Власть огня
К. Я. Лагунов


В новой книге писателя К. Лагунова рассказывается о судьбах тюменских первопроходцев-электросварщиков заполярного треста Севертрубопроводстрой, о людях далекого города Надыма, поднятого рабочими руками в нехоженой дикой тундре.

Ныне весь мир восхищается мужеством сибирских нефтяников, геологов и строителей. На чем держится их неиссякаемая одержимость? На этот вопрос, прежде всего, и отвечает писатель в своей книге





ВЛАСТЬ ОГНЯ


Не лесные и оленьи тропы характерны теперь для пейзажа Тюменской области, а молодые города, нефте- и газопромыслы, заводы, железные дороги, автомагистрали... Сегодня Тюмень дает почти половину советской нефти и большое количество газа... А в ближайшие десять лет основной прирост добычи нефти, газа и производимого из них ценного химического сырья мы рассчитываем получать именно за счет Тюмени.

    Л. И. БРЕЖНЕВ (Из речи на XVIII съезде ВЛКСМ)




ТЕХНИЧЕСКАЯ СТРАНИЦА


32С5

Л14



В новой книге писателя К. Лагунова рассказывается о судьбах тюменских первопроходцев-электросварщиков заполярного треста Севертрубопроводстрой, о людях далекого города Надыма, поднятого рабочими руками в нехоженой дикой тундре.

Ныне весь мир восхищается мужеством сибирских нефтяников, геологов и строителей. На чем держится их неиссякаемая одержимость? На этот вопрос, прежде всего, и отвечает писатель в своей книге



ОБЩЕСТВЕННАЯ РЕДКОЛЛЕГИЯ:

БОНДАРЕВ Ю. В., БЕНЕНСОН А. Н., БЛИНОВ А. Д., ВИКУЛОВ С. В., ИВАНОВ А. С.. КРАМИНОВ Д. Ф., ЛОПАТИНА Е. К., МЕДНИКОВ А. М., РОСЛЯКОВ В. П., СЕРГОВАНЦЕВ Н. М., ЧИВИЛИХИН В. А., ШАПОШНИКОВА В. Д., ШУРТАКОВ С. И.



©Издательство «Советская Россия», 1979 г.




ИСПОВЕДАЛЬНЫЙ РАЗГОВОР


Где-то на крайнем юге страны давно отцвел миндаль, осыпался белый цвет с вишен, сбросили весеннюю фату яблони. Даже в недалекой Тюмени молодой яркой зеленью ощетинились скверы, озорно и весело посверкивала на солнце новорожденная листва тополей и берез. Но здесь, на близких подступах к тундре, зима хоть и с трудом, но все же удерживала свое владычество. Побитая, помятая, ослабевшая, она из останних сил цеплялась за эту неласковую болотистую землю, пятясь и пятясь к Ледовитому океану. Иногда, подсобрав надорванные силы, зима вероломно кидалась на беспечную весну и, нагнав с океана снеговых туч, раздувала такую свирепую метель, что все живое спешило в укрытие... Вымирал зимник, пробитый вдоль трассы только что построенного газопровода Вынгапур – Челябинск. Не смели да и не могли оторваться от земли винтокрылые всесильные МИ. А в наушниках полевых раций закипала такая дикая свистопляска, что раскиданные по трассе мехколонны не пытались даже выйти на связь с Надымом, где был расположен штаб заполярных трубостроителей – трест Севертрубопроводстрой.

И хотя тюменское плечо газопровода Вынгапур – Челябинск было завершено успешно и досрочно и многие строители уже перебазировались на новую четырехсоткилометровую трассу Уренгой – Вынгапур, новорожденные трассовые поселки не опустели. Кто-то был занят так называемой «мелочевкой» – доводкой, доделкой, оформлением, кто-то «врезал» конденсаторы, подготавливал к испытанию компрессорные станции, а иные, и таких было большинство, готовились к строительству второй нитки трубопровода на Южный Урал.

Словом, трасса жила, полыхала огнями сварок, грохотала энергопоездами, перегретыми двигателями трубовозов, торопливым моторным перестуком трубоукладчиков. Пока еще не задышали, не ожили болота, строители из последних сил спешили проехать по ним, пройти, провезти. И хотя долгая северная зима крепко всем надоела, люди устали от четырехмесячного непрестанного штурма, все равно рабочие не торопили весну, радовались каждому похолоданию, и когда началась вдруг эта неожиданная майская метель, ее встретили веселыми шуточками. Но вот, стремительно окрепнув, ревущим, беснующимся белым мороком метель притиснула трассу, сглотнула полевые поселки, омертвила зимник, и строители поняли: матушка-зима зауросила всерьез и надолго, и двинулись по домам...

Небольшой красный автобус слепо, на ощупь продирался сквозь рычащую и воющую мглу. Зашторенные вьюгой окна, как бельма, сквозь них ничего не видно. Автобус то угрожающе кренился набок, то резко нырял в выбоину, а то вдруг начинал буксовать на оледенелом крутом подъеме. Его качало, лихорадило, но сидящие в автобусе электросварщики, слесари, трубоукладчики не прислушивались к надрывному моторному гулу, не реагировали на толчки и качку. Рассевшись, кому где и как захотелось, они неспешно курили и так же неспешно переговаривались.

Сперва, как водится в подобных случаях, поговорили о погоде, потом о близком лете, об отпусках и еще о разном, таком же вроде бы случайном и малозначащем, но очень важном для каждого.

Бригадир сварщиков, молодой лобастый мужчина с открытым спокойным лицом, долго не вмешивался в разговор: то ли задумался, то ли подремывал, наверстывая хронический недосып штормовой зимы. Так он молчал до тех пор, пока сидящий напротив, самый пожилой в бригаде, прозванный «Дедом», сорокасемилетний электросварщик не сказал:

– Похоже, последняя метель нынче. Оттого и лютая. Не заметишь, как лето припожалует. Куда летом-то, бригадир?

Все разом притихли, нацелились взглядами на бригадира: вопрос волновал каждого.

Бригадир зачем-то смахнул с головы шапку, притиснул ее к колену, негромко и равнодушно ответил:

– Погоним трубу от Вынгапура на Уренгой. На пятнадцать километров там уже подготовили трассу. Пока мы тут хвосты зачищаем...

– Там же сплошь болота! – изумленно воскликнул бородатый парень с трубкой в зубах.

– Само собой, Толя, – спокойно подтвердил бригадир. – И еще какие!

– Плечико-то до Уренгоя километров триста – никак не меньше, – не то спросил, не то пояснил Дед.

– Ровно четыреста, – уточнил бригадир. – Хоть бы полсотню одолеть за лето. По лежневкам, по колено в болоте, но пройти надо. Нужен уренгойский газ. Вот так нужен... – и чиркнул растопыренной пятерней по высокому вороту черного свитера.

– Логично! – задорно воскликнул Толя и трубку изо рта вынул. – Иначе бы с чего к нам что ни день, то министр в гости. Не один, так другой.

– Везет Тюмени, – подал голос с заднего сиденья мужчина в черной кожаной куртке с еле приметным шрамом на щеке. – Теперь вот Леонид Ильич Брежнев приезжает.

– Леонид Ильич давно к нам собирался, – весомо и убежденно заговорил Дед. Обтер ладонью широкоскулое курносое лицо. – В своих речах он всегда хоть краешком, а Тюмень заденет. Помянет ее добром. Приободрит, поддержит нас...

– Логично! – крикнул любимое словцо нетерпеливый Толя.

– Без нашего газу Уралу теперь не жить, – снова вклинился в разговор мужчина в черной кожаной куртке с давним шрамом на правой щеке.

– Не только Уралу, – назидательно поправил Дед. – Десять лет вся держава на нашей нефти двигаться будет... Брежнев-то так прямо и сказал. Сам слышал.

– Логично! – не замедлил Толя метнуть неразлучное словечко. – Уж он Тюмень возвеличил... И «великая стройка нашего времени». И «главная нефтяная база страны».

– Тюмень прославил и нас не забыл, – будто подводя черту сказанному, весомо и громче прежнего проговорил бригадир. – Подвигом назвал то, что мы сделали. Честь и славу нам на весь мир провозгласил!

– Логично! – опять подсунул свое словцо Толя и при этом рубанул воздух туго сжатым кулаком...

Наступила пауза, долгая и весомая, подтверждающая правоту сказанного и обрывающая разговор. Так, во всяком случае, расценил эту паузу бригадир и хотел перевести разговор на бригадные дела, как вдруг мужчина со шрамом на щеке, ветеран бригады, отменный мастер огненного шва, обронил словно бы ненароком:

– Кто бы думал...

И сразу насторожил всех, привлек к себе.

Привлек, а сам больше ни слова, разжигая недоговоренностью любопытство товарищей, и вот уже кто-то не выдержал и нетерпеливо спросил:

– О чем ты, Степан Самсоныч?

Степан Самсонович как будто только и ждал этого вопроса. Разом выпрямился, подобрался. Обветренное продолговатое лицо с еле приметной вмятиной на выпирающем подбородке полыхнуло жаром, отчего шрам на правой щеке стал четче и как будто крупней. И голос сварщика погрубел, стал громче и отчетливее:

– Я ведь здешний. Родился и вырос в Тюмени. Всякую ее повидал – и довоенную, и послевоенную. Вряд ли был в стране еще один такой же зачуханный областной город. Избенки, тротуары... Все деревянное. Допотопное. Не снег, так грязь по уши. А уж тут, на Севере... – передернул плечами. Вздохнул. – Тут – вовсе ничего! Пустошь. Кроме зверья, на сотни верст ни единой души живой... Когда на войне был иль гостевал у братана в Ленинграде, скажу кому, бывало, что из Тюмени, на меня как на марсианина. Про Омск – слыхали, Свердловск – знали. А Тюмень... дырка в небе, – улыбнулся, потискал меж пальцев добытую из пачки сигарету, сунул в рот, но не прижег. – В прошлом году автотуристом пол-Европы проехал. И где ни обмолвлюсь про свою Тюмень, никто бараньих глаз не делает. Знают. Не знают, так слыхали. И сразу улыбаются: «Нефть. Нефть...» И все это за каких-нибудь пятнадцать лет...

– Логично! – кинул Толя.

– Все у тебя логично, – беззлобно укорил парня Степан Самсонович, прикуривая. – Какую махину своими руками сотворили. Самому дивно...

– Меня ведь сюда что поманило? – неожиданно с обнаженной, болезненно острой откровенностью заговорил вдруг Дед. – Рубли. Как на исповеди говорю: они, окаянные. Четверо пацанов у меня. Затеял квартиру кооперативную, а... – сложив щепотью пальцы правой руки, потер ими друг о друга, прищелкнул, – не хватает. Дай, думаю, махну на Север. Годик-два померзну, подзашибу деньгу, и привет... Надым тогда только-только из песка вылуплялся. Поселили нас четвером в полубалке... И первые-то месяцы у меня в башке только эти бумажки и шуршали. Лишняя сотня, лишний червонец – тут и смысл, и идея, и вся радость. Намерзся за зиму, руки-ноги гудят. Поехал в отпуск – все вещички замел, думал, не ворочусь. А когда отогрелся, отъелся на жениных борщах, с детишками вдоволь наговорился – вдруг затосковал. По проклятым болотам. По вьюгам надымским. По трубе. Да ведь как затосковал. Ровно по живому. И во снах, и в яви трассу вижу. Чую – нет мне жизни без нее. Ничто не мило. Кое-как дотянул отпуск и сюда. И сразу к начальству: «Давай квартиру, семью привезу». Вот и стал надымчанином...

Выговорился, выплеснул затаенное Дед и умолк облегченно. Остальные тоже – ни звука. Даже Толя не сказал излюбленное: «Логично!» Он слушал Деда с каким-то испуганным восторгом, широко распахнув неподвижные круглые черные глаза и чуть приоткрыв большой волевой рот.

Эта короткая исповедь Деда зацепила, затронула, взволновала каждого. Что-то очень-очень похожее пережил любой из них. Перешагнул, перешел подобный барьер, причастился великой духовной силой рабочей, пристыл малой каплей к гигантской рабочей волне, став ее неотъемлемой частью.

Неприметна, неощутима та грань, переступив которую человек безмолвно и даже неосознанно отодвигает на второй план все материальное: квартиру, машину, деньги... Нет, не забывает об этом, не скидывает со счетов, но не этим измеряет прожитое время, а результатами труда всего коллектива. А результаты эти нужны не только ему и его товарищам, его тресту, а и всему народу. Оттого и на виду их дела у партии, у страны, у мира. И Генеральный секретарь ЦК КПСС, глава Советского государства с высокой кремлевской трибуны на весь мир провозгласил: «...То, что делается в этом суровом крае, – это настоящий подвиг...», «Честь и слава нашим северным добытчикам «черного золота»!..»

Умолк взволнованный Дед. Давно умолк. А никто не обронил ни слова.

И бригадиру вдруг расхотелось говорить о делах: больно мелкими, никчемными показались они рядом с тем, что высказал сейчас Дед...

Натужно урчал двигатель. На разные голоса выла метель за автобусными стенками.

Медленно, но все-таки пошло на спад волнение, вызванное исповедью Деда. Рабочие задвигались, зашуршали папиросными пачками, и только Толя словно окаменел. Зажав в кулаке давно погасшую трубку и напряженно глядя в белый провал оконца, Толя что-то трудно и болезненно перемалывал в себе. Колебался, мучился, решал и перерешивал. Эта душевная борьба так отчетливо проступала на его крупном молодом лице, что бригадир, приметив, забеспокоился и уже хотел было спросить парня, как у него дела с дипломом, да Толя вдруг заговорил страшно напряженным, низким голосом:

– Меня сюда не деньги поманили. Нет. Совсем даже нет... Рубли, конечно, не пустяк, но смысл не в них. Нахлебников у меня нет. Потребности – в норме. Заработать на хлеб – не проблема... А вот душу, душу заполнить... это, скажу вам, это самое, что ни на есть самое важное и самое трудное в жизни.

Он выговорил это на одном дыхании. И задохнулся. И верно, чуточку засомневался: поймут ли? Повел по знакомым лицам, успокоился. Заговорил ровней:

– Я из породы сомневающихся. Сколько помню себя – больше всего любил ниспровергать и рушить. Все мне виделось не тем боком, не в том цвете...

Рабочие замерли, забыв о куреве и вглядываясь в говорившего пытливо подбадривающе и благодарно. А тот, словно околдованный этими взглядами, самозабвенно исповедовался:

– Может, оттого, что вырос в достатке, все давалось без труда, и кругом видел таких же, как отец: ловчили, доставали, приписывали... Наверное, всех мерил своим аршином. Всех кроил по своему образцу. И ничего святого. Читаю, бывало: «Героизм... мужество... первопроходцы» – и скулы на сторону воротит от неприятия. Чушь собачья. Чешуя. Благовест для желторотых несмышленышей...

Опять заволновался, сбился с ровного ритма, зачастил, загорячился и всех распалил: ни единого равнодушного лица вокруг.

– В один вуз впихнули предки – помели за хвосты. В другой пристроили – то же самое. И пошло меня кувыркать по свету, как перекати-поле. И все юзом, все наперекос... Озлобился. Уверовал, что кроме жизнеедов-потребителей и вышибал рублей – никого вокруг... И этот Тюменский Север с его героизмом встал у меня костью в глотке. Черт знает почему. И чтоб ублажить свое неприятие, подпитать, подогреть злорадство, кровь с носу, а подавай мне своими глазами глянуть на этот Клондайк сибирский, своими руками пощупать, чтоб уж окончательно и бесповоротно на всем крест. Понимаете?..

Никто не отозвался. Да ему и не нужны были их ответы. Он и признавался-то скорей всего самому себе, выкрикивал наболевшее.

– Прилетел в Тюмень, потолкался на аэродроме, возликовал. Тот тыщами бредит, тот башку от алиментов спасает. Вот тебе и романтики-первопроходцы! Чуть было не развернулся восвояси. Да встретился там с надымцем, бригадиром сварщиков, мастером Козловым. Тот в главк прилетел какое-то изобретение свое пробивать. Небольшой такой, тихий, кантуется с двумя детишками в балке, а бьется, бьется, как окаянный, за свою придумку, от которой ему-то самому ни-ка-кого навара, даже наоборот – явный проигрыш в заработке. И ведь не ради славы, не для рисовки. Это я тогда же понял. И поверил. И обалдел! Почему? Зачем? Что двигает? Чего добивается?..

