её время пришло.

Советская действительность вылила на неё ушат холодной воды. Пу­стые прилавки, скудное питание, убогая квартирка, в которой ютилась семья дочери, отсутствие элементарных удобств, холодная сибирская зима, весенняя мошка и грязь, знаменитая грязь, в которой утопал Ишим, - все эти «прелести жизни» отбили у австралийской бабушки желание задержаться в Советском Союзе чуть дольше. Она собрала вещи и, про­стившись с дочерью и внучками, отбыла в Москву.

Вера не успела перевести дух после её отъезда, - баба Ира вернулась. Её не выпустили из страны. «Вы что, изменница? Вы хотите предать свою Родину?» - сказали ей. Она не хотела предавать Родину. Но траге­дия состояла в том, что ни одну страну мира бабушка Ира не могла на­звать своей Родиной: ни Советский Союз, ни Австралию.

Всё это время в Сиднее они жили, не имея гражданства, в лагере доя перемещённых лиц, как сотни людей других национальностей, перебрав­шиеся в Австралию в годы войны или сразу после неё. И жили при этом полноценной жизнью: работали, учились. Один из таких лагерей - Боне- гилла - располагался в штате Виктория, недалеко от города Олбурн.

Иммиграционный центр Бонегилла - бывший военный лагерь, при­способленный для приёма и устройства на работу беженцев из Европы. По существу, это был городок с многотысячным населением. В нём было всё необходимое: госпиталь, столовые, магазин, баня и многое другое, и даже огромное здание театра.

Беженцев расселяли в бараки, солидно построенные, с деревянной крышей. Внутри они были пусты, без перегородок, и если в барак заселя­ли две-три семьи, они перегораживались военными серыми одеялами. Кормили в столовой: на столах - вазы с цветами, корзины свежего хле­ба, блюдечки с маргарином, сахар и фрукты.

У них не было одного - австралийского паспорта. И, по существу, баба Ира до сих пор оставалась советской гражданкой, которой она стала в трид­цать девятом году (не по своей, между прочим, воле: её же не спрашивали, хочет ли она жить в Советском Союзе). Вот это и объяснили в Москве рвущейся в Австралию старушке. Она заплакала и вернулась в Ишим.

Баба Ира очень скучала Не столько по жаркой стране, сколько по второй дочери и внукам. Стала попивать, - родные то и дело находили спрятанные от их глаз «четушечки». Ни с кем из соседей так и не подружилась, закрывшись в маленьком мирке двухкомнатной «хрущёвки». Закрылась, но не замкнулась, для своих близких оставаясь весёлой, доброй и очень домашней. Баба Ира умерла в Ишиме в семидесятом году, так и не увидев больше ни Австралию, ни дочь Любу, ни шестерых внуков, трое из которых родились уже без неё.






Часть 3. ПИСЬМА ОДИНОКОГО ЧЕЛОВЕКА




Вырезку из газеты с рассказом о бабушке из Австралии Любовь Геор­гиевне Беспрозванных принесла родственница. «Возьми, - сказала, - почитай, да только обратно верни». Любовь Георгиевна развернула уже изрядно потрёпанную газетную страничку... 


ЛЮБОВЬ ГЕОРГИЕВНА

Семья Ларионовых даже по деревенским, патриархальным меркам была не маленькая. У прадедушки Матвея Захаровича, жителя деревни Мало-Удалово, что неподалёку от Ишима, в двухэтажном доме жили с семьями четверо его сыновей - Пётр, Михаил, Кузьма и Ефим. Только у Петра было шестеро детей! Всех остальных Любовь Георгиевна и пере­считать не берётся, но всего в прадедовском доме насчитывалось двад­цать три души.

Петру Матвеевичу Бог детей дал поровну, чтобы не обидно было: три сына, три дочери. Семья была зажиточной, крепкой: хозяйство немалое, два работника. Старшего, Константина, 1898 года рождения, самого, го­ворят, грамотного, подающего надежды, отец отправил учиться в Кадет­ский корпус, тем самым невольно предопределив его нелёгкую судьбу. Но сам об этом уже ничего не узнал, - умер рано.

После смерти Петра Матвеевича семья потихоньку стала распадать­ся. Дочери Евдокия и Августа повыходили замуж, причём за ровню, за богатых, и, когда началась коллективизация, от греха подальше, бросив хозяйство, уехали одна за другой в Обдорск (Салехард). Константин ка­нул в водовороте Гражданской войны, - мать до смерти своей оплакива­ла сыночка, не зная, в каких краях сложил он голову; Николай Петрович перебрался на Урал, в Кушву; а младший - Михаил - пострадал по моло­дости за острый свой язык и, отсидев десять лет в лагерях под Печорой, так и остался жить в далёких северных лесах.

В родных краях задержалась лишь мать Любовь Георгиевны - Мария Петровна. Ей и передали в середине пятидесятых первую весточку от про­павшего в Гражданскую войну брата Константина и его сына Александра.

Собственно говоря, письмо пришло именно от Александра. То, что оно нашло адресата, было чудом: столько лет минуло и каких - револю­ция, гражданская война, коллективизация, война отечественная! Их во­обще могло никого не остаться в живых! Александр писал в полном смыс­ле на деревню - на родину, в Мало-Удалово. По счастливому стечению обстоятельств письмо, адресованное Ларионовым, попало в руки двою­родной сестры Любовь Георгиевны.

- Такой переполох был! Столько страху! Что вы! Письмо из-за границы! А у неё муж партийный, так вот он запретил переписываться с иностранцами.

Так письмо оказалось у Любы, которая считалась самой грамотной в своей семье. Она жила тогда у дяди в посёлке Каджером, под Печорой.

- Начала переписываться, два раза вызывали в Печору в КГБ, один раз - в Инту. Что спрашивали? Спрашивали, как Александр попал в Авст­ралию, когда. Я со слов матери всё и рассказала. Когда в шестьдесят вто­ром вернулась в Ишим, меня и здесь в КГБ приглашали.

В шестьдесят пятом переписка прервалась...

Прошло двадцать пять лет, и Александр снова - на удачу - предпри­нял попытку разыскать сестру. И снова, как и в первый раз, написал в деревню, где, как он помнил, жила его тётка, Мария Петровна. Но в девя­ностом году никакой родни там уже не было... Всё так же чудом письмо попало в руки подруге детства Любовь Георгиевны, - она и переслала его в Ишим. Переписка с братом возобновилась спустя четверть века. И продолжалась десять лет. Те, прежние письма, к сожалению, утрачены, но эти она нумеровала и складывала в полиэтиленовый пакетик из-под молока: одно к другому. В них - история австралийской родни.


КОНСТАНТИН ПЕТРОВИЧ

О Константине известно мало. Кое-что - со слов Марии Петровны, ко­торая помнила брата совсем молодым: ему не было и двадцати, когда его мобилизовали в армию Колчака. Кое-что - уже из письма Александра.

«Папа, - пишет он, - рассказывал мне про свою жизнь очень мало. Знаю про двухэтажный дом, граммофон, огромную семью из двадцати человек и двух работников. Упоминал своего дядю - офицера царской армии. Обо всём этом он говорил маме, посвящая её в прошлую жизнь, а мне приходилось слышать урывками».

Гражданская война многотонным катком прокатилась по судьбе Кон­стантина, как и миллионов ему подобных, переломала и выбросила на чужбину, как ненужную вещь.

В мировой войне по молодости лет участвовать ему не довелось, а вот после революции хлебнул лиха: мобилизованный в армию Колчака, про­шёл всю Сибирь. Сначала отступали до Омска, а потом под натиском крас­ных - всё дальше и дальше, на Дальний Восток до Манчжурии. Из Омска отступило несколько сот тысяч военнослужащих и беженцев. Мороз, мгла, красное от зарева небо над городом, бесконечная лавина людей, обозов, эшелонов - таковы воспоминания тех, кто оставил этот город.

Вместе с остатками Белой армии Константин Ларионов оказался в Харбине.

Может, стоило вернуться домой, в родной Ишим? Во-первых, вряд ли дошёл бы: дважды едва не умер в госпиталях от тифа. Во-вторых, что могло ждать на Родине белогвардейского офицера? В лучшем случае дожил бы до тридцатых годов.

Наверное, он всё это понимал и, тем не менее, как пишет Александр, «лелеял надежды вернуться в родную Сибирь. Да вот паразитическая власть путём обмана крепко вцепилась в Русскую Землю».

Лишь по незнанию своему мы идеализируем заграницу: там, мол, ман­на небесная на головы сыплется. Русские и сегодня никому и нигде не нужны. А тогда волна беженцев и остатков разгромленной армии Колча­ка, подобно цунами, наводнила маленький Харбин...


ХАРБИН - ГОРОД ХЛЕБНЫЙ

К 1917-му году Харбин представлял собой типичный русский провин­циальный центр, построенный русскими же при строительстве КВЖД, - город находившийся за границей, на территории Китая, но с совершенно русским, дореволюционным, патриархальным укладом жизни. Численность русского населения составляла к началу 1-й мировой войны более сорока трёх тысяч человек, а в октябре 1917-го - уже около 200-220 тысяч.

В городе было более двадцати православных церквей. Вторыми по количеству после русских были поляки, объединившиеся вокруг своего общества Господа Польска» и двух костёлов. У татар была своя мечеть, у евреев - синагога.

Конец 1919 года ощутимо приблизил крушение Белого движения в Сибири. Красная армия стремительно развивала наступление на восток. В Маньчжурию и северно-Западный Китай хлынула первая, по - настоя­щему большая волна русских гражданских и военных беженцев. Вторая волна последовала в октябре 1920 года, третья - в конце 1922-го года, с окончанием Гражданской войны на Дальнем Востоке.

В эмиграции в Маньчжурии и в Китае оказался цвет русского населе­ния Сибири и Дальнего Востока. Из Санкт-Петербурга, Москвы, Цент­ральной России выехала интеллигенция - врачи, учителя, инженеры и техники, профессора и преподаватели высших учебных заведений, цвет русской армии. Эмигрировало и большое количество крупных сибирс­ких предпринимателей и купцов, в том числе и тюменских, - таких, как Виктор Иванович Колокольников, Василий Лаврович Жернаков. Только некоторые из них смогли вывести малую часть своих капиталов.

Большинство беженцев смотрели на своё пребывание в Китае как на вре­менное - на полгода, на год надеясь вскоре, когда «всё нормализуется», вер­нуться назад в Россию. Однако даже «временное устройство» было большой проблемой. Остро стоял вопрос с легализацией, то есть с получением от ки­тайских властей временного вида на жительство, позволявшего остаться в Маньчжурии. Но подлинным бичом являлась на первых порах безработица

Без профессии, квалификации, особенно без знания языка было тя­жело конкурировать с крайне дешёвым трудом местного населения.

Спасло, может быть, именно то, что каждый из них, будучи оторван­ным от семьи, от родины, всё-таки оказался не одинок в своей, ставшей общей, беде. Сибиряки в Харбине образовали «Сибирское землячество» и, как могли, стали помогать особо нуждающимся. Резко увеличилось и число благотворительных организаций, помогавших людям встать на ноги. Беженцам предоставлялся кров и питание в общежитиях, питатель­ных пунктах и дешёвых столовых комитета, выдавались хлебные пайки, другие продукты питания, бесплатные обеды, денежные пособия, одеж­да и обувь, оказывалась бесплатная медицинская помощь.

Кстати, председателем Беженского комитета с 1923 по 1936 год был Виктор Иванович Колокольников - один из сыновей тюменского купца первой гильдии Ивана Петровича Колокольникова.


ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

У Ивана Петровича Колокольникова было семь детей. Виктор - пя­тый. У него было всё для спокойной, обеспеченной жизни - хорошее об­разование, деньги, положение в обществе. Но после окончания тюменс­кого реального училища Виктор Колокольников поступает в брянский пехотный полк вольноопределяющимся. И это при том, что традиционно купеческие дети в армии не служили. В своей анкете он так объясняет причины своего поступка: «... Считал, что каждый гражданин России, независимо от сословной принадлежности, состояния и образования, обя­зан оружием защищать Отечество».

В годы русско-японской войны Брянский полк отправился на передовые позиции в Маньчжурию. При отражении одной из атак противника Коло­кольников был ранен разрывной пулей в ногу, но из боя не вышел, за что и был награждён офицерским орденом Святого Великомученика и Победо­носца Георгия 4-й степени. Признанный после ранения негодным к нестрое­вой службе, Виктор Иванович уехал в Москву, где окончил два института - сельскохозяйственный и коммерческий, и в 1910 году вернулся в Тюмень.

Роль семьи Колокольниковых в жизни Тюмени неоценима. История их семьи - это история благотворительности. Имя Виктора Ивановича должно было быть занесено в анналы истории хотя бы уже потому, что на собственные средства семьи он создал коммерческое училище, став­шее образцовым учебным заведением во всей России. А проект здания для своего училища Колокольников приобрёл у столичного архитектора Олтаржевского, - на всемирной выставке в Париже этот проект полу­чил золотую медаль наряду с Эйфелевой башней (сейчас в этом здании располагается главный корпус архитектурно-строительной академии).

Революция и последовавшая за ней гражданская война внесли свои коррективы в жизнь директора Тюменского коммерческого училища. Революционные матросы, захватившие Тюмень в феврале 1918 года, рас­стреляли его младшего брата - душевнобольного Ювеналия. Сам Виктор Иванович остался жив, лишь благодаря заступничеству преподавателей и учащихся училища.

Пережив короткий период большевистского правления, Виктор Ива­нович продолжал директорствовать при власти Сибирского правитель­ства и адмирала Колчака. В 1919-м, не дожидаясь очередного прихода красных, Виктор Колокольников уехал во Владивосток и там создал пер­вый «Беженский комитет». Кстати, классовые, имущественные, нацио­нальные и религиозные различия беженцев для него значения не имели. В 1923 году бывший тюменский купец возглавил «Беженский комитет» в Харбине. И лишь в 1934-м захватившие за два года до того Харбин япон­цы распустили «Комитет помощи русским беженцам».

... Директор 1-го русского реального училища и профессор Северо-Маньчжурского университета Виктор Иванович Колокольников скончался в 11 утра 2 апреля 1941 года в монастырской больнице после продолжительной и тяжёлой болезни. У него не было семьи. У Свято-Николаевского собора, где его отпевали, с непокрытой головой стоял весь русский Харбин.

Но вернёмся к истории семьи Ларионовых. В 1923 году Константин Ла­рионов познакомился с Анной Шиловой, уроженкой Вятской губернии. Анна, несмотря на молодость, была «старой» харбинкой, ещё дореволюционной закалки: она приехала в Манчжурию в 1916-м с семьёй банковского бухгал­тера, где работала домработницей. Так что, в отличие от мужа, который брался за всё, а порой сидел и без занятия, имела постоянную работу.

«Она была много энергичнее отца и смекалистее, - пишет Александр, - несмотря на неграмотность. Многие наши знакомые называли папу «шляпой», а её «гвоздь». Зато характер отца был очень хороший, он мог ладить со многими... Наша жизнь протекала в очень неблагоприятных условиях. Голодом не сидели, но тянули от получки до получки. Иногда отец оставался без работы, и тогда впрягалась мать».

Забегая вперёд, скажу, что Константин Петрович и Анна Мироновна Ларионовы последние годы жизни провели в Австралии, где и похороне­ны на Русском кладбище в Сиднее.


АЛЕКСАНДР КОНСТАНТИНОВИЧ

Я читаю с разрешения Любови Георгиевны адресованные ей письма и по­нимаю, что вторгаюсь в чужую жизнь - жизнь одинокого, не очень здорового и не очень счастливого человека. Что Австралия, что Россия, - беды и радос­ти у нас одни: семья, дети, здоровье, работа. Жизнь. Но если не прочитаешь эту своеобразную хронику, так и будешь оставаться в наивном заблуждении, что несчастны лишь мы здесь, а там, по ту сторону Экватора - рай.

Александру Петровичу тогда было семьдесят семь. За десять лет до того он похоронил жену и остался один в большом доме: дети, а их у него четверо, не вмешивались в жизнь отца, но и не впускали его в свою.

Я могла бы понять, почему старый и больной он стал писать родствен­никам в Россию: некому больше рассказать о том, что на душе. Не принято там, у них, как у нас, делиться своими бедами, да и радостями тоже. Но не надо забывать, что первое письмо пришло в Советский Союз уже в середи­не пятидесятых, - почти полвека назад! Ещё были живы родители, друзья, перебравшиеся вместе с ним из Харбина в Австралию, русская жена Нина.

Зачем ему, никогда не жившему в России, не дышавшему её воздухом, не знавшему никого из своих родных, понадобилось через столько лет ра­зыскивать их в чужой стране?! Почему Россия для него - Родина? Что ему, родившемуся и живущему в другом, сытом и благополучном мире до нас и наших проблем? Откуда непреходящее чувство сопричастности? Или нос­тальгия - это наследственное? Русская душа - не пустой звук?

Рассказывая, хоть и коротко, о родителях, Александр Петрович почти ничего не говорит о себе. Родился в 25-м году в Харбине. Учился в русской школе - в Харбине было много русских гимназий, в основном частных, и несколько государственных бесплатных, в которых было десятилетнее об­разование, - потом в техническом училище на горном отделении: «Это было закрытое училище... Нас кормили, учили, давали форму да ещё и платили маленькую сумму денег. Отпуск по воскресеньям. Ездил к роди­телям в летние каникулы и на рождество. Они жили в 75 - 80 км от Благо­вещенска на китайской стороне. Какие там были богатые травы-луга! - нигде ни до, ни после такой растительности я не встречал».

Что было потом? Провал... Любовь Георгиевна вспоминает: в ранних письмах речь шла о каком-то взрыве или обвале на шахте, где работал брат, - виновным в нём посчитали русских. В результате Александр потерял работу. Сам он мельком упоминает о службе в армии в 44-45-м годах: «В Манчжурии ... вместе были в армии, за что он (друг) получил десять лет лагерей, а я был счастливчиком, - минула меня беда. Почти всех моих друзей арестовали. Многие погибли в лагерях. Вспоминать тошно!»

Это была японская армия Маньчжоу - Ди - Го; японцы создали её в тридцать девятом году после того, как захватили Харбин. Русские тогда оказались между двух жерновов: молодых людей, оставшихся в Харбине, под угрозой расправы призывали на службу; позже, после освобождения города от японцев, они пострадали за это от Советской власти.

Русская молодёжь призывного возраста всякими способами старалась уехать из Харбина, чтобы не воевать против соотечественников. В 39-м японцы потерпели поражение от советских войск и были злы на всех русских, в том числе и харбинцев, не доверяли им. Те, в свою очередь, не хотели быть для японцев «пушечным мясом».


ВЕЛИКИЙ ОБМАН

Массовый отъезд русских из Харбина в СССР начался ещё в тридцать пятом году, после того как в тридцать втором Маньчжурия была оккупи­рована японцами. Была развёрнута широкая пропаганда по возвращению всех желающих на Родину. Репатрианты с энтузиазмом грузились в теп­лушки со всем своим имуществом, включая домашний скот. Они надея­лись на достойную встречу на Родине. Но вышло всё совсем по-другому. Остаётся только удивляться: для чего понадобилось возвращать тысячи эмигрантов? Чтобы затем начать расправу над ними?

Большинство репатриированных было сразу же арестовано после пере­сечения границы, а имущество конфисковано. А затем был издан оператив­ный приказ народного комиссара внутренних дел Союза ССР» “00593 от 20 сентября 1937 года. Он гласил: «Органами НКВД учтено до 25 тысяч чело­век, так называемых «харбинцев», осевших на железнодорожном транспор­те и в промышленности      В большинстве они состоят из бывших белых офицеров, полицейских, жандармов, участников различных эмигрантских шпионско-фашистских организаций... В большинстве они являются агенту­рой японской разведки... На железнодорожном транспорте и в промышлен­ности за последний год репрессировано до 4500 харбинцев...

Приказываю: с 1 октября 1937 года приступить к широкой организа­ции по ликвидации диверсионно-шпионских и террористических кадров харбинцев».

Этот приказ, по сути, означал развязывание рук по уничтожению всех вернувшихся на Родину репатриантов. Их арестовывали в две очереди: сначала тех, кто служил в самом НКВД, в Красной армии, на транспорте и во флоте, работал на заводах, бывших офицеров и просто военнослужа­щих царской и Белой армий; затем всех ОСТАЛЬНЫХ (так в приказе - авт.). Арестовывали тех, кто служил в иностранных фирмах. Доходило до абсурда: к таким иностранным фирмам, к примеру, была отнесена так называемая белогвардейская фирма Чурина. При этом совершенно не учи­тывалось, что это была торговая компания, имевшая сеть магазинов. Где же ещё было работать русским эмигрантам, как не в русских компаниях! Изобличённых в «шпионско-диверсионной деятельности» надлежало при­говаривать к расстрелу, всех остальных - к восьми - десяти годам лаге­рей и тюрем.

Согласно этому приказу практически каждый харбинец, вернувший­ся на Родину до войны, был репрессирован. Погибло очень много моло­дёжи, уехавшей учиться в различные советские вузы.

Но и в 1945 году после освобождения Харбина от японцев Советской армией были произведены массовые аресты русских жителей города. Многих вывезли в Советский Союз и осудили на разные сроки; значи­тельная их часть погибла в лагерях. Аресту подверглись даже учителя: так, преподавателей Лицея Св. Николая в Харбине - среднего учебного заведения для сирот и малоимущих русских детей в буквальном смысле слова выкрали китайские коммунисты и затем передали Советским вла­стям. Все они получили значительные сроки - от десяти до двадцати пяти лет лагерей, многие так и не дождались освобождения.

Неудивительно, что когда в конце сороковых в Харбин приехали советс­кие эмиссары, - агитировали бывших соотечественников ехать в Казахстан, осваивать целину, - памятуя о доле, постигшей друзей и земляков, Александр выбрал другой путь: в 2001 году исполнилось пятьдесят лет, как нога внука сибирского крестьянина ступила на чужой берег далёкой Австралии.


МЕЧТАЮ ПОБЫВАТЬ НА РОДИНЕ

Письма Александра Ларионова - своеобразная и, главное, очень дос­товерная иллюстрация неизвестной нам жизни русских эмигрантов.

«В каждом крупном городе Австралии много русских, прибывших сюда в 50-е годы, - бывших граждан СССР, не пожелавших вернуться на роди­ну и избежавших насильственной репатриации... Местами встречи явля­ются церкви и клубы. Ряды старшего возраста редеют, а более молодое поколение от всего русского, включая и язык, отходит и постепенно сли­вается с главенствующей частью англо-саксов. При каждой церкви суще­ствует школа для детей, где проходится русская литература и преподаётся русский язык до десятого класса, но после нескольких лет окончив­шие школу всё забывают без практики».

Кстати, в одном из писем Александр Петрович сетует, что собственные дети не понимают, когда он пробует говорить с ними по-русски: «Как и боль­шинство молодёжи, выросшей в Австралии, мои дети почти не имеют кон­такта с русскими, а потому без практики в русском языке. Говорить могут, но ломаным языком и запас слов ограниченный. О чтении и писании не вспоминают. В общении мне приходится употреблять оба языка. Иначе смысл может не дойти до них». Дня Александра Петровича общение с далёкими родственниками - единственная отдушина: «Корреспонденция моя увели­чивается. Это хорошо, так как вечерами сидеть и глядеть в коробочку (те­левизор) надоедает, гораздо приятнее поговорить с вами на бумаге».

Письма как письма: о родных, о делах, о болезнях, жалобы на детей, рассказы о поездках и встречах. И практически в каждом - беспокой­ство за судьбу России.

22 МАЯ 1990 ГОДА.

«Как ты, Люба, относишься, да и другие, к переменам, происходящим в стране с приходом М.С Горбачёва? Народ не привык к самостоятельным решениям, всё ждёт указа сверху, равносильно больному, пролежавшему долгое время и разучившемуся ходить, а тут вдруг ему говорят: «Беги!»

22 ИЮЛЯ 1991Г.

«По телевизору смотрел фильм о путешествии на экспрессе «Россия» по Транссибирской железной дороге от Москвы до Владивостока. Про­ехал мысленно ваши края...

К сожалению, у вас всё ещё чувствуется торжество власти над законом; когда же будет наоборот, тогда и наступит справедливость и порядок».

29 АВГУСТА 1991Г.

«Много мы тут за ваши судьбы и будущее России переживаем в эти грозные дни с 19-го августа. И так страна и народ в большой беде, а тут вновь пробуют свои «чёрные силы» захватить власть и закабалить на многие годы! Спасибо Б. Ельцину и его сподвижникам. Таким сибиря­ком надо гордиться!

...Вот и компартия разлетелась, как черепки... и национальный рус­ский флаг над Москвой. Ещё будет много изменено к величавому про­шлому России... Бог вам всем поможет!»

15 ИЮНЯ 1993Г.

Мечта о посещении России всегда будет жить во мне!

4 ДЕКАБРЯ 1993Г.

Что-то малоприятное следует ожидать в результате выборов 12-го декабря. Народ заблудился и, малоподготовленный, идёт ложной тропой.

20 СЕНТЯБРЯ 1998Г.

Опять смена в верхах... Когда же настанет приемлемая сторона су­ществования? Кто-то тратит, нахапав загодя обманным путём сотни ты­сяч долларов за границей, а народ стоит с протянутой рукой...»

Десять лет переписки, двадцать четыре конверта, немного фотографий. Чем дальше, тем более печальным становится содержание писем: одного за другим он хоронит русских друзей или получает известия о смерти близ­ких. Чем более сужается круг, тем ценнее тоненькая ниточка, связываю­щая его с далёкой Родиной. Но всё призрачней, всё туманней надежда по­бывать в России, ступить на родную землю и поклониться ей.

В последнем своём письме к сестре, долгожданная встреча с которой так и не состоялась, Александр Петрович пишет с горькой иронией, просту­пающей между строк: «Береги сердце! Я своё пытаюсь тоже сохранить, да, наверное, поздно спохватился. Остаётся пересыпать нафталином и обложить камфорой, - в таком виде дольше сохранится. Оставайтесь с Богом!»






У БОГА СЛУЧАЙНОСТЕЙ НЕ БЫВАЕТ


Когда-нибудь, очнувшись, Россия

воздвигнет ему памятник,

достойный его святой любви к родине.

    Александр Куприн.



Вам приходилось когда-либо замечать, с какой пугающей неотврати­мостью притягивает к себе вода? Нет, не река и не море в солнечный радостный день, когда хочется прыгнуть с разбега в глубину, подняв вок­руг себя фонтан хрустально сверкающих брызг, и погрузиться в ласкаю­щую голубую прохладу. Загляните в темный, гулкий колодец, где далеко внизу, в десятке метров от поверхности, тихо дрожит черной слюдой масляная поверхность воды, в которой отражается нечаянно соскольз­нувший по темным бревнам колодезного сруба солнечный луч, а там, под ней, еще глубже - мрачная бездна... И ты вглядываешься в нее и чувствуешь щекотливый холодок в груди, и первобытный страх бежит зябкими мурашками по коже, и ты невольно думаешь: а если прыгнуть? Что - там? Пустота? Забвение? Или вечность, в которой ничто не теряет- ся и ничто не исчезает бесследно...


АДМИРАЛУ - АДМИРАЛОВО...

Раннее утро было светлым - полнолуние! - и морозным, таким, каким и полагается быть утру в феврале. С реки дул пронизывающий, пробирающий насквозь, безжалостный ветер. Караульный взвод мерз в тонких шинелишках в ожидании недолгой уже развязки: сейчас они выполнят ставшую при­вычной работу и вернутся в вязкое, умиротворяющее тепло натопленной тюремной караулки. Двоих расстрелять - дело нехитрое...

Приговоренные в сопровождении палачей неторопливо, безоглядно спу­стились с высокого обрывистого берега по узкой, накануне вечером прото­птанной тропинке, то и дело оступаясь и проваливаясь по колено в снег. Первый - в расстегнутой, несмотря на ветер, длинной шинели, подбитой мехом, в высоких хромовых офицерских сапогах. Жесткое, словно из гра­нита высеченное, шершавое лицо, резко очерченные скулы, сухие, поджа­тые губы, глаза - колючие, пронзительные. Второй - в гражданском, с мяг­ким безвольным лицом, круглым подбородком, пухлыми, трагически скри­вившимися губами, беспокойными, ищущими ответного взгляда глазами.

Их подвели к самому берегу. Чуть поодаль - всего в нескольких метрах -темнела прорубь. Она не успела затянуться ледяной пленкой, и черная вода вздрагивала хищно и страшно под порывами налетавшего ветра, и манила, манила в глубину - туда, где было тихо и безмятежно, где кончались все тревоги, и начинался вечный покой.

Им дали последнее слово - как будто в зале суда, где сидят за длинным столом строгие и беспристрастные судьи в черных мантиях и напудренных париках, и как будто это последнее слово что-то может значить и что-то смо­жет изменить в Книге их судеб, где вот-вот будет поставлена решающая точка. 

- Я прошу сообщить моей жене... - голос приговоренного, того, что в ши­нели, был спокоен, фразы рассыпались в морозном воздухе на звуки, словно горсть воды на капли, замерзавшие на лету, - что я благословляю своего сына.

Наклонился и положил на снег серебряный портсигар - единственную ценную вещь, которую он мог оставить в наследство.

Второй, тот, что в гражданском, упал на колени, пополз по притоптан­ному снегу к расстрелыцикам, умоляя о пощаде.

- Встаньте, - строго и даже резко одернул его офицер. - Разве вы не видите, с кем имеете дело? Примите смерть достойно.

... Вернувшись в тюрьму, один из палачей написал на оборотной стороне приговора «Постановление Военно-революционного комитета от 6 февраля 1920 г. за № 27 приведено в исполнение 7 февраля в 5 часов утра в присутствии председателя Чрезвычайной следственной комиссии, коменданта го­рода Иркутска и коменданта Иркутской губернской тюрьмы, что и свиде­тельствуется нижеподписавшимися. Председатель Чрезвычайной следствен­ной комиссии С.Чудновский Комендант города Иркутска И. Бурсак»

Тела казненных - Верховного правителя России Александра Васильеви­ча Колчака и председателя Совета Министров Всероссийского правитель­ства Виктора Николаевича Пепеляева спустили в прорубь. Река Ушаковка приняла их. Адмиралу - адмиралово...


ОН ХОТЕЛ НАЙТИ ЗЕМЛЮ САННИКОВА

Однажды такая же черная, такая же холодная, коварная в своей видимой неподвижности вода уже подстерегала его, уже принимала в свои обжигаю­ще ледяные объятия...

1900-й год Мечтатель и романтик, лейтенант Александр Колчак грезит полярными странами, мечтает найти путь к таинственному Южному полю­су. Пока он еще молод ему только 26 лет, и у него две страсти - наука и морские путешествия. Позже он так напишет о своем увлечении: «Еще бу­дучи в корпусе и во время плавания на Восток я интересовался океанографическими исследованиями в полярной области. Моим всегдашним желанием было снарядить экспедицию для продолжения работ в Южном Ледовитом океане, начатых нашими знаменитыми исследователями - адмиралами Беллинсгаузеном и Лазаревым».

Но полярная одиссея Колчака началась не с Южного полюса, а с Арк­тики, точнее, с поисков Земли Санникова. В начале XIX века охотник- промысловик Яков Санников увидел в Ледовитом океане, далеко-далеко, у самого горизонта, контуры земли. На протяжении следующих ста лет четыре поколения полярных исследователей искали Землю Санни­кова. В1899 году Императорское русское географическое общество орга­низовало две полярные экспедиции. Одну из них - на ледоколе «Ермак» возглавил адмирал С.О. Макаров, другую - на шхуне «Заря» - известный полярный исследователь Э. В. Толль.




 

_А._В._Колчак._Рис._Л._Шротченко._ГАРФ._

Лейтенант Александр Колчак приложил все усилия, чтобы попасть на «Ермак», но ему не хватило времени на оформление бумаг. Ледокол ушел в плавание без него. Он расценил это как неудачу, но в действительности это было Провидение. Стань он членом команды «Ермака» - и жизнь могла бы повернуться совсем иначе.

Колчак не оставляет попыток стать участником следующей полярной экспедиции, встречается с бароном Толлем, почти не надеясь на успех, и... «Наш гидрограф Колчак, - напишет позже Толль в своем дневнике, - прекрасный специалист, преданный интересам экспедиции...».

Толль поручил энергичному лейтенанту проводить топографи­ческие, гидрологические и магнитные исследования. Он отправляет его на стажировку в Норвегию, в Христианию (Осло), где Александр Василь­евич встречается с Фритьофом Нансеном. Знаменитый полярник сказал тогда фразу, которую Колчак вспоминал потом не раз: «Потерять в Арк­тике жизнь легче, чем выронить монету из дырявого кармана».

Полярная экспедиция барона Толля не просто искала загадочную Зем­лю Санникова. Ее участники проводили и большую научно-исследователь­скую работу. С 1 августа по 15 сентября 1900 года только гидрографом Александром Колчаком проведены наблюдения на 32 гидрологических станциях. Им собрано около 100 образцов воды и грунта, проведено 65 объемных анализов по определению содержанта хлора. Через каждые 4 часа измерялись температура воды и удельный вес поверхностного слоя, один раз в сутки, когда шхуна останавливалась и ложилась в дрейф, прово­дились глубоководные исследования. Кроме того, Колчак производил от­бор проб воды для последующего их изучения на берегу. Записи, заметки, карты и схемы складывались до поры до времени в отдельную папку.

Первая зимовка экспедиции прошла на Таймырском полуострове. Полярники время даром не теряли. Э.В. Толль наметил провести санную поездку вдоль берегов - топографическую съемку Таймырского полуос­трова с тем, чтобы уточнить карту, полученную А. В. Колчаком от Нан­сена, а заодно и очертания берегов.

В этих трех строчках, написанных так легко и просто, сконцентриро­ван путь двух человек - самого Толля и гидрографа экспедиции лейте­нанта Колчака, путь длиной в 500 км и в сорок один день. В этих строч­ках сконцентрирована не увеселительная прогулка по морскому побере­жью, а ежедневная, ежечасная борьба с природой и с человеческой сла­бостью - борьба за выживание.

«...Температура упала до -33 градусов по Цельсию, - пишет Толль в своем дневнике. - Попытка отапливаться взятыми с собой дровами ока­залась неудачной, т.к. они сырые. ... Собаки устали и проголодались... Некоторые из них падали, и вся упряжка превращалась в живую глыбу измученных животных...».

К тому же путешественники вскоре остались почти без продоволь­ствия: склад, который они устроили еще в начале пути, ушел под снег, и раскопать его не удалось. Потом целую неделю бушевал шторм, и по ут­рам приходилось откапывать нарты, палатку и полуживых собак, чьи хвосты вмерзали в лед.

«Сегодня съели последний сухарь, - пишет Э. Толль на 38-й день пути, - осталось немного крошек, которые бережем в качестве приправы к супу... Мы оба обессилили... Чувствую себя особенно плохо... Гидро­граф бодрее и сохранил достаточно энергии, чтобы дойти сюда».

Двух собак пришлось застрелить. Еще несколько погибли от голода. Двоих, самых любимых, положили на нарты, привязав ремнями, чтобы не свалились на ходу, после чего люди впряглись в лямки, чтобы помочь та­щить нарты собакам, которые уже не способны были тянуть их вперед.

Судьба на этот раз оказалась благосклонна к ним обоим, причем к Кол­чаку в большей степени. Ему была суждена другая жизнь и другая смерть.

Желая увековечить заслуги лейтенанта Колчака, Э.Толль назвал его именем мыс на полуострове Таймыр и один из вновь открытых островов у его берегов. Ныне это остров Расторгуева, Таймырский залив, Карское море.


ОСТРОВ ДЛЯ ЖЕНЫ ГЕРОЯ

...К результатам своих исследований, их обобщению, написанию на­учной работы на основании данных, полученных в ходе этой экспеди­ции, Колчак приступит только спустя 4 года, осенью 1905 года. К этому времени он станет героем Порт-Артура, будет награжден золотой саб­лей за храбрость, двумя боевыми орденами - Св. Анны 4-й степени и Св. Станислава 2-й степени с мечами, получит орден Св. Владимира 4-й сте­пени за работу в полярной экспедиции...

Все это будет потом, а сейчас Эдуард Толль должен «отработать» ог­ромные деньги, данные ему в своеобразный кредит под открытие Земли Санникова. Именно она была главной целью экспедиции. Но непроходи­мые льды сделали Землю, если она, действительно, существовала, недо­ступной для шхуны «Заря». И тогда Толль принимает трагическое реше­ние: оставить судно, высадиться на берег и идти на остров Беннета, чтобы хоть на шаг приблизиться к заветной цели. Больше его никто не видел.

«Предприятие было чрезвычайно рискованным, - писал А.В.Колчак спустя два десятилетия, в иркутской тюрьме. - Шансов было очень мало, но барон Толль был человеком, верившим в свою звезду...»

Верил в свою звезду и Александр Колчак, руководствуясь девизом «Чем больше думаешь о себе сам, тем больше думают о тебе другие». Вернувшись в Санкт-Петербург из Первой полярной экспедиции, Кол­чак прилагает все усилия для организации второй - спасательной, для поисков пропавшего Э. Толя и его команды. Он предлагает совершенно сумасшедшую с точки зрения разумного человека идею - отправиться в плавание по Северному Ледовитому океану ... на шлюпках!

«Предприятие это было такого же порядка, как и предприятие барона Толля, но другого выхода не было, по моему убеждению» - писал он позже.

Вера Колчака в успех была так велика, что Академия наук соглашает­ся на эту невероятную, по мнению многих, авантюру, выделяет необхо­димые средства и назначает 28-летнего лейтенанта начальником Спаса­тельной экспедиции.

Как и любое дело, она могла иметь два исхода - трагический и вполне удачный. Для Колчака первый едва не стал реальностью.

Вместе с двумя спутниками - матросом Иньковым и боцманом Беги­чевым он обследовал южное побережье острова Беннета, пытаясь отыс­кать стоянку барона Толля.

