Будем жить! Том 1
Л. К. Иванов


В книгу прозаика Леонида Иванова вошли уже известные и ставшие популярными произведения «Будем жить!», «Побег с погоста», роман о русской деревне «Леший» и новая повесть «Партизан».

Герои этих произведений люди разного возраста, социального положения. Мы знакомимся с ними в онкологическом центре, в затерянном в лесной глухомани урочище, на старом кладбище и в воинских частях, где проходят сборы офицеры запаса, именуемые в простонародье «партизанами». Но к этим разным людям мы одинаково проникаемся любовью и уважением и с большим сожалением расстаёмся с ними, прочитав последнюю страницу. А происходит так потому, что в этих героях мы видим себя или своих знакомых, узнаём свой город или родную деревню вне зависимости от их географического положения, смеёмся над незамысловатыми шутками, сострадаем и даже плачем, ибо видим в книге жизнь без прикрас и вымыслов, хотя все герои и все описанные ситуации не более, чем плод авторской фантазии.

Новых вам приятных встреч с уже полюбившимися героями и интересного знакомства с новыми!





Избранное

Будем жить!

Сборник произведений в двух томах

Том 1





ТЕХНИЧЕСКАЯ СТРАНИЦА


УДК 821.161.1-32

ББК 84(2=411.2)6-44

И 20



Автор выражает сердечную благодарность депутату Тюменской областной Думы, Герою России Владимиру Ильичу Шарпатову и Правительству Тюменской области за оказанную поддержку по изданию этой книги.



ИВАНОВ Л. К.

И 20 ИЗБРАННОЕ. БУДЕМ ЖИТЬ! : собрание произведений в двух томах. Том 1. Повести, роман / Л.К. Иванов. – Тюмень: «Сити-Пресс», 2013. – 496 с., 11 с. ил.

ISBN 978-5-98100-167-3



В книгу прозаика Леонида Иванова вошли уже известные и ставшие популярными произведения «Будем жить!», «Побег с погоста», роман о русской деревне «Леший» и новая повесть «Партизан».

Герои этих произведений люди разного возраста, социального положения. Мы знакомимся с ними в онкологическом центре, в затерянном в лесной глухомани урочище, на старом кладбище и в воинских частях, где проходят сборы офицеры запаса, именуемые в простонародье «партизанами». Но к этим разным людям мы одинаково проникаемся любовью и уважением и с большим сожалением расстаёмся с ними, прочитав последнюю страницу. А происходит так потому, что в этих героях мы видим себя или своих знакомых, узнаём свой город или родную деревню вне зависимости от их географического положения, смеёмся над незамысловатыми шутками, сострадаем и даже плачем, ибо видим в книге жизнь без прикрас и вымыслов, хотя все герои и все описанные ситуации не более, чем плод авторской фантазии.

Новых вам приятных встреч с уже полюбившимися героями и интересного знакомства с новыми!



© Л.К. Иванов, текст. 2009-2013

© ООО «Сити-Пресс». 2013




БУДЕМ ЖИТЬ! ПОВЕСТЬ


Оптимизму товарищей по несчастью – всех, кому поставлен диагноз «рак», посвящаю эту повесть. С надеждой, что я напишу, а вы непременно прочтёте её продолжение о долгой и счастливой жизни моих героев после лечения. Будем жить! Обязательно будем! Надо в это верить!

    Автор




ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ





«Леонид! Огромное вам спасибо за повесть «Будем жить!» Она в буквальном смысле поставила меня на ноги. Рак у меня обнаружили на четвёртой стадии, сделали операцию, назначили «химию». Я послушно ездила на процедуры, но так же, как большинство прошедших через онкологию, считала, что жизнь кончилась. А как обидно умирать, когда тебе ещё только немногим за сорок! И тут подруга принесла Вашу книгу, уже изрядно потрёпанную, наверное, не одним десятком читателей. Будь она новой, я бы вряд ли стала читать, а то, что она прошла через многие руки, меня подкупило, и я прочитала её, не отрываясь.

Я плакала и смеялась, я ощущала себя в соседней палате, рядом с Вашими героями. Более того, мне показалось, что с кем-то из них я даже знакома. А если они такие неунывающие со своим диагнозом, то почему я настолько раскисла? И я поверила, что у меня тоже все ещё будет хорошо.

Желаю всем нашим выздоровления и долгой-долгой жизни на радость себе и их близким!»



    Светлана Д. г. Тюмень

«Не спрашивайте, как Ваша книга оказалась у меня – это очень длинная история. Я врач, знаю, насколько важна для выздоровления психологическая установка самого пациента, но всегда верила только в лекарства, в своевременное начало лечения, а не в силу слова, пусть даже очень опытного психотерапевта. Вашу книгу я прочитала отнюдь не из профессионального любопытства, а просто потому, что она написана интересно. Но когда перевернула последнюю страницу, решила дать её одному своему пациенту, который после операции по удалению злокачественной опухоли впал в депрессию. Через неделю он вернул её мне, сказав, что прочитал два раза, и предложил дать её «для поднятия духа» другим пациентам.

Если есть возможность, перешлите мне, пожалуйста, ещё несколько экземпляров».



    С уважением Татьяна. Ленинградская область

Такие письма приходили мне из разных городов и сёл. Их авторы живут в Казахстане, Белоруссии, на Алтае и Вологодчине. Я не знаю, как там оказалась эта книга, потому что тираж её был всего в 500 экземпляров. Часть его мы со спонсорами передали в онкологические клиники Тюмени, Москвы, Санкт-Петербурга, остальные книги разошлись на презентациях, друзьям и знакомым. Мне звонили и задавали вопрос, где можно купить книгу, чтобы вселить надежду на выздоровление в знакомых онкологических больных, но я ничем не мог помочь, кроме как разместить повесть в интернете.

Благодаря моему другу – депутату Тюменской областной Думы, Герою России Владимиру Ильичу Шарпатову – книгу «Будем жить!» удалось переиздать, и вот она – в Ваших руках. Весь тираж, так же, как предыдущий, будет раздаваться бесплатно. В магазинах эту книгу искать бесполезно, её там не будет. Поэтому, если она вам понравится, и вы сочтёте возможным, передайте, пожалуйста, другому.

Неиссякаемой вам надежды на выздоровление, добра и оптимизма!



    Ваш Леонид Иванов




ГЛАВА 1



ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ

Водитель обежал вокруг «Ленд крузера», услужливо открыл заднюю правую дверку, и Дмитрий Иванович вальяжно выпростал своё грузное тело из салона. За шесть лет, что он не был в онкологическом центре, этот «раковый корпус», как с недоброй шуткой называл Дмитрий Иванович печальное лечебное заведение, здорово изменился. Некогда обшарпанные стены зданий больничного комплекса оделись в светло-бежевый сайдинг, территория благоустроена, в центре поставлены красивые кованые скамейки, по аллейкам с жидкими деревцами ровными рядами выстроились такие же кованые фонари, стилизованные под старину. И только у самого шлагбаума на въезде на территорию по-хозяйски распласталась большая лужа.

«Вот это по-русски, – с раздражением подумал солидный посетитель, которого всегда и во всём прямо-таки бесили глупость, тупость и неаккуратность. – Хотя, как ни украшай, всё одно – тоска страшная. Не дай бог загреметь сюда снова!»

Он бы и сегодня не приехал в это заведение на окраине города, если не вчерашний звонок. Уже три с лишним месяца отбивался Дмитрий Иванович от рейдерских атак. Два года назад он выступал на совещании у губернатора и рассказывал, какие перспективы может сулить его производство, если вложить в него некоторую сумму на приобретение небольшой линии и немножко дать на оборотные средства. Банки в условиях кризиса мало того, что взвинтили проценты до умопомрачения, от предоставления длинных кредитов все, как один, отказывались напрочь. Потому очень удивился предприниматель, когда через неделю на его мобильный раздался телефонный звонок и девушка нежным голосом сообщила, что с ним хочет встретиться заместитель губернатора. Еще через неделю после этой встречи, на которой он, оперируя конкретными цифрами, рассказал, что всего лишь триста миллионов рублей кредита дадут городу три десятка рабочих мест, а через два года он вернёт деньги и начнёт платить в бюджет в два раза больше, чем сегодня. Еще через неделю вопрос с кредитованием из областного бюджета, даже без решения Законодательного Собрания был урегулирован.

Предприятие буквально на глазах преобразилось и вскоре стало очень лакомым куском, поэтому на него сразу же начали разевать рот со всех сторон. Не надо обладать недюжинным умом, чтобы понять, откуда дует ветер. И дураку было понятно, что вложив деньги в развитие, чиновники хорошо продумали план фиктивного банкротства ради приобретения за копейки готового производства через афилированные фирмы. Дело начало набирать уже такие обороты, что пришлось подключать все рычаги. Вот и вчера, отвалив больше сотни тысяч местной телестудии за получасовую передачу, он в прямом эфире рассказал популярному ведущему о создавшейся ситуации. А едва вышел из студии, включив телефон и еще не успев положить его в чехол на поясе, услышал звонок.

Голос в трубке спросил:

– Дима, ты жить хочешь?

«Ну, началось! – подумал Дмитрий Иванович. – Похоже, после передачи, в которой откровенно рассказал о сложившейся ситуации и сделал прозрачные намёки на крупных чиновников, захватчики перешли к открытым угрозам. Хорошо, что жену отправил к тёще в Ригу, а сын уже три года живёт в Германии. Ну, а сам как-нибудь справлюсь».

Пока раздумывал, голос снова спросил:

– Так я спрашиваю, ты жить хочешь?

С каким-то непонятным задором он ответил:

– А хочу!

– Тогда завтра срочно ко мне!

– Володя, это ты что ли?

– А ты думал кто?

– Да тут у меня ситуация такая складывается, что не знаешь, на кого и подумать. Извини, старик, я тебя сразу не узнал.

– Я тебя в телевизоре тоже не узнал. Извини за прямоту, но вид у тебя кошмарный. Может, конечно, и свет в студии неудачно выставили, но мне твоя физиономия жутко не понравилась.

– Коли ты смотрел передачу, то понимаешь причину.

– Да мне твой бизнес по хрен! Я про здоровье.

– Понимаешь, недели три уже температура за 38, и никак сбить не могу. И, понимаешь, вроде бы опять с желудком проблемы те же самые. Болит. Наверно, опять надо лишнее отрезать.

– Короче, Склифосовский, завтра к 9 ко мне. Там разберёмся, что тебе отрезать, а что наращивать.

– Володя, к девяти никак не могу. Дай подумать. Вот в два я у тебя буду. Обязательно!

– И готовься к тому, что, может, придётся пару недель полежать.

– Ну, это никак не получится. Слышал, какая у меня ситуация? За пару недель тут всё растащат по винтику.

– А не ляжешь, твои винтики тебе уже не понадобятся. Я, может быть, и ошибаюсь, но, согласись, по пустякам я бы тебя не дергал. По лицу видно, что у тебя со здоровьем проблемы серьезные. Как бы не пришлось снова под нож ложиться.

Неужели рейдеры, зная, что у меня шесть лет назад вырезали рак, и друзей моих уже подключили в своём стремлении захватить производство? – думал потом Дмитрий Иванович по дороге домой. – Нет, на Володьку это не похоже. Они дружат с детства, вместе, хоть и не часто, ездят на охоту, изредка, чаще не позволяет занятость, проводят вместе выходные в его загородном доме. Значит, что-то Айболит действительно усмотрел даже через телевизор, коли так срочно приглашает. Они действительно давно не виделись – из-за проблем с бизнесом уже три месяца было не до бесед с друзьями. И вот сегодня он приехал в онкоцентр к своему старому другу, который шесть лет назад делал ему операцию по удалению злокачественной опухоли.

Неужели снова операция?

Тогда он попал в руки докторов, по их словам, очень вовремя. После операции не потребовались ни химия, ни облучение. И Дмитрий Иванович уже уверовал, что все угрозы остались позади. Более того, он почти напрочь забыл о своих несчастьях, и только уже почти незаметный шрам через весь живот напоминал о «предварительном звонке с того света».

Ладно, бог не выдаст, свинья не съест! Может просто Вовка, этот хирург от бога, ошибся, и всё образуется? А температура из-за того, что где-то простыл.

Пока Дмитрий Иванович обходил лужу, аккуратно ступая своими лакированными туфлями по узкой сухой полоске асфальта у самой стены проходной с одетым в тёмную форму охранником, пустыми глазами бездумно глядящим на снующий туда-сюда народ, из-за угла девятиэтажного корпуса показалось несколько машин. Впереди шла «газель» с трафаретом на лобовом стекле «Груз 200», за ним ещё один микроавтобус и большой автобус с одетыми в черное пассажирами.

«У них тут что, свой ритуальный зал что ли имеется? – удивленно подумал Дмитрий Иванович. – Неужели здесь умирают так часто, что даже пришлось оборудовать зал для прощания? А вообще, кажется, встреча с похоронной процессией – примета плохая. К несчастью, вроде... Надо будет посмотреть в Интернете».

И хотя в приметы Дмитрий Иванович не верил, неприятный осадок на душе остался.




ГЛАВА 2



ИЛЬДАР

Огромный комплекс девятиэтажных зданий и строений пониже, как только Ильдар вышел из маршрутки и, осмотревшись, прочитал вывеску «Областной онкологический центр», своей массивностью и размерами напугал, даже заставил пригнуться, втянуть голову в плечи, чтобы быть менее заметным, как в ожидании неведомой опасности. Но мысль тут же услужливо подкинула спасительное размышление. «Так ведь в этих зданиях, поди-ка, не одна сотня пациентов, а то и тысяча, – думал Ильдар. – Не может быть, чтобы все они были безнадежными! Наверняка, безысходность сильно преувеличена. Ну, не умирают же люди от рака тысячами только в одной области! Есть, конечно, и такие, не без этого. Но ведь народ умирает не только от рака».

Ильдару умирать от рака таким молодым, когда едва перевалило за тридцать, совсем не хотелось. Да как же это может такое быть? Жена, что, в двадцать пять останется вдовой, а двухлетняя дочь – сироткой? Но ведь это же совсем несправедливо!

Спросил у охранника, стоящего на входе на огороженную высоким чугунным забором территорию, куда надо идти с направлением. Тот махнул рукой влево: «Приёмное отделение – там. За угол завернёшь, увидишь».

Ильдар шёл по выложенной узорчатыми плитками неширокой дорожке и думал: «Приёмное отделение, приёмный покой, вечный покой...». Насколько велико временное расстояние между этими двумя определениями? И на сколько лет оно растянется для него, простого деревенского жителя? Но может всё-таки в районе врачиха Анна Степановна ошиблась, и нет у него никакой опухоли? Тем более – злокачественной. И понапрасну убивалась эти дни его жена Айгуль и ходила сама не своя, занятая тяжкими думами.

Чего не было в приёмном отделении или как его там – приёмном покое, так это покоя! Люди в белых халатах сновали туда-сюда по коридору, забитому народом, стоящим в ожидании приёма, кто-то пытался пролезть без очереди, кто-то ворчал на устроенный бардак, ругал власти всех уровней, которые не могут сделать самого элементарного, чтобы навести порядок, кто-то заводил перепалку с хитромудрыми ловкачами, норовящими прошмыгнуть в заветный кабинет раньше других.

– Что у Вас? – раздражённо спросила молодая женщина в белом халате, едва он оказался возле окна регистратуры.

– Вот, направление к вам из района, – и подал заблаговременно вынутую из кармана и бережно разглаженную на широком пластмассовом прилавке бумагу, у которой, как ни старался быть аккуратным, загнулись уголки.

– Ну, и что ты тут мне суёшь? Видишь, написано же: паспорт, страховой медицинский полис, страховое пенсионное и паспорт. К тому же у нас приём ведётся строго по предварительной записи.

– А Денис Михайлович сам при мне сюда звонил и записывал в очередь на сегодня.

– Ну, если сам Денис Абрамович! – произнесла с издёвкой женщина.

– Денис Михайлович, – поправил Ильдар.

– Ну, и кто он такой, твой Денис Михайлович?

– Главный врач нашего района. – Считая, что уж эта должность непременно возымеет воздействие, Ильдар суетливо полез в карман, достал бумажник, торопливо вынул нужные документы и протянул в окошечко, вырезанное в толстом стекле, отделяющем работников регистратуры от нетерпеливой толпы пациентов.

– Карточка есть?

– Какая карточка? – не понял Ильдар.




– Ты что, как нерусский? Раньше у нас бывал? Карту на тебя заводили? – уже совсем раздраженно вопрошала женщина.

– А-а! Нет, не бывал. Первый раз.

– Тётя Вера, заведи на новенького карту, – повернула голову к работающей рядом соседке недовольная сотрудница, подвинула по столу документы. – Кто следующий?

Соседка, женщина давно пенсионного возраста, минут пять что-то писала, заполняя какие-то бланки, потом взяла документы Ильдара, посмотрела на него удивительно добрыми, будто от слёз полинялыми серыми глазами и начала заводить медицинскую карту. Писала она неторопливо, старательно, аккуратно выводила каждую буковку.

– Шарапов? Это что, родственник что ли тому Шарапову, который в кино про бандитов был?

– Нет, не родственник. Просто однофамилец, – ответил Ильдар, и на душе почему-то стало немного светлее.

Заполнив карту, бабуля положила её на стопку других таких же и сказала:

– Кабинет 103, вон там. Иди, занимай очередь. Потом вызовут. Но можешь сегодня и не успеть. Хирург один, а вас вон сколько!

– А 103-й, это на каком этаже? – переспросил Ильдар.

– Так на первом же! Чего тут не понятного? – ввязалась в разговор недовольная сотрудница, что принимала документы. – Вот деревня! Ни фига не соображают.

Ильдар пошёл вдоль по коридору в указанном направлении и через два поворота вышел в просторный вестибюль, тоже, как коридор, забитый народом. Вдоль стен были расположены больничные, обитые дерматином, широкие лавочки, на которых сидели совсем уж немощные пациенты, те, кто помоложе и поздоровее, стояли кучками посередине или от безделья рассматривали лекарства установленного тут же аптечного «аквариума» и читали заголовки газет почему-то закрытого киоска.

Приём вели в двух кабинетах. На двери одного синела табличка «Маммолог», на другой, под нужным Ильдару номером 103, красовалась такая же яркая надпись «Хирург». В первый почему-то заходили только женщины на вид в основном лет этак от тридцати до сорока пяти, в 103 стояли мужчины и женщины. По большей части – солидного возраста. Некоторых сопровождали родственники, и вместе со своими престарелыми родителями заходили внутрь, узнать от доктора о дальнейших действиях, потому что не надеялись на слабеющую память самих пациентов.

В очереди в основном говорили о своих болячках, о множестве народных рецептов, которыми знакомым знакомых удавалось излечиться от рака. Слева бабуля диктовала женщине схему приёма болиголова, которым готова поделиться, потому что уже три года выращивает на своей даче, справа мужчина доказывал благотворное воздействие на организм свекольного сока, что излечил одного дальнего родственника. И если у него сейчас тоже признают рак, он теперь знает, как от него избавиться.

Невольно слушая эти разговоры, Ильдар всё же больше был занят своими невесёлыми мыслями. Вот говорят, что основной причиной онкологических заболеваний является экология. Но он-то всю свою недолгую жизнь, за исключением ПТУ, где за два года получил корочки тракториста, прожил в самой что ни есть благоприятной и экологически чистой зоне. В их селе, что относится к отрезанному болотами и бездорожьем от Большой земли Заозерью, нет не то что вредных производств, нет вообще никакого производства кроме сельскохозяйственного. Испокон веков люди жили тут натуральным хозяйством, пахали землю, разводили скот, ловили в многочисленных озёрах рыбу. Он еще был совсем мальчишкой, но помнит, как в советские времена раз в неделю за ней прилетал гидросамолёт, но потом эти рейсы оказались нерентабельными, и рыбу люди стали ловить исключительно для себя. Ею можно было бы кормить свиней, но население по большей части состояло из татар, и потому разводили в Заозёрье в основном коней, да выращивали телят. С наступлением зимы, когда промерзали болота, и появлялась дорога, скот вывозили в ближайшие города на мясокомбинаты или ждали заготовителей с Севера. Правда, эти северяне были родом с Кавказа и для не умеющих торговаться селян безбожно занижали закупочные цены. Зато они избавляли от хлопот с поездками да торговлей на рынках, где чаще всего приходилось отдавать всё оптом таким же расторопным носатым и шумным покупателям, что чувствовали себя в мире торговых отношений не только опытными дельцами, но и хозяевами.

Как оказалось, эти дети гор захватили не только рыночную торговлю. Когда вчера по приезде в область Ильдар сунулся, было, в ближайшие к автовокзалу гостиницы, они и там тоже были владельцами. И за ночь в самом скромном номере надо было отдать столько, сколько Ильдар зарабатывал за неделю. Поэтому он решил переночевать в пластиковом кресле зала ожидания, но в десять вечера, после отправления последнего междугородного автобуса, его попросили покинуть помещение.

На ночь устроился в таком же кресле на вокзале железнодорожном. Посмотрел в буфете у опять же очень загорелого от природы торговца цены и подивился, как люди умеют делать деньги. Четыре кусочка поджаренного мяса на деревянной палочке стоили ровно столько, сколько платили в их селе закупщики за два килограмма телятины в живом весе. Благо, жена положила в дорогу пакет с едой, но пожевав всухомятку, захотелось пить. И хоть жалко было денег, но пришлось взять стаканчик чая из пакетиков по цене двух буханок хлеба в их приткнувшемся прямо к пекарне заозерском сельмаге.

...Очередь Ильдара к хирургу подошла только к половине третьего. Перед ним вошла надменного вида богато одетая женщина лет пятидесяти с многочисленными перстнями и кольцами на пальцах. Держалась она особняком от всех, в разговоры не вступала и к двери, после того, как оттуда торопливо вышел очередной пациент и, глядя на часы, заторопился влево по коридору, подошла гордой походкой, высоко держа голову. Но у самой двери, прежде, чем постучаться, как-то сразу сникла, робко дважды ткнула костяшками в белый пластик, втянула голову в плечи и в этаком подобострастном полупоклоне шагнула внутрь: «Будьте добры, разрешите, пожалуйста?»

Вышла она минут через десять совсем другим человеком, будто бы разом постарев лет на десять. Опустив голову, побрела по коридору, чуть не натыкаясь на стоящих в очереди пациентов и по-прежнему снующих туда-сюда работников младшего персонала.

В кабинете были мужчина и женщина. Она что-то торопливо писала, он равнодушно посмотрел на вошедшего и голосом безмерно уставшего человека негромко произнёс:

– Присаживайтесь.




Ильдар сел на указанный стул возле стола и стал ждать, пока доктор пролистает принесённые ему из регистратуры документы, мельком пробежал взглядом направление из районной больницы.

– Раздевайтесь до пояса и ложитесь на кушетку.

Ильдар быстро сбросил свитер, футболку, снял ботинки и лёг на спину на холодную клеёнку кушетки. Хирург помыл руки, пощупал живот, помял его в разных местах, спросил, где болит, снова помыл руки и сел за стол.

– Проведём дополнительные обследования. Если потребуется, прооперируем. Ночевать есть где?

– На вокзале. Я и эту ночь там провёл, – поторопился пояснить Ильдар. – Ничего, даже поспал часа три.

– Да нет, батенька! – сказал доктор, обращаясь к пациенту совсем как в старых фильмах про дореволюционную Россию. – В твоём случае – это не лучшие условия для ночлега. Подожди минуту.

Он набрал три цифры внутреннего телефона, спросил, есть ли места в комнатах для приезжих, потом снова набрал три цифры:

– Володя, я тебе сейчас пациента из района направлю. Посмотри, куда его можно пристроить. Да знаю я, что нет мест. Парень и так уже одну ночь на вокзале ночевал. Устрой хоть в вестибюле на диван, а завтра выпишешь кого, и на его место положишь. Надо, Володя, очень надо! Хорошо! Спасибо! Так, давай сейчас иди по коридору влево, поднимайся на второй этаж, там тебя устроят. Скажешь, документы сестра чуть позднее занесёт. Вещи с собой? Всё, топай. Да скажи, пусть следующий заходит.

Так началась для Ильдара жизнь в онкологическом центре.




ГЛАВА 3



ВАДИМ

– До чего же стремительно летят годы, неотвратимо приближая жизнь к логическому завершению, – думал Вадим Альбертович, отвернувшись к стене, чтобы не включаться в разговоры соседей по палате. – Вот, сколько ему ещё теперь осталось?

Несколько месяцев, год, два, три? А может десять? Эк, загнул! Да десять и без такого диагноза прожить – это уже за чужой счёт, потому что по статистике русским мужчинам отведено всего пятьдесят девять. Пятьдесят девять! Ну, всё правильно! Может как раз и дотяну до среднестатистического показателя. И вроде ничего уже на этом свете не держит, а уходить жалко. Пролетела жизнь! Промчалась со скоростью одной из тех комет, что то и дело бороздят тёмное августовское небо, вспыхнув на мгновение и тут же угаснув, оставляя в полёте свой моментально исчезающий свет. Что его держит? Работа? Да будь она трижды проклята! И будь проклят тот день, когда он, с раннего детства мечтающий стать геологом, поддался на уговоры друзей и пошёл в кинотеатр на только что вышедший на экраны фильм «Журналист». И всё! О геологии с её романтикой он больше не вспоминал – он теперь непременно хотел стать журналистом. Только журналистом и никем больше!

Нет, журналистику он потом искренне полюбил, она дала ему возможность очень много поездить, познакомиться с удивительными людьми, ставшими героями его очерков, своими глазами увидеть, как варят сталь, и как добывают нефть, побывать в огромных цехах машиностроительных предприятий и у конвейера скромных кондитерских фабрик. Всю жизнь он учился у своих одарённых коллег, с одними будучи знаком лично, других зная только по журнальным и газетным публикациям. Искренне завидовал замечательным материалам и жалел, что так содержательно и увлекательно не получается у самого, и стремился, стремился подниматься к вершинам мастерства. Потом уже и сам стал признанным журналистом, параллельно преподавал на факультете журналистики, помогал молодым ребятам-практикантам делать первые шаги в профессии, уговаривал девушек искать другую стезю, потому что журналистика дело мужское – она заставляет сопереживать вместе с героями, вторгаться в чужую жизнь, выступать в защиту несправедливо обиженных, трепать нервы до полного изнеможения. Именно эти факторы заставляют снимать стресс водкой, а потом становятся причиной того, что самые способные, самые одарённые спиваются и очень рано уходят из жизни. Журналистика требует от человека полной самоотдачи. В ущерб отдыху, семье, увлечениям.

Впрочем, увлечения тоже бывают разные – от собирания почтовых марок до рыбалки, охоты и женщин. Его увлечения женским полом работе не мешали. Наоборот, они каждый раз придавали хороший заряд бодрости, вливали столько энергии, что он чувствовал себя на вершине покорённой горы, с которой виднелись далеко внизу перистые облака. Эти увлечения заставляли Вадима Альбертовича изощряться в написании каждого материала настолько, чтобы он обязательно понравился очередной пассии, заставил её с ещё большим пиететом относиться к нему – мастеру слова.

Эти увлечения всю жизнь молодили его, потому что его пассиями были в основном студентки и практикантки, мимолетные, на один раз, знакомые из бесконечных командировок. И даже в возрасте за пятьдесят Вадим Альбертович, да какое там к чёрту Альбертович, он всегда и для всех в редакции был просто Вадимом, а по отчеству к нему обращались только чиновники, да и то лишь на официальных мероприятиях, оставался предметом воздыхания многих женщин самого разного возраста.

Женился Вадим вскоре после окончания университета. Как обладатель красного диплома имел право выбора. Журналисты требовались в Мурманске, Кузбассе, на БАМе, но Вадим выбрал Западную Сибирь. Именно здесь, по его мнению, тогда жизнь била ключом. Здесь силами всей страны осваивались непроходимые болота, в далёких глубинах которых находились несметные запасы нефти и газа. Здесь ставили буровые вышки, прокладывали трубопроводы, пробивали сквозь непролазные топи дороги, строили новые города. О чём ещё мог мечтать молодой романтичный выпускник журфака, кроме как с головой окунуться в эту настоящую, бурлящую, наполненную смыслом и созиданием жизнь? И хотя Вадиму предлагали остаться на кафедре, его приглашали в редакцию самой интересной на то время газеты «Смена», он без сожаления оставил Ленинград и поехал в Тюмень, где в областной газете была вакансия корреспондента отдела промышленности. Друзья отговаривали и в то же время завидовали.

Там, в Тюмени, он сразу влюбился в свою работу, что бросала его из одного трассового посёлка в другой, мотала по тайге и тундре, пересаживала с вертолёта на вахтовку, с неё – на идущий несколько суток по зимнику без остановки на ночлег плетевоз с трубами для строящегося газопровода «Уренгой – Помары – Ужгород», о котором трезвонили, наверное, все газеты Европы. Он спал в кабинах грузовиков, на постелях уходящих в ночную смену строителей, на жестком диванчике аэродромного домика. Писал свои репортажи в самых невероятных условиях, даже пристроившись возле непрерывно горящей печурки утепленной армейской палатки на сорок человек. Написанные карандашом, потому что ручки на морозе становились ненужными, эти свои материалы отправлял попутными рейсами вертолётов, там лётчики пакет передавали своим коллегам с транспортных самолётов, и вот так, окольными путями репортажи добирались до редакции и сразу занимали место на полосах. Иногда поздними вечерами, там, где была хотя бы отвратительная ведомственная связь с Большой землёй, диктовал свои тексты редакционной стенографистке – легендарной Вере Сергеевне.

К журналистам на Севере относились почтительно, с должным уважением, потому что они были здесь в доску своими, вместе со строителями, буровиками, шоферами и вертолётчиками делили нелегкий быт и немудрёный обед, нередко состоящий из разогретых банок каши с тушенкой да оттаявшего у печки хлеба. Они так же смело пили неразбавленный спирт, слушали задушевные откровения, сами заводили умные разговоры.

Однажды, после вот такой двухнедельной командировки, немного одичавший без привычной цивилизации, Вадим, пропаренный и отмытый в лучшей в городе железнодорожной бане, нечаянно оказался в гостях на дне рождения девушки одного из его коллег. Там и потерял в очередной раз свою голову.

На Лизу он обратил внимание сразу же. Чем-то особенным она выделялась среди своих подруг. Чем, он даже не понял. Но выделялась. И он начал «бить крылом». По совету друзей, он прихватил с собой гитару, и после обязательных тостов за именинницу, её родителей, за любовь и за девушек, Вадим начал петь. Известные песни Высоцкого он перемежал своими, сочинёнными еще в студенческие годы и написанными совсем недавно, во время бесконечных северных командировок.

Как обычно во время таких импровизированных концертов в тесных компаниях, он увлекался настолько, что полностью уходил в себя. Были только он сам и его песни. И ничего вокруг.

А когда отложил гитару, взял поданную ему рюмку и, чокаясь со всеми, посмотрел в глаза Лизы, сразу понял, что попал в омут.

В этом омуте его закружило, утянуло на дно. Через две недели (редактор уговорил заведующую загсом оформить заявление задним числом) в редакции играли комсомольскую свадьбу. И полетела жизнь дальше, только уже с новыми обязанностями и новыми попутчиками. Вскоре родилась двойня, потом ещё мальчик, Вадим стал заведующим отделом, редактор для молодого и перспективного сотрудника, к тому же многодетного отца, выхлопотал в обкоме трёхкомнатную квартиру.

Но освоение недр интенсивно продолжалось, командировок меньше не становилось, и в этих постоянных отлучках, а выходные были заняты написанием материалов, Вадим как-то не сразу заметил, что дети, воспитываемые в основном бабушкой, быстро растут, что у жены интересы больше крутятся вокруг её работы в музее изобразительных искусств. Он был весь в работе и очень быстро стал заместителем редактора, был включён в кадровый резерв обкома, но жизнь внезапно сделала крутой поворот.

В соседней области случился большой скандал с участием редактора партийной газеты. Его вышибли из членов бюро обкома, предложили уйти на пенсию по собственному желанию, а предварительно уволить и своего замешанного в скандале заместителя. Вадима пригласили в отдел пропаганды обкома, где в кабинете заведующего в присутствии заведующего сектором печати объяснили, что им очень дорожат, но в отделе пропаганды ЦК есть мнение перевести его в соседний город и назначить редактором. Оба первых между собой уже переговорили и на такой перевод согласны. С жильем там пока вопрос открыт, но в течение полугода тоже будет решен.

Несмотря на то, что Вадима переводили в город с миллионным населением, именуемым центром культуры и искусства, жена переезжать наотрез отказалась. Тут у неё постоянно болеющая мать, тут учатся дети, а срывать их не резон, тем более, что ещё неизвестно, понравится ли там ему самому, приживётся ли он в новом коллективе. Ведь коллектив редакции, который сожрал редактора вместе с замом, наверняка рассчитывал на кого-то из своих и варяга не примет.

Коллектив принял. Правда, всё действительно оказалось не так просто. Но Вадим человеком был не конфликтным, компанейским, быстро уловил настроения коллег и понял причину их недовольства предшественником, умело нейтрализовал неформального лидера, сделав его своим замом. И бурный конфликт, в ликвидации которого оказались задействованы самые высокие инстанции, очень быстро угас. А когда Вадим через полгода отказался от предоставленной ему квартиры в пользу живущей в общежитии семьи одной сотрудницы, его зауважали даже те, кто относился с предубеждением.

Самого же его устраивала комната в обкомовской гостинице. Первое время он ездил домой каждый выходной, потом из-за неотложных дел стал ездить реже, а затем и вовсе появлялся не чаще раза в месяц, да и то на праздники. Так и жили они семьёй, которая существовала, по сути, только формально.

Крутить романы, особенно в первое время, он опасался. Именно амурные истории предшественника стали той искоркой, от которой разгорелось пламя большого скандала. К себе в обкомовскую гостиницу, где он занимал хороший номер, гостей приводить тоже было нельзя, потому что персонал, он в этом ничуть не сомневался, о каждом шаге своих постояльцев, об их моральном облике, докладывал не только своему начальству, откуда информация обязательно шла наверх, но и в соответствующие органы, без пристального внимания которых не оставался ни один из номенклатурных работников.

Но романы были. В основном мимолётные, без взаимных обещаний и обид. Как правило, заводил их Вадим (хотя скорее всего, он был лишь тем кроликом, которого гипнотизировали, чтобы заглотить, ведь выбирает всегда женщина) с особами молодыми, но замужними. А им самим огласка была совсем ни к чему. Он в этом случае сохранял лицо перед заботящейся о моральном облике своих членов партией, они блюли реноме перед мужьями.

А потом партия в одночасье рухнула, но партийная газета осталась, хотя тут же появилось множество других. Но те, как правило, возникнув на короткое время, сыграв свою роль по проведению очередной выборной кампании, растворялись в небытие, уступая место новым болидам, промелькнувшим ярким светом и облившим нечистотами какого-нибудь политика.

Вадим по-прежнему был человеком авторитетным. Он не лез в депутаты, откровенно не поддерживал тех или иных прорабов перестройки, сохранял возможность относительной независимости газеты, убеждал сотрудников искать интересные читателям темы, избегая так называемой «чернухи», по-прежнему заступался за обиженных, изобличал прохиндеев, пытающихся нажиться в мутной воде неразберихи с приватизацией. Такие же борцы появлялись на экране телевизоров на местных каналах, что стали быстро множиться, но тоже сыграв свою роль, отбывали в столицу с солидными суммами гонораров. Он же оставался и набирал вес правдолюбца, честного человека, которого не могут подкупить ни власть, ни рвущиеся к ней. Стал часто выступать по телевизору в разных программах, давать интервью, постоянно мелькать в кадре, превращаясь в хорошо узнаваемого в городе человека. Он сохранял центристские позиции, не шарахался ни вправо, ни влево, но только сам знал, каких трудов и скольких нервов это ему стоило. Тем более, что, по сути, не с кем было поговорить, излить душу.

Будь он человеком верующим, каковыми стали хотя бы для вида, чуть не все современные политики, он бы мог поговорить со своим духовником и снять часть тяжести взваленного на крепкие плечи груза. Но духовника у него не было, а настоящие друзья, кому можно было бы полностью довериться, жили далеко. В этом большом и шумном городе, хоть и в несколько раз уступающем его родному Ленинграду, настоящими друзьями он так и не обзавёлся. Жена, если ещё можно было так назвать Лизу, что женой оставалась только формально, наверное, поняла бы его, посочувствовала, но и она была далеко. Причём, далеко не только из-за разделявшего их расстояния.

Мимолётным подругам, их у него было немало, свою душу он тоже никогда не открывал. Не жилеткой для слез приходили они к нему в холостяцкую квартиру. Они являлись для весёлого отдыха, для расслабления и для секса, что для этих девиц со свободными нравами было совсем не чуждо. И разница в возрасте в два с лишним раза их совсем не смущала – были бы у временного избранника деньги да мужская сила.

Она у Вадима ещё была, но такие развлечения давно уже не приносили ему радости. Если какое-то время назад, в театре или на концерте он гордился, что рядом с ним находится красивая молодая девушка, радовался не только завистливым взглядам мужчин своего возраста, но и осуждающим взглядам их спутниц, то теперь и это не доставляло удовольствия. Он нередко появлялся то на выставке, то в филармонии с очередной смазливой спутницей, развлекал её, потом привозил домой, а наутро прощался без тени сожаления, что уходит она, может быть, навсегда. Он никогда таким девушкам не звонил, но и не отказывался от новой встречи, если они объявлялись сами.

А хотелось покоя, стабильности, верной и понятливой спутницы. Лиза была такой, но она всецело оказалась занята внуками.




ГЛАВА 4



ДЕД КОЛЯ

Татьяна тихо ушла в самом конце зимы. Не болела вроде бы, не жаловалась на хвори, и дед Коля не видел, как она тайком пила какие-то таблетки, а иногда, будто просто так, потирала ладонью левый бок. О своём нездоровье, как потом выяснилось, не говорила она ни слова ни сыну, ни дочери. Только однажды утром, проснувшись, как давным-давно было заведено, ровно в семь часов, дядя Коля не услышал привычного звона посуды на кухне. Сел, покрутил головой, как советовал когда-то давно один знакомый, утверждая, что таким образом улучшается кровоснабжение головного мозга, с лёгким кряхтением поднялся, потёр смолоду побаливающую поясницу, нащупал тапочки, всунул в них свои босые ноги и, шаркая, отправился на кухню.

Татьяны там не было. Не было на плите и свежесваренной каши, ставшей привычной в их утреннем рационе.

– Видать, захворала моя старушка, – заботливо подумал дед Коля и, чему-то улыбаясь, отправился к жене, с которой они давно уже спали в разных комнатах, чтобы не тревожить друг друга храпом или кашлем.

Жена лежала на спине, держась правой рукой за левый бок. Голова её была запрокинута, рот открыт, будто в попытке докричаться до спящего за стеной мужа. Даже не дотрагиваясь до тела, дядя Коля понял, что жена оставила его доживать на этом свете одного.

После похорон и поминального обеда, когда соседки-старушки разошлись по домам, напоследок скорбно вытирая слёзы и одинаково вторя, что, слава богу, не намаялась Татьяна, прибрал господь с миром. Говорили, что, конечно, могла бы ещё жить да жить при её-то здоровье, да, видать, так было судьбой определено. Другие кивали головами, мол, им тоже немного осталось на этом свете. У порога откланивались и уходили каждая к себе со своими скорбными мыслями о бренности жизни.

А когда народ разошёлся, начался семейный совет. Светка, сноха, сразу заявила, что деду надо сегодня же переезжать к ним, не гоже одному, старому да немощному, век вековать. Квартиру можно сдавать – вон сколько объявлений от желающих. Хоть и хрущёвка, но трёхкомнатная, и не беда, что кухонька крохотная да одна комната проходная. Люди и такой рады. И русские семьи жильё ищут, и кавказцы. С этих можно запросить даже больше, потому что дом неподалёку от рынка, вот только загадят они чужое жильё, как пить дать. Потом скоблить да чистить долго придётся.

Танька, дочь, с тем, что деда надо забирать, была полностью согласна. Но женщины расходились в том, у кого отец будет жить.

– Мы папу к себе забираем, – безапелляционно заявила дочь. – У нас и район тихий, и парк рядом, так что есть куда погулять выйти.

– Так у вас же двухкомнатная квартира на троих, куда вы деда-то поселите? – запротестовала Светка.

– А мы деду маленькую комнату отведём, а Серёжку сюда поселим. Парню уже жениться пора, пусть привыкает самостоятельно жить.

– Ну, если на то пошло, у нас тоже Наташка на выданье, тоже стесняется кавалеров приводить. Пусть дедуля её комнату занимает, а она здесь поселится. И университет рядом, и работа в двух кварталах.

– Нет уж! – категорично заявила Татьяна. – Папулю мы забираем к себе. Всё-таки родная дочь лучше снохи, что бы ты ни говорила.

Разговор начинал обретать форму скандала. Дед Коля поднялся из-за стола:

– А что вы тут распорядились-то? Я никуда не собираюсь. Дайте мне спокойно помереть в своём доме.

– Ага, а кто тут за тобой прибираться станет? – взвилась Татьяна. – Мы сюда каждый день не наездимся. Не близок крюк с работы сюда таскаться.

– Таня ведь правду говорит, папа, – поддержала Светлана. – У нас же дома свои дела, да и на работе так выматываешься, что никаких сил нет, а ещё к тебе сюда ездить.

– Вот что, милые мои, я никого и не прошу сюда ко мне, как Танька сказала, таскаться. Я не маленький, сам себя обихожу, силы, слава богу, ещё есть. И разговоры о моём переезде вы тут напрасно затеяли. Мы с Татьяной тут сорок лет прожили, тут и помрём оба. Она, царствие ей небесное, ушла с миром, да и мне немного осталось. А потом – что хошь делайте.

Дед Коля повернулся и пошёл из залы в свою комнату. Всё это время молчавшие мужчины тоже поднялись и пошли на площадку выкурить по сигарете. У сына и зятя тоже были свои мнения по поводу дальнейшей судьбы деда, где и с кем ему доживать, но ни тот, ни другой в разговор жён не встревали. Их супруги не спрашивали, а если бы и спросили, то вряд ли прислушались.

На второй день, когда на двух машинах съездили на кладбище и вернулись домой, едва только женщины уже в присутствии своих взрослых детей затеяли разговор о переезде, дед Коля и с небывалой раньше строгостью пресёк их доводы и аргументы, взял с полки какую-то толстую книгу и ушёл в свою комнату, демонстративно громко притворив дверь.

Первое время сын и дочь звонили каждый день, справлялись о здоровье, спрашивали, что готовил на обед, чем ужинал. После девятого дня звонки постепенно перешли с ежедневных только на воскресные. Раз в неделю забегала после лекций внучка Наташка, иногда с подружками. Пили в зале чай, потому что на тесной кухне за крохотным столиком места было только на двоих, весело щебетали о своих университетских делах, жаловались деду на строгость молодых преподавателей, хихикали по поводу нерадивых кавалеров и шумной стайкой убегали по своим молодым делам.

Время от времени заезжал внук Серёжка. Но это были только визиты вежливости. Он отказывался от чая, сидел на диване, справлялся о самочувствии, беспрестанно кому-то звонил и пикал кнопками, отправляя смс-ки, спрашивал, не надо ли чем помочь, в магазин там сходить или ещё что, а когда дед от его волонтёрской помощи отказывался, ссылаясь на массу дел, уходил с обещанием как-нибудь заглянуть снова.

Иногда заезжали и сын с дочерью. То ли они сговаривались заранее промеж собой, то ли так получалось, но каждый раз объявлялись врозь. Только на сороковины дети и внуки сидели за общим столом, а после – будто чёрная кошка промеж них пробежала. Дед Коля не забивал себе голову такими пустяками, и от разговоров о завещании, что заводили дочь и сноха, только отмахивался:

– Да что вы меня хоронить-то торопитесь? Не собираюсь я помирать, отступитесь вы от меня! А похороните, потом сами разбирайтесь, кому квартира отойдёт. Другого-то богатства мы не накопили. Да и квартира незавидная – скоро, поди, дому срок годности кончится. Вон в Москве, по телевизору говорят, хрущёвки уже сносить начали. Дойдёт это и до нашего города.

Как-то очень быстро растаял снег, не было даже привычной для весны грязи, начался дачный сезон, сын и дочь наперебой приглашали его на свои дачи, но ехать никуда не хотелось. Это раньше они с Татьяной занимались посадками у тех и других, благо участки находились в одном кооперативе, на них всё лето приходился и полив, и прополка. Дети наезжали только на выходные, да и то можно сказать, с инспекторской проверкой: всё ли сделано, да не созрели ли огурцы и ягоды.

Чаще всего, когда созревал урожай, привозили своих друзей – шашлыков отведать да попариться в баньке, которые дед Коля на обоих участках соорудил на совесть. Пенсионерам на дачах тоже было лучше, чем в квартире, поэтому дед Коля с Татьяной всё лето жили за городом в срубленной из брёвен старого дома даче, которую потом отписали сыну. Как-то незаметно и на этой своей даче они стали вроде как не хозяевами, а гостями. Правда, из рубленой половины их никто не выселял, потому что там было теплее, но в выходные всё чаще хотелось уехать в город, чтобы не мозолить глаза семье сына и его друзьям. А уж если заявлялся Серёжка с компанией, Татьяна сразу начинала собираться в город, объясняя, что им с дедом надо было давно проверить, всё ли там в порядке, да только боялись оставить дачу без присмотра.

Дед стариком себя не считал. Силы у него были, всю тяжёлую работу на даче он делал сам, хотя и сын, и зять ворчали, что мог бы их дождаться, но он не любил, когда кто-то мешался под руками. Татьяна тоже на старуху не тянула. Правда, после рождения внука, а потом и внучки, сразу безоговорочно объявила себя бабушкой и старалась во всём соответствовать новому статусу. А уж когда те стали взрослыми, и совсем смирилась со своей старостью.

Конечно, на даче было бы вольготнее, но дед Коля даже не представлял, как он будет один там, где привык быть вдвоём с женой, всего несколько месяцев не дождавшейся их золотой свадьбы. Дома – другое дело. Тут они хоть и были вместе, но больше времени проводили каждый в своей комнате. Дед отдавал предпочтение книгам, а Татьяна – телевизору. И возникшая после смерти жены пустота не так угнетала, как на даче. Дед Коля замкнулся. Он целыми днями сидел с книгами, читал первое попавшее под руку, а когда переворачивал последнюю страницу, не мог вспомнить ни строчки из прочитанного. Текст не отпечатывался в сознании, занятом совершенно другими мыслями.

Старик тосковал. Тосковал сильно, хоть и не подавал вида.

Вот, говорят, перед смертью у человека перед глазами вихрем пролетает вся его жизнь. Дед Коля умирать не собирался, и жизнь перед его глазами не пролетала стремительным мигом, а медленно, как в занудных телевизионных сериалах, которые так любила Татьяна, просматривалась серия за серией. В этих своих воспоминаниях он иногда так отрешался от действительности, что вставал из кресла и направлялся к двери, чтобы напомнить жене о том или ином случае, но сделав два-три шага, останавливался, осознавая, что сказать некому, что он один-одинёшенек в этой сразу ставшей такой ненужно большой квартире.

От этого одиночества начинало ныть сердце. Дед Коля брал со столика валидол, клал его под язык, откидывался в кресле, стараясь переключиться на что-то приятное, но это что-то непременно было связано опять же с Татьяной, и становилось ещё тоскливее.

Хандра наваливалась всё чаще и чаще. В этом своём состоянии отрешённости от мира дед Коля забывал про еду и вспоминал о ней, только когда в животе начинало урчать. Тогда он шёл на кухню, доставал из холодильника пакет кефира, наливал кружку и пил маленькими глотками, только чтобы заглушить чувство голода.

Когда сын или дочь спрашивали, что он ел на обед или на ужин, дед Коля вообще не мог вспомнить, а ел ли хоть что-то, или так и просидел в кресле с открытой книгой, но ворчал в ответ, что, слава богу, на что на что, а на еду его пенсии ему хватает.

К концу лета начал болеть живот. Резь время от времени становилась настолько невыносимой, что хоть старик и терпеть не мог врачей, пришлось идти в поликлинику. Участковый врач дала направление в гастроцентр, где впервые в жизни деду Коле пришлось глотать резиновый шланг. Его выворачивало наизнанку, но медсестра просила потерпеть и с каждым глотательным движением пациента проталкивала противную кишку всё дальше.

И это были не единственные мучения, которым подвергли доктора попавшего к ним руки пациента. После того, как он прошёл полное обследование, оставив в кассе почти всю свою пенсию, выписали деду Коле направление в онкоцентр. Так и оказался старик среди других товарищей по несчастью, диагноз которых люди называли коротким словом рак.




ГЛАВА 5



ФЁДОР

На злополучные военные сборы Фёдора призвали из резерва только потому, что тот, кого надо было отправить, за неделю до этого сломал ногу. Какая-то косточка в ступне хрустнула, когда неловко оступился на лестнице. И поехал младший лейтенант запаса Фёдор Березин в десантный полк на целых два месяца.

Армейская жизнь его не тяготила, наоборот, он даже в какой-то степени обрадовался предстоящим изменениям в наскучившем однообразии пресной гражданской жизни. Служил он в ВДВ, поэтому надеялся снова ощутить непередаваемое чувство полёта под куполом парашюта, когда душа поёт, а от неописуемого восторга ощущения необъятного пространства хочется кричать во весь голос.

Но начало сборов оказалось более чем скучным. Каждый день в течение двух недель их снова и снова заставляли укладывать парашюты, потому что половина участников сборов не имела об этом ни малейшего представления. Ещё по два часа они прыгали с тренажёров, натирая ремнями плечи, потом прыгали с вышки, проводили ориентирование на местности, ходили на стрельбы и на инженерную подготовку – учились взрывать бетонные сваи и железнодорожные рельсы, отрабатывали приёмы рукопашного боя.

Правда, потом были и прыжки. И с Ан-2 и с ИЛ-76. Особенно нравились Фёдору прыжки с этого большого самолёта. Перед десантированием он снижал скорость до 300 километров в час, и всё равно воздух казался таким плотным, что из чрева лайнера прыгал, будто на поверхность воды.

Но романтика, как и следовало по логике, что за хорошим всегда следует плохое, закончилась учениями. За четверо суток «диверсантам-партизанам» предстояло ночами пройти более двухсот километров, условно взорвав несколько «стратегических» объектов, охраняемых во время учений солдатами срочной службы.

Как назло зарядили дожди. В чётко определённых командованием местах днёвок, где их проверяли следившие за учениями независимые инспекторы, возле нещадно дымящего от сырых дров костра сушили одежду и обычные кирзовые солдатские сапоги. И надо же было так случиться, что уже на второй день носок правого Фединого сапога оказался настолько близко к огню, что пригорел. А самое неприятное заключалось в том, что в нём образовалась хоть и небольшая, но дырка, через которую влага от мокрой травы сразу же проникала внутрь.

Так с мокрыми ногами и шёл Фёдор остатки маршрута. Отвыкший на гражданке от столь длительных переходов, он быстро намял ступню в дырявом сапоге, на третий день идти сделалось очень больно, но он терпел, подбадривая ребят и больше самого себя анекдотами и разного рода шуточками.

А когда, выполнив задание, их группа вышла в назначенное место и оттуда была вывезена на машине в часть, на правой ступне Фёдора кожа совсем отслоилась. В санчасти ему предложили лечение в госпитале, но какой там госпиталь, когда все стали разъезжаться по домам!

– Дома вылечу, – заверил военврача Фёдор и, ступая на пятку, тоже заковылял на станцию. А дома к лечению отнёсся безалаберно. Как только сочившая сукровицей ступня едва затянулась розовой нежной кожей, отправился на работу. А вскоре начались проблемы.

Федю несколько лет сначала лечили врачи, а потом разного рода целители. Лечили от экземы, что расползлась по всей подошве правой ноги, но стопа продолжала натуральным образом гнить. Он ездил к специалистам в дерматологический центр, и даже Москву, но и там доктора ничего толком понять не могли, пока не оказался в руках онкологов. Оказалось, рак. Да в той степени, что облучение или химиотерапия были уже бессильны.

Сначала ему отрезали ступню, а почти месяц назад отпазгали еще сантиметров двадцать. И сразу предупредили, что эта ампутация не станет последней. Только Фёдор не унывал. Он знал тысячи анекдотов и рассказывал их по любому случаю или поводу, отвлекая соседей по палате от тяжких дум, что то и дело лезли в голову после объявления диагноза.

– Фёдор, этот вообще, как батарейка энерджайзер, – говорил про него мужикам из соседней палаты Ильдар. – Ну, до чего неугомонный! У него уже дважды ногу укорачивали, через полгода, скорее всего, еще операция предстоит. У него там что-то типа рака кости обнаружили. А он, как ни в чем не бывало, хохочет круглые сутки. С одной ногой на машине таксует, на рыбалку ездит, даже за грибами по лесу мотается. Вот представь! Посмотришь, у рынка инвалиды сидят без одной ноги, милостыню просят целыми днями. А этот семью кормит.




ГЛАВА 6



СТЕПАН

Про новый дом Степан с женой разговоры начали ещё пару лет назад. Старая халупа для жилья совсем не годилась. Да и тесна стала после того, как два года назад жена вдобавок к трём сыновьям родила дочь. А это значит, что рано или поздно ей потребуется отдельная комната. Да и ребятам нужен простор, а не самодельная трёхъярусная кровать.

Разговоры, а точнее мечты о новом просторном доме, так и оставались мечтами, но нынешней весной Степан твёрдо решил – надо строиться. В райцентре зашёл в банк узнать насчёт ссуды на полмиллиона на десять лет. Решил, что платить по пять тысяч в месяц при нынешней зарплате ему будет вполне под силу. В банке запросили документы, в том числе – справку о зарплате с основного места работы. А основное и единственное у Степана был их бывший совхоз, а теперь ОАО «Рассвет», в котором его владелец и директор имел две трети акций, остальные раздав работникам.

– И на что тебе полмиллиона? – поинтересовался директор.

– Да вот, Василий Иванович, дом решил строить. Старый-то уж совсем прохудился, ремонтировать дороже обойдётся. Да и тесноват при нашей семье.

– У тебя что, деньги лишние? – спросил директор. – Ты хорошо посчитал, что тебе придется ещё чуть не столько же выплатить на проценты, на обслуживание кредита, на страхование жизни, страхование имущества?

– А это-то зачем?

– А ты как думал? – развёл руками директор. – Там же не дураки на мешках с деньгами сидят. А вдруг с тобой что случится? А? Кто банку деньги отдаст? Вот они твою жизнь за твой счёт и страхуют, чтобы риск снизить. Давай мы с тобой вот что сделаем: я тебе дом за счёт хозяйства поставлю, а ты потом деньги постепенно выплатишь. Только живые деньги я тебе не дам. Буду платить по счетам за материалы и за работу. Процент мы тебе установим в размере инфляции. А чтобы никаких разговоров по деревне не пошло, мол, я на тебе наживаюсь, строителей сам нанимать будешь. Я думаю, так тысяч двести-триста сэкономишь.

– А так можно? – не верил своему счастью Степан.

– У нас всё можно, что не запрещено законом. Строить жильё не только не запрещено, а поощряется на всех уровнях власти. Так, глядишь, я на тебе ещё и политический капитал заработаю, а? – директор хлопнул Степана но плечу и рассмеялся.

Он был свой, деревенский. Первый свой капитал сколотил как раз на строительстве, потом открыл свой магазин, купил оборудование для переработки мяса и рыбы, стал продавать продукцию в соседних городах, наладил закуп, переработку и сбыт. Деньги пускал в развитие производства, и в отличие от подавляющего большинства новых богатеев, не строил себе дворец на несколько этажей, а жил вместе с родителями в ещё дедовском доме. Зато когда совхоз совсем стал разваливаться, он практически за бесценок скупил остатки техники, мастерские, две фермы, взял в аренду паи и стал поднимать хозяйство. Видя такое усердие, в области ему выдали кредит на закуп породистого скота, и дело пошло на поправку. А тут ещё и природа помогла с высокими урожаями. И снова директор схитрил – не стал отдавать зерно на хранение в заготзерно, где бы в качестве платы осталась немалая часть урожая, а восстановил совхозные сушилки с небольшим элеватором.

К односельчанам, которые работали на совесть, Василий Иванович относился уважительно. Получив работу и хорошую зарплату, народ в своём благодетеле души не чаял. Но были, конечно, и завистники, и откровенные лодыри. Только когда двоих пьяных трактористов директор отвёл за мастерскую и собственноручно отлупил, откровенные пьянки прекратились. Пить-то, конечно, мужики пили, но только уже тайком. И не столько от жён, сколько от директора.

Был Василий Иванович немногим старше Степана, но поскольку женился рано, сын и дочь уже заканчивали университет и вряд ли собирались возвращаться в родное село.

– Так что? Принимаешь моё предложение? – спросил директор.

– Василий Иванович, я даже не знаю, как тебя и благодарить, – замялся Степан.

– Чудак-человек! Во-первых, зная тебя с пацанов, я не сомневаюсь, что деньги эти ты отработаешь. А во-вторых, я таким образом тебя захомутал. Пока долг не отдашь, ты же никуда от меня не денешься, а мне такие ценные кадры во как нужны, – и Василий Иванович провёл большим пальцем поперёк горла.

Своих накоплений и обещанных директором денег на строительство дома, по подсчётам Степана, должно было хватить. По крайней мере – на основное, а обшить сайдингом, как теперь стало модно у людей побогаче, можно будет и позднее.

Сначала брат отговаривал нанимать людей со стороны. Мол, сами сделаем всё как надо, а чужие люди они только деньгу зашибить. Сляпают сикось-накось, а тебе потом переделывать. Оно, конечно, так было бы лучше и дешевле, только самим-то когда? Особенно летом. А тут мужики из соседней области – не таджики какие-нибудь, вроде мастеровые, утверждают, что непьющие, что не один дом на своём веку поставили. Ну, Степан и повёлся.

Может, они и вправду были мастеровые, но стоило только отвернуться, как чего-нибудь напортачат. А где же целыми днями-то за ними присматривать? Приедет Степан вечером, посмотрит, снова шаляй-валяй сделано, поматерится-поматерится, а в ответ всё одно от бригадира слышит, мол, исстари на Руси ведётся, что ежели бы не клин да не мох, так и плотник бы сдох.

Ну, что-то наспех переделают, что-то поплотнее притешут, а на душе у Степана осадок неприятный остаётся. Тем более, что сам привык всё делать аккуратно.

И так на нервах всё лето, пока стройка шла. Теперь-то уже и дом под металлочерепицей, и полы настелены, и потолок, и окна вставлены, и двери навешены. Осталось только купленный в городе газовый котёл установить да отопление провести. И новоселье справлять можно.

Дело к завершению близится, но понервничать с такими работничками пришлось немало! К тому же ел, когда придётся, и то чаще всухомятку. Сначала думал, что именно от этого справа внизу живота заболело, но терпел, пока терпелка не кончилась.

Заехал в районную больницу, докторице пожалился. Рассказал даже то, над чем сначала всей семьёй, а потом уже и всей деревней смеялись. Нынешним летом, когда никакого спасу от комаров не было, и народ спасался от кровопийцев мазями да аэрозолями, в домах по вечерам включали фумигаторы, а пенсионеры, не имея лишних денег, просто жгли по вечерам в чугунках старые тряпки, и спали люди только в пологах из марли, его не то что не кусали, ни одна тварь даже на тело не садилась. Врачиха тоже поулыбалась такой исключительности, но значения рассказу не придала, хотя дома учительница биологии настоятельно советовала проверить кровь. Мол, наверное, что-то с кровью неладно, раз уж очень чувствительные твари с крылышками стороной облетают.

В поликлинике Степан по направлению доктора сдал все анализы, на УЗИ холодной штуковиной по скользкому от какой-то мази по его животу поелозили, потом врачиха допытывалась, не болел ли гепатитом, долго заглядывала в глаза – нет ли желтизны, и велела срочно ехать в область, в онкологию, с подозрением на рак печени.

И когда Степан появился в палате, его начали расспрашивать, где опухоль, когда обнаружили, как лечился. А что он мог рассказать? Да никак не лечился!

– Да не тушуйся ты! – подбодрил сразу весельчак Юра. – Печень – это фигня. Она имеет свойство регенерации.

Степан начал мучительно вспоминать, что означает это слово, слышанное ещё когда-то в школе, но с годами напрочь забытое. Потом вспомнил – самовосстановление. Вроде бы кто-то когда-то говорил, что печень действительно насколько-то отрастает, но утешение это было слабым.

А Юра продолжал:

– Это вон у Федьки нога уже не отрастёт, а печень – пустяки. Слышал по телевизору? Ученые при помощи стволовых клеток и плаценты из эмбрионов курицы или абортированного человеческого плода просто поразительные чудеса творят. Печень для них как насморк. Вон на Украине какой-то ученый, не помню фамилию, лекарство создал, запатентовал и теперь продает по всей Европе. Так что выживешь! Ну, может, раскошелиться придётся. Машину там продать или ещё что...

– Кстати, а здесь-то как? Надо платить? – сразу же, как только зашла речь о деньгах, поинтересовался Степан. Много раз он слышал, что в области бесплатно врачи уже ничего делать не хотят. Только с конвертом.

– Платят, конечно, – откликнулся Юра. – Северяне, те привозят тысяч по тридцать, а то и по пятьдесят, но те, кто с юга, из деревни, обычно по десять дают. Я весной после первой операции дал десять. Но надо было не после давать, а до. Не пришлось бы второй раз под нож ложиться.

– А из-за чего вторую делали? – простодушно поинтересовался Степан.

– Да понимаешь, я был в тот день последним. А хирурги после каждой операции по сто граммов спирта для успокоения нервов принимают. Я-то, говорю тебе, четвертым был. Ну, они как за день по триста граммов спиртяшки приняли, уже совсем нахороше были. Вот у меня в животе половину инструмента и забыли. Когда я ходить начал, всё думал, что у меня внутри бренчит да звякает. Пожаловался врачу на обходе, он живот щупал-щупал, на рентген отправил, там и обнаружилось, что у меня в брюшной полости двое ножниц, зажимы, скальпель и пинцеты. Вот пришлось второй раз оперироваться. Правда, уже бесплатно. Более того, они мне мой конверт с деньгами вернули.

– Ни хрена себе Айболиты! – изумлённо воскликнул Степан.

– Да нет, Айболит ветеринаром был, а тут настоящие коновалы. Так что, когда на операцию повезут, ты старайся не засыпать. И просись первым, пока трезвые.

Степан не сразу сообразил, что его разыгрывают. Врубился только тогда, как громогласный хохот потряс всю палату. И даже утром переведенный из реанимации дед Коля, обеими руками держался за оперированный живот и несмело, чтобы не разошлись на днях наложенные швы, долго хихикал. Единственно безучастным к происходящему оставался мужчина лет пятидесяти на койке у самого входа. Он будто не слышал разговоров, а всё время задумчиво смотрел в потолок, то и дело сильно потирая низ живота, пытаясь таким способом будто бы выдавить наружу острую режущую боль, что не давала возможности расслабиться.

И если не брать во внимание его да деда Колю, опутанного какими-то трубками да шлангами, то в этот момент палата была похожа на комнату отдыхающих в санатории, но никак не на палату приговорённых страшным диагнозом.




ГЛАВА 7



НИНОЧКА

Пробка ударилась в потолок, отрикошетила в стену, а потом весело запрыгала по полу, и в то же мгновение тугая струя пены вырвалась из горлышка прямо на лицо и одежду Ниночки, по пути поливая тарелки с закуской. Ниночка растерянно хлопала густо накрашенными ресницами, утирала ладонями лоб и щёки, оттягивала насквозь промокший и сразу же прилипший к телу халат.

Собравшийся за новогодним столом персонал громко зааплодировал, и с разных сторон послышались весёлые голоса уже захмелевших от тостов за проводы старого года сестёр и хирургов:

– Ох, и бурная же у тебя жизнь предстоит, Ниночка!

– Счастья-то на тебя сколько выльется!

– Ну, почему опять мимо меня счастье пролетело?!

А сидящий рядом Саша схватил со стола салфетку и старательно начал вытирать струйки шампанского, стекающие с лица девушки на шею и грудь. Причём делал он это уже насквозь промокшей салфеткой настолько старательно, что от движений его ладони расстегнулись сразу две верхних пуговки халата, обнажив тугие полушария грудей, едва прикрытых поддерживающим бюстгальтером. Их-то с особым старанием и начал вытирать обалдевший от такой возможности мужчина.

– Сашка, ты особо не увлекайся, дай мне тоже за дамой поухаживать, – тянулся через стол с сухой салфеткой маммолог Володя.

– Ты-то куда лезешь? – хохотала его соседка Надя. – Неужели ещё сисек не натрогался? Целыми днями бабы к нему в очередь стоят, чтобы грудь показать да дать пощупать!

– Всё, люди! Я виноват, мне и вытирать, хотя, чтобы добро не пропадало, я лучше вылижу, – степенно произнёс Степаныч и начал обходить стол, держа в руке бутылку, из которой вытекла добрая половина вина.

– А может, мы всё-таки за наступивший год выпьем? – перебила Надя. – Ну что за мужики! Голых сисек что ли не видали? Давайте за наступивший новый год выпьем. А потом, если хотите я вам сама сиськи покажу. Нинка, спрячь своё соблазнительное достояние! С Новым годом, с новым счастьем! Степаныч, ёлки-моталки! Наливай, давай!

– Ох, и щедрый ты сегодня, Степаныч! У всех счастье через край льётся! Ты уж поаккуратней, чтобы на всех хватило.

– Да не виноват я, что какой-то умник «шампанское» вместо холодильника к батарее поставил, – оправдывался разливающий.

– Вообще-то я, когда пришли, его на стол ставил.

– Так тут и без него места нет, вот я на пол и переставила, – оправдывалась Надя, а потом кто-то наверное нечаянно к батарее бутылку сдвинул.

– Ладно вам оправдываться! – вклинился Саша. – За Новый год, за новое счастье!

– И за любовь непременно! За любовь! – перебила его Надя.

Потом были ещё тосты за милых дам, снова за любовь, за благополучие в семье, за эту проклятую работу, за красоту и за многое другое. Больных в отделениях оставалось мало, ходячих городских отпустили на новогоднюю ночь домой, тяжёлых, поскольку операций специально на последние предновогодние дни не назначали, не было, поэтому в палатах оставались только выздоравливающие из районов да из других городов. Но и они тоже сейчас кучковались в вестибюлях и холлах, отмечая праздник заранее припасённым спиртным, что принесли навещающие больных родственники и знакомые. Правда, тосты у пациентов были не за любовь и за дам, а за то, что тревожило их сейчас больше всего.

– Будем жить! – утверждающе произносили с рюмками в руках онкологические больные, объединённые одним и тем же страшным диагнозом, нередко звучащим, как смертный приговор.

– Будем! – дружно откликались остальные.

Они тоже сегодня наслаждались свободой, потому что был праздник, и дежурные сёстры никого не загоняли в палату, беззлобно ворча, как это бывало обычно.

Быстро захмелевшие от небольшой дозы спиртного пациенты, перебивая друг друга, рассказывали каждый свою волнующую его историю, при этом лишь единицы молча, вполуха слушали сразу нескольких своих собеседников-соседей, думая о чём-то своём. Женщины отходили к окну, смотрели на фейерверки, запускаемые во дворах неподалёку расположенного микрорайона, и плакали, тоскуя по домашним и переживая по поводу своего заболевания. Некоторые сидящие за столом, рассказывая о былом, не забывали, что будущее у них очень призрачно, а кто-то, расчувствовавшись от выпитого, переставал крепиться, что после поставленного диагноза делал изо всех сил, и вытирал помимо воли навернувшиеся слёзы.




А дежурный персонал веселился. Надя заранее заготовила фанты с прогнозами, и каждый вытягивающий их, вслух произносил, что его ждёт в новом году. Степаныч под громкий смех объявил, что его ждёт прибавление в семействе, Саше выпала головокружительная карьера, Ниночке – страстная любовь, пенсионерке-санитарке Оксане Ивановне – аборт, Володе – новая машина, Галине – романтическое путешествие. Такие же неожиданные, часто очень весёлые, предсказания были на бумажках и остальных участников застолья. Когда вдоволь насмеялись и выпили уже в который раз за любовь, поскольку известно, что её, как и денег, много не бывает, Надя устроила конкурсы с эротической подоплёкой. Нет, до полного раздевания дело не дошло, но даже проигравшему Степанычу пришлось на несколько минут расстаться с брюками, а сама заводила беззастенчиво сбросила халат и ходила, гордо покачивая своим большим бюстом.

Саша то и дело оказывался рядом с Ниночкой, а во время конкурса, когда мужчинам надо было доказать свою силу и рыцарские наклонности, носил её на руках вокруг стола. Он давно имел виды на Ниночку, да и она тоже откровенно кокетничала с хирургом, но дальше двусмысленных шуточек дело у них не заходило, хотя часто вместе дежурили по ночам, вели за чашкой кофе душещипательные беседы. У обоих были семьи, и если у самого Саши дома было далеко не всё благополучно, потому что жена изводила его упреками за частые дежурства по ночам и по выходным, то Ниночка своей жизнью была очень довольна. Муж её любил, трёхгодовалая дочь росла здоровой и очень смышленой, и даже со свекровью, вместе с которой жили, взаимоотношения были очень даже милые. Так что всё у неё было хорошо, и не было абсолютно никакого повода заводить роман на стороне, чтобы компенсировать недостаток внимания или чувств. А поскольку девушка она была весёлая, добрая и очень хорошо относилась к пациентам, многие из них безнадёжно, в последний раз на оставшемся отрезке жизни, влюблялись в красивую медсестру, чьи пухлые губы делали её очень похожей на Анджелину Джоли.

Ниночка рассказывала мужу об очередном поклоннике, что был в два с лишним раза старше её и задаривал её красивыми букетами или коробками конфет в надежде на хоть какую-нибудь благосклонность, муж шутил, что его милая жёнушка должна получать прибавку к своей более чем скромной зарплате ещё и за психотерапию, и при этом никогда не проявлял даже малейшей ревности.

В онкологию Ниночка попала не случайно. Несколько лет назад у неё от рака умерла любимая бабушка. Эта смерть настолько потрясла девушку, что она решила непременно поступать в медицинский институт. И хотя отметки в аттестате были почти лучше всех, учиться на врача не получилось – подвела химия. Этот предмет в их сельской школе преподавали по очереди: то математичка, то филолог, то – сама директриса, учитель истории. Именно химия, хоть в аттестате и стояла пятёрка по этому предмету, который больше никто из десяти выпускников учить не хотел, и разрушила мечту Ниночки стать сначала врачом, а потом – учёным, чтобы найти лекарство от рака.

Не пройдя по конкурсу в мединститут, девушка пошла в медицинский техникум, пока училась, вышла замуж и, получив диплом фельдшера, без проблем устроилась дежурной медсестрой в онкологический центр, где всегда не хватало среднего и младшего персонала.

При виде пациентов, многие из которых, узнав о своём диагнозе, сразу же смирялись с неизбежностью скорой смерти, сникали, не верили в выздоровление, на Ниночку будто наваливалась ответственность за их будущее. Жалея их, Ниночка во время утренних и вечерних процедур, пока ставила уколы, приводила примеры, когда онкологические больные через десять и пятнадцать лет после операции наведывались на обследования и оставались совершенно здоровыми. Иногда такие истории о якобы дальних родственниках или хороших знакомых своих родителей она прямо на ходу придумывала сама. Да так образно, что сама верила в правдивость этих оптимистических историй. Стоит ли говорить, что пациенты сердобольную участливую девушку просто обожали, а мужчины нередко проникались и более глубокими чувствами.

Ниночка рассказывала о каждом очередном поклоннике мужу, но он нисколько не ревновал, подшучивая, что в порнографии один из самых популярных разделов – это секс с медсёстрами. Так что влюблённость пациентов только подтверждает правильность курса порноиндустрии.

Да и ни малейшего повода к ревности у мужа не было – Ниночка со всеми была ровной и одинаково приветливой. И с Сашей они были не более чем друзьями, коллегами по работе. Ниночке было приятно с ним общаться, он на удивление много читал, во время ночных дежурств часами просиживал за своим ноутбуком с выходом в Интернет, интересовался классической музыкой и современной зарубежной литературой. Именно от него Ниночка узнала, что есть такие писатели, как Мураками, Ден Браун, Вуд Алекс, Оксана Робски, Ольга Левицкая и Павел Санаев. Она даже немного почитала его роман «Похороните меня за плинтусом», но книга показалась скучной, история выдуманной. Тогда Саша скачал специально для неё два романа Зары Деверо. И тоже сюжет показался девушке выдуманным от начала до конца, но эротические сцены, которыми были пронизаны оба произведения, сильно возбуждали. А когда Саша спрашивал, понравилось ли, она отмахивалась от него: «Вот ещё! Какую-то порнушку подсунул и ещё хочет, чтобы мне это понравилось!»

Новогоднее застолье закончилось, когда все были уже изрядно во хмелю. Женщины остались убирать со стола и мыть посуду, мужчины отправились проверить больных.

В ординаторской Ниночку дожидался Саша.

– Ну, что? Чайку и немножко вздремнём? Больные спят, всё хорошо, дежурство идёт просто фантастически интересно.

Ниночка села возле накрытого для чая журнального столика в кресло напротив Саши, при этом распахнувшийся халат оголил её стройные ноги, но она не придала этому никакого значения, даже не замечая некоторой вольности в одежде. Переодеваясь с мужчинами в одной комнате, медсёстры нисколько не смущались, оказываясь перед ними в нижнем белье, более того, покупали его специально покрасивее, чтобы было не стыдно предстать перед коллегами полураздетой.

За сахаром потянулись одновременно, столкнулись руками, Саша взял девушку за ладонь, сжал, осторожно погладил пальцами другой руки. Ниночка сделала робкую попытку убрать ладонь, но Саша удержал, потом встал, потянул девушку к себе. Она тоже поднялась из кресла, и их губы встретились в долгом и нежном поцелуе.

Так начался у Ниночки и Саши служебный роман, о котором вскоре заговорили почти все коллеги. Да влюблённые, собственно, особо не таились, но и не афишировали свои отношения. Только всё чаще оказывались вместе на ночных дежурствах, когда после полуночных уколов пациентам могли, наконец, уединиться и дать волю чувствам.

И лишь их домашние ни о чём не догадывались.




ГЛАВА 8



ЛЕТАЛЬНЫЙ

Хирург Дьяконов старого друга встретил на крыльце, где нетерпеливо курил уже вторую подряд сигарету.

– Привет, Володя!

– Привет, бизнесмен! Дай-ка я на тебя при уличном свете посмотрю! Да! Видок так себе. Пойдем, я тебе палату забронировал.

Пока шли по коридорам и поднимались по лестнице, доктор расспросил старого друга, что того беспокоит. Не в плане бизнеса, а в отношении здоровья. Как только вошли в одноместную коммерческую палату, доктор сел в кресло и начал:

– Значит так. Сегодня не есть, завтра натощак сдашь кровь из пальца и из вены, сделаешь рентген брюшной полости, эРэ РэС и ирригоскопию. Я сейчас направления выпишу и сестре отдам. Я хотел сегодня тебя на кардиограмму и на томографию отправить, но там с обеда по всему крылу кабели меняют. Так что тоже завтра.

– Ты мне переведи на русский то, что только что говорил.

– Не забивай голову ерундой. Но если хочешь знать, рентген тебе сделаем. Ректороманоскопия, или эрэрэс – это в задницу тебе заглянем. Возьмём материал на биопсию. Вообще-то надо было три дня к этому готовиться, фруктов, овощей и жирного мяса не есть, но ладно, может и так получится.

– Да я, можно сказать, вообще последние дни почти ничего не ем. Кофе только пью чуть не вёдрами.

– Тем лучше, но вечерком придется клизму поставить. Хотя нет, лучше фортране выпьешь. Тебе с твоим весом надо литра четыре. Выпьешь, и прочистит куда лучше клизмы. Сейчас я сестру на первый этаж в аптеку отправлю, там должен быть. И бускопан. Хотя зачем я тебе всё это рассказываю – ты один хрен гематоген от геморроя не отличаешь. А ты из вещей ничего с собой не захватил?

– Да у меня в машине всегда упакованная сумка со всем необходимым для командировок, пара книг и ноут. Сейчас звякну, водила принесёт.

– Тогда устраивайся. Руководить можешь отсюда. А я побежал. Бумаг до фигища! Задолбали уже нас всякими бумагами! Не поверишь, я за операционным столом меньше стою, чем отчёты всякие сочиняю. Ну, будь, дружище! Не хандри. Даст бог, обойдётся всё, просто лучше перебздеть, чем не доглядеть.

До вечера Дмитрий Иванович работал. Он уютно устроился за письменным столом, который был в палате, обустроенной им же после той операции в благодарность докторам и для удобства таких же как он ВИП-пациентов, потом развалился в кресле и посмотрел по телевизору местные новости. Как всегда, шла одна мура про поездки уже надоевшего всем телезрителям губернатора, про открытие нового спорткомплекса в отдаленном районе, а сюжет о доме престарелых предварял прямой эфир с заместителем губернатора по социальным вопросам о развитии медицинского обслуживания в регионе.

На экране появился холёный с безразличными глазами чиновник, которого он помнил этаким пронырливым хлыщом еще по институту и с братом которого был хорошо знаком, не раз пил водку на разных торжествах и немного завидовал, потому что бизнес того, благодаря наличию брата на самой вершине исполнительной власти, раскручивался более, чем успешно. Чиновник рассказывал, какие программы по здравоохранению приняты в области, сколько на них выделено денег из местного и областного бюджета, сколько выделено квот на лечение в федеральных клиниках, сколько закуплено суперсовременного оборудования.

– Еще бы на этой аппаратуре да умные и грамотные специалисты работали, – с досадой подумал Дмитрий Иванович и выключил телевизор. Начались позывы от выпитой сладковатой воды, которой надо было осилить аж четыре литра.

К утру его прочистило, как нельзя лучше, тем более, что за последние несколько дней действительно питался кое-как, от случая к случаю. И то больше кофе да бутербродами с сыром, который очень любил.

После процедур перекусил принесённым сестрой завтраком, позвонил водителю, чтобы привёз из ресторана нормальный обед, занялся работой. После обеда пришёл Дьяконов, устало развалился в кресле.

– Совсем вымотался. Опять было четыре операции. Понимаешь, Димон, я всё больше и больше склоняюсь к гипотезе, что действительно рак – заболевание инфекционное. Я ведь, ты знаешь, кандидатскую именно на эту тему писать начинал. Тогда эта теория активно выдвигалась. Но не нашёл подтверждения. А сейчас думаю, может плохо искал? Наверное, зря тему сменил. Ты только посмотри, сколько у нас теперь онкологических! Каждый день по четыре операции делаем. В год не меньше тысячи. А люди всё поступают и поступают. И надо было бы много больше принимать, и главное – раннюю диагностику наладить, да ни специалистов нет, ни оборудования, ни помещений. Палаты до отказа забиты. Иногда пациентов даже за пару дней до снятия швов домой отпускаем, чтобы другому место освободить. И главное – работать некому. Не идёт народ на нищенскую зарплату.

– Ну, ты-то у нас не нищенствуешь, побойся бога.

– Дима, а ты думаешь, мне приятно с протянутой за конвертом рукой стоять? Иногда такая тоска забирает, что хоть вой. А с сёстрами вообще беда! Вот сейчас, представляешь, одна на сессии – в медакадемии сестринское отделение с заочным обучением открыли, у второй ребенок заболел, третья сама захворала. Шеф уже в медколледже студенток на практику выпрашивает. Надо же кому-то уколы, капельницы, клизмы ставить. Я вчера на дежурстве сам уколы ставил. А моё ли это дело? Так ведь скоро и утку хирургу выносить придётся. А при таком раскладе через пять-десять лет, когда наше поколение на пенсию выйдет, и операции делать будет некому. Ладно, давай по соточке!

– А мне можно?

– Так ты же все анализы сдал. Я сейчас схожу, возьму результаты и коньячку принесу. У нас этим пойлом от благодарных пациентов все шкафы забиты. Или может лучше спиртяшки?

– Нет уж, давай лучше коньяку. Он как-то привычнее. А ты всё? Отработал?

– Не совсем, но фигня осталась.

Доктор тяжело поднялся из кресла и вышел в коридор. Вернулся он минут через десять с коробкой французского коньяка и кучей бумажек.

– Давай, за твоё здоровье!

Выпили, закусили шоколадкой. Дьяконов надел очки и начал просматривать результаты анализов.

– Странная, брат, штука! Вроде всё нормально. Даже отлично! Ну, биопсию, ты понимаешь, так быстро не сделали, а вот всё остальное готово. Снимок хороший, новообразований нет. Эрэрэс никаких патологий не выявила. Кровь? Эритроциты – норма. Если бы были проблемы с метастазами, уровень был бы намного меньше. Гемоглобин, правда, высоковат. Но это надо будет проверить ещё раз. Уровни нейтрофилов и тромбоцитов никакого воспаления и онкологии не показывают. Ты извини, но там эти долбанные энергетики так и не успели оборудование подключить. Обещают сегодня, кровь из носу, всё закончить, так что завтра томографию и кардиограмму сделаем. У тебя как с сердцем? Проблем нет?

– Нет, вроде, всё нормально. Я же говорю, что у меня, кажется, снова с желудком. И ведь, паразит, плеснёшь ему коньячку, вроде, как боль проходит.

– Ладно, давай тогда ещё помаленьку.

Выпили еще, посидели. Дмитрий Иванович завёл, было, разговор о своих проблемах в бизнесе, ведь именно это его сейчас занимало больше всего, даже больше, чем непонятки со здоровьем. Тем более, что сильного недомогания он не чувствовал. Просто одолевала слабость. Но и это относил на нервное истощение и усталость от суеты последних дней.

– Выбрось ты из головы свой бизнес! Ты в больнице. Ты хоть понимаешь это? Отдохни от проблем хотя бы в этих стенах!

Допили бутылку, доктор ушёл, а Дмитрий Иванович сделал ещё несколько звонков, включил телевизор, потыкал в кнопки, переключая каналы, но ничего интересного не нашёл и включил ноутбук – проверить почту и посмотреть, что делается в мире бизнеса.

Ближе к полуночи сестра Ниночка поставила ему витамины, дала таблетку, пожелала спокойной ночи и вышла, тихонечко прикрыв за собой дверь. Сегодня дежурил Саша, с которым у них уже больше года длился бурный роман, так что ночь они проведут в ординаторской, занимаясь любовью. Тяжелых всего двое, у деда Коли сегодня дежурит нанятая сиделка, у прооперированной два дня назад бабушки – дочь.

Так что тревожиться нет повода. Если что, её найдут в ординаторской.

Утром, в половине седьмого, Ниночка, поставив уколы в общих палатах, зашла в люксовскую и остолбенела. Пациент со спокойным лицом лежал на спине и широко открытыми остекленевшими глазами смотрел в потолок.




ГЛАВА 9



ЯБЛОКО С СЕВЕРА

Проснулся Ильдар рано. И не потому, что провёл свою первую ночь на диване в вестибюле хирургического отделения. Диван был хоть и коротковат, но значительно лучше вокзальных пластиковых стульчиков, скрепленных хомутиками в ровные ряды. К тому же санитарка принесла постельное бельё, одеяло, подушку, но стелить он ей не позволил. Сделал всё сам, зная, что персоналу и так достаётся немало с тяжёлыми больными. У него же никакой боли не чувствовалось, и он осознавал себя абсолютно здоровым человеком, по чистой случайности попавшим в это страшное заведение.

Ильдар тихонечко, стараясь не шаркать тапочками, прошёл в туалет, открыл окно и всей грудью вдохнул чистый бодрящий воздух. Ночью слегка подморозило, на лужах виднелся хрупкий ледок, цветы на клумбах, ещё вчера гордо выставлявшие напоказ свои яркие бутоны, враз почернели и опустили головы. И от этой за одну ночь утратившей красоту природы почему-то сделалось тоскливо.

Интересно, сколько его здесь продержат? Недели две или три? Если три, то к моменту выписки уже должны наступить морозы, и не придётся идти по болоту пешком. Да вряд ли он и сможет после операции пройти те десять километров. А может ещё и не будет никакой операции? Может что-то напутали районные доктора, и здешнее обследование на хорошей аппаратуре подтвердит, что он вполне здоров, и никакого рака у него нет?

От этой мысли сделалось чуть веселее.

– Куришь? – раздался за спиной голос мужчины, появление которого Ильдар даже не слышал.

– Нет, просто воздухом дышу.

– Это ты что ли на диване ночевал?

– Да, а что?

– Нет, ничего. Сегодня из нашей палаты одного на операцию кладут, место освобождается. Так что наверняка тебя к нам положат. Давай знакомиться! Юра.

– Очень приятно! Ильдар.

– И что у тебя?

– Да они темнят что-то, всё терминами своими по латыни называют, так что я ни фига и не понял. Отправили вот на обследование. Может ещё ничего и не найдут.

– Дай-то бог! Посмотри там, на подоконнике, баночку со своей фамилией. Не забудь анализ сдать.

– Ой, хорошо, что вы вовремя подсказали.

– Да перестань ты выкать. Мы тут все на равных. Товарищи по несчастью, так сказать.

Мужчина взял пластиковую баночку с закручивающейся крышкой, зашёл в кабинку. Ильдар нашёл свою.

– Юра, а сколько надо для анализа?

– Граммов сто хватит.

Вскоре один за другим народ, разбуженный дежурной сестрой для уколов и измерения температуры, потянулся из палат по длинному коридору в сторону туалета и умывальника. Некоторые шли, еле-еле передвигая ноги и держась за живот (явно после недавней операции), другие шагали бодро и весело смотрели на соседей. Вот на костылях шустро проскакал мужчина с ампутированной почти до колена ногой. Его вчера Ильдар видел несколько раз. Он кокетничал с дежурной сестрой, задирал больных из соседних палат, беззлобно подшучивал над старушками. Сегодня он весело здоровался со всеми, называя по именам, шутил по поводу походки, пугал клизмой, которую якобы врач приказал делать всем, кто вчера ужинал, потому что макароны оказались просроченными, и может быть несварение желудка.

– Ну, значит, мне делать не будут, – заявил очень худой мужчина непонятного возраста.

– Это почему это ты такой у нас особенный, – встрепенулся безногий.

– А потому, Феденька, что желудок у меня еще в областной больнице два месяца назад удалили. Так что несварение желудка мне не грозит. – И расхохотался, обнажив неровные пожелтевшие зубы.

Вскоре, действительно, многих пациентов стали приглашать на клизму. Ильдар примерно знал, что это такое, но пока испытать не доводилось. Перед УЗИ-обследованием в районной больнице он накануне пил три литра воды с растворенным в ней порошком, за который пришлось уплатить больше пятисот рублей, и эта вода вычистила его внутренности так, что он всю ночь боялся уходить далеко от туалета.

Он больше всего стыдился того, что придётся не только снимать штаны перед молодой медсестрой, его ровесницей, но и подставлять ей свой зад, в который она будет вводить очистительную жидкость. На деле оказалось ещё хуже. Ильдар думал, что клизма – это та самая небольшая зеленого цвета резиновая груша, что стояла на подоконнике в туалете. На деле же ему предстояло принять в себя содержимое похожего на грелку резинового сосуда с длинным шлангом и белым пластмассовым закруглённым наконечником.

Густо покраснев, Ильдар по указанию медсестры спустил штаны, лег на бок, согнув в коленях ноги и подтянув их ближе к подбородку, и почувствовал, как в него легко втиснулся этот наконечник, и кишки стали наполняться жидкостью. Сразу же очень захотелось в туалет, но мучения только начинались.

– Я больше не могу... – еле слышно проговорил Ильдар.

– Да ты что! Еще и половины не принял. Терпи, давай. Да не вздумай мне тут напакостить, а то сам подтирать будешь.

Ильдар терпел изо всех сил, и едва только сестра освободила его от шланга с наконечником, подтянул с поджилок спортивные штаны и почти бегом, не надевая шлёпанцы, метнулся в сторону туалета. На его счастье одна кабинка оказалась свободной.

Потом было еще два вливания, но эти парень перенёс как-то спокойнее.

В половине девятого сестра отправила его сдавать кровь из пальца и вены, потом пришлось сидеть в очереди на рентген, затем – на УЗИ. А когда вернулся к своему дивану, матраса и белья с подушкой на нём уже не оказалось. Не было и его пакета с бритвенными принадлежностями, мылом, зубной щеткой и остатками домашней еды.




– Да не бойся, ничего не пропало, – заулыбалась заступившая на дежурство другая медсестра. – Всё перенесли в шестую палату. Там койка освободилась, так что располагайся на новом месте.

Место Ильдара оказалось у стены. Пакет с вещами лежал на тумбочке. Парень аккуратно разложил всё на полочки, выглянул на улицу. Прямо под окнами располагалась парковка, на которой стояли дорогие машины. Ильдар не очень разбирался в марках, некоторые вообще видел впервые, но мерседес, БМВ и лексус от других отличил.

– Что, автопарком любуешься? – спросил уже знакомый Юра. – Да, брат, вот на таких машинах и ездят наши малооплачиваемые работники здравоохранения. Самая дешевая миллиона на полтора тянет.

– Ни фига-а-а с-е-е-ебе! – удивлённо протянул Ильдар. – Это же моя зарплата лет за десять.

– А ты кем работаешь?

– Трактористом.

– Вот то-то и оно. Не ту профессию выбрал. Надо было на хирурга учиться.

Их разговор прервал скрип дверей. В палату вошёл хирург, на кармане халата которого было вышито «Дьяконов В.Б.»

– Как настроение? – спросил он после бодрого приветствия.

– Хорошее, Владимир Борисович.

– Ну, и прекрасно! Так, с тобой всё ясно, – сказал доктор лежавшему у самой двери мужчине. – Минут через тридцать будем оперировать. Не волнуйся, ничего страшного у тебя нет. Всё будет хорошо! Можешь позвонить жене, чтобы сегодня не приходила, после операции денёк побудешь в палате интенсивной терапии, потом обратно сюда. Ты, Фёдор, что скажешь?

– Да заживает, вроде бы.

– Потом посмотрим на перевязке, как оно у тебя заживает. Думаю, что всё хорошо. Скоро домой, хватит тебе тут сестричек мурыжить. Цвигунов, Цвигунов. Кровь сдавал сегодня? Да? Как будут результаты, мы с тобой отдельно поговорим. Лаптев! – он нагнулся, пощупал живот, слегка надавил слева, справа, посередине. – Не болит? Всё у тебя идёт хорошо, сегодня выпишем домой, хватит казённую кашу есть. Дед Коля! Ты, говорят, хандришь? Напрасно, напрасно! Операция у тебя прошла хорошо. Сделано всё чисто, я же сам оперировал, знаю. Больно, конечно! А что бы ты хотел после такой операции? Чай, не молодой уже! Помедленнее, чем у ребят, заживать будет. А то, что температура держится, не беда. Реакция организма такая. И если хочешь, пусть дочь приходит, сидит, сколько надо. Это лучше, чем постоянно сюда по телефону звонить, сестру от дела отвлекать. Так и скажи, когда проведать придёт. Теперь ты, Шарапов. Анализы все сдал? Рентген? УЗИ? Так. Хорошо. В роду онкологических больных не было?

– Батя пять лет назад от рака умер. А у меня что, правда, рак?

– Да не бойся ты так! Пока ничего страшного не вижу. Вот будут готовы результаты анализов, посмотрим. Но если онкология и есть, то на начальной стадии. Так что попал к нам очень даже вовремя. Ещё сто лет жить будешь, да и потом умрёшь от гонореи из-за неразборчивости случайных связей.

Фёдор захохотал:

– Да уж, в сто тридцать лет от триппера помереть! Доктор, мне бы такой прогноз!

– Ладно, пересмешники! Вам только дай повод посмеяться... Ну, пока, мужики, мне на операцию пора.

Едва он ушёл, в коридоре раздалось приглашение:

– Северяне, второй завтрак! Подходите быстрее, а то какао стынет.

Поскольку Ильдар из-за анализов и обследований и первый завтрак пропустил, он не заставил себя упрашивать. Бодро встал, вышел в вестибюль, где ночевал на диване, и где за несколькими массивными столами из берёзы ходячие пациенты принимали пищу, робко пристроился с самого края. Посреди стола стояла ваза с румяными яблоками, расположились тарелка с вафлями и большой чайник, очевидно, с тем самым какао, про который громко возвещала сестра. Ильдар начал озираться в поисках кружки, но когда увидел, что каждый идёт со своей, подошёл к буфетчице:

– Извините, а где можно кружку взять?

– Кружку у нас, дорогой ты мой, каждый свою имеет. Можешь там внизу в магазинчике купить. Да сейчас она тебе к чему? Ты что, с Севера что ли?

– С какого Севера?

– Ну, я спрашиваю, ты с Ямала или с Югры что ли?

– Нет, я с Заозерья.

– Тогда второй завтрак не про твою честь. Это для тех, кто с Северов. А то ишь, яблочка ему на халяву захотелось!

– Да никакого яблочка мне не захотелось. У нас в этом году яблок столько уродилось, что скоту кормим. Девать некуда.

– Ну, тогда иди к себе в палату. А если проголодался, магазин уже почти час, как открылся. Там всё, что надо, есть. Кроме пива.

Ильдар покраснел от смущения, что его заподозрили в какой-то алчности, в попытке урвать чужое, повернулся и пошёл в свою палату.

– А ты чего это на второй завтрак-то попёрся, – спросил Федя. – Ты же вроде наш, с области? А второй завтрак не про нашу честь. Это за северян их автономные округа нашему центру да тюменскому деньги большие платят, вот им и рацион особый. И яблоки, и вафельки с печенюшками, да какавой запивать.

– Такова, брат, суровая действительность расслоения общества не только по социальному происхождению, но и по географической принадлежности к тому или иному суверенному субъекту федерации, – по-учёному выразился Юра. – Мы тут – низшая каста. И с этим надо мириться, а не обижаться.

И почему-то от этих вроде бы утешающих слов соседей по палате, на душе сделалось совсем паршиво. Не от того, что не досталось яблока, их действительно в этом году уродилось в небольшом саду возле дома необычайно много, а от того, как глупо он выглядел, незваным сев за стол, от того, что испытал унижение из-за какого-то паршивого яблока. Ильдар уткнулся лицом в подушку, и слёзы потекли из глаз крупными каплями, легко впитываясь в застиранную наволочку с незамысловатым рисунком и логотипом «Минздрав».




ГЛАВА 10



ПРИГОВОРЁННЫЕ

– Ой-ё-ё-ё-ё-ёй! Ой-ё-ё-ё-ёй! – приплясывал в конце коридора возле запертой двери туалета мужчина в синих спортивных трикотажных штанах. – Мужики, давайте уже быстрее, мочи нету терпеть дольше! – умолял он, закрывшихся в кабинках.

Но оттуда в ответ доносился громкий хохот:

– Потерпи, батя, еще минуточку потерпи. Нам ведь тоже по полной вдули.

Наконец, так и не дождавшись, когда освободятся кабинки мужского туалета, мужичок рванул в женский, откуда только что выплыла дородная дамочка в дорогом шелковом халате с иероглифами и какими-то похожими на павлинов птицами.

И почти сразу из мужского туалета показались соседи Степана по палате. Одного из них – Юру – через два дня обещали выписать домой, второй – Федя – про выписку ничего не знал, но он не очень-то и торопился оформлять документы. Он тут давно был своим человеком, скабрезно шутил с медсестрами, донимал розыгрышами соседей по палате и ничуть не расстраивался по поводу ампутированной почти до колена ноги. Он лихо сновал на костылях по коридорам, знал в больнице всё и вся и чувствовал себя не хуже, чем дома, куда нередко уходил ночевать.

Когда Степана разыграли соседи по палате, он, было, обиделся и до позднего вечера или молча лежал на своей кровати, или сидел в холле, где работал телевизор. Но мысли о предварительном страшном диагнозе не давали покоя, а ещё беспокоила плата за лечение. С деньгами по завершении строительства дома у них было совсем туго, а потому и с собой в больницу он взял лишь самую малость. Если диагноз подтвердится, и ему и вправду надо будет платить за операцию, эти десять тысяч брат найдёт и одолжит до лучших времён. Но, может быть, соседи по палате просто разыграли его, как с забытыми в брюшной полости Юрия инструментами? Степан отбросил обиды и решил всё выяснить.

– Нет, про деньги я серьезно, – махнул рукой Юра. – От этого, брат, никуда не денешься. Вся страна в коррупции погрязла, а уж когда речь идёт о жизни и смерти, радуйся, что мало просят. Вон в радиологии Вера лежит. Её муж в Москве уже пол лимона заплатил, а всё как корове под хвост. Деньги кончились, и выпнули на улицу. Теперь здесь облучение делают. А кто-то и в Израиль ездил лечиться, а один хрен. Знаешь, когда припекает, так ни деньги, ни положение не помогают. Вон сколько знаменитостей от рака умерло! Что, думаешь, у них денег не хватило, или заплатить пожалели? У нас сегодня в соседней люксовской палате мужик коньки откинул. Большой начальник был. И денег – море имел. Шесть лет назад операцию делали, а на днях недомогание почувствовал. Искали причину, искали, не могли найти. Он сюда обратился. Тут тоже полное обследование провели, руками разводят, вроде, мол, всё нормально. А он посреди ночи умер. Утром сестра приходит укол ставить, а он уж холодный. Да ты не пугайся. Говорят, обычно после операции в среднем три-пять лет живут. Но есть и двадцать. И умирают совсем по другой, не раковой, причине. Я тут с бабулей одной познакомился, так ей тридцать лет назад печень ополовинили, а она еще в народном хоре поёт и хороводы водит. Так что кому как судьбой прописано.

Их разговор прервал ведущий палату хирург Дьяконов. Поздоровался, прошёл вдоль рядов коек, присел на краешек кровати Степана:

– Посмотрел я направление и все анализы. Ничего страшно там нет. Есть подозрение на злокачественную опухоль верхней части печени, но мы это всё сами проверим. Прямо завтра и начнём. Я все направления у сестры оставил. Сдашь кровь, кал, мочу, ещё раз на УЗИ посмотрим, рентген, РРС, колоноскопию, чтобы уж полную картину иметь. Есть ли действительно злокачественная опухоль, не пошли ли куда метастазы? А дня через три на операцию поставим. Но для этого надо, чтобы родственники твои сдали грамм триста, а лучше – четыреста крови. Можно, конечно, и платных доноров поискать, но лучше пусть родственники. Деньги сэкономишь. Пусть на ближайшей станции переливания крови сдадут, а те нам подтверждение отправят. Понимаешь, проблема сейчас в стране с донорской кровью. Это раньше всякие льготы были, так народ из-за них по несколько раз в год сдавал. А теперь... – он махнул рукой, – ну, ты всё понял? Да, и Федю меньше слушай, он тут уже всех задолбал своими шуточками.

– Вот, блин! – сокрушенно выдохнул Степан, когда дверь за доктором закрылась. – И кто у меня там из родственников поедет за сто километров кровь сдавать? Ну, брат, ну, жена, ну невестку уговорят, хотя у неё вроде когда-то гепатит был. Может на работе кто? – взял с тумбочки мобильный телефон и начал набирать номер, чтобы рассказать домашним о беседе с доктором.

Пока он пересказывал жене свои новости, Фёдор успел сходить в соседние палаты. Вернулся со сверкающими глазами и вполголоса начал восхищенно рассказывать:

– Ребя-а-а-ата! Кла-а-ассс! Там на практику такую тёлку прислали! С ума сойти. Сиськи – во-о! – он выставил перед собой локти согнутых рук, – ноги от ушей, халатик едва трусики прикрывает. А глаза-а-а! Офигеть и не встать! Ох, и вдул бы я ей по самое не могу!

– Кому ты нужен безногий, – подал из угла голос дед Коля.

– Дед, вот ты столько на свете прожил, а ни хрена не понимаешь. В этом деле наличие или отсутствие ног никакой роли не играет. Главное, чтобы между ними было то, что надо.

– Можно подумать, у тебя там то, что бабам надо, – еле слышным голосом откликнулся дед Коля.

– Показать? Ты оттуда увидишь, или мне поближе подскакать?

– Да ладно уж, расхвастался. У меня может в молодости-то поболе твово был, – отмахнулся дед Коля. – Только не совал его, куда ни попадя.

– Нет, дед, ни хрена ты не уже не соображаешь по причине своего возраста и немощи. Не зря говорят: «Мораль крепчает, когда дряхлеет плоть».

Их спор прервался неожиданно открывшейся дверью. В палату вошла та самая практикантка, про которую только что рассказывал Федя. Была она действительно красоты поразительной, так что мужики все без исключения просто открыли рты от изумления.

– Кто тут Степанов Степан? – нежным голосом проворковала она.

– Я, – откликнулся Степан.

– Вам сегодня нельзя ужинать, вечером будем делать клизму до чистой воды.

– Дак я и не обедал ещё сегодня.

– Тем лучше.

– А Цвигунов это Вы? – обведя глазами пациентов, спросила она у парня с явно выраженными татарскими чертами лица.

– Нет, это я, – откликнулся Юра. – А в чём дело?

– Вам тоже сегодня вместо ужина клизма. Вам назначено повторное обследование.

И вышла. А палата заворожено молчала.

– Блин! И чего они там надумали про какое-то повторное обследование? Они что, задницу мою изнутри не видели что ли? Шутки шутят. Ну, ладно, я тоже с ними пошучу.

Потом он наклонился к самому уху Фёдора и начал что-то нашептывать.

– Ну, ты, блин, и выдумщик! Отличная идея! Садись в коридоре в кресло и жди, что будет, а пока, как договаривались, того хмыря повоспитываем, – расхохотался Фёдор и подмигнул Степану.

Стоя в коридоре, Степан видел, что как только мужик в трико зашёл за порцией, Юра и Федор заняли обе кабинки туалета, лишив пациента возможности избавиться от содержимого кишок, перелитого в них раствора из резиновой, похожей на грелку, ёмкости.

Излишняя весёлость соседей уже начала раздражать Степана, и он вернулся в палату.

– А эти шутники где? – поинтересовался всё время молчавший Ильдар.

– Да-а, там какого-то мужика гнобят. Тому клизму ставят, а они в туалете закрылись.

Вот раздолбаи! И откуда столько весёлости? Ведь по большому счёту все мы тут смертники. Приговор врачи всем одинаковый вынесли, потому что ещё нигде в мире рак лечить не научились. Только срок исполнения приговора разный, кому как повезёт.

Степан вышел в коридор посмотреть очередь. Как раз в это время из процедурной буквально выскочила старушка, которая днём, шаркая своими не по размеру большими шлёпанцами, шарилась мелкими шажочками по коридору. Таким образом она, видимо, пыталась отвлечься от острой боли, потому что непрерывно держалась обеими руками за низ живота. Сейчас она вприпрыжку скакала по коридору в сторону туалета, больше похожая на шуструю пионерку, которая подпрыгивает во дворе, играя в классики. И только длинный, застиранный халат указывал, что это та самая седая немощная старушка вдруг в один миг преобразилась в стремлении быстрее добежать до унитаза, чтобы не расплескать по дороге влитую в неё мыльную воду.

Следом за ней в процедурную чинно вошёл Юра. Прошло не более двух минут, как оттуда выскочила растерянная практикантка и со слезами на глазах пробежала в комнату дежурного врача. Не заставил себя ждать и Юра, он тоже быстрым шагом прошествовал до туалета, откуда раздался облегченный вздох, а через некоторое время показался и сам пациент.

Фёдор его уже ждал с нескрываемым нетерпением.

– Ну, давай рассказывай, что там было? – торопил он друга. – А то красавица наша пулей пролетела к Быкову. Сегодня же сам заведующий дежурит. Пока всё еще там.

– Ну, как мы и договаривались, я набрал в рот воды, и как только почувствовал, что влито в меня достаточно много, повернул голову лицом вверх и пустил изо рта фонтанчиком тонкую струю. Когда вода кончилась, говорю, мол, ты что это, девушка, такого делаешь, меня же своим раствором насквозь продавила. Чему вас там в ваших колледжах учат? У меня же теперь запросто, если не дизентерия, так ещё что-нибудь похлеще может начаться. А при моём диагнозе – это смерти подобно. Она вся покраснела, извинения бормотать начала и пулей выскочила. Наверное, доктору докладывать о своей оплошности.

И оба друга расхохотались во весь голос, из-за чего из палат начали выглядывать недоумевающие пациенты.

А в это время в кабинете дежурного доктора заведующий отделением Быков успокаивал практикантку, с которой случилась настоящая истерика. Она прижималась тугими полными грудями к груди доктора, и всхлипывая, пыталась рассказать, что она переусердствовала и влила в пациента столько жидкости, что у того аж изо рта фонтан брызнул.

Доктор успокаивал девушку, гладил за плечи, одной рукой, будто невзначай, провёл по крутым ягодицам.

– Чёрт возьми, кажется, в столе кончились презервативы, – вспоминал он. – Конфет и коньяка – шкаф до отказа забит, а самого нужного нет. Девушка очень даже не дурна, и, кажется, вполне современна во взглядах на жизнь. Да и как откажешь заведующему отделением в самом начале практики? Надо будет у коллег с других отделений контрацептивы спросить. Не дурна, не дурна... Эх, даст бог да даст она, и устроим сегодня ночью скачки, тряхнем стариной.

Девушка уже начала успокаиваться и попыталась было отстраниться, но хирург держал крепко.

– Ну, поплачь еще немного, поплачь, успокойся. Ничего страшного не произошло. Тебя просто разыграли. Сейчас я с этими шутниками разберусь. Это, небось, профессор или безногий. Других, гораздых на выдумки, у нас тут, слава богу, нету.

– Нет, не безногий. Цвигунов, кажется.

– Вот я сейчас ему задам. Но и ты хороша! Ну, чему вас там учат? Ты хоть понимаешь, что насквозь ты могла его водой продавить только в том случае, если у него пищевод с прямой кишкой соединён. Ну, хоть настолько-то соображать надо, милая моя, – закончил он совсем ласково и погладил за плечи, снова опустив руку таким образом, что она легонько скользнула по ягодицам девушки. – Посиди немного, я сейчас с ними разберусь. А ты ему в отместку закати как можно больше. Пусть шутнику наукой станет на всю оставшуюся жизнь. Правда, и жить-то ему осталось всего ничего. Так уж, для очистки совести с ним возимся, да сын мой у него учился, нахвалиться не мог.

– Так он, что, совсем бесперспективный?

– Увы, моя хорошая! Привыкай. Хотя к смертям привыкнешь не быстро. Да и умирают у нас они не часто. Это вон вчера ночью не доглядели. Загляни бы к нему вовремя сестра, не проспи, может, и спасли бы. А так успеваем домой выписывать. Вот в хосписе – другое дело. Это уже как приёмная на тот свет. Но, бывает, и там живут по несколько лет. И, представляешь, даже влюбляются, и в медицине описаны случаи, когда казалось бы совсем безнадёжных любовь излечивает даже на четвёртой стадии. Наукой не объяснимо, но факты такие имели место быть.

Быков пожурил мужиков за розыгрыш, посмеялся вместе с ними над доверчивостью практикантки и попросил быть с девушкой повежливее.

Через несколько минут она вышла из кабинета врача, прошла мимо широко улыбающихся пациентов:

– Ну, и чего лыбитесь? Шутники, блин!

Но сказано это было без всякой обиды, более того, она, похоже, сама еле сдерживала смех.

– Кто там следующий? Заходите. А Вам, Цвигунов, я двойную порцию волью. Проверим, протечет теперь насквозь или нет.

Потом, уже после отбоя, в палате еще долго не утихал смех. Юра в который уже раз рассказывал, какие испуганные у девушки были глаза, когда он пустил изо рта фонтан воды, и как она рванула к доктору за помощью, чтобы вместе спасать пациента.

Сестра несколько раз заглядывала в палату, пыталась угомонить мужиков, но каждое её появление вызывало только новый взрыв хохота.

После одиннадцати, получив полуночные уколы, пациенты постепенно успокоились, заснули и не слышали, как сексапильная практикантка неслышно шмыгнула в кабинет доктора, приглашенная на чашку ароматного чая, привезённого одним из пациентов прямо из Цейлона.

Теперь до шести утра пациенты были предоставлены сами себе. Заботиться о них мог только господь бог. И то, если не занят был какими-то более важными делами.




ГЛАВА 11



СОВЕЩАНИЕ

Лев Семёнович быстрым шагом прошёл по залу для пресс-конференций, сел на своё место во главе стола. Внимательно обвёл собравшихся взглядом и, не здороваясь, спросил:

– Хирургия здесь? Я сказал, чтобы были в полном составе.

– Здесь, здесь, Лев Борисович! Я всё сделала, как вы велели.

– вы что тут, совсем охренели? Стоило мне на неделю в командировку уехать, как вы тут полнейший бардак развели! Два летальных за неделю! Вы хоть соображаете, какое пятно на репутации? Или вы ни хрена не соображаете? Ни о чём, кроме конвертов с деньгами не думаете? Совсем распустились, работать разучились! Думаете, не знаю про ваши пьянки, про ваши романы с медперсоналом? Всё знаю! И я вам открыто обещаю, стращать не стану, буду увольнять к чёртовой матери!

– А к столу сам встанешь? – не выдержал заведующий хирургическим отделением Быков. Он с первого дня откровенно возненавидел этого хама, поставленного руководить онкологическим центром и с самого начала восстановившим против себя буквально весь огромный коллектив. Прежний шеф был человеком интеллигентнейшим! Он со всеми здоровался, интересовался, как идёт жизнь, нагнав в коридоре какую-нибудь престарелую санитарку, брал её под локоть и участливо спрашивал о самочувствии, ободряюще похлопывал по плечу, помнил всех по имени-отчеству, на корпоративных праздниках брал гитару и бархатным баритоном замечательно пел задушевные романсы. И врачом он был прекрасным, но практикой заниматься времени почти не оставалось. Короче, был он душой коллектива, в котором все без исключения любили своего начальника и откровенно плакали, когда сразу же после шестидесятилетнего юбилея его отправили на пенсию.

Его с распростёртыми объятиями взяли в медицинскую академию, дали кафедру, и он начал учить студентов тому, чем сам владел в совершенстве, потому что, в отличие от многих преподавателей, был не просто теоретиком, а признанным практиком, умело совмещая руководство, работу с пациентами и преподавание.

Нового десантировали со стороны. О нём мало что знали, но поговаривали, будто он заочно закончил факультет санитарии и гигиены, быстро поднялся до должности главного санитарного врача какого-то небольшого города, потом был замом у главного врача областной санэпидемстанции, попался на крупной взятке, но при содействии друзей из прокуратуры сумел выкрутиться. Потом где-то в одной из областей Сибири возглавлял то ли городской, то ли областной фонд обязательного медицинского страхования, крупно проворовался, но при этом с кем надо поделился, и в обиду его не дали. Перевели на несколько месяцев в Москву, а оттуда направили руководить онкологическим центром, в числе других десяти крупных лечебных заведений страны попавшим в список учреждений здравоохранения, которым по федеральной программе развития здравоохранения выделялись огромные средства для технического перевооружения. Только в нынешнем году несколькими траншами было выделено уже почти полмиллиарда рублей, правда, деньги эти на счёт диспансера не поступали, а напрямую уходили в какую-то фирму, занятую закупкой оборудования.

Опять же, знающие люди утверждали, что еще несколько лет назад их нынешний шеф сумел отправить своего сына на стажировку в австрийскую фирму «Vamed», которая занимается по всему миру обучением медицинского персонала, готовит для учреждений здравоохранения специалистов по руководству персоналом, строит лечебницы и обеспечивает их «под ключ» всей необходимой техникой и оборудованием.

И вот, пока молодое дарование стажировалось в Вене в головном офисе этой фирмы, при помощи новых знакомых из числа давно осевших на Западе соплеменников, отец открыл на его имя собственную фирму (а создание новых рабочих мест в странах Запада с учётом нарастающей безработицы очень приветствовалось), и сынок начал заниматься посреднической деятельностью по поставкам техники и оборудования. Именно эту фирму, используя своё служебное положение, и рекомендовал всем расторопный папаша. И завышая цены в два и даже в три раза, не бедствовал сам, давал возможность получить навар своим партёрам и обеспечивал богатую жизнь своему отпрыску, уже сумевшему получить сначала бессрочную визу, а затем вид на жительство, потому что имел в Австрии недвижимость. Парень был не промах, женился на австрийке и потому через пару лет, по их законодательству, имел возможность получить и гражданство в порядке исключения для воссоединения семьи.

Вот и эти выделенные федеральным бюджетом деньги на приобретение новейшего радиологического оборудования для оснащения специально построенного корпуса, уже ушли в Австрию на счёт фирмы сына. Так что буквально за три месяца работы в новой должности Лев Семёнович успел хорошо наварить. При таком успешном развитии бизнеса он чувствовал себя чуть ли не богом, и потому смотрел со своих облаков на кишащее внизу быдло с нескрываемым высокомерием и даже презрением. Да иначе и быть не могло, потому что эти людишки сами сразу же безропотно приняли такое положение дел и угодливо перед ним рассыпались бисером. Особняком было хирургическое отделение. Эти держались гордо и независимо.

Лев Семёнович давно бы разогнал их к чёртовой матери, но заменить хирургов было действительно некем. Это он понял сразу же, еще с первого своего визита в департамент здравоохранения, где директор честно рассказал о положении дел в области с кадрами вообще и с хирургами в особенности. И сочувственно развёл руками, мол, даже вакансии заполнить не удаётся по несколько месяцев. Пытались переманить докторов из соседних областей, но ситуация с зарплатой такова, что им её почти полностью надо будет отдавать за съёмную квартиру. Правда, некоторых приглашённых удавалось разместить в построенных при крупных больницах комнатах для приезжих, но кардинально жилищную проблему решить не получилось.

Потому и вынужден был мириться Лев Семёнович со строптивой хирургией, с её заведующим отделением, который смеет «тыкать» ему, первому руководителю. Более того, «тыкает» с первого же дня и еще один хирург, как его, то ли Попов, то ли Дьяконов. Не онкология, а богадельня какая-то, чёрт возьми!

– Так, Быков, доложи чётко и внятно, почему у тебя в отделении за последнюю неделю два летальных.

– Так ведь тебе уже и так доложили. У нас тут информаторов много.

– Не умничай, Быков. Не на дружеской пирушке сидишь.

– Да упаси меня бог от таких друзей! – парировал хирург. – В первом случае, действительно, есть наша вина. Не надо было рисковать. Но мы рискнули, теперь отписываемся.

– Вот и надо было не оперировать. А домой выписывать. Дома пусть умирают, нечего нам тут статистику портить!

– Так может нам вообще принимать только здоровых? Тогда уж точно летальных исходов не будет. Полную картину я описал в служебной записке и передал в приёмную. Там всё изложено.

– А как второго жмурика проморгали?

– Ты бы за базаром-то следил, начальник, – специально, чтобы позлить шефа, намекая на его не дошедшие до суда уголовные дела, ввернул лагерную лексику интеллигентный Дьяконов. – Этот, как ты говоришь, жмурик, был моим лучшим другом.

– Ты мне тут не хами! – шеф вмиг взорвался, как это всегда бывает с ярко выраженными холериками или страдающими катонической формой шизофрении. Он мог внезапно вскочить во время совещания, броситься в сторону выступающего, впасть в состояние неистовой ярости, даже агрессии, схватить со стола что попадётся под руку и швырнуть в собеседника. Вообще-то таким людям должна быть противопоказана руководящая работа. Вообще работа, связанная с людьми. Но Лев Семёнович имел очень сильное покровительство, и на наличие у него шизофренических симптомов обследовать его никто и никогда не посмел бы направить.

– Так и ты тоже выбирай выражения, – спокойно сказал Владимир Борисович и сел на стул, что стояли вдоль стены для приглашаемых на расширенные совещания.

– Совсем оборзели! Совсем распустились! На совещании с начальством, как с женой на кухне разговаривают! – горячился Лев Семёнович.

– Так ведь уважение должно быть взаимным. Ты нас станешь уважать, и мы к тебе станем так же относиться, – пробурчал Дьяконов вполголоса, но так, чтобы было слышно всем. Шеф уже сумел взять себя в руки и никак на это не отреагировал.

– Так вот. Насколько я знаю, если бы дежурная сестра не любовь ночью крутила, а ходила по палатам, как положено, каждый час, не было бы второго летального. Это же надо умудриться, чтобы пациент в больнице от геморрагического инсульта скончался! Куда заведующий отделением смотрит, почему порядок навести не может? Почему дежурная медсестра не на посту, а на кушетке в объятиях дежурного же хирурга? Думаете, я ничего не знаю, ничего не вижу? Да про этот роман не только вся больница знает, из департамента звОнят, прямо в глаза тычут, мол, что у нас тут творится!

Было поразительно, как, прилетев из командировки только в шесть утра, шеф к восьми знал уже все подробности. Поражало не столько наушничанье коллег, сколько то, как быстро он сумел найти себе информаторов! Видимо, вынужденные скрывать в себе таланты доносчиков, знающих всё и вся, потому что при прежнем руководителе это жёстко пресекалось, доброхоты воспряли и с удовольствием занялись любимым делом, в полной мере проявляя свои склонности в каких-то корыстных целях. То ли из-за возможности карьерного роста, потому что нынешние руководители любят окружать себя такими работниками, то ли из желания оказаться в числе доверенных и нужных, а значит, обласканных.

– Так, с хирургией ещё не всё! – Лев Семёнович снова медленно обвёл взглядом всех своих замов и заведующих отделениями, давая понять, что отыгравшись на хирургах, он как следует навешает и всем остальным. – Быков, ты знаешь, что вчера к тебе поступил редактор областной газеты «Губернская правда»?

– Знаю. Но для меня он не редактор, а пациент.

– Куда ты его полОжил (он привычно сделал ударение на втором слоге)? В какую, спрашиваю, палату?

– В двести шестую.

– Сколько там человек.

– Шестеро.

– Ты что, совсем охренел, Быков? – снова в долю секунды потерял чувство самообладания Лев Семёнович. – Ты соображаешь, что делаешь? Да ты представляешь, что он потом про твоё отделение напишет, когда отсюда выйдет? Про твои амуры с практикантками? Про затянувшийся роман женатого хирурга с замужней медсестрой? Про бардак в отделении? Про летальные исходы, которые у тебя пачками? Почему не в коммерческую палату? Ему платить нечем? Сам оплати из своих левых доходов! Камри на лексусы каждый год менять деньги есть, найдешь в своём сейфе и на оплату коммерческой палаты для такого пациента.

– Коммерческую вчера забронировали.

– У нас что, теперь, как в гостинице, бронирование ввели?

– Не могу знать. Из департамента звонили, кто-то из правительства области тёщу привозит на обследование.

– Тогда сейчас же освободи свой кабинет! Стол перетащишь в ординаторскую. Диван свой кожаный, на котором студенток трахаешь, в коридор выставишь. Барство развели! Пациентов некуда лОжить (он снова сделал резкое ударение на первом слоге), а они кабинеты себе оборудовали! Это, между прочим, всех остальных тоже касается. А в кабинет свой, Быков, для редактора кровать поставишь и всё необходимое.

– Может мне ему ещё и прислуживать?

– Задницу лизать станешь, если потребуется! Не дай бог, статейка негативная про онкоцентр в его газете появится, я тебя живьём сожру. Изничтожу! – и шеф крепко сжал кулак поднятой над столом правой руки. Всё! Хирургия свободна, с остальными сейчас начнём разбираться.




ГЛАВА 12



ЗМЕЙКА

Вечером, насмеявшись над анекдотами, что артистично гримасничая и жестикулируя, мастерски рассказывали Юра и Фёдор, стали, наконец, укладываться спать. Сестра и так уже дважды заходила в эту самую шумную палату урезонить пересмешников.

– Не повезло тебе, Ильдар, с местом, – сказал Фёдор, – когда все улеглись и выключили свет. Нет, если ты, конечно, спишь крепко и ничего не слышишь и не чувствуешь, то всё нормально, а если чутко, то намаешься.

– Ты это к чему? – спросил Ильдар. Кровать Фёдора располагалась вдоль этой же стены, только ближе к окну. Их разделяла тумбочка, в которую Ильдар сложил свои немудрёные пожитки: зубную щётку, бритвенные принадлежности, лосьон и купленную внизу в киоске кружку с картинками из мультика про медведя Балу, что так любила смотреть по видику их маленькая дочь. – Хочешь сказать, что у тебя ноги потные, и мне придётся всю ночь нюхать их запах. Так я к этому в армии за два года привык. Сроднился, можно сказать.

– А вот в этом плане тебе, брат, просто повезло, – потому что вони от меня вдвое меньше, поскольку нога у меня только одна, – засмеялся Фёдор. – Просто почему-то именно эту кровать полюбили тараканы. Как только заслышат первый храп, так и начинают из-под плинтуса выползать. Хрен их знает, почему, но только лезут именно на эту постель. И ведь до того хитрые твари, стоит кому-то пойти к выключателю, тут же моментом прячутся. А до тебя тут мужичок спал, ему сегодня операцию сделали, так к тому вообще змейка заползла.

– Да ну тебя на хрен с твоими страшилками, – отмахнулся Ильдар. – Сплю я крепко, тараканы по мне могут табунами ползать, но змей с детства боюсь панически.

– А что так? – поинтересовался Фёдор.

