Дефис
С. А. Комаров
«Дефис» – избранные стихотворения 1977–2001 гг. – третья поэтическая книга Сергея Комарова (предыдущие – «Под немыми небесами» (1996) и «В ожидании нового утра» (1998) издавались в Тюмени).
ДЕФИС
Избранные стихотворения
1977–2001 гг.
ТЕХНИЧЕСКАЯ СТРАНИЦА
ББК84Р7
К 63
КОМАРОВ С.А. Дефис: Избранные стихотворения 1977–2001 гг. – Екатеринбург: Сред.-Урал. кн. изд-во, 2005. – 96 с.: ил.
«Дефис» – избранные стихотворения 1977–2001 гг. – третья поэтическая книга Сергея Комарова (предыдущие – «Под немыми небесами» (1996) и «В ожидании нового утра» (1998) издавались в Тюмени).
ISBN 5-7529-0797-7
© Комаров СЛ., 2005
© Солдатов В.С, оформл., 2005
© Средне-Уральское книжное издательство, 2005
I. 1977 – 1983: СРЕДЬ НЕБЕС И ТРАВЫ
1
Слеза упала на горизонт
и размазала его.
Как всё невечно на свете!
[март 1977 г.]
2
Он хотел умереть как положено,
защищая принцесс на горошине.
Только кем же всё это положено,
и земля под спиной, как горошина.
[январь 1978 г.]
3
Физически хочется счастья,
мы так достойны его,
и кажется – всё в нашей власти,
а нам уже мало всего,
и кажется – всё в нашей власти
и мы не по-детски сильны...
Физически хочется счастья –
бегущей на берег волны.
[октябрь 1978 г.]
* * *
Владимиру Белову
Свет из далёкого начала,
и эхо горькое над ним.
Дорогу пыльную взрывая,
мы шли, о прошлом забывая,
а оглянулись – золотая.
Назад бежим – навстречу дым,
мы снова вспять бежим, а вслед
нас золотит далёкий свет.
И эхо голосом своим
пугало ночью нас сначала
и снами мучило, но сны
нам были точно неясны.
Там будто дитятко кричало
и грудкой падало на снег,
тогда к нему бежали люди,
и женщины тяжёлой грудью
кормили дитятко, оно,
как от рождения больно,
всех обращало в смертный бег.
И мы в качалке темноты
вдруг просыпались – и к окну:
и там уже спешили люди
обыкновенно и легко,
и день опять спокойно будет
ходить по небу и земле
и сказку о добре и зле
листвой развесит, как весну,
на чёрных лестницах стволов,
по ним костров осенний смех
над жизнью собственной и всех
уйдёт на страстный дальний зов.
Сны повторятся, как весна
и осень, детство и итоги.
Листвой покроются дороги,
и даль откроется ясна.
[сентябрь 1979 г.]
1
Лицо закинув, как дитя,
подушку обхватив руками,
ты спишь, красавица моя,
и только ночь горит над нами.
Она сгорит и опадёт,
и пепел в травы втопчут люди –
вот почему трава растёт
и почему конца не будет
и сердце, сердце устоит.
И пусть солдат, лицо закинув,
ещё не верит, что убит,
в тьму опрокинувшись на спину,
на облака. Плывут, как сон,
и уплывают, уплывают:
он будет вечен и влюблён в тебя одну.
Так не бывает, так не бывает, –
шепчешь ты и просыпаешься,
целуешь меня в полёте темноты
и лишь твердишь: ты вечно будешь,
Ты вечно будешь, будешь ты...
И я глаза твои целую и слёзы,
слёзы слепоты, и говорю,
что не умру я, и обещаю:
не умру я, и верю в это,
верю сам всё больше
с каждым поцелуем,
клянясь тебе и небесам.
[май 1980 г.]
2
Я не безумству, не судьбе,
мой ангел, жизнь моя и страсть,
тебе, мой свет, одной тебе
над всем, что я, вручаю власть.
[сентябрь 1980 г.]
* * *
...триллионом пор, дословно – всеми порами...
В. В. Маяковский «Про это»
1
Ты вернёшься – я знаю,
ты скажешь: Серёжа, родной,
погибаю, ты слышишь,
Серёжа, очнись, погибаю,
всё, что было, – ошибка,
ошибка – я с ним, ты с другой,
и зачем нам они –
ты дохнёшь над моими губами.
И, кружась в черноте,
ты дохнёшь: и зачем нам они, –
и, хлестнув черноту,
ты качнёшь потолок надо мною,
поведёшь по щеке,
точно пальцем по таинству книг,
«тсс! – прошепчешь – не бойся,
и ночь нас укроет с тобою».
2
Мы с тобой улетим,
улетим – ты прошепчешь – Серёжа,
и зачем нам они,
ночь укроет нас верным плащом.
Поднимает с кровати
незримая сила, ворожит,
и глаза оплывают, и словно стекло вместо щёк,
я плыву и плыву,
огибая безвольно предметы:
а куда мы летим,
не страши,
голос дай, дай крыло!
ведь нельзя – ночь глуха –
без живой просветляющей меты.
Голова тяжелеет, и спину уже повело –
стекленею.
Так где же ты, где же ты, где же?
это я, твой Серёжа,
любимая, нежная – мне
невозможно так плыть,
невозможно так жить безнадежно,
понимаешь, я твой
глупым днем и при глупой луне.
Понимаешь, я твой,
я плыву, огибая предметы,
может, и натыкаюсь –
я не чувствую, я отупел,
протяни мне крыло,
ты шепни мне про краешек света,
чтобы я долетел,
не стеклянный – живой долетел.
3
А наврут, ох, наврут –
хулиганы разбили витрину,
или лучше того –
мирозданье начнут расчленять.
Упадёт человек,
разобьётся, упавши на спину,–
будто с крыши упал, –
позвоночник сломал о кровать.
Я не знаю, здоров ли я,
болен – не знаю, не знаю,
но я знаю одно –
ты не можешь жить порознь со мной,
ты вернешься – я знаю,
ты скажешь: очнись,
погибаю, всё,
что было, – ошибка,
ошибка – я с ним, ты с другой.
4
И тогда я взлечу,
головою своей разгораясь,
и светясь, и дыша
над губами твоими в ночи,
и шепча: «Ангел мой,
моя радость, моя дорогая...»
И из тьмы вдруг наш сын,
наш ребёнок на свет закричит.
Закричит на всю ночь,
на весь день, на весь мир зазвенит он,
и горластей его
не отыщешь трибуна – ищи!
На железный огонь
закричит, что на тоненькой нити
держит маленький мир
и небесные наши плащи.
5
И поднимет меня,
вновь поднимет незримая сила,
и глаза поплывут вновь,
и будет стекло вместо щёк,
и услышу: счастливец,
здесь будут могилы, могилы,
ты не знаешь ещё –
улетай! – ты не видишь ещё!
И, стеклянный уже,
вдруг я брошусь на грешную землю,
я вцеплюсь в неё верно
каждым нервом, разбитым нутром:
«Ничего, – закричу, –
кроме жизни на ней, не приемлю», –
закричу в потолок,
задышу своим тающим ртом.
Задышу, задыхаясь,
шепча в новый день, повторяясь,
в резкой сини утра:
твой лишь, твой – может, я отупел!
Протяни мне крыло,
я тебе, как судьбе, доверяюсь,
чтобы сын твой и мой
не стеклянный – живой долетел.
6
Ты вернёшься – я знаю,
ты скажешь: «Серёжа, родной,
погибаю, ты слышишь,
Серёжа, очнись, погибаю,
что же будет в Россией,
что с грешною будет землей?»
И замрёшь, как душа,
над моими сухими губами.
[апрель 1981 г.]
* * *
Сидишь и ждёшь, когда всё стихнет,
вдруг безотчётною рукой
ведёшь слова – и буквы станут
из тьмы прорвавшейся строкой.
И ты не знаешь, что с тобою,
не понимаешь – почему нельзя
свободною рукою их проверять,
и одному себе читать,
и ничему опять не верить,
и падать в мыслей темноту,
как перед детством на колени.
В полудремотной лёгкой лени
ловить тускнеющий желток
настольной лампы и в поту
предсонном видеть птицу, зверя
средь букв, летящих в потолок.
И всё, и сон, и сон... Ты кто же,
похожий на меня, бубнишь мой стих?
Он мой, – мне говоришь, заспишь,
никто уж не поможет, никто.
И я вдруг задыхаюсь во сне,
рукою стену бью, сползают веки,
просыпаюсь, дыханье ясное ловлю.
И боль в руке. И строчка, строчка
«И нежность юную отдам» –
она, она! – и дальше... точка,
подруга верная словам.
[август 1981 г.]
* * *
Ю.П. Кузнецову
Галькой, арбузом, шашлычной
тянет с далёкого моря,
ставшего памятью вдруг.
Где ты, недавнее детство
и безотчётное сердце,
когда ещё можно не помнить
или, запомнив, забыть,
когда и не видишь, что кто-то
моложе тебя есть на свете,
и не боишься, что кончится
молодость,
а дальше – тьма,
где чувство любимой окажется
жизни семейной короче
и сын – запасная надежда –
спокойно осудит тебя.
Вспомнишь, как плакался отрок
маме, что жизнь не выходит.
Да, не выходит. А мама –
только глаза и представишь,
всё остальное – во тьме.
Крикнешь во тьму: кто отец мой,
зачем я его ненавидел,
когда ты рыдала о нём?
Зачем не придумала сказку,
а только твердила: хороший
и добрый он был человек?
И будешь кричать и не верить,
что нету ответа на это
и не было смысла большого,
кроме далёкой любви,
кроме далёкого моря,
гальки, арбуза и мамы,
и памяти, памяти, па...
[февраль 1982 г.]
1
Доверчив, мал и одинок,
как поздней осени листок
на чёрной ветви поколенья,
я, удержавшись от паденья,
встречаю раннюю зиму,
как вдохновенную чуму,
и вижу, что немеет древо
и сладострастней рвутся девы
делить юнцов
и их отцов.
Пройдёт зима, сойдут снега,
земля откроется нага.
Раздастся птицы вольный крик,
мой побелеет черновик.
[август 1982 г.]
2
ДАВИДУ САМОЙЛОВУ
Я хочу так аукаться,
как аукались вы,
вашей ясностью мучиться
средь небес и травы.
Я хочу, чтобы речь моя
дотянулась в залив,
где душа – уж предвечная –
не теряет мотив.
Я мечтаю дотронуться
до спокойствия рук,
где нетленно хоронится
речи праздничный звук.
Точно камень качается
под нестрашной волной,
и судьба не кончается,
только вздох: Боже мой.
[сентябрь 1982 г.]
1
О, это счастье
знать тебя,
уже любя и не любя,
и ощущать тепло в руке,
как дождь июльский на реке...
[сентябрь 1982 г.]
2
И дни летят, и чуда нету.
И только солнце, дождь и снег –
не слово тёмное «природа»,
а дружбы тоненький побег,
как среди рек немых народа
родной случайный человек.
[сентябрь 1982 г.]
3
О, непонятная тоска
случайной и ушедшей встречи,
когда зыбки и взор, и речи –
и оттого светлей и легче
продрогшей жилке у виска.
И мир не так уже суров
в своих законченных виденьях,
в своих пронзительных забвеньях,
и ты вдруг входишь в поколенье
и рвёшься к ясности основ.
[октябрь 1982 г.]
4
Этот легкий ветерок,
как щекочущий глоток,
поиграет, улетит –
вроде сердце не болит,
Разве только голова –
ну а в ней слова, слова...
[март 1983 г.]
5
Хорошо с тобою,
хочется молчать
и, припав щекою,
головой качать.
Это ли не счастье,
это ль не судьба –
смертное ль участье,
смертная ль борьба?
[март 1983 г.]
II. 1985–1992: ВЕЧНАЯ ВОДА
1
Опять, опять твои глаза –
пусть всё они сегодня вспомнят!
Слеза – в раскат, и вот гроза
идёт и рвётся в сердце. Что мне
до этой мирной тишины!
Не говори, не благородствуй!
Я сам на острие юродства,
на грани ядерной войны.
[1985 г.]
2
И мне уже не страшно стать чужим,
почти безликим, просто неживым.
Всё отстранилось, вышло из меня,
и нет черты для ночи и для дня.
Лишь несколько мгновений в тишине
ещё не умерли из прошлого во мне.
И не умрут – я жизнь тебе продлю,
уже не чувствую, но помню и люблю.
[июнь 1986 г.]
3
Кому же отдал я тебя –
твои глаза, твои объятья,
твои волнующие платья,
твой запах бешеный ночной,
сухой от губ идущий зной,
твой голос, что-то говорящий,
И ног полёт, судьбу слепящий, –
кому же отдал я тебя...
[июнь 1988 г.]
4
Ты смотришь – где-то вдалеке,
идёшь навстречу – только мимо,
чудесна и неутолима,
как кровь, гудящая в виске.
Смотри – как лёгок снегопад,
как видимы под ним пространства
и одиноки, хоть убранство
сверкает, – нет пути назад!
Гремит последняя метель,
звенит в предчувствии природа,
разверзлись солнечные своды –
в слезах восторженных постель.
Вот подступает дикий зной,
пусть медленно он подступает,
но духота уже свивает комок
смертельный, шаровой.
Разрыв, полёт осенней страсти,
молчанье, нервы, слёзы, грязь
и кровь, что в сгустки запеклась
пиковой и трефовой масти.
Ты смотришь – где-то вдалеке,
идёшь навстречу – только мимо,
чудесна и неутолима, как кровь,
гудящая в виске.
[июнь 1988 г.]
5
Только ты – моё оправданье,
что я тоже прошёл по земле,
что я чувствовал, как ты чудесна,
как безумна, беспутна, желанна,
беззащитна в природе своей,
как нежна, тороплива, жестока
твоя буря цветенья, мой ангел.
Только ты – моё оправданье,
что я тоже прошёл по земле.
[март 1989 г.]
6
МОЙ ВЕК
Я юным, нежным повстречал Её
и спасся этим, время одолев,
в цепь вечную любовников прорвался
и путь в ночи пылающей обрёл –
путь верный, трудный, одинокий.