Когда он назвал фамилию известного не только в Надыме самородка-изобретателя Александра Дмитриевича Козлова, рабочие зашевелились, заулыбались: кто же не знал этого одержимого, вся жизнь которого – дерзновенный и смелый поиск. Улыбки товарищей приободрили, подогрели парня, и он заговорил еще жарче:

– Специальности у меня... сами понимаете. Пошел в подсобники к сантехникам. Попал в бригаду Михеева. Железный мужик. Два института заочно кончил. Не для большой зарплаты. «Хочу знать и уметь» – вот его стержень. И все знает. И умеет все... Когда я пристал к нему, они котельную к зиме готовили. Бывало, и ночевали там. У всех на уме и на языке одно: дать поскорее тепло работягам... Что-то стронулось во мне тогда. Еще не перевернулось, не раскололось, но, точно, стронулось. А потом снова с Козловым стакнулся, утащил на поворотку, показал, как его ребята трубу варят. И заразил ведь меня огненной работой. И понял я, что такое власть огня!..

Голос у Толи дрогнул. Он судорожно вздохнул. Стал спички нашаривать в карманах. Сосед по сидению щелкнул зажигалкой, протянул парню. Тот несколько раз глубоко затянулся. И уж иным, размягченным, глухим голосом договорил все-таки наболевшее до конца:

– Когда сознаешь, что твоими руками могущество всей страны... Понимаете? Каждый лишний стык, каждый новый шов – это шаг, ну пускай не шаг, а крохотный, еле приметный шажок, сдвиг к победе... Как это... Не помню фамилии поэта... «Шаг к победе – это очень много. Оглядись, подумай в свой черед. И скажи обдуманно и строго: сделал ли ты этот шаг вперед?..» А? Логично...




ВЛАСТЬ ОГНЯ



1

Маленький Саша любил сидеть у огня, будь то костер, распахнутая топка горящей печурки или закопченная горловина пылающей русской печи. Сидеть и, щурясь, прикрываясь ладонью, зачарованно и неотрывно смотреть на бойкую, колдовскую пляску пламени.

Огонь согревал голодное военное сиротство мальчика, помогая выстоять, выжить. Даже перезимовавшая в поле картофелина, попав на раскаленную сковороду, превращалась из коричневой слизкой мякоти в съедобную лепешку. А липовая кора с лебедой и картофельной кожурой, побывав в огне, становилась хлебом...

Мальчик подолгу рассматривал в кузнице остывшие поковки, с готовностью откликался на просьбу кузнеца подать молот или щипцы и был безмерно счастлив, если тот позволял покачать меха горна... Тогда, наверное, и зародилась в мальчике мечта стать кузнецом, повенчать огонь с металлом. В их союзе чуялась Саше великая сила, способная вершить чудеса, и он хотел овладеть этой силой.

Поначалу путь к огненной мечте казался мальчику прямым и коротким: подрасти, накопить силенок, стать сперва молотобойцем, а потом и кузнецом. Но, посмотрев кинофильм о сталеварах, мальчишка удлинил и усложнил этот путь. Теперь он надумал, окончив в деревне семилетку, уехать в большой город и поступить на завод. Но ни одним из этих путей Саша не пошел – в действительности все получилось иначе...

Отвоевав, воротился домой контуженный отец. Привел мачеху. Начал попивать, сперва по поводу, по случаю, потом – без всякой причины. Опьянев, скандалил. И первым под неправую хмельную руку отца всегда попадал Саша. Мачеха не заступалась, напротив, громко и въедливо упрекала мальчишку в непочтительности, отчего отец закипал еще пуще. А когда, набуянясь, отец падал срубленным деревом и затихал в хмельном угарном сне, обиженный, заплаканный парнишка подсаживался к пылающей печурке, глядя в огонь, шептал:

– Убегу. Придет лето, и убегу.

Он убежал.

Долго блуждал по незнакомому, чужому и холодному городу, разыскивая детдом. От милиционеров прятался.

Спрашивать боялся. К концу дня очутился в детприемнике.

– Фамилия?

– Иевлев.

– Имя?

– Александр.

– Откуда?

– Из Злобино... Тетенька, отправьте меня в детдом...

Послевоенные детдома не могли вместить всех, кого осиротила война, и, выяснив, что у мальчика в деревне есть отец, Сашу водворили домой.

Он снова убежал. Явился в детский дом и на вопрос «фамилия?» без заминки выпалил:

– Козлов. Мать померла, отец с войны не вернулся...

Вот так одиннадцатилетний Александр Иевлев превратился в Александра Козлова, стал воспитанником детского дома, поступил в третий класс, освоился с городской жизнью, обрел новых друзей.

Промелькнули два года, пришла пора прощаться с детдомом. Четырнадцатилетнего подростка трудоустроили... нет, не кузнецом, как он мечтал, а учеником парикмахера.

И вот Саша стал подносить парикмахерам горячую воду, мыть бритвенные приборы, подметать полы и делать еще многое, что полагалось подмастерью. Но мечта о заводе, где рабочие властвуют над огнем и металлом, не оставляла его...

– Чего это ты, парень, нос на сторону от своего ремесла? – сердито выговорил Саше его наставник, старый мастер. – Который раз показываю тебе эту стрижку, а ты...

– Я на завод хочу! – вместо оправданий выкрикнул Саша.

И с такой беззащитной, беспомощной, обнаженной болью выкрикнул, что мастер отпрянул, а после небольшой паузы сказал:

– Чудак рыбак, рыбу ловишь, щи буровишь. Чего ж ты тут годы теряешь? Дуй в ФЗО!..

Как, оказывается, все просто, а он-то... И Козлов пришел в ФЗО. Как скоро и легко пришел, так и ушел: не приняли.

И опять подкатила судьба под ноги Саше крутую развилку, и надо было самому решать и самому делать...

Директор Харьковского ремесленного училища бегло взглянул на невысокого лобастого парнишку, поймал его смущенный взгляд:

– Чего тебе?

И снова склонился над бумагами.

Пришлось Саше выговаривать заранее подготовленный длинный и прочувствованный монолог в чуть лысеющую директорскую макушку. Та слегка колыхнулась, и до Козлова донеслось:

– Набор окончен. Ни одного места. Приходи через год.

И больше не поднял головы. Не видел, как медленно, боком вышел парнишка из кабинета и, плотно притворив за собой дверь, обессиленно привалился к стене.

Зацепив его локтем, мимо тяжело протопал грузный усатый мужчина, ведя за руку подростка. Решительно толкнув дверь директорского кабинета, просунул в проем сперва парнишку, потом протиснулся сам. В приоткрытую дверь Саша невольно слышал весь разговор в кабинете. Усатый привел в ремесленное сына, и директор принял.

И опять перед глазами мальчика маячит розовеющая от гнева голая директорская макушка. Вот она качнулась, приподнялась. Секунду директор хлопал ресницами, изображая на лице изумление. Недовольно сморщился. В голосе скрипнуло раздражение.

– Я же сказал тебе. Прием окон...

– Для меня окончен. А для этих... папенькиных сынков?.. – голос потоньшал от обиды, накалился, зазвенел. – У меня нет папы. И дяди нет... – В голосе слезливые нотки, и губы предательски дрогнули. – Но у меня... у меня есть... комсомол. Я пойду в горком комсомола. Все расскажу. Если я детдомовец, так...

– Давай заявление...

Вот так Александр Козлов вышел на рабочую тропу.

Он овладел слесарным и токарным мастерством, стал малой, но неотъемлемой частицей могучего и спаянного рабочего коллектива.

Холодный, тяжелый, твердый металл не сразу, но все-таки покорился молодым, еще не очень сильным, но чутким Сашиным рукам. Трудолюбивый, любознательный, упорный юноша скоро стал мастером. А потом у него появились свои ученики. Но все это почему-то не принесло удовлетворения. Чего-то еще не хватало в жизни. Чего?

Он овладевает все новыми специальностями: крановщик, шофер, экскаваторщик и, наконец, электросварщик.

Вот на этой – все-таки огненной! – профессии и закончился Сашин долгий поиск самого себя, своего места в жизни.

Ни покоя, ни размеренной плавности бытия не принесло Александру Козлову его братание с огнем и сталью. Начались бесконечные скитания по стройкам трубопроводов. Оха – Комсомольск, Бухара – Урал, Туймаза – Иркутск...

Чтобы управлять рождающимся в руке сварщика всесильным ослепительным пламенем, надо было постичь душу огня, познать предел его силы – надо было многое знать. Александр Козлов экстерном, в один год, закапчивает шестой, седьмой и восьмой классы средней школы и сразу поступает в заочный техникум, становится дипломированным специалистом...

Все это было уже за спиной, когда коммунист, электросварщик Александр Дмитриевич Козлов прибыл в 1972 году в Надым, в трест Севертрубопроводстрой...


2

Шестой год доживает Александр Дмитриевич в Надыме, в 98-м балке вагон-городка СУ-11. Привык за это время и к дикой стуже, и к сшибающим с ног ветрам, и к головокружительным температурным перепадам. Привык к балку: два купе по шесть квадратов, а между ними – узенький темный тоннель коридорчика. Привык к редким выходным: «Труба пошла – жми до отказа». И еще ко многому неизбежному для строителей северных трубопроводов. А вот к длинным отпускам никак не привыкнет.

Всякий раз перед отъездом в теплые края Александр Дмитриевич непременно скажет жене:

– Ну, уж нынче – шабаш. Отгуляем все, что положено.

– Полно, Саша, не зарекайся, – привычно возразит мужу улыбчивая Ольга Николаевна. – Больше, чем на месяц, все равно тебя не хватит.

Так оно и случается всегда.

К концу четвертой отпускной недели Александр Дмитриевич вдруг начинал замечать изъяны в окружающем: и солнце жжет сверх меры, и немыслимая духота, и обеды невкусные. Побрюзжав по мелочам, Козлов наконец высказывал главную и единственную причину недовольства:

– Сколько можно бездельничать? У нас – что? Обязательства? Задание?..

И начинал припоминать, что оставил недоделанным, и принимался расхваливать надымский климат, северную природу, и Ольга Николаевна в конце концов уступала, и они летели в Надым.

– Дома догуляем, – успокаивал он жену. – Порыбачим, за ягодами в тундру...

Но дома сразу отыскивались наиважнейшие, безотлагательные дела и... отпуску конец. Так бывало каждый год.

Так случилось и в 1977-м, и вместо 25 сентября Козлов возвратился из отпуска и приступил к работе 6 июля.

На сей раз дело ему поручили впрямь неотложное и желанное: после зимней спячки оживить, наладить и вывезти на режим БТС-142 (трубосварочную базу). Скоро самая горячая пора для трубостроителей – зима. Мороз скует болота. Можно будет рыть в них траншеи и укладывать трубопровод. К холодам надо было все трубы сварить в плети, а без БТС этого не сделать.

Эту, пока единственную на Севере, БТС называют детищем Козлова. И вот почему...

Несколько лет назад привезли в Надым необходимое для БТС оборудование. Заезжие специалисты смонтировали его, но, увы... Трубосварочные агрегаты не заработали.

Минул год. Другой...

Кто только не возился с линиями БТС, но пустить ее так и не смогли. В доводке нуждалась конструкция БТС, нужно было сделать ее более жесткой, чтобы при сварке трубы не «ходили», не прогибались, не перемещались линии, иначе о качестве сварки нечего было думать. И еще многое предстояло доделать, довести, выверить и даже переконструировать.

Приезжали проектанты-строители из Киева, изучали, доводили, отлаживали и уезжали ни с чем. БТС не работала, и хотя объемы работ от года к году круто росли, а пуск БТС намного ускорил бы и удешевил сварку, некоторые сварщики-асы и кое-кто из инженеров-специалистов радовались втайне, что затея с пуском трубосварочной базы проваливается: незыблемыми оставались прежние расценки и возможности фантастических заработков, ничего не надо пересматривать, пересчитывать.

Тогда-то и пригласил Козлова главный сварщик треста Валерий Матвеевич Дыскин:

– Ты был на БТС хоть раз?

– Рядом работаю. Мимо хожу. Если глаза не закрывать, не хочешь, да увидишь. Только что там видеть? Груда металла под снегом...

Козлов говорил спокойно и плавно, с еле приметной вмятинкой-картавинкой в речи. Это спокойствие и царапнуло Дыскина по нервам. Сбивая разом вспыхнувшее раздражение, он гулко кашлянул. Козлов угадал настроение главного сварщика треста, но ни словом, ни жестом его не охладил. Только крутой высокий лоб Козлова прочертили извилистые морщины да светлые, серо-зеленые глаза чуть прищурились, стянув к уголкам пучки тонких, еле приметных морщинок.

Взгляды мужчин на несколько мгновений сошлись, и Дыскин понял, что Козлов ничего не ответит сейчас начальству, потому что и сам-то еще не знает, как поступить, а слов на ветер швырять не станет. Поняв это, протянул руку Козлову и, отводя взгляд, буркнул:

– Повидайся с Панченко. Будь здоров...

Главный сварщик СМУ-5 Анатолий Иванович Панченко неподдельно обрадовался появлению Козлова:

– Очень кстати. Пойдем-ка на БТС...

На площадке БТС – высокие сверкающие сугробы. Очертания иных были настолько необычны, что под снегом без труда угадывались какие-то крупные и твердые предметы. Кое-где из белого наста высовывался заиндевелый, припудренный снежком металл. Царапучий, задиристый ветерок наждачил лица мужчин, гонял белые стружки по обдутой жесткой кровле снежных барханов.

– Где-то тут должны быть лопаты, – озираясь по сторонам, обронил Панченко.

Козлов вроде нехотя принял лопату, не спеша вонзил ее в податливую насыпь и, кхакнув, отшвырнул огромный ком. Еще один замах, еще, и вот показались из-под снега гидравлические снижатели. А потом Козлов и Панченко стали так орудовать лопатами, будто хотели друг перед другом похвастаться ловкостью и силой. Оба порядком намахались и пропотели, прежде чем расчистили линии сварочной базы.

– Хорошо поработали, – довольно выговорил Панченко, втыкая лопату в сугроб. – Видишь, какая техника пропадает?

– Вижу, вижу, – проворчал Козлов, осторожно выгребая снег из нутра сварочной будки. – Поменьше бы на дядю надеялись...

– Вот ты и берись, – без всякой подготовки высказал Панченко главное. – Документация в порядке. Чертежи, схемы – все в ажуре. Посиди. Покумекай. И за дело. Уверен – наладишь...

– А я не уверен, – раздумчиво протянул Козлов, обходя медленно установку и вглядываясь в мертвые, словно окостенелые от холода механизмы. – И не дави на меня, Анатолий Иванович. Смотрел я уже эти чертежи. Многое в них и на деле приблизительно да кое-как...

– Например? – нетерпеливо перебил Панченко.

Козлов вздохнул, осуждающе глянул на главного сварщика, но ответил спокойно и деловито:

– Например, обработка торцов труб под фаску. Разве этим станком обработаешь как надо? Редуктор ненадежен. Планшайба велика...

– Черт бы их побрал! – взорвался Панченко. – И тех, кто изобретал. И тех, кто утверждал!

– А режим сварки? – словно не замечая вспышки собеседника, так же спокойно продолжал Козлов. – Если по заводскому варианту... ни напряжение, ни сила тока не обеспечат хорошего шва.

– Прав ты. Ну и что? – сердито, с вызовом спросил припертый к стене Панченко.

– Да ничего. – Козлов повернулся спиной к БТС и медленно пошел прочь. Панченко двинулся следом. – Дай подумать. С духом собраться. Чтоб уж коли сказал – сделал.

– Давай. – Панченко легонько, примиряя и поощряя, хлопнул сварщика по плечу и свернул в сторону...

На другой день Козлов вновь наведался на БТС. Здесь его и застал начальник технического отдела треста, бывший главный инженер СМУ-5 Иван Григорьевич Дорошенко – подобранный, крепко и ладно скроенный, в легкой куртке нараспашку, с непокрытой головой.

Их связывала давняя дружба. Когда-то Дорошенко помог Козлову выстоять и победить в неравной, жестокой схватке с подлостью. Но об этом – позже.