«Я шел передом, - вспоминал Никифор Бегичев, - увидел впереди трещину, с разбега перепрыгнул ее. Колчак тоже разбежался и прыгнул, но попал прямо в середину трещины и скрылся под водой. Я бросился к нему, но его было не видно, потом показалась его ветряная рубашка. Я схватил его за нее и вытащил на лед. Но под ним опять подломился лед, и он совершенно погрузился в воду и стал тонуть. Я быстро схватил его за голову... вытащил еле живого и осторожно перенес... к берегу. Мы сняли с Колчака сапоги и всю одежду, потом я снял с себя егерское белье и стал одевать на Колчака. Оказалось, он еще живой. Я зажурил трубку и дал ему. Он пришел в себя... Он совершенно согрелся и благодарил меня, сказав, что в жизни никогда этого случая не забудет...».

Смерть, поиграв, отступила и на этот раз. Черная вода отдала его миру живых. Рано еще было умирать, рано. Впереди ждали слава, признание, любовь женщин, тяжкий воинский подвиг во имя России и - в благодар­ность - смерть, проклятие и долгое забвение.

Судьба экспедиции под началом А.В. Колчака оказалась все же более успешной, чем у тех, кого они искали. Спасатели совершили беспример­ный и никем не повторенный 90-дневный санно-шлюпочный переход и благополучно, без потерь вернулись домой.

Петербург чествовал Колчака, как героя. На острове Беннета появился мыс Софии, названный Колчаком в честь своей невесты Сонечки Амиро­вой, а в 1906 году Императорское русское географическое общество (ИРГО) подарило Софье Федоровне Колчак островок в Карском море, открытый Русской Полярной экспедицией, а, точнее, самим А.В. Колчаком.

30 января 1906 года Совет ИРГО под председательством П.П. Семенова - Тян-Шанского единодушно присудило лейтенанту АВ Колчаку «за участие в экспедиции барона Э.В.Толля и за путешествие на остров Беннета, составив­шее важный географический подвиг» высшую награду - Большую золотую Константиновскую медаль. Он стал четвертым полярником-лауреатом ИРГО. На этом же заседании его избрали действительным членом Императорского географического общества. Его стали называть Колчак-Полярный.

Если бы после этого Александр Васильевич Колчак умер или не сде­лал больше ничего значительного в своей жизни, то и в этом случае уже свершенного было достаточно для того, чтобы войти в историю России и остаться в ней навсегда. Но Судьбе было этого мало. Она вела его впе­ред, она возносила его на все более и более значимые высоты. При учас­тии Колчака в 1906 году был создан Морской Генеральный штаб, где он возглавил Первую оперативную часть, ведавшую Балтийским флотом, - между прочим, все еще лейтенант! Капитан-лейтенантом он станет в мае 1907 года, после почти десятилетнего пребывания в чине лейтенанта. И после этого его карьера начнет развиваться стремительно. В том же году он выступает с программным докладом «Какой флот нужен России» - сначала на заседании Военно-Морского кружка, а потом и в Государствен­ной Думе, после чего становится главным составителем государствен­ной кораблестроительной программы. Апрель 1908 года - он уже капи­тан 2-го ранга и все это время занимается строительством двух военных судов ледокольного класса: он - Колчак-Полярный и мечтает о новых экспедициях.

В 1906 году отделение физико-математических наук Императорской Академии Наук постановило издать труд А.В. Колчака «Лед Карского и Сибирского морей», и в 1909 году монография увидела свет. (И почти восемьдесят лет была под запретом - имя Колчака вычеркнули из рос­сийской науки!).

В 1913 году за отличие по службе Колчака производят в капитаны 1-го ранга. И с этого времени он больше уже не принадлежит науке: флот, его боеспособность, подготовка к будущей войне с Германией - вот, что отныне занимает его мысли и сердце. А впереди ждут золотые адмиральские погоны.


ЧЕРНЫЕ ДНИ РАСПЛАТЫ С СУДЬБОЙ

В апреле 1916 года Колчак становится контр-адмиралом, а спустя 2,5 месяца - вице-адмиралом и командующим Черноморским флотом. Са­мый молодой адмирал и самый молодой командующий в России...

Шла Первая мировая война, и роль Колчака в защите южных морских границ неоценима. Умелыми постановками минных заграждений и со­зданием противолодочной обороны он сумел переломить ситуацию в пользу русского флота - германские крейсеры перестали выходить в Черном море и отказались от использования своих подводных лодок.

Но Судьба в третий раз сыграла с ним в свою жестокую игру... В тре­тий раз смерть поманила, усмехнулась и отступила, словно давая понять, что Миссия, которая у каждого - своя, миссия, о которой большинство живущих на земле даже не подозревает, проводя свои дни в праздности и лености, растрачивая силы по мелочам, прячась, словно моллюски в раковины, в своих домах, которые в самый ответственный момент вдруг оказываются с краю, - так вот, давая понять, что Миссия Колчака-Полярного еще не исполнена, и она, смерть, подождет, когда придет ее черед.

20 октября 1916 года при загадочных обстоятельствах на рейде погиб флагманский линкор «Императрица Мария», на борту которого находил­ся вице-адмирал Колчак.

Генерал-лейтенант академик А.Н. Крылов так описывает трагедию: «Вскоре после утренней побудки нижние чины, находившиеся вблизи первой носовой башни, услышали подозрительное шипение и заметили вырывавшийся из люков и вентиляторов дым, а местами и пламя.

Через две минуты после начала пожара внезапно произошел сильный взрыв, причем столб пламени и дыма взметнулся на высоту до 150 са­жень (320 м). Этим взрывом вырвало участок палубы позади первой баш­ни, снесло переднюю трубу, носовую рубку и мачту. Большое количество нижних чинов, находившихся в носовой части корабля, погибло...

Командующий флотом Колчак находился на корабле и руководил спа­сательными работами. Значительно более мощный взрыв раздался в 7 ч. 02 мин., после этого взрыва корабль стал быстро садиться носом и кре­ниться на правый борт. Корабль, утратив остойчивость, стал медленно опрокидываться и, перевернувшись вверх килем, затонул на глубине 10 сажень (21м)... Катастрофа привела к гибели более 225 нижних чинов, двух кондукторов и нескольких офицеров.

Вскоре Колчак отправил письмо Морскому министру И.К Григоро­вичу.

«Глубокоуважаемый Иван Константинович!

Мое личное горе по поводу гибели лучшего корабля Черноморского флота так велико, что временами я сомневаюсь в возможности с ним справиться. Я всегда думал о возможности потери корабля в военное вре­мя в море и готов к этому. Но обстановка гибели корабля на рейде и в таком окончательном виде действительно ужасна...».

Он расценил гибель флагманского линкора как расплату с судьбой за то, что вознесла его так высоко.


СЛИШКОМ ХРУПОК ДЛЯ ГЕРОЯ ИСТОРИИ

Адмирал Колчак вновь уцелел. Ему суждено еще было жить недолгих три года - для того, чтобы попытаться осуществить, быть может, главную свою миссию - стать Верховным правителем России и спасти страну от большевиков. Но, удачливый на море, он не был так же удачлив на суше. Там, в первой жизни, он был окружен преданными делу, флоту, стране и ему людьми, здесь - всем его начинаниям сопутствовали предательство, малодушие, стремление к личной выгоде. Там - он отдавал команды и знал, что их выполнят беспрекословно, потому что от этого зависело, вернется ли корабль домой, и встретят ли моряков ожидающие их на берегу родные и друзья. Здесь - наводил порядок железной рукой, убежденный, что толь­ко так можно вернуть страну на путь истинный, но она, его страна, кото­рой он посвятил всю свою жизнь, не хотела возвращаться, а шла по пути хаоса, безумия и саморазрушения. Там - он был знатоком своего дела, жестким, хладнокровным, умным и решительным. Здесь - наивным, хотя и искренним, мечтателем, увлеченным идеей восстановления великой и единой России, непоколебимо убежденным в том, что ему или тому, кто его заменит, удастся вернуть России величие и славу.

«Омск. 19 апреля (Великая Суббота)... Торжественная служба в при­сутствии Верховного правителя, министров ... Стал напротив этих особ, совсем недалеко от Адмирала. Всматривался, как и все, в его лицо. Фи­зиономия не совсем русского человека. Интересные черты. Худой, су­хой какой-то, быстрые черные глаза, черные брови, облик, напоминаю­щий собою хищную птицу... Если вдаваться в фантазию, можно, пожалуй, сказать, что чувствуется на этом лице некая печать рока, обреченнос­ти... - так писал о Колчаке Н.В. Устрялов, публицист, российский поли­тический деятель, член партии кадетов, эмигрировавший в Харбин в 1920- м, вернувшийся в Советский Союз в 1935-м и расстрелянный в 1938-м. - .. .Я всматривался в него, вслушивался в каждое его слово... Трезвый, не­рвный ум, чуткий, усложненный. Благородство, величайшая простота, отсутствие всякой позы, фразы, аффектированности. Думается, нет в нем тех отрицательных для обыкновенного человека, но простительных для гения свойств, которыми был богат Наполеон. Видимо, лозунг «Цель оправдывает средства» ему слишком чужд, органически неприемлем, хотя умом, быть может, он и сознает все его значение... Но не скрою - не столь историческим величием, сколько дыханием исключительной нрав­ственной чистоты веяло от слов Верховного правителя и всей его лично­сти. Конечно, трудно судить современникам. Исторических людей со­здают не только их собственные характеры, но и окружающие обстоя­тельства. Но я боюсь - слишком честен, слишком тонок, слишком «хру­пок» адмирал Колчак для «героя» истории...».

Таким он был - адмирал Колчак-Полярный. Таким он оставался до пос­леднего дня, до последней минуты - 7 февраля 1920 года на берегу реки Ушаковка, на краю черной проруби... Он шел к ней 20 лет, с того самого момента, когда молодым лейтенантом, полным благородных желаний и мечтаний о славе - своей и России, шагнул на борт шхуны «Заря».

У Бога случайностей не бывает...



_P.S._ В апреле 1918 г. Церковь избрала 7 февраля днем “ежегодного молитвенного поминовения всех усопших в нынешнюю лютую годину гонений исповедников и мучеников”. Случайность?..






ВЕСЬ БОЖИЙ МИР ДЛЯ ВСТРЕЧИ


“Я была арестована в поезде адмирала Колчака

и вместе с ним. Мне было тогда 26 лет, я

любила его, и была с ним близка, и не могла

оставить этого человека в последние дни его

жизни. Вот, в сущности, и все”.



Я НЕ ГОВОРИЛ ВАМ, ЧТО ЛЮБЛЮ ВАС

1914 год. Осенний день - мокрый и тоскливый, с низким, серым, слов­но затянутым пороховом дымом, небом. На перроне Финляндского вокза­ла шумно и суетно - дали отправление поезду на Гельсингфорс, и все при­шло в движение. Отъезжающие заторопились к своим вагонам. Провожа­ющие растерянно размахивали руками и кричали прощальные слова, громко плакал ребенок на руках у молодой женщины - ее целовал сам готовый вот-вот расплакаться безусый еще мальчик в форме лейтенанта флота.

- Поберегись! - носильщик, обвешенный чемоданами, бежал по пер­рону, за ним едва успевало семейство, состоящее из благообразного круг­лолицего мужа, испуганной маленькой женщины и двух детишек, кото­рых она почти волоком тащила за собой.

- Анечка, осторожно... - Сергей Николаевич взял жену под руку, от­вел ее в сторону. - Ну, что ж, давай прощаться!

Флаг-капитан Сергей Николаевич Тимирев получил назначение в Гельсингфорс, в штаб командующего флотом. Он должен был уехать, но семья -жена Анна Васильевна и сын Володя, родившийся в октябре, пока остава­лись в Петрограде - в унылом, подавленном городе, в котором, казалось, не было ни одного дома, где зеркала не были бы занавешены черными покрывалами - первые же месяцы войны выкосили всю гвардию. Почти все мальчики, с которыми Анна Тимирева встречалась в ранней юности, погибли. В каждой семье кто-нибудь был на фронте, кто-нибудь ранен, от кого-нибудь не было вестей. И все это камнем лежало у нее на сердце.

Мимо них быстрым, стремительным, летящим шагом, не глядя по сто­ронам, прошел невысокий широкоплечий офицер - она успела только заметить орлиный нос и словно из камня высеченный профиль.

- Знаешь, кто это? - с почтительным уважением в голосе спросил ее муж. - Колчак - Полярный.

Ей ничего не сказало это имя.

Пять лет спустя на допросе в иркутской тюрьме председатель Чрез­вычайной комиссии Чудновский спросит, буровя ее колючим взглядом черных глаз: «Вы настаиваете, гражданка Тимирева, что являетесь граж­данской женой адмирала Колчака?»

- Да! - твердо ответит она.

- Он отказался это подтвердить, - и усмехнется презрительно сухими узкими губами.

Анна вернется в холодную сырую камеру ошеломленная, растерянная, подавленная. Отказался? От нее? Как такое может быть? Неужели она настолько безразлична ему, что он не хочет даже позволить ей умереть рядом с ним?

- А что же вы хотели, голубушка, - успокоит ее умудренная жизнен­ным опытом сокамерница, - чтобы дворянин, русский офицер потянул вас за собой на виселицу?!

Они познакомятся в Гельсингфорсе, куда ранней, стылой весной 1915- го года приедет к мужу Анна Васильевна Тимирева. После сумрачного, скорбного Петрограда Гельсингфорс станет для нее городом-праздником

- легким, светлым, воздушным. Война на море не похожа на ту, что ве­дется на земле: моряки или гибнут вместе с кораблем, или возвращаются из похода к женам и детям. И тогда начинается праздник.

Центром его - и не для нее одной - был Александр Васильевич Кол­чак. Его любили: женщины - за то, что умел красиво ухаживать, мужчи­ны - за то, что давно уже стал легендой. К тому времени Колчак побы­вал в водах четырех океанов и двадцати морей, обошел вокруг Земли, участвовал в прославивших его полярных экспедициях, выпустил две книги, выступал с докладами в Русском географическом обществе, зас­лужил ряд русских и иностранных орденов.

Они встречались едва ли не каждый вечер - то в одном доме, то в другом, и каждый раз почему-то оказывались рядом, и проводили часы в долгих разговорах, в прогулках по саду, почти не замечая окружающих. ”Не надо, знаете ли, расходиться, - говорил он, - кто знает, будет ли еще когда-нибудь так хорошо, как сегодня”. Он был старше на 19 лет: ей - двадцать один, ему - сорок, но этой разницы в возрасте словно не суще­ствовало.

Впрочем, за ней, не боясь вызвать ревности мужа, ухаживали и моло­дые офицеры, и разве могло это не нравиться ей - веселой, красивой, слегка легкомысленной, насколько может быть легкомысленной в ее возрасте замужняя женщина, получившая хорошее воспитание. И пове­дение Колчака не давало ей повода думать, что его отношение к ней иное, чем у других.

Как-то вечером Анна Васильевна возвращалась домой одна. Сыпал с неба мелкий холодный дождь, в лужах отражались огни синих, словно больничных лампочек, фонарей - шла война, и в Гельсингфорсе, как в каждом прифронтовом городе, действовало затемнение. Она шла и ду­мала о том, как тяжело действует на них на всех война, как страшно каж­дый день ожидать беды, черных вестей, страшно за маленького сына ... Она не сразу заметила Колчака, шедшего ей навстречу. Они останови­лись, поговорили минуты две, не больше, договорились увидеться в ком­пании друзей и разошлись... И вдруг она подумала - отчетливо и ясно: а вот с ним я бы ничего не боялась! И тут же: какие глупости могут прийти в голову!

Это были странные отношения. У него - жена Софья Федоровна, красивая, умная, самоотверженная, сын Славушка. У нее - муж, флаг-капитан штаба Балтфлота, герой Порт-Артура, вдвое старше ее, и тоже сын - единственный и горячо любимый. Но разбуди ее среди ночи, спроси, чего она хочет - и она бы ответила: увидеть Александра Васи­льевича!

И он рвался в Гельсингфорс из очередного похода и считал его луч­шим городом в мире, потому что там жила Анна Васильевна - женщина его мечты. И был счастлив от одной лишь мысли, что снова увидит ее.

Они оба молчали, скрывая друг от друга то, что от самих себя скрыть уже не могли - наверное, им обоим так было легче. Она была дружна с его женой, и вот что странно: Софья Федоровна не могла не видеть сим­патии мужа к молодой красивой женщине, но от чего-то не предприни­мала ничего, чтобы остановить его. А как-то раз сказала своей подруге, жене адмирала Развозова: «Вот увидите, Александр Васильевич разве­дется со мной и женится на Анне Васильевне...».

В июле 1916-го Колчак был назначен командующим Черноморского флота. Его провожали в Морском собрании в Катринентале - в парке, посаженном в окрестностях Ревеля Петром Великим в честь жены Ека­терины. Стояли чудные белые ночи, наполненные тишиной и запахами цветущих растений. Казалось, что война осталась где-то далеко, да и была ли она, в самом деле. Может, это лишь выдумки досужих писак, зараба­тывающих гонорары на рассказах о крови и смертях? Здесь, в каштано­вых аллеях Катриненталя, в залах Морского собрания гуляли нарядно одетые женщины, морские офицеры, вернувшиеся из похода, смеялись, отбросив воспоминания о том, через какой ад пришлось им пройти, что­бы вернуться в этот тихий приморский город, и пили вино, и были счаст­ливы, что остались живы.

Анна Васильевна и Александр Васильевич бродили по парку рука об руку, говорили о вещах отвлеченных - о том, как коротко на Балтике лето, о новом его назначении, о детях - Славике и Володе... «Как хоро­шо, - думала она, - как хорошо идти с ним, слушать его голос, смотреть в его глаза, ловить его улыбку... И ничего не надо больше - просто быть рядом! И как горько оттого, что завтра все закончится...»

Он уезжал, шла война, и могло так случиться, что они больше никог­да не встретятся. Никогда... Думать об этом было невыносимо.

- Я люблю вас... - сказала она ему - романтическая барышня, вдруг возомнившая себя Татьяной Лариной.

Колчак растерялся - настолько неожиданным было это признание. Остановился, посмотрел на нее пронзительно - Анна Васильевна выдер­жала этот взгляд. Она ничего просила, ничего не хотела от него. Разве только, чтобы он вспоминал о ней - ну, хотя бы иногда.

- Я не говорил вам, что люблю вас, - помедлив, ответил адмирал.

- Нет, это я говорю: я всегда хочу вас видеть, всегда о вас думаю, для меня такая радость видеть вас, вот и выходит, что я люблю вас.

Он взял ее руку, поднес к губам.

- Я вас больше, чем люблю.

Расставаясь, он просил у нее разрешения писать ей. Она разрешила...


ГЛУБОКОУВАЖАЕМАЯ АННА ВАСИЛЬЕВНА...

Первое письмо от Колчака пришло спустя две недели. Она все еще жила на даче на острове Бренде под Гельсингфорсом - с сыном и друзьями. Они сидели на ступеньках террасы, любуясь закатом, когда к дому вдруг подо­шел огромного роста матрос Черноморского флота в сопровождении ма­ленькой горничной Софьи Федоровны Колчак. В руках у него было пись­мо. Матрос передал его Анне Васильевне и сказал, что адмирал просит ответа. Повисла эффектная пауза. Евгения Ивановна Крашенинникова, подруга, отвернулась, пряча улыбку. Она, одна из немногих, была посвя­щена в сердечные тайны хозяйки дома. Ее муж застыл в недоумении.

- Анечка, душа моя! - смущенно косясь на гостей дома, окликнул жену Сергей Николаевич Тимирев. - Налей нам, пожалуйста, чаю.

Она отложила письмо - муж, приехавший навестить семью на один лишь день, возвращался на корабль, и нужно было проводить его... Но скрыть радость было невозможно.

Вечером Анна Васильевна распечатала конверт. Письмо начиналось со слов: “Глубокоуважаемая Анна Васильевна” и заканчивалось так: “Да хранит Вас Бог. Ваш А.В. Колчак”. Он писал его несколько дней - в Став­ке у царя, потом в море, куда вышел сразу по приезде в Севастополь. Он писал о задачах, которые поставлены перед ним, о том, как он мечтает когда-нибудь снова увидеть ее. Тон был очень сдержанный, но, тем не менее, от письма исходила удивительная сила его чувства к ней, чувства, которого она от него никак не ожидала.

Так началась их переписка, так их любовь вошла в Историю.

А.В. КОЛЧАК:

.. .Прошло два месяца, как я уехал от Вас, моя бесконечно дорогая, и так жива передо мной картина нашей встречи,... без Вас моя жизнь не имеет ни того смысла, ни той цели, ни той радости. Вы были дня меня в жизни больше, чем сама жизнь, и продолжать ее без Вас мне невозможно. Все мое лучшее я нес к Вашим ногам, как бы божеству моему, все свои силы я отдал Вам».

А.В. ТИМИРЕВА. 8 АВГУСТА 1916 ГОДА.

... Несмотря на тысячи верст, лежащие между нами и X времени пе­ред возможной встречей, мне кажется, что у меня нет более дорогого и близкого мне друга, чем вы, Александр Васильевич.

А.В. КОЛЧАК. 26 МАРТА 1917 ГОДА

В Вас, в Ваших письмах, в словах Ваших заключается для меня все лучшее, светлое и дорогое; Но я никогда не думаю о Вас так много и с такой силой воспоминаний, как в трудное и тяжелое время, находя в этом себе облегчение и помощь.

А.В. ТИМИРЕВА. 19 АВГУСТА 1916 ГОДА.

Почти в каждом вашем письме вы пишете о том счастье, которое я даю вам. Не могу передать Вам того странного чувства, с которым я читаю эти слова - я совсем не заслужила их, не ценю себя настолько, чтобы думать, что действи­тельно мое отношение к вам может называться счастьем, и испытываю чув­ство неоплаченного долга по отношению к вам.






_Анна_Васильевна_Тимирёва_

Он писал ей о трудностях флотской службы, об успехах и поражениях, о своих соображениях, касающихся военных и политических событий, сотрясающих Россию. Она в ответ сообщала новости о людях, которых оба знали и любили, о том, чем живет и дышит уставший от войны революционный Петроград.

И в каждом письме - «Дорогой Александр Васильевич...», «Глубокоуважаемая Анна Васильевна...».

Она вышла замуж совсем еще девочкой - в восемнадцать лет, за своего троюрод­ного брата, бравого морского офицера, героя русско-японской кампании. Он вскружил ей голову - она влюбилась и приняла предложение руки и сердца. И, наверное, была бы счастлива...

Но рядом с Колчаком меркла позолота на любых погонах. Она люби­ла не адмирала, не командующего флотом, не удачливого офицера - про­шло лишь несколько месяцев, и удача отвернулась от него, как оказа­лось, - навсегда. Она любила мужчину - сильного и слабого одновремен­но, жесткого и нежного, целеустремленного и раздираемого противоре­чивыми чувствами. Она прощала ему ошибки, каких сам себе он про­стить не мог - и давала надежду на удачу. И ничего не просила для себя.

Она была избрана судьбой - в тяжелый дни для России и для Колчака, от России себя не отделявшего, стать его ангелом-хранителем. Понима­ла ли она это тогда?

В октябре 1916 года в Черном море взорвался флагманский корабль - «Императрица Мария», на котором ходил Колчак. Для командующего флотом гибель корабля стала жестоким ударом.

«Мое личное горе так велико, - сухо писал он морскому министру И.К Гри­горовичу, - что временами я сомневаюсь в возможности с ним справиться».

Но Анна Васильевна получила совсем другие строчки: «Помогите мне! - взывал к ней Колчак, - Мне так тяжело!». Но тяжело было еще и по другой причине: Александр Васильевич был абсолютно убежден, что его несчастье должно возбуждать у любимой женщины лишь презренье. Не­удачливый, потерпевший поражение, он не достоин даже ее снисхожде­ния. Любить можно лишь победителя...

Позже, уже в 1917-м, он сформулирует в письме свое кредо: «...Ка- кое-то чувство, похожее на стыд, чувство боязни вызвать у Вас презри­тельное сожаление или что-то похожее на это - вот что я ощущаю, когда я думаю о Вас в связи с войной... Вы знаете мое credo: виноват тот, с кем случается несчастье, если даже он юридически и морально ни в чем не виноват. Война признает только победу, счастье, успех, удачу; она пре­зирает и издевается над несчастьем, страданием, горем».

Но тогда, в октябре 16-го, Анна Васильевна отвечает на крик его души:

«.. .Вы пишете о том, что Ваше несчастье должно возбуждать что-то вроде презрения, почему, я не понимаю. Кроме самого нежного участия, самого глу­бокого сострадания, я ничего не нахожу в своем сердце. Какую же вину пере­до мной Вы можете чувствовать?... Милый Александр Васильевич; неужели же Вы считаете меня настолько бессердечной, чтобы я была в состоянии от­вернуться от самого дорогого моего друга только потому, что на его долю выпало большое несчастье? Оттого что Вы страдаете, Вы не стали ни на йоту меньше дороги дня меня, Александр Васильевич,- напротив, может быть...»

Они не виделись девять месяцев - «ужасные дни», пишет Тимирева. В Петрограде - Февральская революция, фронт разваливается, солдаты сот- нями бросают окопы. На Балтике власть берут революционные матросы - и каждый день гибнут офицеры, цвет русского флота.

На Черноморском флоте первый месяц после революции еще сохра­няется порядок: «Мне говорили, что офицеры, команды, рабочие и насе­ление города доверяют мне безусловно, и это доверие определило пол­ное сохранение власти моей как командующего, спокойствие и отсут­ствие каких-либо эксцессов», - пишет А.В. Колчак 11 марта.

Но обстановка ухудшается с каждым днем. В апреле командующий Черноморским флотом был вызван в Петроград для доклада правитель­ству о положении дел. В Севастополь адмирал вернулся с глубоким убеж­дением, что российская армия совершенно потеряла боеспособность, а Временное правительство не имеет никакой власти.

Колчак в отчаянии: «Позорно проигранная война, ... и в личной жиз­ни - нет Вас, нет Анны Васильевны, нет того, что было для меня светом в самые мрачные дни, что было счастьем и радостью в самые тяжелые минуты ... Только Вы могли мне помочь... Я понял в Петрограде, что Вы мне не верите,.. .что Вы отстраняетесь от меня,.. .и я понял это без слов, намеков или объяснений.... Что я пережил за это время!..».

Колчак готов порвать все, что связывало их, - по одной лишь простой причине: он проиграл - она вправе отвернуться от проигравшего: «.. .Я не мог допустить мысли, чтобы я оказался вас недостойным...»

Анна Васильевна в полном недоумении от его писем: «Какие бы пере­мены не происходили в вашей жизни, чтобы не случилось с Вами - для меня Вы все тот же, что всегда, лучший, единственный и любимый друг... Я люблю Вас больше, чем надо, может быть».

Это письмо шло к нему слишком долго - десять дней! Десять дней отчаяния и почти физической боли от одной только мысли, что он поте­рял ее навсегда. Ее письмо вернуло ему надежду.

«Только о Вас, Анна Васильевна, мое божество, мое счастье, моя беско­нечно дорогая и любимая, я хочу думать о Вас... Я буду, пока существую, думать о моей звезде, о луче света и тепла - о Вас, Анна Васильевна». 


И НОСИЛО МЕНЯ, КАК ОСЕННИЙ ЛИСТОК

Революционные страсти в Севастополе накалялись. 6 июня 1917 года собрание матросов Черноморского флота постановило отобрать оружие у офицеров. Члены судового комитета флагманского судна «Георгий Победоносец» пришли к адмиралу Колчаку.

- Даже в японскому плену мне оставили георгиевское оружие! - по­пытался в последний раз убедить своих мятежных подчиненных Колчак. - А теперь вы, русские по крови и по духу, отнимаете у меня символ чести офицера русского флота...

Он вышел на палубу и демонстративно, на виду у всей команды выб­росил в море золотую шпагу, полученную им за проявленную храбрость. Через час в Петроград ушла радиограмма Временному правительству об отставке: «Оставаться на посту командующего флотом считаю вредным и с полным спокойствием ожидаю решения правительства».

Временное правительство вызвало Колчака в Петроград. Во время проводов на вокзале офицеры устроили ему овацию...

Больше на флот Александр Васильевич не вернулся. С этого момента на­чался его долгий и мучительный путь на Голгофу - с именем Анны на устах.

Лондон, Глазго, Атлантика, Вашингтон, Токио, Пекин, Харбин... Он хо­тел одного: продолжить войну с противником, пусть не адмиралом - обык­новенным солдатом, пусть не русской - чужой армии, но сражаться с Герма­нией: «Я желаю служить Его Величеству Королю Великобритании, так как его задача, победа над Германией - единственный путь к благу не только его страны, но и моей Родины». Но куда бы не бросала его судьба - отовсю­ду летели письма в Петроград, к ней - его божеству, его мечте, обожаемой Анне Васильевне. Через океаны, чужие страны, охваченную революцией и гражданской войной Россию. И где бы он ни был, весточка с Родины от той, с кем он связывал свое представление о счастье, находила его.

«Милый Александр Васильевич, - писала она ему, - далекая любовь моя!.. Я так часто и сильно скучаю без Вас, без Ваших писем, без ласки Ваших слов, без улыбки... У меня тревога на душе за Вас, Вашу жизнь и судьбу - но видеть Вас сейчас, при том, что делается, я не хочу. Я не хочу Вас видеть в городе, занятом немецкими солдатами, в положении полу- военно-пленного, только не это, слишком больно...».

В феврале 17-го умер ее отец - ректор Московской консерватории Василий Ильич Сафонов, раздавлена горем мать, на руках маленький ре­бенок, каждый утро начинается с ожидания страшных вестей о муже, оставшемся на своем корабле с командой мятежных матросов. Рвутся связи, ломаются судьбы - одни погибли на войне, другие убиты из-за угла подлыми выстрелами в спину, третьи - арестованы и ожидают своей уча­сти в «Крестах»... И неизвестно еще кому тяжелее - ему, вдалеке от Рос­сии, или ей, оказавшейся в самом центре событий.

В апреле 1918 года вместе с мужем Анна Васильевна выезжает из Ревеля во Владивосток - Сергей Николаевич Тимирев вышел в отставку и был командирован Советской властью на Дальний Восток для ликвида­ции военного имущества флота. В Благовещенске на вокзале она встре­тила лейтенанта, служившего когда-то под началом ее мужа.

- Хочу перебраться в Харбин, - сказал он. - Там сейчас Колчак.

Анна переменилась в лице... Это была судьба Первое, что она сделала при­ехав во Владивосток, - написала ему, что может приехать в Харбин. Через не­сколько дней ей передали закатанное в папиросу написанное мелким почерком письмо от Колчака «Что это - сон или од но из тех странных явлений, которыми дарила меня судьба Ведь это ответ на мои фантастические мечтания о Вас...»

- Ты вернешься? - спросил ее муж.

- Вернусь, - ответила она.

Она ехала как во сне. Стояла весна, сопки цвели черемухой и вишней - белые склоны, сияющие белые облака. Чтобы встретиться, они с двух сторон объехали весь земной шар, и нашли друг друга.

Муж писал ей письма, требуя вернуться, маленький сын жил в Кисловод­ске у бабушки - и за него болела душа. Она разрывалась между долгом и любовью. «Останьтесь со мной, - сказал ей Колчак, - я буду Вашим рабом, буду чистить Ваши ботинки, Вы увидите, какой это удобный институт», - а она все никак не могла решиться порвать со своей прошлой жизнью.

Однажды Александр Васильевич пришел к ней в гостиницу - изму­ченный, уставший. Они сидели поодаль друг от друга и разговаривали. Анна протянула руку и коснулась его лица - и в то же мгновение адмирал заснул. А она все сидела, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить его. И в эту минуту поняла, что никогда не уедет от него, что, кроме этого че­ловека, нет у нее ничего, и ее место - рядом с ним.


ДО СВИДАНЬЯ, ДРУГ МОЙ, ДО СВИДАНЬЯ...

В октябре 1918 года Александр Васильевич Колчак, а с ним и Анна Васильевна Тимирева возвращаются в Россию - в Омск. Начинается пос­ледний акт трагедии. В Сибири и на Урале к власти пришли Сибирское правительство и Директория. Омское правительство Сибири указом от 4 ноября назначает Колчака военным и морским министром. Уже через две недели власть меняется - члены Директории арестованы, Совет ми­нистров, предпринявший попытку военного переворота, передает адми­ралу Колчаку безграничную власть и титул Верховного правителя Рос­сии - он, человек с громким именем и сильной волей, должен повести за собой тех, кто готов умереть за Отечество. Вот только Отечество к тому времени у всех было разное. Адмирал Колчак не сумел этого понять.

Катастрофа была неизбежна. После первых, вселявших надежду по­бед над Красной армией, началось отступление. Армия разваливалась. В командном составе царили уныние и разброд. Попытки удержаться лю­бой ценой привели к страшным репрессиям против мирного населения. Не отдав ни одного приказа от расстреле, Александр Васильевич Кол­чак взял на себя всю ответственность за зверства своих подчиненных. В этом состояла его высшая офицерская честь и личная трагедия.

15 января 1920 года адмирал Колчак был арестован белочехами, вопреки тому, что находился «под высоким покровительством союзных держав», и передан иркутским властям. 21 января власть в Иркутске взяли большевики.

Анне Васильевне Тимиревой, находившейся в вагоне теперь уже быв­шего Верховного Правителя России, было предложено покинуть поезд. Она отказалась, решив разделить участь любимого человека.

Они сидели в разных камерах. Виделись только на прогулках в тю­ремном дворе - раз в день, и это было счастьем - ее и его последним счастьем. В одну из последних таких прогулок он взял ее руки в свои:

- Я думаю - за что я плачу такой страшной ценой? Я знал борьбу, но не знал счастья победы. Я плачу за Вас - я ничего не сделал, чтобы заслу­жить это счастье. Ничто не дается даром.

За несколько часов до расстрела Колчак написал ей записку, так до нее и не дошедшую. Десятки лет листок кочевал по папкам следственных дел.

«Дорогая голубка моя, я получил твою записку, спасибо за твою ласку и заботы обо мне... Не беспокойся обо мне... Я думаю только о тебе и твоей участи... О себе не беспокоюсь - все известно заранее... Я молюсь за тебя и преклоняюсь перед твоим самопожертвованием. Милая, обожаемая моя, не беспокойся за меня и сохрани себя... До свидания, целую твои руки».

Свидания больше не было. Его расстреляли утром 7 февраля 1920 года на берегу реки Ушаковки. Тело бросили в прорубь...

Его Голгофа на этом закончилась. Ее - только начиналась. За свою любовь к великому русскому полярному исследователю, талантливому ученому, адмиралу, человеку, который превыше всего ставил служение Родине, она заплатила тремя десятилетиями тюрем, лагерей, ссылок... Она заплатила высшей ценой - жизнью единственного сына Володи, рас­стрелянного в 1938 году за «родство» с адмиралом Колчаком.

В 1968 году ей принесли копии чудом сохранившихся в советских ар­хивах писем, которые писал ей этот удивительный человек. Что она по­чувствовала, прикоснувшись к пожелтевшим листкам бумаги?

« Они на машинке, обезличенные, читанные и перечитанные чужи­ми, - единственная документация его отношения ко мне. Даже в этом виде я слышу в них знакомые мне интонации. Это очень трудно - столько лет, столько горя, все войны и бури прошли надо мной, и вдруг опять почувствовать себя молодой, так безоглядно любимой и любящей. На все готовой. Какая была жизнь, какие чувства!..»

_Полвека_не_тогу_принять,_
_Ничем_нельзя_помочь,_
_И_все_уходишь_ты_опять_
_В_ту_роковую_ночь..._
_Но_если_я_еще_жива,_
_Наперекор_судьбе,_
_То_только_как_любовь_твоя_
_И_память_о_тебе._

В 1975 году во время похорон Анны Васильевны Сафоновой-Тимиревой друг семьи поэт Александр Величанский скажет: «Она прожила сча­стливую жизнь...».




ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА ЕРМАКА:

ТАЙНЫ ЖИЗНИ И СМЕРТИ СИБИРСКОГО АТАМАНА 




В Вагай я собиралась ехать на электричке. Уже отправилась на вок­зал за билетом, но в последний момент бог надоумил меня позвонить вагайским друзьям, которые, собственно, и подкинули мне идею этой поездки. Убедившись в очередной раз в скудости своих историко-географических познаний, направила свои стопы в сторону автовокзала. Поясняю для таких же умных, как я: если вы хотите побывать в местах, где сложил свою буйную головушку атаман Ермак Тимофеевич, то ехать нужно в северный Вагай - районный центр в 50 км от Тобольска.

Село это появилось на карте Сибири в первое десятилетие 17 века, а если уж быть совсем точным, то в 1612 году, когда плодородные земли, раскинувшиеся по берегам сразу двух рек - Иртыша и Вагая, царским указом передали в собственность первого в Тобольске Успенского мона­стыря. Вновь образованное селение так и назвали - Монастырский двор. Позже, когда вокруг одна за другой стали расти деревеньки, переимено­вали в Богословский погост - по имени сельского храма Иоанна Бого­слова, разрушенного, как водится в безбожные советские времена, по­том в село Вагайское, а в 1935 году - в Вагай. Так или иначе, но в 2012 году райцентр смело может отмечать свое 400-летие.

Вагаю, в отличие от других муниципальных образований юга Тюмен­ской области, крупно повезло. Соседи еще только пыжатся и напрягают мозги, придумывая, чем бы завлечь туристов всех мастей из всех облас­тей, а у вагайцев в руках - готовый бренд: атаман Ермак Тимофеевич, великий покоритель Сибири, приведший ее народы под власть московс­кого царя. Он принял последний бой именно здесь, всего в нескольких километрах от райцентра, на берегу Иртыша, у переколи, которая, в па­мять о том событии, и сейчас зовется Ермакова перекопь.

За время своих поездок по городам и весям я уже не раз убеждалась в том, что память народная зачастую хранит такие подробности о «делах давно минувших дней», над поиском которых долгие годы бьется в пыль­ных архивах историческая наука. Вот так и с гибелью Ермака.