Там надо постоянно уходить,
идти, идти, и будет песня петься,
идти, идти, вот только за спиною
земля, покрытая могилами людей.
Я их не знал, но, видя плач и лица,
плывущие в гробах совсем спокойно,
я горевал, как будто умер близкий,
а женщины уже несли младенцев –
да! – мне навстречу – значит, всё нормально
и можно дальше в этом свете жить.
И я в нём жил – и не стыжусь, я знаю,
он не был ни плохим и ни хорошим,
он просто был двадцатым, этот век.
Я не страшась смотрю в его лицо,
я вижу всё и понимаю в меру,
и оправданья я не нахожу.
[декабрь 1989 г.]
7
В одинокую минуту – ты поверь мне, –
когда подушка накалится от дыханья,
по позвоночнику пройдёт спокойный палец
и побегут весёлые мурашки,
и голос удивительно знакомый –
далёкий только – скажет: «Я с тобой».
И каждый в срок – кто раньше, а кто позже –
из меньшинства уходим в большинство,
ведь мёртвых большинство перед живыми.
И жизнь сама готовит наш уход –
от детства к старости ведя нас
к большинству,
передавая нас ему в охрану,
уча спокойствию и мудрости его,
несуетности Божьего призванья,
свободной памяти и мирозданья тверди.
Мы все живем в весёлом меньшинстве,
ушедшие за нас подняли руки,
за что-то доверяя нам с тобой.
[июль 1990 г.]
8
РУССКАЯ РЕЧЬ
Ты – часть моей речи, любимая часть.
Назову – и словно встречаю, как раньше,
и словно ты снова моя,
и словно я снова твой.
А чьи мы теперь, кто знает?
Кто видит нас вместе?
Наверное, Он –
нас, молодых и красивых,
как русская речь.
[ноябрь 1990 г.]
* * *
Женщины, которые проходят мимо,
так удивительны и доступны,
как счастье для ребёнка и как мать.
Они смотрят на меня, и я им нужен,
но они проходят мимо, и я тоже,
как все мужчины.
Сколько детей умерло в этих взглядах,
сколько объятий не состоялось,
сколько ног не взлетело к Богу,
сколько тепла не подарено друг дугу,
украдено, не возвращено в природу,
сколько благодарных поцелуев не сделано,
сколько свободы и лёгкости
не почувствовано в ночи!
Женщины, которые проходят мимо,
так удивительны и доступны,
как счастье для ребёнка и как мать.
И дар жизни настолько ощутим и понятен,
что можно совершить самое лучшее
из того, на что ты способен.
Таково искусство человека,
таково искусство тепла,
таково искусство всеобщей любви.
И женщина, которую уже не вернуть,
бесконечно дорога, и мир прекрасен –
в нём всё есть для счастья
и для всего остального тоже.
Время не судит, оно просто бежит,
как волны на берег – одна за другой
в затылок.
Не оборачивайся, беги – на камни, в песок,
не волнуйся:
все разбиваются в брызги.
На то оно и море,
такое большое и непонятное, как жизнь.
[январь 1991 г.]
БЕЗЫМЯННОМУ ДРУГУ
Ветер хлопнет о мёртвую щёку –
это будет когда-то, потом,
но нельзя об одном, и притом
так костяшек не хватит на счётах.
Мы с тобою любимы детьми –
отчего, я не знаю, но это означает,
что всё же для света мы нужны –
и хоть чёрт нас возьми,
мы поправим дела, мы заплатим
за тепло и за свет, за другие услуги,
но всесильны, как песни, разлуки –
не обнять нам любимого платья.
Там прожито уж столько без нас и
вещей незнакомых там уйма,
что возврат и неяркая сумма
наших чувств непобедны сейчас.
Да какие победы, зачем нам
они – ветер хлопает в мёртвую щёку,
и костяшки стреляют на счётах,
и в душе догорают огни.
Мы с тобою любимы детьми,
мы нужны им – и чёрт нас возьми.
[февраль 1991г.]
* * *
Ухо травинки щекочут,
скачет костлявый кузнечик,
и тишина над рекой.
Ходят вверху облака,
как неспокойные женщины.
Ехать – не ехать домой?
Где этот толстый роман,
видимо, кончится грустно –
слишком подвижен герой!
Да и меня ведь любили,
думаю, что тут такого.
Господи, это за мной.
Хоть расставанье без слов,
и бескорыстен итог.
Двери прикрой за собой.
Как чудотворна вода!
Берег уходит, и жар
смыкается над головой.
[май 1991 г.]
ОБЛАКА
Облака плывут, облака..
А. Галич
О, облака..
И. Бродский
Облака плывут, облака,
молоком плывут с потолка.
Будут плыть и плыть,
да уплыть невмочь,
потому что день,
потому что ночь,
впереди стена, позади стена,
на земле спиной –
неубийственно.
Будут плыть и плыть,
и их нечем крыть.
Облака идут свысока,
потолком идут с молока!
Потому что – день,
потому что – ночь,
потому что – сын,
потому что – дочь,
облака плывут, облака,
с ветерком плывут,
как строка, по земле,
в земле, через грязь
и вязь, не глазей – музей?! –
не стенай, не сглазь,
в синеве плывут облака,
словно пух волос старика.
Молоком бы плыть из грудей,
как река плывёт на людей.
[сентябрь 1991 г.]
* * *
Мы не хотим мальчика,
мы не хотим девочку,
нам просто хорошо вдвоём.
А мальчик так хочет родиться,
а девочка так хочет родиться,
и хочется им ещё
сестрёнку или братишку.
А нам хорошо с тобой.
Дай откусить эту тонкую плёночку
на нижней губе.
Ты берёшь меня за затылок,
и с шеи бегут мурашки,
их много-много,
и бегают они быстро,
ты ведь знаешь это.
Ресницы наши сцепились,
и тонкий запах играет на щеке.
А мальчик так хочет родиться,
а девочка так хочет родиться,
а нам хорошо с тобой.
Ветерок прыгает в окно,
ползёт по полу, по стене,
смешной-смешной,
как задранный подбородок.
И хочется им ещё
сестрёнку или братишку.
Ты читала толстые книжки
Толстого? – раньше все их читали.
Хорошо бы поездить на лошади,
полежать на стогу.
Я провожу тебя на вокзал,
мы будем стоять и прощаться.
Не торопись. Медленнее,
медленнее, ещё, ещё.
Господи! Никому ещё не было
так хорошо со мной, и мне тоже.
Не вскрикивай так отчаянно,
я тебе верю. Господи!
И хочется им ещё
сестрёнку или братишку.
И мы – как брат и сестра,
ты помнишь наших родителей,
пусть разные, но они наши,
разве так не бывает.
Мир – как вокзал,
как задранный подбородок,
смешной-смешной,
как толстая книжка,
раньше все их читали,
ты ведь знаешь это,
и нам хорошо с тобой.
Господи! Я тебе верю.
[декабрь 1991 г.]
1
И море молодо, как я,
и берег близок, словно небо.
Скорей бы тронуть твой рукав,
я это платье так люблю.
Не загибай страницу – знаешь,
там дальше будет интересней.
А женщине чего не посмеяться,
она одна – и может стать
поэтом или детей воспитывать начать.
И видно, что кричат на берегу,
наверно, кто-то утонул, жар душит,
всё плывет – и кто поможет, чем?
[декабрь 1991 г.]
2
Как человек, умерший на день раньше тебя,
снег летает и летает,
прежде чем упасть и покориться.
И тогда станет совсем тихо
и возможный звук невозможен.
А детей надо хотеть, и они появятся
даже около печального моря
с его вечным переплеском,
с его сплошной, неотдельной водой,
которая никогда не станет снежинкой
и не будет долго летать,
прежде чем упасть и покориться,
как человек, умерший на день раньше тебя.
[январь 1992 г.]
3
Нет радости, есть вечная вода,
по ней глаза бегут и замирают,
и руки в ней и с ней ещё играют,
а на устах болтается «среда».
Нет радости, есть вечное «прости»,
«родная, ты...» – бегут и замирают,
и для неё, и в ней, и с ней играют,
и по воде черты не провести.
[январь 1992 г.]
4
Хорошо, живот задравши,
возлежать у кромки моря,
видеть женщину на пирсе,
что так смело наблюдает
за твоим нетленным телом
под палящими лучами,
может, ждёт она кого-то,
может, ждёт она тебя.
Хорошо зимою дома
вспоминать ту кромку
моря и ту женщину на пирсе,
что ждала – не дождалась.
[март 1992 г.]
* * *
Главное – не вспоминать,
чей это волос
в книжке согнулся между страниц.
Странно –
новая книга,
её не читал я,
и, кроме меня,
открыть её некому в доме.
Вряд ли её в магазинах читают,
где можно и так
спятить,
сидючи днями
среди гор
нечистой бумаги,
остывающий запах вдыхая
краски и жизни,
где можно и так
думать,
что ты при деле,
и улыбаться тем, кто приходит
какую-то книжку искать –
и ходит так часто до неприличия.
Неужели нельзя вместо этого
просто полежать дома,
дотронуться до женщины
(любимой – не любимой),
просто заняться
не бумажным делом, а жизнью,
которая уже почти ушла.
И главное – не вспоминать,
чей это волос
в книжке согнулся между страниц.
[май 1992 г.]
* * *
Я знаю, ты веришь, что есть торжество
бесконечного часа счастливых мгновений,
когда сердце из мяса гранит божество,
роговицу сеча, точно юные вены, –
розовеют белки, как по храму огонь,
расползаясь, змеится и лижется в воздух,
и родная до чёрточки краткой ладонь,
воспаряя к объятью, вдруг требует гвозди.
И уже не унять неумелой тоски
первой встречи с нагим,
ровно дышащим миром,
где не слышен лениво сосущий москит
и не страшен твой взгляд,
пролетающий мимо.
Ах, какое блаженство месить эту плоть
из жары, не имущей ни грана прохлады,
чтоб сорваться в конце,
пересилить, вспороть,
отогнуть эту твердь, а иначе не сладить.
[май 1992 г.]
* * *
1
Свободно прыгает огонь,
вода наползает на руку,
а воздух как будто стоит.
2
Так легко обратиться к другому,
но чем он поможет,
да и спросишь о пустяках.
3
Женщина должна быть удобной,
мужчину должны любить,
а плачущего ребёнка жалеть.
4
Я думаю о пользе стекла,
я думаю о пользе границ,
я думаю о всякой всячине.
5
Но чувствую небессмысленность
клейких листочков, кроме того,
неба над ними и ветерка по виску.
[ноябрь 1992 г.]
* * *
Я хочу любить тебя, не требуя любви,
но так не бывает.
Я не знаю, кого ласкает рука твоя,
но я люблю эту руку.
Я не знаю, кто слышит дыханье твоё,
но я помню его.
Я вижу, как быстро летят облака, –
но что можно сделать с собою?
Я стал понимать – у каждой реки два берега,
а у моря только один.
[ноябрь 1992 г.]
III. 1992–2001: УТРО НАД НАМИ
***
Я дышу и дыхание слышу:
где моё, где твоё – разберись.
Мы – как тело, влекомое ввысь,
сумасшедший, взошедший на крышу.
Как возможен и ясен обрыв,
как протяжны паденья и взлёты,
как призывны «любимая, что ты?»!
Тебя настежь во тьму растворив,
в этой раме пространства сплошного,
невесомых пустынных времён
понимаешь, сколь сладостен сон,
что качается снова и снова –
и внутри, и вовне, и в окне,
крестовиной маячившем сбоку,
точно всё совершается к сроку
в этой Богом забытой стране.
Наше тело, влекомое ввысь,
сумасшедший, взошедший на крышу,
я дышу и дыхание слышу:
где моё, где твоё – разберись.
[декабрь 1992 г.]
* * *
Когда шнурок развязан,
багровея, ты тянешься к нему,
среди толпы не в силах
легко склонить телесный инструмент свой,
и чувствуешь слепое недовольство
плывущих на тебя предметов жизни,
и понимаешь первое бессилье
и злобу на ещё вчерашний день,
где твой реактор спал на всех заглушках.
Ещё ты не один, ещё ты не положен
в промёрзлый дом и комья глины
ещё не бьют по деревяшке, смело
никто не верховодит над друзьями,
указывая, как вести, копать, бросать.
Ещё ты не оставлен, и к тебе
ещё придут, и ты придёшь и скажешь:
«Я верю вам и, может, вас люблю».
И женщина, нежнейшая, как радость,
утрами смотрит на тебя, не зная,
что вы, наверно, прожили б отдельно,
но это счастье – быть вседневно вместе,
а разлучаясь, ждать тепла, улыбки,
и слов любви, и рук, уже не властных
себя сдержать в порыве узнаванья, –
всё это дар, его дороже, нет.
И век вокруг, повязанный сетями
экранов, проводов, железных чудищ,
концлагерей, слывущих государством,
прав и свобод, пропахших кровью;
пришельцев ждущий век, лелеющий дыру
в далёкий космос, чтобы идиот
любой кричал в порыве новой власти:
мол, мысль уже нельзя остановить,
и по закону лез в карман глухой старухи,
а после плакал в кадре перед нею –
как воплощеньем мудрости и жизни,
и обещал воздвигнуть монумент за сына,
мужа, не вернувшихся из боя,
и облучённым детям раздавал
конфета и путёвки в Диснейлэнд,
и примиренья дерево садил,
и убеждал: мы все одна семья,
и наши ценности, как органы людей,
пусть примет человечество и скажет –
мы сёстры все и братья; мир вам, свет!
Вот город мой посередине мира –
к какому океану ни пойди.
Так почему и мне не стать пророком,
а городу – великим центром света,
где жил нормальный честный человек –
работал он в том месте, где юриста
безмозглый труп в войну хранили тайно,
и, лучших положив под небом русским,
воздвигли истуканов без числа,
которым наши матери с отцами
молились и цветы носили к датам,
и мы детьми клялись тем истуканам,
что станем настоящими людьми.
