Ожгибесова С другом любо и в тюрьме
Unknown


Фактом истории, не подлежащим переоценке, стал сибирский подвиг декабристов, которые и на каторге, и на поселении очень многое сделали для того, чтобы отсталая Сибирь превратилась в опорный край державы. «Только с вступлением в Сибирь началось наше настоящее признание», — писал И.Д. Якушкин.

И в то же время декабристы оставались просто людьми — со всеми свойственными обычному человеку качествами. Приподнять завесу над их частной жизнью декабристов, стереть с портретов налет идеологического глянца, заглянуть в их души и сердца — вот главная цель этой книги.






Ольга Ожгибесова

С ДРУГОМ ЛЮБО И В ТЮРЬМЕ







Тайны старой усадьбы


Невелик городок Ялуторовск. По-деревенски зелен, застроен _к_У_ у аккуратными деревянными домиками в окружении сирени и яблонь. Тихое уютное местечко, где в разгар рабочего дня и человека, бывает, на улице не встретишь.

Основание Ялуторовска относят к 1659 году. С того времени, конечно, ничего не сохранилось, — городок был деревянный, несколько раз горел, перестраивался. Самая старая его часть относится к середине, а то и к концу века девятнадцатого.

Однако в Ялуторовске есть дом, чей возраст перевалил за два столетия. По стечению обстоятельств он стал известен далеко за пределами города. Здесь находится музей декабриста М.И. Муравьёва — Апостола. Об истории музея, который не так давно разменял 80 лет, и дома, в котором он расположен, мы ведём разговор с заместителем директора Ялуторовского краеведческого музея Надеждой Михайловной Шестаковой и заведующей домом-музеем М.И. Муравьёва — Апостола Альбиной Григорьевной Болотовой.

— КОГДА ЖЕ ТОЧНО БЫЛ ПОСТРОЕН ДОМ И КОМУ ОН ПРИНАДЛЕЖАЛ?

Н.М.Дом был построен в 1795 году и принадлежал ялуторовскому мещанину Егору Прокофьевичу Белоусову. Он находился на том же самом месте, где стоит и сейчас улица Революции. В начале XIX века она называлась Старо-Телеграфной. Рядом находился не только телеграф, но и городская застава, церковь Вознесения Господня, где, кстати, был крещён известный русский промышленник и меценат Савва Морозов. Здесь же, неподалёку находилась ещё одна церковь — Сретенская. В округе селились люди уважаемые и, если не богатые, то уж во всяком случае — с достатком.

А.Г.До революции Ялуторовск был зажиточным городком. Основную прибыль давала торговля. Пока не построили железную дорогу, промышляли ялуторовчане и извозом. Но чем занимался первый владелец дома — Егор Прокофьевич Белоусов доподлинно неизвестно. Он был мещанином, то есть человеком, который уже вышел из крестьянского сословия, но не дорос до купеческого. Во всяком случае, Егор Прокофьевич имел хороший доход, иначе не смог бы заиметь такую большую усадьбу.

— КАК СТАЛА ИЗВЕСТНА ДАТА «РОЖДЕНИЯ» ДОМА?

Н.М.В начале девяностых встал вопрос о реставрации музея. Для этого нужно было найти все сведения, которые касались бы постройки и последующей перестройки дома. Искали во многих архивах. Безуспешно. Тогда мне пришла в голову мысль обратиться в нотариальные архивы. Я вела поиск в Ялуторовске. В Тюмени этим занялся бывший директор музея Иван Степанович Терентьев. Именно ему и посчастливилось найти купчую на дом. Таким образом удалось проследить его более чем двухсотлетнюю историю.

— ИТАК, ПЕРВОНАЧАЛЬНО ДОМ ПРИНАДЛЕЖАЛ МЕЩАНИНУ БЕЛОУСОВУ. ЧТО ПРОИЗОШЛО ПОТОМ?

Н.М.Егор Прокофьевич владел домом почти сорок лет. Удобное месторасположение, большое количество комнат. Дом пользовался спросом, ведь часть комнат сдавали постояльцам. К примеру, здесь некоторое время жил кригс-комиссар князь Сибирский, который был сослан в Ялуторовск при императоре Павле, — за то, что вывел на развод солдат в мундирах не того цвета. Князь Сибирский, кстати, был потомком Кучума по линии одного из сыновей хана. После смерти Павла он вернулся в Россию.

А.Г.Забегая вперёд, скажу, что Матвею Ивановичу Муравьёву-Апостолу, который жил в доме Белоусова во время ссылки, довелось после своего возвращения в Москву жить в доме, который когда-то принадлежал князю Сибирскому.

Н.М.В 1834 году М.И. Муравьёв-Апостол с женой Марией Константиновной был переведён на поселение в Ялуторовск и два года снимал в доме квартиру. А в 1836 году дочь Белоусова — Прасковья Егоровна Аласина продала ему своё родовое гнездо. Матвей Иванович прожил здесь ещё двадцать лет.

В то время дом выглядел несколько иначе. Это был обыкновенный деревянный шестистенник из пяти комнат. Построен в «обло». Веранды не было, так же как и пристроя. Дом окружала большая усадьба с надворными постройками, 28 сажень в длину, 25 сажень в поперечнике. Напротив, через дорогу, стояла каменная лавка — она и до сих пор стоит на том же самом месте.

Каждый, кто жил в доме, вносил какие-то изменения в его внешний облик. Князь Сибирский, например, оштукатурил одну из комнат. Важный исторический факт: до этого о штукатурке в Сибири не знали. Что касается Муравьёва-Апостола, то в 1849 году он произвёл, как бы сейчас сказали, перепланировку: сделал пристрой и веранду. В одном из писем племяннику Матвей Иванович писал: «Этим летом мне пришлось очень сильно потратиться, но теперь комната Марии Константиновны и девочек тёплая». (В 1837 году у Муравьёвых-Апостолов родился сын, который вскоре умер. После этого они взяли на воспитание двух девочек — Августину — Гутеньку, шести лет и двухнедельную Аннушку. С этими девочками и жила в одной из комнат Мария Константиновна).

После того, как была пристроена веранда, дом приобрёл облик дворянской усадьбы.

А.Г.Эту веранду мы видим на картине художника Михаила Знаменского «Вечер в саду у Муравьёвых». На ней изображены декабристы и их дети. Творчество Знаменского для нас очень важно, потому что его картины и рисунки — это ещё и исторические документы. Интересно сравнить дом на рисунке с тем, каким мы видим его сейчас. Во время реставрации здание подняли, и оно стоит словно на подиуме. Веранда стала ниже, зато балясины на ней — один в один. И.Д. Якушкин говорил: если между балясинами пролезет голова, то пролезет и всё остальное. На рисунке как раз и запечатлён такой момент: на веранде стоит Якушкин, а маленькие Гутенька и Миша Знаменский пролазят между балясинами.

Н.М.В 1856 году М.И. Муравьёв — Апостол покинул Ялуторовск. Продать дом он поручил декабристу Николаю Васильевичу Басаргину. Следующим владельцем усадьбы стал мещанин Василий Антонович Васильев. В историю он ничем не вошёл. Его дочь продала дом жене штабс-капитана Н.К. Меншиковой. А в 1880 году его владельцем стал Александр Андриянович Тараканов, секретарь ялуторовской городской управы. В «Тобольских ведомостях» за 10 мая 1880 года в разделе «Вызовы к торгам» читаем: «Ялуторовский окружной суд объявляет, что по постановлению сего суда… имеют быть назначены… торги на продажу недвижимого имения, заключающегося в деревянном доме с пристройкой и землёй при нём, состоящий в Ялуторовске…, оценённого в 275 рублей».

— ПОЛУЧАЕТСЯ, ЧТО ДОМ ДЕКАБРИСТА ПРОДАЛИ ЗА ДОЛГИ?

Н.М.Да, он описан по претензиям разных кредиторов, подвергнут публичной продаже и продан за 451 рубль серебром. Не успел Тараканов оформить владение, как сдал дом под виноторговлю ялуторовскому купцу Ивану Михайловичу Родионову. 30 декабря 1880 года на Телеграфной улице был открыт первый «рейнский погреб» или питейное заведение: «распивочно и на вынос питейного и простого хлебного вина». Через 7 лет дом был продан крестьянке Суерской волости Ялуторовского округа Тобольской губернии Августе Васильевой. Вплоть до 1915 года в нём жили родственники Васильевой, а после революции дом сдавался внаём. В тридцатые годы двадцатого века здесь жили две семьи — Озолины и Осиповы. Иван Юрьевич Озолин и стал первым директором музея…

— КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ? И КТО ТАКОЙ ОЗОЛИН?

Н.М.Иван Юрьевич родился в 1864 году в Прибалтике. В 90-е годы за революционную деятельность он сослали. Был приговорён к расстрелу, бежал и в 1917 году оказался в Ялуторовске. В историю города вошёл как человек, обнаруживший бутылку с посланием М.И. Муравьёва-Апостола потомкам.

Но директором музея он стал намного раньше. Еще 9 ноября 1927 года при городской библиотеке был создан краеведческий музей. Иван Юрьевич входил в Совет музея, поскольку всегда интересовался краеведением, историей города.

А.Г.Первоначально И.Ю. Озолин, как когда-то М.И. Муравьёв-Апостол, жил на квартире в доме, о котором было известно, что это дом декабриста. Однако не было тому документального подтверждения. Но в 1935 году во время ремонта, под плахой чернового пола Озолин нашёл бутылку с письмом. И вот тогда в Москве было принято решение создать в Ялуторовске музей декабристов. Организацией его занимался Иван Юрьевич. В это время он уже был на пенсии, и потому мог свободно заниматься тем, что ему было интересно — краеведением. Как ему было тяжело! Он искал тех, кто ещё помнил декабристов. Он разыскивал мебель и посуду того времени. Более того, отдал под музей комнаты, в которых жил…

Н.М.Кстати, было время, когда музею предлагали здание Воскресенской церкви. По каким-то причинам Озолин от него отказался. А жаль, может, здание сохранилось бы.

А.Г.В 1938 году было принято решение передать дом Муравьёва- Апостола государству, а живущим в нём людям дать жильё. И семья Озолина перебралась во флигель, расположенный на территории усадьбы.