– Да понимаешь, у нас в Заозерье этих тварей полно. И я их с малолетства не боялся нисколечки. Мы их за лето десятками палками забивали и в костре жгли. Сунешь её в огонь, она там надувается, надувается, а потом громко так лопнет. Вот такая была потеха. Только однажды, мне тогда уже лет десять было, пошли мы с ребятами за грибами. А мы все с палками ходили, на змей нападать. Тимур, мой брат, он на два года старше, впереди идёт. Он вообще у нас заводилой был. Увидел на тропке змею и давай колотить её палкой со всей дури. Ну, сами понимаете, больше по земле попадало, чем по змее, и она как-то ловко так вокруг этой палки обвилась. А Тимур, колошматил, как дрова рубил, замах из-за головы делал, чтобы удар посильнее был. И вот так махнул он в очередной раз палкой, а змея вместе с ней и полетела в воздух. Да прямо мне на плечо и шмякнулась. Она, правда, тут же на землю соскользнула и в траву уползла, а я со страху аж в штаны надул. Вот с тех пор я змей ужас как боюсь.

– Ну, может Петру, того, кто тут до тебя спал, Петром зовут, и привиделось что во сне, но утверждал, что змея у него под одеялом ползала. Это точно! Вон мужики не дадут соврать, хотя мы её и не видели. Но говорит, маленькая такая змейка, типа медянки. А медянка, я тебе скажу, в наших краях самая ядовитая змея.

– Да сказки всё это, – подал голос Юра. – Медянка из семейства ужовых. Её яд страшен только для ящериц да мышей, на человека она не нападает. И вообще у неё ядовитые зубы находятся глубоко в пасти, так что тяпнуть может только в том случае, если ты ей палец в рот сунешь. А что до размера, так они не такие уж и маленькие – до полуметра вырастают. А медным отливом отличаются самцы, у них по спине такая полоса идёт, самки же обычно сероватого оттенка. Не бойся, Ильдар, спи спокойно, если и впрямь заберётся, так всё равно не укусит.

– Спасибо, утешил, – сказал озабоченно Ильдар. – Укусит – не укусит, мне сам вид их противен. Если бы я в постели змею спросонья увидел, я бы, наверное, со страху тут не то что в штаны напустил, помер бы на хрен сразу же.

– Спи спокойно, дорогой товарищ! – засмеялся Фёдор.

– Да ну вас с вашими шутками, – обиделся, было, Ильдар. – Откуда тут в больнице змеи могут быть? Да ещё на втором этаже.

– А вот тут ты не прав, – возразил Фёдор. Как раз на втором этаже у нас лаборатория. Правда, в другом крыле. Там студенты медицинской академии занимаются, а опыты они свои на мышах да змеях проводят. У змеи строение очень похоже на строение тела женщины. Не зря же их с древности змеями называют.

– Да ну вас на фиг! – отмахнулся Ильдар. – Наговорили страшилок разных на ночь глядя, теперь всякая хрень сниться будет. Давайте лучше спать. – Он повернулся на бок и стал устраиваться поудобнее, взбивая подушку. В это время раздался негромкий храп с кровати у входа.

– Во, сердешный, уже в отрубе. Весь день маялся сегодня, а как обезболивающее на ночь сделали, так и заснул, – сказал Юра. – Давайте-ка и мы спать. Хватит уже балаболить.

Ильдар закрыл глаза, сразу же представил жену и маленькую дочурку, но эта милая сердцу картинка сменилась воспоминаниями о той змее из детства, что отброшенная палкой Тимура упала ему на плечо, и тот позор, когда он со страху надул в штаны прямо в присутствии друзей. Нет, над ним тогда не смеялись, потому что никто не знал, как бы каждый из них отреагировал на подобное. Но сам Ильдар долго потом, вспоминая этот случай, наливался краской, а уши становились совсем пунцовыми. Даже теперь, через двадцать лет, ему снова стало стыдно. И тут он почувствовал какое-то шевеление на простыни. Подвинулся немного к краю, прислушался. Шевеление повторилось. Едва заметное, но что-то или кто-то под одеялом явно был. Вот что-то проползло уже под плечом.

Похолодев, Ильдар встал, откинул на спинку кровати одеяло, смахнул с простыни ладонью то, что могло его беспокоить, и уклался снова. И меньше, чем через минуту опять очень осязаемо ощутил, что кто-то по простыни ползает.

Снова встал, опять откинул на спинку кровати одеяло, прошёл к выключателю. От яркого света заснувшие, было, мужики начали недовольно ворочаться. Фёдор, протирая кулаками глаза, повернул голову:

– Что? Не спится?

– Да, блин, кто-то по простыни ползает.

– Ну, и фиг с ним! Спи давай, не обращай внимания.

– Не обращай! Тебе хорошо не обращать, не по твоей же постели ползают, – огрызнулся Ильдар. – Он вернулся к своей кровати, стряхнул одеяло, смахнул ладонью с простыни невесть откуда взявшиеся крошки, набросил одеяло, выключил свет и лёг. Сон не шёл. Не возвращались и картинки семейной жизни. Ильдар за два дня уже соскучился по жене и дочери и попытался мысленно перенестись к ним, но в это время под одеялом что-то снова зашевелилось.

Ильдар вскочил, подбежал к выключателю, откинул одеяло в надежде увидеть мешающих ему насекомых, но в постели было пусто и чисто.

– Так я же тебе говорил, что они при свете моментально куда-то исчезают. Умнющие твари! – повернул голову Фёдор. Может тебе лучше матрас на пол положить?

– Ага, чтобы им ещё удобнее было залезать!

– Ну, как знаешь, тогда другим спать не мешай. Вон и дед Коля уже проснулся. Или ты дед по сиделке заскучал?

– Ну, балабол, честное слово, – отозвался дед. – Спите уже, хватит колобродить.

– Да мы бы спали, Ильдару вон только что-то неймётся. А сиделка, дед, ничего! Кровь с молоком. Вот мне такую сиделку жена не нанимала. А представляешь, насколько бы я быстрее выздоравливал возле такой крали?

– Да спите вы уже в самом-то деле, – подал голос, проснувшийся Степан.

– Всё-всё, – засуетился Ильдар, чувствуя свою вину в том, что из-за каких-то неоправданных страхов переполошил всех обитателей палаты.

Но едва он устроился в постели, как снова почувствовал шевеление. На этот раз точно, кто-то полз под простынёй прямо возле левого плеча. Ильдар схватил в горсть простыню:

Свет кто-нибудь включите! – чуть не закричал он. – Я поймал, поймал. Свет дайте!

Лежавший ближе всех к выключателю Степан встал, включил свет:

– Ну, что там у тебя?

Ильдар начал осторожно загибать края простыни, подбираясь всё ближе к зажатой в ладони её части и увидел, что оттуда тянется к кровати Фёдора какая-то бечёвка.

– Бли-и-ин! – расхохотался Ильдар. – Ну, ни фига себе, развели, как кутёнка. Да я же ещё от отца своего слышал, как они в пионерском лагере такие шутки откалывали, змейкой верёвочку под простыни укладывали, чтобы потом пугать товарищей по комнате, а тут сам попался на розыгрыш. – Он схватил подушку и начал колошматить Фёдора, который тайком от всех соседей по палате когда-то успел соорудить змейку под простыню Ильдару, преднамеренно завёл разговор о страшилках с тараканами и змеями из лаборатории, а потом медленно тянул за раздобытую где-то верёвочку, создавая эффект ползающей под простыней змеи.

– Вот, блин, приколист! – смеялся потом Ильдар, рассказывая, как почувствовал под одеялом какое-то шевеление, как испугался после рассказов Фёдора, поймав что-то ползающее под простынёй. И всё это – под дружный хохот соседей по палате.

Смех этот был наверняка слышен едва ли не всему отделению, а уж в расположенной за стенкой ординаторской – и подавно. Поэтому через несколько минут в палату вошла недовольная Ниночка, которая опять дежурила вместе с Сашей и потому рассердилась, что их потревожили на самом интересном месте.

– вам что, уколов захотелось? – привычно пригрозила она прямо с порога и тут же спохватилась, что уже давно перевалило за полночь, а она прозевала время, когда надо ставить уколы. – Ладно, готовьтесь, я сейчас. А то ведь чуть не проспала, – сказало она, хотя вид был совсем не сонный. – Хорошо, что разбудили.

Но и после уколов, которые полагались деду Коле да Степану, ещё долго из палаты раздавался дружный смех. Розыгрыш Ильдара стал поводом вспомнить забавные истории, которых Фёдор знал тысячи.




ГЛАВА 13



СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ

– Здравствуйте, люди добрые!

Увлечённые анекдотами Феди мужики не слышали, как вошла в палату эта немолодая женщина в белом халате. На её голове была повязана белая же косынка с красным крестом.

Весёлый смех враз смолк, больные, смутившись, что вошедшая застала их за скабрезными разговорами, внимательно разглядывали незнакомку.

– Здравствуйте, люди добрые, – ещё раз повторила женщина.

– Здравствуйте, здравствуйте, – наперебой заговорили мужики.

– Вы, наверное, слышали, что в онкологическом центре на днях молельная комната открылась, – негромко произнесла гостья. – Вы, я вижу, все ходячие, заходите, когда время будет.

– Да у нас вон только дед Коля, пока не ходячий, – показал Степан на лежащего в углу у окна деда Колю.

– Это дело временное, – успокоила женщина. – Меня Елизаветой зовут. Если знаете, Великая княгиня Елизавета Федоровна тоже была сестрой милосердия. Во время первой мировой войны императрица Александра Фёдоровна и четыре великие княжны стали сёстрами милосердия, а Зимний дворец тогда превратился в госпиталь. Сейчас-то невозможно даже представить, чтобы жёны да сёстры губернаторов наших да мэров пошли перевязки делать больным, ухаживать за ними, но с божьей помощью сестринское дело возрождается. Сёстры наши в хирургическом отделении областной больницы ночами у тяжёлых больных дежурят. Теперь вот и в вашем центре молельную комнату открыли. У нас при медицинской академии группа учится, даст бог, и здесь сестринское дело наладим. А пока приходите свечку поставить, богу помолиться, в грехах своих покаяться. Ведь от грехов наших тяжких болезни-то.

– Да мы тут, вроде как, и не верующие все собрались, – встрял в разговор Фёдор.

– А нельзя без бога в душе жить, – наставительно сказала, повернувшись к нему Елизавета. – Грех это великий.

– Я вот, когда в прошлый раз тут лежал, у нас один шибко верующий был, – продолжал Фёдор. – Так он всё у бога прощения просил. Спрашивал я его, в чём грех-то? Убил кого, детей сиротами по миру пустил? «Нет, – говорит. – Не убивал, не грабил, а мыслями грешными жил. Гордыню смирить не мог, завидовал много». А уж маялся, бедный! Смотреть тяжело было. Слышал, что он потом в таких тяжких муках и на тот свет отправился.

– Значит, богу так угодно было, – смиренно сказала Елизавета. – Жил грешно, а покаялся в муках, и простится ему на том свете. Господь испытания тяжкие нам насылает, чтобы дух укрепить, дать возможность успеть в грехах своих покаяться. Вот великий старец Амвросий Оптинский говорил, что рак помогает человеку войти в рай. И не всегда он за грехи, иногда – как благо, чтобы человек все осознал, поболел, успел примириться со всеми, переоценить, что на этой грешной земле на самом деле ценно. Сам-то преподобный болел тяжко и потому через болезнь свою познал истину и других на путь праведный наставлял.

– Так это что получается? Если я согрешил, а потом покаялся, так вроде и не грешил вовсе? – спросил Степан.

– Отпустил мне батюшка от имени бога грехи, и чист я и перед богом, и перед людьми, которым страдания принёс? – вступил в разговор Юра. – А если не верующий человек совершил что-то не принятое нормами общечеловеческой морали, в чём все религии в той или иной мере едины, и потом этот человек всю жизнь за свой поступок себя казнит, это как?

– Надо к батюшке пойти, покаяться, – наставительно сказала Елизавета.

– Ну, а если он не верующий? – упорствовал Юрий.

– Неверие в бога от гордыни человеческой происходит, – продолжала Елизавета.

– А вот просветите, пожалуйста, – продолжал Юра, – если я, к примеру, не крещенный, а на пути к вере захочу к протестантам податься. К лютеранам или там баптистам?

– Вот мне гоже эта самая вера, которая про баб, как ты назвал – баб тиская, больше нравится, – засмеялся Фёдор.

– Прости, господи, души грешные! – перекрестилась Елизавета. – Воистину не ведают, что говорят. Сатанинские это всё происки, – пояснила слушающим её мужикам. – Сектанты это всё. Извратили веру господню, а правильная-то она только наша – вера православная. Так что вы уж не поддавайтесь искушениям, всякий люд может появиться, многие охочи души мятущиеся в стан свой завлечь. Остерегайтесь их, Христом-богом прошу.

И женщина снова троекратно перекрестилась.

– И иноверцев всяких остерегайтесь, – напутствовала, собираясь уже уходить в другую палату, потому что поняла – с этими ей продолжать разговор будет трудно: не хватает ещё у неё слов, чтобы сполна выразить всё, о чём говорит батюшка, какими напутствиями наставлял, благословляя на служение в молельной комнате онкологического центра.

– Погодите, матушка! – остановил её Фёдор. – А вот с нами тут Ильдар лежит. Татарин, между прочим. Нам его тоже остерегаться? Ильдар, ты нас в свою веру не заманивай! Я ничего отрезать не дам, – и засмеялся.

– Мужики, – прервал его Юра. – Давайте серьёзнее! Видите, человек к нам с самыми добрыми намерениями пришёл, а вы тут всё на шуточки переводите.

– Спасибо вам, – повернулась к нему Елизавета. – вы приходите сегодня вечером в молельную комнату. Там батюшка Исидор будет, с ним и поговорите пообстоятельнее. Он вам и про опасность, от иноверцев исходящую, расскажет, и про интернет. Не зря ведь его сетью прозвали. Вот в эту сеть неокрепших духом-то и затягивают.

– Между прочим, матушка, – сказал Юра, – в интернете и православной церкви сайты имеются, так что тут, простите великодушно, вы не совсем правы.

– Ну, не знаю, не знаю, – скороговоркой заговорила Елизавета. – Нам батюшка много чего про эту сеть с её непотребствами говорил. Да и не матушка я. Мы, сёстры милосердия, простые прихожанки, в миру живём, не в монастыре. Сестринские курсы закончили, чтобы помогать страждущим, словом божьим на путь праведный наставить, к вере православной приобщить с божьей помощью.

– Спасибо вам, Елизавета, – поблагодарил Юра. – Хорошее и нужное дело вы делаете. Многим в нашей больнице поддержка нужна. Особенно тем, у кого родные далеко, и навестить некому. Тут ведь многие духом пали, помогите обрести веру в будущее, стремление к жизни.

– Вы в молельную комнату-то вечером приходите с батюшкой побеседовать. Дай вам бог здоровья! – перекрестила сидящих в палате Елизавета и тихонько прикрыла за собой дверь.

– Ну, вот чего ходят? – махнул рукой Фёдор.

– Нет, Федя, не прав ты, – возразил Юра. – Действительно, благое дело затеяли. Но только, как во всём у нас повелось, любое доброе извратить могут. Дураков слишком много. Вот этой Елизавете бы тоже делом настоящим заняться. За пациентами после операции ночами присматривать, санитаркам вон помогать. Она тут про великих княгинь рассказывала. Читал я про них. Так ведь они не по палатам ходили в молельную комнату агитировать, а раны перевязывали. А там, между прочим, и гнойные были, и всякие. Люди в госпитали с фронта прибывали. А эти вот агитацией занялись, пропагандой православия. А те, кто их на это дело направил, не понимают, что уровень у дамочек не тот, чтобы миссионерами быть. Они, эти неофиты, недавно воцерковлённые, конечно, искренне порученное исполняют. Но сдаётся мне, что этой агитацией они больше себя самих убеждают в своей истиной вере. А грамотёшки не хватает. Да окажись тут сейчас кто из протестантов, её бы на обе лопатки сразу положил.

– Да будь она помоложе, я бы тоже с удовольствием её на обе лопатки положил, – захохотал Фёдор.

– А, у тебя одно на уме, – отмахнулся Юра. – С тобой о серьёзном говорить бесполезно. А что касается таких, как Елизавета, то, я думаю, от их агитации пока православной церкви вреда больше, чем пользы. Им бы не только молитвы знать, а хотя бы основы мировых религий почитать. Я вон двадцать лет назад в институте по основам атеизма зачёт сдавал, и то многое помню. Вот и им бы тоже тот старый учебник почитать, чтобы о других конфессиях представление иметь более полное. А не только со слов своего батюшки долдонить, что всё, кроме православия, есть мракобесие. У нас в университете есть группа «Добровольцы милосердия». Не знаю, кто их там на это благое дело сподвигнул, но слышал, что они просто санитарками в больницах и хосписе работают за гроши. Не идёт народ в санитарки. Особенно в хосписы. Больше всего вакансий в городе на медсестёр да санитарок. Не ради денег девчонки-студентки идут, а по душевному порыву. Вот это действительно уважения заслуживает!

Юра замолчал. И как-то закончилась беседа, мужчины встали и начали разбредаться по своим кроватям. Наполнявший до прихода Елизаветы весёлый смех сменился грустными размышлениями.




ГЛАВА 14



РЕАНИМАЦИЯ

Вадим Альбертович долго летел внутри какой-то ярко сверкающей всеми цветами просторной и бесконечной трубы. Она неожиданно делала крутые повороты, на этих зигзагах тело заносило в сторону, потом резко обрушивало вниз так, что останавливалось сердце, снова стремительно поднимало вверх, и сразу захватывало дух. Нечто подобное доводилось испытать еще молодости в родном Ленинграде, когда с любимой девушкой прокатился с американской горки, что была устроена в парке на углу Большого проспекта и Клубного переулка на Васильевском острове. Но там, проваливаясь вниз и взмывая вверх, он видел гуляющих по аллеям людей, рядом, изо всех сил вцепившись в него обеими руками, визжала от страха красивая девушка, а тут он был совершенно один. Никто не держал его за руку, уши заложило от гнетущей тишины, и резало глаза от ярких разноцветных переливов. Этот полёт по трубе напоминал и аттракцион аквапарка «Серена» в пригороде Хельсинки, куда он возил много лет назад своих детей. Там они выстояли полчаса в очереди, чтобы спуститься на самом большом аттракционе с множеством поворотов, взлётов и резких падений. Нынешний полёт по трубе был лишь очень отдалённо похож на тот, потому что тот был тесным и тёмным, освещаемым только изредка мелькавшими на потолке крошечными фонариками, похожими на звёзды в ночном небе. Здесь же было ощущение свободного парения, был простор, необыкновенная лёгкость, какой-то неописуемый восторг и бесконечное путешествие в необъятном пространстве, ограниченном разве что похожим на северное сияние переливом ярких всполохов со всех сторон.

Вадим Альбертович не помнил завершения этого своего путешествия, потому что в сознание пришёл уже спустя много времени. Он точно не мог определить, сколько находился будто в астрале. Пробуждение быстро сменялось глубоким сном на неведомое по протяжённости время, потом он снова просыпался от страшной сухости во рту, от дикой жажды, облизывал сухим языком почему-то ставшие шершавыми, будто обветренными, губы. Как ему самому казалось, громко просил пить, но даже сам не слышал своего голоса. Тем не менее, над ним наклонялась сидевшая рядом девушка с ангельским личиком, смачивала влажным бинтиком губы. Сразу же становилось легче, и он снова проваливался в сон.

Так повторялось несколько раз. Казалось, что времени прошло очень много, но почему-то всякий раз просыпаясь, он видел всё то же лицо удивительно красивой девушки в белой медицинской шапочке. Она опять смачивала ему губы, и с благодарной улыбкой он опять проваливался в небытие.

Потом Вадим Альбертович проснулся по-настоящему. Слева была белая стена, стол с нагромождением каких-то приборов, от которого к нему щупальцами тянулись шланги и провода. Справа – несколько пациентов на таких же неудобных для лежания сооружениях, что нельзя было назвать ни кроватями, ни кушетками, ни каталками. Похоже, они имели все эти свойства сразу. «Три в одном», – мелькнуло в сознании.

Неподалеку, у противоположной стены беседовали о сложной жизненной ситуации своей общей знакомой две медсестры.

– Дак, а чего она этого козла столько времени терпит? – спрашивала одна.

– А куда ей деваться? – вопросом на вопрос отвечала другая. – Обратно в общагу? Тебе, живя с мамой да папой в своей просторной квартире, не понять. А я её очень даже понимаю. Что угодно терпеть будешь, лишь бы жить по-человечески.

– Юлька! Да разве же это по-человечески? Каждый день эту пьянку да побои терпеть? Нет, не могу я понять, как можно себя настолько не уважать?

– Ой, ладно, хватит про Ленку. Я вчера в «Пассаж» заходила. Там такие обалденные шубки висят! Представляешь, одна прямо как на меня шита. Так красиво, так красиво!

– Меряла что ли?

– Конечно! И так она на мне ладно сидит! Просто обалдеть! Страшно красивая! Так бы и не снимала.

– Ну, так и не снимала бы.

– А на какие шиши покупать? Она сто штук стоит. Прикинь! Это моя зарплата за полтора года.

– Найди себе богатого спонсора, как Верка из лучевой терапии.

– Ага! Они, эти спонсоры, прямо так на дороге и валяются. А Верке просто сказочно повезло. И не очень старый ещё, и богатый. Ну и что, что женат. Квартиру вон для неё снимает, накупил всего. Может года два-три протянет... Потом другого найдёт. Верка – девка ушлая! Своего не упустит.

Вадим Альбертович несколько раз пытался вклиниться в разговор, чтобы попросить попить, но увлеченные беседой девушки его не слышали. Как, впрочем, и сам он не слышал своего голоса. Он хотел помахать рукой, чтобы хоть так привлечь к себе внимание, но запястья были привязаны к кровати бинтами.

Краем уха прислушиваясь к болтовне медсестёр, старенькая санитарка вытирала несуществующую пыль на спинках этих многофункциональных кроватей, на свободных от аппаратуры краешках шкафов, чтобы потом протереть и сверкающий чистотой пол.

Когда худенькая, в чём душа держится, старушка подошла к его кровати, Вадим Альбертович попросил дать ему попить. Та услышала еле слышный шёпот, и так же влажным бинтиком поводила по губам проснувшегося пациента.

– Нельзя тебе, сердешный, пить. И долго ещё нельзя будет. Ты уж потерпи, родненький. Ну вот, легче стало? Спи теперь. А там скоро и врач придёт.

Вадим Альбертович прошептал «Спасибо!», облизал губы и снова погрузился в сон.

Потом он помнил, что просыпался ещё несколько раз, обводил взглядом просторную комнату, напичканный обезболивающими лекарствами засыпал снова. В очередной раз пришёл в себя, когда услышал рядом негромкий разговор.

– Ну, как он? – спрашивал мужчина, у которого между шапочкой и повязкой оставалось видимым только узкое пространство для глаз.

– Нормально, – отвечал женский голос с другой стороны.

Вадим Альбертович скосил глаза посмотреть, не та ли это красавица, которую он видел много раз, просыпаясь после операции, но тоже кроме зеленоватого халата, такого же цвета шапочки и карих глаз ничего увидеть не смог.

– Проснулся? Ну, как самочувствие?

Вадим Альбертович хотел сказать: «Спасибо! Всё хорошо!», но сухость во рту не дала выговорить и эти три слова. Он лишь улыбнулся в ответ и кивнул головой.

– Напугал ты нас вчера...

Мозг Вадима Альбертовича моментально отреагировал на эти слова, пытаясь проявить в памяти события последнего времени, что могли бы вчера напугать хирурга, но вспомнить ничего такого не смог.

– Что же ты не сказал, что у тебя аллергия на лекарства? Анестезиолог же не мог не спросить об этом.

– У меня никогда не было аллергии, – прошептал Вадим Альбертович, и хирург не столько услышал, сколько по губам прочитал сказанное высокопоставленным пациентом, о комфорте которого так пёкся первый руководитель онкологического центра, и который едва не умер от анафилактического шока во время операции. Закончилось всё, к счастью, благополучно. И пациента спасли, и операцию по удалению новообразования на толстой кишке провели успешно. Но седины на висках доктора Дьяконова наверняка прибавилось. Он лишь ассистировал, оперировал сам заведующий отделением Быков. Но и этот видавший виды человек, когда всё закончилось благополучно, уже в ординаторской налил и выпил залпом полстакана неразбавленного спирта. Потом несколько минут стоял, опершись обеими руками о край стола, выпрямился и спросил:

– Володя, ты будешь?

Дьяконов отрицательно покачал головой.

– Ну, как знаешь. – Плеснул ещё спирта в стакан, взял его в руку, обвёл взглядом коллег. – Ребята, если честно, я конкретно испугался. Третье ЧП за неделю. Чем-то мы боженьку прогневили. Вот был бы верующим, прямо сейчас пошёл бы в церковь, свечку поставил. Хотя нет, сейчас бы не пошёл. Говорят, в нетрезвом виде в храм не ходят. Ну, за то, что не уморили мы нашего редактора! Будьте здоровы!

Он сделал глубокий вдох, снова залпом выпил, шумно выдохнул, запил водой прямо из кувшина, устало опустился в кресло, медленно стянул с головы шапочку, нервно сорвал болтающуюся на шее повязку.

– Ребята, извините, я сегодня больше не могу к столу. Кто подменит? У нас там ещё одна операция запланирована.

– Я могу, – вызвался Дьяконов.

– Нет, Володя! Решительно – нет! Тебе тоже сегодня нельзя. Звонок прозвенел нам обоим. Коля, Саша, как вы? Если нет, отменяйте.

– Да сделаем, Дмитрий Семёнович, не беспокойтесь.

– Операция несложная, вы каждый десятки раз такие делали. Только не расслабляйтесь. Посмотрите там все результаты обследований еще раз – и с богом! А тебе, Володя, спасибо большое! Молодец, не растерялся. А меня, видно, эта планёрка долбанная из колеи выбила. Вот же урода на нашу голову прислали! Ребята, я сегодня напьюсь. Домой на такси уеду. Да, Володя, там у нас время от времени сиделка появляется из города. Пусть девчата её телефон найдут, хочу её для нашего редактора на пару ночей нанять, когда его в отделение переведём. Пусть присмотрит, я заплачу.




ГЛАВА 15



СИДЕЛКА

– Леночка, надо бы найти телефон той сиделки, что у нас время от времени за больными ухаживает, – попросил Дьяконов дежурную сестру.

– А вам зачем, Владимир Борисович?

– Да шеф хочет её нанять для графа. – Дьяконов не любил особенных пациентов. Он дружил с людьми, которые ворочали миллионами, если эти люди были в его понятии нормальными, без, как говорит молодёжь, распальцовки, но терпеть не мог протекции начальства в отношении того или иного пациента. Как пациенты они для хирурга были равны. Он не мог брать для них какой-то особенный скальпель, и шов он делал всем одинаковый – не косметический, но и не абы как. Это было дело чести.

– Для кого? Для какого графа? – не поняла Леночка.

– Да для редактора, – досадливо отмахнулся хирург. – Чтобы как только его к нам в отделение переведут, она ночами у него дежурила. Собственно, и вам проще. Тем более, что специально для него под палату оборудуют кабинет Дмитрия Семёновича.

– Дмитрия Семёновича? – ахнула Леночка. – А он что, уходит от нас?

– Не пори ерунды! – начал горячиться Дьяконов. – Дмитрий Семёнович пока с нами будет. Просто стол и книжный шкаф перенесут, а потом, после выписки нашего графа, обратно поставят. Главный распорядился.

– Ну, дела-а-а! – покачала головой Леночка. – А сиделку эту я найду. Не волнуйтесь, Владимир Борисович. Её как раз для деда Коли наняли, когда ему хуже стало. Если она до конца моего дежурства не появится, я Маринку предупрежу, чтобы тётя Люда утром вас дождалась. Хорошо?

– Хорошо-хорошо, Леночка.

С Людмилой Васильевной договорились без проблем.

– Сколько вам платят за ночь? – поинтересовался Быков.

– Обычно – пятьсот, Дмитрий Семёнович, – ответила та.

Быков, конечно же, знал, что персонал подрабатывает такими частными дежурствами по ночам у тяжёлых больных, но не имел ни малейшего понятия, сколько они за эту работу получают. Оказывается, совсем немного.

– С учётом того, что пациент у нас особый, как говорят, высокопоставленный, я буду вам платить по тысяче. Но и требовательность, сами понимаете, возрастает. Из реанимации мы переведём его в этот кабинет, диван останется здесь, так что на нём можете и прикорнуть.

– Не беспокойтесь, всё будет хорошо. А диван мне и ни к чему, я привыкла ночами не спать. Я же медсестрой всю жизнь проработала.

– Ну, уж прямо-таки всю жизнь! У вас она еще и до половины не прожита, – сделал Быков комплимент женщине, к которой почему-то сразу проникся симпатией.

– Ваши бы слова, Дмитрий Семёнович, да богу в уши. Пожить-то действительно ещё хочется. А что, он очень плох?

– Кто?

– Раевский.

– Нормальный. Состояние стабильное, как у всех после такой тяжёлой операции. Просто вы же знаете, что у нас тут за последнее время произошло, вот и перестраховываемся. Семья у него в Тюмени, так что ухаживать некому.

– Его же вчера оперировали, – то ли спросила, то ли констатировала женщина.

– А вы откуда знаете?

– Так я же в шестой палате с дедом Колей дежурила. А Вадим Альбертович тоже в той палате лежал.

– Ну да, вчера, вчера, – задумчиво пробормотал Быков. – Ещё пару дней подержим, и – сюда. Так договорились?

– Договорились, договорились, – суетливо, будто боясь, что Быков передумает, закивала головой сиделка.

– Вот и отлично! Хорошо бы вы сразу перед обедом послезавтра и заступили. Примете, так сказать, пациента, а потом можете и домой сходить, семью покормить.

– Да одна я живу, так что мне всё равно, где быть. Дочка уже взрослая, замуж выскочила, отдельно живут.

– Значит – договорились. Вот вам аванс за первые сутки.

Быков протянул женщине тысячу и встал, давая понять, что разговор на этом окончен.




ГЛАВА 16



КОРМИЛИЦА В ПОДАРОК

Ближе к вечеру Юре позвонил кто-то из друзей и спросил, чего надо принести.

– Да всё у меня тут есть! Женщины с кафедры разной снеди натащили, мы всей палатой съесть не можем. Так что приходи просто так.

– Да просто так не принято, – упорствовал тот так громко, что было хорошо слышно даже лежавшему на соседней кровати Степану.

– У меня тут одна проблема, – сдался через некоторое время Юра. – Какие-то заморочки обнаружились. Я уж послезавтра домой хотел, а тут повторное обследование назначили. И говорят, что-то с иммунной системой не в порядке.

– И что делать?

– Да фиг его знает, что делать?! Врач говорит, лучше бы всего грудное молоко из натуральной упаковки. Ну, грубо говоря, сиську сосать. А где на хрен кормилицу найдешь, когда в больнице заперт?

– А заменить чем-нибудь нельзя? Там какие-то молочные смеси для грудничков?

– Так заменить всё можно. Даже мужика надувного баба купить себе может. Но, согласись, никакой эрзац натуральный продукт не заменит.

– Ладно, что-нибудь придумаем. У вас там когда посетителей пускать перестают?

– Да, кажется, в восемь или полдевятого ворота запирают.

– Ну, давай, до встречи! Я сегодня заеду попозже. Дел ещё до фига.

– Пока! До встречи! Ой, подожди! У нас тут новенький из деревни приехал на операцию. Ему через пару дней под нож ложиться. Совсем что-то захандрил парень. За мой счёт сделай ему подарок – около «Востока» девчата тусуются, прихвати одну. Подожди, спрошу. Тебе, Стёпа, какие больше нравятся? Брюнетки, блондинки, рыжие, худосочные или пышнотелые? Друг тебе на вечер развлечение организует. Может последний раз в жизни молодайку поиметь доведётся.

Степан начал испуганно отмахиваться руками, но Юра продолжал:

– Ладно, дружище, на твоё усмотрение. Но чтобы мне потом не стыдно мужику в глаза смотреть было за контрафактный товар. Он у нас в этом деле большой специалист. К тридцати пяти годам уже четверых настрогал.

Ближе к восьми друг Юры завалился в палату в сопровождении двух девушек.

– Ирочка, знакомься, это мой друг Юра. Именно ему требуется грудное молоко для восстановления сил и иммунитета. Мужики, ходячих я попрошу покинуть место кормления, остальные могут просто отвернуться к стенке и молча завидовать. А кто тут из вас с большим потенциалом? Ты? Вот тебе наш с Юркой подарок. На целый час она твоя. Зовут, между прочим, Изабеллой. Не путать с известной маркой ароматного виноградного вина. Поскольку, как я понимаю, в вашей больнице комната для свиданий не предусмотрена, придётся делать всё здесь. Я пока за дверью покараулю, чтобы ненароком чужие не вошли.

Пока он выговаривал свой монолог, кормилица, молодая женщина лет тридцати, подошла к кровати Юры.

– У меня после первого ребенка муж отсасывал излишки. Молока было столько, что прямо непроизвольно текло, а доилкой как-то не получалось. Так что я привычная. А теперь я соседской девочке излишки скармливаю, но Юрий объяснил мне ситуацию, что надо друга спасать. Вот я и согласилась. Вы подвиньтесь, пожалуйста, повыше на подушку, чтобы удобнее было.

Говоря всё это, она расстегнула блузку, щёлкнула застежкой бюстгальтера, расположенной для удобства кормления спереди между чашечками, достала тугую, налитую молоком грудь.

Юра опешил.

– Да вы что, серьёзно? Я же пошутил! Ну, не мог ничего лучше придумать, вот и ляпнул, что можно в качестве гостинца принести.

– Как шутка? Мне Ваш друг уже и деньги заплатил. И неплохие, между прочим, деньги. Мне что, их теперь возвращать? Да вы не бойтесь, я только что душ приняла и совершенно здорова. Я, между прочим, регулярно медосмотры прохожу, а до родов в столовой работала, так там у всех у нас санитарные книжки есть.

– Девушка, да поймите Вы, это на самом деле шутка была. Не требуется мне кормилица. Вы уж извините, что так получилось!

– Ну, как знаете! – обиженно выдавила сквозь зубы молодуха и стала приводить в порядок одежду. Упрятала грудь в бюстгальтер и начала застегивать многочисленные пуговицы на белоснежной блузке. Молодая наивная женщина никак не могла понять, почему так упорно не хочет принимать от неё грудное молоко этот интеллигентного вида мужчина, которому врач прописал столь необычное средство восстановления сил.

– Так мне и вправду можно идти? – всё еще не верила она неожиданному отказу в кормлении, которое за неделю могло серьёзно пополнить её семейный бюджет. А тут – мимо денег. – Мне теперь домой через весь город добираться, да и сюда, на окраину, уже никакие автобусы не ходят.

– Пойдемте в коридор, не станем мешать другим пациентам получать удовольствие. Вас мой друг обязательно до дома довезёт.

Друг Юры, узнав, что это было лишь шуткой, по-настоящему рассвирепел:

– Ты, что, блин, меня, как последнего лоха развёл?! Я тут полдня по городу мотался, все роддома и детские консультации объехал, пока кормилицу нашёл, а он, оказывается, так безмозгло шутит!

– Ну, извини, Славик! Ну, ты же меня знаешь, мог бы и понять, что всё не серьёзно.

– Да пошёл ты, знаешь куда! Когда у тебя друг в палате смертников лежит, разве придёт в голову, что он шутки шутить может? Шутник, блин, с направлением на погост! Может и с подарком тоже шутка? Тогда я тут всё на хрен разнесу по щепочкам!

Как раз в это время из палаты вышла вторая девушка:

– Мальчики, я ничего не знаю! Простой не по моей вине. Пользоваться или нет, дело клиента. Я время потеряла? Потеряла. Так что кроме аванса с вас ещё причитается по установленному тарифу.

– Что? И этот хрен от услуг отказался? Да чтобы я ещё хоть раз на такие вещи повёлся! Девчонки, бегом в машину, пусть эти мудаки тут без молока и женской ласки загибаются. Вот помрёшь, я тебе даже венка не принесу!

Он подхватил девушек и торопливо повёл их к лестничному пролёту.

Юра вернулся в палату:

– Ну, и чего ты завыкобенивался? – спросил с порога Степана. – Что, девчонка не понравилась? По-моему, очень даже ничего. Всё при ней! Профессионалка. А если и не понравилась, дарёному коню в зубы не смотрят, даже если этот конь – заправская тёлка.

– Да я же не просил, – начал оправдываться Степан. – Я вообще никогда с проститутками дела не имел. Мне и жены вполне хватает.

– Нет, ты нас с другом кровно обидел! Небось, слышал, как он на меня орал? Теперь долго будет обижаться. А я искренне хотел тебе подарок сделать. Думаю, пусть парень перед операцией порадуется. Потом месяца полтора не сможешь – всё будет болеть.

– Да я серьёзно думал, что это розыгрыш. Вы тут с Федей такие шутки отмачиваете, думаю, вот и до меня очередь дошла. Но когда она рукой под одеяло полезла, я начал сомневаться. Только как же при дедушке Коле-то? Я бы всё равно не смог при посторонних.

Тут в палату прискакал на своих костылях Фёдор.

– Стёпа, блин! Если тебе не понравилась, пусть бы она деньги со мной отработала! Я бы ни за что не отказался! А вам, между прочим, пора на процедуру. Сейчас вам новенькая будет клизму ставить. Вот я бы перед такой красоткой ни в жисть штаны не снял. Но вам, парни, придётся, и я вас поздравляю!




ГЛАВА 17



ВСТРЕЧА

Глубокий сон сменялся коротким пробуждением, чтобы снова окунуть пациента в мир грёз, стирая в памяти увиденное и услышанное во время непродолжительного бодрствования. В памяти Вадима остались только какие-то обрывки разговоров. Почему-то запомнилось, как мужской голос спросил: «Ты где такой калоприёмник нашла?» «Места знать надо», – со смехом отвечал грудной женский голос. «Молодец!» – «Я стараюсь, Дмитрий Борисович!» – «Ну, старайся, старайся, красавица!».

Потом Вадим смутно припоминал, как его перекладывали на каталку, везли по каким-то коридорам, поднимали или спускали в лифте, перекладывали на кровать... Вроде бы и помнил всё это, и в то же время, осознавал так, будто это происходило или во сне, или не с ним, а вычитано в какой-то книжке. Он даже не помнил, видел ли какие-то сны, или этот медикаментозный сон блокирует даже те участки мозга, которые обычно бодрствуют и вызывают и запоминают сновидения.

Но вот он, кажется, окончательно проснулся, открыл глаза, осмотрел незнакомую комнату, хотел по привычке потереть лоб, как делал всегда, вспоминая что-то важное, но руки оказались привязанными к кровати. Повернул голову, увидел кожаный диван и сидящую на нём женщину средних лет в белом халате. Она читала книгу, но боковым зрением заметила пробуждение пациента, сразу же подскочила к его кровати:

– Здравствуйте, Вадим Альбертович! Я смотрю, Вы проснулись. Как самочувствие? вам что-то надо?

– Пить... – прошептал Вадим.

– Нельзя вам пить. Сейчас я вам губки смочу, и будет легче.

– Хоть немного...

– Даже глоточка нельзя, и не просите. После такой операции ещё неделю ничего нельзя.

Она взяла с тумбочки в изголовье кровати обёрнутый марлей ватный тампончик и смочила Вадиму губы.

– Ну, как? Полегче?

– Спасибо! Сколько я уже туг?

– В палату вас недавно привезли. Вы разве не помните? А операцию три дня назад делали. Доктор говорит, у вас всё хорошо, всё удачно, вы не волнуйтесь. Я сестре скажу, что вы проснулись, а вы поспите ещё. Оно полезно – во сне силы быстрее восстанавливаются.

– Да я вроде бы уже и выспался...

– Ничего-ничего, поспите ещё, – женщина поправила подушку, необычайно ласково посмотрела Вадиму в глаза и пошла докладывать дежурной сестре, что пациент проснулся и чувствует себя хорошо. И едва за ней неслышно закрылась дверь, как Вадим снова провалился в глубокий сон. И снова не знал, много ли времени спал, но проснулся от того, что от долгого лежания в одной и той же позе заныла простуженная в бесконечных северных командировках поясница.

Вадим попытался хоть немного повернуться на бок, чтобы сменить положение, поворочался вправо, влево... Будь не привязанными руки, сделать это было бы легче лёгкого, но скованный в запястьях, он вынужден был оставаться практически недвижимым. Тогда Вадим решил хотя бы согнуть ноги в коленях. Начал подтягивать ноги, и по животу резанула острая боль. Превозмогая её, сделал ещё одну попытку... Стало чуть-чуть легче, но почему-то вдруг сильно запахло калом.

Вадим прекрасно осознавал, что он не мог обделаться, но запах чувствовался всё острее и острее.

«Может, сходил под себя, пока спал?» – резанула вдруг мысль, и стало невыносимо стыдно, что он, считающий себя интеллигентом в котором уже по счёту поколении, пусть и в бессознательном состоянии, так оконфузился. Усугубляло ситуацию, что сам ничего сделать не сможет, а незнакомая женщина станет теперь убирать под ним, презирая его за такое недержание.

И пока он мучился от осознания постыдного для здорового человека поступка, дверь открылась, и в палату вошла та самая женщина, которую он видел сидящей с книгой на диване, и которая смачивала ему губы и спрашивала о самочувствии. Она сразу же почувствовала запах и с милой улыбкой подошла к кровати:

– У нас тут, кажется, небольшая авария произошла? Ничего, мой хороший, сейчас мы приберёмся, наведём чистоту. – Она откинула простыню. – Так и есть, калоприёмник немного отклеился. Вы, наверное, ёрзали тут на кровати, повернуться пытались, вот он и отклеился. Сейчас я его сменю, вы не волнуйтесь, это бывает. Ничего страшного не случилось. Дело житейское.

Женщина взяла приготовленные в ногах кровати салфетки, вытерла Вадиму низ живота, прошлась влажной тряпочкой, потом насухо вытерла другой салфеткой и ловко приклеила новый прозрачный пакет со специальным отверстием.

«Совсем, как пылесборник у пылесоса, – отметил про себя Вадим. – Интересно, сколько времени теперь лежать с такими пылесборниками? Сколько раз конфузиться, терпеть унижения из-за своей беспомощности?»

Женщина тем временем унесла отклеившийся пакет и салфетки, а когда вернулась, Вадим спросил:

– Вы не знаете, где моя одежда?

– Да в шкафу ваш спортивный костюмчик висит, вы не волнуйтесь.

– Там в кармане деньги лежат, возьмите, пожалуйста, сколько надо за работу.

– Да вы что, Вадим Альбертович! Какие деньги, господь с вами!

– Ну, это же не входит в ваши обязанности, возьмите, не обижайте меня отказом.

– И вы меня тоже не обижайте, Вадим Альбертович. Нешто я ради денег?

– Вы же санитарка. Я знаю, зарплата копеечная, не откажите в любезности, возьмите.

– Да не санитарка я, успокойтесь вы, Вадим Альбертович!

– А кто же вы? Сиделок в нашем государственном здравоохранении, насколько я знаю, в штате не предусмотрено.

– А вы меня не узнаёте?

– Если честно, не узнаю. Глаза вроде бы знакомые, мы наверняка где-то встречались, но вспомнить не могу. Вы уж извините меня, пожалуйста!

– Ну, и ладно, коли не помните. – Женщина села на диван и взяла в руки книгу.

– Нет уж, вы скажите, пожалуйста, кто вы, если мы действительно знакомы.

– Как теперь молодёжь говорит, проехали. Спите, вам вредно много разговаривать.

– Но мне еще вреднее волноваться! Я теперь буду мучительно вспоминать, где я видел эти глаза. У меня от волнения поднимется давление, и вы будете тому виной.

– А вы всё такой же хитрец. А я вас ещё в шестой палате сразу же узнала, когда к деду Коле дежурить приходила. Ведь вы же почти не изменились! И борода та же самая, и очки такие же, только седина в голове. А вы меня, правда, не помните?

– Да, господи! Говорю же, глаза знакомые, но вспомнить не могу.

– Неужели я так сильно изменилась? Потолстела, конечно, постарела, морщины вон у глаз... Вы у нас в Зелёном Бору в редакции на практике были...

– Людка! Людочка! Извини меня, пожалуйста, что не узнал сразу! Ну, конечно же, это ты! Чёрт меня подери! Прости меня, а?!

– Да ладно, чего уж там...

– Людка-а-а! Нет, это невозможно! Но как ты здесь оказалась?

– Как многие. Замуж вышла, он военный был, в отпуск приезжал, познакомились, поженились. Несколько лет с ним на Севере по гарнизонам разным моталась, там льготную пенсию заработала, потом его сюда перевели, квартиру дали. Дочь выросла, замуж выскочила, тоже на Север уехала с мужем деньги зарабатывать. Так вот я здесь и живу одна-одинёшенька.

– А муж?

– Нету его... Что-то там на службе у них в девяностых, когда везде растащиловка была, случилось. Кто-то из начальства крупно проворовался, а на него списали. Ну, он на дежурстве и застрелился.

– Извини!

– Да-а, чего уж там... Давно было, забылось всё... Да и не любила я его...

– А зачем замуж шла?

– А чтобы вас забыть! Я же тогда в вас по уши втрескалась... Вы же были весь такой... особенный... Не такой, как все наши. В вас тогда половина девчонок нашего района втрескалась. А то вы не знали?! А я-то какая гордая ходила, что вы меня выбрали. Я же все сны только про вас видела! Я вас просто боготворила! А вам только и надо было, чтобы дала.

– А если бы дала, может, всё совсем иначе и было?

– Как же! Вы бы меня дурёху деревенскую, недоучку с собой в Ленинград взяли? Ой, да не смешите вы меня!

– Людочка, мы же на «ты» были, зачем ты сейчас-то меня на вы называешь?

– Так вы вон как высоко взлетели! А я как была медсестрой, так медсестрой и осталась. А с прошлого года уже просто пенсионеркой.

– Погоди, как пенсионеркой? Ты же ещё молодая совсем!

– А когда мы с мужем на Севере жили, там год за два шёл, вот у меня стажу и хватило, а в прошлом году мне сорок пять стукнуло.

– Значит, опять ягодка!

– Ягодка-ягодка, только горькая, поди. Нет, конечно, желающих попробовать на вкус хоть пруд пруди, да я сама не хочу. Привыкла уж как-то одна. Сама себе хозяйка.

– Вот и я уж сколько лет один живу.

– А что, разведен?

– Нет, и не разведён, и не женат, если по сути. Так, в разных городах живём. Меня сюда перевели на работу, а она в Тюмени осталась. Сначала мать больная была, а потом как-то незаметно и охладели друг к другу. Знаешь, вот немного на поправку пойду, ты съездишь ко мне домой, привезёшь гитару, и я тебе спою «Вот и встретились два одиночества»...

– Ладно уж вам, споёт он. Спите лучше, вижу, совсем уж сил-то нету.

Она встала, поправила и без того ровно лежащую простыню и провела Вадиму ладонью по лбу, будто стирая капельки несуществующего пота. А он блаженно закрыл глаза и со счастливой улыбкой прошептал: «Людка, Людка»! И не успела еще Людмила сесть на диван, как Вадим заснул.




ГЛАВА 18



ЛЮБОВЬ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА

Спал Вадим совсем недолго. Видно насытился организм пребыванием в царстве Морфея. Хотелось бодрствовать и навёрстывать всё то время, что так бездарно пролетело после операции.

Вадим скосил глаза в сторону дивана – Людмила безмятежно спала, и на её лице, а может это просто показалось, светилась радостная улыбка.

– Да-а-а! Вот ведь какие повороты жизнь делает, – думал Вадим. – Ну, разве мог предполагать, что встретит свою давнюю любовь в больнице, когда ему, может быть, и жить-то осталось всего ничего. Действительно, а сколько с тех пор прошло времени! Ох, и стремительно же летит жизнь! А ведь будто совсем недавно была та незабываемая практика. Декан, хорошо знавший отца Вадима, на своих лекциях любил повторять: «Если вы не работали в районной газете, вы не можете называть себя журналистами. Районка – вот тот котёл, в котором получается настоящий профессионал, быстро очищаясь от шлаков и окалины. Там нельзя соврать или додумать, потому что ты постоянно будешь встречаться с людьми, о которых писал. И там нужно пахать, что не легче, а, наоборот, труднее, чем трактористу в поле, потому что неосторожным словом можно убить».

Вадиму он сказал так: «Центральные газеты от тебя никуда не денутся. Будешь ты в них работать, и за границы будешь ездить в командировки. Но попробуй начать с районной. Вон в Зелёном Бору новую газету открыли, вакансии есть. Поезжай на практику». И Вадим, лучший студент своего курса, профессорский сынок, душа любой компании отправился в глухомань.

Редакция располагалась в двухэтажном деревянном покрашенном ярким синим цветом здании на краю того самого бора, от которого получило название и село. Справа на первом этаже слышалось знакомое пощёлкивание матрицами строкоотливной машины. Линотип Вадим не раз видел во время экскурсий в типографии, где печатались газеты, издавались книги. На второй этаж вела деревянная лестница с перилами, по которым шустро съехал молодой парень в очках.

– Вам к кому? – спросил он.

– Мне редактора.

– Поднимайтесь, на втором этаже направо, а потом налево.

– Спасибо!

Вадим вежливо постучал.

– Заходите, не заперто, – раздалось из-за двери.

– Здравствуйте! – Вадим остановился у входа. – Я к вам на практику.

– Раевский?

– Да.

– Мне вчера телеграмму принесли от профессора Прицкера.

– А вы Прицкера знаете?

– Чудак-человек! Так я же ЛГУ заканчивал. Правда, заочно. А Прицкеру историю журналистики сдавал. Заметь, с первого раза.

Редактор оказался совсем молодым. Был он на несколько лет старше Вадима, но уже с большими залысинами.




Встал из-за стола, протянул руку:

– Валентин Сергеевич. Но лучше просто Валентин. Я, честно говоря, до этой минуты не верил, что приедешь. Думал, испугает тебя глухомань. Кстати, старик, мы пока ничего не предприняли, чтобы тебя на квартиру устроить. Хоромы предложить не смогу, но, думаю, за пару дней что-нибудь подыщем. Я же говорю, что мы не очень верили, что приедешь. Пока можешь вот на этом диване перекантоваться. На нём многие спали. Даже Николай Рубцов пару раз ночевал, когда к нам сюда приезжал. Вот у этой самой печки и написал:

«Сижу в гостинице районной,
Курю, читаю, печь топлю,
Наверно, будет ночь бессонной,
Я так порой не спать люблю!

Да как же спать, когда из мрака
Мне будто слышен глас веков,
И свет соседнего барака
Еще горит во мгле снегов.

Пусть завтра будет путь морозен,
Пусть буду, может быть, угрюм,
Я не просплю сказанье сосен,
Старинных сосен долгий шум...»

Редактор нараспев продекламировал стихи, которые Вадим вроде бы уже где-то слышал раньше. Про Рубцова говорили, что он вроде бы жил какое-то время в Ленинграде, что талант, что учился в литературном институте, много пил, предсказал свою смерть стихотворением «Я умру в крещенские морозы», и будто бы именно в Крещенский праздник как-то нелепо завершилась его жизнь на крутом творческом взлёте. Да, вспомнил, что еще ходило по рукам переписанное множеством рук и почерков его саркастическое стихотворение « Жалоба алкоголика»:

Ах, что я делаю, зачем я мучаю
Больной и маленький свой организм?
Ах, по какому же такому случаю?
Ведь люди борются за коммунизм!

Скот размножается, пшеница мелется,
И все на правильном таком пути...
Так замети меня, метель-метелица,
Ох, замети меня, ох, замети!

Я жил на полюсе, жил на экваторе –
На протяжении всего пути,
Так замети меня, к едрене матери,
Метель-метелица, ох, замети...

И вот ведь как бывает, жизнь забросила его в глухомань, которой Рубцов посвятил своё стихотворение, и где ему придётся спать на том же с откидными валиками и высокой спинкой диване, на котором коротал свои бессонные ночи певец русской деревни.

– Надо обязательно занести в дневник, – подумал Вадим.

– Ты, старик, тут располагайся пока, осваивайся, а я пойду порешаю насчёт жилья.

– Мне попутчица в автобусе говорила что-то про какую-то бабушку сотрудницы типографии. Надежда, вроде. У неё ещё дочь в медицинском учится.

– О! Ты уже и про девушек наших справки навёл? – рассмеялся редактор.

– Да нет, Валентин Сергеевич! Это всё мне попутчицы рассказали, даже чуть ли не сватали, – заулыбался Вадим.

– Тогда пойдём к Надежде. Сразу и познакомлю, и про устройство спросим.

Надежда оказалась верстальщицей. Когда они заходили в комнату вёрстки, эта молодая женщина лишь мельком посмотрела на вошедших, пробормотала в ответ приветствие и снова черными от краски руками стала менять отлитые на линотипе строчки в готовой полосе очередного номера. Похоже, что отвлекаться на гостей ей было некогда. Но на этот раз, когда редактор обратился к ней с вопросом, правда ли, что её мать может пустить постояльца, внимательно посмотрела на приезжего. Вадим от смущения поправил очки, пригладил свою шкиперскую бородку, которой так гордился среди юных сокурсников, поскольку был на четыре года старше, так как поступил учиться после трёх лет службы на флоте.

– Спрошу вечером, – пообещала Надежда. – Если не пьёт, не курит, дак чего же не пустить. Места, поди, не жалко. Одна в доме живёт, а так, может хоть дров из сарайки принесёт да снег с дорожки очистит.

– Конечно, конечно, – заторопился Вадим. – Я, правду сказать, в деревне никогда не бывал, но, думаю, снег чистить дело не хитрое.

– Завтра скажу ответ. – И она снова отвернулась к верстаку с гранками.

Ночь Вадим спал плохо. Диван даже с откинутыми валиками для его высокого роста оказался коротковат, чтобы голова не проваливалась вниз, пришлось положить в изголовье две прошлогодние подшивки. Перед этим одну из них внимательно полистал, изучая по названиям деревень и колхозов географию района, знакомясь с будущими собратьями по перу то их публикациям. Сморило уже далеко за полночь.

Снился родной Ленинград, будто стоит он на набережной Невы возле Дворцового моста в ожидании, когда опустятся его вздёрнутые вверх створки, чтобы перейти на Васильевский и согреться в здании университета от пронизывающего ветра. И вдруг в эту тишину ночи ворвался раскатистый грохот выстрелившей пушки.

– Странно, подумал Вадим, – ведь пушка стреляет в полдень, а сейчас ночь, – и тут же проснулся. Оказывается, кто-то скинул на железный лист перед печкой охапку дров и теперь шуршит бумагой, растапливая столбянку.

– Здравствуйте, – поздоровался Вадим с маленькой старушкой, занятой привычным делом.

– Фу ты, сотона! – отшатнулась старушка и, не удержавшись, шмякнулась на свою тощую задницу, – Напугал старую до смерти. Ты откель тут взялси-то, бородатый такой да огроменный?

– На практику к вам приехал.

– Да сказывали мне вчерась, только не знала, што ты тут ночевать будешь, – она проворно поднялась, подкинула в топку несколько полешков, которые тут же стало лизать весёлое пламя, занявшееся от скомканной бумаги да сухих щепок. – Да ты пошто тут-то ночевал? Сказывали, к Степаниде квартиранта определили.

Вадим поразился, насколько быстро распространяется тут информация. Он ещё и сам ничего не знает, а люди уже обсуждают, как новость районного масштаба.

– Ты, мил человек, вон чайник бери да включай, а я счас оладушек принесу.

– Да спасибо! Не стоит беспокоиться, – запротестовал было Вадим.

– А и не беспокойство то совсем. И я с тобой за компанию-то попью. Всё лучше, чем одной дома.

Потом они с техничкой пили чай, когда неслышно открылась дверь, и в кабинет прямо таки влетела разрумянившаяся с мороза красивая девушка.

– Здрасьте! – громко поздоровалась она, и сидевшая спиной к входу уборщица чуть не выронила из рук чашку.

– Да штоб вас, окаянные! Опять до смерти старуху напугали! Люська, ты шалопутная, не могла поаккуратнее-то?

– Да я, баба Дуня, стучала, только вы не слышали. Там же дверь-то дерматином обита.

Девушка подбежала к старушке, обняла её:

– Да как же Вас, баба Дуня, напугать-то можно? Вы же у нас ничего не боитесь.

– Да с вами тут забоишься. Один, как лешак, весь лохматый да бородатый из темноты выходит, пугает, потом другая налетает да над ухом гаркает, – добродушно заворчала техничка. – Ты што этакую рань-то припёрлась?

– Так меня бабушка за квартирантом отправила. Это ведь вы у моей бабули жить будете? – повернулась девушка к Вадиму. – Вот меня и отправили, чтобы я вас привела чаю попить. Чайная-то у нас только с девяти открывается.

– Спасибо, меня вот уже Евдокия Ивановна свежими оладьями потчует.

– Садись-ко и ты к нам, шалопутная, – пригласила техничка.

– Да нет, спасибо, баба Дуня. Меня за квартирантом отправили, чтобы я дорогу показала и вещи нести помогла.

– Вещей-то у меня, собственно, вот только сумка одна. Я сам донесу, а дорогу покажите. Пожалуйста!

– Да тут недалеко. Вы допивайте чай-то, я пока посижу.

– Я уже допил. Спасибо вам, Евдокия Ивановна.

Вадим встал, надел пальто, шапку, взял стоявшую в углу сумку и прислонённую к шкафу гитару, покоившуюся в твёрдом футляре, который отец привёз ему из-за границы.

– А что это у вас? Не гитара? – полюбопытствовала Люся.

– Гитара, – как можно небрежнее ответил Вадим.

– Ой, а вы меня играть научите? Я всю жизнь мечтаю научиться играть на гитаре.

– Постараюсь, хотя учитель из меня, наверное, никудышный, потому что я ещё никого в своей жизни на гитаре играть не научил.

– Тогда я буду первой вашей ученицей. Нет, я правда, способная. Не верите?

– Отчего же? Верю.

– Она у нас тут самая лучшая певица, – похвалила девушку баба Дуся. – На сцену как выйдет, да как запоёт, заслушаисси. Робята из-за её чуть не кажинный вечер дерутся.

– Ой, ты, баба Дуня, скажешь тоже, – засмущалась Люська.

– Дак это я тибе цену набиваю. А то оне, городские-то, думают, што у нас тут в деревне тольки серость да грязь. А у нас талантов-то, может, поболе вашего! – гордо вскинулась баба Дуня.

– Да верю, я верю, – заулыбался Вадим. – Ну, ведите меня к своей бабушке.

– Ой, а меня ещё никто на вы не называл! Вы первый. Так смешно! Меня и вдруг на вы! – Люська весело рассмеялась. – А можно, я гитару понесу. Я осторожно, не беспокойтесь.

– Да, пожалуйста, если вам так хочется.

– Ну что вы всё на вы да на вы? Называйте меня просто Люсей.

– Очень приятно! А я Вадим. Обычно все Вадиком называют. А вас можно я буду называть Людмилой? Людой?

– Да если вам так больше нравится, то – пожалуйста. А про вас мне вчера мама рассказывала. Строгий такой, говорит, интеллигентный, в очках и с бородой, и что приехали вы к нам аж из Ленинграда.

До бабушкиного дома было действительно от силы метров триста. Люська впорхнула в дом первой:

– А вот и моя золотая бабулечка Степанидочка! – обняла девушка крепкую женщину в возрасте за шестьдесят и закружилась с ней по комнате.

– Да што ты, сумасбродная, ронишь на пол, опозоришь перед учёным человеком.

– Бабулечка, а этот учёный человек обещал меня научить на гитаре играть, – похвасталась Люська. – Ведь правда, вы мне обещали?

– Да угомонись ты, балаболка! Ну, совсем, как ребёнок! Дай хоть с человеком-то познакомиться да на стол собрать. Голодный ведь.

– Нет, спасибо, меня уже Евдокия Ивановна оладушками покормила.

– От, Дуська, добрая душа! Уже и накормить успела! Сам-то чей будешь, откуда?

– Бабуля, да из Ленинграда он, вчера же тебе мамуля говорила.

– Не трандычи! Дай с умным человеком поговорить. Он что, сам-то немой што ли? – повернулась к Вадиму: – В войну у нас тут были ленинградские. Эвакуировали их ещё до блокады. Очень хорошие были люди, только потом все домой возвернулись. Тут никто не остался. Твои, случаем, не здесь были?

– Нет, моих родителей в Ташкент отправляли.

– Ну, и ладно. Вон твоя комната, – показала на приоткрытую фанерную дверь, – проходи, располагайся, а я пока чай-то всё одно соберу. За чаем-то и разговор лучше клеится. Вот и Люська с нами почаёвничает.

– Нет, бабулечка, спасибо! Мне уже пора в больницу бежать. Пока-пока! Вечером зайду. А вы не забудьте, что обещали научить на гитаре играть.

И выпорхнула за дверь, не дожидаясь ответа.

– Вот, неугомонная! – с нескрываемой гордостью сказала Степанида. – Везде поспеть хочет. Она у нас в этом году на фельдшера заканчивает, сейчас на практике в больнице. В школе отличницей была, и сейчас на одни пятёрки учится. В самодеятельности поёт. Ни один концерт без её не обходится.

Пока Вадим разбирал сумку и раскладывал на спинки стульев свитера и рубашки, из комнаты доносился звон посуды.

– Ну, квартирант, иди чаёвничать. Звать-то тебя как? А то эта балаболка так и не представила.

– Вадим, а вас?

– Степанида Михеевна я. Батюшка-то мой сына больно хотел, Степаном назвать думал, а родилась девка. Но надо было так подгадать, что когда в церкву-то пошли крестить, аккурат на тот день именины Степаниды выпали. Так батя меня всю жизнь Стёпкой и звал. А тебя-то как по батюшке?

– Да рано мне ещё по отчеству, – заулыбался Вадим.

– Да неловко как-то: из самого Ленинграду, солидный такой, в очках, с бородой...

– Это я так, чтобы старше и солиднее казаться.

– Ой, как вам не терпится старше-то стать! А потом молодиться будете, когда годы-то пролетят. Да вам этого до срока и не понять. А ить оглянуться не успеете, как старость на вороных подкатит.

– И вот ведь, подкатила. Уже не просто старость, а финиш жизни совсем рядом, – с горечью подумал Вадим. – Да, есть что вспомнить. У них с Люськой такая любовь была! Такая любовь! Чистая, светлая, дальше объятий да поцелуев дело не заходило, но на всю жизнь запомнилась. И ведь надо же: через столько лет встретились. А жизнь-то моя – уже к закату. Эх, как же жалко помирать! Но, может, ещё ничего? Может, обойдётся? И будем жить?

И счастливые воспоминания нахлынули, затмив всё остальное.




ГЛАВА 19



ОТКРОВЕНИЕ

– Проходи, присаживайся, – Дьяконов показал на стул возле стола, за которым сидел. Отъехал в кресле на колёсиках к шкафу, достал бутылку Hennessy, два коньячных фужера. – Давай выпьем!

– А мне можно?

– Юра! – Дьяконов впервые за последние несколько лет назвал пациента по имени, а не фамилии. Посмотрел и повторил, – Юра! Тебе теперь можно всё! Может, я неправильно делаю, но не хочу обманывать. Ты мужик умный, грамотный, профессор, давно сам всё прекрасно понял. Думаешь, почему мы тебя тут держим и не оперируем? Да у тебя целый букет противопоказаний: и сахар, и анемия, и гемоглобин. Не окочурься у нас на неделе в операционной тот практически безнадёжный, может и рискнули бы, но когда в отделении за неделю два летальных исхода, извини. Нас и так теперь с говном съедят. Давай, за всё хорошее!

– Ну, хоть перед смертью дорогой коньяк в первый и последний раз попробую. На профессорскую зарплату такой покупать не разбежишься.

– А ты думаешь, я бы стал на свою зарплату эту дрянь покупать? Лажа всё это! Ловкачи из одной бочки разливают, только бутылки да этикетки разные заказывают. Теперь ведь с деньгами не проблема что хошь подделать. Вот я как-то настоящий Hennessy пил, это был вкус и аромат! А тут – дерьмо! Коньячный спирт для кондитерских производств по дешевке закупают и делают потом из него контрафакт. А наши дураки покупают. Ты знаешь, я про коньяки могу целую лекцию прочитать. Но для нашего обывателя – это прозвучит, как песня на китайском. Вроде бы и мелодично, но ни хрена не понятно. Дорогие коньяки создаются на основе спиртов из винограда Grande Champagne выдержкой от 30 до 100 лет... Понимаешь, до ста лет! Но такие выпускаются в год всего несколькими сотнями или даже десятками бутылок и стоят десятки тысяч долларов. К приличным можно относить коньяки старше десяти лет. В наших супермаркетах таких не бывает однозначно. Ладно, будь здоров!

– Про здоровье – это шутка или издёвка?

– А знаешь, профессор, ты верь в чудо! У тебя сейчас иммунная система расшатана полностью. Постарайся восстановить. Я, как врач, не имею права тебе этого говорить, но всё же скажу. Попробуй народные рецепты. Наша официальная медицина очень много лет отрицала столетиями апробированное, но ведь это всё народная мудрость, многовековой опыт предков. Попробуй! Ты, главное, не программируй себя на самоуничтожение. Я тебе ещё раз повторяю – верь в чудо. И знаешь, что тебе сейчас надо кроме всяких там болиголовов, окопников, маральих корней и прочих корней да травок, убивающих раковые клетки и восстанавливающих иммунитет? Кстати, не рекомендую женьшень: он может спровоцировать новообразования. Об этом, кажется, даже в инструкции по применению препарата пишут. Тебе адреналин сейчас нужен! Экстремальные виды спорта, например. Во! Давай я сейчас позвоню своему приятелю. Он парашютистов готовит в авиаклубе. Ты с парашютом прыгал? Нет? Минуточку.

Доктор взял телефон и начал тыкать толстым пальцем в кнопки.

– Серёга? Привет! Как ты? Ну, молодец! Слушай, у меня к тебе просьба великая. Надо одного человека из самолёта выбросить. С парашютом, конечно! Когда у тебя очередные прыжки? В следующие выходные? Отлично! Мужик он сообразительный, быстро научится, как ноги держать, как группироваться. Надо, Серёга, очень надо! Ему адреналин нужен. Договорились. Он тебе позвонит, – и уже обращаясь к Юре, сделал этакий широкий жест. – Видишь, как всё просто? Сделай несколько прыжков, потом снег выпадет, можешь на горных лыжах покататься. Тоже не катался? Научишься. А ещё хорошо бы влюбиться. Вот где адреналин так адреналин! Эхххх!

– Спасибо! Это мы уже проходили. Не зря шутка такая есть, что любовь, как корь, чем раньше переболеешь, тем легче переносится. Я же, как последний дурак, влюбился в свои сорок с лишним. В свою студентку. И всё прахом, и любовь, и семья. Может, и здоровье пошатнулось именно на этой почве.

И Юра первый раз в жизни начал рассказывать про свою сумасшедшую влюблённость. Подробности этого романа профессора Цвигунова знал только его давний друг Славка. У них еще со студенческих пор не было друг от друга секретов. Собственно, потом именно Славка и отомстил этой коварной пассии, что разбила семью и чуть не довела Юру до самоубийства.

Коньяк, пусть он даже и был контрафактным, а за время разговора бокалы поднимали уже дважды, приятно разливался по телу, Юра хорошо осознавал, что захмелел, но этот хмель не тяжелил, а, наоборот, бодрил и привносил необычайный душевный подъём, располагал к откровенности. Поэтому и рассказывал он о своём романе без тоски и самобичевания.

– Понимаешь, док, – Юра тоже перешёл на «ты», хотя обычно в разговоре с людьми такой фамильярности почти никогда не допускал. – Она появилась в моей жизни, как вспышка молнии. У нас же в основном парни учатся. Технари. Девчонок – буквально единицы. Ну, скажи ты мне, какой из девчонки инженер по обработке металлов? Вот ты знаешь, почему проволока именно так называется? Нет? Потому что её проволакивают. То есть способ обработки волочением. Я ведь и докторскую именно по этой теме защищал. Изобрёл способ обработки титана волочением. Таким образом, чтобы этот капризный металл не терял своих свойств. Обычно он даёт микротрещины и так далее. Хотя, зачем я тебе всё это рассказываю? Так вот, эта группа появилась у меня на втором курсе. Представляешь, два с лишним десятка парней, и две девушки. И одна из них на мою беду та самая Лариса. Высокая, фигуристая, с большими карими глазами и копной длинных черных волос. Школу закончила с медалью, но на этой специальности оказалась только потому, что на другие на бюджетное место по баллам не проходила. Но не давалась ей чисто мужская специальность! На коллоквиумах всё отмалчивалась, а спросишь, такую чушь нести начинала, что волосы дыбом. Начал я с ней дополнительно заниматься. И дозанимались! Собственно, она сама меня спровоцировала. Правда, и провоцировать особенно было не надо. Намёка было достаточно, чтобы я голову потерял. И закрутился у нас с ней бурный роман!

Причём, она не только не скрывала наших отношений, а, я бы сказал, даже бравировала ими, выставляла напоказ. Не знаю, как у вас, врачей, а в нашем научно-педагогическом гадюшнике полно завистников. Это, я тебе скажу, такой террариум, где многие просто готовы сожрать друг друга с потрохами. И как правило, это те, кто ничего из себя не представляет, ни как учёный, исследователь, ни как преподаватель. Ну, не дал бог таланта, вот и исходят они желчью по поводу успехов других. И ищут любую возможность укусить, подставить, скомпрометировать. Зачастую даже просто так, даже если это лично ему не приносит абсолютно никакой выгоды. Вот и у меня на кафедре есть такой. Мой ученик. Парень подавал надежды, я его в аспирантуру протащил, стал его научным руководителем, по сути, чуть ли не сам написал за него кандидатскую. И, наверное, это еще больше его распалило, когда понял собственную никчемность, как исследователя. А амбиций у парня на десятерых. К власти рвётся. Локтями расталкивает, а лезет. И он решил, что если меня этим романом скомпрометирует, то, как молодой и перспективный учёный, может занять моё место заведующего кафедрой.

И начал писать во все инстанции, что профессор Цвигунов злоупотребляет служебным положением, склоняет студенток к сожительству и ставит им за это зачёты и отличные оценки. И знаешь, до чего подлым оказался, поехал к моей жене, она в другом институте преподавала, тоже профессор, и начал с ней якобы советоваться, как меня спасать от надвигающейся опасности из-за связи со студентками.

Жена устроила мне скандал, уволилась с работы, взяла дочь и уехала в Волгоград к матери. Устроилась там на работу в бизнес-структуру и стала получать в четыре раза больше, чем в университете. И от алиментов моих отказалась. А Лариса, как только получила в конце семестра «пятёрку», прекратила со мной всякие отношения. Мол, «пятёрку» свою она честно заработала если не мозгами, то телом, и я ей больше без надобности. И стала в следующем семестре охмурять моего друга, не зная о наших с ним отношениях, потому что кафедры разные и в разных корпусах расположены. А я, даже не смотря на такую вероломность, продолжал её любить. Пожалуй, даже ещё больше, понимая при этом всю её мерзкую натуру и то, что она меня просто элементарно использовала.

После того её признания я от горя напился, как сапожник. Даже хуже. Я беспробудно пил трое суток. А потом проснулся посреди ночи, вокруг только пустые бутылки, и начал трезво осмысливать всё, что со мной произошло. Наутро позвонил другу, попросил прийти. И всё ему рассказал, как на духу.

Он не стал меня утешать, успокаивать, посидел молча, потом поблагодарил за откровенность и сказал, что зло обязательно должно быть наказано. Я тогда еще не знал, что она теперь ему откровенно глазки строит. А он уже задумал, как вероломной девице отомстить за друга. До лета он мне ничего не рассказывал, а только когда вокруг него скандал разгорелся, из которого он вышел с честью, раскрыл свои карты.

Он в ответ на заигрывания Ларисы начал отвечать взаимностью, но каждый раз, когда она вечерами приходила к нему на кафедру, открывая дверь, включал миниатюрную видеокамеру и записывал весь процесс общения. Точнее – обольщения. На четвёртый или пятый раз она, как только щёлкнул дверной замок, бросилась моему другу на шею и заявила, что больше без него жить не может, что она влюбилась по самые уши и хочет быть его любовницей.

Он пытался её успокоить, приводил веские аргументы против развития отношений, что он хоть и холостой, но жениться пока не собирается и так далее. Но она его дипломатичного отказа и слушать не хотела, тут же у дверей разделась и буквально набросилась на моего друга.

Таких записей за семестр у него набралось десятка два. А к концу сессии у нас заговорили о системе объективизированного контроля знаний, которая прошла все согласования и экспертизы и исключала участие преподавателя при экзамене, используя при оценке знаний только компьютер с тестовыми заданиями. И мой друг одним из первых согласился применить систему на своих студентах. Он ждал, что будет много «двоек», но получила неудовлетворительную оценку только Лариса.

Она буквально ворвалась к нему на кафедру и устроила настоящую истерику. Он успел включить камеру и спокойно объяснил ей, что ничем помочь не может, что если она не согласна с оценкой компьютера, можно пересдать комиссии.

Комиссия оценила знания студентки еще меньшим количеством баллов, чем компьютерная программа. Короче, сессию девушка завалила и с бюджетного места вылетела. А поскольку всё пошло не по плану коварной студентки, то она придумала вариант жестокой мести, пришла на кафедру, через несколько минут разговора прямо у двери рванула на себе блузку и с криками о помощи выскочила в коридор. А потом написала в милицию заявление о попытке изнасилования. Вот тут и пригодились те записи, что предусмотрительно делал всё время мой друг.

В итоге дело возбудили не против него, а против неё за оговор, за попытку дискредитации и еще по каким-то статьям. Я не силён в юриспруденции. Но грозило девушке года два. Скорее всего – условно. Только от претензий мой друг отказался, но из университета Ларису выперли с треском.

– Вот такая, док, любовь! А ты говоришь, влюбиться надо. Не-е-ет, я теперь учёный. А жена ко мне так и не вернулась, – с горечью закончил свою исповедь Юра.

– Ну, теперь с большой долей вероятности можно предположить, отчего у тебя злокачественная опухоль. Стресс! Хоть и существует много гипотез о природе возникновения раковых опухолей, но большинство врачей склоняются к тому, что первопричиной становится длительный стресс. Так что ты береги себя от лишних волнений. И еще от травм. Будешь с парашютом прыгать, постарайся приземляться так, чтобы ноги-руки не ломать. В твоей ситуации это очень опасно. Ладно, давай еще по маленькой. Мне тут работы непочатый край. Из нас, хирургов, теперь писателей делают. А ты иди, отдыхай. И не забывай, что я тебе тут говорил. Иммунная система, адреналин и спокойствие. И самое главное – вера в чудо! Будешь верить, всё ещё может по-другому обернуться. Живи с хорошим настроением! Хотя тебе его не занимать. Вы с Федей тут на много лет своим жизнелюбием да розыгрышами память оставите. Кое-что, как тот фонтан во время клизмы, навсегда классикой розыгрыша останется. Живи, брат!




ГЛАВА 20



ЭПИЛОГ

Этот разговор с доктором Юра потом, в который уже раз, вспомнил с наступлением весны, когда по дороге с горнолыжного центра специально завернул на окраинную улицу. За всё время после выписки он был здесь дважды, проходил назначенное обследование, но постоянно торопился поскорее убраться подальше от этого красиво отделанного, но навевающего тягостное ощущение здания.

Тогда, осенью, выписываясь после лечения, он обменялся телефонами со всеми соседями по палате кроме Ильдара – в их глухоманное Заозерье современная цивилизация в виде сотовой связи ещё не дошла, а единственный телефон находился только у главы муниципального образования. Свой номер профессор Ильдару дал, правда, тот так ни разу ему и не позвонил. Но хочется думать, что у парня всё складывается нормально, и болезнь, пусть на какое-то время, но отступила.

А вот деда Колю в последний путь проводили через три месяца после выписки. То ли возраст, то ли гнетущая домашняя атмосфера, а сын и дочь даже на похоронах держались обособленно, ускорили угасание тоскующего по жене не старого ещё человека. Приходил на прощание и Вадим, но у него возникли какие-то проблемы на работе, о которых он не хотел распространяться, поэтому был совсем недолго.

Да и Юра с Фёдором тоже не задерживались. С одной стороны никого из пришедших попрощаться они не знали, с другой стороны – было тяжело осознавать, что вот уже ушёл из жизни один из тех, с кем свела судьба вместе на печальном повороте жизни.

Юра остановил машину напротив проходной онкологического диспансера и сказал сидящей на пассажирском сиденье женщине:

– Вот здесь, почти полгода назад, жизни мне отмерили всего два-три месяца.

А его одетая в яркий спортивный костюм спутница улыбнулась, взяла обеими руками за его локоть, прижалась щекой к плечу и счастливо улыбнулась:

– Милый, врачи тоже люди. И они могут ошибаться... Как-то мне тут неуютно, поехали домой...

– Поехали.

Юра включил скорость и медленно вырулил на асфальт.

– Слушай, а давай завтра праздник устроим! Вадима с Людмилой пригласим. Может, док выберется. Федька, тот точно прискачет, стоит только звякнуть. Степан как раз в эти дни должен на химию приехать. Надо позвонить, узнать.

– И по какому поводу праздник?

– А просто так! Мы живы, и разве это не повод для праздника?




ПОБЕГ С ПОГОСТА. ПОВЕСТЬ





ЧАСТЬ 1





БЕЗЫСХОДНОСТЬ


Интересных вакансий было великое множество, но реально устроиться на работу со справкой об освобождении надежду питать оказалось бессмысленно. Солидным фирмам, которые нуждались в специалистах именно его профиля, требовались люди с чистой биографией. А какая у него биография, если ещё три дня назад на нарах парился?

Можно было бы, конечно, плюнуть на свой ставший вдруг ненужным диплом об инженерном образовании, пойти простым рабочим на завод, но и там кадровичка с каким-то испугом посмотрела на сидящего перед ней небритого молодого мужчину с резким запахом потного, трое суток на апрельской жаре немытого тела, и посоветовала зайти месяца через два. Полученный в бюро по трудоустройству список предприятий и контор, где требовались работники, быстро таял, так же, как и скудное содержимое бумажника, а с работой всё никак не получалось.

Где-то предпочитали нанять таджиков или узбеков, которые брались за что угодно и за мизерную плату, где-то работу предлагали, но обещали за неё меньше, чем предстояло платить за съёмную квартиру. Он был бы рад и койке в общежитии, только за годы, что провёл за решёткой, предприятия содержание своих общежитий, как непрофильную деятельность, постарались спихнуть на плечи местной власти и передали эту головную боль муниципалитету. Те, в свою очередь одни общежития привели в более-менее божеский вид и заселили работниками бюджетной сферы: молодыми медичками, учителями да силовиками, другие, не без личного интереса курировавших вопрос чиновников, по дешёвке продали ушлым предпринимателям. А они установили такую цену, что выгоднее было снимать комнату у какой-нибудь бабули. Но бабули вчерашних арестантов опасались и предпочитали сдавать угол студентам.

Всё это Александр узнал за два дня общения с такими же бездомными и безработными горемыками, что ещё надеялись как-то устроиться в этой жизни, прежде, чем совсем опускаться и до конца недолгой жизни пополнять легион бомжей, с их внутренней иерархией и жёсткими порядками.

В нескольких местах к нему отнеслись с пониманием, даже сочувствием, советовали найти, ведь это совсем просто, человека, который за деньги устроит ему временную прописку, и тогда намного проще будет и с трудоустройством, и с жильём. Недоверчиво переспрашивали, что может быть есть возможность наладить отношения с бывшей семьёй и на время устроиться там. Но у него, детдомовца, как у многих воспитанников детских домов, с грудного возраста проживших в казённом доме и не имеющих навыков семейной жизни, с созданием собственной семьи никак не получалось. Сплачиваясь для решения каких-то проблем, например, чтобы дать отпор местным ребятам, каждый из детдомовцев в остальное время предпочитал индивидуализм.

Вот и у Александра до тридцати лет создать семью не получилось. Да он, собственно говоря, к этому и не стремился. Но до колонии у него была крыша над головой. Вообще-то по законодательству ему была положена квартира, только чиновники всё время что-то мудрили, а он, так же, как тысячи других детдомовцев, не умел просить и настаивать. Он довольствовался тем, что есть.

После школы поступил в техникум, потом – в институт, где, как сироте, место в общежитии было гарантировано. Потом повезло с работой, там тоже предоставили комнату на двоих в общежитии для малосемейных. Он был прорабом, когда случилось то страшное ЧП со смертельным исходом. В нарушении техники безопасности, что привело к гибели двух человек, обвинили именно его. Нашли стрелочника, хотя на каждой планёрке он ставил этот вопрос перед своим руководством, но наверху только отмахивались, потому что предприятие давно стало частным, а владелец тратить деньги на такие пустяки, как безопасность рабочих, не хотел.

Впаяли Александру пять лет. По всей строгости закона. В назидание другим, потому что в прокуратуре как раз развернулась очередная показушная кампания по проявлению заботы о трудящихся.

И вот теперь, выйдя через четыре года на свободу, оказался перспективный и подающий большие надежды руководитель среднего звена, каковым считался до приговора суда, никому в этом обществе не нужным. В конце третьего дня, измотанный от бесконечных хождений по чужому и незнакомому городу и морально вымотанный отказами и подозрениями, Александр вспомнил ещё один вариант.




ПРЕДЛОЖЕНИЕ


В зоне один сиделец говорил ему, что в случае крайней нужды можно обратиться в бюро ритуальных услуг, найти там Рустама и объяснить ситуацию.

То самое бюро со странным для такого заведения названием «Олимп» находилось на территории старого кладбища, с годами оказавшегося чуть ли не в центре города. Длинноногая девушка с пышными формами и предельно короткой юбке без всякого интереса глянула на просителя и набрала на мобильнике номер Рустама. Тот обещал подъехать через полчаса.

Александр вышел во двор, открыл кран водопроводного шланга для полива небольшого газона, долго и жадно пил холодную воду, потом сел в тени раскидистой берёзы на откуда-то притащенную сюда лавочку с массивным литым из чугуна остовом, и под доносившийся из соседнего деревянного дома перестук молотков сразу же задремал.

– Ты что ли Академик?

От неожиданности Александр вскочил, спросонья туго соображая, кто мог обратиться к нему, называя зоновской кличкой. На тропинке стоял кряжистый средних лет смуглый мужчина.

«Лицо кавказской национальности», – мелькнуло в сознании ставшее обобщённым определение разнородных выходцев Кавказа, что ещё в годы советской поры наряду с посланцами на Всесоюзные ударные комсомольские стройки устремились на пространства России устраивать частный бизнес – от продажи цветов, до создания целых подпольных цехов по пошиву одежды и обуви, других товаров ширпотреба. Александр так и не научился отличать азербайджанцев от армян, а тех от грузин или осетин с дагестанцами. На его взгляд, у всех их был одинаковый акцент и одинаково смуглый оттенок кожи.

– Да, – сказал Александр.

– Сиди, – повелительно махнул рукой подошедший и опустился рядом. – Я навёл справки, панымаищь. Отзываются о тебе хорошо, в зоне ты вёл себя правильно. Мне нужын такой человек, да. Покойников не боишься?

– Да вроде бы нет...

– Вот и правильно! Покойники – народ смирный, панымаищь. Пока сторожем устрою. Да? Патом пасмотрим. Красный жигуль видишь, да? С ним паедищь. Варэник па дароге всё абъясныт. Он бугор, панымаищь, да? Давай!

Вареник, он же Валера, по дороге на кладбище объяснил, что Рустам распорядился устроить его, Академика, сторожем. Бывший сторож несколько дней назад куда-то пропал. Может, в первомайские праздники в запой ушёл, а, может, испугался. Может, и укокошили, потому что на прошлой неделе, в ночь с 30 апреля на 1 мая на этом кладбище сатанисты шабаш устраивали. Памятников десятка два побили, несколько крестов подожгли. Может, и сторожа принесли в жертву, но если и так, то не на погосте. Там никаких следов убийства менты не обнаружили.

– А у вас тут и такое бывает?

– Что, сдрейфил? Да не бзди! Сатанисты толькораз в году глумятся. Эту, как её, Валери... пуги... блин, короче, какую-то ночь устраивают.

– Вальпургиеву?

– Во-во! Что-то вроде этого. А ты откуда знаешь? Тоже из сатанистов, что ли?

– Нет, просто читал. Есть такая святая – Вальпургия. Вот в честь неё шабаш ведьм и устраивается. Это ещё с древности повелось. В эту ночь все ведьмы в кучу слетались, потом с чертями – слугами Сатаны – оргии устраивали. Вот сатанисты в эту ночь и организуют свой шабаш. Молитвы сзади наперёд читают, кресты жгут, жертвоприношения устраивают. Обычно кошку или собаку режут и кровь пьют, тела ею мажут. Могут и человеческую. Но редко. А потом уже оргии устраивают.

– Ни хрена себе! А тебя не зря Академиком назвали, грамотный.

– Спасибо!

Вареник подъехал к вагончику возле ворот кладбища, открыл навесной замок, вошёл первым.

– Вот тут и располагайся. Завтра утром бригада могильщиков подъедет, клиент есть. Вообще-то тут кладбище уже закрыто, хоронят только тех, кому место возле родственников было оставлено. Да ещё ВИПов вон справа. Там ещё с десяток мест осталось. Ну, и бомжатник тут у нас единственный в городе. Всех невостребованных сюда свозим. Там слева в конце увидишь траншеи. Я бы тебе сейчас хозяйство твоё новое показал, да некогда. Сам осмотришься, до ночи успеешь, дни-то уже длинные стоят. Ну, бывай, помчал я.

Он сел в машину, долго жужжал стартером, пока, наконец, мотор не завёлся, лихо развернулся, и, оставляя за собой тучу густого дыма, помчал в сторону города.

– Вот растяпа, – выругал себя Александр. – Не догадался попросить тормознуть у магазина, продуктов на оставшиеся деньги купить.

Невдалеке от кладбища виднелся дачный кооператив. В товариществе наверняка должен быть ларёк, но в самом начале с такими мытарствами полученной, наконец, работы оставлять пост новоиспечённый кладбищенский сторон не посмел.

– Ладно, потерплю, – решил твёрдо и пошёл в вагончик осматривать своё новое жилище. По обеим сторонам стояли широкие самодельные топчаны с брошенными на них лоснящимися от грязи матрасами, бесстыдно красующимися драными боками с торчащими наружу клочками серой ваты. Между топчанами был установлен сваренный из арматуры стол с железной столешницей, на которой стояла набитая окурками банка из-под консервов, колода старых карт и куча костяшек домино. В тумбочке у входа нашлось полбуханки зачерствевшего хлеба, кусок полукопчёной колбасы, сто лет немытые стаканы, и почти полная пачка сахара. В железной баночке притаились крупинки чайной заварки, использованной, судя по тёмному налёту на стенках стаканов, на чифир, а рядом с чайником стояла стеклянная банка с растворимым кофе.

– Просто царский ужин, – улыбнулся Александр. – Не оторвут же мне руки за то, что съем чужой хлеб. Всё равно завтра откуплю.




ПОГОСТ


Чайник оказался рабочим и быстро зашумел остатками невесть когда налитой воды. Но привередничать Александр не привык, да и не знал, есть ли тут где возможность набрать свежей.

Выпив с коркой чёрствого хлеба и кусочком на удивление не испортившейся на жаре колбасы стакан кофе, Александр пошёл знакомиться с вверенной ему территорией. Едва прошёл по главной дорожке сотню метров, как навстречу попала идущая шаркающей походкой с отполированной ладонями палкой в руке сгорбленная от возраста старушка. Она еле слышно поздоровалась в ответ на его приветствие, каким-то пустым безразличным взглядом глянула в лицо и засеменила дальше к выходу.

Если смотреть поверх крестов и памятников, то кладбище казалось обычной берёзовой рощей. Белые стволы простирались далеко-далеко, закрывая друг друга, на ветках, из-за не по времени тёплой весны, намного раньше срока начали проклёвываться почки, и эти чуть высунувшиеся на свет листочки создавали в кронах видимость какого-то зеленоватого тумана. Но стоило уронить взгляд вниз, и вся романтика пробуждающейся после зимней спячки природы исчезала, уступая место суровой действительности, крестами и памятниками напоминающей о бренности жизни.

Александр прошёл по главной дорожке километра полтора, прежде, чем увидел металлическую ограду противоположной окраины погоста. Перевёл взгляд налево и оторопел: огромный участок территории был утыкан деревянными колышками с приколоченными к ним фанерными табличками. Подошёл поближе и увидел на табличках номера. Кое-где шариковой ручкой разным почерком были выведены фамилии с инициалами.

Колышки неровными рядами стояли близко друг к другу на расстоянии не более полуметра. Метра два было и между рядами. Александр вспомнил, что Варёный говорил ему про бомжатник, и сразу понял, что это и есть то самое кладбище бичей.

– Они что, гробы вплотную друг к другу ставят что ли? – подумал вдруг, удивившись слишком близкому расстоянию между колышками.

Прошёл по автомобильной колее дальше, туда, где колышки были совсем свежими, ещё не потемневшими от времени и непогоды. Они заканчивались вырытой бульдозером метровой глубины траншеей.

– Механизация, – подумал горестно. – А может и правильно? Зачем копать лопатами, если можно использовать технику?

На ум пришло название «братская могила».

– А ведь верно! – подумал Александр. – Она братская и есть, потому что все в ней захороненные по воле судьбы оказались братьями, одинаково безжалостно выброшенными обществом на обочину жизни. А ведь не исключено, что и я тоже в своё время окажусь в одной из таких траншей. А что? Скорее всего, именно так и будет. Ну, кому я нужен в этом чужом городе? Но и домой возвращаться в нынешнем положении не позволяла гордость. Да и где он, этот самый дом? Да, там были друзья, было много знакомых, но дома, как такового, не было и до колонии. Разве койка в общежитии может считаться домом? Даже при том, что если был где-то в гостях, говорил: «Хорошо тут у вас, но пора и домой собираться». А собственно, какая разница, где и как тебя предадут земле? И к месту вспомнилось вычитанное в каком-то журнале во время отсидки и почему-то накрепко врезавшееся в память стихотворение Николая Рубцова:

Да, умру я!
И что ж такого?
Хоть сейчас из нагана в лоб!
...Может быть,
Гробовщик толковый
Смастерит мне хороший гроб.
А на что мне хороший гроб-то?
Зарывайте меня хоть как!
Жалкий след мой
Будет затоптан
Башмаками других бродяг.
И останется всё,
Как было,
На Земле, не для всех родной...
Будет так же
Светить Светило
На заплёванный шар земной!

И эти печальные стихи, и это подобие братской могилы вдруг вызвали в душе глубокое чувство тоски. Александр ещё раз посмотрел на длинную траншею и отправился обратно по дорожке, параллельной главной.

На небольшой скамеечке внутри невысокой металлической оградки увидел молодого парня. Тот сидел, скорбно опустив плечи, будто разглядывая что-то невидимое возле своих кроссовок.

Александр скользнул взглядом по лицевой стороне памятника: на белом мраморе было высечено имя, которое тут же забылось, но в памяти отпечаталась дата смерти – 1 мая. Причём, месяц был отмечен не цифрами, а словом. И ещё запомнились заходящим солнцем освещённый сбоку портрет красивой молодой девушки и год смерти.

– Прошло четыре года, а парень всё ещё так переживает утрату, – мелькнула мысль.

Тот услышал шаги, повернул голову:

– Что, пора уходить?

– Да нет, пожалуйста. Я сегодня первый день, точнее – первый раз дежурю, поэтому не знаю, запирается ли на ночь калитка. Но я её оставлю открытой, вы не волнуйтесь.

– Спасибо, спасибо... – суетливо закивал головой парень.

Вернувшись к главному входу, Александр закрыл тяжёлые и скрипучие на заржавевших петлях ворота, потрогал калитку, но она, похоже, не запиралась несколько лет, зашёл в вагончик, включил чайник. Из головы не выходил встреченный на погосте парень. Показалось, что был он не в себе: то ли выпил, то ли наркоман.

– А может просто немного со сдвигом, – почему-то по-доброму улыбнулся Александр. – А что? Вполне. Какой-то суетливый, дёрганный, будто виноватый...




ПРИВИДЕНИЕ


Пока неторопливо чаёвничал, доедая оставленную рабочими или предшественником колбасу с хлебом и запивая крепким, чтобы отогнать сон, кофе, солнце закатилось, на кладбище опустились густые сумерки.

– Интересно, а что входит в обязанности кладбищенского сторожа? – вдруг впервые за всё время после такого неожиданного трудоустройства подумал Александр. – Ведь ни Рустам, ни Вареник ничего об этом не сказали. Что тут охранять? Как сказал Рустам, покойники – народ смирный. Памятники?

Вспомнился рассказ о шабаше сатанистов. Но ведь если они нагрянут снова, как он может с ними сладить? У него не то что древнего пугача, даже мобильного телефона и то нет. Ладно, завтра выясню, а пока что делать? Спать или всю ночь ходить по погосту?

Спать не хотелось. Александр вышел из вагончика, прошёл вдоль обитых железом ларьков по продаже цветов и венков, повернул к аллее ВИПов и вдруг испуганно остановился. От страха ноги будто вросли в землю: среди кустов сирени или акации, в темноте ещё без распустившейся листвы было не разобрать, что это за кустарники, увидел человека в белом. Несколько минут стоял, не в силах пошевелиться.

– А вот и приведение! – подумалось вдруг. – Не зря кладбищами людей пугают. Тут и вправду нечистая сила бал правит.

Привидение не шевелилось.

Если бы Александр был верующим, наверняка начал бы осенять себя крестом, но он не верил ни в бога, ни в чёрта, ни в привидения. Только привидения, как оказалось, всё же существуют.

Не разворачиваясь, стал пятиться назад, пока привидение не потерялось из виду за кустами и крупными памятниками. Потом чуть не бегом бросился в вагончик, захлопнул за собой дверь, хотел закрыться изнутри, но никаких запоров и задвижек не оказалось.

– Да и зачем они, – вдруг трезво подумал. – Ведь для привидения несложно проникнуть куда угодно, поскольку оно бестелесно.

Посидел на топчане, успокоился, но мысль о привидении не давала покоя, оно будто манило к себе, притягивало. Встал, нащупал на полке большой электрический фонарь, включил. Помещение озарилось ярким светом. Выключил и с фонарём в руке вышел на улицу. Вернулся к той же точке, откуда углядел привидение. Оно продолжало оставаться на прежнем месте. Пересилил страх и нажал кнопку выключателя. Мощный луч света ударил в темноту, раздвигая её границы, но привидение не бросилось испуганно в сторону. Оно не двигалось, будто замерев от испуга на парализованных от страха ногах.

Александр сделал несколько шагов вперёд и теперь, когда уже не мешали кусты, увидел, что перед ним стоит высеченный из белого мрамора памятник женщине в широкополом плаще, опускавшемся до самых могильных плит.

Александр выключил фонарь, постоял в раздумье некоторое время и отправился в вагончик. Можно было бы поспать, но выпитый кофе и только что пережитое потрясение, от которого сердце всё ещё билось намного быстрее обычного, к сну не располагали.

Включил свет, долил в чайник мутноватой воды из пластиковой бутыли, вскипятил и, положив сразу три ложки кофе, выпил до противного горький и обжигающе горячий напиток. Почитать бы книжку, но в вагончике не было даже клочка старой газеты. Выключил свет, откинулся на грязную подушку и стал смотреть в зарешечённое окно на улицу, где поднимающаяся полная луна высветила рядом стоящие деревья.




НОЧНОЙ ОБХОД


Решил, что во исполнение своих должностных обязанностей, надо хотя бы раз за ночь пройти по территории кладбища. Даже не имея часов, Александр чувствовал, что уже перевалило за полночь. Ущербный с одной стороны диск луны поднялся над горизонтом и достаточно потеснил ночь, чтобы можно было видеть дорогу. Александр включил фонарь, он осветил пространство вокруг, зато тут же погрузил в темноту всё, чтобы находилось чуть дальше. И сразу стало не по себе.

Выключив свет, Александр некоторое время постоял с закрытыми глазами, чтобы они лучше привыкли к темноте, и пошёл по главной дорожке в конец погоста. Дойдя до братской могилы, как он мысленно назвал кладбище бичей, снова повернул налево, чтобы вернуться по знакомому пути. Примерно на половине дороги увидел впереди слабый мерцающий огонёк.

– Блин! Опять сатанисты что ли шарятся? – с опаской подумал и, осторожно ступая мягкими разношенными кроссовками по асфальту, стал крадучись приближаться к ночным посетителям. Не успел сделать несколько шагов, как крохотное пламя под лёгким дуновением игривого ветерка испуганно плеснулось в сторону и погасло. И тут же чиркнула спичка, вновь зажгла фитиль свечки, и та слегка осветила белый мрамор памятника.

Подойдя ближе, Александр при свете луны разглядел того же самого парня, что сидел на кладбище во время его вечернего обхода. Да, это, вне всякого сомнения, был именно он у той же самой могилы.

Уже не таясь, Александр подошёл ближе и услышал разговор. Точнее – негромкий монолог. Слов было не разобрать, доносилось лишь невнятное бормотание.

Александр кашлянул, парень испуганно вскочил с лавочки, что была в тени старой берёзы, и оказался в лунном свете.

– Кто здесь? – сдавленным голосом спросил он.

– Да не бойся, это я, сторож.

– А что вы тут делаете?

– Я тут работаю. А что ты тут делаешь среди ночи?

– Не знаю...

– Тебе что, некуда идти? Тогда пойдём ко мне в вагончик.

– Нет, спасибо огромное. Я тут посижу.

– Сестра? Невеста?

– Пожалуй, что так.

– Не понял. Невеста?

– Ну, понимаете, не совсем.

– Это как же так? – недоумевал Александр.

– Понимаете, при жизни я её не знал. Был недавно на похоронах матери своего друга, увидел этот памятник и понял, что если бы Мария была жива, мы бы с ней обязательно были вместе. Даже сейчас, когда она находится в мире ином, я чувствую между нами тесную духовную связь. Я разговариваю с ней, я чувствую, что она вот тут, рядом со мной. Она отвечает мне, и нам очень интересно общаться. Вам, наверное, не понять, но тело – это только оболочка. Главное – душа. Она бессмертна, она, покидая тело после смерти, вливается в единое информационное пространство и присутствует в нём, как самостоятельная частица. И в это астральное тело, в эту субстанцию, можно войти и обмениваться информацией. Знали бы Вы, какой она интересный собеседник! Её здесь не понимали, и потому она там тоже одинока и постоянно возвращается сюда в поисках родственной души. И вот совершенно случайно мы встретились. И мы обязательно будем вместе. Это лишь вопрос времени. Понимаете?

– Если честно, то не очень, – признался Александр.

– Ну, да, я понимаю, что вам пока трудно это осмыслить. Для этого надо понять мир. Не этот, который мы видим перед собой, а мир, как вселенную, но в этом нам мешают религиозные догмы и различные материалистические философские утверждения. Надо просто овладеть надрелигиозным сознанием. Но это очень большая работа над собой, над своим мировоззрением. Извините, можно я ещё побуду здесь? Мы с Марией ещё о многом не договорили, а я собираюсь в дальнюю дорогу, нам обязательно надо договориться о новой встрече.

– Извините, что помешал. Всего вам доброго! – тоже перешёл на «вы» Александр.

– И вам обретения мира в мятущейся душе!

Александру не терпелось побыстрее расстаться со странным собеседником.

– Точно, подвинутый, – поставил он диагноз. – Из тех, что охотно подбираются всевозможными сектами, братствами, основателями разных эзотерических и прочих школ. Таким достаточно немного «припудрить мозги», внедрить в мешанину их сознания десяток-другой заумных мыслей, чтобы их «крыша уехала» далеко и надолго. Скорее – навсегда.

Размышляя о странном пареньке, Александр дошёл до ворот и сразу же увидел, что с дороги на кладбище завернула машина.




ВНЕПЛАНОВОЕ ЗАХОРОНЕНИЕ


– Кого это среди ночи нелёгкая несёт? – подумал недовольно, готовясь к очевидной неприятности.

Машина остановилась прямо у ворот, не выключая фар. С пассажирского сиденья вышел Вареник.

– Не спишь?

– Службу несу. А вы что это среди ночи?

– Не задавай лишних вопросов, дольше жить будешь. Забыл такую заповедь? Ворота открой да лопаты возьми.

– А где они?

– Там за вагончиком в сарайке. В кузов забрось и садись в кабину, поможешь.

Александр открыл ворота, при помощи фонаря без труда отыскал в сарайке лопаты, взял три штуки, отогнул край брезента, забросил в кузов. Они упали на что-то мягкое. Сел рядом с Вареником, и машина неспешно покатила в дальний край кладбища. Похоже, водитель хорошо знал дорогу, потому что без расспросов подъехал к «братской могиле», по колее подрулил к последнему колышку.

Вареник забросил брезент наверх, водитель отвернул рукоятки заднего борта, вытащил и подал Александру лопаты. Только он прислонил инструмент к кузову, на дорогу тяжело шмякнулся полиэтиленовый чёрный мешок.

– Тащи! – приказал сверху Вареник.

– Куда? – не понял Александр.

– В траншею, куда же ещё!

Александр ухватился за перевязанную скотчем горловину большого продолговатого мешка, потянул на себя. Тот оказался довольно тяжёлым.

– Помоги Академику, – скомандовал снова Вареник.

Водитель взялся за другой край, вдвоём подняли мешок, подтянули к краю не засыпанной траншеи.

– Бросаем, – сказал водитель, и мешок полетел вниз.

Только теперь Александр вдруг понял, что в мешке находится труп человека.

– Но почему так небрежно? – подумал запоздало. – Они тут, похоже, совсем озверели. К покойникам, пусть даже и бичам, так нельзя относиться.

Но ничего не сказал. Втроём быстро при свете луны и не выключенных фар набросали сверху земли, чтобы только прикрыть внеплановое захоронение.

– Завтра бомжей привезут хоронить, проследи, чтобы и этого закопали, как следует. Да, чуть не забыл, на тебе телефон. Там только мой номер. Звони, если что. С этого телефона – только мне. Понял?

– А если что? – переспросил Александр.

– Ну, мало ли...

Александр догадался, что только что принял участие в захоронении криминального трупа. Братки кого-то убрали, и спрятали концы. Нет трупа, нет дела. А искать на кладбище вряд ли кому придёт в голову. Сгинул человек и всё. Сколько их каждый день по стране пропадает. Зато теперь стало понятно, каким образом могут люди исчезать бесследно. Ну, кто решится на эксгумацию хотя бы части бичёвского кладбища для опознания среди множества безродных кого-то пропавшего. Да и искать его, возможно, тоже никто не станет. Может это кто-то из братков, погибших «при исполнении» или слишком много знавших, может несговорчивый конкурент по бизнесу. Иначе, зачем бы привозить на кладбище среди ночи?

– Да-а, – подумал, – нашёл работёнку, ничего не скажешь. А ведь потом и его вот так же однажды уроют, и всё. Не зря справки Рустам наводил. Поди, в первую очередь узнал, есть ли близкие родственники, которые в розыск подать могут. Нет, надо будет отсюда делать ноги! Только куда без документов? Рустам обещал новый паспорт сделать, вот потом можно и линять. Только отдадут ли ему паспорт в руки? Хотя, с другой стороны, без паспорта тоже никак нельзя. При первой же проверке документов за нарушение паспортного режима привлекут. Ладно, поживём – увидим.




САМОУБИЙЦА


Телефон пригодился сразу же ранним утром, когда снова пошёл в обход территории погоста. Вот тут и вспомнились слова Вареника «Мало ли что...». В оградке уже знакомой могилы молодой девушки Александр снова увидел того самого парня. Только на этот раз он висел на толстом суку раскидистой берёзы, что наклонилась своими тонкими и длинными ветвями над белым мрамором памятника.

– Не зря мне он странным показался, – подумал Александр. – Может, надо было с парнем поговорить, как-то утешить? Вдруг бы помогло? Хотя, скорее всего, парень уже заранее принял решение. Не зря же он говорил что-то о дальней дороге и скорой встрече с духом умершей девушки. А тут как раз ещё это новолуние!

Александр вспомнил где-то вычитанное, что именно на новолуние и первые после него ночи приходится основное количество самоубийств. Так что помочь парню чем-то он вряд ли бы смог. А жалко! Ведь совсем молодой был!

Вареник приехал через полчаса.

– Так, тебе ментам на глаза попадаться не надо. Они тебя сразу загребут до выяснения обстоятельств. Так что первым его увидел я. Понятно?

– Чего проще.

– Тогда сгинь куда-нибудь, пока труп не увезут.

Вареник первым делом позвонил Рустаму, потом в милицию, что на кладбище обнаружен самоубийца, и труп во избежание всяческих страшилок, особенно после вандализма сатанистов, надо как можно быстрее убрать с территории, пока не начал появляться народ.

Рустам приехал раньше милицейской машины. Вареник провёл его к самоубийце, чтобы для хозяина картина была вполне ясной. Никаких записок ни на памятнике, ни возле него парень не оставил. В карманах тоже кроме небольшой суммы денег и документов ничего не было. Все бумаги Рустам положил на место.

– Ко мне в машину садись, да! – приказал он Александру. – Ни нада свэтыться. Я с ментами сам пагаварю.

Он достал мобильник и набрал номер.

– Привет, дарагой! Как сам? Как жина, как дэти? Ай, маладэц! Я тибе, как другу званю, помощь нужын. Слюший, у менэ какой-то псих на кладбище павэсился. Да какой убийство? А чём ты гаварыщь! Сам канэшна! Дарагой, как брата прашу, патарапи сваих, чтабы труп убрали быстрее. Сам панымаищь, разговоры всякие пайдут. Нам с табой это нада? А ты заезжай в гости, шашлык-машлык кушить будим, каньяк хароший пить будим! Если хочищь, дэвачик пазаву. Ты жи знаишь, какие у мэнэ дэвачки! Пэрсики! Давай, дарагой, пока! Абнимаю, дарагой! Ой, слюший, чуть не забыл. Друган тут у мэне аткинулся, надо парню ксиву пабыстрее сделать. Памаги. А? Как брата прашу. Ай, спасибо! Сам знаишь. В далгу нэ астанусь!

Положил телефон в кожаный чехол на поясе, повернулся к Александру:

– Фото есть? Нэт? Дуй в город фото дэлить.




НА ПОГОСТ ЗА ОПОХМЕЛКОЙ


Александр вернулся из города уже в полдень. Сфотографировался, дождался снимков, пообедал в кафе на центральном рынке, прикупил недорогих продуктов и с пакетами в руках втиснулся в автобус с конечной остановкой на кладбище. Переполненный у рынка, он по дороге быстро пустел, и на погост кроме Александра приехали три старушки со скорбными от возраста лицами, да какой-то мужичок с бегающими блудливыми глазами.

Мужичок выскочил первым и отправился к воротам, старушки долго поправляли свои длинные юбки, повязывали заново платки. Одна ворчливо бросила вдогонку торопливо удаляющемуся попутчику:

– Опять похмеляться приехал.

Не знакомому с мирскими обычаями, Александру сначала было невдомёк, как это можно приезжать на кладбище за опохмелкой. Понял он это позднее, когда увидел, как оставляют на могилках родственники наполненные водкой стопки на помин души.

– Ты-то спиртным не балуешься? – интересовался потом у Александра Вареник. – А то у нас с этим строго. Рустам пьяниц и нариков на дух не переносит. Это здесь кладбище старое, а на Сосновом, там по несколько человек в день хороним, поминки, просто так родные на могилки приходят, водка рекой льётся. Там алкашам настоящее раздолье.

– А что, Рустам не только этим кладбищем заведует?

– Заведует? Это что, склад что ли, чтобы заведовать? Бери выше. Директор он. Раньше простым таксистом был, а потом подсуетился, когда кооперативы разные создавать стали. Все на шашлыки да «сникерсы» бросились, а он мужик с головой – начал кладбищенский сервис осваивать. Это же золотое дно. Когда разобрались, на него наезжать начали, но он под братву лёг, а потом, когда отстрел начался, и сам поднялся. Раньше-то все кладбища под ним были, а потом пришлось поделиться с замом мэра. Тот фирму на жену оформил. Вот там барыши так барыши! Зато здесь – бичёвское есть. Платит город за них копейки, но можно концы прятать. Сам видел. Точнее – помогал. Так что – соучастник, как ни крути. А пикнешь кому, в той же траншее и ляжешь.

Александр хотел было обидеться на проявленное недоверие, но Вареник опередил:

– Да ладно, это я так. Рустам через своих проверил. На зоне ты не был козлом и с кумом не якшался. Потому тебя и определил сюда. Так что держись за Рустама. С ним не пропадёшь. Он со своими-то как-то вроде не очень ладит. На этом кладбище только русских держит, на Сосновом – таджики работают. Но бугор наш, потому как не доверяет чернозадым.




НЕВОСТРЕБОВАННЫЕ


После обеда уже знакомая по ночному визиту «Газель» привезла хоронить трёх бомжей. Из кабины вышел незнакомый мужчина со шрамом через всю правую щёку и, видимо, поэтому будто косившим на сторону повреждённым глазом.

– Ты что ли Академик? Бери лопаты, поедем работать.

Александр закинул в кузов три лопаты, сел в кабину, где громко играла весёлая музыка. Была она на кладбище совершенно не к месту, но Александр промолчал.

Подъехали к траншее, водитель откинул наверх брезент, открыл задний борт, дотянулся до чёрного полиэтиленового мешка, подтянул поближе к краю.

– Берись! – скомандовал Александру. Тот взялся за другой край, вытащили покойника из кузова, поднесли к краю траншеи, так же, как ночью, бросили вниз.

Александра опять покоробило это неуважительное отношение к умершим.

– Не по-людски как-то, – подумал. – Да ещё эта музыка. – Ты бы хоть музыку-то выключил, а то как не на похоронах, а на крестинах.

– Может, прикажешь мне для них похоронный марш поискать? И салют из автоматов заказать? – огрызнулся водитель, но полез в кабину и выключил радио. – Нежности блин! Давай полезай в кузов, подавай второго. Я что ли за всех корячиться должен.

Второго и третьего сбросили в траншею так же небрежно, как первого. Тот, что приехал за старшего, спустился вниз, поправил мешки с трупами, уложил их в тесный ряд. В три лопаты быстро забросали землёй, после чего старший достал из кузова три сделанных из горбылей колышка с прибитыми к ним фанерными табличками с четырёхзначными номерами, неровно написанными то ли маркером, то ли чёрной краской.

– Мы их там как грузили, по нарастающей или по нисходящей? – спросил водителя.

– Да какая на хрен разница? Кто их когда искать будет? Бичи дак они бичи и есть. Втыкай давай да поехали, мне ещё тёще диван на дачу везти надо.

Сели в кабину, водитель завёл двигатель, и прежде, чем тронуться, снова включил радио. Ведущая как раз закончила анонс новостей.

«А теперь подробности, – сказала она будто простуженным или прокуреным голосом. – Сегодня в сорока километрах от областного центра в придорожном лесу случайно был обнаружен сгоревший легковой автомобиль «Лексус». По данным правоохранительных органов, он принадлежит известному предпринимателю Михаилу Ройзману, владельцу крупной строительной компании. После развода бизнесмен жил один в своём загородном доме. По данным правоохранительных органов, ни один из телефонов Ройзмана не отвечает, прислуга утверждает, что вчера утром, он, как обычно около восьми часов утра выехал на работу. Как оказалось, ни в офисе, ни на одном из строящихся объектов он не появлялся. Поскольку заявления от пострадавшего по поводу причинения ему материального ущерба в виде поджога автомобиля не поступало, а трупа в машине не имелось, уголовное дело возбуждать нет оснований. Редакции также стало известно, что в последнее время у Ройзмана были сложности с бизнесом. Месяц назад уже не в первый раз предпринималась попытка ввести на ещё недавно очень успешно работавшем предприятии внешнее управление, компании грозили банкротством, но тогда владельцу фирмы удалось все проблемы уладить. Осведомленные в сфере бизнеса люди не исключают, что поджог автомобиля является последним предупреждением несговорчивому бизнесмену. А сам он мог просто на какое-то время выехать за пределы региона или даже страны. Теперь о других новостях. Сегодня губернатор области выступит на форуме, посвящённом реализации национального проекта «Доступное жильё». Кстати, одним из выступающих на этом представительном совещании заявлен и Михаил Ройзман, известный своими резкими заявлениями в отношении политики региона в области организации строительства жилья и проведения аукционов на выделение земельных участков под жилищное строительство. Поэтому нельзя исключать, что поджог машины предпринимателя действительно является своего рода предупреждением, чтобы он не делал острых заявлений в адрес руководства области, патронирующего известные бизнес-структуры».

– Да выключи ты к чёртовой матери, эту лабуду! – почему-то очень резко сказал старший. – Надоело уже! Только про убийства, поджоги, ДТП со смертельным исходом, как будто ничего другого в области и в стране не происходит. Лучше уж музыку свою давай. Как там: «Ты целуй меня везде, три ладонью по...» В общем, что-то в этом роде.

Водитель притормозил на выезде. Александр вылез из кабины, достал из кузова лопаты, поставил их в сарайку. Машина тем временем уже исчезла за поворотом.

– Так вот кого мы ночью в траншее хоронили, – мелькнула мысль. – Да уж, хорошо придумано – где-где, а тут точно искать не станут. Будут думать, что где-то отсиживается или за бугор укатил под чужим именем. А фиг ли им? Деньги есть, любые документы купить можно. Вон и его тоже Рустам спрашивал, на какую фамилию паспорт делать. Да-а, у Рустама действительно связи крутые! Вот влип так влип! Нет, получу чистые документы и надо линять куда подальше. Пока действительно в эту же траншею не уложили. Тут такие дела, что свидетелей точно зачищать станут.




ВИП-ЗОНА


От этой мысли Александр никак не мог отделаться, она навязчиво преследовала его всюду. Тем не менее, он немного поспал на топчане, но и во сне виделось ему, что куда-то ехал, от кого-то убегал, прятался в кустах и даже отстреливался из автомата. Когда в рожке не осталось патронов, согнувшись, как этого требовали в учебке, выскочил из укрытия, но ноги казались свинцовыми, сил хватало на то, чтобы еле передвигать их, помогая руками. И вот уже кажется, не война это вовсе, а побег из колонии. За спиной злобно лают собаки, но впереди – тупик. Совсем рядом, где-то за густым кустарником, надрывается сирена, врубаемая по сигналу тревоги. Она бьёт по ушам, но почему-то не воет, а противно и пронзительно «вякает». Совсем, как в самолёте во время десантирования после команды «Пошёл!».

От этого пробивающего сознание звука Александр проснулся. На улице действительно раздавались «вякающие» сигналы клаксона автомобиля. Оказалось, приехал Вареник.

– Спишь, что ли?

– Да задремал немного. Ночь-то не спал. Сморило.

– Ни хрена себе задремал, – недовольно бурчал Вареник. – Сигналю, сигналю, думал, ты где-то по кладбищу ходишь. Пошли место подбирать. Слышал, Герца завалили?

– У меня же тут радио нету.

– Ладно, пошли со мной. У меня завтра дел полно, потом ребята подъедут, покажешь. Рустам распорядился на краю виповской аллеи место предложить. Может, и сам вместе с ними прикатит. Как-никак, не рядовой жмурик, сам Герц. Его мать на этом кладбище похоронена, поэтому сюда решили. Ему по чину положено на въезде.

Они прошли на аллею, где в четыре ряда стояли помпезные памятники. Как раз днём Александр успел побывать здесь просто из любопытства в ходе знакомства с вверенным ему хозяйством. Было понятно, что эта часть погоста была прирезана к основной территории позднее, потому что высокая стальная ограда с витыми загогулинами сильно отличалась от той, что опоясывала кладбище по периметру. В дальнем ряду на начинающем зеленеть ровном газоне, как на параде, выстроились одинаковые чёрного гранита надгробия с выгравированными портретами людей в военных и милицейских фуражках. Второй и третий ряд занимали люди, дожившие до солидного возраста. И не читая надписи – всё равно фамилии жителей чужого для Александра города ему ничего не говорили, было понятно, что тут покоится местная знать из бывших партийно-хозяйственных руководителей да творческой элиты. Тут памятники были самыми разными по стилю и дороговизне. Вперемежку с гранитными глыбами, на которых были высечены барельефы, а то и ростовые фигуры со строгими нахмуренными лицами, скромно жались мраморные плиты, где с обратной стороны или даже рядом с портретами людей, нередко привлекающими внимание доброй улыбкой, были выгравированы известные с пушкинской поры гусиные перья, лиры, нотные знаки, театральные маски.

В первом от дороги ряду стояли уверенные в себе двухметровые исполины, высеченные из чёрного гранита. Эти памятники были во многом похожи друг на друга, явно исполненные рукой одного и того же ваятеля. Особняком среди этих молодых мужчин держались метра в четыре монумент из красного камня с барельефом тоже молодого и тоже коротко стриженного мужчины и рядом белая, похожая на мифическую Афродиту, скульптура молодой женщины в длинном до земли плаще. Этот кладбищенский монумент был целиком выполнен в белых тонах. Именно этот памятник ночью и показался Александру привидением, и именно он потом, уже среди бела дня, и заставил прийти сюда снова, чтобы окончательно развеять страхи.

Здесь, за ровным рядом сирени с ещё даже не проклюнувшимися почками, оставались места для нескольких захоронений. И без разъяснений было понятно, что первый, самый почётный, ряд занимали братки, сложившие головы в кровопролитных битвах за сферы влияния над местным прибыльным бизнесом в девяностых годах. Александр было удивился, почему среди этих людей на равных оказалась могила молодой женщины, но когда посмотрел на даты смерти её и покоившегося под памятником из красного камня мужчины, вопросы отпали сразу. Погибли они в один день, и хотя имели разные фамилии, наверняка их и при жизни связывало что-то общее.

Александр вспомнил ходившие в колонии два года назад разговоры о расстреле крупного бизнесмена, сумевшего подмять под себя основную часть рынков и магазинов. И даже азербайджанцы, давным-давно обосновавшие свою торговую империю после гибели и таинственного исчезновения нескольких своих лидеров, вынуждены были принять его правила и арендовать территории рынков на его грабительских условиях. Впрочем, на их доходах это не отразилось, потому что они тут же просто подняли цены на продаваемые товары.

Застрелили тогда этого бизнесмена, как-то стремительно поднявшегося, так же, как Рустам, из обычного таксиста до недосягаемых высот бизнеса, прямо в кровати его загородного дома. Застрелили вместе с гражданской женой, причём, охрана клялась, что ничего подозрительного не слышала и не видела, а камеры слежения почему-то накануне вышли из строя, и сервисная служба не успела устранить неисправность, хотя заявка была сделана вовремя.

В колонии тогда шепотом поговаривали, что бизнесмен просто зарвался, начал забывать, откуда у него появился начальный капитал. А когда ему об этом попытались напомнить, послал уважаемых людей куда подальше. Такое в мире больших денег не прощается.




ГЕРЦ


Говорили тогда, что завалили бизнесмена по указке Герца. Но об этом было лучше помалкивать, потому что Герц был вор в законе, много лет являлся смотрящим, хотя, когда что-то там в его взаимоотношениях с прокурором области не срослось, сел. Обвинили его в создании организованной преступной группировки, дали «строгача», но через год прокурор по обвинению в коррупции с треском вылетел с должности, дело Герца пересмотрели и за отсутствием состава преступления выпустили на свободу. Вскоре он возглавил несколько благотворительных фондов. В том числе – фонд ресоциализации отбывающих наказание. Этот фонд привлёк активистов за права человека, которые стали активно добиваться улучшения содержания заключенных в колониях строго режима, нанял известных адвокатов для пересмотра дел, освобождения или перевода в колонии-поселения осужденных за участие в бандитизме.

Александр тогда вместе со многими удивлялся, что деятельность фонда никак не распространялась на колонию общего режима, в которой отбывал срок он вместе с осуждёнными за совершение дорожно-транспортных происшествий, за непреднамеренные убийства, за хулиганство. Лишь единицы из них переводились в колонии-поселения, хотя начальство постоянно оперировало таким стимулом для примерного поведения.

Помимо этого Герц создал и возглавил ещё несколько фондов. Больше всего газеты писали про деятельность благотворительного фонда помощи воспитанникам детских домов. Герц то и дело появлялся на экранах телевизоров с рассказом о какой-либо очередной акции. То он организовывал летние спортивные лагеря для подростков, где воспитанники детских домов и недавние беспризорники осваивали азы восточных единоборств, готовились к службе в армии, стреляли из боевого оружия. Только очень наивным было не понятно, что в этих лагерях готовится пополнение отрядов служб безопасности бизнеса, растущего на отмывании доходов криминальных структур. Детдомовцы идеально подходили для работы в этих отрядах, потому что никто никогда не станет разыскивать их, вдруг бесследно пропавших, а в случае нештатных ситуаций их нельзя припугнуть расправой над родными и близкими.

Воспитанные с малолетства, они, как выросшие рядом с человеком щенки, будут до конца преданы своему хозяину. Он заменил им отца и мать, воспитал, дал жильё и работу, взамен требуя самую малость – верность.

