Гришин Быстрая езда
Гришин
Привлекательная сторона книги стихов Александра Гришина - «Быстрая езда» — ее населенность людьми рабочих профессий. И автор умеет сказать об их труде интересно, правдиво. Поэтическим фоном служит сибирская природа, которую автор живописует ярко. с подлинной влюбленностью в родные просторы.
АЛЕКСАНДР ГРИШИН
БЫСТРАЯ ЕЗДА
БЕРЕЗОВЫЙ САД
ПРИТЧА
Тропа... проселочная... шлях...
То снег, го листья краснотала.
Я шел и шел... Мне не хватало
дыханья. Ветер пел: «Приляг».
Я шел. «Выбрасывай же флаг», —
река из-за кустов шептала.
Я плыл. И вот ее квартала
огни. Вот дом ее. Я шаг
прибавил. Я во двор влетел.
«Дошел», — шептал. «Я так хотел», —
шептал. Дошел! Еще немного.
В подъезд нырнул я, как под лед.
Последний лестничный пролет.
Я — настежь дверь! А там — дорога...
* * *
Крался, целился, бил — не жалко!..
Я не смог бы.
Я не смогу.
Пусть пушистая моя шапка
моет мордочку на снегу.
Что ж! Поежимся среди шума
асфальтированных дорог.
Отогреет пусть моя шуба
милой Родины островок.
Выйдет срок холодам и ветру,
выйду за город...
Горяча,
на ладонь мою — как на ветку —
белка скатится,
хохоча...
* * *
На том холме, где синеве раздольно
среди березовых зеленых куполов,
стояла тишина, как колокольня,
как колокольня без колоколов,
и облаков, и облаков касалась,
и обжигала водяную гладь.
Той тишины — казалось мне, казалось —
не пережить
и не перекричать.
Но вздрогнул лист,
роса упала громко...
* * *
P-раз — и нету березы. Свалили.
Зачерпнули воды в озерке.
Лебединое мясо сварили
и поставили на ветерке.
Полукругом уселись. Хохочут.
Наливают по полной. Сопят.
Лебединую песню — не х о ч у т,
Лебединого мяса хотят.
* * *
_ _И._Дрозду_
Друг пришел с ночевой,
бросил курточку на пол,
не сказал ничего,
не вздохнул, не заплакал.
Долго-долго вдвоем
мы в молчанье сидели.
А потом: что споем?
И о клене запели,
что забрался в сугроб,
под метелью согнулся...
Пели шепотом, чтоб
кто-нибудь не проснулся.
РАЗМОЛВКА
Ночная спит округа —
ни лампы, ни свечи.
Пятно рубахи друга
шатается в ночи
и сна меня лишает.
То здесь оно,
то там.
Как бы прожектор шарит
по плитам, по кустам.
В ночном пространстве гулком
погаснуть не спеши!
...по черным закоулкам
моей души.
* * *
Уже скатил он бревна с возу,
воды колодезной попил,
как вспомнил, охнув, что в березу
всадил топор — и позабыл...
В лесу всю ночь трудилась почва,
и глубина, и даль!..
К утру
из топорища вышла почка,
листок забился на ветру!..
* * *
Ах, эта быстрая езда!..
Ракета и ракита,
решетка, ласточка, звезда —
все скоростью размыто,
растянуто. Коль дом — так дом
от края и до края.
Окантовала окоем
ромашка полевая.
Любимой длинные глаза
за параллельным ливнем
и параллельная слеза,
горящая на синем.
Ни убежать! ни потерять!
Летит поверх дорожек —
как бы в линеечку тетрадь —
косыночка в горошек...
* * *
В семье не гнались за вещами,
заботы были — поважней.
Он, не оставив завещанья,
не по миру пустил детей —
а в мир, где за любой обновкой
не спрячешь своего лица.
В шкафу отцовская спецовка —
все, что досталось от отца.
* * *
Вон там, за Турою, у частных
владений, себе на уме,
возьму я земельный участок
и сделаю дело к зиме.
Нет-нет, я хором не построю,
забором не огорожу —
одних только лунок нарою,
б е р е з о в ы й
сад
посажу...
НА ОЗЕРЕ
1
Ветер шепчет камышу:
«Шу-шу-шу!» да «Шу-шу-шу!»
Отклоняется камыш:
«Что ты, ветер, шушумишь?»
«Мне же тише не суметь! —
Ветер кипятится. —
Почему ж не шушуметь,
если шушумится!»
Вот как ветер и камыш
шушушукаются.
Слышь?..
2
Вот из секунд растет минутка.
Растет из дали — что там? — утка!
И как грибы
из камыша
растут
охотники,
шурша.
Остры глаза их, как иголки.
У них из рук растут двустволки.
Из вороненых двух стволов
растут дробины — будь здоров!..
Дробины — это, брат, не шутка...
И все же
будь здорова,
утка!
* * *
Канючил весь путь: «Не спеши!» —
по щечкам размазывал слезы.
И вдруг: «Что такое, скажи,
пространство?»
Ах эти вопросы!..
Несемся, сбиваемся с ног,
ни слез и ни звезд не заметим.
Что значит пространство, сынок?
Я как-то не думал над этим...
* * *
Ничего не нажил, кроме
болей в сердце да седин.
Отчего ты загрустила,
дорогая? Посидим,
сварим на обед картошки,
попируем без забот.
...кроме тополя в окошке —
ишь как вымахал за год!
Улыбнись мне, молви слово,
улыбнусь тебе в ответ.
...кроме сына золотого,
рассыпающего свет.
Нам ли гнаться за удачей
да желать иных путей?
...кроме нежности горячей
к светлой Родине моей.
* * *
На сливе
вызревает слово
«слива»...
И если все окончится счастливо:
и ранние не грянут холода,
и суховеи не вонзятся в лето,
и будет вдоволь воздуха и света,
и будут в почве пища и вода,
и если, гербицидами пыля,
обминут самолеты листьев песни,
и если не слетит с оси Земля,
и если...
КАМЕНЬ
С какой прилетел стороны —
не знаю...
Оттуда, быть может,
где ветер последней войны с
миренные горы корежит,
где стонут они и дрожат,
охвачены смрадом и пеклом,
где птицы на пепле
лежат,
а камни
летают
над пеплом?
Покуда мой разум живой
ответа насущного ищет —
и ласточка над головой,
и камень летающий
свищет.
ГРАНИЦА
Увы, совсем не для
картошки и пшеницы
распахана земля
г р а н и ц ы.
Не зацветут сады
на солнышком прогретой.
Лишь изредка
следы
растут на пашне этой,
Покуда белый свет
границами расколот,
проросший за ночь
след
распространяет холод...
* _*_*
Разбежалась далёко,
но вся мне видна.
Все пригорки,
все горки, все горы
видны.
У меня маленькая,
очень маленькая страна —
для тревоги моей
и для третьей войны...
* * *
На небо я смотрел,
звездою падающей любовался,
ловить пытался молнии, —
пострел,
я ничего на свете не боялся.
На небо я смотрю,
грозы разрывам, замирая, внемлю,
слежу звезды полет
и говорю:
«Боюсь всего, что падает на землю...»
Покуда белый свет
границами расколот,
проросший за ночь
след
распространяет холод...
* * *
Длинная дорога,
трудная дорога,
сладкая дорога
(пусть ушибов много),
горькая дорога
по лесной опушке —
от поющей мамы
к заводной игрушке...
* * *
Мы — послевоенная поросль,
поднявшаяся на золе.
Нас мало.
И все ж мы не порознь,
и все же мы есть на земле.
Давно ли Отчизною,
лесом,
что полон был неба и звезд,
война прокатилась железом —
и сосны смела, и подрост.
Но тут же в пыли придорожной,
под камушком и у реки
проклюнулись осторожные,
цепкие вышли ростки,
взметнули стволы над холмами,
зеленые, двинулись в путь.
Мы ищем друг друга корнями,
чтоб кроны плотнее сомкнуть.
дом
Заброшенный уже, опустошенный...
Как говорится, здесь вопрос решенный —
на слом его?
На слом его, на слом!
Неладно сшит он и нелепо скроен,
и этого простора недостоин,
одетого бетоном и стеклом.
Тут не поможет никакая правка.
Пожившего, его прошила травка,
в нем ласточка живет под потолком,
и дождик в нем, и ветерок... Нелепость!
Ну разве крепость дом такой? Не крепость,
А раз не крепость, значит, и не дом.
На слом его?
На слом его, на слом!
Его не надо сторожить ночами,
не надо дорожить его вещами
и мебелью не надо начинять.
И штопаный, и латаный и битый,
свободный, неухоженный, небритый —
в таких мне доводилось ночевать!
Его я встретил, проплутав немало
среди красавцев нового квартала.
За угол завернул и — черт возьми —
чуть в глубине, один, среди ромашек
стоит себе и машет,
машет,
машет,
и машет незакрытыми дверьми.
Войдешь —
глаза на звезды подними!
ШКАФ
Гранят, шлифуют...
И из дерева,
измученного на станках,
сияющий выходит шкаф —
весьма полезное изделие,
вместилище томов на сто
печалей, радостей, сомнений,
отчаяний и откровений...
Почти живой!
Ну, разве что
весной, когда над чернью плит
береза вскинется от ветра
и затрепещет — он ответно
не вздрогнет
и не зашумит...
ПЕПЕЛЬНИЦА
На уголке стола,
теплая и живая,
пепельница жила —
раковина морская.
Пламенем обожгли,
спичками засорили.
Рыбы и корабли
родственницу забыли.
Молча она стоит,
кожей янтарной брезжит
и никаких обид
ни на кого не держит,
будто не знала зла
и миновала горе.
Слышишь?
Опять о море
речь свою повела!
* * *
Вымирают заборы,
отживают свое.
Все мудреней запоры,
недоступней жилье.
Вымирают калитки
из певучих досок.
Ожидаешь улыбки —
а встречаешь глазок
с ободком из латуни
да рентгеновский взгляд.
Весь ты как на ладони!
Жди —
когда отворят.
ВИД НА УЛИЦУ
Витрины — в ряд,
машины — в след.
...Смотрел бы в сад,
да сада нет.
В стекло и сталь
бьет желтый свет.
...Смотрел бы вдаль,
но дали нет.
На лбу — рука,
мне не уснуть.
Еще пока
есть Млечный Путь...
* * *
Несовместимость тканей... Это
твердит газета без конца.
Мир ждет — но нет, но нет ответа.
Не приживляются сердца.
А рядом — яблони и вишни
из одного растут ствола.
Так что? Мы из природы вышли
или она вперед ушла?..
СОН О ХУДОЖНИКЕ
На земле, где дождик
льет со всех сторон,
жил да был художник
посреди времен.
В комнате чердачной
жил — не унывал.
Все просвет на мрачной
туче рисовал.
Там душа водила
кисть перед собой!
Жаль, что не хватило
краски голубой.
Над землей суровой —
как судьбы итог —
голубой,
багровый,
звездный
лоскуток!..
СКРИПАЧ
Все состоит из мелочей...
Но вот на сцене освещенной,
соленым потом освященный,
скрипач со скрипкою своей.
Я нотка в звуковом ключе,
я что-то значу и не значу,
мне не дано понять, кто плачет —
скрипач иль скрипка на плече.
Не разделяю скрипачей
и скрипки стенкою стальною.
Есть музыка. А остальное
все состоит из мелочей.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ
Россия — там,
за мутною рекой,
за этой неестественно красивой
девицей,
за протянутой рукой
и за спиной согнутой.
Там Россия —
за проданной хозяевам строкой,
за барышом, за вывескою лживой,
за куплей, и продажей, и наживой,
за веткой, притворившейся доской
отполированной.
Россия — там, вдали,
за рощицей причесанной и строгой,
за этою железною дорогой
в четыре бесконечных колеи.
Там небо выше! Там простор синей!
Там горы круче! Пропасти бездонней!
Там косяки осенних журавлей
еще пронзительней и невесомей...
ПОБЕГ
...меня не надо в этом убеждать.
Вот корень,
ствол,
вот ветвь, где листья живы,
и вот побег.
Побег бежит от ивы!
Но никуда не может убежать...
СТЕНА ПРОСТОРА
КОЛЫБЕЛЬНЫЕ В ПОЕЗДЕ ТЮМЕНЬ - СУРГУТ
Дети плакали в жестком вагоне
в середине Сибири, на склоне дня,
несущегося в забытьи.
Полки вздрогнули и заскрипели.
Дети плакали — матери пели
колыбельные песни свои.
Я не знаю, что их разбудило.
Поезд врезался в ночь, как зубило.
За окном все опасности — там,
где тайга, комарье и болота,
где у пап их такая работа,
что одним только им по плечам,
На каком-то ночном перегоне
дети плакали в жестком вагоне.
Поезд шел из Тюмени в Сургут.
За окном — полыхало, клубилось!..
Ничего, ничего не случилось:
дети плачут — а мамы поют.
Так и мне моя мама когда-то
песню тихую после заката,
после первой вечерней звезды
у кровати моей заводила —
уводила меня, уводила
от придуманной мною беды.
Вы потише, потише, потише,
Маши, Сашеньки, Поленьки, Гриши,
ваши мамы пускай отдохнут.
Песни — тоже работа и стройка!
Мир и лад на земле, если только
дети плачут, а мамы поют.
ЗИМНИК
Ворочайся, прораб,
мундштук
грызи!
Морозу быть пора б,
а тут —
в грязи...
Дожди, как на беду,
смелей,
сильней.
А у тебя в году
сто двадцать
дней.
Сто двадцать ледяных
лицо
секут.
И нету выходных
часов,
секунд.
Сто двадцать дней — пока
болота
спят
и подо льдом река
до самых
пят.
Дожди идут, дожди...
все планы —
в прах.
Хоть с трассы уходи.
А утром —
ax! —
наждачный, ветровой
мороз,
мороз.
Рвешь полушубок свой
к балку
прирос!
Застыл ручей —
хорош!
За ним
река.
Теперь дороги ждешь,
зим-
ника.
Идет пора работ
и льда
пора.
Вот первыми — на лед
бульдо-
зера.
Прорубят даль они,
расчистят,
чтоб
до крепости брони
промерзла
топь.