Но, слава Богу, наши дети с нами,
и клятв уже не требуют от них,
они спокойно смотрят в океаны
из центра мира, тихо выбирают
между Востоком, Западом и Югом
и Севером, что вреден африканцам,
как утверждает школьная программа.
Они не упрекают, они знают,
что век двадцатый кончился – Бог с ним.
Любимая, как хорошо с тобой!
[март 1994 г.]
***
Дождик шёл через газон,
перепрыгнул кошку он,
оглянулся и метнулся
через крышу, как шпион.
Кошка встретила кота,
осмотрела всё с хвоста –
ах, какой ленивый кот, это,
видно, неспроста.
Вышла девочка во двор,
у неё с подругой спор
был вчера почти до ссоры,
будто кот драчун и вор.
Мама девочки прошла,
у неё всегда дела,
к ним приходит новый папа,
а у папы ни кола.
Лучик прыгает в окно,
это скучное кино
полчаса смотрю уже,
и урок идёт давно.
[1995 г.]
* * *
Вещи стареют – не важен износ их,
лет тридцать пройди – и не будет вопросов.
Из шкафа достанешь пеплу, и что же –
к лицу, но негоже и так непохоже.
Смотришь на карты, не веришь границам,
не веришь названьям, ушедшим как лица.
И вокруг – молоточки тишины.
[1995 г.]
***
Этот город наивный и дикий
под туманным названьем Тюмень
я топчу, и топтать мне не лень
бензо-грязи родные улики
под туманным названьем Тюмень.
И утрами весёлыми, злыми,
когда дворники жгут, матерясь,
наметённого мусора вязь,
я люблю покуриться в их дыме,
когда дворники жгут, матерясь.
С Первомайской в Республику – и
упивайся движением вольным,
жаль, не ждут уже гения в Смольном,
не считают бессмертья шаги,
упивайся движением вольным.
Облака же текут и текут,
фигурируя озоруя,
над Текутьевским напропалую
и живое сквозь мёртвых влекут,
фигурируя и озоруя.
Там под спиленным тополем мой
дед лежит, наблюдая теченье,
и старух плесневелых печенье
уж не крошится птицам, постой,
дед лежит, наблюдая теченье.
* * *
В гастрономной чреде юбилейной
мать всегда над покупкой тряслась,
с продавщицей в калёную масть
дипломатничая келейно,
мать всегда над покупкой тряслась.
Этот город – наивный и дикий
страшно – Сукин, Чулков и Мясной
основали, и я, уж седой,
вижу близко их новые лики,
страшно – сукин, чулков и мясной.
Но зачем-то, скорбя, ненавидя,
этот град под названьем Тюмень
я топчу – и топтать мне не лень –
и умру здесь, любя, как Овидий,
этот град под названьем Тюмень.
[1995 г.]
1
И вырвал грешный мой язык...
А.С. Пушкин
Речь умирает, язык умирает –
Яркий, сочный, весёлый во рту,
Точно кто нас, речистых, карает,
Погружая в машин немоту.
Где же Слово, что было в начале,
Где его златоустая новь?
А ведь нам ежедневно являли
Небеса предзакатную кровь.
Повторится ли смуглый пустынник,
С губ песчинки сухие смахнув,
И уста, что ещё не остыли,
Звуком вещим и ясным вздохнут.
И экранные резвые чуда
Потрясёт мировой звукоряд,
Достучится до сердца – откуда
Бездны дышат, звезды говорят.
[июль 1996 г.]
2
ИОСИФУ БРОДСКОМУ
Смерть – это то,
Что бывает с другими.
Точно пальто,
Ты оставишь здесь имя.
Чудо – за так! –
Мировой панихиды.
Этот спектакль
До конца не покинуть.
Наигрыш глуп,
Да и ставят другие.
Полный отлуп,
Дорогие мессии!
Лучший актёр
В исторической драме
Слёзы отёр.
А ведь плакал над нами.
Дышит строка –
Речи часть дорогая –
И облака
Хороводит, играя.
Точно пальто,
Ты оставишь здесь имя.
Смерть – это то,
Что бывает с другими.
[июль 1996 г.]
ТВОЙ ЦВЕТ
1
И это только ты –
От розового «возле»
Здесь розовеет воздух
Закатного прибоя.
Вот розовое «двое»,
Как будто новой расы
Матисса и Пикассо,
Весь мир их счастья ради
И это только ты.
2
Краски смешаны, остры,
Замирают слух и зренье.
Пляшут белые костры
Предпоследнего мгновенья,
Ослепительно остры.
Белый-белый-белый цвет.
Белый стон и сон – и свет.
3
Ты вся в голубом –
Точно утро играешь
И праздничным лбом
На меня припадаешь,
Дерзка и красива.
Губа затекает,
И пёс черносливый
Ревниво вздыхает.
Ты вся в голубом –
Счастье ходит по дому,
И каждый атом
Жмётся смело к атому.
И праздничным лбом,
И взрывными губами –
Ты вся в голубом,
Точно утро над нами.
[август 1996 г.]
***
В движениях летней разлуки,
В касаниях моря и сна
Летали за криками руки,
Их тяжба была неясна.
И в знойных припадках и плеске
Ворочался воздух и плыл
По этим пригоркам нерезким
Сквозь шорохи солнечных крыл.
В чудесно немом равнодушьи,
Оплаканном звоном цикад,
Сквозь спазм мирового удушья
Вползал на пространства закат.
И в устали тела беспечной
Прохлады пришло остриё
Веселой, далёкой и вечно
Зовущей, как платье твоё.
[август 1996 г.]
КРУГ ЖИЗНИ
1
Дышится свободней, дотлевает снег,
На поверхность давит будущий побег.
Ветер морщит лужи, ручейки шалят,
Звуки озвончились, благодушней взгляд.
Мыслей строй нарушен, глянешь высоко –
Смотрится далёко, верится легко.
2
Розовеет и воздух в берёзовой роще –
Это осень надёжно вступила в права,
И природа хрустальна на дальнюю ощупь,
И подслёзно кружится уже голова,
Погружаясь в пространство пустого, сырого,
Не ища в утешение нужного слова.
[август 1996; март 1997 г.]
В ОЖИДАНИИ НОВОГО УТРА
1
Концы вилки втискиваются в розетку,
ток уже пробежал по шнуру,
загорелся экран, на котором
человек отстегнул протез
с левой ноги, замешкался,
отыскивая ремешок на правой.
У него всё получилось,
и чувство свободы
пробежало по телу,
ударило в мозг.
День заканчивался на экране.
Отдыхали протезы,
остывая, теряя запах.
Вилка выдёргивается.
Из розетки
ничего не бежит,
и даже тепло
неощутимо,
если ладонью по ней провести.
Страшно, однако,
ведь руки только промыты,
и кажется, что они
потянут из дыр
две электрозмеи,
которым не будет конца.
2
Отчего здесь не любят
чистить концы штанин,
отчего столько тонких шнурков
змейками трясутся над ботинками
и кажется, вот бросятся к тебе
и отберут дарованное за день
в этом ненавистном городе,
где не стреляют каждый день
и можно сидеть на тротуаре до вечера
и жевать пыльную булку,
пока взрослые
мимо идут на своих ногах,
но ставят их как протезы,
начиная с пятки
и выравнивая по ней
сытые задницы,
впрочем, у нас на юге
этих задниц тоже немало,
но там до вечера
ты получишь лишь пулю,
и даже пыльная булка
тебя уже не утешит.
3
Как хорошо касаться твоей щеки,
нежной, прохладной, почти волшебной,
как хорошо целовать тебя,
забираясь языком под верхнюю губу,
как хорошо знать, что нас двое,
а может, уже и больше,
ведь мы этого так хотели.
И ты лежишь на моей руке,
тепло змеится около нас,
уйдя из тела,
освободив пространство
для сна и счастья,
для нового утра.
[февраль 1997 г.]
СТИХИ ДЛЯ ДЕТЕЙ
1
ТРЫНДА-БУРЫНДА
Трында-бурында,
Мокрый листок,
Трында-бурында
Лёг возле ног.
Лёг, как щенок,
И грустит, и молчит,
Трында-бурында
Лежит, не летит.
2
РУЧЕЁК
Мама, мама, ручеёк!
Посмотри, он на бок лёг,
Почесался, слазил в ямку,
Прыгнул прямо на песок.
Он за кошкою бежит,
Отстаёт и весь дрожит.
Он совсем остановился
И под палкою лежит.
Вот он палку приподнимет,
В сторону её откинет,
Чтобы палка на дороге
Не мешала ставить ноги,
Не мешала всем гулять,
В догонялки догонять.
3
БУДУ ВОЛЮ УКРЕПЛЯТЬ
Буду волю укреплять:
Лёг в кровать – и засыпать!
Говорю я: раз-два-три,
Сон, иди, меня бери.
Я закрыл глаза и рот:
Слышу, сон уже идёт.
Сон летает надо мною,
Я его не беспокою.
Приоткрою один глаз,
Посмотрю хотя бы раз.
Приоткрою глаз второй –
Нет, не видно, он какой!
Надо всё же погулять,
После волю укреплять!
[март 1997 г.]
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
1
Гладит женщина ребёнка,
А ребёночек кричит.
Гладит женщина ребёнка,
Как оглохла и молчит.
Ей сказали, что случится,
Не мешайте ей молчать.
Лишь напиться и убиться,
Лишь с ребёночком кричать.
2
Надо, надо, надо спать!
Глазки надо закрывать.
Носик спит и не сопит,
Ротик спит, не говорит.
Сон пришёл, уснули ушки,
Спит под ушками подушка.
Всё уснуло, все уснули,
Вещи тихо спят на стуле.
Все слова уснули, спят,
Спят слова, не говорят.
Сон неслышный, сон летает,
Сон летит и засыпает.
[май-июль 1997 г.]
РУССКАЯ ПЕСНЯ
Из той темноты запредельной,
В которую все мы уйдем,
Пусть слово любви неподдельной
Моей, прямодушной, смертельной,
Тебя окружает теплом.
Поверь, я не мог быть счастливей
И большего счастья дарить
Тебе, нет которой красивей,
Тебе, нет которой игривей,
С которой мне жить бы да жить.
За лёгкое это движенье,
Что вдруг совершает рука,
Готов я и чудность мгновенья
Отдать за его повторенье,
Приникнуть к тебе на века.
Уйти суеты и печали,
Прижаться, уткнуться, дыша,
Как будто вначале, вначале,
Как будто нас кони не мчали,
Как будто едина душа.
И СЛОВО ещё не открыто,
И песня не требует слов,
Всё ясно, спокойно и слито,
Как в замысле, не пережито –
Ещё ОН к нему не готов.
К тебе я из тьмы запредельной,
К рукам твоим лёгким тянусь,
К единственной и неподдельной,
Домашней, весёлой, смертельной,
Чудесной и тайной, как Русь.
[июль 1997 г.]
ПРАЗДНИЧНОЕ
1
Знаю каждое местечко –
Зацелую, заманю.
Это облачко колечком
Загоняю, загоню.
Этот хаос, эти крики,
Эти взлёты над собой.
Эти сладостные миги,
Этот праздничный покой.
Что ещё на круге вечном
Никому нельзя отдать –
Только облачко колечком
И местечек благодать.
2
Смех поутру, болтовня,
Мимолётные касанья –
Не унять и не разнять.
Губ оглохшее кусанье...
А на праздник бытия
Надо только очень рваться,
Чтобы просто: ты и я –
И уже не разлучаться.
[июль 1997 г.]
ТОРЖЕСТВО ЗЕМЛЕДЕЛИЯ
Комочки влажные моей земли и воли...
О. Мандельштам
Я уйду под тебя, под игривый песок и под глину,
А хочу в чернозём, прорасти в сущность лучших пород.
Флору, фауну, воздух оставлю во весь разворот,
Задохнусь, захлебнусь, заикнусь, да пожалуй, и сгину.
Будут землю копать тяжёло мастера, в матерок,
Лопатою мерить типовой новый глинистый домик.
Мужики, не спеши, дай вам господи водочки кроме
Чтоб по взмокшим рубахам стучал молодой ветерок.
Да о чём говорить, их движенья предельно умелы,
Их клиенты без званий, идут в сантиметрах труда,
Лишь помехою ливень, бредущий с утра до утра,
Землепашцам моим, выводящим скупые пределы.
Я уже на просмотре – я вспорот и узнан врачом,
Я зашит, в холодильник говядиной свежею брошен,
Заморожен, вновь достан, одет, максимально ухожен,
В гроб положен, лежу. Слёзы льют – ну а я здесь при чём!
Слёзы, слёзы – зачем, я уже заморожен, не слышу.
Я б хотел повернуться, привстать, чмокнуть вас, дорогих.
Только век мой измерен, он грубо нагляден, как стих,
И уже без меня сумасшедший взбегает на крышу.
Я хочу этот воздух запомнить надорванной хордой,
Только мало могу, лежебока, промёрзший насквозь.
Вот и крышка тебе, вот и гвоздь вбит, ещё один гвоздь.
К счастью, слёзы пока не просохли на вздёрнутой морде.
Хоть согреют они, когда будут меня опускать,
И полати ровнять, и кидать на полати землицу,
Лишь вороны вверху – погребальные русские птицы
Будут, нагло галдя, за моими людьми наблюдать.
А потом все уйдут и оставят. Веночки, цветочки,
Крест невзрачный, который я верно и медленно нёс.
И остался. Ночуй! Одинокий кладбищенский пёс,
Может, скрасит грудным завыванием первую почку.
Ну а там как пойдёт – постучишься направо, налево.
Те же толки, да холод, беспросветный, бесхитростный мрак!
В прошлом всё, не мечтай. Наливай – новомодный кабак,
Каждый в прошлом король, ну а каждая – та королева.
В этой тьме, в этой мгле есть услада, по счастью, одна:
О тебе вспоминать, видеть чётко, замедленно, жутко
Каждый твой сантиметр, видеть нас как живых по минуткам.
Вот такая цена, привилегия мёртвым дана.
Это горько смотреть, сколько отдано дней на утеху
Пустоте, суете, нелюбви, построеньям ума.