Герц создал и возглавил и фонд жилищного строительства. Сначала – для тех же самых детдомовцев. Но фонд очень быстро набирал обороты, и вскоре в него потекли огромные бюджетные вливания, через него стали оформляться ипотечные кредиты нескольких крупных банков, соучредителями вошли крупные строительные фирмы.

Одним из направлений фонда жилищного строительства стало беспроцентное кредитование сотрудников силовых структур, прокуратуры и судебной системы для улучшения условий проживания. Сам губернатор выделил тогда для них несколько десятков гектаров рядом с когда-то престижным санаторием на берегу живописного озера. И махом на этой земле с одного её края стали подниматься красивые коттеджи, с другого – двухэтажные таунхаузы. Герц в составе принимающей решения комиссии официально не значился, но практически все знали, за кем остаётся последнее слово.

Негласно Герц финансировал избирательные кампании. Именно ему многие депутаты были обязаны своим мандатом. Ближайшее окружение губернатора, получая информацию из надёжных источников, понимало, что в регионе неожиданно возник монстр, который скоро станет диктовать всю политику области. И даже губернатору придётся считаться с мнением Герца, настолько глубоко пустил он на территории и во власти свои цепкие корни. Требовалось принимать решительные меры.

Как раз в это время к региону начали проявлять большой интерес московские структуры. Герц делиться сферами влияния ни с кем не желал, а губернатор не хотел ссориться со столичными покровителями. Москвичи разрулить ситуацию взялись сами.

И вот Александр с Вареником присматривают для Герца место, которое станет ему последним прибежищем.

Три чёрных с тонированными стёклами Ланд Крузера подкатили к краю кладбища вместе. Из каждого вышли сначала крепкого телосложения ребята в одинаковых чёрных костюмах с водолазками. Не снимая солнцезащитных очков, хотя солнце стыдливо пряталось за серыми плотными тучами, осмотрели местность. Потом будто по команде, открыли задние дверки, выпустив несколько прибывших пассажиров. Те прошли в край аллеи, о чём-то поговорили между собой, походили по свободной от захоронений территории, согласно кивая друг другу головами.

В это время на кладбище прилетел на большой скорости Рустам. Он быстрым шагом прошёл к приехавшим, начал извиняться за опоздание, то и дело прикладывал правую руку к сердцу, проявляя таким жестом уважение к собеседникам, проводил их до машин, а когда автомобили, будто в сериалах про боевиков, картинно развернулись и умчались в город, подошёл к Варенику:

– Завтра к абэду всё далжно быть гатово в лучшим виде. Аграду демонтиравать, магилу викопать, раскатать искусствинный газон. Людей я пришлю.




В МОГИЛУ – РАНЬШЕ СРОКА


Александр думал, что на сегодня всё, но неожиданно на стареньких «жигулях» приехал мужчина лет пятидесяти и показал Александру выписанное в конторе разрешение на захоронение. Вместе проехали по одной из боковых ещё не знакомых Александру дорожек, остановились неподалёку от установленных на перекрёстке мусорных баков. В одной из оградок, где уже стояли два дешёвых типовых памятника из мраморной крошки, оставалось место ещё на одно захоронение.

– Отец просил похоронить его здесь, рядом с братом, – сказал мужчина. – Мне в вашей конторе пообещали, что могила будет приготовлена, что сотрудники всё сделают.

– Сделаем, конечно, если обещали, – посулил Александр. – Когда похороны?

– Прощание завтра с десяти до одиннадцати. Так что где-то в двенадцать будем здесь. Вы уж постарайтесь, пожалуйста! Мы заплатим, сколько надо, сверх того, что я отдал в конторе.

Пожали друг другу руки. Мужчина развернулся и поехал обратно, Александр решил пройти этим краем, с которым ещё не был знаком. Первый ряд был значительно более поздним. Похоже, что несколько лет назад ограду перенесли на несколько метров дальше, впустив на погост новые сотни покинувших этот бренный мир. Удивило, что почти в каждой второй могиле лежали молодые люди. В основном – ребята от восемнадцати до двадцати пяти. Александр сначала поразился, что столько их гибнет в автомобильных авариях, но потом догадался, что причина смерти совсем другая – наркомания. Стало жалко этих ребят, оказавшихся здесь, под могильными плитами, в возрасте, когда надо бы радоваться жизни. Но они сдуру выбрали другой путь. И явно не думали, что он закончится так быстро.

Едва успел дойти до вагончика, как приехали два гробокопателя.

– Где там надо могилу рыть? – спросил один. – Ну, этому, как его, писателю. На него сегодня разрешение выписали.

Александр сел к ним в машину, показал место и от нечего делать остался помогать. Ему нужны были какие-никакие знакомства среди тех, с кем предстояло работать, и к тому же, привыкший в колонии к круглосуточному пребыванию среди множества людей, пока не мог освоиться с положением одиночки.

Столбики старой, давно не крашеной оградки без труда вынулись из земли, песок копался легко, и лишь в самом начале пришлось перерубить топором несколько корней от растущих рядом берёз. Часа через два аккуратная могилка была готова. Поперёк неё бросили две доски, ещё несколько положили вдоль, рядом.

Когда рабочие уехали, Александр поужинал и лёг поспать. От непривычной работы немного устал, а сытная еда разморила, и он отключился моментально. Проснулся уже в полной темноте, включил чайник, сделал крепкий кофе. Горячий напиток взбодрил, отогнал остатки глубокого сна. Решил, что надо пройти по погосту.

Взял фонарь, но включать его не стал – почти полная луна поднялась уже достаточно высоко и освещала окрестности настолько, что можно было хорошо ориентироваться и видеть перед собой дорожку.

Прошёл по главной до противоположного забора, у братской могилы бомжей остановился. От неловкости за бесчеловечное отношение к погребённым сделалось не по себе, и он поторопился покинуть это неприятное место. Свернул вправо и стал возвращаться по параллельной дорожке. Взгляд то и дело натыкался на белеющие в полумраке памятники из светлого мрамора, но теперь, после знакомства с привидением на ВИПовской территории, Александр этих пятен не пугался. Но, тем не менее, нельзя было сказать, что чувствовал он себя комфортно. Видимо, сказывалось какое-то генетически передаваемое ощущение своей неуместности в этом царстве мёртвых да ещё около полуночи, когда, по преданиям, вылазит на поверхность всякая нечисть.

И как только вспомнил про нечисть, слух поймал едва уловимый то ли стон, то ли плач. Александр от сковавшего его страха остолбенел и напрягся. Действительно откуда-то слева, будто из-под земли доносилось глухое рыдание. Раньше Александр думал, что россказни про встающие дыбом волосы не более, чем гипербола, сильное преувеличение, не имеющее под собой никаких оснований, но тут сам почувствовал, что волосы и вправду будто бы начали подниматься. Совсем, как у собаки на загривке, когда она пытается напугать врага. Александр даже хотел было провести ладонью по голове, но от сковавшего его страха не смог пошевелиться.

Стон донёсся снова. Теперь, когда все тело превратилось в слух, понял, что это был действительно стон отчаявшегося человека. И вдруг к великому ужасу, следом за стоном с той же стороны донёсся какой-то гомерический хохот.

Страх сковал тело, но голова продолжала ясно мыслить.

– Нет, скорее всего, это не привидения, это не восставшие из могил вампиры, не проснувшиеся среди полнолуния мертвецы, это снова правят свой бал сатанисты. Что делать? Бежать? Но не было сил двинуться с места. Попробовать закричать? А кого тут звать на помощь? Тех же самых сатанистов? В лучшем случае они перепугаются сами и убегут, в худшем – станут над ним глумиться, принося в жертву согласно жестокому ритуалу.

Тем временем хохот затих. Александр стоял, не двигаясь, хотя, кажется, ноги могли бы уже и слушаться. Чтобы проверить это, переступил с ноги на ногу.

– Теперь понятно, почему кладбищенские сторожа подолгу не задерживаются, – мелькнула в сознании мысль, объясняющая бегство предшественника, но не подающая какого-то решения. – Они или сходят с ума, или бегут, куда подальше, от этого ужасного места.

Вдруг с той же стороны, откуда только что доносился хохот, послышалось протяжное: «Помоги-ите-е-е!»

Александр стоял, не двигаясь. Крик о помощи донёсся ещё несколько раз, потом наступила гробовая тишина.

– Ага! Вот почему такую тишину называют гробовой, – подумалось вдруг о происхождении слова. – Потому что такая тишина бывает только на кладбище.

Но тишину кладбищенской ночи сначала нарушил шум проходящего по недалёкой трассе большегрузного автомобиля, потом снова – стон. Придя в себя от шокового состояния, Александр, будучи человеком не робкого десятка и не воспитанный предрассудками, крадучись двинулся в сторону доносившегося голоса. У них в детском доме старшие ребята, чтобы пугать малолеток, вечерами рассказывали такие страшилки, что малыши потом предпочитали ночью лучше напруденить в постель, чем выходить из комнаты в тёмный коридор. Взрослея, они сами начинали выдумывать для новых поколений малышей разные ужасы, и потому Александр, когда к нему вернулось самообладание, не бросился бежать в свой вагончик с не запирающейся изнутри дверью, а двинулся в сторону голоса.

Метров через сто понял, что голос, то стонущий, то взывающий о помощи, доносится откуда-то со стороны свежевыкопанной могилы.

– Может, кто ненароком упал туда? – подумалось вдруг, и сразу стало легче. Даже улыбка тронула пересохшие от страха губы.

Так оно и оказалось. Голос о помощи доносился из могилы, выкопанной под вечер для умершего писателя.

Александр подошёл ближе и включил фонарь.

– Ой, кто здесь? – испуганно закричал кто-то со дна могилы.

– Да не бойтесь. Это я, кладбищенский сторож.

– Помогите мне, ради бога, выбраться наверх. Я тут со страха чуть жизни не лишился.

Из могилы тянулась вверх худенькая рука. Александр подошёл ближе, посветил вниз и узнал того самого мужчину, что приехал вместе с ним из города, и про которого так злобно прошептали старушки, что он появился за опохмелкой.

– Ну, как? Хорошо похмелился?

– Лучше некуда... – мрачно отозвался мужчина. – А, между прочим, грех это – насмехаться над попавшим в беду.

– Ну, из беды-то я тебя сейчас махом вызволю. Давай руку!

Обессилевший от бесплодных попыток выбраться самостоятельно, мужчина практически никакой помощи по своему вызволению из могильного плена не оказывал.

– Да ты сам-то помогай давай, – говорил ему Александр. – Мне одному тебя не вытащить.

– Да лёгкий я, не боись.

– Ну, тогда и взлетай сам, а я пошёл.

– Нет-нет, погодите, я один тут помру от страха. Я, кажется, уже и так рассудком тронулся. Представляете, каково проснуться в могиле?

– Не знаю, не пробовал.

– Вот и я тоже впервые. Не приведи господь! Тычешься, тычешься во все стороны, а кругом сыра земля.

– Да как хоть тебя туда угораздило-то?

– Эх, если бы знать! Если бы знать... Наверное, надеялся на соседней могилке выпивку найти, да и свалился. Вы уж не уходите, не оставляйте меня тут на произвол судьбы.

Кое-как Александру удалось вызволить измазанного песком невольника наверх. Тот начал распинаться в благодарностях, благодарить бога за неожиданно посланное ему спасение и вдруг выпрямился:

– Мил человек, а нет ли у вас случайно выпить? Мне обязательно надо нервы успокоить. Я ведь без выпивки просто с ума могу сойти!

– Выпивки не держу, – отрезал Александр.

– Напрасно, напрасно. А может, заметили, кто-то поминать приходил?

Александр вспомнил, что пока они рыли могилу, неподалёку двое мужчин и две женщины красили памятники и оградку. Может они что оставили?

– Пошли, посмотрим.

У свежевыкрашенного зелёной краской памятника действительно стояла стопка водки, накрытая кусочком хлеба. Рядом лежало несколько недорогих конфет. Мужчина суетливо втиснулся в полуоткрытую калитку, взял в руку стопку:

– Царствие небесное усопшему! Пусть земля ему будет пухом!

Выпил, и как-то почти сразу захмелел, пустил слезу:

– Эх, если бы не вы, не жить мне больше на белом свете. Вот так в чужой могиле бы и скончался до срока. Услышал Господь мои молитвы, прислал помощь. А знаете, я ведь там, в могиле, молитвы вспомнил, которых и не знал никогда. Вот так вот, молодой человек. А вы не заметили, может, ещё кто сегодня поминать приходил? Мне бы не помешало ещё для успокоения нервов.

– Нет, не заметил. Да уже вроде бы и хватит на сегодня. Пойдём. У меня в вагончике до утра поспишь, а утром на первом автобусе и домой поедешь. Волнуются, наверное, дома-то. Жена уж, поди, все больницы обзвонила.

– Да нету у меня никого. Один-одинёшенек живу. Некому волноваться. Вот когда тоска накатит, на погост еду. У меня ведь и родители тут похоронены. К ним на могилку зайду, посижу, увижу, если кто к своим родным приходил, после них зайду помянуть. А как же! Водочка она ведь всё одно выдохнется. Покойничку ни к чему, а мне на пользу.

– Да уж, сегодня как раз тот случай, что на пользу.

– А вы, молодой человек, зря иронизируете. Зря! Вижу, осуждаете меня, а не надо в этой жизни ни от чего зарекаться. Как это говорят: от сумы да от тюрьмы.

– Ну, это всё мы уже проходили. Пойдём, у меня там топчан свободный.




КОГДА ПОКИДАЮТ МУЗЫ...


Процессия из уже знакомых «жигулей» писательского сына, старенькой же «нивы» да кладбищенкого «пазика» прибыла, как планировали, почти в двенадцать. Гробокопатели вытащили из кузова пикапа две обитые красным велюром гумбы, установили на них гроб, прислонили к чьей-то оградке крышку и пару недорогих венков.

Родные подошли для прощания. Вытирая слёзы, молча стояли вокруг домовины, в которой накрытый белым церковным саваном лежал круглолицый солидного возраста мужчина. Неподалёку от Александра негромко беседовали три пенсионера, приехавшие в этом же автобусе. Видимо, это были старые друзья покойного. Один из них, совсем худенький, то и дело теребил свою бородку клинышком, сморщенной ладонью приглаживал на голове непокорный хохолок редких волос. Второй был совсем лысым, с аккуратно побритым лицом. На его плечах болтался видавший виды пиджак, или доставшийся с чужого плеча, или его обладатель в прошлом, до сильного похудения, имел солидный вес и крупную фигуру. Третий, с пышной вьющейся шевелюрой, уже почти белой от седины, был несколько моложе своих товарищей. В его стати было что-то аристократическое, говорил он медленно, приятным баритоном.

– Да, вот суетимся, суетимся, ссоримся из-за скудных грошей, выделяемых на издание книг, завидуем друг другу, что кто-то выпустил ещё один сборник, и, не дай бог, осилил собрание сочинений. А итог, друзья мои, вот он – два квадратных метра да дешёвенькая домовина. Ничего-то мы в этой жизни не нажили, ни дворцов, ни денег. Имена наши очень скоро канут в лету.

– Тут ты прав, друг мой, – закивал головой тот, что с бородкой. – Вот, ушёл из жизни большой писатель. Давайте честно признаемся себе, что нет среди нас ему равных, три десятка книг... И каких книг! Вот только перестал народ их читать. А кто в советские времена не знал его романы? А какой успех имел поставленный по его роману фильм! В прежние-то времена разве бы так мы свои дни доживали? И гонорары приличные получали, и литфонд помогал, и фонд пропаганды художественной литературы давал возможность на хлеб заработать. А ему разве вот так бы, будто безродному, похороны устроили? Забыли старика. Все забыли. На прощание никто из чиновников даже не появился. Да что из чиновников, даже наш председатель и то не пришёл.

– Звонил я ему вчера, говорит, с давлением совсем замучался.

– Да какое давление? Саша на прощании говорил, что им сегодня из деревни «камаз» навозу на дачи привезут. Дачи-то у них через забор, на двоих машину и взяли по дешёвке. Саша-то в траурный зал к самому началу прибегал, а Коля с утра на даче машину караулит.

– И это, друзья мои, руководитель нашей писательской организации...

– Да он и руководитель, если по большому счёту, не легитимный – три года акт приёма-передачи не подписывает. Лампы там, видите ли, не хватает. Да я той лампы сам в глаза никогда не видал. И когда у Шацкого дела принимал, тоже её не было. А вспомните, сколько на том выборном собрании народу было? Так что и председатель-то он липовый. А гонору-то, гонору-то! Только и может, что портфелем козырять. Вот давно ли себе на двухтомник деньги в администрации области выпросил, а сейчас пороги обивает, чтобы полное собрание к юбилею издать.

– Так ведь ему ещё до юбилея жить да жить.

– А пока деньги выделят, да пока потом книги печатают, глядишь, и подойдёт срок. Всё о себе любимом и печётся. Не люблю осуждать, но попрощаться мог бы и прийти – сколько покойный для него сделал! Да, по сути, он его и в писатели вывел, когда сам ответственным секретарём организации был. Вы-то уж позднее вступили, а я хорошо помню.

– Ладно, пошли, отдадим последний поклон. Добрый был мужик, хоть и ругал всех, а беззлобный.

– Смотри, даже солнышко выглянуло попрощаться. Видать, боженька ему все грехи простил.

– Да уж грехов-то у покойного было немало. Покуролесил, бывало. Любил, грешным делом, заложить за воротник. А уж ходок, каких мало! Помучилась с ним Инна.

– Да уж! Ну, да бог простит.

– Не больно он бога-то жаловал.

– Инна говорила, просила отца Евтихия прийти отпеть. Отказался. Мол, больно срамные книги писал, грех не осуждал, более того, вроде как восхищался. И в храм не ходил, а уж как его к вере батюшка склонял. Не смог. Потому сам и не пришёл, кого-то чином пониже отправил. Да и то лишь потому, что не мог отказать – грех на душу взять.

– Да какая разница, кто молитву прочитал, кто проповедь произнёс? Между прочим, сам батюшка, в бытность его секретарём парткома завода, тоже и спиртным не брезговал, и ни одну юбку мимо не пропускал.

– Потом, видать, осознал греховность бытия своего. Молитвами искупил.

– Да бросьте вы, друзья мои, что он там осознал? Тоже из этих самых перерожденцев, что перед телекамерами напоказ крестятся, а сами кроме как в золотого тельца, ни во что не верят.

– Да ладно, ребята, не время для подобных бесед. Главное, хорошо священник в проповеди сказал, что на пороге между этим миром и тем о грехах своих задуматься надо, прощения у обиженных попросить.

– Так может наш и задумался, да только кто об этом знает. Он же последние две недели не говорил. А видно было, что в сознании пребывал, всё силился сказать что-то, а не получалось. Глазами моргал, моргал, мычал что-то, а не понять, что молвить хотел.

– Ладно, пора уж. Пошли прощаться.

Тот, что с седой шевелюрой, негромко произнёс короткую прощальную речь – что он говорил, Александру было не слышно – потом родные подошли к гробу, поцеловали накрытый белой ленточкой лоб, подтянули отогнутый край савана на лицо и отошли немножко в сторонку, чтобы не мешать рабочим. Те поставили крышку, точными ударами приколотили её гвоздями, кивнули Александру, чтобы подошёл помочь.

Втроём переставили обшитый красным ситцем гроб с тумб на поперечные бруски, просунули длинные отрезы ткани, из которой шьют вафельные полотенца, двое приподняли гроб, Александр вытащил поперечины, и домовина плавно скользнула вниз. Родственники и друзья покойного бросили на крышку гроба по горсточке земли, следом звякнули медные монеты.

Над гробом споро соорудили настил и быстро наполнили могилу песком. Установили крест, уложили оставшийся грунт, пригладили края, положили венки. Приехавшие остались у свежей могилки, а рабочие поставили в кузов пикапа тумбы, бросили лопаты.

– Поехали.

Александр сел с краю, чтобы выйти у вагончика и забрать кладбищенский инструмент.




ГРОБ НА ЛАФЕТЕ


У могилы для Герца Рустам проводил последний начальственный осмотр. Похоже, придраться было не к чему: звенья высокой стальной ограды отнесены за угол, площадка перед могилой застлана ярко зеленеющим искусственным газоном, на котором устроилась невысокая сцена с оборудованной микрофонами трибуной и большими динамиками. Рабочие в чёрных спецовках выстроились поодаль в ожидании команды.

Рустам довольно потёр ладонями, посмотрел в сторону города, откуда уже доносились пока едва слышные звуки милицейских сирен. Колонна медленно двигалась в сторону кладбища. Впереди, перекрывая движение, бок о бок шли две патрульных машины, за ними пристроился чёрный джип с мигалкой и «крякалкой», следом неслышно из-за громко рыдающего своими начищенными трубами духового оркестра катили по два в ряд несколько чёрных Ланд Крузеров, за ними на пушечном лафете, невесть каким образом оказавшемся в этом мирном городе, ехал, едва видимый из-за несметного количества роз, сверкающий полировкой массивный гроб из красного дерева с золочёными рукоятками по бокам. Потом вереницей выстроились около десятка автобусов, за ними нескончаемой лавиной текли разномастные дорогие машины с «блатными» номерами. Замыкали колонну две патрульных машины с мигалками и карета «Скорой помощи».

Такой огромной процессии Александру в своей жизни до сих пор видеть не доводилось. Да и где? В их небольшом городе? Но там при нём никогда не умирали столь высокие особы.

– Наверное, вот так же хоронили президента страны Ельцина, – подумал Александр. Но ту процессию он не стал смотреть по телевизору, потому что относился к первому демократично избранному лидеру государства без должного уважения, не в состоянии простить ему расстрел так же демократично избранного народом парламента и нескольких скоморошьих выходок, над которыми потешался весь народ.

Александр стоял возле своего вагончика и с любопытством наблюдал, как опять же по-киношному из Ланд Крузеров выскочили одинаково одетые спортивного вида парни, как они разбежались по заранее определённым каждому местам, как настороженно встали боком к площадке, чтобы видеть всё, что происходит на ней и за её пределами. Машины и автобусы остановились поодаль, чтобы не загромождать пространство перед могилой, на котором с трудом могли уместиться сотни приехавших проводить покойного в последний путь.

К микрофону, сказать, каким замечательным человеком был покойный, как много он успел сделать для людей за свою короткую жизнь, и как много он мечтал сделать ещё, и наверняка осуществил бы свои мечты, если не оборвала эту кипучую деятельность пущенная злыми людьми пуля, выходили заместитель губернатора, глава города, депутаты областной и городской Дум. Прокурор области и начальник милицейского главка клятвенно обещали приложить все силы для поимки злоумышленника, покусившегося на жизнь честнейшего человека, главным делом которого была забота о ближних, о сирых и обездоленных. На процедуру прощания приехал даже епископ. Он говорил о неоценимых заслугах покойного, человека глубоко верующего, жертвовавшего на богоугодные дела, построившего на свои сбережения два храма и несколько часовен, чтобы могли души заблудшие найти дорогу к богу, а грешники покаяться во деяниях своих. Все остальные выступавшие говорили почти слово в слово, каким замечательным человеком был погибший, как много добра принёс он окружающим и обществу, и что вечная память в сердцах знавших его людей будет лишь ничтожно малой каплей воздаяния его великим заслугам.

Потом полноводной рекой потекли к гробу приехавшие на кладбище. Казалось, этому людскому потоку не будет конца. Но вот вереница скорбящих закончилась, спортивного вида ребята в чёрных костюмах накрыли гроб крышкой, защёлкнули позолоченные замочки, перенесли домовину к могиле. Ничего больше Александр уже не видел из-за плотной стены спин собравшихся.

Он смотрел куда-то поверх этой толпы и думал о двуличии этих людей. Или они, в том числе и епископ, действительно искренне верили во всё, что говорили? Да ведь даже он, Александр, живя за колючей проволокой, был немало наслышан о совершенно других, далёких от богоугодных, деяниях погибшего. А эти, из ближнего окружения, не знали? Какое же лицемерие, какой самообман, какая, в конце концов, низость! Вора в законе, по сути руководителя крупнейшей преступной группировки, сумевшего легализовать деньги общака и купить расположение руководства области и силовых структур, хоронят с великими почестями на самом престижном месте кладбища, рядом с теми, кто в силу своей профессии и должности должен был бороться с преступностью, и, наверное, честно это делал. Его хоронят рядом с деятелями искусства, которые оказались близки к власть предержащим, а тот известный писатель, книги которого он, Александр, помнил ещё со школьных лет, много раз смотрел фильм, покоится в дальнем углу кладбища. И только десяток провожавших его в последний путь, знают, где могила этого некогда столь уважаемого и забытого всеми к старости человека. Нет, что-то неправильно в нашей жизни! Хотя им там, наверняка, без разницы: в каком гробу лежать, в каком месте, и какие речи звучали на прощание.

Из этих раздумий его вывел залп. Потом прозвучал второй, третий. Будто хоронили не вора в законе, а крупного военачальника.

– Да, куда мы катимся? – думал Александр. – Где исконные ценности? Всё продаётся. Точнее – уже продано. Бежать отсюда! Бежать! Но куда? Даже с тем новым паспортом, что обещал сделать Рустам. Где место, в котором всё не так? Место, где царит торжество справедливости. Есть ли ещё оно?




ЧАСТЬ 2





ВОЛОНТЁР


Первый же автобус привёз человек двадцать. Две продавщицы венков и искусственных цветов торопливо поспешили открывать двери своих металлических ларьков, суетливо выставлять на улицу трёхэтажные деревянные прилавки, раскладывать на них невянущие букеты, но окончания этой процедуры осталась ждать только одна девушка. Пока торгашки готовились к реализации своего залежалого за зиму товара, она достала из сумочки чёрный платок, аккуратно повязала его на голову и стала терпеливо дожидаться начала торговли. Все остальные приехавшие уже зашли за открытые спозаранку ворота погоста и начали разбредаться по разным дорожкам.

Александр сел на сколоченную вчера у входа в вагончик лавочку и от нечего делать стал смотреть на суету возле ларьков и на стоявшую возле них симпатичную девушку в тёмной ветровке и потёртых джинсах с вышитыми на задних карманах узорами. Она купила букет ярких цветов и направилась к воротам. Проходя мимо вагончика, равнодушно скользнула взглядом по лицу Александра, вежливо кивнула ему в знак приветствия и пошла по главной аллее.

Минут через двадцать она вернулась.

– Здравствуйте, – обратилась она к сидящему на лавочке Александру. – Вы не подскажете, к кому я могу обратиться за помощью?

Александр встал. Он почему-то сразу подумал, что могила родственников девушки была как раз одной из тех, что подверглись вандализму сатанистов, и теперь ему придётся долго объясняться, почему охрана кладбища не доглядела.

– А что случилось?

– Понимаете, могила моей мамы сильно провалилась. Осенью всё было нормально, а теперь там настоящая яма.

– Пойдёмте, я посмотрю.

Могила находилась в левом ряду почти у самой ограды. Земля действительно глубоко просела, и сделанный из мраморной крошки памятник сильно накренился. Наверняка можно было сделать заявку в бюро ритуальных услуг, чтобы его работники, скорее всего, те же самые, что копают могилы, устанавливают памятники и оградки, сделали всё необходимое. Александр набрал номер Вареника, объяснил ему ситуацию и спросил, что делать.

– Недели через две можешь обещать, – ответил тот ещё сонным голосом.

– А я хотела навести порядок к родительскому дню, – огорчилась девушка. – Может ещё другая фирма?

– Не знаю, я тут только начал работать. Но, скорее всего, свои конкурентов не пустят.

– И что теперь делать? – совсем расстроилась девушка.

– Ну, давайте попробуем что-нибудь сделать вместе, – неожиданно предложил Александр. Он понимал, что тут потребуется примерно полкуба песка. Это не проблема – видел, что у самой ограды была яма, в которую сбрасывали старые венки, вылинявшие цветы, банки из-под краски и другой мусор. Грунт можно взять там, наверняка найдётся, в чём его таскать. Труднее будет выцепить памятник, тем более что ни инструмента, ни каких-либо подручных материалов у Александра не было. Да и на помощь девушки тоже вряд ли можно было рассчитывать.

– Ну, пойдёмте искать инструменты.

Они вернулись к вагончику. Александр взял фонарь, при его ярком свете осмотрел содержимое сарайки. У задней стены, заваленные досками, нашлись старые носилки, длинный толстый лом, которым, очевидно, долбили зимой мёрзлую землю, и два полутораметровых швеллера.

Александр положил лопату, метровой длины брусок и лом на носилки, вдвоём отнесли инструмент к могиле, потом перетащил на плече металлические отрезки. Чтобы было удобнее работать, снял стенку оградки. Через деревянный брусок выцепил ломом один край памятника.

– Держи!

Девушка послушно взялась было руками за край лома.

– Ногами вставай, а то не удержишь, – скомандовал Александр. Приложил швеллер, подкопал по краям землю, подсунул железо под край плиты.

– Можешь опускать.

Таким же образом под другой край подложили второй швеллер. Теперь памятник стоял ровно, оставалось только подсыпать грунта. Александр взял носилки и лопату, кивнул девушке, чтобы следовала за ним. Набросал в носилки из ямы песка, снова скомандовал:

– Берись.

Девушка покорно взялась за ручки, подняли.

– Не тяжело?

– Нет ничего.

– Донесёшь?

– Постараюсь.

На второй раз Александр насыпал песок в основном со своего края носилок, чтобы девушке было легче. Работал он молча. Он вообще, когда что-то делал, не любил разговоров – они только отвлекали.

Когда накладывал третьи носилки, увидел на дорожке машину Вареника.

– А это ты, Академик, – сказал тот вместо приветствия. – А то я смотрю, кто-то тут землю роет. Вообще-то это не положено, грунт заказывать надо. Ну, ладно, на первый раз своим прощаю. – Оценивающим взглядом посмотрел на девушку, понимающе подмигнул Александру. – У тебя всё нормально?

– Всё хорошо.

– Происшествий не было?

– Никак нет, товарищ майор, – с улыбкой отчеканил Александр.

– Молодец!

– Рад стараться, вашброть!

Вареник поехал дальше.

– Интересная у вас фамилия, – сказала девушка.

– Какая?

– А разве Академик, это не фамилия?

– Нет, это прозвище, – улыбнулся Александр.

– А зовут как?

– Александр.

А меня – Жанна. Мама просто боготворила Жанну д'Арк, поэтому и мне дала такое же имя. Только вот Жанны д'Арк из меня не получилось.

– А что получилось?

– Простой учитель истории. А вы?

– А я вот, как видите, кладбищенский сторож.

– Но вы же не всегда были сторожем.

– Не всегда, – согласился Александр.

– А вы кто по образованию?

– Инженер-строитель.

– Теперь понятно, почему вы так быстро сообразили, как можно могилу в порядок привести.

– А мы будем разговоры разговаривать, или дело делать?

– Ой, извините, заболталась.

Они молча принесли ещё несколько носилок песка, Александр лопатой выровнял холмик, стал устанавливать снятую секцию оградки, зацепился за штырь, и порвал брюки. На смену у него ничего не было, поэтому он заметно расстроился. Жанна это сразу же заметила.

– Извините, это из-за меня. Ну, что же вы не сказали, чтобы я помогла с другого края? – начала сокрушаться она.

– Да ладно, пустяки, – отмахнулся Александр. – Будем живы, наживём!

– Да как же пустяки! У вас нитки есть? Я пока автобус жду, заштопаю. Вы не думайте, я умею.

Да ладно вам, я что сам, без рук что ли?

До автобуса оставалось ещё полчаса. Кроме Жанны других пассажиров ещё не было.

– Кофе хотите? – предложил Александр.

– Знаете, а не откажусь. Домой мне уже не успеть, на уроки бы не опоздать. У меня сегодня с утра свободно, зато завтра шесть часов.

– Завтра же суббота.

– А у нас со вторника занятия на субботу перенесли из-за родительского дня.

Александр вскипятил чайник.

– Вам сахара сколько кусочков?

– Спасибо, мне не надо.

– На диете? Вам-то зачем?

– А вы откуда про диеты знаете? Жена тоже соблюдает?

– Да про эти диеты только и разговоров. И по радио, и в газетах. А жена не соблюдает. Не женат ещё.

– Разведён?

– Нет, просто всё времени не было. Да и не попадали такие, чтобы в плен сдаться, – улыбнулся Александр. – Жанны д'Арк не встречались, не завоевали.

– А вы где в городе живёте?

– Да вот тут и живу. Вот мой дом, – Александр кивнул на вагончик за своей спиной.

– Как тут?

– Да вот так. Других хоромов не имею.

– Так ведь страшно же на кладбище! Я бы точно со страха умерла в первую же ночь.

– Как говорит мой шеф, покойники – народ смирный. Хотя я тоже позапрошлой ночью чуть не умер. Пришлось ночью одного из могилы вытаскивать.

– Зачем? – с полным ужаса голосом спросила Жанна.

– Да он с вечера в могилу в пьяном виде свалился, потом проспался и давай среди ночи голосить, звать на помощь. Хорошо, я обход делал, услышал. А то бы до утра бедолага так в могиле и просидел.

– А вы что, ночью по кладбищу ходите? Ужас!

– Мне тоже сначала так казалось. А когда с привидением познакомился, бояться перестал.

– Ой, да ну вас! Разыгрываете вы меня.

– Вон видите, за кустами белеет? Это памятник погибшей женщине. Отсюда не видно, она в полный рост стоит. Вот я ночью при лунном свете её за привидение и принял. А когда рассмотрел, понял, что бояться и нечего.

– Нет, я бы точно умерла со страху.

– А вы как-нибудь приезжайте со мной дежурить, – предложил Александр.

– У вас что, план по захоронениям не выполняется? Хотите, мной список пополнить?

– Нет, я бы не простил себе, если такую красавицу не сберёг. Просто я понял, что страх можно и нужно перебороть.

– Знаете, мне адреналина и в школе с избытком хватает. Так что спасибо за предложение!

В это время подошёл автобус, пшикнул открывающимися дверями, выпуская доставленных пассажиров.

– Спасибо за кофе! И за помощь! Ой, я же совсем забыла! Сколько я вам должна за работу?

– Да ничего вы мне не должны, – отмахнулся Александр.

– Ну, как же так? Я знаю, что в фирме с меня за эту работу две-три тысячи точно бы содрали.

– Но мы же не в фирме. Тем более, что вы мне помогали. Точнее – я вам. Будем считать, что я просто побыл волонтёром.

– Нет, мне правда, очень неловко, – запротестовала Жанна.

– Да бросьте вы! Смотрите, автобус сейчас без вас в город уйдёт.

– Ой, правда! – Жанна поставила кружку на лавочку и побежала к автобусу. На бегу обернулась:

– Спасибо вам за всё! До свидания!

– Ну, свидания-то, скорее всего, больше и не будет, – с сожалением подумал Александр. – А девушка приятная! Только я ей не пара, так что нечего и мечтать о продолжении знакомства. Да и где бы я её искать стал в этом большом городе? Все школы обходить в поисках симпатичной незнакомки? Ладно, забыли.

Александр зашёл в вагончик, отыскал в ящике ржавую иголку с чёрными нитками и начал пришивать уголком оторванный клок на брюках возле кармана.

Пока тачал, пришла мысль покрасить оградку на могиле матери Жанны. Решил, что наверняка у кого-нибудь должна была остаться краска. В большом контейнере для мусора среди десятка пустых банок наткнулся на одну, наполненную примерно на треть. Решил, что этого должно хватить. Порылся ещё и нашёл полузасохшую кисточку и немного уайт-спирита. Через час оградка радостно сияла свежей краской.

Уходя, впервые глянул на надпись на памятнике. С него добрым взглядом смотрела приятной внешности женщина со светлыми или седыми волосами. «Французова Лидия Ивановна. Даты рождения и смерти. Будем помнить!»

Ну, что же, уважаемая Лидия Ивановна, будем помнить.




РОДИТЕЛЬСКИЙ ДЕНЬ


Часов с десяти люди начали приезжать на кладбище толпами. В открытые ворота одна за другой въезжали легковые машины, часам в одиннадцати их поток прекратился, зато из разговоров проходивших мимо пешеходов, самыми последними словами проклинавших гаишников, Александр понял, что те просто перекрыли въезд автотранспорта на погост. Пропускали только автобусы и машины инвалидов.

Александр рассеянно смотрел на людской поток и даже вздрогнул, когда услышал рядом знакомый голос:

– Здравствуйте, Александр!

Он повернулся. В нескольких шагах от вагончика стояла улыбающаяся Жанна.

– Вот я вам принесла небольшой подарок.

Она протянула опешившему Александру полиэтиленовый пакет.

– Что это? Зачем?

– А вы посмотрите. Мне кажется, я должна была угадать ваш размер. Вы же 46-й носите?

– Наверное...

– Вот я вам вместо порванных купила.

– Ну, зачем? – запротестовал Александр. – Я и эти вон как аккуратненько заштопал.

– Да уж, аккуратненько! – засмеялась Жанна. – Сразу видно мужскую работу. Берите, берите, а то я обижусь.

Александр взял пакет. В нём были новые джинсы и голубая футболка с надписью «Я гуляю сам по себе».

– Нравится?

– Спасибо, Жанна! Но, право слово, не следовало тратиться.

– Да ладно вам кокетничать! Носите на здоровье! И мне приятно, что мой подарок вам понравился.

– Да мне и в самом деле понравился. Только я вам ничего подарить не могу. Всё так неожиданно. Я вообще думал, что мы больше не встретимся.

– Скажите, а вам можно отсюда отлучаться? Как это у вас называется – пост покидать?

– Можно, я что?

– Тогда может, вы составите мне компанию. Подружка обещала поехать, но не смогла, а я одна не очень уютно себя на кладбище чувствую. А вы теперь вроде бы уже как свой человек, поскольку помогали.

– С удовольствием, – улыбнулся Александр. – Только вагончик закрою.

Когда они подошли к могиле матери Жанны, она воскликнула:

– Ой! А кто оградку покрасил? Это вы, да? Я ещё тогда подумала, что надо будет в этом году обязательно заново выкрасить. Думаю, вот на каникулы выйду и покрашу. А вы опередили. Ну, зачем вы?

– Просто решил, что раз уж взялся порядок наводить, так надо всё, как следует сделать.

– Да зачем же вы ещё на краску тратились?

– Краску я просто так, за бесплатно, нашёл.

– Ой, всё равно. Мне так неловко, что я вас тогда работать бесплатно заставила, а вы ещё и красить вздумали.

– Во-первых, не вы заставили, а я сам напросился, а во-вторых, будем считать, что наведение порядка входит в мои служебные обязанности. Договорились?

– Ладно, договорились. Только давайте договоримся, что вы тут больше ничего менять не станете. Например, памятник не установите такой, как той женщине на въезде.

– Ну, на такой памятник мне за всю жизнь не заработать, – развёл руками Александр.

– Вот и хорошо. Не люблю помпезность.

– А от чего ваша мама так рано умерла?

– Инфаркт. Прямо на работе случился. Она у меня просто помешана была на своей работе. Она всю жизнь мечтала побывать во Франции, грезила о ней, она влюблена была в эту страну, историю её знала лучше профессоров-франковедов. Она и фамилию себе взяла Французова, чтобы хоть таким образом быть ближе к источнику своих исследований.

– Значит, вы Французова Жанна... Как по отчеству?

– Просто Жанна. И не Французова, а Сироткина.

– По мужу?

– Нет, просто я не меняла фамилию вместе с мамой. И замужем ещё не была. Тоже ещё не встретила своего суженого. Да и где его найдёшь, когда целыми днями в школе? А там, известное дело, с женихами не густо. Мне в студенчестве цыганка нагадала, что мне жениха мама найдёт. А теперь вот мамы нет, так что и жениха искать уже некому, – как-то безрадостно улыбнулась Жанна.

– А вы верите цыганкам?

– Не знаю. Только это, наверное, своего рода зомбирование. И не хочешь верить, а на подсознательном уровне где-то всё равно информация сохраняется и в какой-то мере определяет твои поступки. А ваши родители где живут? Разве не в городе?

– А я детдомовский. Говорят, совсем крохотным принесли. Какой-то дядька на перроне на лавочке нашёл, поэтому и фамилию воспитатели дали Найдёнов.

Пока говорили, Жанна помыла принесённой с собой водой памятник, вытерла его насухо, потом протёрла небольшой столик.

– А сейчас мы будем поминать.

Разложила вынутые из пакета уложенные на одноразовые тарелочки блины, конфеты, печенье, поставила четвертушку водки, три тоже разовых стопочки.

– Мама очень любила мои конфеты и печенье. А блины полагаются по старинному обычаю, – пояснила она. – Вот водку мама не пила, но почему-то принято приносить её на кладбище. Не знаю, кто такой дурацкий обычай завёл.

– А вы что, и конфеты сами делаете?

– Да, причём, очень вкусные. Сейчас вы попробуете и станете рецепт просить. Между прочим, все, кого угощаю, так делают. А вы можете пока открыть бутылку.

Александр отвернул крышку, налил в две стопочки. Одну поставил к основанию памятника.

– А себе? Или вам на работе нельзя?

– Я вообще не пью.

– Да? Сегодня редко встречаются непьющие молодые люди. Так что вы – исключение.

– А что учителя тоже пьют?

– Вы имеете в виду мужчин? У нас их всего двое. Физрук почти не просыхает, это у него рабочее состояние, а преподаватель технологии ведёт трезвый образ жизни до очередного запоя. Зато потом пьёт недели две. Скажите, Александр, а вам действительно нравится эта работа?

– Да как сказать! Просто ничего лучше не мог найти. Это уже так. От безысходности.

– Я после нашего знакомства подумала, у меня один папашка, ну, отец одного ученика из класса, где я классным руководителем, в строительном бизнесе работает каким-то там директором. Может поговорить с ним?

– Нет, спасибо! Куда угодно, только не на стройку!

– Но почему? Судя по папашке, у них очень даже приличные заработки.

– Просто не хочу снова попадать за решётку.

– А вы что, уже сидели? За что?

– За убийство.

– За убийство? – ошарашенно переспросила Жанна.

– Да не пугайтесь вы так! Как было написано в приговоре, за нарушение правил техники безопасности, повлекшее смерть двух и более человек.

– И как это произошло?

– Долго рассказывать. Просто начальники нашли в моём лице стрелочника. Могло быть и хуже.

– Да куда уж хуже!

– А хуже на самом деле уже некуда. Даже четыре года назад, до заключения, там такие дела делались, что просто ужас. Я на малоэтажных объектах работал, эти дома своё выстоят, хотя абсолютно всё делалось с нарушением нормативов. Там за что ни возьмись, везде утрушка да усушка. Бетон для фундаментов, раствор для кладки – по сути, чуть ли не один песок. Лет через десять всё начнёт рассыпаться. Но дом в один-два этажа ещё постоит, а мосты, набережные, высотки в двадцать этажей, везде схема одна. Вон, мосты новые уже рушатся, скоро дома начнут падать. Да вроде бы уже кое-где и начали разваливаться ещё на стадии строительства. И такие, как я, бесправные исполнители, козлами отпущения станут. Думаете, этот ваш папашка за решётку сядет? Да у них там откатами так всё повязано, что при любом раскладе чистеньким останется. Я уверен, что теперь на стройке всё ещё страшнее стало, чем при мне было. Так что, куда угодно, только не на стройку. Лучше вот тут, на кладбище сторожем.

– И что, всю жизнь в этом вагончике жить? Да у вас тут даже помыться и то негде.

– Почему же негде! Вон, видите, ёмкость с водой стоит. Там и моюсь, когда народу уже нет. Живые ушли, а покойники не видят.

– А зимой? Зимой как тут жить?

– Не знаю, не пробовал. Наверняка, какой-то козёл для обогрева есть. Я ещё не смотрел, что там в сарайке имеется.

– А козёл – это что?

– Это самодельная электрическая печка. На какую-нибудь керамическую или асбоцементную трубу наматывается спираль, включается в сеть, и греет.

– Ну, хорошо, а вода? Зимой же наверняка эта ёмкость пустая стоит, чтобы не разморозило.

– Зимой снег есть. Да я не заморачиваюсь – до зимы ещё дожить надо.

– Что-то у вас совсем настроение безрадостное.

– Да пока вот и повода нет, чтобы радоваться. А вон и мой спасённый идёт, – поторопился сменить тему разговора Александр, увидев, что в их сторону идёт попавший в могилу мужчина. Хоть тот и провёл остаток ночи в вагончике Александра, познакомиться с ним так и не удосужились. – Если вы не возражаете, может, мы ему мою порцию отдадим?

– Да нет, что вы! Конечно, не возражаю. Всё равно здесь оставлять.

– Спасибо! Ему опять, наверное, очень плохо. То, что на могилках оставляют, он выпивает, а сегодня, вон, даже по сторонам не смотрит. Эй, молодой человек, как жизнь?

– А, это вы? – удивился тот неожиданной встрече.

– Заходи, девушка вот угощает. Маму её помяни.

Мужчина подошёл к оградке, но внутрь заходить не стал.

– Спасибо большое, но я, знаете ли, сегодня совсем не за этим. Родителей своих пришёл помянуть. А то ведь на погосте бывал часто, а к ним даже не заглядывал. Сначала всё выпивку искал, а потом как-то и забывал навестить. Да и стыдно пьяным на могилке показываться. Мама моя это дело очень даже не одобряла.

– Так как, насчёт стопочки?

– Нет, спасибо большое. Вы не поверите, но я ведь теперь на спиртное-то и смотреть не могу. Как вспомню ту ночь, когда в могиле очнулся, так всё нутро переворачивается. Наверное, вот так, после сильнейшего стресса, трезвенниками и становятся. А вам, молодой человек, ещё раз спасибо за всё! Извините, пойду я, не буду вам мешать.

Он всё той же суетливой, как при первом знакомстве, походкой засеменил дальше. Но была между тем, впервые увиденным, и теперешним, огромная разница. Александр далеко не сразу понял, в чём она, и только потом до него дошло: в первый раз мужчина, выйдя из автобуса, сразу же начал крутить головой в поисках поминающих, чтобы выпить оставленное ими на могилках, теперь он шёл, низко склонив непокрытую голову с реденькими волосами, глядя себе под ноги. Сидящие в оградках многочисленные горожане с выставленными на столики бутылками, мужчину совсем не интересовали.

– Так вы и вправду его из могилы среди ночи вытаскивали?

– Я же рассказывал.

– А я думала, вы шутите.

– Нет, он и вправду напился и нечаянно угодил в могилу. Видимо, пошатнулся или просто соскользнул. Так что знаменитый писатель лёг в обжитое место.

– А что Белозерского здесь похоронили? Я слышала, что он умер, хотела даже на прощание сходить, но у меня как раз были уроки. Мама моя очень любила его романы. По несколько раз перечитывала. Вы мне не покажете, где его могила?

– Отчего же? Пойдёмте. Тут недалеко.

Они встали, Александр провёл Жанну до могилы писателя. Она молча постояла у оградки, прочитала на табличке даты рождения и смерти.

– Оказывается, ему чуть за семьдесят перевалило. А я почему-то думала, что он очень старый. Он же столько успел написать! У нас дома около двадцати его книг. Просто, видимо, рано знаменитым стал. А в последнее время о нём ничего и не слышно было. Правда, теперь больше Донцову, Устинову да Акунина читают, а настоящих писателей забывать стали.

– Другие времена, другие интересы.

– Знаете, обидно за то, что на смену действительно хорошему приходит то, что общую культуру народа не поднимает, а наоборот, снижает её уровень. Вы не представляете, у нас старшеклассники книг вообще не читают. Не все, конечно, а большинство. Неужели мы стали последним поколением, которое является носителем высокой культуры, духовности, нравственности?

– Вы сейчас говорите, будто вам где-то уже за шестьдесят, – засмеялся Александр. – Вы-то много ли старше этих своих старшеклассников?

– Вы не поверите, но мне кажется, что между нами целая вечность. Они такие несамостоятельные, такие маленькие... не ростом, а по уровню развития.

– А может, вы преувеличиваете? Может это в вас учительский комплекс говорит? Мол, все вокруг ничего не знают, одна я такая грамотная.

– Зря вы так!

– Да поверьте, я совсем не хотел вас обидеть. Просто, когда ты сам в чём-то разбираешься хорошо, почему-то думаешь, что и все остальные тоже просто обязаны знать это не хуже. А подумаешь и приходишь к выводу, что другие в чём-то другом намного лучше разбираются. И перестаёшь их осуждать.

– Наверное, вы правы. Пойдёмте, у меня дома ещё много работы.

Автобусы в честь родительского дня ходили на кладбище один за другим, поэтому Жанна сразу же уехала, отказавшись от предложенного Александром кофе.

– До свидания, – сказал ей Александр на остановке.

– До свидания! – ответила Жанна. – Я в воскресенье приеду бархатцы сажать. Маме эти цветы очень нравились. Она их даже на балконе выращивала.




ВОСКРЕСЕНЬЕ


В воскресенье с самого утра Александром овладело какое-то беспокойство. Около шести он как следует помылся у ёмкости с водой, раздевшись донага, потом надел подаренные Жанной новые джинсы и новую футболку, позавтракал и стал ждать девушку. Он понимал, что чем-то обидел её в прошлый раз, но вины своей так и не мог понять, хотя весь разговор помнил до последнего слова.

Время подошло уже к обеду, на кладбище одна за другой шли машины, автобусы подвозили тех, кто по разным причинам не смог побывать в родительский день. Люди несли инструмент, чтобы до начала основных работ на своих дачных участках отдать дань памяти усопшим, привести в порядок могилы, убрать после зимы опавшие по осени листья.

Жанна приехала около часу. Александр наблюдал за приезжающими, стоя у ограды ВИП-территории, Жанну увидел сразу же, едва она легко спрыгнула со ступеньки на землю, и направился ей на встречу. Девушка продолжала начатый в автобусе разговор с какой-то немолодой женщиной, а сама то и дело оборачивалась в сторону вагончика.

Женщина за воротами кладбища свернула налево, и Александр сразу же нагнал Жанну.

– Привет! – поравнявшись, поздоровался, как со старой знакомой.

– Ой, привет! – обрадовалась девушка. – А я смотрю, смотрю, у вагончика вас нет. Думаю, может в город уехал, или работой какой занят. А вы по какому поводу сегодня такой нарядный?

– Вас жду. А наряд вами же и подаренный.

– Ой, правда, а я совсем забыла! А вам очень идёт голубой цвет.

– Спасибо! Я теперь всё время буду голубое надевать, чтобы вам нравиться. Давайте, я помогу пакет нести.

– Да он совсем не тяжёлый. Там рассада из магазина да лопатка. Ой, нет, там ещё для вас угощение. Я вам печенья испекла.

– Избалуете вы меня.

– Да и я с вами за компанию угощусь, если вы потом чашку кофе нальёте.

– С удовольствием.

Жанна с сожалением осмотрела насыпанный на могилу песок, что они вместе таскали из ямы:

– Да, в таком грунте цветы расти явно не смогут.

– А давайте я сейчас принесу торфа. Там с противоположной стороны, где кладбище бомжей, земля совсем чёрная.

– А что это за кладбище бомжей?

– А вы что, не знаете бомжей? У нас там, в самом конце специально отведённая территория, где невостребованных хоронят. Потом, если хотите, я вам покажу.

– Что-то мне не хочется земли оттуда, – в раздумье сказала Жанна.

– А, у нас ещё за сарайкой какая-то куча земли есть, – вспомнил Александр. – Давайте там посмотрим.

Куча оказалась сваленным когда-то перегноем. Александр притащил носилки, набросал в них плодородной земли, вдвоём отнесли к могиле. Девушка сделала в середине холмика глубокую канавку, засыпала её перегноем, посадила привезённую из города рассаду.

– Полить бы ещё, я почему-то дома не подумала.

– Это мы мигом!

Александр почти бегом бросился к вагончику, набрал в пятилитровый баллон воды из ёмкости, передал Жанне.

– Вот теперь они должны хорошо прижиться.

Кладбище бомжей на девушку произвело угнетающее впечатление. В первой траншее, где прошлогодняя крапива и репейники почти полностью скрывали колышки с табличками, кое-где стояли простенькие металлические памятники с именами похороненных. Это, спустя какое-то время, люди отыскали своих пропавших родственников, по вылинявшим на табличках номерам определили, где именно они покоятся и заменили грубо отёсанные колышки железными пирамидками. На перезахоронения и дорогие памятники у нашедшихся родственников тоже не было денег.

– Как же их тут много! – поразилась Жанна.

– Почти каждый день хороним. Говорят, зимой так вообще по два-три, а после праздников и в сильные морозы – больше.

– Ужас!

Обратно до ворот шли молча, каждый думая о чём-то своём. На выходе девушка направилась было прямо к автобусной остановке, но Александр её остановил:

– А кофе с печеньем?

– Ой, извините, совсем забыла! Вот ворона! Специально для вас пекла и чуть не увезла обратно, – заулыбалась Жанна.

За кофе, который пили, сидя на сколоченной Александром лавочке у входа в вагончик, потому что приглашать девушку внутрь с царящим там убожеством он не решился, тоже в основном молчали. Александр думал, что девушка просто тяготится знакомством с ним, вчерашним уголовником, не имеющим не то что крыши над головой, но даже сменной одежды, и не знает, как побыстрее закончить затянувшуюся нехитрую трапезу. Она думала о нём, судя по всему, добром, отзывчивом и образованном человеке, волею судьбы оказавшемся в такой безысходной ситуации.

– Ну, что, пора прощаться? – поднялась девушка, когда из-за поворота показался очередной автобус. – Спасибо за угощение!

– Это вам спасибо! Вы же меня таким вкусным печеньем потчевали. Я, честное слово, никогда в жизни ничего подобного не пробовал.

– Тогда я буду вам привозить его каждый раз. Я же теперь по воскресеньям буду приезжать цветы поливать.

– Да вы не волнуйтесь, я полью. Что мне тут целыми днями делать?

– Спасибо! Вы очень любезны, но в воскресенье я всё равно сама приеду. Звоните! Ой, я же вам свой номер не дала. Есть на чём записать?

Александр растерянно развёл руками.

– Я сейчас. – Девушка порылась в сумочке, достала записную книжку, вырвала из неё листок и записала номер своего мобильного телефона. – Но учтите, днём у меня уроки. А на уроках я детям не разрешаю телефоны включать, и сама не пользуюсь. Так что только вечерами.

– Спасибо вам, только у меня и телефона нет.

– Но вы же при мне звонили своему начальнику или как он там у вас называется.

– Он по этому телефону разрешил только ему звонить.

– Прямо крепостное право какое-то! Ладно, я вам привезу. У меня дома есть ещё один. И симку вторую возьму.




ПАСПОРТ


В понедельник рано утром приехал Вареник.

– Сегодня поможешь двух бичей захоронить, потом в город смотайся. Рустам сказал, чтобы ты за новым паспортом ехал. Найдёшь в Заречном УВД майора Скворцову, скажешь, что от Рустама.

Уже знакомый водитель «газели», как только Александр забросил в кузов лопаты и сел в кабину, выключил музыку. Работали молча. Было ясно, что в похоронной команде собрались люди совершенно чужие друг другу и не желающие никакого сближения. Так проще. Чем меньше про тебя знают, тем спокойнее. Александра такое положение тоже вполне устраивало – верных друзей среди этих людей он заводить не собирался, а для будущей безопасности царившая тут скрытность была на руку. Он даже не стал просить водителя, чтобы тот подождал, пока он помоется и переоденется, чтобы на этой же машине доехать до города.

Ещё в автобусе узнал, что в Заречное УВД лучше ехать от центрального рынка. И тут Александру вдруг пришла в голову мысль инсценировать на рынке кражу паспорта, чтобы оставить его при себе при получении нового. Мол, зазевался и не заметил, как увели бумажник и документы. Бумажника у него не было, а паспорт и сберкнижку с накопленными в колонии деньгами держал в переднем кармане джинсов. Помотался для виду среди торговых рядов, померил в нескольких местах ветровки, понимая, что холода ещё вернутся, ибо не может в начале мая всерьёз начаться жаркое лето. Потом в туалете переложил документы в трусы и пошёл искать милицию, чтобы заявить о пропаже паспорта и денег.

Капитан долго ворчал, что ходят по рынку ротозеи, потом расспрашивал, где потерял, замечал ли рядом подозрительных людей, не выронил ли во время примерки курток, сетовал, что полоротых как магнитом тянет именно на этот рынок, будто сговорились портить ему показатели. Потом Александр писал заявление, а когда дошло до регистрации по месту жительства, признался, что регистрации у него ещё нет, поскольку он всего неделю назад освободился из местной колонии, а справка об освобождении была внутри паспорта.

– Ну, ты, парень, влип! – как-то торжествующе произнёс капитан. – А может ты в бегах?

– Тогда зачем бы я к вам сюда добровольно пожаловал? Включите логику, – посоветовал Александр.

– Умный больно, я смотрю. Щас как включу на трое суток до выяснения личности.

– По крайней мере, на трое суток я буду обеспечен питанием и жильём, – легко согласился Александр.

– А вот хрен тебе! Развелось вас, дармоедов, на государственной шее. Написал заявление? Давай.

Он выписал талон-уведомление и рассказал, как пройти в управление федеральной миграционной службы, которая теперь занимается выдачей паспортов. По дороге посоветовал зайти сделать фотографии.

В миграционной службе было полно приехавших из Средней Азии в поисках работы. Они заполонили все коридоры, в которых от непонятной громкоголосой речи стоял сплошной гул. У женщины в форме Александр спросил, куда ему обратиться по вопросу утери паспорта, та указала на кабинет.

– Что у Вас? – усталым голосом спросила пожилая женщина.

Александр начал путанно объяснять, что потерял паспорт.

– Короче, – прервала его женщина. – Вам сначала надо в милицию.

– Я уже был, вот талон-уведомление. Но, понимаете, у меня проблема в том, что я всего неделю назад освободился, у меня ещё нет регистрации, на работу по этой причине не берут. Так что замкнутый круг получается.

– Вас же там должны были, как минимум пару месяцев обучать, инструктировать, готовить к жизни на свободе.

– А нас учили, – подтвердил Александр. – И юристы выступали, и психологи, и из службы занятости населения. Только в реальности всё оказалось немного не так.

– По какой статье отбывал?

– 143-й.

– Не врёшь? Я ведь всё равно проверю. Кем работал?

– Прорабом на стройке.

– Да, на стройке хоть каждого второго сажай по этой статье, всё равно порядка не наведёшь. Вон каждый день коридор забит. Эти хоть к чёрту в зубы полезут, лишь бы платили. Дома-то никакой работы нет, а вы и рады их эксплуатировать.

– У меня русские были. Там всё не от нас с ними зависело, но они мертвы. А наказать кого-нибудь было надо. Вот я и попал под раздачу.

– Ладно, все вы ангелы. Запрос в колонию я сама сделаю. Где отбывал?

– В тройке.

– У нас что ли?

– Да, возле Липовой рощи.

– Да знаю, где это. Давай талон и фотографии. Подожди в коридоре, пока временное удостоверение сделают.

С этим временным удостоверением Александр приехал в Заречное УВД, нашёл майора Скворцову, молодую симпатичную женщину в форме, юбка которой едва достигала полноватых колен, а стянутые кителем груди норовили вот-вот сорвать начищенные металлические пуговицы. Александр назвался, что от Рустама. Она сразу сделалась добрее, лицо озарила приятная улыбка. Попросила подождать в коридоре, ушла, вернулась минут через пятнадцать, проходя мимо, шепнула: «Иди рядом», и на выходе из здания, где не было народу, торопливо сунула в руки Александра конверт.

– Рустамчику привет передавай!

– Спасибо, обязательно передам.

Поскольку ни пиджака, ни куртки на Александре не было, он так и вышел на крыльцо с конвертом в руке. Уже отойдя на приличное расстояние, открыл его и увидел паспорт. В нём была его фотография, его имя и отчество, но фамилия значилась вместо Найдёнова Майданов. Был и штамп регистрации по месту постоянного жительства.

– Ну, что ж, здравствуйте, Александр Николаевич Майданов, проживающий по адресу Набережная, дом 95, – мысленно поздоровался с собой и только теперь вдруг начал понимать, что снова оказался замешанным в противоправные дела. Ведь новый паспорт на чужую фамилию ему выписали ещё до того, как он инсценировал потерю своего, выписали на чужую фамилию, выдали, не заставив его нигде расписаться в получении.

Да! У Рустама действительно везде были свои люди. Зато его под чужой, явно вымышленной созвучной его настоящей фамилией никто и никогда в случае чего искать не станет. Он есть, и его нет. Серьёзность положения заставила продумывать варианты. Перво-наперво, надо получить свой паспорт. Хотя зачем ему два одинаковых? Ладно, потом разберёмся. Два, ой, нет, уже можно сказать, три, лучше, чем ни одного. Отдам свой настоящий на хранение Жанне. Больше некому. Подумать только, такой огромный город, а нет человека, которому бы можно было довериться.




СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА


Только подумал про Жанну, увидел её идущей навстречу.

– Привет! – сказал почти поравнявшись.

– Ой, привет, – воскликнула обрадовано Жанна. – А что ты тут делаешь? Ой, извините, я совсем растерялась, что даже на «ты» перешла.

– И хорошо, что перешли. А то я все время чувствую себя, как на беседе с начальником отряда, который по обязанности всех на вы называл.

– Ну, тогда и вы меня на «ты» называйте. Фу, я совсем запуталась.

И они вместе рассмеялись.

– А я смотрю, идёте вся такая задумчивая, никого вокруг не замечаете.

– А вы, ой, ты, меня снова на вы? Фу, белиберда какая-то получается.

– Да как-то учительницу на «ты» называть не привычно. Тем более, что у меня среди знакомых никогда не было учителей.

– Так ты же не мой ученик.

– И то правда.

И они снова рассмеялись.

– Так что такая задумчивая?

– А у меня дома авария.

– Что случилось? Дом рухнул?

– Да ну тебя! Скажешь тоже. В душе шланг оторвался. Сантехник говорит: «Иди купи, я потом зайду, прикручу». А в магазине спрашивают, какой диаметр нужен. А я знаю? Спрашивают, отечественный смеситель или импортный, там ещё какие-то прибамбасы. А я ведь в этом деле ни бум-бум. Слушай, тебя же снова мне бог послал. Может, ты посмотришь? Я вон в том доме живу.

Они прошли в хрущёвку, поднялись на третий этаж. Ванная была рядом с входной дверью, поэтому Александр даже не разуваясь, заглянул за угол прихожей, увидел, что оборудование стоит старое.

– А где магазин сантехники?

– Так мы же как раз возле него и встретились.

Александр хотел купить шланг, но потом решил сделать девушке подарок и взял красивый, но недорогой комплект смесителей со шлангом и душем с регулятором. Купил и набор инструментов, не надеясь найти что-либо в доме, где нет мужчины.

Примерно через час, он весь потный от усердия позвал:

– Жанна, иди принимать работу.

– Ой, как здорово! – захлопала та в ладоши. – Я видела у коллег такие, но сама просто не знала, можно ли в нашей старой квартире тоже ставить такие.

– А можно я проведу промышленное испытание устройства? А то вон совсем потный.

– Да конечно, конечно! – засуетилась девушка. – Я сейчас тебе полотенце принесу. А пока моешься, я чай приготовлю.

Александр с удовольствием мылся под струями горячей воды. Давно он не испытывал такого блаженства и теперь готов был нежиться бесконечно. И нежился бы да вдруг вспомнил, что уже опаздывает на последний автобус. Он быстро вытерся, оделся, вышел из ванной. От чая пришлось отказаться, к явному огорчению хозяйки.

– Ну, тогда я тебя хоть до автобуса провожу. А то ведь заблудишься в чужом городе. И вот ещё, я же тебе обещала телефон. Возьми. Он хоть и не модный, но работает исправно. Я сегодня и симку купила, как знала, что встречу.

– От провожатого не откажусь, потому что если опоздаю, меня выгонят с работы. И я лишусь не только куска хлеба, но и крыши над головой.

По дороге, после долгих раздумий, Александр всё же решился рассказать девушке про ситуацию с паспортами и спросил, можно ли оставить у неё на хранение его настоящий и временное удостоверение, потому что больше в этом городе ему с такой просьбой обратиться не к кому и довериться некому.

– Да конечно! Какой разговор! – тут же согласилась Жанна. – А они тебе действительно нужны?

– Ещё не знаю, но пусть полежат. Может ещё и пригодятся. К тому же у меня диплом на Найдёнова выписан. И трудовая тоже. Не до конца же жизни мне на этом кладбище работать. – И тут же поправился. – Не хотелось, чтобы до конца. Точнее, чтобы конец был так близок. Но пока выбора нет.

Жанна проводила его до автовокзала, откуда уходили на кладбище рейсовые автобусы. Они как раз успели на последний.

Едва он отъехал, как в новом телефоне раздался звонок.

– Саша, ты извини, я совсем забыла отдать тебе деньги за ту штуковину, что ты купил для ванной.

– А я тебе за телефон. Считай смеситель моим маленьким подарком.

– Спасибо!

– Тебе тоже спасибо за телефон!

– Доедешь, позвони, как там. Хорошо?

– Хорошо!

Александру действительно было хорошо от того, что кто-то за него беспокоится, что есть человек, которому он может сделать что-то приятное, и который в такой мужской заботе тоже нуждается. Так с улыбкой на лице он и доехал до конечной.

Взял в потайном месте ключ, открыл вагончик, сел на свой топчан. Впервые за последнее время на душе было светло и радостно. Он достал из кармана телефон, во входящих долго смотрел на последнюю запись и наконец нажал кнопку вызова.

– Да! – тут же отозвалась Жанна.

– Привет! Это с кладбища звонят.

– Привет, только зачем такие мрачные шутки.

– Почему же шутки? Я ведь действительно с кладбища. Доехал хорошо, сейчас пойду территорию осматривать.

– А я пойду к урокам готовиться. Пока!

– Будь здорова!

– И ты.

Около часа ходил Александр по кладбищу, прошёл по главной дорожке, по боковым аллеям. После родительского дня и минувшего воскресенья на большинстве могил царил порядок, многие оградки сверкали свежей краской. И на фоне этих, обновлённых, сиротливо смотрелись старые захоронения, на которых, судя по всему, уже по много лет никто не бывал. Сначала Александр было с осуждением подумал о забывших родственников потомках, но потом решил, что может быть и самих потомков тоже уже нет на этом свете.

Так в раздумьях вернулся к главному входу.

Вообще-то это непорядок, что кладбище на ночь не запирается на замок. Нараспашку стоят все четыре калитки, не мудрено, что болтаются по нему всякие там сатанисты и бродяги. Надо будет попросить Вареника купить замки и какой-нибудь жидкости для смазки заржавевших петель.




ЖЕНИХ


Вскипятил чайник и только собрался сделать кофе, зазвонил телефон Жанны.

– Как дела?

– А на кладбище всё спокойненько, ни врагов, ни друзей не видать, все культурненько, все пристойненько – исключительная благодать. Друг на друга мы все обижаемся, выдираемся все из заплат, то за лучшую должность сражаемся, то воюем за больший оклад, – продекламировал Александр.

– Ой, что-то знакомое.

– Это из песни Михаила Ножкина. Помнишь такого актёра? «Судьба резидента», «Хождение по мукам»...

– Ну, конечно помню! А с чего ты вдруг Ножкина вспомнил.

– Ну, ты спросила, как на кладбище, вот я его песню и вспомнил.

– Ты стихи любишь?

– Не все.

– Ну, все любить не возможно. А мне Байрон нравится, Петрарка. Я в студенческие годы от его сонетов Лауре плакала. Правда-правда! Вот это была любовь!

– Вам девчонкам только бы про любовь. А мне больше нравятся Есенин, Асадов, Рубцов. А если про любовь, то чем плохо у Блока: «О подвигах, о доблести, о славе, я забывал на горестной земле, когда твоё лицо в простой оправе передо мной стояло на столе».

– О доблестях, о подвигах, о славе... Там так написано.

– Всё равно.

– У тебя что, было такое разочарование в любви, что ты бросил в ночь заветное кольцо? И почему ты тоже считаешь, что «Уж не мечтать о нежности, о славе, все миновалось, молодость прошла?». Ты же ещё молодой, у тебя всё впереди. Вот я приеду в воскресенье и привезу тебе томик хороших стихов. Оптимистичных, чтобы ты не грустил. Договорились?

– Договорились?

– А откуда у тебя, технаря, тяга к лирике?

– У нас в школе учитель литературы замечательный был. Он наизусть столько стихов знал! И сам тоже хорошие стихи писал. Правда, был немножко, как бы это помягче сказать, с причудами, но как она сам говорил, все поэты – народ со странностями. Это, мол, первый признак гениальности.

Жанна рассмеялась:

– Если это признак гениальности, то весной и осенью число талантов многократно множится.

– Нет, не множится. Просто ко времени солнцестояния талант ярче проявляется.

Жанна снова рассмеялась. Ей было приятно просто поболтать с человеком, который оказался таким интересным собеседником.

– А что ты сейчас делаешь?

– Хотел кофе сделать.

– Представляешь, я тоже сижу с чашкой кофе и грызу своё печенье. Хочешь печенюшку?

– Хочу.

– Тогда держи. Я тебе по телефону три штуки отправила.

Этот разговор длился не меньше часа, прежде, чем девушка спохватилась:

– Ой! Я же тебя без кофе оставила.

– Ничего, я снова чайник поставлю.

– Ладно, до завтра! Всего хорошего! Смотри, там с какой-нибудь дамой в белом не спутайся. Опасно!

– Ладно, не буду. На меня и живые внимания не обращают, не то что привидения.

– Ой, ладно кокетничать! Не обращают на него внимания. Вот я, например, обратила.

– Тогда ты – счастливое исключение. Ладно, готовься там к своим урокам. Пока! До связи!

– До связи!

Теперь такие ни к чему не обязывающие разговоры они вели каждый вечер, беседуя по часу и больше. И поэтому, когда Жанна приехала в воскресенье на кладбище поливать цветы, они встретились, как старые добрые приятели, даже не стараясь скрыть друг от друга радость общения.

Через месяц Александр получил новый паспорт вместо якобы утерянного. Но его сразу же предупредили, что нужно оформлять регистрацию. Хотя бы временную.

На просьбу узнать, не сможет ли кто из знакомых старушек, ведь у матери же наверняка были подруги, устроить ему временную прописку, Жанна пообещала этот вопрос решить. Через три дня она позвонила и сказала, что с регистрацией всё нормально. Она прописала его в своей квартире.

– И для этого не потребовалось оформлять фиктивный брак? – со смехом спросил Александр после долгих благодарностей.

– А ты обязательно хочешь фиктивный? Настоящего боишься?

– Ну, какой из меня жених? – отшутился Александр. – Я не олигарх, дворцов и яхт не имею, счетов не только в швейцарском банке, но и в отечественном – тоже. Бос, гол, ни гроша за душой и ни крыши над головой.

– Ну, положим, прописан ты теперь даже в двух местах. В одной квартире живёт молодая незамужняя девушка, а, кстати, кто живёт по другому адресу? Ты же у нас, похоже, как султан, настоящий гарем завёл.

– Если бы я знал, кто там по другому адресу. А вообще интересно, надо будет съездить в гости, познакомиться. Может действительно какая-нибудь очаровательная фея, которая меня очарует и в мужья возьмёт.

– Значит, я тебя уже не устраиваю? Тебе фея нужна? Ладно, ладно, запомним. Кстати, я сегодня ездила на кладбище, а тебя не видела. Ты у своей феи был?

– А ты уже ревнуешь?

– А хоть бы и так! Обидно же, когда тебя другой предпочитают. Вот чем я хуже? И печенье печь умею, и конфеты вкусные. Да, между прочим, я ещё мясо тушёное очень вкусно в горшочках делаю. Видишь, сколько достоинств, даже многовато для одного человека.

– Да с такими достоинствами ты настоящего принца на белом коне достойна.

– А вот принца-то и нет. То ли кони сдохли, то ли принцы измельчали и верхом ездить не умеют.

– Я, кстати, тоже никогда в жизни верхом на коне не ездил.

– Ладно, тебя я и с таким недостатком взяла бы.

– Так возьми.

– На попятный не захочешь?

– А ты проверь.

– Вот и проверю. Завтра я в летнем лагере после обеда работаю, приезжай с утра, заявление в ЗАГС отнесём.

Всё ещё поддерживая шутливый разговор, Александр объяснил, что если Жанна действительно была на кладбище, то наверное как раз во время, когда он был не у соперницы, а на похоронах. Снова было двое невостребованных. Одна из них, кажется, женщина.

Утром Жанна позвонила около девяти.

– Ну, и где ты там?

– А где же мне ещё быть? На кладбище, конечно.

– А кто вчера обещал в ЗАГС со мной идти заявление подавать?

– Жанна, ты что, серьёзно?

– Конечно, серьёзно. Разве такими вещами шутят?

– Да я это исключительно за шутку принял.

– Нет, если ты уже не хочешь брать меня в жёны, то разговор другой.

– Жанночка, да я об этом и мечтать не смел бы! Ну, какой из меня жених? Да такая девушка, как ты, умная, красивая, разве ты такого достойна? Ты ещё найдёшь себе молодого и богатого. Ты ещё найдёшь...

– Знаешь, я много думала, – перебила его Жанна. – И я поняла, что уже нашла. И если ты согласен взять меня в жёны, я жду тебя.

– Сейчас приеду.

Всё ещё не веря своему счастью, Александр быстро помылся, надел подаренные Жанной джинсы и футболку с надписью «Я гуляю сам по себе», посмотрел на свою куртку, купленную ещё до колонии и полученную при освобождении, и хотя было довольно прохладно, поехал полураздетым.

– Ты с ума сошёл? – встретила его Жанна. – На улице такая холодина, а он в одной футболке.

– А у меня ничего больше нет. Если покажешь поблизости магазин, куплю. Мне ведь на кладбище не перед кем фасонить.

Жанна выбрала красивую ветровку, Александр заплатил за неё, сразу же надел, они пошли в ЗАГС.

– Ты по какому паспорту хочешь? – остановилась перед ступеньками Жанна.

– Конечно, по настоящему. По новому. Без записей.

– Я его взяла на всякий случай.

Сотрудница взяла паспорта, посмотрела регистрацию.

– Так вы уже вместе живёте? Всё равно месяц ждать положено по закону. – Посмотрела внимательно на Жанну. – Не в положении? Время есть? Если хотите регистрацию во Дворце бракосочетания, очередь только на сентябрь. Если скромно, то ровно через месяц. Можно на среду на 10 утра. Согласны?

– Согласны. Мы скромно хотим, – сказала за двоих Жанна.

– Всё равно свидетелей надо.

– И ещё, – сказал Александр. – Я хочу взять фамилию жены.

– Обычно – наоборот.

– А что, так нельзя?

– Отчего же! Как хотите.

– А почему ты вдруг решил взять мою фамилию? – спросила на крыльце Жанна.

– А моя всё равно придуманная воспитателями. Она к моей загадочной родословной никакого отношения не имеет. А твоя мне очень даже подходит: Сироткин. Я же на самом деле сирота.

Даже в этот момент он не хотел раскрывать истинную причину. Для себя уже решил, что с кладбища с его криминальными делами, надо как можно быстрее бежать, а скрыться от Рустама с его связями в органах под новой фамилией будет проще. Но Жанне говорить этого не хотел, чтобы не пугать её прежде времени. К тому же, может быть, никто его искать и не станет. Ну, что он знает про тёмные делишки Рустама и его помощников? Одно ночное захоронение? Так скажут, что водитель днём напился, забыл отвезти покойника на кладбище, а ночью протрезвел и из боязни наказания отвёз труп на погост. И найдётся не один подтверждающий то свидетель. К тому же, по факту пропажи бизнесмена уголовное дело вряд ли возбуждено, поскольку он может просто отдыхать где-нибудь на Канарах. Так что даже обратись Александр в органы с заявлением, хода ему не дадут. Да и кто там против Рустама станет что-то предпринимать, если у него друзья среди самого высокого милицейского начальства?

– Ну, что? Отметим подачу заявления чашкой кофе и мороженым? – спросил Александр и впервые за время их знакомства взял девушку под руку

Александр Жанне вне всякого сомнения нравился. Он в отличие от всех её знакомых мужчин не лез с объятиями и поцелуями, не рисовался в стремлении очаровать девушку. Он был скромен, эрудирован, очень сильно побит судьбой. И, пожалуй, именно природное женское желание пожалеть потрёпанного жизнью человека, поучаствовать в его судьбе и было решающим в принятии ею решения о замужестве. Хотя не покидало и сомнение, а не поторопилась ли она с таким важным шагом в своей жизни. О своём знакомстве с Александром она никому из коллег не рассказывала, и даже её лучшая подруга ни о чём не догадывалась. Да, по сути, и про расписаться она вчера ляпнула сначала как-то в шутку, а потом уже из любопытства хотела проверить, как Александр станет реагировать на это её предложение. И вот теперь отыгрывать назад уже поздно. Хотя, впереди есть ещё целый месяц.

В пустом кафе они сели за самый дальний столик, заказали кофе и мороженое.

– Что дальше делать будем? – нарушила затянувшееся молчание Жанна.

– Не знаю, – признался Александр. – Всё так неожиданно! Мне до сих пор не верится.

– А я тоже до вчерашнего дня о замужестве даже не задумывалась. Все мои одноклассницы и однокурсницы давно повыскакивали, некоторые уже успели развестись, а я как-то будто в другом времени жила. А если точнее, просто не встретила человека, с которым бы хотела всё время быть рядом.

– И чем я заслужил такое твоё доверие?

– Не знаю, – простодушно призналась девушка. – Просто с тобой как-то спокойно, хорошо. Вот съедим пуд соли, тогда скажу точнее. – И рассмеялась. – Тебя там не потеряют?

– Ну, если что, Вареник позвонит.

– Тогда, может, пойдём кольца купим? Зачем откладывать?

– Тогда мне сначала надо в Сбербанк.

– У меня с собой карточка.

– Нет уж, кольца должен жених покупать! – решительно заявил Александр.

– Тогда пошли, тут как раз Сбербанк есть рядом.

Александр снял 50 тысяч.

– Ты зачем так много? – с недоумением спросила Жанна.

– Ну, как? Кольца сколько стоят?

– Не знаю, – призналась Жанна.

– Я тоже не знаю. Потом мне костюм надо, туфли, сорочку. Тебе – свадебное платье.

– Платья не надо, – решительно заявила Жанна. – Мы же договорились, что скромно. Сойдёт просто светлый деловой костюм. Он у меня есть, а вот тебе действительно надо одеться.

Через час они с покупками пришли в квартиру Жанны.

– Давай, ещё раз примерь. По-моему, надо брюки немножко укоротить.

– Можно я сначала помоюсь.

– Ой, конечно! Извини! Я как-то даже не подумала.

Пока Александр наслаждался горячим душем, она быстро приготовила обед. Ели они, так же, как и в кафе пили кофе, молча, каждый думая о своём. Александру никак не верилось, что всего два часа назад он действительно подал заявление на регистрацию брака с этой красивой и умной девушкой, которой всего два месяца назад совершенно случайно вдруг понадобилась его помощь. Жанна думала о том, что узнай сейчас её коллеги, что она, всегда такая серьёзная, подала заявление в ЗАГС и готова выйти замуж за человека, который только что освободился из мест заключения, у которого нет ни нормальной работы, ни крыши над головой, просто покрутили бы пальцем у виска.

Может она действительно дура? Но тогда почему ей сейчас так хорошо и спокойно? Или, может быть, ей сейчас хорошо, именно потому, что дура?

– Знаешь, а та цыганка ведь правду сказала, что мне мама жениха найдёт. Не просела бы её могила, и я бы тебя наверняка никогда не встретила. Вот и не верь после этого предсказаниям.

Расставаясь, она чмокнула его в щёку:

– Извини, я не могу тебя проводить на автобус, пора к детишкам. Сам дорогу найдёшь?

– А то!

– До вечера! Звони.

– А ты в каком часу работу заканчиваешь?

– Сегодня в шесть.

– Я в шесть позвоню.




НОЧНЫЕ СТАРАТЕЛИ


Только сел в автобус, позвонил Вареник:

– Ты куда пропал?

– Я в городе. А что?

– Когда на месте будешь?

– Уже еду. А что случилось?

– Зарплату тебе привёз.

Машины Вареника у вагончика не оказалось.

– Не дождался, – подумал Александр. – Ну, и фиг с ним.

– Но не успел разложить купленные в городе продукты по полочкам, подъехал после объезда кладбища Вареник.

– А что в городе забыл? – спросил он вместо приветствия.

– За продуктами ездил.

– А! Только была нужда в город мотаться – вон, в дачном магазине купить всё можно.

– Да смотрел я там, всё с истекшим сроком хранения и намного дороже.

– Это правда. То ли сюда просроченное спихивают, подальше от санэпидстанции, то ли тут залёживается, что никто не берёт. А на цену теперь можешь не смотреть, вот тебе зарплата сразу за два месяца.

– Рустам разбогател?

– Нет, проверить тебя хотел. Сбежишь или останешься.

– А куда мне бежать? – развёл руками Александр. – Было бы куда, я бы сюда не устроился.

– И то верно, – согласился Вареник. – Тут не для слабонервных. Зато зарплата тоже не слабая. И за нервы, и за молчание. Усёк?

– Усёк.

– Ну, то-то... Тут из мусоров никто не объявлялся? Ни о чём не спрашивали?

– Нет, не было. Да мне с ними лучше и не общаться. С моими-то документами.

– Документы у тебя настоящие, не боись, Рустаму липу не всучат, у него там люди надёжные. А вот, что общаться не надо, это ты правильно говоришь. Ну, бывай! Завтра там опять жмуриков привезут, поможешь.

– Конечно! О чём разговор.

– Ну, до связи!

Связаться с Вареником пришлось намного раньше, чем предполагали оба. Ночью во время обхода Александр вдруг увидел на одной из аллей старой части кладбища неяркий свет.

Вот, блин! Опять сатанисты что ли?

Но сатанисты должны бы были сопровождать шабаш какими-то своими молитвами, вести себя достаточно шумно, а тут лишь изредка раздавался скрежет железа по редким в песке камушкам. Александр подошёл уже настолько близко, чтобы разглядеть, что ночных визитёров было двое. Один стоял наверху, второй раскапывал могилу.

– Интересно, что это они делают посреди ночи? – подумал Александр, но подойти ближе и задать этот вопрос не решился. Наоборот, он, осторожно ступая, вернулся к главным воротам, набрал номер Вареника и рассказал ему об увиденном.

– Они не через главный вход зашли? – спросил тот.

– Нет, – уверенно заявил Александр.

– А ты не спал?

– Да нет же!

– Не сатанисты?

– Не похоже.

– Тогда выключай свет, жди, сейчас я с ребятами подъеду. Не спугни. Приедем, место покажешь. Огребут они у нас сейчас по полной.

Машина Вареника подъехала минут через двадцать с выключенными фарами. Из салона вышли четверо крепких парней с бейсбольными битами.

– Показывай.

Молча двинулись к незваным гостям. При свете их небольшого фонаря, подвешенного к оградке, было видно, что один по-прежнему стоит наверху, второй, судя по то и дело вылетающим из могилы комьям земли, копает. Парни неслышно окружили вандалов, и Вареник включил взятый в вагончике фонарь. Тот, что был наверху, бросился было в сторону, но оттуда ему навстречу тоже ударил луч света, раздался глухой удар, после которого по кладбищу разнеслись громкие вопли.

Второй попытался было выскочить из уже почти до гроба выкопанной могилы, но получил удар то ли по голове, то ли по плечу, и со стоном опустился на дно.

– Чо, блин, клад ищем? – строго спросил Вареник, направив первому луч света прямо в лицо.

– Да нет, мы ... это...

– Не виздипи мне тут!

– Ну, да... нет... мы просто...

Удар концом биты в живот заставил парня согнуться.

– Не бейте, пожалуйста! Не надо! Мы не хотели! – со слезами в голосе заговорил парень.

– Так, – скомандовал Вареник, – Этого тоже в могилу и живьём закопать обоих. Не хрен тут по ночам глумиться над могилами. Будут рыпаться, прикончить.

– Ой, дяденьки, не надо! – заголосил парень.

Подал голос из могилы и второй:

– Дяденьки! Не убивайте, мы всё расскажем.

– Так, медленно и по порядку, – командовал Вареник. – Кто такие? Зачем? Что хотели?

Из сбивчивого рассказа ребят стало понятно, что оба они – студенты технического вуза. Смастерили прибор, который определяет на глубине до двух метров наличие металла. В могилах могут быть только гвозди и положенные в гроб драгоценности, а поскольку в старых могилах гвозди давно изъела ржавчина, то прибор показывает лишь наличие золота и серебра. Ещё несколько дней назад они своим прибором проверили десятка два старых могил, сработал он только над этой. Вот и решили её вскрыть, драгоценности сдать в ломбард и на вырученные деньги оплатить учёбу.

– Дяденьки, мы бы обязательно закопали, сделали бы так, чтобы никто ничего не заметил, – скулил тот, что находился в могиле. – Отпустите нас, пожалуйста! Ну, не душегубы же вы! А!

– А вы, когда на свой мерзкий промысел шли, о чём думали? Клад откопать и разбогатеть? Где прибор, изобретатели хреновы?

– Вот он, на столике, – показал первый на небольшой ящик, соединённый кабелем с укреплённой на деревянной палке металлической рамкой. – Только вы, пожалуйста, аккуратнее! Не сломайте.

– Вам он всё равно уже ни к чему. Хватит! Давайте его в могилу и закапывайте, – распорядился Вареник.

– Ой, дяденьки. Ну, пожалуйста, не убивайте! Мы же ничего такого не сделали, чтобы нас убивать.

– Тогда мигом могилу закопать, и чтобы я духу вашего тут никогда больше не видел. А прибор конфискуем. Быстро за работу, если жить хотите!

Ребята мигом закопали вскрытую могилу, и, получив пендалей, бегом кинулись с кладбища, не разбирая в темноте дороги.

– Что скажешь, Академик? Ты же у нас технарь. Можно такой прибор сделать? Или пацаны лапшу вешают.

– Теоретически можно. По принципу миноискателя. Только чувствительность должна быть очень высокой, потому что много ли там в гробу драгоценностей. Ну, кольца, серьги, в крайнем случае, колье какое-нибудь. Не знаю. У меня драгоценностей не было.

– Ладно, утром Рустаму доложу. А ты помалкивай.

– Да кому мне рассказывать?

– Вот то-то и оно! Так даже лучше. А когда ты позвонил, я думал, опять какой чокнутый объявился. Тут прошлым летом один в дурке лечился, но не долечился. Выпустили. Он в первую же ночь припёрся жену откапывать. Видение ему было, что живая она там его ждёт – не дождётся. Так он одному из наших лопатой чуть череп не раскроил, месяц парень в больнице валялся. Психа тогда прямо с кладбища в дурдом снова и отправили, а могилу самим пришлось зарывать. Так что ты смотри, поаккуратнее с такими гостями. Сам не лезь. Правильно, что мне позвонил. Ну, бывай!

Уже под вечер на кладбище приехал Рустам в сопровождении Вареника и трёх крепких ребят.

– Я ночью не сориентировался, где тут копали, покажи нашим, – сказал Вареник. – Сейчас прибор в деле проверим.

Ребята быстро откопали гроб, вскрыли гнилые доски крышки. Под ними в остатках истлевшей материи лежали пожелтевшие кости скелета. На шее действительно оказалась золотая цепочка, на пальцах – два крупных кольца.

Рустам надел резиновые перчатки. Брезгливо взял драгоценности на ладонь, долго их рассматривал.

– Проверим. Закапывайте, и сделайте так, чтобы ничего не было видно.

Через два дня Вареник привёз на кладбище какого-то очкастого худенького парня. Они проехали в старую часть погоста, парень достал из багажника конфискованный у ночных визитёров прибор и старательно начал обследовать заброшенные могилы с покосившимися и вросшими в землю ручной ковки крестами. Было хорошо понятно, что за этими могилами много лет никто не ухаживал. В трёх местах прибор тонко чирикал, показывая наличие на глубине металла. Вареник отметил эти могилы и увёз искателя в город.

На следующий день, тоже под вечер, когда народу на погосте практически не остаётся, приехал Рустам с теми же крепкими ребятами, с которыми был в прошлый раз.

Прибор не соврал. Снова в первой же раскопанной могиле нашлись драгоценности. Вторую и третью могилы опять под наблюдением самого Рустама вскрывали на другой день. И снова не зря.

Рустам довольно потирал руки, радуясь неожиданной возможности обретения кладов. Александр же снова всерьёз задумался о том, что стал ненужным свидетелем ещё одной сферы преступной деятельности своего благодетеля, который избавится от него без малейшего сожаления, как только сочтёт нужным.




СВАДЬБА


Месяц ожидания тянулся нескончаемо долго. Жених с невестой подолгу общались вечерами по телефону, а виделись всего два раза. Александр, приехав в очередной раз в город, заметил, что за ним на некотором расстоянии неотрывно следует молодой парень. Сначала он принял его за карманника, но потом вдруг подумал об устроенной Вареником или кем-то другим по распоряжению Рустама слежке. Не желая подвергать Жанну опасности, он долго крутился по центральному рынку, чтобы отделаться от хвоста.

Это действительно был хвост. Карманник бы давно начал тереться возле намеченной жертвы, стараясь улучить момент и вытащить деньги. Этот строго соблюдал дистанцию. Александр нарочито долго мерял свитера и джемперы, придирчиво менял брюки, потом в одном из отделов купил недорогую серую водолазку, в одном из переходов надел её на ходу и скрылся с рынка через боковой выход. Запрыгнул в первый же подошедший автобус. На следующей остановке пересел на другой, идущий в противоположном направлении. Позвонил Жанне, что приехать не сможет, купил продукты и вернулся в свой вагончик.

Ни Жанне, чтобы не пугать её понапрасну, ни Варенику, с ведома которого или более того, по его распоряжению, была устроена слежка, говорить ничего не стал. Но когда в следующий раз заметил идущего за ним уже другого парня и оторвался от него, как в хорошо продуманном детективе, рассказал всё Жанне и попросил её пока на кладбище не ездить. Видимо, их долгие разговоры на могиле матери и кофе на лавочке у вагончика не остались не замеченными кем-то из людей Рустама.

– А я тут, знаешь, что надумала? – сказала Жанна без тени страха, как только Александр подробно рассказал ей о своих опасениях. – Может, нам на Север уехать? Вот, смотри, я тут в газете нашла. Требуется учитель истории в поселковую школу. Правда, это у чёрта на куличках, но ведь не навсегда же. Жильем обеспечивают и ещё подъёмные в сумме 400 тысяч. Может, поедем?

– Давай! – сразу же с радостью согласился Александр.

– Тогда я звоню прямо сейчас. А то вдруг уже кого-то нашли.

На том конце провода звонку обрадовались и сказали, что готовы принять на работу хоть сегодня. Но, правда, тут же поинтересовались:

– А вы в декрет, случайно, не собираетесь? А то, знаете ли, у нас тут климат такой, что не для детей.

– Да вроде бы не собираюсь, – заулыбалась Жанна и повернулась к Александру. – Мы ведь, правда, пока детей заводить не собираемся? Вот и муж тоже говорит, что не собираемся. Тогда вы нам вызов отправляйте. Муж – инженер-строитель, но он у меня – мастер на все руки, так что работу, наверняка найдём. Да, я поняла, сегодня же постараюсь копию трудовой вам выслать. Спасибо большое!

Жанна продиктовала свою фамилию, имя, отчество, домашний адрес и номер школы, в которой работает.

– А я эту школу заканчивала, – обрадовано сказала женщина на другом конце провода.

– У меня и мама в ней работала.

– А какая у мамы фамилия?

– Французова.

– Ой, Лидия Ивановна – ваша мама! Да мы же все в неё просто влюблены были! Знаете, это для вас самая хорошая рекомендация. Не надо никакой копии трудовой, все документы с собой привезёте. Я просто рада помочь дочери Лидии Ивановны. Только вот что вас в нашу глухомань погнало, если не секрет?

– Моему мужу романтики захотелось, – засмеялась Жанна.

– Понимаю, понимаю, – романтики у нас тут сколько хочешь. А вы, значит, как жена декабриста, следом за мужем в суровую ссылку?

– Получается, что так.

– Ждём вас с нетерпением! До свидания!

– До свидания! Спасибо вам за всё!

Жанна положила трубку.

– Видишь, как всё хорошо складывается, дорогой мой муженёк! Поедем на край света, где полярная ночь, белые медведи по улицам бродят, дуют ветры в феврале, воют в трубах звонко. И никакой нам Рустам будет больше не страшен.

Она положила руку на плечо всё это время молчащего Александра, он повернулся к ней, и они впервые за всё время знакомства поцеловались.

Зарегистрировались они очень скромно. Жанна привела в ЗАГС свою подругу и её бой-френда, которые и стали свидетелями их бракосочетания. Сотрудница заученно произнесла короткую речь, спросила традиционное, по согласию ли невеста вступает в брак, по согласию ли жених вступает в брак, услышав от обоих да, поздравила молодых с созданием дружной семьи, пожелала им любви, много красивых и умных детей и предложила скрепить союз поцелуем.

Потом вчетвером прошли в расположенное в этом же здании кафе, заказали лёгкий обед, или второй завтрак, потому что была лишь половина одиннадцатого, бутылку шампанского. Под негромкие сетования свидетелей, что вино горькое, скромно поцеловались третий раз в жизни.

На Север можно было бы ехать хоть завтра, Жанна уже даже нашла квартирантов – молодую супружескую пару, готовую заплатить даже за полгода вперёд, но теперь пришлось ждать, пока Александру выпишут новый паспорт на фамилию жены.

Наконец, паспорт был получен, билеты куплены. И хотя теперь у него была другая фамилия, чтобы подстраховаться, Александр решил сесть в поезд в соседнем городе, а туда добраться на попутках. Чемодан с самыми необходимыми вещами Жанна должна была доставить на вокзал сама. Проводить её в дальнюю дорогу, а заодно помочь с багажом вызвались свидетели, которые ничего про Александра так и не знали, потому что Жанна всё отнекивалась от расспросов, где нашла такого скромника.

Накануне запланированного исчезновения, Александр позвонил Варенику и сказал, что в городе заметил за собой слежку.

– Это не ты мне хвост прицепил?

– Да нужен ты мне! – огрызнулся Вареник. – Про тёлку твою – Французову – я и так знаю. Доложили, что ворковал ты с ней по выходным на кладбище. А теперь что, разругались? Говорят, давно не показывалась. Другого нашла? Ну, и правильно! На фига ты ей такой нужен. А бабу захочешь, свистни. Я подгоню. У тебя теперь бабки есть, оплатишь.

– Спасибо, буду иметь в виду.

– Имей, имей! Этого добра у Рустама пруд пруди. Своим – скидка. Смекаешь? Ну, бывай. А про хвост смотри. Лучше тебе пока в городе не показываться. От греха подальше. Продукты в дачном магазине возьмёшь.

Александр давно продумал, что он свой старый паспорт сунет в дальний край тумбочки, где хранятся банки с консервами, а выписанный по протекции на имя Майданова оставит в джинсах, в которых обычно ходит по кладбищу. Телефон Вареника положил возле ножки стола, будто нечаянно обронённый. Всё это должно будет сбить со следа, если вдруг его надумают искать. Хорошо бы ещё крови побрызгать! Но потом решил, что калечить себя ради того, чтобы инсценировать убийство или жестокое избиение, не стоит.

Поздним вечером взял фонарь, прикрыл дверку вагончика и отправился на обход кладбища. Вышел с погоста на его противоположной стороне, в темноте добрался до трассы и только встал на автобусной остановке и начал голосовать проезжающему большегрузному транспорту, как почти сразу же притормозила фура с московскими номерами.

– Далеко? – поинтересовался водитель.

– До соседнего города, если можно.

– Отчего же нельзя? Садись, вдвоём веселее, а то я в этот раз без напарника, поговорить не с кем. А так в сон клонит. Ты чего посреди ночи?

– Да, с другом поругались. Я психанул, из машины вышел, он дальше поехал.

– Может, вернётся, искать тебя будет?

– Не вернётся, я его характер знаю.

– Всё равно, поглядывай на встречные машины, чтобы не разминуться.

– Хорошо, буду поглядывать.

В соседний город добрались под утро. На въезде, на площадке возле кафе, неподалёку от поста ГАИ, машина остановилась.

– Пойдём, позавтракаем, да я немного посплю. А ты тут уже на попутке или на автобусе доберёшься.

Чтобы зря не мозолить глаза на вокзале, Александр неторопливо позавтракал вместе с водителем, выпил две кружки крепкого кофе, потом сел на идущий мимо из какого-то села автобус. Поболтался по городу и на вокзал пришёл перед самым прибытием поезда.

Жанна стояла у выхода из вагона и, завидев мужа, приветливо помахала ему рукой.

– Я так волновалась, так волновалась! – заговорила она сбивчиво. – У тебя всё нормально? Добрался без проблем? Пойдём. Я там тебе уже кофе заказала. Сейчас кормить буду. Представляешь, мы в купе одни, если здесь никто не подсядет. Проводница объяснила, что сейчас в основном пока ещё на юг в отпуск едут, а на Север потянутся только через две недели. Представляешь, как нам повезло?!

Через десять минут поезд плавно тронулся и покатил прямо на север. Молодожёны сидели напротив друг друга и счастливо улыбались. У них начиналась новая жизнь. Может быть там, на краю земли, и будет то место, где они обретут своё счастье, и где всё будет совсем по-другому.


* * *

А в это время, обеспокоенный тем, что Александр не отвечает на его звонки, Вареник уже приехал на кладбище и шарил в вагончике. Найдя оба паспорта и мобильник, позвонил Рустаму, рассказал о пропавшем стороже и вчерашнем сообщении Александра о слежке.

– Это я хвост послал, – сознался Рустам. – Хатэль парню дэло паручить, панымаищь, решил ещё раз правэрить. А ты всё харашо пасматрэл? Можит в город укатил, к тёлке сваей. Как гаварышь фамилия? Французова? Па сваим каналам правэрим.

– Да как в город, когда оба паспорта здесь, в вагончике? И старый, и новый.

– Это плохо, панымаишь. Значит, не сбижал. Но па сваим каналам на вакзале и в аэропорту правэрю. На всякий слючий.

Но ни Майданов, ни Найдёнов из города общественными видами транспорта не выезжали. И вскоре Рустам и Вареник забыли о кладбищенском стороже. Менялись они очень часто, потому что многие из них ложились в ту самую траншею, которую постоянно пополняли поступавшими из морга невостребованными трупами.




ПАРТИЗАН. ПОВЕСТЬ





ПРИГЛАШАЮ НА ЭКСКУРСИЮ


Воздушно-десантные бригады специального назначения всегда называли и называют элитными. Служить в таких частях престижно и солдату, и офицеру. Быть мне среди такой элиты посчастливилось семь офицерских лет.

Мне, молодому лейтенанту, было предписано прибыть в такую войсковую часть, что недалеко от Минска, в небольшом городке с красивым названием Марьина Горка. Должность – командир группы специального назначения. А через два года я был уже на территории Германской Демократической Республики.

Учиться никогда не поздно! А ещё добавлю, и не стыдно, даже если учишься военному делу у толкового служивого солдата.

Готовиться к первому прыжку с парашютом мне приходилось самостоятельно вместе с личным составом своей группы. Сегодня, когда всё позади, и, в том числе, многолетняя служба в других родах войск, приходит осознание гордости о былом, о том, что тебе было дано такое право, о чём другие могут только мечтать...

Прочитав много литературы о войсках спецназа – от специальной до художественной, часто думал о смелости тех, кто берётся за освещение этой темы. И сразу останавливал себя – а причём тут смелость? Просто у автора свой взгляд на то, что он знает об этих войсках, о людях, которые там служили, об их мнении о такой службе. И, наконец, не все же читали знаменитый «Аквариум» В. Суворова, а, может быть, и не захотят его читать по причине «продажности» бывшего офицера ГРУ.

Леонид Иванов по сюжету своей повести даёт хорошую возможность многочисленным читателям, кто служил в спецназе ГРУ Генерального штаба или проходил там военные сборы и знает, что это такое, вспомнить молодость, сравнить себя с героями произведения, с их душевными переживаниями. И, порой, как считают некоторые, совсем ненужными переживаниями. Для молодых ребят эта повесть станет «погружением» в армейскую жизнь, может быть, даже настолько увлечёт, что побудит стать офицером, защитником Родины.

Ценность повести Л. Иванова уже хотя бы в том, что он, будучи офицером запаса, сам неоднократно проходил эти сборы, был, как говорили тогда «партизаном», на себе испытал все «тяготы и лишения» службы в спецназе. Повесть красноречиво показывает даже на примере офицеров запаса, насколько серьёзное внимание в советское время уделялось боеспособности, подготовке личного состава. Настолько серьёзное, что даже не каждому было дано выдержать выпавшие на его долю физические и особенно психо-эмоциональные нагрузки.

Но содержание армии в высокой боевой готовности было нужно нашему Отечеству, любимой Родине.

Я с удовольствием приглашаю читателей вместе с автором повести и его героями побывать на военных сборах офицеров запаса, приписанных к войскам специального назначения ГРУ Генштаба. Пусть прочтение книги станет для вас своеобразной экскурсией. Поверьте, это действительно интересно!

_Леонид_Ксендзов,_

_полковник_запаса,_ветеран_военно-воздушных_войск_специального_назначения_




НАЧАЛО


– Отря-а-ад, рняйсь! Смирно-о! Товарищ генерал-майор, отряд для проведения военных сборов построен. Командир отряда – полковник Синцов.

– Здравствуйте, товарищи офицеры!

– Здра жла, трищ генрал-майор!

– Вольно!

– Вольно! – повторил команду полковник.

– Товарищи офицеры, в самом начале военных сборов я должен вас поздравить: в случае военных действий с вероятным противником около 80 процентов из вас станут Героями Советского Союза. – Генерал в штатском сделал многозначительную паузу и вполголоса, но так, чтобы слышно было всем, с улыбкой добавил, – Посмертно.

– Ну, театр! – раздражённо думал Клавдий. – Всё фальшиво, наигранно. И этот генерал, одетый на построение по гражданке, гоже театр. Причём, театр отвратительный. По уставу честь отдаётся погону, а не рубашке в клеточку с распахнутым воротом. Уж если он на самом деле генерал, мог бы привезти с собой форму и предстать перед строем, как положено. И эту шутку про Героев Советского Союза он слышит уже в третий раз, сначала на острове Майский возле Очакова, где они проходили подготовку диверсантов-подводников, потом в горно-учебном центре под Кироваканом. Там эту же фразу произносили тоже одетые в гражданское генералы из ГРУ Генштаба, которые потом на протяжении всех сборов наблюдали за ходом обучения офицеров запаса, вынужденных, как мальчишки, играть в войну. Только в отличие от ребятни, они были полностью экипированы и вооружены автоматами.

Клавдий раздражался, потому что уже в третий раз из-за этих игрищ в войнушку он лишался нормального отпуска. Теперь снова придётся свои положенные по закону два месяца брать вразнобой осенью и зимой по две-три недели, подстраиваясь то к заочникам, то к текущему расписанию очников своего факультета романо-германской филологии.

Раздражало то, что именно им военкомат затыкал какие-то «дырки». На Майский, как он узнал уже на месте, его отправили вместо кого-то заболевшего из этой же секретной команды, уже успевшего пройти два предыдущих этапа – воздушно-десантную и горно-егерскую подготовки. Подавляющее большинство из той сотни на предыдущих сборах проходили огневую подготовку, отрабатывали приёмы, и главное, если и не сдружились, то были хорошо знакомы.

Его тоже легко приняли в свою семью. Все тут были на равных, по каким-то только военкоматским работникам известным параметрам отбора, они оказались в одной команде будущих диверсантов, призванных в случае войны выполнить приказ по уничтожению какого-нибудь стратегического объекта противника. Да и то, скорее всего, отряд из «партизан» будет служить в качестве отвлекающего внимание, чтобы «под шумок» настоящие профессионалы смогли проникнуть на хорошо охраняемую территорию и выполнить важное задание.

Однажды Клавдия вызвали в военкомат и познакомили с каким-то майором, на кителе которого над тремя радами орденских планок сверкала звезда Героя. Тот назвал себя Володей, долго интересовался делами в университете, несколько минут поговорил на английском, Клавдий тогда ещё удивился его хорошему произношению. В конце встречи, видимо, чтобы расположить к себе, майор рассказал о штурме дворца Амина, в котором сам принимал участие, прибыв с сотней других спецназовцев за несколько часов до операции на подмогу уже заранее внедрившимся в разного рода торгпредства и диппредставительства коллегам.

Этим разговором майор Володя дал понять, что и его, Клавдия, может ждать что-то подобное в какой-нибудь другой стране, где тоже есть амбициозные оппозиционеры, желающие прийти к высшей власти при помощи советских друзей в обмен на обещание повести народ по коммунистическому пути развития.

Клавдий понимал, что эта беседа не была организована ради бахвальства майора. Он своим рассказом должен был настроить будущего спецназовца на нужный лад, заставить его годиться своим предназначением на случай подобных действий, поверить в возможность тоже стать Героем. И надо сказать, тот разговор действительно сыграл немалую роль. По крайней мере, когда Клавдия призвали на военные сборы, он ехал не просто с желанием, а с гордостью, что попал в число избранных.

Для зачисления в команду спецназа ГРУ у Клавдия были все основания: отличное здоровье, хорошая физическая подготовка, в студенчестве он стал кандидатом в мастера по плаванию, имел корочки мотоциклиста и любительские права, отлично владел английским, и хуже – французским. Закончив с красным дипломом факультет романо-германской филологии, потом, как один из лучших выпускников, остался преподавать, параллельно закончив аспирантуру.




ЧЕРТОВЩИНА


На перроне Каунаса прямо возле выхода в город стоял одетый в парадную форму десантника солдат с табличкой «В/ч Д1228». Неподалёку от него на садовой скамейке сидели трое гражданских и капитан.

– Чёрт! – выругался Клавдий. – Не посмотрел номер части.

Он отошёл в сторонку, достал выданные в военкомате документы. На них значилось, что десантник с табличкой встречает именно его.

– Здравствуйте! Мне как раз к вам.

– А вон ваши уже ждут, – показал военный и крикнул:

– Товарищ капитан, тут ещё один прибыл.

Капитан встал и подошёл к Клавдию:

– Капитан Семёнов. Можно просто Дима.

– Клавдий Иванович. Извините, вузовская привычка! Старший лейтенант запаса Клавдий Степанцов. Тоже просто Клавдий.

– Вон наши ребята. Пошли.

До прихода следующего поезда, на котором должны были приехать офицеры из Минска и Киева, оставалось более трёх часов.

– Ребята, я предлагаю посмотреть музей чертей. Говорят, он единственный в мире. Потом вас наверняка привезут сюда на экскурсию в музей Чюрлёниса, где кроме работ известного литовского художника и композитора собраны произведения, начиная с шестнадцатого века, а вот в музей чертей вы вряд ли ещё когда попадёте. Тем более, нам, десантникам, с чёртом надо водить дружбу, чтобы не учудил чего. Ну, что, идём? Это недалеко, в центре города.

– По мне так лучше бы пивка попить, – лениво потянулся начинающий лысеть крупный мужчина. – Тут пива всякого навалом, а у нас оно только по великому блату.

Мужчина при разговоре сильно окал, и Клавдий подумал, что он, скорее всего – помор. Из Архангельска или Мурманска.

– Да напьёшься ты ещё пива! – засмеялся капитан. – Там через овраг от вашей казармы офицерское кафе, где пиво не переводится. Вот только увлекаться им не советую – на следующий день тяжело будет.

– А мне с пива никогда тяжело не бывает, – заверил любитель пенного напитка и протянул Клавдию руку. – Боря. Я из Вологды.

– Очень приятно! Клавдий.

– Клавка, значит. Очень приятно. А чо это у тебя имя такое женское?

– Самое что ни на есть мужское, – обиделся Клавдий. – В переводе с латинского – скрытый.

– О! Значит, настоящий разведчик. Дима, а ты у нас командиром будешь или как?

– Или как. Командиры у вас из своих будут. Может и ты, например, а я инструктор по восточным единоборствам. Приёмам рукопашного боя вас обучать буду.

– Ты чо, в самом деле этот, как его, каратист што ли?

– Умею немного.

– А чо-нить покажешь?

– Вам ещё надоест за два месяца.

– Не, ты правда каратист? – не унимался уже хлебнувший пива здоровяк, который был на полголовы выше инструктора и весил килограммов на тридцать больше. – Ну, покажи чо-нить.

– Что, прямо вот тут, на перроне?

– Дак а чо? Самое то!

Он взял инструктора за плечо, чтобы повернуть к себе и в тот же миг оказался распластанным на земле. Произошло это настолько быстро, что стоявшие вокруг даже не успели ничего понять.

– Ни хрена себе! – восхищённо сказал Боря, поднимаясь и отряхивая брюки. – Это чо было-то? Это ты меня што ли так? Или я поскользнулся?

– Поскользнулся, поскользнулся, – улыбнулся капитан. – Так что, идём ко всем чертям?

– А пошли! – неожиданно легко согласился Борис. – Нет, а здорово ты меня уложил! Научишь?

– И не только этому, – пообещал Дима.

На музей капитан отвёл полтора часа, чтобы успеть на вокзал к следующему поезду.

– Хватило бы и полчаса, – подумал Клавдий, но пожилой экскурсовод, очень похожий на основателя музея, большая фотография которого висела на стене в первом зале, рядом с большим чёртом с конопляным хвостом – первым экспонатом этой огромной коллекции, увидев которую, пират мог бы воскликнуть «Тысяча чертей!», будучи абсолютно прав. На двух этажах старинного здания действительно собрались более тысячи чертей из разных стран.

За семьдесят с лишним лет, узнав о существовании такого музея, люди пополняли собрание этой нечистой силы своими подарками, среди которых были черти и чертовки, ведьмы на метле и просто маски с ужасными гримасами. Они были выполнены из металла и дерева, пластмассы и кожи, керамики и не обожжённой глины. По углам комнат и за стёклами шкафов стояли, лежали и сидели разные представители нечистой силы чуть не в человеческий рост и совсем крошечные. Некоторые были выполнены в виде пепельниц, подсвечников, тростей и даже скалок для теста – бывшими, по многочисленным анекдотам, главным средством воспитания нерадивых мужей.

На стенах висели вымпелы и флажки с изображением чертей, театральные программки, афиши, коробки из-под конфет. В лавке продавалось множество различных сувениров. Борису очень понравилась пивная кружка с выглядывающим из неё чёртом. Он сразу же взял её на память, обещая, что теперь пенный напиток будет пить только из этого сосуда.

Клавдий купил небольшую ведьму, надеясь прямо на вокзале, где обязательно должна быть почта, отправить её бандеролью жене, а себе приобрёл амулет с хитрой мордашкой чёртика на кожаном ремешке и сразу же надел на шею.

– Вы поаккуратнее с этим сувениром, – предупредила пожилая продавщица. – Этот амулет не каждому подходит.

– Спасибо! – улыбнулся Клавдий. – Он такой добрый, что будет меня оберегать от других представителей нечистой силы.

– Дай бог, – еле слышно сказала продавщица, но Клавдий расслышал и снова улыбнулся по поводу суеверий. Сам он не верил ни в бога, ни в чёрта.




ДЕНЬ ПЕРВЫЙ


Утром Клавдия разбудил чей-то голос:

– Эй, пацаны! Завтрак проспите! Вставать пора.

– На часах было восемь.

– Вот это поспал! – с удивлением подумал Клавдий. – Хотя, если разобраться, и легли уже в полночь.

Он встал, провёл ладонью по подбородку – побриться можно потом, сходил умылся, почистил зубы. На входе в спальное отделение встретился с Борей.

– Привет! Пошли завтракать, – сказал тот.

– Пошли. А ты знаешь, где это?

– По запаху найдём.

На улице встретилась группа таких же «партизан». Они рассказали, где найти столовую, и что после завтрака надо сразу идти получать форму.

– Гражданку лучше себе оставьте, – посоветовал один. – По выходным в Йонаву ездить пригодится, а то патрули приставать будут.

После завтрака, более скудного, чем было на Майском и в ГУЦ, но вполне сносного, Клавдий с Борисом, который при более близком знакомстве оказался простым добродушным парнем, получили форму, зашли в военторговский ларёк за подворотничками, нитки и набор иголок по прежнему опыту Клавдий привёз из дома, и начали примерять обмундирование. В отличие от того, что выдавали в ГУЦ, это было обычным солдатским, солдатскими же были и кирзовые сапоги с портянками.

В казарме кто-то безмятежно спал, несколько человек играли в карты, кто-то читал книги или газеты. О распорядке дня никто не имел ни малейшего представления.

– Не зря говорят, где начинается армия, там кончается порядок, – хихикнул Боря. – Может, в город махнём? Проведём рекогносцировку на местности. Тут-то чо делать?

Клавдий неопределённо пожал плечами. Делать в части действительно было нечего. Взятую в дорогу книгу он прочитал ещё в поезде, а брать с собой больше не стал – во время предыдущих сборов на чтение времени совсем не оставалось.

– Погоди минут пятнадцать, я жене письмо напишу, заодно хоть сувенир вчерашний бандеролью отправлю, а то с вокзала не успел.

– Соскучился уже? – заулыбался Боря. – Ну, давай, сочиняй, писатель. А я жуть как писать не люблю – профессия отучила.

– А ты чем занимаешься?

– В многотиражке работаю. Редактором.

– А я в университете преподаю.

– Я почему-то так и подумал, что учитель.

– По лицу видно? – засмеялся Клавдий.

– По поведению. Правильный ты весь какой-то. Это нашего брата, журналиста, по походке узнают. Как ментов.

– Кстати, журналистов в нашей команде довольно много. Как будто наши отцы-командиры собираются репортажи получать с территории противника.

– Как сказать! Может и репортажи тоже. Мы же очень много внимания на детали обращаем. К тому же анализировать профессия заставляет. А ты откуда знаешь, что журналюг много?

– Я третий раз на сборах. И всегда из сотни до десяти человек – журналисты. И телевизионщики, и пишущие, как ты. На Майском Вадим Чернов был из областной газеты зав. отделом, Валерка из Ленинграда – собкор ЦТ, Валентин из Мурманска из «Полярной правды», из Белгорода Сашка. Много, одним словом. Наверняка и здесь будут.

– А это мы сейчас проверим, – сказал Павел и закричал на всю казарму:

– Журналисты есть?

– Ну, есть, а что? – откликнулся один из игроков в карты.

– Давай знакомиться! – Павел пошёл к играющим, а Клавдий сел писать домой письмо.

– Ну, что, писатель? Не закончил ещё? – раздался прямо над ухом голос Бориса.

– Две минуты, – попросил Клавдий.

– Что, только поцеловать осталось?

– Типа того.

– Тогда поехали. Степан вон тоже с нами прошвырнуться решил.

Степан, как оказалось, работал на телевидении в Воркуте, закончил журфак Ленинградского университета, поехал на Север по распределению да так и остался в городке шахтёров, поскольку зарплата была хорошая, жильём обеспечили сразу, женился, уже растут двое ребятишек.

Ехать, по совету ребят, решили в гражданской одежде, и только Борис захотел покрасоваться в форме. Она действительно ему шла и даже стройнила.

В военном городке подсказали остановку автобуса. Ждать его почти не пришлось, и вскоре ребята прогуливались по улицам небольшого литовского районного центра.

– Вот сколько у нас таких райцентров? Все на одно лицо. Ну, у нас на Вологодчине ещё старинные города есть, там кирпичные здания до революции построены, по двести-триста лет стоят. А остальные – деревня деревней. Райком кирпичный да в лучшем случае Дом культуры. А тут – Европа. У нас в магазинах почти ни фига нет, а тут, смотрите, колбаса нескольких сортов, сосиски, а пива сколько разного! Вы как хотите, а я пару пива заглотну, – заявил Борис. – На вас брать? Давайте за компанию.

Пиво выпили тут же возле магазина, прошлись по улице до самой окраины, по параллельной вернулись обратно. Оглядываясь по сторонам, остановились у трёхэтажного кирпичного дома в поисках туалета – пиво просилось наружу.

– Вы как хотите, я больше не могу терпеть, – заявил Степан. – Я – за угол.

С полпути он вернулся:

– Парни, надо искать другое место. Тут женское общежитие швейной фабрики.

– Вот бы девки обрадовались, если ты у них под окнами отливать начал, – захохотал Боря.

– В это время из дверей выскочили на улицу три девчонки в лёгких цветастых платьях.

– Девочки, можно с вами познакомиться? – окликнул их Степан.

Они повернулись, оценивающе осмотрели молодых мужчин и захихикали.

– Так давайте познакомимся, – предложил снова Степан. – Я Стёпа, а это мои друзья – Борис и Клавдий.

– Мы с партизанами не знакомимся, – скривила губки одна.

– Мы девочки честные, – добавила другая, они снова захихикали, свернули по дорожке и быстро стали удаляться в сторону центра.

– Мы девочки че-е-естные-е-е, – передразнил Степан. – Приехали после восьмого класса из русских деревень в здешнее ПТУ, научились на машинке кромки у простыней строчить, а корчат из себя бог знает кого.

– Да ты чо раздухарился-та? – засмеялся Павел.

– Да что они в самом деле! – горячился всё больше Степан. – Знаю я этих честных! Приедешь на съёмку на подобную фабрику, у нас их две, так почти каждая готова подвернуть. А эти ишь, че-е-е-естные! Тьфу, лимитчицы! Я когда учился, в Ленинграде таких лимитчиц миллион был. Тоже некоторые из себя принцесс корчили, но мы с ними не знакомились. Скучные, скажу я вам, особы. Тупые, как утки, главное, ничем не интересуются. Нет, среди студенток тоже всяких полно было – и тупых, и умных. С первыми не интересно, вторые слишком себе на уме. Они среди ленинградцев женихов искали, чтобы по распределению не поехать.

– Да ты чо на девок-то взъелся? Что не дали? Дак мы счас других найдём. Не проблема!

– Да ну их! Давай лучше закуток искать – сил нет отлить хочется. А потом ещё по пиву – и домой. В смысле – в казарму.

– Так в казарму затовариться надо.

– А кто против? – согласился Борис. – Надо же начало армейской жизни отметить.

К вечеру приехали почти все. В казарме был какой-то прапорщик. Он и отвечал на многочисленные вопросы о распорядке, о программе сборов и ещё многом, что интересовало прибывших. Точнее, он пытался отвечать, но поскольку сам ничего не знал, назначенный лишь вчера на должность старшины роты, или, как он сказал, отряда, ведал только выделенным для сборов имуществом. На все вопросы мог ответить только командир сборов. Вроде бы какой-то полковник не из местных, то есть, не из учебной дивизии. То ли из Каунаса, то ли из какого другого города. Но форма на нём десантная.




СЛУЖБА


Полковник появился утром после завтрака. Объявил общее построение, сообщил, что в отряд для прохождения военных сборов должны прибыть сто офицеров запаса, сборы начинаются завтра, и что все обязаны подчиняться обычному армейскому распорядку. Звания никакой роли не играют, все они находятся эти два месяца на должности рядовых и подчиняются назначенным командирам и инструкторам. Инструкторов он представит завтра, а сейчас объявляет списки командиров из числа призванных на сборы. Командир первой группы – Смеляков, второй – Трегубов, третьей – Суворкин.... Командиры – ко мне!

Командиры вышли, встали лицом к полковнику. Один из них всё ещё был в гражданской одежде.

– Так! – громко сказал полковник. – Сегодня у вас последний день разгильдяйства. В армии вы все служили, строевым шагом ходить должны уметь. Встать в строй!

Ребята встали в общий строй.

– Командиры групп – ко мне, шагом марш!

Командиры вышли снова вперёд уже строевым шагом.

– Молодцы! Умеете. Прапорщик, выдайте списки.

Прапорщик выдал командирам списки личного состава. Те начали зачитывать, вызывая к себе своих. Клавдий оказался в третьей группе вместе со Степаном и Борисом. Не зря вчера судьба их познакомила. Правда, дозу они явно не рассчитали, и даже Боря, хвалившийся, что от пива он никогда не болеет, чувствовал себя явно неважно.

– Сейчас каждая группа отрабатывает на плацу прохождение строевым шагом, повороты, развороты и так далее, вспоминаете, как приветствовать начальство, и на этом сегодня занятия заканчиваются. Завтра и на протяжении всех сборов подъём в шесть утра, зарядка, водные процедуры, завтрак, общее построение и занятия по расписанию. Расписание командиры объявят завтра после развода. На разводе будет присутствовать генерал из Генштаба. Не опозорьтесь! Всё! Вольно! Разойдись!

– Вольно! Разойдись! – продублировали командиры групп.

Поскольку все раньше служили в армии, чтобы вспомнить, как нужно ходить строевым шагом и приветствовать командира дружным «Здра жла!..» потребовалось не больше получаса. До обеда оставалось немного времени, и ребята потянулись в офицерское кафе. Оказалось, что работает оно с шести вечера, пришлось искать гарнизонный магазин. Пиво из него подмели подчистую.

Спиртным Клавдий дома не увлекался. На работе – в основном одни женщины, вечерами работал над диссертацией, поэтому времени на праздные компании практически не оставалось. Но тут пришлось поддерживать компанию. Он быстро захмелел, завалился спать, и когда новые друзья попытались растормошить его на ужин, отказался.

Проснулся от давления в мочевом пузыре и дикого хохота в казарме. Вернулся из туалета и понял причину смеха. Кто-то из новичков рассказывал анекдоты. Делал он это настолько артистично, играя голосом и искусно переходя с женского на мужской, хихикал, подражая гомикам, басил, изображая прораба на стройке и вообще казался замечательным пародистом.