Летописные источники не сохранили точного указания места после­днего пристанища атамана, что неудивительно: казаки из отряда Ермака карт не рисовали, путевых заметок не вели. Сомневаюсь, что среди них был хоть кто-то, знавший грамоту. Лишь много лет спустя, уже в 17 веке, летописцы со слов уцелевших в том бою и доживших до преклонных лет казаков записали: возвращаясь из трудного плавания по Иртышу, ермаковцы «доидоша близь Вагайского устья и за ночевали на Перекопи». То­больские разрядные записи подтверждали, что казаки «на Вагайской пе­рекопа стали начевать на острову». Где же располагалась эта «перекопь»?

В поисках следов Ермака первый чертеж местности составил извест­ный сибирский историк, картограф Семен Ремезов. Он обнаружил, что недалеко от устья Вагая Иртыш образует излучину. Вычертив ее на своей карте, Ремезов записал название «Вагайская лука».






_Холм_Ермака_в_окрестностях_Вагая_

От одного основа­ния излучины Иртыша до другого тянулась тонкая цепочка проток, кото­рая во времена Ермака представляла собой довольно-таки глубокий и полноводный естественный канал. Назывался он «Перекопь Ермака»... Ремезов так и записал на своей карте. (Написала «естественный» и заду­малась: и Ремезов, и некоторые другие исследователи были уверены, что канал этот - дело рук ермаковских казаков, которые решили сокра­тить долгий путь по шестиверстовой излучине. С трудом, правда, пред­ставляю, сколько времени могло уйти у них на это... Уж, во всяком слу­чае, не меньше, чем путь по руслу Иртыша...).

В 2006 году тюменские археологи под руководством Александра Матвеева, директора института Гуманитарных исследований, решили попро­бовать отыскать место гибели Ермака.

- Ермак для нас - фигура знаковая, - так пояснил свой интерес Алек­сандр Васильевич. - Им обычно историки интересуются, но дело в том, что все исторические источники уже обнаружены. А вот археологичес­кие изыскания, связанные с именем Ермака, еще никто не проводил. И, кроме нас, тюменцев, этим никто заниматься не будет. Конечно, шансов найти следы последнего боя - ноль целых, ноль десятых, но если есть хоть одна тысячная, то не использовать ее было бы неправильно.

Интересно, как археологи определяли место своих будущих раскопок. Напомню, что точного указания не существует. Карта Ремезова на мо­мент начала поисков ученым была неизвестна. Но! Зато сохранились так называемые «Портфели Миллера» - путевые заметки российского историографа немецкого происхождения, академика петербургской Акаде­мии наук, первого ректора петербургского университета Герхарда Фрид­риха Миллера.

- Не представляю, как работали люди, подобные Миллеру! - удивля­ется профессор Матвеев. - Такое впечатление, что он перо из рук не выпускал... Читаешь и - как будто сам по этим местам едешь: вот тут бугорочек, вот тут озерко, а вот там лесочек. И вдруг: Ермакова пере­копь... Вычислить ее местонахождение по описанию окрестностей, со­ставленному Миллером, не представляет труда. Кроме того, про излучи­ну Иртыша и Ремезов писал. В общем, если летописи не врут, и Миллер ничего не перепутал, то место гибели Ермака мы нашли!

Миллер ничего не перепутал. «Доехавши до устья Вагая, - писал он в «Сибирской истории» о путешествии Ермака, - где река Иртыш течет к востоку и поворачивается к западу великою кривизною, которая кривиз­на называется Вагайскою лукою...». И далее о переколи: «...как у рус­ских, так и у татар еще в памяти находится, и называется и поныне Ер­маковой перекопью, а по татарски - Тескерь. Она длиною на версту, и кончается в дальнем разстоянии от устья реки Вагая».

Кстати, одним из ориентиров, благодаря которому и сейчас можно определить место последней стоянки Ермака, является некий холм, рас­положенный в нескольких километрах от реки: «На полуденной стороне перекопи, на дальнем разстоянии есть на равнинном лугу бугор, кото­рый без всякого сомнения не натурою зделан, но наносной землей насы­пан. Он весьма крут и в высоту простирается на десять сажень, а на вер­ху есть плоское место попереч на тридцать сажень. Сей бугор тамошние русские называют Царевым городищем...». А у татар есть предание, что этот бугор «зделан девками, которые землю наносили в своих подолах. Того ради оной и называют Кысым тура, т.е. Девичий городок».

Этот холм и сегодня возвышается посреди равнины. Только теперь его называю Ермаковым холмом: на склоне и на вершине бугра в разное время установлены три памятных знака - крест, каменная, почти язы­ческая, пирамидка, и насыпной могильный холм с памятной доской. У подножия бугра регулярно проходят казачьи слеты и фестивали. Всех гостей Вагайского района непременно привозят на древнее городище, сюда же - и я тому свидетель! - приходят и местные жители: сами, по велению сердца. Оставляют у креста и каменной пирамидки букетики обычных полевых цветов... С вершины холма в хорошую погоду видно то самое место, где четыре с лишним века назад погиб атаман Ермак.

Забегая вперед, скажу: уже после возвращения из экспедиции, Алек­сандр Матвеев, наконец увидел опубликованную карту Семена Ремезова. А на ней... Ермакову перекопь - ту самую, откуда они только что вернулись. Все сошлось.

А теперь вернемся к моей поездке, состоявшейся примерно за месяц до беседы с археологом. Точнее, к вопросу о памяти народной... Мне повезло: лето выдалось сухим, и дорога, пересекающая заливные луга, когда-то принадлежавшие монастырю, оказалась вполне проходимой для 






_Последняя_битва_Ермака._Рис._С._Ремезова_

легковушки. Полчаса езды - и мы на берегу Иртыша. Мы - это местный краевед Петр Васильевич Кутафин и автор этих строк. Отсюда хорошо видно место, где когда-то в Иртыш впадала протока, напрямую соеди­нявшая берега излучины. Та самая Ермакова перекопь... Это место хоро­шо известно вагайским жителям. Память о нем передавалась из поколе­ния в поколение. А карты и летописи - лишь подтверждение народного знания.

- Вот здесь и принял свой последний бой Ермак Тимофеевич, - гово­рит Петр Васильевич. - На перекопи, на острове, ниже устья реки Вагай. Конечно, за четыре столетия Иртыш изменил свое русло, отвоевал у суши несколько десятков метров, так что если и искать следы той ночной бит­вы, то либо под водой, либо на противоположном берегу...

Согласен с этим и Александр Матвеев:

- Река «гуляет», смещается как раз в сторону бывшей протоки. Из космоса следы водотоков хорошо видны. Сравнительно небольшая излу­чина, смещаясь и изгибаясь, постепенно увеличивалась. И то, самое удоб­ное место для лагеря, где мог остановиться на ночлег отряд Ермака, под­мывалось и уходило под воду. Река «съела» несколько метров суши - это как пить дать.

Археологи прошли лощину, которая когда-то была отделена от основ­ной суши протокой, соединявшей две стороны излучины Иртыша, вдоль и поперек - с лопатами и миноискателями... К сожалению, ничего не нашли. Надежды на тысячную долю шанса пока не оправдались. Но это только пока...

Тайны атамана Ермака Тимофеевича на этом не заканчиваются. Его история - вся сплошная загадка. Ну, например, кто может точно сказать, когда именно начался поход Ермака? 1579-й год? 80-й? или 81-й? Разные летописи и, соответственно, разные историки придерживаются разных точек зрения. К примеру, тот же Миллер со ссылкой на разных сибирс­ких, как он их называет летописцев, но, опираясь в основном на Тоболь­ский («Историю Сибири» Семена Ремезова) летописец, фиксирует в сво­ей «Сибирской истории»: первый поход учинился летом 7087 года (или в 1578 году). Второй, закончившийся гибелью атамана, начался 12-13 июня 1579 года. Но большинство историков придерживаются хронологии, при­веденной в Строгановской летописи, согласно которой Ермак отправил­ся в поход 1 сентября 1581 года. И, может быть, было бы нам все равно, если бы не упоминание Миллером того факта, что, согласно Тобольско­му летописцу, «августа 1 дня 1580 года пришел Ермак к татарскому горо­ду Цимги или Тюменю и овладел оным без всякого сопротивления».

И вот тут начинаются временные несостыковки, о которых еще в то время Миллер писал: «Сей спор решить я еще не дерзаю»: если Ермак остался в Тюмени, не рискнув на зиму глядя двигаться дальше вверх по Туре, тогда знаменитое взятие Сибири, ознаменовавшее победу над ха­ном Кучумом и установление власти московского царя, произошло в 1581 году: «учинилось октября 26 дня на память святого великомученика Ди­митрия Селунского». Если же, взяв мимоходом татарский городок Цим­ги, Ермак двинулся дальше, значит, знаменитый бой на Иртыше произо­шел в том же, 1580-м году. А по другим данным, взятие Сибири состоя­лось в 1582 году...

Оставим историкам историково, поскольку запутаться в датах проще простого - со времен Миллера и Ремезова исследователи не могут прид­ти к единому мнению, и вернемся к другим тайнам атамана, которые, возможно, никогда уже не будут разгаданы.

Много веков исследователей интересует, сколько казаков осталось лежать на берегу Иртыша в ночь на 6 августа 1584 (по другим сведениям -1585) года.

«Августа 1 дня 7092 года (1584), - пишет Миллер, - Ермак отправился в последний путь с 50 человеками, хотя в числе может быть описка». Архи­епископ Киприан, составитель Синодика, в котором перечислены погиб­шие во время сибирского похода казаки дружины Ермака, записал: «...в четвертый год (по взятии Сибири), 6 августа 1583 года, Ермаку Тимофее­ву с тремястами человеками, (погибшими), - вечная память, возглас больший». Триста! Согласно этой версии, “токмо един казак утече” - кто-то же должен был принести скорбную весть о гибели Ермака и его отряда.

По мнению же историка Руслана Скрынникова, в последнем походе с Ермаком была сотня казаков. Из похода вернулось девяносто. Дело в том, что первоначальный текст древнего Синодика, позднее переработанно­го архиепископом Киприаном, содержал совершенно иные сведения! Он был составлен в то время, когда тобольские ветераны прилежно записа­ли свои “речи” - воспоминания: «И подсмотреша нечестивый (воины Кучума) и нападоша на станы их (казаков) нощшо, и (казаки) ужаснуишся от нечестивых и в бегство приложиишся, а иным (суждено было ос­таться) на станах побитым и (так) кровь свою пролиша Яков, Роман, Пет­ра два, Михаил, Иван, Иван и Ермак».

Спорить с пеной у рта, сколько, в действительности, погибло казаков - дело бесперспективное. Давайте посмотрим на ситуацию с точки зре­ния элементарной логики.

Итак, версия первая. В последнем бою на острове у перекопи погибло триста человек. Первое «но»: сколько же было татар, если они смогли бесшумно (!), не лязгнув ни мечом, ни кольчугой, перебраться через про­току и порубить несколько сотен человек так тихо, что проснулся лишь Ермак и еще один казак?! Если учесть, что речь идет о местности, где нет ни единого деревца, то трудно себе представить, что татары смогли подобраться к спящим казакам незаметно. Кстати, в связи с этим, непо­нятно и другое: почему Ермак выбрал для ночлега практически голое место?

Версия вторая. На острове погибло пятьдесят человек и, опять же, “токмо един казак утече”. Предположить такое, конечно, можно. Но, в таком случае, мог ли этот самый казак видеть гибель своего атамана? Затаился под кустиком и смотрел, чем дело кончится? Или кинулся в реку и плыл безоглядно, думая лишь о спасении? В Иртыш? В бурю и дождь?.. И выплыл? Мало вероятно...

И потом - а куда же подевались казацкие струги, если весь отряд пе­ребили? Их, наверняка, должно было быть не менее десятка. Но нигде, ни в одной летописи не говорится о том, что татары захватили русские суда. А уж о такой победе и о такой добыче вряд ли умолчали бы татарс­кие сказители и хранители легенд.

Но если предположить, что пробудившиеся ото сна казаки, отбиваясь от вероломно напавшего противника, отступили к берегу Иртыша и по­грузились на струги, потому что не было у них иного пути для спасения, то тогда все становится на свои места. Прикрывавшие отход своих «Яков, Роман, Петра два, Михаил, Иван, Иван» остались лежать на берегу. А вот Ермаку не повезло: «...видя гибель своих и не ожидая помощи ниоткуда для своего спасения, бежал в струг свой, но не мог (на него) вскочить: облачен был в два царских панциря. Струг же отошел от берега, и (Ер­мак), не доплыв, утонул в день 6 августа...». Так описывает гибель атама­на Ремезовская летопись, составленная, и в этом нет сомнений, на осно­вании рассказов очевидцев, видевших, как все произошло на самом деле!

Но не надо забывать, что в том бою было две стороны, и нельзя пре­небрегать свидетельствами, оставленными участниками сражения с та­тарской стороны. Им-то ни к чему было лукавить и искажать историчес­кую правду.

Воспоминания воинов Кучума о последних минутах жизни Ермака за­писал тобольский летописец а строгановский придворный историограф переписал эту «сказку» из ранней летописи в неизменном виде: «Впослед­ствии же некие от язык (местных татар) глаголют о том, яко воспрянул тут храбрый ваш воин Ермак от сна и увидел дружину свою, от нас (татар) побиваему... и побежал в струг и не мог добраться до своих, понеже те были уже в дальнем расстоянии, и тут ввергся в реку и утопе»...






_Памятник_С._У._Ремезову_в_Тобольске_

 - Есть вопросы,  на которые,  мы никогда не узнаем ответы, - считает археолог Александр Матвеев. - С равным успехом можно отмечать годовщину гибели Ер­мака в этом году или в следую­щем. Все источники переписаны, все версии уже выдвинуты. Мы можем соглашаться с ними или не соглашаться. Конечно, если бы мы нашли на перекопи захороне­ние сотен тел времен Ермака, это был бы весомый аргумент в пользу одной из версий. А пока...

А пока на месте, где принял свой последний бой человек, в не­малой степени способствовавший присоединению Сибири к России,    нет даже памятного знака. Туда не возят туристов и лишь редкие настырные одиночки, вроде автора этих строк, смогли побывать на знаменитой Ермаковой перекопи, прислу­шаться к дыханию ветра и трав и прикоснуться - хотя бы мысленно! - к Великой Истории.






ЗАГАДКИ КУНГУРСКОЙ ЛЕТОПИСИ 




Все началось с события, на первый взгляд, мало связанного с изуче­нием тайн древних рукописей, - с поездки в Вагай, по местам «боевой славы» атамана Ермака Тимофеевича. Привычка не ограничиваться по­верхностными сведениями о том или ином событии заставила меня заб­раться в интернет в поисках дополнительных знаний.


В ЗОНЕ ОСОБОГО ВНИМАНИЯ

Там я и наткнулась на программу «Искатели», посвященную велико­му покорителю Сибири. Не останавливаясь подробно на многочислен­ных несуразицах, которыми буквально напичкан сюжет, скажу, что меня зацепила фраза его автора Андрея И, изображающего из себя серьезного исследователя: «Как нам стало известно, существует какая-то Ремезовс­кая летопись... Мы дали задание своим историкам найти ее в архивах...». Надеюсь, не я одна смеялась, услышав эти слова. Смеялась, понимая, что, если Андрей И, действительно, серьезно изучал материалы о походе Ер-






_Страница_из_Кунгурской_летописи_

мака, готовясь к съемкам, и действительно побывал в Тобольске и Вагае, то он не мог не знать о Ремезовской летописи и не держать ее в руках: в то время, когда создавалась программа, факсимильное издание книги было осуществлено тобольским меценатом Аркадием Елфимовым и дос­тупно для всех желающих. Я уж не говорю о том, что любой уважающий себя историк знает об этом историческом документе.

Спустя несколько месяцев, при подготовке статьи о последней битве Ермака, упоминание о Ремезовской летописи вновь появилось в зоне моего внимания. Ничего странного или мистического: именно в ней со­держатся не только ценные сведения о сибирском походе казаков, но еще и уникальные иллюстрации к тексту, что само по себе необычно для летописного источника.

Прошло еще некоторое время, и в недрах областной научной библио­теки, а если быть более точной - на пятом этаже, где расположено кни­гохранилище, на дне обычной картонной коробки, в какой, должно быть, когда-то были упакованы хозяйственные товары, обнаружилась «Крат­кая Сибирская летопись (Кунгурская) со 154 рисунками», изданная в Санкт-Петербурге в 1880 году. Та самая, о которой так небрежно ото­звался автор программы «Искатель». На твердой обложке салатного цвета и титульном листе синими чернилами запечатлена фамилия человека, которому принадлежала когда-то книга: Менделеевъ.

Можно с уверенностью сказать, что «Кунгурская летопись» - один из самых загадочных исторических документов, о происхождении которо­го, без малейшей надежды узнать истину, вот уже два с лишним века спорят историки.

Российским исследователем летопись стала известна благодаря ака­демику Г.Ф. Миллеру, который предположительно в 1834 году, во время своего путешествия по Сибири, нашел ее в Тобольске. На внутренней стороне переплета сохранилась хорошо читаемая надпись: «1744 г. принята отъ профессора Миллера, привезена изъ Сибири. А господинъ про- фессоръ Миллеръ достал сию книгу въ Тоболске отъ коллежскаго ассесора и провинцiи Енисейской воеводы Петра Федорова сына Мировича, и оную книгу подписать 1759 году, августа 20 числа, будучи в библиоте­ке и спрося об оной у содержателей библiотеки».

Миллер оставил следующую запись: «Будучи я в Тобольске, достал старой письменной на русском языке летописец с плохими картинками». В примечании автор дает пояснение: «Сия книга сочинена Тобольским дворянином Ремезовым. Я её для отмены от других летописцов буду на­зывать Тобольским летописцом. Она от меня отдана в Императорскую библиотеку».

Однако есть и другая версия приобретения книги, записанная все тем же Миллером и датированная 1741 годом: «Понеже я нашел у Тобольско­го посадского человека Федора Пименова книгу рукописную Летописец о Сибирской истории с картинками...».

Но нигде Миллер не упоминает точной даты приобретения рукописи. Так кто же, в действительности, владел ею и почему? Во время пребыва­ния академика в Тобольске еще были живы дети и внуки Ремезова. Как могло случиться, что рукопись ушла из семьи? Была ли она продана Пет­ру Мировичу или передана ему на других условиях? Скажем, для того, чтобы тот, используя свое высокое положение в обществе, мог издать ее. Здесь нужно пояснить, что Петр Мирович и его брат Яков - сыновья сподвижника гетмана Мазепы Федора Мировича. Первый был секрета­рем графа Потоцкого, а второй - секретарем цесаревны Елизаветы Пет­ровны. Братья были хорошо знакомы с Г.Ф. Миллером, поскольку учи­лись вместе с ним в академической гимназии.

Скорее всего, получив рукопись от Мировича, академик не рискнул упомянуть опального дворянина, и потому в ходе переписки с Петербур­гом, договариваясь о приобретении документа, назвал другого человека в качестве его владельца. А когда летопись уже была куплена, скрывать правду не имело смысла.

Так или иначе, но ценность рукописи для истории, по мнению Милле­ра, не подлежит сомнению. Именно поэтому он пишет: «Я был так счаст­лив, что достал в Тобольске старинную летопись с изображениями, кото­рая разъясняет все недоумения и против которой невозможно возражать...».

Автором «Истории Сибирской» Г.Ф. Миллер считает Семена Ремезо­ва: «Сия книга сочинена Тобольским дворянином Ремезовым...».

Но...

И вот здесь на сцену выходит та самая загадка, над решением кото­рой до сих пор ломают головы историки.

Рукопись Ремезова уникальна не только собранными в ней истори­ческими сведениями, но еще и своими иллюстрациями. С полным осно­ванием ее можно назвать первым иллюстрированным учебным пособи­ем по российской истории. Она состоит из 154-х глав и - соответственно - из 154 рисунков, запечатлевших бытовые сцены из жизни народов, на­селяющих Сибирские земли, сибирскую архитектуру, географические и этнографические данные. Изучая «Историю...», исследователи обнару­жили, что она содержит, как бы сейчас сказали, вкладыш, отличный от основного текста и по своему содержанию, и по оформлению. Ремезов назвал его «История Сибирская краткая Кунгурская». Что же это за ле­топись? Как она появилась? Кто ее автор? Действительно ли это старин­ная рукопись или творчески переработанные Ремезовым сказания и ле­генды? У историков нет единого мнения на этот счет.


А БЫЛА ЛИ ЛЕТОПИСЬ?

Достоверно известно, что Ремезов с сыном Леонтием побывали в Кунгуре в 1703 году, уже после завершения работы над «Историей Сиби­ри». Может быть, именно там они нашли неизвестный ранее летописец и, будучи ограниченными во времени, на скорую руку переписали его, сделав небрежные наброски иллюстраций, которые впоследствии Мил­лер назвал «плохими картинками»? Может быть... Во всяком случае, новосибирские исследователи ремезовской рукописи Е.И. Дергачева- Скоп и В.Н.Алексеев считают, что рукопись написана двумя основными вариантами почерка С.У. Ремезова: чертежным почерком с элементами книжной скорописи - «История Сибири», деловой скорописью, которую он использует в «служебных записях» - «Кунгурская летопись». В пользу того, что «Кунгурская летопись» - это всего лишь черновой набросок, говорит и тот факт - и это тоже установили исследователи, - что напи­сан он на старой, ранее использовавшейся бумаге, датируемой середи­ной 70-х - концом 80-х годов XVII века. На странице 25 под рисунком хорошо видна запись: «На дрова к торговой бане и банному водоливу Кон­драшке Данилову 4 рубли».

В нехарактерной для «Истории Сибири» манере выполнены и рисун­ки к летописи, хотя установлено, что сделаны они все же рукой Семена Ремезова.

Но если «Кунгурская летопись» обнаружена только в 1703 году, зада­ется вопросом историк Руслан Скрынников, то чем можно объяснить, что в знаменитой своей «Чертежной книге», работа над которой была завершена уже к 1701-му году, Ремезов упоминает названия урочищ, ре­чек и озер, которые позже встречаются в Кунгурском летописце? Скрын­ников отбрасывает (неизвестно - почему?) версию о том, что совпадаю­щие названия взяты Ремезовым из других источников, или о том, что карты составлены на основе летописца, - потому что тот, якобы, был обнаружен позднее. Значит, делает вывод Скрынников, Ремезов сам со­чинил летопись, назвав ее краткой, и для правдоподобности включил в нее уже известные ему географические названия. Сочинил на основе из­вестных ему ранее преданий, легенд и сказаний, поскольку «тщательно собирал притчи о подвигах казаков, их постах и молитвах». По мнению Р. Скрынникова, «Кунгурский летописец» - это не список с древней ру­кописи, а художественный сплав, объединивший яркие и правдоподоб­ные подробности с поздними недостоверными преданиями и вымыслом. Но если признать версию Скрынникова, то непонятно, почему Ремезов не написал эти главы раньше - тогда же, когда писал основной текст «Истории Сибири»?

Кстати, Ремезов, составляя описание своей «Чертежной книги» от­мечает, что из двадцати четырех листов его атласа только семь он напи­сал сам, а остальные семнадцать переснял «с прежних образцов... черте­жей, с привозных и снятых в Москве». Может быть, для того он и назвал «вкладыш» Кунгурским, чтобы ни у кого не было сомнений - он не явля­ется автором этого отрывка?

Можно, предположить и другой вариант: Кунгурский летописец по­пал к Ремезову не в 1703 году, а намного раньше, когда, будучи в Моск­ве, он изучал хранившиеся в Сибирском приказе многочисленные доку­менты и чертежи, связанные с освоением Сибири. Вот, что пишет по это­му поводу историк В.И. Сергеев: «А.А. Виниус (глава Сибирского прика­за), свыше 50 лет собиравший рукописи и печатные книги, уже с 1664 года знал о содержании «Кунгурского летописца», а ко времени приезда в 1698 году Ремезовых в Москву владел если не оригиналом, то списком этого сочинения, с которым и познакомил «сибирян».

Скопировав его на скорую руку, Ремезов использовал встречающиеся в нем географические названия в «Чертежной книге», а вот саму летопись по какой-то причине первоначально не включил в «Историю Сибири». Поче­му? А если допустить самый простой вариант: Ремезов просто забыл об име­ющемся у него списке! Или считал его утерянным. Или не существенным...

Кстати, возникает вполне закономерный вопрос: а где все черновые варианты «Чертежной книги» и «Истории Сибири», рабочие материалы и наброски? Их же не могло не быть! Скорее всего, список «Кунгурской ле­тописи» хранился именно среди черновиков. И, вполне возможно, был за­ново обнаружен не самим Ремезовым, а кем-то из его сыновей уже после смерти Семена Ульяновича. Тогда становится понятным, почему летопись написана деловой скорописью, а не чертежным почерком, и почему иллю­страции к ней носят лишь характер небрежных набросков. Только этим можно объяснить тот факт, что Ремезов не довел «Кунгурскую летопись» до ума, хотя имел для этого время - он скончался в Тобольске после 1720 года. У него было 20 лет для того, чтобы внести поправки в свою «Исто­рию Сибири»! В конце концов, переписать ее заново...

Кстати, в пользу предположения о том, что Кунгурский «вкладыш» был сделан не самим автором, говорит еще и тот факт, что Ремезовская летопись имеет две нумерации: первоначальную - собственно «Истории Сибири», выполненную почерком Ремезова, и единую (или сплошную), включающую в себя и Кунгурскую летопись. И выполнена она не почер­ком Ремезова и совершенно другими чернилами!

Есть и другие доказательства того, что Кунгурская летопись, действи­тельно, является списком с более древней рукописи. Уже упоминавшие­ся новосибирские исследователи Е.И. Дергачева-Скоп и В.Н. Алексеев счи­тают, что Юрий Крижанич, хорватский богослов, философ, историк, эко­номист, в своем «Повествовании о Сибири», изданном в 1680 году, ис­пользовал целый ряд фактов из Куигурского летописца, а это значит, что он мог ознакомиться с ним в Тобольске - во время своей ссылки, между 1661 и 1675 годом.

О самостоятельном характере рукописи говорит и академик Дмит­рий Лихачев в «Повести о покорении Сибири»: «... поражает обилие дат... Причем ни в датах, ни в описании самих событий не видно зави­симости ее от других сибирских летописей. Все это заставляет пред­полагать о каком-то своеобразном и, во всяком случае, очень древнем источнике Кунгурской летописи».

Есть загадки, на которые мы никогда уже не найдем ответы. Вполне возможно, что в самых старых архивах, в пыльных папках среди сотен бумаг однажды найдется полный текст так называемой Кунгурской ле­тописи. И это открытие станет величайшим событием в изучении «Си­бирского взятия». А пока «История Сибири» Семена Ремезова продолжа­ет будоражить умы исследователей древних книг.






ПРАСКОВЬЯ. МАША. ГЕРДА.

ИЛИ ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ИШИМА В ИСТОРИЮ 




Судьба русской девушки Прасковьи Луполовой добрую сотню лет зани­мала умы её современников и их потомков. О ней писали книги, сочиня­ли оперы, ставили спектакли; она стала прообразом многих литературных героев. Над могилой Прасковьи установлена плита с памятной надписью. В начале двадцатого века её хотели причислить к лику святых. И только рево­люция помешала канонизации.

Прасковья родилась в 1784 году в Елисаветграде (ныне Екатеринос- лав) в семье дворянина. Её отец Григорий Луполов был доблестным вои­ном, участвовал в русско-турецкой войне, однако в 1798 году по неизвес­тной причине был разжалован из прапорщиков, лишён всех прав, состоя­ния и сослан в Сибирь. Его семья - жена и дочь, предваряя судьбу декаб­ристок, последовала вслед за ним. Если бы не это обстоятельство, мо­жет, и не было бы истории, которая потрясла всю Европу.

В Сибири Луполовы поселились в деревне Жиляковка, в двух верстах от Ишима. Глава семейства служил в Ишимской канцелярии земского суда. О его дочери Прасковье достоверно известно, что она была очень религиозной, чему, видимо, способствовала и царская воля, лишившая её благополучного будущего. Параша часто посещала Богоявленский собор - старейший в городе, сохранившийся до наших времён. Может, во время молитвы и пришла в голову смиренной девушке дерзкая по свое­му замыслу мысль: дойти до Петербурга, попасть к милосердному госуда­рю, испросить у него прощения для отца и удалиться в монастырь.

Сегодня, быть может, это уже не вызывает ни удивления, ни восхище­ния. Но в начале XIX века восемнадцатилетней девушке отправиться из Сибири в Петербург!

Сломив сопротивление родителей, которые, конечно, боялись отпускать в дальний путь единственную дочь, осенью 1803 года Прасковья покинула Ишим, имея лишь одну серебряную монету да иконку, подаренную ей матерью.






_Памятник_Прасковье_Луполовой_

_работы_В._Клыкова_г._Ишим_

А дальше... дальше начинается сказка. Прасковья была уверена, что путь в Санкт-Петербург лежит через Киев, поэтому и дорогу она спрашивала до Киева. Ночевала в деревнях у добрых людей. Однажды попала к разбойникам: не поверив в её историю, они хотели убить ее, но, увидев, как смиренно она молилась всю ночь, пожалели и не только отпустили, но ещё и дали денег на дорогу.

Как-то раз Прасковья упросила ямщиков подвезти её от одной деревни до другой: у нее не было теплой одежды, и она замерзала. Ямщики по очереди надевали на      неё свои шубы и, чтобы согреться, бежали рядом с санями. Это не выдумка, это исторический факт.

Так Параша добралась до Екатеринбурга. Там она познакомилась с некой госпожой Миловой. Кто была эта добрая женщина, ещё предстоит выяснить историкам - у неё Параша провела несколько зимних месяцев, выучилась грамоте, после чего госпожа Милова проводила её, снабдив деньгами и сопроводительным письмом, к своим знакомым. Теперь де­вушка шла - пешком до Вятки, потом до Казани, оттуда в столицу - к конкретным людям, которые могли оказать ей помощь и поддержку.

5 августа 1804 года, спустя год после начала своего путешествия. Прас­ковья вошла в Петербург. Во время странствий она повторяла одну толь­ко фразу «Бог не оставляет несчастных». Придворные дамы, к которым она обратилась с письмом от госпожи Миловой. были потрясены истори­ей Параши. Участие в её судьбе приняли фрейлины императрицы - гра­финя Самарина. Татьяна Васильевна Юсупова, Дарья Александровна Тру­бецкая, княгиня Авдотья Ивановна Голицына. Они помогли ей сначала попасть к царице Марии Федоровне, а затем путешественницу принял Александр I. Оказался отец Прасковьи невиновным или нет, но импера­тор помиловал его, разрешив жить, где тот пожелает, а Параше за её поступок подарил две тысячи рублей серебром - огромные по тем вре­менам деньги. Не лишним будет сказать, что вместе с Григорием Лупо- ловым император помиловал ещё двух ссыльных, за которых просила Прасковья. 

Девушка была принята в высшем свете, обласкана, стала богата и ни в чём не нуждалась. Придворные дамы и дальше были готовы опекать покорившую их юную сибирячку, Но, преодолев дорогу, опасности, го­лод и царскую немилость. Параша смогла преодолеть искушение богат­ством и благополучием: верная данному обету, она решила уйти в монас­тырь. Александр I позволил ей удалиться от мира в один из монастырей Нижнего Новгорода. Прожив там несколько лет, послушница Прасковья заболела чахоткой и перебралась в Десятинный монастырь в Великом Нов­городе, где и умерла в 1809 году.

Прижизненная слава сибирячки Параши после ее смерти выплеснулась за пределы Российской империи. Первой ласточкой стал роман модной фран­цузской писательницы Мари Софи Коттен по мотивам, если можно так ска­зать, путешествия Параши «Елизавета, или Ссыльные в Сибири». В России он был переведён с французского и издан еще в 1807 году. Это была история молодой девушки, отправившейся в трудный путь, чтобы добиться милости для своего возлюбленного.

В 1815 году Ксавье де Метра написал книгу, которая в русском пере­воде называлась «Юная сибирячка» или «Параша Луполова»: исторически достоверная, или, как бы мы сегодня сказали, документальная повесть. Ксавье де Метра хотя и был французом, но жил в России, был женат на фрейлине Софье Загряжской - тётке Натальи Николаевны Пушкиной, а потому вхож в лучшие дома Петербурга. Занимался литературой, писал миниатюрные портреты. Был хорошо знаком с родителями А.С Пушки­на, написал два портрета матери поэта - Надежды Осиповны. Так что сам Александр Сергеевич наверняка знал историю Прасковьи Луполовой, причём из достоверных источников. Литературоведы не без осно­ваний отмечают, что в основу образа Маши Мироновой, героини «Ка­питанской дочки» А.С. Пушкина, положены реальные черты Параши Луполовой.

В первой половине XIX века биография Параши Луполовой вошла в русскую историографию. С.Н. Глинка в своём хронографе «Русская исто­рия» отмечает в числе самых знаменательных событий европейской жизни 1804 года «подвиг бедной и неизвестной россиянки по имени Прас­ковья Григорьевна Луполова». Её краткую биографию можно прочитать в «Энциклопедическом словаре» Д. Бантыш-Каменского, которым пользо­вался в своей работе Пушкин.

Книга Ксавье де Метра переиздавалась на протяжении всего XIX века в Париже, Лондоне, Брюсселе, Амстердаме, в России - в оригинале, в переводах, в многочисленных лубочных изданиях для народа. В 2001 году в очередной раз она была переиздана в Париже.

Уже в тридцатые годы XIX века писатель Н. А. Полевой написал пьесу «Параша-сибирячка»: её премьера состоялась в 1840 году в Александрий­ском театре в Москве; главную роль сыграла знаменитая В. Асенкова, разделившая впоследствии судьбу своей героини, - как и Параша, она умерла от чахотки.

На сюжет пьесы Полевого было написано либретто оперы Д. Струйского, а роман Мари Коттен лёг в основу либретто музыкальной драмы итальянского композитора Доницетти.

Не берусь утверждать категорически, но приключения Герды из сказ­ки Андерсена «Снежная королева» один в один списаны с приключений, с которыми в реальности пришлось столкнуться ишимской страннице. Припомните хотя бы добрую старушку, у которой провела Герда всю зиму, или разбойников, которые отпустили девочку, дав в дорогу денег. Ну и, наконец, царский дворец, где девочка встретила добрых принца, прин­цессу и короля. Чем не история Параши-сибирячки?

В 1864 году в Лондоне была опубликована «Книга золотых дел» Шарлотты М. Янг. В главе «Просители помилования: 1720 - 1805 гг.» ав­тор рассказывает лишь о двух девушках совершивших подобный подвиг самопожертвования, - шотландке Элен Уокер и Прасковье Луполовой. В начале XVIII века Элен Уокер отправилась пешком из Эдинбурга в Лондон, чтобы просить помилования для своей сестры, приговорённой к смертной казни, по сравнению с путешествием русской девушки её поход похож больше на загородную прогулку. Но... Элен Уокер стала прообразом геро­ини романа Вальтера Скотта «Эдинбургская темница» Джини Дине. Анг­лийский писатель поставил памятник Элен в той деревне, где она жила.

А что же Параша? На сценах театров ставились пьесы, люди читали ро­маны, и никто не вспоминал о том, что главная героиня покоится в под- церковье Рождественского собора в Десятинном женском монастыре Ве­ликого Новгорода. Только в середине XIX века краеведы обратили внима­ние на этот факт. А в начале XX века стараниями игуменьи монастыря Люд­милы удалось установить плиту на могиле. Она же пыталась добиться канонизации Прасковьи. Помешала революция...

В 1930 году Рождественский собор был закрыт. В монастырских постройках размещался НКВД. О Параше Сибирячке никто не вспоминал. В годы войны Рождественский собор был разрушен, сейчас на его месте руины. Но могила Параши, как ни странно, сохранилась.






ТАЙНА СТАРЦА ГРИГОРИЯ 




Деревня Покровка лежит чуть в стороне от Тобольского тракта. Дорога к ней еще совсем недавно производила привычно-удручающее впечатление - говорят, однажды заезжий иностранец едва не утонул в ядреной сибирс­кой грязи. И потому стоило в селе появиться губернатору, теперь уже быв­шему, Сергею Собянину, да не одному, а с полпредом президента П. Латы­шевым, как местные жители, кивая на заграницу, попросили провести в де­ревню «аппендикс» от тракта. Иными словами, проложить в Цокровку ас­фальт, которого так и не дождались за годы Советской власти.

Покровчане, как истинные сибиряки, - люди сдержанные, чувства свои напоказ выставлять не привыкли, но, думается, втайне гордятся своим зем­ляком Григорием Распутиным, одной из самых загадочных фигур в рос­сийской истории. Без малого сто лет прошло, а сюда, в сибирскую глубин­ку, едут и едут со всех концов страны, из разных стран мира, чтобы при­коснуться к легенде, попытаться разгадать тайну старца Григория.


МНЕ ХОТЕЛОСЬ УЩИПНУТЬ СЕБЯ ЗА РУКУ

Музей Распутина в деревне Покровка Ярковского района Тюменской области - первый частный музей в Советском Союзе (открыт супругами Мариной и Владимиром Смирновыми в 1990 году) и единственный по­добный музей в мире. Что весьма странно, потому что Распутин, увере­на Марина Юрьевна, самый знаменитый русский.

- Во всех европейский странах непременно существуют заведения под названием «Распутин». Заведений с названием «Гагарин» я не встре­чала, как, впрочем, и Ленин. Англичане выпускают чай «Распутин», нем­цы - одноименную водку. У французов есть шампанское «Распутин», а у голландцев - пылесос. Есть даже боксерские перчатки «Распутин»! Это уже бренд! И, к сожалению, им не пользуются только те, кому он принад­лежит по праву, - русские.

Для самой Марины Смирновой знакомство с великим земляком, а она уроженка Покровки, началось с песни «Воnу М». Помните знаменитый хит? - «Ra-ra-rasputin! Russian crazy love machine...». Спустя много лет ансамбль в полном составе приехал в Покровку - в домашнем архиве Смир­новых есть и фотографии, и видеосъемка, зафиксировавшие эту знамена­тельную встречу. Как признается Марина, ей хотелось ущипнуть себя за руку, когда она стояла рядом с Лиз Митчелл у ворот деревенского дома.