Только книги остались, немые остались дома
Да мучительный, мелкий и гадкий бесёнок успеха.
Я искал свой покой и имел простодушную волю,
Только в счастье влипал и барахтался в нём, как в меду,
Да, всё знал: что уйду, что по миру один побреду,
Что Всевышнюю волю по опыту сердца глаголю.
Путь костлявый лежит – не хандри, землячок, – в чернозём.
Хоть старательны, но чего-то у нас не хватило,
А она хороша, эта братская наша могила –
Та земля, о которой мы лучшую песню поём.
[июль 1997 г.]
* * *
Мальчик у моря сидит, смотрит вдаль.
Море колотит осенний хрусталь.
Тяжкие волны несутся на брег,
Воздух чудесен, закончился век.
Море как чудище – скалится, злится,
Хочет на сушу, шипит, громоздится.
Тысячелетия стонет, ползёт,
Только не сдвинется старый живот.
Столько пожрала усталая бездна,
Что шевелиться почти бесполезно,
Лучше в кровати старинной дремать.
Мальчик поднялся, ушёл воевать.
[июль 1997 г.]
***
Он страстен и знает усилия слов,
Он смотрит, и руки бесстыдно умелы –
Любимый диван твой, как пень обгорелый,
Уже не приветит иных седоков.
Как Одиссей на манящие звуки,
Ты с ослепительным старым диваном
Плывёшь самолётом-ковром над туманом
Прямо в мои безнадёжные руки.
Всё перевращаемо и обратимо,
Время излечит, и жизнь пощадит.
Наш самолёт в пенном небе парит,
Путник в пустыне узрел серафима.
Так одиноко среди облаков,
Несоразмерно, безлико, безбожно.
К счастью, прижаться к тебе ещё можно
В кресле-качалке воздушных оков.
[август 1997 г.]
* * *
Безраздельность железной кровати, упёршейся в ночь;
Становясь мужиком и по памяти скромной не шарясь,
Я не знаю, дружище, чем мог бы собрату помочь –
Разве крикнуть, как встарь, беззаботно и твёрдо «товарищ!».
И, не помня себя на подскоке пружины дурной,
Сонный феррум тряся, будто душу со дна доставая,
Не узришь, не поймешь, что случится той ночью с тобой,
Будешь праздно лететь в турникет и под тяжесть трамвая.
Ты запомнишь усталой и мелкой старухи исход
Мимо окон, кольнёт незнакомое вялое чувство
Повседневности дней, ввечеру разбирать будут скот,
Демонстрируя сельское миру железа искусство.
По лесам хорошо катануть на лихом мотоцикле –
Это, брат мой, сродни городскому восторгу пружин.
Ни по ржи, ни по лжи к факту жизни ещё не привыкли
И летаем по ней, как на праздник пропущенный джинн.
Не дури и не ёрзай в пробеге пружинистых линий,
Будь достоин и горд, мужиковствуя всласть на миру,
Я, конечно, вернусь, точно старший развесистый Плиний,
И поэтому ночью, увы, по старинке умру.
Можно долго и нежно играть в переплёт, в дурака,
Можно нежно и долго сочиться по лестнице кадров,
Но встает корешок и безумием метит в века,
И за ним в изголовье столбняками толпится эскадра.
На пружинах времён опускаясь в сердечную слизь,
Рож и ржи забывая захлеб и над пропастью тая,
В безраздельность кровати покоя и воли уткнись,
Умирай по старинке у кромки занюханной рая.
Я не знаю, дружище, чем мог бы собрату помочь,
Становясь мужиком и по памяти скромной не шарясь.
Безраздельность кровати, железной, упёршейся в ночь –
Разве крикнуть, как встарь, беззаботно и твёрдо «товарищ!».
[ноябрь 1997 г.]
* * *
В ослеплении нежности дерзкой,
В замирании гула утрат,
Доведённый до мерзкого зверства,
Я, изгнанник, вернулся в твой сад.
Я донёс тебе чудное имя
Белокурой любови моей,
Начертай это имя в пустынях
И на лицах твоих словарей.
Пусть его барабанят стихии,
Поднимаясь над сушей немой,
Пусть талдычат босые мессии,
Пробираясь в града на постой.
Я готов за Него выпить чашу,
Я готов и взойти за Него.
Охрани её – стражду – и нашу
Не толкуй жизнь, не ведай всего.
Доведённый до мерзкого зверства,
В замирании гула утрат,
В ослеплении нежности дерзкой
Я, изгнанник, вернулся в твой сад.
В безутешной истошной мольбе,
Приведён белокурой звездою,
Простираю пространство к тебе.
Я твой сын – сотворённый тобою.
Неужели безмолвна так плоть
И в распыл предаются частицы,
И тебе, вездесущий Господь,
Не дано в образ свой воплотиться,
Превозмочь эту видимость сил,
Что блуждают над смертными всуе,
Так о чём ты невнятно просил
Во саду, во саду, во саду ли?..
Что со мною – я дерзок и зол,
В предстоянии нет мне ответа.
И летит в белокурый узор
Жизнь моя, только им и согрета.
[ноябрь 1997 г.]
***
Что было – было прежде,
И умерло – не в счёт.
Тебя я буду нежить –
В траву листва стечёт.
Тебя я буду нежить
С утра и до утра,
Не чаще и не реже –
Пора, мой друг, пора.
Мы те же и не те же,
Листва с травой вдвоём,
Тебя я буду нежить,
И глядь – как раз умрём.
И будут наши вежды
Уже не наяву –
Тебя я буду нежить,
Листву твою, траву.
В окошке смутно брезжит
Частичка бытия,
Тебя я буду нежить –
Листва, трава и я.
Тебя я буду нежить,
Усталый раб мечты.
Узнать ещё бы, где же
Листва, трава и ты.
[декабрь 1997 г.]
1
Я не дышал и был уже
спокоен, как кора.
И только мать пришла к душе,
а донеслось: сестра.
Бреду, нет, брежу, вновь бреду –
вот холмик мой, гора.
Я под тебя сейчас приду –
земля моя: сестра.
И жизнь что капля упадёт,
как с кончика пера.
За нежный, нежащий исход...
сестра моя, сестра.
[декабрь 1997 г.]
2
МАТЕРИ
С трудом был вынут из тебя,
не выпихнут на свет,
ты не хотела, так любя,
меня отдать им. Нет,
ты знала: все отходит прочь
на свете, а любовь
не зря же любит тьму,
и ночь спешит вернуться вновь.
В ней так легко, когда любим,
так ласково вдвоём,
как брат, покорно серафим
ждёт в очередь с мечом.
Родимая, не плачь, прости,
родившийся в тебе,
вкусивши от большой груди
и по лихой губе,
я груб и нежен был с людьми,
но верен до конца,
пока не резали костьми
мне поперёк лица.
Пускай последняя любовь
тебя опустит в ночь,
прольётся вновь большая кровь
рождению помочь
не крошева и месива
на третие число,
а Осипа, ослепшего
от света, где светло.
И не отдать, не выпихнуть,
взлелеять, боже мой.
И дальше только выдохнуть –
за всех, за нас с тобой.
[декабрь 1997 г.]
3
Останется слово за тенью
И сдвинется с нас в пустоту,
И только по воздуха пенью
В гортани прочтут маету
Далёкого русского предка,
Писавшего в столбик слова,
Где строчка промёрзла, как ветка,
Но дышит и пахнет она.
И птица, качаясь на ветке,
Сзывает подружек на хор,
А после взлетят – точно метки! –
В бестучный нестрашный простор.
[декабрь 1997 г.]
МОНОЛОГ ГАМЛЕТА
Все сорок тысяч братьев
Прильнули к изголовью
Твоей, сестра, кровати
И смотрят – не готов ли.
Все сорок тысяч братьев
Оставили семейства
Лишь этой ночи ради,
Глазеть на наше действо.
Все сорок тысяч братьев –
Я б каждого прикончил.
Жаль отчего-то мать их,
Хоть знаю, кто был отче.
И только мыши, мыши
За шторами – не тратьте Себя!
Люблю вас, слышу
Всех сорок тысяч братьев.
[декабрь 1997 г.]
* * *
День не воспет, утрачен, прожит,
Погиб без имени – и всё же,
Как неизвестному солдату,
Чья жизнь разменена, не свята,
Я кланяюсь за всех ему.
Качались облака, летели,
Звучали птицы как умели,
Слова плодились, люди жили,
Включали технику, служили,
Часам внимая, ждали тьму.
Пришла – не разорвать огнями,
Хотя огни бегут цепями,
И на орбитах, как по ёлке,
Маячат спутники – наколки,
Ночами веселят тюрьму.
Волнообразные стихии
Утягивают плавно выи
Под срочным световым напором,
Струится утро, кружит взоры –
Послано никем и никому.
[апрель 1998 г.]
ПЕСЕНКА ОБ АДАМЕ И ЕВЕ
Молодица с молодцем
Близ – лицом к лицу.
Счастье не исполнится,
Не дойти к венцу.
И под небом было ли,
Да и было ли –
Слёзоньки не выдали,
Люди не могли.
Солнышко катилось,
Падало за край.
То ли жизнь им снилась,
То ли снился рай.
И текли минутки
От лица к лицу –
Сладостно и жутко
Видеть ночь Отцу.
Мог и отвернуться,
Мог и отвернуть.
Но не стал, очнуться
Дал, направил в путь.
Солнышко катилось,
Падало за край.
То ли жизнь им снилась,
То ли спился рай.
Яблочки звенели,
Падали в саду.
Пастухи узрели
Мальчика: агу!
В яслях дремлет золотце,
И Отец вдали.
Молодица с молодцем –
До конца земли.
[январь 1999 г.]
* * *
Человек уплывает в море,
дальше и дальше,
и не скажешь,
мужчина или женщина,
дальше и дальше,
и не скажешь,
человек ли он.
Получается – рыба,
ей не надо возвращаться,
её не ждут,
ей ничего не скажут
слёзы родных,
получивших известие.
Наверно, это сон –
сон человека суши,
забывшего реальность
волны, глубины, дали,
забывшего, что мир сотворён.
[август 1999 г.]
1
Мы как сказка о влюблённых,
Претерпевших испытанья,
Встречу вновь и узнаванье
В декорациях суконных
Мелодрамы городской.
Мы, как волны, друг за другом
Ходим, бегаем, летаем,
Лбом о берег ударяем
И не знаем, что за кругом
Моря нашего с тобой.
[август 1999 г.]
2
Был любим – нелюбим в этой жизни не раз,
Принимаю и чту безответность твою,
Мы с тобой мужики – род мужской всякий час
Заставляет сказать: устаю – устою,
Город мой.
Возвращаюсь к тебе, почему – не пойму,
И не тянет – а вот всё равно возвращаюсь,
И с последним упрёком метнусь, обниму,
И, повиснув на шее твоей, я скончаюсь,
Город мой.
[август 1999 г.]
* * *
Рыбой на берег –
водоросли пожрали кислород –
выбрасываюсь, и вот
никто не верит,
что это я
подыхаю, в песок всасываюсь,
что кончился завод жизни.
Чувствую: тело киснет,
и глаз пустой
мой – ничего в нём
ни днём, ни ночью.
Точно и не был ни рыбой, ни человеком.
Так – небыль!
Где-то слышу птицу, крик.
Но это миг. Никто не верит – берег
берёт меня, песок заглатываю –
полон песка. Будто в тисках голова –
давит. Рядом такие же –
не обиженные, а просто
хотевшие жить. Бросьте слова!
Вот – голова, птица стоит над головой
и не жрёт меня, брезгует,
а я лежу девицей:
мол, вот-вот – и вся невинность,
круговорот, но та не жрёт.
[август 1999 г.]
АРХЕОЛОГИЯ
Есть приказ удержаться –
люди окапываются.
С облака можно подумать –
орудуют археологи.
А они,
матерясь, тычут лопатой,
мешают слои.
Через годы в окопах
пробьётся трава.
И всё повторится:
на другом языке,
с другими людьми,
на той же земле.
[март 2000 г.]
РОССИЯ
Солнце падает под море,
Море носит корабли.
Я пришёл к тебе с приветом,
Ты ушла с набором трав.
Плачет девочка в приюте,
Крест на кладбище несут.
Президент с газеты смотрит,
В грим-уборной спит актёр.
Азиат кладёт поклоны,
Телевизор говорит.
Небо нежное беззвёздно,
Утро просится в окно.
[август 2000 г.]
* * *
В этом селе меж Европой и Азией
Жил-был отец. Похоронен, не свят.
Слушаю молча рассказы с пристрастием,
Рода Зазыкиных кровник и брат.
Слушаю, путаясь в датах и судьбах,
Список сверяя имён и колен.
Только под водку и можно уснуть здесь,
Утром очнуться в аду перемен.
С этим не сжиться и не полюбить:
Чужое, чужие – слова и предметы.
В кровном селе и по крови бы жить.
Счастье – несчастье. Беспамятство, где ты?
Рода Зазыкиных мальчик Сергей,
Слушаю молча рассказы с пристрастием,
Пьян и невесел, не ставши добрей
В этом селе меж Европой и Азией.
[август 2000 г.]
* * *
Строчка шла, как ты идёшь.
Строчка шла, как ты поёшь.
Воздух плыл без голоса.
Ощущенье волоса
на щеке. И нет –
нас ни здесь, ни за словом.
А казалось – славно так
буквы шли на свет.
Буковки построились –
будто не про нас.
Ссорились – рассорились.
Сор на сор – рассказ.
Строчечка на строчечку
косится, ползёт.
И на очи – ночечка:
нолик – нолик, счёт.
Воздух плыл без голоса.
Строчка шла бумажная.
Ощущенье волоса.
Как из душа, влажная,
в наготе горячая.
Строчка ль, ты ль – отважная?
Шла – не отворачивай.
Ищется – находится,
веруешь – исполнится.
Строчка – не любовница,
слово – не бессонница.
Шла – прошла, как ты идёшь,
Шла – прошла, как ты поёшь.
Ясная, весёлая, любимая, как ты.
[сентябрь 2001 г.]