Как это чаще всего бывает в чисто мужской компании, вскоре основной темой стали анекдоты о неверных жёнах, застигнутых в чужих постелях мужчинах, об импотентах и сексуальных гигантах.

После одного такого очень откровенного кто-то из угла казармы с кавказским акцентом произнёс:

– Слюший, дарагой, зачэм такой вещь на ночь гаваришь да? Как патом настаящий мужчина спать должин? Ти што, не саабражаишь? Баевую гатовность саветскай армии, панимаишь, падрываишь...

– Больше не буду, товарищ Сталин!

– То-то, маладой чилавек! Берия дакладывал, на Калыме вакансия есть.

– Понял, товарищ Сталин! Больше не буду.

И снова – дикий хохот.

– Как дети, ей богу! – начал раздражаться Клавдий. От пива болела голова, давило в висках. Он снова встал, сходил, поплескал на лицо холодной водой, помассировал виски, посидел на лавочке у крыльца казармы. Боль в висках не проходила.

– Может попробовать заснуть? – подумал лениво и побрёл в свою кровать. В казарме установилась тишина, с разных сторон раздавалось богатырское храпение, кто-то громко испортил воздух.

– И это интеллигенция! – с раздражением подумал Клавдий. – Цвет общества, а матерятся хуже сапожников. Интересно, а дома они тоже себя так же ведут? Или просто тут, в чисто мужском обществе, распустились? Нет. Всё равно, интеллигент в любой ситуации должен оставаться интеллигентом! Погоди, а сам он интеллигентно выглядел в эти дни? Назюськался пива вместе со всеми, смеялся над пошлыми анекдотами Степана, в автобусе по дороге из Йонавы в Гайжюнай развязно вёл себя с женщинами, с которыми пытались познакомиться на автовокзале. Набивался к одной из них в гости, пока та его грубо не отшила, пообещав рассказать о приставаниях своему мужу – майору. Нет, пить он не умеет, это точно! Как это противно! Напился, приставал к порядочной замужней женщине, выглядел глупо, глупее некуда, а теперь ещё эта дурацкая головная боль! И раздражение закипало с новой силой. На себя, на новых друзей, что втянули в эту пьянку, на предстоящую службу, разрушившую планы на отпуск.

Засыпая, снова с раздражением вспомнил свою пьяную выходку в автобусе и решил, что он ничуть не лучше всех этих новых товарищей, среди которых ему предстоит быть целых два месяца.

Уже почти отключаясь, подумал, что наверняка все они, или, по крайней мере, подавляющее большинство, в общем-то хорошие ребята, готовые в любую минуту прийти на помощь. А эта пьянка и пошлость, наверное, просто своего рода психологическая защита – ведь у каждого из них на лето были совершенно другие планы. И вместо того, чтобы поехать с семьёй в отпуск, заняться ремонтом квартиры или делать что-то полезное для дома, они вынуждены играть в войну. Как понял Клавдий из разговоров, таких, кто уже бывал на подобных сборах, здесь единицы, значит, они ещё не знают, что их ждёт, и насколько трудно придётся им в предстоящие два месяца. Хотя, может быть, здесь будет легче, чем на Майском и в ГУЦе? Вряд ли! И зачем они нужны армии, в который уже раз подумал с раздражением Клавдий.

Ещё на Майском, когда познакомился с другими призванными на сборы, узнал, что каждый из них хорошо владеет каким-либо иностранным языком, многие защитили кандидатские диссертации, не раз бывали за границей, а ленинградец Генка Воронов даже три года преподавал русский язык во Франции. А ещё Клавдия тогда удивило количество врачей. Из сотни участников сборов их было около двадцати.

– А чему ты удивляешься? – сказал однажды один из них – Максим Глушко из Киева, – надо же кому-то будет раны перевязывать, прощальный укол делать.

– В смысле – прощальный? – не понял Клавдий.

– А ты думаешь, там кто-то при выполнении задания станет за собой раненого таскать? Укол – и прости-прощай, товарищ!

Клавдий тогда так и не понял, говорил ли Максим серьёзно или просто так мрачно шутил. Наверное, шутил.

– Ой, ёлки-палки! – подумал он вдруг о своём отправленном жене сувенире. – Я же ей послал ведьму на метле! А если она примет это на свой счёт? Если вместо того, чтобы посмеяться, подумает, что я таким образом назвал её ведьмой? И ведь уже ничего не исправить! Надо будет завтра же написать новое письмо! За сочинением этого завтрашнего нежного письма он и заснул.




И СВОЯ НОША ТЯНЕТ


Клавдию приснилось, что он в составе диверсионной группы заброшен в тыл врага. Кажется, это была Западная Германия, но ничего в этих видениях не определяло страну выполнения задания. Даже про само задание, уже проснувшись, Клавдий ничего определённого вспомнить не мог. Вроде бы они должны были взорвать то ли какой-то крупный и хорошо охраняемый мост, то ли базу боеприпасов. Нечто подобное они отрабатывали во время сборов в ГУЦ, когда ночью пробирались на базу условного противника, устанавливали магнитные пластины к основанию резиновой ракеты и незамеченными отходили к назначенному месту. Во сне их группа задание выполнила, но при отходе была замечена, и, отстреливаясь, начала уходить от преследования. Его серьёзно ранило. Истекая кровью, потерю которой пытался если не остановить, то хотя бы уменьшить, он зажимал рукой рану поверх тугой повязки и бежал. Бежал из последних сил и потом рухнул возле какого-то толстого дерева. И тут же к нему подбежал Айболит Сашка, достал из сумки большой шприц и воткнул иголку в бедро раненого.

От этого укола Клавдий проснулся и некоторое время не мог прийти в себя, потому что нога выше колена действительно болела. Он потёр мышцу и, окончательно придя в себя, вспомнил, что стукнулся вчера о край стола, посадив здоровый синяк. Но обрывок сна, где врач делает ему, раненому, который становится обузой для группы, укол, тот самый прощальный укол, о котором говорил в Кировакане Максим Глушко, взволновал очень сильно.

О том, что слова врача, такого же «партизана» про прощальный укол могли быть сказаны вполне серьёзно, Клавдий понял на предыдущих сборах в Кировакане, когда они во время итоговых учений совершали восхождение на Арагац.

Там, в конечной точке маршрута, во время привала инструктор рассказал, что по бытующей здесь легенде гора Арагац и гора Арарат, которую мужчины хорошо знают по марке коньяка, когда-то были сёстрами, но однажды поссорились и не смотря на все старания ещё одной горы по имени Маратасар помирить, не захотели простить друг другу обиды, были прокляты и навек разъединены.

Инструктор рассказал ещё, что во времена принятия христианства святой Григорий Просветитель восходил на гору Арагац, и ему в пути светила священная лампада. Её можно увидеть и теперь, но это даётся только посвящённым.

Уже на обратном пути, во время спуска по каменистой осыпи этой разрушающейся от старости самой высокой горы Армении из под ног одного из бойцов выскользнул камень. Он покатился вниз, потом стукнувшись о другой, более крупный, подпрыгнул и так, прыжками, начал набирать скорость.

– Берегись, – предостерегающе крикнул кто-то из бойцов. Не все поняли, о чём их предупреждают, начали озираться по сторонам, а камень в очередной раз подпрыгнул и острым краем врезался между лопаток идущему посередине Славке. Тот в это время как раз начал оборачиваться на крик, поэтому удар получился немного по касательной, тем не менее сбил Славку с ног. Встать он больше не смог.

В группе из двенадцати человек было три врача: два терапевта и педиатр. Тем не менее, не специализируясь на травматологии, они, осмотрев пострадавшего, единодушно пришли к выводу, что у парня, если не перелом позвоночника, то ребро сломано точно. Славка корчился от боли, стонал, стиснув зубы при каждом движении руки и осторожном касании при пальпации к больному месту.

Сергей, официально назначенный врачом группы, сделал обезболивание, вчетвером Славку уложили на живот, расселись вокруг него на камни.

– Надо делать жёсткие носилки, – сказал Сергей.

Все начали растерянно озираться но сторонам, потому что кроме автоматов и ледорубов ничего с собой не было.

– Так! – скомандовал инструктор по альпинизму капитан Васильев, которого почти все звали просто Сашей, поскольку был он хоть и кадровым офицером, но примерно одного с «партизанами» возраста, а некоторых, с такими же четырьмя звёздочками на погонах, даже моложе. – Ты и ты, – указал он на двоих, спускаетесь вниз до леса, находите по возможности прямые стволы, штук пять, возвращаетесь обратно. Часа два вам на это вполне хватит. Остальным – отдыхать.

Радист Наиль включил рацию, и хотя до урочного выхода на связь оставалось ещё три часа, сообщил о происшествии. Вскоре пришла команда изменить маршрут и вести спуск по восточному склону по направлению к ведущей в горное селение дороге, куда отправлена машина «скорой помощи».

Капитан рассчитал правильно – ребята вернулись даже немного раньше. Автоматными ремнями связали шесты, сделав из них примитивные носилки, уложили на них Славку вниз животом и начали спуск.

При каждом неловком шаге кого-то из несущих, Славка стонал и слёзно просил:

– Ребята, полегче, а! Ну, пожалуйста, поаккуратнее! Я вас прошу! Больно же до чёртиков...

Только спускаться с горы с неудобной ношей по сыпучим камням да плавно нести при этом носилки – задача практически невыполнимая. Особенно трудно было идти тем, кто держался посередине: из-за спины впереди идущего спуска было не видно, обзор оставался только прямо под ногами, когда кроме, как на крупный валун, ступить было некуда. Край носилок сразу же невольно поднимался, и тут же раздавалось Славкино: «Больно же!».

Ему сделали ещё один укол. На какое-то время парень затих, и только глухие стоны давали знать, что он не спит.

Тогда Клавдий и понял, что слова про прощальный укол не были злой шуткой. Произойди такое ЧП при выполнении действительно боевого здания, когда помимо автоматов с пустыми рожками и ледорубов у каждого за плечами будет ещё килограммов двадцать взрывчатки, патронов, гранат, воды, продуктов и разной мелочи. Каждая из этих мелочей сама по себе вроде бы и немного весит, но когда её набирается много, километров через двадцать-тридцать по горам даёт о себе знать каждым дополнительным граммом. В этом случае пострадавшего надо оставлять, чтобы забрать на обратном пути, если этот путь после выполнения задания ещё доведётся делать, или ставить ему укол, который снимает боль навсегда. Не зря же московский генерал говорил о посмертном присвоении звания Героя Советского Союза.




ТЯЖЕЛО В УЧЕНЬИ


Когда капитан говорил на перроне, что во время сборов лучше не злоупотреблять, а ещё лучше – не употреблять спиртное совсем, он был более, чем прав. Зарядка и трёхкилометровый кросс в сапогах не только заставили проснуться, но с непривычки сразу же ввели в уныние. Даже прошедший два курса подготовки Клавдий чувствовал себя перед завтраком совсем уставшим. К тому же давала знать о себе вчерашняя выпивка.

Построение, развод на занятия и сами занятия для Клавдия ничего нового не обещали. По крайней мере, на этот день. Пока одна группа начинала тренировки в спортгородке, другая сидела в аудитории за составлением расчётов – сколько и какой взрывчатки необходимо закладывать для подрыва деревянной опоры моста просёлочной дороги, железнодорожной рельсы и бетонной опоры. Всё это уже было знакомо, потому что такие же расчёты делал и на Майском, и в горно-учебном центре, когда проходил сборы горно-егерской и подводной подготовки. Поэтому вскоре бездумное повторение формул, которые он всё равно не мог запомнить, а конспекты в конце сборов уничтожались, снова начинали раздражать Клавдия. И то ли вчерашнее спиртное, то ли это раздражение стали причиной нового приступа головной боли.

Боль немного отпустила только в лесу на учениях по ориентированию на местности, куда пошли после проверки умения читать карту.

В лесу было полно грибов: подосиновики и подберёзовики попадались на каждом шагу.

– Сергей, – обратился командир группы Роман к инструктору. – А давай мы грибов на ужин насобираем.

– Не положено, – отрезал совсем ещё молодой старший лейтенант из кадровых. – Траванись кто из вас, сразу ЧП.

– Ой, так грибочков жареных хочется! С картошечкой, – протянул Борис.

– Ребята, давайте мы закончим занятия, потом наберём в плащ-палатку, жена у меня пожарит, и я вас угощу. Идёт? – совсем не по-уставному сказал старлей, немного робеющий перед этими офицерами запаса, которые были и старше его, и главное, уже много чего добились на гражданке. А учёные степени вообще ещё из военного училища воспринимались им с особым пиететом.

– Лады! Только ты не забудь о своём обещании.

– Да не забуду.

– Тогда, может, ну, его на фиг, это ориентирование? Мы и так знаем, что мох на дереве растёт с северной стороны. К тому же, у каждого компас в руке, давай лучше грибы собирать, а то я уже пару лет в лесу не был.

– И правда, давай, а? – поддержали своего командира остальные. – Что мы в лесу не сориентируемся что ли, если в городах не плутаем?

К обеду вернулись с ношей отборных грибов. Роман вызвался помочь донести добычу до офицерского общежития, где жил старший лейтенант.

После обеда инструктор по инженерной подготовке выдал тетради с утром сделанными расчётами и повёл на полигон применять знания на практике.

– Держи бикфордов шнур, – подал он отрезок шнура Игнату из Петрозаводска. – Поджигай.

– А он у меня в руках не взорвётся? – осторожно поинтересовался Игнат.

– А ты чем на занятиях слушал, когда я объяснял? – строго спросил майор.

– Ушами, чем же ещё.

– Тогда должен был слышать, что шнур сам по себе не взрывается, что он является только средством передачи огневого импульса на капсюль-детонатор. Поджигай.

Игнат с опаской поднёс зажигалку к кончику шнура, и как только тот зашипел, отбросил его в сторону.

Майор нагнулся, взял брошенный на землю шнур в руку и откинул его под ноги Игнату, когда гореть оставалось сантиметра три. Тот испуганно отпрыгнул в сторону, вызвав смех товарищей. Тем временем шнур догорел.

– Все поняли, что это безопасно? Зато если шнур вставлен в детонатор, беги, что есть мочи! Как вы обратили внимание, скорость горения примерно сантиметр в секунду, так что метровый шнур даёт вам полторы минуты, чтобы убежать на безопасное расстояние и спрятаться в укрытии. Кто первый?

Вызвался Клавдий, потому что за два курса сборов он взрывал обломки брёвен, рельсов и бетонных свай раз двадцать. Под внимательным присмотром майора прикрепил взрывчатку, вставил детонатор, поджёг шнур и вместе с ним быстрым шагом отошёл в укрытие.

Жахнуло. Земля в окопе дрогнула, все ещё ниже прижали головы.

Потом взрывали Борис, Игнат, Роман, пока каждый не отработал упражнение на практике.

Все думали, что на сегодня занятия закончились, но едва появились возле казармы, подошёл тот самый капитан Дима, встречавший на вокзале.

– У нас по расписанию час физподготовки в рамках отработки навыков рукопашного боя. На территорию спортгородка, за мной!

И побежал. Ребята лениво рысцой потянулись следом.

– Сегодня для начала качаем пресс, подтягиваемся на перекладине, потом отжимаемся. Всем лечь на спину, поднять ноги под углом в сорок пять градусов.

Через минуту Борис опустил поднятые ноги.

– Нет, ребята, я бы не смог быть женщиной, – сказал он на полном серьёзе.

– Почему? – поинтересовался бесхитростный Игнат.

– Не могу долго ноги кверху держать.

Дружный смех заставил всех опустить ноги.

– Команды отставить не было! – сказал Дима. – Ноги, ноги, ноги!

Он пошёл вдоль лежащих на земле и кончиком ботинка не сильно бил по сапогу снизу тех, у кого угол был меньше положенного.

– Теперь переворачиваемся на живот и начинаем отжим на кончиках пальцев.

– Это как? – не понял Игнат.

– Упираемся в землю кончиками пальцев, а не ладонями, как это делали когда-то в школе. И – раз, отжались, два – опустились, и раз, и два, и раз, и два... Тридцать раз – минимум для первого раза. Потом доведём до ста. И раз, и два, и раз, и два... А теперь – приседания. Встали, присели, выпрямились, присели, выпрямились, присели. А теперь гусиным шагом в направлении казармы – марш! Пошли, пошли, пошли...

На краю спортгородка он дал команду:

– На сегодня занятия закончены. Все свободны. Отдыхать.




РАЗНОС


– Лейтенант Сморяков!

– Я.

– Выйти из строя.

– Есть выйти из строя.

Незнакомый лейтенант строевым шагом вышел вперёд.

– Лейтенант Сморяков, вы прибыли сюда на армейские сборы или клоунаду устраивать?

– Никак нет, товарищ полковник.

– Что нет? – повысил и без того строгий голос полковник.

– Никак нет, товарищ полковник. Не клоунаду.

– Так какого ты хрена анкету свою заполнил, будто поиздеваться решил над нами. Мне вчера вечером генерал по первое число за неё выдал! Этот умник в графе «каким видом транспорта управляете?» написал: «Гужевым».

В строю раздались смешки.

– Не смешно, между прочим! – загромыхал полковник. – Поскольку вас призвали ради серьёзного дела, шутки свои дома оставьте. А Сморякову, чтобы неповадно было юморить, на месяц отменяю увольнения. По воскресеньям лейтенант Сморяков будет заниматься изучением матчасти военной техники. Через месяц самолично проверю, как вы БМД водить можете.

– Товарищ полковник. Разрешите обратиться? – подал голос Роман.

– Обращайтесь!

– А можно я тоже по воскресеньям буду учиться боевую машину десанта водить?

– Всему своё время! Для этого у вас будут другие сборы, на которых вы будете учиться водить все виды военной техники вплоть до танков. Будете также изучать и технику нашего вероятного противника.

– Товарищ полковник, а на самолёте будем учиться летать? – подал голос кто-то с левого фланга.

– При заброске в тыл противника, если захочешь живым домой вернуться, и на самолёте научишься летать! – отрезал полковник. – А теперь – приступить к занятиям согласно планов!




БЕСЕДА


В первый же перекур из штаба прибежал посыльный. Клавдия срочно вызывал генерал.

Генерал по-прежнему был в гражданской одежде: светлые брюки и рубашка навыпуск.

– Товарищ генерал, старший лейтенант Степанцов по Вашему приказанию прибыл!

– Да что Вы, как на плацу? Присаживайтесь. Давайте запросто. Меня Борисом Петровичем звать. У меня как раз чай заварился. Отменный, я вам скажу, чаёк. Такого вы больше нигде не попробуете. По собственному рецепту.

– Нас в Кировакане капитан Москалёв своим чаем угощал, рецепт давал. Там душица, чабрец, мята ещё какие-то травы, которые только на Кавказе растут.

– Знатный у капитана Москалёва чай, знаю, не раз пивал. Кстати, уже майор. Орден Красной звезды в прошлом году получил за Афганистан. Мог бы и Героя получить, да одного полковника из политуправления на три буквы послал. Зарубили. Ну, а у вас как жизнь? Слышал, женился недавно.

– Да, – заулыбался Клавдий. – Женился. Хотели с женой к её родителям в отпуске съездить, да вот не получилось. На сборы вызвали.

– Ну, съездите ещё, будет время, познакомитесь. Мы похлопочем, чтобы вам отпуск сразу после сборов предоставили. А как докторская?

– Пишу помаленьку. А вы откуда всё знаете?

– Работа у нас такая, всё про вас знать. Личное дело изучал.

– Вы у нас в городе были?

– А зачем?

– Ну, в военкомате личное дело смотрели.

– В военкомате на вас только карточка учёта, а личное дело у нас хранится. Вы – наши кадры. Нам в Генштабе такие очень нужны. Надо нам смену готовить. Нам аналитики позарез требуются.

– Так я же не аналитик.

– Ну, как же?! – искренне удивился генерал. – вы – учёный. Кандидатскую писали – это что, разве не аналитика?

– Исследование, – поправил Клавдий.

– А исследование и формирование собственной позиции, своего вывода, это разве не аналитика?

– В общем-то – да, – согласился Клавдий.

– Вот такие головастые ребята нам и нужны. Вы знаете, в истории войн было немало случаев, когда по, казалось бы, совершенно далёким от военных дел деталям, полученных от разведчиков данных, аналитики приходили к выводу о подготовке той или иной страны к войне. Ну, резкое увеличение закупок хлопка – это, я бы сказал, примитивно. Это и так ясно. Или при запущенном дорожном строительстве в центре страны вдруг начинается масштабное строительство магистралей в сторону соседнего государства. Тут тоже много ума не надо, чтобы понять, что дороги нужны для оперативной переброски войск, снаряжения, провианта и прочего. Для маневрирования вдоль границы. Аналитик должен уметь определять стратегию противника на основании совершенно никчёмных деталей. Так что вы свои исследовательские способности для военного дела напрасно преуменьшаете.

– Я просто никогда над этим не задумывался.

– Вот и подумайте на досуге. А то, что вас заставляют овладевать приёмами и методами ведения боя в тылу врага, это всегда пригодится. Вот мы только что вспоминали майора Москалёва. Он командовал отрядом, сформированным из офицеров запаса. С некоторыми вместе вы даже на сборах были, я просто не могу назвать их фамилии. Полгода они были в Кабуле, несколько раз принимали участие в боевых операциях по ликвидации трафика снабжения духов оружием. Перед ними также стояла задача предотвращения мародёрства со стороны наших военных. Чего греха таить, и такое имеет место быть. А это значит, что ребята могли пулю в лоб получить от душманов, и в спину от своих. А ведь никто даже ранен не был. А вот ордена и медали заслужили. Этот отряд был сформирован в порядке эксперимента, для того, чтобы проверить возможность офицеров запаса в боевых условиях, посмотреть, правильно ли мы вас учим, что нужно изменить, что добавить. Так что до седьмого пота вас тут не напрасно гоняют. Совсем не напрасно! Ну, как Клавдий, нет желания надеть военную форму?

– Так я в форме, товарищ генерал.

– Я имею в виду, пока возраст позволяет, кадровым военным стать. Вам же досрочно старшего лейтенанта дали, если согласитесь, сразу капитана получите – и вперёд! До генерала!

– Мне, товарищ генерал, ответ надо прямо сейчас дать?

– Зачем же! – засмеялся генерал. – В таком деле спешка не нужна. Надо всё хорошо обдумать, с женой обязательно посоветоваться. Она наверняка не будет возражать, чтобы в Москву жить переехать. Не торопитесь, думайте. И ещё совет. Так сказать, дружеский. Ваши сослуживцы по предыдущим сборам отмечают, что вы слишком эмоциональны, точнее – очень впечатлительны. Слишком близко всё к сердцу принимаете. Для боевых операций это явный минус, а вот для аналитической работы эта черта характера не помешает.

– Если честно, товарищ генерал, то мне...

– Клавдий, мы же договорились – по-простому. Борис Петрович.

– Извините! Борис Петрович, если честно, мне как-то больше по душе мирная жизнь. Точнее – гражданская. Ну, какой из меня вояка? Вы же сами сказали, что я слишком впечатлительный, а там – война, там люди погибают.

– Погибают, это правда. Но, к примеру, в Афганистане, где идёт война, погибает в десять раз меньше, чем у нас дома от дорожно-транспортных происшествий. Вы над такой статистикой не задумывались?

– Честно говоря, я не то чтобы не задумывался, я этого даже не знал.

– Вот то-то и оно! Да вы чай-то пейте, а то совсем уже остыл. Хотя майор Москалёв утверждает, что чай надо пить едва тёплым.

Пока Клавдий небольшими глотками пил и вправду очень своеобразный на вкус чай, генерал расспрашивал о впечатлениях от Йонавы, от первых дней пребывания в части. Клавдий отвечал односложно, поскольку, собственно, говорить-то было и нечего.

– А как, по-вашему, ваш новый приятель Борис не слишком злоупотребляет спиртным? – спросил вдруг генерал.

Клавдий чуть не поперхнулся от того, что генерал знает об пх жизни гак много, хотя кроме как на разводе, когда он шутил по поводу того, что многие из них могут стать Героями Советского Союза посмертно, его в расположении части больше вроде бы и не видели.

– Да, тут ухо надо держать востро! – подумал Клавдий. – Похоже, мы тут под плотным колпаком, где учитывается каждый шаг, каждое слово. Значит, и про него на тех сборах тоже кто-то рассказывал. Причём, подробно. И может быть, даже не один человек, чтобы составить более полное представление. Эта мысль мелькнула долей секунды, и Клавдий посмотрел в глаза генералу и сказал:

– Я думаю, он просто в первый день расслабился. Не похож на пьянчужку. На работе-то ведь не выпьешь, а тут – вроде как свобода показалась, безделье опять же.

– Ну, у журналистов в отличие от вас, вузовских преподавателей, с выпивкой всё значительно проще. Пьют они – не дай бог! Я уж не говорю, что статьи свои для поднятия тонуса многие пишут в состоянии подпития, в телевизионный эфир некоторые выходят в нетрезвом виде. Помните, ещё недавно на Центральном телевидении передачу «Утренняя звезда» вёл такой Юрий Николаев. Говорят, именно из-за пьянки сняли. Да я вам таких примеров могу привести сколько угодно. Но вот безделье действительно сильно людей расслабляет, – согласился генерал. – Нужна строгая дисциплина, иначе это уже не армия. Ну, не смею больше задерживать. Спасибо за беседу!

– И вам спасибо, товарищ генерал! За беседу, за очень вкусный чай с мятой.

– Ты мятой-то особо не увлекайся, – перешёл по-приятельски на «ты» генерал. – Это здесь можно, а дома – смотри, мята мужскую силу отнимает.

– Ну, этого у меня пока хватает, – заулыбался неофициальному тону разговора Клавдий.

– Вот то-то и оно, что пока. Давай, успехов в службе!

– И генерал протянул Клавдию руку.




ПРЫЖОК


По натуре своей Клавдий был аккуратистом. Но даже ему до чёртиков надоело это бесконечное укладывание парашюта. Особенно после того, как москвич Валерка Тучин, имевший больше полусотни прыжков, но вместе со всеми уже две недели укладывавший парашюты, сказал, что купол можно в сумку хоть ногами утаптывать, он всё равно раскроется – лишь бы стропы были уложены, как следует.

– Тогда зачем нас заставляют его складывать так аккуратно? – искренне удивился Клавдий.

– А чтобы знали, как это должно быть и не привыкали к разгильдяйству. А то ведь оно так одно за другим и потянется: сначала купол кое-как, потом стропы, а там, глядишь, и камнем вниз с километровой высоты. За твою глупую смерть кому-то и срок впаяют. А оно им надо?

– А что, бывает и такое?

– Бывает, но очень редко. И хоть это парадоксально, но, как правило, у спортсменов. Самонадеянность подводит, когда чувство самосохранения притупляется.

– А что тогда нам тут инструктор про разные случаи рассказывает?

– А чтобы не расслаблялись.

– Тут расслабишься! Как же! Каждый день на эти долбанных тренажёрах. Уже все плечи ремнями сбил.

– Тяжело в учении... Помнишь?

– Да помню, помню, я вот только понять не могу, на фига нам всё это? И главное – на фига армии такие бойцы, как мы? Ты кандидат наук, Генка – кандидат, я тоже, Серёга диссертацию пишет. И, обрати внимание, все мы гуманитарии. Ни один из нас не специализируется по военным наукам. Так может, для государства было бы полезнее деньги тратить на повышении нашей квалификации по специальности, а не на игры в войнушку? Вон ребята – врачи. Тоже тут фигнёй занимаются, а там, в поликлиниках из-за этого очереди растут, операции некому делать.

– Ну, ты брат, загнул! Вредные у тебя мысли какие-то. Ты в армии, а тут думать командиры должны, мы же слепо выполнять их приказы. На этом принципе все армии мира во все века строились. Ввели вон после революции демократию в войсках, и что из того вышло? Перестреляли кадровых военных, которые порядок хотели видеть, и хана армии. Так что давай лучше укладывай свой парашют, а думают пусть наши генералы, которые нас сюда из дома сорвали. От жён, от детей. Ты, кстати, давно женат?

– За три дня до сборов свадьба была.

– Значит, медовый месяц тут отмечаешь? Не завидую!

– Да ладно! Чего там? Мне просто эта фигня надоела. Раздражает всё. И эти дурацкие прыжки с постамента, и с тренажёра, и эта долбанная укладка.

– Ну, прыжки, они сам понимаешь, для отработки приземления. Чтобы до автоматизма довести. Помнишь, инструктор учил: ноги вместе, ступни и колени прижаты. Это же не просто так, из желания строить всех под одну гребёнку. Когда на обе ступни приземляешься – меньше вероятность вывиха или перелома.

– А он что, сразу об этом не мог сказать?

– Наверняка говорил, только ты, наверное, в это время о жене думал, вот и прослушал.

И вот в который уже раз парашюты уложены, и взвод отправился на тренажёры. Опять – сначала прыжки с высокого деревянного помоста, потом с муляжа самолёта АН-2.

– Левой ногой упираемся в выступ у двери, толкаемся и прыгаем по ходу самолёта, – в который уже раз напутствовал инструктор. – Первый пошёл! Второй пошёл! Третий....

В сотый, наверное, раз Клавдий побежал к проёму, оттолкнулся левой ногой от кромки, прыгнул вперёд. Ремень больно рванул за левое плечо.

– Чёрт! – выругался Клавдий и покатил сначала в сторону, потом резко вниз. Сдвинул ноги вместе, но сгруппироваться, как следует, не успел и стукнулся подбородком о колени. Покатившаяся дальше тяжёлая каретка дёрнула ремни, и он полетел вперёд, зарывшись в песок. Вскочил, чтобы не попасть под ноги прыгающего следом, схватил каретку и побежал наверх. И снова прыжок, снова боль в плече от рванувшего ремня, полёт в сторону и резко вниз. На этот раз удалось устоять. И так снова и снова.

Через полчаса инструктор повёл на вышку. Поднимаясь по лестнице, вспомнил наказ инструктора по альпинизму – не смотреть вниз. Но когда на площадке пристегнул ремни парашюта и встал на краю, взгляд невольно скользнул вниз, и сразу похолодело в ногах.

– Пошёл!

Клавдий не услышал команды, продолжая со страхом смотреть вниз. Толчок в зад оторвал от поверхности, и вот он под куполом опускается вниз. Удар. За долю секунды до этого успел сдвинуть ноги и сгруппироваться, но всё равно не удержался и упал на бок.

Отстегнул ремни, обречённо полез наверх для следующего прыжка.

Тренировки продолжались ровно месяц. Назавтра – День ВДВ. Все занятия ради праздника отменили, и вскоре после завтрака повели на стадион, где обещали большой праздник. Начался он с показательных выступлений десантников. Ребята были настоящими профи и демонстрировали просто чудеса рукопашного боя, ребром ладони ломали доски, били руками и головой кирпичи. А потом на стадион из самолёта посыпались парашютисты. Они устраивали в воздухе шоу и приземлялись точно в центре футбольного поля, на самую середину уложенных на землю спортивных матов.

А когда приземлился долго круживший над трибунами последний, и все выстроились в одну шеренгу, диктор стал перечислять их имена:

– Заслуженный мастер спорта СССР Валентина Закорецкая. Совершила более 11 тысяч прыжков с парашютом. Ее имя в 1976 году занесено в Книгу рекордов Гиннеса. Заслуженный мастер спорта СССР Наталья Сергеева, Заслуженный мастер спорта СССР Майя Костина, Заслуженный мастер спорта СССР Лариса Корычева...

Диктор продолжал называть имена и фамилии женщин, которые только что приземлились на этом стадионе, и были собраны будто бы для того, чтобы заставить заполнивших трибуны мужчин устыдиться своих страхов и доказать свою смелость, решительность, отвагу.

Доказывать пришлось уже на следующий день. На разводе полковник объявил о прыжках и пожелал всем мягкого приземления.

«Партизанам» пришлось долго ждать своей очереди, потея под жарким августовским солнцем. Первыми, взмывая в небо друг за другом, самолёты уносили солдат срочной службы учебной дивизии. Было хорошо видно, как чёрными точками они вываливались за борт, как опускались потом под куполами и садились где-то за кромкой леса. Наступившее по дороге на лётное поле волнение постепенно улеглось, но как только выстроили их и, разбив на десятки, повели к самолётам, сердце начало биться с бешеной скоростью.

Клавдий большим пальцем левой руки приложился к вене и начал считать.

– Ну, и сколько? – поинтересовался заметивший это Генка.

– 118.

– Ни фига себе! А ну-ка у меня?

У Генки было чуть меньше, но тоже за сотню. Даже у бывалого Валерки пульс оказался почти такой же.

– Да нормально всё, ребята! – успокаивал он остальных. – Главное – сознание не теряйте. Парашют-то автоматически раскроется в любом случае, но при приземлении ноги поломать можете.

– Спасибо, успокоил, – как-то невесело улыбнулся Генка.

– Да тебе-то что волноваться? – продолжал Валерка. – У тебя бараний вес, значит скорость падения невысокая. Это тяжёлые быстрее падают. Правда, ты смотри, чтобы тебя вместе с парашютом куда не унесло, если в восходящий поток попадёшь.

– Страшно? – спросил инструктор.

– Не то чтобы... – ответил за всех Генка. – Ну, немножко боязно, конечно.

– Есть такой анекдот: Командир самолёта выпускающему говорит: «Сходи, посмотри, как там новички себя чувствуют, подбодри, если что». Тот выходит, смотрит на парашютистов, спрашивает: «Всё нормально, ремни яйца не жмут?». Головами качают, мол, нет, не жмут. Возвращается в кабину, командир спрашивает: «Ну как, взбодрил? А то девчонки первый раз прыгают».

Все натянуто улыбнулись, кто-то один засмеялся:

– А что, выпускающий не понял, что там девчонки?

– Значит, сиськи у всех маленькие были, потому и не смог разобрать, в комбинезонах же все.

Поднялись на борт, расселись, мотор взревел, и самолёт, немного попрыгав на неровностях лётного поля с грунтовым покрытием, начал набирать высоту. Вот выпускающий открыл дверь, и как только самолёт накренился, делая разворот, Клавдий увидел далеко внизу землю. И снова к ногам покатился холод.

Загорелась лампочка, и вскоре противно и пронзительно заквакал сигнал.

– Первый пошёл! Второй пошёл! Третий пошёл!

Выпрыгнули сидящие по левому борту, теперь была его очередь. Клавдий на плохо слушающихся ногах сделал три шага, оттолкнулся левой, нырнул в открытый проём.

– 501, 502, 503, – как учил отсчитывать время капитан, дёрнул кольцо, и вскоре тело рвануло вверх. Клавдий поднял голову – над ним был наполненный воздухом купол. И вдруг Клавдий почувствовал, что он не падает вниз, а, кажется, поднимается наверх.

– Наверное, попал в восходящий поток, – подумал испуганно, но страх сразу же улетучился, едва услышал сверху восторженный крик Генки:

– Ура! Летим! Ребята, летим!

Ему начали отвечать остальные. Земля стремительно приближалась. Клавдий смотрел вниз, уже не ощущая страха. Вот только несло его боком. Вспомнив, что надо приземляться лицом вперёд, потянул стропы, вскоре парашют послушно развернулся, но вот какое расстояние осталось до земли, понять было почти невозможно. Казалось, ещё довольно далеко, на всякий случай соединил ноги, как учил инструктор, и как десятки раз делали на тренировках, сдвинул ступни, и в тот же миг почувствовал удар снизу по пяткам. Земля оказалась ближе, чем думал. Не ожидая удара, не успел напружинить ноги и больно стукнулся подбородком о колени, как не раз бывало во время прыжков с муляжа.

Был полный штиль, поэтому купол сам медленно улёгся на песок, не дожидаясь, когда его будут гасить. Едва Клавдий стал укладывать его в сумку, как сверху раздался какой-то свист. Все подняли голову, к земле стремительно приближалось какое-то тело. Вот оно с глухим стуком ударилось о землю, и все побежали к месту падения, чтобы если ещё можно спасти упавшего, оказать ему первую помощь.

Клавдию осталось бежать метров двадцать, когда самые ближние уже были на месте, откуда раздался громкий хохот. Оказалось, у кого-то из парашютистов, когда раскрылся парашют, сразу сбросивший скорость падения с 30 метров в секунду до пяти, с ноги сорвался сапог. Это именно он, свистя в воздухе голенищем, летел к земле, а неопытные ребята приняли его за падающего человека.

Впечатлениями делились до самого вечера. И даже после отбоя ещё долго разговор то и дело возвращался к ощущениям от первого прыжка. Даже не склонный к экстремальным выходкам Клавдий поддался всеобщему настроению, разделяя восторг от первого прыжка. Но перед вторым и третьим у него снова сердце билось намного сильнее обычного. Наверняка ребята тоже боялись, но все старались не показывать вида. Как-никак, теперь они были настоящими коммандос, а настоящим коммандос не пристало проявлять чувство страха.




ПИСЬМО ИЗ ДОМА


«Милый, как же я рада, что получила от тебя письмо. Оно пришло в один день с извещением на бандероль, поэтому я сначала прочитала письмо, а потом уже побежала на почту за ведьмочкой. Я эту Бабу Ягу, Бабульку-Ягульку буду называть Ведьмочкой. Ты специально такую мне купил? Она чем-то очень напоминает мне меня.

Правда-правда! Я долго смотрела в зеркало на себя и на Ведьмочку. Наверное, мы с ней характером похожи, но это я ещё выясню со временем, потому что она теперь будет моим основным собеседником.

Я была у мамы ровно неделю. Дома, конечно, хорошо, но я очень скучаю по тебе, поэтому не усидела и вернулась в надежде, что тут меня ждёт твоё письмо. И предчувствия меня не обманули. Милый, ты пиши мне каждый день! Я очень без тебя скучаю! От безделья решила сделать тебе сюрприз – занялась перестановкой мебели. Но, как всегда, одно дело непременно тянет за собой другое. Отодвинули вчера с Сашкой шкаф, а за ним обои намного темнее, теперь придётся переклеивать всю комнату. Сашка обещает помочь. Он такой прикольный! И почему мы с соседями так мало общались?

Сейчас допишу тебе письмо и поеду покупать обои и клейстер. Вечером после работы приедет Маринка, и мы втроём быстренько поменяем обои, чтобы завтра я могла прибраться, а потом с Сашкой поставим мебель по-другому и устроим втроём небольшое новоселье. Я же должна отблагодарить их за помощь!

Так что, как видишь, на ближайшие дни у меня полно всяких дел. А как ты? Как твоя служба? Сашка говорит, что даже завидует тебе, что тебе удалось вырваться на два месяца в Прибалтику. Там ведь сейчас очень хорошо? Сашка говорит, что «партизаны» на сборах отдыхают по полной. Он три года назад был две недели на военных сборах здесь, в пригороде. Говорит, целыми днями валяли дурака, пили пиво, вечерами ходили в посёлок на дискотеки, что это хорошее дополнение к отпуску. Так что ты там пользуйся возможностью, отдыхай, загорай. Всё, милый, заканчиваю писать, поехала искать обои. Говорят, сегодня в мебельном магазине ожидается привоз. Обнимаю! Целую крепко-крепко! Люблю! Скучаю! С нетерпением буду ждать твоего письма!

Кстати. А почему у тебя обратный адрес: Москва, в/ч.... Если ты говоришь, что находишься в Литве? Что-то я запуталась. Дойдёт ли это моё письмо до тебя?

Или ты шутишь про Прибалтику? И Ведьмочку купил в Москве?

Всё-всё! Убегаю. Чмоки-чмоки!»

– Вот ёлки-палки! – думал Клавдий. – Сашка – гад! С соседями они общались совсем мало. Так, перебрасывались ничего не значащими фразами. Да и то больше с родителями Сашки. Особенно – его матерью. Она иногда заходила по старой памяти, потому что почти каждый вечер бывала у бабушки, скрашивая её одиночество. А теперь, когда после женитьбы Клавдия бабушка переехала к его родителям, отдав молодым свою квартиру, тётя Лиза иногда заходила позвонить своим подружкам, постоянно справлялась о самочувствии своей бывшей соседки, сетовала, что поставить телефон ей давным-давно обещают, но никак не доходит очередь. Вроде бы уже и Сашкино начальство ходатайствовало, чтобы провели без очереди, и муж через своих знакомых пытался найти блат, но пока всё заканчивается обещаниями. Так что, если можно, она будет иногда пользоваться их добротой – бабушка-то никогда не отказывала. Хорошо, что она в войну была медсестрой в госпитале, поэтому как ветерану войны, единственный в подъезде телефон ей провели без очереди. Вот и приходили все к ней, когда кому позвонить надо.

Клавдий радушно отвечал, что когда надо, пусть они по-прежнему приходят и звонят, не жалко. И соседи этой добротой пользовались постоянно. Правда, Сашка заходил очень редко. А тут, ишь ты, зачастил и даже помогать вызвался. Явно решил приударить за молодой женой соседа, пока того дома нет. А что? Вполне вероятно! Алла – девушка красивая, весёлая, добрая, почему бы и не приударить?

От этих мыслей сделалось грустно, и захотелось домой.




ПО ТРЕВОГЕ


Свет вспыхнул среди ночи.

– Подъём! Боевая тревога! Быстро одеваемся, получаем оружие и бегом – строиться! – во всё горло орал полковник.

Едва построились в две шеренги и успели рассчитаться, как подъехали крытые грузовики.

По машинам! Первая и вторая группа – в первую, третья и четвёртая – во вторую, пятая и шестая – в третью, и остальные – в четвёртую. Приказ получите на борту самолёта. Колонна, за мной!

Полковник запрыгнул в свой уазик, и грузовики потянулись за командирской машиной, набирая скорость. Сколько ехали, Клавдий не понял, потому что почти сразу задремал, так же, как и остальные. Проснулись, когда машины остановились.

– Выходи строиться! – раздалась новая команда. – В две шеренги становись! Равняйсь! Смирно! Товарищ генерал-майор, отряд для выполнения задания построен. Командир отряда полковник Синцов.

– Вольно!

– Вольно!

– Товарищи офицеры, перед нами поставлена задача – десантироваться в заданный район и занять оборону в тылу противника. Вопросы есть?

– Никак нет!

– Подробности задания получите на борту. Желаю удачи! Командуйте!

– Справа по одному на борт самолё-о-та...бего-о-ом марш!

По рампе начали взбегать внутрь и строиться вдоль бортов, как показывали пилоты. Полковник взбежал последним. Взревели двигатели, рампа поднялась, боковые створки закрылись, самолёт начал рулёжку, а ещё через несколько минут оторвался от взлётной полосы и стал набирать высоту. Неожиданный подъём среди ночи, эта спешная погрузка в самолёт с оружием, заставляли обдумывать самые разные варианты, вплоть до того, что в какой-то братской стране снова повторились чехословацкие события, и теперь им тоже по просьбе руководства этого государства придётся принимать участие в наведении конституционного порядка, как это делали в 68-м.

Монотонное гудение двигателей постепенно усыпило десант, и очень быстро все заснули. Проснулись от раздавшегося сигнала приготовиться к десантированию, Клавдий посмотрел на часы – летели три часа. По восемьсот километров в час, примерно две с половиной тысячи километров. Албания? Скорее всего, именно в этой стране, не совсем советской и не капиталистической, живущей по своим отличным от всех законам, о которых почти ничего не писали в наших газетах и не говорили по телевидению, вдруг возникла необходимость военного присутствия. Да! Вот и пришло время становиться Героями Советского Союза или бесславно погибнуть.

– А задание нам так и не объяснили, – пронеслось в мыслях Клавдия. Командир тоже проспал что ли? И как теперь быть?

Между тем двигатели немного затихли, открылся грузовой люк, заморгал красный плафон и противно завякала сирена.

– Первый пошёл! За ним бегом, бегом, бегом! – подгонял выпускающий. В два потока один за другим бросились к зияющей пустоте, пропадая где-то там, в предрассветном мареве. Клавдий помнил рассказ инструктора, что при десантировании Ил-76 сбрасывает скорость до трёхсот и даже меньше километров в час, но это всё равно в два с лишним раза больше той, на которой они прыгали с Ан-2.

Добежав до края, Клавдий просто упал ничком, и будто лёг на воду. Ощущение действительно было близким к этому, настолько высока оказалась плотность воздуха на такой скорости самолёта. Отсчитав 501, 502, 503, дёрнул кольцо, провалился камнем на длину строп, и только после этого сильный рывок дал понять, что парашют благополучно раскрылся. Неподалёку под куполами парили товарищи. Солнце ещё не взошло, но землю хорошо было видно. Почему-то природа не отличалась от привычной, и первое, что пришло в голову – внизу явно не Африка и не Турция. Там не должно быть берёз.

Только загасил купол, как рядом радостно закричал Генка:

– Парни, твою мать, так это же наш полигон!

– Точно! – заорал кто-то слева.

– И на фига нас три часа по небу катали? Вот анекдот! Вот разыграли так разыграли!




КУРОРТ


Ребята во время перерывов рассказывали о своих снах, которые сплошь были на гражданскую тему. Кто-то мечтательно вспоминал привидевшееся эротическое приключение, ему вторили другие, которым тоже снились девушки, семья, коллеги по работе. И только Клавдию Морфей показывал картины военные. Чаще – страшные. Вот и сегодня ему снова привиделся тот самый сон, который снился довольно часто даже дома. Он повторялся с такой точностью, будто операторы сновидений из раза в раз крутили один и тот же фильм. Если просыпался во время сновидения, фильм включался снова сразу же, стоило только закрыть глаза.

Вообще-то таких неприятных сновидений было у Клавдия два. Второе он видел тоже довольно часто, иногда даже дёргался, будто пытаясь отпрыгнуть от края глубокой пропасти, просыпался и долго не мог успокоиться. Этот сон стал появляться в его жизни после призыва на горно-егерскую подготовку. Равнинный человек, никогда в жизни не бывавший в горах, Клавдий очень трудно привыкал даже к заросшим травой склонам, на которых, казалось, упади и будешь скользить до самого низа. Этот страх перед склонами помог преодолеть инструктор, который учил их, как нужно действовать, если упал. Десятки раз каждый из них поодиночке и группами отрабатывал этот приём, стараясь перекатиться таким образом, чтобы ноги оказались внизу. После этого требовалось раскинуть руки и ноги, прекращая качение.

Когда приём стал легко получаться, страх перед склонами прошёл, но вот побороть страх перед уходящей почти вертикально вниз пропастью не получалось даже после многочисленных спусков по отвесной стене.

– Главное – не смотри вниз, – напутствовал инструктор по скалолазанию. – И не задирай голову вверх, может начаться головокружение.

Побороть эту боязнь высоты Клавдий так и не смог, хотя выполнял упражнения наравне со всеми. Более того, стоило ему увидеть на странице журнала сделанную на краю обрыва фотографию, начинали холодеть ноги.

– Вот зачем мне этот экстрим? – много раз спрашивал он себя, но даже друзьям вслух задать его не решался. – Ведь вокруг столько молодых парней, что ищут в жизни приключений ради адреналина, но почему-то в спецназ взяли именно его, человека по натуре своей более чем спокойного и уравновешенного.

Тысячи парней занимаются альпинизмом, каждый год проводят свои отпуска, совершая восхождения на разные вершины. Возвращаются с ссадинами и синяками, даже переломами, но едут за этим бессмысленным риском снова и снова. Вот пусть бы их и включали в эти команды горных егерей. И пользы больше, и затрат на тренировки меньше. Но где-то там, в Генштабе или местном военкомате решали иначе, и вот теперь он должен не подавать вида, насколько ему страшно и дискомфортно.

Казалось, что среди сотни «партизан» он был один такой. Почти все сразу же охотно включались в военные игры и получали от этого настоящее удовольствие. Из них, наверное, вышли бы отличные солдаты, точнее – офицеры, но Клавдию приходилось постоянно притворяться. И эта вынужденность раздражала до невозможности. Тем более, что переключиться было больше не на что. И если даже днём из-за плотности занятий времени на мрачные мысли не оставалось, ночью его сознание было бессильно сопротивляться наваливающимся страшным снам, что были сродни кошмарам.

Сон про стояние на краю обрыва наваливался с самого вечера, когда только начинал засыпать. Клавдий во сне делал прыжок назад, просыпался, убеждался, что находится в своей постели и засыпал снова. Этот же был куда навязчивее и страшнее.

Парень понимал, что надо бы обратиться за советом к психиатру, но это значило, что в его медицинской карте появилась бы запись, от которой многие люди шарахались. Да и то: отсутствие руки или ноги воспринималось нормально – наверное, объяснением тому было большое количество вернувшихся инвалидами с ещё не такой давней войны, а вот проблемы с головой становились темой сплетен и разговоров. Не зря ведь таких прятали в психушки, значит, были они, в отличие от безруких или безногих, опасны для общества. Иметь такое клеймо Клавдий не хотел и потому к специалистам не обращался, переживая всё это в себе.

Но как бы ни старался избавиться от того назойливого сна, ничего не получалось. Может быть потому, что был он частью его реальной жизни.

Выдавая ему документы на первые военные сборы, военкоматский майор дружески подмигнул и с нескрываемой ноткой зависти сказал:

– На курорт едешь за казённый счёт! Почти два месяца будешь валяться на Черноморском пляже, загорать в своё удовольствие. Эх, поменялся бы я с тобой! С превеликим удовольствием поменялся, но вот видишь, приходится тут в этом душном кабинете с бумагами загорать.

В Очакове, где располагалась военно-морская база, и куда он попал на сборы, действительно было Чёрное море. Но будь проклят такой курорт, на котором с утра до вечера, истекая потом, приходилось отрабатывать разные приёмы. Да, собственно, и в самом Очакове они были всего несколько раз по воскресеньям, когда их возили в музей Суворова, на развалины турецкой крепости Ачи-кале, да просто так поболтаться по этому небольшому городу, где, казалось, из гражданского населения были только жёны военных моряков. Все сборы проходили на легендарном искусственном острове Майский, на базе «морских котиков», потому что из них, офицеров запаса, московские командиры тоже хотели сделать «несущих угрозу врагу водоплавающих млекопитающих». По типу дрессированных дельфинов, занятия с которыми проходили тоже совсем неподалёку.

Конечно, за полтора месяца всему научить невозможно, но и занимались они совершенно по другой программе, поскольку горно-егерскую и воздушно-десантную подготовку должны были проходить в других воинских частях. А здесь, на Майском, они отрабатывали приёмы рукопашного боя, плавали с аквалангом, по утрам во время зарядки бегом огибали остров, окружность которого была порядка полутора километров.

С солдатами срочной службы, точнее – матросами морского десанта, «партизаны» практически не общались, но видели, как те занимались неподалёку по ещё более изнуряющей программе, как прыгали с аквалангами в воду с вертолётов, как десантировались на парашютах с самолётов прямо на поверхность моря, на котором постоянно катились волны.

Офицеры-инструкторы во время перекуров были немногословны, но некоторые рассказывали, что до берега от острова меньше четырёх километров, и если кто-то очень захочет холодного пивка, может вечером сплавать. Мол, солдаты срочной службы, бывает, ходят таким образом в самоволку, что при их постоянных тренировках не так уж и сложно. Мало того, что плавают на берег, так умудряются там ещё и с девчонками шашни заводить и держать в страхе гражданских парней и матросов с военных кораблей, которые только и умеют, что палубу драить. А «морские котики» за себя постоять умеют. Не зря их называют элитой.

Как-то во время дружеской беседы командир сборов то ли проговорился, то ли для придания важности сказал, что генерал не лукавил, говоря о Героях Советского Союза, потому что в случае начала Третьей мировой войны именно диверсантам с Майского, им, нынешним «партизанам», тоже могут приказать захватить базы НАТО в проливах Босфор и Гибралтар для обеспечения выхода Черноморского флота в Средиземное море и Атлантический океан. Будто бы некоторые из офицеров и матросов этой отдельной бригады спецназа ГРУ принимали участие в войне во Вьетнаме, Никарагуа, Анголе, на Кубе, в Афганистане, чтобы на практике применить полученные здесь навыки.

А навыки эти, дай бог какие! Клавдий на своём опыте убедился, что за два года службы ребята могут стать классными бойцами. Даже они за полтора месяца должны были получить навыки владения чуть не всеми видами огнестрельного оружия, в том числе для боевых действий под водой, отработать приёмы защиты и нападения с холодным оружием, в том числе – под водой, научиться убивать врага голыми руками.

– Я знаю на теле человека около пятидесяти точек, воздействие на которые надолго нейтрализует человека или убивает, – говорил им инструктор по рукопашному бою. – Но вам хватит и десяти. И не дай бог, если кто из вас применит эти приёмы в гражданской жизни. Ссылки на то, что вы овладели этими приёмами на Майском, назовут вашей больной фантазией, потому что официально здесь стоит лишь инженерная часть, обслуживающая старые фортификационные сооружения от разрушения.

Эти сооружения с крепостными стенами толщиной чуть не в три метра им показывали во время экскурсии. На острове сохранились бункеры, складские помещения, поворотные механизмы артиллерийских батарей и, конечно, казематы, которые уже в советское время приспособили под различные нужды военных.

Экскурсовод – отставной капитан первого ранга с пятью рядами орденских планок, видимо, многие награды получил ещё в Великую Отечественную, когда в этих краях шли ожесточённые бои, рассказывал, что до конца XVIII века тут не было никакого острова. Его начали строить после взятия русскими войсками Очакова на песчаной отмели на выходе из Днепро-Бугского лимана для защиты Очакова с моря. И задачу эту матросы выполняли с честью. Даже в Великую Отечественную войну гарнизон Майского держался еще полгода после захвата Очакова.

Идею возвести остров приписывают князю Потёмкину, Александру Суворову и великому гению российской фортификационной науки генерал-адъютанту Александру Тотлебену. Но кто бы ни был инициатором, досталось-то русскому матросу. Так что, можно сказать, на костях русского матроса вырос этот остров, по полуторакилометровому периметру которого вокруг затопленных барж с камнями был возведён деревянный каркас. После этого его внутренне пространство заполнялось камнями и засыпалось песком. Есть у Майского и другое, народное, название – «Чертов остров».

Это название Клавдию нравилось больше, потому что он сотни раз посылал к чёрту эти сборы вместе с островом. Если многие ребята с удовольствием погружались с аквалангом, он не находил в этом никакой радости. На глубине больше десяти метров у него начинали сильно болеть уши, и все попытки выровнять давление по методике инструктора почти не помогали. Поэтому на каждое погружение он шёл, как на каторгу.

Но хуже всего были тренировки по десантированию через торпедный аппарат. Десятки раз на жаре приходилось проползать в толстом резиновом костюме сквозь эту чёртову трубу, проклиная всё на свете и молча поскуливать, чтобы всё быстрее закончилось.

Но заканчиваться сборы не торопились. Как объявил командир, итогом должны стать учения, в ходе которых группы должны десантироваться с подводной лодки, незаметно пробраться в охраняемую матросами срочной службы зону и условными минами уничтожить корабль «противника». И это будет уже очень серьёзное испытание, потому что за каждую обезвреженную «диверсионную» группу матросы получат отпуск на родину. Так что бдить они будут, дай бог. А не выполнившая задание группа должна будет повторять его снова и снова до успешного завершения «операции».

В подводной лодке, куда их погрузили ночью с катера, оказалось ужасно тесно. Группу, в которую включили Клавдия, провели в кормовой отсек. По дороге каждый из них несколько раз стукнулся о расположенные рукоятки, вентили, какие-то металлические коробки. В кормовом отсеке инструктор объявил приказ: десантироваться через торпедный аппарат, под водой незаметно подобраться к крейсеру «противника». Карту этой части побережья они изучали целую неделю, и только теперь поняли, с какой целью. На карте были отмечены стоящие на рейде корабли, которые днём видели много раз, но не обращали на них никакого внимания.

Да! Найти ночью в темноте это чёртов крейсер да ещё не рассекретить себя – задача не из лёгких. Командир группы, Серёга Солнцев из Ленинграда, долго изучал карту, потом показал всем:

– Идём сюда, почти точно на север, вот здесь, у гряды, всплываем, ориентируемся на местности, проходим под водой сюда и подплываем к кораблю.

– Ну, что! Решение правильное, – похвалил инструктор. – Желаю успехов! Теперь так: выходим по трое через левый верхний аппарат, командир – в первой тройке. Сразу на выходе слева есть крепление для фала. Цепляетесь, ждёте остальных. Как только выходит последний, ориентируясь по компасу, идёте за командиром на север. Не потеряйтесь по пути. Держитесь за фал! Последний, не забудь его отстегнуть от борта. Ну, давайте, ребята! Надевайте снаряжение. И не забудьте стучать. Если кто-то из троих не ответит, сливаем воду и возвращаем сюда. Всё понятно? Вперёд.

Матрос отвернул рукоятку торпедного аппарата, Серёга просунул акваланг вперёд и полез в трубу. За ним таким же макаром – Мишка, потом Славка. Как только его подошвы ушли за край, матрос закрыл крышку. Началось заполнение аппарата водой, выравнивание давления. На стук отозвались все трое.

– Ну, что, пошли, мальчики! – сказал инструктор, как будто ребята могли его слышать.

Клавдий был во второй тройке первым. Не смотря на то, что за время сборов он похудел на десять килограммов, протискиваться в аппарат пришлось впритирку. С большим трудом в кромешной темноте отполированной трубы торпедного аппарата пополз вперёд. На тренировках было намного лучше, потому что там впереди виднелось отверстие. Здесь пугала чернота. Клавдию, хотя он вроде бы и не страдал клаустрофобией, сделалось очень страшно. И этот страх стал подгонять вперёд. Наконец, баллоны стукнулись о железо наружной крышки аппарата. Теперь надо было ждать остальных. Секунды казались минутами, а всё время ожидания – вечностью. И вот аппарат начал наполняться водой. Сделалось ещё страшнее. Почему-то вдруг с ужасом подумал, что сейчас обязательно что-нибудь заклинит, воздух в баллонах кончится, и эта идиотская труба станет для них железным гробом.

Сзади раздался стук. Клавдий ответил. По боли в ушах понял, что началось выравнивание давления с забортным.

– А на какой мы глубине? – вдруг с ужасом подумал Клавдий. – Ведь никто же ничего не сказал. Если метров пятьдесят, я труп! Моя голова просто расколется от этой жуткой боли в ушах! Надо быстрее двигаться наружу, может там будет лучше.

Кто-то принял его акваланг, помог в кромешной темноте закрепить на спине, подал в руки фал. Клавдий пристегнул к нему карабин.

Он не чувствовал, как вышли ещё двое. Всё его сознание было занято дикой болью в ушах. Наконец фал натянулся, и он понял, что надо плыть.

С заданием они тогда, спасибо Серёге, справились отлично. Прикрепили к днищу корабля магнитные пластины и уплыли в сторону Кинбурнской косы, где их ждал катер.

Через пару дней сборы закончились. Но вот эта чёрная дыра торпедного аппарата с тех пор и снилась Клавдию страшным кошмаром. Он снова и снова видел себя в тесном и тёмном металлическом пространстве, где со всех сторон только холодное гладкое железо, и где вот-вот начнёт появляться забортная вода, вызывая сильнейшую боль в ушах.




РАССЛАБУХА


– С сегодняшнего дня занятия по рукопашному бою отменяю, – заявил на разводе полковник Синцов. – А то мне не с кем будет учения проводить. Мало того, что вы во время занятий друг другу руки-ноги повыкручивали, так ещё и после занятий умудряетесь травмироваться.

Клавдий знал об этом ЧП, что произошло вчера. К Альгису приехали на машине из Вильнюса его друзья навестить «партизана» в выходной день. Компания уехала в лесок, собрали портативный мангал, нажарили шашлыков, к которым привезли изрядное количество спиртного, и когда все были уже в очень весёлом состоянии, Альгис решил продемонстрировать кое-что из полученных за время сборов навыков. Конечно, он решил похвастать отработанными приёмами, но когда в один миг уложил на землю первого же добровольца, остальные быть мальчиками для битья отказались. Даже в состоянии, когда алкоголь придаёт смелости. И тогда боец стал разбегаться, делать возле дерева переворот, сбивая сапогом расположенные на уровне головы сучки.

Первый такой чуть ли не цирковой номер привёл друзей в восторг, и они начали просить повторения. Альгис сломал три или четыре сучка, а пятый оказался то ли значительно крепче, то ли удар получился неудачным, но сапог скользнул в сторону ствола, и «акробат» вместо того, чтобы закончить в воздухе разворот, рухнул на землю вниз головой, ударился плечом и сломал ключицу.

К этой бытовой травме следовало приплюсовать ещё те несколько вывихов, полученных на тренажёрах и во время прыжков, чтобы понять серьёзную обеспокоенность полковника. Правда, во время сборов под Кироваканом Клавдий видел, что у солдат срочной службы, палатки которых стояли чуть ниже их лагеря, травм было куда больше. Почти каждый день машина с красным крестом увозила ребят с переломами рук, ног, ключиц, что случались во время отработки упражнений по скалолазанию. Может, причиной тому была мальчишеская бесшабашность, ребячья удаль, а может и нежелание оставаться в отряде, который после курса подготовки должен был отправиться на войну в Афганистан. Как бы ни были патриотично настроены ребята, готовые ринуться в бой, получать за героизм ордена и медали, их не могла не покидать и мысль о высокой вероятности быть убитым. Но может быть, эти травмы случались у восемнадцатилетних исключительно по причине отсутствия у них чувства самосохранения. Клавдия и его товарищей, что были старше своих юных соседей на десяток и больше лет, дома ждали жёны и дети, а потому и чувство самосохранения, ответственность за собственное здоровье, были куда выше. Поэтому и травмы случались крайне редко. Но это было там, в чужих горах, а тут, в окружении почти родной природы, офицеры расслаблялись.

И не только спиртным. Буквально через несколько дней сборов каждый понял, что от спиртного на эти два месяца придётся добровольно отказаться – иначе не выдержать той тяжёлой физической нагрузки, что предусматривалась планом сборов. Разве что иногда, да и то далеко не все, позволяли себе по бутылке пива вечером в офицерском кафе, где сидели в основном своей компанией, поскольку молодые лейтенанты из учебной дивизии держались по отношению к «партизанам» несколько высокомерно.

Женщины: ни жёны офицеров, ни служащие советской армии, как их кто-то производным от слова боец остроумно назвал бойциссами, в офицерском кафе не появлялись, поэтому те из «партизан», кто хотел было завести лёгкую интрижку, разочарованно возвращались в казарму с надеждой пофлиртовать в ближайшие выходные в райцентре.

Клавдий вспомнил и со смехом рассказал однажды ребятам, когда речь зашла о попытках завести такой мимолётный романчик в гарнизоне, как несколько их товарищей во время сборов под Кироваканом решили отметить день рождения одного из них в городе, в ресторане, в надежде хоть там отвести душу и «снять тёлок».

Вернулись они в лагерь далеко за полночь, прошагав после ресторана пешком около семи километров. На вопросы, насколько горячи армянские девушки, только матерились. Оказалось, что в Кировакане, как, очевидно, и в других городах республики, в ресторанах бывают исключительно мужчины. И редко кто из них решится прийти вместе с женой или подругой – она в глазах всех посетителей будет считаться падшей женщиной.

Вообще Клавдий там видел, как облачаются женщины даже в жару в тёмные наряды из непросвечивающей ткани. И в возрасте, и совсем молодые. И когда кто-то из ребят пытался завести с местными красавицами знакомство, молча отворачивались и шли своей дорогой дальше.

– Офигеть, какие тут строгие нравы! – посетовал тогда однажды во время перерыва ловелас из Курска Валерка. – Я думал, тут за пару месяцев оттянусь, как следует, а то дома за десять лет уже немного супружеская обязанность стала пресноватой. А тут – полный облом!

– Нет, ребята, на самом деле всё не так и строго, – пояснил служивший в ГУЦ уже несколько лет капитан – инструктор по альпинизму. – Если хотите, я вам хоть целый грузовик дамочек в самом соку привезу. Замужних. До замужества тут у них действительно очень строго, зато потом... – Он сделал длинную паузу и сладострастно заулыбался. – Зато потом многие из их дают жару. Женщины горячие, страстные до жути, а мужья месяцами в русских городах пропадают, торгуют цветами, обувью, одеждой, другим разным товаром. У них же тут подпольные швейные и обувные цеха вовсю работают. Между прочим, советую потом здесь одеться и обуться. Джинсы, например, ничем не хуже настоящих импортных, которые вы у себя в Москве и Ленинграде у фарцовщиков покупаете. С лейблами любой фирмы. Хоть «вранглер», хоть «левис». И туфли очень приличные. А насчёт женщин, только свистни. Мигом организую. И не проституток каких-то потрёпанных за деньги, а женщин в самом соку и исключительно по любви. Да вот в воскресенье в баню поедете, можно и там оттянуться. Правда, без комфорта, только стоя.

В этом Клавдий убедился в ближайшее же воскресенье. На своём крытом грузовике они приехали в Кировакан, машина осталась возле рынка, а ребята, следуя совету одного из инструкторов, зашли на рынок и на самом его краю, спросив, где можно купить чачи, были направлены в ближайший дом.

На веранде стоял стол с нарезанными на тарелке свежими огурцами, помидорами, пучками каких-то специй, на другой тарелке лежал лаваш. Рядом вверх донышками стояли гранёные стограммовые стопки.

Услышав голоса, из дома вышла преклонных лет женщина, поздоровалась:

– Барев дзес!

– Здравствуйте! – почти хором ответили ребята. – Нам сказали, что у вас можно купить чачи.

– Садитесь к столу. Я сейчас. Сколько вам?

– Для пробы по стопочке, а потом после бани мы к вам снова зайдём, если понравится.

– Понравится, – без улыбки заверила женщина и через пару минут поставила на стол бутылку прозрачной жидкости. – Пять рублей.

– Нам бы ещё и закуски, – попросил Валерка.

– Закуска на столе. Бесплатно. Кушайте на здоровье! – и она удалилась в дом, тихонько прикрыв за собой дверь.

Клавдий никогда не пробовал чачи. Она оказалась очень вкусным и крепким напитком. В голове послы выпитой залпом стопки сразу помутилось.

– Так, парни, теперь бегом в баню, а потом, как положено, по стопочке надо будет влить в чистое снаружи тело, проспиртовать, чтобы и внутри микробов не было.

Валерка зажевал листами какой-то травы выпитое и встал из-за стола.

Баню они нашли без особого труда. Шёл одиннадцатый час, и народу, как предсказывал капитан, было ещё совсем мало. Из двери навстречу вышел раскрасневшийся после бани мужчина, и парни решили, что именно тут и есть вход в мужское отделение.

Войдя внутрь, оказались перед длинным коридором с двухметровыми деревянными заборками, выкрашенными в зелёный цвет. С правой и с левой стороны этих заборок находились двери. Вот одна из них открылась, и в коридор вышла женщина средних лет. Парни опешили.

– Извините, – сказал Валерка женщине, – мы думали это мужское отделение.

– А здесь всё вместе, – сказала женщина, улыбнулась и вышла на улицу.

– Ни фига себе! – недоумённо сказал Клавдий, привыкший к тому, что в его городе во всех банях были мужское и женское отделения, или они устраивали мужской и женский день.

– Ну, чего стоим? Пошли искать свободные номера, – скомандовал Валерка.

Через полчаса Клавдий вышел из душевой. В коридоре никого не было, но за стенками тонких, на метр не достающих до потолка переборок, слышался шум воды, мужские и женские голоса, громко разговаривавших на армянском. Едва дошёл до выхода, дверь распахнулась, и навстречу вошла приятной внешности довольно крупная женщина средних лет.

Клавдий вежливо поздоровался и посторонился.

– Двенадцатый номер освободился, – сказал он услужливо. Женщина внимательно окинула его взглядом, улыбнулась, прошла в только что освобождённую Клавдием душевую, обернулась на него и прикрыла за собой дверку, оставив щель в несколько сантиметров.

Клавдий понял, что это, кажется, и есть тот самый шанс близко познакомиться с темпераментной местной жительницей, о чём говорил капитан. Ведь не зря же она не только не закрыла на щеколду дверку, но даже оставила её приоткрытой, откровенно приглашая его войти следом.

В это время из своей душевой вышел Валерка:

– Чего стоишь?

Клавдий шёпотом в нескольких словах объяснил пикантную ситуацию.

– Так иди! – кивнул головой в сторону приоткрытой дверки Валерка.

– Да я... как-то... – замялся Клавдий.

– А она как? Ничего?

– Симпатичная.

– Тогда я схожу? – спросил Валерка.

Клавдий пожал плечами. Валерка в несколько секунд добежал до приоткрытой дверки, потянул её на себя, заглянул, вошёл внутрь душевой, и Клавдий услышал, как защёлкнулся за ним шпингалет.

Минут пятнадцать сидел Клавдий на скамейке у входа в баню. За это время мимо него внутрь прошли несколько местных женщин с детьми, пара седовласых мужчин, молодая дама славянской внешности. Она окинула взглядом незнакомого офицера, улыбнулась и зашла внутрь. И сразу появился на крыльце с довольной улыбкой на лице Валерка.

– Иди! Она, вроде, ещё хочет, – кивнул он Клавдию. – Я бы и сам, но не могу сразу столько. Отдохнуть надо. Иди, приласкай дамочку! Чего ты скромничаешь?

– Да нет, спасибо, я как-то в такие игры не играю, – заотнекивался Клавдий.

– Ну, и зря! Правду говорил капитан, женщины здесь горячие. Эх, в следующее воскресенье снова обязательно в баню поеду. Понравилось! Наши на рынок ушли?

– Да никого я не видел.

– Ну, пошли, ещё по соточке, с лёгким паром. Наши, если раньше не вышли, потом подгребут. А то может тоже тут в кабинках с кем-то расслабляются?




НЕ СХОДИТЬ ЛИ МНЕ В КИНО?


«Здравствуй, мой милый! Любимый, прости, пожалуйста, но я несколько дней не могла собраться написать тебе очередное письмо. В тот день я объехала весь город, но обоев нигде так и не нашла, поэтому ремонт пришлось отложить. Купила их совершенно случайно через день. Тётя Лиза подсказала, что был завоз товара в хозяйственный на Ленина, и что утром будут продавать. Я поехала к семи утра и не напрасно. Купила. Ой, я так рада! Они, правда, не очень, немного темноватые, но всё равно комната просто преобразилась. Мы как чувствовали, что не хватит, поэтому возле двери, куда потом поставили шкаф, оклеивали в последнюю очередь. Полполосы не хватило, но за шкафом совсем не видно. Хорошо, что это была пятница, закончили уже совсем поздно, но Сашка предложил сразу же поставить мебель так, как я задумала. Короче, провозились мы почти до трёх часов ночи, а потом устроили новоселье. Сашка захмелел и был такой забавный. Всё лез к нам с Маринкой целоваться, но я напомнила, что я женщина замужняя, поэтому вольностей позволить не могу – жду мужа из армии и остаюсь ему, то есть тебе, мой родной, верной. Маринка тоже его отшила, он обиделся и ушёл домой спать. Маринка осталась ночевать у меня. Мы с ней проспали до обеда, потому что очень сильно устали. Пока завтракали, пришёл Сашка и потащил нас на выставку картин ленинградского художника Михаила Козелла. Работ было немного, но мне понравились несколько. В том числе «Осенняя дорога», «К концу зимы», «Осень в Парголово». Это очень такие милые деревенские пейзажи. Думаю, тебе бы очень понравилось, потому что ты часто рассказывал мне про деревню своей бабушки, где тебе очень нравилось.

После выставки приехали к нам и просидели до позднего вечера. Мы с Сашкой пошли провожать Маринку на автобус, но они уже не ходили, поэтому Маринка снова ночевала у нас.

Мы с ней долго «секретничали», она всё расспрашивала про тебя, насколько ты ласков со мной, даже спрашивала, как часто мы с тобой занимаемся любовью. Ну, как ты догадываешься, на этот вопрос я ей ничего не ответила, потому что мне стыдно обсуждать такие вещи даже со своей лучшей подругой. Зато после этих разговоров мне приснился сон, в котором мы с тобой целовались. Как тогда, на набережной, на третий день нашего знакомства. Мне так захотелось прижаться к тебе, чтобы ты обнял меня крепко-крепко. Я сегодня целый день ходила под впечатлением от этого сна и загадала, чтобы ты приснился мне таким же нежным и ласковым и сегодня ночью тоже, потому что очень по тебе соскучилась.

А ты там меня часто вспоминаешь? Или завёл себе девушку из местных? Сашка говорит, что в армии это называется походно-полевая жена. Смотри у меня, не увлекайся там сильно, не забывай, что дома тебя ждёт настоящая жена, которая тебя очень-очень любит. А если будешь там со всякими местными развлекаться, то я тоже соглашусь пойти с Сашкой в кино. Он видит, как я по тебе скучаю, и поэтому каждый день предлагает сходить в кино или на танцы, чтобы немного развеяться от грустных дум. Может и правда сходить с ним в кино? Милый, ты же не станешь ревновать по пустякам?

Ладно-ладно, успокойся, никуда я с Сашкой не пойду. Это я так просто немного подразнить тебя, чтобы ты тоже чаще меня вспоминал в этой своей армии.

Обнимаю тебя крепко-крепко! Тысячу раз целую! Люблю, люблю, люблю, люблю!!!!!!!!!!! Твоя и только твоя Аллочка».

– Ну, Сашка, подлец! Вот что он к моей жене прицепился, доброхот чёртов? Что ему в большом городе девчонок мало что ли, к замужней клеится? И не просто к замужней, а к жене офицера, которая только-только вышла замуж, как её любимого призвали в армию. Ну, гад Сашка! Вот вернусь, я с ним поговорю!

Клавдий ещё несколько раз перечитал письмо, и с каждым разом в нём всё сильнее закипало чувство ревности. Нет, это же надо – приставать к чужой жене! К своей соседке! Похоже, не зря про соседок-любовниц тысячи анекдотов придумано! Вот и Сашка туда же!

И теперь уже мысль об оставленной дома молодой жене, с которой после свадьбы по сути только две медовые ночи и провёл, не покидала Клавдия ни на занятиях в классе, ни во время инженерной подготовки, ни на изматывающем кроссе. И становилось ещё хуже.




СКВОЗЬ ОГОНЬ, ВОДУ И ГРОХОТ


Всё утро Клавдия не покидало ощущение тревоги. Полковник на разводе сообщил, что сегодня их ожидает самое трудное испытание, и в нём от каждого потребуется не столько физическая подготовка и владение полученными навыками, сколько выдержка и крепкие нервы.

– Сегодня мы проверим, получатся ли из вас настоящие коммандос, – закончил он своё выступление.

Потом ребята пытались расспрашивать кадровых офицеров, своих инструкторов, что именно их ожидает, но те только загадочно улыбались и советовали после завтрака обязательно сходить в туалет и справить большую нужду.

– Это чтобы потом из штанов меньше вытряхивать, – смеялся капитан Дима.

И вот эта таинственность, ожидание чего-то страшного, пугали. Не только Клавдий был не в себе, чувствовалось это и у других ребят. Одни из них старались не показывать тревогу, деланно бравируя, другие пытались хохмить, но весёлого смеха вызвать не могли. И вот команда:

– Получить оружие!

С автоматами на шее построились на плацу. Полковник начал ставить задачу:

– Сегодня мы будем с вами проходить полосу препятствий. Это испытание десантника на то, насколько крепкие у него нервы. Я в вас уверен. Инструкторам развести группы по местам для проведения занятий!

Вместе со всеми Клавдий прошёл к полосе препятствий, на которой уже не раз бывали во время тренировок. Но, как объяснил Дима, на этот раз предстояло выполнить весь комплекс упражнений, все 400 метров, вместо двухсот, которыми ограничивались раньше.

Один за другим побежали по дорожке, в конце её огибали флажок, прыгали в траншею, из которой по-пластунски ползли под натянутой поверху колючей проволокой. Первым был Роман, потом Валерка, Клавдий оказался третьим. И едва он втиснулся в низкий лаз под колючей проволокой, вжимаясь в песок, чтобы не зацепиться одеждой и не порвать куртку или брюки, как вдруг прямо над головой раздалась автоматная очередь. Клавдий от неожиданности дёрнулся, укололся о шипы, вжался в землю сильнее, и в тот же миг где-то метрах в двух в стороне рванул сильный взрыв.

– Да не могут же они нас на смерть посылать, – пришла логически оправданная мысль, и стало намного спокойнее. Дополз до конца траншеи. Там, когда встал последний из их группы, инструктор отдал новый приказ: через кормовой люк макета БМД влезть внутрь, из люка наводчика-оператора метнуть учебную гранату в ров условного противника, если не поразил цель первой, бросить вторую и третью. Затем из люка механика-водителя вылезти наружу, перепрыгнуть ров, взбежать по наклонной доске на стену, пробежать по брусу, соскочить на землю, запрыгнуть в колодец, взять там ящик весом в 24 килограмма, донести его по траншее до конца и положить на бруствер. После этого по лестнице взобраться на второй этаж, спрыгнуть вниз, пробежать по доске через ров с огнём.

– Вопросы есть? Никак нет! – ответил сам за всех и скомандовал, как во время прыжков, – Первый пошёл! Второй пошёл! Третий пошёл!

Самым неприятным для Клавдия была пробежка по качающейся доске над рвом с пылающим в нём огнём.

– Только бы не упасть! – Назойливо свербила мысль. – Сгореть, конечно, не позволят, вон по сторонам стоят солдаты с огнетушителями наготове, но свалиться в яму с мазутом и вымазаться по уши желания не было.

Полосу препятствий преодолели все. Никто не упал, никто не обгорел, никто не травмировался. Но не успели обменяться яркими впечатлениями, как поступила новая команда:

– За мной!

Бежали километра два, сначала по территории спортгородка, потом через густо заросший ивами овраг, выскочили на площадку, на которой раньше не бывали, хотя находилась она совсем недалеко от кафе.

– Здесь десять окопчиков, – начал объяснять задание инструктор. Каждый из вас занимает свой окоп, ждёт, пока над головой не пройдёт БМД, сразу же бросает ему вслед, стараясь попасть на броню, учебную гранату и бутылку с зажигательной смесью. Бутылка тоже, естественно, учебная. Но вот боевая машина десанта самая что ни есть настоящая. Готовы? Вопросы есть? Никак нет! По местам!

И хотя неподалёку от площадки действительно стояла БМД, возле неё никого не было видно, не слышно было и работающего двигателя. И тем не менее, едва успели заскочить каждый в свой неглубокий, укреплённый с двух сторон бетонными плитами окопчик, в котором, чтобы надёжно спрятаться, надо было скрючиться в три погибели, как взревел мотор, Клавдий увидел пущенную из трубы густую струю дыма, и машина, набирая скорость и пугающе гремя гусеницами, стала надвигаться на них.

Клавдий вжался в окопчик, закрыл глаза, и как только прогрохотало над головой и невкусно пыхнуло горячим выхлопом отработанной солярки, Клавдий выпрямился, развернулся и зло бросил вслед заставившей его сильно переживать машине гранату и бутылку. Из-за пыли он не видел, попал или нет, но почувствовал гордость, что не спасовал и сделал всё, как надо.

– Молодцы! – похвалил Дима. – Осталась самая малость. Лечь под танк. Вы уже поняли, что пропустить над головой бронированную машину совсем не страшно, разница только в том, что танк тяжелее, и вы будете не в окопе, а на бетонном плацу. Не переживайте, я ложусь первым. Заверяю вас, что за всё время моей службы ещё никто не пострадал. Только не пытайтесь вскакивать, когда танк находится над вами. Шишек на голове насадить о броню можете. – И он заразительно рассмеялся, но смех этот никто из ребят не поддержал. Все ещё переживали только что полученные ощущения, а тут предстояло испытать новые.

Танк действительно вскоре появился, лихо развернулся на одном месте, остановился, качнув стволом пушки, будто приветствуя испытываемых.

– На плацу краской нанесены метки. Ложитесь точно на них, руки вытянуты вперёд. Я буду принимать эту страшилку первым.

Капитан проверил, все ли улеглись в ровную линию, махнул рукой командиру танка и плашмя бросился на бетонное покрытие.

Когда танк на довольно большой, как показалось Клавдию, скорости пронёсся над их телами, всё облегчённо вздохнули.

– Ну вот, – сказал Дима. – Никто в штаны не наложил? Молодцы! Но для вас это упражнение было упрощено. Нас заставляют после того, как танк пройдёт над головами, заскочить ему сзади на броню, закрыть плащ-палаткой смотровые щели, чтобы заставить танк остановиться. Конечно, механик-водитель может и крутануться, чтобы сбить с брони седока, но это в боевых условиях. На учениях такое не делается, чтобы не подмять никого гусеницами. А теперь у нас остались сущие пустяки – водные процедуры. За мной бегом – марш!

Бегом вернулись через овраг на свой спортгородок.

– Нам осталось пройти последний рубеж. Вон там находится водоём, сейчас в него нальют бензин, подожгут его, вам надо нырнуть в воду и вынырнуть по другую сторону бона. Вопросы есть? Никак нет! – снова за всех ответил сам себе капитан и повёл группу к водоёму.

Едва подошли, стоявший у края бассейна прапорщик зажёг спичку и бросил её в воду. Она сразу же вспыхнула сильным огнём.

– Первый пошёл! – скомандовал капитан.

Роман положил автомат на землю, снял головной убор, разбежался и прыгнул в воду. Вскоре его голова показалась на другой стороне бона, среди чистой воды.

– Ну как? – закричали ребята.

– Классно! – отплёвываясь, ответил Роман и стал грести к лестнице.

– Второй пошёл! Третий пошёл!

Клавдий подобное испытание проходил на Майском, но, тем не менее, ощутил немалое волнение. Прошло оно, только когда уже вышел по лестнице на берег.

– Да, парни, потрепали нам сегодня нервы, – с восхищением говорил по дороге в казарму Роман. – Я столько адреналина никогда в жизни за один раз не получал!

– Как дети, – опять раздражённо подумал Клавдий. – Адреналина им не хватает! А мне так и не нужен он совсем. Мне бы домой, а не в войну играть, не под танки с гранатой ложиться, не в тыл врага десантироваться для выполнения какого-то особо важного задания.




УЧЕНИЯ


Машины опаздывали, сухой паёк почему-то до сих пор не привезли, командир, матерясь на чём стоит свет, куда-то ушёл.

– Ну, бардак! – возмущался Клавдий. Он привык, что в институте вся работа начинается чётко по звонку, что преподаватель не может опаздывать к началу занятий, что заканчивается лекция тоже чётко по звонку, а тут в армии царит полная неразбериха. Даже полковник из Генштаба не может навести порядок. Вместо того, чтобы как было объявлено, получить оружие, боеприпасы, снаряжение и продукты и выдвигаться на машинах к месту начала маршрута, они вот уже второй час сидят возле казармы в ожидании куда-то запропавшего прапорщика и тех самых машин из учебной дивизии, на базе которой развернулся их отряд.

Наконец, на «рафике» приехал прапорщик, два бойца из учебной дивизии начали выгружать прямо на плац какие-то коробки. Ещё через полчаса прибыли крытые брезентом грузовики, прапорщик начал раздачу продуктов.

Длилась эта канитель довольно долго. Второпях кому-то выдали не то, что положено, командиры начали меняться коробками с сухпайком, получать взрывпакеты и сигнальные ракеты. Снова кому-то прапорщик выдал одни красные, другому – только зелёные. Полковник при всех обматерил его как только мог, пообещав разобраться при разборе учений, и чтобы не трепать себе нервы и в сердцах не наговорить ещё больше грубостей, ушёл от греха подальше в штаб.

Наконец всё утрясли, отряд построили, командирам групп выдали карты и задание, загрузились в машины и тронулись в путь.

Отъехав километров пятьдесят, высадили первую группу, через десять километров вторую, потом так же третью. Колонна двинулась дальше, а Клавдий с тоской посмотрел ей вслед, в отличие от большинства хорошо понимая, какое испытание начинается для них сейчас, и что за задание выложит им Роман, их командир. Примерно по такому же сценарию проходили у них двухдневные учения под Кироваканом, когда за двое суток пришлось преодолеть по горам около шестидесяти километров.

– Так, парни, – совсем не по-уставному начал Роман. – Нам приказано выдвинуться вот в эту точку, – он показал на карте обозначенное командованием место. – Это примерно двадцать километров. Это официально место нашей днёвки. Из-за задержки мы выдвигаемся позднее, поэтому придётся двигаться в ускоренном темпе. Там в семь вечера нас проверяют независимые наблюдатели. Потом мы с наступлением темноты выдвигаемся вот в этот район, здесь есть охраняемая десантниками база ГСМ, мы должны её уничтожить, выдвинуться вот в этот район и здесь уничтожить ракетную базу противника. Она тоже, как вы понимаете, охраняется. Усложняет задачу два момента. Первое – десантникам объявлено, что тот, кто обнаружит группу диверсантов, то есть нас или какую другую нашу группу, получит десять суток отпуска. Сами понимаете, ради этого они не сомкнут глаз ни на минуту. Второе – на нашем пути есть река. Мост охраняется. Поэтому придётся форсировать вплавь. А потом ещё десять километров добираться до точки выполнения задания. В общем, нам за ночь надо пройти около тридцати километров, чтобы утром отметиться у наблюдателей на обозначенном для нас месте. Идти придётся лесами, потому что на дорогах есть засады и патрули. Побежали?

Группа свернула с дороги и бегом двинулась в сторону недалёкого леса. К назначенному месту, не смотря на двухчасовую задержку из-за нерасторопности прапорщика, успели вовремя. Отдохнули, поужинали и двинулись дальше, в сторону базы ГСМ, которую предстояло уничтожить. То есть забросать взрывпакетами.

– Ребята, может, мы какую машину тормознём? – предложил Борис. – Тогда не надо будет вплавь. Вода холодная, простынем на фиг.

– Я же сказал, что мосты охраняются патрулями, – повторил Роман.

– Ну, давай попробуем...

На дорогу вышел Альгис, первый же «газик» притормозил, после недолго разговора с водителем махнул рукой. Легли вповалку на дно порожнего кузова, готовые в случае чего обстрелять охрану моста холостыми патронами, имитируя её уничтожение, «взорвать» сам мост и на машине проследовать ещё около десяти километров. Но гражданскую машину с открытым кузовом солдаты даже не остановили. Благополучно миновали водную преграду и, можно сказать, с комфортом прокатили по шоссе почти до самой базы ГСМ.

Поскольку прибыли на пару часов раньше намеченного заданием срока, никто «диверсантов» ещё не ждал. Прапорщик с несколькими десантниками сидели вокруг костра и ужинали разогретыми в огне консервами. И вдруг со всех сторон к ним полетели взрывпакеты, несколько угодили прямо в костёр, разбрызгивая в разные стороны горящие угли и пепел.

– Какая группа? – заорал вскочивший на ноги прапорщик. – Я спрашиваю номер группы, раздолбай!

– Догони, возьми в плен – узнаешь, ответил ему из темноты Борис, и группа удалилась в ночь.

К резиновой ракете тоже пришли много раньше времени, обнаружили охрану, одного солдатика тихонько сняли, подползли к основанию «стратегического объекта», заложили «взрывчатку» с номером группы и тихонько удалились. Солдата отпустили в километре от охраняемого им объекта, он было кинулся в драку, но парню дали понять, что даже если он и превосходит их по мастерству рукопашного боя, вдесятером ему накостыляют так, что помнить встречу с «партизанами» будет долго.

Для полного выполнения задания осталось только оказаться в намеченной точке к семи утра. Точка оказалась хутором. Альгис сходил к соседям, которые, не смотря на ранний час, уже что-то делали в огороде. Вскоре он вернулся с целым ведром молодой картошки.

– Хозяева сказали, что можно варить прямо в этом ведре.

Развели костёр, сварили картошку, приправили ей тушёнкой и впервые за последние сутки не спеша по-настоящему поели. Оттёрли песком и отмыли в протекающей рядом речушке копоть с ведра, высыпали в него все оставшиеся банки сухого пайка где были и завтрак туриста, рисовая и перловая каша с мясом, сверху положили нераспечатанные пачки галет, и Альгис отнёс армейскую снедь гостеприимным хозяевам хутора.

Поскольку наблюдатели к назначенному времени не появились, что снова вызвало раздражение не только у Клавдия, но и у остальных бойцов группы, выпустили в небо зелёную сигнальную ракету, отдали остальные хозяевам хутора и направились к трассе. Теперь скрываться больше не было нужды – репетиция заключительных учений завершилась. Они своё задание выполнили, зато, как потом узнали во время разборов, одна из групп чуть не наделала беды.

Ночью ребята подошли к складу ГСМ какого-то колхоза, который находился в паре километров от обозначенного на карте подлежащего «уничтожению» объекта. Посмотрели по карте, вроде немного не сходится, но вот они – цистерны, вот навес с какими-то бочками, удивило отсутствие охраны. Подкрались ближе и начали бросать взрывпакеты. Хорошо, что на складе был образцовый порядок, без привычных для такого объекта разливов топлива и различных масел. А то бы точно не миновать большой беды.

Но когда в деревне услышали взрывы на колхозном складе ГСМ, увидели пускаемые в небо ракеты, и встревоженные жители прибежали посреди ночи отстаивать народное добро, на которое посягнули неизвестные хулиганы, ребятам пришлось долго извиняться и оправдываться. И хотя «партизан» простили, тут же ночью председатель сообщил об инциденте в милицию, а те передали информацию военной комендатуре. Но в виду отсутствия ущерба наказание никто не понёс.




КТО С ДОБРОМ ПРИДЁТ...


Уже в машине, когда с места сбора после выполнения заданий возвращались в часть, Клавдий ещё и ещё раз вспоминал гостеприимство хозяев хутора, их радушие.

– А ведь сколько слышал дома, что в Прибалтике русских не любят, считают оккупантами, – думал парень. – И вот – на тебе. А ведь именно хуторяне должны бы быть как раз той категорией населения, представителей старшего возраста, что имела хоть какое-то моральное право относиться к пришельцам без особой любви.

Вспомнил и встречу с ровесниками в кафе Йонавы, когда в один из выходных ездили с ребятами просто поболтаться по райцентру, сменить обстановку. Тогда к ним за столик подсели изрядно выпившие местные. Тоже втроём. Сначала поздоровались по-литовски «Laba dena», ребята ответили по-русски.

– Можно к вам? – спросил один, тут же перейдя на русский.

– Да, конечно! Какой разговор? – ответил Борис и подвинул свой стул, чтобы дать гостям больше места.

Разговор был, по сути, ни о чём. Так, кто – откуда, чем занимаются, надолго ли приехали в Йонаву. Узнав, что «партизаны», заказали по кружке пива.

– Парни, да мы и сами можем заплатить! – начал протестовать Борис.

– Можете, конечно, – возразил один из местных по имени Альгис. – Но вы наши гости, поэтому мы угощаем.

Потом угощали «партизаны», потом снова местные. Потом новые знакомые проводили до автобуса и расстались, как старые друзья.

– Вот тебе и нелюбовь прибалтов к русским! – отметил мысленно Клавдий. – Хотя... А что, собственно, хотя? Пренебрежительное отношение к «партизанам» местных девиц? Так какие они местные? Все они из российской глубинки – наверняка, из Псковской, Новгородской да Калининской областей, тех, что поближе. Может, из райцентров, типа Вышний Волочёк, Валдай или Великие Луки, а то и из глухой деревни. По своему институту знает, как иногда деревенские могут выделяться высокомерием. Мол, вот они какие особенные: все мои одноклассницы бог весть, где и чем занимаются, а я вот такая вся из себя. А почему только в Прибалтике такое очень разное отношение? Не только. И Клавдий начал вспоминать свои сборы в горно-учебном центре в Армении.

Поехали они тогда на своём армейском грузовике из Кировакана в Ереван покупать билеты на обратную дорогу. Дата окончания сборов была известна, время летнее, желающих лететь много, тем более, что как раз в это время и отпускники домой начинают возвращаться, так что билеты в дефиците.

Поехали человек десять. А то – может, больше и не доведётся увидеть столицу братской республики. А тут – повод хороший.

Командир ехать в гражданском запретил.

– Патрули? – переспросил он. – Так вы ведите себя, как подобает офицерам, и никакой патруль придираться не станет. Зато в кассе, я вам гарантирую, к вам, когда вы в форме, отношение будет уважительное.

Командир знал, о чём говорил.

Дорога до Еревана и касс предварительной продажи билетов заняла больше четырёх часов. Зато, откинув в стороны брезент заднего борта, ребята любовались удивительными красотами Армении. Сидящему с самого края Клавдию эти красоты сначала оказались не по душе, особенно, когда грузовик лихо делал повороты по серпантину, где всего в нескольких метрах от кромки асфальта уходила далеко вниз отвесная стена ущелья.

– Ущелье реки Агстев, – сказал сопровождавший их капитан, когда на одной из площадок сделали остановку, чтобы перекурить и полюбоваться открывающейся картиной неповторимой природы.

Ребята столпились у самой кромки, подошёл, было, и Клавдий, но когда глянул вниз, ноги сделались будто ватными, а внутри всё похолодело. Сорвись туда ненароком – костей не соберёшь.

– Было тут несколько лет назад ЧП, – будто прочитал мысли Клавдия капитан. – Лихач один на «копейке» вылетел. То ли тормоза отказали, то ли просто скорость не рассчитал. Ни от самих, ни от машины ничего не осталось, пока до дня ущелья падали да о выступы колотились. Говорят, по кусочку железки собирали. Хотели как раз на этой площадке своеобразный памятник лихачам поставить другим в назидание, да ничего от кузова не осталось.

Проехали ещё немного, и с вершин Севанского перевала открылась чудесная картина – альпийские луга, будто разноцветные ковры покрывали склоны гор.

– Конечно, такого нигде больше не увидишь, – думал Клавдий. Но ему даже такая красота не мила – не привык к горам, больше равнина нравится. Как у бабушки в деревне, например. С берёзами, с речкой, с поющими по утрам петухами. А вот у жены бы тут восторгов было!

Жена. Как она там? Он о ней думал постоянно. И всё больше тревожило, даже терзало душу присутствие там соседа Сашки.

– Вот чего прицепился к молодой жене? – в сотый уже раз думал Клавдий. – Ну, что, там, в городе, девчонок что ли мало? Да по статистике, их даже намного больше, чем мужчин. Взять хотя бы их институт – парней от силы процентов двадцать наберётся. В основном – на физмате. Ещё на историческом побольше, а на остальных – сплошь девчата. На дошфаке вообще всего несколько ребят на всех четырёх курсах. Так ведь нет же, обязательно надо к замужней клеиться! Сможет она его дождаться или уступит приставаниям соседа?

И ревность, так старательно отгоняемая, с новой силой овладела Клавдием. Он понимал, что надо бы успокоиться, но совладать с собой был не в силах.

В таком раздражении он и встал в очередь в кассу предварительной продажи билетов. Его да добряка Бориса ребята отправили первыми под предлогом, что всё равно не курят, а они с дороги сделают по паре затяжек. Если очередь будет двигаться медленно, их заменят.

Очередь не двигалась вообще. Точнее, за два часа не продвинулись ни на шаг стоящие почти рядом с окошечком ребята. Билеты продавались, но почему-то всё подходящим и подходящим местным. Именно у них брала документы кассирша, будто не замечая Клавдия с Борисом.

– Может, вы всё-таки очередь соблюдать станете? – не выдержал уже вконец раздражённый Клавдий.

– Какой очередь? Ты стоишь в очередь? – огрызнулась немолодая кассирша. – Вот и стой себе спокойно, не мешай работать.

И снова взяла паспорт у только что подошедшего земляка. А на Клавдия зашумели другие, что тоже продвигались к окну кассы с противоположной стороны, нагло оттирая его подальше от заветного окошечка. Клавдий окончательно потерял самообладание и срывающимся от гнева голосом пообещал пойти жаловаться начальству.

– Ти что тут самый умный да? – начал напирать один из местных. – Жаловаться хочишь, да? Так иди, жалуйся! А я билет куплять хочу. Иди-иди, жалуйся, освободи место у кассы, другим не мешай, да!

– Я за парнями схожу, – шепнул, наклонившись к Клавдию, Борис и вышел на улицу.

Увидев, что Клавдий остался один, горячие кавказские парни уже совсем нагло стали оттирать его от стойки. И тут в зал вошли остальные, вежливо, но настойчиво проложили в толпе дорогу к кассе, блокировали тех, что лезли без очереди.

– Ти что тут свой порядок наводишь, а? – возмутился тот, который больше всех напирал на Клавдия. – В очередь встань, панимаишь. – Он грубо взял за плечо Славку.

– Руки убери! – спокойно сказал тот, едва повернувшись.

– Сам убери! – заартачился спесивый сын гор и уже с силой дёрнул Славку за руку.

Тот повернулся и коротким ударом ткнул чернявого в живот. Прямо под дых.

Обстановка накалялась. Сопровождающий капитан что-то шепнул одному из местных, тот на весь зал что-то прокричал своим на армянском, но Клавдий хорошо расслышал слово «спецназ». Толпа моментально рассосалась. Через пятнадцать минут билеты были куплены, но после инцидента гулять по столичному городу никому уже не хотелось. Сопровождающий капитан предложил сделать небольшую экскурсию, сказал старшему машины – прапорщику из учебной дивизии, которой принадлежала машина, места остановок, забрались в кузов и поехали.

– Ребята, – сказал капитан, – когда выпрыгнули из кузова на первой остановке. – На грузовике туда нельзя, поэтому я советую вам немного прогуляться. Небольшой сюрприз. Метров двести пешочком пройдём, честное слово, не пожалеете.

Он привёл на центральную площадь перед зданием ЦК компартии Армении, предложил внимательно осмотреть всё вокруг.

– Красиво, конечно, а в чём сюрприз? – спросил Борис.

– Никто ничего не замечает? – спросил капитан.

– Все недоуменно подали плечами.

– А вы портеры членов Политбюро ЦК КПСС видели?

– Так вон же они. Как не увидеть?

– А теперь вы на лица членов Политбюро внимательно посмотрите.

И едва он закончил фразу, как раздался дружный смех. У всех членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК КПСС, включая и самого Брежнева, были ярко выраженные черты жителей Кавказа. Особенно выделялся у всех крупный с небольшой горбинкой нос. Если в отношении Алиева это ещё было понятно, то Кириленко и Романов с их чисто славянской внешностью смотрелись в таком видении художника очень даже комично.

Это посещение галереи портретов сняло напряжение и нехороший осадок, что возник в кассе предварительной продажи билетов. А когда на выезде из столицы остановились у кафе, которое капитан рекомендовал, как одно из лучших, встретили радушного хозяина и насытились действительно очень вкусными шашлыками, запивая их холодным пивом, весь негатив быстро улетучился.

С хозяином кафе прощались, как с закадычным другом, обещая непременно заехать к нему снова, как только появится такая возможность.

Но Клавдий в этом кафе больше не бывал, зато буквально через несколько дней во время очередной прогулки, как их называл инструктор по альпинизму, совсем обессиленные возвращались «партизаны» в свой лагерь по заросшей травой дорожке. За поворотом увидели впереди большое скопление народа. Были там и старики, и дети, мужчины и женщины.

– Будто какой-то деревенский праздник, – подумал Клавдий.

– Обойдём чуть выше, – сказал командир.

– Только не очень выше, – враз заговорили остальные. – Сил уже никаких нет. Обойдём сторонкой и всё.

Клавдий сразу же вспомнил инцидент в кассе. Но там все были трезвые, и то чуть до большой драки не дошло, а тут, если выпившие, кулаками помахать придётся. Только бы никого не покалечили, ведь у каждого на шее автоматы хоть и с пустыми рожками, так что если дойдёт до рукопашной, без крови не обойдётся.

Не успела группа поравняться с отдыхающими, как от неё наперерез бросились со всех ног несколько пацанов. Запыхавшись, они, перебивая друг друга, заговорили, что дедушка приглашает их в гости.

– Парни, надо идти, – сказал инструктор. – Отказаться, значить оскорбить.

Дедушка вышел вперёд и с сильным акцентом поздоровался, потом рассказал, что они отмечают день рождения внука

Манука, махнул призывно рукой, и к старику подбежал один из мальчишек.

– А это наша семья, – показал дед на стоящих полукругом людей самого разного возраста. – Вот мой старший сын – Самвел, вот второй – Вазген, вот третий – Тигран, четвёртый – Ваган, это их жёны и дети. Сегодня у нас большой праздник, приглашаю вас разделить с нами наше торжество.

– Спасибо! Спасибо! – наперебой заговорили «партизаны», – только нам в часть надо.

– Спасибо, отец, – перебил инструктор. – Мы с большим удовольствием разделим ваше торжество. Мира вам и крепкого здоровья! И тебе, отец, и твоим сынам, и внукам, и всем вашим родным.

Группа уселась на траву, и тут же каждому подали по глубокой миске с плавающими в бульоне жирными кусками мяса. Клавдий жир не любил, но из боязни обидеть гостеприимных хозяев, съел всё без остатка. Едва справились с первым блюдом, подали плов.

– Извините, – сказал старик, – у нас сегодня детский праздник, поэтому чачи не взяли.

– Да что вы! – тут же воскликнул капитан. – Мы на службе, нам бы всё равно нельзя было спиртное.

– Вы к нам просто так в гости заходите. Мы вот за этой горой живём. Деревня небольшая, любого спросите, как дом деда Ашота найти. Каждый проводит. Там я вас и шашлыком угощу, и чачей, и чем бог послал.

– Спасибо, отец, большое спасибо! – наперебой заговорили ребята. – Вот только плов нам уже не осилить.

– А вы не торопитесь. Посидим, поговорим, потом чаю попьём. Скажите, откуда в наши края приехали, как там жизнь идёт?

– Я из Ленинграда, – представился Генка. – Геннадием звать.

– Слышал про Ленинград, – закивал головой старик. – Говорят, очень красивый город. А вот сам не бывал. Хотя в войну неподалёку быть пришлось. Говорят, сильно немцы разрушили город.

– Ну, теперь уже всё восстановлено. Почти всё. В некоторых царских дворцах реставрация ещё продолжается.

– Восстановите, – заверил дед. – Красоту надо восстанавливать, надо беречь. Вот их, – показал на внуков, – красотой надо воспитывать.

– Я из Воркуты. Я из Петрозаводска... – представлялись по очереди ребята.

– Знаю, слышал про такие города, только вот бывать не бывал. Я ведь только в войну из дома уезжал. На фронт. А так всё здесь живу. Хорошо у нас здесь. Тихо, мирно. Ваши только что-то там взрывают иногда, войну напоминают. А так тихо.

– Да это у нас инженерная подготовка. Наверное, и стрельбу слышно?

– Нет, выстрелов не слышно, нас гора хорошо закрывает. Тихо у нас, приходите в гости.

– Спасибо большое, отец! Крепкого вам здоровья.

Провожая группу, вся семья встала, а ребятишки, которым дали возможность подержать в руках автоматы и даже показали, как его разбирать и собирать, шли рядом до самого поворота.

– Так почему настолько разное отношение людей друг к другу? – продолжал размышлять Клавдий. – И в Прибалтике, и в Армении одни настроены агрессивно, другие более, чем дружественно. Даже, можно сказать, по-братски. И ведь общаясь на хуторе здесь, и с празднующей семьёй в Армении они были в военной форме и с оружием. То есть самые что ни на есть «оккупанты». Значит, если ты хоть к кому с добром пришёл, то и к тебе с добром отнесутся. Ведь люди же по сути своей добрые, миролюбивые, только не надо их провоцировать. Ну, в кассе – понятно. Там каждый боится, что ему не достанется билета, и будь в очереди люди одной национальности, конфликт тоже мог бы возникнуть очень быстро из-за любого пустяка. Так, может быть, там вовсе не из-за национальной принадлежности стычка была? А так, вон, даже в дикой природе, самцы выясняют, кто сильнее, кто верховодить должен? Кстати, о самцах...

И мысли Клавдия снова переключились на оставленную дома молодую жену, к которой проявляет нездоровый интерес холостой сосед.




ЧЕКА


– В десятый раз рассказываю и показываю. Собственно, напоминаю, поскольку вы это уже много раз делали с учебной гранатой. Но если та в случае задержки могла только пшикнуть в руках и пустить дымку, то эта уже ё… И ё... по-настоящему, что только мокрое место останется от распи…, который выдернул чеку и задумался.

Майор не стеснялся в выражениях, но говорил чётко, чуть не по слогам, и громко, чтобы было всем слышно, вытянув вперёд руки, чтобы наглядно видели.

– Напоминаю инструкцию: метание гранаты складывается из выполнения следующих приемов: по команде «подготовить гранаты!» вы выполняете заряжание гранаты – это значит, вы должны вынуть гранату из гранатной сумки, вывернуть вот эту пробку из корпуса гранаты, ввинтить запал. Теперь граната готова к бою.

– Вот для чего это занудство? – опять начал раздражаться Клавдий. После бессонной во время учений ночи, он отключился сразу после отбоя, и ему снова приснился тот злополучный сон про торпедный аппарат. Проснувшись часа в три, он так больше и не сомкнул глаз до подъёма, вспоминал жену, приставания к ней холостого соседа, мучился от ревности, а теперь, то ли из-за того, что не выспался, то ли по какой другой причине сильно болела голова. Она не просто болела, она раскалывалась.

– Неужели нельзя сказать простым языком? Нет, надо наизусть талдычить написанную каким-то умником инструкцию для тупых. – Не удержавшись, он прошептал это стоящему справа Игорю.




– Разговорчики в строю! – рявкнул майор. – Я тут кому, себе, что ли это рассказываю? Взорвись граната в руках, клочки по закоулочкам на двести метров разнесёт. Продолжаю! – сбавил тон майор. – Для метания гранаты необходимо взять гранату в руку и пальцами плотно прижать спусковой рычаг к корпусу, не отпуская спусковой рычаг, другой рукой надо выпрямить концы предохранительной чеки, просунуть палец в кольцо и за него выдернуть чеку из запала. После этого размахнуться и бросить гранату в цель и незамедлительно присесть на дно окопа. Метание гранаты производится по команде «Гранатой огонь!», а в бою – самостоятельно. Основное повторяю ещё раз. – Майор обвёл строй строгим взглядом. – Берёте гранату в правую руку. В пра-ву-ю ру-ку! Пальцами левой (он делал ударение на второй слог – пальцАми) выпрямляете усики чеки, вдеваете указательный палец левой руки в кольцо, рвёте его и бросаете гранату в сторону противника. В нашем случае – вон за тот земляной вал. В вашем распоряжении только три секунды. Через три с небольшим секунды происходит взрыв. Выполнять всё только по моей команде. Никакой самостоятельности! Я повторяю – ни-ка-кой! Первый справа – ко мне! На боевой рубеж – шагом марш! Остальные – в окоп бе-гом! И не высовываться, так твою мать!

Забились в глубокий окоп, вырытый на полигоне явно несколько лет назад, потому что края его затянулись дружными зарослями осота. Через некоторое время ухнуло, и вскоре над головами раздался голос майора:

– Следующий! На огневой рубеж – бегом марш!

– Ну как? – повернули все головы с прошедшему боевое крещение.

– Нормально, – беспечно отозвался тот.

– Мандраж есть?

– Ну, не без этого. Нагнал майор страху, а там всё – полная фигня. Выдернул чеку, бросил гранату, присел. Я, правда, поторопился, каской зацепился. Ремнём вроде ухо поранил. Хотя крови не видно.

– Главное, что ухо на месте, а то бы в день рождения и потаскать было не за что, – засмеялся фельетонист Вадик.

Снова ухнуло, снова голос майора: «Следующий! На огневой рубеж – бегом марш!». И снова ухнуло... И снова...

Теперь по команде майора выскакивать из окопа предстояло Клавдию. Сразу сделалось как-то неспокойно, в низу живота появилось неприятное ощущение. Он спрыгнул в небольшой окопчик, рассчитанный на двоих – бойца и инструктора, по команде достал из сумки гранату, вывернул крышку, задрожавшими от волнения пальцами ввинтил запал. Почувствовал, как сердце стало биться намного чаще, в один миг вспотели ладони.

– Готов? – грозно спросил майор.

– Да, – кивнул головой Клавдий. Каска качнулась и нависла на глаза. Он левой рукой поправил сползающую каску.

– Не да, а так точно, товарищ майор! Интеллигенция, блин, на мою голову!

– Так точно, товарищ майор! Готов.

– Бери гранату в правую руку, и дальше по инструкции. Помнишь инструкцию?

Клавдий кивнул, и каска снова наехала на лоб. Он поправил каску, зажал гранату в правой руке, просунул палец в кольцо.

– Гранатой – огонь!

Клавдий изо всех сил рванул кольцо, а поскольку он был левшой, инстинктивно переложил гранату из правой руки в левую, чтобы размахнуться и бросить ей как можно дальше. Но граната выскользнула из мокрых от волнения ладоней и мягко шлёпнулась на песок. Клавдий растерянно проводил её взглядом и в долю секунды пулей вылетел из окопа.

Майор, когда Клавдий рванул кольцо, присел лицом в угол и не заметил упавшей на дно окопа гранаты, но краем глаза увидел метнувшуюся за бруствер тень, рванул следом, подсёк вскакивающего на ноги бойца, тот распластался на земле, уткнувшись носом в песок, навалился сверху, прикрывая телом от осколков.

Кровь в сразу набухших висках сильными толчками отсчитывала секунды до смерти. Пульс у невозмутимого майора был всегда, даже за минуту перед прыжком с парашютом, около шестидесяти, поэтому каждый его удар означал новую секунду. Три... Майор придавил тело бойца ещё сильнее, изо всех сил зажмурил глаза, ожидая, когда смертельные осколки вопьются в тело. Четыре... Пять... Взрыва не было. Майор отсчитал до десяти, медленно начал подниматься, в любой миг ожидая запоздалого по какой-то причине взрыва. Стояла тишина, которую называют мёртвой.

Клавдий, почувствовав, что на него больше никто не давит, тоже было поднял голову, но окрик «Лежать!!!» заставил его снова вжаться в песок. Край сбившейся при падении каски давил на щёку, но парень не смел пошевелиться, чтобы рукой поправить стальной головной убор и лечь удобнее.

Майор обошёл окоп и, внимательно глядя на песок под ногами, направился в сторону земляного вала. Гранаты, а её, окрашенную в зелёный цвет, хорошо было бы видно на песке, нигде не оказалось. После безуспешных поисков в радиусе полусотни метров, дальше боец её не смог бы забросить при всём желании, майор вернулся к окопу, заглянул в него и увидел гранату на земляном полу. Глубоко выдохнул, осторожно спустился вниз, взял в руки. И тут над полигоном раздался такой отборный мат, что стоящая у дороги берёза стыдливо опустила ветки.

Самые грубые выражения перемежались в монологе майора витиеватыми фразами про бывшие в его недалеком прошлом сексуальные отношения с матерью Клавдия, с ним самим, со всеми эти долбанными партизанами, с каждым из них врозь и вместе взятыми, можно было понять, что он видел свою треклятую жизнь в заднице негра и под хвостом у чёрной кошки, ещё где-то в куда более тёмном месте, что из-за этих тупоголовых раздолбаев он тут каждый день ни за хрен собачий рискует жизнью. Он кричал много о чём, а бойцы испуганно сидели в окопе, не решаясь высунуться без команды, чтобы узнать причину гнева и без того не очень вежливого инструктора.

– Ну, какого хрена расселись? – раздался голос над головами. – Выходи строиться.

Бойцы выстроились в две шеренги, смотрели то на грозного, красного от гнева майора, то на распластавшегося на земле Клавдия.

– Я сколько раз повторял вам: «Отгибаешь у чеки усики! Усики отгибаешь! Говорил? Говорил! Так ведь этот мудак умудрился рвануть кольцо, не расправив усики. И ведь хватило силы! Кольцо стальное не выдержало, а чека на месте осталась!

В строю кто-то хихикнул.

– Я вам тут что, анекдоты рассказываю? – рявкнул майор. – Я вам тут цирк устраиваю? Ты хихикал? Вот в другой раз я тебя отправлю гранату искать. Посмотрю, как ты смеяться станешь. Равняйсь! Смирно! Продолжаем боевую подготовку. Следующий на огневой рубеж – бегом марш! А ты тут чо разлёгся? Марш в укрытие! – И майор пнул по сапогу Клавдия. Клавдий поднял голову, каким-то диким взглядом посмотрел вокруг и побрёл в сторону от полигона. Через несколько шагов снял наползающую на глаза каску, поправил автомат, и глядя под ноги, отправился куда-то в сторону недалёкого леса.

– Куда это он? – спросил кто-то.

– Да хрен с ним, пусть идёт. Оклемается – вернётся, никуда не денется, – махнул рукой майор. – Ему бы сейчас сто грамм не помешали. Да и я бы накатил с удовольствием, чтобы стресс снять. Мы же с ним смерть пережили. Тут не только стресс, тут и крыша поехать может.

Когда Клавдий удалился метров на триста и был уже у самой опушки, майор снова скомандовал: «На огневой рубеж – марш!»




ДИВЕРСАНТЫ


Клавдий сидел на опушке леса, прислонившись спиной к старой берёзе. Вот также хорошо было в деревне у бабушки, куда он изредка ездил летом, побыть в тиши, собраться с мыслями, привести в порядок наброски своей диссертации. Но поработать не получалось, потому что скучающая по родным бабушка окружала его такой заботой, так хлопотала, стараясь угодить дорогому гостю, что больше недели он не выдерживал. Успевал за несколько дней сделать что-то по хозяйству, подремонтировать удерживаемую подпорками изгородь, то подлатать ветхую крышу, то заменить прогнившие половицы в бане, то ещё что-то требующее мужского вмешательства.

Плотник из него получался аховый. Но даже сделанное неумелыми руками городского жителя, не привыкшего к топору и молотку, приводило бабушку в восторг, и она торопилась к соседкам рассказать о том, какой у неё деловитый вырос внук. Всё-то он знает, и мало того, что большой учёный, так ведь и по хозяйству мастак.

Там, в деревне, был настоящий рай, отличимый от потустороннего тучами злых комаров по вечерам и свирепыми оводами в течение всего жаркого дня. За неделю насладившись общением с природой и завершив неотложные хозяйственные дела, Клавдий возвращался в город, обещая бабушке приехать если не зимой, то на следующее лето – обязательно. И погостить подольше, чем получилось на этот раз.

И вот он на опушке леса, совсем такого же, как начинается сразу за домом бабушки. Только эти чёртовы взрывы бьют и бьют по перепонкам. Но вот гулкие уханья смолкли, и Клавдий начал соображать, где он находится. У бабушки в деревне? Тогда почему он в военной форме и с автоматом? Ах, да, он же в тылу врага. Вот только бы вспомнить, где его друзья? Он не помнит, чтобы они гибли на его глазах, он не помнит, выполнили ли они задание, и что это было за задание. Странно, что он ничего не помнит. Какой-то жуткий провал в памяти... И эта дикая головная боль!.. Почему же всё-таки он один?

Клавдий отстегнул рожок автомата. Патронов не было. Бросить? Нет, оружие надо сохранять любой ценой. Всё не с голыми руками, особенно, если придётся идти в рукопашную. Идти... Куда? Если их забросили в тыл врага, значит, надо идти в сторону своих. На восток. Это значит – через вот это далеко простирающееся голое пространство. Так его легко могут заметить, придётся идти в обход. И только было он собрался встать и идти по краю леса, скрываясь за деревьями, как увидел приближающуюся грузовую машину с крытым кузовом.

Залёг. Наверняка, это ищут его. Вот же гадство – и отстреливаться нечем, и в плен попадать нельзя. Начнут пытать. Он ничего не помнит про задание, но ведь они же не поверят. Значит, придётся терпеть боль. А может, и не его ищут. Может, вообще никого не ищут, и машина вовсе не военная?

Но машина оказалась военная. Не доезжая до Клавдия метров двести, она остановилась, и из кузова начали выпрыгивать солдаты, одетые в нашу форму.

– Диверсанты, – решил Клавдий. – Патроны добуду у них. А повезёт, уложу десяток-другой.

Пока обдумывал решение, справа, за мыском леса, невидимый для Клавдия, забубнил, будто застучал тяжёлым молотком но толстой доске, крупнокалиберный пулемёт. Клавдий посмотрел вперёд и увидел, что по полю движется наш бронетранспортёр, а пулемёт шпарит прямо по нему. В это же время в ту сторону стали стрелять короткими автоматными очередями и наряженные в нашу форму диверсанты. Клавдий присмотрелся: бронетранспортёр оказался макетом, а солдаты стреляют по поднимающимся на несколько секунд над землёй мишеням.

– Вот, гады! Это, значит, у них тут полигон. Значит, я в глубоком тылу, возле передовой полигона быть не может. Значит, это ещё молодые, необстрелянные новобранцы. Тем проще.

Клавдий по-пластунски стал приближаться к машине. С половины пути увидел, что в тени кузова сидит прапорщик, рядом с ним жестяная коробка с патронами. Три бойца набивают рожки. Вот предыдущая тройка отстрелялась, ушла к лесочку, на огневой рубеж выдвинулась эта троица.

– Самое время, – решил Клавдий, вскочил и бегом бросился к машине. – Хенде хох! – скомандовал он прапорщику. Тот заулыбался и поднял руки. Клавдий по-немецки больше ничего не знал, поэтому скомандовал по-английски: «Lie! Лежать». Прапорщик, всё ещё думая, что его разыгрывает какой-то шутник, покорно вытянулся на траве. Клавдий, как его учил инструктор по боевым единоборствам, отработанным за время тренировок ударом ребром ладони тюкнул прапорщика ниже солнечного сплетения, схватил коробку с патронами и подбежал к кабине.

Ключ зажигания оказался на месте. Клавдий завёл двигатель, на больших оборотах рванул с места и помчал по дороге в противоположную той, откуда приехали солдаты, сторону.




В ТЫЛУ ПРОТИВНИКА


Просёлочная дорога минут через пятнадцать вывела на щебёночную. Клавдий немного проехал по ней на восток, потом перед поворотом остановился, решив, что надо менять машину и уходить от погони, которую наверняка за ним уже организовали переодетые в советскую форму диверсанты. Он поставил грузовик поперёк дороги и стал ждать. Вскоре увидел зелёный «опель». Тот остановился перед препятствием, из салона вышел невзрачный мужчина, и что-то вполголоса бормоча, непонимающе начал оглядываться по сторонам.

Самое надёжное, было бы его убрать. Клавдий без раздумий сделал бы это, будь мужчина военным, но убивать гражданское население при выполнении задания можно было лишь в исключительных случаях. Нынешняя ситуация таковым случаем не была. Ясно, что местный житель сообщит о происшествии в первом же населённом пункте, зато он угонит туда и грузовик, по следу которого должна быть организована погоня. Это даст Клавдию какое-то время на легковой машине оторваться от преследователей, тем более, что патрули будут искать именно военный грузовик. Надо бы ещё переодеться, но встреченный мужчина был слишком маленького роста.

– Hende hoh! – скомандовал Клавдий из-за машины. Мужчина начал озираться по сторонам, пытаясь увидеть, откуда раздалась эта команда на немецком, который он знал ещё из школы, и действительно ли она относится именно к нему.

– Hende hoh! – повторил Клавдий.

Мужчина понятливо поднял руки.

– Tranquility. – Спокойно. – Перешёл на английский Клавдий и шагнул из-за машины. – Exchange autos!

Видя, что мужчина не понимает, что ему предлагает этот человек в непонятной военной форме с автоматом, Клавдий повторил: «Change» и продублировал по-русски: «Меняемся машинами».

Мужчина испуганно закивал головой, послушно взял протянутый ему ключ зажигания. Его «опель» стоял с работающим мотором. Клавдий сел в салон, трогаясь, заглушил машину, завёл снова, развернулся и поехал в восточную сторону, где должны быть свои.

Вскоре, едва видный с дороги, за деревьями сада показался хутор, на развилке к нему на иностранном языке над стрелкой вправо было написано название и рядом со стрелкой прямо – Rukla. Клавдий по посыпанной щебёнкой дороге свернул к хутору. Надо было переодеться и запастись продуктами – без еды у него едва ли хватит сил добраться до своих.

Клавдий подрулил к самому дому, развернулся, чтобы можно было быстро покинуть хутор. Осмотрелся в поисках другой дороги, но выезд был только один, по которому он сюда приехал.

На крыльцо вышла молодая женщина и приветливо улыбаясь, сказала:

– Laba diena!

Клавдий из общения с мужчиной в лесу понял, что английским местные жители не владеют, немецкий даже те немногие слова, которые знал, напрочь забыл, поэтому заговорил на русском, почему-то коверкая слова, как это обычно делают при разговоре с иностранцами, думая, что так им будет понятнее.

– Здравствуйте! Мне нужна одежда и немного еда.

– О да! Конечно! – ответила женщина с сильным акцентом. – Ви заходи в дом. А как вам попал этот машина наш сосед?

– А, это долгая история, – заулыбался Клавдий. – Видите ли, ему потребовался грузовик, вот мы и поменялись ненадолго.

– О да! Конечно! – согласилась недоверчиво женщина. – Вы проходи в дом, сейчас муж приедет, я вас вместе покормлю обед.

– Понимаете, у меня нет времени. Дайте, пожалуйста, мне еда, рубашка и брюки.

– О да! Конечно, конечно! – заторопилась женщина, вошла в дом, и вскоре Клавдий услышал, что она с кем-то разговаривает. Он шагнул следом и увидел, что женщина говорит по телефону на непонятном ему языке. Увидев вошедшего, она снова заулыбалась, закончила разговор, положила трубку:

– Муж позвонил. Он скоро будет. Садитесь, пожалуйста, я сейчас принесу еда.