Меня больше всего поражает такой факт: зима, холод, город денег на дрова не даёт. И этот старичок — благообразный, интеллигентный, бородка клинышком — идёт в лес с саночками, рубит дрова, везёт и протапливает дом. Когда городу понадобилось здание, экспонаты, собранные Озолиным, выбросили. Это было во время войны, — музей закрыли, здесь жили эвакуированные ленинградцы. Когда дом освободился, Озолин пришёл в ужас, — всё было порушено, обезображено. И, тем не менее, в 1946 году (Ивану Юрьевичу было уже за восемьдесят) музей открылся!

Н.М.До 1947 года это был краеведческий музей, и только в 47-м он приобрёл статус музея декабристов. А в следующем году его директором стал Иван Степанович Терентьев, Если Озолин занимался просветительской работой, то основной задачей Терентьева стало изучение архивов, пополнение фондов, поиск документов о жизни и деятельности декабристов. В 1960 году его сменил Николай Васильевич Зубарев. Новый директор сделал акцент на популяризации музея. Кто только не знал о доме Муравьёва-Апостола! Зубарев завязал тесные связи с потомками декабристов. При нём построили новое здание краеведческого музея. Он перевёз на территорию усадьбы дом декабриста Якушкина, который раньше находился на этой же улице, но почти на берегу реки. Кстати, дом Якушкина тоже был построен в 1795 году.

В начале девяностых годов было принято решение о реставрации дома-музея М.И, Муравьёва-Апостола. Приехала специальная комиссия, которая изучала жилой фонд Ялуторовска, искала постройки 19 века, схожие с нашим музеем. Первоначально предполагалось поднять дом так, как в своё время сделал декабрист, убрать сгнившие венцы и заменить новыми. Но какой-то умный человек вовремя остановил реставраторов: никто не знал, какие перестройки производились за два столетия, и внутренние перегородки могли просто сложиться, как у карточного домика. Тогда было принято решение полностью разобрать дом, заменить все сгнившие брёвна и заново сложить. Когда здание разобрали, обнаружилось, что между обшивой и бревном лежала солома, — страшно подумать, что могло случиться, если бы вдруг начался пожар! Но, с другой стороны, именно солома сохранила древесину.

Надо сказать, что реставрация значительно пополнила фонды музея: мы получили образцы обоев 19 века. Некоторые стены были оклеена газетами того времени, — мы снимали их со стен и сдавали в архив. А в одной из комнат под обоями оказались… письма. Кто-то из жильцов дома использовал полученную корреспонденцию в качестве отделочного материала. Реставрация продолжалась несколько лет и завершилась к декабрю 1995 года. Помню, холод стоял лютый, а наши сотрудницы наводили последний блеск — на морозе скоблили крыльцо, так, как это делали когда-то в сибирских сёлах. В очередную годовщину восстания декабристов музей распахнул двери.



Старый дом на тихой улице с громким названием — улица Революции, перешагнув двухсотпятнадцатилетний рубеж, продолжает жить. Одна экскурсия сменяется другой. Вслед за ребятами из школьного лагеря порог дома благоговейно переступают члены иностранной делегации или заезжие столичные гости. И так будет, пока жива наша память.






Любовь в кандалах


“Отличительная черта его характера была твёрдая непреклонная воля во всём, что он считал своей обязанностью, и что входило в его убеждения".

    Н.В. Басаргин

Да простят меня добрые жители Ялуторовска, но кому был бы интересен маленький, затерянный в Сибири городок с труднопроизносимым для европейца названием, если бы Госпоже Истории не было угодно забросить в этот забытый Богом угол всего несколько человек. Но каких!.. Посмевших посягнуть на устои великой Российской империи!

Время фанфар миновало, и, не оспаривая исторического значения восстания декабристов, попробуем взглянуть на их судьбы с другой стороны. Вспомним о том, что они, прежде всего, были людьми, а не «железными Феликсами». У них были родители, жёны и дети, любимые женщины… Без раздумий и колебаний принесённые в жертву идее…


_На_грани_жизни_и_смерти_

«Меланхолический» Якушкин был одним из самых видных членов тайного общества. Ещё бы! Взялся нести крест цареубийцы. Пытался поднять восстание в Москве в поддержку петербургским товарищам. Осуждён по первому разряду. Приговорён к смертной казни, заменённой двадцатью годами ссылки.

Говорят, Грибоедов писал с него Чацкого. А Чернышевский, должно быть, Рахметова. Этакий стоик, отринувший человеческие страсти. Один из немногих декабристов, не изменивших своим убеждениям, не сломленных ни каторгой, ни ссылкой.

Князь Борис Алексеевич Куракин встретился с Якушкиным в Тобольске на пути его следования в Читу, после чего писал А.Х. Бенкендорфу: «Он имеет тот же непринуждённый вид, тот же легкомысленный тон, когда говорит о прошлых своих подвигах, а вместе с тем, несмотря на кандалы на ногах, очень занимается своими красивыми чёрными усами, к которым он присоединил ещё и эспаньолку. Молодой человек 25 лет, предающий своего государя, цареубийца хотя бы по намерению, лишённый чинов и дворянства, осуждённый на 15 или 20 лет каторжных работ, имеет смелость, несмотря на это, заниматься своей физиономией и находит совершенно естественным, раз войдя в члены тайного сообщества, не выходить из него… Всё это… превосходит меру разумения, данного мне небом».

Мало кто знает, что за несколько лет до восстания Иван Дмитриевич Якушкин, этот человек с железной волей, пережил личную трагедию, перевернувшую его жизнь. Имя ей — безответная любовь. Избранницу Ивана Дмитриевича звали Натали Щербатова. Якушкин познакомился с ней в доме друга и однополчанина, своего тезки князя Щербатова. О том, как это было, разные источники сообщают по-разному. Одни утверждают, что встреча состоялась в один из приездов Якушкина в имение Щербатовых. Сама же Наталья Дмитриевна в письме к брату писала, что чувство, которое Иван Дмитриевич к ней питал, наполняло его с 13-летнего возраста.

Драма состояла в том, что Натали Щербатова не любила Якушкина. Дружбу — искреннюю, чистую — вот всё, что она могла ему предложить: «Я люблю его как друга, и буду так его любить до конца моих дней», «Якушкину — вся моя дружба, всё мое уважение, всё мое восхищение…». Но тогда ещё пылкому Якушкину было мало дружбы.

Это было странное чувство! Любовь — болезнь, любовь — мука, любовь

— отчаянье…

Удивительно, что она не нашла отклика в душе романтичной барышни. Хотя нет, не удивительно. Такое сильное чувство утомляет, вызывает отторжение. Оно требует полной отдачи, на которую способен не каждый. Вот и княжна Щербатова оказалась не готова к столь бурному натиску. Любовь Якушкина, которого она считала чуть ли не идеалом мужчины, поначалу тешила её самолюбие, потом стала тяготить. В 1817-м году развитие их отношений достигло апогея. Наталье Дмитриевне сделал предложение князь Нарышкин. Она не ответила согласием, но всё шло к тому. Нарышкин был богат, и брак с ним мог поправить семейные дела. Союза дочери с Нарышкиным желал отец Натали. Да и она была увлечена мечтами о «блестящем будущем». К тому же склонялся и брат. «Одобряя чувства Нарышкина, — писала ему Натали, — ты вонзишь кинжал в сердце твоего друга. Он от того умрёт, рано или поздно…».

Якушкин, действительно, чуть не умер. Причём, дважды. Сначала после сильнейшего нервного стресса он тяжело заболел. «Маленькое недомогание» — так иронически отзывался впоследствии о своей болезни Якушкин. В действительности выходить его удалось с большим трудом. Сестра Н. Д. Щербатовой Елизавета писала брату, что положение Якушкина почти безнадёжное. Больному стало легче, потому что «мольбы его друзей дошли до неба. Муравьёв, Фонвизин и Облеухов оказывали ему заботы самые нежные, Матвей (Муравьёв-Апостол) не покидал его даже по ночам».

Болезнь Якушкина напугала Наталью Дмитриевну. Мысль о том, что в глазах света она навсегда может остаться виновницей его несчастий, а, может, и смерти, тревожила её.

Кроме того, к тому времени она разочаровалась в Нарышкине: «Душа Нарышкина… порочная, низкая, не имеющая другой цели, кроме личной выгоды, за счёт своей совести и уважения тех, кто его знает…» — и готова была отказаться от брака с ним. И всё же не могла смириться с тем, чтобы связать свою жизнь с Якушкиным. Все её письма того времени к брату наполнены мучительными переживаниями и душевной борьбой: «Покой, я скажу больше, — жизнь твоего друга от этого зависит. Не бойся предложить мне средство наиболее верное для обеспечения счастья Якушкина, — отказаться от союза с Нарышкиным. Не обращай внимания на счастье твоей сестры. Меня ты должен осыпать упрёками, я их заслуживаю».

В одном из писем она даже заявляла, что «способна на подвиг добродетели, чтобы спасти жизнь несчастного». Можно допустить, что, окажись в сторонниках у Якушкина человек, способный оказать влияние на Наталью Дмитриевну, мечта бы его исполнилась. Но этого не произошло.

Безответная любовь ещё не раз поставит Якушкина на грань жизни и смерти. Не находя выхода из создавшейся ситуации, он принимает решение покончить с собой. Другой, менее хладнокровный и рассудительный, возможно, не стал бы ставить в известность о своём намерении друзей и близких и без долгих раздумий привёл в исполнение собственный приговор. Складывается впечатление, что угроза самоубийства — своеобразный маленький шантаж. В достижении цели хороши все средства.

Узнав о его желании покончить с собой, Наталья Дмитриевна писала: «Живите, Якушкин! Имейте мужество быть счастливым и подумайте о том, что от этого зависит счастие, спокойствие и само здоровье Телании». Якушкин тут же откликнулся: «Неужели мне суждено быть виновным одних только ваших беспокойств, между тем, как я отдал бы жизнь за минуту вашего покоя! Вы повелеваете, чтобы я продолжал влачить своё существование. Ваша воля будет исполнена. Я буду жить и даже по возможности без жалоб».

И, надо сказать, обещание своё Якушкин сдержал, «Жить без жалоб»… Пожалуй, в этой фразе — одна из основных жизненных установок будущего заговорщика.

Но это будет позже. А пока отношения с Натали Щербатовой близятся к развязке. Устав от нескончаемой нравственной борьбы с Якушкиным, от притязаний Нарышкина, Наталья Дмитриевна пишет брату: «Если бы я могла их обоих успокоить (Якушкина и Нарышкина)… я бы им сказала: «Господа, живите мирно, и оставьте меня в покое». Интересна роль в этом деле брата Натали. Кажется, он далёк от мысли породниться со своим тёзкой. Во всяком случае, сестра в письмах просит его быть снисходительным и ласковым с больным Якушкиным, но, несмотря на это, именно Щербатов передаёт другу слова Натальи Дмитриевны о том, что она устала от забот своего друга.