Все, что звалось:
«Лужок»,
«Ручей»,
«Откос»,
«Болото», «Бережок»,
все, что
рвалось
из-под колес
волной,
земли
комком —
дорогой ледяной,
зим-
ником
застынет...
ТРОПА ИЛЬСУРА
_ _Ильсуру_Шайхутдинову_
Весна!
Предательская, скорая...
А у тебя одна тропа:
та,
пятисотмиллиметровая —
над вешним паводком —
труба.
Когда пытает время
строго,
зовет на труд или на бой,
не обольщайся, брат:
не много
лежит дорог перед тобой.
Тоской не мучься бесполезной.
Есть среди паводков и пут,
пусть не широкий, но железный,
единственно возможный
путь!
НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО
_ _Памяти_Анатолия_Пивовара_
Молчаливый народ — мужики.
Любят — молча.
Работают — молча.
Бабье дело — чесать языки.
Да и времени нету!
А Тольча —
нараспашку! навзрыд! невпопад!
Будто красная девка, ей-богу!
«Весь на людях живет, — говорят
о таких. — Ничего, понемногу, —
говорят, — обомнет его жисть, у
тишит в круговерти суровой.
Будет молча тоска его грызть
по какой-нибудь юбке бедовой —
промелькнувшей, исчезнувшей...
Нет,
ничего-ничего, обломает...»
Тольча слушает — не понимает
или просто хохочет в ответ.
Что ты спросишь с него?
Двадцать лет!..
Север, Север...
Случился порыв —
а еще не промерзла трясина.
Вот в нее-то, ледок проломив,
ухнул «КАТ»,
дорогая машина.
Молча трос к полынье подвели,
протащили и дернули — молча.
Что с машиной?
Машину спасли.
Что ей будет, машине?
А Тольча...
В молчаливое встали кольцо.
Книжка... Паспорт...
А в паспорте, смято,
неотправленное письмецо
и позапрошлогодняя дата.
Не посмели прочесть ничего.
Пусть молчат
Тольчи строки живые.
Это личное дело его —
Промолчать для какой-то Марин.
Молчаливый народ — мужики...
ПЕСНЯ
Как тоскуют парни по любви!..
Вот поют,
покуда ночь и вьюга:
«Не зови, подруга, не зови,
подруга...»
Ты словам из песни той не верь,
сделай-ка
еще одну попытку —
позови! Ну, выбеги за дверь,
за калитку...
Сколько можно, прислонясь к окну,
ждать и ждать его,
не уставая?
Позови единственного, ну!
Эх, родная...
Может быть, его настиг буран
в рейсе дальнем —
лесом, гривкой, поймой.
Позови его. Шепни: «Иван,
дорогой мой...»
Как под ним коварный гнется наст!
Как в стекло
свинец небесный лупит!
Не предаст машина, не предаст,
не полюбит...
Как тоскуют парни по любви!..
Пусть слова у песни
без печали:
«Не зови, подруга, не зови...»
Позвала ли?
ЗАПЛАНИРОВАННАЯ ВСТРЕЧА
Не отпускала за порог,
в плечо уткнулась.
Земля рванулась из-под ног,
душа рванулась
в простор, к машинам — за черту
любви и муки.
Ты протянула в пустоту
немые руки.
Железный ветер заметал
пути-дороги.
Здесь люди бились за металл, з
а план,за сроки.
Когда бывало горячо
в краю без края —
ложилась друга на плечо
рука немая.
Иду, товарищ мой, иду
зимой горячей.
Живу со временем в ладу.
А как — иначе?
Живу во времени своем,
в огне, в пороше.
Пускай мы нынче не вдвоем,
любовь, но все же
иду к тебе в снегах по грудь
и не устану.
В НИИ чертили этот путь
по нархозплану.
Со мной таежный мой народ,
за мною — залежь!
Тяну к тебе трубопровод,
ты — руки тянешь...
ЗАЯЦ НА БЕТОНКЕ
Зайчишку между фарами зажали,
лучом как бы на привязи держали,
за ним гнались четвертую версту.
Дрожали стекла,
гонщики дрожали.
«МАЗ» рассекал огнями черноту.
Убийство на свету... Убийство светом!
И я, увы, присутствую при этом,
но ничего поделать не могу.
Летит косой.
Неотвратимо следом
тяжелый «МАЗ» летит через тайгу.
Летит зайчишка, как живой листочек,
клубочек теплый, маленький комочек.
Машина гонит, гонят свет и страх.
Дыхание живое
между строчек
вот так же пробивается в стихах.
«Жми, Васька, жми!..»
Близка уже расправа.
Ему б свернуть налево иль направо,
туда, туда, к деревьям, в темноту,
где не грозят
ни травля, ни облава.
Ан нет! Предпочитает на свету.
«Жми, Васька! Колесом — и вся недолга!
орал напарник, вглядываясь зорко
в добычу. —
Ну-ка влево сдай чуть-чуть!»
...Но на дорогу
выбежала елка
И«МАЗу» перегородила путь.
Ну вот и все. Спросил напарник:
«Целы?
Вылазь! Кажись, доехали до цели...»
Василий всхлипнул громко:
«Ну дела-а!»
Над нашей головой
шумели ели,
сова кричала и звезда цвела.
Кричит сова.
Бушует непогода.
Звезда глядит упорно с небосвода
на нас,
на лес,
на дальнее жилье.
Не спит
неравнодушная природа,
вступившаяся за дите свое.
АЭРОПОРТ «СОРУМ»
Аэропорт «Сорум».
Рубленая изба.
Печки уютный треск.
Длинной метели шум.
Снова свела с тобой
трассовая судьба,
аэропорт «Сорум»,
аэропорт «Сорум».
Где-то ревут-гудят
«Внуково» и «Орли»,
брызжут вокзалы их
тысячами огней.
Аэропорт «Сорум»
скромно не спит вдали
на перекрестке вьюг
и ледяных полей.
Аэропорт «Сорум».
Ветры метут, метут.
Аэропорт «Сорум».
Снег тяжелей свинца.
Вот уж который день
летной погоды ждут
Аннушка на крыльце,
«аннушка» у крыльца...
ОЖИДАНИЕ ВЕРТОЛЕТА
Взлет — посадка,
взлет — посадка...
От балка наискосок
вертолетная площадка —
грохот, буря и песок.
Ожидают вертолета
Мишка Гусев, машинист,
и лоснящийся от пота,
от мазута, от тавота
лист осины, юный лист,
народившийся под свист.
Мишка спросит:
— Что — не сладко?
В синий хочется лесок?
Вертолетная площадка —
грохот, буря и песок,
слезы,
песни,
крики «Здрасьте!»,
керосин
духи
и пот...
Мишка Гусев ждет запчасти,
лист железной бури ждет.
Накатила, налетела,
закружила, замерла!
Слева ветвь осиротела.
Справа ветка от ствола
целиком отодрала.
И прошла...
Как не бывало.
Что такое? Боже мой!
Лист осины вполнакала
снова светится.
Живой!
Как он выдержал? Загадка!
Против смерча — волосок...
Вертолетная площадка —
грохот, буря и песок,
мясо, хлеб, запчасти, трубы
и удар в плечо: «Держись!» —
просьбы, руки, вздохи, губы...
Словом, жарко.
Словом - жизнь!
Мишка тронет лист рукою,
Мишка выдохнет:
— Юнец,
под пуржищею
такою не сломался?
Молодец!
Это, брат, и мне знакомо,
бросит Мишка. — Ни шиша!
Против лома
нет приема,
против лома
есть душа!
В глубине земли безбрежной,
молодой, упрямой, нежной,
на казымском берегу,
в окруженье мглы холодной,
посреди воды болотной —
на площадке вертолетной
надышаться не могу!
ПУШКИ СТРОЯТ
«В Самотлоре
китов нашли!..»
«Ночью, вижу,
плывут к бульдозеру...»
Как смеялись,
когда везли
китобойную пушку
к озеру!
«Точно, думаю,
синий кит, —
говорит один. —
Ах, заноза!
Пригляделся: Иван,
Дрожит,
Посинел, говорит,
от мороза».
А другой:
«Что Иван — что ты!
Не пожнут вас
и не посеют.
У Зимницкого вот —
киты-ы...
Те—потеют!»
Как смеялись!..
Здесь люд — здоров!
Дела много,
а горя мало.
Так ли, нет ли
насчет китов,
а вот пушка была.
Стреляла.
Китобойная!
Дуло — вот!
Гарпунеры у трасс
в почете:
закрепляют трубопровод
против всплытия
на болоте,
Пушки строят!
Не рушат, не
убивают,
как убивали.
И за это,
как на войне,
между прочим,
дают медали.
ЧП
Сухой закон...
Ни-ни! Основ основа,
дабы не падал трудовой накал.
А тут — ЧП.
Два ящика спиртного
у сварщика прораб конфисковал.
Как он достал? Доставил как?
Не знаю...
На сотни километров — ни села.
И ни одна собака розыскная
его следов, конечно б, не взяла.
Стоит он, бедный, отвернулся влево,
в плечо запрятал виноватый взгляд:
"Я ж, Никанорыч, эт-та, для сугрева.
Не для питья ж! Мороз под пятьдесят..."
«Ага, замерз! Поди ж ты незадача, —
здесь Никанорыч сбавил тон чуток, —
щас будет у тебя почти что дача,
щас у меня согреешься, браток.
А ну, давай снимай шубейку, парень.
Бери-бери поллитру, не робей!
Так, хорошо. Сейчас мы ей и вдарим.
Да вот хотя б об этот угол. Бей!»
Что делать? Тут уж надо постараться.
И сварщик, на приятелей косясь,
мол, не хотел, мол, не вините, братцы,
все он, зануда...
И об угол —
хрясь...
Аж пот прошиб!..
К спине прилипла роба.
Ему прораб дает вторую:
«Бей!»
«Не, Никанорыч, все. Ты сам попробуй.
Рука не подымается, ей-ей!..»
А Никанорыч — что? Он не святоша,
он сам, конечно, выпить не дурак.
Но тут такое дело!
Люди тоже
стоят, глядят.
Ну что же — если так!
И с разворота —трах!
И за другую,
за горло лебединое и —
трах!
Сладчайшую, горчайшую,
родную —
на мелкие осколки,
в брызги,
в прах!
За зло,
За юность, что прошла, туманна,
что не была
похожа на весну.
За седину Натальину,
так рано
мерцающую в косах
седину.
На, получай! Разлучница, каналья!
Ах, как он бил —
раскованно, легко.
Как жаль, его не видела Наталья!
Увы, живет Наталья
далеко...
* * *
Ты много сможешь: ты слабый. Да что там!..
Ты сможешь пройти по Тарманским болотам,
сквозь вой комарья, сквозь бурана картечи,
железную трассу забросив за плечи;
ты сможешь пробиться тайгой и Уралом
Полярным, по снежным завалам и скалам,
чтоб только однажды прийти на вершину
и в легком тумане увидеть долину
с речушкою тихой,
с грачом и грачихой
на яблоне старой
в саду...
Но только долина —
непреодолима.
С речушкою тихой,
с грачом и грачихой
на яблоне старой
в саду.
* * *
Друзей не приводил,
был тих он и застенчив.
Соседям подходил
такой жилец за стенкой.
Он в детстве рос иным!..
Но своего добился.
Лишь папиросный дым
вокруг него клубился.
Влюбился. Но она
о той любви не знала —
такая тишина вокруг него стояла.
Уехав, не забыл
ни взгляд ее, ни локон,
хоть самосвал
любил
на Севере далеком.
И, вглядываясь в тьму
усталыми глазами,
рассказывал ему,
о чем молчал с друзьями...
РЕЙС
Надым. Конторка. Клубы дыма.
И речь о том, что из Надыма
сейчас не выйти и пешком.
Весной тайга непроходима!
Вздохнул прораб: «Необходимо...»
И двое вызвались: «Пройдем!»
«Тогда закончим разговоры.
Даю вам три часа на сборы.
Привет бригаде от меня!»
Недолго спали, быстро ели
и долго свой «Урал» смотрели,
по жести гладя, как коня.
Открыв на всякий случай дверцу,
по льду реки — как бы по сердцу —
живому, вздувшемуся льду
о-ни про-шли. Как опасались!
И четко в поворот вписались,
вторую миновав беду.
Когда «Урал» идет с трубою,
вписаться в поворот весною
не проще, чем проехать лед.
Забудь про все: про дом, про песни.
Дорога сбрасывает — если
ты не вписался в поворот.
Вот так. Шофер меня поймет.
Потом они вошли в болота —
и будто надломилось что-то:
передний мост засел в грязи.
За две версты сосну катили.
Рубили. Ползали. Мостили.
«Урал», ну, что же ты? Вези.
Скотина! Миленький... Трудяга,
еще шажок. Еще полшага.
Давай-давай! Вперед, вперед!
А мы — качнем! А мы — поможем!
А мы — еще бревно положим!
...И к ночи вышли из болот.
А там — последний поворот.
В пыли, в грязи, в искринках пота
в вагончик ввалимся какой-то.
Не ожидали? Мы прошли
путем стальным, степным, лесистым.
Из боя не выходят чистым.
Попробуй иначе. Ой ли!..
РЕКА БЕЗ ИЗЛУЧИН
_Полемический_репортаж_
Излучина — крутой поворот или
изгиб реки, а ино и дороги.
_ _Толковый_словарь_
Я тоже мог бы написать сонет,
Взяв у Петрарки форму иль Шекспира,
Об уренгойской трассе. Но кумира
Не сотворю, друзья мои, о нет.
Иначе искажу картину мира,
Мне явленную в тридцать с лишним лет.
Запальчивому языку газет
Внимает моя пристальная лира.
_Потому_что_не_влазят_в_размеры_сонета_переработанные_трассовиками_130_миллионов_кубических_метров_грунта,_смонтированные_2,7_миллиона_тонн_труб_диамет-_ром_1420_миллиметров,_пройденные_тысячи_километров_заболоченных_и_обводненных_участков,_150_километров_вечной_мерзлоты,_560_железных_и_шоссейных_дорог,_800_рек,_озер_и_водохранилищ._
_4451_километр_трассы_производительностью_32_миллиарда_кубических_метров_газа_в_год_выламывается_из_классических_размеров._
_Ритмы_стройки_выламываются_из_классических_ритмов._
_Девиз_стройки:_«Газ_Уренгоя—миру!»_—_вламывается_в_будущее_.