Она вернулась с двумя тарелками, наполненными колбасой, хлебом, сыром и свежими огурцами.

– У вас дома есть аптека? У меня очень больной голова. Есть хотя бы цитрамон?

– О да! Конечно! – женщина подошла к шкафу, достала коробочку с лекарствами, порылась в ней и протянула аптечную упаковку цитрамона. Клавдий взял сразу две таблетки, потому что голова просто раскалывалась.

– Можно вода? Water. Понимаете?

– О да! Конечно, конечно!

Пока женщина ходила за водой, Клавдий переворошил содержимое коробки с лекарствами, увидел спазмалгон и добавил к цитрамону крупную, как нарукавная пуговица пиджака, белую таблетку. Взял протянутый стакан, положил таблетки в рот, хлебнул глоток, проглотил его вместе с таблетками, запил остатками воды, посмотрел на тарелки и начал жадно есть.

Женщина достала из шкафа рубашку в крупную клетку, светлые брюки. Повертела их в руках, несколько раз перевела взгляд с вещей на нежданного гостя, будто примеривая, подойдёт ли размер, повесила на спинку стула рядом с Клавдием. Тот, не переставая жевать, настороженно следил за движениями женщины, готовый в любой миг вскочить, если вдруг она из шкафа вместе с одеждой достанет ружьё. Но женщина вела себя спокойно, приветливо улыбалась и потчевала:

– Ви ешь, ешь.

– Danke! – вспомнил Клавдий немецкое слово «спасибо».– Danke!

– Prasome, – ответила на родном языке женщина. – Vaisinkites! Угощайтесь!

Догадавшись, что женщина говорит ему что-то типа «пожалуйста», Клавдий повторил ещё раз: «Danke!» – и улыбнулся. Голова после таблеток почти перестала болеть, не мучил голод, и сразу стало спокойно. Женщина что-то продолжала ему приветливо говорить на своём языке, и этот нежный голос убаюкивал, клонил ко сну. Но спать было нельзя! Ни в коем случае нельзя было расслабляться! Надо было двигаться вперёд, к своим. К своим!

– Где, вы говорите, хутор вашего соседа? – спросил Клавдий по-русски. – А то он мне объяснял, но я не очень понял и по ошибке заехал к вам.

– Это два километра вперёд в сторону Рукла, – показала рукой женщина направление.

– Спасибо! Вы извините, я переоденусь.

– О да! Конечно!

Женщина вышла из комнаты, Клавдий скинул с себя пропотевшую под мышками куртку, майку, надел рубашку. Она была чуть тесновата, но вполне годилась. Быстро стянул сапоги, сбросил штаны, натянул светлые брюки хозяина хутора, обулся. Теперь он был совсем гражданским, потому что широкие штанины почти скрывали армейскую обувь.

– Danke! – громко сказал Клавдий. – Спасибо вам за угощение! За одежду. Я обязательно всё верну, вот только отгоню машину вашему соседу. До свидания!

– Viso gero! – сказала войдя в комнату женщина. – До свидания! Ви повернуть налево, там два километр хутор Пальдус, хозяин эта машина.

– Danke! Большое спасибо!

Клавдий понимал, что нужно быстрее уехать с этого хутора, найти где-то укромное место и поспать хотя бы полчаса, пока утихла мучившая с раннего утра головная боль. Надо поспать. Поспать!

– Извините, а вы не могли бы дать мне ещё таблетку?

– О да! Конечно!

Клавдий выдавил из упаковки ещё таблетку спазмалгона и остатки цитрамона, сунул в карман полученных в обмен на свою форму брюк и пошёл к машине. Обернулся, женщина помахала ему рукой и вошла в дом, притворив дверь. Клавдий бросил взгляд на дорогу и увидел, что оттуда к хутору свернул армейский грузовик.

Придётся отступать в лес, – мелькнула мысль. Бросился за дом, стоящий всего метрах в ста от рощи, но увидел, что оттуда цепью идут солдаты с автоматами наизготовку. Тоже почему-то одетые в советскую военную форму. Клавдий выпустил в их сторону очередь из автомата и заскочил в распахнутые ворота сарая.

– Вот и пришло время стать героем, – мелькнула мысль. – Живым не дамся! Надо уложить как можно больше врагов. Дадут Героя, какое-нибудь пособие жене станут выплачивать. Жалко только что пожить успел так мало! Но они дорого заплатят за мою жизнь.

Встав у ободверины, Клавдий слышал, как подъехал грузовик, как на русском раздалась команда оцепить сарай.

– Сдавайся! – послышался голос. – Ты окружён. Сдавайся, пока не успел наделать глупостей.

– А вот хрен вам! – подумал Клавдий, вспомнил, что у него осталась вторая граната, как учил майор, вставил запал, отогнул усики, выдернул чеку и бросил гранату за дверь. Раздался врыв.

– Бить на поражение! – скомандовал тот же голос. – Дурак, выходи по-хорошему! Зачем тебе проблемы? Выходи!

В ответ Клавдий дал короткую очередь. И едва снова прижался к стене, как в проём двери заскочил какой-то военный. Он не знал, что блокированный в сарае человек – левша, поэтому повернулся не в ту сторону, откуда мог ждать удар. Клавдий заученно ребром ладони тюкнул его в район кадыка, и вбежавший сразу же рухнул навзничь. Отсекая тех, кто мог бежать следом, Клавдий дал длинную очередь, вторую, третью. Нажал на курок, но патроны кончились. Пока выхватывал из подсумка новый рожок, в сарай ввалились бойцы, сбили его на землю, кто-то стукнул прикладом по затылку, разом оборвав военную службу «партизана».


* * *

Через полгода семья Клавдия получила письмо.

«Уважаемая Алла Александровна, настоящим извещаем, что Ваш муж Степанцов Клавдий Иванович прошёл полный курс лечения и реабилитации в психиатрическом отделении Ленинградской военно-медицинской академии им. С.М. Кирова...»

Дальше было что-то про дату выписки, про сопровождение домой, про тёплую одежду, про необходимость прохождения ВТЭК и тому подобное. Не вдаваясь с детали, Алла собрала вещи, купила билет на первый же поезд и поехала в Ленинград. Без особого труда неподалёку от Финляндского вокзала отыскала красивое старинное здание военно-медицинской академии.

В отделении Алле выдали документы и сложенные стопочкой какие-то личные вещи мужа, сверху на них лежал амулет с изображением весёлого чёртика. Молодая красивая женщина придвинула всё это к себе, расписалась в получении и стала ждать выписанного мужа.

Когда в вестибюль из-за угла коридора в сопровождении женщины в белом халате вошёл одетый в полосатую больничную пижаму худой, наголо постриженный и плохо побритый мужчина в возрасте за сорок, Алла даже не обратила на него внимания. Под руку с сопровождающей его женщиной он шаркающей походкой продвигался вдоль стены по паркетному полу, глядя себе под ноги и что-то вполголоса бормоча себе под нос. Красавица равнодушно скользнула по этой паре взглядом, отвела его снова в сторону коридора, и вдруг что-то будто силой заставило её посмотреть на мужчину снова.

– Господи! – ахнула вдруг она не в силах пошевелиться или сказать ещё что-то. Некоторое время она в шоковом состоянии стояла возле стойки регистрации, потом, роняя на бегу выданные ей бумажки, бросилась навстречу любимому, за полгода постаревшему лет на пятнадцать. Клавдий отшатнулся в сторону, и когда Алла, остановившись в полуметре от опешившего мужа, вроде бы даже и не узнающего её, протянула руку, чтобы погладить его по плохо выбритой щеке с торчащими тут и там клочками щетины, Клавдий испуганно отшатнулся, стукнулся затылком о стену, опустился на пол и заплакал, как ребёнок.

Алла растерянно стояла рядом, не зная, что делать. Потом опустилась перед мужем на колени, обхватила его голову, прижала к себе и тоже горько заплакала.




ЛЕШИЙ. РОМАН





ГЛАВА 1



КОНФУЗ




Леший проснулся от первых же звуков гимна. Радио давно стало его будильником, хотя, если требовалось, он без всякой побудки поднимался задолго до начала вещания. Но в этот раз торопиться было некуда, и он, было, поморщился, но досаду тут же сменил восторг. Его «браток» стоял, как много лет назад.

– Вот ведь, патриот грёбаный, – с радостной улыбкой подумал мужик, вспомнив давно прочитанное в каком-то журнале, что в Соединенных Штатах все слушают гимн стоя. Видимо его несколько лет дремавший «крантик», что служил только для облегчения мочевого пузыря, тоже решил последовать американскому примеру. В восторге от давно забытого ощущения Леший воспрял духом и моментально составил коварный план. Он, еще не вставая с постели, продумал все до самых мелочей. Поскольку его вспомнивший былое состояние «браток» согласно заморскому правилу так браво отреагировал на слова «Могучая воля, великая слава – Твое достоянье на все времена!», то Анемподист и надумал подгадать так, чтобы как раз к этому моменту завалить Нинку на свою постель.

Лешему на ту пору шла уже вторая половина восьмого десятка, но был он крепок телом и духом, а в таком состоянии, известно, бес нет-нет да и торкнется в ребро и наведет на грешные мысли. Собственно, они всегда беспардонно бродили в голове Лешего, но когда ранним утром проснулся от шевеления в паху, сразу подумал про Нинку. Эта молодая бабёнка жила одна на самой окраине деревни, была хороша собой, учила в городе повзрослевшую дочь и страдала без мужика. Ее малохольный супруг лет пятнадцать назад подался куда-то на сибирские стройки в поисках больших денег, да так больше дома и не появлялся. То ли сгинул где, то ли другую нашёл. А в деревне, знамо дело, с сильным полом совсем слабо стало. Многие по пьянке на тот свет отправились, а большинство оставшихся содержимым стакана интересовались куда чаще, чем осатаневшими от сексуальной голодухи бабами. Вот и задумал Леший может в последний раз в своей жизни покобелировать.

Нинку он встретил на следующее утро на околице в половине шестого, когда под бойкий перестук палочек по самодельному барабану, сделанному из широкой еловой доски, следом за пастухом стадо вышло из выгона и отправилось в ближайший лесок, где густо росла молодая и сочная трава.

– Пойдём, соседушка, чаю с травками попьём, – пригласил Леший женщину. Та обернулась на уходящих коров и повернула по тропинке в гости. Истосковавшись по мужику, она не больно-то и противилась, когда хозяин сразу за порогом обнял её за талию и повёл к своей кровати с пуховым матрасом, на который, казалось, и не взобраться без подставленной табуретки. Но сила у Лешего ещё была! Он подхватил соседку одной рукой под мышку, другой взялся под коленками и махом уложил на пышное своё ложе.

– Да погодь ты, нетерпеливый, – пыталась почему-то шёпотом поумерить его пыл Нинка, – дай хоть трусы-то сниму.

Но мужик, оглаживая мясистые ляжки гостьи, уже сам задрал её юбку и стал стягивать надетые после вчерашней бани, обтягивающие тело трикотажные трусы. Делал он это медленно, специально растягивая время, чтобы в розеточном радио заиграл российский гимн. И вот уже полилась торжественная музыка, но то ли «браток» не был таким уж великим патриотом, то ли из-за многолетней невостребованности не поверил, что вдруг сгодился в деле, а признаков жизни так до самого окончания гимна и не проявил.

Леший стыдливо отвернулся и еле слышно вымолвил:

– Ты уж это, прости меня, Нинка! Видно отгулял я своё... А ведь, треклятый, вчера утром, как молодой стоял.

– Да не кручинься ты, Анемподист Кенсоринович, и с молодыми такое случается. Мой-то и в тридцать лет не больно сноровист бывал. А ты у нас мужик еще хоть куда! Может просто обстановка не та, может понервничал... Да ты вечерком-то заходи, не стесняйся.

Слезла с перины, погладила оконфузившегося мужика по плечу и вышла за дверь.

Леший потом долго сидел на лавке у стола, упершись подбородком в ладони, обдумывая что-то только ему известное. Затем потряс головой, встал, снял с гвоздя ружьё, нацепил патронташ и пошёл в лес в сопровождении своего охочего до таких прогулок пса.

Больше ни самого Лешего, ни его верного Буяна никто не видел.




ГЛАВА 2



БИОГРАФИЯ

Ушёл Леший в лес, и как в воду канул. Это с ним и раньше часто так бывало, что пропадал на несколько дней по своим егерским делам, но когда Анемподист не появился и к концу недели, люди начали волноваться.

Поспрошали у Льва Николаевича, но и новый председатель ничего не знал. Потом кто-то вспомнил, что последний раз Леший на людях показывался, когда выгоняли коров, и когда Нинка шла по утрянке к его дому.

Баба не отнекивалась, мол, и вправду, заходила к Анемподисту Кенсориновичу на несколько минут по хозяйской надобности, но сразу же ушла, что он сулился зайти к ней вечером с ремонтом стайки подсобить, но не показывался ни в этот день, ни на следующий. Она, было, толкнулась к нему, но у ворот стояла прислонённая к двери палка – знак, что хозяина нет дома.

А поскольку не было и его верного Буяна, знатьё, или на линию ушли вместе, или в район отправился.

Искать Лешего начали через неделю, когда выяснилось, что и его районные власти про своего связиста ничего не знают. Походили мужики по ближнему лесу, покричали, из ружей постреляли, но откликалось им только гулкое эхо, да и то быстро тонуло в чаще. Ни ответного крика, ни собачьего лая.

И стали люди вспоминать всё, что связано было в их жизни с Анемподистом. Ефросинья, которая была его на несколько годков постарше, даже про детские годы знала, будто было это не далее, как на той неделе. Она-то и сказывала, что Лешим называли его все в глаза и за глаза с самого детства. Может потому, что настоящее имя было очень уж мудреное – Анемподист Кенсоринович. Говорят, отец его в двадцатых годах был самым образованным в волости, боролся с безграмотностью, работал председателем волостного совета, много читал, и в какой-то привезённой из города книжке попалось ему на глаза это вроде бы и русское, но уж больно заковыристое имя. А как только родился у них с комсомольской заводилой Настёной первенец, Кенсорин назвал его Аником, то есть Анемподистом, поясняя, что в переводе с греческого, а русские имена, мол, в основном произошли от греческих да латинских, это значит свободный, неустрашимый.

– Ну, учудил Кенсорин, – судачили бабы, у которых в силу их полной безграмотности выговорить непривычное имя язык не поворачивался. Когда Аник подрос и стал играть с деревенскими ребятами в звери-охотники, оказался настолько быстроногим да шустрым, что поймать его не было никакой возможности даже у более рослых. Вот тогда будто бы кто-то и ляпнул, что он, как леший неуловим. А ведь известно, что у детей прилепится, так уж надолго. К Анемподисту прилепилось навсегда.

Но с пацанами Леший играл мало. В основном в лесу пропадал. И зимой, и летом. Что уж там делал, чем занимался, так никто и не догадывался. Но в доме у них всегда был приварок, а клюква, брусника и морошка хранились ушатами аж до нового лета. И все – стараниями юного Лешего.

Учёба ему давалась тяжело. И хоть видел Кенсорин своего сына большим человеком, ум парня был сложен так, что книжные чужие знания пролетали мимо сознания. Семилетку кое-как вытянул, с божьей да отцовской помощью и при большом уважении к родителям со стороны учителей, но дальше учиться сам Аник не хотел, и в школе не советовали. Мол, зачем дитя, не способное к постижению науки, даром мучить. Так и остался сын в колхозе под батькиным присмотром до самого призыва. Решил Кенсорин, что возьмут сына в Красную Армию, послужит положенный срок, за ум возьмётся, а там видно будет, чем его занять, по какой стезе направить.




ГЛАВА 3



ПРОВОДЫ

Девок Аник боялся. Уже больше месяца. С того самого вечера, когда осрамился на всю свою оставшуюся жизнь. Было это на Спасов день. Собрался народ из всех окрестных деревень на кладбище помянуть своих родных, что ушли в мир иной. Родственники устраивались на краю могилок, стелили полотенца и выкладывали почти обязательный для такого случая рыбный пирог, маринованные грибы, свежие пупырчатые огурцы, ягодники или творожники, торжественно ставили бутылку водки или загодя приготовленную и хорошо выходившую брагу, стограммовые граненые стопки и поминали предков. Те, кто пришел пораньше, посидев положенное время у могил своих родителей, шли помянуть более дальних родственников, потом возвращались на место, принимали гостей сами.

Поминки эти по давней традиции от истошных, пробирающих до глубины души причитаний по недавно умершим постепенно превращались в весёлое гуляние на краю погоста. Нет-нет да и раздавались звуки громкоголосой гармони, постепенно удаляющейся по сосновой аллее в сторону деревни. Вслед за хромкой уходила очередная ватага собравшихся в гости к кому-то из жителей Неумоевки или Дьяконовки, Мишино или Носово.

Еще на кладбище приметил Аник одну незнакомую красивую девушку с длинными косами. Была она всё время вместе с Нюшкой из Носово, верно, в гости приехала из отстоящих далеко за лесами да болотами Новосело или Костомы. Увидел незнакомку и под вечер в клубе, не сводил с неё глаз и был несказанно поражён, когда она пригласила его партнером на ланчик, этакий местный вариант кадрили, сопровождаемой задорными тут же сочинёнными частушками.

Когда оторопь во время залихватской пляски в ланчике прошла, Аник и стал девушку кадрить. Оказалось, что она действительно из Костомы, в гостях у Нюшки, которой приходится двоюродной сестрой, что её отпустили только на два дня, и потому завтра после обеда уже должна отправиться домой, прошагав больше двадцати верст по труднопроходимому болоту, поскольку в понедельник надо успеть на ферму к утренней дойке.

Из клуба Аник уже под утро, когда после тёмной августовской ночи вот-вот должен был забрезжить рассвет, пошёл провожать девушек в Носово. По дороге заскочил домой, захватил ружьё. Увидев это, верный Буян сначала уселся у калитки, нетерпеливо помахивая хвостом, а потом весело побежал немного впереди, то и дело оглядываясь, чтобы определить, куда направляется охотник.

Идти решили напрямки лесом. Обычно тут ходили редко, потому что преодолеть с километр топкого болота можно было только в сапогах, но в тот год лето стояло сухое, и лесной тропинкой можно было сократить дорогу почти вдвое. У Аника от выпитой в гостях видно не добродившей бражки сильно пучило живот, и он стал мучительно соображать, как бы под благовидным предлогом отклониться от тропинки в заросли и «стравить давление». Но девчата настолько живо обсуждали вечеринку в клубе, что он всё никак не решался прервать их разговор. А терпеть уже не было никаких сил.

И тут на счастье на одной из сосен, завидев прохожих, картаво закаркала ворона. Была она так далеко, что дробь не могла долететь и половины расстояния, но Анику нужно было выстрелить, чтобы под шумок пустить газу. Он взвёл оба курка, и как только почувствовал, что готов, нажал на оба спусковых крючка. Но в штанах произошло неожиданное. Вместо заглушаемой выстрелами кононады, раздалось предательское булькание, и по ногам потекло. Аник пулей сорвался с места, будто стремясь налету схватить спешно снявшуюся с вершины дерева ворону, и отбежав за кусты, снял одежду, тщательно обтерся верхней чистой частью обгаженных подштанников, натянул брюки и побежал догонять девушек.

Едва они отошли метров сто, как обернувшаяся Нюшка вдруг воскликнула: «Ой! А что это у Буяна?».

Аник оглянулся и обомлел. Его верный Буян тащил за штанину спрятанный под кустом позор. Подбежал, положил подштанники к ногам хозяина, сел, покручивая кончиком хвоста и ожидая похвалы за хозяйственность. Девчата расхохотались во весь голос, пугая еще дремавшую лесную живность, а Аник, сломя голову, бросился бежать в обратную сторону.

Ничего не понимающий Буян, ухватился за край подштанников и большими прыжками рванул вслед за хозяином.

С тех пор Аник в клубе не появлялся и вообще стал сторониться людей, хотя о том позорном провожании, похоже, так никто в деревне и не узнал. Но он постоянно боялся, что рано или поздно Нюшка кому-то расскажет о нерадивом ухажёре.

Так прошел месяц добровольного отречения от общества. Аник исправно ходил выполнять наряды бригадира, а как только заканчивал работу, забрасывал за плечи еще дедом плетёный из бересты пестерь, брал ружьё и вместе с Буяном отправлялся в лес. Иногда – с ночёвкой. Вот так однажды, усталый, набрел на эту невесть кем и когда срубленную избушку, где и решил заночевать. И в эту ночь произошло невероятное.




ГЛАВА 4



СВАТОВСТВО

В ту сентябрьскую ночь парень протопил печку и прилёг на широкую лавку. И едва задремал, как поднялся в вершинах корабельных сосен дикий шум. Ветер будто силился вырвать деревья с глубоко уходящими в землю корнями, поднять их к самым облакам и оттуда шмякнуть прямо на ветхую крышу. И от ветра ли, от предчувствия какой-то беды, вдруг сделалось жутко. Парень сильнее закутался в кем-то давно принесенный сюда старый тулупчик, хотя и без того было жарко. Вдруг ветер изо всех сил рванул дверь, распахнул её, и она, жалобно скрипя ржавыми коваными навесами, стала раскачиваться из стороны в сторону, открывая черноту непроглядной темени. И вот из этой черноты шагнул через порог бородатый мужик, из-за низкого потолка согнулся в три погибели и глухим, но сильным голосом произнес:

– Ну, здравствуй, Анемподист!

Аник хоть и не был робким, вдруг забоялся.

– Здрасьте...

– Возьми мою дочку замуж. Согласишься, век благодарить будешь.

– Дак я это... Рано еще... Мне бы подумать... батьку с мамкой спросить...

– Ну, думай, только недолго.

Повернулся мужик и вышел в ночь. Дверь за ним громко захлопнулась, и ветер стих.

Аник лежал на лавке, вспоминал происшедшее и никак не мог сообразить, было ли то на самом деле, или это короткий тревожный сон принес ему такое видение. Было непонятно и страшновато. Понимая, что больше не заснуть, парень встал и отправился домой по едва заметной тропинке.

Об этом своём сне-привидении ни отцу, ни матери, а тем более деревенским, чтобы не засмеяли, не рассказывал, но и не забывал, всё пытаясь понять, на самом ли деле лесной пришелец сватал за него свою загадочную дочь.

Каждый день потом он вспоминал ту ночь, незнакомого бородатого мужика, его предложение жениться и свою просьбу подумать. Но думать было некогда. В октябре Анемподиста взяли в армию.




ГЛАВА 5



ЗНАКОМСТВО

Странное дело, но почему-то даже в армии, хоть и не было в полку ни одного земляка, кто бы знал это прозвище, оно почему-то появилось снова. Скорее всего, из-за удивительной выносливости парня, который легко преодолевал изматывающие кроссы, чувствовал себя в незнакомом лесу, как дома, и всегда находил нужное направление.

Война застала Анемподиста на Урале, откуда их часть спешно бросили в Новгородскую область. Очень многие тогда и полегли в тамошних болотах под шквальным огнем фашистов, а Леший отделался одной единственной царапиной на щеке. Да и то о еловый сук, когда тащил на себе раненого командира роты.

Когда Красная Армия пошла в наступление, Леший попал в разведку. Уж сколько раз он ходил по ту сторону, точно не знают даже документы. Скольких боевых товарищей потерял, только сам помнит. И ведь за всю войну ни одна пуля его не коснулась! Прямо, заговоренным оказался Леший.

Домой вернулся весь в орденах да медалях. Отец его не дождался. Хоть и был семижильный, один вместо коня в плуг по весне впрягался, а вот ведь надорвался, стал быстро хиреть, сохнуть, и когда Анемподист перед очередной атакой окапывался уже под Прагой, тихой ночью покинул этот мир. В те поры занемогла и Настёна, но виду не показывала и работала наравне со всеми.

Дом председательский за годы отсутствия Аника совсем покосился, одряхлел, потому что занятому делами Кенсорину не до него было. И первое, что задумал по возвращении на родину после победы Леший, это поставить хорошую избу. Знамо дело, мужики помогли, и к зиме стоял возле самой опушки, немного на отшибе от деревни, крепкий пятистенок под свежей еще не потемневшей от дождей дранкой и пускал из грубы прямо к низко проплывающим тучам веселые клубы дыма.

В колхозе Леший, не имевший никакой профессии, был всё одно нарасхват. Мастер на все руки, он то плотничал, то что-то ладил в кузне, то работал на ферме. А ближе к новому году зашел к нему председатель и сказал, что хоть и жалко ему терять такого работника, но в райкоме насели и просят отпустить из колхоза – позарез нужен егерь. А заодно и монтер связи, которому бы можно было доверить тридцать километров телефонной линии, что связывает богом забытое и отрезанное бездорожьем урочище с остальным районом.

Так и получил Леший вольную жизнь. Утром вскидывал на плечо ружьишко, вставал на лыжи и отправлялся на линию: где-то срубить нависающую над проводами березку, где-то просто стряхнуть с дерева снег, чтобы не прогнулось в непогоду и не порвало связь. На обратном пути шёл лесом и обязательно возвращался с добычей. То на жаркое принесет, то несколько белок подстрелит. Бывали удачи и покрупнее.

Так прошла зима, настало лето, а вместе с ним и необыкновенная лафа. Всех охотников в округе он знал, как и то, что мужики на сенокос обязательно пристрелят одного из беззаботно гуляющих неподалеку от деревни лосей – ибо как же в такую страдную пору обойтись без мяса. Знал, что есть его опять будут всей деревней, что ещё накануне сообщат о предстоящей охоте и ему, а потом назовут место, куда сходить за свежатиной. Связь будет работать нормально, но надо будет заменить несколько подгнивших столбов, да если грозой свалит на линию дерево, снова натянуть и скрутить понадежнее провода.

В лесной избушке с той еще до армейской поры не бывал, но всё время будто что-то неведомое и необъяснимое тянуло в ту сторону. И случилось однажды так, что в самой середине лета из района сообщили, будто бы на охраняемой им территории близ Новосела злоумышленники подстрелили лосиху. А это значит, что ему надо пойти и разобраться. Просто сказать пойти! До Новосела почти полсотни вёрст лесом да болотами топать.

Но делать нечего, поутру нацепил патронташ, вскинул на плечо ружьё и – вперед. Вечером уже был в Новоселе, устроился у знакомых на ночлег, заодно порасспрашивал про местных охотников, хотя и так уже догадывался, что лосиху мог завалить только Венька Калиничев. Спозаранку прямо к нему и отправился.

Венька не отпирался. Да, завалил сохатого, честно на всех поделили, но какая сволота после того, как мясо съела, в район написала, оставалось только догадываться. Но и тут тайны никакой не было. Сподобиться на это мог только Лёва Веркин. Едрит его мать!

Егерь тут же в Новоселе составил акт, что согласно опросу местного населения случай браконьерства не подтверждается, но будто бы некоторые видели, как однажды Лев Степанович Веркин на рассвете шел из леса с ружьём и тяжелым рюкзаком. Для проверки сигнала надо привлечь участкового, потому что только его полномочия позволяют провести досмотр на предмет наличия незаконно добытого мяса. С почты отослал конверт своему начальству и отправился домой. Но пока занимался тяжёлой для него писаниной, время подошло к обеду, а значит, полста километров до дома уже не одолеть. И решил Анемподист заночевать в той самой лесной избушке.

Она была все такой же, как семь лет назад. Разве что мох на крыше стал зеленее да гуще. Было уже почти совсем темно. Егерь открыл дверь, изнутри пахнуло затхлой сыростью давно не обжитого жилья. Затопил печку, вскипятил чаю из разных бодрящих трав, которые знал еще от бабушки. После чая развалился на лавке в жаркой избушке и тут же заснул глубоким сном.

И опять, то ли во сне, то ли наяву, но услышал Анемподист голос того самого бородатого старика: «Приходи за невестой через неделю».

Вернулся Леший домой к обеду и еще издали услышал громкие причитания. Доносились они из их дома, и сразу понял парень, что произошло страшное.

Соседи опосля рассказали, что ещё с вечера во дворе ближайшего к ним дома истошно завыли собаки. Вскоре к ним подбежали еще две, уселись у изгороди и жутко, выворачивая нутро у всех слышавших, заголосили уже вчетвером. Мужики подошли к одиноко стоящему дому, покричали-покричали, никто не отозвался, зашли в сени и наткнулись на лежавшую ничком Настёну. Смерть настигла ее на пороге с почти полным молока подойником в руках.

После смерти матери, оставшись совсем один, Леший затосковал. И от тоски этой беспросветной уходил в лес, оставляя скотину на соседок.

Через неделю ноги сами занесли его к избушке. Он распахнул дверь и шарахнулся назад. На лавке прямо перед входом кто-то лежал. Живой или мертвый, сразу было не разобрать.

В полумраке Леший успел только заметить, что это был кто-то в куче драного тряпья.

Несколько минут егерь стоял, как вкопанный, потом сделал по направлению к двери шаг, второй, собрал все силы, зашёл внутрь и присмотрелся. На лавке лежала женщина с растрепанными волосами в донельзя рваной одежке.

Леший тронул бродяжку за плечо, та пошевелилась и что-то промычала.

– Вот тебе и невеста! – горестно подумал Леший и почесал в затылке. Когда глаза окончательно привыкли к полумраку, разглядел «ведьму» получше. Была она вроде бы молода, но до предела истощена, грязное лицо, нечесаные давно волосы и бледная худоба скрывали истинный возраст.

Леший помог женщине сесть, начал её расспрашивать, откуда она и как тут оказалась, но та лишь мычала что-то нечленораздельное и валилась обратно на лавку.

Егерь вышел из избушки, и минут через десять окрестности разбудил ружейный выстрел. На ходу ощипывая рябчика, а их, непуганых, водилось тут довольно много, вернулся в избушку, растопил печь и наскоро приготовил целительный бульон, добавив пучок с незапамятных пор висевших на стенах трав.

Женщина была настолько слаба, что не могла держать в руках кружку с ароматным бульоном. Леший взял её за плечи и стал поить, как ребёнка.

Только через три дня отважился Леший пуститься в дорогу. Два десятка километров, которые обычно егерь проходил часа за три с половиной, заняли весь день, поскольку найдёныша пришлось нести на чичирках.




ГЛАВА 6



ЖЕНИТЬБА

Домой Аник добрался уже в сумерках. От леса прошел прямо к бане, усадил так и не проронившую за всё время пути ни слова найдёну на лавку, затопил каменку. Едкий дым шёл сквозь приоткрытую дверь в предбанник и поднимался под стреху.

Леший натаскал воды в большой чугунный котёл, добавил холодной в кадушку, подкинул в жаркий весёлый огонь берёзовых поленьев, сел в предбаннике на лавку, широко расставил ноги и поставив локти на колени, опёрся подбородком в скрещенные пальцы широких ладоней. Найдёна затравленно жалась в угол и смотрела куда-то в пол.

Подумать Анику было о чём. Самое первое – рано или поздно о находке надо было рассказать деревенским. А что рассказывать, если сама она была будто глухонемая. Даже хуже, потому что те хоть пытаются что-то объяснить на пальцах, мычат и кивают головой, эта на всё происходящее не реагирует никак. Второе: о найдёныше надо заявлять в сельсовет, ведь где-то её наверняка ищут. А если уже не ищут, надо приблудную как-то оформлять, выправлять документы. Ясен пень, пересудов не избежать, потому как привести в дом зазнобу сразу после смерти матери испокон веков считалось на деревне грехом тяжким. Но Леший боялся не столько пересудов, сколько того, что сейчас придётся эту женщину раздевать и мыть – сама-то она вон совсем квёлая сидит, ковшика не поднять. А начнёшь с неё тряпьё сымать, как она отреагирует? Заорёт, царапаться начнёт?

– Охо-хо, – отчего-то совсем по-стариковски тяжело вздохнул Аник, точно так, как это делал его покойный отец, когда надо было решать что-то нелёгкое. – Ты это тут посиди маненько, я в дом за одёжкой схожу.

Широким шагом, будто и не устал за дальнюю дорогу с такой ношей, Анемподист прошёл в дом, взял из комода платье матери, покрутил в руках материны же трусы, в которых незваная гостья могла утонуть, положил их на место, задвинул ящик, снял с гвоздя два больших домотканых полотенца, подхватил себе свежую одёжу.

Найдёна сидела всё так же вжавшись в угол.

– Ну, давай, деушка, в байну пойдём, – ласково, как к ребёнку, обратился к ней Аник. – Я тебя сейчас попарю, все хвори из тебя выколочу, потом отмою-отскребу, и пойдём домой отдыхать. Тоже ить, поди, умаялась за дорогу-то?

Леший подал женщине руку, помог подняться с лавки и несмело начал снимать с неё тряпье. Найдёна безропотно подчинялась. Аник раздел гостью, свернул изодранную одёжу в клубок и выбросил на улицу. Осторожно завёл женщину в баню подхватил на руки, аккуратно уложил на полок.

– Ты это полежи пока, погрейся, я веник запарю.

Он вышел в предбанник, достал с жерди берёзовый веник, разделал его, добавил от нечистой силы да колдовского сглаза несколько веток вереска, сорвал пучок крапивы, снова увязал всё это, окунул в деревянную шайку и залил кипятком, который уже пузырился в чугунном котле. Не смотря на открытую дверь, в бане было жарко. Аник скинул одежду, почерпнул ковшиком немного кипятка и плеснул на камни. Раскалившись на берёзовых дровах, они будто заходили ходуном и грозно пшикнули паром. Горевшая на лавке свеча испуганно пригасила язычок робкого пламени, чуть не погасла совсем, но оклемалась и начала потихоньку разгораться снова.

– Эх, благода-а-ать! – крякнул Анемподист и улёгся на полок с самого краю. Гостья молча отодвинулась к стене.

– Ты к стене-то не прижимайся, а то потом сажу не отмыть будет даже щёлоком, – по-доброму предупредил Аник. Он некоторое время наслаждался состоянием покоя, потом поднялся, достал из шайки веник, отряхнул его на камни, отчего те снова недовольно пшикнули.

– Ну, двигайся давай к краю, – повернулся Аник к гостье. – Будем тебя к нормальной жизни вертать.

Женщина так же покорно, как исполняла все прежние приказания Анемподиста, подвинулась к краю полка, и он начал чудодействовать. Веник в руке Лешего то порхал под самым потолком, заставляя жар опуститься пониже, и тут же прихлопывал его к костлявой спине найдёныша, то шлёпал, медленными шажками подвигаясь от ступней к голове, то снова порхал под потолком и начинал новую пляску по телу.

– Ну, вот теперь и будя, – сказал Аник, сунул веник обратно в шайку. Взял ковшик, почерпнул из кадушки холодной воды и одним махом окатил гостью. От неожиданности та ойкнула и стала подниматься. – Погодь-погодь, не ровён час, шмякнесси. Давай-ко подсоблю.

Анемподист взял гостью на руки, вынес в предбанник, набросил ей на плечи полотенце.

– Ты это, посиди маненько, охолони, а я пока попарюсь.

Он вернулся в баню, закрыл за собой дверь, и через миг камни грозно загрохотали от выплеснутого на них целого ковшика кипятка. И тотчас послышались крепкие хлопки веника по упругому мускулистому телу, сопровождаемые довольным кряканьем:

– Эх, хорошо-о! Ой, да и ладно! Вот хорошо дак хорошо! Эх, едрёна ма-а-ать!

Под это же бодрое кряканье Анемподист вылил на себя несколько ковшиков холодной воды, вышел в предбанник и сел на лавку, тяжело отдуваясь.

– Эх, кваску бы сейчас! Ну, да ладно, потерпи, счас мы тебя помоем и пойдем и квас пить, и чай с травками.

Немного остынув, Анемподист распахнул дверь в баню, наладил в шайку воды, добавил щёлоку.

– Так, девонька, давай-ко теперича мыться будем.

Он уже по привычке, не дожидаясь ответа, схватил гостью на руки, чуть не вдвое согнувшись из-за низкой притолоки, занёс в жаркое помещение бани, усадил на лавку.

– Держись, я тебе сейчас голову помою, а то, поди, вшей-то накопилось, тьма тьмущая.

Помыл гостье голову, потом намылил куском хозяйственного мыла, похожего на фронтовую взрывчатку, старую и от того уже мягкую лыковую мочалку и начал натирать всё тело уложенной на широкую лавку отощавшей до невозможности женщины. Собственно, как раз женщину-то в ней Анемподист и не чувствовал, до того она была худа и потому больше похожа на подростка.

Потом помылся сам, наполнил шайку горячей водой, плеснул щёлоку, сложил туда свою одёжу для дезинфекции, взял в охапку одетую в материно платье гостью и понёс домой. Усадил за стол, выставил кринку еще тёплого с вечернего удоя молока.

– Ты это, пей давай, поправляйся.

Сам достал из подполья кринку квасу, налил большую глиняную кружку, одним махом опорожнил и снова довольно крякнул.

– Ну, что, девонька, кормить я тебя опасаюсь пока. Давай ишо молочка попей, да будем спать укладываться.

Анемподист уложил гостью на материну кровать, сам прошёл за занавеску и начал было укладываться, как вдруг вспомнил:

– Едрёна мать, я же бабу по нужде-то ни разу не сводил.

Натянул штаны, вышел обратно, прибавил в лампе фитиль:

– Ты это, по нужде-то... пойдём... сношу на двор... негоже терпеть...

Подошёл к кровати, гостья снова безропотно подчинилась. Анемподист усадил её на очко и в нерешительности остановился. Не поддержать, может упасть, и стоять рядом неловко. И самому стыдно, и её смущать не удобно.

– Ты, давай сама, я за дверью постою.

Потом Анемподист отнес гостью в постель, накрыл лёгким одеялом:

– На новом месте приснись жених невесте! – Лег на свою постель и будто провалился в бездну.

Проснулся от скрипа двери на крыльце. Испуганно выскочил в сени, чтобы опередить Марью, пришедшую доить корову.

– Ой, тьфу на тебя, напугал, окаянный, – вскрикнула Марья. – Ты хоть когда припёрси-то? А то я смотрю, Буян у крыльца хвостом вертит, а тибя и не видно.

– Да умаялся я вчера, спал, как убитый. Ты иди, я сам обряжусь.

– Ну, коли сам дак сам. Я-то тоже сёдни проспала было.

Анемподист взял из рук соседки подойник и пошёл доить свою Марту, приветливо замычавшую при появлении хозяина. Пока Аник доил, Марта благодарно лизала его плечо и вскоре обслюнявила весь правый бок. Когда ведро было почти полное, Леший еще несколько раз чиркнул тонкими струйками, мягко утопающими в густой молочной пене, потом отлил половину нетерпеливо тычущемуся мордой бычку в корыто, выдолбленное много лет назад из толстой осины. Тот, время от времени громко чавкая, стал жадно глотать вкусное пойло, состоящее из парного молока и нескольких кусочков чёрствого хлеба.

Быстро вылакал свою порцию и кот Барсик. Как себя помнил Аник, в их семье всех котов всегда звали Барсиками, а всех собак Буянами. Этим двум кличкам для домашних любимцев и сам он остался потом верен на всю жизнь.

Анемподист угостил парным молоком и Буяна, а когда открыл дверь в дом, Барсик, было, привычно вспрыгнул на порог, но вдруг распушил хвост, выгнул спину, сердито зашипел и медленно попятился обратно.

– Эк, тебя гостья-то наша напугала, – добродушно усмехнулся Аник. – Пойдем-пойдем, знакомиться будем, – но кот отойдя от входной двери, так и стоял с распушённым хвостом и сердито выгнутой спиной, как это делал всегда при встрече с чужой собакой, готовый в любой момент отразить нападение.

– Что-то не привечает тебя наш Барсик, – сказал Аник гостье, которая лежала под одеялом, высунув из-под него только нос и настороженно немигающие глаза. – Ну, как спалось? Давай-ко, девонька, поднимайся, молоко парное пить будешь, сил набираться. А потом я тебе сготовлю омлет. Печурку вот только затоплю.

Анемподист через марлю процедил в кружку свежего молока, подал гостье. Та взяла обеими руками и, будто обжигаясь, стала пить маленькими глотками.

– Ну, вот и ладно! Вот и хорошо, – снова, будто с ребенком, ласковым голосом проговорил Аник и начал греметь посудой, разливая молоко по кринкам и растапливая устроенную перед устьем русской печи маленькую печурку, которой пользовались только летом.

Вскоре на сковородке уже потрескивали припасённые с зимы солёные свиные ошурки, а потом послышалось шипение вылитой на горячую поверхность смеси молока и яиц.

К столу найдёна прошла своими ногами более-менее твердой походкой, поела, выпила еще полкружки парного молока, повернулась к окну и стала смотреть на незнакомую улицу. Анемподист думал, что делать. Перво-наперво надо рассказать председателю, решил он, наконец, потому что начинать с чего-то всё равно было надо.

– Ты тут посиди в доме, на улице пока не показывайся. Слаба ишо, не ровён час расшибёсси. Да и видок, честно сказать... Отлежаться тебе надо с недельку, в себя прийти. А я пока по делам схожу.

Анемподист собрался, было, домой к председателю, но едва вышел на дорогу, как увидел Ивана Михайловича. Председатель был молодой, из своих, деревенских, но пороху понюхать успел. Призвали его в семнадцать за полгода до окончания войны, но и за эти шесть месяцев сумел отличиться: единственный из кьяндских получил медаль «За взятие Берлина». Из Германии в эшелоне прокатил через всю страну, чтобы нагнать шороху япошкам, потом проехал обратно наводить порядок на западных территориях, где вовсю безобразничали бандеровцы. В армии вступил в партию, и когда демобилизовался, в райкоме решили, что лучшей кандидатуры на председательское место им будет не найти. А выборы, в те поры известно как проходили.

Так и сделался Ванька большим начальником, а потому звать-величать его стали уважительно Иваном Михайловичем. Он, правда, не заносился, как был простым до войны, так со всеми на равных и остался, но к работе своей относился серьёзно. Отца Лешего – Кенсорина – он хорошо знал, уважал за солидность, за то, что не боялся тяжёлой работы, что с ним, Ванькой, не раз по душам говаривал, чуя его рассудительность и крестьянскую сметку. И в своей должности Иван Михайлович постоянно спрашивал себя, а как бы поступил в таком случае дядя Кенсорин.

Иван Михайлович сел на недавно замененный чуть не в два обхвата толщиной столб отвода, достал кисет, стал не из куска газеты, а специально нарезанной для этого бумаги, пачку которой купил в районе, сворачивать самокрутку. Нутром чуя, что разговор предстоит деловой, спросил вполне официально:

– Ну, что там у тебя, Анемподист Кенсоринович?

Аник еще утром решил, что расскажет председателю всё без утайки, чтобы вместе подумать, как быть в такой непростой ситуации. Единственно, о чём он решил умолчать, так это о ночном визитёре, который являлся в лесную избушку то ли наяву, го ли во сне.

Выложил всё, как есть, что нашёл в избушке изголодавшую бродяжку, отпоил её, принёс домой, отмыл в бане, теперь она у него в избе набирается сил. Что за четверо суток не проронила она ни единого слова, хотя не глухонемая. Немтыри, те ведь не слышат, а эта всё понимает, только не говорит. Ни имени своего, ни откуда родом.

– Да, братец ты мой, загадал ты загадку. – Иван Михайлович сделал затяжку, долго держал дым внутри и только потом стал медленной струйкой выдыхать его через широко раскрытые ноздри. – Повезло тебе, ничего не скажешь... Хорошо, что времена сейчас не те... Раньше бы канители не убраться было. Ешшо бы и в шпионаже её могли обвинить, а тебя в подсобничестве. И не смотри, што тут шпионить нечево. А вот как в наши края недоступные попала? Ить на парашюте только могла спрыгнуть. Ладно, я на той неделе в район поеду, переговорю в органах. Мужик там теперича вроде нормальный, из фронтовиков, обсудим. Может, её где родные обыскались уже дак и голову ломать не надо. А нет, дак будем документы выправлять. А пока надо што-то придумать. И ты это, на деревне-то пока не говори никому.

– Может сказать, что она из ленинградских блокадниц? Они же все худые.

– Ишь ты хватил куда? Блокада-то когда снята? Што до сих пор её не кормили?

– Тогда может сказать, что богомолка? Пришла, мол, в Ферапонтово, в монастырь. А он, сказывают, закрыт давно. Вот и побрела, куда глаза глядят. Так в наши края и забубенила.

– Через болото? Да там кроме тебя и дороги никто не знает чтобы не потонуть.

– И то верно! Тольки она же блажная, а блажные, эти как скотина, не умом, а нутром всё чуют. Эти любую топь обойдут.

– Блажная? Ну, иди, показывай свою блажную...

Иван Михайлович поднялся с толстенного бревна, отряхнул штаны от налипших травинок, подтянул голенища до блеска начищенных сапог. Анемподист, всё это время стоявший перед председателем, как нашкодивший школьник, повернулся почти по-военному, и мужики направились в сторону стоящего на отшибе дома Лешего.

– Вот гостя к нам привёл, – отрекомендовал Аник председателя женщине, сидящей у окна в той же позе, что и за завтраком. Но пока Анемподист ходил и беседовал с председателем, она успела найти платок и аккуратно повязать им голову. Найдёна повернулась к вошедшим, чёрные глаза будто пробуравили председателя. Он от этого взгляда даже поёжился. Сел к столу.

– Ты бы, Анемподист Кенсоринович, хоть самовар поставил. Чаем угостил, а то я уже часа три как на ногах.

– Это мы запросто, – откликнулся хозяин, догадавшись, что Иван Михайлович хочет остаться с гостьей с глазу на глаз.

– Ну, давай знакомиться, красавица. Меня зовут Иван Михайлович. Я тут председателем. А твоё имя как?

Найдёна повернулась к председателю, и только этим движением головы проявила к нему свой интерес. Больше на её лице не дрогнул ни один мускул.

– Дак чево молчишь-то? Я, может, невесту ищу, познакомиться хочу, а ты не откликаешься.

Гостья еще раз внимательно посмотрела своими бездонными глазами прямо в переносицу председателю, и он снова почувствовал, как по спине пополз предательский холодок. Такой он помнил только на фронте, за минуту до того, как по команде выскочить из окопа и побежать на неприятеля.

– Ну, и взгляд у тебя! Прямо как у цыганки. А ты, случаем, не от табора отбилась? У нас тут под весну табор проезжал. Всем нашим бабам судьбу нагадали, и мне, между прочим, обещали скорую женитьбу. Эх, отобью я тебя у Аника. Слышь, Анемподист Кенсоринович, отобью я у тебя невесту-то. Право слово, отобью красавицу.

Но красавица шутливый разговор не приняла и снова уставилась в окно.

– Ладно, Анемподист Кенсоринович, пойду я.

– А чай? Ты же чаю хотел?

– Да ладно, в другой раз попьём. Не люб я твоей красавице. Вы уж с ней тут вдвоём чаёвничайте. – Повернулся к найдёне. – Ты пока из дому-то на деревню не ходи. Пообживись маненько.

Через четыре дня Иван Михайлович вернулся из района и наутро зашёл к Лешему. Мужики сели на завалинку и вполголоса заговорили.

– Ну, что твоя гостья? Всё молчит?

– Молчит...

– И в районе молчат. Не пропадал никто, понимашь. В соседние районы запросы отправили, может, там кто исчез. Так что ты пока привечай гостью-то свою. Как хоть звать-то её?

– Дак кто бы и знал!

– Негоже человеку без имени жить. Может у неё болесть какая, што память отшибло? Бывает ведь. Вон при контузии на фронте зачастую так было.

– Дак то на фронте. Чем её в лесу-то контузить могло?

– Со страху, может, речи лишилась. А может, и память потеряла тоже со страху. Мало ли, медведЯ встретила или ишо ково. Да если и заблудилась, мало не покажется. Это сколько надо было по лесу шарашиться, штобы этак отощать?! Как хоть к ней обращаисси-то?

– Дак Найденной и зову.

– Найдёной? Дак может Настёной лучше? Всё в память о твоей матушке.

На том и порешили. И стала гостья с благословения председательского Анастасией, то есть Настёной.

Недели через две девка совсем оклемалась, щёки налились румянцем, она норовила помочь Анику по хозяйству, но силы были еще не те, и всё буквально валилось из рук. Тем не менее, она перешила два платья под свой размер, навела в избе чистоту, уже не забивалась пугливо в угол при появлении Аника, накрывала на стол нехитрую деревенскую снедь и постепенно взяла на себя всю женскую работу. Но едва попыталась управляться и со скотиной, как столкнулась с проблемой. Барсик всё это время в дом так и не заходил, при виде Настёны всякий раз делал хвост ёжиком и начинал шипеть, а стоило гостье выйти на крыльцо двора, корова испуганно отходила к хлеву, прикрывала телёнка, сердито мотала головой и недвусмысленно выставляла вперёд свои крутые рога.

Потом как-то Аник услышал вечером на дворе незнакомый женский голос:

– Ты моя хорошая! Не бойся, моя милая! Я тебе ничего плохого не сделаю...

Голос говорил еще что-то, но уже шёпотом, и слов было не различить. Аник прошёл в дом, и поскольку Настёны не было, разговаривать на дворе кроме неё никто не мог. Зашла она совсем скоро, молча посидела на лавке и пошла спать, задёрнув за собой занавеску.

Наутро Настёна встала раньше Аника, первым делом взяла подойник и вышла во двор. Корова встретила ее радостным мычанием, чем немало удивила Лешего. А когда гостья вошла после дойки в избу, весь её правый бок был мокрым от коровьих лизаний. Так она проявляла свои нежные чувства только к матери Лешего да к нему самому. Кто бы из соседей ни приходил обряжаться во время отлучек Аника, не удостаивался даже единого касания мордой.

– Ну, вот и сладилось у вас с Мартой, – заулыбался Анемподист.

Настёна тоже краешком губ улыбнулась ему в ответ, поставила подойник на стол и пошла выгонять корову в стадо. Анемподист отправился следом, чтобы самому отвечать на расспросы соседок.

О том, что Анемподист привёл в дом девку, в тот же день узнала вся Кьянда. Это стало главной и основной новостью и темой для пересудов. Люди выспрашивали друг у друга, кто такая, откуда, сколько лет, расписались ли уже в сельсовете, будет ли свадьба, ведь мать-то совсем недавно прибралась, хоть бы полгода погодил. Но поскольку никто ниче не знал, догадки росли, как снежный ком, и плодились всяческими предположениями. Ничего сказать не могла даже старая матершинница Кирилловна, сельсоветская сторожиха и уборщица, которая всегда располагала самыми точными официальными сплетнями, поскольку всё время сидела в своей комнатушке и через фанерчатую заборку слышала все разговоры, даже если председатель переходил на шёпот.

Про новенькую в сельсовете не говорили ни слова. И когда под вечер по дороге на выгон встречать стадо Марья с Евдокией заглянули к Кирилловне, она достала из большого кармана своего цветастого халата железную баночку из-под осьмушки индийского чая, взяла пожелтевшими пальцами щепотку мелко толчёной махорки, втянула одной ноздрёй, потом второй, долго приноровлялась и начала с удовольствием чихать. Когда её громкое «Апчхи!» прозвучало раз двадцать, сторожиха натёрла махоркой дёсна, закрыла коробочку, положила её обратно в бездонный карман и театрально развела руками:

– А не знаю, бабоньки! Хоть режьте меня, ниччо не знаю!

Туг из кабинета своего Иван Михайлович нарисовался, вежливо ответил на приветствие, а когда бабы начали расспрашивать, насовсем к Анемподисту девка-то пожаловала, али в гости, он, занятый какими-то правительственными думами, только отмахнулся:

– А время покажет. Забижать не станете, дак, может, и насовсем. Нам тут девки нужны, пацанов рожать надо, вон скольки мужиков с войны-то не вернулось.

Но рожать у новенькой не получилось. Через месяц она совсем оклемалась, превратилась в справную такую деваху, но с деревенскими сходилась тяжело, потому что оставалась нелюдимой. А еще пугали народ её чёрные глаза – таких на Кьянде отродясь ни у кого не видывали, кроме, как у заезжавших каждый год по зиме нахальных и шумных цыганок, что легко выманивали у доверчивых баб последнее.

Из-за пронзительного взгляда новенькой поползли слухи, что не ровён час, колдовскими чарами Настёна владеет, иначе как бы смогла захомутать такого справного парня, который вообще на девок внимания не обращал за все годы, как с фронта вернулся.

И не только девки сохли по завидному работящему жениху. И опытные в делах соблазнения изголодавшиеся по мужику вдовушки подкатывали, и подговорённые опытные свахи с ним издалека разговор на тему женитьбы не раз заводили, а всё без толку. И тут нате вам, невесть откуда взялась краля и захомутала. Да ладно бы разбитная была да развесёлая, а то скромница, какой свет не видывал, слова сказать по-людски не может. Всё молчком да молчком.

И невдомёк деревенским было, что и у Аника с гостьей не ладится. Чурается она его, и что спят порознь, хоть в баню и вместе ходят. Но баня-то в деревне известно, не для плотских утех. Издавна повелось, что и соседи семьями вместе парятся. Эка невидаль!

Но Анемподист с каждой субботой, когда все деревенские бани топят, стал отмечать, что тело Найдёны наливается соком, что становится она всё справнее и справнее. И кости уже мясцом обросли, и грудки округлились. Одним словом, уже не на подростка стала похожа, какой он её из лесу принёс, а на вполне оформившуюся молодку.

И вот снова банный день по всем деревням. Аник опять гостью как следует попарил берёзовым веником с добавленными в него можжевеловыми ветками от нечистой силы, спинку лыковой мочалкой натёр, ополоснул и, отсылая в предбанник, шлепнул по округлившейся жопке, потом сам как следует напарился с охами да кряхтеньем, холодной водой окатился, на лавке полежал, ещё веничком побаловался, помылся и как заново народившийся домой пошёл. А там уже самовар на столе шумит, и Настёна, раскрасневшаяся от бани, у стола сидит, подбородком на ручки оперлась, хозяина ждёт.

– Ой, как хорошо-то! – оторопел Аник, потому что обычно после бани гостья сразу же укладывалась в постель и задёргивала занавеску.

Настёна взяла чашки, сняла с конфорки заварник с запаренными листьями чёрной смородины и мяты и стала наливать чай.

Анемподист отлил из чашки в блюдечко, подул на него и с присвистом, смакуя, начал глотать обжигающий напиток.

Выпил первую чашку, подвинул Настёне. Та молча наполнила и подала обратно.

– Дак ты это, чо всё молчишь-то? С коровой разговариваешь, а со мной молчишь.

– Боюсь я тебя...

– Вот те на! – встрепенулся Леший. – Это за што ты меня боисси-то?

– Не знаю... Сила в тебе какая-то непонятная... Страшно мне... – еле слышно ответила Настёна и опустила взор, разглядывая чашку.

– Не-е-ет, в лесу одной не страшно было, а со мной ей страшно, – недоумённо, будто сам с собой заговорил Анемподист. – Я тебя што, обидел чем? Напугал? Слово нехорошее хоть раз сказал?

– Не-ет, просто ты такой сильный, что мне с тобой рядом страшно.

– Дак чем же это я тебе так страшен-то?

– Не знаю... Духом своим сильным... ты же не боишься ничего, и мне от этого страшно делается.

– Ладно, ты мне вот што скажи. Мужняя ты? Или в девках ишшо ходишь? Ежели мужняя, я тебя и сам не трону, и другим в обиду не дам, а коли в девках, дак чево бы нам вмистях-то не жить?

– Да не знаю я ничего про себя. Мне страшно, что я совсем-совсем ничего про себя не помню. Даже как в лесу оказалась, не знаю.

– Дак ты хоть где жила-то? Имя-то твоё как? – начал допытываться Анемподист, обрадованный, что наконец-то заговорила с ним нежданная гостья из дремучего леса.

– Ничегошеньки-то я не помню...

– Ну, ладно, может ишшо и вспомнишь чево... Ты, главно, зело, не боись. Всё путём наладится.

Эту ночь они впервые спали на одной постели. Анемподист бережно обнимал девушку, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть неожиданное своё счастье, которое так доверчиво прижималось к нему и мирно посапывало, дыша ему куда-то за ухо.

Наутро Настёна чувствовала себя в доме полноправной хозяйкой. Аник налюбоваться не мог, как расцвела за ночь девушка, как совершенно иначе засияли её бездонные глаза, пугающие деревенских своей чернотой, непривычной для этих мест, куда столетиями не заходили никакие кареглазые да черноглазые завоеватели.

И хоть люди на Кьянде по натуре своей были добрыми, найдёну встретили настороженно. Особливо баб пугал её колдовской взгляд, от которого многим становилось не по себе, а потому провоцировало разные пересуды. Может, со временем эти досужие разговоры и умолкли бы, не потеряйся у Окулины корова с телёнком. Такое бывало и раньше чуть не каждый год. Бессменный пастух Михеич, что каждое утро будил все четыре деревни Першинской стороны своим голосистым рожком, собирая стадо, только разводил руками и многозначительно шептал: «Хозяин леса к себе забрал...»

Это был веский аргумент, потому что хозяина леса боялись все. По грибы – по ягоды поодиночке не ходили, чтобы не закружил, в лесу не чертыхались и, упаси бог, чтобы про лешего кто хоть слово молвил. В бога, закрыв церковь и отобрав не спрятанные вовремя иконы, советская власть верить отучила, а вот вера в нечистую силу в народе осталась. Да и как было иначе, ежели каждый год брал Он, как многозначительно называли в народе Хозяина, то корову, то овцематку. Бывало, и молодые бабы пропадали бесследно. И велось так с незапамятных времён.

Когда колхозы создавать стали, пошли было разговоры, что где-то богатей один то ли с семьёй своей, то ли с такими же несогласными с объявленной коллективизацией в леса подались. Будто бы от властей так хоронились, что даже до непроходимых кьяндских краёв добрались и где-то тут обосновались. И дело дошло до того, что по первопутку, когда болота морозом сковало, и снег свежий выпал, целый конный отряд органы направили на выяснение обстоятельств.

Да-а! Две недели тогда военные с винтовками по лесам на конях рыскали, все просеки проверили, по всем тропам проехались, но кроме звериных, никаких других следов или признаков обитания людей за пределами означенных документами населённых пунктов не обнаружили, о чём в рапорте командир потом и докладывал своему начальству.

Только ведь Хозяин, известное дело, следов не оставляет, и потому официальные рапорты военных веру в народе о тайных силах бескрайнего леса не поколебали. А уж когда через несколько лет после войны, в самом начале зимы, в Носове и Неумоевке всю ночь собаки с ума сходили, а наутро мужики видели босые человеческие следы размером больше, чем подшитые вырезанными из старых голенищ и стёгаными дратвой стельками валенки Олёхи Безрукова, для которого каталь делал специальные колодки, в нечистую силу, что живёт где-то на болотах, поверили все. Даже члены партии.

Вот на эту нечистую силу безропотно и списывали всё, что происходило при необъяснимых обстоятельствах. Но Настёна была на Кьянде человеком новым, про Хозяина ничего не знала, а как услышала, что убивается Окулина по своей пропавшей скотине, молча отправилась в лес, когда солнце уже краем касалось верхушек столетних елей. Никто этого даже не заметил, а только через час, в то время, как уже вовсю беззвучно шныряли в сумерках летучие мыши, сидящая у отвода в ожидании своей кормилицы Окулина увидела идущую от теса Настёну, за которой покорно брела её родимая Ласточка. Баба от радости даже поблагодарить девку забыла, бросилась обнимать свою милую животину, а когда опомнилась, новенькой и след простыл.

– Вот же нашёл себе Леший под стать, – заговорили после этого загадочного случая. И всё пытались вызнать, где отыскал себе такую жену их нелюдимый Анемподист, мастер на все руки и самый удачливый в округе рыбак и охотник. Но тайна эта так и оставалась неразгаданной, чего в истории Кьянды раньше не случалось.

Тут знали всё и про всех. И кто кому ребёнка смастерил, и у кого с кем дело было, даже если никто за этим и не застукал. Все на виду, ни от кого никак не скроешься, и любая тайна, которую знают хотя бы двое, тайной перестаёт быть очень скоро. Настёна – другой коленкор. Про неё кроме Аника да Ивана Михайловича не знал никто и ничего. Даже она сама так и не могла вспомнить ничего из своей прежней жизни. Не могла, или не хотела. А два фронтовика тайну хранили, пуще военной.

По осени Иван Михайлович справил Настёне новые документы будто бы взамен утраченных при пожаре. И стала найдёна Анастасией Ивановной Найдёновой. С этими своими новыми документам и она и расписалась в сельсовете с Анемподистом Кенсориновичем. Свадьбу сыграли отменную! И стали молодые жить-поживать да детей поджидать.

Только вот с детьми не сладилось. Видно что-то испортилось в организме молодой женщины от долгих лесных скитаний. А может, от того страху, что натерпелась бедолага, пока не нашёл её Анемподист в лесной избушке, про которую она постаралась забыть, а Леший во время обходов территории норовил обогнуть стороной. Но и про избушку ту, и как очутилась Настёна на Кьянде, знали только они двое да председатель, который умел хранить чужие секреты, потому что своих было хоть отбавляй. Но его личные секреты очень скоро становились темой досужих пересудов всех кьяндских баб. Особенно после его женитьбы, которая не смогла напрочь приковать к одной только своей супружеской кровати. Нередко доводилось ему, потному от усердия, подниматься и с чужих перин.




ГЛАВА 7



ПЕРЕПРЯГ

– Ох, не зря бабы судачат, – подумал Анемподист, когда едва вышел с просеки на луговину и увидел стоящую за лидкиными огородами упряжку Ивана Михайловича. – Ежели бы по сельсоветской надобности, так на дороге у калитки бы и оставил, а раз от людей прячется, значит и вправду по надобности кобелиной.

И Леший направился прямо через луг к деревне. Линия дальше шла по открытой местности, так что шагать по высокой траве не было нужды. По пути к крайней избе, в которой жила вдовой после того, как после сильной простуды умер её муж Федот, Анемподист лихорадочно думал, какую бы учинить председателю шутку.

Может колёса с его таратайки снять и в крапиве спрятать?

Мысль была свежей, но розыгрыш получался недобрым.

Эта таратайка, так её называли все жители урочища, была своего рода достопримечательностью. Невесть сколько лет валялась она за кузней, пока однажды не наткнулся на неё взгляд председателя колхоза Ивана Степановича. Перед началом сенокоса завернул он в кузницу поторопить Степана с ремонтом сенокосилки, завернул по малой нужде за угол и увидел остов давно всеми забытой двуколки. И пока опорожнял переполненный мочевой пузырь, придумал, какой подарок сделать Ивану Михайловичу на именины.

Тут же забыв про сенокосилку, начал объяснять Фёдору, что и как надо сделать для обеспечения председателя сельсовета транспортным средством.

Тот идею понял сразу.

– Да не гомонись ты, Иван Степанович! Сделаю всё в лучшем виде. Даже на рессоры поставлю, чтобы мягче ход был. У меня вон сто лет две рессорины валяются. Сам не знаю, от какого механизьму. Я отродясь таких при деле не видел, ещё от Матвеича остались.

Так на именины председатель сельсовета получил в подарок от колхоза удобную для разъездов по деревням двуколку. Запрягал в неё Иван Михайлович неторопкую старую кобылу Зорьку, которая ни для чего больше в хозяйстве не годилась, и уже внесена была в список отбраковки для выполнения плана ГТО сдаче государству мяса.

Иван Михайлович отреставрированному золотыми руками Фёдора подарку рад был несказанно, чего не скажешь про Зорьку, которой на старости лет приходилось теперь вставать в оглобли и таскать по деревенским дорогам дребезжащую на ухабах двуколку с восседающим в ней председателем. А с наступлением зимы, когда тележку ставили под навес возле конюшни, стал Иван Михайлович разъезжать по своим сельсоветским надобностям в кошёвке с высокой спинкой. И снова вместо отдыха приходилось Зорьке лёгкой рысью, а чаще всего неторопливым шагом, возить председателя. За свои долгие годы она хорошо изучила все деревенские дороги и безошибочно доставляла возницу к его дому, даже если сам он мирно спал после хоть и бесхитростного, но обильного угощения за нужную справку.

В этих поездках самым нудным для Зорьки было долгое ожидание председателя. Ей бы прилечь на старости лет, вытянуть усталые ноги, но проклятые оглобли такой блажи не позволяли, когда председатель уходил в дом только на пять минут, о чём каждый раз говорил кобыле, похлопывая её по шее и набрасывая вожжи на колья изгороди. Но у людей и лошадей время текло, видать, по-разному, потому что, как себя помнила Зорька, хоть в часах она и не разбиралась, минуты эти всегда были очень длинными.

От долгого стояния она то и дело переступала с ноги на ногу, то от безделья ковыряла копытами землю или смотрела, как прыгают по траве вдоль огорода серо-зелёные кузнечики или неторопливо ползают по длинным листьям осота по каким-то своим непостижимым для лошадиного ума делам божьи коровки.

Вот и на этот раз отлучка возницы бессовестно затягивалась. Уже вся трава в диаметре длинных ременных вожжей была выщипана и истоптана, а председатель всё не приходил. Зорька нетерпеливо поглядывала в сторону дома, где скрылся хозяин, от недовольства даже фыркала и несколько раз негромко выдавала своё «иго-го!», намекая, что пора бы и домой собираться, но никто к повозке не шёл.

Между тем летнее солнце уже засобиралось на ночлег, притуляясь опуститься за островерхие ёлки стоящего за деревней леса. А это значит, что домой добираться придётся в сумерках, чего кобыла очень не любила, поскольку острота зрения уже была не той, что в молодости, а из-за слепоты на вроде бы знакомой дороге приходилось то и дело то оступаться, то спотыкаться, вызывая недовольство добрейшей души ездока.

Особенно не любила Зорька в темноте шагать через перелесок, что начинался сразу за Дерюгино. Там на полпути, у почти пересохшего Чёрного ручья, её всегда тревожило что-то непонятное, заставляя ускорять шаг и добровольно переходить на рысь. Никогда Зорька не встречала там ни медвежьих следов, не чуяла какого другого зверя, но непонятный страх всякий раз пробирался внутрь, будоража и пугая.

И когда надежды на скорое возвращение домой совсем было уже иссякли, Зорька увидела подходящего к ней Анемподиста. Она хорошо его знала, потому что не раз до того, как стала председательской, отряжали ее таскать столбы вдоль телефонной просеки. Кобыла обрадовалась Лешему и негромко приветствовала его коротким ржанием, повернув опутанную ремнями уздечки морду к подходящему человеку.

Анемподист погладил по загривку кобылу, истомившуюся долгим ожиданием хозяина, о чем говорила истоптанная у изгороди трава, и начал распрягать лошадь. Рассупонил, распустил хомут, снял дугу, освободил оглобли, и повёл Зорьку вдоль огорода. Лошадь ничего не могла понять, когда ведя её под уздцы, Леший обогнул изгородь и привел к тому же самому месту, только с другой стороны огорода. Просунул оглобли сквозь жерди, снова запряг Зорьку в двуколку, похлопал её по крупу и пошёл дальше своей дорогой.

Вскоре от дома появился и председатель. Он долго ходил возле Зорьки, хмельной головой старясь понять, как умудрилась лошадь встать таким образом, что сама оказалась на одной стороне изгороди, а двуколка – на другой.

Эх, ты бедная моя Зоренька! – приговаривал он. – Вон как заждалась распутного хозяина, как на паутах билась! Да как же ты умудрилась так в забор-то просунуться? Ой, ты, бедолага моя, щас мы с тобой тут разберёмся...

Но разбирался Иван Михайлович долго, пока в его хмельную голову не пришло-таки осознание того, что как ни крути, а придётся лошадь перепрягать. Этот добрый по натуре человек так и не смог даже предположить, что не лошадь виновата, а просто столкнулся он в очередной раз с проделками Лешего.




ГЛАВА 8



ПО МУРОМСКОЙ ДОРОЖКЕ

– По муромской дорожке стояли три сосны,
Прощался со мной милый до будущей весны.
Прощался со мной милый до будущей весны.
Он клялся и божился одной лишь мною жить,
На дальней на сторонке одну меня любить.

– На дальней на сторонке одну меня любить... Ой, девки, не поётся што-то сёдни, – баба Лёля отодвинула от края стола чашку. – Не с Коленькой ли што случилось. Чует сердце беду.

– Ой, да ладно тебе, Лёлька, душу-то рвать. Не малец грудной. Здоровый мужик, при семье да при детях. Он ить всего-то чуток моего моложе, а мой-то уж дедушка.

– Правнучку-то, Аннушка, на лето не привезут к тебе свежим козьим молочком отпаивать?

– Дак чо ее отпаивать? Поди, не больна кака.

– Дак ведь пользительно бы летом-то на свежем воздухе. Не то што в городу.

– Да писал Васька-та, што больно охота бы привезти, да боятся на моторке по озеру: не простудить бы дитя малое.

И она, в который уже раз за последние две недели, как получила из города письмо, полезла в карман халата за бережно завернутым в газету конвертом показывать карточку правнучки.

Ефросинья взяла с комода очки со сломанной дужкой, долго прилаживала их на переносице, так и этак поправляя привязанный кусок резинки от старых трусов, остатками которых вытирала кухонный столик. Наконец, приладила окуляры с давно исцарапанными стеклами, через которые видела вряд ли лучше, чем без них, подсела к окошку и больше из вежливости, чем из любопытства, поди, уже в десятый раз начала изучать изображение укутанного в пеленки ребёнка.

– А нос-то, Аннушка, твой, ишь, какая курносая, – не в первый уже раз говорила Ефросинья, желая потрафить товарке. – Твоя порода.

– Дак эть, известно дело. Не чужие, чай!

Минут пять Ефросинья вертела снимок, поворачивая его к свету и отыскивая новые и новые черты сходства ребенка и своей закадычной подружки, потом передала фото Аннушке:

– Девки, я самовар заново поставлю, а то уж давно и шуметь перестал.

Анна протянула фотографию бабе Лёле:

– Лёлька, а погляди, эть и вправду нос-от у правнучки мой, курносенький.

– Да твой, твой, не нагулянный. Лариска-то у тебя девка скромная. Кажинное лето на каникулы наежжала, дак, помню, никово из парней до себя не допускала. Всегда домой с девками шла, не то што некоторые шалавы. Сами знаете, про ково. Так и норовили любому подвернуть. Не смотрели, што мужики женатые.

И бабы стали горячо обсуждать, как лонись на троицу Дарьину внучку Маринку оттрепала за волосы Верка, когда застала за крыльцом в обнимку со своим Валеркой, и как потом Маринка крутила задом перед Степаном, хоть и был тот вдвое старше шалопутной городской гулёны. Товарки стали было вспоминать и другие примеры распутного поведения Маринки, деликатно обходя стороной случай, когда, будто бы и Лёлькиному Коленьке довелось поклевать этого сладкого пирога, но с улицы послышалось «По муромской дорожке...». Это возвращаясь домой, жутко фальшивя под аккомпанемент своей бренчащей таратайки, горланил Иван Михайлович, исполняя свою любимую песню.

– Иван Михайлович-то опять выпимши едет, – тяжело вздохнула Ефросинья. – Бедная баба! С этакой оравой одна справляется.

– Работа у него нервенная, – заступилась было по доброте душевной за председателя Лёлька. – Вон, говорят, по телефону-то из райёну звонят кажинную неделю, всё стружку снимают. То отчета нету, то со страховкой беда, то ишо какую провинность выдумают. Как тут мужику не выпить?

– Да сами и наливаем, – поддакнула Аннушка.

– Ой, девки, я чо-то совсем забыла. У меня же с того лета наливка в подполе есть. Я счас. Мигом!

Ефросинья суетливо засеменила на кухоньку, откинула крышку подпола, грузно через узкий лаз, ставший тесноватым для ее располневшей фигуры, начала спускаться по ступенькам. Еще через минуту над полом показалась украшенная густой паутиной голова:

– Девки, принимайте!

Аннушка подхватила из рук товарки запыленную трехлитровую банку с пластмассовой крышкой, поставила ее на стол и начала обтирать еще прошлогоднюю пыль, что толстым слоем обволокла темное стекло с сохранившейся наклейкой «Сок гранатовый. Натуральный».

– Девка, а ты не перепутала чо? – повернулась Аннушка к сидящей на краю подпола Ефросинье. – Тут про сок написано, да и цвет уж больно яркОй.

– Да не боись, не перепутала. Это мне о прошлом годе банку соку гости привезли. Будто другого гостинца не могли найти. Соку накупили, говорят для крови пользительно. А сами и выпили, потому как эдакой кислятины я и глотка не осилила.

Ефросинья взяла обтертую мокрой тряпкой банку, отнесла в горницу на стол.

– Ну-ка, девки, помогите крышку снять.

Втроем кое-как отколупнули затвердевшую крышку, и по дому начал разливаться аромат свежей малины с привкусом терпкого запаха спиртного. Ефросинья прямо из банки стала наливать в граненые стаканы ярко алую жидкость.

– Нет, девки, как хочете, а я пить не буду, – запротестовала Лёлька. – У меня и так голова кружится.

– Дак ты хоть ягодок поешь, – начала потчевать хозяйка.

– Ну, ягодок надоставай на блюдечко. Ягодок поем немного, а то свежих ишо ждать да ждать. Да и доведется ли ноне в лес сходить, ноги-то уж совсем худые стали.

– Опять ты про болезни! – отмахнулась Аннушка. – У ково тут их нету? Да терпим, не плачимси.

– Нет, девки, правда-правда, ноги-то по вечерам уж пухнуть стали.

– А ты бы картошки ишо поболе посадила, дак, глядишь, и совсем в борозде окочуришься. Вон опять всю неделю окучивала да полола. Тут крепкие ноги надо. Да и голова не мудрено, што кружится. Внаклонку-то на жаре целыми днями.

– Да ладно вам, девки, опять про болезни свои. Давайте за здоровье!

Ефросинья подняла наполовину наполненный гранёный стакан с малиновым напитком и стала отпивать маленькими глоточками.

– Ой, сладко-то как, девки! Я всё боялась, что прокиснет, хотела водочки подлить, чтобы закрепить, да забыла. Совсем памяти нету. А не прокисло, гляди-ко ты! Ой, как скусно-о!

– А и правда, девки, – отпила глоток Аннушка. – Ты, Лёлька, попробуй.

– Нет, я только ягодок поем, – заотнекивалась по-прежнему Лёлька, взяла чайную ложечку и начала есть с блюдца совсем не потерявшие вид крупные ягоды малины.

Пока бабы пробовали наливку, самовар вскипел и сердито начал пыхать, выдувать горячие клубы через неплотно сидящую с одной стороны крышку, позвякивать маленьким, похожим на крохотный церковный купол колпачком.

Ефросинья подбежала, сняла трубу, ополоснула кипятком заварной чайник, насыпала в него из сохранившейся с незапамятных времен железной коробочки из под индийского чая свежей заварки. Из берестяного ларчика добавила для здоровья травок, надела на трубу конфорку и поставила на неё заварник, подогреваемый снизу теплом горящих углей.

Пока заваривался чай, товарки допили содержимое стаканов и наполнили их снова. Их лица разрумянились, помолодели, и даже глубокие морщины, избороздившие щёки и лоб за годы работы на морозе и на ветру, будто бы немного разгладились.

Когда дошла очередь до чая с испечёнными утром пирогами, бабы уже были изрядно навеселе. И даже Лёлька, которая только ела пропитанные наливкой ягоды, захмелела не меньше своих товарок.

Ефросинья, не смотря на шумный протест подружек, ополоснула чашки и блюдечки, поставила их на полку, а на стол подала чистые и сухие из посудника, принесла самовар, устроила его на большой черный поднос с крупными красными цветами и стала разливать чай.

– Тебе, Аннушка, покрепче?

– А мне типерь уж всё равно, какой! Девки, я совсем захмелела! Как домой дойду?

– Дак и я с ягод-то совсем пьяная сижу, – самокритично заверила Лёлька. – Тебе-то, Аннушка, только лужайку перейти, а мне через поле добираться.

– Дак ты ночуй у меня, – пригласила Ефросинья. – Чо тибе дома-то делать? Не скотину и обряжать.

– Ой нет, девки, в гостях-то хорошо, а дома лучше. Уж добреду потихоньку.

Ефросинья отодвинула блюдце с недопитым чаем:

– А давайте, девки, споём! – И не дожидаясь ответа, затянула любимую. – По муромской дорожке стояли три сосны, со мной прошшалси милой до будушшой весны.

– Прошшалси со мной милый до будушшой весны, – подхватили товарки. – Он клялси и божилси одной лишь мною жить, на дальной на сторо-о-онке одну миня любить.

Удивительно похожи были судьбы этих подруг. Все они рано овдовели, и никуда их милые не уезжали, ни из каких дальних краёв не привозили красавиц-супостаток, а сгинули в родных краях совсем еще молодыми и полными сил. Ефросинья тоже, как Лёлька, нагуляла своего младшого, когда перевалило за сорок. И хоть в деревне все и про всё знали, Фроськина тайна так тайной и осталась. И на Евгена грешили было, да отмели эти предположения, потому что у него и дома, и на стороне только девки получались, а у Фроськи случился сын. И на Лешего думали, но парень рос с белыми, как ржаная солома волосами, а у Анемподиста даже к старости кое-где побитая сединой шевелюра была дегтярного цвета. Про других мужиков говаривали, но баба только отмахивалась, а досужие разговоры о предполагаемых леваках прерывались их жёнами, даже в мыслях не допускавшими от своих мужей такой вероломности.

У Аннушки муж сгинул в озере. Поехал сетки патровать да так и не вернулся. Лодку без вёсел потом нашли опрокинутой волнами, а рыбак бесследно пропал. В конце лета наткнулись мужики на разопревшие в воде останки какого-то утопленника, но был то Андрюха или смытый волной тобик-плотогон с буксируемой по озеру гонки, опознать было нельзя. Тобиков этих кажинное лето топло по несколько. Но похоронили останки честь по чести, и Аннушка за могилкой ухаживала старательно, хоть сердцем и не чувствовала близости с покойником. Но чувствовала или нет, а негоже быть вдовой без места на погосте, за которым не ухаживать. Да и на табличке на кресте написано было, что это муж ее покоится под аккуратным земляным холмиком.

Пока пели свою любимую, самовар шуметь снова перестал, а только время от времени попискивал еще теплившимися в трубе угольками.

– Я у ворот стояла, когда он проежжал,

Миня в толпе народа он взглядом отыскал.

Миня в толпе наро-о-ода он взгля-адом отыскал.

Увидел мои слё-о-озы, главу на грудь склонил,

Он по-онял – моё се-ердце навеки он сгубил.

– Ой, девки, што-то мы совсем раскисли, – заговорила Ефросинья. – А давайте для веселья ишшо по стаканчику.

– Нет-нет, – запротестовала Аннушка. – У миня ишо коза недоена. Обряжаться надо.

– Дак эть выливать жалко, а так всё одно прокиснет.

– Вон Лёльке налей, она ишо не пила и сидит трезвёхонька.

– Нет, девки, я и с ягод-то совсем хмельная сижу. Ишо маленько посижу, да пора и домой собираться. Вон уж солнце-то как низко опустилось. Скоро и темнать начнёт. Как потом через поле идти?

– Гледи, ишшо сначильничает кто в сумерках-то, – хохотнула Аннушка, и товарки во весь голос рассмеялись.

– Да уж нас типерь снасильничают...

– Не забеременеть бы тольки...

Подружки вдоволь посмеялись, допили уже почти остывший чай и стали суетливо собираться по домам.

– Давай, Фросенька, помогу со стола убрать, – предложила Аннушка.

– Да иди уж, помошница. Што я сама три чашки не помою?

– Ну дак и пойдем в одну дверь, – предложила Лёлька. – Спасибо тибе, Фросинька за угощение, за пироги. И ты, Аннушка, детушкам-то будешь отписывать, дак от миня поклон передавай. Скажи, помнит баба Лёля, завсегда за сына родного привечала. Они с Коленькой-то до армии ой как дружили. Здоровья им крепкого. А коли надумают приехать, дак я всегда буду рада, ежели в гости зайдут.

И разошлись бабы по домам.

Каждая – к своему одиночеству.




ГЛАВА 9



ЗА СЕНОМ

Колёса мулили, гремя намотанными цепями, но трактор с места не двигался. Фёдор врубил блокиратор, но и от него толку не было.

Фёдор сдавал назад, упирался прицепом в огромный стог, который за что-то невидимое зацепился на самом берегу, на всём газу дёргал вперёд, но короткий трос не позволял разогнаться и тут же резким рывком останавливал машину. Движок натужно ревел, но всё было без толку.

Поди, уже в десятый, а то и больше раз Фёдор вылез из кабины, снова обошёл вокруг стога, который словно врос землю, будто стожар пустил корни у самой кромки воды. Ещё в самом начале мужик пытался его дёргать, то в одну сторону, то в другую, но тот нисколько не подавался.

Матерясь так зло и отборно, что заходящее солнце стыдливо прикрылось тучей, Фёдор опять сдал назад и сделал очередной рывок, но и эта попытка закончилась так же плачевно, как все предыдущие. Тракторист от злобы и бессилия колотил обоими кулаками по безвинному рулю и изо всех сил давил на педаль. Оба задних колеса с крупными протекторами легко крутились на скользком льду, выбивая цепями крупные прозрачные крошки. И вдруг трактор резко просел...

– Крындец! – подумал Фёдор и, цепляясь валенками за рычаги, выскочил наружу.

Колёса цепями протёрли не толстый осенний лёд и почти до половины просели в воду, уперевшись в песчаную отмель. Шлёпая прямо по разлившейся воде, Фёдор подошёл сзади, попытался вытянуть шкворень и отстегнуть натянутый трос, но прицеп оказался подо льдом. Не залезая в кабину, Фёдор дотянулся до рычага, гидравликой поднял прицепное устройство до упора, но и в таком положении трос оставался настолько натянутым, что не помог и молоток.

Оставив двигатель работающим, Фёдор, скользя моментально обледеневшими валенками, побежал в Неумоевку. На середине реки споткнулся за ветку тальника, ту самую, о которую накануне зацепился недотёпа Иван и свалился в воду, что ручной пожарной помпой наливали поверх льда мужики, намораживая зимник для вывозки сена из Зареки.

Но крепкий морозец постарался на совесть, поэтому сегодня было сухо. В очередной раз витиевато изматерившись, поминая недобрым словом Ивана, Степана и раскладывавших тальник баб, Фёдор поднялся и быстрым шагом отправился дальше. Чтобы не вморозить «беларус», надежда была только на Кольку Вересова. Лишь бы выдержал лёд его гусеничный трактор!

– Не кувырнись бы вчера перед обедом Иван в воду да не промокни, на таком-то морозе успели бы дотемна еще раза три пролить зимник, – размышлял на ходу Фёдор. – Тогда-то уж точно любую тяжесть выдержал бы. А так опаска имелась.

Когда уже подходил к Неумоевке, навстречу попался председатель. Расспросил и развернул лошадь:

– Падай в розвальни, поехали!

К Кольке Вересову подкатили, как на свадьбу, лихо и с гиканьем.

– Дак это, бог не выдаст, свинья не съест! – молодецки махнул рукой Колька и тряхнул кудрявой головой. – Ты, Тася, самовар ставь, мы, это, мигом!

Пускач завёлся с пол-оборота, а потом нехотя, откашливаясь сгустками чёрного дыма, начал набирать обороты двигатель.

Председатель уже поехал собирать мужиков, на случай, если придётся подсоблять лагами.

– На берегу все остановились, Колька с гусеницы спрыгнул на землю.

– Ты-то туда ездил, не трещал лёд? – спросил он Фёдора.

– Да нет! Я же две ездки сделал. Два стога приволок, а этот, едри его мать, на берегу за что-то зацепился. Я совсем немного со стороны и подъехал-то. Дерьгал, дерьгал, и ни в какую! Уж и в одну сторону, и в другую, а потом цепями-то лёд наскрось и протёр.

– Не ссы, Федька! Вытащим твой «беларус». Не на лёд, дак на ту сторону, на берег. Ну, поехали!

– Ты это, Николай, поаккуратнее! – напутствовал Иван Степанович. – Ежели што, прыгай.

– Фигня, Иван Степанович! Всё пучком будет! Мы это щщас, одним махом на тот берег! С ветерком!

– Дверку-то не закрывай! – крикнул вслед Степан, когда Колька уже полез на гусеницу.

– Да не бздите, мужики! поезжайте впереди, я следом.

Мужики уселись на розвальни, Иван Степанович взял в руки вожжи:

– Но, Серко! Трогай, давай!

На душе у всех было очень тревожно. Если Колька отгонял страх показной бравадой и шутками, то Иван Степанович, да и мужики хорошо понимали, что для гусеничного трактора лёд еще тонковат.

– Ну и что, что намораживали зимник, укладывая тальник, – раздумывал председатель. – Вот если бы еще снегу набросать, борта бы им по краям сделать, тогда бы точно зимник был крепкий. Лонись-то вон без опаски ездили, а ноне с погодой не поладилось. Заждались зимы, скотина всё сено на этом берегу прибрала. Знатьё бы, дак на лошадях возить начали, а всё на морозы надеялись.

Лошадь смело шла по льду на другой берег к провалившемуся колёснику.

– Ежели бы что, конь – он животная осторожная, – думал Иван Степанович, полностью полагаясь на чутьё лошади. – Ежели трещина где, заартачится, рыпаться начнёт. И река-то всего ничего, метров двести, да только глубоко на стремнине. Раньше-то пароходы ходили, пока молевым сплавом всё не загадили. Теперь и на моторке с опаской надо, потому как в топляк запросто бортом уткнуться можно и опрокинуться. Вот сколько тут на реке мужиков-то утопло. Правда, больше всё по пьяни.

Когда сани под рокот идущего следом трактора, весело позвякивающего на морозе стальными гусеницами, уже приближались к противоположному берегу, сзади раздался треск. Будь проклято это место, где вчера Иван растянулся, из-за чего пришлось прекратить работу по намораживанию, где полчаса назад грохнулся Фёдор! Именно на этом месте был трактор, когда из-под его гусениц со звонким треском побежали в разные стороны трещины. Одна быстро догнала розвальни, умчалась под копыта лошади. Серко испуганно подпрыгнул задними копытами и резко рванул к берегу. Не ожидавшие этого мужики потеряли равновесие, повалились на солому, захохотали и начали дурашливо хлопать друг друга меховыми рукавицами. Из-за этой возни они не сразу обратили внимание, что шум трактора как-то резко заглох, послышалось бульканье.

Когда все враз обернулись, трактора на зимнике уже не было. Вместо него плавало в огромной проруби ледяное крошево, а снизу в наступившей тишине громко шло бульканье крупных воздушных пузырей.




ГЛАВА 10



КРЕЩЕНСКИЕ ЗАБАВЫ

Ряженые на Кьянде давно уже по домам не ходили. Люди постарше вспоминали, как в раннем детстве колядовали, какие придумывали забавы и розыгрыши. Вдохновленные этими байками, пацаны нет-нет да и учиняли какое-нибудь безобидное безобразие.

Венька с Колькой вечером долго выжидали за сараем, пока приехавшие на каникулы Светка с Танькой останутся в бане одни. Совсем уже околели от холода, но дождались-таки. Едва за напарившейся и раскрасневшейся от жары Нюшерей закрылась дверь в сенях, ребята стараясь не скрипеть промороженным снегом, подкрались к небольшому окну бани, но разглядеть за запотевшим стеклом ничего не смогли. Не удалось и подслушать, о чём таком могут говорить наедине голые девки. Раздосадованные неудачей, парни всё же решили отметиться и припёрли предбанник суковатой чуркой, которую Нюшеря не смогла расколоть и теперь использовала её для щепы на растопку.

Девки домой из бани совсем не торопились. Было слышно, как они несколько раз подкидывали на каменку кипятка, как грозно шипел на горячих камнях пар, как звонко шлёпал берёзовый веник, как лилась из шайки вода. То и дело доносился смех, но сами хохотушки домой не спешили.

Ребята ждали, что с минуты на минуту девки закончат свои банные дела и станут собираться домой, ткнутся в припёртую снаружи дверь, в это время парни начнут лупить палками по доскам, дико рычать звериными голосами, пленницы испугаются и начнут истошно кричать и звать на помощь. Вот будет потеха!

Но ничего этого не случилось. Нюриха забеспокоилась, отчего девки так долго моются, не случилось ли чего, ведь вон в самовар уже два раза углей добавляла, чтобы не остыл, а их нет и нет. И пошла проведать сама. Откинула чурку в сторону, остановилась в дверном проёме, чтобы её тоже шутники деревенские вместе с дочками не заперли, а девчонки как раз к тому времени напарились, намылись и домой собирались.

Начали Венька с Колькой советоваться, что еще можно учудить.

– А давай, – говорит Венька, – стукалку им на окно приделаем.

Сказано – сделано. Колька домой за катушкой ниток десятого номера сбегал, у матери их было много заготовлено на основу, как раз новые дорожки ткать изладилась, уже и кросна собрала, у окна, чтобы лучше видно было, поставила. Привязали к нитке гайку от велосипедной педали, конец нитки прицепили за гвоздик, что стекла в раме держат, отошли за огород и из-за поленницы стали за ниточку дёргать. Гайка по стеклу «стук» да «стук», Нюшеря занавеску отодвинула, в темень уличную посмотрела, никого не увидела. Опять сидят чаёвничают.

Венька снова за нитку подёргал несколько раз. На этот раз которая-то из девчонок выглянула: может, кто на улицу гулять зовёт, хотя, вроде, ни с кем не договаривались. Венька стоит с ниткой в руке, ждёт, когда занавеска задёрнется, а Колька за его спиной прячется. Смотрит, а у Веньки на валенках голенища широченные – широченные, а ему давно по малой нужде не терпится. Ещё когда у бани в засаде сидели, еле сдерживался. Ну, Колька и решил подшутить над другом, брюки расстегнул и струю в широкое голенище направил. По ватным штанам так оно и не слышно совсем, а в валенках у Веньки еще толстые шерстяные носки надеты, теплое потихоньку так растекается и совсем не чувствуется. Тем более – азарт у парня, нитку время от времени дёргает, по стеклу стучит, хозяев донимает святочными приколами.

И тут пацаны за спиной скрип услышали. Присели со страху, кто там поздним вечером за огородами шарится. Не волки ли! Только если бы волки, собаки такой хай подняли, что мало не покажется. А тут ни одна шавка не гавкает.

Присели, озираются, и видят при свете луны, как кто-то дрова тырит. Большие санки по неглубокому снегу легко и быстро скользят с огромной кучей поленьев. То ли мужик, то ли баба, впотьмах не разобрать, чуть не бегом по за огородами с добычей шлюндает. Решили проследить ребята, кто таким непотребным делом позорится. Осторожно следом крадутся. А незнакомец дрова Марье в огород тихонечко, чтобы не греметь поленьями в морозной тишине, сложил, и обратно заторопился. И прямо к избе Ивана Михайловича. Опять санки загрузил и снова к Марье отвёз.

Сначала пацаны на самого Ивана Михайловича подумали. Мол, решил мужик тайком от жены бабе помочь морозную зиму пережить, дровишек подкинуть то ли по доброте душевной, то ли как зазнобе рождественский подарок сделать. Смотрят, на Ивана Михайловича не похож. Тот повыше, этот покоренастее. Но и на Марью нисколько не смахивает. Сели в тени сарая, шепчутся. Уже и про свой розыгрыш с Нюшерей да её девками забыли.

А у Веньки к той поре подмоченная нога мёрзнуть стала. Не поймёт никак, почему в одном валенке тепло, а в другом аж пальцы закоченели. Домой бы бежать, на лежанке отогреться, но тайну дровяную разгадать хочется. Кто же это таким непотребным делом занимается, ведь отродясь в деревне не воровали.

А уж дрова друг у друга таскать, так и вообще последнее дело – вон лес рядом, руби – не хочу. Федька за бутылку на тракторе столько натаскает, что не на одну зиму хватит, а Степан за такую же бутылку «дружбой» распластает, будь здоров. Только и останется расколоть, так на морозе любой пацан берёзовые чурки запросто разделает. Поэтому никакой нужды нет грех на душу брать. А незнакомец всё таскает санки за санками и таскает. И главно дело, ни одна собака не тявкнет. Колька с Венькой совсем свои, а и то не меньше часу все деревенские псы их наперебой облаивали, пока не надоело. А тут молчат и молчат.

Пока всю большую поленницу от Ивана Михайловича к Марье незнакомец не перетаскал, не угомонился. А потом санки к изгороди приставил и как растворился в темноте, потому что луну как раз тучкой небольшой закрыло. Так ребята и не узнали, кто бедокурил. Вроде бы на Лешего похож, но не станет же старик как пацан дурью маяться. Да к тому же еще и через две деревни идти, чтобы дрова перетаскивать.

Наутро жена Ивана Михайловича пошла помои выносить. Смотрит, что-то в усадьбе не так. Вроде ничего не изменилось, но чего-то и не хватает, картина немного не привычная. Еще раз осмотрелась, точно, чего-то не хватает. И видит, поленница исчезла. Домой заторопилась, мужу рассказывает, что дрова у них украли. Все как есть, до последнего полешка. Только те, что в дровянике сложены, и остались.

Отмахнулся Иван Михайлович, не поверил. Ну, кому в деревне чужие дрова понадобились, когда у всех своих не на один год наперёд припасено. Но вышел посмотреть и ахнул. От длинной во весь двор поленницы только щепочки да клочки бересты остались. А ещё следы санок вдоль огородов. Пошёл по этой накатанной дорожке и прямо в Марьин забор упёрся. А та стоит посреди двора и руками себя по бокам хлопает, за что это ей боженька такой подарок подвалил.

Ну, Иван Михайлович мужик добрый, не скандальный. Не кинулся с разбегу в перепалку, поздоровался, про дрова спросил, кто наготовил. А Марья сама понять ничего не может, ходит вокруг кучи, хлопочет. Смотрит Иван Михайлович, следы на снегу явно не Марьины. Валенки чуть не в два раза больше размером отпечатались, да еще и аккуратно подшитые простеганными дратвой стельками. Тут не пацаны порезвились.

Кроме Лешего ни у кого таких аккуратно простеганных валенок нету. Это ему, старому озорнику, ночами не спится, молодость вспомнил.

– Увижу, пусть обратно таскает, шутник грёбаный, – рассердился было председатель. – Хотя ладно, Марья Ивановна, топи на здоровье. Я себе других наготовлю. Завтра же, пока снегу немного, с Фёдором навалим и домой привезём.




ГЛАВА 11



ОЛЁХИНЫ ЖЕНИТЬБЫ

Хоронили Анну в начале лета, когда всё вокруг было в обильном цвету.

Ушла она быстро и тихо. После рождения шестого ребёнка растаяла, как мартовская сосулька на солнечной стороне крыши. За первые три месяца после родов исхудала, как-то враз лишившись былых округлостей, иссохлась, но в район к врачам ехать отказывалась, объясняя своё состояние тем, что грудничок очень уж до еды жадный – все соки из нее высасывает. Да и как ехать, на кого детишек оставить?

Когда Олёха всё же чуть не силой увёз ее в районную больницу, доктора сделали рентген, повертели на кушетке, наглаживая округлой рукояткой, присоединённой проводами к какому-то прибору с экраном, на котором дали Олёхе посмотреть, как что-то там у его жены внутри пульсирует и дёргается, и потом только руками развели:

– Говорили ей, что нельзя больше рожать. Не послушалась.

И начали скороговоркой сыпать всякими непонятными для нормального человека словами, а когда Олёха попросил объяснить их значение по-русски, все заумные речи свелись к одному слову: «Рак». И был он в той стадии, когда врачи помочь бессильны, когда уже бесполезны облучения и операции, когда спасти человека нельзя, но можно лишь продлить на непродолжительное время его мучения.

Прожила Анна после этого всего три месяца, покорно собираясь на тот свет и торопясь отдать своим детям, старшая из которых ходила в пятый класс, остатки своей нерастраченной материнской любви. А мужу, незадолго до смерти, когда еще была в сознании, присоветовала жениться, найти хорошую добрую мать для их ребятишек.

Когда гроб выносили из дома, Олёха взял ружьё и набитый в два ряда патронташ, встал у калитки и начал дуплетами палить в небо. Когда кончились патроны с бекасинкой, он стал заряжать двойку, потом стрелял единицей, картечью, а напоследок жахнул двумя жаканами, что были заряжены на случай нежелательной встречи с медведем или, если повезёт, для охоты на лося перед началом сенокоса. Олёха палил и палил в небо, будто пытаясь достать легкокрылых ангелов, проглядевших его Аннушку. При каждом выстреле бабы испуганно приседали, а две набожные старушки крестились, просили господа простить грешного, что осмелился он стрелять в чисто небо и высоко проплывающие над деревней перистые облака, на которых, наверное, и сидели ни в чём не повинные ангелы.

Бабы ребятишек жалели, жалели и Олёху, помогали, кто чем мог по хозяйству, да только ведь у каждой своя семья, свои заботы. А тут – то сенокос, то заготовки на зиму грибов да ягод, а у Олёхи – самый сезон путины. Троих младших у него сразу после смерти жены в детский дом определили, а старших не отдал. Да и за теми обещал зимой вернуться и домой забрать. Но и с тремя делов хватало. И понял мужик, что придётся-таки следовать совету жены и приводить в дом другую.

Только сделать это не просто. Баб одиноких на Кьянде немало. Мужики из жизни уходили молодыми, оставляя своих жён вдовами ещё в самом соку. Да только кто же согласится пойти на этакую ораву, когда и свои ещё не выращены?

Молодые и старые вечерами обсуждали с соседками и со своими мужьями, кого бы присоветовать, и сходились на одном, что лучше Маринки Олёхе не найти. Старая дева. Хотя какая там еще старая, когда сорока нет? Замужем не была, горькой бабьей доли не хлебнула. Вот только живёт с маменькой, которая всю домашнюю работу сама справляет, так что доченька как сыр в масле катается, а потому избалована. Но Олёха мужик работящий, вон и без бабы сам с хозяйством справляется. И стирает, и готовит, и со скотиной обряжается, когда не в озере. Но в озере он был всё же больше, чем дома. Как раз хорошо шла крупная рыба, и мужики каждый день сдавали на приёмный пункт по сотне, а то и больше килограммов леща, судака, хотя попадалась и чёша, и сорога, и щука.

Так Олёхе и присоветовали идти к Марине свататься.

Для этого торжественного случая Олёха вечером надел еще Анной выглаженную рубаху, которая висела рядом с праздничным костюмом в шкафу с полированными дверками. Пиджак давно уже стал тесноват в плечах, но брюки были впору. Олёха надел их, застегнул на все пуговицы рубашку, сразу стало душно, жарко и тяжело дышать. Две верхних пуговки пришлось расстегнуть. Через поле с бутылкой водки, завернутой для приличия в газету, шёл, как на каторгу. Ноги сделались ватными и плохо слушались.

У отвода покурил, потом расправил плечи и решительно пошел к дому невесты. Честь по чести постучал, зашёл, поздоровался с сидящими за чаепитием Мариной и её матерью Авдотьей, поставил бутылку на стол и без дальних подходов брякнул:

– Вот, жениться надумал. Пойдешь за меня?

Женщины к этому были давно готовы, потому что Олёху в женихи Марине прочили всю осень, мол, негоже это молодой такой да справной одной вековать. Ну и что, что ребятишек много? Сладишь с ними, так они лаской-то своей и твоё сердце одинокое отогреют. А там, даст бог, и своих еще нарожаете. И постепенно Марина да и матушка её от таких разговоров стали всё больше и больше склоняться в пользу этого варианта.

– Ежели согласна, – подытожил Олёха своё немногословное предложение, – дак завтра и в сельсовет пойдём, распишемся честь по чести.

– Ты это, парень, погоди торопиться-то, – урезонила его Авдотья. – Ишь, скорый какой! Расписаться он побежал! Мы вон с мужем моим почти тридцать лет прожили на разных фамилиях, а душа в душу ладили, никто слова худого не слыхивал. Сельсовет никуда не денется, ежели на лад жисть-то пойдёт. Вот вы сначала вмистях поживите, пока с троицей, а ежели сладится всё, опосля и остальных домой заберёте. Не годно это при живом батьке ребятишкам в детском доме мыкаться у чужих-то людей. Благословила бы я вас, как меня в своё время моя маменька, да и Марина некрещёная, и иконы в доме нету. Так что живите с богом! Мир вам да любовь!

Обратно Олёха шёл своим привычным широким шагом с небольшой котомкой в руке. Не успевая шагать по накатанной дороге рядом, следом, гордо выпятив грудь, семенила Марина.

– Вот, девки, я вам новую мамку привёл, – зайдя в дом, отец выставил впереди себя новую жену.

– Ой, тётя Марина, ты правда теперь нашей мамой будешь? – обрадовалась старшая Люська. А две младших сразу же выскочили из-за стола и ухватили гостью своими тонкими ручонками.

Начиналась семейная идиллия. Но продолжалась она недолго. Нет, и с девчонками у Марины всё сразу сладилось, и она готова была уже ехать в детский дом за малышами, и в доме порядок быстро навела, отскоблила грязь, постирала и выгладила бельё, корова её с первого же дня за хозяйку признала, а вот супружеские обязанности тяготили не в мочь. Проживший столько времени бобылём, Олёха истосковался по бабе и сходу взял такой темп, что не привычная к постельным делам Марина к концу первой недели запросила пощады, а потом и ультиматум выставила, мол, не может она столько выносить. Наутро к корове идёт, ноги нараскорячку, и всё тело болит. А Олёха и хотел бы молодую поберечь, да сила необузданная прёт, и никак он аппетиты свои умерить не может. И Марина ударилась в бега.

Среди ночи после очередного изматывающего нападения, когда натешившийся Олёха заснул, она тихонечко выбралась из-под одеяла, платья свои в котомку запихала да задворками из деревни и выбралась. Поле чуть не бегом перебежала, дома на расспросы Авдотьи долго рассказывать ничего не хотела, а потом и созналась, что не в состоянии она выдержать Олёхину мужскую силу.

После этого рейтинг Олёхи среди мужиков, то и дело прикалывавшихся по поводу его елды, которая, не зря в народе говорят, соотносится с размером не только носа, но и обуви, авторитет злостного ёбаря стал непререкаемым. Но если мужики стали относиться к этому качеству своего земляка с большим уважением, то среди баб число потенциальных кандидаток на замужество сразу же сошло на нет.

Следующую жену нашёл Олёха в Костоме, куда слава про него ещё не докатилась. Тося трижды побывала замужем, всё неудачно. О неудачах этих никто особо не распространялся, и потому на Кьянде-то и подавно ничего про те замужества не знали. Олёха честно рассказал, что жена померла, что есть шестеро ребятишек, девки живут дома, а трёх пацанов пока пришлось сдать в детский дом. Не утаил ничего и про себя, что, бывает, выпивает, как все, что пьяному лучше не перечить, а то и оплеуху огрести можно, что рыбачит, зимой, опять же, как все мужики, на охоту ходит, так что рыба и мясо в доме есть всегда.

Ну, Тося подумала маленько и согласилась. Своих детей ни с одним из мужей бог не дал сподобить, так хоть чужих на ноги поставить поможет. Дело было в субботу, как раз баня топилась, а коли замуж согласилась, так и в баню пошли вместе. А что таиться-то, не молодые, чай, скрывать нечего.

Когда Олёха в предбаннике разделся, Тося немало удивилась, и в низу живота заныло, то ли со страху, то ли от проснувшегося желания. Ночь выдержала с достоинством, хоть и пришлось постонать от боли и удовольствия, а в обед на почтовой лошади молодые уже катили на Кьянду строить семейную жизнь.

И опять девчонки новую маму приняли радостно – отец всё время при делах, а им, сердечным, материнской любви хочется, прижаться ласково, чтобы по голове погладили, похвалили за что-нибудь. Тося их сразу же, как родных признала, тут же душу свою распахнула и оттаяла, уже за вечерним чаем видела, как заберут они остальных, как большой дружной семьёй будут собираться вокруг стола, как самый маленький, который еще и говорить не умеет, мамой её назовёт. Даже слезу непрошенную смахнула.

– А ты чего, мама Тося, плачешь? – заметила Катька.

– Да от радости я плачу, детушки вы мои. От радости, что нашла вас, горемычных, что заживём мы дружно да весело.

А не получилось! Если первые ночи еще думала, что просто мужик по бабе оголодал и теперь упущенное навёрстывает, то скоро поняла, что этот напор ей долго не выдержать. Трёх мужей пережила, случайные захаживали, всяко бывало, но такого ей принимать ещё не доводилось. И тоже через месяц дезертировала баба к себе в Костому.

Олёха за ней дважды ездил на лошади, звал обратно вернуться, мол, девчонки по ней скучают, слёзы льют. Тося тоже плакала, но вспоминала проведённые в коротком с ним замужестве ночи и категорично мотала головой: «Ни за что!»

Четвёртую жену Олёхе подсказали аж в Белозерске, где и пацаны его в детском доме определились. На рыбоприёмном пункте и имя назвали чудное – Валерия, и адресок примерный дали, рассказали, как от пристани пройти до конца улицы, где она в третьем с краю доме жила с взрослой дочкой. Правда, сказали, гуляет баба, попивает не в меру.

– Ну, у меня много не набалует. Пьянка, она ить от безделья да жизни безрадостной, а у миня работы хватит по хозяйству с этакой оравой. Да и у нас не в городе, кажинный день водку покупать никаких денег не хватит. Так что всё путём будет.

Нашёл Валерию без труда. Постучался, в дом зашел с гостинцами деревенскими: леща самого крупного и жирного мужики на гостинец выбрали, Анемподист лосятины копчёной принес, сала солёного шмат захватил. В доме как раз гулянка шла. Два местных хлыща в гости заглянули. Компания оказалась гостеприимной. А когда Олёха гостинцы на стол выложил, да бутылку водки посредине установил, так и вообще самым дорогим родственником был назван.

Валерия Олёхе понравилась. Не то, чтобы красавица, но бабёнка смазливая. И на личико ничего, и ухватить есть за что. Дочку представила. Тамарочкой звать. На вид лет двадцать, но видно, что вольной жизни всласть хлебнула. В одной руке стопка с водкой, в другой – сигарета дымится. Поморщился Олёха от вида курящей девки, потому как у них в деревне отродясь бабы не курили, но не на ней же жениться собрался.

Сел с краю стола к мужикам, присмотрелся. Он даже имена их запоминать не стал, не понравились они с первого же взгляду: слизкие какие-то, глазенки туда-сюда бегают, у одного все руки в наколках. За блатных себя выдают. Но и это ладно – не родственники. Так, в гости зашли. Как сказали, на чашку чая, но видно было, что до чая там немало было и что покрепче принято. А когда Олёхину бутылку разверстали, к нему уже начальственно так, который с наколками, мол, пора, мужик, тебе за новой в магазин бежать, и так это кулачком своим перед носом вертит.

А наглости Олёха никогда терпеть не мог. В этой компании он еще не успел сказать, что во хмелю буйным бывает, поэтому без всякого предупреждения сначала кулачок тот, что перед лицом вертелся, зажал так, что пальцы захрустели, а потом обоих орлов за воротки схватил, лбами стукнул, ногой дверь распахнул и вышвырнул обоих на улицу.

– Ишо раз увижу, ноги из жопы повыдерьгаю!

Хлыщам два раза объяснять не надо было. Они школу тюремную хорошо освоили и сразу силу и превосходство чужака поняли и приняли к сведению.

А когда Олёха в дом вернулся, дочка Валерии в ладоши захлопала:

– Вот это я понимаю – мужчина! Ну, у тебя и силища! Давай за тебя выпьем! У нас с мамкой заначка есть.

– Да я собственно, не водку пить приехал.

– Ой, тебе кто-то адресок подсказал, где девочки доступные живут?

– Да я это, свататься приехал.

– Ой, не могу! – расхохоталась Тамарочка. – На мне или на мамочке?

– Да мне вот Валерию присоветовали.

– Мамуля, соглашайся! Я всю жизнь о таком папуле мечтала.

– Да помолчи ты, дура! – огрызнулась Валерия. – Вишь, в кои-то веки хороший человек в гости зашёл. Без глупостей заявился, а по делу. Это обмозговать надо. Ты сам-то откуда?

– Да с Кьянды я. Это на другом берегу Белого озера. Теперь зимой-то по льду на лошади за день доберемся вдоль берега.

– Так ты на лошади? – встрепенулась Тамарочка. – Поедем, мамуля, кататься... – пропела она фальшиво.

– Лошадь-то где оставил? – отмахнулась от дочки Валерия.

– Да вон, у калитки и стоит. Сена дал, ждёт хозяина.

– А домой когда собираешься?

– А завтра в детский дом схожу, трое пацанов у меня там живут после смерти жёнки, гостинцев оставлю и обратно. Если надумаешь, дак вмистях и поедем. У миня там дом, хозяйство, три дочки. Всё честь по чести.

– Предложение, прямо скажем, очень даже неожиданное! Не ждала я такого сватовства. Надо обмозговать. Доставай там из шкафчика, – повернулась к дочери.

– Мамуля, что тут мозговать? Мне такой папуленька очень даже нравится. Поехали, а?

– Так, помолчи, когда взрослые разговаривают.

– Ой-ёй-ёй-ёй! Если забыла, мне тоже уже семнадцать, не ребёнок, – обиженно надула губы Тамарочка и стала наполнять гранёные стограммовые стопки.

Ночевать гостя женщины оставили у себя. Лошадь завели в ограду, выпрягли, дали привезённого с собой сена, Олёха накрыл животное попоной.

Спали в разных комнатах, утром Валерия первым делом поставила самовар, затопила столбянку, накрыла на стол завтрак. Олёха вынес лошади ведро тёплой воды, подкинул сена.

В детский дом пошли с Валерий вместе. Младшего принесли показать из пристроя, где располагался дом малютки, старшие прибежали к отцу сами, но уже через полчаса начали рваться обратно к другим детям, где было интереснее. Олёха передал воспитательнице привезенные продукты, попрощался с обещанием скоро приехать снова.

А ближе к обеду лошадь, весело цокая острыми подковами по ровному слегка припорошённому снегом льду озера, рысцой бежала вдоль берега. На розвальнях вместе с Олёхой ехала укутанная в тулуп Валерия, к которой в ожидании интересных приключений прижималась Тамарочка.

Вечером были дома. Корову уже подоили соседки, а Люська как раз кормила сестёр ужином. Познакомились, посидели у медленно остывающего самовара без спиртного, стали укладываться спать. Валерию Олёха, как и полагается, уложил с собой на хозяйской кровати.

Утром Валерия всё жаловалась на боль в пояснице и не могла понять, из-за чего эта хворь приключилась.

– Поди, застудилась в дороге, – решил Олёха и обещал вечером как следует пропарить в бане.

Но болела поясница совсем не от простуды, о чём поделилась Валерия со своей взрослой дочкой, потому что через неделю, когда Олёха начал кидать привезённый стог на сеновал, где его охапками принимала и укладывала подальше от окна Тамарочка, как только Валерия ушла в хлев доить корову, девка позвала хозяина наверх помочь притоптать непослушно падающее вниз сено. Едва Олёха поднялся по ступенькам на наветь, Тамарочка бросилась к нему на шею:

– Мне мамуля про тебя такое рассказывала, такое рассказывала, я тоже хочу...

– Тю, сдурела што ли, девка, – отмахнулся Олёха, ошарашенный таким поворотом дела.

– Мамуля жалуется, что больше уже сил у неё нет, всю ты её измучил. Я тоже хочу попробовать.

– Не рановато ли? – строго спросил Олёха.

– Ты что думаешь, я целка что ли? Да у меня мужиков было, может, побольше, чем у мамани. Думаешь, они к нам с водкой в гости просто так что ли приходили? Меня им надо было. Ну, давай я мамку выручу, а?

Когда хлопнула дверь хлева, Олёха затих, но как только услышал, что Валерия зашла в дом, продолжил ублажать падчерицу. Собственно, падчерицей её назвать было нельзя ни по каким признакам, потому что и с матерью её, Валерией, никаких отношений ещё не было оформлено.

С этого дня всё и началось. Валерия – в хлев, Олёха с её дочкой на сеновал, а чтобы не вспугнула, дверь в хлев на вертушку закрывать стали. И Валерия несколько дней недоумевала, как это такая тугая, разопрелая от сырости вертушка сама может завернуться. Пока потом докричишься, чтобы выпустили.

Зато Олёха к Валерии заметно охладел и уже не надсажал её до боли в пояснице. Но долго так продолжаться не могло. Однажды Олёха вернулся с озера и застал Валерию и Тамарочку сидящими в разных углах и враждебно настроенных друг на друга. Девчонки испуганно прятались на печке. У Валерии под правым глазом красовался синяк, у Тамарочки всё лицо было исцарапано.

– Ну, и из-за чего сыр-бор? – строго спросил Олёха.

– А то ты не знаешь?

– Дак вам меня мало што ли? Тогда так порешим, или вы с этим миритесь, или я отвезу вас обратно.

Мать с дочерью какое-то время мирились, даже дверь в хлев на вертушку не закрывали, но однажды Олёха застал их мало того, что в умат пьяными и с изодранными в кровь лицами, но и в изорванной в клочья одежде. Девчонки прятались у соседей.

Олёха вечером ничего говорить не стал, а рано утром запряг лошадь, зашёл в дом и коротко бросил:

– Собирайтесь! Розвальни готовы, обеих обратно отвезу. Нечего мне тут концерты устраивать, народ смешить да девчонок пугать.

Похоже, такое его решение обрадовало всех. Нехитрые пожитки были собраны за несколько минут, и вскоре повозка везла несостоявшуюся семью обратно в Белозерск.

Там Олёха поставил лошадь у столовой, заказал тарелку щей и стакан водки. Потом захмелевший обнимал в детском доме своих пацанов и пьяно жаловался:

– Эх, ребятушки-ребятушки! Ну, не получается у миня вам мамку найти. Потерпите еще маненько. Может и сладится жизнь, заберу я вас из казенного дома. Мамкой вашей родной клянусь, если слышит она нас там, на небесах. Поистине святая была баба!

Потом он купил в дорогу бутылку водки, едва выехал на озеро, ополовинил её прямо из горлышка. Погода начинала портиться, подул сиверко, натоптанную дорогу стало переметать, но Олёха был уверен, что и в метель лошадь привезёт прямо домой. К ночи должны были успеть, не смотря на то, что после двадцатикилометрового перегона в город, конь притомился, и за то время, пока он ходил попроведывать своих ребятишек, отдохнуть, как следует, не успел.

Когда возница начал зябнуть, он допил остатки горькой и закутался в тулуп, тщательно подоткнув его со всех сторон. Лошадь без понуканий то резво бежала по накатанной колее, то переходила на шаг, чтобы перевести дыхание, и вскоре снова убыстряла шаг. Когда почти добрались до приёмного пункта, уже было видно освещенные окна стоящего на самом берегу дома, всегда такая осторожная лошадь вдруг решила спрямить дорогу и в самом устье впадающей в озеро реки ухнула в размытую быстрым течением полынью.

Её испуганное ржание услышали рабочие, паковавшие на завтра повозки с принятой рыбой, бросились на голос, рассупонили, ослабили хомут, оглобли сразу же сами выскользнули из ослабевших гужей. Впятером помогли лошади выбраться на лёд, а розвальни с крепко спящим возницей скрылись под заснеженной коркой.

Поскольку хоронить было некого, собрались люди в осиротевшей олёхиной избе, помянули мужика, погоревали о бесславной кончине и разошлись по домам. Девчонок взяли к себе Марина с Авдотьей, а к мальчонкам в детдом так больше никто и не приезжал.




ГЛАВА 12



ДУРНАЯ ПРИМЕТА

В доме пахло смертью. Это странное ощущение возникло у Лешего сразу же, едва переступил порог крохотной избушки Евстольи и встал у порога, почти доставая головой до низкого потемневшего от времени потолка. Но сама хозяйка выглядела бодро, поэтому Анемподист, привыкший доверять своему не подводившему за полвека охоты почти звериному чутью, отнёс на исходившие от горевшей перед иконами лампадки.

Анемподист впервые за всю свою долгую жизнь зашёл к богомолке, да и то лишь потому, что встретил накануне Аннушку.

– Заглянул бы ты, Анемподист Кенсоринович, к Евстолье, – попросила, встретив Лешего, Аннушка. – Надобность к тебе у её какая-то есть.

– Что за надобность такая? – с большим недоумением спросил Анемподист, потому что из всего населения Кьянды одна Евстолья его не сказать чтобы недолюбливала, но сторониться сторонилась. Даже на Спасов день или на Троицу, доведись встретиться на кладбище, в ответ на его пожелание доброго здоровьица она едва удосуживала в ответ легким полупоклоном.

Справедливости ради надо сказать, что и других-то она особо не привечала. Она была лет на пятнадцать старше Лешего, потому что он ещё пацанёнком бегал, когда Евстолья была на выданье. Только замуж так и не вышла. То ли сама не хотела, то ли не сватался к ней никто.

Помнится, и в молодости Евстолья не слыла красавицей, а теперь в возрасте далеко за девяносто и вовсе очень смахивала на Бабу Ягу из народной сказки. Ходила всегда в чёрном до пят одеянье, туго подвязавшись по самые глаза чёрным же платком. Ну, прям, монашка и монашка!

А она и вправду образ жизни вела монашеский. Родни у неё не было, поэтому жила одна-одинёшенька в крохотной, на одно подслеповато глядящее на дорогу окно избушки, невесть когда и кем построенной на краю деревни. В своём преклонном возрасте была ещё довольно шустрой, сама ходила в магазин, шастала в ближайший лес по грибы да по ягоды. По субботам после всех мылась в бане у Коноплёвых, там же стирала своё бельё и опосля аккуратно за собой прибиралась.

В домике у Евстольи бывали только Агриппина – мать Бори Коноплёва, больше известная в округе как Коноплиха, бабка Степанида – какая-то дальняя её родственница, да ещё Венька.

Он каждую весну колол бабке дрова на мелкие поленья, чтобы сподручнее было старушке носить их в дом из поленницы, укладывать которую вдоль задней стены избушки она тоже никому не доверяла.

Ну, звала, так звала. И прямо из магазина завернул Анемподист к Евстолье: может там и впрямь дело-то неотложное. Постучал в дверь погромче – вдруг плохо слышит старая, и тут же услышал звонкое:

– Да заходь, заходь! Я тибя уж в окно углядела, вижу, что ко мне с дороги завернул. Не стукнись тут, тесно у миня.

Анемподист у порога снял свою лохматую из енота шапку:

– Доброго здоровьица, Евстолья Михеевна!

– И тибе, Анемподист Кенсоринович, дай Бог не хворать!

Анемподист осмотрелся. Он слышал, что у бабки много икон, но никак не ожидал, чтобы ими были увешаны все стены. А три по левой стороне занимали пространство как раз от пола до потолка. В красном углу, освещая полутёмное помещение, робко колебался огонёк лампадки.

Анемподист уставился на неё с удивлением, потому что на Кьянде даже иконы-то были в домах редкостью, а лампадку он вообще не видал, пожалуй, с самого детства. Лики на образах от времени стали совсем закопченными, но глаза у всех святых были хорошо видны, и смотрели со всех сторон прямо на Лешего.

От этих многочисленных взглядов он почувствовал себя неуютно. Такое же чувство испытал однажды, когда стоящий перед ним на задних лапах медведь уставился в упор ему в переносицу и готовился сделать шаг навстречу, чтобы подмять охотника.

Анемподист дольше всех рассматривал одну из трёх больших икон, на которой на фоне рубленной из брёвен то ли церкви, то ли часовни был изображён мужчина с седой бородой, одетый в черный и длинный, до самой земли, плащ с надвинутым почти до глаз капюшоном. Его руки были сложены на черенке широкой лопаты, что упиралась в полоску жирной земли прямо перед носками сапог.

«Преподоб. Марко», – было написано слева на уровне плеч и «Гробокопатель Печер.» – справа.

– Я смотрю, у тебя тут всё иконы да иконы, а это прям картина какая-та, – заговорил Анемподист, продолжая оглядывать помещение.

– А это тоже икона. Очень редкая, а изображён на ней преподобный Марк Гробокопатель, – пояснила Евстолья. – В стародавние времена, годков этак около тысячи тому назад, жили в одном монастыре два брата – инока, преподобные Феофил и Иоанн. Они так любили друг друга, что упросили преподобного Марка приготовить им одну могилу на двоих. Много ли прошло времени с той просьбы, не ведомо, тольки когда Феофил по делам монастырским отбыл в дальние края, Иоанн заболел и умер. Через несколько дней возвратился преподобный Феофил и пошел вместе с братией посмотреть, где положен умерший брат. Увидел, что лежит тот в их общем гробе на первом месте, вознегодовал на блаженного Марка и сказал: «Зачем положил его здесь на моем месте? Я старше его». Преподобный Марк со смирением кланяясь, просил простить его, а потом обратился к усопшему и сказал: «Брат, встань и дай это место старшему, а ты ляг на другом месте». И мертвый подвинулся во гробе. Феофил тут же пал к ногам преподобного Марка и просил прощения. А святой Гробокопатель сказал, чтобы Феофил заботился о своём спасении, ибо скоро и его также принесут на погост. И стал Феофил ждать свово смертного часа, а от горя много плакал и потерял зрение. А Преподобный Марк на его мольбу умереть сказал: «Не желай смерти, она придет, хотя бы ты и не желал».

– И откуда ты стольки всево знаешь? – изумился Анемподист начитанности богомолки, которую считал совсем неграмотной.

– А книги святые читаю, батюшка ты мой. Там всё и означено.