Узнав об этом, Якушкин на собрании тайного общества вызвался на своеобразный поединок с Александром I. Жизнь для него не представляла больше никакого интереса, но и отдавать её ни за грош было бессмысленно. Уж если погибать, так с пользой. Якушкин решил, что убьёт самодержца и застрелится сам. Никакие уговоры друзей не могли повлиять на его выбор. Якушкин был непреклонен, он бесповоротно решил принести себя в жертву. И только после того, как члены тайного общества пришли к заключению, что смерть императора Александра не может быть полезна для государства и что упорство Якушкина погубит их, Иван Дмитриевич отступил. Но зато вышел из общества, вступив в него снова лишь несколько лет спустя.

В январе 1818 года Якушкин вышел в отставку «за болезнию» и уехал в орловскую деревню. Со своей первой любовью он больше никогда не встречался.

Наталья Дмитриевна Щербатова предпочла князя Шаховского, тоже будущего декабриста. Судьба её оказалась не менее трагичной, чем судьба Якушкина. В ссылке Шаховской сошёл с ума и в 1829 году умер в Спасо-Евфимиевском монастыре под Суздалем. Наталья Дмитриевна пережила не только его, но и своего сына Дмитрия, родившегося в 1820-м году. Она умерла в возрасте 89 лет.

Но все эти трагичные события — в далёком будущем. Пока ничто не предвещает ужасной развязки.


_Слезы_жгли_мне_лицо_

Иван Дмитриевич Якушкин ещё долго не мог забыть Натали Щербатову, как бы не хотелось ему вырвать её из сердца. Узнав о её замужестве, он пишет И.Д. Щербатову:

«1 октября 1819 года. Теперь всё кончено. Я узнал, что твоя сестра выходит замуж, — это был страшный момент. Он прошёл. Я хотел видеть твою сестру, — это был момент ещё более ужасный. Он тоже прошёл. Всё прошло…»

Нет, не прошло. Несчастная любовь навсегда отравила ему существование. Из этой истории он вынес одно, но главное для себя убеждение — чувствам более нет места в его жизни. Они должны быть спрятаны глубоко внутри и ни в коем случае не могут определять его судьбу.

Более того, он пытается переосмыслить свои взаимоотношения с Н. Д. Щербатовой, представить окружающим иную картину случившегося. Декабрист Е.П. Оболенский так вспоминал рассказ Якушкина о его первой любви:

«… Он мне говорил, что вскоре после того, как вышел в отставку… он жил… у старого своего товарища по полку кн. Щербатова. Тут он сблизился с его сестрой и полюбил её от всего сердца. Любовь была взаимная. Казалось, что близкое счастие должно было увенчать первую чистую любовь нашего И.Д., который хранил свято чистоту своего девства, вопреки всех соблазнов и обольщений как столичной, так и заграничной жизни. Но он решил иначе: рассмотрев своё состояние, он нашёл, что оно слишком волнует его. Он принял свое состояние, как принимает больной горячечный бред, который сознает, но не имеет сил от него оторваться, — одним словом он решил, что этого не должно быть, и затем уехал, и тем окончил первый истинный роман его юношеской жизни».

Всё в этом рассказе поставлено с ног на голову и противоречит фактам. Но Якушкину было необходимо подобное самовнушение, — как иначе столь умный, гордый, амбициозный, решительный человек мог заставить себя примириться с тем, что любимая девушка предпочла ему другого!

Что же касается «горячечного бреда», то он продолжался и спустя годы после окончательного разрыва с Н.Д. Щербатовой. В 1821 году в письме своему другу Петру Яковлевичу Чаадаеву Иван Дмитриевич пишет:

«Ах, бог мой, ты позволяешь себе… приписать мне лишённое любви сердце и омертвевшую душу! Но если бы это и было так, разве ты знаешь, что меня таким сделало? Причина — в печальной участи не иметь сердечного друга, никогда не слышать слова приязни. Правда, моя душа утратила часть своей энергии, она устала от страданий и разбилась, она не хотела принять жизнь, полную горечи, и ослабела в борьбе. Над жизнью моей тяготели годы разочарований, горькие слёзы жгли мне лицо, лишённый утешения молитвы, я был предоставлен сам себе». Это одно из немногих писем, в котором Якушкин, раскрывая душу, говорит о своих страданиях. Скорее всего, в 21-м году он уже тот железный Якушкин, каким вскоре узнает его Россия, — не потому ли Чаадаев упрекает друга в бездушности и бессердечии?

Но сколько горечи, сколько отчаяния в его словах! Можно ли узнать в нём равнодушно анализирующего своё любовное чувство узника, каким увидел его спустя несколько лет на каторге собрат по несчастью Е.П. Оболенский?!

Для нас же это письмо интересно в первую очередь тем, что сам Якушкин определяет в нём совершенно точно и недвусмысленно причину перемен в своём характере.

Есть несколько типов людей. Одних неудачи ломают. Других — побуждают к действию, пусть даже на ином поприще. Именно это произошло с Якушкиным. Нет никакого сомнения в том, что на смену разочарованию пришло разумное и вполне осознанное желание посвятить свою жизнь иной цели: «…Если нельзя спасти всю жизнь от прозябательства, то можно спасти хоть часть оной, предположив себе ограниченную цель и доставив себе хоть на некоторое время сильные ощущения, которые могли бы удовлетворить порывы последней молодости» (из письма к И.Д. Щербатову, 1821 год).

Ограниченная цель — участие в заговоре, цареубийство, посягательство на устои империи… И всё это ради того, чтобы «доставить себе хоть на некоторое время сильные ощущения»?! Не круто ли?! Каковы же были амбиции этого человека! Каков гонор! Ему отказали в любви, — он решил свергнуть существующий строй. Не получилось у него, получилось у другого… Спустя сто лет…


_Гений_чистой_красоты_

Второй акт личной драмы Ивана Дмитриевича Якушкина наступил… Кто — то может подумать, — после декабрьского восстания 1825 года, но, на мой взгляд — это не так. Я бы назвала другую дату-декабрь 1822 года. Именно в это время Якушкин вступил в брак с Анастасией Васильевной Шереметевой.

«Анастасия Васильевна» — громко сказано. Настенька — так звали её родные и близкие.

Анастасия Шереметева была дочерью Надежды Николаевны Шереметевой, женщины хотя и знатного происхождения, но по духу скорее демократкой, чем аристократкой. Маленького роста картавая женщина с подстриженными в кружок волосами, она всегда была одета в чёрный капот. В годы её юности давать образование девушкам было не принято, так что Надежда Николаевна даже на французском изъяснялась с большим трудом, — зато среди её друзей были Жуковский и Гоголь, с которыми она состояла в переписке.

Несмотря на некоторую разницу в возрасте, Надежда Николаевна была дружна и с И. Д. Якушкиным. И не просто дружна, — она боготворила его, поклонялась ему, считала едва ли не лучшим христианином в мире! Стоит ли удивляться, что её дочь, юная Анастасия Васильевна, питала к другу матери невероятно возвышенные чувства. Более того, она страстно влюбилась в Якушкина, который был старше её на четырнадцать лет!

Надо признать, что в Якушкине было что-то такое, что привлекало к нему женщин. Ведь и Натали Щербатова признавала, что он — особенный человек. А между тем он не был красив. Его нельзя даже назвать видным мужчиной: «рост 2 аршина 6 1 /8 вершков (около 170 см), лицо смугловатое, круглое, глаза темно-карие, нос большой, продолговат, на правую сторону кривоват, волосы на голове и бровях черные с сединами» — таково описание Якушкина, которое составят во время его заключения в Петропавловской крепости.

Об Анастасии Васильевне, наоборот, все современники отзывались, как о совершенной красавице. К тому же мать дала ей хорошее образование, — Настенька была умна, начитана, «разговор её блистал, несмотря на чрезвычайную простоту речи».

Шереметева, надо думать, без сомнений и колебаний отдала Якушкину руку дочери. А вот почему он женился на девушке, повторим, на четырнадцать лет моложе себя, к тому же не испытывая к ней тех чувств, которые испытывал когда-то к княжне Щербатовой?

Попробуем высказать предположения.

Начнём с того, что в шестнадцатилетней девочке Якушкин нашёл то, что искал в Натали Щербатовой.

Наталья Дмитриевна держала его на расстоянии, уверяя лишь в вечной дружбе и привязанности, Анастасия — боготворила, ловила каждый его взгляд и была счастлива от одного его присутствия рядом с ней. Натали играла его чувствами, то позволяя надеяться на взаимность, то пугая охлаждением. Настенька готова была следовать за ним хоть на край света.

Натали Щербатова была вне его влияния. Из юной Настеньки Шереметевой Якушкин мог _и_ намерен был воспитать жену такой, какой представлял спутницу жизни, а любовь Анастасии Васильевны и её горячее желание выполнять его указания и во всём соответствовать его требованиям давали основания надеяться на это: «Я отдала бы всё на свете, чтобы быть совершенной для того, чтобы у тебя могло быть ко мне такое же исключительное чувство».

Но… Отдавал себе в этом отчёт Якушкин или нет, но его женитьба на Настеньке Шереметевой была, с одной стороны, своеобразным вызовом первой, неудавшейся любви, попыткой отмщения за несостоявшееся счастье. (Кстати, очень тонко чувствующая, не по годам умная Анастасия в глубине души понимала, что отношение к ней мужа в некотором смысле замешано на обыкновенном мужском тщеславии. В своём дневнике, адресованном Якушкину, уже находившемуся на каторге, она пишет: «О, как я люблю тебя!…Вижу, как ты улыбаешься с некоторым чувством удовлетворённого самолюбия, что ты мог в почтенном возрасте (Якушкину в это время всего 34 года!) внушить такое нежное чувство молодой и красивой женщине, а к этому чувству удовлетворения прибавляется немного снисходительного презрения к слабости женщины, которая не может удержать нежные слова…»

С другой стороны, этот брак был, на мой взгляд, проявлением слабости, бегства от самого себя, от воспоминаний и разочарований, от сердечной боли. В письме Петру Чаадаеву Якушкин писал: «Я выносил бремя существования. Время от времени мне встречалась душа, способная, может быть, симпатизировать мне, но судьба, обстоятельства, — я уж не знаю, что именно, — нас всякий раз разлучали, и я оказывался более одиноким и обособленным, чем раньше». (Если бы только Якушкин мог знать, насколько пророческими окажутся его слова!) И вот, наконец, он встретил девушку, полюбившую его всей душой. Боль ещё не утихла, и он пытается излечить её новой привязанностью, он полон надежд на близкое счастье. Надежд, которым — увы! — не суждено было сбыться…

10 января 1826 года Иван Дмитриевич Якушкин арестован в своём московском доме и препровождён в Санкт-Петербург. После допроса Николаем 1 заключён в Петропавловскую крепость.