- А когда они спели акапельно «Rasputin», сбежалась вся деревня! В школе сорвали родительское собрание. Иностранцев приезжает много, но тут - негры!

Но это будет потом. А сначала детское любопытство, неудовлетво­ренное репликой отца, мол, Распутин - авантюрист, живший во времена последнего государя, переросло в устойчивый интерес. А когда вышла замуж за историка Владимира Смирнова, тут уж дилетантское собирательство






_Григорий_Распутин._1915_г.                   _ Двойник_великого_старца._

_                                                                           _ _с._Покровское_

 исторических сведений и фактов биографии переросло в дело всей жизни.

Музей, которого, впрочем, тогда еще и в проекте не было, начался с опроса старожилов Покровки, помнивших живого Распутина и членов его семьи, и с нескольких уникальных фотографий. О том, как они попа­ли к Смирновым, - разговор отдельный.

- В ДК Железнодорожников по выходным собираются коллекционеры. Я была чужим человеком в их среде. Зато муж чувствовал себя достаточно комфортно. Вот коллекционеры и стали подсказывать - кто-то что-то видел, кто-то что-то слышал. Не всегда было понятно, правда это или легенда Но я начала писать. Ездить к люд ям, о которых мне говорили. И таким образом доехала до Томска


«ГРАММОФОН И ПИАНИНУ - В ШКОЛУ»

В Томске ее ждали две удачи. Во-первых, неизвестная фотография самого Распутина с личной подписью - он подарил ее профессору Томс­кого медицинского института С.В. Мясоедову. В 37-м году того расстре­ляли. Снимок старца был подшит к делу - думается, он сыграл немалую роль в судьбе профессора. После реабилитации фотографию вернули се­мье, и сын Мясоедова передал ее в музей.






_«Зеръкало»_из_дота_Распутиных_

Там же, в Томске, Марина Юрьевна познакомилась с некой Лидией Михайловной Барановой - уроженкой Покровки. Врач, участница Великой Отечественной войны, почти слепая и практически одинокая женщина, она написала письмо на родину - в сельсовет, «на деревню дедушке». А в письме спрашивала о том, нет ли каких-нибудь  новых сведений о Распутине. Всю жизнь она гордилась тем, что была его землянкой! Письмо передали Смирновым, которые к тому времени уже замучили односельчан расспросами...

От Лидии Михайловны музей получил в подарок фотографию дочерей Распутина - Матрены и Варвары, подписанную рукой Матрены: «Незабвенной подруге от Матреши и Вари». 

Экспонаты дня музея, открытого 16 лет назад, собирали путем «подворного обхода». Дело в том, что в архивах сохра­нилось письмо бедняков деревни Покровки, сочувствующих коммунистичес­кой партии, в котором они просят конфисковать у Распутиных вещи в пользу односельчан: «.. .граммофон и пианину - в школу, зерькало - соседям».

Иными словами, милые земляки, при жизни Григория Ефимовича вдоволь попользовавшиеся его добротой и благорасположением, с семьей его решили не цацкаться: пожировали - и будет! И организовали вполне законный гра­беж Было это в 1919-м. Через год вдову Распутина Параскеву Федоровну, сына Дмитрия и его молодую жену Варвару из родного дома выселили, а спу­стя тринадцать лет и вовсе сослали, как кулацкий элемент. В 33-м в Салехар­де друг за другом они покинули этот неблагодарный мир. Последним 16 де­кабря 1933 года, день в день с отцом, убитым в ночь на 17 декабря 1916 года, от дизентерии в возрасте 38 лет умер спецпереселенец Дмитрий Григорьевич Распутин. Адрес умершего: комбинат спецпоселка, барак № 14.

Но вернемся к музею и его экспонатам.

Имея список конфискованных вещей, Смирновы отправились по де­ревне. Кому предлагали водку, кому - дрожжи и сахар. Так в экспозиции появились тарелка с вензелем императрицы Кузнецовского фарфорово­го завода, икона Симеона Верхотурского, знаменитый венский стул, о котором речь пойдет чуть ниже, собственноручные записки Распутина.

Отдельная история вышла с «зерькалом». Бабушка - соседка ни за что не хотела с ним расставаться, хотя к тому времени осталась от него лишь половина, да и то вся потемневшая и потрескавшаяся, так что зеркало вряд ли годилось для того, чтобы перед ним вертелись модницы. Но ба­бушка стояла на своем и семейную реликвию Распутиных продавать не собиралась. Пришлось пустить в ход «тяжелую артиллерию» в лице отца Тихона, священника из тюменского Знаменского собора.

- Отдай для людей, на благое дело, - сказал он.

Бабушка сняла «зерькало» со стены и с поклоном протянула его Ма­рине Смирновой.

Дому, в котором размещается музей, исполнилось 130 лет. В этом небольшом двухэтажном деревянном особнячке с крутой скрипучей ле­стницей и небольшими, но светлыми комнатами жил родственник Рас­путина - Илья Арсенов. Деревянные рассохшиеся половицы помнят, как по ним ходил старец Григорий, комнаты хранят эхо его голоса. Вот толь­ко для музея здание не слишком приспособлено: старая печь не может согреть обветшавшие стены, зимой здесь - словно в холодильнике, по­этому приезжали сюда Смирновы редко.

Надежды на то, что когда-нибудь удастся реконструировать этот дом, у них не было никакой. В чудеса они, выросшие в эпоху развитого социализ­ма, не верили. И все же приезд внучки Распутина Лоране Ио-Соловьефф стал настоящим чудом. После этого о них заговорили не только журналис­ты, краеведы и просто любители истории, но и власть имущие. Сергей Собя­нин, бывший в то время губернатором Тюменской области отметил интерес людей к музею, побывал в нем сам и привез полпреда президента в УрФО.

Оптимизм, конечно, дело хорошее, но не прав тот, кто думает, что его можно вместо мяса в борщ положить. И Марина, и Владимир - оба работают. А музей - это что-то вроде дачи, куда летом они приезжают на выходные.

Но экскурсии, официальные делегации, просто любопытствующие все же едут, хотя нет ни рекламы в СМИ, ни указателя на Тобольском трак­те. Адрес музея и телефон его владельцев передаются, как подпольная литература, - из рук в руки, от знакомых к знакомым.


«ОБРАЗА ЖИЗНИ ВЕДЕТ ТРЕЗВЫЙ...»

Супруги Смирновы за последние годы стали признанными распутиноведами. Академик Баханов, столичный ученый, опубликовавший уже не­сколько книг, посвященных «сибирскому старцу», в своих научных трудах делает ссылки на тюменских исследователей. Это приятно. Хотя... тот же господин Радзинский на письмо, в котором Смирновы сообщали ему но­вые данные о Распутине, ответить не счел нужным даже из вежливости.

Предмет особой гордости Смирновых - обнаруженная ими дата рож­дения Григория Ефимовича. К примеру, в Советском Энциклопедичес­ком словаре годом рождения Распутина обозначен 1872-й, а, скажем, на бутылке водки «Распутин», произведенной в Германии, - 1865-й. Даже Эдвард Радзинский в своей книге дату рождения указывает лишь при­близительно, опираясь на посемейные списки.

Смирновы же, обойдя все архивы в округе, в Ярковском районном ЗАГСе обнаружили метрические книги Богородической церкви деревни Покровки, где рукой священника было написано: 9 января 1869 года у Анны и Ефима Распутиных родился сын Григорий.

- Мы послали письмо в Германию на завод - производитель водки «Распутин», - рассказывает Марина Юрьевна, - и попросили исправить дату. Нам пришел очень забавный ответ. Сначала шли «реверансы» в наш ад­рес, а потом было сказано, что дата на бутылке - из Большой Советской Энциклопедии. Я проверяла. Там действительно стоит 1865 год.

Кстати, «старцу» Григорию на момент смерти было 47 лет!

Советское распутиноведение, по мнению Марины Смирновой, вооб­ще соткано из мифов.

Например, миф о том, что Распутин, как утверждает Радзинский, был единственным ребенком в семье: «...как в семье Гитлера и Стали­на, природа предостерегала от рождения младенцев». Однако, как ус­тановили Смирновы, у Григория Ефимовича была сестра - Феодосия Ефимовна, в замужестве Орлова. Более того, она была крестной мате­рью своих племянников. В музее есть фотография, где она рядом с братом.

Еще один миф: Распутин был пьяница, безбожник и распутник. От то­го, мол, и фамилия у него такая.

Однако унтер-офицер Прилин, бывший участковым в Покровке, пи­шет докладную своему начальнику Калмыкову: _«Распутин_Григорий_Ефимович,_от_роду_имеет_около_сорока_лет,_крестьянин_села_Покровско­го,_занимается_хлебопашеством..._Образа_жизни_ведет_трезвый»._ Ко­пия этого доклада - в экспозиции музея.

«Безбожник» Гришка построил в Покровском школу и придел храма, за что получил благодарность от епархиальных властей. А деньги на стро­ительство попросил у Николая II, убедив его в том, что в этом безбож­ном краю должна стоять церковь. Кстати, сегодня, в Покровке нет даже молитвенного дома. Храм же разрушили в 1953 году.

И еще по поводу «безбожника». Впервые попав в Санкт-Петербург, Григорий Распутин идет не в кабак и, прошу прощен™, не в публичный дом - неграмотный крестьянин из сибирской глубинки, отстояв службу в храме, пришел на аудиенцию к ректору духовной семинарии. Вместо обыч­ных 10 -15 минут отец Сергий, который, кстати, после революции возгла­вил Русскую православную церковь, проговорил с ним более двух часов.

Что касается фамилии. Все до банального просто: люди, жившие на распутье - на развилке или перекрестке дорог, получали прозвище «рос- путы». Предком Григория Ефимовича, а это Смирновы выяснили совер­шенно точно, составив родословное древо семьи Распутиных, был некто Насон по прозвищу Роспута.

Кстати, когда в 1979 году в Покровку привезли фильм «Агония» с Петренко в главной роли, старожилы в возмущении покидали клуб. Они - то хорошо помнили своего земляка и не могли смириться с тем образом, ка­кой был создан сначала в романе Валентина Пикуля, а затем на экране.

И давайте будем откровенны: если вы считаете себя глубоко верую­щим, порядочным человеком, любящим своих детей, а именно такими были и Николай Второй, и императрица Александра Федоровна, станете ли вы общаться с человеком сомнительной, мягко говоря, репутации? И, более того, позволите ему приблизиться к своим детям, в первую оче­редь, к девочкам?


ВЫ ПОБЫВАЕТЕ НА МОЕЙ РОДИНЕ...

И все-таки мистики в «деле», с позволения сказать, Распутина предо­статочно.

Ну, например, его явные экстрасенсорные способности, которые при­знавали даже придворные врачи, лечившие наследника Алексея - их мож­но было бы обвинить в предвзятости, с какой они относились к Распути­ну, но трудно уличить в сговоре с «шарлатаном».

Или пророчества «старца». В октябре 1916 года за три месяца до сво­ей кончины он скажет: «Еще до конца этого года я умру...». И умрет - в ночь на 17-е декабря 1916 года.

А еще он напишет Николаю II: «Смерть моя будет мучительной, впро­чем, как и ваша».

И еще: «Если меня убьют люди моего круга, тебе не стоит опасаться за монархию, если же меня убьют люди твоего круга - монархия падет».

После его смерти монархия продержалась три месяца...

Слишком много совпадений.

«Вы побываете на моей родине, но уже без меня», - сказал Распутин императрице. По дороге из Тобольска в Екатеринбург семью Романовых везли через Покровку. Возница остановил лошадей на перепряжку пря­мо у дома «незабвенного Григория».

- Я вдруг подумала, - говорит Марина Юрьевна, - он умер в цоколь­ном этаже дома Юсуповых в Петербурге в ночь с 16 на 17 декабря, они - спустя всего полтора года в цокольном этаже дома Ипатьева в ночь с 17 на 18 июля. За ним приедет грузовик, по Выборгскому шоссе отправится в сторону Пискаревки, но не то заглохнет, не то застрянет, принесут су­хих дров и его сожгут. Могилы нет, лишь надпись на березе на немецком языке: «Здесь распылили собаку».

Спустя полтора года в ночь с 17 на 18-е июля грузовик с телами рас­стрелянных из Ипатьевского дома отправится по дороге на Коптяки. Машина не то заглохнет, не то застрянет, и их сожгут. Могилы нет. Лишь фраза на немецком языке в подвале Ипатьевского дома: «Здесь холопы Валтасара расправились со своим господином».

Если это не совпадение, тогда - что?!

Страшная история...

Были истории и менее кровавые, хотя все равно мистические - уже в наши дни. В музей дважды забирались воры. Не столько украли, сколько нагадили. В течение полугода оба, будучи людьми далеко не старыми, умерли. Об этом написали в газете. Больше в музей никто не лазил, хотя охраны в нем нет.

Была и другая ситуация. Один из коллекционеров запросил со Смирновых за фотографию сумму несколько большую, чем та, на которую они рассчитывали.

- Недостающие деньги решили занять, - вспоминает Марина Юрьев­на, - едем на машине к моей маме. Муж у меня вообще-то человек спо­койный, но тут вдруг так резко затормозил, что я испугалась. Выскочил - и под машину. Под левым колесом лежало ... несколько сотенных бу­мажек. Ровно столько, сколько не хватало, чтобы заплатить за фотогра­фию. Теперь, когда я ворчу, муж говорит: не ворчи, дядя Гриша накажет. Он может и плохое сделать, и хорошее.

Ну, а свидетелем, то есть участником последнего эпизода, стала я сама. О трагической смерти Распутина Марина Юрьевна рассказыва­ла, стоя под стендом с фотографией убиенного Григория Ефимовича. Зрелище, надо сказать, не для слабонервных. Чтобы сохранить его для истории, то бишь для будущей статьи, я раз двадцать нажала на затвор цифрового фотоаппарата. Одно за другим получались совершенно не резкие изображения.

Ну, и напоследок, чтобы немного отвлечь читателя от мрачных мыс­лей, - легенда о чудодейственном венском стуле.

В Покровке гуляли свадьбу. Замуж выходила Евдокия Печоркина, жив­шая в услужении у Распутиных. В самый разгар свадьбы «наехал» (так го­ворили старожилы) Распутин. Приезд его всегда был событием! Дело в том, что односельчан Григорий Ефимович баловал: писал записки в лавку, например, «Отпусти ему четверть водки» или «Отпусти ей кожи на чирки (на ботинки)». По этим запискам потом сам рассчитывался.

Так вот, на свадьбу Распутин пришел с шикарным по тем временам подарком - венским стулом. Но шик подарка заключался не столько в его стоимости, сколько в тех словах, которые якобы Григорий Ефимо­вич сказал на ухо жениху, отозвав его из-за стола: «Сегодня ты молод и силен, впереди у тебя брачная ночь и еще целая жизнь. И мой стул послу­жит тебе только сиденьем. Но пройдут годы, и потихоньку мужская сила будет тебе изменять. И вот тогда достаточно будет тебе присесть на этот стул, и ты снова почувствуешь себя так, как сегодня, когда у тебя впере­ди брачная ночь и еще целая жизнь». Сказал и стул отдал.

... За годы существования музея еще не было ни одного мужика, кто бы не присел. Садятся и на полном серьезе спрашивают: «А сколько си­деть?» Мужики верят. И дай Бог! С нами случается то, во что мы верим и чего мы боимся.






РУССКИЙ АПОСТОЛ НА СВЯТОЙ ЗЕМЛЕ 




Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, откуда пошли слова «па­ломник» или «паломничество». Оказывается, в основе его лежит латинс­кое «palma» - пальма. Когда-то у верующих, совершавших странствие к святым местам, был такой обычай - привозить из Палестины пальмовую ветвь. Помните, у Михаила Лермонтова:

.._.Заботой_тайною_хранима,_
_Перед_иконой_золотой,_
_Стоишь_ты,_ветвь_Иерусалима,_
_Святыни_верный_часовой!_

Еще полтора десятилетия назад Россия практически не знала, что та­кое паломничество, но сегодня все изменилось, и православные христи­ане, так же как верующие из других государств, могут предпринять поез­дку в Иерусалим, чтобы поклониться христианским святыням.

Но мало кто из них догадывается, что этой возможностью они в нема­лой степени обязаны нашему земляку, уроженцу деревни Батурино Шадринского уезда Тобольской губернии Андрею Ивановичу Капустину - ар­химандриту Антонину.

О его подвижнической деятельности на благо России и православия в скором будущем расскажет фильм, который снимает режиссер ГТРК «Регион-Тюмень» Людмила Борисова.

- Два года назад по приглашению Тобольско - Тюменской епархии мы получили возможность побывать на Святой земле, - рассказывает Людми­ла Петровна. - Итогом этой поездки стала передача «Паломничество во Святую землю». Но интерес к этой теме появился еще раньше, когда вме­сте с оператором Юрием Сапчуком мы сняли фильм «В миру Андрей Ка­пустин» - про нашего великого, не побоюсь этого слова, земляка.

В Иерусалиме мы еще раз убедились, что это имя звучит повсюду - в Горненском ли монастыре, на горе Елеон или в Гефсиманских садах. Вез­де с теплотой вспоминают отца Антонина.

Он родился в 1817 году в семье причетника (позднее - священника) Ивана Леонтьевича Капустина. Дед его, прадед и прапрадед тоже были священнослужителями; из семьи местного священника происходила и его мать - Мария Григорьевна Варлакова. В деревне, где сейчас никто уже не помнит семью Капустиных, до сих пор стоит храм, построенный ста­раниями отца будущего архимандрита.

- В 1991 году, - вспоминает Людмила Борисова, - когда мы только начали снимать фильм об отце Антонине, батуринский храм стоял разо­ренным. Интересно побывать там сейчас, посмотреть, возродилась ли святыня.

Этот фильм мы делали вместе с Татьяной Топорковой (ныне - зав. отделением журналистики ТГУ). В архиве поинтересовались, часто ли спрашивают документы, связанные с именем Андрея Капустина. Оказа­лось, что мы - первые. Зато в Далматово нашли краеведа, который рас­сказал нам много интересного.






_Отец_Антонин_

Грамоте его учил отец по Псалтири, а в 1826 году Андрей ушел учиться в Далматовское  Духовное училище, которое находилось в Далматовской обители - первом монастыре, построенном на реке Исети аж в 1644 году. Несмотря на побои и зубрежку ненавистной латыни, архимандрит Антонин вспоминал об обители почти с нежностью и на смертном одре отписал ей, по духовному завещанию, кабинетный крест с алмазами на память о воспитаннике и в благодарность за преподанные азы наук.

Проучившись пять лет в Далматовском Духовном училище, Андрей поступил в Пермскую Духовную семинарию для продолжения образования.

А в 1836 году перешел в Екатеринославскую Духовную семи­нарию, где ректором был его дядя Иона (магистр Московской Духовной академии, впоследствии епископ Екатеринбургский). Именно в Екатеринославле раскрылись его таланты, среди которых особенно выделя­лось знание греческого языка и любовь ко всему греческому. Недаром впоследствии отец Антонин признавался, что часто ловил себя на том, что думал по-гречески.

В 1839 году он получает назначение в Киевскую Духовную Академию и в 1843 году заканчивает ее вторым по разрядному списку студентов.

Можно много рассказывать о деятельности отца Антонина на благо православной церкви и русской науки - никому неизвестный священник очень скоро стал персоной весьма заметной среди русских и греческих византологов. Четыре научных общества почли за честь избрать его дей­ствительным членом, его книга о древних афинских надписях произвела в Петербурге подлинную сенсацию, его статьи по эпиграфике переводи­лись на европейские языки. Антонину принадлежит систематический научный каталог 1348 греческих и славянских рукописей монастыря св. Великомученицы Екатерины на Синае. Его сочинения, регулярно выхо­дившие в российской печати, монографии, дневники, его библиотека и музей говорят о неординарном человеке, достойном представителе рус­ского богословия и русской науки. Но главным делом жизни архиманд­рита Антонина стало служение России на посту начальника Русской Ду­ховной Миссии в Иерусалиме - он стал им в 1869 году.

Святая Земля переживала тогда мощное вторжение западного мисси­онерства. Десятки католических «падре» и протестантских пасторов не­устанно трудились над «уловлением» арабских душ и не забывали попут­но скупать земельные участки - сначала в Иерусалиме и окрестностях, а потом и по всей Палестине... В то же время паломники из России не име­ли никаких условий для совершения странствий по святым местам. По­этому главной своей целью архимандрит Антонин считал не только при­общение местных жителей к православию, но и в заботу о посещавших Святую землю русских богомольцах.

Мамврийский Дуб - первое приобретение отца Антонина. Дерево это, возле которого Святая Троица явилась Аврааму в виде Трех Странников, находился в мусульманском городе Хевроне. Среди местного населения бытовало поверье, что ислам погибнет, как только в Хевроне зазвучит ко­локольный звон, поэтому возможность купить Дуб от лица Миссии была полностью исключена. После долгих и томительных переговоров, владелец участка, где рос дуб, продал его драгоману (переводчику) русской Мис­сии Якобу Халеби, верному помощнику отца Антонина. ‘Торжеству и ра­дости не было конца”, - пишет отец Антонин в своем дневнике.

Кстати, большинство приобретений Русской Духовной Миссии было сде­лано на имя Якова Халеби, поскольку практически до конца 19 века приоб­ретение земли иностранцами в Иерусалиме было запрещено.

Драгоман Халеби был правой рукой, ближайшим поверенным и луч­шим другом начальника РДМ на протяжении почти 30 лет. Забавную па­рочку - архимандрита Антонина в старенькой рясе, в черной камилавочке,






_Маврийский_дуб_

 передвигавшегося на маленьком сивом ослике, а чуть поодаль от него гарцевавшего на гнедом жеребце драгомана нередко можно было встретить в различных уголках Палестины. Они напоминали Дон Кихота и Санчо Пансо, только поменявшихся средствами передвижения. «Яков Егорович украсил всю мою жизнь», - сказал о нем отец Антонин.

В 1872 году состоялось важное событие: был освящен Троицкий собор, ставший главным храмом Русской Духовной Миссии. Собор построен по проекту русского архитектора Мартина Эпингера, иконостас изготовлен в Санкт-Петербурге, а золоченые Царские врата - вклад председателя Палестинского комитета Великого князя Константина Николаевича.






_«Русская_свеча»_     ,

Палестинскии комитет был уч­режден еще в 1858 году императором Александром П. После паломниче­ства на Святую землю Великих князей Сергея Александровича и Павла Алек­сандровича в 1881 году комитет был преобразован в Императорское Право­славное Палестинское Общество.

В период с 1868 по 1889 годы отец Антонин приобрел - здесь несколь­ко больших земельных участков на горе Елеон, неподалеку от места Вознесения Господня. Участки сначала были обнесены каменной огра­дой и засажены масличными деревьями, а позже усилиями архимандри­та был сооружен Спасо-Вознесенский храм и 64-х метровая, самая высо­кая во всей Палестине колокольня с большим русским колоколом. Суще­ствует легенда о том, как строилась эта колокольня: в памяти отца Анто­нина сохранилось воспоминание о том, как на далекой родине своей, на Урале, в одном из его уездных городков - в Верхотурье он с восхищени­ем и с замиранием сердца взирал на уходящую в небо колокольню при соборе святой Троицы. Иерусалимский вариант уральской колокольни воплотили в жизнь итальянские архитекторы и строители. И сегодня ве­личественное строение, получившее название «Русская свеча», господ­ствует над окрестностями Иерусалима. Тем, кто отважится подняться на самый верх по винтовой лестнице в триста ступней, откроется велико­лепный вид на Иерусалим и всю Иудейскую пустыню с ее горами и сине­вой Мертвого моря вдали.

Кстати, еще при жизни отец Антонин пожелал быть похороненным в Спасо-Вознесенском храме. Его могила, обнесенная ажурной решеткой цвета золотистой охры, возвышается в северо-восточной части храма.

Архимандрит мечтал о создании на Елеоне мужского монастыря, но почему-то монахи здесь не приживались - они приходили и уходили, и постоянно при храме жили лишь иеромонах Парфений и схиеромонах Памво. Так продолжалось, пока на Елеоне не поселилась русская женщи­на Марш Миловидова, принявшая монашеский постриг с именем Евпраксии и получившая возможность собирать вокруг себя сестер-едино- мышленниц. И 12 августа 1906 года в годовщину рождения архимандри­та Антонина при Спасо-Вознесенском храме открылась женская мона­шеская община, которая существует до сей поры, несмотря на войны и бедствия, сотрясавшие Святую землю.

В 1871 году, когда еще строился храм на Елеоне, архимандрит Антонин уже купил в местечке Эйн-Карем - в евангельской Горней - оливковую план­тацию, где возникла женская община монастырского типа, а затем и женс­кий Горненский монастырь - ныне одно из самых посещаемых русскими паломниками мест. Всего за десять с небольшим лет здесь был построен и в 1883 году освящен храм во имя иконы Казанской Божьей Матери.

- Архиереи называют нас русской лампадой, горящей на Святой зем­ле, - говорит монахиня Иустиния, насельница Горненского монастыря. - И все это благодаря архимандриту Антонину. Русский апостол - я бы так его назвала.

- В Горненский монастырь мы попали 6 мая, - рассказывает режис­сер Людмила Борисова, - в день святого Георгия Победоносца. Это день тезоименитства настоятельницы монатыря матушки Георгии. Было очень много народу. Примечательно, что служба проходила в Казанском собо­ре - он начал строиться еще в XIX веке, строительство приостановилось в первую мировую войну, и долгое время храм стоял недостроенным. И вот в этом году паломники, наконец, смогли увидеть его красоту.

Архимандритом Антонином было куплено и законно оформлено 13 участков, площадью около 425 ООО кв. метров, стоимостью до миллиона рублей золотом. Всего же насчитывалось около 40 приобретений.

- Он стяжал здесь в далекой от России земле богатства духовные и материальные, - говорит нынешний начальник Русской Духовной Мис­сии в Иерусалиме архимандрит Тихон, - чтобы благодарные потомки воз­дыхали в молитвах об этом человеке.




ТАКИХ НЕ БЕРУТ В КОСМОНАВТЫ




На сайте «Энциклопедия космонавтики» его судьба укладывается в десять строк, а вместо фотографии - черный квадрат.

Журавль колодезный, такой неожиданный, непривычный для глухой сибирской деревни стоит у околицы на одной ноге, словно вечный часо­вой. Что стережет? Восемь дворов, что остались в деревне Малиновка, где хозяева - один старше другого? От кого? Чужие здесь не ходят, и свои-то по разбитой дороге не сразу доберутся - летом на машине, тихо­ходом, минуя на малой скорости ухабы да рытвины, а зимой - только пешком, протаптывая тропинку по обочине, рискуя сорваться в колею и застрять в ней надолго, пока не хватятся, не выйдут на подмогу. Мали­новка ( с ударением на «о») умирает - вот уйдет последний старик, и вместе с ним окончит свой век деревня, основанная ссыльными поляка­ми ещё в конце XIX века.

Здесь, в деревне Малиновка Ишимского района, 21 января 1930 года родился Валентин Игнатьевич Филатьев. Широкой публике ничего не говорит это имя. О нем не писали в газетах, Левитан не сообщал о нем в сводках новостей. Ему не рукоплескали многотысячные толпы советс­ких людей и не лобызали, вручая награды, вожди. Не познав славы, он в полной мере познал забвение...


ТЕМА № 6

В начале 1959 года в кабинете академика Келдыша, теоретика космонав­тики, в обстановке совершенной секретности состоялось совещание, на кото­ром присутствовали всего несколько человек Одним из них был генераль­ный конструктор Сергей Павлович Королев. Единственный вопрос, который обсуждался на этой встрече, касался будущего полета человека в космос.

Кто должен сесть в кресло управляемого космического аппарата? Летчик? Инженер? Сергей Павлович предложи остановиться на летчике-истребителе. По его мнению, это тот универсал, которого требует полет в космос: он летает в стратосфере на одноместном скоростном самолете и потому не может не совмещать специальности пилота, штур­мана, связиста и бортинженера.

Критерии отбора в отряд были очень жесткими: возраст - около тридцати лет, рост - не более 1710 см и вес - до 70 кг. Сверхсекрет­ную работу по поиску отвечающих всем требованиям летчиков назва­ли «Тема № б». Медики, принимавшие в ней участие, получили дан­ные на три тысячи человек! После отсева остались лишь несколько сотен, подходивших по всем параметрам. С каждым из потенциаль­ных кандидатов беседовали индивидуально. О космосе с ними не го­ворили. Речь шла о «новой испытательной работе», о «полетах на прин­ципиально новой технике». Отказывался каждый третий, даже не по­дозревая, от чего в действительности он отказывается.






Уже к лету 1959 года в списке осталось около двухсот человек. Теперь они должны были пройти жесточайший медицинский отбор. Представьте. Каким он был, если медкомиссию не проходили молодые, абсолютно, стопроцентно здоровые летчики! Малейшее отклонение даже не от нормы, а от заданных строжайших параметров, и кандидат уезжал обратно в часть. Возможно, были обиды. Возможно, врачам было кого-то жаль. Но все понимали, что вслед за отбором начнутся тренировки, нагрузки увеличатся кратно, и выдержит их далеко не каждый.

Из двухсот человек в конце концов осталось двадцать - тех, кого позже Герман Титов назовет «отрядом Мечты»: Юрий Гагарин, Павел Попович, Валерий Бычковский... В первой «космической двадцатке» был и наш земляк Валентин Игнатьевич Филатьев. 25 марта 1960 года Валентин Игнатьев, военный летчик первого класса, был зачислен приказом Главкома ВВС № 363 на должность слушателя космонавта ЦПК ВВС. 9 мая 1960 года ему присвоили звание капитана, а 16 декабря 1961 года перевели на должность космонавта ЦПК ВВС. Впереди его ждал полет в космос, мировая слава и место в истории человечества.


ИЗ ГАРМОНИСТОВ - В ЛЕТЧИКИ

Он родился в семье переселенцев, бежавших в конце двадцатых в за­житочную Сибирь из голодной центральной России. Разумеется, в дет­стве ничем не отличался от других мальчишек, выросших с ним на ули­це. Разве что на вечерках играл, а гармонист, как известно, - первый парень на деревне. Мечтал выучиться на киномеханика.

Нина Игнатьевна Долганова, в девичестве Филатьева, старшая сест­ра, - она и сейчас живет в Малиновке, - не может вспомнить ничего примечательного из детства брата. Учился нормально, хулиганом не был, тихий такой. Скромный, на всех сохранившихся фотографиях - в после­днем ряду. В войну работал, как все, в колхозе - на лошадях, на сенокосе: отец и два старших брата воевали. В соседней деревне Шаблыкино Ва­лентин закончил 7 классов. Отец и один из братьев так и не вернулись с войны, и два года - с 45-го по 47-й год младший сын помогал матери по хозяйству. А потом уехал в Ишим и поступил в педагогическое училище.

Получив диплом учителя начальных классов, Валентин не стал рабо­тать по специальности: «Характер, - сказал, - не позволяет!» И в 1951 году поступил в Сталинградское высшее авиационное училище. В после­дний раз сестра видела его в 1956 году - Валентин, тогда еще лейтенант, приехал проведать больную мать. До начала 63-го года весточки о нем лишь с оказией долетали до родной деревни. Знали, что служит. Знали, что переведен в Москву. Старшему брату он писал: «Я не буду говорить, где нахожусь. Это секретно. Потом узнаете из газет».

Они ничего не узнали из газет, впрочем, как и от него самого: Вален­тин исчез из их жизни.

- Мы решили, что он погиб, - говорит Нина Игнатьевна, - и не удив­лялись, - он же был летчиком, летал на реактивных самолетах.


ПАДЕНИЕ НА ВЗЛЕТЕ

Что же произошло? Почему молчали газеты, и радио ничего не пере­давало о капитане Филатьеве? Ответ прост: 17 апреля 1963 года «за нару­шение воинской дисциплины и режима космонавтов» приказом Главко­ма ВВС № 89 Валентин Филатьев был отчислен из отряда космонавтов. Такова официальная формулировка. А за ней - человеческая трагедия.

Одна из версий причин отчисления гласит следующее. 27 марта 1963 года члены отряда космонавтов Иван Аникеев и Валентин Филатьев, одетые в военную форму, сидели в буфете на станции Чкаловская и пили пиво. К ним присоединился Григорий Нелюбов. Перед закрытием буфе­та летчиков стали выгонять на улицу. Возникшая перепалка (кто стал её инициатором, так и не удалось установить) переросла в скандал. Вызва­ли военный патруль, летчикам пришлось объясняться в комендатуре. По другой версии, у Нелюбова был день рождения. Он угостил друзей шам­панским, а на платформе космонавтов остановил военный патруль. Не буду ничего утверждать, но в ряде источников говорится, что именно Нелюбов, возмутившись, бросил фразу «Да мы же космонавты!». Этот инцидент и стал причиной отчисления всех троих из отряда.

Но вот, что интересно. По мнению руководителя Центра подготовки космонавтов, легендарного летчика Н.П. Каманина, Иван Аникеев и Ва­лентин Филатьев не представляли никакой ценности «из-за пьянок (?!), слабоволия и низких успехов в учебе». Так сообщил мне информирован­ный источник: мол, не жалейте, выгнали - и было за что.

Однако эти слова никак не вяжутся с основными вехами жизни Ва­лентина Филатьева. Судите сами: парень из глухой сибирской деревни окончил авиационное училище, был летчиком 1-го класса, капитаном, имел на счету 250 прыжков с парашютом! И это слабовольный человек?! Он прошел жесточайший медицинский отбор, попал в число двадцати избранных, находившихся под неусыпным медицинским контролем, каж­дый день выдерживал колоссальные медицинские нагрузки. И этот че­ловек злоупотреблял спиртным? И ещё одно: в 1961 году Валентин Фила­тьев был награжден медалью «За трудовое отличие» - «За успешное вы­полнение задания правительства по подготовке и осуществлению перво­го в мире полета человека в космическом пространстве». И у этого чело­века были низкие успехи в учебе?!

Так почему же Валентин Филатьев, несмотря на заступничество не­которых товарищей, в основном тех, кто уже побывал в космосе и для кого не был конкурентом, был отчислен из отряда космонавтов?

Ответ прост и сложен одновременно. Их было двадцать. Полетел пер­вым только один. Остальным предстояло жить в тени его славы - кому- то, как Титову, всю жизнь мучиться комплексом «второго», кому-то на годы застрять в дублерах. Естественный отбор должен был произойти, и он происходил - одни сгорали в барокамерах, другие - калечились, тре­тьи - ломались психологически и сходили с дистанции. В конце концов, они были просто люди - со своими слабостями и страстями, а не автома­ты для космических полетов, какими их хотели сделать.

Кроме того, провинившихся, а они своей вины и не отрицали, следовало примерно наказать - в назидание всем остальным, чтобы не думали, будто они неприкасаемые. Чтобы не считали себя элитой. Чтобы знали свое место. А наказать так, чтобы запомнилось, и другим неповадно было, можно было только одним: вычеркнуть из списка космонавтов. А те, кто оставался, пре­красно понимали: чем меньше их, тем больше у каждого шансов полететь в космос. И они молчали. Молчали, несмотря на то, что шестерка побывавших на околоземной орбите космонавтов хлопотала за отверженных. Но путь в космос для Филатьева, Аникеева и Нелюбова был закрыт навсегда.

Что же происходило с Валентином Филатьевым дальше? А ничего. Семья распалась, - говорят, после отчисления из отряда он, действитель­но, стал выпивать. Правда, потом женился во второй раз и пить бросил. Служил в различных частях ВВС. И неплохо служил: был награжден медалями «За безупречную службу» трех степеней (Это к вопросу о сла­боволии и низких успехах!). При этом семь лет ждал очередного звания - стал майором только в 1967 году. Не любят у нас оступившихся. В 1969 году ушел в отставку.

Нина Игнатьевна услышала о брате только в 1988 году, спустя чет­верть века после того, как семья зачислила его в погибшие: «Я жив, надо встретиться!» - прислал он письмо. К тому времени Валентин Игнатье­вич уже был на пенсии, болел и, по всей видимости, хотел в последний раз увидеться с родными, с которыми не решался встретиться в течение 25 лет после отчисления из отряда космонавтов. Как же у него болела эта рана, если столько лет он не мог о ней говорить! По словам брата, в Орел, где он жил в последние годы, приезжали друзья по «отряду Меч­ты», жалели о том, как несправедливо обошлось с ним начальство.

17 сентября 1990 года Валентина Игнатьевича Филатьева не стало. Он умер от рака горла и похоронен в Орле на городском кладбище. Жена, тоже Валентина, рассказывала, что перед смертью ему все мерещилось, будто его приехал навестить Герман Титов.






ГЛАВА 3

МЫ, КРЕСТЬЯНЕ ВЕЛИКОЙ СИБИРИ 





ЛОБНОЕ МЕСТО НА РЕЧНОМ БЕРЕГУ

В названии деревни Черная Вагайского района нет никакой мистики - просто речушка, на берегу которой в давние времена поселились люди, носит имя Черненькая.

Два века назад на левом, высоком, берегу Черненькой местные жите­ли построили церковь - золотые купола видны были издали, а празднич­ный колокольный перезвон слышен на всю округу.

Глухой зимой 1921 года святое место у храма стало лобным: здесь были убиты десятки крестьян-повстанцев, участников крестьянского мятежа, вошедшего в историю под названием западно-сибирского вос­стания.

- Старики говорили, - рассказывает мне местный краевед, главный врач чернаковской больницы Анатолий Никитич Копотилов, - что по­встанцев и просто зажиточных крестьян приводили сюда со всех дере­вень. Пули на них жалели - рубили головы, сбрасывали с высокого бере­га вниз, они катились, как капустные кочаны, по склону, а весной, когда сошел лед, по реке плыли страшные свидетельства тех расправ, вселяя ужас в души и сердца жителей деревни.