С. А. Комаров
«Дефис» – избранные стихотворения 1977–2001 гг. – третья поэтическая книга Сергея Комарова (предыдущие – «Под немыми небесами» (1996) и «В ожидании нового утра» (1998) издавались в Тюмени).
ДЕФИС
Избранные стихотворения
1977–2001 гг.
ТЕХНИЧЕСКАЯ СТРАНИЦА
ББК84Р7
К 63
КОМАРОВ С.А. Дефис: Избранные стихотворения 1977–2001 гг. – Екатеринбург: Сред.-Урал. кн. изд-во, 2005. – 96 с.: ил.
«Дефис» – избранные стихотворения 1977–2001 гг. – третья поэтическая книга Сергея Комарова (предыдущие – «Под немыми небесами» (1996) и «В ожидании нового утра» (1998) издавались в Тюмени).
ISBN 5-7529-0797-7
© Комаров СЛ., 2005
© Солдатов В.С, оформл., 2005
© Средне-Уральское книжное издательство, 2005
I. 1977 – 1983: СРЕДЬ НЕБЕС И ТРАВЫ
1
Слеза упала на горизонт
и размазала его.
Как всё невечно на свете!
[март 1977 г.]
2
Он хотел умереть как положено,
защищая принцесс на горошине.
Только кем же всё это положено,
и земля под спиной, как горошина.
[январь 1978 г.]
3
Физически хочется счастья,
мы так достойны его,
и кажется – всё в нашей власти,
а нам уже мало всего,
и кажется – всё в нашей власти
и мы не по-детски сильны...
Физически хочется счастья –
бегущей на берег волны.
[октябрь 1978 г.]
* * *
Владимиру Белову
Свет из далёкого начала,
и эхо горькое над ним.
Дорогу пыльную взрывая,
мы шли, о прошлом забывая,
а оглянулись – золотая.
Назад бежим – навстречу дым,
мы снова вспять бежим, а вслед
нас золотит далёкий свет.
И эхо голосом своим
пугало ночью нас сначала
и снами мучило, но сны
нам были точно неясны.
Там будто дитятко кричало
и грудкой падало на снег,
тогда к нему бежали люди,
и женщины тяжёлой грудью
кормили дитятко, оно,
как от рождения больно,
всех обращало в смертный бег.
И мы в качалке темноты
вдруг просыпались – и к окну:
и там уже спешили люди
обыкновенно и легко,
и день опять спокойно будет
ходить по небу и земле
и сказку о добре и зле
листвой развесит, как весну,
на чёрных лестницах стволов,
по ним костров осенний смех
над жизнью собственной и всех
уйдёт на страстный дальний зов.
Сны повторятся, как весна
и осень, детство и итоги.
Листвой покроются дороги,
и даль откроется ясна.
[сентябрь 1979 г.]
1
Лицо закинув, как дитя,
подушку обхватив руками,
ты спишь, красавица моя,
и только ночь горит над нами.
Она сгорит и опадёт,
и пепел в травы втопчут люди –
вот почему трава растёт
и почему конца не будет
и сердце, сердце устоит.
И пусть солдат, лицо закинув,
ещё не верит, что убит,
в тьму опрокинувшись на спину,
на облака. Плывут, как сон,
и уплывают, уплывают:
он будет вечен и влюблён в тебя одну.
Так не бывает, так не бывает, –
шепчешь ты и просыпаешься,
целуешь меня в полёте темноты
и лишь твердишь: ты вечно будешь,
Ты вечно будешь, будешь ты...
И я глаза твои целую и слёзы,
слёзы слепоты, и говорю,
что не умру я, и обещаю:
не умру я, и верю в это,
верю сам всё больше
с каждым поцелуем,
клянясь тебе и небесам.
[май 1980 г.]
2
Я не безумству, не судьбе,
мой ангел, жизнь моя и страсть,
тебе, мой свет, одной тебе
над всем, что я, вручаю власть.
[сентябрь 1980 г.]
* * *
...триллионом пор, дословно – всеми порами...
В. В. Маяковский «Про это»
1
Ты вернёшься – я знаю,
ты скажешь: Серёжа, родной,
погибаю, ты слышишь,
Серёжа, очнись, погибаю,
всё, что было, – ошибка,
ошибка – я с ним, ты с другой,
и зачем нам они –
ты дохнёшь над моими губами.
И, кружась в черноте,
ты дохнёшь: и зачем нам они, –
и, хлестнув черноту,
ты качнёшь потолок надо мною,
поведёшь по щеке,
точно пальцем по таинству книг,
«тсс! – прошепчешь – не бойся,
и ночь нас укроет с тобою».
2
Мы с тобой улетим,
улетим – ты прошепчешь – Серёжа,
и зачем нам они,
ночь укроет нас верным плащом.
Поднимает с кровати
незримая сила, ворожит,
и глаза оплывают, и словно стекло вместо щёк,
я плыву и плыву,
огибая безвольно предметы:
а куда мы летим,
не страши,
голос дай, дай крыло!
ведь нельзя – ночь глуха –
без живой просветляющей меты.
Голова тяжелеет, и спину уже повело –
стекленею.
Так где же ты, где же ты, где же?
это я, твой Серёжа,
любимая, нежная – мне
невозможно так плыть,
невозможно так жить безнадежно,
понимаешь, я твой
глупым днем и при глупой луне.
Понимаешь, я твой,
я плыву, огибая предметы,
может, и натыкаюсь –
я не чувствую, я отупел,
протяни мне крыло,
ты шепни мне про краешек света,
чтобы я долетел,
не стеклянный – живой долетел.
3
А наврут, ох, наврут –
хулиганы разбили витрину,
или лучше того –
мирозданье начнут расчленять.
Упадёт человек,
разобьётся, упавши на спину,–
будто с крыши упал, –
позвоночник сломал о кровать.
Я не знаю, здоров ли я,
болен – не знаю, не знаю,
но я знаю одно –
ты не можешь жить порознь со мной,
ты вернешься – я знаю,
ты скажешь: очнись,
погибаю, всё,
что было, – ошибка,
ошибка – я с ним, ты с другой.
4
И тогда я взлечу,
головою своей разгораясь,
и светясь, и дыша
над губами твоими в ночи,
и шепча: «Ангел мой,
моя радость, моя дорогая...»
И из тьмы вдруг наш сын,
наш ребёнок на свет закричит.
Закричит на всю ночь,
на весь день, на весь мир зазвенит он,
и горластей его
не отыщешь трибуна – ищи!
На железный огонь
закричит, что на тоненькой нити
держит маленький мир
и небесные наши плащи.
5
И поднимет меня,
вновь поднимет незримая сила,
и глаза поплывут вновь,
и будет стекло вместо щёк,
и услышу: счастливец,
здесь будут могилы, могилы,
ты не знаешь ещё –
улетай! – ты не видишь ещё!
И, стеклянный уже,
вдруг я брошусь на грешную землю,
я вцеплюсь в неё верно
каждым нервом, разбитым нутром:
«Ничего, – закричу, –
кроме жизни на ней, не приемлю», –
закричу в потолок,
задышу своим тающим ртом.
Задышу, задыхаясь,
шепча в новый день, повторяясь,
в резкой сини утра:
твой лишь, твой – может, я отупел!
Протяни мне крыло,
я тебе, как судьбе, доверяюсь,
чтобы сын твой и мой
не стеклянный – живой долетел.
6
Ты вернёшься – я знаю,
ты скажешь: «Серёжа, родной,
погибаю, ты слышишь,
Серёжа, очнись, погибаю,
что же будет в Россией,
что с грешною будет землей?»
И замрёшь, как душа,
над моими сухими губами.
[апрель 1981 г.]
* * *
Сидишь и ждёшь, когда всё стихнет,
вдруг безотчётною рукой
ведёшь слова – и буквы станут
из тьмы прорвавшейся строкой.
И ты не знаешь, что с тобою,
не понимаешь – почему нельзя
свободною рукою их проверять,
и одному себе читать,
и ничему опять не верить,
и падать в мыслей темноту,
как перед детством на колени.
В полудремотной лёгкой лени
ловить тускнеющий желток
настольной лампы и в поту
предсонном видеть птицу, зверя
средь букв, летящих в потолок.
И всё, и сон, и сон... Ты кто же,
похожий на меня, бубнишь мой стих?
Он мой, – мне говоришь, заспишь,
никто уж не поможет, никто.
И я вдруг задыхаюсь во сне,
рукою стену бью, сползают веки,
просыпаюсь, дыханье ясное ловлю.
И боль в руке. И строчка, строчка
«И нежность юную отдам» –
она, она! – и дальше... точка,
подруга верная словам.
[август 1981 г.]
* * *
Ю.П. Кузнецову
Галькой, арбузом, шашлычной
тянет с далёкого моря,
ставшего памятью вдруг.
Где ты, недавнее детство
и безотчётное сердце,
когда ещё можно не помнить
или, запомнив, забыть,
когда и не видишь, что кто-то
моложе тебя есть на свете,
и не боишься, что кончится
молодость,
а дальше – тьма,
где чувство любимой окажется
жизни семейной короче
и сын – запасная надежда –
спокойно осудит тебя.
Вспомнишь, как плакался отрок
маме, что жизнь не выходит.
Да, не выходит. А мама –
только глаза и представишь,
всё остальное – во тьме.
Крикнешь во тьму: кто отец мой,
зачем я его ненавидел,
когда ты рыдала о нём?
Зачем не придумала сказку,
а только твердила: хороший
и добрый он был человек?
И будешь кричать и не верить,
что нету ответа на это
и не было смысла большого,
кроме далёкой любви,
кроме далёкого моря,
гальки, арбуза и мамы,
и памяти, памяти, па...
[февраль 1982 г.]
1
Доверчив, мал и одинок,
как поздней осени листок
на чёрной ветви поколенья,
я, удержавшись от паденья,
встречаю раннюю зиму,
как вдохновенную чуму,
и вижу, что немеет древо
и сладострастней рвутся девы
делить юнцов
и их отцов.
Пройдёт зима, сойдут снега,
земля откроется нага.
Раздастся птицы вольный крик,
мой побелеет черновик.
[август 1982 г.]
2
ДАВИДУ САМОЙЛОВУ
Я хочу так аукаться,
как аукались вы,
вашей ясностью мучиться
средь небес и травы.
Я хочу, чтобы речь моя
дотянулась в залив,
где душа – уж предвечная –
не теряет мотив.
Я мечтаю дотронуться
до спокойствия рук,
где нетленно хоронится
речи праздничный звук.
Точно камень качается
под нестрашной волной,
и судьба не кончается,
только вздох: Боже мой.
[сентябрь 1982 г.]
1
О, это счастье
знать тебя,
уже любя и не любя,
и ощущать тепло в руке,
как дождь июльский на реке...
[сентябрь 1982 г.]
2
И дни летят, и чуда нету.
И только солнце, дождь и снег –
не слово тёмное «природа»,
а дружбы тоненький побег,
как среди рек немых народа
родной случайный человек.
[сентябрь 1982 г.]
3
О, непонятная тоска
случайной и ушедшей встречи,
когда зыбки и взор, и речи –
и оттого светлей и легче
продрогшей жилке у виска.
И мир не так уже суров
в своих законченных виденьях,
в своих пронзительных забвеньях,
и ты вдруг входишь в поколенье
и рвёшься к ясности основ.
[октябрь 1982 г.]
4
Этот легкий ветерок,
как щекочущий глоток,
поиграет, улетит –
вроде сердце не болит,
Разве только голова –
ну а в ней слова, слова...
[март 1983 г.]
5
Хорошо с тобою,
хочется молчать
и, припав щекою,
головой качать.
Это ли не счастье,
это ль не судьба –
смертное ль участье,
смертная ль борьба?
[март 1983 г.]
II. 1985–1992: ВЕЧНАЯ ВОДА
1
Опять, опять твои глаза –
пусть всё они сегодня вспомнят!
Слеза – в раскат, и вот гроза
идёт и рвётся в сердце. Что мне
до этой мирной тишины!
Не говори, не благородствуй!
Я сам на острие юродства,
на грани ядерной войны.
[1985 г.]
2
И мне уже не страшно стать чужим,
почти безликим, просто неживым.
Всё отстранилось, вышло из меня,
и нет черты для ночи и для дня.
Лишь несколько мгновений в тишине
ещё не умерли из прошлого во мне.
И не умрут – я жизнь тебе продлю,
уже не чувствую, но помню и люблю.
[июнь 1986 г.]
3
Кому же отдал я тебя –
твои глаза, твои объятья,
твои волнующие платья,
твой запах бешеный ночной,
сухой от губ идущий зной,
твой голос, что-то говорящий,
И ног полёт, судьбу слепящий, –
кому же отдал я тебя...
[июнь 1988 г.]
4
Ты смотришь – где-то вдалеке,
идёшь навстречу – только мимо,
чудесна и неутолима,
как кровь, гудящая в виске.
Смотри – как лёгок снегопад,
как видимы под ним пространства
и одиноки, хоть убранство
сверкает, – нет пути назад!
Гремит последняя метель,
звенит в предчувствии природа,
разверзлись солнечные своды –
в слезах восторженных постель.
Вот подступает дикий зной,
пусть медленно он подступает,
но духота уже свивает комок
смертельный, шаровой.
Разрыв, полёт осенней страсти,
молчанье, нервы, слёзы, грязь
и кровь, что в сгустки запеклась
пиковой и трефовой масти.
Ты смотришь – где-то вдалеке,
идёшь навстречу – только мимо,
чудесна и неутолима, как кровь,
гудящая в виске.
[июнь 1988 г.]
5
Только ты – моё оправданье,
что я тоже прошёл по земле,
что я чувствовал, как ты чудесна,
как безумна, беспутна, желанна,
беззащитна в природе своей,
как нежна, тороплива, жестока
твоя буря цветенья, мой ангел.
Только ты – моё оправданье,
что я тоже прошёл по земле.
[март 1989 г.]
6
МОЙ ВЕК
Я юным, нежным повстречал Её
и спасся этим, время одолев,
в цепь вечную любовников прорвался
и путь в ночи пылающей обрёл –
путь верный, трудный, одинокий.