И верю я, настанет день такой —
И разольется по земле покой,
И в некий час восторга и блаженства
Другой поэт — не я, не я! — другой
Напишет своей трепетной рукой
Стихи, исполненные совершенства.
_ Моим_товарищам,_строителям_
_ _экспортного_газопровода_Уренгой_ — _Ужгород,_
_ посвящается_
Эти строки напела —
не флейта,
а бессонный, охрипший
движок.
Слышу-слышу,
ценители Фета,
ваш смешок,
Что у вас?
Ах, туман по ложбинам,
поцелуи, весна, соловьи!..
Что поделать!
Прижались к машинам
дорогие ребята мои.
Пожалели? Напрасно!
Призванье
и Отечества
жесткий наказ,
Шепот... Робкое дыханье...
Замечательно!
Да не про нас.
Не про нас
соловьиные трели —
нету их
у полярных широт.
Вон зато куропатка
на ели.
Но, увы, не поет.
Где-то —
где же? —
туман по ложбинам,
поцелуи, весна, соловьи...
А ребята прижались
к машинам,
дорогие герои мои.
Нет, меня не смущает нимало
производственный сей антураж.
Впрочем, вот вам пейзаж для начала,
уренгойский осенний пейзаж.
Сыро.
Ветрено.
Топи не встали.
От вагон-городка невдали
вертолеты сбиваются в стаи,
как —
поверите ли? —
журавли.
Тянет запахом —
сена? —
солярки!
А вон там, на юру,
ветки-веточки
электросварки,
как живые,
шумят на ветру.
Чахлых елок торчит арматура,
ревущая мгла.
Невысокая температура.
Вам картина такая мила?
Уренгойская осень...
Настала!
Снова трасса берет
разворот.
В этой осени больше металла,
чем земли,
чем воды,
чем болот.
Но — такая! — нужна до зарезу
и стране,
и пейзажу,
и мне.
Не угодно ли
Оду железу?
В этом месте удобно вполне.
Из огня —- да в огонь!
Из-за леса
через гати и через гнилье
продиралось,
катилось железо,
дорогое железо мое.
Было бито оно.
Было гнуто.
В жестокий мороз
его Север испытывал круто
на разрыв,
на излом,
на износ.
Сохранились настырность
и сила.
Испытаньям назло
поднимало оно
и тащило,
прорубало,
давило,
везло!
И бураны его
заметали,
и болота
тащили во тьму.
Наши руки к нему
примерзали —
но сердца прикипали к нему.
... Осень — к трассе,
к стальному росточку.
Это был —
я скажу вам —
момент!
Бочку санкций,
гремящую бочку
из-за моря катил президент.
Мы такого, конечно, видали
в белых тапочках, в гробу.
Мы России примеряли дали
на своем —
не на чьем-то —
горбу.
Что теперь нам
непроходимость
дураков иль болот?
Есть
железная необходимость
в данном случае
г-а-з-о-п-р-о-в-о-д.
Вот
прямой, как таран!
На макете,
на бумагах еще
у Курбатова в кабинете
его «северное плечо».
Здесь обдумали каждую горку,
и болотце,
и речку,
и падь.
В кабинет этот,
на планерку
не хотите, случаем, попасть?
Право слово,
не все ж вам,
повинно
припадать то к ручью,
то к траве.
К полировке,
к воде из графина
припадите минутки на две.
Вы услышите
цифры и факты.
Заскучали уже?
Но от них
у начальников наших инфаркты,
А потом —
«... от жены»,
«... от родных»...
Трасса — за год!
А эту в полгода
надо сделать.
Такие дела.
И погода!..
Как будто природа
все циклоны
для нас припасла..
Тычет,
тычет нам палки в колеса.
Хлябь.
А потом,
словно поезд с откоса,
по Тюмени шарахнул октябрь!
В ночь одну
навалились морозы —
и настыла на листьях
вода.
И плакучими стали березы
под весомостью льда.
И корежило их,
и ломало...
Вон лежат
поперек колеи.
Только елка стоит, как стояла,
и топорщит
иголки
свои!
Мы и сами колючие.
Вроде
этой елочки.
Нас — не замай!
Ни при какой погоде
мы не гнемся.
Попробуй — сломай...
Упираемся.
Копотью дышим.
Нет красы?
Это как посмотреть.
Звенья труб —
как бы бусины —
нижем.
А звено называется
«плеть».
Эх, побольше б тепла
в папиросе,
чтоб хватило нутро обогреть.
Мы двенадцать часов
на морозе.
... плеть!
Наши жены глаза проглядели
в расставаньях.
Ну, будет реветь.
Да смотрите у нас, в самом деле!..
... плеть! плеть!
Мы уже, как пружина, разжались,
размахнулись
России
на треть.
Слабаки?
Те давно разбежались.
... плеть! плеть!
Мерзлоту эту
вечную
роем —
чтоб ей пламенем синим гореть!
Но проложим.
Продолжим.
Построим.
Вы еще сомневаетесь?
... плеть!
Этой трассой сработанной,
спетой
кровью всей,
позвоночным столбом —
не железною — кровною! —
этой
плетью
обухи
перешибем.
... И уже холода помягчели,
и ручьи кое-где протекли.
Мы у цели!
Мы страну пополам
рассекли.
Вот
священная наша граница.
Промежуточный финиш.
Конец.
Ты прости нам,
родная землица,
заживающий трудно
рубец.
Не окоп ведь — траншея
опушки,
и луга, и поля рассекла.
И на трубы, а не на пушки
рурской стали
лавина
стекла.
Время дышит и трудно,
и грозно.
Наша трасса —
как луч во мгле.
Можно разно прожить —
но не розно
на маленькой нашей Земле,
где сады,
и пруды,
и болота
жить хотят и дышать,
и пленять!
Ай, прекрасная наша работа,
хоть и тяжкая —
соединять
с плетью плеть,
с деревенькой столицу,
уренгойскую елку с сосной
закарпатской,
с границей границу,
сердце с сердцем,
страну со страной.
Мы работали.
Да, не хватало
Фета, шепота, флейты,
тепла.
Что поделать!
Под скрежет металла
время пятилось —
трасса текла!
Отступали пространства.
Как раки,
в пустоту амбразур и щелей
сплетни пятились,
санкции,
враки
о бессилье державы моей.
Без излучин текла!
На окопы
поджигателей новой войны.
И раскрылась на карте Европы,
как ладонь
моей мирной страны.
ПЕРЕД ГЛАЗАМИ
* * *
Не на розовые колоколенки,
окунувшиеся в зарю, —
на квадраты и прямоугольники
крупноблочных строений смотрю.
Не презрением, а волнением
наполняется сердце мое
Пережившим войну поколением
переполнено это жилье,
и обласкано, и ухожено,
не оставлено без забот.
Хорошо-то как расположено:
рядом булочная и завод.
Пусть на взгляд беспристрастный
художников
не украсят окрестный пейзаж
грубый столик для доминошников,
инвалида железный гараж —
здесь мы счастливы были, проказники,
футболисты, «фулиганье»...
Свадьбы, будни, поминки, праздники.
Быт. И все-таки бытие.
Эти зданьица крупноблочные
(понимаю теперь вполне)
для страны моей —
сверхурочные
в годы, выпавшие стране,
небогатые, недородные,
еще пахнущие золой,
но задорные, не голодные,
с горизонтом и синевой.
Жизни выправилось течение
и раздвинулось широко.
Нет прекрасного назначения —
если вдуматься глубоко —
и квадраты, и прямоугольники,
строго вписанные в зарю.
Не про розовые колоколенки,
не про них сейчас
говорю.
НЕДАЛЕКО ОТ ВОЙНЫ
Недалеко от войны
я появился на свете —
в этом же десятилетье.
Недалеко от войны.
Недалеко от свинца,
у безымянной горки
встретившего бойца
с орденом на гимнастерке.
Недалеко стою
я от его предела.
Это в мою,
в мою
сторону пуля летела.
Не долетела, нет!
...Рядом в пыли пилотка...
Прочная перегородка —
сердце и партбилет.
Как далеко до войны!..
Дали светлы и чисты.
Сорок лет Отчизны
мира и тишины.
И для любви, и для жизни
Все мы защищены.
* * *
Оконная заснеженная рама,
за стеклами — лишь наледь отдыши—
как в детстве вышивает небо мама,
так просто вышивает, для души.
Мне кажется, она и не вставала,
вот так сидела у окна в тиши,
детей ждала и небо вышивала,
так просто вышивала, для души.
Войду, услышу: «Долго дома не был,
соскучилась, как ты живешь, скажи?»
А что я ей скажу? Живу под небом,
огромным, сотворенным для души...
* * *
Что ты плачешь, мама,
над судьбой моей?
Мама! Разве мало
мне осенних дней,
и дождей осенних,
льющих на жнивье,
и листов, осевших
на плечо мое?
Осень! Лужи— рыжи!
Туча — как лемех!
Не печаль — без крыши
(нету крыш для всех),
не печаль — без денег
(деньги не цветут!)...
Сын твой не бездельник,
и ему за труд
платит песней ветер,
птицами — леса,
платят смехом дети,
снегом — небеса...
ТУФЛИ
_ _Памяти_матери_
Синие мамины туфли,
редкий подарок отца.
Сморщились, краски пожухли —
выдержали до конца.
Выдержали, послужили,
сделали дело свое.
Как незаметно зашили
пряжечку
руки ее!..
Не обивали пороги
и не боялись дождей,
не выбирали дороги
вытоптанней и кривей.
Стежкой, а где — по колодам,
тропкой, а где — по камням,
шли себе собственным ходом
по неотложным делам.
Выдержали!
Отходили
с хмарью и солнцем деньки.
Милых дорог не забыли
скошенные каблучки.
* * *
Хочу в Донбасс, на родину, из круга
забот.
Вот денег соберу — и в путь!
Хочу,
хочу услышать мову друга,
задымленного воздуха вдохнуть.
В Донбасс хочу!
На день. На два от силы.
Одним глазком — и все, и буду рад.
Там ждут меня.
Там отчие могилы
неприбранными с осени стоят.
Лишь поклонюсь Андрею, Лиде, Толе...
А то еще подумают как раз,
мол, запропал, исчез, как ветер в поле.
Но я не ветер в поле, нет!
Хочу в Донбасс...
РЕЧКА БУЛАВИНКА
Здравствуй, речка Булавинка,
моей жизни сердцевинка!
Вновь у бережка стою.
Узковата, мелковата,
но ни в чем не виновата,
катит капельку свою.
Где ее большие воды?
Воды выпили заводы.
Только капелька одна
и осталась.
Но — живая!
Вербы, небо отражая,
в океан устремлена.
Пусть не выйдет за пределы
русла —
поважнее дело
предназначено реке!
Булавинка, Булавинка,
словно теплая слезинка
у Донбасса —
по щеке...
* * *
Отчего ты, сердце,
сжалось у тесовых у оград?
Ну, калитка расшаталась,
не побелен яблонь ряд,
не обложена дорожка
темно-красным кирпичом,
не распахнуто окошко —
ну, а ты-то здесь при чем?
Отблеск дальнего мартена
лег на черное окно.
В сквере утренняя смена
забивает домино.
К неизменному соседу
набежала детвора.
...Уже звать пора б к обеду,
звать пора бы, звать пора...
То обеденное время
мне уже не воротить.
Не белить весной деревья
и калитку не чинить.
И давно уж, между прочим,
я живу в ином краю...
Перед домом, перед отчим
домом проданным
стою...
ФУТБОЛ
Два портфеля на приколе.
«Толя, пас!», «Алеша, бей!»...
Ни размеченного поля —
просто поле! — ни судей.
Я футбол такого рода
вспоминаю до сих пор.
Улетает мяч в ворота,
отворенные в простор...
* * *
Она внезапно стала далью —
во все края, во все концы...
И в голосе ее с печалью
вдруг зазвенели бубенцы —
так много было в нем простора!
Была понятна и проста.
Мы расставались в коридорах,
мы целовались у моста —
и вдруг... Откуда даль такая,
такая пустота в груди?
Стою, растерян, и не знаю,
в какую сторону идти...
* * *
...а будешь уходить вот этим садом
в мой непокой,
и чтоб я понял — «Кончено!» — с досадой
махнешь рукой,
знай: не увидишь на лице отчаянья,
я — не пойму,
я и тогда за светлый знак прощанья
твой взмах приму...
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
ДЛЯ КОЛОДЕЗНОГО ЖУРАВЛЯ
Спи, моя степная птица,
Люли, люлюшки, люлю.
Я пою, когда не спится
у колодца журавлю.
Ты стоишь среди метели,
люли, люлюшки, люли.
Улетели, улетели твои тезки — журавли...
Спи, моя степная птица,
люли, люлюшки, люлю.
Пусть тебе звезда приснится,
в глубь упавшая твою.
А как брызнет лучик солнца,
люли, люлюшки, люли,
брось его вон в то оконце—
Любе, Любушке, Любви.
Пусть она скорей проснется,
пусть увидит: сквозь метель
рвется в небо из колодца
деревянный журавель!
СИРЕНЬ
У меня беда,
под глазами тень
мне бессонница
намела.
А еще у меня
зацвела сирень.
У меня сирень
зацвела!
Посылал тебе веточку
каждый день,
чтоб ты, милая,
знать могла:
у меня в Тюмени
цветет сирень,
у меня сирень
зацвела.
Как ответа ждал!..
Всю мою Тюмень
обняла весна,
залила.
А твоя уже
отцвела сирень,
отцвела сирень,
отцвела...
ДОРОГА
Легла дорога за тобой...
...И до тебя — легла дорога.
Соединила два порога.
Легла дорога
за тобой.
Одной тропинкою кружу
(тальник, березы, речка, горка).
Когда мне горько, прихожу.
И ухожу, когда мне горько.
РОЩА
В машину села и сказала: «Трогай!» —
качнулся мир в забрызганном окне.
Увидела: деревья вдоль дороги
рванулись вдруг цепочками ко мне.
Я ждал. Я думал: все гораздо проще...
Идут секунды, месяцы дробя,—
вокруг меня растет все шире роща
деревьев, прибежавших от тебя.