_Попечение_матери_необходимо…_

По делу о восстании на Сенатской площади было осуждено сто двадцать человек. Степень их вины различна. Многие вступили в тайное общество под влиянием друзей и лишь числились в нём. Другие, как Якушкин, были идейными, хотя и не слишком активными борцами. Большинство получили наказание «на полную катушку» — по пятнадцать-двадцать лет каторги с последующей ссылкой.

Во второй половине 1826 года первые декабристы отправились в далёкую Сибирь. Вслед за ними в добровольное изгнание поехали их жёны. Анастасия Васильевна Якушкина осталась в Москве.

К этому времени у Якушкиных уже рос сын Вячеслав, а через десять дней после ареста, когда Иван Дмитриевич сидел в крепости, родился Евгений. Несмотря на это, Настенька готова была в любой момент оставить детей на попечение родных и отправиться вслед за мужем. Якушкин запретил ей сделать это.

История с несостоявшейся поездкой А.В. Якушкиной в Сибирь на протяжении многих десятилетий занимала умы историков — исследователей декабристского движения. Во-первых, было непонятно, почему Якушкин, в отличие от своих собратьев по несчастью, категорически отказал жене в праве сопровождать его на каторгу? Во-вторых, почему, когда, наконец, он согласился на её приезд Анастасия Васильевна всё- таки осталась в Москве?

Ответ на первый вопрос, на мой взгляд, лежит на поверхности. Вспомним, что Якушкин был на четырнадцать лет старше своей жены. В 1826 году ей исполнилось всего двадцать лет, а ему — тридцать четыре, и он не мог не понимать, какие трудности, какие лишения, а, может быть, и унижения встретит его жена в случае, если последует за ним на каторгу. Он не смог стать ей хорошим мужем, ибо как можно стать хорошим мужем, находясь в такой разлуке, он не смог стать хорошим отцом своим детям. Он, в конце концов, подверг её незаслуженному наказанию тогда, когда стал «цареубийцей», «государственным преступником», — общественное мнение было далеко не на стороне восставших. Недаром много позже в своих «Записках», а, точнее, воспоминаниях, Якушкин писал: «… она, оставаясь без меня, даже посреди своих родных, много её любящих, становилась в положение для неё неловкое и даже затруднительное…».

Но, кроме этого, у Якушкина не было страстной любви к Настеньке. Об этом говорят в своих воспоминаниях друзья Якушкина и даже его сын Евгений, да и у самой Анастасии Васильевны в дневнике, о котором я уже упоминала, неоднократно проскальзывает такая мысль: «Пьер Ч(аадаев) сказал, что ты должен быть счастлив, имея меня женой, и что я должна считать себя совершенно счастливой, принадлежа тебе. В последнем предположении он, без сомнения, не ошибся, и как бы я гордилась, если бы первое оказалось столь же справедливо».

Какой чудовищный мужской эгоизм! И какая слепая беззаветная любовь! Будучи человеком в глубине души добрым, сострадающим, Якушкин, наверняка, испытывал чувство вины перед женой за то, что не любил её так, как она того заслуживала. Не мог же он допустить, чтобы вдобавок ко всему Анастасия Васильевна ещё и оказалась в Сибири!

Наталья Дмитриевна Фонвизина, жена декабриста М. Фонвизина, писала из Сибири тёще Якушкина Н.Н. Шереметевой: «Иван Дмитриевич говорит, что причины, по которым он этого не желал (приезда жены — О. О.), всё существуют и что даже, если бы оные не существовали, то никогда не согласился бы запереть жену в тёмную и сырую тюрьму». Но была ещё одна, без сомнения, очень веская причина, по которой Настенька должна была остаться в Москве, — дети: Вячеслав и Евгений. Ещё находясь в Петропавловской крепости, Якушкин сказал духовнику декабристов священнику П.Н. Мысловскому, что, если уж его ссылают в Сибирь, то было бы большой жестокостью отнять у детей, потерявших отца, ещё и мать.

«Для малолетних наших детей попечение матери было необходимо. К тому же я был убеждён, что, несмотря на молодость моей жены, только она одна могла дать истинное направление воспитанию наших сыновей, как я понимал его. И я решился просить её ни в коем случае не разлучаться с ними». В семейных преданиях Шереметевых и Якушкиных сохранилось воспоминание о том, что Иван Дмитриевич не хотел, чтобы его дети выросли среди людей, отрицательно настроенных к идеям декабристов, и уж тем более, чтобы они видели в отце «государственного преступника». А большинство членов семей Шереметевых и их ближайших родственников Муравьёвых, у которых пришлось бы оставить мальчиков, резко отрицательно относились к осуждённым декабристам. В лучшем случае некоторые из них «по-родственному» жалели, хотя и не понимали Якушкина. Даже родной брат Настеньки — Алексей Васильевич Шереметев, очень любивший сестру и племянников, не мог простить Якушкину, что тот женился, будучи замешан в противоправительственном заговоре.

Желание, чтобы дети воспитывались так, как он, Якушкин, считал нужным, проявилось даже в его отказе от поступления сыновей в корпус малолетних, а затем в Царскосельский лицей: «Я отклонил такую милость, на которую они не имели другого права, как разве то, что их отец был в Сибири. Воспользоваться таким обстоятельством для выгоды моих сыновей было бы непростительно, и я убедительно просил жену мою ни под каким предлогом не разлучаться с детьми своими». Чего так боялся Якушкин? Может быть, забвения? Того, что дети, став взрослыми, осудят и уже никогда не простят отца? А в результате, не имея средств для обучения детей, Анастасия Васильевна вынуждена была покинуть Москву и поселиться в посаде Троицко-Сергиевской лавры, где могла учить Евгения и Вячеслава с наименьшими издержками.

Декабрист П. Свистунов писал о Якушкине: «Он неумолим был к семье за малейшее отступление от того, что признавал своим долгом, равно, как и за всякое проявление душевной слабости».

Ему вторит и Н. В. Басаргин: «Отличительная черта его характера была твёрдая непреклонная воля во всём, что он считал своей обязанностью, и что входило в его убеждения».

Удивительно то, что Анастасия Васильевна подчинялась воле мужа, даже находясь от него на расстоянии нескольких тысяч километров! Подчинялась, во всём следуя его желаниям, несмотря на годы разлуки! Какую же любовь должен был внушить ей Якушкин, о котором даже самые близкие люди говорили, что этот «стоически настроенный человек постоянно боролся со своими чувствами»!


_Потеряв_тебя_я_потеряла_все_

Анастасия Васильевна неоднократно предпринимала попытки уехать к мужу. Тем более что в этом желании её поддерживала боготворившая Якушкина наравне с дочерью тёща — Надежда Николаевна. В 1827 году во время последней встречи с мужем в Ярославле, на пути его следования на каторгу, Настенька сообщила, что она готова ехать и последует за ним непременно, но ей не разрешают взять с собой детей. Тогда Якушкин и взял с жены слово не разлучаться с ними.

«Не в обиду вам будь сказано, мой любезный друг, — пишет в своём дневнике А.В. Якушкина, — я самая несчастная из женщин, то есть из жён, которые все имеют возможность отправиться туда, где они найдут счастье, а ты отказал мне в единственном благе, которое могло привязать меня к жизни».

В 1829 году Анастасия обратилась с просьбой к императору Николаю I, и получила разрешение на поездку, так же, как жёны других преступников, выразивших желание отправиться за мужьями в Сибирь. Однако в то время Якушкин упорствовал, настаивая на том, чтобы жена оставалась в столице:

«Вчера я была у Фон — Визиной; она скоро едет. Как я завидую её судьбе. Она соединится с человеком, которого, может быть, и не любит, а я лишена возможности видеть тебя, кто один только составляет моё счастье. И ты сам этого захотел…. Не правда ли, это черта некоторого деспотизма…» Якушкин продолжает оставаться при своём мнении до 1831 года. Друзья по несчастью не понимают его. Жёны осуждённых, добравшиеся до Сибири, спасают и своих несчастных мужей: одних — от смерти, других — от сумасшествия, и остальных узников — своим участием, своей заботой. Они — словно ангелы, спустившиеся с неба. Они — связующая нить с далёкой Россией, с оставшимися там родными и близкими. Иметь жену, которая рвётся приехать и не разрешать ей этого!

«До сих пор меня утешает одно, — пишет И.Д. Якушкин Н.Н. Шереметевой 13 марта 1832 года, уже дав согласие на приезд Анастасии Васильевны, — несмотря на сопротивление всего и всех, я не разлучил их (детей) с матерью. Меня в этом никто не понимает… Может, со временем сама Настинька и дети, когда они вырастут, будут уметь оценить всё это».

Казалось, долгожданная встреча вот-вот состоится. Якушкин уже ждёт жену, которая собирается в дальний путь, но…

Примерно в те же дни, когда Якушкин пишет письмо тёще, на стол Николая I ложится доклад А.Х. Бенкендорфа: «… по собранным частным сведениям оказалось, что Якушкина не искренне желает ехать в Сибирь, а принуждает её к тому мать, женщина странная. Она выдала её замуж за Якушкина, на эту поездку заставила занять 20 тысяч рублей сына своего Шереметева… Если можно воспрепятствовать этой поездке, то оказана будет милость всему семейству».

3 апреля 1832 года император пишет резолюцию на докладе: «Отклонить под благовидным предлогом». И на этот раз правительство не даёт Якушкиной согласия на поездку в Сибирь под тем предлогом, что дети нуждаются в попечении матери.

Однако Анастасия Васильевна не оставляет надежды воссоединиться с мужем и пишет письмо самодержцу. Николай I отвечает безапелляционным отказом. Было ли это решение императора местью несостоявшемуся цареубийце? Или искренней заботой о юной Якушкиной и её детях? — этого мы не узнаем.