Я могла бы ему не поверить - слишком уж неправдоподобно, с точки зрения нормального человека, звучат такие истории, но к тому времени знала уже достаточно о событиях тех давних дней. И не такое знала...

В двадцатые годы церковь закрыли, в тридцатые - разрушили, а когда семьдесят лет спустя решили восстановить и стали копать котлован под новый фундамент - на месте прежнего к тому времени стояла часовня, на глубине не более полуметра нашли множество человеческих остан­ков.

Убитых повстанцев закапывали - слово «хоронили» в данном случае никак не уместно - здесь же, у храма, на скорую руку. Мерзлая земля поддавалась с трудом, так что красноармейцы не дали себе труда выко­пать глубокие могилы. Тела скинули в ямы, присыпали сверху землей в полной уверенности - никто не будет их искать, никто не будет задавать лишних вопросов.

- Найденные останки мы сложили в мешок, - рассказывает Анатолий Никитич, - увезли на кладбище и похоронили. Но я знаю, что у храма, где ни копни, обязательно наткнешься на человеческие кости. Здесь одна большая могила.

Спрашиваю: а что же никакого памятного знака жертвам той безсудной расправы не установили? Копотилов в ответ пожимает плечами.

Кстати, напротив церкви, через дорогу, стоит высокая белая пирамид­ка. Надпись на ней гласит, что здесь похоронены красноармейцы - жер­твы все того же мятежа, который официальные идеологи советской вла­сти десятки лет называли кулацко-эсеровским. Вот так: кому-то - памят­ник, а кому-то - безвестная могила. Впрочем, стоит ли удивляться: веч­ная память красным «героям» и вечное забвение «бандитам» - явление повсеместное. О событиях кровавого 21-го хотели забыть все - и комму­нисты, и сами селяне. Первые - потому что тогда пришлось бы вслух говорить об истинных причинах, приведших к геноциду сибирских крес­тьян. Вторые - потому что мятеж расколол сибирскую вольницу надвое: каждое село, каждую семью. Брат убивал брата, свояк - свояка, отец - сына, сосед - соседа... И как можно было жить дальше, если не поста­раться обо всем забыть? - о правых и виноватых, о тех, кто убивал, и кто был убит. Можно ли жить во зле, в ненависти, думая о мести? Или нужно отречься от памяти - ради спасения своих детей, ради продолжения жиз­ни. Странное, искусственное, вынужденное беспамятство.

Старики из глухих деревень, по которым прокатилась волна восста­ния, те, кто помнит о событиях 21-года уже только по рассказам своих отцов и матерей, отводят глаза, когда задаешь им неудобные вопросы: к чему ворошить прошлое? Надо все забыть. Так легче.

Есть, наверное, и другая причина. Помнят о победах, поражения пред­почитают забывать.


БУДЬТЕ ЖЕСТОКИ И БЕСПОЩАДНЫ

Гражданская война прокатилась по югу Западной Сибири в 18-м - 19-м годах и ушла дальше, на восток. В Ишимском уезде, как и по всей Тю­менской губернии, наступил зыбкий, как отражение месяца в озёрной воде, мир. А в конце января победоносного для Советской власти 1921 года вспыхнуло восстание крестьян. С ним не могли сравниться ни Крон­штадтский мятеж, который поддержали двадцать семь тысяч солдат и матросов, ни Тамбовское восстание, в котором приняли участие около пятидесяти тысяч человек. В Сибири, по самым скромным подсчетам историков, за оружие взялись не менее ста тысяч крестьян. Лозунгом повстанцев стали слова «Победа или смерть!» Судьба даровала им вто­рое. По приблизительным данным, в течение нескольких месяцев 1921 года погибло более 50 тысяч человек - участников восстания.

Ни в одном учебнике истории вы не найдете ни строчки об этой страш­ной, кровавой эпопее, которую официальные идеологи Советской влас­ти называли кулацко-эсеровским мятежом, старательно избегая разго­вора и о причинах, которые его вызвали, и о последствиях.

Первая мировая война и последовавшие за ней революции принесли свои печальные плоды: летом 1920-го года в России, опустошенной, разо­ренной, обезмужиченной, разразился голод. К 1920-му году по сравнению с предвоенным уровнем на 1/3 сократилось производство продукции сель­ского хозяйства, 30% крестьянских хозяйств не имели посевов; еще 1/3 собирала урожай, недостаточный, чтобы прокормиться. Кадры старой хро­ники сохранили для нас изможденные лица детей, их тонкие, костлявые пальчики с зажатыми в них хлебными пайками. Война и голод - две силы, способные выбить трон из-под любой власти. Уж если трехсотлетняя мо­нархия не удержалась, что говорить о власти большевиков, которая не от метила еще и третьей годовщины. Положение нужно было спасать, а для этого накормить Россию. Хлеб в стране был - далеко, за Уральскими гора­ми. И его нужно было изъять - любой ценой. Данные о том, сколько, в действительности, хлеба было в Сибири, приводит в своем очерке «21-й» тюменский писатель К Лагунов: в приказе тюменского губисполкома и губпродкома от 10 сентября 1920 года за № 43 отмечается, что «в Ишимс­ком и Ялуторовском уездах насчитывается до 2-х млн. пудов хлеба, со­бранного в прошлые годы и лежащего в необмолоченном виде».

И 20 июля 1920 года Ленин подписал декрет «Об изъятии хлебных излиш­ков в Сибири»: «Совет народных комиссаров во имя доведения до победного конца тяжкой борьбы трудящихся с их вековыми эксплуататорами и угнета­телями постановляет в порядке БОЕВОГО(выделено мной - авт.) приказа:

1. Обязать крестьянство Сибири немедленно приступить к обмолоту и сдаче всех свободных излишков прошлых лет (заметим: речь первона­чально шла о свободных излишках! - авт.).

2. Виноватых в уклонении ... граждан карать конфискацией имуще­ства и заключением в концентрационные лагеря как изменников делу рабоче-крестьянской революции.

Кроме хлеба, продразверстка распространялась на картофель и ово­щи, домашнюю птицу, табак, мясо, шерсть, овчину, кожи, сено. На плечи крестьянина ложились лесозаготовка, гужевые и иные повинности. И все это ради того, чтобы спасти революцию, которая, по словам самого Ле­нина, «сибирскому крестьянину никакого улучшения не дала».

К 1920-му году по всей азиатской России (Сибирь и Дальний Восток) скопилось 396,3 млн. пудов зерна. Но прежде, чем называть их излишка­ми, стоит вспомнить, что хранились они не в одном месте, а в миллионах крестьянских хозяйств. К тому же руководителей молодого Советского государства мало интересовал тот факт, что переменчивый сибирский климат сыграл с крестьянами злую шутку: засуха, длившаяся три месяца, не пощадила посевы. К началу продразверстки количество хлебных за­пасов уже сократилось на треть. Призрак голода бродил по сибирским деревням. Кроме того, с марта 1920 года в Тюменской губернии действо­вали многочисленные заградительные и продовольственные отряды, изы­мавшие хлеб. Недовольных государственной политикой крестьян арес­товывали, отправляли в тюрьмы и концентрационные лагеря. Но и этого показалось мало. С августа 1920 по январь 1921 года были введены 34 вида развёрстки. Только хлеба и зернофуража нужно было сдать 3,3 и 4,9 миллионов пудов! Две трети задания пало на Ишимский уезд.

Сделать это было невозможно - у крестьян не было такого количе­ства зерна. И все же в конце октября 1920 года Тюменский губисполком издал директиву: выполнить 60 процентов разверстки к 1 декабря 1920 года. _«Будьте_жестоки_и_беспощадны_ко_всем,_кто_способствует_невы­полнению_продразвёрсток._Уничтожайте_целиком_хозяйства_тех_лиц,_кои_будут_потворствовать_невыполнению_развёрстки._Уничтожайте_железной_рукой...»._

Насчет «железной руки» - это не для красного словца: широкое рас­пространение получила практика захвата заложников. Жизни крестьян в сибирском селе, где сильны были общинные устои, где существовала круговая порука в хорошем смысле этого слова, где сосед всегда мог рассчитывать на помощь соседа, меняли на зерно.

В начале декабря 1920 года член коллегии Тюменского губпродкома Я.З. Маерс писал своему непосредственному начальнику губернскому продовольственному комиссару Г.С. Инденбауму: «... Посылаю тебе ко­пию приказа относительно заложников. Вчера взял 20 кулаков из Боров­ской волости. Это дает большой моральный эффект. ... Это вызвало не­который ропот. Но, положительно, кулаки поспешили к вывозу хлеба».

29 декабря 1920 года в губернской газете «Известия Тюменско-Тобольского губкома РКП (Б), губисполкома советов и горсовета» был опубли­кован приказ, подписанный зам. заведующего политбюро Ишимского уезда ИВ. Недорезова и все тем же Я.З. Маерсом: «... Политбюро прика­зывает немедленно арестовать всех без исключения кулаков следующих волостей: Локтинской; Теплодубровской: Ларихинской; Казанской; Аромашевской; Ражевской; Усовской; Больше-Сорокинской;

При аресте широко объявить населению, что они берутся заложника­ми впредь до выполнения продразверстки целиком...».

«В Ражевской волости взято заложниками 14 человек из кулацкого и противодействующего элемента... - сообщал из Голышмановского райо­на уполномоченный В.Г. Стахнов. - Почти каждому гражданину остав­лена голодная норма. Все силы и внимание сосредоточены на то лишь, как бы выполнить данные нам БОЕВЫЕ(выделено мной - авт.) задания. Взято, что называется, все».

Выполнение разверстки любой ценой! - такова была установка совет­ской власти. Не считаясь ни с какими моральными устоями, ни даже с законами. Методы, которые при этом использовались, порой вызывали недоумение даже у простых сельских коммунистов - таких же крестьян, как и те, кто подвергался разверстке и связанными с ней репрессиями. 8 декабря 1920 года Бердюжская волостная ячейка РКП (б) Ишимского уезда обсуждала вопрос о возможности применения карательных мер к тем, кто отказывается выполнять приказ о выдаче продовольствия: «...на заданный вопрос, допустимо ли садить граждан в холодные амбары, (Инденбаум) заявил, хотя это с точки зрения коммунизма недопустимо, но зато дает возможность выполнить разверстку. ... На вопрос, нужно ли оставлять норму хлебных продуктов 13,5 пудов в год на едока, Инденбаум ответил, что ни о каких нормах говорить не приходится, а необходи­мо выполнить разверстку...».

Советская власть ставит себя над законами. Попытка судебных орга­нов создать хоть какое-то правовое, как бы мы сейчас сказали, поле вок­руг ситуации с изъятием продовольствия, поставить продорганы в разум­ные рамки и ограничить правовой беспредел встречает открытое сопро­тивление: «...президиум губисполкома считает, что продорганы ИМЕЮТ ПРАВОнепосредственно применять реквизиции и конфискации с после­дующим рассмотрением этих дел судебными органами». (Выписка из протокола № 1 заседания президиума Тюменского губернского исполко­ма советов от 22 декабря 1920 г.)

Иными словами - сначала мы придем и ограбим, а потом уж вы ре­шайте, судиться с нами или нет.

10 декабря губпродкомиссар Г.С. Инденбаум издает приказ: «...Не­медленно перестать церемониться с волостями и ударить так, чтобы зву­ки отдались по всему району. Время не терпит».

И 31 декабря 1920 года Чрезвычайная тройка обязывает крестьян Ишимского уезда к исходу суток выполнить вся продразверстку (хотя по декрету Совнаркома это требовалось сделать к 1 марта).

Началось невиданное массовое ограбление крестьян. Сибиряки мол­чали, когда забирали «едоцкое зерно». А потом непрошенные гости при­шли и за семенным...

Приказ № 3 Ишимского Упосевкома 27 января 1921 года: «... в не­дельный срок взять весь семенной материал, находящийся в отдельных хозяйствах лиц, проживающих в городе Ишиме. ...За несвоевременную или неполную сдачу семенного хлеба в общественные амбары и употреб­ление такового на продовольствие у виновных будут конфискованы все семена, живой и мертвый инвентарь».

Член губернской продовольственной коллегии Я.З. Маерс сообщал: в Ишимском уезде, «был и весь хлеб забран, не осталось даже для обсеме­нения одной десятины».

В конце января 1921 г. Спиринское сельское собрание Челноковской волости в своем решении записало, что для подготовленных к посеву 426 десятин нужно 4280 пудов семян, а имеется лишь 1250; на 646 едоков «до нови» надо 6400 пудов, а есть только 700 пудов зерна.

Но Советская власть продолжала закручивать гайки. Директива чле­на губпродколлегии Лауриса гласила: «.. .Необходимо сделать решитель­ный удар... Больше церемониться нечего, надо быть чрезвычайно твер­дыми и жестокими и изъять хлеб... Разверстка должна быть выполнена, не считаясь с последствиями, вплоть до конфискации всего хлеба дерев­ни, оставляя производителя на голодную норму».

Ишимский уездный исполком угрожал крестьянам, что «во всех слу­чаях обнаружения скрытого хлеба у одного гражданина конфискуется таковой у всего общества, не считаясь ни с какими мерами».

Председатель Березовского уисполкома 10 февраля сообщал губисполкому, что работники Кондинской продконторы в январе отдали при­каз о немедленном забое крупного рогатого скота в счет мясной развер­стки. Крестьяне просили повременить, так как коровы стельные, а мясо все равно до начала навигации не вывезешь из Березова, и оно будет ле­жать в ледниках. Продработники настояли на своем. Было забито 85% стельных коров.

Можно ли было избежать большой беды и не допустить кровопроли­тия? Несомненно! Политика, направленная на ограбление крестьян, вы­зывала возмущение даже у тех, кто по долгу службы, а, может, даже и по велению сердца стоял на страже интересов советской власти. С мест доносились голоса, в который звучало недоумение, непонимание и одно­временно - надежда на то, что еще можно остановить уже запущенный механизм самоуничтожения. Милиционеры, коммунисты, советские ра­ботники сообщали о произволе продработников, о самоуправстве и бес­чинстве красноармейцев, но голоса их не были услышаны.

Замначальника милиции 5-го района Ишимского уезда Мелихов пи­сал в конце декабря 1920 года: «Творится что-то невероятное, чуть ли не хуже того, что делал Колчак и опричники Ивана Грозного. ... В зимнее время стригут овец, забирают последние валенки, рукавицы, обстригают шубы, конфискуют скот крестьянина, разувают детей-школьников... За­чем же мы, коммунисты, говорили, что мы защитники трудящихся? ... Жены красноармейцев плачут от непосильной разверстки, детям не в чем ходить в школу: их одежду отдали в разверстку. Что скажут дорогие товарищи красноармейцы, которые бьются за наше светлое будущее, когда они услышат от своих родных, что у них забрали, конфисковали лошадей, коров, и все прочее, оставили его семейство без хлеба и пыта­ют холодом?»

Ему вторил начальник милиции 3-го района Жуков: «.. .Уполномочен­ные продорганов приказали вывезти весь хлеб, как семенной 21-го года, так и продовольственный. Граждан страшно волнуют такие приказы вви­ду голода. Настроение района очень резкое. Хлеб вывозится до зерна.... Последствия будут очень серьезные, предвещая возможные восстания... Серьезное восстание неизбежно... 27 декабря 1920 г.».

Дело дошло до того, что уполномоченный губчека Кузнецов - чело­век, судя по всему, честный и совестливый, собрал материалы, неопро­вержимо подтверждающие жестокость работников продорганов по от­ношению к крестьянам. Председатель контрольно-инспекционной комис­сии А.Крестьянников и член комиссии Лаурис жалуются на ретивого че­киста: «По его заключению, наши поступки хуже колчаковщины. У него имеется материал, что комиссия дерет крестьян плетьми. Уполномочен­ный Ишимского политбюро тов. Жуков М.И. обозвал отряд колчаковс­кой бандой».

Как прореагировало на эту жалобу тюменское начальство? Предгубчека П.И. Студитов заявил, что его уполномоченный тов. Кузнецов пре­высил свои полномочия, подорвал авторитет продотрядовцев и тем са­мым ослабил ссыпку хлеба: «За это Кузнецов понесет наказание». Более того, председатель губисполкома Новоселов назвал деятельность чекис­та преступной и пригрозил «призвать его к порядку».

В рапорте Г.С. Инденбауму губпродтройка, занимавшаяся вывозом зер­на в Больше-Сорокинском районе, деревне Пинигино, сообщала: «Кресть­яне страшно озлоблены и чувствуют себя вполне сильными для оказания сопротивления...». В политической сводке Караульноярского волисполкома Советов, отправленной в Тюменский уездный военкомат, говорилось: 

«...Недовольство крестьян советской властью увеличивается. И даже слышится осторожный ропот: «При старом режиме в каторге арестанты так не мучались, как теперь советская власть нас мучает...». Сегодня, с высоты того, что мы знаем о нашей истории, так и хочется воскликнуть: это еще только цветочки! Ягодки еще все впереди...

И такие тревожные сводки поступают отовсюду:

- Шадринский уезд: «.. .Население в уезде враждебное в связи с хлеб­ной продразверсткой».

- Ялуторовск: «...Политическое настроение по всему уезду враждеб­ное...».

- Юргинская волость: «Подолжение беспрестанных, необоснованных репрессий вызовет страшное недовольство или даже восстание...».

Однако советская власть не реагирует на предупреждения о возможных выступлениях, которые могут обернуться большой кровью. Напротив, дав­ление на крестьян усиливается. Безнаказанность порождает все больший произвол. 1 января 1921 года уполномоченный ишимского уездного продкомитета А Братков издает приказ: «Срок последний даю до б часов вечера 3 января... У граждан, не исполнивших сего приказа, будет забран хлеб до единого зерна и все имущество, как движимое, так и не движимое, будет конфисковано. Если в каком-либо обществе будет восстание делать кто-либо, вся деревня будет спалена». Спустя два дня появляется новый приказ за подписью того же Браткова: «... Если общество не исполнит сего прика­за..., я с вооруженной силой в 200 человек пехоты, 40 человек конницы и 4 пулемета - заберу весь хлеб до единого зерна, не оставлю ни на прокорм живым душам, ни на прокорм скотине, ни на посев.... У тех граждан, кото­рые будут агитировать против сдачи и вывоза хлеба, мною с вооруженной силой будет забрано все имущество, дом будет спален, а гражданин, кото­рый будет замечен в вышеуказанных преступлениях, будет расстрелян».

Вот так вот - не больше, не меньше. И никакого тебе суда и пригово­ра. Судьба человека решалась истеричными садистами и убийцами. И это в Сибири, где никогда не было крепостного права, где жили сильные, свободолюбивые, мужественные люди, потому что слабые здесь выжить просто не могли. Триста лет они осваивали эту суровую, но оказавшуюся такой благодарной землю. Для чего? Для того, что пришла кучка прохо­димцев с оружием в руках и отняла у них все, что они создали и постро­или? Как же надо было не уважать себя, чтобы стерпеть такое!


ИНФОРМАЦИОННАЯ СВОДКА ТЮМЕНСКОЙ ГУБЕРНСКОЙ ЧК ЗА ЯНВАРЬ 1921 ГОДА

«Настроение населения губернии за истекший период изменилось в худшую сторону.... Крестьяне по-прежнему остаются темны, им по-прежнему чужды и непонятны идеи коммунистов, а партия, в этом отноше­нии делая все, что от нее зависит, не может бросить в деревни агитато­ров за неимением таковых.... Повод к различным явлениям дает и не­умелый подход к государственной разверстке. ... Крестьяне не так воз­мущались первой разверстке, как проведением второй, семенной и вы­возом семенного хлеба на ссыппункты... Особое волнение заметно в Ишимском и Ялуторовском уездах. ... К коммунистической партии кре­стьяне относятся враждебно...»

31 января представительство ВЧК по Сибири направило всем подчи­ненным ему сибирским ЧК телеграмму, в которой говорилось: «Имеют­ся признаки, что в Сибири мы подходим к полосе массовых крестьянс­ких восстаний».


ПЕРВАЯ КРОВЬ

В обзоре повстанческого движения в Тюменской губернии, состав­ленном председателем тюменской губчека П.И. Студитовым 5 апреля 1921 года, говорилось: «... при начале проведения посевразверстки, как только был получен приказ Челноковской волостью о наряде 700 подвод для вывозки ссыпанного хлеба, население села Челноковского всколых­нулось и, подталкиваемое кулачеством, шли к райпродкомиссару с просьбой: «Дайте нам хлеба, а потом увозите». Во время переговоров произошло столкновение, при котором двое крестьян было убито, про- дработникам пришлось бежать, а население Челноковской волости объе­динилось и к нему быстро примкнули остальные соседние волости».

В деревне Викулово комвзвода Зайцев был избит толпой разъярен­ных крестьян, сопротивлявшихся вывозу семенного хлеба. Продармейцы открыли огонь по безоружным людям и уже не для острастки. Резуль­тат - еще двое убитых.

Но пока в телеграммах и записках, которыми обмениваются советс­кие и партийные руководители, неорганизованные выступления кресть­ян еще называют «брожением». Брожение в Чертаново, брожение в Абатске... Для усмирения недовольных из Ишима и Тюмени направляются части регулярной Красной Армии.

А тем временем взбунтовавшиеся крестьяне уже создают повстанчес­кие исполкомы и берут власть в свои руки. 2 февраля 1921 года зам. пред­седателя Викуловской волости Ишимского уезда пишет в Покровский сельсовет (между прочим, родное село Григория Распутина): «Викуловский волисполком предлагает немедленно явиться в Викулово всем (граж­данам) вашего селения для восстановления порядка, ибо власть советов свергнута».

А дальше... Дальше пошла цепная реакция, остановить которую уже не представлялось возможным. 3 февраля создаются повстанческие штабы, между которыми устанавливается тесная связь: начальник повстанческо­го штаба Викуловской волости В.А. Ключенко телеграфирует в Готопутовскую волость: «Старайтесь шире раскинуть сеть восстания. Боевая за­дача - взять Ишим и ... на станции железной дороги разобрать путь».

В этот же день была объявлена мобилизация граждан от 18 до 35 лет и унтер-офицеров до 45 лет.

Повстанцы подходят к военному делу основательно и со всей серьезностью - каждый понимает, что сражаться придется с закаленными в боях с колчаковцами войсками, и одним испугом их не взять. «Удиви­тельна осведомленность и согласованность действий отдельных отрядов, сельских советов» - отмечалось в оперативной сводке штаба 61-й стрел­ковой бригады войск ВНУС. В тюменский губчека из Ишимского уезда приходит сообщение о том, что неорганизованное крестьянское движе­ние принимает форму восстания.

Противостояние народа и власти принимает характер военных дей­ствий. Если первые дни дело ограничивалось редкими стычками с крас­ноармейцами, сопровождавшими продотряды, то уже 5 февраля начина­ются бои с регулярными частями Красной Армии.

С первых же дней советское руководство в Сибири осознало опас­ность вспыхнувшего крестьянского сопротивления - для всей России. Мятежники рвались к железной дороге, стремясь остановить вывоз хле­ба. «Принять самые решительные меры к очищению железной дороги, - телеграфирует из Омска в Сибирь помглавкома по Сибири В.И. Шорин, - ...требую, чтобы движение не прекращалось ни в коем случае». Еще бы! Оборвись поток хлебных эшелонов в Россию - и ее захлестнет волна голода, а вместе с ней - новых бунтов и восстаний.

Василий Иванович Шорин - из тех бывших офицеров, кто пошел за боль­шевиками, руководствуясь убеждениями, а не подчиняясь силе. Будучи пол­ковником царской армии, в Красную Армию вступил ещё в 1918 году. За бои против Колчака был награжден орденом Красного Знамени и почетным революционным оружием. Занимая должность помощника главкома по Сибири, по сути, возглавлял советские вооруженные силы на огромной территории. Благодарные большевики расстреляли его в 1938 году...

Но это будет много позже. А сейчас советская власть озадачена сло­жившейся ситуацией и лихорадочно ищет пути выхода из нее.

8 февраля 1921 года состоялся разговор по прямому проводу между двумя руководителями губчека: тюменского, который возглавлял П.И. Студитов, и екатеринбургского - во главе с А.Г. Тунгусковым. По сло­вам Студитова, к 7-му февраля восстанием были охвачены Ишимский уезд, часть Тобольского и двенадцать волостей Ялуторовского уезда. Ин­тересна, хотя и не удивительна, реакция главного екатеринбургского чекиста. В его словах нет ни намека на осуждение действий советской власти. Зато он дважды повторяет одну и ту же фразу: «Советую в реп­рессиях не стесняться!». И добавляет: «Если потребуется, наши войска уже соответствующие опыты проделывали».

«В отношении репрессий прошу не беспокоиться», - отвечает ему Студитов.

15 февраля командующий вооруженными силами участка Омск - Тю­мень Н.Н. Рахманов отдает приказ: «Оставшиеся в рядах повстанцы бу­дут рассматриваться как добровольно восставшие и вместе с руководи­телями восстаний расстреливаться на месте». По сути, этот приказ раз­вязывал руки всем, принимавшим участие в боевых действия против мятежных крестьян: пленных теперь можно было не брать...

А восстание тем временем нарастает. Повстанцы угрожают Ишиму, Ялуторовску, осаждают и захватывают Тобольск, приближаются к Тюме­ни... «Целый ряд боев показал нашим частям, что с повстанцами нужно считаться, как с силой, - пишет Н.Н. Рахманов в докладе В.И. Шорину. - Особенно отважно, отчаянно бандиты вели оборону селений, обнаружи­вая при этом высокие качества выдержанности, инициативы, дисципли­нированности, полной согласованности в действиях своих отрядов и не­редко проявления высокой доблести и самопожертвования».

Ничего удивительного в этом не было: крестьяне воевали за свои дома, за свою землю, своих жен и детей. «Бежать некуда. Остается только уме­реть... Дайте возможность не только умереть, но и победить», - в этих словах крестьянина В. Тоскаева из деревни Песьяное, чудом сохранив­шихся в архиве, та главная, сокровенная идея, заставлявшая сибирских мужиков вгрызаться в землю под артиллерийским и пулеметным огнем, захлебываться кровью, умирать на земле, свободу которой они готовы были отстаивать ценой собственной жизни.


ЗНАК БЕДЫ

У нас было две причины, чтобы отказаться от запланированной поез­дки по местам, где бушевало крестьянское восстание: плохая погода и ... куриный грипп. И если первая вызывала лишь привычную досаду, то вто­рая внушала вполне понятные опасения. Зловредный вирус дал о себе знать в деревне Новотравное Ишимского района, первом пункте нашего путешествия. Посомневавшись для приличия, всё же решили ехать.

На первый взгляд, в Новотравном ничего не говорило о куриной напас­ти. Разве только милицейский «уазик» на въезде в село да пропитанный дезинфицирующим раствором опил поперёк дороги, по которому должен пройти каждый покидающий этот населённый пункт. Но уже через пять минут после появления в деревне наша маленькая экспедиция оказалась в ситуации, сравнимой разве что с фильмом об инопланетных пришельцах.

Возле дома, куда мы направлялись, стоял трактор с ковшом бульдозе­ра, в котором были сложены белые, неизвестно, чем наполненные плас­тиковые пакеты, а со двора, навстречу нам молча выходили люди в си­них спецкостюмах и таких же синих шапочках, надвинутых по самые брови, в бахилах, резиновых перчатках и белых масках, закрывающих лица до самых глаз. Один из них нёс белый пластиковый мешок...

Сеял мелкий отвратительный дождь. Под бахилами чавкала грязь. Люди в масках шли мимо нас, словно тени, выросшие из ниоткуда и ухо­дящие в никуда. В них было что-то сюрреалистическое и одновременно скорбно-угрожающее.

Эта встреча была настолько неожиданной, что я не успела достать фотоаппарат...

Из опустевшего курятника навстречу нам вышел хозяин - растерян­ный, расстроенный. Куры - вот всё, что осталось у него от когда-то боль­шого хозяйства. Теперь уничтожили и их.

Надо сказать, что мы сделали ещё одну попытку сфотографировать куриную «зондеркоманду». И неожиданно для себя оказались в окруже­нии неласковых и, прямо скажем, агрессивно настроенных мужчин. Для начала они потребовали предъявить им разрешение на фотосъёмку. По­том попытались изъять плёнку из фотоаппарата, которой, кстати, там и не было. Мои робкие ссылки на закон о средствах массовой информации и на свободу слова, а также встречные требования предъявить запреще­ние на фотосъёмку не возымели ровным счётом никакого действия. Мужчин в масках было много. Откуда ни возьмись, появилась милиция. Мы предпочли не ждать, пока нам, словно курам, свернут шеи, и быстренько ретировались.

На выезде из деревни, посреди воронки неизвестного происхождения, торчал кол. На нём - мёртвая ворона. Словно знак беды. У ворот одного из домов остановился трактор с ковшом бульдозера, и у соседнего палисад­ника тут же образовалась кучка женщин. О чём они говорили, можно толь­ко догадываться. Но со стороны всё это напоминало похороны.


БАБИЙ БУНТ

Новотравное (а в начале XX века на месте одной деревни стояло три, позже слившихся в одну - Ново-Травная, Старо-Травная и Большая Трав­ная) - село в истории 21-го года примечательное. По сути дела крестьян­ское восстание начиналось именно здесь. А зачинщиками его стали жен­щины, которые, кстати, играли весьма активную роль в событиях конца 20-го - начала 21-го года.

К примеру, еще 31 декабря 1920 года Чашинская сельская ячейка РКП (б) отправила в Курганский уездный исполком экстренное донесе­ние: «Возникло восстание против вывоза хлеба, которое вылилось в фор­ме организованных женских выступлений, активных протестов, препят­ствующих выполнению разверстки. В других селениях движение выли­вается в форме женских собраний, которые предъявляют требование о прекращении выполнения разверстки, разгружают с возов хлеб в амба­ры. Движение носит довольно организованный характер и имеет связь с другими волостями».

В селе Пеганово женщины и вовсе попытались взять власть в свои руки. Арестовав (да еще и избив при этом!) волостной исполком, продработника, отряд (по всей видимости - красноармейцев) численностью девять че­ловек и двух милиционеров, они отобрали у них оружие, выбрали свой со­вет и выставили посты. На помощь арестованным пришел начальник ми­лиции, которому удалось убедить женщин сдаться и отпустить горе-вояк.

Воевать с красноармейцами деревенские бабы не собирались. Но и смотреть на то, как отбирали последнее, обрекая на голод стариков и детей, тоже не могли. Мужики жен поддерживали и даже подзуживали, пока еще занимая выжидательную позицию, не решаясь открыто высту­пить против власти и до последнего надеясь, что в женщин солдаты стре­лять не будут. Не тут-то было!

Известный новосибирский историк В.И. Шишкин обнаружил в недрах Российского государственного военного архива интереснейший документ - доклад военкома 182-го стрелкового полка Ф. Алексеева от 10 января 1921 года. Вот, что в нем было написано: «В село Большая Травная... при­был отряд 185-го батальона числом в 27 штыков, который... хотел сде­лать собрание. Выбрав дом, красноармейцы вошли в него, оставив на цер­ковной площади двух часовых. В это же время толпа женщин и детей, подстрекаемая сзади мужчинами, набросилась на двух часовых. Один из часовых предупредил толпу, что будет стрелять. Предупреждение не по­действовало. Одна из женщин, поймав за штык часового, пыталась выр­вать винтовку, который вынужден был выстрелить в нее, убив выстре­лом одну крестьянку и одну ранив. Толпа на миг остановилась. Смущен­ный убийством часовой отступил по направлению к отраду, который, видя толпу крестьянок и детей, сразу же на подводах стал отступать. Из толпы наступавших крестьян выстрелом из винтовки была убита одна лошадь. Вытеснив отряд, толпа сразу же принялась за разграбление ссыппункта, в котором было до 3000 пудов хлеба. Прибывший отряд 182-го полка ночью этого же дня без выстрела восстановил порядок, и в наказание Больше-Травнинскому обществу было забрано до 35000 пудов хлеба».

Обратите внимание на два момента: во-первых, наводить порядок от ряд красноармейцев пришел ночью, когда крестьяне мирно спали и не думали о сопротивлении. Представляю, какой поднялся крик и перепо­лох, когда вооруженные солдаты стали врываться в дома, поднимая с постелей их жителей и заставляя - в наказание, чтобы впредь неповадно было! - отдавать последнее, что у них еще оставалось. И, во-вторых: вза­мен «разграбленных» крестьянами трех тысяч пудов зерна у них изъяли ... 35000! Почти в двенадцать раз больше!

Тот самый бабий бунт в деревне Травное возглавила Татьяна Иванов­на Григорова, попросту - Игнашиха.

«Чего она сделала? - вспоминая те дни, говорил нам житель села Ново- Травное девяностодвухлетний Михаил Мефодьевич Агарков. - Бегала по домам, народ поднимала: «Айдате все на площадь!». Сколько людей погубила...».

А вот еще одна версия событий в Травном, запечатленная в информа­ционной сводке тюменского губчека за январь 1921 года: «29 декабря 1920 года, когда крестьяне стали выполнять возложенную на них разверстку, секретарь сельсовета Кривопалов собирает всех женщин и предлагает им отобрать ключи от амбаров, где хранится хлеб, ссыпанный по развер­стке. Когда были отобраны ключи, тот же Кривопалов предлагает разоб­рать хлеб, разделить его между тех, кто ссыпал. Предложение женщины моментально привели в исполнение. После этого секретарь Кривопалов организует женский сельсовет, на котором было постановлено: когда придет отряд, то его обезоружить и арестовать, поставить часовых, что­бы смотреть, когда он появится, и бить в колокола.

Когда приехал отряд и, видя, что без жертв не обойтись, дал вверх залп, вернулся обратно. Видя нерешительность продотряда, женщины приободрились, и, когда явился второй отряд , вступили с ним в схватку. И так получилось, что одна жена красноармейца убита (кулацкого про­исхождения), другая - ранена...».

По свидетельствам очевидцев, которых нам, по счастью, еще удалось застать, в центре села, там, где сейчас клуб и школа, до революции сто­яла церковь, а рядом - большая площадь. Именно здесь находились «ан- бары», куда свозили реквизированное у крестьян зерно. Сюда, к «анбарам» с криком «Берите вилы!» кинулись бабы в отчаянной попытке вер­нуть изъятое. У них не было другого выхода - в закромах не оставалось ни зёрнышка, весной нечего было сеять, а, значит, впереди ожидали го­лод и смерть.

Красноармейцы, охранявшие хлеб, открыли беспорядочную стрельбу. Одна из женщин была убита. И тогда поднялись мужики, до этого тихо роп­тавшие, но всё-таки мирившиеся с властью...

Забегая вперёд, скажу, что Игнашиха, зачинательница бабьего бунта, умерла в 1980 году в возрасте 88 лет. В деревне и сейчас живёт её внучка - Валентина Степановна Алексеева. «Бабка была среднего роста, худень­кая, - вспоминает она, - но вредная, харАктерная. Ходила с клюкой и до конца жизни курила «козью ножку» - самокрутку, сворачивая её из газе­ты и набивая табаком-самосадом».

Наверное, в Новотравном было много тех, кто прошёл фронты I ми­ровой и гражданской войн. Во всяком случае, обороняли село по всем правилам боевого искусства. В роще за деревней был оборудован наблю­дательный пост - следы от окопов видны были и спустя несколько деся­тилетий. Проулки, по которым неприятель мог ворваться в деревню, перекрывались ощетинившимися с двух сторон боронами - такими свое­образными предшественниками противотанковых ежей. Регулярные ча­сти Красной Армии трижды пытались взять Новотравное, но им это не удавалось. Крестьяне даже разработали хитрую тактику заманивания про­тивника в ловушку: завидев отряд, наблюдатели сообщали в село о его приближении. Жители прятались в погреба и подполы. Убирали бороны и пропускали красноармейцев в деревню. Как только враг доходил до центра села, крестьяне открывали перекрёстный огонь, разумеется, пе­ред этим перекрыв пути к отступлению.

Надо ли говорить о том, что Новотравное было бельмом на глазу у армейского командования.

Ожесточенные бои с регулярными частями Красной армии шли во всех концах Тюменской губернии, но травнинская операция выделялась настолько, что подробное ее описание вошло в аналитический доклад командира 85-й стрелковой бригады Н.Н. Рахманова помглавкому по Сибири В.И. Шорину «Операция по подавлению повстанческого движе­ния в Тюменской губернии за время с 10 февраля по 24 марта 1921 года», составленный 14 апреля 1921 года.

«17 февраля... В деревне Травное бандиты оборонялись, будучи окру­женными нашей пехотой и кавалерией. Приходилось с боем брать, бом­бами и поджогами, каждый дом. После нескольких часов боя помкомполка






Лушников был убит, наши части понесли сильные потери убитыми и ранеными до 120 человек, был выбит почти весь комсостав, много красноармейцев обморозилась. В результате части не выдержали и отошли. При отходе конница бандитов отрезала путь отступления двум ротам 256-го полка...

(Добавлю, что помкомполка Лушников был личностью почти героической - неделей раньше он спас от повстанцев Ишим, когда туда ворвались войска Народной армии: его конница порубила и рассеяла повстанцев - авт.)

21 февраля при наступлении на Новотравное повторяется прежняя картина: вошедшие в деревню части обстреливаются буквально из каждого дома, сарая, крыш. Наши части бомбами выбивали бандитов из каждого дома, поджигали дома, артиллерией разбивали каменные постройки, но сломить сопротивление не уда­лось, и наши части пробывшие в цепях целый день и понесшие потери обмороженными, отошли в исходное положение».