* * *
Пойди туда — не знаю куда,
куда электричка ушла навсегда,
куда не дойдут моя правда, мой суд,
куда вечера
мои мысли несут.
Принеси то — не знаю что,
что я не терял, что не видел никто,
что я принести не могу пособить,
что я забываю
и боюсь позабыть...
* * *
Стоят часы,
тикая,
стоит река
талая.
Любовь моя
тихая,
любовь моя
тайная.
Тихи мои
заводи.
Полны мои
неводы.
В душе моей
замети.
В глазах моих
нет беды.
В моих глазах,
милая,
в моих глазах,
славная,
горит река
белая,
дрожит ветла
дальняя.
Что я тебе
сделаю?
Живешь во мне
прежнею —
там, за рекой
белою,
там, за ветлой
вешнею...
* * *
Роща трепещущая, предотлетная,
теплая вся.
Скоро сметет ее вьюга холодная,
вкось унося.
Пусть же помедлит, помедлит пока еще.
Легок и чист
этот слетающий,
с ветки слетающий,
тающий
лист...
* * *
Все про тишь твердишь, все про тишь.
Только как сбежишь от трамвая?
Ты простишь меня, ты простишь —
не тропинка я, не трава я.
Мне и дня не прожить — без книг,
магазинов, домов бетонных,
и ученых друзей моих,
и звонков твоих телефонных.
Все про тишь твердишь, все про тишь,
говоришь: «Я хочу простого
ветра, камешка и простора...»
Ты простишь меня, ты простишь.
Пусть клубится фабричный дым —
он весенним прибьется ливнем.
Не зови меня, не звони мне
колокольчиком полевым.
ОСЕНЬЮ
Меня растрогали нагие дерева,
и воробьи, озябшие в пыли,
и ветры влажные...
Но где мне взять слова
которые бы это сберегли?
Как у меня кружится голова
от быстрого вращения Земли...
* * *
Эта женщина не продается
и тебе, дураку, достается
не за ржавый пятак —
за бесплатно, за так,
как звезда, как вода из колодца,
Как легко с этой женщиной ладить,
как легко эту женщину гладить,
обнимать, целовать,
от себя отрывать,
оторвешь — навсегда оторвется.
Позовешь —
и она отзовется. Разобьешь —
и она
разобьется...
* * *
Отшелестел листопад,
птицы пропели.
Вот и окончились, брат,
марты-апрели.
Луг, что ромашками цвел
миг только краткий,
как в учреждении стол—
чистый и гладкий.
Ветер в калитку сгучит:
«Кофт навязали?..»
Голая роща стоит
перед глазами.
Выйду на луг не спеша,
сброшу усталость
Пусть остается душа
с тем, что осталось,
с тем, что стоит в холода
честно и стойко,
с тем, что со мной навсегда —
с Родиной только.
Пусть остается! болит!
светит слезами!
...Голая роща стоит
перед глазами!
* * *
Дождик серый засеет, засеет
на начало утиных охот.
Все ложбинки и ямки заселит,
все ручьи воедино сведет.
До далеких озер не пробиться,
не дойти до ближайших болот.
«Вона сколько простору для птицы», —
Николай Николаич вздохнет.
Мы в машине фонарик засветим —
а мечтался на зорьке костер...
Что поделает с дождиком этим
бесполезный железный мотор?
По кабине — все капли до капли,
спят в машине давно мужики,
над кабиной — все кряквы да цапли,
все казарки летят, все чирки.
О природы прекрасная зрелость!
О осенних дождей благодать!
Мне стрелять и делить расхотелось,
захотелось свести и связать
небо с пашней, трагедию с шуткой,
все, что будет, со всем, что прошло,
и охотника спящего — с уткой,
поднимающейся на крыло.
* * *
Для одиночества времени нет.
Утречком встанешь,
выйдешь из дому — навстречу сосед:
«Что не заглянешь?»
Поговорим. И по узкой тропе
(здесь недалечко)
во поле выйдешь — навстречу тебе
выбежит речка.
И у судьбы я прошу одного:
утром ли, вечером
только-то сердцу и нужно всего —
кто-то навстречу...
СКАМЕЙКА
Глина да суглинок,
около ручья
между двух рябинок
мокрая скамья.
Сколько шел — не встретил
ни одной души.
Только дождь, и ветер,
и скамья в глуши.
Ничего не стоит
ставить на века.
Как умеют строить!
Столбики!.. доска!..
ЕЛКА
Нарядилась елка
в розовый снежок.
Звездная заколка,
месяца рожок!
Но удар и — где ж ты? —
на снегу ничком.
Елкины одежды
в воздухе пустом.
Путь ее недолог
после топора.
Вон уже поселок
прет из-за бугра.
Праздничная хата
поперек пути,
вместо снега — вата,
блестки, конфетти.
Пропадай без толку,
ветра не зови!
Разве я про елку,
милые мои!
* * *
По осени, по влаге рыжей
на службу или в гастроном,
как бы под собственною крышей,
идешь под импортным зонтом.
Пусть ветер тучи катит, катит,
пусть ясень потемнел и сник —
тебе-то что, когда не каплет
за отложной твой воротник.
Ужель в уют поверил слепо?
Забыл те времена ужель,
когда нам крышей было небо,
а музыкой была капель?
* * *
На черный горсад, на асфальт,
на красные черепицы
высокие слезы летят
реки, и ручья, и криницы.
Недолго им, светлым, летать!
Над Родиною дорогою
прольются — и станут опять к
риницей, ручьем и рекою.
СЛЕПОЙ ДОЖДЬ
Солнце в роще зеленой
рассыпало желтых цыплят,
и они,
словно зерна,
дождинки клюют
и пищат.
И, слепые, на ощупь
выбираются из-под ветвей
и выходят на площадь
под веселые крики детей:
«Дождик-дождик, припусти!
Дай горошку подрасти,
вырасти
капусте!..»
Дождь идет, как поляна
лесная — обратно в леса
через город стеклянный,
через нас, через четверть часа
по оградам и плитам,
по кронам рябин и ракит.
Будто груда разбитого
зеркала —
город лежит.
ОЩУЩЕНИЕ ВЕТРА
И шелесты, и шорохи,
и запахи с полей,
серебряные всполохи
изнанок тополей.
Ромашки растопырены,
морщины на реке.
И волосы Людмилины
летят к моей щеке.
У ТЕЛЕВИЗОРА
Когда Земли тревожной житель,
отвлечься хочешь от забот,
тебе с экрана исполнитель
девичьим голосом споет,
прошепчет или прорыдает,
и задыхаясь, и дрожа,
как вся тоскует и страдает,
как вся горит его душа.
Ах, это... пенье, всхлипы эти,
власы, атласное белье!..
Когда свинец поет на свете,
певец, где мужество твое?
* * *
Отцвели соловьи,
и закончились встречи.
Обнимаешь свои
опустевшие плечи.
Вьюга, окна слепя,
снег метет у порога.
Обнимаешь себя,
чтоб согреться немного.
Как продрогла ты вся
от зимы, от разлуки!
Не закутаешься
в свои тонкие руки...
СОСЕДКИ
Независимо Аннушка тащит
свой ковер. Ползарплаты поди.
Ишь, как Верка-то зенки таращит.
Ничего, погляди, погляди...
Во дворе расстелила. Картина!
На орнаменты дождь моросит.
Новый. Только что из магазина.
Выбивает! На Верку косит.
Слава богу, дожили. Достаток
(это с коих-то, с коих-то пор!)
появился. Его отпечаток —
да, к примеру, хотя бы ковер
незатейливый, колера вишни,
не персидский (что там говорить!),
потому необычный, что — лишний,
без которого можно прожить.
Как неспешно она выбивает,
как ласкает узоры рука!..
Верка Аннушку, ну... понимает —
ни ребеночка, ни мужика.
Подойдет. И покупку похвалит.
И к себе пригласит на чаек.
А печенья-варенья наставит!..
Коротают вдвоем вечерок.
* * *
За рекою — не кричат
лебеди давненько...
Выгоняет поросят
утром бабка Фенька.
Из-под рук ее —
«о-ох!» —
выскользнут перильца.
Сиганут в чертополох
два ее кормильца.
(Бабы Фенины сыны
Алексей и Коля
не вернулися с войны,
пали в чистом поле.)
Опрокинутый плетень,
высохшая вишня...
— Что ты плачешь, баба Фень?
— Лебедей не слышно,—
и отпрянет от плеча,
и уже — из дали: —
Ах, как лебеди крича-
аа-аа-а-ли...
* * *
Откуда коромысло, горожанка?
Давно не пил я солнца на воде.
В пространствах тесных между гаражами
не затаилась ли криница где?
Ох и вкусна ж вода твоя — на диво!
В ней небо есть, и солнце, и мороз, в
нее наверняка гляделась ива...
А с краном — что? Забарахлил насос?
Скажи, откуда все же коромысло,
откуда эта радуга-дуга?
Бабуля, говоришь? А я то смысла
уже не видел в нем совсем, ага!..
Но пригодилось.
Надо ж, пригодилось!
Спешишь? Уже уходишь ты?
Как жаль!
Дай подмогну маленько, сделай милость,
В такую даль идешь!
В такую даль!..
* * *
Надо остаться живыми
в грохоте этом и дыме.
И со станком подружиться.
И с шестеренкой кружиться.
Надо поладить с пружиной,
надо сцепиться с болтом.
Под дождевальной машиной
надо остаться с дождем.
...хлещет, и плещет, и блещет,
в серенькой тучке ворчит,
и на ромашке трепещет,
и по кран-балке стучит!..
* * *
У придорожного куста
автомашина буксовала.
А ночь — густа,
а даль — пуста,
и далеко до перевала.
Рука водителя крепка,
она ломает ветки споро,
под колесо грузовика
заталкивает: для упора.
Я понимаю: ночь густа,
я понимаю: даль пуста,
я понимаю, слава богу.
У придорожного куста
машина вышла на дорогу.
* *_*_
Что роднит меня с мальчишкой,
тем, сбегавшим на реку?
Засыпал в обнимку с книжкой
под кукушкино «ку-ку!».
Это ж надо — даль какую
пробежал я невпопад!..
Все часы его
кукуют,
все мои часы
звонят!
ДВЕ СЕСТРЫ
I
У высокой
у горы
жили-были
две сестры.
Две сестрички,
два цветочка,
два малиновых платочка,
две косички,
два колечка,
скажут слово —
два словечка! —
две улыбки
из окна —
только песенка одна:
II
«Что не едешь, мил дружочек,
посидели б вечерочек,
посмотрели б на заход.
Вот!..
Надоело жить в разлуке,
по рукам скучают руки,
не такой уж это грех.
Эх!..
Птица хочет быть на воле,
светлячок в широком поле,
я — у милого в глазах.
Ах!..»
III
У высокой
у горы
жили-были
две сестры.
Жили-были,
поживали,
ничего не наживали,
ничего не покупали,
ничего не продавали,
просто ели,
просто пили,
просто пели,
просто спали,
просто огород садили,
просто урожай снимали;
лук зеленый,
хрен ядреный,
помидоры,
хмель,
горох,
перец красный,
перец черный —
ох! —
да капусту,
да картошку,
да петрушку,
да морковь —
все снимали,
успевали
сестры
Вера и Любовь.
IV
У высокой
у горы
славно жили
две сестры.
А за этой за горой,
за горою,
бился молот паровой
головою.
Там — ни речек, ни дубрав,
начадили
трубы черные и ав-
томобили.
Но зато в тени цехов
много было женихов.
V
То не тучи, тучи черные,
то не черные ветра —
это мчатся вороненые
удалые трактора.
То не гром гремит простуженный,
не разбойный слышен свист—
это песенку для суженой
запевает тракторист.
Запевает, запевает
(Вере кудри завивают),
я, мол, вот он, тут как тут
(Веру к милому ведут).
Посадили,
увезли,
ой, люли,
ой, люли...
VI
Лозы тихие клонились,
куда ветер веет.
Очи синие смотрели,
куда Вера едет.
Лозы тихие клонились,
только перестали.
Очи синие смотрели,
горько плакать стали.
VII
У высокой
у горы
жили-были
две сестры.
Разделила их гора —
здесь сестра
и там сестра...
УЛЕТЕЛА ПТИЦА
Я написал стихи на полстраницы
про ночь, про птицу и про лунный свет.
А утром вижу — улетела птица!
Есть ночь и лунный свет, а птицы — нет...
Ах, подвела! Ах, задала задачу!
Без птицы стих, пожалуй, пропадет.
Поди ищи теперь! Лови удачу!
Их сколько вон под окнами поет...
Что делать мне — не приложу ума я,
такие вот печальные дела.
Но я писал, но я-то точно знаю,
я точно помню, что она была.
И если стих мой опустевший этот
увидишь ты на краешке стола —
там, в общем, ни луны, ни ночи нету.
А птица улетевшая
жила!
ЧИТАЯ РИЦОСА
Свободный стих — верлибр...
Ни рифмы, ни полета.
Не смог бы ювелир —
топорная работа.
Ты в стих войдешь едва —
и уж назад ни шагу.
Тяжелые слова
впечатаны в бумагу.
Свободные стихи...
Так вот она — свобода!
Железные тиски
земли и небосвода —
дыханьем развести
и красным сердцем вбиться.
Другого нет пути
поэту — лишь врубиться.
Под сенью верб и лип
живи! И будь счастливым!
Свободный стих — верлибр —
не всякому по силам...
* * *
И пасмурным днем, и погожим,
поэты, читайте прохожим,
за пуговицу хватайте —
читайте, читайте!
Спешащим на службу в конторы
читайте про небо и горы,
читайте про ту, что любима, —
им так это необходимо!
С волнением настоящим
читайте бегущим, летящим,
бросайте им слово, как свет, —
в затылок, вдогонку, вослед!
Оно от витрин отразится,
а все же заглянет им в лица
и, спешке большой вопреки,
хоть зайчиком прянет в зрачки!..
* * *
Звонили... Ехали... Летели...
Мелькали горы, страны, лес...
Нет расстояний. В самом деле.
Исчез простор.
Простор исчез!
Нет расставаний, нет кордона.
В любом тревожном далеке
мне нужно трубку телефона
прижать к пылающей щеке,
гудки услышать — и очнуться,
и оказаться вдруг вдвоем,
одновременно улыбнуться
во времени моем-твоем...