– Привет, Саша. – Дорошенко долго не выпускал из своей руки твердую ладонь сварщика. – Никак, надумал эту махину оживить? Давно пора.

– Боюсь... – тихо и откровенно признался Козлов другу, засматривая ему в глаза. – Тут такие специалисты зубы выкрошили, а я...

– Есть на прицеле другой, кто скорей и лучше тебя сделает?

– Н-не знаю...

– Риска стал бояться, Саша?

– Балаболить попусту не хочу.

– Само собой! – невесть чему возрадовался Дорошенко. – На то ты и бог огня. – И вдруг, резко сменив тон на строго доверительный, негромко и проникновенно: – Тебе от этой БТС теперь никуда. Откажешься – все равно не отвяжешься, из головы не выкинешь. По ночам, урывками будешь долбить и долбить этот орешек.

– Твоя правда, – сдался Козлов.

И бригада Козлова начала работы по пуску БТС. Работали отчаянно и лихо. По винтику перебрали и выверили все узлы и линии, сразу же приноравливая, приспосабливая их к работе в местных условиях. Сперва Александр Дмитриевич вырывался хоть на час, чтоб добежать до столовки и наскоро пообедать. Потом стал носить еду с собой.

Заводские чертежи нужно было серьезно корректировать. Снижатели оказались несовершенными, работали несинхронно. Вместо одного станка для обработки торцов сразу поставили два, чтобы одновременно обрабатывать торцы труб с обеих сторон. И многое, многое другое пришлось доделывать, переконструировать, совершенствовать, чтобы оживить, наконец, БТС. И все в полевых условиях, вручную.

Прошло два месяца. Но день пуска БТС все отодвигался. Гуще и громче становился рой голосов, недовольных Козловым. Сомневались. Ждали. Насмехались.

Как-то на БТС заглянул Профессор – так заглазно называли здесь этого опытнейшего сварщика-аса, у которого в свое время многому научился и сам Козлов, а потом, освоившись с северными условиями, бросил вызов Профессору, вступил с ним в яростный, непримиримый поединок и блистательно выиграл его. Но Профессор не отказался от своих правил, не отступил от своей «методы», лишь попятился чуть, затаился, выжидая «свой час», и вот теперь, предвидя неизбежный скорый крах выскочки Козлова, явился на БТС.

Худущий, с синими полукружьями подглазин и пугающе темными провалами ввалившихся, заросших щетиной щек, Александр Дмитриевич поднял на Профессора покрасневшие глаза, поймал мстительно-торжествующий взгляд и снова склонился над механизмом.

– Колдуешь? – с деланным спокойствием и даже заинтересованностью спросил Профессор.

– Угу, – безразлично прогудел Козлов.

– Пока вы с этим гробом возитесь, можно было наварить...

– Пустим – наверстаем.

– Не пустишь, – жестко и непререкаемо, как приговор, произнес Профессор. – И хорошо, что не пустишь. От всех твоих новшеств нам, сварщикам, никакой радости.

Резко выпрямился Козлов и, глядя прямо в жалящие глаза Профессора, хрипловатым от волнения голосом медленно, тяжеловесно проговорил:

– Кабы твоя личная радость с нашей общей, с государственной, радостью бок о бок, в одной упряжке, ты бы такое не высказал. Опомнись! Оглянись. Пожалей доброе имя свое. Пощади рабочее звание.

– В газетку тебе надо, Козлов. Статейки пописывать. Можно и в пропагандисты: ты же партийный... – Он нарочно исковеркал слово и выговорил его с этакой нарочито глуповатой неприязнью.

– Ступай-ка ты отсюда, – тихо и безнадежно, оттого оглушительно сказал Козлов. – Твое время прошло, Профессор. Жизнь переменилась. И люди – не те. Все другое, кроме тебя. Не чуешь разве?

Побагровело лицо Профессора, ярость исказила, перекосила его. Глухо выругавшись и плюнув зло под ноги, Профессор зашагал прочь...

БТС все-таки пустили, наладили, вывели на режим, и Козлов с бригадой сварили на ней 56 километров плетей – более половины всего, что сделало управление.


3

Надымский трест Севертрубопроводстрой главным образом сооружает трубопроводы диаметром 1420 миллиметров. По этим гигантским многосоткилометровым стальным подземным тоннелям под огромным давлением идет тюменский газ на Урал, в Москву, за рубеж. И малая, крохотная неточность в сварке может обойтись государству в миллионы рублей. Вот почему каждая одиннадцатиметровая труба имеет свой паспорт: номер, вес, длина, диаметр, толщина стенок. Каждый сваренный стык проверяется не на слух, не на глаз и даже не на ощупь, а с помощью рентгеновского снимка. Каждый стык!

Электросварщик – самая почетная и значимая профессия среди строителей трубопроводов. Далеко не всякий сварщик может варить трубу. И в Севертрубопроводстрое есть сварщики, которые по 10 – 15 лет варят металлоконструкции, но трубу варить не могут, не получается. Воротясь из отпуска, электросварщик никогда не встанет сразу к трубе, сперва войдет, как говорят, в форму, а уж потом... Особенно сложна «потолочная сварка», когда шов над головой сварщика, и добротно сварить его, не уронив металл, – это подлинное искусство.

Сварщик – это первая скрипка в многотысячном оркестре трубостроителей. И понятна и оправдана та настороженность, с которой сварщики принимают в свой клан новичка.

Зная это, Козлов нимало не обиделся на то, как встретили его, новичка, прославленные мастера огненного шва, когда, став новоиспеченным надымчанином, он впервые пришел в бригаду к опытнейшему сварщику- асу, которого все почтительно называли «Профессором». То и дело Козлов видел рядом словно ненароком замешкавшегося товарища, а то и самого бригадира – Профессора, или главного сварщика управления, ловил на себе их пытливый, настороженный взгляд и делал вид, что не замечает любопытных.

Нет, они не злорадствовали по поводу ошибок новичка, охотно советовали, вносили северную поправку в немалый опыт Козлова, поддерживали, заступались, помогали. И скоро Александр Дмитриевич вышел на бригадную норму, сварив за смену шесть плетей.

– Вот так и держи, – сказал ему Профессор и подал руку, как равному...

Признание товарищей – самая высокая, самая дорогая награда рабочему. Сощурив в улыбке светлые, голубовато-серые глаза, Козлов доверительно и вместе с тем проникновенно сказал:

– Шесть плетей – не предел. Это я точно тебе говорю. И докажу... вскорости. Можно и девять, и десять варить. Главное – непроизводительные прострелы во времени свести на нет. И я надумал, как это сделать. Слушай...

По натуре своей Козлов был творцом. Он легко увлекался идеей, быстро вспыхивал, зажигая и увлекая других. И сейчас, увлеченно заговорив о путях более экономного и результативного расходования рабочего времени, Александр Дмитриевич не приметил, как посуровел лик Профессора, а его внимательный, из-под прищура взгляд налился отчужденностью. Но он не прервал Козлова и, лишь когда тот выговорился, Профессор стал ронять тяжелые фразы:

– Извилины у тебя в порядке. И хлеб ты не задарма ешь. Рад... – Выдержал небольшую паузу. – Верно ты сказал: можно девять и даже двенадцать плетей сварить. И ты, и я, и вот он – запросто сделаем. А зачем?

Беспомощно захлопал длинными выгоревшими ресницами Козлов.

– Как «зачем»? Да ведь производительность...

– Ты только ступил на Север, а мы тут вот так... – оттопыренным большим пальцем правой руки Профессор чиркнул себя по лбу, по-над бровями. – Пару лет назад добрый сварщик получал здесь две с половиной тысчонки в месяц да еще харч бесплатный на трассе. Теперь полгоры – потолок. И это все твоя производительность постаралась...

– Но если время и силенки позволяют... – сраженный неожиданной речью Профессора, неуверенно начал Козлов.

– Тебе позволяют, другому нет. А норму-то всем по тебе обкарнают. Это у нас живехонько...

– Не пойму тебя, – вконец смешался Козлов. – Ты же бригадир, отменный мастер. Я видел, как ты работал под огнем, – залюбуешься!..

Профессор поморщился от похвалы. Кто же в Надыме не знал, что он – лучший, непревзойденный сварщик, за то и кличут его так. Зато как прорыв, так с поклоном к нему – сам начальник управления. И все делают возможное и невозможное, чтобы получилась у Профессора его минимальная полсотня за рабочий день. Когда-то, совсем недавно, в таких критически авральных случаях Профессор сквозь зубы цедил небрежно: «Сотню на день, и будет сделано, начальник». И ему платили сотню, а он делал. Благодаря таким вот Козловым пришлось до середины попятиться. Но уж от половинного-то рубежа он не отступит ни шагу! Потому, не дослушав Козлова, Профессор резко, даже грубо спросил:

– Ты зачем приехал на Север?

– Р-работать, конечно...

– Работать и заработать, – уточнил Профессор, нажав на приставку «за».

– Н-ну... Само собой...

– Вот и зарабатывай. Придет черед, без тебя норму подымут. Усек? А время лишнее... Ты вот шахматами, говорят, увлекаешься. Можно турнирчик сообразить. Не то в картишки с ребятами. Иль на рыбалку. Словом, кончил дело – гуляй смело. И завязали об этом. Понял?

И в этом «понял» Козлову почудились и вызов, и угроза, и насмешка, и, окончательно сбитый этим с толку, он долго молча глядел в прямую, жесткую, несгибаемую спину уходящего Профессора.

На другой день Козлов сварил девять плетей. Через неделю – десять. Наверное, он вскоре переступил бы и этот рубеж, если бы не захлестнула его идея труборезной машины...

Изобретательство – главный движущий стержень в жизни Козлова. Суметь самостоятельно рассчитать и выразить в чертеже свою задумку – это желание заставило тридцатилетнего Козлова – еще до Надыма – прийти в школу, где училась его старшая, Людмилка, и, страшно смущаясь, краснея и переминаясь с ноги на ногу, уговаривать директора, чтобы разрешил великовозрастному пятикласснику экстерном сдать за восьмилетку. Потом он заочно окончил техникум.

В Надым Козлов приехал уже патентованным изобретателем, автором пескоструйного пистолета для очистки металлической поверхности и автором вращающихся роликов опоры, которые впоследствии явились решающим звеном в конструкции установки для поворотной сварки: ПАУ-1001 (она ныне – непременная составная часть технической вооруженности сварщиков-трубостроителей всей страны).

Только Ольга Николаевна доподлинно знала, какой ценой дались мужу и эти изобретения, и многие очень интересные и ценные рационализаторские предложения и усовершенствования. Надо было, не бросая основной работы, выношенную, выстраданную идею превратить в расчет, потом в чертеж, потом материализовать в готовый, действующий прибор или механизм. И все это – вручную, своими силами, изыскивая, покупая, выпрашивая нужные материалы и детали.

До сих пор трубу резали вручную, по шаблону, причем делать это мог далеко не каждый сварщик, а лишь мастер высшего класса, да и у того не всегда получалось как надо. Задуманная Козловым труборезная машина до предела упрощала процесс, практически исключала возможность брака.

Он по-прежнему ежедневно варил по десять плетей вместо «застолбленных» шести «профессорских». Для этого пришлось спрессовать рабочий день и, как говорится, вкалывать от звонка до звонка. А по ночам, вместо отдыха, он сидел, согнувшись, над листом и чертил, перечерчивал, стирал и снова вычерчивал узлы и детали будущей труборезной машины.

– Брось ты, Саша, свою машину, – не раз просительно заговаривала жена. – Живи, как все...

– Что значит, «как все»? – и требовательно прикипал взглядом к темным, восточного разреза глазам жены.

– Не две жизни тебе отпущено. На работе в полтора раза больше других варишь, и еще эта труборезная... – Заметив, как дрогнуло, наливаясь белизной, лицо мужа, спешила отступить. – Да изобретай ты, изобретай. Разве я не понимаю? Разве я против? Только нельзя же так-то мордовать себя... – Голос у нее начинал дрожать. – Ты ведь у меня один....

Он виновато ласкал, успокаивал жену, рассказывал что-нибудь смешное, обещал не спешить, не загонять себя. Обещал – и не делал: не мог.

Как радовались они, когда сделанная им вручную, на ощупь, на глазок труборезная машина прекрасно прошла испытание!

– Еще один козырь Профессора побили, – говорил он жене, – Теперь любой сварщик может преспокойно резать под любым углом. Завтра чертежи на визу Владимиру Михайловичу и – в главк. А оттуда на завод...

Владимир Михайлович встретил Козлова сухо, с какой-то необъяснимой, обидной настороженностью. Даже сесть забыл пригласить. Взял чертежи, долго их исследовал и, наконец, изрек с недоброй затаенной ухмылкой:

– Та-ак. Значит, изобрел? Надумал переворот в трубостроительстве совершить? Сперва – норму под каблук. Всем по носу! И товарищам, и кто над ними. Теперь вот...

– Разве труборезная машина не нужна?

– Очень нужна. Сверх всякой меры.

– Тогда что же...

– Ты торопыга, Козлов. Вот эту деталь, по-моему, надо облегчить, – обвел кружочком на чертеже непонравившуюся деталь. – Доводи, приноси, подпишу...

Недобрый осадок остался от этого разговора на душе Козлова. Но душа душой, а дело делом. И он выполнил пожелание Владимира Михайловича и снова явился к нему с новым чертежом.

– Уже? – изумился Владимир Михайлович, беря чертеж. – Так-так... Опробовал?

– Опробовал. Порядок.

– Лучше теперь? – и напрягся, ожидая ответа.

Надо было улыбнуться, сказать прочувствованно:

«Да. Намного лучше. Спасибо за совет и помощь. Век не забуду...» – или что-нибудь другое, подобное. А еще бы лучше завершить излияние признательности предложением поставить фамилию Владимира Михайловича рядом с фамилией изобретателя. А Козлов:

– Нет. Не лучше. Зря только время потратили.

Дрогнуло лицо Владимира Михайловича, и заструились по нему мрачные тени.

– Ну-ну, ну... И все-таки... Придется тебе переделать еще вот этот узел...

– Зачем? – угрюмо спросил Козлов, а в голосе, в глазах его проглянула обида.

– Ты – изобретатель, тебе видней зачем. Подумай. Не додумаешься – приходи, посоветуемся.

Разгневанный Козлов кинулся к инженеру БРИЗа, но тому уже успел позвонить Владимир Михайлович, и штатный покровитель изобретателей встретил творца труборезной машины более чем холодно: сбивчивую, жаркую речь Козлова слушал вполуха, то и дело названивая куда-то по телефону. А когда Козлов «излил душу», «шеф изобретателей» сказал:

– Думаю, надо прислушаться к совету Владимира Михайловича.

– Но ведь машина работает. Вы же видели. Отлично работает.

– Если на клетке осла написано «слон», не верь своим глазам. Слыхал такое?..

Тогда Козлов кинулся за поддержкой к вышестоящему начальству, к самому Льву Николаевичу. Но тот и слушать не стал.

– Машины и без тебя есть кому изобретать. Лучше думай, как качественно варить, – пророкотал Лев Николаевич, глядя поверх головы Козлова.

– Разве я плохо варю?

– Во всяком случае, не со Знаком качества.

– Неправда!

– Значит, я болтун, а ты – никем не понятый праведник?

– Я – коммунист! – выкрикнул Козлов.

– И я не эсер. Ха-ха-ха!

Тут в напряженном, напруженном до предела психическом механизме Козлова что-то беззвучно лопнуло, и, более не управляя собой, он выкрикнул неожиданно даже для себя:

– Вы просто чинодрал! Бюрократ!

Опомнился от собственного крика, ужаснулся случившемуся и стремительно выскочил из кабинета...

Три дня спустя перед ошеломленным Козловым положили рентгеновские снимки двух якобы им сваренных стыков и оба – с браком. Это была подделка, подлая и гнусная. Но попробуй докажи это, если от бригадира до высокого начальства все не чаяли, как бы поскорее избавиться от настырного, неугомонного изобретателя, «срывающего» привычные нормы, мешающего им жить по-старому...

Его отстранили от работы, громко, на все управление ославили бракоделом.