Настинька так никогда больше и не увидела своего мужа, продолжавшего сначала с каторги, а потом из сибирской ссылки руководить её жизнью и жизнью детей. Удивительно, но она — ни вдова, ни замужняя жена — сохранила верность не только Якушкину, но и его идеалам. В чём не обманулся Иван Дмитриевич, так это в том, что она сумела правильно воспитать сыновей.

Во многом благодаря Евгению и Вячеславу Якушкину, а, точнее, исключительно благодаря им, мы имеем возможность читать воспоминания декабристов и близких им людей. И даже историю любви юной Настиньки Шереметевой и странного, удивительного человека по имени Иван Дмитриевич Якушкин мы тоже знаем благодаря их сыновьям. «Можешь гордиться своей женой…» — писала Анастасия Васильевна. Он, действительно, мог ею гордиться.




Обратная сторона счастья


Мария Волконская, Екатерина Трубецкая, Наталья Фонвизина… Кто не слышал этих имён? Жёны декабристов, последовавшие за мужьями в далёкую, суровую Сибирь. Мало кто знает, что в действительности их было одиннадцать. Одиннадцать молодых женщин, совершивших подвиг самопожертвования во имя любви…

Самой старшей в небольшой женской колонии, образованной жёнами декабристов в Чите, куда сослали осуждённых участников восстания на Сенатской площади, была Александра Васильевна Ентальцева.


_Побег_от_мужа_

Она не была ни богата, ни родовита — в отличие от большинства своих подруг по несчастью. У неё не было ни родителей, ни состоятельной родни. Александра Васильевна рано осталась сиротой. Воспитывали её старшие сёстры. Быть может, сиротское детство было причиной того, что главной мечтой жизни стало желание иметь семью — доброго мужа, здоровых детей, собственный дом. Казалось, мечта сбылась. Молодая, красивая, умная, весёлая девушка не долго сидела в невестах. Мужем её стал некто Лисовский. Она родила ему дочь, и будущее рисовалось только в розовых тонах. Увы… Муж Александры Васильевны оказался игроком. И даже с этим разочарованием можно было бы смириться, если бы не одно «но»… Лисовский решил использовать красавицу жену в качестве приманки, — она должна была завлекать в дом гостей, которых хозяин потом весьма успешно обыгрывал в карты. Александра Васильевна долго сопротивлялась бесчестным замыслам мужа, плакала, умоляла пощадить её и дочь, но Лисовский остался глух к просьбам жены. Отчаявшись, Александра Васильевна решилась на последний шаг — она ушла от мужа. Для женщины начала 19 века это было поистине героическое решение, — по существующим тогда канонам церковь могла разрешить развод только в случае нарушения одной из сторон супружеской верности.

Александра Васильевна обрела свободу, заплатив за неё немалую цену: Лисовские не отдали матери дочь.


_С_милым_рай…_

Андрей Васильевич Ентальцев, командир конно-спортивной роты, был старше Александры Васильевны. Всё его образование уложилось в два года. Некрасив, угрюм, не разговорчив. Но — с доброй душой, и это искупало его недостатки. Она — полная противоположность — живая, общительная, прекрасно образованная. Как бы сегодня сказали, — душа компании. И всё же Александра Васильевна приняла предложение руки и сердца сурового подполковника-артиллериста. С ним она обретала семью, покой, статус жены, а, следовательно, и определённый вес в обществе. Александра Васильевна искренне привязалась к буке — мужу. Но Синяя птица счастья лишь коснулась её своим крылом и исчезла, растаяла за горизонтом.

В начале 1826 года подполковник Ентальцев был арестован за участие в антиправительственном заговоре и осуждён как государственный преступник по IV разряду. Ему ещё «повезло»: он был приговорен всего лишь к году каторжных работ с последующей ссылкой на поселение в отдалённых районах Сибири.

Андрей Васильевич Ентальцев считал себя невинно пострадавшим. Да, в тайном обществе состоял, бывал на совещаниях заговорщиков, но не участвовал ни в восстании на Сенатской площади в Санкт-Петербурге 14 декабря 1825 года, ни в событиях 3 января 1826 года под Белой Церковью. Впрочем, таких, как он, из ста двадцати одного осуждённого по делу об антиправительственном заговоре было большинство. По сути, их наказали за недонесение.

У Александры Васильевны выбор был небольшой: остаться в Москве в роли жены государственного преступника, одной, без семьи, без друзей, без средств к существованию или последовать за мужем в Читу, куда его отправили на каторжные работы, а спустя год разделить с ним ссылку.

В Москве Ентальцеву ничто не держало. Ей было тридцать шесть лет, и рассчитывать на то, что удастся начать жизнь сначала, в третий раз, не приходилось. В Сибири же был шанс вести хотя и не столичную, пусть трудную, но всё же семейную жизнь. Александра Васильевна добилась высочайшего разрешения следовать за мужем.


_В_медвежьем_углу_

В 1826 году сибирский генерал — губернатор Лавинский издал предписание иркутскому губернатору Цейдлеру, в котором он сообщал о приезде в Иркутск двух жён декабристов — Нарышкиной и Ентальцевой и предписывал принять все возможные меры, чтобы убедить дам отказаться от их намерения. Для этого он советовал сначала действовать ласковым убеждением, представляя путешественницам, что, вернувшись в Россию, они сохранят свои сословные и имущественные права, а не сделаются бесправными жёнами каторжан. В случае, если бы Цейдлер не достиг своей цели уговорами, ему предписывалось сменить ласковый тон на резкий, действовать устрашениями и не скупиться на преувеличения и самые чёрные краски. Генерал-губернатор давал самые подробные указания, как запугать двух слабых женщин. Ни одна не дрогнула.

Нарышкина и Ентальцева были не первыми, кто приехал _в_ Читу. Дорогу им проложили Екатерина Трубецкая и Мария Волконская. Ентальцеву, несмотря на то, что она была «безродной», две княгини приняли с радостью.

«Этой прекрасной женщине, — писала в своих воспоминаниях Мария Волконская, — минуло уже 44 года (здесь Мария Николаевна ошиблась, в 1827 году Александре Васильевне было 37 лет — О.О.). Она была умна, прочла всё, что было издано на русском языке, и её разговор был приятен. Она была предана душой своему угрюмому мужу, бывшему подполковнику артиллерии…»

В Чите Александра Васильевна пробыла лишь несколько месяцев. В том же 1827 году Ентальцевых перевели в дикий по тем временам Берёзов — место ссылки сподвижника Петра I светлейшего князя Александра Меншикова. К этому времени в Берёзово уже отбывали ссылку два декабриста — И.Ф. Фохт и А.И. Черкасов. Прибытие четы Ентальцевых внесло свежую струю в их скучную, однообразную жизнь. И, в первую очередь, благодаря лёгкому, весёлому характеру Александры Васильевны.

В Берёзово Ентальцевы приобрели небольшой домик из трёх комнат. В средствах они не нуждались, — деньги посылали из России родственники Андрея Васильевича. Так что у супругов была возможность помогать и товарищам по несчастью, и даже местным жителям.

К слову. Можно много рассуждать о жестокости самодержца по отношению к государственным преступникам, хотя она и не идёт ни в какое сравнение с жестокостью будущих кровавых правителей России, но факт остаётся фактом: Николай I был более чем лоялен не только к родственникам декабристов, оставшимся в России, но и к их жёнам, последовавшим за осуждёнными в Сибирь. Если говорить про Ентальцевых, то Александра Васильевна привезла с собой трёх дворовых крепостных людей, принадлежавших её сёстрам, хотя лица, осуждённые Верховным уголовным судом, не имели права держать при себе крепостных, принадлежавших жёнам или другим родственникам. Помимо этого с 1829 года по Высочайшему соизволению Александра Васильевна получала от казны ежегодное пособие — 250 рублей ассигнациями. Это пособие выдавалось Ентальцевой вплоть до амнистии 1856 года, когда ей, наконец, было разрешено покинуть Сибирь.

Но об этом чуть позже.

В Берёзово Ентальцевы прожили недолго — два года. Их маленький домик благодаря живому и общительному характеру Александры Васильевны стал своеобразным клубом, кружком трёх декабристов. И всё бы ничего, если бы не слабое здоровье Андрея Васильевича. Год, проведённый в камере Петропавловской крепости, Нерчинские рудники, суровый северный климат — всё это не могло не повлиять на его состояние. Физические недуги усугублялись страданиями моральными. Трудно понять почему — быть может, благодаря несдержанному, вспыльчивому характеру, но Ентальцев, как никто другой, подвергался бесконечным придиркам и проверкам полиции. Симптомы будущей тяжёлой болезни проявились уже в Берёзово, и Александра Васильевна стала писать письма губернатору с просьбой перевести мужа на поселение в место с более мягким климатом.

В 1829 году супругов перевезли в Ялуторовск.


_Смиреннейший_человек_в_мире_

«Александра Васильевна, — вспоминала Августа Созонович, воспитанница декабриста М.И, Муравьёва-Апостола, — … в молодости славилась красотой. Это была живая, умная, весьма начитанная женщина, как видно, много потрудившаяся над своим образованием, и женщина довольно самостоятельного характера. Манерами и умением просто и со вкусом одеваться она долго считалась образцом в Ялуторовском женском обществе, молодые девушки пользовались её особым расположением и добрыми советами».

Сначала Ентальцевы купили домик, состоявший из одной комнаты с пристройкой для кухни, погребом и кладовой, принадлежавший купцу Минаеву, а спустя два года — более просторный дом коллежского советника Шеншина.

От того ли, что не мог похвастаться крепким здоровьем, потому ли, что нужно было чем-то себя занять, но в Ялуторовске Андрей Васильевич увлёкся медициной. Накупив всевозможных медицинских справочников, он стал собирать травы и готовить из них простые, безвредные лекарства. Причём, не только принимал их сам, но и не отказывал добрым жителям Ялуторовска.

«Старик, несмотря на своё нездоровье, с юношеским жаром занимался медициною, — вспоминал современник декабристов ялуторовчанин Н. Голодников, — не отказывая в своей помощи ни богатому, ни бедному и покупая иногда необходимые для этого домашние средства, даже из собственности своей. Бедняки долго вспоминали этого благодушного бессеребренника».

«Старику», кстати, в это время едва исполнилось пятьдесят лет…

«Андрей Васильевич и характером больше соответствовал обязанностям врача, нежели воина, — писала А. Созонович, — всегда ровный, со всеми одинаково приветливый, он не только был добр, но был и смиреннейший человек в мире».