Гришин
Привлекательная сторона книги стихов Александра Гришина - «Быстрая езда» — ее населенность людьми рабочих профессий. И автор умеет сказать об их труде интересно, правдиво. Поэтическим фоном служит сибирская природа, которую автор живописует ярко. с подлинной влюбленностью в родные просторы.
АЛЕКСАНДР ГРИШИН
БЫСТРАЯ ЕЗДА
БЕРЕЗОВЫЙ САД
ПРИТЧА
Тропа... проселочная... шлях...
То снег, го листья краснотала.
Я шел и шел... Мне не хватало
дыханья. Ветер пел: «Приляг».
Я шел. «Выбрасывай же флаг», —
река из-за кустов шептала.
Я плыл. И вот ее квартала
огни. Вот дом ее. Я шаг
прибавил. Я во двор влетел.
«Дошел», — шептал. «Я так хотел», —
шептал. Дошел! Еще немного.
В подъезд нырнул я, как под лед.
Последний лестничный пролет.
Я — настежь дверь! А там — дорога...
* * *
Крался, целился, бил — не жалко!..
Я не смог бы.
Я не смогу.
Пусть пушистая моя шапка
моет мордочку на снегу.
Что ж! Поежимся среди шума
асфальтированных дорог.
Отогреет пусть моя шуба
милой Родины островок.
Выйдет срок холодам и ветру,
выйду за город...
Горяча,
на ладонь мою — как на ветку —
белка скатится,
хохоча...
* * *
На том холме, где синеве раздольно
среди березовых зеленых куполов,
стояла тишина, как колокольня,
как колокольня без колоколов,
и облаков, и облаков касалась,
и обжигала водяную гладь.
Той тишины — казалось мне, казалось —
не пережить
и не перекричать.
Но вздрогнул лист,
роса упала громко...
* * *
P-раз — и нету березы. Свалили.
Зачерпнули воды в озерке.
Лебединое мясо сварили
и поставили на ветерке.
Полукругом уселись. Хохочут.
Наливают по полной. Сопят.
Лебединую песню — не х о ч у т,
Лебединого мяса хотят.
* * *
_ _И._Дрозду_
Друг пришел с ночевой,
бросил курточку на пол,
не сказал ничего,
не вздохнул, не заплакал.
Долго-долго вдвоем
мы в молчанье сидели.
А потом: что споем?
И о клене запели,
что забрался в сугроб,
под метелью согнулся...
Пели шепотом, чтоб
кто-нибудь не проснулся.
РАЗМОЛВКА
Ночная спит округа —
ни лампы, ни свечи.
Пятно рубахи друга
шатается в ночи
и сна меня лишает.
То здесь оно,
то там.
Как бы прожектор шарит
по плитам, по кустам.
В ночном пространстве гулком
погаснуть не спеши!
...по черным закоулкам
моей души.
* * *
Уже скатил он бревна с возу,
воды колодезной попил,
как вспомнил, охнув, что в березу
всадил топор — и позабыл...
В лесу всю ночь трудилась почва,
и глубина, и даль!..
К утру
из топорища вышла почка,
листок забился на ветру!..
* * *
Ах, эта быстрая езда!..
Ракета и ракита,
решетка, ласточка, звезда —
все скоростью размыто,
растянуто. Коль дом — так дом
от края и до края.
Окантовала окоем
ромашка полевая.
Любимой длинные глаза
за параллельным ливнем
и параллельная слеза,
горящая на синем.
Ни убежать! ни потерять!
Летит поверх дорожек —
как бы в линеечку тетрадь —
косыночка в горошек...
* * *
В семье не гнались за вещами,
заботы были — поважней.
Он, не оставив завещанья,
не по миру пустил детей —
а в мир, где за любой обновкой
не спрячешь своего лица.
В шкафу отцовская спецовка —
все, что досталось от отца.
* * *
Вон там, за Турою, у частных
владений, себе на уме,
возьму я земельный участок
и сделаю дело к зиме.
Нет-нет, я хором не построю,
забором не огорожу —
одних только лунок нарою,
б е р е з о в ы й
сад
посажу...
НА ОЗЕРЕ
1
Ветер шепчет камышу:
«Шу-шу-шу!» да «Шу-шу-шу!»
Отклоняется камыш:
«Что ты, ветер, шушумишь?»
«Мне же тише не суметь! —
Ветер кипятится. —
Почему ж не шушуметь,
если шушумится!»
Вот как ветер и камыш
шушушукаются.
Слышь?..
2
Вот из секунд растет минутка.
Растет из дали — что там? — утка!
И как грибы
из камыша
растут
охотники,
шурша.
Остры глаза их, как иголки.
У них из рук растут двустволки.
Из вороненых двух стволов
растут дробины — будь здоров!..
Дробины — это, брат, не шутка...
И все же
будь здорова,
утка!
* * *
Канючил весь путь: «Не спеши!» —
по щечкам размазывал слезы.
И вдруг: «Что такое, скажи,
пространство?»
Ах эти вопросы!..
Несемся, сбиваемся с ног,
ни слез и ни звезд не заметим.
Что значит пространство, сынок?
Я как-то не думал над этим...
* * *
Ничего не нажил, кроме
болей в сердце да седин.
Отчего ты загрустила,
дорогая? Посидим,
сварим на обед картошки,
попируем без забот.
...кроме тополя в окошке —
ишь как вымахал за год!
Улыбнись мне, молви слово,
улыбнусь тебе в ответ.
...кроме сына золотого,
рассыпающего свет.
Нам ли гнаться за удачей
да желать иных путей?
...кроме нежности горячей
к светлой Родине моей.
* * *
На сливе
вызревает слово
«слива»...
И если все окончится счастливо:
и ранние не грянут холода,
и суховеи не вонзятся в лето,
и будет вдоволь воздуха и света,
и будут в почве пища и вода,
и если, гербицидами пыля,
обминут самолеты листьев песни,
и если не слетит с оси Земля,
и если...
КАМЕНЬ
С какой прилетел стороны —
не знаю...
Оттуда, быть может,
где ветер последней войны с
миренные горы корежит,
где стонут они и дрожат,
охвачены смрадом и пеклом,
где птицы на пепле
лежат,
а камни
летают
над пеплом?
Покуда мой разум живой
ответа насущного ищет —
и ласточка над головой,
и камень летающий
свищет.
ГРАНИЦА
Увы, совсем не для
картошки и пшеницы
распахана земля
г р а н и ц ы.
Не зацветут сады
на солнышком прогретой.
Лишь изредка
следы
растут на пашне этой,
Покуда белый свет
границами расколот,
проросший за ночь
след
распространяет холод...
* _*_*
Разбежалась далёко,
но вся мне видна.
Все пригорки,
все горки, все горы
видны.
У меня маленькая,
очень маленькая страна —
для тревоги моей
и для третьей войны...
* * *
На небо я смотрел,
звездою падающей любовался,
ловить пытался молнии, —
пострел,
я ничего на свете не боялся.
На небо я смотрю,
грозы разрывам, замирая, внемлю,
слежу звезды полет
и говорю:
«Боюсь всего, что падает на землю...»
Покуда белый свет
границами расколот,
проросший за ночь
след
распространяет холод...
* * *
Длинная дорога,
трудная дорога,
сладкая дорога
(пусть ушибов много),
горькая дорога
по лесной опушке —
от поющей мамы
к заводной игрушке...
* * *
Мы — послевоенная поросль,
поднявшаяся на золе.
Нас мало.
И все ж мы не порознь,
и все же мы есть на земле.
Давно ли Отчизною,
лесом,
что полон был неба и звезд,
война прокатилась железом —
и сосны смела, и подрост.
Но тут же в пыли придорожной,
под камушком и у реки
проклюнулись осторожные,
цепкие вышли ростки,
взметнули стволы над холмами,
зеленые, двинулись в путь.
Мы ищем друг друга корнями,
чтоб кроны плотнее сомкнуть.
дом
Заброшенный уже, опустошенный...
Как говорится, здесь вопрос решенный —
на слом его?
На слом его, на слом!
Неладно сшит он и нелепо скроен,
и этого простора недостоин,
одетого бетоном и стеклом.
Тут не поможет никакая правка.
Пожившего, его прошила травка,
в нем ласточка живет под потолком,
и дождик в нем, и ветерок... Нелепость!
Ну разве крепость дом такой? Не крепость,
А раз не крепость, значит, и не дом.
На слом его?
На слом его, на слом!
Его не надо сторожить ночами,
не надо дорожить его вещами
и мебелью не надо начинять.
И штопаный, и латаный и битый,
свободный, неухоженный, небритый —
в таких мне доводилось ночевать!
Его я встретил, проплутав немало
среди красавцев нового квартала.
За угол завернул и — черт возьми —
чуть в глубине, один, среди ромашек
стоит себе и машет,
машет,
машет,
и машет незакрытыми дверьми.
Войдешь —
глаза на звезды подними!
ШКАФ
Гранят, шлифуют...
И из дерева,
измученного на станках,
сияющий выходит шкаф —
весьма полезное изделие,
вместилище томов на сто
печалей, радостей, сомнений,
отчаяний и откровений...
Почти живой!
Ну, разве что
весной, когда над чернью плит
береза вскинется от ветра
и затрепещет — он ответно
не вздрогнет
и не зашумит...
ПЕПЕЛЬНИЦА
На уголке стола,
теплая и живая,
пепельница жила —
раковина морская.
Пламенем обожгли,
спичками засорили.
Рыбы и корабли
родственницу забыли.
Молча она стоит,
кожей янтарной брезжит
и никаких обид
ни на кого не держит,
будто не знала зла
и миновала горе.
Слышишь?
Опять о море
речь свою повела!
* * *
Вымирают заборы,
отживают свое.
Все мудреней запоры,
недоступней жилье.
Вымирают калитки
из певучих досок.
Ожидаешь улыбки —
а встречаешь глазок
с ободком из латуни
да рентгеновский взгляд.
Весь ты как на ладони!
Жди —
когда отворят.
ВИД НА УЛИЦУ
Витрины — в ряд,
машины — в след.
...Смотрел бы в сад,
да сада нет.
В стекло и сталь
бьет желтый свет.
...Смотрел бы вдаль,
но дали нет.
На лбу — рука,
мне не уснуть.
Еще пока
есть Млечный Путь...
* * *
Несовместимость тканей... Это
твердит газета без конца.
Мир ждет — но нет, но нет ответа.
Не приживляются сердца.
А рядом — яблони и вишни
из одного растут ствола.
Так что? Мы из природы вышли
или она вперед ушла?..
СОН О ХУДОЖНИКЕ
На земле, где дождик
льет со всех сторон,
жил да был художник
посреди времен.
В комнате чердачной
жил — не унывал.
Все просвет на мрачной
туче рисовал.
Там душа водила
кисть перед собой!
Жаль, что не хватило
краски голубой.
Над землей суровой —
как судьбы итог —
голубой,
багровый,
звездный
лоскуток!..
СКРИПАЧ
Все состоит из мелочей...
Но вот на сцене освещенной,
соленым потом освященный,
скрипач со скрипкою своей.
Я нотка в звуковом ключе,
я что-то значу и не значу,
мне не дано понять, кто плачет —
скрипач иль скрипка на плече.
Не разделяю скрипачей
и скрипки стенкою стальною.
Есть музыка. А остальное
все состоит из мелочей.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ
Россия — там,
за мутною рекой,
за этой неестественно красивой
девицей,
за протянутой рукой
и за спиной согнутой.
Там Россия —
за проданной хозяевам строкой,
за барышом, за вывескою лживой,
за куплей, и продажей, и наживой,
за веткой, притворившейся доской
отполированной.
Россия — там, вдали,
за рощицей причесанной и строгой,
за этою железною дорогой
в четыре бесконечных колеи.
Там небо выше! Там простор синей!
Там горы круче! Пропасти бездонней!
Там косяки осенних журавлей
еще пронзительней и невесомей...
ПОБЕГ
...меня не надо в этом убеждать.
Вот корень,
ствол,
вот ветвь, где листья живы,
и вот побег.
Побег бежит от ивы!
Но никуда не может убежать...
СТЕНА ПРОСТОРА
КОЛЫБЕЛЬНЫЕ В ПОЕЗДЕ ТЮМЕНЬ - СУРГУТ
Дети плакали в жестком вагоне
в середине Сибири, на склоне дня,
несущегося в забытьи.
Полки вздрогнули и заскрипели.
Дети плакали — матери пели
колыбельные песни свои.
Я не знаю, что их разбудило.
Поезд врезался в ночь, как зубило.
За окном все опасности — там,
где тайга, комарье и болота,
где у пап их такая работа,
что одним только им по плечам,
На каком-то ночном перегоне
дети плакали в жестком вагоне.
Поезд шел из Тюмени в Сургут.
За окном — полыхало, клубилось!..
Ничего, ничего не случилось:
дети плачут — а мамы поют.
Так и мне моя мама когда-то
песню тихую после заката,
после первой вечерней звезды
у кровати моей заводила —
уводила меня, уводила
от придуманной мною беды.
Вы потише, потише, потише,
Маши, Сашеньки, Поленьки, Гриши,
ваши мамы пускай отдохнут.
Песни — тоже работа и стройка!
Мир и лад на земле, если только
дети плачут, а мамы поют.
ЗИМНИК
Ворочайся, прораб,
мундштук
грызи!
Морозу быть пора б,
а тут —
в грязи...
Дожди, как на беду,
смелей,
сильней.
А у тебя в году
сто двадцать
дней.
Сто двадцать ледяных
лицо
секут.
И нету выходных
часов,
секунд.
Сто двадцать дней — пока
болота
спят
и подо льдом река
до самых
пят.
Дожди идут, дожди...
все планы —
в прах.
Хоть с трассы уходи.
А утром —
ax! —
наждачный, ветровой
мороз,
мороз.
Рвешь полушубок свой
к балку
прирос!
Застыл ручей —
хорош!
За ним
река.
Теперь дороги ждешь,
зим-
ника.
Идет пора работ
и льда
пора.
Вот первыми — на лед
бульдо-
зера.
Прорубят даль они,
расчистят,
чтоб
до крепости брони
промерзла
топь.