Там надо постоянно уходить,
идти, идти, и будет песня петься,
идти, идти, вот только за спиною
земля, покрытая могилами людей.
Я их не знал, но, видя плач и лица,
плывущие в гробах совсем спокойно,
я горевал, как будто умер близкий,
а женщины уже несли младенцев –
да! – мне навстречу – значит, всё нормально
и можно дальше в этом свете жить.
И я в нём жил – и не стыжусь, я знаю,
он не был ни плохим и ни хорошим,
он просто был двадцатым, этот век.
Я не страшась смотрю в его лицо,
я вижу всё и понимаю в меру,
и оправданья я не нахожу.
[декабрь 1989 г.]
7
В одинокую минуту – ты поверь мне, –
когда подушка накалится от дыханья,
по позвоночнику пройдёт спокойный палец
и побегут весёлые мурашки,
и голос удивительно знакомый –
далёкий только – скажет: «Я с тобой».
И каждый в срок – кто раньше, а кто позже –
из меньшинства уходим в большинство,
ведь мёртвых большинство перед живыми.
И жизнь сама готовит наш уход –
от детства к старости ведя нас
к большинству,
передавая нас ему в охрану,
уча спокойствию и мудрости его,
несуетности Божьего призванья,
свободной памяти и мирозданья тверди.
Мы все живем в весёлом меньшинстве,
ушедшие за нас подняли руки,
за что-то доверяя нам с тобой.
[июль 1990 г.]
8
РУССКАЯ РЕЧЬ
Ты – часть моей речи, любимая часть.
Назову – и словно встречаю, как раньше,
и словно ты снова моя,
и словно я снова твой.
А чьи мы теперь, кто знает?
Кто видит нас вместе?
Наверное, Он –
нас, молодых и красивых,
как русская речь.
[ноябрь 1990 г.]
* * *
Женщины, которые проходят мимо,
так удивительны и доступны,
как счастье для ребёнка и как мать.
Они смотрят на меня, и я им нужен,
но они проходят мимо, и я тоже,
как все мужчины.
Сколько детей умерло в этих взглядах,
сколько объятий не состоялось,
сколько ног не взлетело к Богу,
сколько тепла не подарено друг дугу,
украдено, не возвращено в природу,
сколько благодарных поцелуев не сделано,
сколько свободы и лёгкости
не почувствовано в ночи!
Женщины, которые проходят мимо,
так удивительны и доступны,
как счастье для ребёнка и как мать.
И дар жизни настолько ощутим и понятен,
что можно совершить самое лучшее
из того, на что ты способен.
Таково искусство человека,
таково искусство тепла,
таково искусство всеобщей любви.
И женщина, которую уже не вернуть,
бесконечно дорога, и мир прекрасен –
в нём всё есть для счастья
и для всего остального тоже.
Время не судит, оно просто бежит,
как волны на берег – одна за другой
в затылок.
Не оборачивайся, беги – на камни, в песок,
не волнуйся:
все разбиваются в брызги.
На то оно и море,
такое большое и непонятное, как жизнь.
[январь 1991 г.]
БЕЗЫМЯННОМУ ДРУГУ
Ветер хлопнет о мёртвую щёку –
это будет когда-то, потом,
но нельзя об одном, и притом
так костяшек не хватит на счётах.
Мы с тобою любимы детьми –
отчего, я не знаю, но это означает,
что всё же для света мы нужны –
и хоть чёрт нас возьми,
мы поправим дела, мы заплатим
за тепло и за свет, за другие услуги,
но всесильны, как песни, разлуки –
не обнять нам любимого платья.
Там прожито уж столько без нас и
вещей незнакомых там уйма,
что возврат и неяркая сумма
наших чувств непобедны сейчас.
Да какие победы, зачем нам
они – ветер хлопает в мёртвую щёку,
и костяшки стреляют на счётах,
и в душе догорают огни.
Мы с тобою любимы детьми,
мы нужны им – и чёрт нас возьми.
[февраль 1991г.]
* * *
Ухо травинки щекочут,
скачет костлявый кузнечик,
и тишина над рекой.
Ходят вверху облака,
как неспокойные женщины.
Ехать – не ехать домой?
Где этот толстый роман,
видимо, кончится грустно –
слишком подвижен герой!
Да и меня ведь любили,
думаю, что тут такого.
Господи, это за мной.
Хоть расставанье без слов,
и бескорыстен итог.
Двери прикрой за собой.
Как чудотворна вода!
Берег уходит, и жар
смыкается над головой.
[май 1991 г.]
ОБЛАКА
Облака плывут, облака..
А. Галич
О, облака..
И. Бродский
Облака плывут, облака,
молоком плывут с потолка.
Будут плыть и плыть,
да уплыть невмочь,
потому что день,
потому что ночь,
впереди стена, позади стена,
на земле спиной –
неубийственно.
Будут плыть и плыть,
и их нечем крыть.
Облака идут свысока,
потолком идут с молока!
Потому что – день,
потому что – ночь,
потому что – сын,
потому что – дочь,
облака плывут, облака,
с ветерком плывут,
как строка, по земле,
в земле, через грязь
и вязь, не глазей – музей?! –
не стенай, не сглазь,
в синеве плывут облака,
словно пух волос старика.
Молоком бы плыть из грудей,
как река плывёт на людей.
[сентябрь 1991 г.]
* * *
Мы не хотим мальчика,
мы не хотим девочку,
нам просто хорошо вдвоём.
А мальчик так хочет родиться,
а девочка так хочет родиться,
и хочется им ещё
сестрёнку или братишку.
А нам хорошо с тобой.
Дай откусить эту тонкую плёночку
на нижней губе.
Ты берёшь меня за затылок,
и с шеи бегут мурашки,
их много-много,
и бегают они быстро,
ты ведь знаешь это.
Ресницы наши сцепились,
и тонкий запах играет на щеке.
А мальчик так хочет родиться,
а девочка так хочет родиться,
а нам хорошо с тобой.
Ветерок прыгает в окно,
ползёт по полу, по стене,
смешной-смешной,
как задранный подбородок.
И хочется им ещё
сестрёнку или братишку.
Ты читала толстые книжки
Толстого? – раньше все их читали.
Хорошо бы поездить на лошади,
полежать на стогу.
Я провожу тебя на вокзал,
мы будем стоять и прощаться.
Не торопись. Медленнее,
медленнее, ещё, ещё.
Господи! Никому ещё не было
так хорошо со мной, и мне тоже.
Не вскрикивай так отчаянно,
я тебе верю. Господи!
И хочется им ещё
сестрёнку или братишку.
И мы – как брат и сестра,
ты помнишь наших родителей,
пусть разные, но они наши,
разве так не бывает.
Мир – как вокзал,
как задранный подбородок,
смешной-смешной,
как толстая книжка,
раньше все их читали,
ты ведь знаешь это,
и нам хорошо с тобой.
Господи! Я тебе верю.
[декабрь 1991 г.]
1
И море молодо, как я,
и берег близок, словно небо.
Скорей бы тронуть твой рукав,
я это платье так люблю.
Не загибай страницу – знаешь,
там дальше будет интересней.
А женщине чего не посмеяться,
она одна – и может стать
поэтом или детей воспитывать начать.
И видно, что кричат на берегу,
наверно, кто-то утонул, жар душит,
всё плывет – и кто поможет, чем?
[декабрь 1991 г.]
2
Как человек, умерший на день раньше тебя,
снег летает и летает,
прежде чем упасть и покориться.
И тогда станет совсем тихо
и возможный звук невозможен.
А детей надо хотеть, и они появятся
даже около печального моря
с его вечным переплеском,
с его сплошной, неотдельной водой,
которая никогда не станет снежинкой
и не будет долго летать,
прежде чем упасть и покориться,
как человек, умерший на день раньше тебя.
[январь 1992 г.]
3
Нет радости, есть вечная вода,
по ней глаза бегут и замирают,
и руки в ней и с ней ещё играют,
а на устах болтается «среда».
Нет радости, есть вечное «прости»,
«родная, ты...» – бегут и замирают,
и для неё, и в ней, и с ней играют,
и по воде черты не провести.
[январь 1992 г.]
4
Хорошо, живот задравши,
возлежать у кромки моря,
видеть женщину на пирсе,
что так смело наблюдает
за твоим нетленным телом
под палящими лучами,
может, ждёт она кого-то,
может, ждёт она тебя.
Хорошо зимою дома
вспоминать ту кромку
моря и ту женщину на пирсе,
что ждала – не дождалась.
[март 1992 г.]
* * *
Главное – не вспоминать,
чей это волос
в книжке согнулся между страниц.
Странно –
новая книга,
её не читал я,
и, кроме меня,
открыть её некому в доме.
Вряд ли её в магазинах читают,
где можно и так
спятить,
сидючи днями
среди гор
нечистой бумаги,
остывающий запах вдыхая
краски и жизни,
где можно и так
думать,
что ты при деле,
и улыбаться тем, кто приходит
какую-то книжку искать –
и ходит так часто до неприличия.
Неужели нельзя вместо этого
просто полежать дома,
дотронуться до женщины
(любимой – не любимой),
просто заняться
не бумажным делом, а жизнью,
которая уже почти ушла.
И главное – не вспоминать,
чей это волос
в книжке согнулся между страниц.
[май 1992 г.]
* * *
Я знаю, ты веришь, что есть торжество
бесконечного часа счастливых мгновений,
когда сердце из мяса гранит божество,
роговицу сеча, точно юные вены, –
розовеют белки, как по храму огонь,
расползаясь, змеится и лижется в воздух,
и родная до чёрточки краткой ладонь,
воспаряя к объятью, вдруг требует гвозди.
И уже не унять неумелой тоски
первой встречи с нагим,
ровно дышащим миром,
где не слышен лениво сосущий москит
и не страшен твой взгляд,
пролетающий мимо.
Ах, какое блаженство месить эту плоть
из жары, не имущей ни грана прохлады,
чтоб сорваться в конце,
пересилить, вспороть,
отогнуть эту твердь, а иначе не сладить.
[май 1992 г.]
* * *
1
Свободно прыгает огонь,
вода наползает на руку,
а воздух как будто стоит.
2
Так легко обратиться к другому,
но чем он поможет,
да и спросишь о пустяках.
3
Женщина должна быть удобной,
мужчину должны любить,
а плачущего ребёнка жалеть.
4
Я думаю о пользе стекла,
я думаю о пользе границ,
я думаю о всякой всячине.
5
Но чувствую небессмысленность
клейких листочков, кроме того,
неба над ними и ветерка по виску.
[ноябрь 1992 г.]
* * *
Я хочу любить тебя, не требуя любви,
но так не бывает.
Я не знаю, кого ласкает рука твоя,
но я люблю эту руку.
Я не знаю, кто слышит дыханье твоё,
но я помню его.
Я вижу, как быстро летят облака, –
но что можно сделать с собою?
Я стал понимать – у каждой реки два берега,
а у моря только один.
[ноябрь 1992 г.]
III. 1992–2001: УТРО НАД НАМИ
***
Я дышу и дыхание слышу:
где моё, где твоё – разберись.
Мы – как тело, влекомое ввысь,
сумасшедший, взошедший на крышу.
Как возможен и ясен обрыв,
как протяжны паденья и взлёты,
как призывны «любимая, что ты?»!
Тебя настежь во тьму растворив,
в этой раме пространства сплошного,
невесомых пустынных времён
понимаешь, сколь сладостен сон,
что качается снова и снова –
и внутри, и вовне, и в окне,
крестовиной маячившем сбоку,
точно всё совершается к сроку
в этой Богом забытой стране.
Наше тело, влекомое ввысь,
сумасшедший, взошедший на крышу,
я дышу и дыхание слышу:
где моё, где твоё – разберись.
[декабрь 1992 г.]
* * *
Когда шнурок развязан,
багровея, ты тянешься к нему,
среди толпы не в силах
легко склонить телесный инструмент свой,
и чувствуешь слепое недовольство
плывущих на тебя предметов жизни,
и понимаешь первое бессилье
и злобу на ещё вчерашний день,
где твой реактор спал на всех заглушках.
Ещё ты не один, ещё ты не положен
в промёрзлый дом и комья глины
ещё не бьют по деревяшке, смело
никто не верховодит над друзьями,
указывая, как вести, копать, бросать.
Ещё ты не оставлен, и к тебе
ещё придут, и ты придёшь и скажешь:
«Я верю вам и, может, вас люблю».
И женщина, нежнейшая, как радость,
утрами смотрит на тебя, не зная,
что вы, наверно, прожили б отдельно,
но это счастье – быть вседневно вместе,
а разлучаясь, ждать тепла, улыбки,
и слов любви, и рук, уже не властных
себя сдержать в порыве узнаванья, –
всё это дар, его дороже, нет.
И век вокруг, повязанный сетями
экранов, проводов, железных чудищ,
концлагерей, слывущих государством,
прав и свобод, пропахших кровью;
пришельцев ждущий век, лелеющий дыру
в далёкий космос, чтобы идиот
любой кричал в порыве новой власти:
мол, мысль уже нельзя остановить,
и по закону лез в карман глухой старухи,
а после плакал в кадре перед нею –
как воплощеньем мудрости и жизни,
и обещал воздвигнуть монумент за сына,
мужа, не вернувшихся из боя,
и облучённым детям раздавал
конфета и путёвки в Диснейлэнд,
и примиренья дерево садил,
и убеждал: мы все одна семья,
и наши ценности, как органы людей,
пусть примет человечество и скажет –
мы сёстры все и братья; мир вам, свет!
Вот город мой посередине мира –
к какому океану ни пойди.
Так почему и мне не стать пророком,
а городу – великим центром света,
где жил нормальный честный человек –
работал он в том месте, где юриста
безмозглый труп в войну хранили тайно,
и, лучших положив под небом русским,
воздвигли истуканов без числа,
которым наши матери с отцами
молились и цветы носили к датам,
и мы детьми клялись тем истуканам,
что станем настоящими людьми.