_Безумный_подполковник_

Однако не всё в жизни Ентальцевых шло так гладко, как хотелось бы.

Во-первых, не прекращалось преследование полиции, слишком много поступало доносов, обвиняющих Андрея Васильевича в антигосударственных замыслах. Они не могли не влиять на здоровье и душевное равновесие Ентальцева и неумолимо подталкивали его к краю, за которым начинается безумие. Во-вторых, уже в начале 30-х годов перестали поступать деньги от родственников из России, и нужда постучалась в уютный, с любовью обустроенный неунывающей Александрой Васильевной дом. И если с доносами, в конце концов, разобрались, — «Ентальцев ни с кем не дружных связей не имеет, — писал А. Бенкендорфу полковник корпуса жандармов Кульчевский после очередного дознания, — и никуда не выходит, ведёт жизнь замкнутую», то умопомешательство всё чаще и чаще давало о себе знать.

Чем иначе объяснить внезапное увлечение немолодого ссыльного крепостной девкой Пелагеей, принадлежавшей жене? Можно только предположить, какое чувство стыда и унижения должна была испытывать Александра Васильевна.

«В домашнем быту, — доносил Кульчевский Бенкендорфу, — (Ентальцев) ведёт себя неприлично: жена его, разделяя его участь, привезла с собой в Сибирь для прислуги человека и девку, и Ентальцев, влюбившись в эту девку, и ревнуя к ней этого человека, жестоко поступает с ними обоими».

Однако высокое начальство факт прелюбодеяния ввиду невозможности его доказать, — не брать же в свидетели жену! — оставило без внимания. Пелагею же предложили продать или выслать в Россию.

А болезнь Андрея Васильевича прогрессировала. В июне 1841 года он, по всей видимости, перенёс инсульт — «почувствовал лёгкий паралич», а вскоре впал в слабоумие. Александра Васильевна, как могла, боролась за мужа. Добилась разрешения отвезти его на лечение в Тобольск, в «столичный» город в надежде, что местные эскулапы смогут помочь мужу, на глазах теряющему разум. Чтобы раздобыть денег, продала дом вместе со всей обстановкой и домашней утварью. Лечение не помогло, и Ентальцевы вернулись в Ялуторовск. Бездомных приютил декабрист Тизенгаузен, позже Александра Васильевна смогла купить небольшой деревянный флигель.

«Кое-как добрались до нашего Кургана… — писал И.И. Пущину Н.В. Басаргин в марте 1842 года, — в Ялуторовске мы провели более трёх суток… Ентальцев поразил меня, — у него паралич подействовал на мозг и сделал его идиотом, — смотрит в глаза, улыбается и медленно скажет бессмыслицу».

Сознание уменьшалось с каждым днём. Не понимая своих поступков, Андрей Васильевич убегал из дома, бродил по лесам. Александре Васильевне пришлось нанять для мужа сиделку.

Это мучение продолжалось несколько лет. В январе 1845 года бывший подполковник артиллерии А.В. Ентальцев умер.


_Послесловие_

Казалось бы, со смертью мужа наступало освобождение. От мук душевных — да, может быть. Но не из Сибири. По существовавшему положению вдова преступника имела право вернуться в Европейскую Россию. С такой просьбой Ентальцева обратилась к губернатору. Однако в случае возвращения она лишалась средств на содержание. А они были не малые. По закону она получала ежегодно 400 рублей до тех пор, пока находилась в Сибири. Кроме того, по Высочайшему повелению Ентальцева получала ещё 250 рублей. На эти деньги в Сибири при дешевизне продуктов, рабочей силе и налаженном хозяйстве можно было жить безбедно. Всё это Александра Васильевна учла. Не смутил её и тот факт, что за ней установили полицейский надзор, чего не было на протяжении всей жизни в Сибири. Она была включена в общий список лиц, состоящих под надзором полиции, как и прочие вдовы государственных преступников. Ещё долгих одиннадцать лет Александра Васильевна прожила в Ялуторовске, сохранив, несмотря на тяготы жизни, душевную доброту и весёлый характер. А, собственно говоря, кто ждал её в Москве? Единственный родной человек — дочь, но и та была воспитана во вражде к матери. Здесь же, в маленьком городке, ставшем родным, у неё была семья — её друзья-декабристы, раз и навсегда установившийся порядок жизни: в четверг — у Пущина, в воскресенье — у Муравьёвых — Апостолов. Здесь её любили, хотя, бывало, и подшучивали над ней, но всегда были готовы придти на помощь.

«Про Ентальцеву говорить нечего, — писал сын декабриста И.Д. Якушкина Евгений, побывавший у отца в 1855 году, — это добрая женщина неопределённых лет (однако же за шестьдесят), любит молодиться и скрывать, что носит парик».

В 1856 году после Манифеста Александра II, даровавшего прощение декабристам, Александра Васильевна Ентальцева вернулась в Москву, где и умерла спустя два года в полном одиночестве.





































КУПЛЕННАЯ НЕВЕСТА

или как рождаются легенды


Вечер 27 декабря 1840 года в доме Ивашевых прошёл, как обычно, в домашних заботах и хлопотах. Не было ещё и девяти часов, когда хозяин — Василий Петрович, отдав последние приказания, поднялся на второй этаж перекрестить и благословить детей. Он был спокоен, хотя и печален. Год назад, в эти самые дни умирала на его руках любимая жена — Камилла Петровна. Вспоминать об этом было тягостно. Недолгий — всего-то восемь лет! — брак был счастливым, хотя их супружество в своё время вызвало много кривотолков. 30 декабря, в день смерти Камиллы в кладбищенской церкви должна была состояться служба, — Василий Петрович велел топить церковь заранее, чтобы в скорбный день не заморозить друзей и домочадцев. Довольно того, что простая, казалось бы, простуда, отняла у него жену и новорожденное дитя.

Горькие воспоминания отозвались болью в левом боку. Лёгкое недомогание преследовало Ивашева весь день, но он старался не обращать на него внимания. Теперь, перед сном, поднявшись в свою комнату, решил всё же послать за доктором…

…Спустя полчаса Василий Петрович скончался от апоплексического удара.

Так окончилось земное существование декабриста Ивашева, и родилась легенда о трагической любви каторжанина и юной француженки.


_Кавалергарда_век_не_долог_

Василий Петрович был единственным сыном в многодетной семье генерала Ивашева, сподвижника А.В. Суворова, потомственного дворянина и богатого помещика. Страстно любимый родителями и младшими сёстрами (их было четверо), он, как это часто бывает, был избалован любовью и вниманием.

Отпрыск старинного рода воспитывался сначала дома, потом в Пажеском корпусе, откуда поступил в кавалергарды. Не отличаясь особыми талантами, Ивашев, тем не менее, уверенно шёл вверх по карьерной лестнице. Кавалергард, затем ротмистр Кавалергардского полка, адъютант главнокомандующего 2-й армией. Жизнь сулила ему блестящее будущее. Но…

«…Он, как и большая часть праздной молодёжи, — писал в своих воспоминаниях И.Д. Якушкин, — помышлял только о самых обыденных наслаждениях жизни и мог бы в них погрязнуть, если бы на своё счастье… он не познакомился с Пестелем, который принял его в Тайное общество… Имея теперь положительную цель перед собою, он был спасён…».

Да уж, велико счастье! За участие в одном только совещании поплатиться пятнадцатью годами жизни на каторге и в ссылке!

И.Д. Якушкин, что бывало с ним частенько, выдавал желаемое за действительное. По свидетельствам очевидцев, Ивашев неоднократно говорил, что «общество гибельно, что надобно его оставить». С 1821 по 1825 год Василий Петрович большую часть времени проводил на водах и в домовых отпусках, так что заниматься свержением существующего строя ему было некогда. И, тем не менее, он был арестован и приговорён к политической смерти и вечной каторге, заменённой милостью императора на лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги и высылку на поселение.

Отчаянье родных вчера ещё блестящего кавалергарда было безмерным. С момента ареста в конце 1825 года и до декабря 1827-го они ничего не знали о судьбе Василия Петровича.

«Неизъяснимо горько, мой друг, — писал Пётр Никифорович Ивашев 13 сентября 1827 года, — что никакой нет вести о тебе. Беспрестанно просить господ начальствующих давать нам сведения — страшишься обеспокоить и навлечь на себя, может быть, негодование, — сами не вспоминают о страждущих…»

Страждущего Ивашева, как и других участников заговора, большей частью сломленных морально, раскаявшихся, предавшихся отчаянью, везли через всю Россию в далёкую глухую Читу.


_Избушка_на_косогоре_

Чита в первой половине 19 века представляла собой небольшой казачий острог, довольно ветхий и не вместительный, окружённый не более чем тремя десятками домов.

Первое время казематов в остроге не хватало, так что вчерашним аристократам приходилось ютиться по полтора десятка человек в одной комнате и спать на нарах. Николай Басаргин, друг Василия Ивашева, вспоминал: «На нарах каждому из нас приходилось по три четверти аршина для постели, так что, перевёртываясь ночью на другой бок, надобно было непременно толкнуть одного из соседей, особенно имея на ногах цепи, которые на ночь не снимали и которые производили необыкновенный шум и чувствительную боль».

К осени 1827 года специально для ссыльных декабристов был построен ещё один большой каземат. «Но так как и при этом теснота всё ещё была велика, — писал в своих «Записках» декабрист Д.И. За- валишин, — то разрешили внутри ограды… строить на свои деньги домики… В третьем каземате на крутом косогоре построил свою избушку и Ивашев».

К концу 1827 года в Читинском остроге собралась большая часть мятежников — 81 человек. Стоит, наверное, напомнить, что в основном это были молодые, полные сил и здоровья мужчины, к тому же не занятые ни службой, ни тяжёлой работой, а потому не знавшие, куда выплеснуть свою кипучую, неуёмную энергию. «Всё, что прежде было немыслимо, — пьянство, карты и прочее стали проникать в каземат и тем ронять нравственное наше значение и впутывать в неприличные связи…». Вот и в домик Ивашева, по свидетельству Д.И. Завалишина, «очень удобно было приводить девок, так как ничтожный частокол на крутом песчаном косогоре очень удобно вынимался наружу».

Слухи о разгульной жизни узников Читинского острога, достигнув столицы, дошли и до родственников Ивашева, живших в Симбирске. Можно себе представить, как были обеспокоены мать и сёстры. Василия Петровича нужно было спасать. Добрый, кроткого нрава, он, по всей видимости, легко поддавался дурному влиянию. Но тогда, быть может, так же легко поддастся влиянию положительному?