Все, что звалось:
«Лужок»,
«Ручей»,
«Откос»,
«Болото», «Бережок»,
все, что
рвалось
из-под колес
волной,
земли
комком —
дорогой ледяной,
зим-
ником
застынет...
ТРОПА ИЛЬСУРА
_ _Ильсуру_Шайхутдинову_
Весна!
Предательская, скорая...
А у тебя одна тропа:
та,
пятисотмиллиметровая —
над вешним паводком —
труба.
Когда пытает время
строго,
зовет на труд или на бой,
не обольщайся, брат:
не много
лежит дорог перед тобой.
Тоской не мучься бесполезной.
Есть среди паводков и пут,
пусть не широкий, но железный,
единственно возможный
путь!
НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО
_ _Памяти_Анатолия_Пивовара_
Молчаливый народ — мужики.
Любят — молча.
Работают — молча.
Бабье дело — чесать языки.
Да и времени нету!
А Тольча —
нараспашку! навзрыд! невпопад!
Будто красная девка, ей-богу!
«Весь на людях живет, — говорят
о таких. — Ничего, понемногу, —
говорят, — обомнет его жисть, у
тишит в круговерти суровой.
Будет молча тоска его грызть
по какой-нибудь юбке бедовой —
промелькнувшей, исчезнувшей...
Нет,
ничего-ничего, обломает...»
Тольча слушает — не понимает
или просто хохочет в ответ.
Что ты спросишь с него?
Двадцать лет!..
Север, Север...
Случился порыв —
а еще не промерзла трясина.
Вот в нее-то, ледок проломив,
ухнул «КАТ»,
дорогая машина.
Молча трос к полынье подвели,
протащили и дернули — молча.
Что с машиной?
Машину спасли.
Что ей будет, машине?
А Тольча...
В молчаливое встали кольцо.
Книжка... Паспорт...
А в паспорте, смято,
неотправленное письмецо
и позапрошлогодняя дата.
Не посмели прочесть ничего.
Пусть молчат
Тольчи строки живые.
Это личное дело его —
Промолчать для какой-то Марин.
Молчаливый народ — мужики...
ПЕСНЯ
Как тоскуют парни по любви!..
Вот поют,
покуда ночь и вьюга:
«Не зови, подруга, не зови,
подруга...»
Ты словам из песни той не верь,
сделай-ка
еще одну попытку —
позови! Ну, выбеги за дверь,
за калитку...
Сколько можно, прислонясь к окну,
ждать и ждать его,
не уставая?
Позови единственного, ну!
Эх, родная...
Может быть, его настиг буран
в рейсе дальнем —
лесом, гривкой, поймой.
Позови его. Шепни: «Иван,
дорогой мой...»
Как под ним коварный гнется наст!
Как в стекло
свинец небесный лупит!
Не предаст машина, не предаст,
не полюбит...
Как тоскуют парни по любви!..
Пусть слова у песни
без печали:
«Не зови, подруга, не зови...»
Позвала ли?
ЗАПЛАНИРОВАННАЯ ВСТРЕЧА
Не отпускала за порог,
в плечо уткнулась.
Земля рванулась из-под ног,
душа рванулась
в простор, к машинам — за черту
любви и муки.
Ты протянула в пустоту
немые руки.
Железный ветер заметал
пути-дороги.
Здесь люди бились за металл, з
а план,за сроки.
Когда бывало горячо
в краю без края —
ложилась друга на плечо
рука немая.
Иду, товарищ мой, иду
зимой горячей.
Живу со временем в ладу.
А как — иначе?
Живу во времени своем,
в огне, в пороше.
Пускай мы нынче не вдвоем,
любовь, но все же
иду к тебе в снегах по грудь
и не устану.
В НИИ чертили этот путь
по нархозплану.
Со мной таежный мой народ,
за мною — залежь!
Тяну к тебе трубопровод,
ты — руки тянешь...
ЗАЯЦ НА БЕТОНКЕ
Зайчишку между фарами зажали,
лучом как бы на привязи держали,
за ним гнались четвертую версту.
Дрожали стекла,
гонщики дрожали.
«МАЗ» рассекал огнями черноту.
Убийство на свету... Убийство светом!
И я, увы, присутствую при этом,
но ничего поделать не могу.
Летит косой.
Неотвратимо следом
тяжелый «МАЗ» летит через тайгу.
Летит зайчишка, как живой листочек,
клубочек теплый, маленький комочек.
Машина гонит, гонят свет и страх.
Дыхание живое
между строчек
вот так же пробивается в стихах.
«Жми, Васька, жми!..»
Близка уже расправа.
Ему б свернуть налево иль направо,
туда, туда, к деревьям, в темноту,
где не грозят
ни травля, ни облава.
Ан нет! Предпочитает на свету.
«Жми, Васька! Колесом — и вся недолга!
орал напарник, вглядываясь зорко
в добычу. —
Ну-ка влево сдай чуть-чуть!»
...Но на дорогу
выбежала елка
И«МАЗу» перегородила путь.
Ну вот и все. Спросил напарник:
«Целы?
Вылазь! Кажись, доехали до цели...»
Василий всхлипнул громко:
«Ну дела-а!»
Над нашей головой
шумели ели,
сова кричала и звезда цвела.
Кричит сова.
Бушует непогода.
Звезда глядит упорно с небосвода
на нас,
на лес,
на дальнее жилье.
Не спит
неравнодушная природа,
вступившаяся за дите свое.
АЭРОПОРТ «СОРУМ»
Аэропорт «Сорум».
Рубленая изба.
Печки уютный треск.
Длинной метели шум.
Снова свела с тобой
трассовая судьба,
аэропорт «Сорум»,
аэропорт «Сорум».
Где-то ревут-гудят
«Внуково» и «Орли»,
брызжут вокзалы их
тысячами огней.
Аэропорт «Сорум»
скромно не спит вдали
на перекрестке вьюг
и ледяных полей.
Аэропорт «Сорум».
Ветры метут, метут.
Аэропорт «Сорум».
Снег тяжелей свинца.
Вот уж который день
летной погоды ждут
Аннушка на крыльце,
«аннушка» у крыльца...
ОЖИДАНИЕ ВЕРТОЛЕТА
Взлет — посадка,
взлет — посадка...
От балка наискосок
вертолетная площадка —
грохот, буря и песок.
Ожидают вертолета
Мишка Гусев, машинист,
и лоснящийся от пота,
от мазута, от тавота
лист осины, юный лист,
народившийся под свист.
Мишка спросит:
— Что — не сладко?
В синий хочется лесок?
Вертолетная площадка —
грохот, буря и песок,
слезы,
песни,
крики «Здрасьте!»,
керосин
духи
и пот...
Мишка Гусев ждет запчасти,
лист железной бури ждет.
Накатила, налетела,
закружила, замерла!
Слева ветвь осиротела.
Справа ветка от ствола
целиком отодрала.
И прошла...
Как не бывало.
Что такое? Боже мой!
Лист осины вполнакала
снова светится.
Живой!
Как он выдержал? Загадка!
Против смерча — волосок...
Вертолетная площадка —
грохот, буря и песок,
мясо, хлеб, запчасти, трубы
и удар в плечо: «Держись!» —
просьбы, руки, вздохи, губы...
Словом, жарко.
Словом - жизнь!
Мишка тронет лист рукою,
Мишка выдохнет:
— Юнец,
под пуржищею
такою не сломался?
Молодец!
Это, брат, и мне знакомо,
бросит Мишка. — Ни шиша!
Против лома
нет приема,
против лома
есть душа!
В глубине земли безбрежной,
молодой, упрямой, нежной,
на казымском берегу,
в окруженье мглы холодной,
посреди воды болотной —
на площадке вертолетной
надышаться не могу!
ПУШКИ СТРОЯТ
«В Самотлоре
китов нашли!..»
«Ночью, вижу,
плывут к бульдозеру...»
Как смеялись,
когда везли
китобойную пушку
к озеру!
«Точно, думаю,
синий кит, —
говорит один. —
Ах, заноза!
Пригляделся: Иван,
Дрожит,
Посинел, говорит,
от мороза».
А другой:
«Что Иван — что ты!
Не пожнут вас
и не посеют.
У Зимницкого вот —
киты-ы...
Те—потеют!»
Как смеялись!..
Здесь люд — здоров!
Дела много,
а горя мало.
Так ли, нет ли
насчет китов,
а вот пушка была.
Стреляла.
Китобойная!
Дуло — вот!
Гарпунеры у трасс
в почете:
закрепляют трубопровод
против всплытия
на болоте,
Пушки строят!
Не рушат, не
убивают,
как убивали.
И за это,
как на войне,
между прочим,
дают медали.
ЧП
Сухой закон...
Ни-ни! Основ основа,
дабы не падал трудовой накал.
А тут — ЧП.
Два ящика спиртного
у сварщика прораб конфисковал.
Как он достал? Доставил как?
Не знаю...
На сотни километров — ни села.
И ни одна собака розыскная
его следов, конечно б, не взяла.
Стоит он, бедный, отвернулся влево,
в плечо запрятал виноватый взгляд:
"Я ж, Никанорыч, эт-та, для сугрева.
Не для питья ж! Мороз под пятьдесят..."
«Ага, замерз! Поди ж ты незадача, —
здесь Никанорыч сбавил тон чуток, —
щас будет у тебя почти что дача,
щас у меня согреешься, браток.
А ну, давай снимай шубейку, парень.
Бери-бери поллитру, не робей!
Так, хорошо. Сейчас мы ей и вдарим.
Да вот хотя б об этот угол. Бей!»
Что делать? Тут уж надо постараться.
И сварщик, на приятелей косясь,
мол, не хотел, мол, не вините, братцы,
все он, зануда...
И об угол —
хрясь...
Аж пот прошиб!..
К спине прилипла роба.
Ему прораб дает вторую:
«Бей!»
«Не, Никанорыч, все. Ты сам попробуй.
Рука не подымается, ей-ей!..»
А Никанорыч — что? Он не святоша,
он сам, конечно, выпить не дурак.
Но тут такое дело!
Люди тоже
стоят, глядят.
Ну что же — если так!
И с разворота —трах!
И за другую,
за горло лебединое и —
трах!
Сладчайшую, горчайшую,
родную —
на мелкие осколки,
в брызги,
в прах!
За зло,
За юность, что прошла, туманна,
что не была
похожа на весну.
За седину Натальину,
так рано
мерцающую в косах
седину.
На, получай! Разлучница, каналья!
Ах, как он бил —
раскованно, легко.
Как жаль, его не видела Наталья!
Увы, живет Наталья
далеко...
* * *
Ты много сможешь: ты слабый. Да что там!..
Ты сможешь пройти по Тарманским болотам,
сквозь вой комарья, сквозь бурана картечи,
железную трассу забросив за плечи;
ты сможешь пробиться тайгой и Уралом
Полярным, по снежным завалам и скалам,
чтоб только однажды прийти на вершину
и в легком тумане увидеть долину
с речушкою тихой,
с грачом и грачихой
на яблоне старой
в саду...
Но только долина —
непреодолима.
С речушкою тихой,
с грачом и грачихой
на яблоне старой
в саду.
* * *
Друзей не приводил,
был тих он и застенчив.
Соседям подходил
такой жилец за стенкой.
Он в детстве рос иным!..
Но своего добился.
Лишь папиросный дым
вокруг него клубился.
Влюбился. Но она
о той любви не знала —
такая тишина вокруг него стояла.
Уехав, не забыл
ни взгляд ее, ни локон,
хоть самосвал
любил
на Севере далеком.
И, вглядываясь в тьму
усталыми глазами,
рассказывал ему,
о чем молчал с друзьями...
РЕЙС
Надым. Конторка. Клубы дыма.
И речь о том, что из Надыма
сейчас не выйти и пешком.
Весной тайга непроходима!
Вздохнул прораб: «Необходимо...»
И двое вызвались: «Пройдем!»
«Тогда закончим разговоры.
Даю вам три часа на сборы.
Привет бригаде от меня!»
Недолго спали, быстро ели
и долго свой «Урал» смотрели,
по жести гладя, как коня.
Открыв на всякий случай дверцу,
по льду реки — как бы по сердцу —
живому, вздувшемуся льду
о-ни про-шли. Как опасались!
И четко в поворот вписались,
вторую миновав беду.
Когда «Урал» идет с трубою,
вписаться в поворот весною
не проще, чем проехать лед.
Забудь про все: про дом, про песни.
Дорога сбрасывает — если
ты не вписался в поворот.
Вот так. Шофер меня поймет.
Потом они вошли в болота —
и будто надломилось что-то:
передний мост засел в грязи.
За две версты сосну катили.
Рубили. Ползали. Мостили.
«Урал», ну, что же ты? Вези.
Скотина! Миленький... Трудяга,
еще шажок. Еще полшага.
Давай-давай! Вперед, вперед!
А мы — качнем! А мы — поможем!
А мы — еще бревно положим!
...И к ночи вышли из болот.
А там — последний поворот.
В пыли, в грязи, в искринках пота
в вагончик ввалимся какой-то.
Не ожидали? Мы прошли
путем стальным, степным, лесистым.
Из боя не выходят чистым.
Попробуй иначе. Ой ли!..
РЕКА БЕЗ ИЗЛУЧИН
_Полемический_репортаж_
Излучина — крутой поворот или
изгиб реки, а ино и дороги.
_ _Толковый_словарь_
Я тоже мог бы написать сонет,
Взяв у Петрарки форму иль Шекспира,
Об уренгойской трассе. Но кумира
Не сотворю, друзья мои, о нет.
Иначе искажу картину мира,
Мне явленную в тридцать с лишним лет.
Запальчивому языку газет
Внимает моя пристальная лира.
_Потому_что_не_влазят_в_размеры_сонета_переработанные_трассовиками_130_миллионов_кубических_метров_грунта,_смонтированные_2,7_миллиона_тонн_труб_диамет-_ром_1420_миллиметров,_пройденные_тысячи_километров_заболоченных_и_обводненных_участков,_150_километров_вечной_мерзлоты,_560_железных_и_шоссейных_дорог,_800_рек,_озер_и_водохранилищ._
_4451_километр_трассы_производительностью_32_миллиарда_кубических_метров_газа_в_год_выламывается_из_классических_размеров._
_Ритмы_стройки_выламываются_из_классических_ритмов._
_Девиз_стройки:_«Газ_Уренгоя—миру!»_—_вламывается_в_будущее_.