– Дело у тебя ко мне, сказывала Аннушка. Неотложное.

– Дак я уж не знаю, ково было и попросить. Вчерась Богородица со стены сорвалась. Рама цела, а стекло вдребезги. Ты мужик хозяйственный, поди найдётся стёклышко? – просительно заговорила Евстолья.

– Большое стекло-то?

– Да вот она, голубушка моя, – запричитала Евстолья, взяла приставленную к стене на лавке икону в руки и показала Анемподисту.

– Вчерась пошла за дровами, с охапкой домой вернулась, перед печкой стала складывать, а она, господи помилуй меня грешную, ни с того, ни с сего на пол и брякнулась. Стекло-то сразу вдребезги. Гляжу, а верёвочка оборвалась. Худая примета, Анемподист Кенсоринович! Ой, худая. Умру я, верно, скоро...

– Да ты, Евстолья Михеевна, еще всех нас переживёшь. Ты же миня лет на пятнадцать старше, а у медички ни разу не была.

– Духом я крепка, батюшка! Духом. Оттого и хвори не берут. А видно срок пришёл, господь к себе затребовал. До пасхи-то уж и не доживу, поди. Вот и предзнаменование мне господь подал. А земля-та ноне промёрзла! С осени без снега этакие морозы стояли. Жалко, намаются мужики могилку-то копать. До лета бы дожить, до Троицы. Ишо бы разок березками зелёными полюбоваться.

– Налюбуисси берёзками, – начал успокаивать Анемподист. – Ишо как налюбуисси. Давай икону-то, я мерку сыму.

– Да вот как я тибе Богородицу-то в руки доверю, когда ты и лба перед ей перекрестить не хочешь.

– Да не приучен я сызмальства к этому, – начал оправдываться Анемподист. – Ты уж прости меня, но некрещеный я.

– А вот тут ты ошибаисси! Бабка твоя тайком тебя окрестила. Батько-то твой нехристем был. Ой, какой нехристь! Он ить и церкву нашу порушил, а потом в ей клуб открыл, музыку бесовскую там на патифоне крутили да танцульки устраивали. Слыхано ли дело? В Храме божьем танцульки устраивать! А ить не побоялся гнева божьего Кенсорин, царствие ему небесное. А тибя-та баушка твоя окрестила. Это я точно знаю. Только вот крестик сразу сняла и спрятала, штобы Кенсорин не углядел. Боялась она Кенсорина-то! Крутого нрава мужик был, царствие небесное.

– Так ить, поди, не по своей воле церкву-то порушил... – попытался заступиться за отца Анемподист.

– Знамо дело, не по своей воле, а всё одно – грех великий. Да спасибо ему, что образа из храма в часовню на погосте дозволил перенести. Мы ночью-то всё и сделали. Не надругались над образами святых у нас, не жгли в костре, как в Костоме. Этим-то батюшка твой, поди, на том свете, искупление грехов и заслужил. Да и мы за ево молились. А уж потом, когда команда из райёну пришла и в часовне стены очистить, ты эть помнишь, зерно там сушили, я самые-то дорогие иконы домой принесла. И бабы тайком от мужей по домам остальные разнесли, в сундуках да на чердаках попрятали. Сберегли святыни от поругания. Ты бы, Анемподист Кенсоринович, перекрестился, прежде чем Богородицу-то в руки возьмёшь...

Анемподист из уважения к богомольной старухе неумело перекрестился, повторив движения Евстольи, и взял в руки старинную икону, на которой в полумраке избушки едва проглядывалась женщина с младенцем на руках. Леший ещё обратил внимание, что почему-то младенец имеет лицо взрослого человека, но спрашивать об этом из природной деликатности посчитал неуместным.

Сделал замеры, передал икону Евстолье. Та сначала перекрестилась на три раза, и только после этого взяла образ в руки. Поставила в красный угол на лавку.

– Может тибе ишо што сделать нада, дак ты не стесняйси, – спросил Анемподист, прежде, чем уйти.

– Спаси тибя бог, Анемподист Кенсоринович! Ко мне иногда Венька забегает, тоже спрашивает, не надо ли чо сделать. Вот парень хороший вырос! Дров наколет, а ни рубля не возьмёт. От чистово сердца помогает. Я ему как-то коробочку ландрина в гостинцы наваливала, дак и то не взял. А ландрин-то ишо довоенный. Помнишь, в круглых железных коробочках? Да знаю, что помнишь. Может хоть ты возьмёшь? Самой-то мне всё одно ни к чему, чтобы зубы не портить.

И она впервые за всё время разговора улыбнулась, показав ряд ровных белых зубов.

– Дак ты хочешь, штобы у миня зубы выпали? – отшутился в ответ Анемподист. – Стекло завтра занесу, вставлю. Бывай здорова, Евстолья Михеевна!

– И ты не хворай, Анемподист Кенсоринович! Ступай с богом!

Разных обрезков у Лешего дома было полно, поэтому он сразу же вырезал алмазом, что бережно хранился отдельно от всех инструментов, стекло нужного размера, хотел было сразу же и сходить к Евстолье, вставить его на место, но потом решил, что всё равно утром идти на Дерюгино мимо, и отложил затею назавтра.

Утром Анемподист встал, как обычно, и едва после восьми рассвело, отправился на линию. Широкие, подбитые лосиной шкурой лыжи по накатанной дровнями дороге нёс на одном плече, ружьё висело на другом, подсунутые под широкий монтажный ремень когти ладно пристроились сбоку, а завёрнутое в тряпицу стекло для иконы было засунуто за пазуху. Взял с собой и моток крепких капроновых ниток, из которых вязал сети, чтобы надёжно повесить образ на прежнее место да заодно проверить крепления на остальных. Впереди, то и дело озираясь, бежал верный Буян. У избушки Евстольи пёс сел на дорогу, будто зная, что хозяину надо зайти к богомолке.

Свет в разрисованном крещенским морозом причудливыми узорами оконце не горел.

– Керосин экономит, – догадался Анемподист. – Впотьмах молитвы свои по памяти читает.

Завернул на тропинку, подошёл к двери, постучал. Тишина. Постучал погромче.

– Спит што ли? – подумал Анемподист. Решил было прислонить стекло возле двери, чтобы вставить на обратном пути, но подумал, что Евстолья невзначай может его разбить, и постучал снова.

– Есть кто живой? – спросил громко. Но из-за двери никто не откликнулся. Тогда, предчувствуя недоброе, потянул дверь на себя. Она легко подалась. При тусклом свете дёрнувшегося от свежего воздуха огонька лампадки увидел лежащую на кровати Евстолью. Потрогал лоб.

– Вот ведь не зря говорила про дурную примету, – сразу же мелькнула мысль, когда под пальцами ощутил холод уже остывшего тела. – А хотела до Троицы дожить.

Анемподист осторожно, будто боясь разбудить спящую, прикрыл дверь и пошёл к Коноплёвым сообщить о смерти соседки, а затем отправился в Носово собирать мужиков – мастерить домовину и копать могилу. После осенних долгих и сильных морозов без снега на копку уйдёт два дня.

Потом, когда Евстолья уже лежала в гробу в своей крохотной избушке, бабы, утирая слёзы уголками повязанных под подбородком платков, рядили, какую икону положить отошедшей с собой в могилу. Все уже знали про историю с упавшей с гвоздя Богородицей, поэтому Аннушка предложила именно её положить в гроб покойнице, но Скорнячиха рассудила иначе:

– Бабоньки, да ведь это же предзнаменование было. Она ить зачем Анемподиста-та позвала? К Богородице позвала. Вот Анемподисту после сороковова дня и надо Богородицу домой взять. Это, верно, божиньке так угодно было. Отец евонный Кенсорин не дозволил иконы в огне сжечь, спас Богородицу, вот пусть типерича у Анемподиста она и будет.

Так икона Казанской Божьей Матери после сорокового дня, аккурат накануне Пасхи, появилась в доме Лешего.




ГЛАВА 13



СЮРПРИЗ С РЫБАЛКИ

– Опять пожадничал, – думал Леший, то и дело поправляя тяжеленную котомку, набитую рыбой. Весна ноне выдалась просто замечательная. Большой снег сошёл быстро, и пойменные луга Верховья утонули на глубину до полуметра. Воду хорошо прогревали почти прямые лучи тёплого солнца, и в эту благодать, ещё дедами раскроённую осушительными канавами, давно заросшими густым ивняком, потянулась из Белого озера рыба. Тут и там слышалось громкое плескание плавников безоглядно играющих щук, к которым осторожно можно было подойти на расстояние одного шага и колоть острогой.

Точно так же шумно плескались и язи. Но если щуки то и дело для игрищ своих выбирались на открытое место, язи жались к кустам и вели себя очень осторожно. К ним подойти с острогой даже не стоило пытаться. По неосторожному всплеску при шагании рыбака в болотниках с длинными до паха голенищами язи замирали, и стоило большого терпения дожидаться, пока они снова осмелеют и начнут тереться боками друг о друга и бить по воде плавниками.

Зато бесшабашные щуки, которые привыкли, что обитатели водоёмов боятся только их, сами не остерегались никого. Они так увлекались своими брачными играми, что не обращали внимания ни на что. Вот этим и пользовались жители окрестных деревень, запасаясь провизией чуть не на всё лето. На рыбалку шли все, кому не лень. Мужики затачивали зубья и без того острых, как швейные иголки, кованых десятипалых острог, им подражали подростки, особенно те, что жили без отцов, сгинувших на охоте или на рыбалке во время шторма на вид ласкового, но при ветре очень сердитого озера шириной до сорока километров.

Рыбаки надевали бродни, которые предварительно латали при помощи резинового клея кусками старых велосипедных камер, и хлопая широкими голенищами, шли за несколько километров за легкой добычей.

Большинство брали с собой ружья, и с расстояния нескольких шагов стреляли бекасинкой в самую гущу трепещущих плавников, потом подбегали и торопливо совали оглушенную рыбу в жадно распахнутые зева мешков с привязанными к углам верёвками для того, чтобы носить за спиной наподобие армейского рюкзака.

Одним выстрелом удавалось оглушить по пять, по шесть и больше рыбин. И тут надо было просто успеть выхватить их из мелководья, пока они не оклемались и не успели юркнуть подальше от неудачно выбранного для брачного восторга игрищ.

Леший для рыбалки ружьё не признавал. Он любил тишину, хотя справа и слева то и дело раздавались глухие выстрелы, пугающие не только рыбу, но и налетевших по весне уток, которые кормились на мелководье после дальнего путешествия. Уток мужики по весне не трогали. Не стреляли и селезней с яркой сиреневой окраской, потому что после дальних перелётов не было от них почти никакой пользы: ни мяса, ни навара. Вот ближе к осени – дело другое. Тогда заготовка дичи шла вовсю, чтобы жить с приварком до самых морозов, пока не начнут забивать домашнюю скотину – бычков, свиней да барашков.




Анемподист на нерест ходил только с острогой. Терпения у него, в отличие от торопыг-подростков да азартных мужиков, хватало. Он, заслышав издалека плеск плавников, шёл в том направлении, не издавая плеска, переступал по ровной затопленной луговине настолько медленно, что не создавал малейшего движения прогретой солнцем воды. И нередко нерестящиеся щуки сами выплывали на него на расстояние отполированной длинной рукоятки остроги. Оставалось только удачно попасть в самую середину шевелящейся кучи.

Леший никогда не промахивался и за один удар насаживал до трёх рыбин.

Добыча была не слишком удачливой, только если не везло с погодой, но сегодня день выдался ясным, тёплым, и потому его заплечная котомка наполнилась быстро. Ему самому столько рыбы было не надо. Небольшая кадка уже была до верха наполнена солониной, потом, как сойдёт с озера лёд, в сетки наловит он лещей да чёши завялить, а когда пойдёт снеток, мужики подкинут ему несколько ящиков на сущик.

Вспомнив про сущик, Леший даже сглотнул невольно набежавшую слюну – уж больно по вкусу была ему эта мелкая рыбка, что духмяно пахла свежими огурцами. Он по миске брал её у рыбаков каждый день до конца короткой путины, зажаривал с куриными яйцами в большой сковороде, и питался таким деликатесом от пуза. А когда снеток только начинал идти, был еще чистым без сорной рыбы типа ершей, делал заготовки впрок. Раскладывал на жаровнях, присаливал и сушил в русской печке, а потом хранил в холщовых мешочках, то и дело проверяя, не завелись ли мелкие серые червячки, что так любили плодиться в жабрах краснопёрки и язя.

Сушёный снеток Анемподист любил заваривать кипятком в большом блюде, накрошив туда пару больших луковиц. А когда рыбёшка в закрытой крышкой посудине разопреет, ел её с превеликим удовольствием. Не смотря на лук, не воротили морду от похлёбки и Барсик с Буяном.

Сегодняшнюю добычу Леший собирался занести Марине с Авдотьей, что зимой взяли к себе на воспитание Олёхиных девчонок. Семью эту мужики не оставляли без опеки: рыбаки по дороге с озера постоянно завозили по несколько хвостов свежатины, которой хватало и на уху, и на пироги, и на сущик, но сейчас все делали заготовки для себя на лето с его жаркой страдной порой сенокоса и уборки урожая, поэтому гостинец от Анемподиста сироткам не помешает.

Леший, хоть и идти-то было всего два километра, в который уже раз скидывал котомку на землю, не из-за того, что уставал, хоть поклажа и была пуда на полтора, а потому, что резали плечи тонкие верёвки. Вот и сейчас он то и дело подкидывал на спине ношу, пристроил снизу острогу и таким образом часть тяжести переносил на свои сильные руки, и наметил, что дойдёт до развилки и сделает очередной привал.

Там его кто-то уже опередил. Рядом с тропкой чернел большой мешок. Леший поставил свою котомку рядом, потёр плечи и поясницу, осмотрелся. Мешок был явно Степана, но самого хозяина не было видно. Нужду справить он мог и тут, неподалеку от тропинки, значит, наколол столько, что зараз унести не смог и половину добычи оставил для второй ходки.

На Кьянде без присмотра можно было оставлять что угодно. Чужого отродясь никто не возьмёт, поэтому и дома с амбарами не запирали, и лодки на берегу не пристёгивали замками, и снасти смело оставляли сушиться на специальных вешалах из жердей.

Анемподист сделал несколько шагов в сторону от тропинки, наломать ивовых веток и подложить вместе с осокой под верёвки, устроив таким образом мягкие наплечники. Прямо из-под сапога испуганно отскочила в сторону задремавшая было на тёплом солнце лягушка. Она-то и подтолкнула Лешего на очередное озорство. За несколько минут он наловил пяток крупных лягушек, развязал горловину Степанова мешка и сунул их прямо в шевелящуюся щучью кучу. Но зубастым на суше было не до деликатеса.

Быстро устроив тяжёлую котомку на спине, Леший подложил сделанные наплечники под верёвки и быстро зашагал в сторону Носово к дому Авдотьи, чтобы ненароком не встретиться со Степаном и таким образом не лишить розыгрыша его неожиданности и загадочности.

Отдав обрадованной Марине добычу, которая тут же вывалила ещё живых щук в большое корыто, сполоснула котомку и повесила её на огород.

– Пойдём, Анемподист Кенсоринович, у нас как раз самовар на столе, мама оладушек напекла, чаю с нами попьёшь. Котомка-то той порой и просохнет немного, хоть вода стекёт да и то ладно.

От чая с оладушками Леший отказываться не стал и присоединился к большому семейству. Девчонки все трое помогали маме Марине и бабушке, как они называли Авдотью, носить на стол чашки, ставили блюдечки для варенья, Марина принесла из сеней крупно нарезанную щуку, что успела просолиться с предыдущего Анемподистова угощения. Авдотья поставила на стол чугунок только что сваренной картошки, прислонила ухват к печке и стала разливать из самовара кипяток.

После завтрака Анемподист поблагодарил хозяек за угощение.

– Да это тебе, Анемподист, спасибо от нас большое, что не забываешь, что подкармливаешь сироток, – заговорила Авдотья.

– Да какие же они у вас сиротки, – запротестовал Леший и погладил стоящую рядом Катьку по голове. – Вон в какой заботе да ласке живут! И сами молодцы какие! Смотрю, всегда помогают вам по дому. Умницы вы этакие! Ладно, пойду я. Настёна, поди, заждалась уже. Спасибо за хлеб-соль, за чай-сахар, за угощение!

Анемподист вышел за калитку и бодро зашагал по дороге, непременно решив завернуть к Степану, чтобы насладиться результатами розыгрыша.

Степан вернулся незадолго до него, скинул мешок с рыбой под берёзу, где Дарья заканчивала чистить первую партию сегодняшней добычи.

– Здорово, Степан! Здравствуй, Дарья! Как сёдни добыча?

– Ох, хорошо порыбачил! Два мешка наколол. Представляешь, в одном нересте десять щук было, дак целый мешок сразу и набрал. Вон Дарья как раз потрошить заканчивает. Щас второй вмистях чистить станем, посижу маненько, охолону.

– Ты лучше засолкой займись, а я сама выпотрошу. Солить-то не смогу, вон одна ухитрилась за палец хватануть до крови. Ишь вот, перевязать рану пришлось.

– Дак ты бы это, их сначала чем по голове оглушила, а потом уж и резать. А то неровён час, и палец откусить может. А вон ту большую-то голову собаке не отдавай, разделай да засуши как следует. Потом, ежели поясница заболит али надорвёсси где, зубьями-то хорошо надо потыкать больное место и пройдёт сразу.

– Ой, Анемподист Кенсоринович, всё-то ты со своими шутками да прибаутками, – отмахнулась Дарья. – Где слыхано, чтобы щучьей челюстью поясницу лечили?

– А завсегда у стариков-то так было. Вы молодые все старые рецепты позабывали. Поди, не знаете и тово, что ежели у щуки в животе лягушку живую выпотрошишь, в доме семь дён её держать надо. От сглазу и от колдовства всякого. А ежели две больших лягушки три часа в горшке в печке горячей томить, да этот бульон потом смешать с водкой, настой вечной молодости получится.

– Это его потом пить надо? – поинтересовалась Дарья.

– По чайной ложке три раза на дню.

– Ой, меня сейчас блевать потянет, – прикрыла Дарья ладошкой рот, будто и впрямь её начинало тошнить.

– Ты сам-то, поди, не стареешь совсем как раз от этого лягушачьего настоя? – спросил Степан.

– А вот это уж мой секрет! А тебе скажу, что лягушечьи лапки для придания мужской силы хорошо, ежели их засолить с укропом, петрушкой да чесноком. Помню, еще дед наш сказывал, што раньше молодым на свадьбе обязательно это кушанье давали. Пошто лягушки-то в сказках завсегда в красавиц превращались? А потому что заговор в них был колдовской.

– Да ну тебя со своими сказками! – хохотнула Дарья. – Я лягушек-то пуще смерти боюсь. Когда летом с покоса идём вечером да их перед дождём по дороге целые тучи скачут, дак я хоть и в сапогах аж с закрытыми глазами шагаю, а сердце-то так и замирает: только бы не наступить на какую.

– А как Иван-то Царевич лягушку болотную целовал? И ведь, поди, крупнущая была, коли в красавицу могла превратиться. Ты ежели в какой щуке лягушку найдёшь, дак это, Степану-то не давай целовать, а то пиши пропало, уведёт мужика к себе во дворец на болоте.

– А што, я бы во дворце-то пожил с царевной. Вот только целовать лягушку не осмелился бы. Я ить и сам их противных на дух не переношу.

Дарья тем временем развязала принесённый мужем мешок, высыпала содержимое в большую лохань и стала разглядывать добычу, чтобы сразу же отобрать крупных щук на засолку, а щурят почистить да потушить с картошкой.

И вдруг среди полусонно шевелящихся щук она увидела совсем не рыбьи глаза, наклонилась пониже разглядеть и с воплем отскочила в сторону. Тем временем лягушки почувствовали свободу, начали выбираться из слизкого рыбьего окружения и спрыгивать на замусоренную чешуёй лужайку. Одна с перепугу сделала прыжок, потом второй в сторону отпрянувшей Дарьи, та с диким визгом помчалась на крыльцо, заскочила в сени и захлопнула за собой двери.

Степан непонимающе стоял возле широкой лавки у огорода, а Леший хохотал, держась за живот обеими руками. Степан удивлённо смотрел, как из лохани одна за другой выпрыгивали крупные лягушки и с перепугу метались по траве, ища убежища.

– Ни хрена себе, это сколько же щуки лягушек-то наглотались? – дивился Степан. – Да, главно дело, при этаких зубах, а заживо глотали. А в мешке-то, поди, с перепугу и выплюнули. Это когда их выстрелом оглушило, у них знать, несварение желудка началось. А што, Дарьинька, может двух-то штук и правда в горшке в печку томиться поставишь?

– А не пошли бы со своими лягушками куда подальше, – откликнулась из-за запертой двери Дарья. – Дам я тебе печку поганить, как же! Разбежался! На ножик да сам теперь рыбу и разделывай, я к лохани больше и близко не подойду.

– Ну, это, пойду я, – поднялся с широкой лавки Леший. – Делов ишшо много сёдни.

И закрыв за собой калитку, довольный результатом своего очередного розыгрыша, пошёл в сторону своего дома. Он знал, что теперь про этих выплюнутых щуками лягушек говорить на Кьянде будут целое лето, всё время пытаясь понять, к добру такое чудо случилось или к худу.




ГЛАВА 14



ЖИЛИ-БЫЛИ ДВЕ ПОДРУЖКИ

Жили Евфросинья с Анной душа в душу. Дома их рядом стоят, ну, а соседское дело такое – то за одним, то за другим коснуться приходится.

Не ругивались Евфросинья с Анной от роду, чего напраслину пороть. Подругами неразлучными по деревне слыли. Одна пирогов напечёт, соседке несёт попробовать, удались ли. Той от сына посылка придёт, гостинцами городскими потчует. Так и жили.

Только однажды забралась в огород к Евфросинье Аннушкина коза и всю капустную рассаду подчистую съела. А рассада-то уж большая была. Ну, не обидно ли?

Села Евфросинья на грядку и слез унять не может. Ведь столько трудов пропало, когда-то теперь новая рассада вырастет, не успеют к осени кочаны вызреть. Она ли за рассадой той не ухаживала?! Сколько воды из колодца перетаскать пришлось в этакую-то жару! И все труды козе под хвост. Такое зло бабу взяло! А тут как в насмешку коза-то Нюркина опять в огород припёрлась и прямо к Евфросинье идёт и блеет, будто в насмешку. Схватила Фрося палку и давай рогатую по огороду гонять, а та со страху лазейку найти не может и вдоль частокола бегает, во весь голос блеет.

Пока гоняла блудливую скотину, та ещё больше беды наделала: два раза по грядкам с морковкой пробежала, огурцы и лук истоптала. Зато и досталось бедной, когда голову в частокол просунула, вперёд протиснуться не может и назад рога не пускают.

Лупила её Евфросинья, сколько сил хватило да приговаривала: «Не ходи, зараза, по чужим огородам, не пакости! Вот тибе, вот тибе, дохлятина рогатая, ведьма подколодная!...»

А тут и Аннуша во двор вышла. Увидела, как её любимую Зойку подружка лупит.

– Да ты чо, девка, не в уме, верно?! – закричала она еще от крылечка и кинулась со всех ног на выручку. – Да ты што, бог с тобой, Фрося? Порешишь ить козу-то, а она вот-вот объягниться должна. – И засуетилась, – Бедная ты моя, Зоюшка! Ишь досталось тебе несчастной... Кормилица ты моя, ненаглядная...

– И поделом досталось, пусть по чужим огородам не лазит – не пакостит. Ты погляди, как нашкодила! На лугу ей травы мало, всю капусту у меня сожрала, прорва этакая! Огурцы и морковку истоптала... Чтоб ей сдохнуть!

– Да ты чо мелешь-то, Фросенька?! Не велика беда, рассаду съела. Да я тебе осенью своей капусты на то место сколько хошь отдам. Хватит этого добра. А только и тебе наука. Скольки раз говорила, что дыра в частоколе, что заделать надо. А то ишь, бедное животное теперь виновато. Чуть до смерти мою кормилицу не забила. Пойдем моя, маленькая, пойдем я тебе хлебушка дам.

– Помолчала бы ты-то, Нюрка! На что мне твоя хилая рассада, когда у самой уж вон какая была. А все ведьма твоя! – и еще не отдышавшись от беготни по огороду так саданула козу напоследок, что та аж подпрыгнула и тут же подогнула передние ноги.

– Ой, убила козу-то! – запричитала Аннушка. – Изверг ты, Фроська, дохаживает скотинушка-то. А теперь ни молока, ни козляток. Я ведь лонись Марье козленочка-то посулила. Ой, загубила, козу, ой, загубила! Живодёр ты, Фроська, ой, живодёр!

И пошло, и поехало! Слово за слово, да так бабы разошлись, так распазгались, что полдеревни на крики собралось. А пока скандалили, коза Зойка оклемалась, сунулась было снова на капустные грядки, только поживиться там оказалось больше нечем, и она спокойно вышла на улицу через распахнутую настежь калитку.

А у соседок дело так просто не кончилось. Обе оскорбились и написали заявление в сельсовет. Иван Михайлович целую неделю увещевал баб, а потом вынес первое за всё время председательства решение – оштрафовать обеих за нарушение общественного порядка, чтобы впредь не скандалили да жили миром. А те, наоборот, ещё большую обиду затаили друг на друга.

У Аннушки вскоре Зойка объягнилась. Хорошенькая такая козочка уродилась, шустрая. И назвала ее хозяйка Фроськой.

Стала Аннушка Фроську к пойлу приваживать, а та ни в какую не хочет. Ох, и намучилась! А ругани было-о-о!

– Фроська, дура, куды мордой-то тычесси? Зараза ты мокрохвостая! Вот свалилась на мою голову.

Той порой Евфросинья задами мимо проходила. Слышит, костерит ее бывшая подружка по всем статьям, как только может.

– Нет уж, не спущу боле, – решила Евфросинья, и бегом к председателю. Так, мол, и так, опять Нюрка Скворчиха за своё взялась, опять костерит-поносит, проходу не даёт.

Выслушал Иван Михайлович, он как раз на ту пору трезвый был, очки снял, через которые газету читал:

– Пошли, так сказать, разберемся на месте.

А Аннушка все с козлёночком своим воюет. Послушал председатель, послушал, во двор за калитку зашел. Хозяйку окликнул.

– Нехорошо получается, Анна Игнатьевна! Я вас обеих давно ли штрафовал, а видно опять привлекать придется. Но уже по более суровой статье, так как рецидив наблюдается. Не угомонилась ты, Анна Игнатьевна, так сказать. Не ладно это, братц-ты-мой!

– Ой, да что это Вы, Иван Михайлович! Бог с тобой! Да я и словечка худого боле не сказывала. Пусть язык мой отсохнет, ежели вру!

– Сам слышал, Анна Игнатьевна, как ты соседку свою, подружку бывшую, на дворе только что последними словами костерила, матюгами нецензурного характера обзывала. Придется протокольчик составить. Нельзя, понимашь, чтобы подобные безобразия безнаказанно чинились, чтобы людей ни за что-про что оскорбляли. Сигнал к тому же от потерпевшей поступил. Жалоба, так-скать. Теперь вот и сам удостоверился.

– Ой, так это же я на козлёночка своего, Фросеньку, ругалась. Никак не могу к пойлу приучить... Измучилась вся, Иван Михайлович! Хорошенький такой козленочек. Фроськой назвала. Козочка... Уж до чего вредна, стерва, спасу нет. Вот и ругаюсь...

Разъяснил после этого Иван Михайлович Евфросинье, что посягательства на ее человеческое достоинство со стороны Анны Скворцовой не наблюдается, что ругается она на свою скотину, а это законом не запрещено. Равно, как и то, какое имя, то есть кличку, дать козе или там корове. Дело это неподсудное.

Крепко задумалась Евфросинья, как отомстить супостатке за обиду, да только путного ничего в голову не приходило. Осень уж наступила, новая капустная рассада отменный урожай дала, зима подкатила, а баба все жаждой мести мается. Сама обида уж и забылась совсем, но только когда корова растелилась, Евфросинья тёлочку Нюркой назвала.

За долгую зиму помирились бабы, опять с одного колодца воду брать стали, отношения прежние восстановили, гоститься начали.

По весне скот на улицу выпустили. И слышат в деревне, опять Нюрка с Фроськой ругаются, друг друга на чем свет стоит костерят.

– Фроська, зараза жидконогая! Не доводи до греха, иди домой по-хорошему. Вот, ужо, палкой-то как садану дак!

А из другого заулка то же самое:

– Нюрка, змея подколодная! Ох, и гадина ты! Вот я тебе по морде-то!

Застали скотину, сошлись у колодца.

– Ты подумай, Аннушка-матушка! И в ково такая уродилась! Весь день сёдни впробеги. Сил боле нету...

– Ой, сама вся не могу, Евфросиньюшка. С проклятой-то. Как только лето перебьюсь, ума не приложу.

– И не говори, матушка!

И так каждый вечер. Смеётся деревня, а что поделаешь, привыкли уж животные к своим кличкам, не переучивать.

А Евфросинья с Аннушкой хорошо живут, мирно. По вечерам вместе за самоваром чаи распивают и пирогами друг дружку потчуют.




ГЛАВА 15



РАДИО

Многолетние разговоры о том, что на Кьянду проведут радио, кажется, переставало быть только разговорами. Наказ об этом из года в год давали избиратели своим районным депутатам, да только были дела поважнее, чем обеспечить вещанием две сотни человек одиннадцати небольших деревушек, испокон веков оторванных от внешнего мира бескрайним простором Белого озера, по которому когда-то, как утверждали историки, проплывал сам Петр Первый, чтобы своими глазами увидеть град Белозерск, бывший неприступной крепостью Великой Руси на протяжении многих сотен лет и потому сохранивший уклад местного населения в его первозданном состоянии. С другой стороны от людных мест это урочище отделяли непроходимые летом болота, пройти через которые до больших морозов можно было только пешком, – да и то по большой необходимости.

Радио районные власти обещали давно. Оторванное от мира население с каждым годом быстро таяло, бывшие два колхоза захирели, слились в один, но это не спасало экономику урочища. Из трёх школ: двух начальных и семилетки, осталась одна начальная малокомплектная, в которой Александра Михайловна учила сразу четыре класса в одном просторном помещении. Отапливать его зимой было не под силу даже при изобилии дров, потому что огромные окна дома, построенного по универсальному советскому проекту, рассчитанному на все климатические зоны одновременно, тепло совсем не держали, хоть техничка тётя Нюра каждую осень тщательно их конопатила паклей и проклеивала щели бумажными ленточками, нарезанными из остатков обоев.

В клубе зимой, когда Мишка привозил со своей передвижкой кино, народ сидел в валенках, шапках и верхней одежде. А иногда из-за холода сеансы приходилось отменять, потому что пленка от холода ломалась и никак не хотела заползать через ролики с зубчиками под жаркий луч проектора. В кинопрокате на Мишку ругались за испорченные копии, лишали нескольких рублей премии, грозили уволить к чёртовой матери, но мирились, потому что другого приобщения местного населения к культуре не было. Разве что иногда зимой приезжала на «козлике» агитбригада. Девки из районного Дома культуры принимали для сугреву по сто граммов привезённой с собой водки, натягивали расписные сарафаны поверх толстых свитеров да кофт, лихо плясали в разношенных валенках, пели разудалые частушки, и, сорвав жидкие аплодисменты хлопающих не снимая вязаных варежек зрителей, забивались в тесную машину и по ухабам промерзшего болота катили домой, отчитаться о выполнении программы по окультуриванию отдалённых населенных пунктов.

Молодёжь, отучившись в леспромхозовском интернате за двадцать километров, старалась уехать куда подальше. Одних привечали родственники, раньше обустроившиеся в холодном Мончегорске за Полярным кругом, других звали к себе в дымный Череповец, третьи уезжали в Ленинград и становились лимитчиками на стройках, на чулочной или трикотажной фабриках. И в этих городах к культуре они не слишком-то тянулись, но приезжая летом в отпуск гонора показывали много, взахлеб хвастая про свою развесёлую жизнь, большие заработки и этими россказнями мутили голову подрастающим малолеткам, что счастье светит только там. Поэтому и оставались в деревне только те, кому некуда было ехать или по разным причинам не на кого оставить семью с кучей подрастающих детей, которым требовалась помощь старших братьев и сестёр.

Для них, так же как их родителей, даже выезд в район был событием поистине историческим, о котором потом вспоминали долгое время. В своё время власти обещали провести на Кьянду не только радио, но и электричество. Но менялись в стране правители, корректировалась политика, на смену линии развития села за счет мелкотоварного производства приходило постановление об укрупнении сел за счет неперспективных деревень с последующим быстрым вымиранием последних. Кьянда под эту политику попадала как нельзя лучше. Только вот куда переселять, где настроить столько новых домов, заселять большинство из которых придётся пенсионерами, никто толком не знал, и потому начальники спокойно ждали новых указаний партии и правительства. А тут как раз начали готовиться к очередному съезду КПСС. Как всегда – историческому. И об этой подготовке, согласно разосланным из центра директивам, народ должен был знать поголовно. Вот тогда и нашлись деньги на радиофикацию.

Сначала позвонили Ивану Михайловичу и настойчиво потребовали принять все меры для оперативной заготовки столбов для какого-то Фидера. Этому немцу или еврею их требовалось не менее шестисот штук. Потом из разговора выяснилось, что фидер – это вовсе и не фамилия, а просто название главной линии, столбы под которую должны быть такими же, как телефонные, но просеку надо прорубать отдельную и в ближайшие дни потребовали забрать из района инженеров, которые наметят эту трассу.

Ну, Иван Михайлович не расстроился. Наоборот, даже обрадовался, потому что местные мужики смогут до сенокоса хорошо заработать по обещанным из района расценкам. Просеку рубить вряд ли отправят чужаков. Значит, снова будет денежная работа для местных. Столбы ставить опять же. Ну, линию тянуть кроме Анемподиста специалистов нет, так что с этим справятся и приезжие.

Иван Михайлович радостно потёр руки, перешёл в колхозную контору, расположенную с другого крыльца старого барского дома, стоявшего на отшибе больше ста лет, посовещался с Иваном Степановичем. Вдвоём и порешили, что с этой радиофикацией им просто удача сама идёт в руки. После весеннего сева до сенокоса можно занять свободных от работы мужиков и дать им возможность хорошо заработать. А заодно и колхозу получить доход, потому что районное начальство разрешило столбы заготавливать не только в государственном, но и колхозном лесном фонде.

Загоревшийся идеей Иван Михайлович собрался было ехать к Анемподисту, как тот пришёл сам. Пока два председателя совещались, ему тоже позвонило из района его начальство и поручило взять заготовку столбов под контроль, то есть самому отобрать нужные для этого деревья, организовать валку, заготовку и складирование. А потом, когда столбы будут напилены, приедут из района люди и обработают бревна химикатами от гнили.

– Так что, Анемподист Кенсоринович, посмотри, где лучше рубку вести. Хорошо бы к дороге поближе да в колхозном фонде.

– Дак это, известно где. На Зелёном бору и заготовим. Там как раз строевой лес вызрел.

– Вот-вот, самое то! Бригадиром мы решили Степана назначить. Рыбаки сейчас все на тоне заняты. Сам понимаешь, отрывать никак не можно. Так что снарядим со Степаном Ивана да Веньку. Один помощником вальщика, другой сучкорубом. Фёдор на тракторе трелевать будет. Билет, мы уже договорились, потом оформим честь по чести, не боись. Дело, понимашь, государственной важности, проволочки не будет. Ты это сам отметь, какие деревья валить, да скажи, чтобы вершинник на столбы для загонов пилили. Пригодятся. Корить Иван Степанович пацанов отрядит, пусть тоже подзаработают.

Наутро Леший пришёл к Степану часам к семи, зная, что его не поторопить, так и к обеду не соберётся. Жена его Дарья, баба сноровистая, уже оладушек мужу с собой напекла, трёхлитровую банку клюквенного морса наварила, вяленых лещей из-под стрехи достала, завернула в старую газету, в сумку положила и на крыльцо вынесла, у двери на гвоздь повесила, чтобы не забыл тормозок второпях.

Анемподист уже трактор заслышал, но Степану приспичило в туалет.

Сел Анемподист на ступеньки, ждёт, когда Иван с Венькой подойдут да Степан опростается. Напарников не видно, а этот кряхтит да кряхтит. Вон и трактор уже из Неумоевки показался, только поле пропылить осталось, и пришла Кенсоринычу в голову озорная мысль. На крыльце как раз старые испачканные навозом Дарьины шлёпанцы лежали. Леший их схватил, сумку с гвоздя снял, лещей вяленых из газеты развернул и вместо них шлёпанцы упаковал. Сумку на место повесил, а рыбу, крадучись, в сенях на стол положил.

Доехали в тракторной тележке до Зелёного бора быстро. Анемподист, пока мужики разминались да потягивались, пока Иван самокрутку сворачивал да смолистый лесной воздух едким своим табачным дымом травил, успел с полсотни деревьев затёсами отметить. Лес тут был как на подбор. Деревья высокие, прямые, почти без сучков. Веньке на радость да и пацанам потом корить такой ствол намного легче.

Дело пошло споро. Федька трактор в сторону отогнал от греха подальше, чтобы ненароком не пошло какое дерево в сторону да не накрыло технику. К обеду Анемподист уже все шесть сотен стволов отметил. Мужики как раз на перерыв усаживались. Венька костер развёл, соплями кровавые мозоли на ладонях смазывал. Говорено же было, что верхонки надевать надо, так нет, мол, и так руки к топору привычные. Вот теперь в ветоши тракторной роется, чем бы замотать израненные руки. Намотал тряпок, сидит в огонь смотрит.

– Ты это, Венька, в огонь-то долго не смотри, а то ночью обоссышься, – шутливо предупредил Леший.

– А я, дядя Аник, на сеновале сплю. Не страшно, – откликнулся незлобивый на шутки парень, который и сам уже нет-нет да и подначивал сверстников.

– Ну, смотри да помни, что предупреждал. Ладно, мужики, я своё дело сделал, пойду домой. – Анемподист обмотал свой небольшой топорик тряпкой, сунул под ремень, вскинул на плечо ружьё и потопал в сторону дороги, хотя очень хотелось посмотреть на реакцию Степана.

Когда вода в котелке закипела, мужики бросили заварки, стали доставать и раскладывать обед. Почти у всех были хлеб, варёная картошка, прошлогодние солёные огурцы, баночки с волнушками, обильно сдобренные густой сметаной. Про рыбу накануне договаривались, что на этот раз её возьмёт Степан, хвалившийся жирными вялеными лещами.

Степан с чувством некоторого превосходства перед остальными почти торжественно начал доставать из сумки газетный свёрток, медленно разворачивать мятые страницы областной газеты большого формата, и не успели мужики ничего сообразить, как он вдруг вскочил, заматерился, демонстрируя виртуозное владение русской ненормативной лексикой, и швырнул в костёр скомканный газетный свёрток.

– Ты чо? – встрепенулся Фёдор. – Испортились лещи што ли? Червяки завелись?

– Да какие на хрен червяки? Какое испортились? Леший, едри его мать, со своими шутками голодным оставил!

– Да што хоть случилось то? – никак не мог врубиться Фёдор. Остальные мужики тоже сидели и с нескрываемым недоумением смотрели на беснующегося мужика широко раскрытыми и ничего не понимающими глазами.

– Да, едри шутника мать! Верно, пока я в туалете сидел, Леший мне лещей подменил на Дашкины шлёпанцы, в которых она корову обряжает.

В это время быстро вспыхнувшая газета обнажила испачканные навозом шлёпанцы, от тления которых невыносимо завоняло горелой резиной.

– Просрал, значит, Степан наш обед, – подытожил Фёдор.

– Ты, едри мать, ишшо мне соль на рану сыпать будешь! – взъярился было Степан, но под дружный хохот всей компании тоже быстро отошёл и заулыбался.

– Ну, я ему припомню! Старый хрен! Будет знать, как подтрунивать!

– Нет, Степан, на выдумки у тебя ума не хватит. Это ведь надо пакостником родиться, чтобы такое на ходу придумывать. А ты у нас мужик хозяйственный, на такие шутки неспособный. А лещей твоих мы и завтра съедим. Если, конечно, опять просрать не умудришься.

Но на следующий день у Анемподиста была заготовлена новая пакость. Нравилось ему подтрунивать над Степаном, потому что тот на эти шутки неподдельно злился, иногда даже свирепел, но всякий раз не мог ничего придумать в отместку. Аник с вечера заварил пучок сенны, слил слегка зеленоватую жидкость в небольшую баночку, закрыл крышкой и положил в карман.

Утром, как обычно пораньше зашёл к Степану, у которого всегда собирались мужики, получив наряд на очередную работу. Степан, не смотря на расторопную жену, собирался дольше всех, и мужики успевали покурить на его лавке из широкой церковной плахи.

– Опять пакостить припёрся? – вместо приветствия спросил Степан. – Вот я тебе, Кенсоринович, точно когда-нить бока намну. Попадёшь ты мне под горячую руку.

– Так што это приключилось-то?

– Ты, едри мать, не делай такое ангельское личико! Кто окромя тебя мог вчерась мне лещей на шлёпанцы подменить. А окромя тебя некому, потому что Иван с Венькой даже в ограду не заходили.

– Дак, шлёпанцы-то хоть скусные были? – засмеялся Леший.

– Скусные, скусные! Меня Дарья вчера весь вечер пилила, что её любимые шлёпанцы в огне сжёг.

– Ладно, как думаешь, за сколько управитесь?

– Да дён за десять, поди, управимся.

– Я с вами съежжу, посмотрю, что да как. На обратном пути заодно присмотрю, где новую просеку рубить.

– Вот ты скажи, нахрена новую просеку? Что провода нельзя на телефонные столбы натянуть?

– Там напряжение другое. Говорят, помехи пойдут, да и в случае порыва опять же...

– Выдумывают хренотень всякую! Ладно, вон мужики пришли, да и Федька подъезжает. Пойдём, пока ты новую какую пакость не учинил. Уж пока в трактор не сядем, я с тормозка глаз не сведу.

На делянке сумки с едой сложили к кряжистому дереву, прикрыли ветками, покурили, как полагается перед началом работы, и взялись за дело. Завизжала, вгрызаясь острой цепью в сочные стволы сосен «Дружба», заухали кронами сваленные деревья, натужно задымил трактор, волокущий на тросу длинные хлысты. Анемподист пересчитал сваленные вчера деревья, прикинул, что за неделю такими темпами мужики валку закончат, потом дня три уйдёт на распиловку. До сенокоса справятся без проблем.

Анемподист оглянулся на занятых работой мужиков, незаметно подошёл к сложенным под ветки сумкам, открыл Степанову банку морса, влил туда вчерашний отвар, снова закупорил и пошёл восвояси.

Первый перекур мужики устроили через час. Спины у всех уже были мокрыми от пота, хотелось пить. В деревне все знали, что Степан ни в сенокос, ни на какой другой работе из своей посуды пить не даёт никому. Даже своей Дашке, да на чужое никто никогда и не рассчитывал. Клюква и брусника были у всех, и потому каждый брал с собой посуду с морсом или квасом.

Едва Степан после перекура свалил десяток сосен, как заглушил пилу и торопливо зашагал в сторону от делянки. Вернулся минут через десять, но едва приступил к работе, как пилу пришлось глушить снова.

– Это што с тобой? – поинтересовался Иван, когда Степан заглушил пилу в пятый или шестой раз.

– Да едри её мать, Дарья, видно, воду на морс не прокипятила. Пронесло, никакого спасу нет. Чистит, как с недостоялой браги.

– А ты вчера не этого? Не перебрал недобродившей браги, – поинтересовался знающий в этом деле толк Фёдор.

– Да вы што?! Ни в одном глазу!

– Дак, может, съел чево такова?

– Да яишницу только, да чай и хлеб с маслом.

– Дак может масло прогорклое?

– Вчера вечером Дашка сбивала.

– Может, перетрудился? Вон вчера сколько напластали, – высказал предположение молчавший до этого Иван.

– Вот это вернее всего, – охотно согласился Степан, чтобы на законном основании сбавить сгоряча взятый вчера темп заготовки столбов. Куда торопиться-то? На день раньше, на день позже, у бога дней не решето. Главное, до сенокоса управиться. А то действительно, надорвешься, как потом страду встречать немощному?

Но вечером Дарье про непрокипячёную воду всё же упрёк высказал, но та клялась и божилась, что зашпаривала ягоды крутым кипятком из самовара. Так очередная проделка Лешего опять прошла для него безнаказанно, но, главное, и без всякого интереса, потому что посмеяться не довелось ни самому шутнику, ни Степановым помощникам.




ГЛАВА 16



ПРОПАЖА

После Пасхи Настёна занемогла. То и дело у неё кружилась голова, да так сильно, что приходилось опираться о печку или стену. Медичка каждый раз по дороге в соседнюю деревню заходила к занедужившей, мерила ей давление и удивленно пожимала плечами. Оно оставалось, как у молодой, 120 на 70, не было тошноты и шума в ушах, пациентка жаловалась только на слабость и головокружение. Через два дня по совету районных врачей медичка стала делать массаж шейной части позвонка, но и это не помогало. И что удивительно, стоило Настёне выйти на улицу или во двор обряжаться со скотиной, голова переставала кружиться. В избе всё повторялось снова.

Настёна уже стала было задумываться, что на неё влияет икона, как-то утром даже насмелилась сказать об этом Анемподисту, но он только отмахнулся:

– Да чем тебе икона-то может навредить? Доска и доска, только с картинкой.

Богородицу Анемподист сначала хотел повесить в переднем углу, приставил, поглядел, а потом вбил в простенок небольшой гвоздь и пристроил икону на него, аккурат посерёдке между рамами, чуть повыше окошек. На другом простенке висел портрет Сталина, подаренный Иваном Михайловичем после войны ещё на новоселье.

Менялась в стране политика, Сталина Хрущёв подверг резкой критике, но Леший к политическому климату не прислушивался и под каждого нового правителя не подстраивался. Так и висел верховный главнокомандующий с золотой звездой на военного образца френче в самодельной раме под стеклом, строго посматривая на скромное убранство просторной избы Анемподиста. И соседство Генералиссимуса с Богородицей хозяина дома нисколько не смущало – оба они для него никакой святости одинаково не имели.

Пасха на тот год выдалась поздняя, поэтому в доме Настёна была совсем мало – и колхозную работу надо изладить, и в огороде дел полным-полно, и со скотиной по хозяйству. В избу, где сразу же начинала кружиться голова, старалась заходить как можно меньше.

Так весна прошла, наступило жаркое лето. Анемподист всё по линии ходил да по лесам шастал. И вот однажды вечером говорит:

– Ох, Настёна, и земляники я нашёл! Прямо красным-красно. На Апраксином бору. Кликай баб, завтра с утра, как с делами управитесь, и сведу.

Настёна первым делом – к Нинке. Так, мол, и так, Анемподист земляники полным-полно нашёл, сулит назавтра место в Апраксином бору показать. Ну, а Нинка, знамо дело, товаркам сказала, и на следующий день вереницей за Лешим шла в лес чуть не половина деревни. Бабы деток с собой прихватили – домой не наберут, так хоть сами наедятся.

Так шумной ватагой миновали ручей, небольшую болотину, где по осени обычно берут клюкву, и вскоре ещё за одним ручьём поднялись на взгорок, который в незапамятные времена получил название Апраксин бор. Ещё до войны тут были вырубки, тот, старый бор с мачтовыми соснами свалили и вывезли целыми хлыстами на запряжённых по три лошадях, подложив под длинные брёвна санки с короткими полозьями. Потом, уже перед самой войной на месте этих делянок собирали малину. И вот теперь снова тут шумел выросший на глазах этого поколения новый лес. Но рос он неровно, с этакими залысинами-полянами, на которых как раз буйно разрослась земляника.

Полян этих было много, и народ разбрёлся по окрестному лесу. Потеряться тут было нельзя, потому что бор со всех сторон окружало высохшее нынешним жарким летом болото. Да и в самую дождливую осень на него за клюквой ходили без опаски: тут не было топей, а заблудиться тоже невозможно, потому что лес был государственный, чётко разделённый на квадраты прорубленными через каждые два километра просеками, которые невозможно не заметить.

Анемподист сначала пособирал ягод, потом, видя, как быстро деревенская орава опустошает поляны, не столько собирая, сколько затаптывая ягоды, торопясь из жадности нахватать побольше, решил зайти на соседний бор, посмотреть там. Его от Апраксина бора отделяло по просеке не больше полукилометра.

Леший обошёл остров вокруг, дважды пересёк наискосок, убедился, что и тут земляники уродилось полно, и вернулся звать народ на новое место.

Ребятня уже изрядно умаялась, и голготня заметно поутихла. Только изредка аукались промеж собой бабы, не из боязни заблудиться, а просто от скуки.

Настёны на прежнем месте, где Анемподист оставил её одну собирать крупные ягоды, не оказалось. Земляники ещё было полно, а она, видно, кинулась искать, где побольше да покрупнее.

Леший окликнул жену, но отозвались из-за кустов Нинка с Марьей, чуть поодаль аукнулись в ответ соседские девчонки.

Не отозвалась Настёна, когда звать её стали уже со всех сторон.

– Уж не в обморок ли пала где? – испуганно подумал Леший. – Не зря ить уж сколько времени на головокружение жалилась.

Встревоженный недобрым предчувствием, Анемподист собрал всех ягодников в одном месте. Никто её не видел, и никому она ничего не говорила.

– Бабы, надо Настёну искать, – заявил Леший. – Чует сердце, неладное што-то с ей.

Он расставил людей так, чтобы каждый видел соседа справа и слева и повел сначала по одну сторону бора, потом по другую – в обратную сторону. Заглядывали под низкие густые ели, смотрели за старым валёжником, обходили вокруг толстые пни. Настёны нигде в бору не было.

– Ладно, бабы, вы тут сбирайте, ничо не бойтесь. Ежели што, дорогу домой знаете, а я в деревню схожу, может она занемогла и домой отправилась. Тут до деревни-то рукой подать, вон слышно, как собаки лают. Потом по любому за вами сюда приду.

Дома Настёны тоже не оказалось. Леший вернулся в бор, но испуганные пропажей соседки бабы уже не собирали ягоды, а сидели кучкой на краю болота. Даже самые шумные ребятишки не галдели, а присмирели и лишь изредка кто-то толкал другого локтем, но на непоседу шикали, и он виновато опускал голову.

– Может, медведь завалил, не дай бог, – несмело высказала предположение Марья.

– Да какой медведь?! От этой вашей голготни тут любой зверь сломя голову убежит. Да и где вы следы медвежьи видели? Или пни развороченные. Да был бы тут косолапый, дак уж ягод вам точно не оставил. Што съел, а больше истоптал, – с досадой отмахнулся Анемподист. – Давайте-ка ишо разок по бору-то пройдём.

– И правда, бабоньки, может лежит где сердешная, а мы и недоглядели, – встала со старого пенька Нинка.

Оставив корзинки на просеке, прочесали остров ещё на два раза. Шли уже поперёк первого осмотра, снова пристально присматривались к каждому кустику, не завиднеется ли где светлая одёжа пропавшей. В лес все одевались в светлое, как на сенокос, чтобы меньше кусали комары, которых в лесу, куда не проникал освежающий ветерок, было довольно много.

Потом, отправив деревенских домой, Леший попросил соседку:

– Ты уж, Нина, ежели што, скотину-то нашу обряди, а мы с Буяном тут ишо поищем.

– Да не сумлевайся, Анемподист Кенсоринович! Конечно, конечно. Тольки, думаю, ты быстро Настёну-то отыщешь. Чай, не иголка в стоге сена.

– Дай-то бог! – Леший присвистнул Буяну, и они стали обходить бор по периметру. Анемподист внимательно присматривался к мху на краю болотины, на котором бы обязательно чётко отпечатались следы человека или зверя. Хотя медведь, если и был на острове до прихода людей, быстро бы убрался подальше в лес от шума и гвалта целой оравы деревенских, пришедших по ягоды.

Кроме своих следов, оставленных, когда ходил на соседний бор смотреть землянику, никаких других Леший не обнаружил. Тогда он снова вышел на просеку, ведущую в сторону деревни, и стал стрелять в воздух. Гулкое эхо многократно повторялось, улетая за болото и на соседние боры.

Анемподист ждал около часа. За это время с любого конца бора можно было прийти не один раз. Снова наведался в деревню, дома по-прежнему никого не было. Леший вернулся в Апраксин бор, ещё раз обошёл его по периметру, внимательно присматриваясь к каждой вмятинке на зеленом мху, какой обычно надирали для прокладки между брёвнами при постройке дома или бани. Никаких следов на нём не было.

– Ищи, Буян, ищи! – приказал собаке Леший, и стал снова прочёсывать бор, не надеясь, что бабы или детишки осматривали лес очень пристально.

Буян несколько раз робко тявкал на осмелевших белок, но тут же виновато замолкал и деловито продолжал сновать между деревьями, время от времени раздувая ноздри и нюхая наполненный разными лесными запахами воздух. И уж если бы он почуял хозяйку, то непременно подбежал бы к ней, живой или мёртвой, и обязательно подал голос. Но и эти поиски остались безрезультатными.

Ночевал Леший в лесу. Развёл на краю бора на просеке костерок, прислонился спиной к стволу молодой сосны, и, глядя на огонь, всё никак не мог придумать, куда могла деваться жена.

Под утро он задремал и в полудрёме будто бы услышал голос Настёны. Она что-то говорила, но что, он так и не смог разобрать, потому что тут же проснулся.

Ночи летом стоят короткие. Было ещё совсем рано, но солнце уже высветило красноватыми лучами лёгкие облака. Одна визирка от квартального столба уходила прямо на восток, поэтому Анемподисту хорошо был виден восход нового дня. Сколько он встречал таких рассветов, но этот, пожалуй, впервые был не в радость. С пропажей Настёны у него на душе тоже образовалась пустота.

Над болотиной завис густой туман, но искать за краем бора и не имело смысла. Даже если у Настёны голова совсем пошла кругом, и она не соображала, куда идти, вряд ли бы она сунулась на клюквенник, утопая в глубоком и мягком мху. К тому же следов, ведущих в болото, Анемподист вчера не заметил.

И всё же он ещё раз обошёл бор вокруг по самому краю, а потом отправился в деревню поднимать мужиков прочёсывать соседние боры.

Через два дня мужики поиски прекратили – в деревне летом каждый день дорог. Сам же Леший скитался по окрестным лесам ещё целую неделю. Настёна, как в воду канула. Ни следов, ни брошенной корзинки с ягодами, ни сломанных веток, что оставляет за собой любой заблудившийся в лесу человек, помечая уже пройденные места.

Памятуя о том, как появилась в его жизни Найдёна, Леший сходил и до той избушки, где наткнулся на свою будущую жену. Но там, судя по старой паутине, с тех пор никто не бывал.

Так, загадочно появившись в жизни Анемподиста, Настёна непонятным образом куда из неё и исчезла.




ГЛАВА 17



СЕНОКОС

Слава богу, всё обошлось! И народ не узнал, и не затяжелела. А ведь могло бы быть и худо дело.

Вёдро выдалось на удивление! Лонись вон весь сенокос непогодило, ни одного стога поставить не могли, всё в зародах сушили, а нынче уж месяц, как жарило. Работы еще дня на два осталось, а многие уж и совсем с покоса домой убрались. И Дарье со Степаном последний стог сметать оставалось, да Иван Степанович отрядил мужика в район на моторке, а стог сметать, мол, и Валерий Иванович поможет. Мужик он сильный. Свой сенокос закончил, а на складе еще заведовать нечем.

Поможет-то поможет, только у них на последний стог аж пудов 50 набралось. Неловко чужого человека утруждать. Не думала Дарья, что столько накопнит, площадь-то вроде не велика была, да только трава на пойменных лугах этим летом уродилась хорошая. По уму-то лучше бы два стога сделать, да только Степан одну жердь из леса притащил и одно подстожье изладил. Ну, да ладно, ветра нет, можно и в один скидать.

Покос Зарекой всегда дружно проходил. Из года в год переправлялись туда чуть не все работоспособные. Доярки да телятницы на этой стороне оставались, ну, и старые совсем, от которых на лугу проку никакого. Да те дома были, кому скотину не на кого оставить. Зато эти хлеб и рыбники пекли, чтобы косарей обеспечивать.

А на покос – как на праздник отправлялись. Хоть и весело там было, но работали от зари до зари. И то – колхозное стадо сеном обеспечить и своим коровам накосить на зиму. Нормы-то немалые: 30 процентов себе, остальное – общественное. Это колхозникам 30, а если кто посторонний, так и всего десять. Но кто на Кьянде посторонний?

Ставили зимой на собрании на голосование.

Председатель Иван Михайлович. Он же власть! Ему не то что за тридцать процентов, ему льготу давали – пополам.

Продавец Зинаида. У кого же рука поднимется назвать Зинаиду посторонней? Это для кого она торгует? И кто против проголосует, когда она чуть не каждому под роспись в школьной линованной тетрадке товар отпускает с последующей оплатой? Так что «против» – нет, «за» – единогласно.

Александра Михайловна – учительница. Хоть и восемь ребятишек на четыре класса осталось, а без неё – никуда. Не отправишь малых детушек в интернат на всю неделю за десять километров. И потом, кому-то за десять, а вон из Патрушево так и все двадцать. Так что – тоже «за» – единогласно. К тому же муж Евген самый что ни есть настоящий колхозник. К тому же всегда при партийных должностях: то секретарём, то народным контролем избирается.

Настя – фельдшер. Так ей сена и не надо, потому как хозяйства не имеет. Ей молока-масла любая хозяйка даст.

Еще Анемподист Кенсоринович. Он не в колхозе, а при связи. Так и ему тоже сено совсем ни к чему, потому что как только его Настёна сгинула безвестно, как безвестно и появилась в деревне, так Леший свою корову и привёл Верке. Мол, у тебя ребятишки малые, не гоже только на мамкино хозяйство рассчитывать, своё заводить надо.

Валерки на те поры дома не было, а Верка сразу в слёзы! Мол, извини, Анемподист Кенсоринович, нету у нас таких денег, чтобы корову покупать.

– Да ладно тебе, девка, – отмахнулся Леший. – Куда мне с деньгами-то? В гроб што ли класть? Да и кто у меня за скотиной ходить будет? А так мимо пойду – молочка нальёшь, творожку положишь. Вот и в расчете. Тебе же двоих мальцов кормить надо, а куда им без молока?

– Так мы у мамы берём, – стала оправдываться Верка.

– Не дело всю жизнь за мамку прятаться. Валера у тебя мужик хозяйственный, обзаводитесь домом, как надо.

А больше на собрании и обсуждать некого. Так что все на равных и переправлялись на пойменные луга Зареки. Из ближних деревень вечерами домой уезжали, а дальние так там и жили. Место было выбрано давным-давно. Чтобы не донимали комары, на высоком пригорке, который не затопляло даже в самое сильное половодье, ремонтировали шалаши, из веток сделанные туалеты, навес с длинным столом из широких досок. И по команде председателя заселялись.

Поскольку снедь у всех была одинаково нехитрая, делить было нечего. В каждом доме летом еда одинакова: малосольные огурцы, картошка, сметана да творог с молоком. Ну, и к сенокосу старался Анемподист Кенсоринович. На день два он уходил в лес со своим Буяном, а как помнили деревенские, всех своих собак он называл только этим именем, будто полагая, что душа прежнего верного друга переселяется вместе с кличкой и к новому её обладателю. А там уж, как водилось, загонял поближе к деревне лося и обеспечивал косарей свежатиной. Так что мясо у всех было, можно сказать, общественное.

Общественной была и рыба, которую мужики ловили ниже по течению. В начале сенокоса ставили там сети, а потом каждый вечер на лодке ездили патровать. Обычно сети стояли на отмели, но нынешним жарким летом рыба ушла на глубину. Там её было меньше, но косарям вполне хватало.

Мелкая шла в уху в общий котёл, а крупную переправляли в деревни, где оставшиеся дома пекли пироги. Поскольку погода стояла необычайно жаркая, днём печи топить боялись, поэтому утром косарям доставляли пироги и хлеб прямо из печи.

Жары в деревнях боялись. Особенно после того, как несколько лет назад в Линёво в самом начале сенокоса вот таким же знойным летом посреди дня молнией запалило самый большой дом Рябчиковых, что стоял посреди деревни. Пересохшая дранка занялась моментально, и поднявшийся ветер перенес огонь на соседний, потом – на третий... Пока люди бежали с покоса, горело уже полдеревни. И поделать было нечего, потому что в пересохших колодцах воды едва хватало для скотины.

Сенокос начинался торжественно. Вечером Иван Степанович возле навеса проводил небольшой митинг, говорил, насколько важно для страны и для колхоза, да и для каждой отдельно взятой семьи, иметь хороший запас кормов на предстоящую зимовку, чтобы не допустить падения надоев и не дать мировому империализму повода для торжества, обогнав нашу Родину по таким показателям, как обеспечение населения высококачественным продовольствием. Он на этом коротком митинге говорил долго, хотя все и так уже знали наизусть каждое его слово, потому что слышали эти речи из года в год по несколько раз: на большие праздники, по случаю сессии Верховного Совета депутатов трудящихся, очередного партийного съезда или партийного же Пленума и на собрании по итогам года.

После напутственной речи садились ужинать и укладывались спать, чтобы как только рассветёт, дружно выйти на луг. Сашка с Венькой накануне переправляли через реку лошадей, те воды не боялись, топляков тоже, потому охотно входили в воду и брали курс на другой берег, буксируя ухватившихся за гриву коневодов. За рекой хранились две конных сенокосилки, на которых ребята начинали стрекотать с самого раннего утра свою половину луга. На другой половине звенели правилками косы. Работали все молча. Тут было не до разговоров.

На Руси исстари говорили: «Коси, коса, пока роса, роса долой, коса – домой». В этом изречении заключалась мудрость, что во время росы трава мягче, и косить её намного легче. Но даже в нынешнюю жару на пойменных лугах Зареки роса держалась долго, поэтому скашивать успевали много.

Потом завтракали, забирались на пару часов в шалаши отдохнуть, чтобы с новыми силами начинать делать перевалы. Собранное в валки сено быстрее высыхало и проветривалось. И копнить из валков было удобнее. Уже к вечеру тут и там вырастали новые стога, похожие на церковные маковки.

Когда Дарья закончила копнить, поднести сено к центру помогли идущие к шалашам бабы. Настя попила молока из бутылки, спрятанной в углублении под сеном в остожье, чтобы не так нагревалось, села в тень копны и тут же задремала.

Кажется, и вздремнуть не успела, не то, чтобы отдохнуть, как услышала голос Валерки:

– Есть кто живой, или одному метать придётся?

– Да здесь я, – поднялась Дарья.

– Ну, что, начнём?

– Ты извини, Валера, у нас тут много получилось.

– Скидаем!

– Скидать-то не проблема, не пал бы стог-то. Ты ведь первое лето дома, забыл уж, поди, как подавать. На флоте-то другим делом занимался.

– Руки с детства работу помнят. Я ведь сам с пяти лет на стогу стоял.

– Дак, может, ты укладывать будешь, а я подавать стану?

– Да ты сдурела? Мужик на стогу, а баба снизу подаёт. Баба снизу в другом деле.

– Ой, да ну тебя! – отмахнулась Дарья. – У вас, мужиков, одно на уме.

– Да у нас не только на уме. Мы еще кое-что и на деле могём! – Он воткнул вилы в уже набросанное Дарьей на остожье сено, чтобы ей легче было взобраться наверх.

– Ну, с почином! Сейчас изладим стожок такой же красивый и ладный, как ты сама.

– Дарье комплимент был очень приятен, от Степана-то уж сколько лет таких слов не слыхивала, но опять отмахнулась:

– Да ладно тебе, балабол, подавай уж. А то вон люди почти все работу заканчивают. А нам только начинать. Да и сена столько, что управиться бы до вечера.

– Не управимся, на стогу переночуешь, а завтра Степан сам докидает, – пошутил Валерка.

– Да я больше боюсь, что завтра погода испортится. Так-то и подождать бы можно было, но Леший дожди обещает.

– Вот я уж от многих слышал: «Леший дождь обещает, Леший дождь обещает»... Он что у нас тут барометром работает? У нас на флоте точные приборы погоду правильно предсказать не могут, нередко шторма врасплох застают. А тут Анемподист Кенсоринович один за всю метеослужбу.

– Ой, не скажи! Он и вправду ни разу не ошибался. Не зря ведь говорят, что с Лешим знается.

Леший и впрямь предсказывал погоду безошибочно. А была в этом деле хитрость, про которую на Кьянде никто не знал. На северной стене дома приколотил Анемподист длинный еловый сук. С комля закрепил накрепко, и в зависимости от предстоящей погоды сук то выпрямлялся, то, наоборот, сгибался. Этот народный барометр не уступал по чистоте предсказаний настоящим фабричным. Особенно чётко предсказывал он скорые грозы, но секрет свой Анемподист хранил в строгой тайне, тем самым лишь укрепляя в народе веру в своих связях с Лешим.

А действительно ли отметил тот его чем-то особенным, оставалось тайной и для самого Анемподиста. Он не раз задумывался о причине свой удачи на охоте, о загадочном сватовстве в лесной избушке, о неожиданно обретённой там же жене и таком же загадочном её исчезновении через много лет совместной жизни, от которой не осталось потомства.

Валера действительно мужиком был сильным. Часа через полтора на земле оставалось лишь пяток копен.

– Ты там сильно-то не зауживай, – скомандовал он Дарье. – Сена еще много. Лучше пусть не хватит, с боков наскребем, чем добавку у соседей искать.

– Да я и так стараюсь напускать на бока. Боюсь, пузатым бы не сделать.

– Пузатой бабу делают, а стог надо как-нибудь иначе называть.

– Вот опять ты за своё! – откликнулась сверху Дарья, но Валерка не мог не уловить в голосе нотку игривости.

– За своё, за своё! Смотри, не успеет корова это сено съесть, как хозяйка с пузом ходить будет.

– Да куда уж мне, хватит. Годы не те, чтобы с пузом ходить.

– Да ты у нас ещё хоть куда! Я не помню, ты же всего на два класса старше меня училась?

– А на пять не хочешь?

– Да ну! А мне вообще казалось, что мы – ровесники.

– Давай-давай, балабон! Подавай, хватит лясы точить.

Разговаривать уже действительно было непросто. Стог все-таки заузили – с головой бы не сделать, не осрамиться. Вот, скажут, морячок, стог сметать как следует и то не сладилось. Только языком чесать и может. Высота получилась такой, что навильник едва дотягивался до верха, да и стожара почти уже не осталось. Дарья стояла на крохотной площадке, вынужденная наклоняться, чтобы одной рукой держаться за едва торчащий конец жерди, второй брать с навильника небольшими порциями подаваемое сено. Грабли, которыми она принимала сено и раскладывала его ровным слоем, приминая ногами, давно уже были спущены вниз.

Если на земле не чувствовалось даже лёгкого дуновения, то наверху поднявшийся к вечеру ветерок игриво раздувал полы широко платья, обнажая полные ноги Дарьи. Валера откровенно любовался открывшимся зрелищем, оно волновало кровь молодого мужика и наводило на грешные мысли.

Вот Валера граблями собрал вокруг стога остатки сена, подал наверх. Настя обмотала его вокруг стожара, закрепила поданными ей связанными в пучок длинными ивовыми прутьями, чтобы не трепал сено ветер, пока стог не даст усадку.

Валера по-хозяйски обошёл вокруг, внимательно осмотрел, похлопал носилкой по ровным склонам, приминая замеченные неровности. Отошел подальше, посмотрел со стороны. Стог получился на зависть ладный.

– Ну, что, красавица, там куковать останешься, или с небес на грешную землю спустишься?

– Ой, Валера, хватит шутить. Устала я сегодня, сил никаких нет.

Валера поднял носилку, приставил к стогу с той стороны, где, как ему казалось, была небольшая выпуклость. Носилка не доставала до верха метра полтора-два. Пришлось вытянуть руки и даже привстать на цыпочки.

– Дарья-краса, ты берись крепче, я сначала носилку опущу, в землю упру, потом тебя ловить буду.

– Да уж не учи, не рони только.

Дарья со страхом стала опускать ноги с узенькой верхушки стога, нащупала обутыми в сапоги ногами носилку, взялась за ее верхний конец.

– Давай, опускай.

Валера собрал силы и начал медленно опускать отполированную жердь, чтобы упереть ее в землю. Хоть Дарья и оказалась не такой тяжёлой, как предполагал, потребовалось немало усилий, чтобы не уронить. Вот конец носилки упёрся в постриженную косами луговину.

– Осторожно, сейчас я тебя буду ловить. Не торопись.

Снова вытянув вверх руки, Валера приготовился ловить сползающую вниз женщину. От трения по стенке стога её платье задралось чуть не на голову, полностью открыв ноги и даже аппетитный зад, обтянутый легкими трусиками.

– Сползай, уже совсем рядом, – сказал Валера и в подтверждение этого, похлопал по расположенному чуть выше головы сапогу женщины. – Давай, давай, не бойся! Поймаю!

– Да не боюсь я, только ничего же не видно.

Дарья стала смелее сползать вниз, почувствовала на голых ногах руки мужчины. Чтобы не ставить себя в неловкое положение стала спускаться быстрее. Ладони Валеры скользнули по бедрам, по животу и уже у самой земли поймали прямо за голые титьки.

– Вот, дура, утром лифчик не надела, чтобы не так жарко было, – успела подумать Дарья, отпустила из рук жердь носилки и рухнула вниз. Жердь брякнулась в одну сторону, они с Валеркой упали в другую.

Валерка не торопился убирать руки с грудей, Дарья тоже не шевелилась. Голова слегка кружилась. То ли от того, что перегрелась, будучи целый день на солнце, то ли от того, что долго была на высоте. От усталости, от того, что наконец-то смётан последний стог, от какой-то истомы не хотелось двигаться. И было приятно ощущать себя в руках сильного мужчины.

Валерка вытащил руку, повернул женщину лицом к себе и прильнул поцелуем. И в голове всё окончательно поплыло... И вот чужой мужчина уже на ней, вот уже в ней...

– Какая колючая стерня, – мелькнуло в голове, и в тот же миг Валерка, будто прочитав её мысли, подсунул свои ладони ей под ягодицы. И стало совсем хорошо...

Потом они молча шли к шалашам. Боже, только бы никто не видел, – думала Дарья. – Только бы не залететь. И как я теперь буду смотреть в глаза Степану?

О чём думал Валерка, никто не знает. Он шёл на шаг сзади и чему-то сладко улыбался.

Под навесом уже почти никого не было. Они поели холодной ухи, и все стали переправляться на лодке на свой берег. От берега Валерке и Дарье надо было идти в разные стороны.

– Спасибо тебе, Валера! – сказала Дарья.

– Да не за что! Если что, зови! Подсоблю!

Два километра до дома Дарья шла, как во сне из-за предстоящей встречи с мужем, которому изменила первый раз в жизни.

Мучила совесть и страшила необходимость признаваться. Но признаваться и смотреть в глаза мужу не пришлось – Степан пьяно храпел на постели, даже не раздеваясь.




ГЛАВА 18



ЗНОЙНЫЙ АВГУСТ, ОТМЩЕНИЕ

Стоял знойный август. Самая его середина с коротким передыхом между заканчивающимся сенокосом и началом жатвы. Солнце будто торопилось отдать сэкономленное за дождливое начало лета тепло и потому жарило немилосердно.

Настоявшийся за ночь густой воздух плотным туманом покрывал низины, обещая продолжение жары.

Сенька проснулся от сухости во рту. Казалось, что от жажды язык вспух и не ворочался. Правда, у сухости той была причина, никоим образом не зависящая от погоды – вчера к ночи опять набрался до невменяемости. Такое случалось чуть не ежедневно, благо самогон или брага были почти в каждом доме. Хмельным напитком рассчитывались за работу, за мелкие услуги, а если не было праздника или повода, пили просто так. С радости или с горя. Ну, вообще-то у Сеньки горя особого не было, равно как и радости в этой треклятой жизни.

Закончил восемь классов. Тройки наполовину были «липовыми», поставленными не столько за знания, сколько из сострадания к матери, давно уже утратившей всякое влияние на оболтуса-сына. А с такими оценками куда податься? Один путь – оставаться в своем колхозе, на ферме которого вот уже больше тридцати лет проработала и мать.

Так по специальности «сходи-подай» проработал до армии, служил в стройбате, где из всего оружия за два года не видел ничего другого, кроме БСЛ, как называли большую совковую лопату, два года рыл траншеи для каких-то кабелей да фундаментов, таскал на стройке кирпичи, замешивал вручную бетон. Так что никакой толковой специальности не получил и вернулся домой снова крутить коровам хвосты.

Конечно, не один он такой был в их деревне. Только, Федька, например, оказался побашковитее и посерьезнее, в ПТУ выучился, трактор получил, женился, детишками обзавёлся. Сенька же был вольным стрелком, и жизнь без романтических мечтаний обещала ему до конца оставаться на побегушках.

Из-за пьянки, лени, вздорного характера, без специальности и перспектив и женихом был он в деревне в свои двадцать пять самым никчемным. Нравились ему две сестры Танька и Светка, одна нынче десятый в посёлке Новозаречный закончила, другая – два года назад. Обеим предлагал идти за него замуж, к матери их, Нюшере, сволочной такой бабе, официально с ребятами приходил за дочек свататься. Мало, что на улицу выставила, зараза такая козлёнка в его честь Сенькой назвала. Ну, не обидно ли?

Ладно, это все мысли, от которых, не от самогонки, на душе легче не становится. Семён потянулся, встал и, зная, что мать так рано с фермы ещё не приходит, пошел в кладовку похмеляться.

Сто граммов взбодрили, подняли настроение. Прошла сухость во рту, снова захотелось жить. Сел к столу, съел две сваренных вчера картошины нового урожая с малосольными огурцами, запил молоком и пошел к восьми часам к конторе получать наряд на работу.

Как и ожидалось, до обеда – ремонтировать стайки в телятнике, готовить двор к стойловому периоду, после обеда – съездить на лошади проверить сохранность сена на дальних покосах. Получив такой расклад, Семён по пути на ферму завернул домой, принял на душу ещё полстакана, закусил огурцом и отправился заколачивать гвозди.

Колотился часа два. Хотя что там колотился, больше времени ушло на разговоры да перекуры. А когда часам к одиннадцати снова заболела голова, вскинул топор на плечо и направился домой лечиться.

Очередные сто граммов живительной влаги снова немного взбодрили. Вспомнил, что мать давно наказывала сходить за черникой, но одному идти не было никакого желания, и Семён отправился искать попутчиков.

Светка нюшерина, одна из его несостоявшихся невест, как раз домой в отпуск приехала, пасла телят сразу же за околицей на высоком берегу реки. Она вполне могла бы оставить стадо на соседскую девчонку, что крутилась тут же в помощниках, но идти с пьяным Семёном в лес просто не хотела. Он уж вроде и начал по-хорошему, по-доброму, а она, отвратная мамина порода, с ним даже разговаривать не захотела.

Тогда Семён достал из кармана большой нож, который давно уже зачем-то всегда носил при себе, раскрыл его и стал лезвием водить по спине девушки. Острый кончик лезвия скользнул по тонкой ткани наброшенного на голое тело платья от шеи вниз, остановился между лопатками, но ничуть не испугал девушку.

– Да иди ты отсюда, козёл вонючий, – сердито отмахнулась она от таких настойчивых приглашений в лес по ягоды.

Подошла и соседская девчонка с вопросом: «Ты чо тут к Светке пристаёшь? Я ведь папке все расскажу – мало не будет!»

Сенька, раздосадованный холодным неласковым приёмом, вернулся домой, еще два раза налил по полстакана самогонки и пошел ловить лошадь ехать на покосы. По дороге встретил трёх пацанят. Соседского восьмилетнего Кольку да нюшериных пятилетнего Гриньку и шестилетнюю Наташку.

Те с удовольствием забрались на коня. Одного Семен посадил спереди, двое ухватились за его рубашку сзади.

Лошадь была старой, спокойной и медлительной, шла почти не раскачиваясь, и ехать было куда приятнее, чем идти по жаре пешком.

Запасённое на зиму колхозное сено оказалось на месте, не тронутым лесным зверьём, не разметанным шаловливым ветром, и Семён повернул лошадь с седоками в сторону недалёкого леса.

Ребятишки стали лениво есть еще не до конца созревшие ягоды, носиться между деревьями. Сенька с полчаса побросал в лукошко мелких от жары черничных горошин, но дело это ему быстро надоело. Ягода, конечно, полезная, быстро начинает бродить, и вино получается красивое и вкусное, хотя главное в понятии Семёна, в вине, не цвет и букет, а убойная сила. Лишь бы с ног валило, да голова наутро не болела. А голова, между прочим, опять начинала о себе напоминать и звала к заветной кладовке.

– Да ну её, эту чернику! – нетерпеливо подумал Семен и стал звать лошадь. Но та, видимо, не собиралась ждать в лесу седоков и самостоятельно направилась в сторону дома. – Теперь придётся километра три идти пешком. А тут ещё эта ребятня! И чёрт же дёрнул взять их с собой. Тоже мне, компаньоны!

А компаньоны уже вдосталь набегались и притомились. Младшего, пятилетнего Гриньку пришлось взять на кокорки. Был он не тяжелым, но от восседавшего на плечах ребенка стало еще жарче, и по спине побежали противные струйки липкого пота.

Из леса вышли к кукурузному полю. Любимая хрущевская культура вымахала на два метра, в обход идти далеко, а напрямую до дороги придется ребятишек переносить на себе. Семён оставил старших на опушке и пошёл с Гринькой проламываться через толстые стебли.

– А ты хороший, – неожиданно обронил похвалу ребенок. – А мамка все тебя ругает.

– И как она ругает? – заинтересовался парень.

– А-а, по-всякому. Пьяницей называет, козлом, каким-то отребьем, да я всех и слов-то не знаю.

– Ах, ты стервоза, – мысленно вскинулся Семен. – А я еще породниться хотел, к дочкам сватался. – И вспомнились сразу все обиды, накопившиеся и на дочек, и на несостоявшуюся тёщу, в насмешку назвавшую его именем козлёнка, и вообще на всех и вся.

– Да не крутись ты там! – прикрикнул Семен на ребёнка, который именно в это время начал устраиваться поудобнее, чтобы не упасть со спины на землю. Тонкая его ручонка перехватила горло, и стало невмоготу душно. И вспышка ярости, от удушья ли, от требующей ли добавки спиртного головной боли, привели парня в ярость. Он скинул Гриньку с плеч, рукой зажал ему рот, второй вытащил из кармана нож, раскрыл его и со всего маху вонзил в живот ребёнка.

Этим ударом Сенька вымещал всю свою злобу, накопившуюся на мать ребёнка, которая в глаза и по за глаза обзывает его всякими нехорошими словами, которая ставит его ни во что, которая не отдала за него замуж ни одну из своих дочерей.

Распоров живот, Семен несколькими движениями перерезал ребенку шею. Клокоча, хлынула из распоротой гортани кровь, ручейком стала стекать на серый песок кукурузного ноля и тут же свёртываться, запекаясь на горячем воздухе.

Сенька встал, равнодушно посмотрел на трупик, и удовлетворённый совершенным актом возмездия мамаше за нанесённые ему обиды, направился к оставленным на опушке детям.

Пообещав вскоре вернуться за Колькой, Семён вскинул Наташку на плечо и пошел по уже проторенной среди кукурузных зарослей дороге. Метров через двести взрослый парень вдруг почувствовал возбуждение от прикосновения к нему тела девочки, и тут же возникла шальная мысль – раз не уступают ему старшие, поиметь им назло младшую.

Семён снял Наташку с плеч, сдернул с нее трусики. Ребёнок ничего не понимая, не сопротивлялся. От охватившего возбуждения уже плохо контролирующий свои действия, парень повалил ребёнка на землю и по-звериному быстро овладел несопротивляющимся из-за непонимания ситуации телом.

Наташка не заплакала. От страха ли, от боли ли, от неожиданности случившегося с ней она лишь молча смотрела на насильника широко открытыми глазами. А когда тот быстро удовлетворил свою похоть, спросила:

– А Гринька где?

Испугавшись, что девочка расскажет о насилии, будет расспрашивать о брате и сообщит, что именно он, Семён, унес через поле её братишку, изверг достал нож и вонзил его в горло ребёнка.

Завершив второе за час убийство, снова равнодушно посмотрел на жертву и пошёл за соседским Колькой. Того на опушке уже не было. «Видно, не дождался, вокруг поля домой побежал», – равнодушно подумал Семен и отправился прятать трупы убитых детей.

Наташку забросал ветками на краю поля в болоте, потом без труда отыскал тело её брата, чтобы не запачкаться кровью, привязал к ноге завалявшийся в кармане обрывок прочного шнура и поволок в сторону недалёкого кладбища.

Дома сменил одежду, бросив запачканные грязью и кровью джинсы в таз с водой, добавил ковшиком щёлока, следом отправил пропотевшую с пятнами крови рубашку, зашёл в кладовку и налил очередные полстакана самогонки.

...Поиски пропавших детей и преступника были недолгими. Колька рассказал, что Гриньку с Наташкой через поле переносил Семён, показал место, от которого уходили в заросли ошалевшей в своем безудержном росте кукурузы следы сенькиных драных кроссовок. По этим следам вышли и к спрятанным телам убитых детей.

Семён сидел дома, после очередной дозы из неиссякаемой бутыли, тупо смотрел в пол ничего не выражающими глазами и заученно твердил: «Вот отомстил так отомстил. Ну, отомстил Нюшере за все обиды...»

Когда разъяренная толпа односельчан пришла в дом, он не сопротивлялся и молча сносил удары, даже не пытаясь увернуться от побоев.




ГЛАВА 19



БАНТИК ДЛЯ ГЕРАКЛА

Степан и Геракл давно ненавидели друг друга лютой ненавистью. Вообще-то Геракл по натуре очень спокойный, даже добродушный, никого кроме Степана не трогал. А Степан, конечно, сам виноват. Не повёлся бы тогда на шутку пастуха Михеича, и не было бы вражды.

Случилось это аккурат два года назад. У Степана корова загуляла. Ну, дело-то обычное, каждый год коровам на случку надо, только раньше в соседнюю Семёновку свою Красаву Дарья водила. А тут, как назло, спину у неё на сенокосе перехватило. Прямо хоть волком вой! Уж и финалгоном мазали, и лопухи на ночь привязывали, и по совету Лешего щучьей челюстью с острыми зубами массаж делали, и свекровкиной прошлогодней настойкой на мухоморах мазали – ничего не помогает. А корова, знамо дело, ждать не может: вот подавайте ей быка и всё тут. А бык на всю округу один остался, у фермера Пети Панина. Он целое молочное стадо держит. Так и то хорошо, что тогда одного бычка оставил, не сдал вместе с другими по осени на мясо. Как чувствовал, что Марина, техник-осеменатор, которая за двадцать километров из Костомы ездила, в район замуж выйдет. А из своих на осеменатора кого учить? Некого! Вот бычок-то ко времени и подрос. Гераклом назвали. Теперь на этого Геру только и надёжа у всех деревенских осталась.

А Гера такой бугай вымахал, что лонись нетель из Петиного же стада покалечил. Как наскочил, так спину и сломал. После этого прямо на ферме Пётр специальный станок соорудил.

Долго Геракл к этому станку привыкнуть не мог, а может просто от ожирения обленился, но не больно-то живой интерес проявлял, когда от него исполнение бычьих обязанностей требовалось. Вот эта лень и стала причиной неприязни к Степану.

Степан тогда с сыном Вовкой Красаву в Семёновку привели, по дороге на ферму занесли Петру плату за услуги быка, и прямиком на скотный двор. Сына Степан взял корову подгонять, но она и так полдороги впереди прошагала, а тут, зачуяв быка, чуть не бегом кинулась.

Михеич как раз стадо пригнал, Нинка с Катькой дойку начали, а Геракла, как обычно, в отдельную стайку заперли. Красава его чует, мычит что есть мочи, а Михеич и огорошил, мол, сегодня Гера одну корову уже огулял, так что вряд ли что получится. И ленивый стал, да и возраст не тот, чтобы по два раза на дню долг исполнять. Только когда Степан из кармана бутылку достал, повеселел старик, подобрел.

– А вы оставьте свою корову на ночь, утречком я случку и организую.

А что такое на ночь оставить?! Во-первых, она ещё не доена, но это-то не проблема – бабы и тут подоят, а самое главное – шутка ли утром снова пять километров в Семёновку махать. Михеич с доводами согласился. Давай, говорит, попробуем, может, что и получится.

Загнали Красаву в станок, Геракла Михеич привёл на верёвке, пристёгнутой парашютным карабином к кольцу в ноздрях, а тот только нюхает у коровы под хвостом и никак передними копытами на помост вставать не хочет, чтобы пристроиться и дело сделать. Уж Михеич его и по-хорошему уговаривал, и вицей по ляжкам хлестал. Ни в какую! Поворачивается к Степану и говорит:

– Ты там возле двора крапивный пучок сделай, сейчас мы эффективное средство попробуем.

Степан уж совсем было отчаялся. Придётся, думает следующего раза ждать, а то, не доведи господь, и вообще Красава яловой останется. Тоже уж годков-то немало, может второй раз и не загулять. Все руки ошпарил, пока нарвал большой пучок ядрёной переросшей крапивы, подаёт Михеичу, а тот говорит, мол, я быка за верёвку держать буду, как бы не вырвался да беды не натворил, а ты сам давай ему этим пучком-то по мудям поводи. Помогает, уже пробовали.

Ну, Степан по команде Михеича всё исполнил. Как только Геракл опять под хвостом нюхать стал, Михеич говорит:

– Давай, Стёпа, тычь!

Хоть достоинство у быка и заросло густой шерстью, а видно, проняло. Вскочил передними ногами на помост и сразу дело сделал. Огулял, значит. И все довольны остались. Михеич, что честно заработал бутылку, Степан, что второй раз в Семёновку идти не надо, а уж про Красаву так и говорить нечего.

Потом по дороге домой, когда Красава спокойно шла рядом, Степан после долгих размышлений и говорит сыну:

– Ты это, Вовка, мамке-то про крапиву не сказывай.

– А почему?

– Да маленький ты ещё, не поймёшь. Лучше промолчи и всё.

– А чо такого-то? Ну, ткнул ты быку промеж ног пучком крапивы, это же прикольно!

– Вот именно, что прикольно. У нас за баней-то вон сколько крапивы наросло, как бы мамка с голодухи чего не надумала. Ну, тебе сейчас всё одно не понять, пока не вырастешь.

– Чо, щи крапивные с голодухи наварит?

– Хуже, Вовка! Ох, намного хуже! Ладно, забудь про крапиву. Смотри, вон за поворотом уже и наша деревня. Пришли почти.

С тех пор Геракл обиду на Степана затаил лютую. Когда Красаву выводили, он на Степана ещё раз внимательно так посмотрел, будто навсегда запомнить хотел. И запомнил, гад этакий! А ведь мужик-то об этом даже помыслить не мог.

О прошлом годе ходил Степан в Семёновку к Петру Панину тёсу выписать – крышу на бане перекрыть. Деньги уплатил, а материал обещал фермер через пару дней привезти, как только пилораму отремонтирует. Ну, на радостях мужик взял бутылку, а дело уже к вечеру было, как раз Михеич стало пригнал. Одному-то, знамо дело, пить не в радость, а тут и компаньон нечаянно появился. Тем более, что у него с собой термос был, а крышка – самый в таком случае необходимый предмет – ведь не из горлышка же алкать, не выпивохи, поди, какие.

Да хлебушка у Михеича осталось, и даже огурец в котомке нашёлся. Вот только присесть негде, ну, да и это не беда! Облокотились об изгородь, после первой разговоры разные разговаривают. Ещё помаленьку опрокинули. Михеич вспомнил, как лонпсь они крапивой Геракла заставили бычий долг исполнять. Хохочут оба, довольные выдумкой.

– Вот ты, Михеич, говорил, что и раньше это проделывали. Часто?

– Да я это так, для смеха, брякнул. Я и не думал, что крапива там через шерсть ошпарить может.

– Вот пришалимок! А я и вправду повёлся, думал, проверенное средство. Потом по дороге даже Вовке наказывал, чтобы матери не говорил. Мол, чего доброго, на мне тоже испытания проведёт с голодухи.

И оба расхохотались до слёз, до боли в животе. И только Степан хотел предложить разлить остатки, как неожиданно взлетел в воздух. Мужики так хохотали, что совсем не заметили, как подошёл сзади Геракл и поддел рогами своего обидчика.

Хорошо ещё, что рога Гераклу наполовину спилили на всякий случай, а то большая беда могла случиться. А так только синяками мужик отделался. И ведь так удачно поддел бугай под зад, что Степан птицей через огород перелетел и плашмя о землю шмякнулся. Трезвый-то может и покалечился бы, а так совсем легко отделался. А Михеич, видя такое дело, хоть на восьмом десятке, а как второгодок в армии на полосе препятствий через изгородь влёт перемахнул от греха подальше.

Геракл попытался было рогами изгородь разворотить, и ведь раскурочил бы, да у Михеича кнут за поясом был. Хлестнул пару раз, отогнал разъярённое животное. Хорошо, что Степан недопитую бутылку в руки взять не успел, а то пролилось бы всё к чёртовой матери. А так хоть нервы успокоить осталось чем. Но с тех пор Степан, когда в Семёновку по разной надобности ходил, бдительность уже не терял. Хоть трезвый, хоть выпивши, по сторонам оглядывался – нет ли Геракла поблизости. И всё думал, какую бы быку пакость устроить в отместку, хотя изначально-то сам виноват был.

Целый год без толку голову ломал, но случай неожиданно подвернулся. Зинаида-продавщица как раз новый товар разбирала, когда Степан в магазин зашёл. И давай она уговаривать:

– Вот, купи жене шарфик красивый, совсем дешёвый. Порадуй Дарью, а то у вас, мужиков, сотни на бутылку не жалко, а жене приятное, сделать – жаба душит. К её чёрному пальту вот этот красный аккурат в масть будет.

Повертел Степан шарфик в руках, пощупал. Да на кой, мол, ей эта хреновина. И куда с красным шарфом попрётся? Людей смешить? Вот, мол, вырядилась, как фифочка городская. Не девочка уже.

Но Зинаида уговорила-таки. Купил. Благо, как раз получку выдали. А деньги, как известно, карман жгут. Потратился. Не велика растрата! Если и носить не станет, может, действительно приятно будет подарок от мужа получить, хоть и ненужный. Заодно Зинаида ещё и крем для рук навалила. Ну, и бутылку – святое дело – с получки взял. А только из магазина вышел, Михеич навстречу.

– А ты что это среди бела дня по деревне разгуливаешь, а не со стадом? Сняли что ли?

– Дак это, вишь, паутов-то сколько! Спасу нет. Ночами теперь, с вечера стадо на луговину выгоняю. Оно бы в лесу-то травы поболе, да комарья тучи, а на луговине вон уже и отава подрастает, да и ветерок хоть немного обдувает.

Вернулись к Зинаиде, стакан взяли да сыру плавленого «Дружба» – занюхать. Выпили по первой, по второй. Степан расхвастался, какой жене подарок купил, шарфик из кармана достал. Михеич из вежливости потрогал, похвалил.

– А правда, Михеич, что быков красный цвет раздражает, – вдруг поинтересовался Степан.

– Не знаю, брат, красное отродясь не нашивал. А слыхал, что эти, как их, ториадоры-то, красной какой-то попоной быка отвлекают, когда он того, который со шпагой, с ног сбивает и топтать да на рога поддевать начинает. Видать, не любят красного, коли тут же на попону кидаются.

– Ну, в кине-то я и сам эту, как её, корриду видывал. Просто думаю, ты всю жизнь со стадом, так должен лучше знать.

– Дак ить кто тут у нас красное-то носит? Это ты вон своей Дарье красный шарф купил, а больше-то поди и нету.

– А у меня ещё один красный есть, – созналась Зинаида. – Вот себе бы взяла, да у меня не к чему. Пальта нету, а с курткой оно как-то не очень.

– А давай мне второй тоже, – неожиданно попросил Степан и полез в карман за деньгами.

– Да зачем два одинаких-то? Возьми лучше голубой, хоть менять будет. Голубой тоже в с чёрным красиво.

– Нет, красный давай, – настоял Степан и почему-то хитро заулыбался.

Уплатил за покупку, разлил остатки. Выпили.

– А бугай-то сейчас где? Не на воле?

– Да ты что? Забоялся? Не боись! Он в своей стайке взаперти. Вот бабы вечернюю дойку закончат, всё стадо выпустим со двора, и его тоже. А так, поди, спит себе.

От магазина Степан почему-то пошёл не по дороге к себе в Носово, а свернул влево. Михеич хотел было поинтересоваться, но махнул рукой – мало ли у мужика ещё какие дела есть.

А Степан прямиком на ферму. Ворота на двор распахнуты, доярки ещё не пришли, и кроме скота на ферме никого не было. Мужик прошёл прямо в конец здания, где из толстых жердей была сооружена неширокая стайка для Геракла. Увидев своего лютого врага, тот сразу заволновался, хотел было развернуться, но на это его стойло не было рассчитано. Бык начал сердито бить в пол передними копытами, не по-доброму мычать, но ничего другого предпринять не мог. А Степан достал из кармана только что купленный красный шарф и, вытянув руки промеж жердей, торжественно соорудил быку на мошонке большой бант.

Может, завязал слишком туго, а может Геракла тоже раздражал красный цвет, но как бы то ни было, он и так и сяк пытался дотянуться до своего достоинства, чтобы освободиться от украшения.

Степан стоял и довольно ухмылялся:

– Вот-вот, попробуй-ка, достань. Бык не кобель, так просто не дотянешься.

Вечером, когда после дойки бабы выпустили стадо и открыли стойло Геракла, в сумерках двора не сразу заметили между ног быка яркий красный бант. Увидели, когда он уже вышел на улицу. Отсмеявшись, попытались было снять ненавистное для животного украшение, но к каждому, кто приближался, Гера поворачивался мордой, угрожающе наклонял рогатую голову и скрёб копытами землю. Так и проходил он всю ночь на пастбище с украшенной большим красным бантом мошонкой. Избавили быка от позора только утром, когда снова загнали его в узкую стайку. Зато долго потом над этой проделкой хохотала вся деревня. Сначала не могли догадаться, кому такое могло прийти в голову, Михеич за выпивкой как-то не придал Степановой покупке значения, но тайну раскрыла Зинаида, рассказав, что оба красных шарфа взял Степан. Один, поди, подарил Дарье, а второго не пожалел для Геракла.




ГЛАВА 20



СРЕДСТВО ОТ ЗАПОРА

– Здорово, мужики! – Анемподист остановился у калитки, облокотился о неширокие тесины обеими руками. – Куда наладились?

– Известно, куда! – Сидящий с краю широкой, метра в три длиной, лавки из старой тёсаной половицы, притараненной с разобранной церкви и по причине чуть не окаменелого ее состояния ни на что другое в хозяйстве не пригодной, Иван махнул недокуренной, чуть не с палец толщиной, самокруткой в сторону фермы. – Стайки телятам к зиме готовить. Вчера тёсу напилили немного, пока у Федьки вал отбора мощности не накрылся, дак может и хватит наместо пропрелых. Пол, поди, знаешь, ишо посядни перебрали.

– А ты, дядя Аник, присаживайся с нами, если не торопишься, – подал голос Венька. Он после школы уже второй год ждал призыва в армию и работал с мужиками по наряду, куда пошлют. Парень он был скромный, тихий, исполнительный, но уж чересчур зачуханный. А по-другому-то и быть не могло, потому что мать его, Егоровна, баба больно крутая. Она и на ферме, в свое время, где лет двадцать была заведующей, три раза свой приказ никому не повторяла. Особенно побаивался ее скотник Михеич. Один раз пьяному скажет прибраться, другой, а потом как ебалызнет, чем попало, у того сразу и хмель из головы выскочит. Тут же за вилы или лопату хватается и скребёт половицы, как в доме на троицу. Она и сына в строгости вырастила. Венька тоже никогда сызмальства не ждал, чтобы матка три раза повторяла. Рос-то он без батька да бабки с дедкой, защиты ждать неоткуда.

Когда с кем куда на работу отрядят, народ не нахвалится. Ещё совсем пацаном был, а работал не хуже мужика какого, хоть и не в мать статью вышел, вырос какой-то болезненный, но жилистый и до дела злой.

Только Анемподист присел, как председатель подъехал.

– А чо это вы тут прохлаждаетесь-то, мужики? Уж когда про телятник было сказано? Да за это время можно бы полдела сделать, а вы тут всё баклуши бьёте. Это, поди, ты, Анемподист Кенсоринович, их байками своими от дел отрываешь?

– Да мы это, – заступился за Лешего Иван, – Степана ждём.

– А то вы без Степана дорогу к телятнику не знаете!

– Да ты это не кипятись, Иван Степанович, щщас мы это, быстрёхонько...

– Быстрёхонько-то вон кошки скребутся, от того и котята слепые на свет появляются. В чём загвоздка-то, спрашиваю?

– Да у Степана то ли запор, то ли ишо што. Никак облегчиться не может. Уж полчаса ждём, – Иван привстал и снова полез в карман за кисетом. Магазинное курево он не признавал ни в каком виде. Махорку для самокруток Марья выращивала ему на своём огороде, сушила на повети, потом переносила на полати, с полатей – на негорячую печку и так доводила листы до рассыпчатого состояния.

Председатель посмотрел ему под ноги.

– Да ты уж вон сколько тут насмолил! Окурков-то куча целая.

– А их потом Степанов козёл сожрёт. Ох и падок, скотина, до окурков.

Про Степанова козла и так все знали. Обычно стоит только мужикам сесть на перекур, особенно возле магазина, где любил пастись до отвратительности вонючий из-за своей потенции Борька, как он тут же и объявлялся. Ходил от одного к другому, легонько подталкивал рогами за колени и тихонько блеял. Мужики давали ему почти докуренную папироску, он делал что-то вроде попытки затянуться, выплёвывал, смешно оттопыривал нижнюю губу и издавал протяжное фырканье, оскалив жёлтые то ли от табака, то ли от травы зубы. Потом козёл копытом гасил огонёк папиросы, аккуратно подбирал окурок, медленно и старательно жевал, снова оттопыривал губу и как будто насмехался над угостившими его мужиками.

Эта церемония из раза в раз повторялась вплоть до мельчайших деталей, вызывая громогласный хохот всей компании. Но стоило мужикам отказать Борьке, особенно, если только-только уселись, и было жалко едва прикуренной папиросы или сигареты, он спокойно отворачивался, пару раз обходил компанию стороной, изредка наклоняясь, чтобы щипнуть несколько не притоптанных травинок, и всем своим видом давал знать, что ему нет никакого дела до этих жадных курильщиков. Когда за разговорами мужики забывали про ошивающегося рядом козла, он разбегался и бил рогами сидящего к нему спиной, вкладывая в удар всю свою силу и немалую массу. Мужик от удара, как правило, летел на землю кубарем под хохот всей компании, а Борька спокойно отходил в сторону и косил глазом в ожидании угощения, на которое пришлось ему намекать столь агрессивным способом.

Уж и драли козла за такие проделки, но он обиды всё равно никому не прощал, просто, запомнив лупившего его мужика, именно его выбирал в следующий раз своей жертвой.

Иван носком кирзового сапога подправил кучку окурков, придвинул их к столбу лавки, чтобы ненароком не наступить, и начал сворачивать из куска газеты новую папиросу.

– Вы, мужики, со мной не шутите, – начал сердиться Иван Степанович. – Куда Степан делся? Проспаться со вчерашнего не может? Так я его счас в чувство-то приведу!

– Да у него и правда запор случился, – подал голос Венька. – Он обычно-то пока всю газету не прочитает, не подотрётся, а сёдни мог бы уже и две прочитать, а всё нету. Кряхтит вон! Сюда слышно.

В это время и вправду из туалета послышалось натужное кряхтение Степана. Туалеты в деревнях делали сразу за крыльцом, с наружной стены двора, чтобы там не было вонько, да при такой архитектуре и содержимое выгребать по весне намного удобнее. Оторвал три-четыре доски, и вот тебе, пожалуйте, доставай на грядки всё, что за зиму навалили. А у Степана, как у хорошего хозяина, и доски отрывать было не надо. Он их сколотил щитом и на две вертушки приладил. Отвернул вертушки, снял щит целиком, и весь туалет открыт для доступа.

Вот Леший и говорит:

– А ты, Венька, вон крапивину сорви, да снизу Степана-то поторопи маненько.

Венька парень старательный, без выкрутасов. Стоило просьбу старших услышать, как тут же без раздумий исполнять пошёл. Надел на правую руку брезентовую верхонку, сорвал у стены несколько чуть не в метр длиной старых до невозможности колючих стеблей крапивы, вертушки отвернул, щит наклонил и давай вверх, в сторону очка этим своим букетом совать.

В тот же миг из туалета раздался громкий вой, какой-то нечеловеческий рык, в котором без труда можно было разобрать самые отборные матюги, адресованные кому-то неведомому, его матери и самому господу богу. Еще через несколько секунд Степан, держа одной рукой не застегнутые штаны, выскочил на улицу, сразу понял, в чём дело, и, путаясь в спадающих портошницах, помчался за убегающим от греха подальше Венькой.

– Я тебя, выблядок, убью сейчас на хрен! Попадись только на глаза! Руки поотрубаю, падла этакая, – вслед махом перелетевшему через изгородь Веньке кричал Степан, остановившись у забора, потому что перелезать через жерди мешали незастёгнутые штаны.

Мужики на лавке со смеху держались за животы. И даже обычно сдержанный на эмоции председатель колотил себя по ляжкам и приговаривал:

– Ой, молодец, Венька! Вот средство-то от запора придумал, лучше некуда! И, главно дело, покупать у фершалицы не надо, бесплатно растёт.

– Сверчок поганый! – ругался Степан. – Вся жопа огнём горит, а муди прямо полыхают. Сучёнок! Ну, я ему устрою! Век помнить будет...

– А ты, Степан, муди-то в ведро с холодной водой окуни, может, полегчает, – участливо присоветовал Анемподист.

– Да пошёл ты со своими рецептами, знаешь куда?! – зло огрызнулся пострадавший, но волна дружного хохота заглушила остаток его длинного монолога.

Минут через пятнадцать мужики отправились в сторону телятника. Степан шёл враскорячку, то и дело потирая промежность. Венька держался на расстоянии, опасливо озираясь: не догоняет ли его обиженный сосед.




ГЛАВА 21



СНЕЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

От усталости Венька уже еле волочил ноги. Пройти оставалось всего мимо нескольких палисадников, но мыслями он был уже дома, уже усаживался за стол, на который мать суетливо собирала нехитрую еду. Было ещё не очень поздно, но деревня уже погрузилась в глубокий сон, и лишь у бабы Мани свет горел во всех окнах.

– Ой, дак это же Валька с Катькой сегодня должны были приехать, – вспомнил Венька и остановился у самой калитки.

– Девки, вы чо голые-то по дому шныряете? – послышался недовольный голос бабы Мани. – Срамотишша-то какая! Вон хоть мою ночнушку надели бы што ли!

– Ага! – донеслось откуда-то из прихожей. – Вот так вдвоём в одной твоей ночнушке и спать будем. Да ещё при такой жаре.

– Да где видано, штобы вот так голышом по дому-то шлюндать? – заворчала баба Нюра. И через открытые настежь окна с легкими ситцевыми занавесками было слышно, как она заскрипела пружинами, поворачиваюсь на другой бок. – Вицы на вас хорошей не было. Вот ужо завтрева-то я за вас возьмусь, дурь-то городскую выколочу.

– Ой, бабулечка! Да не смеши ты нас, – донёсся звонкий девичий голос. – Ты что у нас такая дремучая? Да что такого плохого, что мы по дому без одежды ходим? Никто же не видит!

– А если бы и видели, так что? – донёсся из другой комнаты, в нескольких метрах от Веньки заливистый смех. – Нам тут кого стесняться? Вон на нудистских пляжах и мужчины и женщины голыми загорают и ничего. А нам тем более, есть что показать. Правда, Катюха? Жалко только так в этой твоей глухомани никто нашу красоту не увидит и не оценит по достоинству. Разве что Михеич. Бабуля, а женишок твой, Михеич, жив ещё? Я же, когда мы у тебя были, только в школу ходить начала, а помню, он к тебе сватался. Зря ты тогда его отшила, он бы нас на своём забавном барабане из доски играть научил.

– Да угомонитесь вы, балаболки! Вон уж ночь на дворе, давно стемнало, а вам всё неймётся. Михеича она вспомнила. Да жив он, слава богу! Што ему? Кажинный денёк пьяный, и никакая хворь не берёт.

– Так может потому и не берёт, что проспиртованный? Никакая микроба не выживает, – засмеялась девушка. – Вон недавно вычитала, что Кощей потому и бессмертный был, что каждый день по ведру самогонки выпивал.

– Да ну вас, – проворчала баба Маня. – Может энти ваши микробы и дохнут от вина, а стольки мужиков на тот свет оно, проклятое, свело, што и сказать страшно.

– Бабулечка! А ты нам своей замечательной наливочки ещё немножко не дашь? – послышался второй голос.

Венька не мог разобрать, кто есть кто – девчонок он видел больше десяти лет назад, когда ещё и сам был маленьким. Помнит только, что на мордашку обе были очень симпатичные, разодетые в красивые наряды и относились к местной детворе свысока. Валька тогда как раз первый класс закончила, а Катька ещё только собиралась в школу. Теперь-то уж совсем взрослые. Надо повод придумать, зайти завтра, на девчонок посмотреть, в клуб позвать. А может и сами в клуб придут, что им тут с бабкой-то дома делать целыми сутками?

– Так что, бабулечка? Угостишь ещё наливочкой?

– А то вы не знайте, где она! Для вас ить и берегла, знала, што понравится. Да тольки вы срамоту-то прикройте, не гоже голыми по дому ходить. Отродясь тут никто так не хаживал.

– Бабуля, а ты и в бане не раздеваешься?

– Эк, сказанула! Дак одно дело – байна, а другое – по дому голой жопой сверкать да титьками трясти, прости господи...

– Бабулечка, да кто тут нас видит? Где тут мужчины? Никого же нету.

– Пейте хочее да спать укладывайтесь, – заворчала опять баба Маня, но в её голосе не было ни строгости, ни недовольства. Зато слышалась радость, что не одна в доме, что в кои-то веки приехали в гости внучки, нашли время порадовать немощную бабку. И эту свою радость старушка пыталась завуалировать нарочитым ворчанием. Девчонки это прекрасно понимали и своим подшучиванием поддерживали игру.

– Катюха, иди сюда, сверкни голой попой. Я уже налила безумно вкусной наливочки.

Венька видел, как мелькнула по тонкой занавеске тень. Ему бы идти домой, но ноги будто приросли к тропинке возле калитки бабы Мани. С девчонками в деревнях давно было не густо, а тут сразу две, да ещё городские. И самое главное – голые. И пусть Венька не видел их, но слышал завораживающие голоса, знал, что буквально в нескольких метрах от него за легкими занавесками находятся две обнажённые красавицы. В том, что они красавицы, парень нисколько не сомневался.

На некоторое время в доме затаилась тишина, потом задули лампу сначала на кухне, затем в горнице.

– Спокойной ночи, бабуленька! – пропел девичий голос.

– Приятных снов, бабулечка!

– И вам спокойной ночи! Да окно-то затворите.

– Бабулечка, ну, какое окно? В доме такая жара! А ты ещё печку натопила.

– Да как же я без печки пирогов-то вам напекла бы? А ить угосгить-то хотелось домашним. В городу-то што за еда? А што жарко, дак уж одну-то ночку потерпите. Завтрева на сеновале постЕлю изладим, полог от комаров повесим. Помните, как в пологу-то спали, когда ко мне приезжали? Валинька всё говорила, мол, в шатре живём, как шахини. Ладно уж, спите, шахини вы мои. А окно-то затворите, мало ли што.

– А что тут может произойти? – удивлённо спросила одна из сестёр. – Это же не в городе, воры не заберутся.

– Да воров-то у нас тут отродясь не бывало, слава тибе господи! А вот вас, голых, Лешак к сибе в лес уташшит дак... И што я потом родителям-то вашим скажу? Как девок проворонила?

– Да ладно тебе, бабулечка, пугать нас на ночь глядя. Ну, скажи, какой такой Лешак нас может утащить? Мы ведь уже девочки взрослые, в сказки не верим.

– Да сказки-то, девоньки, сказками, тольки в их намёк.

– И добрым молодцам урок! Но мы-то красны девицы.

– Вот потому што девицы и беречься пуще надо. На таких красавиц-то ой сколько охочих, поди, в городе-то. Я ить вами любуюсь – не налюбуюсь! Это же надо, какие круглолицые, умные да ладные! Женихов бы вам господь послал хороших, дак и умирать мне, старой, можно было со спокойной душой. Приглядели, поди, женихов-то уж? Не прогадайте тольки, не торопитесь. Мужикам ить што? Им одно тольки и надо. Наобешшают три короба, слов ласковых наговорят, а мы, дуры, и рады. Ноги-то и разведём. А они натешатся да и будь таков.

– Да какие женихи, бабулечка! Там выбирать-то не из кого! У парней только и разговоров про пивасики.

– И пивасики-то это што такое?

– Да пиво, бабуленька! Им бы только пива засосать.

– Ой, всё одно ничо не поняла.

– Бабуленька, нету женихов. Все нормальные парни вывелись. Одним только выпивка нужна, другие вообще голубые, друг с другом только и могут.

– Тфу ты, срамота-то какая! Девки, да неужто нормальных-то, умных-то нету совсем?

– Да есть, конечно, бабулечка, только одних давно уже расхватали, а другие ботаны. Они кроме книжек ничего не видят. Может у вас тут в деревне нормальные есть?

– Ой, девки, а ить есть! – обрадовалась баба Маня. – Вон хоть Веньку Егоровны возьми. Хороший парень, добрый, обходительный, работяшший. И пьяным никогда не видела.

Венька от такой высказанной в его адрес похвалы мигом зарделся. Почувствовал, что даже уши стали горячими. Впрочем, может такими они были уже давно, потому что перед глазами парня невольно всплывали образы двух красивых и голых девушек. Он хоть и не видел их за занавесками, но слышал нежные голоса.

– Бабуленька, завтра ты нас с ним познакомишь, мы обе сразу за него замуж выйдем и на ферму доярками работать пойдём. Ладно?

– А фермы-то уж и нету у нас, – откликнулась баба Маня.

– Тогда доучимся и училками сюда приедем.

– Дак ить и школы нету. Рожать-то некому. Вот мы тут свой век доживём, дак и деревня вмистях с нами умрёт. Вы хоть на могилку-то спроведывать когда-никогда приежжайте, не забывайте старую. Люблю эть я вас, внученьки мои дорогие!

Венька услышал, как всхлипнула баба Маня, стыдливо высморкалась, снова заскрипела пружинами старой кровати, стоящей справа у входа в горницу.

– Ну, что ты, бабулечка? Ты у нас ещё долго-долго жить будешь. И мы к тебе приезжать на лето обязательно будем. А если женихов нам найдёшь, так мы у тебя и жить останемся. Не выгонишь, с женихами-то?

И засмеялись.

– Ладно, балаболки, спите уже. А окно-то затворите, не блазните Лешака голыми титьками.

– Бабулечка, а он что вот так прямо из леса нас видит?

– Ой, девки! Какие же вы у миня ишшо глупенькие! Не гоже над боженькой да над Лешим посмеиваться. Над боженькой – грех, а над нечистой силой – к себе её приманивать.

– Да ладно, бабулечка, пугать на ночь глядя.

– А мы всё равно не боимся, – задорно прозвенел голос другой сестры. В это время занавеска откинулась в сторону, Венька увидел голое плечо девушки и высунувшуюся на улицу голову. Из боязни быть застигнутым подслушивающим под окном чужие разговоры, парень присел, хотя после яркого света девушка вряд ли смогла бы разглядеть в темноте чью-то фигуру. – Лешенька, где ты? Заходи на огонёк, – с задорным смехом прокричала одна из сестёр в темноту и запахнула занавески.

И тут Веньку осенила шальная мысль. Почти бегом бросился он домой, зашёл в избу.

– Мам, я счас вернусь.

Забрался на чердак, схватил в охапку висящий там старый овчинный полушубок и, на ходу выворачивая его наизнанку, пошёл к дому бабы Мани. Соседская Дамка лениво тявкнула ему вслед, но никто из собак не поддержал её лаем, и она тоже успокоилась. Света не было уже и в комнате девчонок, но рамы оставались открытыми настежь, легкое дуновение ветерка колыхало ситцевые шторы, и они белели в темноте августовской ночи.

Венька легко перелез через забор, прокрался под самое окно. Было слышно, что девчонки о чем-то шепчутся, то и дело хихикают, но слов было не разобрать. Парень хорошо знал, что вдоль завалинки за углом стоит прислонённая к стене небольшая лесенка, которую сам туда и отнёс ещё в начале лета, когда приколачивал отвалившийся было наличник. Он без труда нащупал её, поставил прямо под окно, расположенное на уровне макушки парня, натянул на себя вывернутые наизнанку полушубок и стал тихонечко подниматься наверх.

За шторкой снова раздалось весёлое хихиканье. Венька хотел было пугающе зарычать, но вдруг изменил решение и просто молча ввалился в комнату прямо на кровать девчонок.

Как только лохматое чудовище, всё заросшее грубой шерстью вкатилось в постель прямо на голые тела сестёр, они дико завизжали. Одна вскочила и с криком «Бубулечка-а-а-а!» бросилась из комнаты, вторая замешкалась, выбираясь из-под навалившегося на неё мохнатого зверя, соскользнула с кровати на пол и на четвереньках поползла в горницу, не в силах кричать. Из её горла вырывалось только едва слышное: «Мамочки, ой, мамочки... ой, спасите...».

Венька, путаясь в полах полушубка, тут же выбрался на улицу, вместе с лестницей заскочил за угол дома и стал слушать поднявшийся в горнице переполох.

Девчонки ничего толком не могли сказать бабе Мане, только сбивчиво пытались объяснить, что к ним в постель прямо через окно залезло какое-то огромное лохматое чудовище, от которого они едва-едва сумели спастись.

Баба Маня выглянула в окно, долго всматривалась в пугающую темноту ночи, но ничего не увидела и стала успокаивать внучек, что это им обеим привиделось во сне.

– Да какое во сне, бабулечка, – заикаясь от пережитого страха, говорила Катя. – Мы же ещё и не спали, всё твоих деревенских женихов обсуждали, планы на жизнь строили, и вдруг тако-о-о-е! Может это снежный человек приходил? Бабулечка, ты не знаешь, тут снежные человеки водятся?

– Да што глупости-то молоть? – отмахнулась баба Маня. – Какие тут снежные человеки. Ишь чево напридумывали со страху-то! Привиделось вам, почудилось.

– Бабулечка, да какое почудилось! Я же ему в шкуру двумя руками вцепилась, пока с постели выбралась. Кажется, даже клок шерсти вырвала.

– Ну, пойдём, поглядим, што ты там вырвала, – баба Маня шагнула в комнату девчонок, чиркнула спичкой, зажгла лампу. На постели и впрямь лежал небольшой клок чёрной шерсти.

– Свят, свят, свят! – забормотала испуганная баба Маня и начала неистово креститься. – Говорено вам было, окно затворяйте, дак нет. Лешего вон ишо из лесу звали. Вот и накликали.

Баба Маня затворила рамы, закрыла их на шпингалеты.

– Ложитесь, давай.

– Ага, а вдруг оно под кроватью прячется, – сказала забившаяся в угол бабушкиной кровати Валя.

Баба Маня с кряхтеньем тяжело опустилась на колени перед кроватью, заглянула, пошарила рукой.

– Нету там никого, спите, давай. А то вон уже и светать скоро начнёт.

– Бабулечка, милая, а можно я с тобой спать останусь?

– Не дури, Валька! Троим нам тут не уместиться, а Катьке одной ишшо страшнее будет. Можите свет оставить, коли страшно. Всё, иди давай, не дури. Мне тоже спать надо.

Венька слышал, как девчонки укладывались спать, хотел было постучать в раму, но решил, что для первого раза и этого будет вполне достаточно. Лучше он завтра ночью на сеновал стучаться будет.

Ухмыляясь во весь рот, он довольный своей шуткой, шёл домой по тёмной и пустынной деревенской улице. И снова только Дамка подала голос, докладывая, что она исправно несёт службу, охраняя деревню от незваных гостей и всякой лесной нечисти.




ГЛАВА 22



ЧЁРНЫЙ РУЧЕЙ

Чёрного ручья Настя не боялась, пока Ефросинья однажды не брякнула, что там привидение живёт. Мол, испокон веку там чудится, и нечистая сила озорует. То прямо в луже лошадь распрягётся, как у Михеича было, то трактор заглохнет, как у Фёдора, то целой компанией с Троицы ночью возвращались, женщину в белом саване видели. А через несколько дён Фёкла-то, царствие ей небесное, и померла в одночасье. А ведь не болела ничем до этого.

– Да я же детдомовская, – отмахнулась со смехом Настя. – У нас там тоже воспитатели всякие страшилки рассказывали про старый барский дом, в котором жили, чтобы мы ночами не куролесили да не бегали лишку-то по окрестностям. Так что я среди привидений выросла и ваших тоже не боюсь.

И ведь не боялась. Садилась впотьмах на свой велосипед со скрипучими педалями, которые было далеко слышно, и ехала через дремучий лес. А тут уже ночами и холодать сильно стало, вечерами на низины туман густой опускался. И как раз случилось Анемподисту домой в сумерках возвращаться. Уже у самого Чёрного ручья был, когда издали услышал скрип педалей. Вот и решил девку разыграть. А ему для выдумки много времени не надо: ружье к дереву прислонил, фуфайку скинул, свитер шерстяной стянул через голову, штаны снял и остался в белой рубахе да белых кальсонах. В тумане и встал посередь дороги. Думал, попугает медичку немного, посмеются и вместе до деревни пойдут. А получилось иначе...

Настя-то едет и на дорогу смотрит, чтобы с тропинки не съехать, а как глаза подняла, прямо перед ней привидение в белом. Руками, как крыльями машет. Затормозила резко, от испуга пошевелиться не в силах, а привидение еще и ухать по-совиному начало. Да громко-то так! Медичка одним махом велосипед развернула и изо всех сил на педали нажимать. И сзади громогласно доносится какое-то дикое гортанное хохотание: «Хо-хоо-хооу! Хо-хоо-хооу!»

Как до деревни полтора километра домчалась, со страху девушка и не помнила. Заскочила в дом к Верке, слова вымолвить не может. Воды попила, потом чаю горячего, успокоилась немного и про привидение рассказала.

– Да это Леший, поди, чудит, – высказал предположение Валерка.

– Да пошёл бы ты со своим Лешим! – прикрикнула строго Верка. – Там, поди, Леший-то Леший да только всамделишный. Стал бы дядя Аник Настю пугать. Да что он там с обеда што ли её ждал? Кто знал, что Настя так поздно поедет?

– Ну, и то верно, – согласился Валерка. – А ты у нас ночуй. Или оставляй велосипед, я тебя на мотоцикле домой отвезу.

– Нельзя мне ночевать. Я еще сегодня бабе Степаниде укол поставить должна. Иначе всё лечение насмарку.

– Тогда поехали.

Валерка оделся, вывел из сколоченного из горбылей сарая мотоцикл, завёл, Настя села сзади, чтобы не свалиться, обняла, плотно прижавшись грудями к Валеркиной спине, и мотоцикл, раздвинув лучом фары густые сумерки, весело урча мотором и резво подпрыгивая на неровностях тропинки, двинулся вдоль дороги в сторону пугающего темнотой леса.

Валерку возбуждала прижавшаяся к спине пассажирка, будоражила кровь и сама ситуация, когда они вдвоём оказались на пустынной ночной дороге, петляющей среди высоких кудрявых сосен. Ему хотелось продлить это уединение как можно дольше, но стоило сбросить скорость, как девушка ослабляла объятия и отстранялась. Тогда он добавлял газу, мотоцикл тут же норовил выскользнуть из-под седоков, и Настя волей-неволей прижималась сильнее. Когда до поворота, за которым находился Чёрный ручей, оставалось всего метров сто, у Валерки созрел план. Проезжая по горбатому из брёвен мостику с положенными по колее плахами, чтобы тракторные гусеницы не портили настил, он левой рукой дотянулся до фары и выключил зажигание. По инерции мотоцикл прокатился еще метра три и остановился в кромешной темноте.

Девушка испуганно прижалась. Валерка минуты две наслаждался этим ощущением. Уже несколько дней не имевший близости с женой, он был готов наброситься на медичку тотчас, обнять ее, сильно прижать обеими руками и целовать, целовать, целовать... В губы, в шею... Но в то же время боялся и совершенно противоположного развития событий – опасался, что девушка просто залепит ему пощёчину и убежит дальше пешком.

– Ну-ка, погоди, – вполголоса проговорил Валерка, удивляясь сдавленности своего голоса. Девушка поняла это, как страх, и прижалась еще теснее. Валерка толкнул ногой педаль запуска двигателя раз, второй, посидел с минуту, потом включил зажигание, толкнул снова. Мотоцикл не хотел заводиться. По спине пополз предательский холодок страха: многочисленные рассказы о привидениях и непонятных явлениях загадочного места начинали воплощаться в реальности, хотя он всегда относился к этим байкам более, чем скептически.