Но, слава Богу, наши дети с нами,
и клятв уже не требуют от них,
они спокойно смотрят в океаны
из центра мира, тихо выбирают
между Востоком, Западом и Югом
и Севером, что вреден африканцам,
как утверждает школьная программа.
Они не упрекают, они знают,
что век двадцатый кончился – Бог с ним.
Любимая, как хорошо с тобой!
[март 1994 г.]
***
Дождик шёл через газон,
перепрыгнул кошку он,
оглянулся и метнулся
через крышу, как шпион.
Кошка встретила кота,
осмотрела всё с хвоста –
ах, какой ленивый кот, это,
видно, неспроста.
Вышла девочка во двор,
у неё с подругой спор
был вчера почти до ссоры,
будто кот драчун и вор.
Мама девочки прошла,
у неё всегда дела,
к ним приходит новый папа,
а у папы ни кола.
Лучик прыгает в окно,
это скучное кино
полчаса смотрю уже,
и урок идёт давно.
[1995 г.]
* * *
Вещи стареют – не важен износ их,
лет тридцать пройди – и не будет вопросов.
Из шкафа достанешь пеплу, и что же –
к лицу, но негоже и так непохоже.
Смотришь на карты, не веришь границам,
не веришь названьям, ушедшим как лица.
И вокруг – молоточки тишины.
[1995 г.]
***
Этот город наивный и дикий
под туманным названьем Тюмень
я топчу, и топтать мне не лень
бензо-грязи родные улики
под туманным названьем Тюмень.
И утрами весёлыми, злыми,
когда дворники жгут, матерясь,
наметённого мусора вязь,
я люблю покуриться в их дыме,
когда дворники жгут, матерясь.
С Первомайской в Республику – и
упивайся движением вольным,
жаль, не ждут уже гения в Смольном,
не считают бессмертья шаги,
упивайся движением вольным.
Облака же текут и текут,
фигурируя озоруя,
над Текутьевским напропалую
и живое сквозь мёртвых влекут,
фигурируя и озоруя.
Там под спиленным тополем мой
дед лежит, наблюдая теченье,
и старух плесневелых печенье
уж не крошится птицам, постой,
дед лежит, наблюдая теченье.
* * *
В гастрономной чреде юбилейной
мать всегда над покупкой тряслась,
с продавщицей в калёную масть
дипломатничая келейно,
мать всегда над покупкой тряслась.
Этот город – наивный и дикий
страшно – Сукин, Чулков и Мясной
основали, и я, уж седой,
вижу близко их новые лики,
страшно – сукин, чулков и мясной.
Но зачем-то, скорбя, ненавидя,
этот град под названьем Тюмень
я топчу – и топтать мне не лень –
и умру здесь, любя, как Овидий,
этот град под названьем Тюмень.
[1995 г.]
1
И вырвал грешный мой язык...
А.С. Пушкин
Речь умирает, язык умирает –
Яркий, сочный, весёлый во рту,
Точно кто нас, речистых, карает,
Погружая в машин немоту.
Где же Слово, что было в начале,
Где его златоустая новь?
А ведь нам ежедневно являли
Небеса предзакатную кровь.
Повторится ли смуглый пустынник,
С губ песчинки сухие смахнув,
И уста, что ещё не остыли,
Звуком вещим и ясным вздохнут.
И экранные резвые чуда
Потрясёт мировой звукоряд,
Достучится до сердца – откуда
Бездны дышат, звезды говорят.
[июль 1996 г.]
2
ИОСИФУ БРОДСКОМУ
Смерть – это то,
Что бывает с другими.
Точно пальто,
Ты оставишь здесь имя.
Чудо – за так! –
Мировой панихиды.
Этот спектакль
До конца не покинуть.
Наигрыш глуп,
Да и ставят другие.
Полный отлуп,
Дорогие мессии!
Лучший актёр
В исторической драме
Слёзы отёр.
А ведь плакал над нами.
Дышит строка –
Речи часть дорогая –
И облака
Хороводит, играя.
Точно пальто,
Ты оставишь здесь имя.
Смерть – это то,
Что бывает с другими.
[июль 1996 г.]
ТВОЙ ЦВЕТ
1
И это только ты –
От розового «возле»
Здесь розовеет воздух
Закатного прибоя.
Вот розовое «двое»,
Как будто новой расы
Матисса и Пикассо,
Весь мир их счастья ради
И это только ты.
2
Краски смешаны, остры,
Замирают слух и зренье.
Пляшут белые костры
Предпоследнего мгновенья,
Ослепительно остры.
Белый-белый-белый цвет.
Белый стон и сон – и свет.
3
Ты вся в голубом –
Точно утро играешь
И праздничным лбом
На меня припадаешь,
Дерзка и красива.
Губа затекает,
И пёс черносливый
Ревниво вздыхает.
Ты вся в голубом –
Счастье ходит по дому,
И каждый атом
Жмётся смело к атому.
И праздничным лбом,
И взрывными губами –
Ты вся в голубом,
Точно утро над нами.
[август 1996 г.]
***
В движениях летней разлуки,
В касаниях моря и сна
Летали за криками руки,
Их тяжба была неясна.
И в знойных припадках и плеске
Ворочался воздух и плыл
По этим пригоркам нерезким
Сквозь шорохи солнечных крыл.
В чудесно немом равнодушьи,
Оплаканном звоном цикад,
Сквозь спазм мирового удушья
Вползал на пространства закат.
И в устали тела беспечной
Прохлады пришло остриё
Веселой, далёкой и вечно
Зовущей, как платье твоё.
[август 1996 г.]
КРУГ ЖИЗНИ
1
Дышится свободней, дотлевает снег,
На поверхность давит будущий побег.
Ветер морщит лужи, ручейки шалят,
Звуки озвончились, благодушней взгляд.
Мыслей строй нарушен, глянешь высоко –
Смотрится далёко, верится легко.
2
Розовеет и воздух в берёзовой роще –
Это осень надёжно вступила в права,
И природа хрустальна на дальнюю ощупь,
И подслёзно кружится уже голова,
Погружаясь в пространство пустого, сырого,
Не ища в утешение нужного слова.
[август 1996; март 1997 г.]
В ОЖИДАНИИ НОВОГО УТРА
1
Концы вилки втискиваются в розетку,
ток уже пробежал по шнуру,
загорелся экран, на котором
человек отстегнул протез
с левой ноги, замешкался,
отыскивая ремешок на правой.
У него всё получилось,
и чувство свободы
пробежало по телу,
ударило в мозг.
День заканчивался на экране.
Отдыхали протезы,
остывая, теряя запах.
Вилка выдёргивается.
Из розетки
ничего не бежит,
и даже тепло
неощутимо,
если ладонью по ней провести.
Страшно, однако,
ведь руки только промыты,
и кажется, что они
потянут из дыр
две электрозмеи,
которым не будет конца.
2
Отчего здесь не любят
чистить концы штанин,
отчего столько тонких шнурков
змейками трясутся над ботинками
и кажется, вот бросятся к тебе
и отберут дарованное за день
в этом ненавистном городе,
где не стреляют каждый день
и можно сидеть на тротуаре до вечера
и жевать пыльную булку,
пока взрослые
мимо идут на своих ногах,
но ставят их как протезы,
начиная с пятки
и выравнивая по ней
сытые задницы,
впрочем, у нас на юге
этих задниц тоже немало,
но там до вечера
ты получишь лишь пулю,
и даже пыльная булка
тебя уже не утешит.
3
Как хорошо касаться твоей щеки,
нежной, прохладной, почти волшебной,
как хорошо целовать тебя,
забираясь языком под верхнюю губу,
как хорошо знать, что нас двое,
а может, уже и больше,
ведь мы этого так хотели.
И ты лежишь на моей руке,
тепло змеится около нас,
уйдя из тела,
освободив пространство
для сна и счастья,
для нового утра.
[февраль 1997 г.]
СТИХИ ДЛЯ ДЕТЕЙ
1
ТРЫНДА-БУРЫНДА
Трында-бурында,
Мокрый листок,
Трында-бурында
Лёг возле ног.
Лёг, как щенок,
И грустит, и молчит,
Трында-бурында
Лежит, не летит.
2
РУЧЕЁК
Мама, мама, ручеёк!
Посмотри, он на бок лёг,
Почесался, слазил в ямку,
Прыгнул прямо на песок.
Он за кошкою бежит,
Отстаёт и весь дрожит.
Он совсем остановился
И под палкою лежит.
Вот он палку приподнимет,
В сторону её откинет,
Чтобы палка на дороге
Не мешала ставить ноги,
Не мешала всем гулять,
В догонялки догонять.
3
БУДУ ВОЛЮ УКРЕПЛЯТЬ
Буду волю укреплять:
Лёг в кровать – и засыпать!
Говорю я: раз-два-три,
Сон, иди, меня бери.
Я закрыл глаза и рот:
Слышу, сон уже идёт.
Сон летает надо мною,
Я его не беспокою.
Приоткрою один глаз,
Посмотрю хотя бы раз.
Приоткрою глаз второй –
Нет, не видно, он какой!
Надо всё же погулять,
После волю укреплять!
[март 1997 г.]
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
1
Гладит женщина ребёнка,
А ребёночек кричит.
Гладит женщина ребёнка,
Как оглохла и молчит.
Ей сказали, что случится,
Не мешайте ей молчать.
Лишь напиться и убиться,
Лишь с ребёночком кричать.
2
Надо, надо, надо спать!
Глазки надо закрывать.
Носик спит и не сопит,
Ротик спит, не говорит.
Сон пришёл, уснули ушки,
Спит под ушками подушка.
Всё уснуло, все уснули,
Вещи тихо спят на стуле.
Все слова уснули, спят,
Спят слова, не говорят.
Сон неслышный, сон летает,
Сон летит и засыпает.
[май-июль 1997 г.]
РУССКАЯ ПЕСНЯ
Из той темноты запредельной,
В которую все мы уйдем,
Пусть слово любви неподдельной
Моей, прямодушной, смертельной,
Тебя окружает теплом.
Поверь, я не мог быть счастливей
И большего счастья дарить
Тебе, нет которой красивей,
Тебе, нет которой игривей,
С которой мне жить бы да жить.
За лёгкое это движенье,
Что вдруг совершает рука,
Готов я и чудность мгновенья
Отдать за его повторенье,
Приникнуть к тебе на века.
Уйти суеты и печали,
Прижаться, уткнуться, дыша,
Как будто вначале, вначале,
Как будто нас кони не мчали,
Как будто едина душа.
И СЛОВО ещё не открыто,
И песня не требует слов,
Всё ясно, спокойно и слито,
Как в замысле, не пережито –
Ещё ОН к нему не готов.
К тебе я из тьмы запредельной,
К рукам твоим лёгким тянусь,
К единственной и неподдельной,
Домашней, весёлой, смертельной,
Чудесной и тайной, как Русь.
[июль 1997 г.]
ПРАЗДНИЧНОЕ
1
Знаю каждое местечко –
Зацелую, заманю.
Это облачко колечком
Загоняю, загоню.
Этот хаос, эти крики,
Эти взлёты над собой.
Эти сладостные миги,
Этот праздничный покой.
Что ещё на круге вечном
Никому нельзя отдать –
Только облачко колечком
И местечек благодать.
2
Смех поутру, болтовня,
Мимолётные касанья –
Не унять и не разнять.
Губ оглохшее кусанье...
А на праздник бытия
Надо только очень рваться,
Чтобы просто: ты и я –
И уже не разлучаться.
[июль 1997 г.]
ТОРЖЕСТВО ЗЕМЛЕДЕЛИЯ
Комочки влажные моей земли и воли...
О. Мандельштам
Я уйду под тебя, под игривый песок и под глину,
А хочу в чернозём, прорасти в сущность лучших пород.
Флору, фауну, воздух оставлю во весь разворот,
Задохнусь, захлебнусь, заикнусь, да пожалуй, и сгину.
Будут землю копать тяжёло мастера, в матерок,
Лопатою мерить типовой новый глинистый домик.
Мужики, не спеши, дай вам господи водочки кроме
Чтоб по взмокшим рубахам стучал молодой ветерок.
Да о чём говорить, их движенья предельно умелы,
Их клиенты без званий, идут в сантиметрах труда,
Лишь помехою ливень, бредущий с утра до утра,
Землепашцам моим, выводящим скупые пределы.
Я уже на просмотре – я вспорот и узнан врачом,
Я зашит, в холодильник говядиной свежею брошен,
Заморожен, вновь достан, одет, максимально ухожен,
В гроб положен, лежу. Слёзы льют – ну а я здесь при чём!
Слёзы, слёзы – зачем, я уже заморожен, не слышу.
Я б хотел повернуться, привстать, чмокнуть вас, дорогих.
Только век мой измерен, он грубо нагляден, как стих,
И уже без меня сумасшедший взбегает на крышу.
Я хочу этот воздух запомнить надорванной хордой,
Только мало могу, лежебока, промёрзший насквозь.
Вот и крышка тебе, вот и гвоздь вбит, ещё один гвоздь.
К счастью, слёзы пока не просохли на вздёрнутой морде.
Хоть согреют они, когда будут меня опускать,
И полати ровнять, и кидать на полати землицу,
Лишь вороны вверху – погребальные русские птицы
Будут, нагло галдя, за моими людьми наблюдать.
А потом все уйдут и оставят. Веночки, цветочки,
Крест невзрачный, который я верно и медленно нёс.
И остался. Ночуй! Одинокий кладбищенский пёс,
Может, скрасит грудным завыванием первую почку.
Ну а там как пойдёт – постучишься направо, налево.
Те же толки, да холод, беспросветный, бесхитростный мрак!
В прошлом всё, не мечтай. Наливай – новомодный кабак,
Каждый в прошлом король, ну а каждая – та королева.
В этой тьме, в этой мгле есть услада, по счастью, одна:
О тебе вспоминать, видеть чётко, замедленно, жутко
Каждый твой сантиметр, видеть нас как живых по минуткам.
Вот такая цена, привилегия мёртвым дана.
Это горько смотреть, сколько отдано дней на утеху
Пустоте, суете, нелюбви, построеньям ума.