Приставить к заключённому дядьку, который присматривал бы за молодым и неразумным барином? Невозможно. Да Ивашев уже не в том возрасте — всё — таки за тридцать. Зато можно было приставить к нему… жену и тем самым вырвать его из порочной компании соузников. Нужно было только найти подходящую невесту, которая согласилась бы поехать в Сибирь, и в порядочности которой Ивашевы были бы уверены. Нужен был свой человек, который не вынесет сор из избы и сохранит тайну этого брака.

И такая девушка нашлась!


_Сибирская_бесприданница_

Камилла Ле Дантю была дочерью французского эмигранта-республиканца, бежавшего в Россию от Наполеона. «Француженкой» её можно назвать с большой натяжкой, потому что выросла она в России и никакой другой Родины не знала. Мать её, Мария Петровна, была гувернанткой в семье Ивашевых, воспитывавшей сестёр Василия Петровича. Дочь же, жившая при матери, — полноправной участницей их детских игр. (Кстати, старшая дочь Марии Петровны Ле Дантю Седония — мать русского писателя В. Григоровича).

Несмотря на то, что ко времени описываемых событий девочки давно выросли, вышли замуж, семья Ивашевых сохранила добрые отношения с m-lle Ле Дантю. Поэтому не удивительно, что, когда встал вопрос о невесте для Василия Петровича, сёстры вспомнили о подруге своих юных лет — Камилле.

Историки и биографы до сих пор не пришли к единому мнению, действительно ли Камилла Ле Дантю была влюблена в Ивашева задолго до того, как он оказался на каторге, или их брак всё-таки был браком по расчёту.

В книге 0.К. Булановой, внучки декабриста, приводятся письма, которые, казалось бы, подтверждают тот факт, что в отношении Камиллы к Василию Ивашеву было много восторженного. Но странно было бы, если бы молодой, блестящий кавалергард не вызывал восхищения юной девочки, живущей в симбирской глуши и наблюдающей лишь со стороны за жизнью провинциального дворянства. Каждое появление Ивашева в отцовском поместье становилось событием, о котором, наверняка, говорили долгое время и после его отъезда, тем более, что младшие сёстры обожали брата. Но была ли восторженность влюбленностью?

Тут, думается, нужно остановиться на некоторых моментах.

Ивашев был старше Камиллы на 10–11 лет и вряд ли, бывая изредка в симбирской деревне, обращал особое внимание на маленькую девочку, дочь гувернантки. По его собственным словам, «бывши в отпуску, от нечего делать за ней ухаживал, жениться же на ней ему не приходило на мысль». Как и самой Камилле. Да она в те годы вообще не помышляла о замужестве, — в 1822-23 годах, когда Ивашев в последний раз встречался с девушкой, ей едва исполнилось 14–15 лет. Да и могла ли она, дочь прислуги, рассчитывать стать женой богатого наследника!

Так что вряд ли спустя восемь лет в памяти её по отношению к Ивашеву сохранилось нечто большее, чем детская восторженность.

В 1831 году Камилле исполнилось двадцать четыре года. Перестарок, по меркам XIX века. Да ещё и бесприданница. Несмотря на прекрасное воспитание, ангельскую внешность и такой же характер, девушка из провинции была обречена либо на одиночество, либо на то, чтобы стать содержанкой.

«Имея очень неблестящее положение в свете, — писал И.Д. Якушкин, — выходя замуж за ссыльно-каторжного преступника, она вместе с тем вступала в известную ей семью, как невестка генерала Ивашева, богатого помещика, причём в некотором отношении обеспечивалась её будущность и будущность её старушки матери…».

Д.И. Завалишин и вовсе категоричен: «Мать Ивашева купила ему за пятьдесят тысяч невесту в Москве, девицу из иностранок Ле Дантю…» Случай с женитьбой Ивашева из тех, про которые говорят: «Без меня меня женили». Камилла Ле Дантю написала письмо императрице, в котором рассказала о своей давней любви к изгнаннику, та обратилась к государю, и Николай I, прекрасно понимая, что происходит, дал разрешение на поездку девицы Ле Дантю в Сибирь при условии (!), что Ивашевы не против. Ивашевы, разумеется, были не против.

Для самого Василия Петровича такой поворот событий стал полной неожиданностью. Он и думать не думал о дочери гувернантки. Письма от собственной матери, благословившей его брак, и Марии Петровны Ле Дантю, которая рассказывала о тайной любви своей дочери, привели его в замешательство. Он «не был уверен, что поступает разумно, соединяя судьбу свою с судьбой молодой особы, которую почти не знал». (И.Д. Якушкин)

В роли свахи выступила любимая сестра Ивашева — Елизавета, в замужестве Языкова. А один из родственников, уговаривая упорствовавшего в своём нежелании жениться Ивашева, писал ему о Камилле: «Простота и любезность столько непринуждённы, столько естественны, что нельзя не предугадать, нельзя не ручаться за счастье, которое тебе предназначается…».

После некоторых колебаний Ивашев согласился.


_С_другом_любо_и_в_тюрьме_

В сентябре 1831 года Камилла Ле Дантю приехала в Петровский завод, куда перевели ссыльнокаторжных декабристов в специально построенную для них тюрьму. Приехала в роскошной карете, в сопровождении горничной и крепостного мужика, принадлежавшего матери Ивашева. Встреча с женихом состоялась в доме коменданта Лепарского. И вот тут произошло нечто неожиданное. Камилла, писавшая императрице о горячей любви к несчастному, не узнала предмет своей страсти! «Ивашев взошёл к ней с одним из своих товарищей, — вспоминает И.Д. Якушкин, — она так мало сохранила его образ в своей памяти, что не вдруг могла отгадать, который из двух… был её жених». Ему вторит Д.И. Завалишин: «…она, приехавши, бросилась на шею к Вольфу, приняв его за своего жениха, несмотря на то, что между ними не было ни малейшего сходства».

Впрочем, этот досадный казус не нарушил планов. Через пять дней сыграли свадьбу, после чего Камилле разрешено было поселиться с мужем в каземате Петровского замка. Каземат, надо сказать, представлял собой довольно таки большую комнату в 22–24 метра. Женатым же декабристам в тюрьме предоставлялись двухкомнатные «апартаменты». Вообще-то Ивашеву в Петровском заводе уже купили участок в двадцать соток и небольшой — из двух комнат — одноэтажный домик для хозяйственных нужд, то есть холодный, без печей. Жить в нём зимой было нельзя. Поэтому первое, чем пришлось заняться молодой жене, так это строительством. К дому была сделана пристройка в пять жилых комнат, отапливаемых тремя печами, с кухней, большими сенями и коридором. К весне 1832 года дом был готов, и Камилла смогла в него перебраться. К тому времени из Петербурга пришло разрешение отпускать мужей к их жёнам на дом (до этого жёны навещали мужей), так что Ивашевы, как, впрочем, и другие женатые декабристы, зажили беззаботной, спокойной семейной жизнью.

Удивительно, но этот необычный брак оказался на редкость удачным, даже счастливым. «Всё, окружавшее бедную Ивашеву, было ей чуждо,

— писал И.Д. Якушкин, — и даже с мужем своим она была мало знакома. Все неудобства такого существования первое время явно тяготили её, но это продолжалось недолго. Ивашев… кротким и разумным своим поведением всякий раз успокаивал свою молодую жену и окончательно сумел возбудить в ней чувства, которых она прежде не знала…» Камилла, действительно, оказалась обаятельной, скромной и благородной женщиной, хорошо образованной, прекрасной женой и матерью. «Это было прелестное создание во всех отношениях, — писала спустя много лет М.Н.Волконская, — и жениться на ней было большим счастьем для Ивашева».

В годовщину свадьбы Камилла сообщала матери: «Год нашего союза, матушка, прошёл, как один счастливый день».

«У них родился сын…, - вспоминал Н.В. Басаргин, — и это событие, можно сказать, удвоило их счастье…». Ребёнок умер на втором году жизни. Ивашевы страшно переживали, но в 1835 году родилась дочь Мария, «это утешило их и мало-помалу залечило их сердечные раны».


_Восемь_лет_счастья_

В 1836 году каторга, если так можно назвать то беспечное существование, которое вели в Чите и в Петровском заводе государственные преступники, закончилась. Декабристов отправили на поселение в разные города Сибири. Ивашевы оказались в Туринске, в то время захолустном городке Тобольской губернии. Когда-то острог, расположенный на полпути между Верхотурьем и Тюменью, был важным населённым пунктом, он обеспечивал охрану водного пути из Европейской России в Тюмень, но после строительства Сибирского тракта из Екатеринбурга в Тюмень утратил своё значение. Сюда и отправились отбывать ссылку Ивашевы, Н.В. Басаргин, Анненковы, Е. П. Оболенский, И.И. Пущин и другие.

В Туринске, как и в Петровском заводе, Ивашевы не бедствовали. Чего стоил один только дом — деревянный, на каменном фундаменте, в двенадцать комнат, с высоким чердачным этажом, где была спальная Василия Петровича. Он обошёлся им в 8132 рубля. Хорошая изба в эго время стоила 350–400 рублей.

Впрочем, удивляться нечему. Семья Ивашевых не забывала о сыне и брате. Любимая сестра Елизавета вопреки воле императора, запретившего поездки родственников в Сибирь, приезжала к нему, переодевшись камердинером своего мужа, и пробыла в Туринске несколько дней. А в 1838 году к дочери приехала на постоянное жительство Мария Петровна Ле Дантю.

«Зная подробно все их семейные отношения, — вспоминал Н. Басаргин, — я невольно удивлялся той неограниченной любви, которую родители Ивашева и сёстры питали к нему. Во всех их письмах, во всех их действиях было столько нежности, столько заботливости, столько душевной преданности, что нельзя было не благоговеть перед такими чувствами».

Забегая вперёд, скажу, что после смерти родителей Ивашева и его самого сёстры отдали племянникам всё состояние, которое приходилось бы на долю Василия Петровича, если бы он не был государственным преступником и не утратил право на наследование.

В Туринске Ивашевы вели спокойную, размеренную жизнь, «оказывали помощь страждущим и бедным жителям Туринского округа и пользовались любовью и расположением к ним населения». Родилось ещё двое детей — сын Петя и дочка Верочка. Наверное, и скорее всего, даже в России, при других обстоятельствах Василий Петрович не был бы столь же спокоен и счастлив, как в эти годы, в окружении своей семьи.