В небольшую, веселую и дружную семью электросварщика пришла лихая черная беда. Дочери отводили глаза от отца. Между собой разговаривали вполголоса, старались пореже выходить из своего полубалка. Ольга Николаевна поддакивала, потакала мужу, как безнадежно больному, и потихоньку начала готовиться к отъезду...

– Ну что, новатор-трансформатор, – затая издевку, деланно веселым, дружелюбным тоном сказал Профессор. – Жаль с тобой расставаться, а ничего не поделаешь. Придется тебе вместо трубы металлоконструкции варить. Остынешь немножко, поймешь, что к чему, – приходи, приму...

– Не приду. И металлоконструкции варить не буду, – в тон Профессору, так же негромко и вроде бы миролюбиво, ответил Козлов. – В деревне у нас говорили: «Хлюзда на правду выведет». Попомни меня, Профессор, и года не пройдет, как норма на сварке подскочит раза в два – минимум!

– Благодаря твоим изобретениям? – подкусил Профессор, взглядом давя ненавистного человека.

– Не я, так другие сковырнут тебя с твоей любимой житейской кочки. Эх ты! И слепому видно: чем ниже производительность, чем больше трудностей у треста – тем тебе ловчее своим козырем ходить: вышибать по сотне за день...

– Вали отсюда! – взревел Профессор. – Катись! Таким чистоплюям юродивым на Севере делать нечего...

И первым, поворотясь круто, ушел, свирепо топоча сапогами...

– Проштрафился – искупай вину делом, не болтовней, – грубо оборвал Козлова Лев Николаевич.

Владимир Михайлович с Козловым вовсе не стал объясняться. Зато руководителей близлежащих управлений обзвонил, упредил, чтобы ни в коем разе не привечали у себя «выскочку и смутьяна, неумеху и бракодела» Козлова.

– Погоди, погоди, что-то я слышал о нем… – с трудом дослушав длинную, гневную, обвинительную речь Владимира Михайловича, сказал главный инженер соседнего СМУ-5 Иван Григорьевич Дорошенко. – А-а, вспомнил. Он, говорят, труборезную машину изобрел.

– Этот арап чего хочешь изобретет. Авантюрист и склочник! Не желаешь себе беды – гони его сразу. По-дружески советую...

Не привык Дорошенко чужим аршином людей мерить. И к похвале, и к хуле относился одинаково настороженно. Верил больше себе, личным наблюдениям, личному деловому знакомству. Как вокруг ни расхваливали Профессора, какими высокими званиями ни венчали этого виртуозного, блистательного сварщика, а Дорошенко, приглядевшись к нему, заявил: «Ненадежный». – «Это почему? – изумился один из руководителей. – Да будь у нас все такие сварщики...» – «Будь у нас все сварщики, как Профессор, мы б давно без штанов ходили, и стали бы наши трубопроводы золотыми». – «М-мо-жет быть, – чуть смутился оппонент. – Но почему не надежный?» – «Он как надломленная трость, – ответил Дорошенко. – В трудный момент обопрись на нее, она – хрусть и острием в руку».

...Только положил Дорошенко трубку, закончив неприятный, долгий разговор с Владимиром Михайловичем, как на пороге появился Козлов.

– Проходи, садись, Александр...

– Дмитриевич.

Козлов тяжело сел.

Какое-то время мужчины молча разглядывали друг друга. Открытое лицо, внимательные, распахнутые светлые глаза, легкая, подобранная фигура – все в пришельце показалось Дорошенко добропорядочным и не вызывало неприязни.

– Знаю, зачем пришел, – сказал Дорошенко.

– Тем лучше. Не надо тары-бары разводить, время тратить.

– Плохо о тебе говорят.

– Не по наговорам человека ценят, по делам...

– Делами тебя и бьют.

– А вы сами поглядите. Тогда и решите: делами или словами бьют меня...

– Добро. Поехали к Дидуку.

Прославленный мастер-бригадир Борис Дидук тоже был достаточно наслышан о Козлове, однако ничем не выдал этого. И в ответ на представление Дорошенко: «Вот, Борис, привел тебе нового сварщика», бригадир сказал:

– Пускай одну плеть сварит. Поглядим.

Козлов варил, а Дидук с Дорошенко стояли подле. Ни глаз мастера, ни рентгеновский глаз не обнаружили изъяна в швах Козлова.

– Беру в свою бригаду, – тут же решил Дидук.

– Удачи, Саша. – Дорошенко стиснул руку Козлова, а в это время в кабинете Дорошенко томились в ожидании хозяина сам Лев Николаевич с Владимиром Михайловичем.

– Что стряслось? – весело спросил Дорошенко, догадываясь о причине нежданного визита.

Предчувствие не обмануло. Прослышав, что он увез Козлова в бригаду Дидука, бывшие начальники опального изобретателя ринулись защищать честь своего мундира. Тут и произошел между ними и Дорошенко незабываемый, жесткий и прямой мужской разговор...


4

С тех пор, как говорят, утекло много воды. Козлов стал признанным мастером-бригадиром. «Золотая голова» – называет его Дорошенко. Чертежи труборезной машины Козлова ушли на завод. Недавно Александр Дмитриевич разработал и защитил технологию внутреннего автоматического подвара. Прежде это делали вручную. Стоит сварщик и, задыхаясь от дыма и гари, по сути вслепую, делает внутреннюю подварку шва.

Идею внутреннего автоматического подвара одобрили далеко не все и вовсе не сразу. «Опять срежут расценки», – ворчали некоторые сварщики. «Мало радости технологию менять на ходу», – не скрывали неудовольствия отдельные специалисты. Но главный сварщик управления Панченко решительно и сразу поддержал Козлова. И вот уже новый прием вошел в производство, пустив прочные и крепкие корешки.

Сейчас в бригаде Козлова электросварщики варят уже по 17 плетей. А мастеру опять мало. Он рассчитывает довести выработку до... 64 стыков!

– И это мы сделаем на Тром-Егане, – говорит мастер. – Сейчас нас крепко поддерживают. Только думай, шевели мозгами. И двигай, двигай дело вперед. Сейчас вот закончил заявку на изобретение о перевозке пригрузов. Жду не дождусь труборезной машины с завода. На Тром-Егане она нам очень сгодится...

На Тром-Егане...


РАССКАЗЫВАЕТ АЛЕКСАНДР ДМИТРИЕВИЧ КОЗЛОВ:

– Я вам так скажу, да вы это и сами видите: в балке, конечно, не рай, но жить можно. Мы теперь вдвоем с женой остались, дочери разлетелись: старшая – в Тюменском индустриальном, на мою дорожку выходит, будет трубопроводы строить, младшая – в Красноярске учится. А вот когда мы все вместе почти год в полубалке ютились, шесть квадратов на четверых и все взрослые – мало радости. Да еще балок попал дырявый, с неба течет – с потолка капает... У дочерей была двухъярусная кровать и у нас с женой – двухъярусная. По очереди ложились. По очереди вставали. Когда получили наконец целый балок – конца радости не было. И нам и дочкам – по полбалка...

Квартиру мне здесь дали бы. Предлагали. А зачем? Еще неделя-две – и заберу свою Ольгу да в Тром-Еган, на трассу. Сложим пожитки в одну половину балка, а другую кто-нибудь займет – тут с жильем, сами знаете...

В Тром-Еган никак не меньше чем на год. А то и на два. Там наш трест будет строить участок газопровода Комсомольское – Челябинск.

Я только-только из Тром-Егана. Думал, знаю Сибирь: поколесил по ней досыта, повидал немало, но такого простора, красоты такой, как в Тром-Егане, не видывал. Одно слово – тайга. По всей будущей трассе – ни жилья, ни дорог, ни тропинок, глухомань нетронутая, как в сказке.

В январе нас туда забросили. На вертолете. Потом вагончик кинули. И мы там до самого лета восьмером. Стеллажи поворотной сварки готовили. Дело это только на поглядку простым кажется. Надо, чтоб склад оказался под боком. И чтоб выход на трассу был. Да еще ветреную сторону надо нащупать, да так расположить стеллажи, чтоб большую часть года ветерок-то в спину. В сварке нет мелочей. Тут как в хирургии: ошибся – не переиграть...

Труба, хоть и из стали, а живая. Ее чувствовать и слышать надо. Когда автоматом варишь – все на слух. Не прожег ли, не переусердствовал ли? Варишь и слушаешь, как огонь со сталью разговаривает. Нельзя, чтоб они ссорились. В лад надо. Когда огонь и металл вместе – вот это силища. Все-таки Прометей непременно был. Если ж его и придумали – правильно сделали...

Мы не боги. Понимаю. Не заношусь. Но когда в твоей руке рождается пламя – всемогущее и яростное, но подвластное тебе, только тебе, – это, я вам скажу, настоящее счастье и есть...

Бывает, ослабнешь душой или недуг какой прихватит, тоскливо и одиноко станет и даже безнадежно. А возьмешь в руку держак электрода или сварочный аппарат, высечешь из них живую, бунтующую, неукротимую струю огня – и разом полегчает на душе, окрепнет, нальется силой одрябшее тело. А когда заструится по желобу шва кровавая змейка расплавленной стали, готовая вот-вот спрыгнуть с тела трубы, юркнуть в снег, и ты, карауля это «вот-вот», замрешь всем существом своим, слушая, как шуршит, скользя по стали, огневка, как тихонько похрустывает, покряхтывает металл, и

сдерживаешь, не позволяешь упасть даже единой огненной капле, – вот тогда все беды и заботы земные отлетают, ты как бы сливаешься с пламенем, становишься частью его и тоже плавишь, мягчишь и кромсаешь стальную твердь, властвуешь над ней... Это ни с чем не сравнимое, неизбывное чувство собственного всесилия, всевластия над огнем и металлом – самое дорогое, что дарует человеку огненная профессия электросварщика...




ГОРОД СЧАСТЬЯ



1

Столица заполярных газовиков и трубостроителей, Надым – самый молодой город Тюменской области. Самый молодой и самый молодежный. Оттого в песне о нем и есть такие строки:

Надым – по силам молодым
И молодым по росту.
И все, чего достиг Надым,
Далось совсем не просто...

– Да, все, чего достиг Надым, далось совсем не просто... – говорит начальник экспедиции Ленгипротранса Фрейзон Залик Моисеевич...

Ему – 67. Годы чуть-чуть подсогнули, но не надломили высокую, плечистую фигуру. Глыбастый лоб. Крупный нос с горбинкой. Вислые, рыжие усы. Усталое лицо помято возрастом и многолетними скитаниями. Говорит он негромко и неторопливо, глуховатым голосом, время от времени делая паузу, чтоб вдохнуть побольше воздуху.

А по стеклам хлещет косой дождь. С песком смешанный.

Всего несколько часов назад на улице было плюс 25. Парная духота. Но ворохнулся близкий Ледовитый, дохнул холодом, разом вымел тепло, остудил воздух, нагнал туч и давай из них выжимать колкие, тонкие струи.

Солнце отчаянно барахталось в темно-серых лохмотьях, нет-нет да и отлепится от них, и тогда обрывался дождь, не таким хлестким и резким казался ветер, а проникающий в каждую щелочку песок меньше раздражал и злил.

Но вот ветер латал пробитую солнцем прореху в тучах. И снова меркло вокруг. И опять сочился дождь. А песок больно сек лицо, пощипывал уголки глаз и рта.

Но солнце опять пробивалось, глушило дождь... И так до бесконечности меняется и меняется декорация за окном...

Дождь...

Солнце...

Гулевой, студеный ветер гонит и кружит вихри песку.

Залик Моисеевич долго смотрит в окно, словно высматривая что-то в хаосе смешанного с песком дождя. Глубоко и громко вздохнув, отводит взгляд и продолжает рассказ:

– Впервые в Надыме я появился после войны. Лет тридцать назад. Что тут было? Ничего. Песок и тундра. Безмолвная. Безымянная. Впрочем, не совсем так. Здешний район тундры называли по имени реки. Не знаю, за что эту строптивую, полноводную и быструю реку ненцы нарекли столь романтично: Надым, что в переводе на русский означает – «счастье». Река счастья! Может, за богатые уловы рыбы? А может, река была самым легким и коротким путем к торговой, хмельной и сытой Мангазее?.. Не знаю. Тундра полна загадок. Один мой приятель так говорил: «Тундра – это песня, еще не спетая, тайна, еще не разгаданная...» Вот от реки и стал этот край называться Надымской тундрой, а его обитатели – надымскими ненцами. Бесстрашные. Гордые. Мужественные люди. Отменные следопыты и охотники. Именно надымские ненцы составили главное ядро мятежного воинства легендарного Ваули Пиеттомина...

Отвлекся я немножко: старею. Становлюсь сентиментальным.

Так вот, тридцать лет назад здесь, кроме песка и тундры, – ничего. Лишь иногда бесшумно мелькнет оленья упряжка и растает в бескрайнем снежном разливе. Белая, промороженная каменная тишина пустыни...

Зиму и лето мы, изыскатели, жили в палатках. Знаете, что такое «гидробудильник»? Мороз. Как бы ни устал, обязательно поднимет среди ночи: топи печурку... Передвигались на оленях. На них и все оборудование. Вплоть до буровых станков. Бурили вручную...

Этот край я вкривь и вкось исходил и изъездил. По восемь – десять месяцев безвылазно в тундре. И жена со мной: чертежницей работала. Прилетим в Ленинград, отдохнем, подобьем бабки, отчитаемся и... снова сюда... Теперь вот дорогу на Уренгой торим...

Что было здесь?

Ничего.

Летом – белый песок.

Зимой – белый снег.

И двадцать, и десять, и семь лет назад…

А теперь вот... город.

Настоящий город.

Надым...


2

На перекрестке троп оленьих,
На стыке северных ветров
Поднялся ты.
На удивленье
Красив.
И строен.
И суров...

Действительно, поднялся, восстал, вырвался из цепкого плена белых песков, из ледяного безмолвия снежной пустыни.

Вырвался.

Распрямился.

Встал.

Но еще не отряхнулся. Не очистился. Не отлепился от серой своры балков.

Один к одному, плечом к плечу встали четыре огромных квартала необычной, с земли невидимой формы. Лишь с высоты становится понятен замысел ленинградских проектантов и архитекторов: четыре квартала нового города образуют четыре дорогих нашему сердцу буквы – СССР. Линии букв – кварталов ломаные, угловатые, похожие конфигурацией на крепостные стены с пугающе глубокими, сумеречными входными арками.

Столь необычная форма кварталов – не прихоть проектантов ЛенЗНИИЭП, она продиктована стремлением оградить горожан от лихих яростных наскоков ураганных северных ветров. Морозы здесь нередко перешагивают пятидесятиградусную ступеньку, а если в такую дикую стужу дохнет вдруг Ледовитый и, подразогнавшись над тундрой, ударит по городу пронзительный и жестокий северный ветрина, сдирая с земли снег и песок и хлеща этой адской смесью по домам, по машинам, по лицам, – вот тогда своими боками поймешь, что такое Заполярье, что такое Надым. Проектанты долго выверяли, исследовали направление ветров, пока, наконец, решились именно вот так разместить свои С-образные кварталы.

И все равно проблема тепла осталась одной из самых болезненно острых и нетерпимых. В удобно спланированных, просторных и светлых квартирах в зимние месяцы холодно, температура воздуха редко поднимается выше десяти градусов тепла, на зиму семья забивается в одну самую маленькую комнатку, день и ночь обогревая ее электрокаминами, рефлекторами, плитками, которые с великой натугой еле поднимают температуру еще на несколько градусов...

Откуда эта гигантская, рассыпчатая и вязкая песчаная грива посреди тундры? Одни отвечают – «следы оледенения», другие – «бывшее русло реки», третьи – еще что-нибудь, такое же приблизительное и бездоказательное. Здесь пока некому да и недосуг заниматься подобными исследованиями.

Как утес, величаво и несокрушимо возвышается город над песчаным морем.

Жесткий въедливый песок липнет к домам, накатывает на них валами, норовя как будто захлестнуть восставший из небытия город. Но тот железобетонными лапищами фундаментов неколебимо сдерживает натиск скрипучих сыпучих песчаных валов. Литые протекторы всесильных «Уралов», «Ураганов», КрАЗов и «Татр»,

стальные гусеницы экскаваторов ГТТ и прочих вездеходов вкривь и вкось полосуют и месят серую проплешину тундры. Вязнут, тонут, глохнут в зыбком и неодолимом, липучем и податливом песчаном месиве, но все- таки идут, идут, волоча на себе трубы, бетонные плиты, арматуру, кирпич. 3700 машин обустраивают нынешний Надым, а во всем довоенном Ямало-Ненецком округе была одна полуторка и единственный маломощный трактор...