– Слезь, пожалуйста! – попросил он Настю, а когда та встала чуть в сторонке, стал правой ногой раз за разом лягать загогулину рычага. Двигатель не заводился.

– Подталкивай сзади, – немного грубовато сказал он девушке, и стал за руль толкать мотоцикл, но дорога с моста шла в гору, и развить достаточную скорость не удавалось. Уже на пригорке, отдышавшись, Валерка снова стал лягать педаль, и где-то с десятого раза мотор завёлся.

Дальше ехали без приключений. Настя буквально за пару минут управилась с уколом Степаниде, мигом пролетели через поле, а когда подрулили к калитке, в свете фары увидели сидящего на крыльце Сашку. Все планы напроситься на помощь по хозяйству и на чай Валерке пришлось отложить до следующего раза и возвращаться домой.

Потом было еще несколько таких же проводов, пока не грянул гром. Точнее – выстрел.




ГЛАВА 23



ПРИПАДОЧНЫЙ

Всё у Сашки хорошо было, пока летом медичку из района не послали. Мода такая тогда пошла – фельдшерско-акушерские пункты открывать. Отвели в сельсовете две комнаты, прибрали, покрасили, из больнички на моторке шкафчики стеклянные привезли, склянок разных да таблеток. Фельдшерице Насте, чтобы зарплата побольше была, еще и библиотеку отдали на заведование. А чего там заведовать, коли годами никто книг не брал.

Медичка девушка старательная оказалась да обходительная, даром, что детдомовская. Иван Михайлович от сельсовета ей домик выкупил. Хоть и не рядом с медпунктом, но всего-то и делов – поле перебежать.

Председатель её на своей таратайке по всем деревням прокатил, с народом познакомил. А кем и знакомить-то? Это раньше одиннадцать деревень было, да по несколько десятков дворов в каждой, а теперь в основном только старухи и остались: на работу отрядить некого.

Степан свой старый велосипед отладил и медичке отдал – всё не пешком по деревням шастать. На колёсах-то оно сноровистее, везде поспеть можно. Ну, летом, известное дело, бабам болеть некогда: грибы-ягоды собирать, потом огород, картошку копать, а когда весь урожай в заготконтору продан да в подпол укладен, так можно и о себе подумать. И тогда одна на сердце жалуется, другая на поясницу, а у третьей голова болит, не унимается. И главно дело, молодые мужики как-то враз захворали, за медицинской помощью ходить повадились. Но Настя девка строгая оказалась, одного высмеяла, другому укол больной поставила, что он неделю за задницу держался, и выздоровели кобели проклятые.

А вот Сашка всё не унимался никак, всё повод зайти на медпункт искал. Правда, на хворобы не жалился, а так – не подсобить ли, мол, чем? Дровишек там поколоть, за водой на дальний колодец сбегать: там вода скуснее. Ему уж два года как в армию надо было, да матушка навроде всё хлопотала, что без кормильца останется: она по инвалидности пенсию получала, иждивенцем у сына числилась. Ну, Сашке отсрочку-то и давали. А Настя его не отваживала. И жениха в районе не было, и тут особливо-то с парнями не разбежишься. А без отпору Сашка-то и привадился кажинный вечерок на огонёк заглядывать. Допоздна засиживался, покуда девка его силой не выставит, чтобы домой шёл.

Он уж с ней про женитьбу начал разговоры разговаривать, и вроде бы всё к тому шло, а тут вернулся из военкомата с какими-то бумагами от врачей в конверте запечатанном для фельдшерицы. Та их внимательно изучила и спрашивает: «И часто у тебя эпилептические припадки случаются?».

Сашка-то, весь покраснел, замялся, начал глупости какие-то пороть, отнекиваться, мол, ни в жисть ничего такого не бывало. А по деревне слух давно ходил, что Нюшерина бабка его от падучей травами разными пользовала да заговоры заговаривала. И будто бы у парня от этого всё со здоровьем наладилось.

А тут справка от врачей да печатью чин чином заверена, что должен Сашка у докторов наблюдаться, и в армии служить совсем не годен, потому что, не дай бог, припадок во время боевого дежурства случится – беды не оберёшься.

Ну, когда Сашка Насте-то начал всякие небылицы плести да от хвори своей отнекиваться, она и распсиховалась. За дверь его выставила, а наутро в районную больницу позвонила узнать, как да что, да про лечение уточнить. Там и сказали, что парень прямо на комиссии в обморок упал, и припадок с ним страшный случился. Хорошо там врачей полным-полно, сразу ему в зубы деревяшку вложили, чтобы пеной не захлебнулся, укол поставили. Тут же и решение о непригодности к армии приняли, то есть белый билет выписали.

В деревне сразу опять пересуды начались, хоть Сашку никто в припадке-то и не видал никогда. А тут еще и с Настей у него ссора случилась из-за пустяка. Он ее на крыльце весь вечер прождал, а она в Дерюгино заночевала, потому что у Марьи гипертонический криз случился. А Сашка-то подумал, что она с Валеркой роман закрутила. Не зря же он её уже который раз вечерами к дому на своём мотоцикле подвозил. Он ведь и в первый раз тогда, как увидел, что морячок ее домой привёз, сразу же обомлел от ревности и злости. Но тогда смолчал. Смолчал и во второй раз, и в третий, тем более Настя ему ласково волосы потрепала: «Дурачок! У них же дети болеют, а я через лес одна побоялась. Пугает меня этот ваш чёртов Чёрный ручей!»

– А хочешь, я тебя там на опушке ждать буду, и мы вместе через лес пойдём?

– У тебя что, других дел нету, кроме, как меня у леса ждать? Я же не могу точно сказать, когда обратно добираться буду. К тому же меня то Иван Михайлович подвозит, то Иван Степанович.

Хотел было Сашка сказать, что он в своей распирающей грудь любви и к ним тоже девушку ревновать может, но смолчал. А вот когда домой ночевать не вернулась, уже не стерпел. Устроил ей на другой день обидный допрос да с оскорблениями. А девка-то была детдомовская, за словом в карман не лезла, могла и отшить, как следует, тем более, что оскорблений никогда никому не сносила.

– А я тебе жена что ли? Перед каждым припадошным отчитываться должна? – вспылила девушка и выгнала ухажёра на улицу. А Сашка домой пришёл, мать как раз в хлеву корову доила, взял ружьё, достал патрон с пулей, зарядил, в бане закрылся, правый ботинок снял, ствол в рот вставил и нажал большим пальцем ноги на спусковой крючок.




ГЛАВА 24



ПОХМЕЛЬЕ

Фёдор вышел на крыльцо, закинул руки за чугунно тяжелую голову, потянулся до хруста в суставах. После вчерашней окрошки на браге пучило, и чтобы хоть немного ослабить живот, Федор громко пёрнул. Ничего не подозревавший петух, с испугу подскочил, взлетел на покосившийся огород, который держался на честном слове да вымахавших чуть не с руку толщиной репейниках и неистово жгучей крапиве, вытянул шею и, снимая стресс, заорал во всю глотку. Его испуганный крик услышали петухи соседних домов, всполошились, что проспали очередной урочный час, и тоже во всю мочь загорланили, в который уже раз призывая утро.

Куры, деловито кудахтая, вереницей поспешили на лужайку перед крыльцом в ожидании завтрака.

– Да кыш вы, пернатые, – пнул Фёдор ближайшую квочку, и вся разнопёстрая стая россыпью разлетелась по сторонам, а испуганный петух снова загорланил во всю глотку, подавая пример остальным пеунам деревни.

– Твою мать! – беззлобно выругался Фёдор, присел на ступеньку, упёрся локтями в колени и ухватил обеими ладонями голову. Она просто разламывалась от боли. Но не смотря на дикое состояние и жуткий привкус во рту, будто закусывал помётом из курятника, Фёдор погрузился в воспоминания о вчерашнем. Сначала скосил Ваньке густую отаву луговине, выпили, потом отсоединил косилку, подцепил волокуши и привез Степану два стога сена. Или один?

– Блин, ни хрена не помню.... не... вроде два. Дарья выставила самогон. Епттать! А трактор-то где? – Фёдор через силу поднялся и с превеликим трудом дошёл до ворот. Трактор, приткнувшись радиатором в изгородь из полусгнивших жердей, был на месте. – Ну, слава богу! – И тут Фёдор вспомнил, как вся семья Богдановых провожала до трактора своего благодетеля, который привёз сено, как он не мог дотянуться ногой до высоко расположенной подножки своего «Беларуся», норовя опрокинуться навзничь, как его подталкивала в задницу жена Степана, чтобы втиснуть в узкую дверку кабины...

– Блии-ин! А вот в следующий раз я её где-нибудь так буду подталкивать за её пышную жопу, – устало соображал на эротическую тему Фёдор, потирая виски. Голова болела, хотелось выпить, но ещё сильнее хотелось отлить. Фёдор расстегнул ширинку, с превеликими трудностями отыскал скрюченный от ежедневных пьянок крантик, и мощная струя оросила брючину, потом рука хозяина направила струю в сторону, и она стала хлестать на буйно растущую у ворот крапиву.

Пока опорожнялся мочевой пузырь, к Федору постепенно возвращалось сознание. Вот блин! Может и правда говорят, что моча в голову ударяет? Ведь пока не отлил, не вспомнил, что в дальнем углу двора стоит за лопухами бидон с брагой. Поставил её тайком от Олены еще недели две назад, когда ездил с мужиками на моторке в район и по случаю прикупил там на рынке свежих дрожжей. На такой жаре, что стояла в последний месяц, брага не только могла добродить, но и скиснуть. И Фёдор отправился дегустировать, внимательно осмотревшись, чтобы не увидела тайник жена и не доглядела вездесущая соседка – бабка Нюриха. Эта старая карга, кажется, никогда не смыкала глаз и потому всегда и про всех знала всё.

Фёдор пригнулся, чтобы из-за густых зарослей крапивы его не было видно из окон Нюрихи, и крадучись начал пробираться за двор.

– Вот ёптать! У себя дома, как партизан должен по-пластунски ползать, – снова беззлобно подумал Фёдор, но сознание уже было занято предвкушением опохмелки. – Только бы Олёна не прознала, что у меня там тайник. Но ей, занятой тремя ребятишками да заботами по хозяйству, похоже, поисками Фёдоровых кладов заниматься было некогда.

Бидон стоял на месте. Фёдор откинул крышку, наклонился, и в нос так сильно ударило запахом настоявшейся браги, что мужик отшатнулся.

Вернулся к крыльцу, где на приступке лежал ковшик, которым Олена на днях дозировала навозную жижу, чтобы подкормить лук, сполоснул его в бочке с водой и стремительно помчался к бидону за опохмелкой.

Ковшик уже почти прозрачной браги боль с головы не снял, но зато тут же привнес хмельное расслабление. Фёдор сел прямо на крапиву, прислонился спиной к прохладному от ночной сырости бидону и блаженно вытянул ноги.

– Эх, вот она благодать...

Эта благодать у него почти не проходила все четыре года после женитьбы на районной красавице. Познакомился он с ней на совещании передовиков, где ему вручали грамоту за успехи на уборке урожая, а она, этакая жидконогая финтифлюшка, фоткала всех подряд. И его тоже ослепила вспышкой, а потом и своей красотой. А когда во время обильного застолья подошла к нему взять интервью, он совсем потерял голову – и от выпитого, и от журналистки. Ой, каким красавцем он тогда был! И потому не удивительно, что и Олена на него повелась. Чтобы не глушила разговор громкая музыка, они по безлюдному коридору отошли в какую-то дальнюю комнату Дома культуры, где она включила свой диктофон и стала задавать дурацкие вопросы про то, как ему удалось добиться таких высоких результатов, да не мечтает ли он стать лучшим комбайнером области, да кто у него родители, да есть ли девушка, и не хочется ли попробовать себя в роли хозяина земли – стать фермером.

Он, конечно, хотел! Но не фермером стать, а ее... Вот прямо тут, на диванчике в этой комнатушке, разложить да впиндюрить по самые не могу. И так ему этого захотелось, что не успела еще она выключить свой диктофон, как он сграбастал её в охапку и потащил к дивану. Она сопротивлялась, говорила что-то типа «Не надо...», но ему было надо, и он уже ничего не видел и не слышал. Завалил девушку на диван, задрал на ней коротенькую юбчонку, сдернул колготки вместе с узенькими трусиками, в один миг выпростал своего бойца и навалился всем телом на не ожидавшую такого окончания интервью корреспондентку. Она еще и опомниться-то не успела, как он опростался в неё, не задумываясь ни об ужасающем СПИДе, ни других болезнях, ни о возможных последствиях.

А они-то как раз и наступили. Когда через два месяца Фёдор, все это время фантазировавший о том, как он с корреспонденткой долго-долго (блин, придумается же – ведь он никогда дольше двух минут держаться не мог) занимается сексом на большой кровати с шелковыми простынями (видел как-то в кино), собрался-таки в район, а там нашел и редакцию, и саму Олену, она будто ушатом холодной воды его окатила: забеременела, говорит, после того изнасилования. Епттать! Час от часу не краше! Он и ляпнул: «Дык, это, выходи за меня замуж...»

Она и согласилась. И потому, что была беременна, и потому, что журналистика оказалась ей не по зубам, на что редактор уже не просто намекал, а открыто советовал искать другую работу. Например, в библиотеке.

А потом была деревенская свадьба, на которой невеста не переставала щебетать, какая в их деревне красота, какая необычайно удивительная природа, какие милые и сердечные люди. В давно пустовавшем доме, который достался им почти даром да и то в долг, она сразу же после свадьбы начала распоряжаться. А чё там распоряжаться? Едри мать, распорядительница! Сама ни дня в деревне не живала, а туда же – командовать. И заело Фёдора: мужик он или не мужик?! Один раз дома воспитательное с мордобитием мероприятие устроил, второй... Угомонил... Да толку-то? Она же ни хрена делать по дому не умела, ни хозяйством заняться, ни поесть вкусно приготовить, ни с русской печкой управиться, ни со скотом обрядиться. Да, главно, (!) и учиться-то этому не хотела. Призвание женщины, мол, в другом. Ну, Федор еще пару раз кулаком призвание женщины и её место в современном обществе указал... Но как была неумехой восторженной, так и осталась прихехе этакой. А тут еще дети один за другим, скандалы по любой мелочи, и Фёдор запил.

С долгами кое-как рассчитался, а вот покосившийся дом в порядок привести ни денег, ни желания не было, что только провоцировало новые и новые упреки совсем обабившейся красотки. Так и жили. Он с утра до вечера на работе, домой чуть живой заявляется, она с детьми занимается. Ладно, хоть корову доить научилась...

– Эх, житуха!

Фёдор потёр начинающий отходить затылок, помассировал пальцами виски с тугими набухшими венами. Взял ковшик, не таясь и глухо гремя по кромкам бидона, зачерпнул и одним махом влил в себя вонючую влагу. Стало совсем хорошо! Грустные мысли ушли на задний план, захотелось жить. Мужик почему-то вспомнил пухлую задницу Степановой жёнки, мысли тут же материлизовались в штанах, где почувствовалось шевеление.

Федор представил, как он хватает Дарью за её пышные ляжки, и его крантик начал превращаться в подобие того, с чем можно пойти по бабам. Но баб в такую рань можно было найти только в своей постели, и Фёдор, подцепив еще полковшика и закусив сорванными с грядки начинающими вянуть перьями семейного лука, понуро поплёлся в дом.

Олёна в широкой ночнушке спала, повернувшись к стене. Ребятишки с вечера, видно, боясь его пьяных разборок, ушли к бабушке, потому скрываться было не от кого. Федор приспустил провонявшие соляркой штаны, в которых не раздеваясь спал уже, поди, неделю, раздвинул жене ноги, помог себе рукой и стал быстро-быстро, по кроличьи, получать удовольствие.

Олёна, давно уже забывшая свои грезы о принце на белом коне, об алых парусах и большой чистой любви, просто безропотно раскинувшись, ждала, пока благоверный насладится. Но Фёдор, возбужденный воспоминаниями о пышном теле Степановой жены, на своей костлявой супруге, в отличие от обычного, никак не мог кончить. Минут через пять его азарт окончательно пропал, так и не принеся ожидаемого наслаждения. Федор еще немного полежал, потом встал, натянул штаны, завернул на кухню, съел холодную котлету из солёной щуки, запасенной еще с нереста, намял с солью и постным маслом пару сваренных вчера картофелин прошлогоднего урожая и вышел на крыльцо.

Петух опасливо покосился в сторону недавно напугавшего его хозяина, готовый снова взлететь на изгородь. Фёдор хотел было исключительно для него повторить свою громоподобную утреннюю побудку, но вместо гаубичного залпа получился пшик подсыревшего пороха, а по ногам потекло от расстроенного вчерашней брагой желудка.

– Едри-и-и мать! – пробурчал Фёдор и направился в баню. Скинул и брезгливо отбросил в угол предбанника испачканные поносом штаны, налил в таз воды, подмылся, натянул висевшие с субботней бани еще не стиранные промасленные, по дороге почерпнул еще полковшика браги и пошел заводить трактор. Сегодня сначала надо было поработать на своем лугу, а после обеда обещал помочь Ивану. Тот накануне намекал, что есть пара пузырей от Зинаиды, да еще припрятана собственная заначка.

День обещал быть трудным, но плодотворным и с привычной к вечеру выпивкой. Вот только бы не обделаться. Но на безлюдном лугу есть куда сбегать.

Жизнь налаживалась.




ГЛАВА 25



ПОСЛЕДНЕЕ УТРО

Не умиралось... Баба Лёля точно знала, что боженька придёт за ней сегодня ночью, хотя ничего у неё не болело, не тревожило. Наоборот, будто враз отпустили все хвори, и сделалось легко и спокойно.

Смерти баба Лёля совсем не боялась, принимая её неизбежность. Да и то: товарки-то уж вон все на погосте, хоть и моложе её были. Давно прибрал боженька, а ей, слава тебе господи, на троицу уже восемьдесят четыре годочка исполнилось, пора уж. Если честно, то умирать не хотелось. Ничего её на этом свете не тяготило. Вон даже поясница отпустила, хотя нестерпимо ныла последние две недели, пока копала картошку на своих пятнадцати сотках, пока отбирала клубни на семена и засыпала их в подпол, затаривала мешки на продажу какой-то заготконторе. Вчера с этой работой справилась, положила на дно нижнего ящика комода вырученные от продажи новенькие купюры. Может Коленька хоть какую обнову себе справит. А ведь, паразит, так и не приехал на картошку. Писал, летось, мол, мама, ты не надрывайся, приеду, выкопаю. Да, поди, снова запил. И эти-то деньги просадить может... Ну, да ладно... на помин души своей мамочки.




Так-то он у нее ласковый да заботливый, вот только водка проклятая мужика сгубила. Ну, это всё из-за Ирки. Из-за неё, змеи подколодной, за воротник закладывать начал. Не по себе дерево срубил, так что теперь делать. Вот и мается всю жизнь. Может, если бы детки были, так и по-другому все сложилось? Ан нет, ей на пелёнки жалко было молодость губить, на работе продвинуться хотела, два аборта подряд сделала, а потом боженька больше и не дал забеременеть.

Мысли перебила кукушка в часах. То ли одиннадцать, то ли двенадцать раз уже прокуковала – баба Лёля со счета сбилась на середине. Посмотрела в красный угол, где пристроенная на сколоченной Коленькой полочке стояла невидимая в темноте небольшая закопченная от времени иконка Николы Угодника.

– Ой, грехи наши тяжкие! – прошептала на вдохе, как это делают все женщины, устроилась поудобнее, поправила красивое лоскутное одеяло, которое сладила еще, когда могла сама нитку в иголку вдевать. Снова сложила руки на груди и стала ждать. Но занятый другими важными делами боженька не торопился по её душу. Поди, грешила много да и в бога-то верила как-то не по-людски. Знала, что есть, держала в красном углу икону, которую схоронила на чердаке мамка, когда пошли по домам комсомольцы бороться с пережитками прошлого. Обращалась иногда к всевышнему с молитвами, как умела, да жила так, чтобы на деревне не осудили. А в церкву ходила только, когда к Коленьке в область ездила. Рак у него признали, операцию сделали. Вот тогда она кажинный денёчек в храме молилась, свечки за здравие ставила. Помогло. Доброкачественной опухоль оказалась.

Баба Лёля и дома бы в церкву ходила, да разрушили храм, когда ещё молодая была. Сначала там клуб сделали, когда в клуб ходить некому стало, под склад заняли, пока колхоз был, зерно сушили. А потом разворотили, чтобы пустить кирпич на строительство фермы, да только ничего из этой затеи не вышло. Так и лежат глыбы. Днём-то мимо ходить страшно, а уж ночью, если кто отважится, дак и вовсе мурашки по коже.

– Вот дура старая! – встрепенулась баба Лёля. – Дверь-то на крючок заперла, как утром Маня в дом попадёт.

Откинула одеяло, спустила ноги на пол и зашлёпала в носках по тканой дорожке. В сенях откинула старинный, ещё кованный крючок, вернулась в постель, приняла прежнюю позу и опять углубилась в мысли, неспешно вспоминая всю свою жизнь.

Это теперь их в деревне осталось три старушки, и ее дом незаметно выполз на самый край. А раньше-то чуть не в середине стоял. Только молодежь в города уехала, старики поумирали, избы покрепче городские скупили на дачи и перевезли на берег, поставили окнами на реку, а ветхие сами после смерти хозяев быстро просели крышами и догнивают, глядя на когда-то шумную улицу своими пустыми глазницами.

Когда Лёлька была маленькой, в каждой избе было по несколько ребятишек. И по пять, и по семь, а у Скорняковых, вон, даже десять. Где тут имён напридумываешь. Вот и звали Вовка мишин, Ванька борин, Нюрка манина. И было их в деревне три Ольги. Старшую, Нюркину, так Ольгой и звали, вторую – Настину – Олей, а ее, самую маленькую, Лёлькой. Так всю жизнь Лёлькой и прожила. Потом-то, конечно, кто-то тетей Лёлей стал звать, а потом уже и бабой Лёлей. А вот бабушкой стать ей бог не дал.

Старший, Саша, по пьяному делу в тридцать под трактор попал, не успев жениться. Теперь вот заботушка у неё – за могилкой сына ухаживать. Сходила на днях, прибрала, траву сухую выполола, пыль с памятника вытерла, покрасила-то его еще на троицу, так теперь далеко голубым сиянием виднеется.

Второй – Валентин не пьёт, техникум закончил, в леспромхоз уехал, мастером работает. Дом – полная чаша, а детушек нету. А ведь сколько просила, чтобы другую жену себе искал! Нет, говорит, полюбил Валентину и всё тут. Как говаривала, что не к добру мужу и жене одинаковые имена иметь, не послушал. Вон в соседней Насонове Александр и Александра живут. Тому ли не пример?! Тоже с ребятишками не сладилось. И уж сколько Шура к разным врачам да бабкам ездила без толку! А всё потому, что нельзя мужикам бабьи имена давать, а бабам – мужские. Не зря в ранешние-то времена все больше Иваны были да Марьи! И детишек строгали до десятка.

Но не послушал Валентин. Да и бог с ним. Главно, что живут душа в душу. Уж невестушка-то за ним, как за божницей ухаживает. Валенька у нее и сыт, и обут-одет. Он ест, а она сядет напротив да мужем любуется. И волосики-то ему пригладит, и хлебушек придвинет, и не знает, как ещё угодить. Ну, и он ей добром да лаской отвечает.

Вот бы Коленьке такую! А не дал бог.

Коленька-то у неё самый был любимый. Оттого, что поздний. Уж сорок ей стукнуло, когда согрешила. Пять лет вдовой прожила и ни разу даже мельком ни на кого не посмотрела, не то, чтобы мысли какие допустить. А тут бес попутал.

Она вообще-то телятницей работала, но на уборке всем дела хватает. В тот день она только отруби с телеги разгрузила, как бригадир верхом прискакал. Говорит, комбайн на дальнем поле сломался, шкив разбило, поезжай в мастерскую, надо с Колькой запасной отвезти. Мол, заодно и поставить поможешь, а то больше некого послать. Ну, надо так надо. Сели на телегу, отвезли эту штуковину на дальнее поле, помогла Кольке её на место приладить, ремни натянуть. Он её по заднице похлопал, молодец, говорит, попрошу тебя в помощники. И что ее торкнуло? От этих похлопываний аж голова кругом пошла. А он уже лицом поворачивает, в глаза смотрит. Зажмурилась... А в себя пришла в накопителе на соломе, когда отстонала чуть не во весь голос от нахлынувшей страсти, и когда всё уж кончено было.

Один-единственный разочек только и случилось-то, а понеслась. Пошла потом к бабке Марье, да только та побоялась. «Сама знаешь, девка, какие теперь строгости, – говорит. – Не ровён час, кто председателю донесет. Не сносить мне, старой, головы на плечах. Не возьму грех на душу. Ты уж, милая, сама попробуй». И дала несколько советов. Да только не помогли те советы. Родился ребёночек, слава богу, живой да здоровый. И назвала в честь отца Коленькой. Как будто и в честь деда. Он тоже Николаем был.

Пересудов не боялась, хотя, конечно, разговоров было. Все, гадали поначалу, от кого да от кого. Больше-то на Анемподиста думали – он, Леший, мужик видный был и сильный. Медведя мог бы заломать, попадись тот под руку на лесной дорожке. А жёнку ему бог дал квёлую. И телом-то не удалась, и на голову маленько больная была, всё особняком от людей норовила. А он-то на баб, ой как заглядывался! Ну, и порешили в деревне, что двое скрытных-то и сошлись полюбовно. А ведь Лёлька себя всю жизнь блюла. Не то что Марья. Та двух девок от Евгена родила, хотя у него и дома пять дочек росло. И Марьины тоже с теми на одно лицо были, так что не отвертишься.

И её Коленька весь в папочку уродился. Такой же кудрявый. И ведь, паразит, тоже на гармошке играть научился! Да так быстро, будто все у него в роду только и делали, что на тальянке меха растягивали.

У Кольки-то Вересова дома три девки было, так он было к Лёльке заходить начал сыночка проведывать. Но она сразу от ворот поворот указала, мол, не хочу Тасе супостаткой быть. А Коленьке еще и трех не исполнилось, как батька его случайный на тракторе под лёд провалился и всем пересудам конец положил.

А Коленька рос способным. Учителя нахвалиться не могли и в техникум они же присоветовали. Отучился в области, в армию сходил да в область и уехал. Мол, девушку еще до армии присмотрел, жениться хочу. На завод устроился, в общежитии место дали, женился сразу же. Не понравилась Лёльке молодая: больно уж гонора много. Пока Коленька в армии был, она институт закончила и дипломом своим козыряла. И тёщенька, сватьюшка дорогая, такая же гонористая. Вдвоём-то они Коленьку быстро в оборот взяли. Так нечто бы парню на заочное присоветовать, нет, они ему его место указывать стали.

А тут еще на работе не изладилось. Так-то он старательный да исполнительный, а образование по сельхозмашинам получил, и как только появился на заводе сынок кого-то из начальников, так Коленьку и подвинули. Обиделся, на другой завод устроился, а обида осталась. С этой обидой и там проблемы начались. И начал прикладываться. Сначала после работы, а потом и с утра.

Сватьюшка, царствие ей небесное, пилит, жена строгает, и совсем парню никакого житься не стало. И начал он пить по-чёрному. И пошло-поехало. С одной работы да на другую. С мастеров до слесаря докатился, а потом и вовсе уволиться заставили. А тут тёщенька с женушкой и из дому выгнали. Устроился сантехником, в подвале и жить наладился.

Приедет, бывало, хорохорится, а материнское сердце не обманешь. Видела Лёлька, что худо сыночку, а руками беду не разведёшь. Когда приедет, отойдет возле матери душой, лицом посветлеет, а у Лёльки все одно сердце болит. Видит, как парень мается, что жизнь такая никчёмная случилась. Уж она его и обратно в деревню звала, только что тут делать, если работы никакой.

Соберёт сыночку котомки варений-солений, картошки с собой даст да деньжат из небогатой пенсии. Самой-то ей много ли надо? Осенью картошку заготовителям продаст, побольше подкинет, хоть и знает, что все равно пропьёт.

– Хоть бы на похороны приехал... – мысленно вздохнула баба Лёля и опять встрепенулась, – А все ли приготовила? Встала с кровати, включила свет.

Осмотрелась в который уже раз. В доме прибралась, пока баня топилась. Бельишко своё постирала и в бане на жердочке над каменкой сушиться повесила. Доски на гроб ещё с утра на видное место на сеновале положила, на них – рубанок, молоток, гвозди, материю красную, чтобы обить. Одёжка на смерть в нижнем ящике комода приготовлена. Марье уж, поди, сто раз сказано и показано и что надеть, и где деньги на поминки.

Села на край кровати, вспоминая, всё ли сделано, не оставляет ли после себя людям каких ненужных хлопот.

– Ой, свечи надо перекласть к одёжке, в которой в гроб положат, а то искать будут. – Подошла к комоду, выдвинула верхний ящик, переложила из него в нижний поверх белья обычные хозяйственные свечи, которые по её просьбе Валентин привез из леспромхоза еще несколько лет назад. – Мыло и мочалочку, чтобы обмыть, найдут в бане. Вроде бы всё...

Подошла к окну, отогнула край занавески, посмотрела на занимающееся новой зарёй небо. Вчера вот и рамы зимние поставила, может Коленька хоть до сорока дён поживет. Маленький-то любил он ей помогать рамы ставить, на мох между ними гроздья рябины да кроваво красные ягоды клюквы для красы укладывать.

– Даст бог, ещё постоит хорошая погода, хоть не под дождём людям могилу копать.

Поправила икону, перекрестилась: «Помоги, господи, Коленьке да всем добрым людям!», опять устроилась на постели, накрылась одеялом, сложила на груди руки, закрыла глаза и покорно стала ждать смерти.

Вскоре луч красного осеннего солнца коснулся края крыши, медленно опустился вниз, робко погладил оконную раму, осторожно скользнул в дом, неслышно прилег на подушку. Но баба Лёля ничего этого уже не видела. Боженька успел раньше.




ГЛАВА 26



ГОСТЕВАЛИ

Степан в глубокой задумчивости сидел на отполированной штанами односельчан широкой лавке у палисадника и невидящими глазами смотрел себе под ноги. Вот уже второй день после того, как улетели куда-то в звёздные дали его нежданные гости-инопланетяне, на душе было пасмурно и тоскливо. С тяжёлым вздохом Степан вдавил в сырую землю окурок, встал, привычно придерживая правой рукой больную поясницу, прошёл в дом, взял с подоконника початую бутылку водки, долго вертел её так и сяк, потом опять с глубоким вздохом поставил обратно.

Надо было хоть как-то развеять накатившую тоску, но пить больше не хотелось.

– Заговорили что ли? – подумал лениво. – Наверное, я им трезвый нужен для сурьёзного разговора. Ведь обещали же, что вернутся. Может и с собой заберут? Хорошо бы вместе с Дарьей, а то куда я там один среди чужих-то? А какое хоть сегодня число-то?

Покрутил ручку радио, но оно молчало.

– А-а-а! Дак ведь я же провода оборвал, чтобы взлетать тарелке не мешали, – вспомнил вдруг причину молчания чёрного обормота, как он называл приёмник, который бормотал что-то малоразборчивое с шести утра и до полуночи с часовым перерывом на обед. – Пойти что ли натянуть провода-то? Только когда гости прилетят, опять ведь мешать станут. А число можно узнать у Захаровны. А того проще пересчитать пустые бутылки.

Степан точно помнил, что когда картошка была выкопана, по настоянию районных врачей его Дарья уехала в санаторий по горящей путёвке, за которую и доплатить-то пришлось всего ничего. Он тогда на вырученные от продажи картошки деньги сразу взял у Зинаиды ящик водки. Подумал, и добавил ещё две бутылки. Одна – на день отъезда, вторая – чтобы аккурат хватило на время пребывания жены в санатории. Не ради пьянства, тоску заливать. Да и то – за все годы семейной жизни это была первая столь продолжительная разлука.

За коровой с телёнком взялась ухаживать Захаровна, потому что мужиков Красава не любила и даже хозяина к себе близко не подпускала. Бывало, он обряжал её, выносил приготовленное Дарьей, когда та страдала поясницей, ведро пойла, но доить даже не пытался. Да если бы и подпустила к вымени такая ласковая с хозяйкой корова, ему бы не высидеть было вприсядку столько времени. Так что от всех хозяйственных забот Степан был избавлен и мог пьянствовать без оглядки на какие-то дела.

Степан вышел в сени, пересчитал в ящике пустую тару, среди которой одна бутылка была не распечатана. Шести штук не хватало, не было тары и под лавкой в доме.

– Неужели гости с собой забрали? – недовольно подумал вдруг, разочаровываясь в пришельцах. А может по привычке заначку где сделал, припрятал куда? Только от ково прятать? От себя разве што. И какое же севодни число-то? – напрягал память Степан. – Того и гляди, Дарья со дня на день вернётся, надо бы хоть в избе немного прибраться.

– Эй, Степан! Ты живой? – раздался с улицы голос.

– Во, Иван пришёл, – обрадовался приятелю Степан и пошёл встречать гостя.

Сели на лавку, закурили.

– Ты пошто у Захаровны провода-то обрезал? – спросил Иван. – Пришла сёдни ко мне, грит, посмотри там, радива што-то второй день молчит. Степана хотела просить, да пьёт, окаянный, без просыпу с того самого дня, как Дарья в санаторию уехала. Пришёл, гляжу, а тут все провода обрезаны. Чо это ты разбушевался-то?

– Провода им взлететь мешали, вот и пришлось отрезать, – пояснил Степан.

– Кому им? – недоумённо поинтересовался Иван, не понимая, о ком идёт речь.

– Да этим... Инопланетянам-то.

– Ты, Степан, с перепоя-то не того? – повертел у виска.

– Да нет, всё нормально. Они меня даже от пьянки заговорили.

– Может тебе похмелиться надо, чтобы в сознание прийти. Эть не мудрено и рассудка лишиться – две недели гулеванил.

– Да не гулеванил я, тоску заливал. А тут они в гости заявились. Вот оттуда в своей тарелке почти прямо на грядки юзнули. – Степан показал в сторону бани. – Я тут на лавке сижу, курю, гляжу, тарелка какая-то большая, вжик и села. Лежит прямо на земле этакая гладкая вся, сверкает, хоть и солнца нету.

– Большая?

– Да с баню, поди. Только сплюснутая. Ну, будто две тарелки одна на другую положены. Дарья у миня их так складывает, когда блины остаются, чтобы не засохли.

– И чо?

– Чо, чо? Нетерпеливый ты какой-то, Иван! Смотрю, лаз такой навроде трапа открывается, и на землю как с горки мужик съезжает. Стройный такой и весь будто в рыбьей чешуе. Тоже блестяшший-блестяшший. Подходит, здоровкается.

– По нашему здоровкается-та?

– Конечно, по-нашему. Я по-иностранному-то бы и не понял. Ну, я отвечаю тоже, мол, будьте здоровы да милости просим. Он што-то булькнул, и снова лаз открывается, и ишшо один мужик на землю съезжает.

– Да ты пошто знаешь, што мужик-то?

– Дак эть причиндалы то выпирают, коли одёжа в обтяжку.

– Ну, ну, дальше давай. Ты не струхнул?

– А чо тут бояться-то? Они же не с ружьями ко мне пришли. Голос этакий добрый. Ну, я сижу, ошалел, конешно, чо-то и мысли никакие в голову не идут. Опосля уже подумал, а какого лешего им от меня надо-то? Может, заблудились, дорогу узнать хочут. А первый снова чо-то булькнул, и опять лаз открывается, и ишшо двое на землю ступают. Смотрю, эти, вроде, девки, потому как выпирает не в паху, а там, где надо. Ну, я сообразил, что не гоже гостей на улице держать, в дом пригласил, пока они избу осматривали да фотки на стене разглядывали, я самовар поставил. Ты же знаешь, он у нас быстро кипит. И поговорить как следует не успели, он уж и зафыркал. Ну, я чай заварил, чашки на стол, там пряники ишшо были. Хоть и чёрствые, но, думаю, всё одно потчевать-то больше нечем. Проголодались, дак и это сойдёт.

Ну, мужики они мужики и есть. Эти сразу за ружьё. Вертят его так и этак, смотрю, разобрались, што к чему, цевьё отстегнули, стволы от приклада отсоединили, проверяют, чищено ли. Но ты же знаешь, што я ружьё всегда в порядке держу. Посмотрели, собрали, похвалили, спрашивают, для чего оно. Говорю, на охоту ходить. Спрашивают, как оно действует, взял патроны, позвал на улицу, как жахнул, они аж присели. Я – из второго ствола. Уже нормально среагировали.

– Дак это ты посядни палил-то? – прервал рассказ Иван. – А то мы всё гадали, кто дурью мается, в деревне стрельбу устроил. Теперь понятно.

– Да чо тебе, Ванька, понятно-то? Они тоже потом по разу пальнули. А девки хоть бы што! Даже на улицу не вышли посмотреть, откуда гром средь ясного неба.

– Ну, небо-то, положим, не такое уж и ясное было. Дожди вон сколько дён не перестают. Льёт и льёт с небольшими перерывами.

– Да ладно тебе! – отмахнулся Степан. – Не интересно, дак так и скажи. Я пойду печку затоплю, а то сыро в доме-то и холодно.

– Да не обижайся ты, я просто так, для себя уточнил. А бабы-то што?

– А бабы они бабы и есть! Хоть наши, хоть с какой звезды или ишшо откуда. Эти на кухне ухваты да чугунки разглядывают, самовар изучают, понять не могут, почему он горячий стал и паром пыхает. Потом одна в горнице за занавеской Дарьин полушубок увидела. Крутила его и так и сяк, спрашивает, зачем это? Ну, я, знамо дело, объяснил, что у нас скоро зима наступит, мороз будет, а чтобы не замёрзнуть, из овечьей шкуры люди себе вот такие одёжки шьют. Она на своём костюме што-то нажала, и вся чешуя враз на пол к ногам свалилась. Я аж ошалел. Стоит голёхонька, только сиськи сверкают.

– Ну-ка, ну-ка, как они, инопланетянки-то? – оживился Иван.

– А такие же, как и наши. Только стройные, а сиськи совсем малюхонькие и промеж ног, как у ребёнка, чисто. Может не растёт, может бреют. И, главно дело, не стесняются нисколько ни меня, ни своих. Накинула полушубок на голое тело, перед трюмо вертится, хохочут обей. Потом другая свою чешую сбросила, тоже полушубок примерять стала. Я ишшо шаль подал, показал, как повязывать. Ой, ну у их и смеху было! И я аж до слёз хохотал! Ну, потом оне полушубок на место повесили, свою чешую натянули, за стол сели. Я чаю налил, потом думаю, не по-людски как-то получается, гости в доме, а вина нету. Принёс бутылку, налил мужикам по полстакана, вспомнил, что у миня «шампанское» припасено к Дарьиному приезду, чтобы ей праздник устроить, с возращеньицем, значит, поздравить. Ай, думаю, Дарье-то я другую куплю, а эту девкам выпою. Поди, не каждый день шампанским-то их потчуют.

Девки-то сразу захмелели, хохочут и хохочут. Ну, совсем, как наши бабы, когда напьются. Думаю, ну, сейчас, как наши, после смеха-то плакать начнут. А нет, так пока за столом сидели, всё хохотали да хохотали. Ну, мы с одним мужиком тоже приняли, второй отказался, верно, за рулём был. Ответственный! А то с пьяну-то да на их скоростях не мудрено куда угодно забуриться.

Вот, посидели мы, значит, поговорили про житьё-бытьё, они собираться стали. Мол, спасибо тебе, добрый человек, очень тронуты твоим гостеприимством. Скоро снова заедем. Может, и с собой возьмём. Ну, я и брякни, мол, одному-то мне у вас, поди, скучновато будет, особливо, ежели у вас там радива нету. Поеду, если и Дарью мою тоже возьмёте. Она скоро из санатории вернуться должна. Да, говорят, не проблема. Можешь ишшо хоть ково из вашей деревни взять. Иван, может вмистях махнём погостить?

– А обратно как?

– Дак ить, отправят, поди, на попутках. А ежели и там оставят, дак чо нам тут терять-то?

– Не скажи! – возразил Иван. – Дома тут, вон дров на две зимы заготовлено, картошки целый погреб, грибов насолили. Да и родители опять же тут похоронены. Кто за могилками-то ухаживать станет? И главно, ты хоть спросил у них, а там водка-то есть?

– Не спросил, – виновато согласился Степан. – Да и зачем она. Вон у меня с их гостевания стоит недопитая. Ежели будешь, налью.

– А сам будешь? – радостно спросил Иван.

– Не хочу что-то, – горестно промолвил Степан. – Наговор што ли какой сделали. Поди, я им тут тверёзый нужен, как дежурный по аэродрому. Вдруг там опять провода какие мешать будут, как я в пьяном-то виде на столб полезу?

– Дак вот, провода-то ты нахрена у Захаровны отрезал?

– Дак я тебе талдычу, талдычу, что они им взлетать мешали. Они со стороны бани на огород-то юзнули, а, видно, обратного хода у тарелки нету, взлетать по прямой надо. А тут наши с Захаровной провода висят. Вот я и обрезал.

– Степан, а ты может и вправду с перепоя-то немного того, свихнулся чуток? Говорят, это бывает, белая горячка называется?

– Да пошёл ты! – разозлился Степан на Ивановы подозрения в его ненормальности. – Знаешь ить, што у миня ухо с тово года текёт. Дак эть выздоровел! И поясницу боле не ломит. Вот! Только пожалился, вылечили махом Вот бы врачам из больнички у их так научиться! Да што болячки, не у тибя болело, не поверишь. Ты вон на огороде-то посмотри, до сих пор след от ихней тарелки остался.

Степан потащил Ивана за дом, где на картофельном поле действительно была будто вдавленная инородным телом круглая вмятина. То ли от огромной созданной прошедшими ливнями лужи, уже впитавшейся в землю, то ли на самом деле от какой-то летающей тарелки.

Иван долго смотрел на это пятно, сдвигал на лоб кепку, чесал в затылке, потом пожал плечами и начал пятиться назад.

– Видел? – строго спросил Степан. – То-то! А то свихнулся, свихнулся... Вы ишшо с Лешим меня на смех на всю Кьянду поднимите, мол, Степан допился до того, что инопланетяне привиделись. Пойдём в дом, я тебе их подарок покажу.

Мужики зашли в дом, Степан взял с комода и подал гостю какую-то эллипсовидной формы хорошо отполированную стекляшку. Тот с опаской взял в руки невиданную штуковину, повертел и сунул обратно.

– Может она излучает што?

– А хрен его знает! – Согласился Степан. – Может и излучает. И, главно дело, не помню, когда они мне эту штуковину подарили. Утром проснулся, смотрю, лежит на столе рядом со стаканом, от которого гость отказался. Может сто грамм налить?

– Знаешь, Степан, не по себе что-то. В другой раз, если достоит.

– Да достоит, я ведь теперича тоже не хочу. Вот смотрю на бутылку, а не хочется.

Мужики вышли на улицу, сели снова на лавку, молча закурили, погрузившись в размышления о невиданных чудесах. Потом Иван поднялся:

– Пойду, я Степан. Захаровне скажу, что провода мы с тобой послезавтра натянем.

– Ладно, Иван, ты иди, а я пока на лавке посижу. Может, они на обратном пути ишшо заедут. Обешшали же... Я их ничем не обидел. Чо бы и не заехать?




ГЛАВА 27



ЦЕМЕНТ

Едва вышли в озеро, распогодилось.

Леший внимательно посмотрел на небо, ещё час назад сплошь затянутое низкими тучами, а теперь больше напоминающее лоскутное одеяло, с синими клочками чистого неба. Тучи начали подниматься выше, и через их неровные прорехи то и дело хоть на минуту-две показывалось солнце.

– Ох, не к добру это! – думал Анемподист, видя явный предвестник скорых заморозков. Да и то, пора уж. Как-никак – середина октября, а осень выдалась дождливая, сырая, без единого солнечного дня, хотя в иные годы в это время бывали не только иньи, и снег выпадал, и морозы по несколько дён стояли. Потом обычно опять оттаивало, снег сходил, и основательно ложился только на Октябрьскую.

То, что распогодилось, могло означать скорый заморозок. Озеро еще долго не встанет, а вот по берегам прихватить может здорово.

– Хоть бы до вечера продержалось, – думал Леший, но нутром чувствовал, что к вечеру морозец уже может ударить славный. – Эх, с обеда бы да ветер попутный, тогда бы под парусом быстро до дома добрались, да и на волнах льдом-то не схватит. Разве что в устье, в самой заводи.

– Ты бы, Анемподист Кенсоринович, шёл в кубрик, проморозишься тут на ветру, – посоветовал Игорь. Он стоял за штурвалом и правил к уже хорошо различимому райцентру. Это был последний рейс сезона, да и в него бы не отправились, если не предстоящие после Октябрьской выборы, за документами на которые Евгену, как председателю участковой избирательной комиссии, надо было срочно ехать в исполком.

Попуткой воспользовался и кладовщик Валерий Иванович, чтобы привезти два десятка мешков цемента. Он был нужен позарез, потому что в самом начале стойлового периода в телятнике вырвало звёздочку транспортёра для уборки навоза. Двадцать лет простояло, а тут, как назло из-за чего-то растрескался фундамент: то ли Фёдор ремень от вала отбора мощности сильно натянул, то ли от старости бетон не выдержал, но делать всё надо было заново. Мужики уже долбили ломами раскрошившиеся глыбы, чтобы заливать фундамент заново.

Заодно поехала и Зинаида, взять с базы ходового товара. Ягод нынешним летом уродилось много, народ варенье варил вёдрами, сахар раскупили весь, хоть и завезено его было больше обычного. Ни песка, ни кускового на прилавке уже не осталось, только те за мукой два мешка для самых нужных людей. Да и водочки ящиков десяток требовалось, а то праздники на носу, а отоварить людей будет скоро совсем нечем. Портвейн и тот уже на исходе.

Игорь отправился в рейс без напарника. Так-то экипаж из двоих состоял, потому и называлось деревянное судно двойкой. А может потому, что как только такие большие рыбачьи суда стали на Белом озере строить, на тоню они ходили парами. Цепляли длинный невод, поднимали паруса и бороздили в поисках добычи просторы неглубокого, но огромного по площади водоёма. На каждой двойке с её высокими бортами был кубрик с железной печуркой, а когда в достатке стали появляться моторы, начали их ставить и на двойки, заметно повысив не только маневренность, но и возможность передвигаться по озеру в любую погоду, даже в самый что ни на есть штиль.

Зато на моторе таскать невод было делом почти безнадежным. Винты отпугивали даже хищных щуку и судака, а бульканье выхлопной трубы, опущенной в воду в качестве глушителя, добавляло рыбе страху.

Для Кьянды, куда летом можно было добраться только по воде, двойки на лето становились единственным видом транспорта. На них плавали в Костому встречать приезжавших из города родственников, на них завозили летом товар и всю другую надобность, на них ездили в район оба председателя получать очередного нагоняя и выбивать лимиты.

– Иди, говорю, в кубрик, – напомнил Игорь Лешему. – Тут еще не меньше часа плыть будем.

– Да нетто околею? Я тепло оделся, хоть обратно и придется пешком идти. Сёдни все дела решу, а завтра на почтовой машине до Костомы поеду, а там пёхом. Дорога знакомая, к вечеру буду дома. Вам бы сёдни не запоздать. Смотри, как разъяснило.

– Вот и я тово боюсь. Устье прихватит, немало придётся помудохаться, багром лёд впереди колотить.

– Ты уж поосторожнее, – предостерёг Леший. – В устье-то к правому берегу больше держись, там течение посильнее, легче проберёсси.

– Да знаю, не учи учёного, – Игорь хотел было досказать «поешь говна печёного», но побоялся обидеть Анемподиста, который был старшего его отца. Царство ему небесное!

Едва причалили, Анемподист пошёл к своему начальству, Евген спешным шагом отправился в исполком, Зинаида заторопилась на базу потребсоюза оформлять товар, Валера бросился в управление сельского хозяйства подписывать бумаги на дефицитный цемент, а Игорь спустился в кубрик, подкинул в печурку дров и лег на широкие нары подремать. После трёхчасового стояния на ветру в тепле его быстро разморило, и он моментально заснул.

Проснулся от шагов по брошенным на берег сходням.

– Эй, кто там живой? Принимай товар! Показывай, куда складировать.

Зинаида стояла у машины, сверяя по накладной отпущенный ей товар, и покрикивала на потребсоюзовских грузчиков, чтобы таскали аккуратно, не порвали мешки с сахаром и, упаси бог, не разбили водку. На бой всегда немного списывалось, но она лучше эту бутылку потом своим мужикам споит, чем этим алкашам, у которых и так горло не просыхает.

Едва загрузили товар, как машина с цементом приехала. Два десятка сорокакилограммовых мешков мигом на палубу перекидали и сели ждать Евгена.

– Может он завтра с Лешим на почтовой машине до Костомы доберётся, а там пешком? – предложил Валерий Иванович, как старший по должности, – дело-то уж к вечеру, поспеть бы до темна.

– Ты што, Евгена не знаешь? Да он потом год жалобы во все инстанции писать станет, што его с государственными бумагами тут бросили. Замучаисси оправдывацца, – обречённо махнул рукой Игорь. – Ему там и в народный контроль отчитаться надо, и в суде, как народному заседателю отметиться, и в райкоме всю подлянку рассказать, что да как у нас, да как к зимовке не подготовились, без транспортёра остались. Живи бы он в тридцать седьмом, дак половину Кьянды в тюрьму упёк своими доносами. Будём ждать. Там у миня уж картошка сварена, давайте хоть поедим.

Евген появился совсем ввечеру и огорошил, что выборные документы будут готовы только завтра к обеду, и пошёл ночевать к кому-то знакомым. Остальные посидели у жаркой печурки, разомлели и вполвалку стали укладываться на нары.

– Ты, Зинаида, посерёдке ложись, – предложил Игорь. – Ежели замёрзнем, дак хоть прижмёмси для сугреву.

– Угомонись, кобель, – беззлобно отмахнулась Зинаида. – Ваши бабы мне за этот сугрев глаза потом выцарапают. А для сугреву я вам водочки налью. Сэкономила на грущщиках райповских, дак можно и по стопочке.

– Вот это дело! – встрепенулся Игорь. – Это по-нашему! По-рыбацки.

Он открыл дверку печурки, от уголька тоненькой щепочкой зажёг фонарь, что висел в углу кубрика.

– Дак может у тебя там и селёдочка есть али треска солёная?

– Селёдочки взяла немного, бабы просили.

Игорь быстро почистил рыбину, разрезал её на тоненькой дощечке и подал к столу. Пили не спеша, с разговорами. В основном про этого хмыря Евгена, из-за которого пришлось ночевать в районе. Честно признаться, его на Кьянде не любил никто. И жена его Александра Михайловна вышла замуж не по любви, а потому что обрюхатил её в девках, вот и пришлось грех скрывать. На тяжёлых работах Евген никогда не рабатывал, зато всегда был при должности и на общественных делах развивал бурную деятельность. Ещё совсем молодым вступил в партию, и то был бригадиром, то кладовщиком, то счетоводом. Однажды чуть было в председатели не выбился заместо Ивана Степановича, да колхозники на собрании такой хай подняли, когда райкомовский представитель его фамилию назвал, что тот тут же был вынужден своё предложение с голосования снять.

А вот по партийной линии он всегда должность имел. То секретарём парторганизации станет, то депутатом, то народный контроль возглавит, а если уж никуда не выдвигают, зная, что опять всё дело завалит, так хоть председателем счетной комиссии назначат. Ну, и на выборах он всегда был незаменим, потому как знал толк в оформлении всяческих документов. А уж если из района какая проверка приезжала, так все знали, что по письму Евгена разбираться отправлены. Так что за водочкой в кубрике этому партийному активисту косточки хорошо перемыли. А там и действительно пора спать подошла.

Игорю за ночь два раза приходилось вставать печурку топить, потому что тонкие дощатые стенки тепло совсем не держали, не для ночёвки на подмерзающем озере кубрик строился. Дважды чайник кипятил, но пассажиры от чаю отказывались.

За ночь подморозило. Воду на озере прихватило только у самого берега за бортом двойки, где не было ряби, а вот лужи на берегу покрылись толстой коркой льда. На душе у бывалого рыбака Игоря, хорошо знающего, чем это может грозить в тихой заводи подветренной Кьяндской стороны, становилось всё тревожнее.

Евген, степенно шагая, с толстой папкой бумаг и большими листами плакатов появился как раз перед обедом.

– Ну, что, сходим в столовую, да домой будем собираться? – вместо приветствия высказал он предложение.

– Какая на хрен столовая?! – закричал Игорь. – Ты смотри, как морозит! Быстрее домой добираться надо, а то до больших заморозков посреди озера жить придётся.

Вполголоса матерясь, он затащил на борт сходни из двух сколоченных поперечными рейками досок, оторвал примерзший в песок якорь, прыгнул на борт и стал веслом отталкивать двойку. Валерка помогал другим веслом. Вдвоём они развернули стоявшее носом в берег судно, Игорь завёл мотор, и двойка взяла курс на невидимую за горизонтом Кьянду. Кроме них на озере никого больше не было, да и этот экипаж колхозные рыбаки, прибиравшие на зиму снасти, провожали тревожным взглядом, но молчали, чтобы не накаркать на путников беду.

Ветра почти не было, и это страшило больше всего, потому что даже при небольшой волне появляющийся вдоль берега лёд разбивало бы в крошево, и двойка могла добраться без проблем.

Тревожился Игорь не напрасно. В устье еще было чисто, а вдоль берега тянулась сверкающая полоса льда метров на сто шириной. И вверх по течению полоса эта становилась всё шире и шире, и неподалёку полностью перегораживала реку. Стало ясно, что до причала не добраться, приставать надо было в любом месте, где только можно пробиться.

Игорь повернул поперёк русла и на малых оборотах стал приближаться к берегу. И вот за бортом послышался жуткий скрип режущего деревянный корпус острого осеннего льда.

– Так, мужики, берите багры и бейте лёд вдоль бортов, чтобы корпус не прорезало, – скомандовал Игорь. Валерка сразу схватил с палубы багор и начал изо всех сил лупить хрупкое и прозрачное покрытие реки.

– Евген, ты коли с левого борта! – скомандовал Игорь.

– Да я што вам нанимался русло прокладывать? – отвернулся Евген.

– Да ты, блядский рот, или багром работать будешь, или я тебя щас за борт на хрен выкину. Скажу, что обдристался и подмыться пошёл, – рассвирепел Игорь, понимая, что в любой момент острая кромка льда может легко прорезать деревянный корпус двойки.

Евген не спеша, с чувством униженного достоинства взял багор и пошёл в нос к левому борту, но едва он замахнулся, чтобы сколоть край льдины, как слева что-то громко визгнуло.

– Крындец! – закричал Игорь. – Зинаида, вылезай быстрей на крышу кубрика, а то потонешь на хрен!

– Ой, сахар замочит, – запричитала продавщица, неловко поднимаясь по неструганной вертикальной лестнице наверх. А в кубрик уже хлестала через прорезь в борту холодная вода. – Ой, мужики, сахар наверх поднимите, чтобы не замочить.

– Да ты о себе думай, едрёна вошь, самим бы не утопнуть. Хотя тут вроде и не глубоко. Валерка, коли лёд. Может хоть сколько ишо к берегу пробьёмси, пока совсем не затопило.

Валера молотил багром справа и слева, а растерявшийся Евген стоял на борту и смотрел на то, как предательски медленно приближается такой желанный и такой недоступный берег.

– Ой, у меня же документы там замокнут, – встрепенулся он и кинулся в кубрик.

– Да штоб тебя с твоими документами, – заматерился Игорь, схватил брошенный багор и начал помогать Валерке. Судно на малых оборотах медленно продвигалось к берегу, всё глубже оседая в воду. Наконец, расположенный на самом днище лодки мотор чихнул и замолк, залитый водой.

– Всё, приплыли! Давайте теперь груз спасать, – скомандовал Игорь. – Валерка, кидай сахар на крышу кубрика, туда вода не должна достать.

Вдвоём они быстро перекидали наверх продукты и стали поднимать мешки с цементом. Зинаида ухватилась было оттаскивать их от края, но для бабы ноша оказалась не под силу. Евген стоял лицом к берегу, невозмутимо прижимая к себе папку с бумагами и рулон плакатов.

– Игорь, иди наверх, принимай, я остальное подам, пока не затопило, – скомандовал теперь уже Валерка.

Игорь одним прыжком взлетел на крышу кубрика, заваленную мешками, и начал оттаскивать их от края к носу, чтобы снизу подавать было не так высоко. Вода поднималась, но, похоже, днищем двойка была уже на мели, потому что борта ниже больше не опускались.

– Вот этого я и опасался, – сказал Игорь, заглянул в кубрик и сел на мешки перевести дыхание. – Теперича надо ждать, пока лёд намёрзнет, штобы самим выбраться. Кубрик затоплен водой, дрова на плаву, печурку топить только плакатами про выборы.

– Плакаты не отдам, – категорично заявил Евген и еще сильнее прижал драгоценные бумаги.

– От холода помирать будешь, сам спичек попросишь и сам огонь запалишь, – стал подтрунивать Игорь. Он понимал, что теперь спасение им может прийти только с берега, если в деревне догадаются встречать их не на причале, а ниже по течению. Мужики бывалые, должны сообразить. Но долго ждать на морозе у воды они не могли. До утра не выжить.

С полчаса все молча смотрели в сторону такого близкого и такого недоступного берега. Лёд, прорезавший борт двойки, был слишком тонок для того, чтобы выдержать человека. Из подручных средств только двухметровые сходни, но это как мёртвому припарка.

И тут Валерка что-то надумал.

– Так, Игорь, давай оторвём дверку от кубрика.

– Зачем?

– Средство передвижения придумал.

Вдвоём они легко оторвали дощатую дверцу, сбили, чтобы не мешала, скобу. Опустили дверку на лёд. Валерка рядом с бортом выкрошил небольшую прорубь и не говоря ни слова спрыгнул в ледяную воду.

– Зинаида, давай спускайся ко мне! – прокричал он снизу.

– Да ты что такое удумал-то? – забеспокоилась та.

– Слезай давай, думаешь мне тут жарко? В проруби ить, не в бане.

Игорь, еще не совсем понимая задумку мичмана, помог Зинаиде спуститься вниз, где её принял на руки Валерка, аккуратно уложил на дверку. Лёд под ней предупреждающе захрустел.

– Держись! – Скомандовал снова моряк и изо всех сил толкнул щит в сторону берега. От сильного толчка доски легко скользили по гладкой поверхности, а когда замерли, Валерка закричал:

– Теперь не вставая, греби руками, отталкивайся ладонями и давай ближе к берегу, там лёд крепче, сможешь и на ноги встать. Да сразу в деревню беги, расскажи мужикам, пусть на подмогу идут с досками.

Зинаида добралась до берега и впробеги кинулась в деревню.

– Игорь, давай теперь сходни и сам слезай, я тебя так же оттолкну.

– Теперь моя очередь, – запротестовал, увидевший возможность спасения, Евген. – У меня государственной важности документы. Их спасать надо.

– У тебя документы, ты и спасай, – огрызнулся Валерка.

– Не имеешь права! Я председатель участковой избирательной комиссии, меня в первую очередь спасать надо было, а не какую-то продавщицу. К тому же капитан последним судно покидать обязан.

– Ну, хрен с тобой, председатель! Слезай быстрее.

– Да как же я с документами-то? Мне их сохранить надо. Ты Игорь Васильевич, подай мне их, пожалуйста!

– Давайте уже там скорее, а то я сам скоро в лёд вмёрзну! – торопил стоящий по пояс в воде Валерка.

Евген неуклюже спустился, улегся на сходнях, прижал к себе бумаги.

Валерка оттолкнул его в сторону берега и не оглядываясь, насколько далеко проскользили доски, повернулся к Игорю.

– Что там еще есть? Давай вёсла и багры и слезай сам.

Капитана Валерка отправил в сторону берега на сложенных рядом вёслах, потом выбрался на кромку льда, лёг на багры и стал пробираться к спасительной суше.

Из деревни уже бежали мужики с досками и верёвками, но их помощь больше не требовалась. На Валерке промокшая одежда начала покрываться коркой, поэтому его завели в первую же избу, дали сухую одежду. Степанида принесла припрятанную было до праздников бутылку, сделала чаю с малиной пополам с водкой и загнала на тёплую печку. Сын Игоря Сашка вызвался на велике съездить к Верке и сказать, что с дядей Валерой всё нормально.

– Ты ей скажи, что муж у неё настоящий герой, людей от смерти спас, – напутствовала Зинаида, которую теперь, задним числом, колотила нервная дрожь, от чего не помогали ни тёплая лежанка, ни полстакана водки.

Обсуждать происшествие в доме собралась вся деревня, пришли даже Неумоевские, и, разузнав подробности, поспешили к себе рассказать о случившемся. Валерка в глазах земляков стал настоящим героем, но он хвалебных слов в свой адрес не слышал. По совету мужиков, выпив после целительного напитка еще гранёный стакан водки, укрытый овечьим тулупом, он крепко спал на тёплой печке.

Взбудораженный случившимся народ разошёлся после полуночи, и едва Степанида заснула, как пришлось вставать снова. Валерка на кого-то кричал во сне, страшно матерился, и ворочался со стороны на сторону. Степанида попыталась разбудить гостя, чтобы отогнать от него страшный сон, но мужик не просыпался. Она пощупала его лоб и ужаснулась: у простоявшего в ледяной воде спасателя был сильный жар.

Степанида растерла грудь мужика холодной водой, из остатков недопитой водки сделала на лоб компресс, но к утру Валерке не полегчало. Медичка осмотрела его и поставила диагноз: двусторонняя пневмония, а для Степаниды пояснила – двустороннее воспаление лёгких. Болезнь очень опасная, не исключен летальный исход, то есть смерть, но поскольку лечение начато вовремя, придётся ставить антибиотики и капельницы.

Валерку отвезли домой, уложили в кровать. Из-за высокой температуры он часто бредил, заходился кашлем, то и дело сбрасывал с себя одеяло.

Анемподист принёс больному медвежьего сала, натёрли грудь и спину, укутали в тёплое. К вечеру вроде бы немного полегчало.

Настя пробыла у первого за её год работы действительно серьёзно больного весь день, то и дело мерила температуру, три раза ставила пенициллин, на ночь сделала еще одну капельницу.

– Ты может у нас переночуешь? – попросила Верка. – Я боюсь, если с ним што ночью случится.

Настя и сама боялась оставлять пациента без присмотра, да и идти на ночь глядя через лес и Чёрный ручей не хотелось, поэтому с радостью приняла приглашение.

Валерке полегчало только на третий день. Будь в это время дорога, его бы забрали в район лечить под присмотром опытных врачей, но добраться из Кьянды по непромёрзшим болотам, дорогу через которое всё никак не могли достроить, не было никакой возможности, поэтому фельдшеру дали рекомендации по лечению и потребовали отчитываться по телефону о состоянии больного каждый день.

Настя ночевала у Верки еще две ночи, утром ставила укол, капельницу, днём убегала ставить уколы своим бабулям, после обеда опять вводила пенициллин. На третий день больному стало заметно лучше.

– Ну, вот теперь всё обошлось, – облегчённо вздохнула Настя, когда температура почти совсем спала. Теперь я за тебя спокойна. Но полежать тебе ещё придётся. Я буду приходить уколы ставить. А может и Вера сама научится.

– Ой, нет! Я крови боюсь, – наотрез отказалась Верка. – Когда ты-то делаешь, я отворачиваюсь, штобы в обморок не грохнуться.

Так и пришлось медичке ещё целых две недели заходить к больному каждый день, пока не закончился курс лечения. Но как это нередко бывает в таких случаях, пациенты начинают испытывать к медикам не только чувство благодарности. Особенно, если Валерка и до этого уже не раз был готов к развитию романа. Лечение пневмонии исцелило от хвори, но заразило любовной истомой. Теперь оставалось только ждать развития новых событий.




ГЛАВА 28



ЦЫГАНСКОЕ ГАДАНИЕ

В Носово цыгане нагрянули рано утром. Приехали они сразу на шести подводах и с шумным гвалтом рассыпались по всей деревне. Пока мужчины отпускали чересседельники да подкидывали коням из розвальней сено, их жёны в широкополых яркой расцветки юбках да обвязанных полушалками коротких шубейках пошли по домам, подталкивая впереди себя ватаги маленьких сопливых ребятишек.

Одна такая семья ввалилась в дом к Татьяне.

– Здравствуй, хозяюшка! Пусти с дороги ребятишкам погреться, совсем на морозе околели бедные, – непривычным для Кьянды вкрадчивым голосом громко заговорила уже немолодая цыганка непонятного возраста. Пока она осматривалась у порога, её разновозрастные ребятишки уже прошли вперёд и уселись на лавке вокруг стола.

– Угости чайком бедных ребятушек. Да и корова у тебя во хлеву стоит, молочка по кружке налей да творожку положи.

– Да вы проходите. Проходите, – радушно пригласила Татьяна, как раз закончив крошить картошку в стоящий на шестке чугунок со щами, чтобы поставить его в печку. – Вы садитесь к печке-то поближе, только что протопила. Я счас самоварчик поставлю и сама с вами за компанию почаёвничаю. А молочка-то у миня нету – корову посядни запустила, пусть отдохнёт маленько. Она скоро уж телиться станет дак.

– А теленочек у неё почти весь чёрненький будет, – перебила цыганка. – Бычок. А копытца белые будут с носочками.

– Ой, да откуда вы всё знаете-то, – простодушно изумилась Татьяна.

– Дак ведь, мила-а-ая моя, с моё-то поживёшь всё насквозь видеть будешь. Ты, пока самовар кипит, ребятишек пирогами-то угости.

– Да он от горячих-то углей быстро закипит. Ох, и скорый он у меня, вот, погодь, минута-другая и зашумит. А пироги-то конечно-конечно. Вчерась морковные напекла. Тольки я ить немного делаю – одной-то много ли надо?

– А не одна скоро жить будешь, – пообещала цыганка, сбросила на плечи вязаный из овечьей шерсти полушалок, потом и цветастый красными большими розами платок, пригладила гребёнкой чёрные как смоль с редкой проседью густые волосы. – Счас я, милая, карты-то раскину, дак они всю правду скажут.

Цыганка достала откуда-то из широких в многочисленных складках юбок потрёпанную колоду с картинками, каких отродясь Татьяна не видывала, перетасовала их и начала раскладывать на краешке стола, к которому за разговорами успела присесть, цыкнув на своих шумных ребятишек – то ли внуков, то ли поздних детей, народившихся за последние несколько лет.

– Вот, моя милая, видишь, король трефовый тебе сразу же выпал. А это, голубушка, значит, что скоро встретишь ты надёжного мужика, богатого и уважаемого. Будешь за ним жить, как за каменной стеной. А вот и четвёрка треф следом пришла. Это значит, что ждёт тебя скоро переезд на новое место жительства.

– Ой, да откуда тут мужики-то возьмутся? Их у нас и всех-то по пальцам сосчитать можно. А уж богатых-то и вовсе нету. Откуда тут разбогатеть-то? На каких шишах? – отмахнулась Татьяна, но глаза её загорелись, и это не ускользнуло от внимательной цыганки.

– Да и у вас тут есть не бедные, – цыганка достала из колоды новую карту и внимательно её разглядывала, не бросая на стол.

– Да у нас тут из богатых женихов только Леший и есть. Дак ему уж за восемьдесят перевалило. Он ишшо с моей бабкой вмистях ланчика в клубе до войны отплясывал.

– Дак я тебе, милая, и не сказала, что молодой король у тебя скоро появится, и не отсюда совсем. Вот потому четвёрка треф тебе переезд и сулит из этой деревни.

– Да неужто кто из Костомы на вдову позарится? – зарделась вдруг Татьяна. – Я там мало ково и знаю, но про женихов-то таких и слыхом не слыхивала.

– А вот и десятка пик выпала. Гляди, большое счастье тебя ожидает, а следом валет червовый. Это значит, что тебя сыздавна помнят и желают видеть. И не подруга какая, а мужеского полу дружок давний. С молоду, значит, помнит. Вон круг ево чёрных карт сколько пошло, овдовел, значит недавно, про тебя, видать, вспомнил. Значит, скоро свататься приедет. И восьмёрка червей говорит, что это новое лицо твою судьбу решать станет. Ой, а любви-то, любви-то сколько выпало! Тфу-тьфу, тьфу, штоб не сглазить!

В это время в дом ввалился и цыган.

– Здорово, хозяюшка! Я там от стога-то у тебя пару охапок сенца лошади взял, браниться не станешь?

– Дак эть, коли взял, дак што теперь уж. Поди и моей коровушке на зиму-то хватит. Нетель, как скотину выгонять в поле перестали, продала в соседнюю деревню, – разоткровенничалась простодушная Татьяна. – За Красавой, поди, скоро заготовители приедут. На днях агент приежжал, говорил, ждут, когда болото как следует промёрзнет, чтобы машина не провалилась. Машины-то у их типерь больно большие да тяжёлые стали. Ну, вот и самовар поспел. Вы полушубок-то снимайте, – повернулась к цыгану, – Тепло у миня в доме-то. А то потом с чаю-то да из тепла на санях быстро продрогнуть можно. А вы куда путь-то держите? У нас тут как край земли, дальше-то всё леса, реки да болота. В Курдюг-то только летом и можно попасть на моторке. Да и делать там нечево – три деревни, сказывали наши, да посёлок, где охранники живут. Тюрьма там большая. Арестантов-то специально в таком месте и держат, штобы бежать некуда было.

– Да мы сегодня в Мальково да на Пушную гору хотели заехать. Коней добрых надо купить. Думали у вас тут есть, да говорят, только старые клячи и остались ешшо с колхозной поры. – Цыган широко улыбнулся, продемонстрировав два ряда золотых зубов. – А нам клячи без надобности. Цыгану хороший конь нужен, верный и надёжный.

– Оно, конечно, конечно, – рассеянно кивала головой Татьяна, поглощённая мыслями и предстоящем сватовстве какого-то друга молодости. Никого вспомнить она не могла и потому в разговоре участие принимала отрешенно.

– Ну, вот, спасибо, хозяюшка за хлеб-соль! – Поднялся из-за стола цыган и что-то сердито сказал жене. Та огрызнулась, но тоже начала собираться. Потом что-то по-своему было сказано мальцам, те тоже начали суетливо вылезать из-за стола и одеваться.

Цыган вышел первым, за ним гурьбой выкатились шумные пацанята. Цыганка остановилась у двери:

– Хорошая ты баба, душевная. Спасибо тебе за угощение! Понравилась ты мне, не хотела я тебе говорить, да уж не утерплю. Худа тебе, милая, тут желают. В тех деньгах, которыми с тобой за нетель расплатились, одна бумажка с наговором. Есть тут у вас бабка одна, которая колдовать может...

– Дак это у нас всем известно, что Нюшеря заговоры разные знает, травками от болезней всяких пользует, – перебила шумную гостью Татьяна.

– Может и Нюшеря, не ведомо мне то, но карты показали, пгго беду на тебя наслали теми деньгами. На скотину твою порчу навели. Гляди, как бы отёл нормально прошёл.

– Ой, а што делать-то? – всполошилась Татьяна.

– Говорю, глянулась ты мне, милая-а-а, добротой своей, – нараспев сказала цыганка. – Так и быть, помогу я тебе порчу снять. Есть у тебя свечка церковная?

– Да откуда же у нас тут церковным-то взяться? – изумилась Татьяна. – Простые вон в комоде есть две-три штуки.

Цыганка вернулась к столу:

– Давай свечку одну и спички, порчу снимать будем.

Она зажгла поданную Татьяной свечку, наклонила её, накапала воска на стол, поставила на него свечку, подержала, чтобы та прилипла и стояла вертикально.

– В избе у тебя чисто, сглаза и наговора нету – вишь, огонёк ровно горит, – заговорила цыганка. – Только смотри, как пламя-то в сторону комода всё наклоняется. Видно, там наговорённые деньги держишь.

Татьяна изумилась осведомлённости цыганки и встревожено закивала головой.

– Давай деньги сюда, не бойся! Там всего одна порченная, надо её прямо сейчас сжечь, коли худа в доме не хочешь.

Татьяна послушно выдвинула нижний ящик старинного комода, достала спрятанный под простынями свёрток с деньгами и подала цыганке.

– Нет, милая моя! Я к этим деньгам даже прикасаться не стану, – с деланным испугом сделала шаг назад цыганка. – Ты уж сама разверни да по столу разложи, а порченную денежку я сразу увижу.

Татьяна сдвинула на середину стола посуду и остатки пирогов, развернула газетный свёрток, веером раскинула на краю полученную за проданную нетель выручку. Она тогда сразу же хотела отнести их на почту, немного отправить дочери в город на обнову, а остальные положить на книжку, но почтариха как раз болела, и деньги уже две недели лежали дома.

Едва Татьяна выложила деньги на стол, как пламя свечи задёргалось, стало с непонятным потрескиванием подпрыгивать, то и дело норовя погаснуть. Цыганка осторожно двумя пальцами вытащила из множества купюр одну, грязную и мятую десятку, тщательно скомкала, положила её в ладонь, зажала, что-то пошептала, подула сквозь пальцы, потом взяла за краешек и на глазах изумлённой Татьяны зажгла от пламени свечи и положила догорать на чайное блюдечко. Деньга горели плохо.

Цыганка наклонилась почти к самому блюдечку и стала снова что-то шептать на своём языке, потом выпрямилась, сделала перед лицом Татьяны несколько круговых движений рукой, сделала резкий взмах и одновременно громко что-то выкрикнула, будто фукнула. Потом размяла пальцами комочек серого пепла.

– А теперь, мила-а-ая, этот пепел надо на улицу выкинуть. По ветру развеять и произнести: «Лети, порча, из моего дома на все четыре стороны! Не кликай беду добрым людям, не носи порчу домашнему скоту! Сгинь! Сгинь! Сгинь!» Запомнила?

Татьяна как в полусне повторила сказанное, взяла из рук цыганки блюдечко, вышла с ним на крылечко, дошла для верности до калитки и вытряхнула содержимое за ворота.

Цыганка стояла всё так же посреди пола.

– Теперь, мила-а-ая, сложи деньги обратно в газету, заверни потуже да спрячь обратно. И никому не показывай и не сказывай. чтобы беду обратно не накликать. А для верности давай я тебе в свой платочек заверну да узлом крепким завяжу.

Цыганка взяла из рук Татьяны газетный свёрток, достала из кармана шелковый платочек, завязала его крест-накрест и туго затянула узелок.

– А теперь задуй свечку да брось её в печку.

– Дак у меня там чугунок со щами стоит.

– Тогда в подпечек, там же у тибя угольки, поди, ещё шают.

Гостья положила свёрток на краешек стола, взяла свечку, задула её, подала хозяйке, потом трижды громко пыхнула в сторону печи, будто стряхнула с ладоней невидимую пыль.

– Ну, всё, мила-а-ая, нету у тибя в доме больше порчи. А с подругами своими будь поосторожнее – не все они добра желают. Кое-кто и камень за пазухой держит, завидуют хозяйству твоему и здоровью. Остерегайся и помни, што скоро у тибя новая жизнь начнётся.

Слушая это, Татьяна сходила на кухню, бросила свечу во встроенный под шестком подпечек, на плите которого летом варили еду и кипятили воду на пойло скотине. Посмотрела, как сразу растеклась свеча на сброшенных из печи угольках, хоть они уже почти догорели и стали покрываться серым налётом, немного приоткрыла на всякий случай вьюшку и вернулась обратно в горницу. Цыганка стояла почти у порога, свёрток с деньгами лежал по-прежнему на краешке стола.

– Мила-а-ая, ты деньги-то убери со стола, спрячь подальше. Не ровён час недобрые люди заглянут да на богатство твоё позарятся.

– Ой, спасибо, тебе тётенька за доброту твою! – начала благодарить Татьяна, но цыганка повернулась и неспешно вышла. Татьяна слышала, как цыган в ответ на несколько непонятных слов сердито что-то сказал ей, потом прикрикнул на лошадь и поехал по деревне, громко покрикивая на своём языке. Минут через пятнадцать весь табор покинул Носово и вовсю катил в сторону Дерюгино. Не останавливаясь в деревне, где провели предыдущую ночь, погнали коней в сторону Костомы.

Из оцепенения Татьяна вышла через полчаса. Она будто проснулась от глубокого сна, потёрла лоб, силясь вспомнить в деталях визит нежданных гостей. Вышла на улицу и едва ступила с крыльца на снег, ахнула: сказав Татьяне про пару охапок сена, цыган надёргал из стоящего во дворе стога и перетаскал в розвальни не меньше двух копен. Раздосадованная баба пошла в сторону магазина, где деревенские уже бурно обсуждали наезд цыган, рассказывая, у кого и что выманили, а у кого и украли самым наглым образом.

Татьяна рассеянно слушала соседок, а у самой не шли из головы деньги и те с ними манипуляции, что совершала цыганка. Она хотела было возразить бабам, что не все цыганки воровки да обманщицы, что у неё, например, чаёвничала очень даже добрая женщина, которая нагадала ей скорые перемены в жизни, богатого мужа и даже сняла порчу с вырученных за продажу Марты денег. Но на душе будто кошки скребли от каких-то недобрых предчувствий. Не дослушав соседок, Татьяна пошла домой, достала из ящика комода завёрнутые в цыганский платочек деньги, развязала тугой узелок, развернула газету и ахнула: вместо денег там лежала старая затёртая колода карт, на которых ворожея нагадала скорые перемены в жизни.

Какое-то время Татьяна сидела прямо на полу в полном оцепенении, потом вскочила и впробеги кинулась к Анемподисту. Тот молча выслушал соседку, снабжавшую его молоком и творогом, укорил за доверчивость и пошёл к председателю. А вскоре уже ехал в Костому на председательских санках с запряженной в них самой резвой лошадью. Как Леший и полагал, табор сделал привал в Троицком. Хоть уже вечерело, на ночлег цыгане в этой центральной усадьбе останавливаться не собирались. Нераспряженные лошади были привязаны к устроенной возле магазина коновязи. Мужики оказались в магазине, где нещадно дымили «Беломором» и на своём языке вели громкие разговоры. Бабы с ребятишками окучивали доверчивых жителей близлежащих домов.

Зайдя в магазин, Анемподист без труда по возрасту, густой бороде и богатому полушубку определил описанного Татьяной цыгана, который гостевал у неё. Похоже, он был у табора за барона.

– Дело есть. Пойдём поговорим.

– А что, тут нельзя? – прищурился тот. – У меня от своих секретов нету.

– Зато у меня есть.

Леший повернулся и вышел за дверь. За ним, вальяжно ступая, чинно выплыл барон.

– Ну, что там у тебя?

– Деньги верни, – не мигающим взглядом смотря прямо в чёрные глаза цыгана твёрдо сказал Анемподист.

– Ты чо, старик? Какие деньги? Перепил што ли?

– Я сказал, деньги верни, – твёрдо повторил Леший. – Те, что на Кьянде у Татьяны выманили. За проданную нетель.

– Да я тебя, старый хрен, – закричал барон, выдернул из-за голенища валенка плётку, но пока замахивался, Леший успел выхватить из саней прикрытое тулупом ружьё, сунул конец ствола под середину кнута, плеть со свистом хлестнула по лицу самого цыгана, и ещё не успел тот сморщиться от боли, как Леший ловко изо всех сил ткнул его прикладом в живот.

Цыган что-то закричал, из магазина начали было выбегать остальные, но Леший грозно приказал:

– Назад, твари! Кто ишшо шаг сделает, пулю получит. – И выстрелил в воздух.

Сбивая друг друга с ног, цыгане кинулись назад за спасительную дверь, бросился было туда же и барон, но его остановил властный голос:

– Стоять, барон! С тобой разговор не кончен. Или ты Татьянины деньги возвертаешь, или я счас ваших лошадей стрелять стану.

Для подтверждения свой угрозы Леший отвернул в сторону полушубок, демонстрируя собеседнику полный патронташ. – Я по три раза повторять не привык.

– Да нету у меня денег! – Испуганно заговорил враз сникший барон. Его спесь будто сняло рукой, и голос сразу стал заискивающим. – У бабы они у моей, добрый человек, у бабы. А она где-то с ребятишками по деревне ходит.

– Ты мне сказки не сказывай! Я ваши порядки знаю. Где это видано, чтобы цыганка деньгами распоряжалась?

Леший левой рукой достал патрон, в один миг перезарядил ружьё, снова направил двустволку на цыгана, взвёл курок.

– Сколько тебе надо, добрый человек? – заискивающе заговорил тот, улыбаясь золотыми зубами.

– Все, которые у Татьяны выманили. И всё, что у наших баб наворовали, в сани перекладывай.

– Цыган испуганно полез рукой за ворот рубахи, достал свёрток с деньгами, протянул Лешему.

– В санки клади. И наворованное туда же складывай.

Барон положил свёрток на край тулупа, суетливо пошёл к подводам, начал доставать то, что выманили у кьяндских доверчивых баб говорливые цыганки, и то, что держали в сенях или крыльце домов не привыкшие к воровству жители. Когда в руках барона оказался топор, Анемподист легко узнал точёное топорище, какие любовно мастерил Степан, но поднял ружьё:

– Ты это, не балуй. Враз пулю промеж глаз всажу и скажу, что зашшишшалси.

Барон осторожно положил топор рядом с другими вещами, что экспроприированы были его соплеменниками на Кьянде, и отошёл в сторону.

– А типерича иди в магАзин, шганы сибе новые купи. А то в энти, похоже, навалил со страху, – махнул ружьём Леший.

Как только за цыганом закрылась дверь магазина, Анемподист достал из-за голенища свой острый как бритва нож с рукояткой из лосиного рога, прошёл вдоль коновязи и, боясь погони разъярённых цыган, в которой перевес был бы не на его стороне, перерезал на всех хомутах супонь.

На Пушной горе Анемподист свернул не влево, в сторону Кьянды, а вправо, заехал к знакомым, чтобы дать отдых лошади и проверить, не устроили ли за ним погоню.

Через час он ехал домой, улыбаясь тому, как испугался цыганский барон его выстрела в воздух. Леший знал, что теперь табор долго не покажется в их краях, откуда пришлось вертаться без богатой добычи.




ГЛАВА 29



МЕДЕЯ ИЗ ДЕРЮГИНО

«Мужа из дому провожай с полным желудком и пустыми яйцами». Это непреложное правило счастливой и долгой семейной жизни Верке мать высказала еще задолго до свадьбы. И некоторое время молодая жена безотступно ему следовала, но когда родились погодки Ванюшка с Катюшкой, вторая часть наказа о супружеских обязанностях стала исполняться всё реже. Но зато всё чаще Валерке самому приходилось не только готовить завтрак и собирать на работу тормозок, но ещё и домашними делами заниматься, выскакивая из постели под плач то одного, то сразу обоих детишек, чтобы обрядить корову, пока жена нянькается с заболевшими ребятишками. А болели они почему-то часто.

Болели, может быть потому, что были детьми понедельника, как называют американцы зачатых после пьяных гулянок по выходным, но кто в деревне считал зазорным выпить по любому даже мало-мальски значимому поводу, а то и просто так. Валерка, да и сама Верка это не ими заведённое правило не нарушали, и потому не могли сказать, зачали своё потомство на трезвую голову или в пьяном угаре – этому никто здесь значения не придавал: не городские, поди, какие чистоплюи, что всё заранее планируют. И мыслей о том, когда выпить, и через сколько потом ребёночка смастырить, у них даже не возникало.

Верка закончила в районе швейное ПТУ как раз на те поры, когда пришла в страну полная неразбериха и прихватизация, когда все заводы и фабрики стали закрываться, а магазины отпугивали народ пустыми полками. Вот и у них в расположенном на втором этаже торгового центра универмаге из непроданного остались только пяток шуб из искусственного меха. Так и то потому, что во всём районе не найти было таких дородных покупательниц.

А цех швейной фабрики, где со своим дипломом швеи-мотористки Верка успела отработать всего три месяца, вместе с крушением советской плановой системы остался без ткани, ниток, оборотных средств и денег на зарплату. Начальница долго надеялась на чудо, на возвращение советского строя с распределиловкой и сбытом продукции, а потом махнула на всё рукой и рассчиталась с работницами имуществом. Верке вместо денег достался оверлог. Походила она по райцентру, поискала хоть какую работу, а потом, когда и общежитие их кто-то под шумок сумел перекупить за копейки, уехала домой в деревню, где поставила никому не нужный оверлог на комод и пошла помогать матери на телятник.

А тут как раз и объявился Валерка. Приехал домой этакий важный, весь из себя красивый, в морской форме с кортиком на ремне. И хоть был он старше Верки лет на пятнадцать, она сразу же голову потеряла.

Мать увещевала, что если в батька Валерка пошёл, то ничего путного из него не получится. Тот, царствие ему небесное, мастак был только бабам мозги пудрить. Хватила с ним горя Аверьяновна, и ругалась, и руки на себя наложить пыталась, а как был кобелём, так кобелём и помер. На Зинке-продавщице сердце не выдержало взятого темпа.

Валерка где-то на Сахалине служил, там год службы за два засчитывали. Мужики сказывали, складом каким заведовал, а медалев на кителе много брякало. Он бы, поди, в родную-то деревню еще лет десяток не заглянул, да только демократам большая армия не нужна стала, вот и его сократили. А ему что? Год-то за два шёл, так как раз и пенсию выслужил. Флотскую. А податься некуда, вот к мамке и приехал погостить, да не больно куда и торопился. У него пенсия-то была по деревенским меркам немалая, мужики всё олигархом звали.

Ну, погулеванил он дома-то, мужиков недели две водкой угощал. Так вся жизнь с этой пьянкой и остановилась бы, если не начал председатель матюгами всех крыть да чуть не палкой на работу выгонять. А с Валеркой-то по-хорошему, уважительно так по душам поговорил, мол, не захочет ли тот дома остаться. Мол, поди, хватит по чужбине-то мотаться, пора бы и к берегу прибиться, невесту подыскать. Ну, Валерка, как сам любил говаривать, и бросил швартовы.

А невесту среди кого искать, если всех девок-то кроме Верки Любка сопливая, Нюрка красноносая, да ещё Надька-перестарок, у которой ни кожи, ни рожи, ни титек, ни холок и манды – осколок. А Верка – девка справная, всё при ней. И положил Валерка глаз на Верку, а та, дурёха, и рада ноги раздвинуть. Правда, как только заикнулась, что забеременела, Валерка мужиком порядочным оказался, сразу расписаться предложил. Свадьбу сыграли честь по чести.

Вот только, когда все гости уже изрядно захмелели, а кого и на сеновал отсыпаться повели, жених было прилюдно начал Марину из Носово обнимать. А тёщенька его и посовестила, мол, неладно, сынок, делаешь, прямо на свадьбе батьковы замашки проявляешь. Зятёк-то возьми да матюгни тёщеньку в ответ. Та в слёзы! Прямо в голос и заревела. Ну, председатель-то, Иван Степанович, мужик крутой да справедливый, жениха на улицу поговорить позвал, а как на крыльцо вышли, такую ему оплеху закатил, что тот через все ступеньки прямо в крапиву и кувыркнулся. Побарахтался, побарахтался, на четвереньках по ступенькам поднялся да прямо в ноги Ефросинье и пал: «Прости, мамушка, больше не буду!».

А слово крепко держал, чего напраслину возводить. Больше от зятя Ефросинюшка слова худого не слыхивала, и Верку никогда не забижал.

А чего там было забижать, когда председатель им сразу пустой дом отдал, мол, обживайте. Люди тут хорошие жили, дай бог, и вам тоже так лет до ста в радости да согласии. Детушки один за другим пошли. Только вот хворые народились. Уж и в район их на моторке на всякие обследования Валерка возил, а всё ничего путного сказать не могли. И бабка Нюрихина пользовала, заговоры заговаривала, через порог плевала, на лицо заговорённой водой из своего беззубого рта фыркала, и на бумажке закорючки какие-то писала, а потом в печке жгла, с золой перемешивала да на огороде по ветру рассеивала, а совсем хворь выгнать не смогла.

Когда фельдшерица на Кьянде появилась, лекарствами всякими лечила, уколы то и дело ставила. Вот тогда-то на неё глаз Валерка и положил. Всё чаще на мотоцикле домой стал отвозить через лес, в котором боялась медичка, как, впрочем, и все кьяндские, Чёрного ручья. Но тогда по пятам за ней Сашка ходил, и Верка была спокойна. А как Сашка-то застрелился, серьёзно стала задумываться.

Тогда на Настю все разом ополчились. А как же? Из-за неё парень себя порешил. И в осуждении этом враз забыли, сколько с каждой из старушек медичка возилась, как уколы им ставила, растирания да массажи разные делала, насколько обходительна была.

Настя в себе замкнулась, хоть на вызовы ходила исправно. Она через добрых людей дословно знала, кто что про неё говорит, какими словами осуждает, но собственные обиды за порогом оставляла, даже виду не подавала, что знает про пересуды. А вот к Ивану Михайловичу на разговор ходила, просила, чтобы отпустил он её с Кьянды. Мол, с начальством райздравовским сама договорится, чтобы куда-нибудь перевели, не может она тут больше жить.

Иван-то Михайлович фельдшерицу выслушал, посочувствовал, затылок почесал и, глядя в глаза, задал вопрос в лоб:

– Ну, вот уедешь ты отсюда, от нас ото всех. А от себя-то, девка, куда денесси? Нет, моя хорошая, давай уж тут беду переживать. Народ тебя полюбил, верят тебе, относятся уважительно, а што Сашка, дурак, застрелился, дак твоя в том какая вина? Не ты же ему ружьё подала да патрон заряжала. Ему не тибя стыдно было, что белый билет получил, ему перед всеми стыдно было, что припадошный оказался. А как же? Ребята все в армию идут, а его забраковали. Да у нас тут никто такого случая и не припомнит, чтобы кого не призвали. Не было такого на Кьянде, вот парень и запереживал. А ты, девонька, работай. У миня вон тоже сёдни што-то голова раскалывается, померяй-ко мне давление.

И постепенно стала у Насти обида на бабушек забываться. Днём по деревням проедет, вечером книжки читает из библиотеки, в которую почти никто не ходит. Полно оказалось хороших да душевных книг. И про героев, и про любовь. Возьмёт про любовь, сядет к лампе, да пока до последней страницы не дочитает, спать не ложится. Погасит потом лампу и в темноте прочитанное заново переживает, как будто с ней всё описанное случилось. А годы-то молодые! Тоже любви хочется. Хочется к сильному кому прижаться, чтобы обнял крепко, выслушал внимательно, по голове погладил, как когда-то в далёком детстве мамка покойная делала.

И знаки внимания, что оказывал ей Валерий Иванович, кружили девке голову, но не хотелось ей любви ворованной. Да и как Верке в глаза смотреть? Нет! Нет! И ещё раз нет! Уговаривала себя, уговаривала, а мыслями всё нет-нет да и возвращалась к женатому мужику. Вспоминала, как вечерами отвозил её на своём мотоцикле через лес, как заглох двигатель в Чёрном ручье, как перепугалась она тогда и ведь, если честно, готова была в объятия броситься.

А потом когда Валерий Иванович такой подвиг совершил, спасая людей от замерзания на крыше кубрика затонувшего судёнышка, да когда заболел так серьёзно, и она от его постели три дня не отходила, так и потеряла супротив воли голову. Поняла, что влюбилась. Первый раз в жизни влюбилась по-настоящему! А только ведь он женат, у него вон Верка какая добрая да доверчивая. Ребятишки вечно хворые, которых она столько времени выхаживает то от одной болезни, то от другой. И снова: «Нет! Нет! И нет!».

А как зайдет по дороге в контору Валерий Иванович на укол, так глаза поднять на него боится, румянцем вся зальётся, слова за зубами застревают. А он-то мужик понятливый, видит, что девка по нему сохнет. И хоть натура кобелиная, а боится незримый порог переступить. Точнее – боялся, пока она однажды не поскользнулась в валенках на отскобленных от снега половицах фельдшерско-акушерского пункта да ему в объятия не упала. Ну, и понеслось! И губы сразу встретились, и страсть воспылала... А опомнились оба уже на кушетке, когда всё кончено было.

Так ведь за первым-то разом и второй, и третий пошли... А однажды Валерка и на ночь у медички остался.

Дома, конечно, скандал был. Верка медичку всякими непотребными словами называла, его ругала кобелём, готовым на всякую сучку вскочить. Потом схватила ребятишек, наскоро одела и к матери своей Ефросинье убежала.

Вечером Валерка к тёще пошёл с женой мириться. Выслушал все упрёки в свой адрес, Ефросинья и про батьку его распутного немало нехорошего вспомнила, но дочке строго-настрого наказала домой вертаться. Мол, ребятишки пусть у неё переночуют, а им надо в постель вместе ложиться. Не гоже ругань промеж себя под одеяло укладывать.

Вроде и помирились, и Валерка медпункт стороной обходил, слава богу, что дети на удивление не болели, а то как бы Насте к ним по вызову идти, ума не приложить. Так зима прошла, дело к весне близилось. Не сказать, что Верка с Валеркой холода прожили из души в душу, но и из мати в мать тоже не ругивались. А потом уж на пасху дело было, из-за пустяка какого-то расскандалили. Ну, Верка медичкой-то и попрекнула. Мол, конечное дело, с ней-то куда лучше, она и обходительная, и стройная, не то что жена после двух ему рождённых детей. Так как-то слово за слово и до большой ругани дошло. Валерка-то возьми да дверью хлопни и из дому уйди.

Ночевал у Игоря, с которым после той злополучной поездки на двойке дружба крепкая завязалась, а Верка решила, что у медички. Поутру к той пришла на разборки свои бабьи. А девка ни сном ни духом ни про их вчерашний скандал, ни про то, что Валерий Иванович дома не ночевал. А как до Валерки слухи, что Верка чуть медичке глаза не выцарапала, дошли, так он жену свою по-мужицки, по-деревенски и поучил ремёнными вожжами. Отстегал как следует да и ушел к Насте.

Справедливости ради сказать, та его никак к себе не пускала. Увидела в окно, что в медпункт идёт, и на дверь изнутри крючок накинула. Подёргал Валерка дверь, постучал, по-хорошему просился, а потом сел на крыльце на ступеньки и стал ждать. Совсем уж стемнело, а он всё сидит, домой не уходит. Ну, Настя и открыла, чтобы поговорить по-хорошему. Да это хорошее-то опять на кушетке и кончилось. И остался Валерка ночевать у своей зазнобы. И ночь, и другую, и третью.

Верка такого вероломства стерпеть не могла. И когда на четвёртую ночь муж домой не пришёл, уклала ребятишек в постель и отправилась в сумерках к дому супостатки. И Чёрного ручья не испугалась, и тёмный лес не устрашил.

К дому медички со стороны огородов подкралась. Видела, что лампа горит, но может её муженёк и не там вовсе, а опять у Игоря от супружеских обязанностей отлынивает. Только к стене подошла, слышит, Валеркин голос в избе. Да весёлый такой, беззаботный, и та, сучка жидконогая, как птичка весенняя, про что-то радостно щебечет. Шторы задёрнуты, их самих-то не видно, но по голосам слышно, что не укол поставить её муженёк на медпункт зашёл.

Прислонилась спиной Верка к бревенчатой стене, да скоро обессилено опустилась на завалинку и задумалась. А тем временем в доме лампу загасили, и у самого окна голоса послышались. Негромко что-то там поговорили голубки, потом кровать заскрипела, и до Верки донеслось, как сладко застонала девка в объятиях её мужа.

Сама она никогда так не стонала. То ли до самого сладкого Валерка не доставал, то ли она устроена была не так, как эта птаха залётная. Ох, и взбесилась Верка от услышанных стонов! Кинулась было со всех ног домой, да руку в карман фуфайки сунула, а там коробок спичек, которые всегда с собой носила, чтобы баню растоплять.

От огорода обратно вернулась, дом вокруг обошла, у калитки сена кто-то небольшую охапку оставил, схватила, под окно, за которым медичка сладко стонала, подложила, спичку чиркнула, огонёк весело по сухому сену поскакал, на бревенчатую стену перекинулся. Прошла к крыльцу, палкой ворота подперла, вертушку завернула, чтобы не выскочили, и медленно пошла вдоль спящей улицы.

На околице остановилась, на распахнутый на зиму отвод облокотилась и стала смотреть, как ярко разгорается пламя стоящего на другом краю деревни дома, как огонь охватил уже все стены и жадно пожирал освободившуюся от снега и подсохшую на весеннем солнце крышу из старой дранки.

А когда пожар заметили и начали выскакивать из своих домов соседи, Верка повернулась и не торопясь отправилась домой. Там, поди, скоро уже и дети должны были проснуться. Как бы одни без мамки не перепугались.




ГЛАВА 30



БОЛЬНИЧНЫЙ РОЗЫГРЫШ

– Мальчики, просыпаемся! Попки подставляем!

Голос дородной медсестры лет шестидесяти отогнал глубокий сон, в котором пребывал Леший после вчерашнего наркоза и вколотого на ночь обезболивающего. Анемподист обвел взглядом потолок от стены до стены, скосил глаза на соседа справа. Этот тщедушный наивный мужичок заселился в их палату буквально за полчаса до того, как Лешего повезли на операцию. Он даже не успел расслышать и тем более запомнить имя новичка, знал лишь только то, что был он откуда-то из Россошей.

Сестра, позвякивая ампулами, двинулась от двери к первой у стены тумбочке.

– Мальчики, мальчики! Просыпаемся скорее, у меня там еще двадцать человек. Подставляем попочки для уколов! Не боимся! Обещаю, больно не будет.

– Да уж и радости мало, – проворчал Николай, поворачиваясь на левый бок и подставляя для укола оголённую от полосатых больничных штанов ягодицу.

– Вот, молодец! – растирая спиртовым тампончиком место укола, похвалила сестра. – Держи сам, мне некогда с вами нянькаться.

– Да уж погладила бы еще маненько, а то две недели без бабы, – закокетничал было Николай.

– Я тя так поглажу, что сразу вылечишься, – оборвала его медсестра. – Держи, давай ватку.

– Ох, на самом интересном месте разбудила, – заворчат лежащий у окна Ефим. – Был он самым молодым в палате и всё норовил заигрывать с медсестрами, даже если они, как эта, были вдвое его старше.

– Подворачивайся давай, жеребец, – беззлобно проговорила сестра, мазнула ваткой и всадила иголку.

Следующим был новенький сосед Анемподиста.

– Вот смотрю я на тебя, Березин, и думаю, тебе бы место не в деревне своей на тракторе, а в мединституте экспонатом работать, а то не верят студенты, что человек от обезьяны произошел. На тебя посмотришь, все сомнения отпадают, уж больно ты волосатый весь. Вон даже укол некуда ставить, вся попа в шерсти.

Анемподист скосил глаза и увидел, что действительно и поясница, и обнаженные ягодицы мужика были густо заросшими темными курчавыми волосами. Сестра поставила укол соседу и повернулась к Лешему:

– Ну, а ты как спал после операции?

– Спасибо, хорошо!

– Это где же ты умудрился в твоём-то возрасте грыжу заработать?

– Так ведь для этого ума много не надо. Телефонный столб поднял, чтобы стоймя поставить, вот и заработал.

– Какой столб? Тебе же восьмой десяток идет.

– Дак я и говорю, что телефонный. Старый упавшей сосной сломало, пришлось новый ставить.

– Вот, мужик дак мужик! – похвалила медсестра. – На восьмом десятке этакие бревна таскает.

Поставив уколы, сестра тихо прикрыла дверь. Можно было бы еще поспать, но сон никому уже больше не шел. И начались разговоры про жизнь, про работу, про непростую деревенскую жизнь, про политику верховных властей.

– А ты и вправду один столб поставил? – поинтересовался Николай.

– Дак ково там в лесу позовешь подсобить? Я уж привык один столбы менять. Поднесешь к ямке, жердь подлиннее вырубишь с соркой на вершине, вот через нее веревкой и ставишь на место.

– Ловко придумано! – похвалил Ефим.

– Дак это, нужда-то заставит, и не то придумаешь. – Анемподист отвернул голову к окну, за которым большими хлопьями медленно кружил снег. – Эх, не ко времени надорвался. А с другой стороны, когда она, болезнь-то, ко времени бывает?

Потом был завтрак, обход врача, кому прописано, ставили капельницы, уколы, после обеда в палату заглянула молоденькая медсестра из процедурной:

– Кто тут Березин?

– Я Березин, – отозвался волосатый сосед Лешего.

– Завтра утром вам будем колоноскопию делать, готовьтесь к процедуре.

Она прикрыла дверь, на минуту в палате водворилась тишина, а потом Березин нарушил молчание:

– Вот коза! Хоть бы сказала, как готовиться к ентой самой коленоскопии. Да и не колено у меня болит, а нутро. В животе что-то пучит.

– Да не коленоскопия, а колоноскопия, – уточнил старожил палаты Николай. – Это у тебя кишки изнутри смотреть будут. Телевизор у них такой на шланге. Японский какой-то. Всё внутри показывает, ежели болячка кака есть или глисты, скажем, с солитёром водятся.

– А готовиться как? – вполне оправданно заинтересовался озадаченный Березин.

– Дак это, вечером есть нельзя, и клизму ставить будут перед сном, и утром тоже, чтобы в кишках у тебя чисто было.

– Ага, – поддакнул Анемподист. – И задницу еще брить надо.

– Это-то еще зачем? – встрепенулся Березин.

– Да разве их поймёшь, зачем надо! У меня вон в паху резали, а все ноги побрили и даже с мошонки волосьё соскоблили. Вот сестрица помаялась! Мошонка-то у меня уж вся в морщинах от старости.

– Дак я и спрашиваю – пошто?

– Говорят, штобы микробов каких не занести, – авторитетно заверил Анемподист.

– А у вас в Россошах все мужики такие волосатые, али ты один такой? – поинтересовался Ефим.

– Почему один? – с ноткой непонятно откуда взявшейся обиды переспросил Березин. – У нас у всех мужиков и грудь волосатая, и на спине тоже.

– Слушай, а у баб тоже задницы волосатые? – подмигнув соседям, поинтересовался Николай.

– Нет, у баб гладенькие, – простодушно ответил Березин. – Это у нас только по мужской линии почему-то так.

– Вот бы на волосатую бабу посмотреть, – заржал Степан. – Чтобы и сиськи в шерсти, и задница.

Громкий хохот потряс палату. Смеялись все шестеро, даже Березин. Отсмеявшись, он молча встал, нашарил что-то в своей тумбочке и вышел в коридор.

Вернулся минут через двадцать.

– Понапридумывают всякой хренотени, – ворчал мужик, убирая в тумбочку бритвенные принадлежности. – Добро бы в бане брить, когда волосья распаренные, а тут холодной водой да без зеркала, да когда и без того живот болит, а тут ишо выёживаться надо: то между ног, то с одной стороны, то с другой.

– Дак ты это, побрил што ли? – без намёка на улыбку поинтересовался Анемподист.

– Дак куда деваться-та?

– А сестре дежурной показал?

– Зачем это? – вскинулся Березин.

– Ну, вообще-то она брить должна бы. Вон мне перед операцией сестра всё сбривала. Если ты худо побрил, её хирург ругать будет.

– Твою мать, затейники, – пробурчал Березин и пошел из палаты.

Минуты через две в палату со смехом вбежала дежурная медсестра Танечка:

– Это кто из вас додумался Березину сказать, что попу брить надо перед процедурой?

– Да вон, Керосиныч надоумил.

– Нет, вы представьте себе, сидим мы с Наташкой из терапии, чай пьем, а тут подходит ваш Березин и говорит: «Ну чо, принимайте работу!» – поворачивается задом, снимает штаны и наклоняется, чтобы нам лучше было видно. Наташка от такой наглости даже чуть не подавилась.

Дикий хохот потряс не только стены палаты, наверняка, кое-где в ветхом здании с потолка посыпалась старая штукатурка. Мужики захлебывались смехом и не в силах были остановиться, даже сам Анемподист, всегда сдержанный в реакции на собственные розыгрыши и шутки, обеими руками схватился за пах, чтобы не разошлись наложенные вчера швы, и хохотал до тех пор, пока на глазах не выступили слёзы.




ГЛАВА 31



ОТОМСТИЛ

Барсик несказанно обрадовался возвращению хозяина. Больше недели того не было дома, и потому для пропитания кот в который уже раз без всякой надежды обследовал в поисках мышей все стога на лугу за деревенским огородом, обошёл опушку леса и вынужден был, утопая по колено в противном холодном, пушистом снегу, немало прошагать и по болотине, где беззаботно устроились на зиму среди высоких кочек шустрые представители экологически чистого остроносого продукта.

Для Барсика всё это было делом привычным, и потому он спокойно переживал каждую такую отлучку хозяина, но всякий раз, особенно зимой, с великим удовольствием предвкушал его возвращение, за которым обязательно следует свежая дичь и беззаботное лежание на тёплой печке. Но на этот раз от поставленного в сенях ружья не пахло порохом, на лавке не было ни духмяных рябчиков, ни немного отдающих смолистым деревом беличьих тушек, разделывая которых Леший потчевал его и шустрого Буяна, ибо от его завидного чутья в основном и зависел успех охоты.

Соскучившись по хозяину не меньше Барсика, Буян ни на шаг не отставал от Анемподиста, незнакомо воняющего чем-то резким, похожим на запах фельдшерицы. Обрадовано виляя своим свёрнутым в колечко хвостом, кобель даже отказался от брошенного ему из кладовки перемороженного куска мяса, лишь бы быть рядом, когда хозяин, затопив печку и баню, предварительно натаскав туда воды, почему-то маленьким ведерком, а не обычным для этого дела двадцатилитровым бидоном, пошел к соседям. Не обращая внимания на тявканье Дамки, устроился у калитки и спокойно ждал своего по-новому пахнущего двуногого друга. Тот вскоре вышел с ароматным свертком под мышкой и направился домой.

Барсик, не сумев откусить от куска мороженного мяса хоть чуток, тоже влетел в избу, сходу прыгнул было на лежанку, но холодные кирпичи не жаловали, и потому кот начал вертеться в ногах Анемподиста, стараясь обратить на себя внимание.

– Да погодь ты, – беззлобно подпинывал валенком хозяин, суетясь по хозяйству после долгой отлучки. – Недосуг мне пока с вами ванькаться. Сам вон тоже голодный, как волк весной.

Хозяин опять вышел из дома, а Барсик запрыгнул на лавку и голодными глазами стал разглядывать принесенный сверток, в котором было что-то чертовски вкусное. Впрочем, по запаху он догадывался, что там был большой кусок рыбного пирога с луком. И хоть Барсик к луку относился с некоей брезгливостью, он бы с удовольствием сейчас вкусил этой снеди. Но непонятливый хозяин угощение коту почему-то не положил на привычное место возле порога, а водрузил на стол, куда коту, а уж тем более Буяну, доступ был категорически заказан.

Барсик долго сидел на лавке, не отрывая взгляда от аппетитного свёртка. Его зрачки то расширялись до отказа, то суживались в едва заметную щелку. Чтобы не томить себя понапрасну, кот спрыгнул под стол, прилизал и без того лоснящуюся от сытой жизни шерсть, потерся боком об одну ножку стола, о другую, обошёл его вокруг, снова запрыгнул на лавку. Томительное ожидание медлительного хозяина сильно затянулось, а есть хотелось невмоготу, и Барсик решил исправить забывчивость доброго Анемподиста. Именно забывчивость, потому что в ином случае он бы сам положил еду не на запретный для кошачьего доступа стол, а на нужное место у порога.

Барсик решил сделать то, что должен был сделать сам хозяин. Он лапой подтянул свёрток к краю стола, сощурившись, долго вдыхал его лишающий силы воли аромат, стащил угощение на лавку, с неё – на пол, ловко отвернул край полотенца, в которое был завёрнут пирог, и неторопливо с достоинством начал трапезу.

Хозяин вернулся в дом, когда полпирога, от голода не очень-то старательно пережеванного, уже уместилось в пустом желудке Барсика. Анемподист сразу же заметил вероломство своего пушистого примака, без лишних слов взял его за шкирку и начал валтузить по толстой заднице.

Отвесив несколько шлепков, больше для порядка, чем в качестве серьёзного наказания, Леший снова вышел из избы, а Барсик, забившись под лавку, сначала старательно приглаживал языком шерсть, потом опустил голову и обиженно уставился в сучок на полу. Почесав за ухом, кот пришёл к выводу, что хозяин пусть и в воспитательных целях, но перебрал через край и потому тоже должен быть наказан. Но способ мести долго не шёл в шерстнатую голову. Наконец Барсик что-то надумал, поднялся, потянулся, выгнув колесом спину, потом подошел к высокой от взбитой перины кровати, одним махом вспрыгнул на самую середину, наворотил возле подушки большую вонючую кучу и с чувством исполненного долга уселся возле порога, чтобы, как только откроется дверь, сразу же юркнуть на улицу.




ГЛАВА 32



КЕФАЛЬ

Анемподист старательно обмел голиком валенки, потопал, отряхивая налипшее на подшитые и стеганые дратвой подошвы и только после этого стал споро подниматься по ступенькам. За толстой окованной по краям железом дверью было тепло, пахло табачным дымом и водкой. Слева, толпясь возле протопленной печки, стояли собравшиеся в лес мужики, хлебнувшие для сугрева по полстопочки. Недопитая бутылка, стакан и краюшка испеченного дома каравая пшеничного хлеба теснились на краю прилавка.

– Здорово, мужики! Похмеляемся?

– Греемся. Федька, едри его мать, должен был к девяти подъехать, а всё трактора не слышно. Совсем на улице околели, добро вот Зинаида пустила погреться. То ли встать со вчерашнего не может, то ли ему кареспанденша мозги вправляет.

– А ты, Зина, чо такая грустная?

– Да ей вчера с району по первопутку товару привезли свежего, а она и не рада.

– А чо радоваться-то? – вскинулась Зина. – Триста кило рыбы какой-то привезли. Куда я ее теперь дену? Мужики, вон, сами через день-два сетки ставить поедут, коли такая погода установилась.

– А чё за рыба? – поинтересовался Анемподист просто из праздного любопытства, потому что сам никогда покупную рыбу не едал, кроме, как в армии да в больнице.

– Ой, какая-то кихваль. Надо по накладной посмотреть.

– Дак, поди, кефаль! – обрадовано догадался Анемподист. – Дак это же цены ей нету! Я тут когда в больнице-то лежал, по телевизиру видел, как врач эту рыбу расхваливала. Она от многого полезна, а особливо для мужиков – силу прибавляет. – Повернулся к примолкшим мужикам. – Помните, Мишка давным-давно кино привозил. «Два бойца» што ли? Там песня еще была известная: «Шаланды полные кефали в Одессу Костя приводил», – с удивительной фальшью пропел Аник. – Дак, помните, там потом слова-то такие были, мол, и на Молдаванке, и на Пересыпи все шалавы знали Костю-моряка. А почему, спрашивается? – Анемподист поднял вверх указательный палец правой руки. – А потому, что Костя этот кефаль ел, вот от неё и мог половину одесских баб перетрахать. Там в Черном море, што другой рыбы нету? Да полно! А Костя этот только кефаль ловил, потому что у знающих в рыбе толк она моментом уходила. Целыми шаландами!

Анемподист повернулся к Зинаиде:

– Мне тут днями в район ехать надо будет, в больничку зайти, начальству показаться да и к бабёшке одной завернуть. А там, сами понимаете, – он подмигнул мужикам, – сила мужская ой как нужна будет. Так что ты, Зинушка, мне килограмм пяток-то оставь. Я вечерком на обратном пути заберу. Правда, денег с собой не захватил, дак ты это в тетрадку-то запиши, опосля отдам. А вам, мужики, допивать пора, вон Федор уже тарахтит.

Мужики прислушались:

– Вот, Леший! А ведь и вправду тарахтит вроде... Ну, и слух у тебя, Аник, как у моей собаки.

Мужики засуетились, начали торопливо допивать остатки водки, закусывать корочкой духмяного хлеба, что с утра пораньше испекла Анисья собрать мужу «тормозок» в лес на валку деревьев, но выходить на улицу первым никто почему-то не решался. Мужики неловко топтались возле печки, будто собираясь напихать по карманам печного тепла, чтобы не замерзнуть в тракторной тележке. Потом Иван подошел к продавщице и что-то зашептал ей на ухо.

– Ой, да, конечно, оставлю, – всплеснула руками Зинаида. – Не волнуйся! Вечером заберешь, а Нюша потом деньги отдаст. Знаю, за тобой не пропадет. Мужики, может еще кому этой кихвали оставить?

– Мне на пирог пару рыбин оставь, – подал голос Степан. – Вон ветер с юга подул, дак, поди, морозов долго ждать придется. Пока-то озеро как надо промерзнет, чтобы на конях выехать снасти ставить. И скотину забивать рано – мясо бы не испортить. А есть-то всё равно што-то надо.

– Ну дак и нам гоже рыбины по три оставь, а то носовские бабы весь привоз растащат, пока мы в лесу горбатимся, – переглянулись Василий с Олёхой. – Сколько хоть она стоит-то?

– Да не больно и дорогая, мужики, – успокоила Зинаида. – Заходите вечером с устатку-то погреться. Заодно и рыбу домой возьмёте.

А когда мужики гурьбой высыпали на улицу и полезли в тележку подъехавшего трактора, Зинаида проникновенно зашептала Анемподисту:

– Вот спасибо-то тебе, Анемподист Кенсоринович! Мне бы эту рыбу ни в жисть не продать было. Отправил чернозадый такую прорву, и куда я с ней тут, когда все сами сетки ставят. За зиму бы заветрела, а потом пришлось собакам выкинуть. Да и они, поди, жрать бы не стали. А так хоть сколько-то разойдется.

– Ты на меня-то не сваливай. Сама знаешь, какА у меня рипутация. Осмеют и всё, и плакала твоя выручка. А про кефаль эту и я вправду что-то слышал. То ли, что она от давления полезна, то ли от рака, то ли ишо от чево. Она, вроде, жирная очень, а рыбий жир, сама знаешь, от многого хорошо.

– Всё равно спасибо! А тебе самому-то и взаправду оставить?

– Да нет, спасибо, Зинушка, мне ведь сетки ставить не на лошади ехать, не провалюсь. Скоро свежую сам ловить буду. Тебе леща жирного подкинуть на гостинец?

– А не откажусь, Анемподист Кенсоринович! – и хитро посмотрела в глаза своему соседу, неожиданно сделавшему успешную карьеру рекламного агента. – Лещ-то, поди, пожирнее этой кихвали будет, а значит и полезнее. А уж ежели щуренка принесёшь, так я тебе его так сготовлю, что там, в райёне, не одну знакомую стоптать можешь.




ГЛАВА 33



ЛЕСНЫЕ ГОСТИ

Этого лося Анемподисту будто бог послал для испытания натуры. Возвращался Леший домой после проверки своего участка телефонной линии – мало ли что могло случиться за время его отъезда на операцию. Боль в паху всё еще давала о себе знать, особенно, когда неспешно прошагал два десятка километров вдоль тихонько гудящей проводами неширокой просеки. Правой рукой то и дело приходилось прижимать ноющий шов, что мешало походке, потому что левой придерживал за широкий ремень ружьё, дабы не копошиться, стаскивая его через голову, если удастся спугнуть дичь.




Буян давно убежал вперёд, и его едва слышное повизгивание от усердной погони за шустрым зайцем слышалось то справа, то слева. То, потеряв добычу, собака начинала растерянно лаять во весь голос, пытаясь заставить притаившегося беляка бежать дальше и направлять маршрут косолапого в сторону устало бредущего домой хозяина.

Прислушиваясь к лаю своего умного Буяна, Анемподист неспешно шёл вдоль линии, мысленно отмечая деревья, которые в скором времени придётся срубить, чтобы под тяжестью зимнего снега они не порвали натянутые морозом струны стальных проводов. Под ноги он почти не смотрел, привыкнув за свою охотничью жизнь видеть дорогу только краем глаза. Но тут его взгляд наткнулся на лёжку. Совсем недавно на просеке отдыхал лось. Судя по луже крови, натёкшей на свежий едва припорошивший землю снег, животное было ранено. Скорее всего, кем-то из приехавших на выходные в Костому подгулявших охотников из района, по блату взявших спортивную или промысловую лицензию.

Метров через сто зверь отлёживался снова, потом пошёл дальше прямо по просеке: видно торить свою тропу через густую чащу растущего на болотине ивняка, ему было уже не под силу. Потом была еще одна лёжка, а вскоре Анемподист в начинающихся сумерках увидел впереди большое тёмное пятно. Отняв ладонь от ноющего шва, Леший взял ружьё, перезарядил его пулями и стал приближаться к животному. При приближении человека лось тяжело поднялся, шаткой походкой двинулся было вперёд, но не в силах идти, грузно опустился на мёрзлую землю, повернул к охотнику украшенную ветвистыми рогами голову. Обычно это украшение и орудие защиты от хищников сохатые теряют в самом начале зимы, но подранок еще не успел отломить их о лесную чащу, и потому выглядел величавым, гордым и суровым.

Леший знал, что раненое животное даже из последних сил может кинуться на него и без труда искалечить, если не забить насмерть, поэтому он, держа ружьё наизготове, начал обходить вокруг сохатого. Тот неотрывно смотрел на человека, поворачивая вслед за ним голову. Его глаза горели ненавистью, но в то же время в них читалась скорбь и страх. Анемподист в своей жизни застрелил не один десяток лосей. Всегда это было в азарте охоты после выслеживания и хитроумного преследования, и там они были, можно сказать, на равных: оба сильные и хитрые, хорошо знающие окрестные леса, куда можно уйти, и где можно настичь. Но еще никогда не доводилось охотнику вот так близко смотреть прямо в чёрные широко расширенные глаза беспомощного животного. Леший понимал, что сохатому всё равно не выжить, и что в данной ситуации самым гуманным будет просто пристрелить зверя. Он вскинул ружьё, подождал, пока лось повернётся в профиль, чтобы не смотреть ему прямо в немигающие глаза, и выстрелил, разом оборвав мучения лесного красавца.

Тут же на выстрел прибежал Буян, оставив где-то неподалеку своего перепуганного зайца, начал бегать вокруг туши и злобно лаять, но Анемподист прикрикнул, и пёс сразу же понятливо умолк и улегся на землю.

Боль в паху была уже почти невыносимой. Анемподист опасался, как бы от натуги не разошёлся внутренний шов, чем пугал его при выписке из больницы доктор, и опять прижимая пах ладонью, поковылял в деревню, благо оставалось до нее всего чуть больше километра.

Не заходя домой, Анемподист сразу же заглянул к Степану, рассказал, где оставил зверя, подсказал, чтобы запряг лошадь, взял в помощники Ивана, и без лишнего шума перевезли мужики мясо в деревню и раздали людям. Да чтобы ему тоже кусок не забыли.

Мясо завезли часа через два. А наутро Анемподист проснулся много раньше обычного – что-то уж больно сердито залаял вдруг на дворе Буян. Леший встал, натянул штаны, набросил поверх нательной рубахи старый полушубок, вдел ноги в растоптанные валенки и спустился с крыльца. Почуяв присутствие хозяина, Буян стал лаять ещё сердитее и бросаться в сторону леса. Леший присмотрелся и увидел стоящего прямо за огородом лося. Взял палку, несколько раз стукнул по стене, чем вызвал еще более сильный приступ злобы Буяна, но животное даже не пошевелилось. Когда Леший подошел совсем вплотную к изгороди, лосиха неуверенно сделала несколько шагов навстречу, осторожно подогнула передние ноги и медленно опустилась на землю.

– Ни хрена себе! – вполголоса выговорил удивлённый таким оборотом дела Анемподист, долго держался за верхнюю жердь огорода и смотрел на лесного гостя. Животное не шевелилось, а внимательно смотрело на человека. Было еще темно, и только отсвет от белого снега да острое зрение охотника позволяли ему видеть необычную картину. Даже Буян, удивлённый не меньше хозяина, замолк, сел, обернув лапы своим пушистым хвостом, и тоже уставился на лесного обитателя, с негромким рычанием скаля зубы и выражая готовность в любой момент кинуться в атаку.

Анемподист стоял так минут пятнадцать, потом повернулся и, недоумённо пожимая плечами, отправился в дом. Когда немного рассвело, Леший снова вышел во двор и увидел, что гостья продолжает оставаться у изгороди в той же позе.

– Едрит твою мать! – только тебя мне и не хватало, – выругался Анемподист, перелез через жерди и стал осторожно приближаться к зверю. Лосиха смотрела прямо в глаза человеку и не делала никаких попыток вскочить, кинуться на охотника или броситься к недалёкой опушке.

– Э-э, да ты, голубушка, тоже раненая, – заговорил с лосихой Анемподист, увидев окроплённый кровью снег. – За помощью, значит, пришла. Ну, ладно, давай посмотрю, что там у тебя.

Рана оказалась серьёзной – разрывная пуля попала в заднюю ляжку и вырвала немалый кусок шкуры и мышцы немного выше колена.

Анемподист сходил домой, взял старую простыню, разорвал ее на неширокие полосы, прихватил бутылку самогонки с настоянными в ней травами обработать рану. Предусмотрительно стоя в сторонке и готовый отскочить, налил в ладонь жидкости, плеснул на кровоточащее месиво. Лосиха дёрнулась, издала какой-то глухой утробный звук и понятливо осталась лежать. Леший подошёл ближе, смазал рану барсучьим салом и стал накладывать повязку.