И верю я, настанет день такой —
И разольется по земле покой,
И в некий час восторга и блаженства
Другой поэт — не я, не я! — другой
Напишет своей трепетной рукой
Стихи, исполненные совершенства.
_ Моим_товарищам,_строителям_
_ _экспортного_газопровода_Уренгой_ — _Ужгород,_
_ посвящается_
Эти строки напела —
не флейта,
а бессонный, охрипший
движок.
Слышу-слышу,
ценители Фета,
ваш смешок,
Что у вас?
Ах, туман по ложбинам,
поцелуи, весна, соловьи!..
Что поделать!
Прижались к машинам
дорогие ребята мои.
Пожалели? Напрасно!
Призванье
и Отечества
жесткий наказ,
Шепот... Робкое дыханье...
Замечательно!
Да не про нас.
Не про нас
соловьиные трели —
нету их
у полярных широт.
Вон зато куропатка
на ели.
Но, увы, не поет.
Где-то —
где же? —
туман по ложбинам,
поцелуи, весна, соловьи...
А ребята прижались
к машинам,
дорогие герои мои.
Нет, меня не смущает нимало
производственный сей антураж.
Впрочем, вот вам пейзаж для начала,
уренгойский осенний пейзаж.
Сыро.
Ветрено.
Топи не встали.
От вагон-городка невдали
вертолеты сбиваются в стаи,
как —
поверите ли? —
журавли.
Тянет запахом —
сена? —
солярки!
А вон там, на юру,
ветки-веточки
электросварки,
как живые,
шумят на ветру.
Чахлых елок торчит арматура,
ревущая мгла.
Невысокая температура.
Вам картина такая мила?
Уренгойская осень...
Настала!
Снова трасса берет
разворот.
В этой осени больше металла,
чем земли,
чем воды,
чем болот.
Но — такая! — нужна до зарезу
и стране,
и пейзажу,
и мне.
Не угодно ли
Оду железу?
В этом месте удобно вполне.
Из огня —- да в огонь!
Из-за леса
через гати и через гнилье
продиралось,
катилось железо,
дорогое железо мое.
Было бито оно.
Было гнуто.
В жестокий мороз
его Север испытывал круто
на разрыв,
на излом,
на износ.
Сохранились настырность
и сила.
Испытаньям назло
поднимало оно
и тащило,
прорубало,
давило,
везло!
И бураны его
заметали,
и болота
тащили во тьму.
Наши руки к нему
примерзали —
но сердца прикипали к нему.
... Осень — к трассе,
к стальному росточку.
Это был —
я скажу вам —
момент!
Бочку санкций,
гремящую бочку
из-за моря катил президент.
Мы такого, конечно, видали
в белых тапочках, в гробу.
Мы России примеряли дали
на своем —
не на чьем-то —
горбу.
Что теперь нам
непроходимость
дураков иль болот?
Есть
железная необходимость
в данном случае
г-а-з-о-п-р-о-в-о-д.
Вот
прямой, как таран!
На макете,
на бумагах еще
у Курбатова в кабинете
его «северное плечо».
Здесь обдумали каждую горку,
и болотце,
и речку,
и падь.
В кабинет этот,
на планерку
не хотите, случаем, попасть?
Право слово,
не все ж вам,
повинно
припадать то к ручью,
то к траве.
К полировке,
к воде из графина
припадите минутки на две.
Вы услышите
цифры и факты.
Заскучали уже?
Но от них
у начальников наших инфаркты,
А потом —
«... от жены»,
«... от родных»...
Трасса — за год!
А эту в полгода
надо сделать.
Такие дела.
И погода!..
Как будто природа
все циклоны
для нас припасла..
Тычет,
тычет нам палки в колеса.
Хлябь.
А потом,
словно поезд с откоса,
по Тюмени шарахнул октябрь!
В ночь одну
навалились морозы —
и настыла на листьях
вода.
И плакучими стали березы
под весомостью льда.
И корежило их,
и ломало...
Вон лежат
поперек колеи.
Только елка стоит, как стояла,
и топорщит
иголки
свои!
Мы и сами колючие.
Вроде
этой елочки.
Нас — не замай!
Ни при какой погоде
мы не гнемся.
Попробуй — сломай...
Упираемся.
Копотью дышим.
Нет красы?
Это как посмотреть.
Звенья труб —
как бы бусины —
нижем.
А звено называется
«плеть».
Эх, побольше б тепла
в папиросе,
чтоб хватило нутро обогреть.
Мы двенадцать часов
на морозе.
... плеть!
Наши жены глаза проглядели
в расставаньях.
Ну, будет реветь.
Да смотрите у нас, в самом деле!..
... плеть! плеть!
Мы уже, как пружина, разжались,
размахнулись
России
на треть.
Слабаки?
Те давно разбежались.
... плеть! плеть!
Мерзлоту эту
вечную
роем —
чтоб ей пламенем синим гореть!
Но проложим.
Продолжим.
Построим.
Вы еще сомневаетесь?
... плеть!
Этой трассой сработанной,
спетой
кровью всей,
позвоночным столбом —
не железною — кровною! —
этой
плетью
обухи
перешибем.
... И уже холода помягчели,
и ручьи кое-где протекли.
Мы у цели!
Мы страну пополам
рассекли.
Вот
священная наша граница.
Промежуточный финиш.
Конец.
Ты прости нам,
родная землица,
заживающий трудно
рубец.
Не окоп ведь — траншея
опушки,
и луга, и поля рассекла.
И на трубы, а не на пушки
рурской стали
лавина
стекла.
Время дышит и трудно,
и грозно.
Наша трасса —
как луч во мгле.
Можно разно прожить —
но не розно
на маленькой нашей Земле,
где сады,
и пруды,
и болота
жить хотят и дышать,
и пленять!
Ай, прекрасная наша работа,
хоть и тяжкая —
соединять
с плетью плеть,
с деревенькой столицу,
уренгойскую елку с сосной
закарпатской,
с границей границу,
сердце с сердцем,
страну со страной.
Мы работали.
Да, не хватало
Фета, шепота, флейты,
тепла.
Что поделать!
Под скрежет металла
время пятилось —
трасса текла!
Отступали пространства.
Как раки,
в пустоту амбразур и щелей
сплетни пятились,
санкции,
враки
о бессилье державы моей.
Без излучин текла!
На окопы
поджигателей новой войны.
И раскрылась на карте Европы,
как ладонь
моей мирной страны.
ПЕРЕД ГЛАЗАМИ
* * *
Не на розовые колоколенки,
окунувшиеся в зарю, —
на квадраты и прямоугольники
крупноблочных строений смотрю.
Не презрением, а волнением
наполняется сердце мое
Пережившим войну поколением
переполнено это жилье,
и обласкано, и ухожено,
не оставлено без забот.
Хорошо-то как расположено:
рядом булочная и завод.
Пусть на взгляд беспристрастный
художников
не украсят окрестный пейзаж
грубый столик для доминошников,
инвалида железный гараж —
здесь мы счастливы были, проказники,
футболисты, «фулиганье»...
Свадьбы, будни, поминки, праздники.
Быт. И все-таки бытие.
Эти зданьица крупноблочные
(понимаю теперь вполне)
для страны моей —
сверхурочные
в годы, выпавшие стране,
небогатые, недородные,
еще пахнущие золой,
но задорные, не голодные,
с горизонтом и синевой.
Жизни выправилось течение
и раздвинулось широко.
Нет прекрасного назначения —
если вдуматься глубоко —
и квадраты, и прямоугольники,
строго вписанные в зарю.
Не про розовые колоколенки,
не про них сейчас
говорю.
НЕДАЛЕКО ОТ ВОЙНЫ
Недалеко от войны
я появился на свете —
в этом же десятилетье.
Недалеко от войны.
Недалеко от свинца,
у безымянной горки
встретившего бойца
с орденом на гимнастерке.
Недалеко стою
я от его предела.
Это в мою,
в мою
сторону пуля летела.
Не долетела, нет!
...Рядом в пыли пилотка...
Прочная перегородка —
сердце и партбилет.
Как далеко до войны!..
Дали светлы и чисты.
Сорок лет Отчизны
мира и тишины.
И для любви, и для жизни
Все мы защищены.
* * *
Оконная заснеженная рама,
за стеклами — лишь наледь отдыши—
как в детстве вышивает небо мама,
так просто вышивает, для души.
Мне кажется, она и не вставала,
вот так сидела у окна в тиши,
детей ждала и небо вышивала,
так просто вышивала, для души.
Войду, услышу: «Долго дома не был,
соскучилась, как ты живешь, скажи?»
А что я ей скажу? Живу под небом,
огромным, сотворенным для души...
* * *
Что ты плачешь, мама,
над судьбой моей?
Мама! Разве мало
мне осенних дней,
и дождей осенних,
льющих на жнивье,
и листов, осевших
на плечо мое?
Осень! Лужи— рыжи!
Туча — как лемех!
Не печаль — без крыши
(нету крыш для всех),
не печаль — без денег
(деньги не цветут!)...
Сын твой не бездельник,
и ему за труд
платит песней ветер,
птицами — леса,
платят смехом дети,
снегом — небеса...
ТУФЛИ
_ _Памяти_матери_
Синие мамины туфли,
редкий подарок отца.
Сморщились, краски пожухли —
выдержали до конца.
Выдержали, послужили,
сделали дело свое.
Как незаметно зашили
пряжечку
руки ее!..
Не обивали пороги
и не боялись дождей,
не выбирали дороги
вытоптанней и кривей.
Стежкой, а где — по колодам,
тропкой, а где — по камням,
шли себе собственным ходом
по неотложным делам.
Выдержали!
Отходили
с хмарью и солнцем деньки.
Милых дорог не забыли
скошенные каблучки.
* * *
Хочу в Донбасс, на родину, из круга
забот.
Вот денег соберу — и в путь!
Хочу,
хочу услышать мову друга,
задымленного воздуха вдохнуть.
В Донбасс хочу!
На день. На два от силы.
Одним глазком — и все, и буду рад.
Там ждут меня.
Там отчие могилы
неприбранными с осени стоят.
Лишь поклонюсь Андрею, Лиде, Толе...
А то еще подумают как раз,
мол, запропал, исчез, как ветер в поле.
Но я не ветер в поле, нет!
Хочу в Донбасс...
РЕЧКА БУЛАВИНКА
Здравствуй, речка Булавинка,
моей жизни сердцевинка!
Вновь у бережка стою.
Узковата, мелковата,
но ни в чем не виновата,
катит капельку свою.
Где ее большие воды?
Воды выпили заводы.
Только капелька одна
и осталась.
Но — живая!
Вербы, небо отражая,
в океан устремлена.
Пусть не выйдет за пределы
русла —
поважнее дело
предназначено реке!
Булавинка, Булавинка,
словно теплая слезинка
у Донбасса —
по щеке...
* * *
Отчего ты, сердце,
сжалось у тесовых у оград?
Ну, калитка расшаталась,
не побелен яблонь ряд,
не обложена дорожка
темно-красным кирпичом,
не распахнуто окошко —
ну, а ты-то здесь при чем?
Отблеск дальнего мартена
лег на черное окно.
В сквере утренняя смена
забивает домино.
К неизменному соседу
набежала детвора.
...Уже звать пора б к обеду,
звать пора бы, звать пора...
То обеденное время
мне уже не воротить.
Не белить весной деревья
и калитку не чинить.
И давно уж, между прочим,
я живу в ином краю...
Перед домом, перед отчим
домом проданным
стою...
ФУТБОЛ
Два портфеля на приколе.
«Толя, пас!», «Алеша, бей!»...
Ни размеченного поля —
просто поле! — ни судей.
Я футбол такого рода
вспоминаю до сих пор.
Улетает мяч в ворота,
отворенные в простор...
* * *
Она внезапно стала далью —
во все края, во все концы...
И в голосе ее с печалью
вдруг зазвенели бубенцы —
так много было в нем простора!
Была понятна и проста.
Мы расставались в коридорах,
мы целовались у моста —
и вдруг... Откуда даль такая,
такая пустота в груди?
Стою, растерян, и не знаю,
в какую сторону идти...
* * *
...а будешь уходить вот этим садом
в мой непокой,
и чтоб я понял — «Кончено!» — с досадой
махнешь рукой,
знай: не увидишь на лице отчаянья,
я — не пойму,
я и тогда за светлый знак прощанья
твой взмах приму...
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
ДЛЯ КОЛОДЕЗНОГО ЖУРАВЛЯ
Спи, моя степная птица,
Люли, люлюшки, люлю.
Я пою, когда не спится
у колодца журавлю.
Ты стоишь среди метели,
люли, люлюшки, люли.
Улетели, улетели твои тезки — журавли...
Спи, моя степная птица,
люли, люлюшки, люлю.
Пусть тебе звезда приснится,
в глубь упавшая твою.
А как брызнет лучик солнца,
люли, люлюшки, люли,
брось его вон в то оконце—
Любе, Любушке, Любви.
Пусть она скорей проснется,
пусть увидит: сквозь метель
рвется в небо из колодца
деревянный журавель!
СИРЕНЬ
У меня беда,
под глазами тень
мне бессонница
намела.
А еще у меня
зацвела сирень.
У меня сирень
зацвела!
Посылал тебе веточку
каждый день,
чтоб ты, милая,
знать могла:
у меня в Тюмени
цветет сирень,
у меня сирень
зацвела.
Как ответа ждал!..
Всю мою Тюмень
обняла весна,
залила.
А твоя уже
отцвела сирень,
отцвела сирень,
отцвела...
ДОРОГА
Легла дорога за тобой...
...И до тебя — легла дорога.
Соединила два порога.
Легла дорога
за тобой.
Одной тропинкою кружу
(тальник, березы, речка, горка).
Когда мне горько, прихожу.
И ухожу, когда мне горько.
РОЩА
В машину села и сказала: «Трогай!» —
качнулся мир в забрызганном окне.
Увидела: деревья вдоль дороги
рванулись вдруг цепочками ко мне.
Я ждал. Я думал: все гораздо проще...
Идут секунды, месяцы дробя,—
вокруг меня растет все шире роща
деревьев, прибежавших от тебя.