_ТЕЛЕГРАММА_ПОМГЛАВКОМА_ПО_СИБИРИ_В.И._ШОРИНА_

_КОМАНДИРУ_85-Й_СТРЕЛКОВОЙ_БРИГАДЫ_

_                                                                      _г._Омск_22_февраля_21г._

_Во_избежание_излишнего_кровопролития_при_взятии_деревни_Травное_приказываю:_

_1._Установить_имеющиеся_у_вас_орудия_на_близких_дистанциях_и_пря­мой_наводкой_метким_огнём_разрушать_каменные_строения,_где_засели_бандиты._

_2._Из_числа_охотников,_наиболее_отважных,_организовать_команды,_которым_поручить_производить_взрывы_домов_при_помощи_ручных_гра­нат;_

_3._Организовать_команды,_которым_поручить_при_помощи_горючего_материала_производить_поджоги_домов._

_По_выполнении_тщательной_предварительной_подготовки_решитель­но_атаковать_деревню,_стремясь_окружить_её_со_всех_сторон._

_Помглавком_Шорин,_начштасиб_Афанасьев._

«Наступление 24 февраля, - пишет Рахманов, - под командой комбата-2 253-го полка т. Аболина на д. Травное также закончилось неудачно. Артиллерия стреляла с близких дистанций. Банды не допустили наших цепей до села и встретили сильнейшим ружейным и пулеметным огнем. Наши орудия и пулеметы испортились. Мороз был так силен, что цепи стали редеть за выбытием обмороженных. И снова были отведены в ис­ходное положение».

Михаилу Мефодьевичу Агаркову в 1921 году было семь лет. Он запом­нил последний бой за деревню, после которого крестьянский бастион пал. Произошло это 2 марта 1921 года, после того, как красные подтянули ар­тиллерию. Били прямо по домам, нимало не думая о том, что там прячутся женщины и дети. Когда в деревню ворвалась кавалерия, какой-то отчаян­ный смельчак, забравшись на церковную колокольню, ударил в набат.

Не выдержав натиска, мужики дрогнули и побежали. Они бежали тем самым проулком, где стоял разбитый снарядом дом Агарковых. Семью спасло лишь то, что незадолго до решающего штурма они спрятались в доме родственника, служившего в Красной Армии. Когда ослеплённые кровью солдаты ворвались в дом, мать маленького Миши, словно ико­ной, прикрывала детей фотографией зятя-красноармейца. Кстати, стар­ший брат Михаила Мефодьевича был комсомольцем. Когда началось восстание, он взял коня и ушел из дома. Больше его никто не видел.

«Много народу погибло на перевулку, - вспоминает Михаил Мефодьевич, - кругом лежали мёртвые. Как их красные гнали, так они и ле­жали...».

Оставшихся в живых травнинских мужиков, тех, кто не успел скрыть­ся, собрали в колонну и в сопровождении отряда красноармейцев отпра­вили в Ишим. До города, впрочем, они не дошли. В Синицынском бору, в семи километрах от уездного центра, на высоком берегу маленькой ре­чушки со смешным названием Дятель, установили пулеметы. Крестьян, а по свидетельствам очевидцев, их было больше ста человек - построили на противоположном берегу...

Снег пропитался кровью настолько, что по весне, рассказывали сви­детели, когда речушка вышла из берегов и залила низкий берег, вода в ней была красной...

Долгое время было неизвестно, где похоронены расстрелянные по­встанцы из деревни Травное. Вера Даниловна Коровина, которой в 1921 году было восемь лет, запомнила, как тела, погруженные на сани, везли через деревню Симаново в Синицынский бор. Она и показала место за­хоронения. Ее слова подтвердила жительница деревни Синицыно Евдо­кия Яковлевна Смагина, знавшая о могиле от непосредственного участ­ника тех событий.

По архивным данным, в бою за село Травное погибло более 200 крас­ноармейцев. .. Но за двадцать пять дней февраля в Ишимском уезде по­гибли 3 тысячи повстанцев. И не удивительно: красноармейские отряды, по сути, превратились в отряды карательные.

(...Осенью 2007 года съемочная группа ГТРК «Регион-Тюмень» сни­мала фильм «Генерал мужицкой рати», посвященный событиям 21-го года. По сценарию, написанному автором этих строк, научный сотрудник Ишимского музея Надежда Проскурякова должна была рассказывать о расстреле на речке Дятель. Речка уже почти полностью была скована льдом, лишь посередине узкая полоска воды еще не поддавалась насту­пающей зиме. Стоя на маленьком мостике, Надежда Проскурякова нача­ла печальный рассказ. Она лишь произнесла слово «расстрел», как вдруг откуда-то сверху, оттуда, где берет свое начало Дятель, скорбно затре­щал лед, и этот звук покатился вниз, по всему течению. Такое впечатле­ние, что спустя десятилетия мы услышали отзвуки пулеметных выстре­лов. На видеозаписи хорошо слышен этот треск и видно, как в недоуме­нии споткнулась на слове «расстрел» рассказчица, бросила в недоуме­нии взгляд на режиссера, стоявшего напротив. Жаль, этот почти мисти­ческий кадр так и не вошел в фильм).


ИЛИ СМЕРТЬ, ИЛИ ПОБЕДА

Крестьяне пытались решить вопрос мирным путем. Пытались досту­чаться до сердца и разума власть имущих.

Готопутовское волостное собрание сельских советов 2 февраля 1921 года вынесло постановление: _«...НЕСМОТРЯ_НА_НАШИ_ХОДАТАЙСТВА_ОБ_УДОВЛЕТВОРЕНИИ_НАС_ПРОДОВОЛЬСТВИЕМ,_КАК_ГОЛОДАЮЩИХ,_ПОЛУЧИ­ЛИ_КАТЕГОРИЧЕСКИЙ_ОТКАЗ,_ВВИДУ_ЧЕГО_ЯСНО_ОБРИСОВАЛАСЬ_КАРТИНА_ГОЛОДНОЙ_СМЕРТИ_В_НЕДАЛЕКОМ_БУДУЩЕМ,_ЧТО_И_ВЫНУЖДАЕТ_НАС_ОГ­РАДИТЬ_СЕБЯ_ОТ_УПОМЯНУТОЙ_СМЕРТИ._И_ПОТОМУ_РЕШИЛИ_ПРОИЗВЕСТИ_МЕЖДУ_СОБОЙ_СПЛОЧЕННУЮ_ОРГАНИЗАЦИЮ_ДЛЯ_ЗАЩИТЫ_СВОИХ_ЧЕЛОВЕ­ЧЕСКИХ_ПРАВ_И_ВЕСЬ_ИМЕЮЩИЙСЯ_ХЛЕБ_В_ОБЩЕСТВЕННЫХ_АМБАРАХ_СДАТЬ_ВНОВЬ_ИЗБРАННЫМ_ПОВСТАНЧЕСКИМ_ОРГАНАМ»._

В ответ на обращения отчаявшихся крестьян губернский продоволь­ственный комиссар Гирш Самуилович Инденбаум в своих приказах объяв­лял беспредел нормой жизни. Еще 18 декабря 1920 года в телеграмме № 4009 он писал: «... _ПРИ_ПОСЕЩЕНИИ_СЕЛА_..._ДОЛЖНА_БЫТЬ_САМАЯ_БЕСПОЩАДНАЯ_РАСПРАВА_ВПЛОТЬ_ДО_ОБЪЯВЛЕНИЯ_ВСЕГО_НАЛИЧИЯ_ХЛЕ­БА_ДЕРЕВНИ_КОНФИСКОВАННЫМ...»._

Гирш Инденбаум - фигура для крестьянского восстания знаковая. Я бы даже сказала - одиозная. Его фамилия высечена в камне - на памят­нике Борцам революции в Тюмени, и уже одно это говорит о том, на­сколько верно он служил коммунистической власти. Можно по - разно­му относиться к тем, кто лежит под той могильной плитой - в конце кон­цов, все они приняли мученическую смерть, но то, что именно эти люди развязали на территории Тюменской губернии жесточайший красный террор, не подлежит сомнению.

В одном из воззваний повстанцев есть такие строчки: «Всем извест­ная ЧК, ни с чем не сообразная разверстка ... все это нашу жизнь обрати­ло в ад, превратило нас в рабов случайных выскочек - мальчишек с со­мнительным прошлым и настоящим. Вот и губернский продкомиссар Гирш Инденбаум - из числа таких «мальчишек». Главному продразверстчику Тюменской губернии в 21-м году не исполнилось еще и двадцати шести лет. Откуда в нем такая уверенность в своей безумной правоте? Откуда в нем такая безудержная жестокость?..

А постарался Инденбаум на славу. Именно он отвечал за выполнение продразверстки. Именно ему принадлежат самые бесчеловечные прика­зы по усмирению восставшего крестьянства.

Например, в селе Окунево Уктузской волости уполномоченный губпродкома (читай - подчиненный Инденбаума) Абабков приказал дать три залпа в толпу женщин и детей - хорошо, что поверх голов, но страху-то натерпе­лись! Людей били прикладами, многих арестовали. Среди зимы отняли у них теплую одежду. Бесчинства эти привели к тому, что народ взбунтовал­ся, взялся за вилы, так что продотряд предпочел отступить из села.

Начальник милиции 4-го района докладывал в политбюро Ишимского уезда: «... 49 человек из Уктузской, Пегановской, Дубынской, Бердюжской волостей - арестованные избиты и видны следы побоев... Лично сам видел, как Абабков бил граждан, также били другие уполномоченные и красноармейцы; били прикладами, пинали ногами, ударяли кулаками...».

Спустя несколько дней по распоряжению Инденбаума в волость на­правили две карательные роты - это против мирного-то населения, а за­тем еще 70 штыков «для окончательного водворения порядка».

Приказ № 9 Ишимского уисполкома от 9 февраля 1921 года гласил:

«...За произведение убийства коммунистов и советских работников в тех обществах, где таковые произойдут, за каждого одного расстрели­вать 10 человек местных крестьян.

...Всякое противодействие будет подавляться безо всякой пощады, вплоть до уничтожения целых деревень с применением пулеметов и ору­дийного огня».

Ему вторил приказ № 10: «... Деревни, которые примут участие в вос­стании против Советской власти или хотя бы будут поддерживать бун­товщиков, в чем бы эта поддержка не выражалась, понесут тягчайшую ответственность... вплоть до поголовного уничтожения деревень, а взя­тые заложники и пленные будут расстреляны».

6 января 1921 года Инденбаум телеграфировал в Москву об успешном выполнении разверстки в Тюменской губернии - было собрано 6,6 млн. пудов хлеба, 102% от запланированного количества. Отличившихся про- дработников наградили костюмами, а красноармейцев - бельем и крас­ными знаменами. Такие же знамена получили волости, сдавшие хлеб без сопротивления.

На этом все могло бы закончиться, и тогда удалось бы избежать ты­сяч и тысяч жертв, но в середине января в губернии была объявлена се­менная разверстка.

В Тюмени был создан губернский комитет посевной площади (разу­меется, в него входил Г.С. Инденбаум), который издал приказ: «В целях увеличения посевных площадей, чтобы победить голод, и для обеспече­ния всех семенным материалом, чтобы сохранить семенной материал, весь семенной материал, находящийся в отдельных хозяйствах, подле­жит изъятию и ссыпке-складке в общественные хлебохранилища, для чего производится разверстка по уездам, волостям, селам и отдельным хозяйствам.

Весь причитающийся по разверстке семенной хлеб граждане обязаны сдать в течение трех дней в общественные амбары.

За несвоевременно или не полностью сданный семенной хлеб в обще­ственные амбары или употребление такового на продовольствие, а так­же за полную сохранность хлеба отвечает круговой порукой все обще­ство; у виновных будут конфискованы все семена, живой и мертвый ин­вентарь, а засеянные поля поступают в пользу государства.

Вся разверстка по изъятию семенного хлеба должна начаться с 25 ян­варя и окончиться не позднее 10 февраля».

Кстати, Тюменская губерния относилась к числу территорий, где Совнар­ком рекомендовал использовать метод бронирования семян, т.е. оставле­ния у крестьян под расписку. Но губком пошел по другому пути, чем резко осложнил политическую обстановку. Уж очень товарищу Инденбауму хоте­лось выслужиться перед властью. 26 января он телеграфирует в Москву лич­но председателю Совнаркома тов. Ленину: «Ваше боевое задание по погруз­ке хлеба в количестве пятнадцати продмаршрутов в Екатеринбург выпол­нено. Приступил к погрузке второго боевого задания хлеба в 250 ООО пудов в Москву... Погрузку мяса в счет восьми продмаршрутов заканчиваю...

Возмездие настигло неугомонного губпродкомиссара. О том, как он погиб, достоверно неизвестно. Рассказывали, что повстанцы, в чьи руки попал главный продразверстчик губернии, вспороли ему живот и запол­нили его зерном - чтобы досыта наелся сибирского хлебушка. Но тело Инденбаума не было найдено, могила его неизвестна, и обстоятельства гибели долго оставались лишь домыслами. Известный тюменский крае­вед Александр Петрушин пишет в очерке «Хлебное место. Чекистские истории»: «В одну из поездок по губернии губпродкомиссара Инденбау­ма остановили на Тобольском тракте. Кучера Конева застрелили, а со­лидного пассажира раздели и закололи штыком. Расследования убийства Инденбаума не проводилось. А про то, как «повстанцы глумились над губпродкомиссаром: распороли живот и набили его зерном, резали со спины ремни...», сочинили к 40-летию Октябрьской революции. Тогда же, в 1957-м, по рисунку тюменского скульптора Герасимова из крашеного гипса отлили скульптурную группу - вооруженных рабочего и крестья­нина под красным знаменем - и поставили на площади, названной пло­щадью Борцов революции. На постаменте этого памятника, отлитого уже в 1967-м из чугуна, есть надпись: 1921 год. Зверски замучен кулаками губпродкомиссар Инденбаум». В письме Михаила Яковлевича Курбато­ва, чей брат был убит в деревне Ильинке, озвучена другая версия: «Гу­бернский продкомиссар, имени не знаю, в феврале 10-го числа 21года был приведен на реку Ишим, завязаны были сзади руки, пропущен под руки шест и на веревке его опускали в прорубь при 20-градусной темпе­ратуре. Он обледенел. После этого его распилили поперечной пилой и частями бросили в прорубь. Течением его унесло неизвестно куда. Это мне рассказывала моя мама Евдокия Георгиевна Курбатова и другие, а также сестра моя, Александра Яковлевна, бывшая воспитателем детско­го сада в 1920-21 году».

У тюменского искусствоведа Александра Валова в архиве сохранились дневники художника Вениамина Барашева. В 1921 году он работал телегра­фистом на тюменском почтамте, а потому имел непосредственный доступ к информации разного рода. Вот, что писал Барашев 13 февраля 1921 года: «Тюменский губернский продовольственный комиссар Инденбаум, который даже с измоткой выполнил хлебно-мясную и прочие разверстки и грозив­ший в каждом почти своем распоряжении арестом, судом подчиненным сво­им и крестьянам, не желающим подчиниться, убит около Покровского. По одной версии мужики его обмолотили цепями, другие утверждают, что его пороли плетьми и потом, как сноп сена, на вилы вздернули, причем бабы поминали ему и шерсть, и мясо, и зерно, и все то добро, которого лишились благодаря разверстке. Два дня лежал Инденбаум в больнице в Покровском и на третьи сутки выпустил душу из тела».

Семья Инденбаума после его гибели срочно покинула Тюмень, впол­не справедливо опасаясь мести со стороны тех, кто пострадал от ретиво­сти продкомиссара, перебралась в Екатеринбург и даже поменяла фами­лию. По крайней мере, есть такая легенда...


ДОРОГА ЖИЗНИ

В центре привокзальной площади станции Голышманово, что в трех часах езды от Тюмени, высится небольшая пирамидка под звездой, вык­рашенная в традиционный для русских кладбищ голубой цвет. Здесь по­коятся останки тридцати восьми коммунистов и краноармейцев, погиб­ших в яростные февральские дни 1921 года.

Станция Голышманово играла особую роль в событиях 21-го года. Железная дорога - вот единственная ниточка, связывавшая голодающую Россию с сытой Сибирью. И сохранение этой ниточки, в полном смысле слова, стало вопросом жизни и смерти для Советского государства. По­нимали это большевики, но понимали и повстанцы.

Восстание в Голышмановской волости вспыхнуло 6 февраля и, без сомнения, было явлением отнюдь не стихийным. Об этом говорит хотя бы тот факт, что события в разных деревнях разворачивались по одному сценарию: в Евсино, в Усть-Ламенке, в деревне Голышманово в восем­надцати верстах от железной дороги в тот вечер самодеятельные артис­ты давали спектакли - начинался поход за организацию культурного до­суга трудящихся. Поход, окончившийся кровью... В разгар действа раз­дались выстрелы, погас свет, началась паника... В ту же ночь была аре­стована и расстреляна большая часть коммунистов. В Усть-Ламенке из двенадцати членов партии чудом уцелели только пятеро.

6 февраля штаб Голышмановской народной повстанческой армии выпустил приказ № 1: «Способные носить оружие ... для свержения власти, не отвечающей потребности народа... явиться с оружием на общий сбор­ный пункт в с. Голышманово. Все прибывшие на сборный пункт будут скомплектованы в отдельные команды и направлены к линии железной дороги». Не дать вывезти зерно - в этом состояла одна из стратегичес­ких задач мятежников.

7 февраля повстанцы заняли станцию Голышманово. В момент, когда вооруженная кольями и берданками толпа растекалась по улицам посел­ка, от станции ушел последний поезд Тюмень - Омск...

Голышмановская продконтора была организована еще в начале 1920 года. Под нее было выделено здание на ул. Центральной (бывшее здание райвоенкомата на ул. Ленина). Для хранения зерна и его отгрузки были созданы специальные склады в оградах домов и на железной дороге. Хра­нился хлеб и в железнодорожном пакгаузе. Теперь все это богатство по­пало в руки восставших.

Позже, подводя черту под кровавыми событиями февраля - марта 21- го, советская власть подсчитает убытки: «разграблено минимум 800 ООО пудов хлеба». Насчет разграбления - очередная пропагандистская ложь. Даже председатель губчека Студитов признавал: «... Ссыпные пункты охранялись исправно, на складах овес и сено выдавались по ордерам во­инским частям повстанцев». Поэтому переиначим фразу: именно такое количество изъятого у крестьян зерна вернулось к законным владель­цам. Чтобы через некоторое время вновь стать изъятым. В еще больших количествах.

Но повстанцы не только захватывали ссыпные пункты и раздавали хлеб. Они разбирали железнодорожные пути, увозили рельсы, рубили телеграфные столбы и рвали провода. И небезуспешно.

В первые же дни восстания блокирована дорога в районе ст. Голыш­маново - Вагай, взорван путь между некоторыми другими станциями, захвачен участок дороги на Омск.



СВОДКА ШТАБА ПОВСТАНЧЕСКОЙ АРМИИ РАЖЕВСКОГО РАЙОНА

ИШИМСКОГО УЕЗДА. 14 ФЕВРАЛЯ 1921 Г.

Омутинское направление: занят разъезд № 31. Желдорожные пути разобраны в двух местах.

Пастуховское направление: желдорожные пути ... разрушены. Захва­чен поезд с командой коммунистов - 12 человек. Взята станция Мам- лютка. Захвачено пленных 150 человек с винтовками».

В Москву на имя В.И. Ленина уходит телеграмма: «... Производятся на­падения на желдорогу и спиливаются телеграфные столбы... Отдан приказ, возлагающий ответственность за целость жд. пути на население в 10-вер- стовой полосе... Берутся заложники, которые отвечают за целостность до­роги. Председатель Сибревкома Смирнов». Своих подчиненных Смирнов «подстегивает» другими телеграммами: «Всякий день перерыва желдорожного сообщения обостряет положение в Москве и Петрограде, окрыляет белогвардейцев по всей Сибири и вносит смуту в широкие слои населения».

15 февраля выходит приказ Н.Н. Рахманова, начальника вооружен­ных сил участка Тюмень - Омск: «Взять из каждой деревни заложников из кулаков и предупредить местное население деревни, что в случае по­вторения порчи желдорожного полотна и телеграфа заложники будут без суда расстреляны...».

Гражданская власть не отстает в своей жестокости. Ишимский уезд­ный исполком издает свой приказ: «К 12 часам дня 10 февраля ... предо­ставить ... заложников по наиболее зажиточной части крестьянства, ка­ковые в случае дальнейшей порчи пути будут расстреляны. За непредоставление заложников к указанному сроку деревни, прилегающие к ли­нии желдороги, будут обстреляны орудийным огнем. За произведение убийства коммунистов и совработников за каждого одного расстрели­вать десять человек местных крестьян».

Несмотря на жестокие расправы, повстанцам на протяжении 3-х не­дель удавалось удерживать контроль за железной дорогой. Москва и Петербург не дополучили 2600 вагонов политого кровью отборного си­бирского зерна.

Неудивительно, что перед руководителями советских вооруженных сил ставилась задача скорейшего очищения железной дороги от повстан­цев. Н.Н. Рахманов докладывал в Омск: «С самого начала Голышмановский район был особо активен. Руководство приняли бывшие офицеры... (которые) направили усилия на перерыв желдорожного движения, зах­вата станции. Наши части впервые встретили в районе дер. Голышмано­во окопы, телефоны на заставах бандитов, всевозможные укрепления. Численность действующих банд исчислялась до 4000 человек. ...Банди­тами в нескольких местах был разобран путь на ст. Голышманово». Об­ратите внимание на эту цифру - четыре тысячи человек! Она уже гово­рит о степени недовольства народом властью, о том, что речь шла об ис­тинно народном восстании. И это только в одной волости!

10 февраля из Ишима выдвинулся отряд в составе двух рот полка, по­луэскадрона, одной бронеплощадки и двух орудий. Перед отрядом сто­яла задача: пробить Голышмановскую «пробку» и установить железнодо­рожное сообщение в сторону Тюмени. Впереди отряда шел бронепоезд «Красный сибиряк» с десантом и двумя пулеметами. Выдержав четыр­надцать боев и столкновений с повстанцами, 11 февраля отряд прибыл на станцию Голышманово. Спустя еще неделю, после кровопролитных боев, красные войска ворвались в село Голышманово. При взятии села и примыкающих к нему деревень все трудоспособное мужское население ушло с повстанцами...

26 февраля 1921 года начальник штаба сибирских восстановительных отрядов В.М. Бажанов доложил в Москву председателю совнаркома В. И. Ленину о том, что путь Омск - Тюмень очищен от мятежников.


КОММУНИСТЫ - ЧЕСТНЫЕ, НО НАИВНЫЕ РЕБЯТА

Историограф крестьянского восстания В.И. Шишкин дает следующую оценку событий мятежного февраля: «В обоих лагерях были свои герои и трусы, сердобольные и садисты, идеалисты и негодяи, люди, предпочи­тавшие смерти в бою дезертирство или сдачу в плен. Жестокость также проявляли обе стороны. Однако пальму первенства в этом вопросе все же нужно отдать коммунистам. Об этом, прежде всего, говорят цифры потерь повстанцев и их соотношение с потерями советских войск. По авторитетному свидетельству председателя Сибревкома И.Н.Смирнова, относящемуся к середине марта 1921 г., к тому времени в Петропавловс­ком уезде было убито около 15 тысяч, а в Ишимском - около 7 тысяч крестьян. Соотношение потерь красноармейцев и повстанцев составля­ло 1 к 15... Если со стороны мятежников террор и насилие носили пре­имущественно “выборочный” характер - например, против коммунистов, продработников, чекистов, - то совершенно иначе вел себя противник. Приказы советского командования содержали требования расстреливать на месте без суда всех, захваченных с оружием в руках, брать и расстре­ливать заложников за разрушение железнодорожной линии и телеграф­ной связи, за оказание помощи повстанцам, сжигать и уничтожать ар­тиллерийским огнем целые деревни, поддерживавшие мятежников или оказывавшие упорное сопротивление. Кроме того, широкое распростра­нение в советских и особенно в коммунистических частях получили без- судные расстрелы мирных жителей. Отсюда такие колоссальные потери среди местного населения».

В протоколе № 6 секретного заседания Сиббюро ЦК РКП (б), состо­явшегося в Омске 11 февраля 1921 года, то есть в дни, когда огонь восста­ние полыхал по всей территории Тюменской губернии, есть такие строч­ки: «... Действиями продкомиссаров в декабре и январе хозяйства разо­рены конфискациями. Крестьян садят в холодные амбары. При 30-гра- дусном морозе обливали водой, ставили к стенке якобы для расстрела. Много фактов пыток, издевательств и расстрелов. Творились безобра­зия. ..». Но даже это вынужденное, хотя и позднее признание очевидного не остановило их преступного рвения во что бы то ни стало выполнить задание Москвы: до выполнения 75% разверстки НИКАКОЕ ОСЛАБЛЕНИЕпродовольственной политики и нажима ДОПУЩЕНО БЫТЬ НЕ МОЖЕТ.

И все же 26 февраля председатель Тюменской губчека П.И. Студитов вынужден был призвать командующего вооруженными силами на терри­тории губернии «прекратить массовые расстрелы и бесшабашные рас­правы над крестьянами в местностях, уже очищенных от повстанцев».

Вспоминает Василий Степанович Бабушкин, 1911 года рождения, житель деревни Лукина Вагайского района. В то время ему было десять лет. Страшные события навсегда врезались в его память.

- Крестьянам худо жилось - брали зерно, мясо, масло. Народ недово­лен был, вот и подняли восстание.

Возглавил его житель Карагая Ахмет Каримов. Когда в Карагай при­шел отряд красноармейцев из Омска, на арестованного возмутителя спо­койствия пожалели даже пулю. Его привязали за ноги к своевольному жеребцу и пустили того вскачь...

Председатель волисполкома Созонов, по рассказам того же Василия Степановича, самолично, без суда и следствия, приговорил к расстрелу повстанца. Его вывели из родного дома и убили ломом тут же во дворе, в трех метрах от крыльца. На помощь отцу кинулась семилетняя девочка. Удар лома оборвал и ее жизнь. Созонов же дожил до глубокой старости и умер в окружении родных уважаемым человеком.

Красноармейцы по части преступлений во многом переплюнули сво­их противников. Особенно распространено было мародерство. В район восстания из центральной части России перебросили несколько регуляр­ных частей Красной Армии, их нужно было кормить и одевать. Но запа­сов продовольствия в Тюменской губернии не было. В результате бойцы просили направить их куда-нибудь в сельскую местность, где можно было добывать хороший продовольственный паек - иными словами, грабить крестьян.

_«НАЧАЛЬНИКУ_ИШИМСКОЙ_УЕЗДНОЙ_МИЛИЦИИ._ДОНОШУ,_ЧТО_ПО_ДО­НЕСЕНИЯМ_УКТУЗСКОГО_ВОЛ_МИЛИЦИОНЕРА_ВОРОБЬЕВСКОГО_СЕЛЬСОВЕТА_СТОЯЩИМ_В_УКТУЗСКОЙ_ВОЛОСТИ_ПРОДОТРЯДОМ_ОТБИРАЕТСЯ_У_ГРАЖДАН_ПОСЛЕДНИЙ_ХЛЕБ,_ДАЖЕ_БЫЛИ_СЛУЧАИ_ВЫГРЕБА_МУКИ_ИЗ_СЕЛЬНИЦ._14_ФЕВРАЛЯ_1922_ГОДА»._

_«СЕКРЕТНО._НАЧАЛЬНИКУ_ИШИМСКОЙ_МИЛИЦИИ._..._ЧИСТООЗЕРСКИЙ_МИЛИЦИОНЕР_ДОНЕС,_ЧТО_НАХОДЯЩИЙСЯ_ТАМ_ПРОДОТРЯД_ПОТРЕБО­ВАЛ_ПРОДУКТОВ_С_ГРАЖДАН_175_ПУДОВ_ПШЕНИЦЫ,_160_ПУДОВ_ОВСА,_18_ПУДОВ_20_ФУНТОВ_МЯСА_И_S_ПУДА_27_ФУНТОВ_МАСЛА._ГРАЖДАНЕ_ЧИС­ТООЗЕРНОЙ_ВОЛОСТИ_НЕ_ИМЕЮТ_ИЗЛИШНЕГО_ХЛЕБА..._ПРОДОТРЯД_ПРИ­КАЗЫВАЕТ_ОТДАТЬ_ПОЛНОСТЬЮ_ИМ_УРОЖАЙ..._НАЧАЛЬНИК_МИЛИЦИИ_АФОНОВ._8_ФЕВРАЛЯ_1922_ГОДА»._

В политическом отчете Ишимского укома РКП (б) за ноябрь 1921 года (когда восстание уже было подавлено) говорилось: _«ЧУТЬ_ЛИ_НЕ_В_КАЖ­ДОМ_СЕЛЕНИИ_КРАСНОАРМЕЙЦЫ_85-Й_БРИГАДЫ_ВНУС_БЕРУТ_У_НАСЕЛЕ­НИЯ_СКОТ,_ФУРАЖ_И_ДАЖЕ_ПОСЛЕДНЕЕ_НИЧТОЖНОЕ_КОЛИЧЕСТВО_ХЛЕБА,_ПРИГОТОВЛЕННОЕ_ДЛЯ_СВОЕГО_СЕМЕЙСТВА»._

Коммунистические добровольческие формирования не отставали: коммунистический отряд Герасима Пищика - жителя пос. Голышманово наряду с самочинными расстрелами задержанных мятежников произво­дил массовые конфискации у населения продовольствия и имущества.

Возбужденные против участников убийств и грабежей уголовные дела, как правило, до суда не доходили. В редких случаях виновные отде­лывались испугом. Например, члены Шадринского укома РКП (б) оправ­дывали обвиняемых по делу об убийств трех пленных повстанцев: _«ВСЕ_АРЕСТОВАННЫЕ_ПОВСТАНЦЫ_БЫЛИ_ОТЪЯВЛЕННЫЕ_НЕГОДЯИ,_А_КОММУНИ­СТЫ_-_ЧЕСТНЫЕ,_НО_НАИВНЫЕ_РЕБЯТА...»._

Те же участники расстрелов, конфискаций, реквизиций и изнасилований, чьи дела все же дошли до суда, получили за свои преступления ус­ловное наказание или вообще оказались оправданными.

28 февраля, когда военные действия еще были в самом разгаре, в Ишиме состоялось заседание революционного военного трибунала Си­бири. В открытом судебном заседании были рассмотрены дела 93-х кре­стьян, обвиняемых в выступлениях против Советской власти, и шести (всего-то!) работников продорганов - за превышение должностных пол­номочий и незаконных действиях, подорвавших доверие к советской власти. Трибунал признал обвинение доказанным в отношении 85-ти кре­стьян, почти половина из них - сорок человек! - были приговорены к расстрелу. Приговор привели в исполнение. Из шести продработников к высшей мере наказания приговорили четверых, в том числе члена чрезвы­чайно контрольно-ревизионной тройки М.А. Лауриса. Но уже на следую­щий день после вынесения приговора, 1 марта 1921 года, председатель Сибревкома Н.И. Смирнов обратился к председателю ВЦИК М.И. Кали­нину с просьбой заменить им расстрел лишением свободы с применением принудительных работ. М.И. Калинин приостановил исполнение расстрель­ного приговора и затребовал дела в Москву. 6 июля 1921 года Президиум ВЦИК постановил заменить расстрел пятью (!) годами заключения, а спу­стя еще 20 дней один из приговоренных был освобожден под поручитель­ство Тюменского губисполкома советов. Такие сведения приводит в сво­ей книге «Сибирская Вандея» новосибирский историк В.И. Шишкин. Не хочется быть обвиненной в кровожадности, но почему никто не попытал­ся добиться помилования для крестьян?.. Вопрос риторический...

В.И. Ленин, выступая на X съезде РКП (б) с докладом о замене про­дразверстки продналогом, заявил, что «ряд тюменских продовольствен­ных работников были расстреляны за порки, пытки, изнасилования и другие уголовные преступления». На самом деле расстреляли только М А Лауриса - видно, помиловать его уж точно было никак нельзя. Осталь­ные отделались легким испугом.

Безнаказанность развязывала руки коммунистам и красноармейцам. В начале сентября 1921 года деревня Буньково Ялуторовского уезда была сожжена до основания в отместку за гибель в бою неподалеку от дерев­ни красных командиров Шаурова и Волкова. А в ночь на 15 ноября на улицах и в домах деревни Сизиково красноармейцы зарубили и расстре­ляли тринадцать местных жителей.

Произвол и насилие были настолько вопиющими, что даже политра­ботники Красной Армии и сотрудники реввоентрибуналов, занимавшие­ся выяснением причин восстания зачастую были убеждены в том, что это дело рук пробравшихся в местные партийно-советские органы кон­трреволюционеров, а никак не коммунистов. Иными словами, провока­ция чистейшей воды.

А председатель реввоентрибунала Сибири В.Е. Опарин сообщал в реввоентрибунал республики: _«...ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ_ДОЛЯ_ВИНЫ_В_ВОЗНИК­НОВЕНИИ_АНТИСОВЕТСКОГО_НАСТРОЕНИЯ,_ВЫЛИВШЕГОСЯ_В_ОТКРЫТОЕ_ВОССТАНИЕ,_ПАДАЕТ_НА_НЕУМЕЛУЮ,_НЕТАКТИЧНУЮ,_ВРЕМЕНАМИ_ПРЕСТУПИУЮ_ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ_ПРОДРАБОТННКОВ,_РАБОТАВШИХ_СРЕДИ_НАСЕЛЕНИЯ_ИШИМСКОГО_УЕЗДА»._

Даже П.И. Студитов, главный тюменский чекист, в аналитическом докладе помглавкому по Сибири, рассматривая причины восстания, не скрывает своего отношения к истинным виновникам происшедшего: «пре­ступная политика продорганов» - вот, что, по его мнению, подтолкнуло крестьян к мятежу.

Но это будет много позже, а пока...

31 января - 1 февраля восстание охватило Чуртанскую и Челноковскую волости Ишимского уезда, 3 февраля - Ингалинскую и Емуртлинскую волости Ялуторовского уезда, 3-4 февраля - Тобольский, 5 февраля - Туринский, 8 февраля - Тюменский уезды.

Голышмановский штаб народной армии в середине февраля 1921 года выпустил воззвание: «... _МЫ,_КРЕСТЬЯНЕ_ВЕЛИКОЙ_СИБИРИ,_ВОССТАЛИ_С_НАДЕЖДОЙ_ПОБЕДИТЬ._И_ЕСЛИ_ЖЕ_НАМ_ПРИДЕТСЯ_УМИРАТЬ,_ТО_ПОМНИ­ТЕ,_БРАТЬЯ,_ЧТО_ЛУЧШЕ_СМЕРТЬ_В_БОЮ_С_НАСИЛЬНИКАМИ,_УГНЕТАТЕЛЯ­МИ,_ЧЕМ_УМЕРЕТЬ_ОТ_ГОЛОДА_С_ПОЗОРНЫМ_ЖИДОВСКИМ_ЯРМОМ_НА_ШЕЕ._ЛУЧШЕ_БЫТЬ_УБИТЫМ,_ЧЕМ_ДАТЬ_ГЛУМИТЬСЯ_НАД_СОБОЙ,_НАД_ДОСТОИН­СТВОМ_СВОБОДНОГО_ЧЕЛОВЕКА..._НАМ_ОБЕЩАЛИ_ВСЕ,_НО_НЕ_ДАЛИ_НИЧЕ­ГО,_КРОМЕ_ПУЛИ_В_ГРУДЬ_И_ТЮРЬМЫ._ТАК_ПОМНИТЕ_ЖЕ,_БРАТЬЯ,_ЧТО_В_ЭТОЙ_ВЕЛИКОЙ_БОРЬБЕ_ЗА_ОСВОБОЖДЕНИЕ_ОТ_ПОЗОРНОГО_ИГА_КОММУНИ­СТОВ_И_ЖИДОВ_НЕ_МОЖЕТ_БЫТЬ_НИ_МАЛЕЙШЕГО_КОЛЕБАНИЯ._ИЛИ_СМЕРТЬ,_ИЛИ_ПОБЕДА»._


КРОВАВАЯ ЗАРЯ

Я не буду вдаваться в фарисейские рассуждения о том, кто прав, а кто виноват. Для меня однозначно есть разница между теми, кто пришел, чтобы ограбить и убить, потому что это требовала их подлая, лицемер­ная сущность, и теми, кто взялся за оружие, потому что у них не было другого выбора. Если на улице вас встретит бандит и потребует не толь­ко кошелек, но еще и ключ от квартиры, а заодно и всю семью в качестве заложников, и при всем этом не даст никакой гарантии вашей собствен­ной безопасности и безопасности ваших родных, прикрываясь демагоги­ческими фразами типа «В Африке дети голодают», разве у вас будет вы­бор, кроме одного: сопротивляться всеми способами и средствами, не думая о допустимых пределах самообороны. Если, конечно, у вас хватит смелости сопротивляться...

Ярость восставших, сражавшихся против продразверстки и Красной Армии, перекинулась на тех, кто, по мнению мятежников, «продался ком­мунистам»: на коммунаров, советских работников, активистов сельсове­тов, милиционеров, на членов их семей. Только Ишимская организация РКП (б) на 20 апреля 1921 года потеряла 406 человек убитыми и пропав­шими без вести. Члены РКП(б) Прытков и Смирнихин сообщали о том, что одиннадцать арестованных локтинских коммунистов доставили в штаб Народной армии, раздели донага, кололи пиками, а в ночь с 12 на 13 января посадили на подводы и увезли. При этом сопровождавшие комму­нистов мятежники кричали: «Будете или нет Бога признавать?!».

Пегановский волостной милиционер, член РКП (б) Ф. Соколов был арестован мятежниками. По дороге в штаб конвоиры избивали его пи­кой, били наганом по голове и лицу, приговаривая: «Записались в комму­ну, хотели наше имущество разделить и на нашей шее поехать. Врете, сейчас вы отпраздновали! Власть коммунистов пала, и мы вас всех с кор­нем выведем, и будем хозяева сами, и будем жить по-старому: у нас все будет - сало, масло и хлеба с остатками».

Вернуться к прежней, спокойной и сытой жизни - вот вся идеология восставшего крестьянства.

Жительница деревни Усть-Ламенская Анна Павловна Терещенко вспо­минает: «Был такой Бёрдов в деревне Евсино. Он деревянным стежком убивал. Ему привезут коммунистов, а он убивает. Убийцей был. Может, тыщу убил, может, две, может, три. Потом коммунисты его убили». И проговаривается: «Сначала белые - коммунистов, потом коммунисты - белых, а потом коммунисты - коммунистов». И жутко смеется над свои­ми собственными словами...