Закончив процедуру, разобрал один пролёт изгороди, открывая доступ зверю на свой участок, скинул с сеновала охапку сена, которое заготовил, обкашивая межу и небольшую луговину за огородом. Сено заготовлял просто так, лишь бы не пропадало добро. И вот, пригодилось. Поднёс лосихе, свалил поближе к морде и, закончив гуманитарную акцию, пошёл затапливать печку.

– Едрит твою мать! – опять удивился Анемподист, когда через час увидел раненую лосиху на том же месте, где оставил. Она спокойно лежала, вытянув раненую ногу, и смотрела на просыпающуюся деревню, широкими ноздрями подозрительно втягивала дующий со стороны домов ветер с запахами дыма, свежего навоза, еще много чего непонятного, прислушивалась к тявкающим неподалеку собакам. Буян уже свыкся с присутствием гостьи и изо всех сил с большим пониманием законов гостеприимства старался не обращать на неё внимания после того, как хозяин стал ухаживать за незваной обитательницей леса.

К вечеру лосиха, подволакивая левую заднюю ногу, проковыляла к дому и легла возле самой стены. Анемподист перенёс нетронутую охапку сена к новому месту лёжки, поставил рядом полведра колодезной воды, отворил ворота на двор, где давно не бывало никакой живности кроме Буяна да время от времени заглядывающего Барсика, в тщетной надежде встретить заблудшую мышь.

Наутро Анемподист обнаружил, что гостье двор вполне глянулся, и она чувствовала себя в нём совсем по-домашнему. Так в хозяйстве бобыля появился еще один член семьи, нареченный Машкой.

Машка так привыкла к новым комфортным условиям и дармовой еде, что даже почти перестав хромать, утром уходила в лес, а к вечеру возвращалась обратно. К ней быстро привыкли и соседские собаки, очевидно, принимая за какое-то подобие коровы. И надо же такому случиться, что через месяц опять чуть ли не том же самом месте, где нашел раненого сохатого, наткнулся Анемподист на полуживую куницу. Кем-то подстреленный крупный зверёк сумел уйти от охотника, но вконец обессиленный с телефонной просеки убраться в лесную чащу уже не мог даже при яростном нападении Буяна, оглушительно лающего и норовящего схватить за холку оскаленными зубами.

Анемподист отогнал пса в сторону, скинул с плеч фуфайку, в которой для удобства делал обход своего участка линии, набросил на куницу, обмотал полами, чтобы хищник не царапался и не кусался, и отнес домой. И хоть было похоже, что подранок не жилец, не поднялась рука охотника добить животину. Надел рукавицу, ухватил за лапы, другой рукой обработал раны, смазал их барсучьим салом, чтобы заживало, и отнес куницу на двор. Машка отнеслась к соседке настороженно, на всякий случай отодвинулась к противоположной стене и приготовилась отбивать атаку. Но еле живой зверёк отполз в угол под крылечко и затих. Буян устроился возле ворот, по-хозяйски присматривая за пыхтящим гостем.

Утром он был ещё жив. Леший снова уже при свете солнца осмотрел животное, снова смазал раны, дал кусок холодного мяса. Кунька, как окрестил его Леший, отвернулся от еды и уткнулся носом с угол.

К вечеру мяса не оказалось, а когда Анемподист подошёл к Куньке, тот уже не отворачивался, а, наоборот, тянулся усатой мордой навстречу. А ещё через три дня, зайдя навестить своё разрастающееся хозяйство, Анемподист увидел, что Барсик трётся о него совсем по-дружески, прямо как о Буяна. А вскоре и Буян признал Куньку за своего, и теперь вся троица – кот, куница и собака – спать укладывалась вместе на постеленном на крыльцо двора старом овчинном полушубке.

Зима в этот годы выдалась почти без снега, поэтому, когда Машка уходила на свою традиционную прогулку по окрестностям, Кунька, по природе своей ведущий ночной образ жизни, перестроился вопреки природе и резво, смешно ковыляя, тащился следом. Замыкал шествие Барсик с торчащим вверх, как дым из трубы перед сильным морозом, хвостом. Нагулявшись, зверьё возвращалось домой, где каждый шёл к своей кормушке.

За зиму эти совершенно разные по природе животные настолько сдружились между собой, что могли удивить любого исследователя российской фауны. И Анемподист к ним так привязался, что вечерами, как бы ни уставал после охоты или обхода линии, обязательно приходил на двор пообщаться со своими приёмышами. Он садился на нижнюю ступеньку высокого крыльца, Кунька сразу же вылезал из своего убежища, устроенного в старой кадке, и разваливался рядом, с другой стороны прижимался Барсик и громко заводил свою бесконечную песню. Машка тоже поднималась с кучи брошенной в угол соломы, ревниво фыркала на Буяна, и он тут же перебирался на верхнюю площадку, доверчиво клала губастую морду спасителю на плечо, млела от поглаживаний его грубой мозолистой ладони и в упор смотрела бездонным, большим и чёрным, как смоль, зрачком.

Леший сидел молча и думал, что природа всё равно возьмёт своё. Машка поживёт еще лето, а осенью потянет её искать жениха, а если она потом вернется в деревню, то придётся заготавливать для неё стога три сена.

О странном хозяйстве Анемподиста знали в урочище все, поэтому лосиха и куница могли чувствовать себя в полной безопасности. Свои охотники из уважения к Лешему на них позариться не могли, а чужие в эти далёкие от больших дорог края не заглядывали – они браконьерничали в окрестностях Костомы.

Весной, когда отплакали своё и отвалились от крыш последние сосульки, а пригорки стянули с себя снежное покрывало и подставили грязные бока тёплому солнышку, Машка вместе со своим сопровождением то и дело стала пропадать из дому целыми сутками. Однажды лосиха после двух дней гулянки пришла ввечеру домой, полежала на подсохшей возле двора лужайке, внимательно наблюдая, как Анемподист готовит к посадке огурцов парник, потом поднялась, подошла, встала рядом и положила голову на плечо, фыркая своими большими отвисшими губами. Постояла и медленно пошла в сторону леса. У изгороди остановилась, обернулась, будто прощаясь, и двинулась дальше. Со двора кубарем выкатился Кунька и торопливо бросился вдогонку за Машкой. Невесть откуда появился Барсик и стал тереться о ноги хозяина, стараясь обратить на себя внимание. Леший нагнулся, взял громко замурлыкавшего кота на руки, начал было гладить, но тот вдруг вырвался, соскочил на землю и быстрыми прыжками кинулся догонять друзей.

Анемподист даже не почувствовал, как сначала из правого, а потом и из левого глаза набежали непрошенные слёзы, задержались в уголках и медленно скатились по глубоким морщинам, будто прокладывая дорогу другим солёным капелькам.

Чувствуя состояние хозяина, Буян подошёл ближе, сел возле левой ноги, прижался к неприятно пахнущему дёгтем голенищу и жалобно тявкнул вслед удаляющейся в лес троице.

– Вот и осиротели мы с тобой, Буян, – проговорил Анемподист, присел и начал гладить верного пса по загривку, всё также не замечая текущих по морщинистым щекам слёз.




ГЛАВА 34



БЕГЛЕЦ ПОНЕВОЛЕ

«Главному врачу областной больницы №... от фельдшера Емичева Перфилия Ивановича.

Прошу вас перевести меня на работу в любое другое медицинское учреждение в связи с тем, что по нынешнему месту работы мне грозит неотвратимая смерть».

Петя долго сидел, обдумывая, что бы ещё веское добавить к написанному тексту, в котором каждое слово было выстрадано болью и страхом за свою едва начавшуюся и уже висящую на волоске жизнь. Да и что это была за жизнь? Ничего хорошего в ней Петька пока так и не видел. Началось с того, что отец в честь деда – своего безмерно почитаемого им тестя – решил обязательно назвать сына Перфилием. Вот скажите мне, что это за имя для современного человека? Посмотрел в словаре, оказывается, древнегреческое, произошло от Порфирия, то есть Порфириоса, что значит багряный. Ну, да! Не зря говорят, как корабль назовёшь... Петька, чуть чего, сразу до кончиков ушей краской заливается. Ой, сколько из-за имени своего да этой патологической стеснительности, от которой моментально пунцовым становился, перетерпеть от ребят в школе пришлось! Он и в медколледж-то подался, потому что там одни девчонки учились, чтобы от ребячьих насмешек избавиться, а не потому, что потом с дипломом на девок голых можно смотреть да безнаказанно трогать.

Но и там, когда узнали, что настоящее Петькино имя Перфилий, от греческого происходящее, постоянно подшучивали и называли Аполлоном, златокудрым богом-врачевателем. И вот тут они не ошибались – из Петьки действительно, как постоянно говорили преподаватели, мог получиться врач от бога. И убедили поработать годик самостоятельно фельдшером на селе, а потом уже на льготных условиях в медицинский поступать. На Кьянде, после того, как уехала куда-то с Валерой на новое место, от греха подальше, Настя, как раз долго не могли вакансию закрыть, ему и предложили поехать, мол, народ деревенский добрый, в основном старики живут, у них у всех болячки известные – гипертония да остеохондрозы с радикулитами.

Девчонки его за успехи в учёбе уважали, а Аполлоном называли беззлобно, кокетничая. Петька же воспринимал это, как издевательство. Ну, какой из него Аполлон? Полная противоположность. Правда, кудрявый и рыжий, но росточком не вышел и с самого раннего детства, как себя помнит, на удивление хилым рос. А однокурсницы ему на восемнадцатилетие выкрашенный под серебро декоративный лук с будто бы золотыми стрелами подарили. И гравировку сделали: «Нашему любимому Аполлончику от ласковых овечек из его дружного стада». Вот разве не издевательство? И всему виной имя греческое.

Ох уж эти родители! Тоже мне, греки хреновы! Из всех предков кроме дедов да прадедов, воевавших на разных войнах, начиная с первой мировой, никто нигде дальше райцентра в лесной российской глухомани и не бывал ни разу. А туда же – в греки. Нашли, где корни родословной своей искать. Скорее всего, виноваты попы местные, что предков крестили. Из-за имени своего несуразного и обиды на священников православных с их именинным календарём Петька теперь и церковь-то в городе за квартал стороной обходил.

Ну, ладно, ближе к делу. Петька, он же по паспорту Перфилий Иванович, снял очки, в который уже раз за вечер тщательно протёр стёкла, как будто от этого яснее могли стать клубком роящиеся мысли, и снова стал обдумывать каждое слово своего заявления. А ведь только оно может спасти его молодую, хоть и никчёмную пока жизнь. Здесь ему – верная смерть! Этот Фёдор его точно пристрелит! Вот и сегодня Петька его с ружьём в руках на деревне видел. Хорошо, что издали заметил да по за огородами к себе на фельдшерско-акушерский пункт пробрался, дверь на все запоры закрыл, окно плотными шторами занавесил.

Нет, если так-то разобраться, ведь не вечно же этот Фёдор пьянствовать будет. Когда-нибудь и протрезвеет, только ждать того дня уже никакой мочи! Можно было бы, конечно, и заявление в милицию написать, да ведь посадят дурака. Детей жалко, да и деревенские не поймут. Как пить дать, осудят, что ребятёнков не пожалел. А ведь последнего-то неделю назад сам и принимал. А роды были очень тяжёлые.

Петька понимает, что тогда и роженицу, и ребёнка от смерти спас. Это же и приехавшие врачи ему принародно сказали, а ведь случись наоборот, сидеть бы в тюрьме. Не имел он права операцию делать, только опытный хирург при разрыве матки может вмешиваться. Но не фельдшер! Тем более вне медицинского учреждения. А где тут опытного хирурга возьмёшь, когда после продолжительных ливней недавно построенная грунтовая дорога так раскисла, что и на тракторе-то не везде проедешь. Вот «скорая» и застряла. Пока дозвонились в больницу, пока там решали, что делать, поскольку в непогодь да под вечер никакой вертолёт из области не полетит, пока потом уже успевшего на радостях напиться, что сын на свет появляется, Фёдора в чувство привели, да пока он по глинистой хляби два десятка километров до застрявшей машины ехал и на буксире в деревню тащил, смерть уже свою ржавую косу над роженицей занесла.

Вот тут, когда счёт её жизни шёл уже на минуты, главный врач и начала Петьку инструктировать. Сама она тридцать лет практиковала и на такие операции в безвыходной ситуации решалась, что потом в областной больнице только ахали, как это ей удалось. Но одно дело самой оперировать, а другое – начинающего фельдшера по телефону инструктировать.

– Миленький, – кричала она в трубку, когда Петька во всех подробностях описал сложившуюся ситуацию, – Ты же у меня умничка! Петенька, вспомни, мы же это проходили. Ты же у меня на операции был, всё видел. Я ответственность на себя беру, начинай. Ведь в случае чего, у тебя же в должностной инструкции написано, что ты обязан оказывать первую доврачебную, срочную и неотложную помощь больным и пострадавшим. Это как раз тот самый случай неотложной помощи. Пожалуйста, не медли. А там, даст бог, и «скорая» с бригадой подъедет. Сегодня как раз Владимир Иванович дежурит. Давай, мой хороший! Судя по твоим заключениям, имеет место разрыв матки. Родненький мой! Я понимаю, что ты не имеешь права делать лапаротомию, но ведь в противном случае летальный исход неизбежен. Петенька, соберись, мой хороший!

Когда вмиг протрезвевший ещё перед поездкой Фёдор притащил «скорую» в деревню, Петька уже заканчивал операцию. Владимиру Ивановичу оставалось только подтвердить, что парень выполнил всё не хуже опытного хирурга.

– Поздравляю, коллега! – сказал он Петьке и крепко пожал руку. – Боюсь, правда, этот случай из твоей медицинской практики останется тайной за семью замками, потому что в противном случае нам кучу бумаг извести придётся на разные там отписки и оправдания, и то потом не один год на разных совещаниях склонять по всем падежам будут, но ты сделал невозможное. В твоём активе – уже две спасённых жизни.

Наутро Фёдор утащил «скорую» на буксире до хорошей дороги, Владимир Иванович по распоряжению главного врача остался наблюдать за оперированной роженицей, а вернувшийся домой Фёдор напился. Теперь уже с горя.

– Я этому чинарику, – говорил он мужикам у магазина, – в жись не прощу. Мне в районе парня обещали, а этот недомерок хренов девку на свет вытащил. Убью недоделанного! Честно слово, мужики, не жить ему тут. Он мне вместо парня опять девку подсунул. Я уже спал и видел, как мы с сыном на рыбалку вместе ходить будем, на охоту, как я его на тракторе научу, а тут ... Срамота одна! А более того, он, падина разэтакая, у моей бабы в п...е ковырялся. Вот скажи, Степан, что бы то со мной сделал, если я у твоей Дарьи ковырялся? Вот то-то и оно! Сразу бы порешил. А я этому шкалику простить должон?

– Дак это, он же врач, – робко пытался заступиться за парня Степан. – Им эть можно.

– Да какой он на хрен врач?! Фершал. Фер-шал! – по слогам выговорил Фёдор. – А ежели фершал, дак что можно каждой бабе между ног лазить? Нет, убью гадёныша!

А потом ходил по деревне с ружьём и искал Петьку. Искал и на другой день, и на третий. Может, чтобы спасибо за спасённых жену и дочку сказать, но Петька ему на глаза попадаться не торопился. Вот и сегодня, как только завидел, так сразу в проулок свернул и задами домой пробрался.

Посидел, обдумал ситуацию и теперь вот сочинял заявление, чтобы отправить его с Владимиром Ивановичем своему начальству.

Петька долго сидел над листком бумаги, ещё раз протёр стёкла очков и стал выводить своим почти неразборчивым для нормального человека, зато легко доступным людям с медицинским образованием, почерком:

«В просьбе моей прошу не отказать! Я готов продолжить работу на любом другом фельдшерско-акушерском пункте, самом удалённом от центра».

Петька поставил точку, аккуратно расписался и вывел дату. Вроде бы, всё правильно, хотя его ФАП считался в районе самым удалённым, и дальше ссылать было некуда.

Едва Петька закончил писать, отодвинул лист на край стола и начал искать конверт, пришёл Владимир Иванович.

– Сейчас я вам чайник поставлю, – засуетился Петька.

– Да не нужно ничего, Пётр. Меня там и накормили, и напоили. А тебе я ещё раз комплимент должен сказать: молодец! Ну, честное слово, талант! Золотые руки! – Сел за Петькин стол, вытянул ноги, прислонился спиной к стене. – Хорошо тут у вас. Благодать! А народ какой милый! Сердечный! А что ты тут пишешь?

Владимир Иванович подтянул к себе заявление, достал очки.

– Ты это чего?

– Да жить мне тут, Владимир Иванович, в этой благодати среди сердечных людей день-два осталось. Пока Фёдору под пьяную руку не попадусь. Застрелить он меня грозится.

И Петька кисло усмехнулся.

– Давай рассказывай по порядку.

– Да Фёдор, ну, муж роженицы, у магазина мужикам говорил, что меня обязательно пристрелит, потому что в районе ему гинеколог сына обещала, а получилась дочь.

Владимир Иванович расхохотался:

– Ну, а ты-то тут причём?

– Так вот как ему пьяному объяснишь? А ещё, – Петька сразу же залился краской, – за то, что я у его жены там, как он говорит, ковырялся.

– Ой, ну ты меня насмешил! Ой, насмешил! – хохотал Владимир Иванович. – Это что, у тебя шутка такая?

– Да какая шутка, когда я вот уже три дня ему на глаза боюсь попадаться. Мне продавец о том разговоре сразу же сказала, мол, надо Вам, Пётр Иваныч, поостеречься, Федька в пьяном-то виде дурак дураком становится. Как бы и вправду чего не вышло. Вот я и прячусь, как партизан в глубоком тылу. А вам ничего не говорил, чтобы и вас не расстраивать.

– Нет, ну, насмешил ты меня. Давно я так не смеялся. Это же прямо, как в анекдоте. Нет, если ты и впрямь отсюда бежать хочешь, я тебя к себе с удовольствием возьму. У меня Марина Павловна давно на пенсию просится, да всё заменить некем. Но какая тут благодать! И какие сердечные люди! А с мужиком этим, с Фёдором, я завтра утром поговорю. Он же меня до большой дороги повезёт. Вот я ему по пути и объясню всё. Так что не переживай, будешь ты жить. А заявление твоё отвезу. Отчего же не отвезти? Поговорю, может, и ко мне переведут.




ГЛАВА 35



ПУГОВКИ В КАРМАНЕ

– Мужики, тут вот такая загвоздка получается, понимашь, – Иван Михайлович виновато опустил голову, поковырял носком валенка в калошах мерзлую землю. – Несогласованность небольшая получилась. Раньше-то вам за работу по радиофикации обещали деньги на колхоз перевести, а потом там финансисты объяснили, что нельзя так. Мол, не имеет права колхоз заниматься такого рода деятельностью. Короче, придётся вам самим в район съездить и деньги самолично в кассе получать. Мы с Иваном Степановичем порешали вопрос. Послезавтра он трактор в район отправляет со льном. Ну, вы там заодно разгрузите его, в Доме колхозника переночуете, наутро деньги свои в кассе у связистов получите и обратно. Там Зинаиде ишшо каких-никаких продуктов захватить надо будет. Да глядите у меня, не пропейте зарплату-то на радостях. Ну, да я позвоню, чтобы деньги вам только наутро выплатили, а то ить неровён час, прогулеваните да по пьяни-то потеряете ишшо.

Накануне поездки тракторную тележку загрузили льняными снопами. На дно уложили покороче – неумоевские с пригорка, а потом – с дерюгинских полей, из низины, которые рассчитывали сдать первым сортом. А если приёмщица попадется доверчивая, так может и всю партию одним сортом примет.

– На тебя, Анемподист Кенсоринович, одна надёжа, – напутствовал Иван Степанович. – Ты уж им много-то пить не давай. Тверёзыми домой привези, да и там штобы не позориться перед народом-то. А то знаю я Фёдора! Без меры нажраться может. Как потом обратно доберётесь?

– Будь спокоен, Иван Степанович! Всё ладом сделаем. Денег у мужиков нету, до получки не загуляют.

Мужики специально устроили себе закуток возле заднего борта тракторного прицепа, высоко забитого и увязанного верёвками льносоломкой. В этом году она хорошо вылежалась на луговине под августовскими росами и действительно должна была пойти на льнозаводе высоким сортом. Ежели, конечно, не обманут приёмщики, что повторялось из года в год с одинаковым результатом не в пользу колхоза.

Спорый «беларус» по ухабистой дороге ехал медленно, а на замерзших кочках болота вообще передвигался еле-еле. Мужики, чтобы согреться, даже вылезли и шли следом за трактором, невольно охая, когда высоко гружёная тележка вдруг сильно заваливалась на ту или другую сторону.

Промерзшие топи проехали без приключений, дальше уже начиналась территория богатого соседнего колхоза «Заветы Ильича» с хорошей ровной дорогой, то взмывающей на пригорки, то стремительно падающей в глубокие низины, где колеса четко пересчитывали брёвна каждый год заново отстраиваемых мостов, потому что половодье с завидным постоянством прежние смывало и уносило в озеро. На половине дороги остановились у чайной, размяться и согреться чайком со свежими булочками.

– Дак што там тебе председатель про сто грамм для сугрева-то напутствовал? – лукаво поинтересовался Степан, когда мужики ватагой ввалились в просторное помещение придорожной столовой, именуемой со стародавних времён чайной.

– Дак это, так и сказал, мол, мужикам закажи по сто грамм чаю. Не больше. А то, ежели по большой кружке выпьют, в штаны напустят на морозе.

– Ладно, чаю можно и по полстакана, – согласился Иван. – Но ты уж уважь земляков-то, возьми по кружке пива. Когда-то опять попробовать доведётся?

– Вот с пива-то и будет гонять, – заартачился Леший. – И так уж время к обеду, а пока до района доберёмси да лён сдадим. Не опоздать бы на приёмный-то пункт.

– Да мы тут типереча мигом докатим, – пообещал Фёдор. – Возьми, Кенсоринович, по кружке пива.

– Тебе не возьму. И не проси. Забыл, как Вася Зайцев родного брата прав лишил за пьянку? А тибя-то уж подавно загребёт, ежели остановит да унюхает. Мужикам вон так и быть возьму по кружке. А Веньке тоже ишшо рано.

– А мне, дядя Аник, и не нада. Не люблю я эту казённую мочу. Вот домашнее пиво на сусле – другое дело.

За полчаса мужики отогрелись, залпом выпили по кружке пенистого с кислинкой пива и заторопились дальше в дорогу. Не доезжая до райцентра, Фёдор свернул по давно знакомой дороге на льнозавод, где в очереди стояли только два таких же прицепа, поэтому сдали соломку без хлопот. Правда, приёмщица попалась стервозная, страшно ругалась матом и всё норовила занизить сортность. И засорённость большую увидела, и, мол, не вылежалась соломка, и длину замеряла, отступая от корней сантиметра три и столько же не засчитывая у верхушек, и долго мяла в горстях, нюхала и клонила к тому, что выше четвёртого сорта принять не может. Но спасибо Анемподисту Кенсориновичу! Смотрел он смотрел на это дело, потом веско так молвил:

– Ты это, девка, тут не крути, как телок хвостом. Не придуряйси! Мы ить, пока не разгрузились, и в инспекцию проехать могём. Пущай там в лаболатории определят, ково ты тут нам мозги пудришь.

Приёмщица посмотрела на Лешего, заворчала что-то неразборчиво вполголоса, но смягчилась:

– Ладно, проежжайте вон к весам, потом к той скирде, разгружайтесь сами. У миня работников для вас не предусмотрено. – И стала заполнять документы.

Разгрузили быстро. При этом постарались мелкоту со дна тележки заложить хорошей длинной соломкой. Ещё ведь не раз ехать придётся, так чтобы на скандал не нарываться. С такой стервой, ежели что, потом кроме как техническим сортом на ветошь и рассчитывать не придётся.

В Доме колхозника как раз оказалась комната на шесть человек. Дежурная предупредила, что если кто появится, она к ним подселит, так что пусть вон ту крайнюю от двери койку не трогают и на неё не садятся. Кровати стояли изголовьем к стене, образуя посередине пространство, занятое большим круглым раздвижным столом, точно таким, как был куплен Фёдором себе домой сразу после женитьбы. Вокруг стола нетерпеливо ждали гостей грубо сколоченные табуретки. Скорее всего, их делали на уроках труда ученики местной школы.

– Ну, вот и устроились, – обвёл взглядом жилище Леший. – Тебе, Венька, как самому молодому место возле печки у выхода, чтобы ближе ночью на улицу в туалет бегать.

Мужики хихикнули и стали рассаживаться на накрытые байковыми армейскими одеялами кровати со скрипучей пружинной сеткой.

Степан несколько раз привстал, оценивающе проверяя прочность сооружения.

– Да не боись, Стёпа! – заметил Фёдор. – У нас в армии точно такие были в два яруса. Так эть никто за все время службы со второго яруса вниз не провалился. А там ить при отбое-то со всего маху плюхаются.

– От молодой! Он мне, деду, будет про армию сказки рассказывать. Так ить я не мене твово служил-то. И подъём-отбой не месяц, как ты на карантине, делал, а два года в ракетных войсках за сорок пять секунд вставал и ложился. Это вон Веньке надо, пока армейская кровать есть, тренироваться.

– Дак мне как раз завтра в военкомат Иван Михайлович наказал сходить.

– Ладно, тогда на сёдни тренировки отменяются. Ну, што, Анемподист Кенсоринович, веди ужинать. Ты у нас за главного. Теперь-то и мне можно сто грамм накатить, – Фёдор встал посреди комнаты и посмотрел на земляков, медленно переводя взгляд с одного на другого.

– А может это, мы тут поедим? – Иван тоже посмотрел сначала на Лешего, потом на остальных. Он не любил быть на людях, особенно в чужих местах и с незнакомыми чувствовал себя неловко. Это вон Федька, тот любил в компании себя показать. Особенно после первого стакана.

– Да мне тут Дарья с собой чево-то наготовила. Хотела пирог рыбный положить, да я не взял. Чо народ-то смешить? Знатьё бы, што вмистях ночевать будем, дак можно бы и взять, – Степан достал свою сумку и начал выкладывать на стол газетные свёртки. В одном был присыпанный сушеным укропчиком солидный кусок солёного свиного сала с торчащими дольками чеснока, в другом – каравай свежего домашней выпечки хлеба, пара крупных красных луковиц. У Ивана оказалось варёное мясо с наступлением морозов забитого бычка, Веньке мать положила пирогов с капустой и жареную печень, которую парень завсегда считал за деликатес. Леший захватил с собой отварной солёной щуки и тушёную тетёрку.

– Вот люди живут! – восхищенно воскликнул Фёдор. – А моя мне хрен с маслом показала. Говорит, мол, к маме поесть сходишь.

– Ой, дак ведь и вправду, ты же к тёще на блины пойдёшь! – Степан начал раскладывать снедь по столу. – Там тёщенька и чаю сладкого с блинами выставит, и водочки нальёт любимому зятю, – стал подтрунивать мужик, хорошо зная про отношения высокомерной тёщи к деревенскому зятю.

– Да пошла она! – отмахнулся Фёдор. – Не был я там со свадьбы и не пойду никогда. Нотации ихние слушать, что загубил девке жизнь. А водочки нам и Кенсоринович купит. Поди, не зажилит. Отдадим же завтра, как только получим свою большую зарплату. А, Анемподист Кенсоринович? Поторопиться бы надо, а то закроют магАзин. Это ить не у Зинаиды, ночью не попросишь.

– А и правда, Анемподист Кенсоринович! Может, это для сугреву-то выкроишь? – поддакнул Иван.

Леший встал, крякнул и начал надевать полушубок.

– А то давай я сбегаю, – выразил готовность Степан.

– Сидите уж, сам схожу. А вы пока на столе всё как следует разложите да порежьте по-человечески. А то знаю вас, как нехристи какие.

Леший скоро вернулся с двумя бутылками водки и заворчал по поводу сервировки, устроенной совсем как на лесном пеньке.

– Мы это мигом исправим! – встрепенулся Фёдор и пошёл к дежурной за тарелками под мясо и рыбу.

– Ты бы гостинцев-то бабе снёс, – крикнул ему вслед Леший. Фёдор в дверях развернулся:

– И то правда. Нам всё одно самим столько не съесть.

На правах старшего Леший положил в газету сала, вареного мяса, отломил ножку тетерки.

– Скажи, пусть не брезгует деревенским угощеньем. Чем богаты, мол, тем и рады.

Фёдор вернулся с тремя суповыми тарелками и вилками.

– Ой, мужики, а каких я там в коридоре фифочек видел! Обалдеть! Дежурная говорит, что из области с какой-то проверкой. Может, в гости позовём?

– Так они к нам и пошли! Из области-то, – сразу же усомнился в успехе предприятия Иван.

– Ой, одна там такая вся! – не унимался Фёдор. – Титьки – во! – он поставил далеко перед собой ладони с растопыренными пальцами. – Ой, я бы с такой на койке пружинами-то поскрипел!

– Ты только ночью зубами во сне не скрипи, а то я ужас как не люблю этого звуку, – заметил Леший. – С войны ишо не люблю. У нас один в землянке так скрипел зубами, что немцы слышали. Вот с тех нор и не переношу этово скрипу. А ты слюни-то не пускай, не твово поля ягоды. Пей лутче да закусывай, а то запьянеешь.

Мужики разлили первую бутылку в гранёные стаканы, что стояли на столе вокруг наполненного кипячёной водой графина. Немного плеснули Веньке.

– Вы это, сдурели што ли? По полному-то на голодный желудок, – предостерёг Анемподист.

– Да мы за два раза, – откликнулся Фёдор. – Ну, мужики, за нас, за всё хорошее.

И отпил ровно половину налитого. Посмотрел на стакан, прищурился, поставил на стол и смачно крякнул:

– Эх, всяк пьёт, да не всяк крякнет! Хорошо пошла. Сразу кровь по жилам веселее побежала.

После второй бутылки мужики изрядно захмелели. Венька, не привычный ещё к спиртному, разрумянился, потом начал икать, быстро уклался на свою постель и моментально затих. Захмелевший Фёдор всё порывался идти знакомиться с городскими женщинами, что жили в двухместном номере рядом с дежурной. Он настолько образно расписывал их достоинства, что сбил-таки с панталыку и Степана, которому тоже захотелось увидеть, что это там за титьки, которые просто свели с ума их тракториста. И как ни урезонивал Анемподист своих захмелевших земляков, они под предлогом отнести тарелки и попросить чаю вышли из номера.

Фёдор отдал дежурной тарелки, узнал, что кипяток есть, а вот заварка кончилась, постучал к женщинам. На неуверенное «Да! Войдите!» широко распахнул дверь и ввалился в комнату:

– Девушки, мы знакомиться пришли. Не откажите в любезности.

Всё же годы супружества с бывшей несостоявшейся корреспонденткой не прошли для Фёдора даром. Кое-какому обхождению с дамами он научился, но проверяющие из области эту галантность не оценили.

– Мужчины! Вы что хотите? – строго спросила та, чьи груди и свели с ума Фёдора, которому дома в постели подержаться было не за что.

– Вас хотим! – чистосердечно признался Фёдор и выжидательно прислонился к ободверине. Из-за его спины Степан жадными глазами ощупывал городских женщин, одетых в красивые китайские шёлковые халаты с большими разрезами, в которых виднелись соблазнительно открытые чуть не на половину желанные округлости.

Та, которая особенно глянулась Фёдору, с явным презрением медленно повела взглядом от спутанных кудрей мужика вниз, скользнула по грубому обветренному лицу с большим носом в форме картошки, остановилась на вывязанном Марьей замысловатом узоре свитера, видимо, пытаясь запомнить рисунок, внимательно посмотрела на широченные стеганые ватники, завершила осмотр гостя его растоптанными промасленными и провонявшими соляркой валенками.

– Выйдите, пожалуйста, вон!

– Я что? Я ведь и жениться могу, – растерянно заговорил Фёдор.

– Я разве не очень внятно сказала? – повторила строгим, не терпящим возражения голосом дама из области. – Выйдите, пожалуйста, вон! Или вы хотите, чтобы я милицию вызвала? Дежурная! – крикнула она в коридор громким голосом.

Дежурная была настороже и появилась в тот же миг.

– Выпроводите, пожалуйста, этих пьяных наглецов. И закройте плотнее дверь. – Она произнесла это начальственным тоном и демонстративно отвернулась к окну.

– Вы уж, пожалуйста, не шумите тут. А то не ровён час и правда милицию вызовут. Перед ними тут самое высокое начальство лебезит, дак вы уж поаккуратнее, – уговаривала постояльцев дежурная, подталкивая в сторону отведённого им номера.

– Ну, что, накобелировались? – спросил со своей кровати Леший.

– Да ну их, не больно и надо! – отмахнулся Фёдор. – Гонористые больно. Им рабоче-крестьянский класс не по нутру. Брезгуют. – Он сел на кровать, тяжело скрипнул пружинами. – А всё таки я бы с этой, которая в халате с красными цветами, поскрипел пружинами.

– А я их и не разглядел совсем. Вроде бабы как бабы. Одёжа тольки дорогая. А ежели раздеть, от наших в байне не отличить, – философски заключил Степан, стаскивая стёганые штаны и укладывая их на пол в изголовье кровати. Минут через десять незадачливые ухажёры крепко спали по обе стороны от Лешего. А ему не спалось. Снова пришла в голову озорная мысль.

Анемподист достал из кармана своих штанов ножик, срезал на ватниках Степана все пуговицы, положил их ему же в карман, потом то же самое проделал с ватниками Фёдора и с озорной улыбкой тут же заснул крепким здоровым сном.

Наутро Фёдор долго нащупывал пуговицы, ворчал, что с похмелья не может их найти, а когда нашёл в кармане, во весь голос заматерился. Через минуту к его нецензурному монологу присоединился басовитый рык Степана:

– Ну, што за шкодник растёт, а? Где этот шнурок грёбаный? То крапивой в жопу тычет, то пуговицы на штанах срежет. Придушу гадёныша.

Но Венька, спозаранку разбуженный Анемподистом, уже бегал по кабинетам военкомата, выясняя подробности про призывную комиссию.

Степан долго ходил по комнате, держа одной рукой спадывающие тяжёлые штаны, чтобы отправиться в расположенный в деревянном сарае метрах в двадцати от Дома колхозника туалет. Едва он отпускал из пригоршни края штанов, чтобы надеть полушубок, те моментально сползали вниз, оголяя кривые волосатые ноги.

А Фёдор растянулся на кровати и заявил, что поскольку без пуговиц штаны на нём не держатся, рулить он всё равно не сможет, а потому будет спать до тех пор, пока пуговицы сами не прирастут или этот пришалимок Венька не пришьёт их обратно. А Леший над мужиками подтрунивал:

– Говорено было вчерась, не ходите к городским бабам, а то без штанов оставят. Дак эть не послушались, попёрлись. Вот без штанов и вернулись. Што типерича дома жёнкам-то говорить станете? Што поблядовать неудачно сходили?

– А чо тут за шум? – начал просыпаться и высунул голову из-под одеяла Иван.

– Да вот мужики вчерась на блядки сходили к городским бабам. Дак они такие нетерпеливые оказались, не могли дождаться, пока наши штаны снимут, как бросились их замороженных бойцов в ватниках искать, все пуголки оторвали.

– А вам бы только скалиться, – огрызнулся Фёдор и стал придумывать крепление для тяжёлых стеганых штанов, которые приходилось придерживать рукой.

Механизаторская сметка выручила и на этот раз. Деревенские трактористы, известное дело, и гвоздь вместо болта приспособить могут, и прохудившуюся трубку топливоподачи запалённым капроновым чулком заклеить, и еще много чего такого, до чего у зашоренных сопроматами да ГОСТами конструкторов да инженеров никогда бы ума не хватило. Фёдор походил по комнате в поисках торчащего в стене гвоздика, чтобы использовать его в качестве держателя штанов, но никаких картин на стенах не было, а вешалка для верхней одежды у входа накрепко была приделана к стене кованными четырёхгранными гвоздями с большой плоской шляпкой ещё поди со времён строительства самого здания. После безрезультатного исследования подручных материалов для крепежа ватников Фёдор взял со стола самодельный охотничий ножик Степана, отколупнул от крышки табуретки щепочку, просунул в петлю для пуговицы уголок опушки, проколол его и вставил деревянную палочку. Штаны держались. Головастый мужик несколько раз присел, попрыгал, ватники не сваливались.

– Ну, вот, едрёна мать! Типерь хоть руки свободны. Только какая же падина додумалась пуговицы-то отрезать? Пойду, может у дежурной хоть иголка с нитками есть.

У дежурной ни иголки, ни ниток не оказалось, она посоветовала постучать к дамочкам, у которых наверняка это всё найдется. Но после вчерашней попытки знакомства Фёдор от такого предложения отказался напрочь.

Мужики сходили ополоснуться под стоящим в конце коридора умывальником и уже уселись за стол доедать домашнюю снедь, когда вернулся из туалета любивший долго посидеть над очком Степан. Свои спадающие тяжёлые штаны он придерживал левой рукой.

– Ох, и колотун там, мужики! – сообщил он сводку погоды. – Трактор-то хоть бы завелси, а то придётся оттепели ждать в районе.

– Не боись, заведём! – заверил Фёдор. – Я же вчерась керосинчику в солярку добавил, не должна замёрзнуть. Ежели што, факелочком помпу отогреем да под бак огонёк заведём. Вам вот только в тележке-то не больно сладко придётся.

– Ой, а мы сёдни богатые будем, дак сугреву в дорогу купим, – потёр руки Иван.

– Богатые-то богатые, тольки как я за деньгами в контору пойду? Так и буду штаны одной рукой держать, штобы не свалились? – Степан свободной правой рукой задумчиво почесал в затылке.

– А ты у смекалистых учись, – посоветовал Леший. – Вон Федька-то какое приспособление удумал.

Ноу-хау головастного тракториста было тут же использовано и на штанах Степана. Ватники держались крепко, но была одна загвоздка: прореха толстых стёганых брюк от повсеместно применяемой на Руси зимней спецовки топорщилась и была похожа на большое расклеванное дятлами дупло старой сосны. Анемподист посмотрел на экипировку земляков и подметил:

– Вы это при народе полушубки-то нараспашку не носите, а то, не ровён час, петухи на улицу выскочат. Добро бы еще шкворни у вас были, как у Олёхи Безрукого, а то ить своими жаворонками опозорите Кьянду на весь район.

– Тибе бы только скалиться, – огрызнулся Степан. – Да мой жаворонок-то поболе твово будет.

– А я свово потому взаперти и держу, што хвастать нечем. Это вы с Федькой ширинки распахнули – смотрите, люди добрые, мы вам из деревни напоказ своё добро привезли. Запахнись хоть, а то вон и кальсоны наружу торчат. Стыдобище!

Мужики беззлобно поперекидывались колкостями да шутками и начали собраться.

– Ну, где там твоя контора связи, веди за получкой, – нетерпеливо начал Степан.

– Чо, невтерпёж в лавку за опохмелкой? Вы глядите мне, ишо товару надо нагрузить. Там Зинаида целую бумажку потребностями исписала. Напьётесь, дак кто грузить станет.

– А вот пущай Венька и потеет за всех, может хоть на шалости сил не останется.

– Вы это, мужики, на Веньку-то не серчайте зазря. Ему бы до этого и не додуматься было. Я вам пуголки-то отрезал, как тольки вы захрапели, – сознался Леший.

– Нет, вы только посмотрите, а? Едри его мать, старый хрен! – уже беззлобно воскликнул Степан. – Подозревал я на тибя, но уж не поверил, што ты на такую пакость способен. Думал, малец сдуру сотворил, а тут старый хрен всё не угомонится. Всё детство в жопе играет. Веди уж давай в свою контору! А за страдания наши с тебя бутылка.

– Да разиж за бутылкой дело станет! Как только товар загрузим, дак сразу и поставлю. На морозе-то и я с вами для сугрева приму.

Деньги мужикам выплатили без канители: Контора связи была рядом с военкоматом, поэтому Анемподист пошёл разузнать, что да как там у Веньки. А тот как раз в дверях навстречу попал:

– До весны оставили, дядя Аник. В стройбат записали. Щас там у них уже перебор, а весной, говорят, будет разнарядка куда-то на Север. Хоть белый свет посмотрю, а то кроме как в районе и не бывал нигде.

Товар получили по полному списку, аккуратно сложили в прицеп, накрыли брезентом.

– Вот простофили, не догадались соломы из дому захватить. Сидели бы типерь, как баре: и в тепле и мягко, – посетовал Степан.

– Ты, Фёдор, как увидишь где возле дороги скирду, остановись, мы для тепла в тележку-то соломы накидаем. Поди, не обеднеют от одной охапки. А ты, Венька, в кабину полезай, а то в фуфайке своей околеешь за дорогу.

Домой с несколькими остановками для сугрева и обедом в придорожной чайной добрались уже впотьмах. Иван со Степаном всё норовили запеть какую-нибудь песню, но дуэт не получался да и слов не знали. Даже любимая председательская «По муромской дорожке» за незнанием продолжения заканчивалась на первом куплете. Когда проехали Семёновку, мужикам было уже не до песен, они еле ворочали языками, поэтому сначала пришлось их доставить по домам, а потом уже выгружать товар.

Жёны на своих пьяных мужей даже не ворчали. Состояние это было давно привычным, а тут на этаком морозе вернулись домой без обморожений да еще и с полными карманами денег. Такой богатой получки бабы век не видывали, да ещё и новость мужья еле внятно выговорили, что из Костомы в их сторону уже бригада провода тянет, и к новому году в домах будет радио. Культурный уровень Кьянды обещал быть высоким.




ГЛАВА 36



ПРОТАЛИНА

Голова просто трещала по швам. В висках с частотой хорошей бригады кровельщиков стучали молотки, а потолок комнаты, стоило только сесть в кровати, сразу поплыл куда-то вправо. Степан тут же откинулся обратно на подушку и начал тереть пальцами виски с набухшими венами.

– Правду говорит Дарья – не фиг так нажираться: не молодой уже. А только знать бы, когда пьёшь, ту норму, после которой уже ни-ни... Знать да уметь остановиться. Нет, брат, вот остановиться-то мы и не умеем, пьём, пока есть. А потом поутру маемся, – правильные мысли тяжело ворочались в отравленном алкоголем мозгу, и от этой их правильности делалось ещё хуже. В который уже раз с похмелья вспомнились врезавшиеся в память стихи какого-то поэта, услышанные в прошлом году в клубе, когда ставила там концерт накануне выборов районная агитбригада.

«Свет не мил, в душе тоска, а на лбу – испарина...»

– Молодец писатель! Поди, не раз на себе похмелье испытал, коли так точно высказался, – с ноткой радости, что после перепоя не одному ему так хреново, а вон и поэты маются не лучше, повернулся на живот, и точно, как в том стихотворении, оторвал от постели сначала зад, а потом уж голову. Посидел, дожидаясь, пока потолок встанет на своё место, и, держась рукой за гудящую башку, зашаркал на кухню, где брякала посудой Дарья.

– Ну, как? – спросила она участливо.

Степан удивился было этакому состраданию жены, потому что обычно она хоть и не ругалась по-чёрному, но и жалости по случаю похмелья не выражала, но вспомнил, что напились они вчера с Фёдором заслуженно, и потому браниться не было повода. А то! По четыре волока хлыстов тому и другому из лесу припёрли, да ходку Ивану сделали. Самого-то хозяина дома не было, но жена, баба толковая, угостила. После той бутылки-то они с Фёдором все хлысты бензопилой на чурки распазгали, теперь только коли да в поленницу складывай. На эту-то зиму запас и так был, это уж на другой год заготовили, пока снегу не навалило, а земля так промёрзла, что Федькин колёсник на болотине выдерживало.

Степан сел на своё место в углу у стола, повернулся к стоящему рядом ведру с водой, почерпнул целый ковшик и жадно выпил до дна.

– Худо? – с жалостью опять спросила жена.

– Не то слово, – выдавил из себя Степан.

– Погодь-ко, счас полегчает.

Дарья открыла крышку подпола, сноровисто спустилась в тёмную пустоту лаза.

Настроение Степана сразу поднялось, рот невольно растянулся в улыбке. Боль куда-то отступила в предвкушении опохмелки. Но из подпола вместо вожделённой бутылки появилась трёхлитровая банка солёных огурцов, а потом опять же вместо поллитровки высунулась голова жены, осторожно поднимающейся по ступенькам подгнившей лестницы, заменить которую Степан собирался уже года два, да всё никак не доходили руки.

– Давай-ко вот рассольчику попей, – Дарья подвинула по столу банку в сторону мужа. – Опять куда-то открывашка запропастилась, да ты и ножиком крышку отковыряешь.

Степан, взял в руки нож, сделал попытку отколупнуть жестяную крышку, но опустил трясущиеся руки на столешницу:

– Не могу. Руки трясутся, боюсь порезаться.

Ох, ты горе моё горькое! – Дарья несколько минут возилась с банкой, прежде, чем крышка отскочила от широкого горлышка и покатилась по столу на пол. Степан наклонился было поднять, но в голову сразу навалилась тяжесть. Он выпрямился на табуретке и откинулся спиной к стене.

– Ой, худо мне, жёнка!

– Потерпи, счас вот рассольчику попьёшь, и полегчает, – пообещала жена и, придерживая готовые выскользнуть из банки огурцы, нацедила полную кружку прозрачной солёной жидкости. Степан большими глотками выпил до дна, опять откинулся спиной к стене в ожидании облегчения. Но голове лучше не стало, зато быстро прошла подступавшая было к самому горлу тошнота.

– Поешь горячей картошечки, может хоть от еды полегчает, – участливо посоветовала Дарья и, ухватом вынув из загнетки стоявший там чугунок с рассыпчатой картошкой, стала накладывать на тарелку горячие клубни.

– Да отстань ты со своей картошкой! – досадливо отодвинул тарелку Степан. – Мне бы стопочку для оздоровления.

– Да где же я тебе стопочку-то возьму? – сокрушённо спросила Дарья. – вы вчерась с Федькой всё вылакали. Знамо бы дело, что так мутить будет, спрятала бы немножко. А меры не знаете. Федька-то вон еле-еле в кабину забрался, чтобы домой через иоле ехать.

– Дак может спрятала немножко? – с надеждой спросил Степан.

– Спрячешь от вас, как же! – хлопнула себя ладонями по бёдрам Дарья. – Было бы ещё, дак и то бы вылакали. Вон обе бутылки пустые стоят, вынести на сени ишшо не успела.

– А может заначка есть? – в голосе Степана всё ещё теплилась маленькая искорка надежды на опохмелку.

– Откуда при вас алкашах заначка-то возьмётся? Вы это, пока всё не уговорите, не успокоитесь. Впервой што ли? Мог бы и сам на утро хоть полстопочки оставить.

Степан долго сидел молча, обхватив ладонями гудящую голову и что-то медленно соображал. И вон он поднял лицо:

– А это, когда картошку-то сдали, ты ить три бутылки брала. Две мы вчерась выпили, а третья где?

– А не помнишь, Матрёне на растирания дала, она в этой водке мухоморы настаивала для ревматизмы. Могу сходить, рюмочку отольёт, ежели с мухоморами не побрезгуешь.

– Да иди ты со своей Матрёной и с ейными мухоморами! Я уж лучше так помирать буду, чем от мухоморов. Сбегай до Зинаиды, Христом-богом прошу! Помираю ить самым натуральным образом.

У продавщицы Зинаиды водку можно было взять в любое время суток. Она всегда держала дома про запас несколько бутылок, чтобы когда кому заноздрит, не идти по пустякам в магазин на другой конец деревни.

– Ой, глико-ты! И бога вспомнил. А нету Зинаиды, вчерась в район на два дня укатила. Говорила: «Запасайтесь, бабоньки, товаром, а то на два дня уеду».

Степан встал и уныло побрёл в горницу, рухнул на кровать, не в силах поднять за собой на постель ноги. Дарья ещё какое-то время возилась на кухне, потом Степан услышал, как она оделась и куда-то ушла, хлопнув калиткой.

Настало благодатное время для поисковой работы. Степан кое-как пересилил себя, поднялся и начал шарить во всех закоулках. Посмотрел на кухне в шкафчиках, заглянул в мешок с мукой, где легче всего было спрятать поллитровку, натянув брюки и свитер, сходил в хлев, уныло посмотрел на забитый душистым сеном сеновал: тут бутылку искать, как в стоге иголку – бесполезно. Поиски оказались безрезультатными, и Степан снова улёгся в постель.

Снова хлопнула калитка, потом Степан услышал, как жена вошла в дом, и сразу от дверей потянуло холодом.

– Ой, снегу-то навалило! – говорила, раздеваясь Дарья. – Прямо настоящая зима пришла.

Прошла в комнату, посмотрела на лежащего с закрытыми глазами мужа.

– Ты хоть жив?

– Не дождёсси... – через силу откликнулся Степан.

– Да я к Нюрке ходила, у неё бутылка была, да вы вчерась и ту выхлестали. Я-то ить и не знала, что вы им тоже дров притаранили. Говорит, угостила мужиков, а как же. Иван-то с Зинаидой в район уехал, дак вам больно хорошо досталось. Три пол-литры за день на двоих уговорили, не мудрено, что голова болит. Эстолько выхлестать! Сходи вон снег пооткидывай с дорожки, может, полегчает на свежем-то воздухе.

– Какой на хрен снег?! Я голову-то поднять не могу, а ты про снег. Поищи у кого другого. Не может быть, чтобы в деревне ни у кого из баб бутылки в заначке не было! – Степан уже начал раздражаться и своей беспомощности, и тому, что нет опохмелки. Да никогда не поверит он, что нет никакой возможности найти в целой деревне какую-то несчастную поллитровку! Просто надо зайти в два-три дома, да только жена не хочет.

– Ну, перетерпи немножко! – утешала Дарья. – Походи по улице, снежку покидай, хоть тропку разгреби. Там эть и правда столько за ночь навалило, как посреди зимы живём.

– Ну, нету у меня сил снег разгребать! – уже горячился Степан.

– Ну, тогда иди голой жопой снег оттаивай! Может хоть от этого полегчает, – вспылила и Дарья.

– И пойду, и буду оттаивать. Пока похмелиться не найдёшь.

Степан даже обрадовался возможности шантажа.

– Вот сяду и буду сидеть, внутренности себе простужу, радикулит заработаю, сама дрова колоть будешь.

– А не переломаюсь, и поколю...

Степан решительно поднялся с кровати, постоял, держась за ободверину, пока не прошло головокружение, сунул у порога ноги в разношенные ботинки, в которых вчера ездили в лес, и вышел во двор. Снегу действительно навалило добро! Снег хоть и лёгкий, пушистый, но было его очень много. На широкой лавке из церковной плахи лежал настоящий сугроб. Степан обернулся на окно, заметил, как мелькнуло за шторками лицо подглядывавшей за мужем жены, расстегнул брюки и, спустив их на поджилки вместе с трусами, сел на лавку, на которой столько было сижено с цыгаркой в руке.

Холодный снег остудил было пыл, а желание брать жену измором этаким шантажом быстро таяло и вместе с капельками оттаявшего под голой задницей снега утекало по волосатым ногам.

– Так ведь и точно можно запросто простыть, – появилась трезвая мысль, но Степан характером был твёрд и решил свою угрозу исполнить до конца. Когда снег протаял уже до самой плахи, Дарья вышла на крыльцо:

– Ну, и легче тибе стало? Иди домой, пришалимок, не смеши народ.

– Нальёшь, приду, – упрямо ответил Степан.

– Да где же я тебе возьму налить-то?

– А где хочешь! А только пока не нальёшь, с лавки не встану.

И в подтверждение своих слов Степан пересел левее.

– Ой, придурок, – запричитала Дарья. – Вот простынешь, опять мне с тобой нянчиться. Пойдём уже домой, не придуряйся. – И потянула мужа за рукав толстого домашней вязки свитера.

– Я сказал, пока не нальёшь стопку, не пойду.

– Ну, придурок, ну, придурок, ведь опять весь простынет, снова спиной маяться будет, – приговаривала Дарья, идя в сторону калитки.

Под Степаном протаял снег уже и на втором месте. Мужик думал, что задом отогреет деревянную лавку, и будет немного теплее, но тёсаная плаха не прогревалась, и казалось, что рыхлый снег даже приятнее.

Когда Дарья вернулась домой, неся бутылку водки, Степан уже просидел на лавке три проталины.

– На, ирод, хоть упейся типерь, – Дарья зло сунула мужу поллитровку и, не оглядываясь, пошла в дом. – Околевать станешь, поясницей загибаться, и не думай, что подойду лечить. Сам виноват, придурок! – Сказала уже с крылечка и ушла в дом.

Степан сидел с бутылкой в руке и рассеянно смотрел на желанную жидкость, что легонько плескалась в прозрачной посудине. Он поставил бутылку на лавку, нагнулся, подтянул штаны, застегнул пуговицу, и подхватив ещё совсем недавно такое необходимое для опохмелки лекарство, стал подниматься по лестнице.

В доме забрался на печку и прижал полыхающий огнём зад к горячим кирпичам.

Пить почему-то уже не хотелось.




ГЛАВА 37



ПО ДРОВА

Как председатель и предполагал, Ивана со Степаном нашёл в магазине. Они стояли у края прилавка возле печки. Наполовину опорожненная бутылка торжественно высилась на прилавке над кусками растерзанной селёдины, испуганно вжавшейся в старую районную газету. Газета кудрявилась по краям и блестела рассолом, потому что об эту же самую распространённую у деревенских мужиков скатерть они вытирали пальцы и заворачивали под края длинные рыбьи косточки.

– Ну, здорово, мужики! – поприветствовал от порога председатель и повернулся к продавщице, – Будь здорова, Зинаида!

Та засуетилась виновато, потому что застал председатель за явным нарушением санитарных норм торговли и распитием спиртного и начала оправдываться:

– Мужики вот минуточку назад зашли похмелиться. Не на улице же им в этакую стужу головы-то поправлять. Ты уж, Иван Михайлович, не ругайся больно-то.

– Давай к нам, председатель! – гостеприимно развёл рукой Степан, приглашая к импровизированному застолью.

– Да нет, спасибочки, мужики! Не досуг мне с вами винцо распивать. Дел по горло. Да и вам тоже хватит уже гулеванить. Три дня уж, как рассупонились. Так эть скоро бабы из дому выгонят. Дело у миня к вам. Анемподист Кенсоринович сказывал, на Михалёвской болотине по осени ветром берез навалило. Целую просеку. Дак штобы не пропадало добро, на дрова бы пустить. С Иваном Степановичем я уж перетолковал. Он не против. Так што можете ишшо подзаработать на заготовке дров для школы, сельсовета и конторы. Там возле кузни теплушка старая стоит, штобы и вам от ветра согреться, и инструмент на ночь оставлять. Пол только надо укрепить, а то провалится.

– Дак мы эть не танцы танцевать там будем, Иван Михайлович, – перебил Степан. – Покурить в тепле да верхонки обсушить. Выдержит.

– Вот и ладно! Иван Степанович на неделю и Федьку с трактором выделил. Сразу колотыми и привозить станете. Да Веньку с Колькой в бригаду свою возьмите, нечего без дела робятам слоняцца.

Наутро Фёдор заехал за мужиками, уселись в тележку, завернули к кузнице за теплушкой – небольшой сарайкой из горбылей, сколоченной на скрепленных двумя поперечинами бревнах, затесанных спереди наподобие саней.

Фёдор подвернул трактор задом к теплушке, Степан зацепил за крюк трос, рывок, другой, и сани с сарайкой, примёрзшие было к земле, оторвались и легко покатились следом.

Мужики открыли висящую на кусках старой ременной упряжи дверку, осмотрели сооружение внутри.

– Правду говорил председатель. Надо бы пол-то скобами закрепить на всякий случай, – оценил Степан.

– Да ладно тибе, чо мы там не пересидим што ли и на этом? – отмахнулся Иван – Только время зазря терять. Да и где эти скобы взять?

– Венька, сбегай-ко в кузню, глянь, нету ли там скоб-то, – на правах бригадира распорядился Степан. Он хоть и был ленивый по натуре, но делать любил всё с толком.

Венька парень расторопный и послушный. Обшарил в кузнице зауголки, заглянул наверх. Скоб готовых не было, а разжигать горнило да ковать новые – полдня потерять. Решили, что и так сойдёт, выдержит теплушка.

Прицепились к тележке, забрались в теплушку, где железная печка ещё хоть и не топлена была, но тонкие дощатые стенки спасали от ветра.

До Михалёвской болотины добрались махом. Первым делом распластали несколько сухостойных берёз, накололи дров для печурки, растопили, поставили старый котелок, набитый снегом. На чай. Перекурили, добавили дров и снегу и пошли работать.

Степан ловко управлялся с пилой, Иван помогал, то и дело приподнимая лагой поваленные сильным ветром стволы берёз. Ребята не поспевали колоть, хотя на морозе сырые чурки лопались легко. Накидали тележку с горой, Фёдор поехал отвозить дрова в деревню, а мужики зашли в теплушку перекусить да попить чайку. Особенно хотелось чаю Степану с Иваном. После трехдневной пьянки обезвоженный организм требовал жидкости. Пока обедали да курили, Фёдор успел слетать в деревню, свалить дрова у сельсовета и пообедать. После большой получки мужа за работу у связистов, вечно недовольная Олёна заметно подобрела к мужу и даже старалась ему угодить, неумело готовя в печи домашнее кушание.

Первый день отработали споро. На второй день то ли подустали, то ли непогода мешала, дело не ладилось. Крупными хлопьями пошёл снег, которого и без того было почти по колено. Фуфайки быстро намокали от пота и падающего снега, поэтому мужики то и дело прятались в теплушке, сушили одежду и рукавицы. На третий день после снегопада пришла оттепель. Поскольку за два дня работы мужики по бурелому продвинулись хорошо вперёд, чтобы не топтать зря ноги, теплушку по мокрому глубокому снегу подтащили трактором поближе к месту разделки.

Оттепель продержалась всего один день, а потом грянул добрый морозец.

– Ежели ишшо прижмёт, на хрен эту работу, – начал ныть Иван, которому надоело лазать по снежной глубине. У него всё время мёрзли руки, ломило в пояснице. И хотя он всё чаще пытался откровенно отлынивать, деваться было некуда. Но бурелом кончался, да и дров было заготовлено на всю будущую зиму и для сельсовета, и для школы, и для магазина. Хотя магазин шёл отдельной статьёй, потому что числился на сельповском балансе. Но оно и было к лучшему, потому что когда мужики свалили две тележки возле магазина, Зинаида пообещала им расчет на кончину работы.

Дел на последний день оставалось всего ничего. Так, до обеда. Поэтому мужики утром первым делом заехали к Зинаиде за расчетом.

– Вот вам, миленькие, две бутылки, остальное бабам отдам деньгами или товаром, – заключила Зинаида, выставив на прилавок две поллитровки.

– Дак это, нас же пятеро, – недоумённо пожал плечами Иван. – Маловато, поди, будет.

– А пацанам рано ишшо водкой баловаться, – урезонила Зинаида. – И Федьке за рулём много нельзя.

– Нет, ну што ты в самом-то деле жмёсси, – настаивал Иван. – Мы тебе последним рейсом ишшо тележку притараним.

– Вот потом и получите. А то как бы чо худого в лесу-то не вышло. Не дам боле, не проси, – Зинаида отвернулась и вышла в склад.

Мужики сунули поллитровки в карманы и пошли усаживаться в тележку. В лес приехали уже изрядно закоченевшие. Ребята начали растапливать печурку, а мужики не удержались и налили по сто грамм. Выпили, крякнули, занюхали хлебом. Сели на сколоченную возле одной стены теплушки дощатую лавку, закурили. От железной печурки быстро стало тепло, и чтобы не сморило, пошли работать.

К обеду управились. Накидали в тележку дров, Фёдор подвернул её к теплушке, прицепили и пошли внутрь обедать, хотя, конечно, поесть можно было бы и дома.

– Эх, щас бы горячих щец, натомившихся в русской печке, похлебать, – задумчиво протянул Фёдор.

– Домашняя-то еда и назавтрева будет, – осёк Иван. – А когда вот так душевно в компании посидеть снова доведётся? Дома-то бабы всю малину испоганят своим нытьём. А тут мы по-мужски с разговорами. И никто-то тибе не мешает! Эх, красота! Давай, Стёпа, верстай.

С мороза в тепле да от хорошей дозы мужиков быстро развезло. Оно бы можно было и посидеть, да только печурка начала остывать, а сухие дрова для неё кончились, и мужики решили, что пора домой.

– Давай, Федя, потихоньку трогай, – напутствовал Степан. – Токо нас не потеряй, не гони на поворотах-то, а то ить из-за дров-то тибе и не видно теплушку из кабины.

– Хорошо сказал, – пьяно подумал Фёдор, подходя к трактору. – Не потерять, это главно. – Взялся за ручку дверки, потом что-то надумал, вернулся к теплушке, завернул тугую вертушку и ещё для верности набросил на крюки длинную, через всю дверку, щеколду, неизвестно зачем приделанную ьсузнецом к этому хлипкому сооружению. – Вот так-то оно надежнее, а то по дороге отлить надумают, на ходу выйдут, а мне потом за ими вертайся.

Сел в кабину, включил скорость, добавил газу, отпустил сцепление. Трактор дёрнулся и заглох.

– Твою мать! – беззлобно, по привычке выругался Фёдор, завёл со стартёра, включил пониженную, чтобы сорвать примёрзшие после оттепели сани. С пробуксовкой, гремя намотанными на колёса цепями, трактор снова чуть было не заглох, но Фёдор вовремя газанул, и караван двинулся с места. Отъехав несколько метров, решил посмотреть, не оторвался ли старый трос. Высунулся из кабины через открытую дверку, увидел, что теплушка тоже сдвинулась с места, а из окна мужики машут руками. Тому, что в окно раньше было вставлено стекло, не придал значения. Хотелось добраться до деревни побыстрее, разгрузить дрова, поставить к кузне теплушку, но по снежной дороге да с тележкой и теплушкой на прицепе трактор на повышенной передаче не шёл. Приходилось тащиться еле-еле. На повороте из леса увидел, что мужики снова машут в окне руками, но останавливаться не хотелось.

– Вот приспичило! – недовольно подумал Фёдор. – Дотерпят до деревни, тут уж немного осталось.

К магазину подъехал сзади, чтобы, как договаривались утром, сразу свалить дрова у поленницы, которую любовно успела сложить вдоль стены Зинаида, пока не было покупателей. Фёдор заглушил трактор, спрыгнул из кабины на землю и услышал отборный мат, что доносился из теплушки.

– Да што они там, в штаны што ли надули? – недоумевал Фёдор, открывая тугую вертушку. Дверка со всего маху распахнулась, и изнутри, кроя всех и вся матюгами, вышел совершенно трезвый Степан.

– Ты што, твою мать, совсем рехнулси? – накинулся он на тракториста. – Чуть не порешил нас всех к едрене матери!

– Да што хоть случилось-то? – недоумевая, сделал шаг назад Фёдор.

– Што? Што? Всю дорогу по твоей милости бегом бежали. Ты пошто дверь-то запер?

– Дак эть, штобы вы по дороге не потерялись. Мало ли отлить бы надумали.

– А то, што пол к талому снегу примёрз и сразу в лесу оторвался, ты не мог подумать? Мудрец, едри ево мать, – ругался выбираясь из теплушки Иван. – Ладно, ребята молодые, им эти километры пробежать, удовольствие получить, а нам-то каково? И эть махали тебе руками, кричали, а всё без толку.

– Да видел я, што махали, думал, торопите, штобы быстрее в магазин ехал.

– Думал он, думал. А мы тут, как шавки вприпрыжку всю дорогу сказали. Вон спина вся мокрая, как после бани. Ну, твоё счастье, Федька, што протрезвели, пока бежали, а то бы таких тебе хренов наклали, долго бы помнил.

Вслед за Иваном из теплушки на улицу вышли, вытирая потные лбы, Венька с Колькой. Фёдор заглянул внутрь. И вправду, пола в теплушке не было. На белом снежном фоне темнели только две перекладины из тонких брёвен, да сиротливо жалась в угол чудом сохранившаяся железная печурка.

Фёдор представил, как уехал из-под ног мужиков примёрзший к заледенелому снегу дощатый пол, прихваченный в нескольких местах ржавыми гвоздями, с каким недоумением восприняли захмелевшие лесорубы это явление и как потом шустро бежали в тесном пространстве между двумя перекладинами, из мати в мать кляня его и небесные силы, схватился за живот, расхохотался во весь голос, и не в силах стоять на ослабевших от смеха ногах, сел прямо на землю и гоготал во весь голос.

– Смешно ему, едри ево мать! – ругался Степан, но постепенно на его лице тоже стала расплываться улыбка, а через минуту все пятеро колотили друг друга по плечам и смеялись, вытирая набежавшие от смеха слёзы. Пережитый стресс нашёл выход в безудержном веселье.

– Нет, Федька, так просто ты теперь не отвертисси! – продолжая смеяться, говорил Степан. – С тебя бутылка за то, што чуть нас не угробил.

– Каждому, – как в фильме «Операция «Ы» подытожил Иван. – А то у нас весь хмель из головы вылетел. В другой раз мы вон Веньку за руль посадим, а ты с нами побежишь.

И снова мужики расхохотались. Так в приступах непреходящего хохота они ввалились в магазин и начали, перебивая друг друга, рассказывать Зинаиде о пережитом.

Расчувствовавшись, она за такое дело выставила на прилавок бутылку:

– Это вам лично от меня, мужики! Для успокоения нервов.




ГЛАВА 38



ПО ВОДУ

Снег громко хрустел под валенками. Среди вечерней тишины, нарушаемой еле доносящегося из хлевов мычания коров, радостно встречающих своих хозяек, что заканчивали обряжаться, да кое-где незлобиво тявкали дворняжки, тут же стыдливо замолкая и поджимая уши от своего позорного испуга. На Лешего собаки никогда не лаяли, точно так же, как не тявкали на его бежавшего чуть впереди Буяна.

Неумоевка готовилась вечерять, хотя было еще только около шести. Время Анемподист определял всегда безошибочно, и, собираясь в лес, никогда не надевал свои трофейные наручные часы, что были его единственной фронтовой добычей да и то подобранной на дне окопа во время одной из боевых вылазок в ближний тыл немцев.

Зимой деревня укладывалась спать рано. Закончив работу со скотиной, бабы накрывали на стол, доставали из печи чугунки с оставшимися от обеда наваристыми щами из квашеной капусты, не торопясь ужинали. Потом мужики садились ближе к лампе вязать к весне рыбацкие сети с ячеёй на два-три пальца, самые ходовые на мелководье, а бабы присаживались с другой стороны вязать носки и рукавицы, штопать изношенную одежду.

Те, кто постарше, днём ткали из старых тряпок разноцветные красивые половики на занимающих чуть не половину избы кроснах, а вечерами рано отходили ко сну, чтобы привычно проснуться ночью от невесёлых снов о мимолётно пролетевшей жизни, натереть ноющие от ревматизма суставы мазями из мухомора или без остатка растопившейся на жарком летнем солнце засунутой в бутылку змеи, приложить на опухающие ноги самое распространённое и доступное лекарство – обильно смоченную свежей мочой тряпочку.

Мужики, которых в силу разных жизненных обстоятельств оставалось всё меньше и меньше, иногда собирались по двое, по трое поговорить за жизнь, нещадно смоля дешевыми сигаретами или самокрутками с махоркой домашнего производства. Вспоминали в который уже раз былые охотничьи или рыбацкие байки, смеялись над старыми проделками Анемподиста, от которых больше всего доставалось Степану, да и расходились по домам.

Когда Леший дошёл до вырытого посреди Неумоевки колодца с длинным журавлём, высоко задирающим еловую жердь с подвешенной к ней цепочкой, возле аккуратного сруба, украшенного незамысловатой резьбой, приметил санки с небольшой кадушкой. Тут была самая вкусная вода, за которой ходили для самовара все жители деревни, для скотины пользуясь каждый своим колодцем, вырытым посреди усадьбы. Санки и кадушка были Ивана Михайловича. Начерпав воды, он, по всей видимости, зашел выкурить по папироске к Михеичу.

Анемподист развернул санки, взялся за привязанную к ним верёвку, и повозка легко заскользила следом, добавив к снежному скрипу валенок новые живые нотки. От очередной задумки на душе у Лешего повеселело, сразу куда-то пропала усталость, накопившаяся было за проделанные на лыжах два десятка километров вдоль телефонной линии, где то и дело приходилось сбивать тяжёлые шапки нависшего на ветках над просекой снега, выпавшего как раз накануне заморозка.

Дорога от Неумоевки в Носово была немного в гору, но санки с несколькими вёдрами воды в кадке катились легко. Чтобы вода не расплескивалась, еще у колодца Анемподист бросил в неё несколько пригоршней снега, который тут же напитался водой, затяжелел и стал навроде живой крышки. Пройдя через поле по накатанной полозьями и утоптанной копытами лошадей дороге с километр, Леший подвёл санки к калитке Марины, завёл их в усадьбу, набросил петлю на крючок у крыльца и бодро зашагал вдоль деревни к своему дому.

Поговорив с Михеичем, Иван Михайлович подошёл к колодцу, не обнаружил санок с кадкой и решил, что, не дождавшись мужа, жена отправила за водой для самовара ребятишек. Он пришёл домой, снял у порога валенки, поставил их на печь, чтобы до утра просохли, в носках прошёл в передний угол, сел ближе к лампе, привернул фитиля, сделав свет поярче, и развернул одну из газет привезенной на прошлой неделе почты.

– Ты чево это расселси? – заглянула в горницу жена. – Вода-то где? Я жду не дождусь, чтобы самовар ставить, а он газетки свои читать удумал.

– Дак это, ребятишки рази ж не привезли?

– Какие ребятишки, ты же за водой уходил.

– Дак это я думал, вы тут не дождались, пока я с Михеичем покурю. Я начерпал кадку и оставил у колодца. А санок-то и нету. Ладно, пойду погляжу, куда могли деваться.

Иван Михайлович нехотя отложил газету в сторону, достал с печки валенки, набросил полушубок, натянул шапку с опущенными ушами, достал свои меховые рукавицы из печурки – специально сделанной в толстой стене русской печи ниши для сушки стелек, носков, рукавиц и прочей мелочи, сунул их под мышку и вышел на улицу.

Ни санок, обычно прислонённых к стене возле входа, ни кадки в усадьбе не было. Иван Михайлович дошёл до колодца, при свете полной луны осмотрелся окрест, поглядел у ворот Михеича, прошёл вдоль всей деревни.

– Да отродясь у нас таково не было, – пожал плечами немного расстроенный пропажей Иван Михайлович, остановился в раздумье и начал размышлять. – Цыган вроде не было. Это те могли взять всё, что оставлено без присмотра, свои деревенские на воровство были неспособны. Оставалось думать только на Анемподиста – этот старый мудила мог отчебучить очередную шутку, а значит, искать санки с кадкой можно было хоть на своём сеновале.

Председатель прошёл вдоль деревни ещё раз, внимательно приглядываясь к улице и даже заглядывая поверх калиток в усадьбы. Потом обошёл свой дом вокруг, на самом деле посмотрел на повети. Санки будто корова языком слизнула.

Раздосадованный, взял в избе два пустых ведра, сходил на колодец. Жена начала ставить самовар, а хозяин сел в горнице к столу и задумался о пропаже.

Нашлась она наутро, когда бригадир заглянул к Марине, сказать, что заболела Марья, поэтому ей придётся сегодня идти работать в телятник.

– А што это у тебя кадка-то на санках у крыльца оставлена? Гляди, как бы морозом не распёрло. Давит сёдни справно.

– Какая кадка? Да у миня и санок отродясь не было.

Марина набросила фуфайку и вышла на крыльцо.

– Дак это же Ивана Михайловича санки. Вишь, вон железные полозья приколочены. А как они у миня-то оказались?

– Поди на чай вчерась заглядывал ввечеру, воды скусной из своево колодца привёз да кадку-то и забыл домой забрать.

– Ой, да ты тоже наскажешь тут напраслины всякой. Чо это у миня Иван Михайлович забыть мог?

– Ты баба одинокая, чо бы ему на чай-то к тибе и не завернуть. Да со своей водицей. Как отказать?

– Да иди ты! У Ивана Михайловича и без меня зазноб хватает. Ты всё одно домой идёшь, дак довези председателю санки-то.

Бригадир, радуясь возможности разыграть Ивана Михайловича, охотно взялся за верёвку и потащил санки с кадкой воды в Неумоевку. Поклажа под гору катилась легко, то и дело нагоняя тащившего и подшибая ему валенки.

Дойдя до председателева дома, бригадир с улицы закричал:

– Иван Михайлович, тут тибе Маринка кадушку наговоренной воды послала. Как ковшик выпьет, говорит, дак сразу голову-то и потеряет. К ей, мол, вчерась приходил в гости на чай, а она у Нюрки на посиделках оказалась. Жалеет, што принять да приласкать не могла.

В окне зашевелилась занавеска, и через разрисованное морозом стекло на улицу выглянул сам председатель. Через минуту он вышел во двор в наброшенном прямо на рубашку полушубке.

– Чо шумишь спозаранку, людей пугаешь?

– Да вот, понимашь, Маринка тебе посылку отправила. Вкусная, мол, водица у вас в Неумоевке, да она жонки твоей опасается. Просила санки с кадкой вернуть. Ни к чему ей, говорит, чужое имушшество.

– Вот ну не Леший ли а!? – всплеснул руками Иван Михайлович. – Эть подумал я на ево, по всей деревне искал. Пропали санки, пока с Михеичем по папироске выкурили. Вот шутник, едри его мать! Это же надо додуматься! И главно дело, не лень было в гору санки тащить, а? Ну, Лешегон, ну, супостат! – смеялись мужики. И особенно радовался Иван Михайлович. Не столько очередной весёлой проделке Анемподиста, про которую теперь надолго хватит разговоров, а тому, что нашлись-таки санки, о пропаже которых он думал ночью, тревожно просыпаясь несколько раз.




ГЛАВА 39



СЕРЁЖКА-ДЕМБЕЛЬ

– Здравия желаю, дядя Аник!

– И ты будь здоров! – Анемподист остановился, внимательно присматриваясь к идущему навстречу моряку в аккуратно подогнанной форме с длинным рядом знаков отличия на правой и левой стороне груди. – Не признаю вот только, чей такой будешь, красавец?

Анемподист поднялся со ступенек крыльца магазина и протянул ладонь для рукопожатия.

– Да Сережка я, Черепанов! Бабы Анны внук, – и крепко сжал пальцы старика.

– А-а-а! – Обрадовано воскликнул Леший. – Помню, помню! Как же! Это сколько же годков-то у бабки не бывал? Я ведь тебя совсем мальцом припоминаю, когда ты с палкой-то на медведя кинулся было. Молоде-е-ец! Храбрый парень рос. Так и теперь, вижу вон, настоящий герой! Грудь-то вся в медалях.

– Да не-е! – смутился парень. – Это не медали, дядя Аник. Это знаки разные. Ну, можно сказать, знаки воинской доблести в мирное время. Это вот гвардейский, это за классность, это за автономное кругосветное плавание.

– Дак ты, это, и в кругосветном плаваньи был? Молоде-ец! Повидал, значит, белый свет!

– Да не-е, дядя Аник! Ты только никому не говори, я в полку связи в Мурманске служил. И форму я сухопутную в армии носил. А это для понту, на дембель нацепил. Ну, как все деды, чтобы покрасивее выглядеть, да девок быстрее охмурить.

– И как? Много охмурил?

– Не-е, не успел ещё.

– Вот молодец! – опять похвалил Анемподист парня. – Люблю честных! А связь – это, брат, дело нужное. Я вот тоже, вишь, всю жизнь при связи. Может, сменишь меня? А то ведь некому дело передать. А мне бы уже и отдохнуть пора. Тяжело зимой при двух линиях-то. И при деньгах будешь, и в почёте!

– Да не, спасибо, конечно, дядя Аник! Я лучше в городе.

– А чем там лучше-то? Вот все в город да в город. Вон, Колька Лёлькин, царствие ей небесное, тоже в город захотел. Здесь-то бы большим человеком мог стать, сначала бригадиром, потом председателем. Не согласился, на город позарился. А там нужники чистит да водку жрёт каждодневно. Это што, жизнь?

– Не, дядя Аник! В городе интереснее.

– Ты погоди! Сюда тоже скоро свет проведут, тиливизир будет. Вон в районе-то уж сколько лет показывает. И у нас будет. Женисси, детишек заведёшь.

– Да на ком тут жениться-то? – изумился Серёжка. – Девок-то нету совсем.

– А ты из городу-то и привези.

– Да ну, кто сюда поедет-то, в такую глушь.

– Э-э, брат, не скажи! Ежели по сердцу придесси, дак в любую глухомань за тобой поедет. Так что ты не торопись, подумай! А работу свою я тебе хоть завтра передам.

– Спасибо, дядя Аник! – парень крепко пожал старику руку и шагнул вверх по ступенькам.

– Да ты не торопись! – осадил его Леший. – Вишь дверь-то тольки на шшолкунчик закрыта, значит, Зинаида скоро придёт. Посиди пока, расскажи, как там в армии-то ноне. А то всякого в газетах неладного пишут. И говоришь, помнишь, как мальцом на медведя с палкой кинулся?

– А как же! Помню, конечно. Разве такой позор забудешь?

– Да какой же это позор, когда бабку свою от медведя защищать кинулся.

А дело было так. Возвращался Анемподист с нарезки делянки на замену старых телефонных столбов, и услышал, как невдалеке бойкий детский голос уверенно говорил, что никого не боится, что даже сам медведь ему не страшен, если надо бабушку свою защитить. Ну, Леший и решил подшутить. Впереди по тропинке болотце было с небольшим ручьём. Через который по брошенным жердям переходили. А на подступах к ручью почва такая мягкая, и все следы на ней четко отпечатываются. Вот Анемподист чуть не впробеги к этому месту-то и рванул. Там сапоги скинул и на четвереньках, не вдавливая пятки и сжав пальцы в кулаки, по этой грязи-то и прошагал наискосок. Да еще и пень трухлявый успел разворошить, чтобы заметнее было, будто медведь прошёл. Сам за кустами спрятался и ждёт.

Анна с внуком, он тогда то ли первый, то ли второй класс в городе кончил, подходят, видят пень раскрошённый в труху.

– Ой, Серёжка, тихо, тут где-то медведь ходит. По ягоды шли, пень на месте стоял, а теперь, гли ко, косолапый мурашей искал, распатронил всё. Да и следы, мотри. Не велик медведь, года два, поди, а всё одно лучше не попадаться.

Пацан остановился, внимательно на отпечатки следов посмотрел, палку схватил:

– Баб, я его сейчас догоню и завалю!

– Да ты окстись, дитятко! – перешла почти на шёпот Анна. – Как бы он нас не завалил. Ишь, какой голодный, пень распотрошил, мурашей не нашёл. И на малиннике я видела, что натоптано, да тебя пугать не стала. Думала, может, пройдёт стороной.

В это время за кустами Анемподист громко завозился и издал звериный рык. У Анны ноги сами собой подкосились, она охнула и села на ближайшую кочку, а Сережка воинственно замахнулся палкой и кинулся на рык. Увидел поднявшегося из-за куста Анемподиста, опустил палку:

– Ты что, дядя Аник, уже убил его?

– Да убил, убил, охотник. Иди бабку успокаивай.

– Нет, можно я на тушу посмотрю, а то я никогда медведя не видел.

– Да убёг, он. Как завидел, што ты на ево с палкой-то кинулся, испужалси и убёг. Палки-то оне поболе ружья боятся. Пошли домой, охотник! Где там бабка-то твоя? Жива ли хоть. Али со страху-то чево доброво окочурилась?

– Я тебе счас, пришалимок ты эдакий, как дам, дак сам окочурисси, – беззлобно отозвалась с тропинки Анна. Ну, всю жись прожил, а ума так и не нажил. Придумал тоже мне, ребёнка пугать. А ежели бы заикой осталси?

– Такого напугаешь, как же! – похвалил Анемподист и погладил паренька по вихрастой голове. – Молодец растёт! Настоящий герой! Даром што городской.

Серёжка непонимающе слушал перепалку взрослых и не мог сообразить, был ли на самом деле медведь, или его всё же не было. Но ведь был же развороченный пенёк, были на тропинке медвежьи следы, но почему тогда баба Аня так отчитывает дядю Аника?

Нет, медведь всё же был, просто они с дядей Аником его одновременно прогнали. Испугался косолапый его палки и охотничьего ружья дяди Аника и убежал.

Эта версия пришлась ему по душе, и он в деревне, а потом и в городе всем хвалился, как они вдвоём лихо хозяина тайги прогнали.

– Дак как в армии-то? – перебил воспоминания парня Леший.

– Жить можно!

– Ну, жить везде можно!

– Хорошо кормят-то?

– Нормально!

– Хватает?

– Ну, сначала не хватало, а потом даже остаётся.

– Не забижают командиры?

– Да не, нормально! В учебке, правда, трудно было, я уж комиссоваться хотел, да не получилось, – признался Серёжка.

– Заболел што ли?

– Да не! Хотел заболеть. Первый месяц думал, вообще не выжить на хрен. Так гоняли, так гоняли, никаких сил не было. Уставали, как собаки, и всё время спать хотелось. Я уж хотел ногу ломать, чтобы в госпитале поваляться да выспаться, как следует...

– Как это ногу ломать? Нарошно што ли?

– Ну да! У нас там кочегарка в части была своя, резервная. Ну, мы с друганом вечером в свободное время за кочегарку зашли, там поленница дров. «Давай, – говорит, – друг другу ноги переломаем!» «А как? – спрашиваю. «Сначала ты мне поленом по ноге треснешь, а потом я тебе». «Не-е, – говорю, – боюсь я поленом по твоей ноге бить». «Ну, давай, – говорит, – тогда сначала я тебе шваркну, а потом ты мне». Вот, значит, я бушлат скинул, ногу обмотал, чтобы помягче было, на землю лёг, пятку на ступеньку. Он ка-а-ак размахнётся, да ка-а-ак мне поленом ниже колена шваркнет! Ой, я и взвыл! Как пожарная сирена! Потрогал, кости на месте. «Давай, – говорит, – ещё раз попробуем». Но я уже согласен был лучше пятикилометровый кросс бежать, чем второй раз поленом по ноге.

– А он? Ну, у ево-то кость сломали?

– Не-е! Он тоже забоялся. А у меня потом такой синячище на ноге был, я два дня хромал. Ну, командир и отрядил на двое суток на кухню картошку чистить. Правда, я потом ещё раз хотел закосить. Уже по осени. Всё у той же кочегарки. Нашёл там дохлую ворону. Ну, думаю, надо у неё желчь сожрать, чтобы пожелтеть. Подумают, что желтуха, и домой комиссуют.

– Неужто съел?

– Не, слушай дальше. Я позвал Толяна, ну, другана того самого, ему предложил. Он сразу же согласился. Только вот как эту желчь съесть? «А давай, – говорит, – мы её одеколоном разбавим. Ну, как на спирту получится». Взяли одеколон, опотрошили ворону, нашли желчь, чтобы не разлить, осторожно её вырезали. Там такая тёмная, какая-то зеленовато-коричневая жидкость была, выливаем в стакан, она вся аж пузырится. Одеколона плеснули, водой разбавили. А пить никоторый не решаемся. Менжевались, менжевались, потом оба по глотку сделали, и чуть не выблевали тут же. Такая гадость была! Дядя Аник, ты не поверишь! Противнее я никогда в жизни ничего не пробовал.

– Дак хоть не зря пили-то?

– Не зря. Обоих потом так рвало, что в санчасть положили, а там зёма оказался. Вот он мне и помог.

– Зёма? Еврей што ли? Это значит, теперь и евреи в армии служат? У нас тоже на фронте был еврей. Изя. Изяслав. Ну, геройский, я тебе скажу, парень. А погиб по-глупому. Хотя, смерть, она чаще всего и бывает глупой. Но больше-то они по тылам устраивались. А теперь, значит, тоже в армии служат. Молодцы!

– Да не, дядя Аник! Зёма – это значит земляк. Наш, белозерский. Мишкой звать. Вот он мне после учебки-то и помог в Мурманске остаться в полку связи. А то бы куда-нить в сопки отправили, где ни воли, ни людей.

– При штабе, значит, служил?

– Не! Меня Мишка в хозвзвод пристроил. В теплицу огурцы с помидорами выращивать. Ну, конечно, приходилось там и много чем другим заниматься, но всё равно в подчинении прапора-снабженца. Вот тут лафа началась. Как говорят, и сыт, и пьян, и нос в табаке.

– Неужто и выпивать приходилось?

– Ой! Да хоть каждый день, если хочешь. Огурчиков там или помидорчиков толкнёшь налево, и на бутылку спирта есть. Но только мы сильно-то выпивкой не баловались.

– И молодцы, что не баловались! – похвалил Анемподист. – Одна беда от этого. Вон у нас тут скольких мужиков-то пьянка на тот свет унесла. И не сосчитаешь.

– Так ведь сам-то, дядя Аник, тоже, наверное, в магазин за водочкой пришёл?

– Нет, Сережка, я за сахарком.

– А меня баба Аня за водкой послала. Надо, говорит, по-людски всё сладить. Внук из армии пришёл, надо отметить. Дело, говорит, святое.

– Ну, это у нас тут завсегда так водилось. В армию ли берут, гуляют, из армии ли вернулся, снова гуляют. Это ишо с войны повелось. На фронт провожали, прошшались. Может, навсегда. И с фронта приходили, радовались, што живой возвернулся. Так оно и повелось с тех пор – провожать и встречать. И всей деревней. Раньше-то призывника с друзьями из дома в дом гостевать приглашали, угошшенье ставили, уважение выказывали. А как же?! Зашшитник! Это типерича и провожать неково, все после школы по городам разъежжаются. Дак, говоришь, в городе служил? В увольненье-то пускали?

– Увольнения давали, да мы и без увольнительных, если хотели, могли в город ходить. Через забор сиганул, и уже в городе. Сел на троллейбус и кати, куда хошь.

– Дак там, это, поди патрули всякие?

– А мы, дядя Аник, по гражданке. Там в теплице у меня в шкафу гражданская одежда была.

– Невесту, поди, приглядел? Парень-то ты вон какой видный! Не одну, поди, окрутил?

– Да не, дядя Аник, не завёл невесту. Рано жениться. Надо сначала устроиться, как следует, нагуляться, а потом и жениться.

– Это ты правильно рассуждаешь! – похвалил Леший. – Молодец! А девок-то неужто и не потискал в городе?

– Да потискал, дядя Аник, потискал. И не только в городе. У нас и в части их было, сколько хошь.

– Как это, в части?

– Ну, бойциссы...

– Это какие такие бойциссы? – недоумённо посмотрел Анемподист.

– Ну, служащие. Мы их бойциссами называли. Вот мы – бойцы, а они – бойциссы. Они в форме ходили, только жили от солдат отдельно, и в город могли ходить свободно после дежурства. Ну, они в основном-то с прапорами да офицерами крутили.

– Вам, значит, поклевать не удавалось? – хитро сощурился Леший.

– Ну, почему? Тоже поклевали. У меня для этого дела в теплице и тюфячок старый припрятан был. Я перед дембелем одну бойциссу снял, такая, скажу тебе, тёлка была! Сиськи пуговицы на гимнастёрке рвали.

– Ты погодь, Серёжа! Откуда снял? Она што, в петлю полезла, повеситься што ли хотела, а ты снял? Спас, значит?

– Да не, дядя Аник! Ну, снял, это, как бы тебе по-деревенски-то объяснить, закадрил, значит.

– Вот теперь понятно! А што за тёлка? У вас там и коровник в части был?

– Смешной ты, дядя Аник! – расхохотался Серёжка. – Тёлка, это значит, девчонка. Снял тёлку, значит, закадрил девчонку.

– Ну, вот теперь всё понятно. А про сиськи можешь не рассказывать. Это и без объяснений твоих уразумел. А вон и Зинаида идёт.

– Ой, кто к нам приехал! – заохала Зинаида издалека, увидев на крыльце покупателей. – Ой, я уж слышала, что к Анне внук пожаловал в гости прямо из армии. Надо же, какой молодец! Ой, какой красавец! Ну, совсем взрослый стал! И на батька как две капли похож. Ведь правда, Анемподист Кенсоринович? Ну, вылитый Илья! Вылитый! Ой, да што это я тут раскудахталась-то? Заходите, заходите, сейчас я отворю замок-то. Я сёдни пироги затеяла. Дак домой бегала, караулила, штобы не сгорели. Поди, заждались, сердешные?

– Да не, – смущенный похвалой, заотнекивался Сережка. – Мы тут с дядей Аником про жизнь говорили, про армию.

– Ну дак и ладно! Ну, дак и хорошо! Што ты купить-то хочешь?

– Да вон дядя Аник первый в очереди. Он раньше пришёл. Пусть берёт.

– Да ему, поди, не спешно. А тебя-то там бабка заждалась. Не налюбовалась ишо, поди, внучком-то.

– А вы к нам часам к шести вечера заходите в гости, – пригласил Серёжка Зинаиду и Лешего.

– А как же, а как же! Зайдем, конечно, надо гостя по чести встретить, – захлопотала Зинаида.

– Дядя Аник, и ты заходи! Уважь!

– Спасибочки, Серёжа! Зайду-зайду, уважу, конечно! Как не уважить героя! Ишь, Зинаида, скольки у парня заслуг-то! Места на груди не хватает, в два ряда пришлось прицеплять. Молодец вырос! Вот Анне радость-то дак радость!




ГЛАВА 40



КАСТРАЦИЯ

По дороге из магазина Леший встретил Степана. Тот как раз сел перекурить на свою широкую лавку из церковной плахи.

– День добрый, Анемподист Кенсоринович, заходи, посиди за компанию.

– И тебе здорово, Степан! Смотрю, стройку завёл.

– Какой на хрен стройку! Столбы вон у ворот совсем прогнили, пока время есть надо поменять. Я же ишо лонись их припас, когда столбы заготавливали. Ишь, какие кряжистые да смолистые! Долго держаться будут.

– Столбы и правда добрые, – похвалил Леший. – Этим веку не будет! Их бы ишо медным купоросом хорошо обработать от гнили.

– Дак где ты медного купоросу-то найдешь?

– Ну, это, в районе, поди, есть...

– Какой на хрен район?! Мне сёдни ставить нада. Я эть их ишо той хренью промазал, которой столбы обрабатывали.

– Тогда, поди, на твой век хватит, – заключил Леший. – Тебе эть подсобить бы нада.

– А не откажусь, Анемподист Кенсоринович. Дай только немного отдохнуть, а то вон вся рубаха мокрая. Ишь, ямы какие глубокие копать пришлось, чтобы старые-то снять. Постарался в своё время батя на совесть.

– Дак это, в старину, известно дело, всё на совесть делали. И дома ставили на века. Вот твой-то, знаю, тоже дед твой строил. А скольки тут у нас эдаких? Да полдеревни наберётся. А всё почему стоят? А потому, что неторопко дело делали, с умом. Ты ить, поди, и не знаешь, что на дом-то не любая сосна годится. Старики из ста дерев одно валили. Потом в штабелях берестой накрывали и сушили, а опосля тольки сруб ставили. И тут опять же не абы как! Северной стороной наружу ладили. С северной стороны у дерева годовые кольца-то мельче, чем с южной, сырость не так впитывает, а значит и стоять дольше будет. Ой, молодёжь! Всё-то вас учить надо!

– Нашёл молодежь! Вон уж скоро муди седые будут, а ты всё – молодёжь, молодёжь.

– Дак это, не по годам судят-то, а по уму. Из стариков-то я уж один остался, а я умру, и некому будет вас образумлять. Так вся стариковская наука, которая из колена в колено передавалась, и канет. Ладно, давай, столбы-то ставить, а то засиделся я с тобой. Из меня хоть помошник теперь и никудышный: врачи упреждали, чтобы после операции тяжести не поднимал, но подсоблю, конечно.

Степан поднялся с лавки, разогнулся, потирая поясницу.

– Чо, спина болит? – посочувствовал Леший.

– Да чо-то ноет. Столбы-то хоть и иссушило временем, а тяжелые оказались, едри их мать. Да и ямы пока копал, поясница заныла.

– Дак ты это, на ночь-то листы лопуха приложи на поясницу. Пусть Дарья сначала помнёт спину-то как следует, а потом лопухи приложит да тёплым платком обмотает. К утру, как рукой сымет! Неужто, не знал?

– Не знал, Анемподист Кенсоринович. Неужто, поможет?

– А ты попробуй, потом спасибо скажешь.

– Ты это правда? Без подковырок? А то я тебя, шутника, знаю.

– Ой, тёмный ты, Степан. Столько лет прожил, спиной маисси, а чем лечить не знаешь. Дак хоть бы миня спросил в таком разе про народное средство.

– Дак этого лекарства-то вон за огородом сколько растёт. Не то што всю деревню, весь район лечить можно.

– Вот и займись заготовками. Как это теперь называется? Бизьнес свой зделаешь.

Мужики подтащили просохшие, но всё равно тяжеленные, хоть и отёсанные с двух сторон, столбы комлями к приготовленным ямам, подняли. Леший стал придерживать, а Степан торопливо закидывать ямы песком.

– Ты это не торопись, – охолонил Леший. – Надо по отвесу выставить, а потом уж и трамбовать. Только давай сначала второй поставим, поперечиной сверху прихватишь, чтобы не увело, а потом уж и трамбовать станешь.

Когда оба новеньких столба твёрдо стояли на положенном им месте и, осматривая двор, приценивались к тяжёлым воротам, которые им предстояло теперь держать, вытянувшись, как часовой в карауле у полкового знамени, из-за дома послышался истошный кошачий вопль.

– Кто это там у тебя кошку-то дерёт? – обернулся Леший на душераздирающий крик.

– Да Васька мой, едри его мать! Уж который день орёт и орёт, спасу нет. Главно дело, весной, когда другие мартовали, он на печке лежал, а тут спохватился. Совсем сдурел!

– А чо? Кастрировать-то не мог што ли?

– А как? Ветеринар только осенью теперь объявится, когда справки на забой телят выписывать надо будет. Да и до котов ли ему?

– Дак это, и сам мог бы...

– Да ты што, Анемподист Кенсоринович! Дак как это я сам-то? Вот быка забить, знаешь эть, запросто. А кота кастрировать? Да ты што!

– А и тут опять же большого ума не надо. Вон я у Зинаиды счас в магазине мышеловку видел. Хорошая такая мышеловка. Поди, на крыс предназначена, хоть у нас тут отродясь их и не было. Дак вот, там пружина на хомутике, я тебе скажу, больно мощная. У мыша дак запросто все кости разом переломает. Ты попроси у Зинаиды, да пусть Дарья-то кота подержит. А ты ему муди на мышеловку положи да и отпусти пружину. Прихлопнет и всё! Там эть не надо, чтобы яйца-то напрочь отпазгало. Семенники передавит, и не станет больше мартовать да орать на всю деревню.

– Только и делов-то?

– А ты думал! Вот щщас вокруг столбов землю-то пролей водой, чтобы песок плотнее прилёг, оставь до вечера. Потом досыплешь и утрамбуешь. А пока можешь в магазин за мышеловкой сходить. Там как раз Сережка, Аннин внук, из армии пришёл, поди, уж мужиков вовсю угошшает. Да! Ты лучше Дарье-то этот способ не показывай, а то, не ровён час, когда-нить и тебя так же оскопит.. Вон Венька идёт, с ним и сладите. А то и правда, жалко кота! Ишь, как надрывается, бедный! Бери свово Ваську в охапку да там с Венькой на крылечке мышеловкой-то животное от мук и избавите.

Степан взял на руки не подозревающего подвоха кота, который старательно тёрся о голенище его резинового сапога. Васька сразу же благодарно замурлыкал, сощурив глаза, и от поглаживаний мозолистой ладони хозяина на какое-то время забыл про свою пробудившуюся не ко времени половую потребность.

Степан советы старика исполнил в точности с полученной инструкцией. Венька взял Ваську на руки, Степан одной рукой оттянул тугую пружину мышеловки, другой придерживая зад кота и указательным пальцем отодвинув мешающий процедуре хвост насторону, с большим трудом изловчился, подставил старательно вылизанное животным хозяйство, и отпустил пружину.

Едва прозвучал роковой для кота удар, как он в долю секунды вцепился когтями всех четырёх лап в руки Веньки, вырвался на свободу и с истошным душераздирающим воплем кинулся вдоль улицы. Отбежав до первого же телефонного столба, бросился было по нему наверх, потом спрыгнул вниз, пулей пролетел до ближайшего огорода и начал старательно вылизывать ушибленное место. Но тут же снова вскочил и, задрав хвост, кинулся в сторону дома, то и дело приседая на пропыленную траву обочины, чтобы посмотреть на предмет своей былой гордости, которое теперь причиняло невыносимую боль.

– Вот едрит твою мать, как переживает, – сочувственно бормотал Степан, глядя вслед убегающему от истязателей коту. Венька стоял на крыльце, потирая разодранные острыми когтями руки и тихонько подвывал: «Ой, ё-о-о-о! Ой, ё-о-о-о!».

Глубокие царапины пришлось обрабатывать водкой. Бутылку для такого случая Зинаида дала в долг, сделав соответствующую запись в своей измусоленной тетрадке, где вела учёт выданному под честное слово товару.

Стоит ли говорить, что вылить содержимое только на исцарапанные руки, мужики посчитали святотатством, хоть и знали, что кошачьи царапины заживают очень медленно. По этой веской причине антисептик Веньке требовалось принять и внутрь. Ну, а сильно переживающему за своего Ваську Степану обязательно надо было принять успокаивающее. Заодно и обмыть новые столбы, чтобы крепко стояли не одно десятилетие.

Когда Степан и Венька подошли к дому, кот на ступеньках старательно вылизывал больное место. Он так увлёкся, что заметил своего хозяина только когда тот нагнулся, чтобы погладить по загривку и таким образом хоть частично испросить прощения за проведённую операцию. Заметив, что к нему тянется рука хозяина, Васька стремглав ринулся с крыльца, перемахнул через жерди огорода и затаился в высокой крапиве, боясь, что ему уготована новая порция наказаний не понятно за какую провинность.

Этот розыгрыш, от которого впервые пострадал не человек, а безвинное животное, было для Лешего последним. Наутро, после того, как у него с Нинкой случился конфуз, он ушёл в лес, откуда домой больше уже не вернулся.




ГЛАВА 41



ТЩЕТНЫЕ ПОИСКИ

Целую неделю мужики с ружьями ходили по лесам в надежде отыскать хоть какие-то следы пропавшего Анемподиста. Вечерами собирались у магазина и в который уже раз вспоминали разные истории, в той или иной степени связанные с Лешим, от души смеялись его проделкам, ни в какую не желая верить, что никогда больше не увидят его коренастую фигуру, не услышат рассудительный спокойный голос, не узнают старинные народные рецепты, к которым относились с большим недоверием, потому что состояли они из трав, что росли прямо под ногами.

– Поди, сердце прихватило, – сочувственно изрекал каждый вечер одну и ту же фразу Степан и почему-то тут же начинал тереть грудь с правой стороны.

– Да какое там сердце?! – пылко возражал ему Фёдор. – У ево сердце-то вон покрепче движка моево трактора было.

– Ну, не скажи, – упорствовал Степан. – Это, брат, штука такая: не болит, не болит, а потом разом жмякнет. И всё! И окочурился... Хотя, с другой стороны, мы когда столбы-то ставили, с больным бы сердцем такие кряжи не помогал таскать.

– А может, оступился и ногу сломал? – вставил молчавший до этого Иван.

– Да какой на хрен ногу? Мы тут уж чуть не весь лес оползали. И с ружей стреляли, и криком кричали. Отозвался бы. Опять же Буян с ним. Голос бы полюбому подал. Неладное чо-то.

– А может в Новосело пошёл? – опять же не в первый раз высказала своё предположение Дарья.

– Дак никово же не предупредил! Он ить кажинный раз Нинке-то сказывался, ежели куда надолго уходил, штобы молоко не оставляла. А тут Нинка грит, не сказывал ни словечка, ни полсловечка, – рассуждала Аннушка.

– Ой, девки! Я што вспомнила-та! А ить и Настёна евонная аккурат на Тихвинскую в лес с концами ушла. Точно, точно! Я толки щас вспомнила. Да-а-а, на Тихвинскую дело было. Тоже скольки её искали! А уж сам-то Анемподист дак цельный месяц в лесу пропадал, всё надеялся. А нет, так и сгинула баба.

Может быть, мужики шарились по лесу и ещё невесть сколько, но подпирал сенокос, и поиски Лешего пришлось оставить. Ни сам он, ни его резвый Буян в деревне так больше и не объявлялись.




ГЛАВА 42



СТРАШНАЯ НАХОДКА

Известное дело: дом без мужика – сирота. Вот и у Анны всяких мужицких дел по хозяйству накопилось немало. Там доску приколотить, там раму поправить, тут огород покосился, колья бы новые. А лучше столбы, как у хозяйственных мужиков. А то колья в земле гниют быстро. Их бы еще из просушенных осиновых жердей, да только за осинником в лес далеко надо, а молодые сосны сразу за огородами.

Но Сережка, когда от Степана деревенские премудрости узнал, с Фёдором договорился, на старые делянки съездили, где осинник добрый вымахал. Целую тележку жердей заготовили. За два дня их Серёжка ошкурил, на просушку на жаркое солнце выставил. Сам другими делами занялся. То одно мастерит, то другое. Бабка не нарадуется работящему внуку. Да и он от своего безделья армейского по работе соскучился, а тут ещё от похвалы людской руки сами дела просят.

День в хлопотах, а вечером то одни соседи в гости приглашают, то другие. Первым делом у тех побывал, где мужики в доме есть. А как же! Дело святое защитника ублажить стопочкой, про свою армейскую жизнь вспомнить. Иван всё хвастал, что как-то даже с каптёрщиком и сержантом на свой день рождения водку пил. А Степан и сам до сержанта дослужился. Не лыком кьяндские мужики шиты. И руки на месте, и голова справно работает. Вот и Серёжка в кьяндскую породу пошёл, деловой, спасу нет! Без работы уж часа не просидит. Анна внуком перед людьми не нахвалится, а те и сами видят, какой сноровистый парень вырос. Да и в город что-то не больно торопится.

Вот пока Серёжка у бабы Ани своей дом да огород в порядок приводил, из Мурманска ему от друга Романа письмо пришло. Мол, так и так, траулер тот, на который их матросами взять обещали, начальство в металлолом списало и за копейки в какую-то Замбию продали. Сходил Серёжка в библиотеку, карту посмотрел и диву дался: расположена эта самая Замбия чуть не посреди Африки и даже выхода к морю не имеет. На кой им траулер? Этот вопрос и Ромке в письме задал, а заодно поинтересовался, может тогда на других судах вакансии имеются. Ведь они же мореманами стать задумали.

Ответ пришёл быстро, но радости не прибавил. Оказывается, там пароходство не один траулер продало – чуть не половину флота списало якобы за ненадобностью да металлолом продало всё той же Замбии да Колумбии. Ясен пень, кто-то из большого начальства немалых денег на этой распродаже наварил. А ещё писал Ромка, что в Мурманске с работой теперь очень даже трудно. Семейные подряжаются на любое дело, чтобы хоть как-то кормить семью, а молодые подались на Большую землю.

Серёжка ломал голову, как быть, а тут как раз завернул под вечер к ним новый председатель. Был он какой-то неваровый, не здешней породы, на городского смахивал. К деревенской жизни был не приучен, и все диву давались, какая нелегкая занесла его чинить власть в эти богом забытые места. Жить он определился у Марьи, и та про своего постояльца разузнала всё, чтобы тут же поделиться с товарками. Было ему тридцать три, техникум закончил по экономической специальности, работал где-то в соседнем районе бухгалтером, да с начальством не поладил, а знакомые и подсказали, мол, не попробовать ли на государевой службе. К той поре как раз реформы всякие начались, сельсоветам мудрёные названия дали, председателей менять начали. Да и то, старикам-то уж реформы всякие и не осилить стало, на пенсию наладились. Вот так и Лев Николаевич на Кьянде оказался.

От местных мужиков он сильно отличался. Плечики узенькие, задница, как у бабы, пальчики тоненькие, ладошки мягкие и будто потные. Войдя в избу к Анне, Лев Николаевич снял шляпу, поправил очки и тонким голосом поздоровался, протянул руку Сергею.

– Здравствуйте, Сергей! – заговорил он, не отпуская из своей хлипкой ладошки пятерню парня. – У меня к вам дело. Вы ведь знаете, что Анемподист Кенсоринович непонятным образом куда-то изволили отлучиться. Не могли бы вы до его возвращения за телефонной линией посмотреть да за фидером приглядывать. С районным начальством я уже переговорил, оформим всё документально, по договору найма. А как вернётся Анемподист Кенсоринович, он к своим обязанностям приступит.

– Да он мне уже в первый день предлагал его сменить, поскольку я связистом служил, – начал высвобождать руку Серёжка. – Только я тогда отказался. В город хотел. А теперь вот друган пишет, что там с работой большие проблемы.

– Ну, вот и славненько, – продолжал удерживать руку Лев Николаевич, пристально заглядывая в глаза парня. – Значит, договорились?

– Нет, ну коли надо, я всегда рад помочь. Что без дела-то болтаться?

Серёжка наконец-то высвободил ладонь, которую тут же хотелось вытереть о штанину, и чтобы не сделать этого, пришлось прилагать немало усилий.

– Вот и отличненько! Тогда завра и начинайте. Тут, говорят, мужички перед сенокосом браконьерничают, ружьишком балуются. Лося забивают, чтобы мясца без лицензии заготовить. Так вы уж, Сергей, присмотрите по-хозяйски.

Так неожиданно появилась у Серёжки работа. Он созванивался со своим начальством, отвечающим за связь, получал наставления у охотоведа и целыми днями изучал окрестные леса, с компасом и по карте, без надобности лежавшей дома у Лешего, наматывал километров по двадцать.

Незаметно пролетело лето, и вот уже осень как-то враз окрасила березы позолотой, а осины нарядила в яркие почти красные сарафаны. Серёжка любовался удивительно очаровательной природой, по-детски радовался открывавшимися видами, каких никогда раньше видеть ему не доводилось. В лесу он ориентировался уже почти без карты и компаса, лишь изредка сверяя маршрут к дому, если вдруг натыкался на какое-нибудь болото.

Вот и на этот раз, возвращаясь из Новосела, откуда отправился ранним утром, чтобы к вечеру попасть домой, он вдруг уткнулся в густой ивняк, окаймлявший большую болотину с засохшими от избытка влаги берёзами. Серёжка долго искал на карте место, в котором оказался, и принял вправо, где, если верить картографам, на несколько километров тянулся сосновый бор.

Серёжка прошёл километра два, как совсем рядом среди высоченных деревьев заприметил кем-то давным-давно срубленную охотничью избушку. Подойдя ближе, парень увидел у входа останки большой собаки. Она лежала, подобрав под себя задние лапы. Передние были вытянуты вперёд, с положенной на них мордой. Поза была такой, будто собака перед смертью кого-то очень долго ждала, да так и простилась с жизнью.

Серёжка осторожно перешагнул, взялся рукой за кованую скобу, потянул на себя. Дверь не подавалась. Парень дёрнул сильнее, ржавые петли жалобно скрипнули, и тяжелые тесаные двери плавно сдвинулись в сторону, приглашая внутрь. Было страшно, но молодой егерь пересилил робость и, согнувшись чуть не вдвое, сделал шаг через порог.

Внутри было темно, но по мере привыкания глаз, при тусклом едва пробивающемся через годами запыленное и закопченное дымом стекло небольшого окна свете в помещении стали проясняться детали обстановки. Прямо у входа в левом углу притулилась к стене двустволка, справа была сложенная из кирпичей печь с металлической трубой, посреди небольшого пространства с земляным полом стоял стол из таких же, как дверь, тесаных топором досок, вдоль стен разместились широкие лавки. На одной из них спал грузный человек.

– Эй! Кто тут? – окрикнул Сергей, но, не услышав ответа, сделал ещё шаг. Теперь глаза уже совсем привыкли к полумраку, и был хорошо виден спящий на лавке бородатый мужчина со сложенными как у покойника руками.

Серёжка присмотрелся. Сомнений больше не оставалось. Это был Леший.

Казалось, он будто бы только недавно лёг отдохнуть. Он настолько не похож был на мертвеца, что хотелось протянуть руку и потрясти за плечо, чтобы разбудить этого усталого от дальней дороги охотника. В помещении пахло смолой, какими-то травами, пучки которых висели на вбитых в пазы деревянных колышках, от земляного пола тянуло свежестью. Не веря в чудо, Серёжка всё же осторожно дотянулся до немного свисающего с лавки локтя. Было удивительно, что почти за три месяца тело Лешего в этом мшанике без доступа свежего воздуха совсем не поддалось тлению.




ГЛАВА 43



ПРОЩАНИЕ

Чтобы легче было найти дорогу к затерявшейся в далёком бору избушке, Серёжка то и дело небольшим топориком, который по совету Степана носил за поясом, делал на деревьях затёсы. Домой он попал только к вечеру, а уже через час о том, что Серёжка нашёл Лешего, знало всё население Кьянды.

Народ быстро собрался у сельсовета обсудить печальную новость. По правилам, надо было бы сообщить в милицию, прокуратуру, чтобы приехали следователи, проверили, нет ли следов насильственной смерти, потом тело надо было бы отвезти на судмедэкспертизу, но едва председатель заговорил об этом, как поднялся невообразимый галдёж. В один голос народ рассудил, что не даст измываться над телом покойного, а просто похоронят на кладбище честь по чести да помянут доброго человека по давно заведённой традиции.

Оно, конечно, можно было бы похоронить и в лесу у избушки, как предложил не усидевший дома по такому случаю Евген, но бабы на него так зашикали, что он не только сразу же замолчал, а даже выбрался из передних рядов и встал сбоку от собравшихся.

За Анемподистом решили ехать на лошади, чтобы там, на месте изладить волокуши и на них привезти покойника в деревню. Иван с Фёдором остались делать гроб, а в лес вместе с Серёжкой, который должен был показывать дорогу, отправились Степан с Венькой. На месте из берёз смастерили волокуши, наломали побольше еловых лап, связали их захваченной из деревни проволокой, на попону уложили ногами вперёд покойника, лицо которого после того, как хватило воздуха, быстро потемнело, накрыли краем попоны, запрягли лошадь.

– Это, надо бы и Буяна взять, – робко предложил Степан. – Ишь эть каким верным хозяину был! Поди, от тоски да от голода у порога помер.

Венька посмотрел на Серёгу.

– Вообще-то в древности воинов хоронили вместе с конём, – вспомнил самый начитанный из всех Серёжка. – Давайте, конечно, возьмём. Если не вместе, так хоть рядом похороним.

Едва тронулись с места, Степан вспомнил:

– Ты это, Сергей, ружьё-то возьми себе. Всё память будет. Ты у нас это как наследник его типерича, так што бери. Доброе ружьё-то! Сгодится.

Ко времени возвращения печальной процессии из леса гроб уже был готов и стоял на лавке возле дома Анемподиста. Крышка, сверкая свежеструганными досками, прислонилась к стене. Мужики занесли гроб в дом, поставили на выдвинутый на середину стол.

Бабы принялись хлопотать, отыскивая в старинном шкафу одёжу поприличнее. Потом Нюшеря выгнала всех из избы кроме Анны, взятой в помощницы, и стала обмывать покойника, вполголоса причитая по усопшему. Этой заунывной песне, выворачивающей наизнанку души у собравшихся под окнами, аккомпанементом стал многоголосый громкий плач рыдающих баб.

– Да полно вам сердце-то рвать! – заругался было Степан. Он сам то и дело отворачивался, чтобы вытереть набежавшую слезу.

Потом Нюшеря позвала людей, чтобы помочь прибраться да перенести покойника в домовину.

Пока собирали покойного в последний путь, Иван успел из обрезок досок сколотить ящик для Буяна. Его мужики решили похоронить рядом, благо могилка была выкопана на самом краю кладбища. Бабы было запротестовали, что не гоже животных на православном погосте зарывать, но возражали как-то робко, и быстро уступили, отдавая дань удивительной собачьей верности.

– Надо бы на крест фотокарточку приладить, – спохватилась Ефросинья. – Девки, у ково фотка Анемподиста есть?

Вытирая слёзы, люди виновато переглядывались. Снимка Лешего не было ни у кого. Не нашлось его и в осиротевшем доме.

Ближе к обеду гроб с покойником на телеге двинулся в сторону кладбища, далёкими предками устроенного на высоком пригорке.

Едва застучали по крышке гроба первые горсти земли, как Нюшеря надрывно запричитала во весь голос: «Ой, да на кого ты нас покину-у-у-ул? Ой, да чем мы тебя обидели, што ушёл ты от нас, соколик ты наш ясны-ы-ы-ый? Ой, да как мы теперича без тибя жить-то буде-е-е-ем?»

На кладбище собралась вся Кьянда. Самых старых да немощных, которые помнили Лешего ещё молодым, привезли на лошадях.

Под душераздирающее причитание бабы плакали навзрыд. Хватившие по стакану копальщики, у которых никогда ни по какому поводу было не выдавить ни слезинки, тоже то и дело отставляли в сторону лопаты, снимали верхонки и, не стесняясь, вытирали крупные слёзы. Степан, которому от розыгрышей Лешего доставалось больше всех, стоял немного в стороне от всех, упираясь обеими руками в оградку чьей-то могилы. Его плечи тряслись от рыданий, и он не в силах был ничего с собой поделать.

* * *

Наутро Дарья подоила корову, потом выгнала скотину со двора. Хоть пастух, по-новомодному его теперь называли гуртоправом, и подряжался до Покрова, но занемог поясницей, и животные днём просто бродили по деревне, огороженной по периметру изгородью из жердей. Прибравшись по дому и поставив в печь чугунок с постными щами на обед, Дарья вышла на крыльцо и окликнула Степана. Он колотился в хлеву, ремонтируя стайку для овец.

Попили чаю из самовара с оладьями, что хозяйка успела испечь на угольях в устье печи, и отправились на погост, чтобы на следующий после похорон день по заведённому обычаю помянуть усопшего и ещё раз пожелать, чтобы была земля пухом праху его.

На погосте ещё никого не было, но от деревни уже тянулись люди.

– Ой, гляди-ка, Степан, у могилки-то коровы как всё истоптали! Это какая же зараза вчера за отвод-то выходила? – всплеснула руками Дарья.

– Сама ты корова, – беззлобно сдавленным голосом откликнулся Степан. – У коровы копыта-то почти круглые, а тут, ишь, продолговатые. Лось тут натоптался. Поди, Машка приходила с Анемподистом попрощаться. Ишь эть, когда уж в лес ушла, а тоскует. И чует эть, что помер Анемподист... Могилку-то как-то нашла... Вон, ишь, даже на колени перед крестом опускалась, на песке-то как хорошо всё отпечаталось. Ты поаккуратней ступай, пусть люди тоже увидят...




О СЕБЕ


Как утверждают те, кто помнит лучше, родился я ближе к вечеру 8 октября 1949 года на лесном кордоне Озерки в глухих краях Вологодской области в маленьком домике, установленном на широких полозьях для удобства транспортировки трактором с места на место вместе с базой лесозаготовителей. Осень в тот год была ранняя, на улице в день моего рождения уже лежал снег, и эта окружающая среда показалась мне по сравнению с теплой, хоть и чрезвычайно тесноватой для рослого младенца утробой матери, очень даже некомфортной. Наверное, с тех пор я не очень люблю зиму с её холодами, воющими в трубе ветрами и злобными метелями, бесстыдно запихивающими снежные хлопья даже в самые укромные места. Это неприятие самого продолжительного времени года позднее стало вызывать у меня настоящую аллергию.

Отец мой, которому на момент рождения сына исполнилось уже 58 лет, работал лесничим и своего любимого последыша, по иронии судьбы ставшего моложе внуков, с самого раннего детства начал таскать с собой по лесам, что научило легко ориентироваться на незнакомой местности, помогло развиться физически и приучило к выносливости при больших переходах. Это качество особенно пригодилось уже очень скоро, ибо в малокомплектную школу, где в одной большой комнате одновременно занимались четыре класса, пришлось ходить за четыре километра. Зимой нашу избушку с деревенской школой соединяла лишь мною же проложенная и укатанная лыжня. Но не расстояние и морозы стали причиной моего охлаждения к наукам, а то, что за первый год я успел прослушать целиком программу начального образования и больше ничего нового уроки в этой школе не обещали.

Тем более, что к первому классу, выросший в финской семье, я уже не только очень хорошо говорил по-русски, а умел немного писать и довольно бегло читать. И даже выступал в роли учителя, пытаясь учить русскому языку свою бабушку, незадолго до начала финской войны сосланную вместе с моей матерью подальше от границы, с бывшей территории Финляндского княжества.

Поскольку в те годы в лесах почему-то развелось много волков, начиная с 3 класса, я отправлялся на уроки, беря с собой помимо учебников и тетрадок охотничье ружье. Перед уроками я заносил его на хранение в комнату уборщицы и забирал, отправляясь домой. Иногда по пути домой сбивал бекасинкой зазевавшегося рябчика или даже тетерева, постепенно становясь если и не кормильцем, то главным поставщиком дичи.

Это особенно пригодилось после смерти отца, когда я учился еще только в пятом классе. Будучи уже совсем больным, отец всё же успел достроить новый дом, в который мы переехали вскоре после его смерти. Теперь дорога до школы увеличилась уже до десяти километров. Но зимой и летом расстояние значительно укорачивал велосипед. Его, в отличие от ружья, ставить в комнатку уборщицы, было не нужно, и он терпеливо дожидался окончания уроков, беззаботно опираясь причудливо изогнутым рулем на стену невысокого школьного крылечка.

Ребята в деревне взрослеют рано, поэтому после восьмого класса я пошёл работать. Рослого и сильного, меня определили в бригаду сплавщиков, где всё лето я провёл с багром в руках, познавая цену денег и быстро мужая. Поэтому когда наступило 1 сентября, продолжать учёбу наотрез отказался, хотя и был одним из самых успевающих учеников, которыми гордилась школа. Сесть за парту не убедили ни уговоры классного руководителя и директора, ни настойчивые увещевания матери.

Наш дом стоял рядом с сельсоветом, устроенным в бывшем очень просторном поповском доме, где без проблем размещались также колхозная контора и богатая библиотека. Поскольку в те времена в наших домах не было не только телевизора и электричества, но и радио, всё своё свободное время я уделял чтению. Бессистемному и нередко бездарному. Но часто попадались книги, которые заставляли читателя размышлять над продолжением развития событий. Так иногда в продолжение оборванной автором истории я начал их продолжать и писать рассказы собственного сочинения.

И в этом впервые сознался, когда однажды в нашу глушь, оторванную даже от примитивной цивилизации назначенного быть районным центром села, приехал сотрудник местной газеты. Всех чиновников, командированных из района в сельсовет или колхоз, председатели обычно селили к нам, поскольку в доме и семье сохранялась европейская культура с отличными от местного населения порядками, в том числе и отдельными для каждого едока столовыми приборами. К нам, по заведённой традиции, определили и корреспондента. Я через пару дней, когда между нами уже установились доверительные отношения, показал ему тетрадь со своими сочинениями.

Он увёз её с собой, а через некоторое время к нам приехал сам редактор и с большим трудом уговорил мать отпустить меня работать в райцентр. Так в семнадцать лет с восемью классами образования я стал литературным сотрудником районной газеты «Волна». Неожиданно выбранная по воле судьбы профессия настолько увлекла, что пришлось посвятить ей всю жизнь.

Уже работая в редакции, я экстерном сдал экзамены по программе средней школы, отслужил в армии, вернулся в свою газету, вступил в партию, заочно закончил филологический факультет Череповецкого педагогического института, был переведён редактором информационного вещания областной студии телевидения, откуда через несколько лет направлен на учёбу в Высшую партийную школу ЦК КПСС.

Закончив отделение журналистики, вскоре опять же по воле судьбы оказался в Тюменском областном телерадиокомитете, где закончил телевизионную карьеру главным редактором главной редакции информации радио и телевидения и подготовки программ для ЦТ и Всесоюзного радио. В начале перестройки и развития новых экономических реформ 1990-1991 года пробовал себя в малом бизнесе, и за два года понял свою полную профессиональную, а главное – моральную непригодность к этой сфере, где надо было поступаться многими своими принципами.

В 1992 году вернулся к журналистике, более трёх лет отработал в пресс-службе администрации Тюменской области, откуда, выиграв творческий конкурс, ушёл собственным корреспондентом газеты «Труд». Этой газете в должности собкора и редактора регионального приложения посвятил полтора десятка лет, пока в 2009 году, ссылаясь на экономические трудности, редакция не ликвидировала собкоровскую сеть и свои региональные представительства по всей стране.

Так неожиданно оказался в должности пресс-атташе в Тюменском государственном нефтегазовом университете.

На протяжении многих лет публицистические статьи, очерки и рассказы публиковались в различных журналах, альманахах, а в 2009 году в одном из издательств увидела свет моя книга «Первый парень на деревне». К настоящему времени в различных издательствах вышло уже семь художественных книг.

Увлекаюсь горными лыжами, путешествиями, фотографией.