Неодолимо и властно вклиниваются в песчаный разлив бетонки. Их пока мало, немыслимо мало. И людям и машинам приходится, увязая в проклятом песке, поднимать новые дома, возводить корпуса заводов, пробивать дороги...

Что такое бетонка в этом бескрайнем разливе песков, поймешь лишь тогда, когда до гулу и дрожи наломаешь ноги, пробираясь по серым, сыпучим, колышущимся осыпям и дюнам.

Идешь по песчаной, вязкой дороге,
Печатаешь след, как индийский слон,
И вдруг – о счастье! – подполз под ноги
Желанный,
Надежный,
Твердый бетон...

К уже завершенным жилым кварталам подступают вплотную новые, растущие микрорайоны. На особицу высится первое в городе девятиэтажное молодежное общежитие. Новые каменные великаны все теснее обжимают те два деревянных домика, что сохранились от Надыма пятидесятых годов. Кое-кто нетерпеливо наседает на строителей, требуя, чтобы поскорее сковырнули «деревяшки». А зря. Надо их сохранить, как сохраняют пока (жаль, если пока) старый деревянный Сургут. Ничто не впечатляет, не убеждает так, как сопоставление, сравнение. Эти «деревяшки» – вершина северного зодчества 50 – 60-х годов нашего века. Рядом с девятиэтажным зданием они громче и убедительнее любых слов свидетельствуют о том, как далеко мы ушли за каких-нибудь пятнадцать лет.

Со всех четырех сторон строящийся каменный Надым обложили кучные стаи балков. Их более 3000 и живет в них добрая половина надымчан.

Стоят балки хаотично, и передом и задом друг к другу. Тут и сребробокие вагончики, и длинные «бочки», и самодельные хибары. Все они обросли сенями, навесами, крылечками, чем и как попало утеплены, украшены, огорожены, опутаны проводами и бельевыми веревками, завалены проволокой, досками, ящиками, поржавелыми батареями парового отопления. Теперь балки обогревают таким способом, сливая не успевшую «обернуться» воду прямо под пол. В балках душно в зной, знобко в ненастье и, конечно же, тесно и неуютно.

Стоят балки.
Разномастные стены.
Железо.
Дерево.
Шифер.
Толь.
А над балками
в небо антенны
Чужую выкрикивают боль,
А может, тоску.
По теплому дому.
По травам зеленым.
По соловью,
А может, еще по чему-то другому...
Веревочкой горе чужое завью.
Завью,
Зашвырну в заполярные дали,
Чтоб в этих
прошитых ветрами балках
Пореже грустили,
поменьше скучали
О том,
что оставили
в дальних краях...

Телевизор и паровое отопление – приятные, желанные перемены в балочном быту. Однако на 12 квадратных метрах вагончика, пусть и утепленного, с телевизором и электричеством, трудно разместить семью даже с одним малышом. А если с двумя? Ведь никаких удобств балок не имеет. Даже вода привозная. Устроить же малыша в детсад – задача чрезвычайно трудная. Занятия в школах ведутся в три смены. В Надыме имеется пока втрое меньше, чем положено по нормам, и жилья, и школьных мест, и мест в детских садах и яслях, и коек в больницах, и т. д. Словом, все те же боли и те же обиды, что и 15 лет назад, когда только начиналось освоение Тюменского нефтяного и газового Севера.

И все-таки Надым – не копия новорожденных городов нефтяного Приобья. Вспомним, как рождались Нижневартовск или Нефтеюганск. Сперва – балки, насыпушки, землянки. Потом – бараки. Потом – двухэтажные, без удобств, брусчатые дома. И лишь после – каменные, благоустроенные, со всеми удобствами.

Надым миновал эту изнурительную, дорогостоящую, непонятную постепенность. Здесь из балка – сразу в многоэтажный дом с квартирами улучшенной планировки. И школы, и больницы, и детские учреждения здесь строятся не по временным проектам, не «абы как», не на авось, а добротно, красиво, прочно. В городе с пятилетним стажем есть прекрасный ресторан, широкоформатный кинотеатр, две музыкальные школы.

Но не только это отличает Надым от молодых нефтяных городов Среднего Приобья.

Что же еще?

Настрой людей.

В изначальной, самой бурной волне первопроходцев, хлынувшей на Тюменский Север, много было случайного, стихийного, ненужного. Вместе с пузырчатой, желтоватой пеной лжеромантики эта волна выплеснула в необжитые края шершавые, острые, увесистые обломки недоброго недавнего прошлого: любителей легкой наживы, поклонников безнаказанности и необузданного разгула страстей и т. п... Столкнувшись с неизбежными, неминуемыми трудностями стремительного освоения сурового края, теплично-столичные романтики начинали вопить о трудностях, лишениях и перегрузках, спеша причислить себя к лику великомучеников и героев борьбы за нефтяную Сибирь. А поднятый со дна нашей жизни уголовно-бичевой мусор пятнал и пачкал то, что делали молодые, сильные, рабочие руки истинных патриотов-первопроходцев, пришедших в Сибирь поднимать новый индустриально-энергетический гигант Страны Советов.

В Надыме ныне не увидишь ни лихачей-бородачей с романтическими завихрениями, ни оголтелых жизнеедов-потребителей. Надымчане мужественно и трезво относятся к неустроенности своего быта. Вот на выбор семь ответов жителей балочных поселочков на избитый, затертый, но и неизменный в подобной ситуации вопрос: «Как живете?»

– Чего спрашивать? Балок есть балок...

– Не навовсе тут. Отстроим город и распрощаемся с этими «бочками»...

– Знали, куда ехали, не к теще на блины...

– Кому-то надо начинать...

– Жить можно. Тепло. Светло. Жена вон целую теплицу в ящиках: и лук, и укроп, и петрушка...

– Мы сюда не праздновать приехали, работать, а дел тут – навалом...

Другие, многие ответы схожи с приведенными. Да, тесно. Детишкам негде развернуться. Чтобы обед сварить, надо и жонглером и эквилибристом быть. Перебои с мясом. Плохо с овощами... И иные, многие беды высказывали жители балков. Но без истерик и драматизма, без выкриков, надрывов и обобщений. С трезвым мужеством и высоким гражданским пониманием своего места и назначения в решении великой, всенародной задачи десятой пятилетки: завершения создания нового энергетического комплекса в Западной Сибири.

Высокая гражданственность и чувство собственного достоинства – вот, наверное, самые типические черты современного надымчанина...

Приехал в Надым американский предприниматель, пришел на поворотную сварку Севертрубопроводстроя. Там все заняты делом и на заокеанских гостей ноль внимания. К одному, к другому сварщику сунулся нетерпеливый американец, а те знай варят, глаз от огненного шва не отводят. Не выдержал, наконец, заокеанский деятель и одному сварщику:

– Мне бы с вами поговорить...

– Вот доварю стык, и поговорим...

Теперь несколько цифр...

Из 3011 рабочих треста Севертрубопроводстрой – 192 с высшим и средне-техническим образованием, а 1397 имеют аттестат зрелости и лишь 336 не окончили восьмилетки…

Одержимость, строгая подтянутость, мужество и деловитость уживаются в надымчанах с веселым добродушием.

В городе много собак. Рослых, красивых, добрых. Они мирно спят во дворах, целеустремленно и деловито проносятся по улицам, охотно бегут на зов. Стоит приласкать пса, погладить по холке, почесать за ушами, и тот доверчиво тычется мордой в колени человека и долго идет за ним следом. Можно увидеть огромную лохматую собаку, развалившуюся поперек узкого горисполкомовского коридора. Посетители перешагивают через нее, осторожно обходят, но никто не бранит, не прогоняет незваного четвероногого друга.

Как-то один из власть имущих решил очистить город от бродячих псов и кинул призыв: всем, кто изловит и приведет собаку – вознаграждение три рубля.

Никто не привел.

Вознаграждение увеличили до пяти рублей.

Результат остался прежним.

Люди понимали, что в Надыме, практически лишенном зелени, белом то от песка, то от снега, безобидные, великодушные, неприхотливые псы – малая, очень дорогая и крайне нужная частичка живой природы, от связи с которой добреет, светлеет, мягчает душою человек...


3

Надым вошел в тундру, как океанский лайнер в тихую покойную гавань. Сразу взволновал веками нетронутую гладь, поднял огромную волну, всех взбудоражил и привлек к себе.

Надым принес в этот неоглядный, ягельный, завьюженный край новую жизнь. Теперь такие понятия, как «промышленность», «индустриализация», «научно-техническая революция», из абстрактных книжных стали для коренных северян зримыми, близкими.

Исконные хозяева тундры – ханты и ненцы, оленеводы и рыбаки, по-разному отнеслись к вторжению Надыма в их владения. Кто-то из стариков ворчал: «Губят рыбу, истребляют, пугают зверя, портят оленьи пастбища» – и предрекал близкую гибель тундры. Да, тундра горит, выгорают великолепные оленьи пастбища. Рассказывают...

Летел вертолет над тундрой. Вертолетчик выкинул в окно горящий окурок сигареты. А когда возвращались, увидели над этим местом клубы дыма и пламя: горела тундра...

Сухой ягель загорается легко, горит жарко и неодолимо. На восстановление выгоревшего ягельного покрова требуется, как минимум, пятнадцать-двадцать, а то и все пятьдесят лет...

Где же надымские оленеводы будут пасти оленьи стада через 10 – 15 лет?

Травяной верхний покров тундры легко раним. Достаточно всего раз пройти по нему вездеходу-тягачу, и остается рубец, который не затягивается со временем, а, напротив, все углубляется и расширяется, превращаясь в овраг.

Как с наименьшим уроном для тундры взять ее несметные подземные богатства, проложив тысячекилометровые дороги и трубопроводы, построив газовые промыслы и города?

Это один из самых неотложных и острых вопросов, порожденных становлением Тюменского энергетического комплекса. К великому сожалению, над этим вопросом не всегда еще думают те, кто обязан ответить на него.

И чем решительней и глубже вторгается в тундру новое, индустриальное, тем нетерпимей становится подобная позиция.

Все дальше от Надыма уводят свои стада надымские оленеводы, а их дети, наперекор отцам, тянутся к этому городу, к новой жизни, спеша внести и свой взнос в великое, общенародное дело становления нового топливно-энергетического комплекса... Каждый из них идет к Надыму своим путем, и нет среди них даже двух одинаковых, зато есть похожие на тот, каким пришла сюда Соня Кельчина...

Ей 20 лет. Олимпийка и брюки подчеркивают природную гибкость и пластичность невысокой, тонкой фигуры. Рыжеватые волосы ниспадают на лоб короткой неровной челкой. Тонюсенькие ниточки бровей, длинные пушистые ресницы, миндалеобразного разреза влажные яркие черные глаза.

У нее бесшумная порхающая походка. Сочный грудной голос. Обезоруживающе добрая открытая улыбка. Вот что рассказывает Соня о себе:

– Я родилась и выросла здесь. На Ямале. Отец – рыбак. Сейчас ему семьдесят два... Сперва поступила в Салехардское культпросветучилище. Подружки туда сманили. Полтора года проучилась и вдруг прозрела – не мое это дело. Хотелось руки приложить к главному, чем живет сейчас Ямал, чтоб поскорей и побольше заполярного природного газа получила Родина. Думаете, не понимаю, что, кем бы ты здесь ни работал, все равно – работаешь на индустриальное будущее. Что вы! Очень даже понимаю. Но и вы поймите... то ли кружком художественной самодеятельности в Надымгазстрое руководить, а то ли своими руками дома здесь строить, газопроводы прокладывать. Есть ведь разница? То-то... Вот и пошла в ГПТУ. Сперва хотела маляром быть, потом каменщиком, а пришла на стройку, увидела электросварщика и все – только сварщицей. Отговаривали: не женская, мол, профессия. А самолеты водить – женская? По нехоженым тропам геологический поиск вести – женская? И вот уже второй год в Надыме сварщицей. У нас вся бригада сварщиков – женщины. Самой младшей – Оле Чумаковой 19 лет, а старшей, Галине Шутиковой – 42. Отличная женская команда. Все у нас общее: и заботы, и беды, и радости... Сварщику работы на строительстве за глаза. То кроим и режем металл, а то его сшиваем и штопаем. Мама моя только шкурки песцовые да оленьи резала, а я из железа могу лоскутное одеяло сварить... По вечерам учимся. Кончила вечернюю среднюю, весной сдала за одиннадцатый класс. Уставала, конечно. В полночь домой, а в семь подъем... Ой, что вы! Бросать и не думала... Подружки что надо. Работа по душе. И жених есть. В институт думаю поступать. А город-то, город, смотрите, как растет? И все это наши руки. Ну, разве я не счастливая?.. Все никак не соберусь отца сюда привезти. Надым называют белым чудом тундры. Вот пускай и полюбуется на это чудо, которое сотворили наши рабочие руки. Когда я иду с работы рядом с товарищами, шаг в шаг, плечо в плечо, локоть к локтю, мне так отрадно становится на душе, что хочется петь. Песня ведь как застолье, всех роднит... Жаль, мама не дожила. Вот бы кто порадовался. Она часто мне говорила: «Ты, дочка, ищи другую дорогу в жизни, моей не ходи». И я нашла. И не только я. Здесь нас, тундровых девчат, уже десятка полтора наберется. И ненки, и ханты. И каждый год прибывают и прибывают... Это наш край. Мы его хозяева. Нам его и поднимать к новой, индустриальной жизни...




МАМА ЛЮДА


Надымский поэт Яков Снегов сочинил о своем городе стихотворение, которое начинается так:

То нет воды.
То света нет.
То дождь.
То снег.
То дым...
Вот это все сложи в букет –
Получится Надым...

За этими на погляд шутливыми строками прячется в общем-то совсем невеселая явь нынешнего Надыма. Кое-как, наспех слепленный быт надымчан то и дело дает течь. И холодно зимой в квартирах, и вода туда поступает с перебоями, и часто может вдруг, ни с того ни с сего, погаснуть электричество.

И вовсе не ради рифмы присутствует в четверостишии слово «дым». Каждое лето от халатности и недогляду горит вокруг Надыма тундра.

Иногда на задымленный город накатывало вдруг ненастье, пронзительный, отовсюду налетающий ветер мешал дым с песком и с дождем, и этой смесью так люто наждачил лица надымчан, что те спешили поскорей в укрытие.

В такую вот непогодь на пустой улице Надыма, прошитой косыми струями смешанного с песком дождя, появился вдруг невысокий, легко одетый подросток. Словно из-под земли вынырнув, он долго и слепо брел куда-то, не разбирая дороги, не обходя луж. Зябко ежился, втягивал голову в плечи, но шел и шел, пока не промок до нитки и не озяб так, что худенькое тело стала сотрясать дрожь,

В поисках теплого закутка парнишка забрел в вестибюль ресторана, забился там в уголок и затаился.

Из-за стеклянных дверей зала до подростка доносились обрывки томной сытой музыки, мимо неспешно проходили веселые, довольные и нарядные люди, громко переговаривались, раскатисто смеялись, размахивали руками. Эти веселые незнакомые люди, и музыка, и яркий свет люстры – все раздражало, злило продрогшего подростка. Порой душу его опаляла такая едучая безысходная тоска, что парнишка еле сдерживал слезы и не раз порывался уйти из ресторана. Но, глянув на занавешенное непогодой окно, смирял себя: идти было некуда...

От бессилия и безысходности подросток стискивал зубы, натягивал на глаза старую серую кепку и с каким-то самоубийственно злым упрямством неумело и безвкусно курил сигарету за сигаретой.

– Эй, ты! – пророкотал недобрый хмельной голос подле. – Марш отсюда! Нашел курильню!

Подросток еле сдержался, чтобы не ударить, не завопить, не заплакать.

Сцепив зубы и не проронив ни слова, медленно вышел он на крыльцо и сразу угодил под удар остервенелого ветра.

«Куда идти?» – тоскливо подумал парнишка, вжимаясь в каменный простенок между ресторанными окнами.