О Бердове в деревнях ходили легенды. «Многих арестованных отправ­ляли к палачу М. Бердову, который хладнокровно, с методичностью зве­ря убивал их палкой, - вспоминал десятилетия спустя Н.Т. Гаврилов, уча­стник подавления крестьянского восстания. - В братской могиле поко­ятся более 20 замученных людей».

В том же Евсино командование мятежников выпустило приказ № 2 от 9 февраля 1921 года: «С получением сего предлагается вам в течение 3-х часов организовать отряд, арестовать всех коммунистов и истребить».

В аналитическом докладе командира 85-й бригады ВНУС Н.Н. Рахма­нова отмечалось: «В Омутинском районе повстанцы подвешивали взрос­лых и детей, у беременных женщин разрезали животы, и все это затем, чтобы в корне истребить семя коммуны».

В докладе помглавкому по Сибири В.И. Шорину сообщалось: «200 трупов крестьян были найдены в селе Ильинском... которые там валя­лись повсюду ... в искалеченном виде, причем было видно, что погибшие были даже не расстреляны, а убиты палками и вилами, и среди них даже были мальчики и девочки до 15-летнего возраста».

В Ильинском краеведческом музее сохранились фотографии погиб­ших. В их числе Петр Яковлевич Курбатов, секретарь Ильинского воло­стного комитета партии, чьим именем теперь названа улица, где и стоит музей. Его убили одним из первых. Курбатов пытался спрятаться, но по­встанцы нашли его.

- Об издевательствах над ним рассказывали много и красочно, - гово­рит директор музея Галина Копотилова. - Слишком обозлились, пока искали. Выкололи ему глаза, перебили руки и ноги, в конце концов, уби­ли, бросили в яму у кирпичного завода на западной окраине села.

В витрине, рядом с фотографией, выцветший листок бумаги. Это пись­мо Михаил Курбатова, брата замученного повстанцами партийного сек­ретаря. Оно было написано им еще в 60-е годы пионерам-краеведам, уче­никам 5-го класса Ильинской школы.

«Мне очень тяжело вновь вспоминать трагическую историю брата Петра Яковлевича, члена РКП)б)с 1918 года, секретаря 11 райкома Ишим­ского уезда в селе Ильинка. Он был участником империалистической войны, в 1915 получил в Карпатах тяжелое ранение. 2 года лежал в гос­питале, откуда вышел инвалидом на костылях.

9 февраля 21-го года в Ильинском восстали против советской власти. С хоругвиями и колокольным звоном поп Увар кропил святой водой по­встанцев на святое дело - на убийство. Районная милиция Ильинки с де­сятком винтовок, конечно, не могла оказать сопротивления повстанцам. И последние начали уничтожать коммунаров и членов их семей, вклю­чая младенцев. Брату топором разрубили голову, голени рук и ног, тыч­ками выкололи глаза, изуродовали все лицо и бросили в яму у кирпично­го завода. Имущество семьи было разграблено полностью, отец и мать были арестованы, и брошены в каменный дом на площади в Ильинке под замок. Воды и пищи не давалось, при низкой температуре без тепла и света, за железными дверями и под охраной бандитов. Был организован штаб по разбору дел коммунистов. Начальник штаба Сытов. Решение штаба: убить немедленно. За порогом приводилось в исполнение тычка­ми. Было убито зверски 105 человек в Ильинке. Трупы несколько дней валялись на улице и позднее сброшены в яму у кирпичных сараев.

В Ильинке ни один повстанец не пострадал от рук коммунистов - брат приказал все винтовки оставить в помещении милиции, а самим разой­тись по домам. Лозунгом повстанцев было: не оставлять хвостов. Если отец, сын или брат находились на советской или военной службе в Крас­ной армии, все его родственники уничтожались. Арестованных освобо­дили войска из сформированных отрядов коммунистов».

В селе Ильинском и сегодня стоит памятник погибшим односельча­нам, но вот, что интересно: в семидесятых годах, когда в селе асфальти­ровали центральную улицу, она прошла прямо по могиле, где похороне­ны жертвы восстания... Могилу закатали под асфальт, а памятник поста­вили в стороне...

Еще более страшная трагедия разыгралась в селе Дубынка, где зимой 1920 года была организована первая на территории Казанского района коммуна «Заря».

Для того, чтобы понять, в чем причины этой трагедии, остановимся на некоторых моментах. Во-первых, под коммуну было выделено 767 десятин плодороднейшей земли, в том числе 367 десятин пашни и 130 десятин сенокосов. Земля же в Сибири, как и по России в целом, находи­лась в общинном пользовании. Только община могла распоряжаться ею, только она могла решать, кому и где выделять наделы. Нарушив вековые устои, коммунары не могли не вызвать недовольства односельчан.

Во-вторых, коммунары отреклись от веры, которая сильна была в си­бирских деревнях. В церковные праздники они устраивали гулянки, иг­рали на гармошке, всячески подчеркивая свое пренебрежение сельскими






_Диорама_«Расправа_повстанцев_с_коммунарами»._

_Дубынский_краеведческий_музей_

 обычаями и традициями. Осенью сыграли свадьбу - свою, коммунарскую, без благословения родителей и венчания в церкви. Все это не могло не вызвать недовольство в соседних деревнях.

В-третьих, коммунаров не касалось положение о продразверстке. Со­брав - на общинных землях! - неплохой урожай, часть они засыпали под следующую посевную, часть оставили себе на пропитание, остальное же - 60 подвод - отправили в Ишим. И это в то время, когда у всех осталь­ных зерно выгребали под чистую - и «едоцкое», и семенное, обрекая на голод тысячи семей.

Чрезвычайный уполномоченный Тюменского губпродкома Н.Абабков во второй половине декабря 1920 года издал приказ Дубынскому волисполкому советов: «Предписанием на основании распоряжения Центра выполнить государственную разверстку полностью, не соблюдая ника­кой нормы, оставляя на первое время на каждого едока по 1 пуду 20 фун­тов, а также соблюдая классовый принцип, то есть тяжесть разверсток ложится на зажиточный класс».

На тексте документа имеется чья-то приписка: «ЭТОТ ДОКУМЕНТ ВЫЗ­ВАЛ ВОССТАНИЕ»...

9 февраля 1921 года стало черным днем в истории коммуны «Заря». Повстанцы пришли со стороны соседней деревни Грачи. Поначалу ник­то не обратил на них внимания - коммунары были заняты обычными де­лами. Когда спохватились, нападавшие уже бесчинствовали в домах и на улицах. Имущество, а его в коммуне было немало, разграбили, увели скот. Коммунаров выгнали на площадь. Не дали даже одеться - кто в чем был,






в том и стоял на снегу в 20-градусный мороз. Ревущих детей покидали в короба - телеги с бортами. Взрослых построили в шеренгу по два и повели в Дубынку.

Тут надо добавить следующее. Всего в коммуне насчитывалось 300 человек - 92 мужчины, 78 женщин, остальные - дети и старики. Но в коммуне на момент мятежа жили только 33 семьи, около 150 человек. Другие коммунары зимовали в старых домах в родных деревнях. Если кто и уцелел, так это те, кто успел скрыться. Остальных схватили и привели в Дубынку.

Жительница соседнего села Ново-Александровка Анна Павловна Резинкина - в 1921 году ей едва исполнилось три года! - помнит, как вели зимой по улице женщин - босых, простоволосых, в одном нижнем белье. Женщины плакали, крестились и кланялись тем, кто смотрел на них в полу-замерзшие окна: «Простите, люди добрые, Христа ради...». Она не знает, кто были эти женщины. Нам понятно: коммунарки. Вспоминает она и то, как мать спрятала их, детей, в подпол - они сидели там, пока повстанцы обыскивали дома в поисках членов коммунарских семей.

В Дубынке пленников закрыли отдельно: детей и женщин - в Нардоме, бывшем доме купца Александрова, мужчин и стариков - в избе крестьянина Орлова Душеньку повстанцы потешили вволю.

Учительница - коммунарка Лидия Томащук, чудом уцелевшая в те дни, вспоминала: «В селе творилось что-то невероятное. Со всех сторон не­слись вопли, стоны, рыдания, ругань. На снегу уже валялись мертвые и раненные. Окровавленных людей куда-то тащили, издевались над ними».

Судьбу коммунаров повстанцы решали три дня. Коммунистов вызы­вали на допросы, избивали, издевались. Изнасиловали и убили несколь­ко женщин. Марию Заполеву, коммунарку, вышедшую замуж без венча­ния и родительского благословения, заколол вилами родной отец, не про­стивший дочери своего позора.

Вчерашние мирные крестьяне, ограбленные, униженные, обо­зленные, сегодня стали палачами. Все то зло, которое принесла с собой Советская власть, для них воплотилось в коммунарах и ком­мунистах. Уничтожить их - означало уничтожить зло, уничтожить Советскую власть, вернуться к прежней спокойной, сытой жизни. Это была единственная цель восставших. Ничего другого они не хотели.

И все же это не была просто расправа. Повстанческий суд заседал целую ночь и вынес свое решение: убить! Детей младше четырнадцати лет отдали родственникам. Надеялись, что вырастут и забудут? Или что поймут и простят? В некоторых деревнях до сих пор потомки коммуна­ров и повстанцев смотрят друг на друга, как на врагов.

Утром 13 февраля измученных холодом, голодом и пытками людей вывели на площадь. Сюда же согнали жителей Дубынки - казнь долж­на была стать показательной. Вызывали по одному: «Коммунист Ти­мофей Швецов, коммунист Харлампий Швецов, коммунист Николай Швецов...».

Информация к размышлению: повстанцами, устроившими бойню, ко­мандовал сотенный ... Федор Швецов.

Смерть коммунаров была мучительной. Одна показательная деталь: у вос­ставших не было оружия. Приговоренных поднимали на пики или тычки - деревянные шесты с привязанными к ним зубьями от бороны. И с этими пика­ми повстанцы воевали позже против регулярных частей Красной Армии...

На площади села Дубынка под торжествующий благовест церковного колокола были убиты 144 человека. Тела погрузили в короба, привезли в коммуну, сложили в бане на берегу Коммунарского озера и сожгли... Возможно, кого-то заживо...

Спустя месяц в деревне побывал уполномоченный тюменского губкома РКП (б) С.В. Дударин: «Здесь только были трупы истерзанных ком­мунистов и их семей. Да и к этому прибавлялись плач и стон оставшего­ся населения.

На другой день утром эта злосчастная Дубынка снова была взята бан­дитами, и мы оказались отрезанными, приступили к самосохранению и похоронам искалеченных товарищей. В этот день еще успели погрузить 400 подвод с хлебом, но уже при отправке 35 были захвачены бандитами, после чего нам пришлось тикать в сторону расположения наших войск. ...А потом опять бандиты, опять похороны и так далее...».

Много лет в память о гибели земляков в Дубынке проводится факель­ное шествие. Были, что скрывать, в эпоху очередной русской смуты по­пытки пересмотреть историю, забыть о безвинно пролитой крови. Се­годня мы понимаем, что та расправа была лишь жестом отчаяния обма­нутых и ограбленных сибирских крестьян. Они все - жертвы: и те, кто был убит, и те, кто убивал.

В Дубынском краеведческом музее есть целый зал, посвященный тра­гическим дням февраля 21-го года. Фотографии погибших коммунаров, картина, запечатлевшая момент расправы, диорама, воссоздающая ком- мунарский быт. На стене - короткий рассказ с иллюстрациями о том, как жила и как погибла коммуна «Заря». Запомнилась одна картинка: всклокоченный дьякон «посылает проклятия» в адрес красноармейца - продразверстчика. Удар шашкой обрывает жизнь дьякона. Так кто же уронил семена зла в плодородную сибирскую землю?..


ТОБОЛЬСКАЯ ЭПОПЕЯ

Когда я приезжаю в Тобольск - в старый Тобольск, у меня возникает стойкое ощущение, что это город, который, подобно Риму, подвергся на­падению варваров - жестокому, беспощадному, разрушительному. Как будто дикое племя, равнодушное к чужим святыням, прошло по узким улочкам города, сметая все, что веками стояло на этой земле. Как будто мстили ему - за горделивую и несгибаемую под натиском времени и вра­га стать, за то, что купола и колокольни храмов и церквей, обезображен­ные, но не утратившие своего величия, по-прежнему тянутся к небу, ка­саясь тяжелых северных облаков верхушками надломленных, но не по­верженных крестов.

Тобольская эпопея - это еще одна малоизвестная страница в истории крестьянского восстания 1921 года. Одна из самых позорных страниц существования советской власти в Сибири. История трусости, лицеме­рия и предательства.

Тобольск - второй по значению город в Тюменской губернии, первая, духовная, как еще ее называют, столица Сибири, город русской славы, навсегда связанный с именем Ермака и присоединением Сибири к Рос­сии. Волею судьбы он стал первым городом, который был взят повстан­цами. Хотя... Слово «взят» не самое удачное. Тобольск был сдан - без единого выстрела.

Чтобы понять, как такое могло случиться, нужно немного представ­лять себе географическое расположение города. Транссибирская желез­нодорожная магистраль, соединившая в начале XX века между собой все крупнейшие сибирские города, такие, как Тюмень, Омск, Ново-Николаевск (Новосибирск) и другие, обошла Тобольск, который лежит гораздо севернее. До поры до времени, а, точнее, до 1969 года, когда было откры­то железнодорожное сообщение Тюмень - Тобольск, добраться до него можно было двумя путями: по воде (Тура - Тобол - Иртыш - и вот она, деревянная пристань в подгорной части города, с которой открывается замечательный вид на Тобольский кремль. Она и сейчас, на мой взгляд, мало, чем отличается от той, что стояла здесь сто лет назад, - такая же древняя, как и сам город). И еще один путь - по Тобольскому тракту, тому самому, по которому везли до Екатеринбурга Николая II и его суп­ругу. Именно эту дорогу и перерезали в феврале 1921 года отряды по­встанцев, осадив Тобольск так, что пробиться к нему со стороны Тюме­ни не было никакой возможности. Да, скорее всего, не хватало сил: бои в Ишимском и Ялуторовском уездах требовали присутствия на этих учас­тках значительного количества войск.

Отрезанные от основных частей отряды Тобольского боевого участ­ка оказались под угрозой уничтожения. Начальник участка Мурин и во­енком Семаков, член президиума Тюменского губкома РКП (б) шлют в центр одну радиограмму за другой. И в каждой - SOS! SOS! SOS!

18 февраля. «Тобольский уезд объят восстанием... Небольшие отряды красноармейцев гибнут, как мухи... Отбиться у нас мало шансов.. .Помо­щи ждать неоткуда...».

Помглавкома по Сибири В.И.Шорин, которому адресована радиограм­ма, молчит.

20 февраля. «... Положение час от часу становится катастрофичнее... Нам нужно бы держаться да нечем... Наши отряды почти окружены. 500 коммунистов погибнут ни за грош. Во имя спасения советской власти в губернии и на всем севере необходимо дать помощь. Расстрел всех неиз­бежен».

Омск молчит. А Тюмень ничем не может помочь...

Советские и партийные руководители в Тобольске не собираются обо­ронять город. Во-первых, некем. Гарнизон города насчитывает чуть боль­ше ста человек. Правда, на казарменное положение переводят коммуни­стов, а это еще 560 человек, но что сможет сделать такая горстка людей против пятитысячной армии повстанцев. Во - вторых, нечем - в городе нет такого количества оружия, с которым можно было бы рассчитывать продержаться достаточно долго. А повстанцы способны вести многоча­совые бои - как регулярная армия.

Более того, в первые дни восстания в Тобольске был создан секрет­ный штаб для борьбы с мятежниками, но губернские власти распустили его, поручив организацию обороны города военкому Тобольского уезда Хрусталеву. Он не сделал для этого ровным счетом ничего, предпочитая следить за развитием событий из-за городских стен. Зато в Омск ушел рапорт: «Принимаем самые энергичные меры к охране Тобольска». Ка­кие меры? 19 февраля город со стороны Тюмени был окончательно бло­кирован. Рабочие тобольских предприятий собрались у стен уездного исполкома, требуя раздать им имеющееся в гарнизоне оружие - они го­товы были защищаться. Но руководство решило сдать столицу без еди­ного выстрела. К рабочим никто не вышел.

Забегая вперед, скажу, что, покидая город, его руководители «забы­ли» сообщить об этом восьмидесяти бойцам гарнизона, охранявшим наи­более важные объекты! Их просто бросили на произвол судьбы, а, точ­нее, оставили на верную гибель.

Да, можно было бы рассуждать о целесообразности сопротивления, точнее, нецелесообразности, о том, что любая попытка дать бой превос­ходящим силам противника была заранее обречена на провал, что это было бы самоубийством... Все так, но... В это время на Тобольском фрон­те, который проходил всего лишь в нескольких десятках километрах от города, стараясь удержать продвижение повстанцев и понимая тщетность своих усилий и безнадежность своего положения, потому что помощи ждать неоткуда, каждый день гибнут красноармейцы. За правое дело сражались они или нет, - не в этом суть. Они до конца выполнили свой воинский долг. И в это же самое время крестьяне тоже бились до после­днего - за свои села, за свои дома, за свою землю, за свою - крестьянс­кую! - правду. И также умирали, до конца выполнив долг перед собствен­ной совестью. А горстка коммунистов и партработников, взявшая на себя в 1917 году ответственность за судьбу народа, сейчас от этой самой от­ветственности отказалась - добровольно! - и позорно бежала, оставив врагу беззащитный город.

В небольшой книжечке «Тобольск» написанной в 1975 году доктором исторических наук Д.И. Копыловым и кандидатом исторических наук Ю.П. Прибыльским написано буквально следующее: «... партийные и советские работники 21 февраля в боевом порядке отступили на Тару». Отступали так «организовано» и в таком «боевом порядке», что руково­дители уездно-городского комитета РКП (б), по словам новосибирского историка В.И.Шишкина, оставили все списки членов партии, а политбю­ро - анкеты сотрудников и следственные дела. А заодно городскую каз­ну, в которой было 80 млн. рублей. Если бы партийные документы попа­ли в руки повстанцев, за жизнь коммунистов никто не дал бы и ломаного гроша. Но волею случая, а, может быть, судьбы, списки и анкеты нашел и спрятал Алексей Евгеньевич Коряков, человек, взявший на себя бремя ответственности за город и, по сути, спасший его от разграбления, а мно­гие десятки и даже сотни его жителей от гибели.

А события в Тобольске тем временем разворачивались следующим образом. 20 февраля председатель тобольского уездного исполкома Де­мьянов вызвал к себе руководителя тобольского бюро профсоюзов - А.Е. Корякова, члена партии эсеров с 1903 года. Он поставил его в известность о том, что советская власть покидает город, и передал ему все пол­номочия по организации городского управления. Для защиты от повстан­цев выдал ... четыре дробовика и к ним восемь патронов. Хватило бы разве только для того, чтобы застрелиться...

Для Корякова свалившаяся на него ответственность стала большой неожиданностью. Но надо отдать ему должное: в отличие от своих поли­тических оппонентов Алексей Евгеньевич не растерялся. Собрав руко­водителей профсоюзных организаций, он оповестил их о создавшемся положении и распределил между ними городские объекты, подлежащие охране, в том числе продовольственные склады.

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА ОБЪЕДИНЕННОГО

СОБРАНИЯ ПРОФСОЮЗНЫХ ОРГАНИЗАЦИЙ ТОБОЛЬСКА.

21 ФЕВРАЛЯ 1921 ГОДА.

«Принимая во внимание, что за оставлением Тобольска исполкомом и парткомом город фактически остался без власти, объединенное собра­ние единогласно решило всю полноту власти передать профсоюзам...».

Заметим: не партии социал-революционеров, к которой по-прежнему принадлежал Коряков, а организациям, представлявшим интересы тру­дящихся города. По сути, это был орган народного самоуправления.

О том, чтобы оказать сопротивление повстанцам, нечего было и ду­мать - с четырьмя-то дробовиками! Нужно было озадачиться тем, чтобы сохранить порядок и не допустить напрасных жертв. И эта цель, кстати, была достигнута: во время пребывания в Тобольске повстанцев не было бесчинств, грабежей и расстрелов, а все имущество и материальные цен­ности






_Александр_Семаков,_1920_г._Фото_из_фонда_

_Голышманского_районного_краеведческого_музея_

 красные, по возвращении в город, получили в целости и сохранности. А их было немало...

22 февраля, то есть спустя сутки после поспешного бегства партийных и советских работников, в Тобольск вошла повстанческая армия под командованием Василия Желтовского.

Тюменский писатель К. Логунов в книге «Двадцать первый» приводит свидетельства очевидцев взятия Тобольска: «В город ворвалась огромная топа крестьян, вооруженных вилами, пиками и просто палками. Вместо пулеметов использовали трещотки. Палили в воздух из дробовиков и орали...».

Василию Максимови­чу Желтовскому не исполнилось еще и двадцати шести. Он родился в селе Желтовском Кугаевской волости Тобольского уезда. Участник I ми­ровой войны, дослужился до фельдфебеля. После демобилизации служил делопроизводителем военкомата Кугаевской волости. По некоторым данным также принадлежал к партии и эсеров. Может быть и так. Мо­жет быть, потому Корякову и удалось найти с командующим, а теперь начальником Тобольского гарнизона общий язык.

А неподалеку от Тобольска, в Вагайской волости, в районе деревень Черное -Тукуз - Уват из последних сил бьется с повстанцами попавший в окружение отряд красноармейцев Тобольского боевого участка под ко­мандованием Мурина и военкома Семакова: «Банды усиливаются и уси­ливаются... В бою участвовало 400 человек, вооруженных трехлинейка­ми и пулеметом. Раньше мы и сами не придавали движению серьезного движения. Категорически настаиваем дать наивозможно скорейшую по­мощь, иначе мы погибли...».

Такая телеграмма ушла в Омск помглавкому по Сибири В.И Шорину, копии - в Сиббюро РКП (б), Тюменскому губкому партии и командую­щему войсками Приуральского военного округа С.В. Мрачковскому. Но помощи по-прежнему нет.

Поневоле вспоминается сказка Аркадия Гайдара: «День проходит, два проходит... Нет, не видать еще Красной Армии. Залезет Мальчиш на кры­шу... Нет, не видать... «Эй, вставайте! - крикнул всадник. - Было полбе­ды, а теперь кругом беда! ... В поле пули тучами, по отрядам снаряды тысячами. Эй, вставайте, давайте подмогу!»... Но не видать Красной Ар­мии. Нет ей дела до вмерзающих в снега Заболотья, гибнущих под пуля­ми повстанцев братьев своих - красноармейцев...

Кстати, десятки крестьян, расстрелянных у храма в деревне Черная, с рассказа о которых мы начали это повествование, - на совести отряда Мурина и Семакова...

Военно-городской совет, созданный руководителями профсоюзов, просуществовал в Тобольске шесть дней. Уже 26 февраля на свет появил­ся выборный орган самоуправления - крестьянско-городской совет, в который вошли представители всех волостей Тобольского уезда, нахо­дившихся в зоне действия повстанческих армий, и, разумеется, городс­кие депутаты. Теперь можно было говорить о том, что в древней столице Сибири создано первое по-настоящему народное правительство.

Кстати говоря, Тобольск был не единственным городом, оставленным советскими войсками безо всякого сопротивления. Примерно то же са­мое произошло в Кокчетаве. Коммунисты спасались бегством, бросая жителей на произвол судьбы. «Царила самая гнуснейшая и позорная па­ника...» - свидетельствовали очевидцы. «Гарнизон в 400 штыков ... со­стоял из всякого сброда... - писал в Омск председатель кокчетавской революционной тройки Т.Ф. Розенбах. - Вся эта публика при первых выстрелах побежала без оглядки. Нельзя передать на словах весь тот кошмар, который пришлось пережить в Кокчетаве. Помнится минута, когда под первыми выстрелами мы видели из окна штаба, что все в пани­ке понеслись из города; тов. Воронов (командующий войсками), изму­ченный вместе со мной бессонными ночами, не выдержал и зарыдал. ... Всю трусость этой мерзости нельзя передать без чувства противности. ... Для меня, конечно, понятна неизбежность волны крестьянских вос­станий в Сибири». (Забегая вперед, добавлю: Розенбах и Воронов, разу­меется, были признаны виновными в сдаче Кокчетава и приговорены к высшей мере наказания... - авт.)

Три дня Кокчетав был предоставлен самому себе. Полнейшее безвла­стие привело к тому, что в городе начались повальные грабежи. И толь­ко с появлением «бандитов» порядок в городе был восстановлен. Между прочим, несмотря на многочисленные аресты, повстанцы никого не рас­стреливали. Город, хотя и был сдан на милость победителя, но победи­тель понимал, что это - не вражеский город, и нельзя обходиться с граж­данами своего государства, как военнопленными, и тем более врагами. И в этом чаще всего было отличие повстанцев от красноармейцев. Вое­вать с народом - не с коммунистами! - они не хотели.

Не было расстрелов и в Тобольске. Когда спустя полтора месяца в город вошла Красная Армия, из тюрьмы было освобождено 250 коммуни­стов и красноармейцев. Их «спасение» преподнесли как величайший ус­пех военной операции: мол, наступление было таким стремительным, что бандиты не успели расстрелять арестованных. Но, в действительности, повстанцы имели достаточно времени для расправы - 45 дней. Срок не малый. Те же коммунисты, покидая Тобольск, не забыли расстрелять 16- летнего подростка, обвиненного в создании контрреволюционной орга­низации... Причем аж за пять дней до сдачи города. Но это отдельная история, о ней - чуть позже.

Для спасения коммунистов немало сделали А.Е. Коряков и его сорат­ники: они убедили Желтовского в том, что расстрелы могут восстановить жителей против новой власти, дискредитировать ее в глазах тоболяков.

Падение Тобольска имело невероятные по своим масштабам и тра­гичности последствия. Дорога на север - Сургут, Самарово (Ханты-Ман­сийск), Березово и Обдорск (Салехард) оказалась открытой для повстан­ческих армий. И они не преминули этим воспользоваться.



СВОДКА ТОБОЛЬСКОГО ГЛАВНОГО ШТАБА

НАРОДНОЙ ПОВСТАНЧЕСКОЙ АРМИИ.

8 МАРТА 1921 ГОДА.

«Нашими частями занято село Самаровское. Противник боя не при­нял и в панике бежал, оставляя по дороге своих людей, бросая оружие... Из Самарово при отступлении взяты заложники в числе 15 человек, ко­торые были убиты около села Троицкое, трупы разрублены и брошены в прорубь...».

В результате три северных уезда - Тобольский, Сургутский и Бере­зовский, а также часть Ямала, вплоть до Обдорска, были отрезаны от Советсокй России.

«Дальнейшее промедление очищения Тобольска и всего Севера, - го­ворилось на заседании коллегии Тюменской Губчека, - лишает советс­кую Россию пушнины и рыбы, задерживает ремонт речного транспорта, парализуя судоходство по Оби и Иртышу, обрекая самоедов-остяков на голодную смерть...».

Беспокоило и другое: если в конце февраля в южных уездах Тюменс­кой губернии крестьяне уже были измотаны бесконечными боями и воо­руженными стычками с красноармейцами, и восстание потихоньку на­чинало затухать, то на севере, не встречая практически никакого сопро­тивления, повстанцы продвигались все дальше и дальше, угрожая создать отдельный - Северный фронт - и через Обдорск и бухту Находка полу­чить поддержку из-за границы. Одна мысль об этом приводила советс­кое руководство в Тюмени в ужас. Но справиться своими силами они уже не могли, а высшее военное командование Сибири как будто специально затягивало решение вопроса о подкреплении, не обращая внимания на призывы о помощи.



ТЕЛЕГРАММА ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ТЮМЕНСКОГО ГУБИСПОЛКОМА А.С. НОВО­СЕЛОВА ПРЕДСЕДАТЕЛЮ СИБРЕВКОМА И.Н. СМИРНОВУ. 9 МАРТА 1921 Г.

«Весь Север предоставлен самому себе. После падения Тобольска Обдорск и Березов совершенно отрезаны и находящаяся там горсточка коммунистов... обречена на гибель...».

Омск молчит.

Но вернемся к Тобольску. Новая форма народной власти - Крестьянс- ко-городской совет - просуществовала 38 дней. Всего же повстанцы удер­живали город 45 дней, а Тобольский тракт - почти два месяца! И все же Красной Армии удалось прорвать фронт в районе Покровки, несмотря на созданные там настоящие оборонительные сооружения. Дорога была даже перекрыта с помощью колючей проволоки! Вечером 7 апреля части 343- го полка, соединившись с многострадальным тобольско-тарским отрядом, тем самым, в течении полутора месяцев сражавшимся в окрестностях Вагая и потерявшим в одном из боев тобольского военкома Семакова, именем которого позже назвали улицы в Тюмени и Тобольске, с боем заняли северный пригород последнего, в течение ночи окружали город и утром 8 апреля ворвались в него, что называется, на плечах противника, захватив многочисленных пленных. Василий Желтовский с отрядом су­мел вырваться из окружения, отступил на север, где и погиб в бою под Самарово в мае 1921 года.

Алексей Коряков и его команда осталась в Тобольске.

А вот теперь еще раз о лицемерии большевиков. После восстановле­ния советской власти бывший председатель тобольского уездного ис­полкома Демьянов, бывший военком Хрусталев и другие партийные ру­ководители предстали перед судом - за то, что сдали город без сопротив­ления. И были оправданы, так как, по мнению строгих судей, действова­ли по обстоятельствам, а те сложились не в их пользу. А вот Коряков, а с ним пятеро профсоюзных деятелей, которые спасли Тобольск от разграб­ления, а его жителей - от бессмысленных жертв, были расстреляны по приговору трибунала, несмотря на то, что в их защиту выступили проф­союзы и рабочие и служащие тобольских предприятий: за связь с повстан­цами. «Обстоятельства» во внимание никто не принял. Как и то, что ком­мунисты, покидая город, официально передали Корякову бразды правле­ния, а, значит, и право действовать в соответствии с этими самыми об­стоятельствами. Такова была благодарность за спасенный город. Вполне в духе советской власти.


ТЕОРИЯ ЗАГОВОРОВ

Борьба с контрреволюционными заговорами стала любимым заняти­ем советской власти с первых дней ее основания. Враги мерещились по­всюду, словно черти больному белой горячкой. Нет, никто не спорит - многие желали скорейшей гибели большевистскому режиму. Но иногда - и чем дальше, тем чаще - все эти мифические контрреволюционные организации, которые якобы планировали теракты против руководите­лей партии и правительства, вели шпионаж в пользу всех разведок мира, даже если таковых не существовало в природе, и готовили свержение советской власти, были лишь плодом буйной и не всегда здоровой фанта­зии органов ЧК, а позднее ГПУ и НКВД, которым нужно было чем-то оправдывать свое собственное существование. Если же никакой организации не было или ее деятельность носила вполне детский и довольно безобидный характер, то дело раздували до едва ли не планетарных мас­штабов, сурово наказывая участников и рапортуя в вышестоящие орга­ны о раскрытии очередного заговора.

Примерно так произошло в Тюмени, где в январе 1921 года возникла подпольная организация, которая планировала установить связь с повстан­ческими отрядами и поднять мятеж в городе. Датой восстания было опре­делено 11 февраля. В 9 часов вечера под прикрытием темноты три боевых отряда мятежников должны были захватить почту, телеграф, вокзал, скла­ды с оружием и боеприпасами, испортить подъездные пути к Тюмени, пре­рвать телефонную линию с Екатеринбургом. Наполеоновские планы! Од­новременно, по замыслу заговорщиков, в город должны были войти отря­ды мятежников. Но в ночь на 11 февраля все члены организации были арестованы: «На этом же заседании и оборвался «гениальный» план, ибо они очутились в руках тех, кого собирались взять. Т.е. к этому времени была подготовлена ликвидация этого заговора, и их «торжественное» заседа­ние оказалось в руках чекистов, а пушки во дворе чека. Состав членов организации: начиная с колчаковского корнета и кончая бывшим содер­жателем домов терпимости» - пишет П.П. Студитов.

Такова версия Тюменского губчека.

И в нее можно было бы поверить, если бы не одно небольшое, но су­щественное «но»: так называемому руководителю так называемой кон­трреволюционной организации Сергею Лобанову было ... 19 лет! И был он не бывшим офицером и даже не представителем чуждого советской власти классового элемента, а студентом. В списке участников органи­зации числились:

С. Лобанов - студент техникума, 19 л.

А. Козин - конторщик, 19 л.

А. Казарин - крестьянин-середняк, 25 л.

Е. Носырева - сотрудница ЧК, 19 л.

Домрачеев - красноармеец, 19 л.

Игнатов - боец 173-го кав. полка, 25 л.

Огнев - студент техникума, 20 л.

Вдовин - студент техникума, 20 л.

Макунин - учащийся, 18 л.

Шимановский - студент, 19л.

Будилович - учащийся, 17л.

Уткин - железнодорожник, 22 г.

Юрлов - студент, 18 л.

Не правда ли, серьезная организация? Все, что успели сделать «заго­ворщики», это написать и расклеить несколько листовок с призывами к жителям города: «Тюменские граждане! Скоро ли вы очнетесь от спяч­ки? ... Кто имеет землю? Никто! Где свобода печати? Где товары? Их нет! Они исчезли, как исчезает туман в июньское утро... Посмотрите, как хорошо живут коммунисты. Кушают, одеваются, разъезжают на хо­роших рысаках - это называется равенство...»

Мальчики решили поиграть в заговор. Не поняли, с кем имеют дело... Вот и доигрались... Суд над ними состоялся всего лишь спустя неделю после ареста - 18 февраля. Долгого расследования не было, просто пото­му что нечего было расследовать. Всего на скамью подсудимых сели 38 человек. Семнадцать из них, в том числе всех выше перечисленных, при­говорили к расстрелу. Без права на помилование. 2 марта 1921года при­говор привели в исполнение...

Заметим: эти дети никого не ограбили и не убили. Они никого не насиловали и ни над кем не издевались, как те продработники, кото­рым высшую меру заменили пятью годами лишения свободы. Как те красноармейцы и командиры советских вооруженных сил, что расстре­ливали заложников и безоружных пленных повстанцев, и остались без­наказанными... Они просто нашли в себе мужество быть несогласны­ми с властью.

Проводить исторические параллели - дело весьма спорное, но «заго­вор С. Лобанова» напомнил мне «Молодую гвардию» в Краснодоне. И там все преступление группы вчерашних школьников состояло лишь в том, что они расклеивали листовки, да, кажется, еще подожгли какой-то немецкий склад. И все! И результат получили тот же: расстрел. Но то была расправа оккупантов с представителями вражеского государства. С чужими детьми. Советская власть воевала со своими.

В конце 1920 года в Тобольске возникла подпольная организация «Рус­ский православный союз». Ее основатель и руководитель - Сергей Дол- ганев, племянник епископа Тобольского Гермогена и сын священника Петропавловской церкви Санкт-Петербурга. Звучит очень внушительно, если не знать всей правды.

Гимназисту Сергею Долганеву было 16 лет, а в его организации со­стояли 14-16 летние подростки, ученики тобольской гимназии.

Епископ Гермоген - фигура в Русской православной церкви знако­вая. Он родился в семье простого священника и сделал блестящую карье­ру. Закончил семинарию, а затем сдал экзамены за курс классической гимназии, окончил юридический факультет, прошел курс математичес­кого факультета, слушал лекции на историко-филологическом факуль­тете Новороссийского университета. Окончил Петербургскую духовную академию.

В 1898 году возведен в сан архимандрита и назначен ректором Тиф­лисской духовной семинарии. Вот уж воистину неисповедимы пути Гос­подни: в период его службы ректором именно в этой семинарии учился, а затем был исключен из нее Иосиф Джугашвили.

Гермоген всегда выступал как последовательный монархист, что не помешало ему вступить в конфликт с Высочайшей фамилией и с самим императором - и не только по религиозным мотивам: у него не сложи­лись отношения с Григорием Распутиным.

8 марта 1917 года епископ Гермоген назначен на пост епископа То­больского и Сибирского. Очередная ирония судьбы - Распутин из Тоболь­ской губернии вышел, а Гермоген, его противник, после нескольких лет опалы в Тобольск приехал. Он и здесь сохранял монархические убежде­ния, призывал паству «сохранять верность вере отцов, не преклонять колена перед идолами революции и их современными жрецами...». Во время пребывания в Тобольске царской семьи поддерживал узников - бывший император и епископ простили друг другу прошлые обиды, те­перь у них был общий враг - большевики. Которые нелюбви к себе не простили - ни Николаю Романову, ни Гермогену.

15 апреля 1918 года епископ был арестован и препровожден в Екате­ринбургскую тюрьму. Если о причинах ареста еще можно догадываться, то логика дальнейшего поведения чекистов в отношении Гермогена про­сто непонятна. В июне его и еще пятерых заключенных переводят в Тю­мень, затем зачем-то везут в село Покровское, там четверых его спутни­ков расстреливают, а епископа и еще одного священнослужителя - Пет­ра Карелина - заставляют работать на строительстве укреплений. Затем на пароходе отправляют в Тобольск, но по пути... по пути несчастных попросту топят в Туре. Более бессмысленное убийство трудно себе пред­ставить.

После Октябрьского переворота из голодного, охваченного смутой Петрограда в Тобольск к брату - епископу приезжает священник Ефрем Долганев с женой и сыном Сергеем. У него есть надежда, что здесь, в Сибири, вдалеке от войны и революции, они смогут уцелеть. Не тут-то было. Арест Гермогена перечеркнул все. Тобольский епархиальный съезд направил в Екатеринбург делегацию, которая просила выпустить епис­копа под залог. В делегацию входили: Ефрем Долганев, священник Ми­хаил Макаров и присяжный поверенный Константин Минятов. Наивные, они еще верили в то, что с большевиками можно договориться!

Залог, а, точнее, выкуп был установлен немаленький - десять тысяч рублей. И священники его выплатили. Советская власть деньги взяла, епис­копа Гермогена, разумеется, никто и не думал отпускать, а членов делега­ции арестовали и вскоре расстреляли. Как говорится, без комментариев...