Только книги остались, немые остались дома
Да мучительный, мелкий и гадкий бесёнок успеха.
Я искал свой покой и имел простодушную волю,
Только в счастье влипал и барахтался в нём, как в меду,
Да, всё знал: что уйду, что по миру один побреду,
Что Всевышнюю волю по опыту сердца глаголю.
Путь костлявый лежит – не хандри, землячок, – в чернозём.
Хоть старательны, но чего-то у нас не хватило,
А она хороша, эта братская наша могила –
Та земля, о которой мы лучшую песню поём.
[июль 1997 г.]
* * *
Мальчик у моря сидит, смотрит вдаль.
Море колотит осенний хрусталь.
Тяжкие волны несутся на брег,
Воздух чудесен, закончился век.
Море как чудище – скалится, злится,
Хочет на сушу, шипит, громоздится.
Тысячелетия стонет, ползёт,
Только не сдвинется старый живот.
Столько пожрала усталая бездна,
Что шевелиться почти бесполезно,
Лучше в кровати старинной дремать.
Мальчик поднялся, ушёл воевать.
[июль 1997 г.]
***
Он страстен и знает усилия слов,
Он смотрит, и руки бесстыдно умелы –
Любимый диван твой, как пень обгорелый,
Уже не приветит иных седоков.
Как Одиссей на манящие звуки,
Ты с ослепительным старым диваном
Плывёшь самолётом-ковром над туманом
Прямо в мои безнадёжные руки.
Всё перевращаемо и обратимо,
Время излечит, и жизнь пощадит.
Наш самолёт в пенном небе парит,
Путник в пустыне узрел серафима.
Так одиноко среди облаков,
Несоразмерно, безлико, безбожно.
К счастью, прижаться к тебе ещё можно
В кресле-качалке воздушных оков.
[август 1997 г.]
* * *
Безраздельность железной кровати, упёршейся в ночь;
Становясь мужиком и по памяти скромной не шарясь,
Я не знаю, дружище, чем мог бы собрату помочь –
Разве крикнуть, как встарь, беззаботно и твёрдо «товарищ!».
И, не помня себя на подскоке пружины дурной,
Сонный феррум тряся, будто душу со дна доставая,
Не узришь, не поймешь, что случится той ночью с тобой,
Будешь праздно лететь в турникет и под тяжесть трамвая.
Ты запомнишь усталой и мелкой старухи исход
Мимо окон, кольнёт незнакомое вялое чувство
Повседневности дней, ввечеру разбирать будут скот,
Демонстрируя сельское миру железа искусство.
По лесам хорошо катануть на лихом мотоцикле –
Это, брат мой, сродни городскому восторгу пружин.
Ни по ржи, ни по лжи к факту жизни ещё не привыкли
И летаем по ней, как на праздник пропущенный джинн.
Не дури и не ёрзай в пробеге пружинистых линий,
Будь достоин и горд, мужиковствуя всласть на миру,
Я, конечно, вернусь, точно старший развесистый Плиний,
И поэтому ночью, увы, по старинке умру.
Можно долго и нежно играть в переплёт, в дурака,
Можно нежно и долго сочиться по лестнице кадров,
Но встает корешок и безумием метит в века,
И за ним в изголовье столбняками толпится эскадра.
На пружинах времён опускаясь в сердечную слизь,
Рож и ржи забывая захлеб и над пропастью тая,
В безраздельность кровати покоя и воли уткнись,
Умирай по старинке у кромки занюханной рая.
Я не знаю, дружище, чем мог бы собрату помочь,
Становясь мужиком и по памяти скромной не шарясь.
Безраздельность кровати, железной, упёршейся в ночь –
Разве крикнуть, как встарь, беззаботно и твёрдо «товарищ!».
[ноябрь 1997 г.]
* * *
В ослеплении нежности дерзкой,
В замирании гула утрат,
Доведённый до мерзкого зверства,
Я, изгнанник, вернулся в твой сад.
Я донёс тебе чудное имя
Белокурой любови моей,
Начертай это имя в пустынях
И на лицах твоих словарей.
Пусть его барабанят стихии,
Поднимаясь над сушей немой,
Пусть талдычат босые мессии,
Пробираясь в града на постой.
Я готов за Него выпить чашу,
Я готов и взойти за Него.
Охрани её – стражду – и нашу
Не толкуй жизнь, не ведай всего.
Доведённый до мерзкого зверства,
В замирании гула утрат,
В ослеплении нежности дерзкой
Я, изгнанник, вернулся в твой сад.
В безутешной истошной мольбе,
Приведён белокурой звездою,
Простираю пространство к тебе.
Я твой сын – сотворённый тобою.
Неужели безмолвна так плоть
И в распыл предаются частицы,
И тебе, вездесущий Господь,
Не дано в образ свой воплотиться,
Превозмочь эту видимость сил,
Что блуждают над смертными всуе,
Так о чём ты невнятно просил
Во саду, во саду, во саду ли?..
Что со мною – я дерзок и зол,
В предстоянии нет мне ответа.
И летит в белокурый узор
Жизнь моя, только им и согрета.
[ноябрь 1997 г.]
***
Что было – было прежде,
И умерло – не в счёт.
Тебя я буду нежить –
В траву листва стечёт.
Тебя я буду нежить
С утра и до утра,
Не чаще и не реже –
Пора, мой друг, пора.
Мы те же и не те же,
Листва с травой вдвоём,
Тебя я буду нежить,
И глядь – как раз умрём.
И будут наши вежды
Уже не наяву –
Тебя я буду нежить,
Листву твою, траву.
В окошке смутно брезжит
Частичка бытия,
Тебя я буду нежить –
Листва, трава и я.
Тебя я буду нежить,
Усталый раб мечты.
Узнать ещё бы, где же
Листва, трава и ты.
[декабрь 1997 г.]
1
Я не дышал и был уже
спокоен, как кора.
И только мать пришла к душе,
а донеслось: сестра.
Бреду, нет, брежу, вновь бреду –
вот холмик мой, гора.
Я под тебя сейчас приду –
земля моя: сестра.
И жизнь что капля упадёт,
как с кончика пера.
За нежный, нежащий исход...
сестра моя, сестра.
[декабрь 1997 г.]
2
МАТЕРИ
С трудом был вынут из тебя,
не выпихнут на свет,
ты не хотела, так любя,
меня отдать им. Нет,
ты знала: все отходит прочь
на свете, а любовь
не зря же любит тьму,
и ночь спешит вернуться вновь.
В ней так легко, когда любим,
так ласково вдвоём,
как брат, покорно серафим
ждёт в очередь с мечом.
Родимая, не плачь, прости,
родившийся в тебе,
вкусивши от большой груди
и по лихой губе,
я груб и нежен был с людьми,
но верен до конца,
пока не резали костьми
мне поперёк лица.
Пускай последняя любовь
тебя опустит в ночь,
прольётся вновь большая кровь
рождению помочь
не крошева и месива
на третие число,
а Осипа, ослепшего
от света, где светло.
И не отдать, не выпихнуть,
взлелеять, боже мой.
И дальше только выдохнуть –
за всех, за нас с тобой.
[декабрь 1997 г.]
3
Останется слово за тенью
И сдвинется с нас в пустоту,
И только по воздуха пенью
В гортани прочтут маету
Далёкого русского предка,
Писавшего в столбик слова,
Где строчка промёрзла, как ветка,
Но дышит и пахнет она.
И птица, качаясь на ветке,
Сзывает подружек на хор,
А после взлетят – точно метки! –
В бестучный нестрашный простор.
[декабрь 1997 г.]
МОНОЛОГ ГАМЛЕТА
Все сорок тысяч братьев
Прильнули к изголовью
Твоей, сестра, кровати
И смотрят – не готов ли.
Все сорок тысяч братьев
Оставили семейства
Лишь этой ночи ради,
Глазеть на наше действо.
Все сорок тысяч братьев –
Я б каждого прикончил.
Жаль отчего-то мать их,
Хоть знаю, кто был отче.
И только мыши, мыши
За шторами – не тратьте Себя!
Люблю вас, слышу
Всех сорок тысяч братьев.
[декабрь 1997 г.]
* * *
День не воспет, утрачен, прожит,
Погиб без имени – и всё же,
Как неизвестному солдату,
Чья жизнь разменена, не свята,
Я кланяюсь за всех ему.
Качались облака, летели,
Звучали птицы как умели,
Слова плодились, люди жили,
Включали технику, служили,
Часам внимая, ждали тьму.
Пришла – не разорвать огнями,
Хотя огни бегут цепями,
И на орбитах, как по ёлке,
Маячат спутники – наколки,
Ночами веселят тюрьму.
Волнообразные стихии
Утягивают плавно выи
Под срочным световым напором,
Струится утро, кружит взоры –
Послано никем и никому.
[апрель 1998 г.]
ПЕСЕНКА ОБ АДАМЕ И ЕВЕ
Молодица с молодцем
Близ – лицом к лицу.
Счастье не исполнится,
Не дойти к венцу.
И под небом было ли,
Да и было ли –
Слёзоньки не выдали,
Люди не могли.
Солнышко катилось,
Падало за край.
То ли жизнь им снилась,
То ли снился рай.
И текли минутки
От лица к лицу –
Сладостно и жутко
Видеть ночь Отцу.
Мог и отвернуться,
Мог и отвернуть.
Но не стал, очнуться
Дал, направил в путь.
Солнышко катилось,
Падало за край.
То ли жизнь им снилась,
То ли спился рай.
Яблочки звенели,
Падали в саду.
Пастухи узрели
Мальчика: агу!
В яслях дремлет золотце,
И Отец вдали.
Молодица с молодцем –
До конца земли.
[январь 1999 г.]
* * *
Человек уплывает в море,
дальше и дальше,
и не скажешь,
мужчина или женщина,
дальше и дальше,
и не скажешь,
человек ли он.
Получается – рыба,
ей не надо возвращаться,
её не ждут,
ей ничего не скажут
слёзы родных,
получивших известие.
Наверно, это сон –
сон человека суши,
забывшего реальность
волны, глубины, дали,
забывшего, что мир сотворён.
[август 1999 г.]
1
Мы как сказка о влюблённых,
Претерпевших испытанья,
Встречу вновь и узнаванье
В декорациях суконных
Мелодрамы городской.
Мы, как волны, друг за другом
Ходим, бегаем, летаем,
Лбом о берег ударяем
И не знаем, что за кругом
Моря нашего с тобой.
[август 1999 г.]
2
Был любим – нелюбим в этой жизни не раз,
Принимаю и чту безответность твою,
Мы с тобой мужики – род мужской всякий час
Заставляет сказать: устаю – устою,
Город мой.
Возвращаюсь к тебе, почему – не пойму,
И не тянет – а вот всё равно возвращаюсь,
И с последним упрёком метнусь, обниму,
И, повиснув на шее твоей, я скончаюсь,
Город мой.
[август 1999 г.]
* * *
Рыбой на берег –
водоросли пожрали кислород –
выбрасываюсь, и вот
никто не верит,
что это я
подыхаю, в песок всасываюсь,
что кончился завод жизни.
Чувствую: тело киснет,
и глаз пустой
мой – ничего в нём
ни днём, ни ночью.
Точно и не был ни рыбой, ни человеком.
Так – небыль!
Где-то слышу птицу, крик.
Но это миг. Никто не верит – берег
берёт меня, песок заглатываю –
полон песка. Будто в тисках голова –
давит. Рядом такие же –
не обиженные, а просто
хотевшие жить. Бросьте слова!
Вот – голова, птица стоит над головой
и не жрёт меня, брезгует,
а я лежу девицей:
мол, вот-вот – и вся невинность,
круговорот, но та не жрёт.
[август 1999 г.]
АРХЕОЛОГИЯ
Есть приказ удержаться –
люди окапываются.
С облака можно подумать –
орудуют археологи.
А они,
матерясь, тычут лопатой,
мешают слои.
Через годы в окопах
пробьётся трава.
И всё повторится:
на другом языке,
с другими людьми,
на той же земле.
[март 2000 г.]
РОССИЯ
Солнце падает под море,
Море носит корабли.
Я пришёл к тебе с приветом,
Ты ушла с набором трав.
Плачет девочка в приюте,
Крест на кладбище несут.
Президент с газеты смотрит,
В грим-уборной спит актёр.
Азиат кладёт поклоны,
Телевизор говорит.
Небо нежное беззвёздно,
Утро просится в окно.
[август 2000 г.]
* * *
В этом селе меж Европой и Азией
Жил-был отец. Похоронен, не свят.
Слушаю молча рассказы с пристрастием,
Рода Зазыкиных кровник и брат.
Слушаю, путаясь в датах и судьбах,
Список сверяя имён и колен.
Только под водку и можно уснуть здесь,
Утром очнуться в аду перемен.
С этим не сжиться и не полюбить:
Чужое, чужие – слова и предметы.
В кровном селе и по крови бы жить.
Счастье – несчастье. Беспамятство, где ты?
Рода Зазыкиных мальчик Сергей,
Слушаю молча рассказы с пристрастием,
Пьян и невесел, не ставши добрей
В этом селе меж Европой и Азией.
[август 2000 г.]
* * *
Строчка шла, как ты идёшь.
Строчка шла, как ты поёшь.
Воздух плыл без голоса.
Ощущенье волоса
на щеке. И нет –
нас ни здесь, ни за словом.
А казалось – славно так
буквы шли на свет.
Буковки построились –
будто не про нас.
Ссорились – рассорились.
Сор на сор – рассказ.
Строчечка на строчечку
косится, ползёт.
И на очи – ночечка:
нолик – нолик, счёт.
Воздух плыл без голоса.
Строчка шла бумажная.
Ощущенье волоса.
Как из душа, влажная,
в наготе горячая.
Строчка ль, ты ль – отважная?
Шла – не отворачивай.
Ищется – находится,
веруешь – исполнится.
Строчка – не любовница,
слово – не бессонница.
Шла – прошла, как ты идёшь,
Шла – прошла, как ты поёшь.
Ясная, весёлая, любимая, как ты.
[сентябрь 2001 г.]