Подле остановилась невысокая незнакомая женщина, прикрыв подростка черным куполом зонта. Мягкий, сочувственный голос спросил:

– Чего ты здесь мокнешь?

Лица женщины он сперва не разглядел. Увидел только стекла очков да небольшую руку в черной перчатке, сжимавшую рукоятку зонта. Но зато явственно уловил легкий аромат цветущей сирени и понял, что это пахнет духами. И этот непривычный, чуждый ему запах, и топкая рука в перчатке, и очки в легкой золоченой оправе – все, разом и вдруг, вызвало в нем необъяснимую вспышку неприязни.

– А тебе что? – спросил грубо, срывающимся голосом. – Твое место занял?

– Во-первых, не твое, а ваше. Во-вторых, меня зовут Людмила Александровна. А тебя как?

– Какое вам дело! Как зовут, так и зовут.

– Чего ты ерепенишься? Кто обидел, на том и зло вымещай...

Теперь он разглядел глаза за стеклами очков – добрые, сочувственные, и в женском голосе уловил непритворное сострадание. Горькая, неодолимая обида разом захлестнула парнишку, рыдание подкатило к горлу. Он судорожно всхлипнул и наверняка разревелся бы, если б в этот миг женщина не взяла его за руку.

Почему он повиновался ей? Не выдернул руку, не убежал? Не знал. Не понимал. Да и не думал об этом, шагая рядом с ней, прикрытый от дождя ее зонтом, а от ветра – ее телом. Давно-давно, ох как давно ходил он вот так же с мамой. Это было еще до Надыма. До ГПТУ. До детдома. Было...

Опомнился он в коридоре, залитом светом. Растерянно остановился перед ковровой дорожкой, смущенно глянул на свои заляпанные грязью башмаки.

– Видел у порога корытце? Вымой там башмаки. Я подожду...

Парнишка ушел и не вернулся.

Она брела по щиколотки в липкой грязи, безнадежно озираясь. Осатанелый ветер наскакивал со всех сторон, гнул, перевертывал, вырывал зонт, окатывал женщину ледяными струями. Мыслимо ли в такую непогодь, в непроглядном сыром мороке сыскать мальчишку? Да и почему должна она искать? Пошла на минутку в магазин, оставив мужа с приятелем подле накрытого стола и... Нелепо, глупо болтаться под дождем, разыскивая этого шалопая...

Людмила Александровна гнала эти мысли, противилась им. Говорила себе: «Дойду до гастронома, если нет – домой». А выйдя из гастронома, бормотала: «Может, опять в ресторане?» И женщина устало брела туда промокшая, озябшая.

Парнишка скорчился в нише возле дверей кинотеатра.

– Вымыл ботинки? – спросила она легко, и весело, и непринужденно. – Тогда пошли.

И снова они рядом, рука в руке, хлюпали по грязевому потоку. И снова она прикрыла его зонтом от дождя, а телом – от ветра. Так, держась за руки, и прошли до ее кабинета.

– Раздевайся. И ботинки снимай. Вон тапочки в углу.

И сама переобулась, подсела к электрокамину.

– Садись рядышком... Так как тебя звать?

Снова невесть почему ворохнулась в его душе примолкшая было обида, и он, наверное, сказанул бы что-нибудь колкое, несуразное, да она, предугадав это, положила небольшую мягкую ладонь на острое мальчишечье колено и тихо сказала:

– Полно. Успокойся, пожалуйста. Здесь тебя никто не обидит. Здесь ты дома. Не хочешь назвать свое имя – не надо. Разве в этом суть...

– Сергей, – пристыжено буркнул парнишка.

– Ну и отлично, Сережа. В Надыме давно?

– Год скоро.

– Работаешь?

– Уволили... Позавчера...

– И жить негде, да?

Сережа понуро опустил голову.

– А специальность у тебя?..

– Штукатур, – еле слышно вымолвил парнишка.

– Господи! – обрадовалась Людмила Александровна. – Так чего же мы кручинимся? Штукатур в Надыме без работы не останется. Пойдем, познакомлю тебя с новыми товарищами. Держись за них: настоящие рабочие...

Трое парней, как по команде, поднялись навстречу Людмиле Александровне, громко и дружно ответили на ее «Здравствуйте, ребята» и тут же придвинули ей стул и Сереже подставили.

– Садитесь, ребята, – сказала Людмила Александровна и, когда все сели: – Вот что... Гена, Аркаша и Вася... Просьба к вам. Этот мальчик... Сережа, бывший штукатур... Сейчас у него ни денег, ни работы, ни крыши... Хочу подселить к вам четвертым. И чтобы вы его в свою бригаду, а?

– О чем речь, Людмила Александровна, – ответил Гена за всех. – Пусть располагается. Завтра в шесть ноль-ноль подъем и на стройку. Пока аванс не получит – подкормим, – и повернувшись к Сереже: – Дуй, новосел, за постелью. Потом в душевую...

Глубокой ночью она вновь появилась в общежитии. Спросила переполошенную вахтершу:

– Парнишку этого, которого я привела, не видела? Не выходил, случайно?

– Н-нет... по-моему...

– Ну и ладно.

А сама бесшумно прошла к комнате, постояла, прислушиваясь, у двери. Тихонько приоткрыв дверь, заглянула. В дверную щель просочился неяркий свет из коридора, и она увидела четыре кровати, спинка к спинке, и на всех четырех спали.

Облегченно вздохнув, притворила дверь и легко, быстро и бесшумно пошла по коридору...

– Все так и получилось, как сказал Гена, – вспоминает теперь Людмила Александровна. – Поднялся Сережа на ноги, стал ударником на стройке и жил у нас, пока не ушел в армию...

Она говорит раскованно, громко и весело.

Ее сослуживцы и подопечные относятся к ней одинаково уважительно, слушают ее замечания и советы с незаигранным вниманием. По их общему мнению, стержневым, ведущим душевным качеством Людмилы Александровны является доброта. Доброта отчетливо проглядывается в ее внимательно сосредоточенном взгляде, в мягкой, как будто чуточку смущенной улыбке, в мягком, округлом лице. Руки у нее тоже добрые, подвижные и очень чуткие – материнские руки. И когда в крыле молодоженов появился первый ребенок, и восемнадцатилетняя Вера, великолепно орудующая мастерком и кистью, вдруг растерянно заломила руки, не зная, как запеленать распеленавшегося сынишку, отец малыша кинулся за Людмилой Александровной. Как удивительно легко и проворно спеленали ее руки младенца, и тот сразу утих. Легонько покачивая его, Людмила Александровна стала приобщать Веру к маленьким, но очень важным секретам ухода за ребенком. Принимая уснувшего сына, растроганная Вера ненароком обронила:

– Спасибо, мама... Мама Люда.

С легкой Вериной руки опекаемые Людмилой Александровной парни и девушки теперь так и называют ее заглазно – «мама Люда».

Под крылом Людмилы Александровны 229 питомцев: совсем юных, еще не переступивших порог совершеннолетия, и отцов семейств, великовозрастных холостяков поневоле, чьи жены и дети остались на Большой земле, и еще не оперившихся молодоженов, только что ступивших на семейную тропу. Разные возрасты, национальности, профессии, характеры сошлись под одной крышей управляемого Брагиной общежития Севергазстроя, что разместилось в самом центре Надыма, на улице Полярная, в доме № 1.

Главным образом здесь живут строители: каменщики, штукатуры, маляры, плотники, сантехники. Работать им приходится не в белых перчатках, на северных стройках пока ни бытовок, ни душевых. Но в общежитии – в комнатах, коридорах, кухнях, санузлах – всюду удивительная чистота, причем не стерильная, искусственно сотворенная, а живая, теплая, своими руками и добровольно содеянная...

– Много хожу, – поясняет Людмила Александровна, поймав взгляд собеседника на своих мягких тапочках.

Да, много. Как правило, она появляется в общежитии к семи утра, а покидает его близко к полуночи. С этажа на этаж, из отсека в отсек летит и летит ее невысокая подобранная фигура...

Вот она словно запнулась за что-то невидимое, приостановилась, легко склонясь, подняла с полу обгорелую спичку. И несла ее в кулаке до урны. Походя, заглянула в одну из шести кухонь, увидела грязные пятна на полу. Разыскав уборщицу этого блока, попросила:

– Нина Федоровна, загляните, пожалуйста, в кухню на четвертом этаже...

– Что там, Людмила Александровна?

– Грязновато. И мусорная корзинка с верхом...

– Это Юрик. Опять проспал. Я ж его разбудила, а он: «Минуточку еще». Ну, а потом все на бегу. Никак не привыкнет к самостоятельности.

И Нина Федоровна Тарасова заспешила на кухню.

В этом доме не услышишь резкого, нервного голоса, грубого слова ни от жильцов, ни от тех, кто их опекает.

– У нас все вежливые, – не без гордости заявляет Людмила Александровна.

Ну что ж, ей есть чем гордиться. В наше время бранное слово, матерок вошли в обыденную речь многих. Выйдут студенты из института, отойдут два шага от порога и через слово матюг. Этот речевой паразит околдовал не одного. Зачем думать над словом, искать нужное определение, составлять внятную и ясную фразу, когда можно обойтись одним ругачим словечком. И согласие, и отказ, и возмущение, и гнев, и радость – все выражают этим словом нищие духом. Это подлинное бедствие разговорной русской речи, оно уродует, опошляет, огрубляет великий язык.

– В нашем доме не ругаются, – сказала Людмила Александровна.

За этой коротенькой фразой прячется гигантский труд небольшого, сплоченного коллектива воспитателей, вахтеров, уборщиц, одержимых единой идеей – сделать жизнь в общежитии приятной и желанной для каждого. А попробуй-ка найди подступ к чужой душе, сумей на нее повлиять. Нужна великая выдержка, помноженная на добросердечие и заботу о ближнем.

Общежитие – не райская обитель, туда попадают и временщики, прикатившие в Надым за длинными рублями, и летуны, и рвачи, и выпивохи. Подчинить их неписаным законам взаимоуважения и вежливости – задача чрезвычайно трудная. И что греха таить, на этом неохватном поле боя у Людмилы Александровны и ее сподвижников не всегда были победы...

20 лет колесит Брагина по Северу. 12 из них командует молодежными общежитиями. Любит начинать, как говорят, с нуля. Вот и это общежитие она принимала от строителей, заселяла его и обживала.

– Главное – уют, – сказала она на первой планерке еще незнакомым сотрудницам, – взаимное уважение и вежливость...

В холлах и в комнате отдыха, в игровой комнате и в читальне – всюду неправдоподобно чистые дорожки, сверкающая мебель, цветы. (А за окном – проливной дождина и грязевые волны наплывают на бетонку, и мокрый песок налипает на сапоги, а их протопотят по этим сверкающим половичкам сотни пар.) Особый уют и очарование уголкам отдыха придают имитирующие березовую аллею перегородки, чучела птиц на ветвях, отлично выполненные гравюры по дереву, на которых волнующе точно, объемно и ярко отображена природа Севера, его сегодняшняя жизнь. Все это придумано и сделано руками рабочих, живущих под крышей этого общежития. Да и завидная чистота возможна лишь с помощью самих жильцов. Здесь каждый умеет и делает своими руками все: моет, стирает, варит, шьет. Этому их научили уборщицы, вахтеры, воспитатели – «вся королевская рать» мамы Люды.

У нее большая, долгая переписка с бывшими питомцами, давно уехавшими из Надыма, и с родителями тех, кто ныне обитает под ее попечительством.

«Пожалуйста, сообщите, что с Мишей, второй месяц ни строчки», – тревожится Мишин отец, Илья Яковлевич Печорский. И Людмила Александровна негромко и без свидетелей журит Мишу за невнимание к родителям. Парень кается, клянется, а через полчаса приносит квитанцию на отправление заказного письма в родную Макеевку.

Не всегда получалось вот так: коротко, просто и с первого разговора...

Приехал из Магадана в Надым восемнадцатилетний Саша Смокчинский. Поселился у брата. Поступил на работу. Начал обживаться и вдруг не поладил с женой брата и оказался в общежитии. Опрятный, веселый, слегка застенчивый парень, как говорят, пришелся Братиной по душе. Мимо не пройдет, чтобы хоть словом не перемолвиться. На минутку, да заглянет в комнату: как там Саша?

Однажды Саша не пришел ночевать. Встревоженная Людмила Александровна дотошно выспрашивала Сашиных друзей, звонила в «скорую» и в милицию – никаких следов.

Он появился через сутки. Помятый, хмурый, пропахший табаком и водкой.

– Где ты пропадал? – и обрадовано, и строго, и осуждающе спросила Людмила Александровна.

– Где был, там нет, – угрюмо пробурчал Саша и, обойдя ошеломленную женщину, решительно протопал в свою комнату.

Когда туда вошла Людмила Александровна, Саша, не раздевшись, не сняв ботинки, лежал на постели.

– Это что за фокусы, – возмутилась Людмила Александровна. – Во-первых, ты должен быть на работе, а во-вторых...

– А во-вторых, – еле сдерживаясь, чтоб не заорать, отчеканил Саша, – идите-ка вы отсюда и не мешайте мне спать. Я вас в мамы не нанимал, и опекунша мне не нужна!

– Встань, когда с тобой говорит женщина!

Обалдело захлопав ресницами, Саша встал.

– Сперва прими холодный душ, потом решай, кто тебе нужен.

И ушла, уверенная, что все так и будет. Но...

Проводив ее взглядом, парень ругнулся и рухнул на кровать.

Корешок Сашиной беды был Брагиной не в новинку. Саша сошелся с хипцами (есть и такие в Надыме), подпал под их влияние и заскользил под откос: прогуливал, пьянствовал, дебоширил. Напрасно Людмила Александровна взывала к Сашиному благоразумию, убеждала, журила, ругала парня – ничего не помогало. С каждой стычкой Саша становился наглее и однажды, вплотную подступив к женщине, угрожающе процедил:

– Добром прошу, отцепитесь! Иначе могу ненароком повредить вашу очаровательную внешность!

Брагина бросилась за помощью к Сашиному брату. Но разговора между братьями не получилось.

– Топай отсюда! – с ненавистью выкрикнул Саша в лицо брату. – Я тебя не приглашал. И не приглашу. Подыхать буду – не позову...

Тогда Людмила Александровна написала короткое, но очень тревожное письмо Сашиному отцу. Тот откликнулся пространным посланием сыну, которое непрочитанным угодило в мусоропровод.

За систематические прогулы и пьянку Сашу уволили и выселили из общежития.

Людмила Александровна расписалась под приказом и тут же послала старшему Смокчинскому телеграмму: «Немедленно прилетайте, Саша тяжело болен».

Когда отец прилетел, Брагина долго совещалась с ним, и наконец решили увезти Сашу из Надыма домой. А что значит увезти совершеннолетнего, рабочего парня? Всем хватило хлопот и волнений и больше всего их выпало на долю Людмилы Александровны...

С какими только просьбами не обращаются к Братиной далекие папы и мамы ее питомцев...

«Борис сообщил, что женился. Напишите, пожалуйста, какая у меня невестка...»

Чтобы успокоить далекую незнакомую женщину, Людмила Александровна срочно знакомится с женой Бориса, помогает молодым, становится самым желанным человеком в только что родившейся семье и лишь после этого пишет Бориной маме длиннющее письмо, в котором описывает и внешность, и характер невестки, и пылкую взаимную любовь молодых.

Все, чем живут рабочие, так или иначе, но непременно касается Людмилы Александровны, волнует, интересует ее. К маме Люде, по-матерински всепрощающей и неподкупно требовательной, идут с бедой и с обидой, с радостью и с победой. Идут покаяться, выплакаться, выплеснуть наболевшее на душе.

Она знает всех по имени. И тех, кто давно упорхнули из-под ее крыла, и тех, кому еще очень и очень нужны ее поддержка и советы.

– Тебе, Валюша, не идет такая прическа...

– Опять у тебя, Егор, глаза красные. Обещал ведь...

– Зайди ко мне, Лена, вечерком. Есть новый журнал мод. Там одно платье как раз для твоего материала...

Идут к ней и за разрешением спора или затянувшегося конфликта.

Одинаково внимательно и заинтересованно выслушает она правых и виноватых. Судит строго, но не бездоказательно, непременно добиваясь признания виновным своей вины.