* * *
Пойди туда — не знаю куда,
куда электричка ушла навсегда,
куда не дойдут моя правда, мой суд,
куда вечера
мои мысли несут.
Принеси то — не знаю что,
что я не терял, что не видел никто,
что я принести не могу пособить,
что я забываю
и боюсь позабыть...
* * *
Стоят часы,
тикая,
стоит река
талая.
Любовь моя
тихая,
любовь моя
тайная.
Тихи мои
заводи.
Полны мои
неводы.
В душе моей
замети.
В глазах моих
нет беды.
В моих глазах,
милая,
в моих глазах,
славная,
горит река
белая,
дрожит ветла
дальняя.
Что я тебе
сделаю?
Живешь во мне
прежнею —
там, за рекой
белою,
там, за ветлой
вешнею...
* * *
Роща трепещущая, предотлетная,
теплая вся.
Скоро сметет ее вьюга холодная,
вкось унося.
Пусть же помедлит, помедлит пока еще.
Легок и чист
этот слетающий,
с ветки слетающий,
тающий
лист...
* * *
Все про тишь твердишь, все про тишь.
Только как сбежишь от трамвая?
Ты простишь меня, ты простишь —
не тропинка я, не трава я.
Мне и дня не прожить — без книг,
магазинов, домов бетонных,
и ученых друзей моих,
и звонков твоих телефонных.
Все про тишь твердишь, все про тишь,
говоришь: «Я хочу простого
ветра, камешка и простора...»
Ты простишь меня, ты простишь.
Пусть клубится фабричный дым —
он весенним прибьется ливнем.
Не зови меня, не звони мне
колокольчиком полевым.
ОСЕНЬЮ
Меня растрогали нагие дерева,
и воробьи, озябшие в пыли,
и ветры влажные...
Но где мне взять слова
которые бы это сберегли?
Как у меня кружится голова
от быстрого вращения Земли...
* * *
Эта женщина не продается
и тебе, дураку, достается
не за ржавый пятак —
за бесплатно, за так,
как звезда, как вода из колодца,
Как легко с этой женщиной ладить,
как легко эту женщину гладить,
обнимать, целовать,
от себя отрывать,
оторвешь — навсегда оторвется.
Позовешь —
и она отзовется. Разобьешь —
и она
разобьется...
* * *
Отшелестел листопад,
птицы пропели.
Вот и окончились, брат,
марты-апрели.
Луг, что ромашками цвел
миг только краткий,
как в учреждении стол—
чистый и гладкий.
Ветер в калитку сгучит:
«Кофт навязали?..»
Голая роща стоит
перед глазами.
Выйду на луг не спеша,
сброшу усталость
Пусть остается душа
с тем, что осталось,
с тем, что стоит в холода
честно и стойко,
с тем, что со мной навсегда —
с Родиной только.
Пусть остается! болит!
светит слезами!
...Голая роща стоит
перед глазами!
* * *
Дождик серый засеет, засеет
на начало утиных охот.
Все ложбинки и ямки заселит,
все ручьи воедино сведет.
До далеких озер не пробиться,
не дойти до ближайших болот.
«Вона сколько простору для птицы», —
Николай Николаич вздохнет.
Мы в машине фонарик засветим —
а мечтался на зорьке костер...
Что поделает с дождиком этим
бесполезный железный мотор?
По кабине — все капли до капли,
спят в машине давно мужики,
над кабиной — все кряквы да цапли,
все казарки летят, все чирки.
О природы прекрасная зрелость!
О осенних дождей благодать!
Мне стрелять и делить расхотелось,
захотелось свести и связать
небо с пашней, трагедию с шуткой,
все, что будет, со всем, что прошло,
и охотника спящего — с уткой,
поднимающейся на крыло.
* * *
Для одиночества времени нет.
Утречком встанешь,
выйдешь из дому — навстречу сосед:
«Что не заглянешь?»
Поговорим. И по узкой тропе
(здесь недалечко)
во поле выйдешь — навстречу тебе
выбежит речка.
И у судьбы я прошу одного:
утром ли, вечером
только-то сердцу и нужно всего —
кто-то навстречу...
СКАМЕЙКА
Глина да суглинок,
около ручья
между двух рябинок
мокрая скамья.
Сколько шел — не встретил
ни одной души.
Только дождь, и ветер,
и скамья в глуши.
Ничего не стоит
ставить на века.
Как умеют строить!
Столбики!.. доска!..
ЕЛКА
Нарядилась елка
в розовый снежок.
Звездная заколка,
месяца рожок!
Но удар и — где ж ты? —
на снегу ничком.
Елкины одежды
в воздухе пустом.
Путь ее недолог
после топора.
Вон уже поселок
прет из-за бугра.
Праздничная хата
поперек пути,
вместо снега — вата,
блестки, конфетти.
Пропадай без толку,
ветра не зови!
Разве я про елку,
милые мои!
* * *
По осени, по влаге рыжей
на службу или в гастроном,
как бы под собственною крышей,
идешь под импортным зонтом.
Пусть ветер тучи катит, катит,
пусть ясень потемнел и сник —
тебе-то что, когда не каплет
за отложной твой воротник.
Ужель в уют поверил слепо?
Забыл те времена ужель,
когда нам крышей было небо,
а музыкой была капель?
* * *
На черный горсад, на асфальт,
на красные черепицы
высокие слезы летят
реки, и ручья, и криницы.
Недолго им, светлым, летать!
Над Родиною дорогою
прольются — и станут опять к
риницей, ручьем и рекою.
СЛЕПОЙ ДОЖДЬ
Солнце в роще зеленой
рассыпало желтых цыплят,
и они,
словно зерна,
дождинки клюют
и пищат.
И, слепые, на ощупь
выбираются из-под ветвей
и выходят на площадь
под веселые крики детей:
«Дождик-дождик, припусти!
Дай горошку подрасти,
вырасти
капусте!..»
Дождь идет, как поляна
лесная — обратно в леса
через город стеклянный,
через нас, через четверть часа
по оградам и плитам,
по кронам рябин и ракит.
Будто груда разбитого
зеркала —
город лежит.
ОЩУЩЕНИЕ ВЕТРА
И шелесты, и шорохи,
и запахи с полей,
серебряные всполохи
изнанок тополей.
Ромашки растопырены,
морщины на реке.
И волосы Людмилины
летят к моей щеке.
У ТЕЛЕВИЗОРА
Когда Земли тревожной житель,
отвлечься хочешь от забот,
тебе с экрана исполнитель
девичьим голосом споет,
прошепчет или прорыдает,
и задыхаясь, и дрожа,
как вся тоскует и страдает,
как вся горит его душа.
Ах, это... пенье, всхлипы эти,
власы, атласное белье!..
Когда свинец поет на свете,
певец, где мужество твое?
* * *
Отцвели соловьи,
и закончились встречи.
Обнимаешь свои
опустевшие плечи.
Вьюга, окна слепя,
снег метет у порога.
Обнимаешь себя,
чтоб согреться немного.
Как продрогла ты вся
от зимы, от разлуки!
Не закутаешься
в свои тонкие руки...
СОСЕДКИ
Независимо Аннушка тащит
свой ковер. Ползарплаты поди.
Ишь, как Верка-то зенки таращит.
Ничего, погляди, погляди...
Во дворе расстелила. Картина!
На орнаменты дождь моросит.
Новый. Только что из магазина.
Выбивает! На Верку косит.
Слава богу, дожили. Достаток
(это с коих-то, с коих-то пор!)
появился. Его отпечаток —
да, к примеру, хотя бы ковер
незатейливый, колера вишни,
не персидский (что там говорить!),
потому необычный, что — лишний,
без которого можно прожить.
Как неспешно она выбивает,
как ласкает узоры рука!..
Верка Аннушку, ну... понимает —
ни ребеночка, ни мужика.
Подойдет. И покупку похвалит.
И к себе пригласит на чаек.
А печенья-варенья наставит!..
Коротают вдвоем вечерок.
* * *
За рекою — не кричат
лебеди давненько...
Выгоняет поросят
утром бабка Фенька.
Из-под рук ее —
«о-ох!» —
выскользнут перильца.
Сиганут в чертополох
два ее кормильца.
(Бабы Фенины сыны
Алексей и Коля
не вернулися с войны,
пали в чистом поле.)
Опрокинутый плетень,
высохшая вишня...
— Что ты плачешь, баба Фень?
— Лебедей не слышно,—
и отпрянет от плеча,
и уже — из дали: —
Ах, как лебеди крича-
аа-аа-а-ли...
* * *
Откуда коромысло, горожанка?
Давно не пил я солнца на воде.
В пространствах тесных между гаражами
не затаилась ли криница где?
Ох и вкусна ж вода твоя — на диво!
В ней небо есть, и солнце, и мороз, в
нее наверняка гляделась ива...
А с краном — что? Забарахлил насос?
Скажи, откуда все же коромысло,
откуда эта радуга-дуга?
Бабуля, говоришь? А я то смысла
уже не видел в нем совсем, ага!..
Но пригодилось.
Надо ж, пригодилось!
Спешишь? Уже уходишь ты?
Как жаль!
Дай подмогну маленько, сделай милость,
В такую даль идешь!
В такую даль!..
* * *
Надо остаться живыми
в грохоте этом и дыме.
И со станком подружиться.
И с шестеренкой кружиться.
Надо поладить с пружиной,
надо сцепиться с болтом.
Под дождевальной машиной
надо остаться с дождем.
...хлещет, и плещет, и блещет,
в серенькой тучке ворчит,
и на ромашке трепещет,
и по кран-балке стучит!..
* * *
У придорожного куста
автомашина буксовала.
А ночь — густа,
а даль — пуста,
и далеко до перевала.
Рука водителя крепка,
она ломает ветки споро,
под колесо грузовика
заталкивает: для упора.
Я понимаю: ночь густа,
я понимаю: даль пуста,
я понимаю, слава богу.
У придорожного куста
машина вышла на дорогу.
* *_*_
Что роднит меня с мальчишкой,
тем, сбегавшим на реку?
Засыпал в обнимку с книжкой
под кукушкино «ку-ку!».
Это ж надо — даль какую
пробежал я невпопад!..
Все часы его
кукуют,
все мои часы
звонят!
ДВЕ СЕСТРЫ
I
У высокой
у горы
жили-были
две сестры.
Две сестрички,
два цветочка,
два малиновых платочка,
две косички,
два колечка,
скажут слово —
два словечка! —
две улыбки
из окна —
только песенка одна:
II
«Что не едешь, мил дружочек,
посидели б вечерочек,
посмотрели б на заход.
Вот!..
Надоело жить в разлуке,
по рукам скучают руки,
не такой уж это грех.
Эх!..
Птица хочет быть на воле,
светлячок в широком поле,
я — у милого в глазах.
Ах!..»
III
У высокой
у горы
жили-были
две сестры.
Жили-были,
поживали,
ничего не наживали,
ничего не покупали,
ничего не продавали,
просто ели,
просто пили,
просто пели,
просто спали,
просто огород садили,
просто урожай снимали;
лук зеленый,
хрен ядреный,
помидоры,
хмель,
горох,
перец красный,
перец черный —
ох! —
да капусту,
да картошку,
да петрушку,
да морковь —
все снимали,
успевали
сестры
Вера и Любовь.
IV
У высокой
у горы
славно жили
две сестры.
А за этой за горой,
за горою,
бился молот паровой
головою.
Там — ни речек, ни дубрав,
начадили
трубы черные и ав-
томобили.
Но зато в тени цехов
много было женихов.
V
То не тучи, тучи черные,
то не черные ветра —
это мчатся вороненые
удалые трактора.
То не гром гремит простуженный,
не разбойный слышен свист—
это песенку для суженой
запевает тракторист.
Запевает, запевает
(Вере кудри завивают),
я, мол, вот он, тут как тут
(Веру к милому ведут).
Посадили,
увезли,
ой, люли,
ой, люли...
VI
Лозы тихие клонились,
куда ветер веет.
Очи синие смотрели,
куда Вера едет.
Лозы тихие клонились,
только перестали.
Очи синие смотрели,
горько плакать стали.
VII
У высокой
у горы
жили-были
две сестры.
Разделила их гора —
здесь сестра
и там сестра...
УЛЕТЕЛА ПТИЦА
Я написал стихи на полстраницы
про ночь, про птицу и про лунный свет.
А утром вижу — улетела птица!
Есть ночь и лунный свет, а птицы — нет...
Ах, подвела! Ах, задала задачу!
Без птицы стих, пожалуй, пропадет.
Поди ищи теперь! Лови удачу!
Их сколько вон под окнами поет...
Что делать мне — не приложу ума я,
такие вот печальные дела.
Но я писал, но я-то точно знаю,
я точно помню, что она была.
И если стих мой опустевший этот
увидишь ты на краешке стола —
там, в общем, ни луны, ни ночи нету.
А птица улетевшая
жила!
ЧИТАЯ РИЦОСА
Свободный стих — верлибр...
Ни рифмы, ни полета.
Не смог бы ювелир —
топорная работа.
Ты в стих войдешь едва —
и уж назад ни шагу.
Тяжелые слова
впечатаны в бумагу.
Свободные стихи...
Так вот она — свобода!
Железные тиски
земли и небосвода —
дыханьем развести
и красным сердцем вбиться.
Другого нет пути
поэту — лишь врубиться.
Под сенью верб и лип
живи! И будь счастливым!
Свободный стих — верлибр —
не всякому по силам...
* * *
И пасмурным днем, и погожим,
поэты, читайте прохожим,
за пуговицу хватайте —
читайте, читайте!
Спешащим на службу в конторы
читайте про небо и горы,
читайте про ту, что любима, —
им так это необходимо!
С волнением настоящим
читайте бегущим, летящим,
бросайте им слово, как свет, —
в затылок, вдогонку, вослед!
Оно от витрин отразится,
а все же заглянет им в лица
и, спешке большой вопреки,
хоть зайчиком прянет в зрачки!..
* * *
Звонили... Ехали... Летели...
Мелькали горы, страны, лес...
Нет расстояний. В самом деле.
Исчез простор.
Простор исчез!
Нет расставаний, нет кордона.
В любом тревожном далеке
мне нужно трубку телефона
прижать к пылающей щеке,
гудки услышать — и очнуться,
и оказаться вдруг вдвоем,
одновременно улыбнуться
во времени моем-твоем...