Сергей Долганев, которому в 1918 году было тринадцать лет, остался с матерью в Тобольске - без отца и без дяди. Он даже не знал ничего о судьбе своих родных! Какие чувства должен был испытывать осиротев­ший подросток по отношению к коммунистам?

Из дневника Сергея Долганева: «12 января 1920 года. Полтора года, как уехал папа в Екатеринбург' хлопотать за епископа Гермогена. Ходят слухи, что его расстреляли. Моя ненависть к большевикам все увеличи­вается». Ничего удивительного, что в листовках, которые сочинял он сам и его товарищи, звучат призывы к свержению советской власти: «По­смотрите, граждане, на себя: кто вы теперь? Вы - жалкие, безответные рабы. Вы не можете распоряжаться своим имуществом, своей личной жизнью. Где же свобода?.. Стыдно тем, кто восстать не желает».

Крестьянское восстание вселило в мальчика надежду на возможные и весьма близкие перемены. Он мог бы остаться в стороне - кто бы осу­дил его за это? Но не захотел. Незадолго до падения Тобольска Сергей Долганев попытался ограбить оружейный склад - понятно, для чего: что­бы с оружием в руках бороться против коммунистов на стороне восстав­шего народа. Там его и арестовали.

Не было ни суда, ни следствия. Пятнадцатилетний подросток разде­лил судьбу отца и дяди - стал еще одной бессмысленной жертвой в ог­ромном, нескончаемом списке тех, кто вместо обещанного царства сво­боды получил билет в лучший мир. Билет в один конец.

«Я сижу на широких досчатых нарах, положив бумагу на стол, и пишу эти строки; на душе спокойно, я страдаю за свою дорогую Родину... Ми­лая мамочка, спасибо за заботы, только теперь понял, как люблю я тебя... Я смерти не боюсь. 8 часов вечера 5 февраля». Это были последние часы в его жизни. Рассвета он уже не увидел.

Дело Сергея Долганева и его предсмертное письмо отыскал в архи­вах КГБ и впервые опубликовал в книге «Двадцать первый» тюменский писатель К. Логунов. Вот так, с откровенной издевкой прокомментиро­вал он эти документы: «Невиданные по торжественности и пышности похороны устроили церковники племяннику Гермогена, сыну священни­ка, руководителю «контрреволюционной организации» Сергею Долганёву, расстрелянному ЧК накануне падения Тобольска. Его объявили вели­комучеником. Местные дамы не пожалели комнатных цветов для буке­тов и венков на гроб «невинной жертвы коммунизма».

Развалился СССР, рухнула, словно колосс на глиняных ногах, комму­нистическая партия, и только тогда бывший член тюменского обкома КПСС нашел в себе мужество написать: «Этот пятнадцатилетний гимна­зист достоин нашей памяти.... Он бросил открытый, дерзкий вызов боль­шевистской диктатуре и был уничтожен ею, как тысячи тысяч подобных смельчаков».

Безумству храбрых поем мы песню...».

На следующий день после падения Тобольска Сережа Долганев был похоронен в Кремле, возле Софийского собора. Могила давно затерялась - возможно, находится под брусчаткой, которой выложены дорожки в Кремле, а, может быть, уничтожена во время проведения одной из мно­гочисленных реставраций территории кремля. Или была тайно перене­сена на кладбище после возвращения в Тобольск коммунистов. Но, на­верное, стоит поставить возле собора хоть какой-то памятный знак, тем более, что там же, в Иоанно-Златоустовском приделе Софийско-Успенс­кого покоятся мощи новомученика епископа Гермогена. В 2000-м году Архиерейский собор Русской Православной Церкви канонизировал его и его брата священномученика Ефрема Долганева. Наверное, было бы справедливо, если бы к отцу и дяде присоединился и Сергей Долганев.






_Отряд_под_командованием_П._С._Шевченко._Фрагмент_диорамы._

_Ишимский_краеведческий_музей_


ГЕНЕРАЛ МУЖИЦКОЙ РАТИ

Повстанцы быстро осознали необходимость единого командования. Уже через месяц после начала боевых действий была образована Народ­ная армия. Весь повстанческий фронт делился на Восточную, Ишимскую и Петропавловскую группы. Первую возглавлял командир Никон Ва­сильевич Горбачев, двадцатисемилетний хлебопашец из деревни Гагарьевская, вторую - Григорий Атаманов, родом из деревни Смирное, двад­цати трёх лет. Петропавловской группой командовал Морев. Один из крупнейших отрядов, входивших в Пшимскую дивизию, возглавил «гене­рал» Петр Семенович Шевченко. У него в подчинении находилось около тысячи крестьян, вооруженных, по свидетельству очевидцев, пиками, палками и холодным оружием.

Первое упоминание о Петре Шевченко было обнаружено в докумен­те, чудом сохранившемся в ишимском архиве. Речь в нём шла о захвате отряда и гибели командира. А потом оказалось, что еще живы люди, знав­шие и помнившие Шевченко. Так мало-помалу вырисовывался образ че­ловека, которого при жизни одни называли генералом, другие - банди­том, и чьё имя после смерти было предано забвению.

Петру Семёновичу в то время было около сорока лет. Был он высок, сухощав, подтянут, - явно прошёл фронты и первой мировой, и граждан­ской войн. Косвенно это подтверждается и тем, что Шевченко всегда носил военную форму. Пешком, вспоминали старики, не ходил, а когда садился на коня, то ноги едва до земли не доставали. Был Шевченко строг - Сталина, говорят, потом не так боялись, как его. Александра Теренть­евна Волченко, жившая в деревне Большой Кусеряк по соседству с семь­ей Шевченко, вспоминала: «Петр Семенович был бойким, все бабы его очень любили, и, когда выбирали командира, кричали: «Только Петьку!»

О том, каким был «генерал», говорит такой факт: как-то еще до вой­ны на ярмарке в деревне Кротово Петр Шевченко показывал свою силу и удаль - на потеху толпе брал на плечо слегу, которую ему подносили четверо. Богатырь из Березовки Киприян Марчук решил помериться силой с Петром. Сошлись они на площади. Марчук так ударил, что Шев­ченко упал. «Меня никто с ног не сбивал, ты первый», - сказал Шевчен­ко и в знак примирения поставил четверть вина.

В сводке разведуправления Сибири от 20.07.21 года сообщалось: _«Глав­ным_руководителем_бандитов_в_Ишимском_районе_является_Шевченко,_именующий_себя_командиром_повстанческого_полка_Народной_Армии»._

Кстати, большую семью Шевченко гражданская война разорвала на части: один его брат - Яков - служил в Красной армии и воевал с по­встанцами, второго - Илью - мятежники убили в самом начале восста­ния. А вот Петр Семенович возглавил крестьянское сопротивление.

О военном таланте Шевченко говорит тот факт, что его отряд дей­ствовал с февраля по август 1921 года, хотя восстание в основном было подавлено уже в апреле. В сводке разведуправления Сибири от 20 июня сообщалось: «Указанная банда численностью до 300 человек при двух пулемётах производила мобилизацию в районе с. Аромашево, где, попол­нив, начала удачные бои. Захватив у наших частей ... некоторое количе­ство боеприпасов, банда теперь уже в составе до 600 человек конных и пеших при пяти пулемётах двинулась на юг. .. .Факт длительного пребы­вания банды Шевченко в районе Аромашево свидетельствует о благоже­лательном отношении к бандитам местного населения».

Василий Петрович Березовский, уроженец села Кротово, рассказы­вал со слов своего отца Петра Березовского: «Забирали хлеб из амбаров, выгребали все до последнего зернышка... Крестьянам сеять надо, а в амбарах пусто. В феврале молодой кусерякский крестьянин по фамилии Шевченко стал объединять мужиков, оставшихся, как и он, без хлеба».

Военный талант Шевченко сочетался с политической наивностью. Чтобы освободиться от коммунистов, считал Шевченко, - есть один вы­ход - создать банду. Истребление коммунистов - вот главная задача от­ряда. «Ему казалось, - рассказывал В.П. Березовский, - что если есть в стране человек двадцать коммунистов, и если всех их уничтожить, то больше их не будет и проблем тоже... В шевченковском отряде и кротов- ские, и кусерякские, и березовские мужики были. Не разорять они хотели, а правды добивались. Деревенских не трогали. Все в округе знали, что Шевченко заступается за крестьян, поэтому помогали ему, чем могли. Местные мужики отдавали лошадей, оружие, возили им продукты»...

Отряд Петра Шевченко с полным основанием можно было назвать хорошо организованным партизанским соединением. Каждый раз, когда повстанцы оказывались под угрозой окружения, они мгновенно рассеивались: «Подвижность банды была превосходной благодаря населению, которое всеми силами оказывало всевозможные содействия», - сообща­ли командиры Красной Армии, чьи силы были брошены на подавление восстания.

Вот как описывали действия противника красные командиры: «По­встанцы действуют в абсолютном большинстве конными партизански­ми отрядами, изукрасив лошадей и себя красными лентами и на лучших лошадях, которые захватываются ими у населения при занятии ими ка­кого-нибудь села или деревни. Среди бандитов есть лица из числа мест­ных жителей, хорошо знакомые с местностью, а поэтому в случае опас­ности со стороны наших войск повстанцы уходят с дороги и идут степью, выходя прямой тропкой в какой-либо пункт. Повстанцы двигаются вер­хами при малом обозе, на лучших лошадях, делая в сутки по 60 верст и более, уходя таким образом в безопасное место и появляясь снова...»

И все же трагическая развязка была предопределена. 20 августа по­встанческий полк начал наступление на село Кротово, но неожиданно ока­зался под угрозой окружения эскадроном кавалерийского полка и кавале­рийской комчастью. Отряд, как это было не раз, растворился в лесах. Часть его во главе с командиром Петром Шевченко, раненым в ногу, укрылась среди болот на острове. Место было потаённым: непроходимые заросли карликовых берёз и осин, мелкий кустарник, камыш да кочки...

Остров этот в разных архивных источниках называли по-разному: Плита, Подплиток, Притышный, Притынный... И непонятно было, одно и то же это место, или командиры путались в своих донесениях. Но мес­тные жители до сих пор называют остров именем Шевченко...

Повстанческий отряд, как нам стало известно, погиб в результате предательства. Исследователю крестьянского восстания 21-го, омскому историку В.И. Шишкину удалось найти уникальный документ, - донесе­ние командира красноармейцев Буриченкова. А пишет он в этом донесе­нии следующее.

Во время поисков отряда Шевченко на одной из дорог, ведущих из леса, встретили красноармейцы цыгана. Что цыгану делать в болотах? Ясно, шёл от повстанцев. Схватили его и устроили допрос с пристрасти­ем. Долго молчал цыган, только отнекивался, - мол, не знаю ничего. И тогда пошёл Бучинский на хитрость: провёл пленника перед строем ло­шадей и посулил: скажешь, где Шевченко, - возьмёшь любого коня, ка­кой понравится. И дрогнуло сердце у сына вольного племени. Сверкнул он чёрным глазом и согласился.

Интересно, что ту же самую историю, лишь с некоторыми вариация­ми, нам рассказал все тот же Василий Петрович Березовский, знавший ее со слов своего отца. «Его называли бандитом, - говорил Василий Пет­рович, - а он никакой не бандит, а обычный крестьянин. И поддержива­ли его такие же крестьяне... Красные нашли цыгана, - цыган много тог­да было в наших краях и подговорили его, чтобы он пробрался в отряд и разузнал все про них - сколько их, где пулеметы... И пообещали ему за это коня. Цыган все разузнал и из отряда скрылся...».

Красноармейцы шли всю ночь, старательно обходя населенные пунк­ты, справедливо опасаясь, что местное население непременно предупре­дит партизан о продвижении красных. Утром 25 августа они окружили остров с трёх сторон. Повстанцы не ожидали предательства, - кто мог найти их в этих глухих болотах? Одни ещё спали, другие были заняты обычными утренними хлопотами. А кто-то и веселился, - нападавшие слышали, как играла гармошка. Они настолько были уверены в своей безопасности, что не выставили даже дальние посты, только ближние. Да и те не слишком опасались нападения.

«Бандиты расположились в оборону под телегами и на телегах, в упор встретили наши части ружейным и пулемётным огнём, - говорится в донесении о выполнении задания по уничтожению отряда повстанцев, сохранившемся в Ишимском архиве, - бандиты... были все зарублены, никому не было пощады».

Здесь командир красноармейцев лукавит. Если учесть, что, судя по его же донесению, со стороны красных потерь не было, убиты и ранены лишь несколько лошадей, то повстанцев, скорее всего, захватили врасп­лох, и открыть огонь успели лишь те, кто не спал и успел схватить ору­жие, - огонь беспорядочный, неприцельный. Нападавшие тоже почти не стреляли, - рубили: «Рубилось всё, что попадало под руку...»

На острове погибли сто одиннадцать человек. Их можно было захва­тить живыми, но, видимо, была такая установка - пленных не брать. Уце­лели лишь две женщины. Одна из них - Анна Терентьевна Ржебко, жи­тельница деревни Новоберезовка, бывшая в отряде подводчицей. Много лет она хранила тайну гибели отряда и лишь в конце жизни поведала ее односельчанам. По ее словам, бой был скоротечным, даже не бой, а бой­ня... Повстанцы и опомниться не успели, как все было кончено.



ИЗ ПОЛИТИЧЕСКОГО ОТЧЕТА ИШИМСКОГО УЕЗДНОГО КОМИТЕТА РКП(Б)

ЗА АВГУСТ 1921 ГОДА.

26 августа политбюро стало известно, что в районе острова, в 20 вер­стах восточнее юрт Валахайские, разбит Шевченко, убит сам Шевченко и 111 бандитов. Забран его штаб, взяты в плен две сестры милосердия, отобраны четыре исправных пулемета, 50 винтовок, 10000 патронов, много пулеметных лент, обоз в 50 подвод телеграфный аппарат».

Не могу не привести выдержки из еще одного документа. 3 сентября

1921 года в Ишиме состоялось заседание Ишимского уездного комитета РКП (Б), на котором присутствовал комбриг А.Г. Буриченков, возглав­лявший операцию по уничтожению отряда Шевченко. По его словам, на острове были захвачены «документы бандитского штаба», и среди про­чих бумаг - списки членов повстанческого отряда: «... после проведения нескольких бесед где указали им (крестьянам - авт.), что такое война (могу представить себе, КАК именно проводились эти беседы! - авт.), крестьяне стали выдавать бандитов, и всего мной изрублено 130 (!) чело­век за это время. Находили бандитов дома по имеющимся у нас спискам, которые были отобраны у бандитов. Может быть, на меня будут жалобы, но я сам скажу: обращение было самое жестокое, вызванное необходи­мостью, для скорейшего уничтожения бандитов... Бандиты - все кулаче­ство и все отъявленные преступники, убийцы».

По сути дела, речь шла о бессудном и жестоком убийстве 130 безо­ружных крестьян! Но комитет РКП (б) принял решение не вести след­ствия по заявлениям об убитых бандитах. И более того: «Постановили: Считать необходимым скорейшую ликвидацию бандитизма на основе ПЛАНОМЕРНОГО ПРИМЕНЕНИЯ РЕПРЕССИЙне только к самим бандитам, но и К СЕМЬЯМ БАНДИТОВ И ИХ УКРЫВАТЕЛЯМ...».

Свидетельства об обстоятельствах смерти самого «генерала» Шевчен­ко расходятся. Одни говорят, что его зарубили. Другие, - что он застре­лился, когда красноармейцы окружили остров. Вторая версия, думается, заслуживает больше доверия. Во-первых, со слов внучки Шевченко Га­лины Тихоновны Шеповаловой, он говорил своей жене Анне: «Живым я им в руки не дамся, только трупом могут меня взять!».

Во-вторых, Советской власти было выгоднее взять Шевченко живым, устроить над ним суд - показательный, с вынесением жестокого приговора, чтобы впредь никому неповадно было. Недаром же тело убитого привезли в Большой Кусеряк, чтобы люди убедились: легендарный «генерал» мёртв.

Но даже после смерти Шевченко был страшен для своих врагов. Пу­гала сама мысль, что, будучи похоронен по-людски, в родной деревне, он может стать символом народного гнева, а могила его - местом поклоне­ния. В день похорон в деревне появились люди в чёрных кожаных курт­ках. Они хотели увезти с собой тело непокорного «генерала», разрубить его на куски, разбросать в степи на съедение волкам. Но женщины, толь­ко и оставшиеся в деревне, не отдали тело бунтаря на поругание. Пётр Шевченко обрел покой на кладбище деревни Малый Кусеряк. Могила его утрачена. Но вот, что интересно. Нина Тихоновна, внучка, рассказа­ла, что как-то раз, придя с матерью на могилу деда, увидела на ней ... пирамидку со звездой. Кто и зачем «призвездил» командира повстанцев? Что это - месть или попытка спасти могилу от уничтожения? Родные так и не нашли ответа на этот вопрос.

Мы попытались отыскать следы «мужицкого генерала», побывать на острове и поставить на нем крест в память о погибших здесь крестьянах. Судьба была благосклонна к нам. В деревне Новоберезовка Аромашевского района нас ждал сюрприз в лице старейшего местного жителя, охот­ника Степана Ефимовича Вилюка. Степан Ефимович, хотя и родился в 1928 году и, следовательно, никак не мог быть свидетелем событий 21-го года, оказался хорошо осведомлён о них. Настолько, что подробно рас­сказал, какие отряды красноармейцев и с какой стороны окружали по­встанцев, кто из красных командиров первым ворвался на остров, как погиб Шевченко, и как привезли его хоронить в родной Кусеряк: тело везли на подводе, и те, кто посмелее, подходили и смотрели на мёртвого генерала. Не сумели идеологи коммунистического строя вытравить вос­поминания о сопротивлении из памяти народной - как легенды, переда­вались они отцов к детям.

Если учесть, что архивные документы, подтверждающие его слова, Степану Ефимовичу не могли быть известны, то остаётся только удив­ляться его памяти.

Интересно, что отец нашего собеседника - Ефим Вилюк - был пер­вым председателем колхоза в Новоберезовке, его именем даже названа сельская улица. Лояльность к Советской власти не мешала ему, однако, в двадцатом первом прятать хлеб от продразвёрстки.

«Зерно и муку, - горько усмехается Степан Ефимович, - выгребали подчистую, даже на семена не оставляли. Кто успел в поле вывезти, сховать, - тот и спас. Мать рассказывала, что отец вывез наше зерно - це­лую телегу».

Главное же открытие состояло в том, что Степан Тимофеевич, исхо­дивший вдоль и поперёк местные леса и болота, с точностью до санти­метра показал на карте, где находится остров Шевченко: на северо-вос­ток, в двадцати восьми километрах от Новоберезовки. И погиб отряд повстанцев именно здесь. Но рассказ об этом еще впереди.


МИТЬКА - БЕГУНЕЦ

На самом деле её звали Лиза - Елизавета Шевченко, сестра «мужиц­кого генерала». Женщин в отрядах у повстанцев было немного, и всё- таки они были: сёстры милосердия, - кто-то же должен был ухаживать за ранеными, оставлять их в деревнях было опасно, обозницы - поварихи, прачки, подводчицы...

Лиза в отряд попала не от хорошей жизни. Красноармейцы, появляясь в деревнях, семьи повстанцев не щадили, так что при приближении кара­тельных отрядов женщины хватали детей и убегали в ближайшие леса. Сохранилась легенда, что жена Шевченко, спасаясь от преследования красных, завернула в овчину новорожденного сына Васю, схватила за руку старшую Капитолину и бросилась в лес. По дороге Василий выс­кользнул из шкуры... Так бы и замёрз малец в сугробе, если бы мать вов­ремя не заметила и не вернулась за ним.

В архивах сохранилось письмо Шевченко, обращённое к красноармей­цам. В нём он предлагал заключить своеобразный «джентльменский», если так можно выразиться договор: повстанцы не будут трогать семьи коммунаров при условии, если красные, в свою очередь, не будут пресле­довать семьи участников мятежа. «Вам уже известно, что попавшие ваши товарищи к нам в плен не уничтожаются, - писал в своём воззвании Пётр Семёнович, - и мы их только обезоруживаем и отпускаем. Но вы делае­те не так. Вы каждого попавшего партизана, да и не только партизана, а простого человека, сказавшего хотя бы одно слово против вас, рубите шашками. Стыд. Позор, товарищи, так поступать. Пора опомниться, пора прекратить грабежи, расстрелы, довольно ... Вам всё мало. Вам всё нуж­но отбирать у крестьянина, последние крохи хлеба и всё то, что он добыл себе потом и кровью...».

Мало, видно, это письмо помогало... Так Лиза Шевченко оказалась в отряде - под именем Дмитрий Трусков (так назвал её брат) или Митька - бегунец. Именно она была одной из двух женщин, оставшихся в живых после разгрома отряда Шевченко в Аромашевских болотах и захвачен­ных красноармейцами.

Лиза отсидела в подвалах ЧК целый год.

Во время допросов утверждала одно: в отряде брата она была подвод- чицей, в боях не участвовала и вообще ушла с повстанцами только пото­му, что оставаться в деревне было страшно. Через год её выпустили, и на несколько десятилетий Елизавета исчезла из жизни односельчан. Но с семьёй погибшего брата связь поддерживала. Так стало известно, что уехала она далеко от родных краёв, - на Дальний Восток, в Хабаровск, вышла замуж, сменила фамилию - стала Лизой Чайкиной. Родила сына.

В семидесятые годы, будучи уже пожилой женщиной, Елизавета Се­мёновна появилась в Больших Кусеряках.

- Она была высокая, статная, - вспоминает вторая внучка Петра Шев­ченко - Надежда Тихоновна, - и очень строгая.

И вот тут-то и стали открываться интересные подробности из жизни Митьки - бегунца. Оказывается, девятнадцатилетняя Лиза - «дёрзкая» девица, как до сих пор говорят о ней старики, не только носила мужскую одежду - кожаную куртку и красные шаровары. Она прекрасно ездила верхом на белом коне: генеральша! - говорили про неё односельчане, и лихо владела казацкой плетью - могла при необходимости и захлестать. Было у неё и настоящее оружие - сабля и наган.

Жительница Ишима А.Г. Штыкова вспоминала рассказы своей мате­ри Евдокии Федоровны Солодкиной: «Когда мама косила сено около де­ревни Кочковатово, то увидела, как из леса выехала Лизка на коне, та­кая генеральша, красивая, шашка на боку. И рукой машет: мол, уходите быстрее, бой будет. Они литовки побросали и в кусты. Сидели в кустах, закрываясь травой, боялись, что красные застрелят».

Как выясняется, в дивизии брата была Лиза бойцом, а, может, и коман­диром одного из небольших отрядов. «Бандитка она была!» - до сих пор говорят о ней в местных селах. Много, надо думать, коммунарских голов порубила! Иначе с чего бы жителям соседней с Кусеряками деревни Но- воберезовки спустя полвека на неё зуб точить? А точили... Узнав об этом, Елизавета Семёновна не стала ждать, пока новоберезовцы предъявят ей счёт, - собралась и уехала обратно в Хабаровск. Там и умерла.

Кстати, сын «мужицкого генерала» Петра Шевченко - Василий был арестован в 1938 году. 16-летнего подростка обвинили во вредительстве: в зерне, которое он со сверстниками возил после обмолота на мельницу, был обнаружен клещ. «Его одного арестовали. Прощаясь с сестрой Ка­питолиной, он сказал: «Больше, сестра, мы не увидимся», - вспоминает Галина Тихоновна Шеповалова. Так и вышло.

В протоколе его допроса от 8 ноября 1938 года сообщается следующее:

«Вопрос: Кто ваш отец и где он в настоящее время находится?

Ответ: Мой отец, Шевченко Пётр Семенович в 1921 году являлся орга­низатором кулацкого восстания против Советской власти. Он командо­вал повстанческим отрядом. При ликвидации восстания был расстрелян красными, но о последнем точно сказать не могу, так как некоторые го­ворят, что в тот момент, когда отряд был окружён красными войсками, не желая сдаться в плен, он застрелился».

Василия Шевченко осудили на пять лет лагерей. Ему не было и шест­надцати. Он так и сгинул где-то в лагерях. А, может, отсидев, не стал возвращаться в родную деревню, туда, где ему никогда бы не простили родство с повстанческим «генералом». Может, погиб на войне. Родня до сих пор ничего не знает о его судьбе. Говорят: «сгинул Василий».

После поездки по деревням, когда-то охваченным восстанием, меня в нашей стране уже ничто не удивляет, и удивлять, наверное, не будет. Да не обидятся на меня жители сёл, которые нам пришлось проехать, но большего беспамятства я в своей жизни ещё не видела. И это в деревне! Где всех родственников всегда знали до седьмого колена! Где всегда было известно, кто у кого ночевал, и кто у кого накануне самогонку пил!

Разыскав родственников легендарного генерала Шевченко, мы рас­считывали узнать какие-то подробности из его жизни. Где там!

Впервые Надежда Проскурякова побывала в деревне Кротово у внуч­ки Петра Семёновича ещё несколько лет назад, чуть-чуть не успев зас­тать в живых его дочь Капитолину. Тогда Нина Тихоновна даже разгова­ривать с музейщиками отказалась. В нынешний приезд она была более приветлива. Но - увы! - не смогла сообщить нам ничего нового. Более того, она вообще ничего не знала по своего деда, кроме того, что он был бандитом и воевал с красными.

«Знать бы, что понадобится, - только и вздыхала Нина Тихоновна, - так спрашивали бы, запоминали. Мама-то, пока жива была, много рас­сказывала, да мы не слушали, не интересно было!»

Точно так же наши вопросы повергли в состояние растерянности и её сестру Надежду Тихоновну. Что ещё более удивительно, потому не­сколько лет перед смертью Капитолина Петровна Шеповалова, в деви­честве Шевченко, прожила именно в доме у Надежды и, по её собствен­ным словам, часто вспоминала об отце и плакала.

Рассказывать о нем, думается, она начала только тогда, когда стало безопасно об этом вспоминать. А, точнее, незадолго до смерти. Но поче­му дочери не слушали?!

В семьях у сестёр не сохранилось ни одной фотографии, ни одной вещи, принадлежавшей матери. Нет, вру. Удалось разыскать старую прялку, которой много лет пользовались мать и бабушка сестёр, и даже получить её в дар для музея. Но и это всё. Поразительно и то, что и Нина Тихонов­на, и Надежда Тихоновна не могли даже вспомнить, как звали их бабуш­ку, жену Петра Семёновича Шевченко! Если Надежда родилась уже пос­ле смерти бабки, то её незнание ещё можно понять, но Нина Тихоновна старше сестры на десять лет! Она жила с бабушкой в одном домишке! И забыла, как её звали... Уму непостижимо!

После долгих расспросов жителей села Большие Кусеряки нам всё- таки удалось выяснить, что жену командира повстанцев звали Анна.






_Григорий_Атаманов._1914_г._

Она прожила нелёгкую жизнь. В 21-м потеряла мужа, осталась с двумя детьми и с клеймом бандитской жены. В середине тридца­тых был арестован «за вредительство» младший сын Василий. Жена Шевченко умерла году в пятьдесят девятом, дожив до глубокой ста­рости.

Дочь Капитолина родила шестерых детей, - трёх сыновей и трёх доче­рей, тех самых, что забыли имена своих деда и бабки. Они так и жили большой семьёй в маленьком домишке, больше напоминавшем сараюшку, на окраине деревне, пока домик не снесли, а дети не разъехались кто куда.


РОКОВАЯ ЛЮБОВЬ КОМАНДАРМА

29 января 1898 года в деревне Смирное Ишимского уезда в семье зажиточного крестьянина Данилы Михайловича Атаманова родился сын Григорий, будущий командарм Первого корпуса Повстанческой армии, которая по приблизительным подсчётам составляла шесть ты­сяч человек.

Данила Атаманов человеком был пришлым, - в Смирное приехал из России и здесь уже женился на местной жительнице Вере Павловне Та- гильцевой.

Дело теперь, конечно, прошлое, но поговаривали, что след за Дани­лой Михайловичем тянулся тёмный, недаром он даже фамилию сменил, - был Чайкин, стал Атаманов. И деньги у него водились. Поэтому, обо­сновавшись в Смирном, купил дом, обзавёлся хозяйством. Дом был дву­хэтажный, на первом этаже - магазин и столовая, где бесплатно корми­ли рабочих, на втором - гостиная и жилые комнаты.

Говорят, скота Атаманов держал - счёту не знал. У крестьян скупал молоко, обменивая его на железные изделия. Было у него три молокан­ки и маслодельный завод. Торговать ездил - от Ирбита до Петропавлов­ска. Только в Ишимском уезде у него было семнадцать торговых точек.

Не удивительно, что революцию семья Атамановых встретила без осо­бой радости. И тем более не удивительно, что один из четырёх сыновей - Григорий стал активным участником повстанческого движения.

Гриша в семье был младшим и, должно быть, любимым. В деревне его звали белоручкой - таким он всегда был начищенным и наглажен­ным. Стоит добавить: и, наверняка, образованным, потому что именно армия под командованием 23-х летнего Григория Атаманова отличалась хорошей организацией. Штаб Атаманова, к примеру, мобилизовал са­пожников для работы на армию. Женщины шили халаты для лыжных команд. В сельских кузницах изготовлялись пики, в ружейных мастер­ских чинили пулемёты и винтовки. Делали даже трещотки для имита­ции пулемётных выстрелов и макеты деревянных орудий! Для агитаци­онной работы были привлечены учителя, псаломщики, священнослужи­тели, которые писали прокламации и воззвания к красноармейцам. Ежедневно выпускалась сводка, которая через местные штабы доводи­лась до сведения населения.

И ещё один момент. Зверства обе стороны творили ужасные. На этом фоне диссонансом звучал приказ Григория Атаманова, в котором он пред­лагал устранить мародёрство, принимать по-братски захваченных в плен красноармейцев, виновных в самосудах и жестокости привлекать к от­ветственности и «наказывать теми же способами, что и пострадавших».

«СВОДКА.

Каймакскому военному штабу. Сообщается нами, Ново-Травнинским штабом, что звери-коммунисты после отступления из села Травнинское отряд ихний заехал по пути в деревню Кислово и вырезал половину де­ревни, не смущаясь тем, что если под шашку коммуниста попадала и го­лова грудного ребёнка, не умеющего отличить правой руки от левой. Так вот поступают с крестьянами коммунисты.

Подлинное подписал начальник военштаба оперативного отдела Ата­манов.

14III-21г.»

Наверное, «белоручка» Гриша Атаманов был белой вороной среди ожесточившихся сердцем командиров повстанческой армии. И, конеч­но, его гуманизм, как бы мы сегодня сказали, не мог не вызвать подозре­ния, тем более, что старший брат Григория - Иван служил в Красной Армии.

На протяжении второй половины февраля Атаманова несколько раз то отстраняли от командования, то вновь назначали. И всё же судьба его была трагической. В апреле 1921 года Гриша Атаманов был схвачен по подозрению в измене, препровождён в Уктуз, где находился штаб По­встанческой армии, и расстрелян. Было командарму всего 23 года...

Что стало с большой семьёй Атамановых после подавления восста­ния - никто не знает. В их двухэтажном доме долгое время была школа, потом правление колхоза. Потом дом раскатали. Местные ребятишки, зная по рассказам старших о богатстве бывших хозяев, искали в развали­нах клад...

Уходили из жизни те, кто знал Данилу Михайловича и его сыновей. Но жила в Смирном женщина, которая не просто помнила, но до конца своей жизни молилась за убиенного Гришу Атаманова.

Звали её Александра Захаровна Ельцова. И, думается, она в немалой степени сыграла роковую роль в судьбе юного командарма.

Александра Захаровна была женой коммунара - в этом состояла её вина перед повстанцами. Вся семья - муж, брат, ещё несколько родствен­ников, члены Смирновской коммуны, созданной осенью 20-го года, были зверски замучены в феврале 1921 года.

«Убитых, - рассказывает внучка Ельцовой Зинаида Ильинична Кра­мор, - привезли в село смёрзшейся грудой, голых, изуродованных, с вы­колотыми глазами и вспоротыми животами». Смерть спаяла их навеем да, - их даже не смогли внести в избу. Так и похоронили в одной братс­кой могиле.

Троих детей Ельцовой спасла её сестра Катерина - она была замужем за повстанцем и потому могла надеяться, что в её доме ребятишек ис­кать не будут. Семеро малышей - трое Ельцовых, трое - самой Катерины и сын убитого брата месяц провели в погребе. Даже еду им туда спуска­ли на верёвке. Когда опасность миновала, и детей подняли наверх, они, отвыкшие от света, долгое время боялись открыть глаза.

Беременную четвёртым ребёнком Александру Захаровну вырвал из рук повстанцев Гриша Атаманов.

- Гриша не успел... - часто говорила потом Ельцова, вспоминая те страшные дни. Не успел спасти остальных?

Наверное, он всё-таки любил её. Александра Захаровна в молодости, говорят, была красавицей. Правда, старше Гриши на несколько лет, но раз­ве возраст имеет значение, когда речь заходит о чувствах. А если не было любви, то зачем ему нужно было возить её повсюду за собой, оберегая от косых и откровенно враждебных взглядов товарищей по оружию? Ему, кого то и дело пытались уличить в измене и предательстве. Ещё бы! Мало того, что брат - красноармеец так теперь ещё и коммунарка недобитая.

Говорят, будто бы Гриша решил-таки уйти от повстанцев, и будто бы даже человек с двумя лошадьми - для самого Атаманова и для Александ­ры - ждал его за околицей деревни Окунёво, где располагался штаб его армии. А, может, этот слух был лишь поводом для ареста, - оставление рядов повстанческой армии рассматривалось как тягчайшее преступле­ние против народа и каралось расстрелом.

Командарма Григория Атаманова, схваченного в Окунёво и обвинён­ного в дезертирстве, ждала смертная казнь. Вместе с Гришей была аре­стована и Александра Ельцова.






_Программа_траурного_концерта_

_Февраль_1921_г._

Может, всё было проще? Может, повстанцы потребовали выдать им коммунарскую жену, а Гриша встал на её защиту? Не потому ли до конца жизни Александра Захаровна вспоминала Гришины слова: «Лучше меня расстреляйте, но женщину не трогайте!»

В Окунёво сохранился старинный купеческий лабаз, в подвале которого вместе с окуневскими коммунарами сидела Александра Ельцова. Там она преждевременно родила сына Алексея. И вот что удивительно: будучи в экспедиции в этой деревне, мы совершенно случайно познакомились  93-х летним жителем деревни, чей отец, брошенный повстанцами в подвал, принимал роды у коммунарки!

Спасла Александру жена охранника, сторожившего арестованных. Она принесла мужу обед и услышала крики несчастной женщины. «Ты что, не русский? - заплакав, сказала крестьянка мужу, - у нас же у самих дети!». Охранник прислушался к словам жены. Так судьба во второй раз отвела руку смерти от Александры Ельцовой.

Новорожденный сын умер через два дня. Чуть окрепнув, Александ­ра Захаровна вернулась в Смирное, где её ждали трое детей. Она про­жила 76 лет и до конца жизни молилась за Гришу Атаманова и кресть­янскую семью, которая, рискуя своими детьми, спасла её из окуневского подвала.


ФАРС НА КРОВИ

Не хочется давать оценки и делать выводы. Факты, собранные выше, и без того говорят о многом. Российский бунт, бессмысленный и беспо­щадный... Совсем, как у Пушкина. И все же цинизм коммунистов пора­жает. Расстреливая сотни и тысячи своих сограждан, лишая их права не только на жизнь, но и на могилы, а значит - на память потомков, из смер­ти своих соратников они устраивали настоящий фарс. Никогда и нигде раньше столь скорбное занятие, как похороны, не превращалось в идео­логическое шоу.

В Ишимском государственном архиве мне удалось отыскать редкие документы.

Это выписка из протокола заседания президиума Ишимского уисполкома от 19 февраля 1921 года.

«Для предания земле трупов погибших в боях с бандитами коммунис­тов и доблестных воинов Красной армии предоставить широкую возмож­ность отдать последний долг погибшим для чего в день похорон их при­остановить занятия во всех учреждениях...

Безграничную преданность делу укрепления советской власти погиб­ших героев в день похорон их использовать ДЛЯ ШИРОКОЙ АГИТАЦИИ И УЧЕТА ВСЕХ ПРЕДАННЫХ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ(выделено мной - авт.).

... Посвятить специальный выпуск газеты «Серп и молот» описанию жизнедеятельности погибших героев».

На службу идеологии поставили и культуру. В театре Луначарского (это здание сохранилось в Ишиме, и сейчас там находится опять же на­родный театр - авт.) должен был состояться специальный траурный кон­церт. В его репертуаре выступление оркестра и хора - они исполняли «Похоронный марш», фортепиано - «Траурный марш», декламация, и снова хор, и снова оркестр.

Был даже издан специальный приказ командующего войсками райо­на Омск-Тюмень о создании военно-похоронной команды и организации целой процессии в день похорон коммунистов. Коменданту города пред­писывалось остановить движение по центральной улице до площади, где была вырыта могила, и расписан порядок выноса тел и их сопровожде­ния войсками военно-похоронной команды. Кто и когда положил начало этой странной, непонятной, не христианской, не русской даже традиции - устраивать братские могилы на городских площадях? Но, куда бы ты не приехал, памятники коммунистам, красноармейцам, коммунарам не­пременно стоят на центральных улицах городов и сел. Их много, очень много. В каждом селе. А имена повстанцев вычеркнуты навечно из па­мяти народной.



ПОЛИТИЧЕСКИЙ ОТЧЕТ ТЮМЕНСКОГО ГУБКОМА РКП(Б)

ЗА ФЕВРАЛЬ - МАРТ 1921 ГОДА.

«Парторганизации потеряли от 1000 до 1500 человек. ... Погибли се­мьи многих деревенских коммунистов. Цифра погибших повстанцев пре­вышает ДВА ДЕСЯТКА ТЫСЯЧ»...



Впереди было освобождение Тобольска, Обдорска, Березово... Впе­реди были летне-осенние бои с теми, кто не желал отступать и сдавать­ся. Глав