Даже со злостными нарушителями правил общежития Людмила Александровна всегда корректна и подчеркнуто вежлива. Ее неприкрытое сочувствие провинившемуся, неодолимая органическая вежливость действует на многих куда сильней грозного окрика и угроз.

Все «возмутители спокойствия» заносятся ночными дежурными в «черную» книгу. На первый раз нарушителя ждет разговор с Людмилой Александровной. Попавший в книгу дважды предстает перед советом общежития. Ну, а коли сыщется такой, на кого не действуют никакие убеждения и уговоры, созывается общее собрание жильцов...

Когда руководимое Людмилой Александровной Брагиной общежитие специальным приказом министра СССР и республиканского комитета профсоюза было признано лучшим в стране среди общежитий Миннефтегазстроя, по этому поводу состоялся вечер, на нем выступил пожилой каменщик Севергазстроя и сказал:

– Для Людмилы Александровны нет беды чужой и горя чужого нет. Все принимает она к своему сердцу. За то и зовут ее мамой...




ХАРАКТЕР



1

Вопреки грозным пророчествам синоптиков минувшая зима выдалась сиротской и принесла немало огорчений строителям северных трубопроводов. Только закаменев от лютых морозов, становятся проходимыми для тяжелой трубостроительной техники болотные торфяники и в них можно рыть траншеи будущих нефте- и газопроводов, торить временные дороги – зимники. Лишь скованные полутораметровыми ледовыми панцирями, делаются более покорными бесчисленные речки, протоки и озера, которым на Севере несть числа. Потому и радуются трубостроители ранним стойким холодам, благословляют жгучие морозы, и все лето готовятся к зимней «белой страде»: сваривают в плети трубы, изыскивают, выверяют, уточняют трассы будущих трубопроводов, строят вдоль них временные поселки, ремонтируют бесчисленную технику, которой предстоит зимой рыть окаменелую землю, возить, варить, изолировать и укладывать тысячекилометровые подземные стальные туннели. И чем длинней, чем холодней зима, тем веселей трассовики: будет сделан план, будут и заработки и премии...

Минувшая зима пришла поздно, осела нетвердо, долго ворочалась и вздыхала, а укрытые мягким снегом болота сладко подремывали, посапывали, не чувствуя холода, и сердитые трубостроители, костеря на чем свет правых и виноватых, нетерпеливо топтались на месте, не смея сунуться в гиблые, непромороженные топи.

Так миновал ноябрь, скользнул в прожитое декабрь, и только когда, по расчетам все тех же синоптиков, до весенней ростепели осталось всего сто дней, – грянули холода. До звона высушили, остудили, подсинили воздух, покрыли пугающей белизной металл и... траса ожила. Сто суток слились, спрессовались воедино – день в день, ночь в ночь, – двигалась, шевелилась, горела тысячекилометровая трасса, ни на минуту не затихая, не гася огней.

Проштрафясь с зимним прогнозом, метеослужба точно предугадала разворот весны, и едва перевалил за половину март, как над трассой заполыхало ослепительно яркое солнце, шутя сплющило высоченные сугробы, причернило, окольчужило тонким ледком зимники, сделав неодолимыми многие подъемы и спуски. На крутых поворотах отмякший, будто потом орошенный зимник коварно ускользал из-под огромных литых колес трубовозов и те сползали в канавы, запрокидывались в сугробы, разворачивались поперек, надолго перекрывая так нужный строителям путь. Возле крутых подъемов скапливались десятки машин – огромных, сильных, но беспомощных перед оледенелыми склонами. Перегретые, разъяренные, надсадно рычащие КрАЗы, МАЗы, «Уралы» и «Ураганы» сперва слепо перли на неподступный бугор, скользили по нему, сползали, цепляясь друг за друга, и, лишь намертво закупорив зимник, затихали в ожидании тягача...

На трассе важнейшей, ответственнейшей стройки 1978 года – газопровода Уренгой – Вынгапур – Челябинск все острее становилась нехватка труб, сужался фронт работы сварщиков, над многотысячным, прославленным коллективом все неотвратимей нависала угроза срыва плана строительства. Это нервировало и начальника Главсибтрубопроводстроя В. Г. Чирскова, и управляющих трестами, начальников СУ и СМУ, бригадиров – словом, всех командиров рабочих подразделений исполинской стройки, и те, мысленно моля весну помедлить, повременить, лихорадочно и напряженно искали выход, думали над тем, как ускорить строительство, предельно загрузить людей и механизмы, использовать каждую минуту стремительно ускользающей зимы...

Об этом именно и думал в то яркое мартовское утро мастер – бригадир сварочно-монтажной колонны Борис Павлович Дидук. Бригада Дидука давно и заслуженно считается лучшей среди подобных рабочих подразделений министерства, но даже и она всю эту зиму работала с перебоями, как говорят трассовики, «на подсосе», под постоянной угрозой простоя...

Распахнув полушубок, надвинув на глаза лохматую шапку, Борис Павлович всматривался в ельник, зеленым мыском наползающий на зимник. Тот был пуст. «Опять где-то пробка... Две плети осталось. В такое время простой?..»

Тут из-за колючего зеленого клина ельника показался груженый трубовоз, и сразу стаяло напряжение с молодого открытого лица Дидука. Тонкие губы шевельнула улыбка. Сбив шапку на макушку, мастер открыл солнцу высокий лоб, еле приметно разлинованный еще не утвердившимися молодыми морщинками.

Вместе с трубами водитель трубовоза привез Дидуку желанную весть: в поселке Озерном, где базировалась их колонна, Бориса Павловича ждали приехавшие из Надыма жена и дочка. Три месяца не виделись они. «Ах, как хорошо, – обрадовался Дидук. – Молодец, Надя. И у Светланки каникулы, как по заказу. Отпразднуем день рождения...»

Трасса трассой, план планом, а «день рождения бывает только раз в году» и отметить его всегда хочется в кругу родных и друзей.

На трассе существовал незыблемый сухой закон, в магазинах не было ничего спиртного: «ни сухого – ни мокрого, ни красного – ни белого». Друзья советовали Борису Павловичу обратиться к начальству. Такому прославленному бригадиру да по такому поводу, как день рождения, непременно сделают исключение и продадут нужное количество горячительного, но...

– Бросьте вы, ребята, закон есть закон, – спокойно говорил Дидук. – Вот приедет Надя, чего-нибудь привезет. А просить, да еще в порядке исключения...

На другой день в «бочке» – балке, где с тремя товарищами холостяковал Дидук, была срочно проведена капитальная реконструкция, смонтированы временные дощатые столы и скамьи во всю длину «бочки», даже в крохотную кухоньку втиснули неописуемой конфигурации столик.

Есть непередаваемая прелесть в застолье, когда локоть к локтю, плечо к плечу, будто спаянные воедино, сидят мужчины, – не случайные соседи по столу, а побратимы по труду, у которых все общее, одна на всех – и работа, и удача, и беда. Разговор в таком кругу – всем понятный и интересный. И шутка – предназначена всем и песня – единая на всю компанию.

Нет, не ради рюмки спиртного сошлись они в этот тесный, насквозь прокуренный балок, уселись впритирку вокруг дощатого стола с немудрящей, на скорую руку приготовленною снедью. Артелью силен наш человек. «На миру и смерть красна». Отколоться, отцепиться, оторваться беспомощной, бессильной каплей от могучей артельной волны – есть ли худшая, горшая беда для рабочего человека?..

Как часто оказываемся мы в тупике, пытаясь постичь первопричину и движущие силы того или иного поступка. Нелепы и смешны наши потуги задним умом объяснить, рассудить, разложить и расставить по полочкам уже свершенное, уже прожитое. И уж вовсе бессильны мы предугадать, предсказать... Спроси-ка Дидука: с чего вдруг в такую минуту занесли его мысли невесть куда? И он не найдется с ответом: не всегда самоуправляем человек даже в поступках своих, а уж в мыслях...

Когда рабочие вроде бы негромко и ненапористо, но очень дружно и слаженно, и как-то по-особому мужественно, и оттого необыкновенно волнующе запели про незнакомую звезду, что светит всем, оторванным от дома, в душе Дидука дрогнула какая-то потайная, доселе неощутимая струна, разом исчезли стены балка, и Борис Павлович увидел себя бегущим по зеленому травянистому ковру залитого солнцем футбольного поля, зажатого высоченными трибунами, с которых неслось оглушительно:

– Боб!.. Боб!.. Боб!!!

От тысячеголосого рева качалось небо, дрожал прошитый солнечными лучами горячий воздух и, подгоняемый этим криком, центр нападения сборной города Кременец, двадцатитрехлетний Борис Дидук, обойдя двух защитников, с ходу послал мяч в сетку неприятельских ворот... Его обнимали. Ему тискали руку. А над стадионом бесновался, шквал восторженных голосов... Победа! Это была победа. Самое заветное, самое желанное в спорте, с которым судьба повенчала Бориса навек. Так, во всяком случае, считал сам Борис...

Отец его, природный хлебороб, Павел Алексеевич не одобрял увлечение сына спортом. Только раз и то с великими усилиями удалось Борису заманить отца на стадион, посмотреть состязание футболистов. Когда же забивший два гола, счастливый, довольный собой, возбужденный и потный Борис подлетел к отцу с вопросом: «Ну как?» – Павел Алексеевич не поспешил с ответом. Помолчал, легонько потискал зубами нижнюю губу и только потом хотя и негромко, но очень твердо и неколебимо изрек:

– Не мужичье дело. Руками да головой надо хлеб добывать, а это... – и, не договорив, небрежительно махнул рукой.

«И зачем я потащил его?» – досадовал Борис, шагая тогда вслед за рассерженным отцом. Тот шел неторопливо, твердо ставя ноги и держа чуть на отлете налитые силой мускулистые руки. Эти руки умели и могли все: и коня подковать, и сани изладить, и сапоги стачать. Надумал сосед печь переложить – к Павлу Алексеевичу с поклоном. Затеял кто-то новую хату построить – опять к Павлу Алексеевичу: «Подсоби фундамент вывести..»

Мягкая Надина рука легонько коснулась руки Бориса, и сразу отлетели воспоминания и снова он в кругу веселых, говорливых, шумных товарищей. А рядом чуть- чуть встревоженная, раскрасневшаяся и улыбающаяся Надя, Надежда Константиновна, его первая и единственная любовь. Пятнадцать лет они вместе, через что ни прошли, где ни побывали, а не прискучили друг другу, и по-прежнему Надя кажется ему самой красивой женщиной.

Правду говорят: «Там, где не берет сила, возьмет любовь». Став женой, Надя лишь какое-то время делила с Борисом его спортивные восторги и поражения, а потом... Нет. Она не протестовала, не приневоливала, но каждое расставание с ней, а уезжать приходилось постоянно, оставляло в душе Бориса долго не рубцующуюся ссадину. Он торопливо и слепо кидал вещи в потертый чемоданчик, а Надя молча следила за ним страдающим и любящим взглядом.

– Ну, что так смотришь, Надя? Ну, не на век же, на два дня...

– Да-да, – торопливо поддакивала она. – Всего два дня. – А у самой глаза наполнялись слезами...

Кинув чемодан, Борис целовал молодую жену, ласкал ее, говорил какие-то очень хорошие, нежные слова, и торопливо, без оглядки уходил из дому, унося в душе щемящее чувство собственной вины. Он не мог, не смел, не хотел причинять боль любимому человеку и, вернувшись как-то из очередной поездки, сказал жене:

– Все, Надя. Прощаюсь со своим футболом.

Она, отстранясь и пристально вглядываясь в его лицо, тихо и обеспокоенно спросила:

– Что так?

– Спортивной звезды из меня не получится, – как можно бодрей, и беспечней, и убежденней выговорил он заготовленную фразу, – а убивать время да ноги... Словом, прощай Боря – футболист, здравствуй Боря – электросварщик...

Улыбнулся, отвел глаза от пытливых глаз жены и прикусил губу,


2

Апрельскую трассу строящегося газопровода Уренгой – Вынгапур – Челябинск вполне обоснованно можно было сравнить с линией фронта. Здесь, как на войне, всем управляло железное, неодолимое, всесильное слово НАДО.

НАДО перебросить 10 километров труб (6560 тонн) со станции Лангепас на левый берег Оби в Локосово. И шоферы трубовозов, отвинтив дверки от кабин своих «Уралов» и КрАЗов, повели машины по истонченному, ноздреватому, синюшному апрельскому льду, по ступицу в воде, карауля малейший крен тяжелой двадцатитонной машины, чтобы успеть выпрыгнуть, если разверзнется вдруг под колесами черная бездна. Иные вели свои трубовозы на «вожжах» – специальных приспособлениях, позволяющих управлять рокочущей, перегретой, могучей машиной, шагая рядом с ней по колено в воде...

НАДО без промедления доставить трубы электросварщикам, разбросанным по всей полуторатысячекилометровой трассе, и водители трубовозов не вылезали из кабин по двадцать часов в сутки, одолевая раскисшие скользкие зимники, пережидая «пробки», постоянно рискуя свалиться, перевернуться, врезаться...

НАДО зацепить еще один трос к трубе, застрявшей на дне безымянной реки, и молодой рабочий СУ-13 Иван Русаков ныряет в дымящуюся паром черную студеную рябь гигантской проруби, ныряет раз, и два, и три, ныряет до тех пор, пока не удается заарканить застрявшую трубу.

Из 1200 километров тюменского участка строящегося газопровода Уренгой – Челябинск 480 проходят по болотам, которые не везде промерзают даже в сорокаградусные морозы. По дну 50 рек, речек и речушек должна протянуться стальная нить трубопровода. Среди них и такие сибирские великаны, как Обь или Иртыш, и менее могучие и известные, но достаточно полноводные и строптивые, как Тавда, Аган, Демьянка. И каждая переправа, каждый новый километр уложенной в траншею трубы всегда могут преподнести строителям какой-нибудь «сюрприз», который заставит что-то на ходу изобретать, экспериментировать, вновь и вновь демонстрируя свое умение подчинять все и вся неумолимому и властному НАДО.

– Когда это НАДО не тяготит, не угнетает, не насилует тебя, а сливается с твоим желанием, твоим образом мыслей и поступков, вот тогда ты настоящий трассовик, – говаривал не раз своим товарищам Борис Павлович Дидук.

В бригаде Дидука 56 рабочих: сварщиков, слесарей, дизелистов, трубоукладчиков, 56 биографий, 56 судеб, 56 характеров. Как их слить воедино? Спаять, сцементировать в монолитный рабочий коллектив, где все общее: дело, радость и беда? Вот главная забота Дидука, ей он и отдает все свои душевные силы, энергию, опыт, время...

Сейчас бригаду Дидука ставят в пример другим коллективам, призывают учиться у нее спайке, выдержке, творческому подходу к делу. Приказом министра от 24 февраля 1978 года бригада коммуниста Бориса Дидука по результатам работы за минувший 1977 год признана лучшей среди многих рабочих коллективов Миннефтегазпрома. За прошедшие 100 дней зимнего аврала на трассе Уренгой – Вынгапур – Челябинск бригада Дидука вместо намеченных планом 82 сварила 105 километров трубопровода.

Когда заезжий столичный журналист пристал к Дидуку с избитым, но вечно волнующим вопросом «почему?», Борис Павлович долго раздумывал над ответом и, наконец, изрек одно слово:

– Коллектив.

– Что коллектив? – недоуменно захлопал ресницами журналист, и рука его с карандашом зависла в воздухе, не долетев до блокнота.

– Главное, спаять настоящий коллектив. Чтобы дружба в нем не на бутылке, не на приписке, не на круговой поруке держалась, а на взаимном уважении друг друга.

– Это он точно сказал, – поддержал своего бригадира партгрупорг Алексей Гилин. – У нас в бригаде дисциплина и четкость, как на боевом корабле. Слово бригадира – закон...

– Почему? За что? Как он добился? – застрелял вопросами столичный журналист.

Алексей, чуть склонив голову, улыбнулся каким-то своим, затаенным мыслям, вскинул глаза и, встретясь взглядом с глазами замершего журналиста, негромко выговорил:

– Дидук – это характер. Крупный. Сильный. И редкий, как самоцвет...

Да, Борис Дидук – это характер... Он не любит вспоминать и рассказывать об этом, но «из песни слова не выбросишь», да и печальная страница эта проливает свет на многое, что иным кажется ныне непонятным и необъяснимым.

...Это случилось 30 апреля 1966 года. Бригада Дидука варила тогда огромные горизонтальные резервуары по 60 метров длиной и три сажени в диаметре.

Работа была спешная, и, чтобы уложиться в срок, пришлось «прихватить» это воскресенье.

Оно было веселым, ярким, нарядным. Притягивал взгляд новорожденной зеленью близкий лес. В редкие минуты затишья оттуда доносились волнующие кукушкины пересчеты. До краев налитые вешними соками, каждая травинка, каждый цветок походили на молодого задиристого петушка. Дидук чаще обычного взглядывал на часы: уж больно хотелось поваляться на мягкой душистой зелени...

Беда, как всегда, пришла вдруг.

«Сыграл» 48-миллиметровый трос. Так «сыграл», что ограждающий Дидука стальной щит покорежил и сдвинул с места, а самого бригадира...

Тот даже не приметил, как колыхнулся трос, не слышал хруста смятого ударом щита.

Что-то вдруг безболезненно и бесшумно вспыхнуло в черепе, немыслимо, невероятно ярко: ослепило, оглушило, опрокинуло в черный мрак долгого тягостного беспамятства.

Перекрывая гул механизмов, полоснул надорванный волнением голос машиниста трубоукладчика:

– Бригадира убило!

И разом смолкли горластые двигатели. Погасли огненные дуги сварок. Десяток встревоженных лиц склонилось над бесчувственным телом, будто бы вмятом чудовищным ударом в землю.

– Дышит... Смотрите... – взволнованно прошептал кто-то. – Надо врача. В больницу...

А до ближайшей больницы в Дубно – 60 километров, а ни машины, ни телефона под рукой. Пока несговорчиво и яростно обсуждали: как быть? – подъехал самосвал с раствором. Опрокинули кузов, но раствор не вылился: застыл. Вычерпывать лопатами не было времени. Уложили беспамятного бригадира в кабину. Рядом притулился его друг Валера.

– Гони! – скомандовал водителю.

И тот погнал.

Пятнистый от налипшего раствора, обшарпанный самосвал мчался с такой недопустимо рискованной скоростью, что водители встречных автомашин, заподозрив неладное, предусмотрительно уступали ему дорогу.

Мест в больнице не оказалось. Хирург отдыхал где-то за городом. Дежурная медсестра наложила лангетку на раздробленную руку беспамятного Бориса и поставила для него кровать в коридоре. А Валерий с водителем самосвала метались тем временем по пригородам, разыскивая хирурга.

– Где я? – спросил еле слышно Борис, придя в себя.

– В Дубно, – ответила медсестра.

– А-а... – и снова провалился в беспамятство...

Первая операция, затяжная и трудная, не принесла желаемого результата.

Начались скитания по городам и больницам.

Кременец.

Тернополь...

Операция.

Еще операция.

Еще...

– Придется ампутировать руку, – как можно спокойнее сказал хирург, – иначе... – и отвел глаза, не договорив.

– Нет, – выдохнул Борис.

Очередная операция унесла так много невозвратимых духовных и физических сил, но...

– Немедленно ампутировать! – командно непререкаемым тоном бросил профессор, осмотрев покалеченную руку Бориса.

– Нет. Не дам... – и обессилено смолк, громко и редко дыша открытым ртом.

После пятой, сложнейшей, семичасовой операции измученный хирург, пошатываясь и волоча ноги, еле дошел до кресла, грузно осел в него, закурил и тихо вымолвил по слогам:

– Пос-лед-няя по-пыт-ка...

Последняя и оказалась удачной. Рука осталась цела, жила, хотя и не двигалась.

Пропахшие хлороформом операционные, реанимационные, палаты-одиночки, палаты на шестерых, ускользающие взгляды медсестер с наигранно бодрыми голосами, укоризненная воркотня врачей – все, все осталось позади. Поддерживаемый Надей, воробьиными шажками Борис медленно, невероятно медленно, по все-таки шел, шел к выходу из больницы, а вслед со всех сторон его осыпали добрыми, сочувственными, бодрящими улыбками.

Молодой, закаленный и оттренированный спортом организм победил. Но это была пиррова победа.

– Полный покой. Абсолютный... – мягко и в то же время непререкаемо говорила председатель ВТЭК, сочувственно глядя на съежившегося Бориса. – Отдыхайте. Набирайтесь сил. Потом подумаем о работе. Посильной, конечно. Вахтером, скажем, или...

Осеклась, столкнувшись взглядом с Дидуком, и, не окончив речи, молча подала ему заключение: вторая группа инвалидности.

Центр нападения, мастер огненного шва, бригадир молодежной бригады сварщиков и... 25-летний инвалид-пенсионер. Это ли не ирония судьбы? Жестокая, горькая ирония...

– Ну, нет... Нет... – сквозь зубы бормотал Борис, слепо шагая серединой улицы. – Еще поглядим... поборемся...

Дома он долго рассматривал синюшную кисть неподвижной правой руки, полтора года пробывшей в неумолимом панцире гипсовой повязки. Огромным напряжением всех сил (даже лоб вспотел) ему все-таки удалось чуть-чуть шевельнуть указательным пальцем. Чуть-чуть. А может, это лишь померещилось: уж больно велико было желание оживить, сдвинуть, стронуть с места окостеневшие пальцы. Передохнув, он снова принялся разрабатывать больную руку.

И так весь день.

И еще много, много дней упорной, изнурительной, непрестанной тренировки.

Победа наращивалась мизерными, неприметными глазу крохами. Сегодня на миллиметр больше, чем вчера, удалось согнуть пальцы. Завтра отвоеван еще один миллиметр. Сухое, ласковое тепло за окнами сменяется влажной прохладой, то теснят затяжные осенние дожди, потом снегопады, а Борис все отвоевывает и отвоевывает микроны и миллиметры у жестокого недуга.

Когда же пальцы покалеченной руки смогли удержать мячик, обыкновенный резиновый мячик, Борис уже не расставался с ним ни днем, ни ночью, тиская и тиская упругую и все-таки податливую округлость. Рука немела от перенапряжения, болезненно ныла, иногда не повиновалась, и мячик выскальзывал из непослушных пальцев. На помощь ослабевшей правой приходила левая, и упражнения продолжались. Он сжимал мячик, а сам вышагивал, сперва медленно, с передышками – по комнате, потом уверенно и долго – по дворику, а после стремительно и скоро – по улицам. Едва окрепшие пальцы правой стали сминать резиновый мяч, Борис заменил его теннисным.

Когда тело вернуло украденные болезнью силы, он стал ежедневно бегать, плавать, заниматься гимнастикой, все усложняя и усложняя упражнения, увеличивая нагрузку. А однажды в руках Бориса появились гантели, позже их заменили гири...

День тот народился хмурым, неприветливым. Из-за сумрачных густых облаков не видно было неба. Несколько раз принимался дождь, но, скоро иссякнув, обрывался, нагнетая тоскливую неприветливость унылого дня.

К полудню дождь все-таки разошелся, зацокал прозрачными копытцами по жестяной крыше, забарабанил по упругим оконным стеклам, помел с улицы все живое. Прижав лицо к оконному переплету, Борис, не мигая, всматривался в дождевую завесу за окном, то и дело пять часов, но непременно бывать и в дневной и в ночной сменах. Остальное время он метался от одного начальника к другому: просил, уговаривал, грозил, писал в газету, выступал по радио – словом, использовал все допустимые и недопустимые средства, лишь бы избежать простоя, срыва, провала, лишь бы не дать погаснуть боевому рабочему настрою в коллективе.

Наверное, все «производственные неполадки» Дидук переносил бы куда менее болезненно, если б прошлым летом не забарахлило вдруг сердце. Отродясь не курил, не пил, усиленно и много занимался спортом и вдруг... Как видно, не прошли бесследно те пять операций. Прошлым летом врачи еле уберегли его от надвинувшегося инфаркта. И сам не верил, что выйдет на трассу. Выскочил! Еще раз выскочил, а корешок остался. Нет-нет да и напомнит о себе, еще как напомнит. Притиснет, прижмет ретивое – дух не перевести... Кислороду здесь маловато и температурные перепады дикие. Врачи советуют: уезжай. Наверное, они правы. Но как оторваться от Севера? Как покинуть эту вечно живую, огнедышащую трассу, ребят, с которыми сжился, сплотил их в дружный всемогущий коллектив...

Стоило подумать о сердце, как тут же услышал его гулкий перестук. Без спеху и ровно стукотит. А все равно лучше не слушать. Достал из-под подушки часы, подвел циферблат под полосу неяркого света из оконца. Не смог разглядеть цифр, а чутье подсказывало: пора...

Дидук вошел в столовую, как всегда, без пяти минут семь. Рабочие первого звена усаживались завтракать.

– Где Сергей? – обеспокоенно спросил звеньевого.

– Черт его знает, – сердито проворчал тот. – Опять, наверное, зачитался.

Сергей совсем молодой парень. Заочно учится. Каждую свободную минутку читает. Нередко и за полночь засиживается с книгой, а в шесть подъем...

Сергей спал, натянув на голову одеяло.

– Купи будильник, Сережа, – только и сказал смущенному парню Дидук и вышел из балка.

Запыхавшийся Сергей догнал бригадира у столовой.

– Вот это по-нашему, – похвалил Дидук.

– По боевой тревоге, – довольно улыбнулся Сергей. – А будильник я уже заказал ребятам в Тюмень...

В автобусе все расселись по привычным местам, задымили сигаретами. Вдруг Дидук наткнулся взглядом на смурое отрешенное лицо сварщика С. и сразу обеспокоился. Перешел на заднее сиденье, по пути поманив за собой С.

– Что случилось, Данилыч?

Тот молча вынул из внутреннего кармана какую-то бумажку и протянул бригадиру. Это было письмо от сестры и в нем сообщалось, что жена Данилыча... Дидук дважды перечитал послание. Он знал жену Данилыча: яркая, веселая женщина. Несколько лет она вместе с двумя детьми всюду следовала за мужем, по два раза на год меняя временное местожительство. Жили и в бараках, и в балках. И вроде бы не ссорились, любили гостей, охотно откликались на зов о помощи. Два года назад, когда приспело дочери пойти в школу, Данилыч купил кооперативную квартиру, и жена с детьми напрочно осели в далеком городе. Два года и... это страшное письмо. Оно было написано так искренне и бесхитростно, что Дидук ему сразу поверил: разваливается, распадается добрая семья. Возвращая письмо Данилычу, сказал обычным будничным голосом:

– Вернешься в поселок с этим автобусом. В двенадцать пойдет вертолет на Сургут. Улетишь. Оттуда домой и не возвращайся, пока не утрясешь. С начальством о твоем отпуске договорюсь.

– Спасибо, Боря.

Не знал Дидук, что начальство и слушать его не захочет. «Отпуск? В разгар строительства?!» Когда же Дидук скажет, что они зря портят друг другу кровь, так как Данилыч уже улетел домой, один из руководителей СМУ наговорит такого, что всегда уравновешенный и спокойный Дидук сорвется и... ему объявят выговор за превышение своих полномочий и самоуправство...

Не знал Дидук, что так вот боком выйдет ему эта история с неожиданным письмом Данилычу, но если б и знал, не решил по-иному. В таких делах у него уже был немалый печальный опыт...

Ноябрь прошлого года выдался необыкновенно теплым; синоптики предсказывали похолодание лишь во второй половине, и Дидук на свой страх и риск распустил рабочих по домам. «Пусть попразднуют со своими, повидаются с детишками».

– ...Но чтобы десятого ноября – все на трассе.

Ни девятого, ни десятого, ни одиннадцатого ноября самолеты в Надым не летали. И «отпускники» невольно нарушили уговор, появились на трассе только двенадцатого. А там уже – дым коромыслом. Начальник СМУ и заместитель управляющего трестом, и... словом, пришлось Дидуку сочинять объяснительные, выслушивать упреки и нарекания, а специальным приказом управляющего трестом Борису Павловичу объявили выговор...

Вспомнил сейчас это Дидук и невесело улыбнулся, глядя вслед автобусу, который увозил Данилыча в поселок. «Хоть бы помирились, поладили. Такие ребята растут. Души в отце не чают...»

Подошел звеньевой.

– Всего шесть плетей подвезено.

– Видел. Давайте за дело.

Оседлав конец сваренного газопровода, звеньевой пристукнул по трубе молоточком, и сразу рабочие разбились на четверки и двойки, приготовясь варить новый стык, который удлинит трубопровод еще на 36 метров.

Дидук смотрел, как трубопрокладчик подтаскивал на штанге с центратором новую плеть, как ее зачищали, центровали, грели газовыми горелками концы стыкованных труб и досадовал: медленно, страшно медленно, совсем не тот ритм. Подозвав звеньевого, сказал:

– Что-то мне не нравится, как твои парни горячий проход делают. Понаблюдай за ними, а я постыкую.

И вот он верхом на конце только что приваренной плети. Легкий, звонкий, веселый удар молоточка, и все как-то неприметно и разом взбодрились, подтянулись, подобрались. И кажется, веселей зарокотал трубоукладчик, быстрее поплыла новая плеть.

После того как сварили еще два стыка, Дидук передал молоточек звеньевому и, постукивая пальцами по наручным часам, сказал:

– Так и держите. Понял? Сможешь еще быстрей – крути...

А сам медленно пошел вдоль трубы, наблюдая за сварщиками. И малого изъяна не приметил бригадир в работе мастеров огненного шва. В кожаных комбинезонах и шлемах со щитками они и впрямь чем-то походили на витязей. Это сравнение высказала ему Светланка во время их встречи. Растет дочка. Умнеет и хорошеет, становясь все больше похожей на мать.

Он потихоньку засвистел мотив полюбившейся песни о надежде, мысленно выговаривая слова: «Надо только выучиться ждать, надо быть отважным и упрямым...»




ВМЕСТО ЭПИЛОГА



ЕСТЬ ТЮМЕНСКИЙ МИЛЛИАРД!

_(Речь,_произнесенная_электросварщиком_Василием_Сомовым_9_июня_1978_года_на_митинге_по_поводу_добычи_миллиардной_тонны_тюменской_нефти)_



Товарищи!

Друзья!

Не подумайте, что я нахал или задавала, потому как насмелился говорить без бумажки.

Есть она у меня. В кармане. И не дядя сочинял. Сам.

А все равно – не могу читать.

Когда писал, – казалось, все на месте. Умно и гладко. А как взошел на этот помост, глянул на вас и понял: плохо сочинил. Не то! Не так!

Когда мы четырнадцать лет назад приехали сюда, что тут было?

Болото и тайга!

Скажи тогда кто-нибудь, что за эти четырнадцать лет мы качнем отсюда миллиард тонн тюменской нефти, его бы шапками закидали. Осмеяли и освистали.

Азербайджан сто лет карабкался на эту миллиардную высоту. Татария – двадцать пять. А ведь там и дороги, и города – рядом. И климат не нашенский: в сентябре белые мухи не летают, в мае по льду речки не переходят.

В болотах вязли. Тонули. Мерзли и мокли мы. Из балков до сих пор не все еще вылезли. И со снабжением, прямо скажем, не ай-ай-ай. А первый тюменский миллиард за четырнадцать лет выдали. Вот он! Принимай, Родина!

Почему так?

Да потому, что понимаем – надо!

Родине – надо.

Народу нашему – надо.

Всем живущим под социалистической кровлей – надо!

Ну, а раз надо – мы даем.

Леонид Ильич Брежнев назвал наш труд подвигом. Честь и славу провозгласил нам.

Как подумаю, оглянусь назад, сравню, что было тут и что есть, – другой меры, иной оценки сделанному, кроме той, какую дал Леонид Ильич, – не придумать.

Но мы не заносимся. Не зазнаемся. Хотя и понимаем свою ведущую, осевую суть в движении к этому миллиарду.

Все, чем богата держава наша, содеяно рабочими руками. Могущество и неприкасаемость страны Советской покоится на рабочем человеке.

Тридцать лет хожу я в этом звании. И не обносилось, не обветшало, не потускнело оно. Наоборот. Стало ярче да славнее прежнего.

И сегодня на этом празднике я хочу сказать:

– Да здравствует наш рабочий класс!