В декабре 1839 года во время прогулки Камилла Ивашева простудилась и заболела. Течение болезни осложнилось преждевременными родами: 25 декабря бывшая на восьмом месяце беременности Камилла Петровна родила дочь Елизавету. Девочка прожила только сутки. Мать последовала за ребёнком спустя четыре дня…

«Грустное, сильное впечатление, — писал И.И. Пущин Е. Оболенскому, — ты с участием разделишь горе бедного Ивана. 30 декабря он лишился доброй жены, ты можешь себе представить, как этот жестокий удар поразил всех нас, трудно привыкнуть к мысли, что её уже нет с нами. Десять дней она только была больна, нервическая горячка прекратила существование этой милой женщины. Она… со спокойной душой утешала мужа и мать, детей благословила, простилась с друзьями. Осиротели мы все без неё, эта ранняя потеря тяготит сердце невольным ропотом».

Овдовевший Ивашев был в отчаяньи: «Нет у меня больше моей подруги, бывшей утешением моих родителей в самые тяжёлые времена, давшей мне восемь лет счастья, преданности и любви, и какой любви…».

Прошёл ровно год.

«В день своей смерти (Ивашев) нисколько не чувствовал себя хуже, сам заказал обедню в кладбищенской церкви в память своей жены к 30-му числу, и на этой обедне его самого отпевали. Все жители соединились тут — он оставил добрую память по себе в Туринске… С трудом верю, что его нет. И часто ищу…» И. Пущин.




Долгий век кавалергарда


Начиная с тридцатых годов XIX века в Тобольске, столице Западной Сибири, жили на поселении 15 декабристов, участников заговора против власти и восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. Большинство из них неизвестны широкому кругу читателей — Ф. Вольф, П. Свистунов, братья Бобрищевы-Пушкины… Но имя поручика Ивана Александровича Анненкова запечатлелось в памяти многих благодаря романтической истории, воспетой в фильме «Звезда пленительного счастья». Романтика романтикой, но факт состоит в том, что ничем не примечательный человек вошел в историю государства Российского благодаря своей жене — французской подданной Полине Гебль.


_Всех_достоинств_—_мундир_и_мазурка_

Он был высок, строен и красив. Как ни странно, но Игорь Костолевский, исполнитель роли Анненкова, очень похож на своего героя. Во всяком случае, внешне. На этом, пожалуй, сходство заканчивается. У романтической истории про двух влюбленных — богатого кавалергарда и бедной француженки-продавщицы совсем иное, чем _в_ фильме, начало и уж, конечно, совсем иной конец.

Иван Александрович был сыном — единственным после смерти на дуэли брата Григория — богатой помещицы Анны Ивановны Анненковой. Богатство матери, впрочем, ему впрок не шло ~ Анна Ивановна, занятая лишь собой, не обращала на сына ни малейшего внимания и была непостоянна в своей материнской любви: то платила его огромные долги, а то выгоняла из дома и грозила лишить наследства.

Анна Ивановна — дочь иркутского губернатора Ивана Варфоломеевича Якобия, фактически имевшего власть наместника. Избалованная богатым отцом, она жила в Москве в великолепном доме на углу Петровки и Газетного переулка, окруженная сиротами и приживалками, жизнь вела своеобразную, никуда не выезжала, знакомых принимала, лежа на диване, в подушках, разряженная, в кружевном пеньюаре и в бриллиантах. Помимо московского дома, ей принадлежала богатейшая дача в Сокольниках с замечательными оранжереями. Она была так известна своей роскошью, что иностранцы, приезжая в Москву, ездили туда на экскурсии. В одной из комнат внимание гостей привлекала дверь из цельного богемского стекла с роскошными бронзовыми ручками. Дополним эту картину несколькими поместьями в центральной России и пятью тысячами крепостных душ.

Иван Анненков, как это было тогда принято, воспитывался дома преподавателями — иностранцами, в пятнадцать лет поступил в Московский университет, где два года слушал лекции, а в семнадцать был зачислен в Кавалергардский полк. Надо сказать, что отбор туда был очень жестким — не по уму, а по экстерьеру. Но Анненков подходил по всем статьям, поскольку, как мы уже говорили, был высок и строен, а главное — богат. Белый мундир кавалергарда ему, безусловно, шел. Мундир и умение танцевать на придворных балах — вот, пожалуй, все достоинства юного Анненкова. Он даже был постоянным партнером Великой княгини Александры Федоровны, жены будущего императора Николая! а Александр I всякий раз вставал из-за карточного стола, когда поручик танцевал мазурку и с удовольствием наблюдал за ним.

Выросший при деспотичной сумасбродной матери, Иван Александрович, с одной стороны, унаследовал ее черты, то есть делал, что хотел, а с другой — был медлителен, нерешителен, вял, не отличался смелостью и склонностью к риску. Потому и удивляет сам факт его присутствия в рядах «Тайного общества», а впоследствии и среди осужденных декабристов.

Но с этим стоит разобраться подробнее. Членом петербургской ячейки «Южного общества» Иван Александрович стал лишь в 1824 году. Позже, во время следствия, никто не мог назвать имя человека, завербовавшего едва достигшего совершеннолетия кавалергарда — так незначительна была его роль в «Тайном обществе». Мятежники мало что рассказывали о его участии в делах заговорщиков, и не потому, что старались выгородить, а потому что оно сводилось лишь к присутствию на нескольких собраниях. Никита Муравьев, к примеру, вообще не мог вспомнить, кто такой Анненков.

Побывав на одном из последних совещаний «Тайного общества» 12 декабря 1824 года, за день до восстания, Анненков высказался категорически против выступления. 14 декабря во время событий на Сенатской площади он принес присягу Николаю i и даже участвовал в разгоне мятежников. И вдруг…

Арест стал для Анненкова полной неожиданностью. Он не был готов к такому повороту событий. Беда заключалась в том, что на заседаниях кружка бурно обсуждалась возможность цареубийства. Анненков слышал эти разговоры. Слышал и не донес. Как и десятки других осужденных по делу об антиправительственном заговоре, он оказался между двумя жерновами: долгом подданного Российского государства и долгом дворянской чести, которая призывала его к сохранению доверенной ему тайны. А может, и, скорее всего, не придал значения этим разговорам. Большинство рассматривало свое участие в «Тайном обществе» как своеобразную дань традиции: на Руси испокон веков не считалось зазорным находиться в оппозиции к власти.

Так или иначе, но поручик Анненков, вчера еще блестящий кавалергард и богатый наследник, в мгновение ока превратился в бесправного государственного преступника. Удар, нанесенный судьбой, — несправедливый, если говорить откровенно, не по вине — был такой силы, что Анненков сломался. Покончить с собой — вот все, о чем мечтал он, сидя в каземате Петропавловской крепости. И не только мечтал, но и пытался осуществить свои желания — хотел повеситься в камере на полотенце. Полотенце оборвалось. Анненкова, найденного на полу без сознания, привели в чувство.

И тут на сцене появилась она…


_Что_ты_дурак,_одна_я_знала_

Нет, конечно, она появилась гораздо раньше. Иван Андреевич Анненков познакомился с m-lle Poline, хорошенькой продавщицей из модного магазина на Кузнецком мосту, за пять месяцев до описываемых событий. Конечно, он влюбился, — девушка была красива, умна, весела и… прямо скажем, не слишком строгих нравов. Влюбилась в красавца кавалергарда и она. Но если в его отношении к ней уж точно не было никакой корысти, то у француженки Полины Гебль наряду с романтическим чувством присутствовал еще и трезвый расчет.

Полина Гебль, урожденная Поль (она поменяла фамилию, приехав в Россию) родилась в 1800 году и принадлежала к древнему аристократическому роду, потерявшему состояние в годы французской революции 1789 года. Ее отец, роялист, поступил на службу к Наполеону и погиб в Испании в 1809 году. Юная Poline была хотя и бедна, зато не глупа. «На ловлю славы и чинов» в Россию после победоносного шествия русской армии по Европе ехали не только мужчины, но и женщины. Быть любовницей богатого русского аристократа, матерью его детей не считалось зазорным. Более того, это был прямой путь к спокойной, вполне обеспеченной жизни. Если, конечно, правильно себя повести. Это в наше время состоятельные мужчины легко бросают на произвол судьбы даже законных детей, не говоря уже о прижитых на стороне, а в те времена незаконнорожденные отпрыски часто воспитывались в семьях вместе со сводными братьями и сестрами, получали дворянство, имели право на часть отцовского наследства, только что фамилию носили, как правило, другую.

Poline сразу поняла, какой шанс дарит ей судьба. Единственный отпрыск богатейшего рода, потерявший голову от любви двадцатичетырехлетний Анненков, недолго думая, решил жениться на француженке, предложив ей тайно обвенчаться. Poline предусмотрительно отказалась: она хотела, чтобы согласие на брак дала будущая свекровь, только тогда их союз мог оказаться прочным и долговечным. Анна же Ивановна, узнав, что у сына будет ребенок от модистки (да- да, ребенок, о котором в фильме даже не упоминается!), сурово и насмешливо изрекла: «Что ты дурак, раньше одна я знала, а теперь вся Москва знать будет!».

Но Poline не теряла надежды. Нерешительный, не склонный к принятию самостоятельных решений Анненков был привязан к ней. Ребенок, который вот-вот должен был родиться, сблизил бы их еще больше и, возможно, смягчил бы сердце Анны Ивановны. В общем, будущее рисовалось в радужных тонах.

Восстание на Сенатской площади и арест Ивана Анненкова стали для Poline страшным ударом. Все, к чему она стремилась, было стерто в прах. Вместо богатства — нищета. Любимый человек — в тюрьме, лишенный всех прав состояния. Внебрачный ребенок — дитя государственного преступника. И не на кого опереться, не откуда ждать помощи и поддержки. Другая бы отступила, но только не Poline. Не для того приехала она в Россию, чтобы так просто сдаться! Натура ее не терпела бездействия. Едва оправившись от родов (в апреле 1826 года на свет появилась дочь Александра), Poline начинает претворять в жизнь свой план. Она готовит побег Анненкова из крепости.

Кстати, сделать это было не так уж сложно. Давно известно, что в России лучшее средство убеждения и лучший ключ от всех замков — деньги. Poline беспрепятственно проникает в крепость, встречается с возлюбленным — сломленным, потерявшим желание жить. У нее все готово: подкуплены часовые и комендант крепости. Есть договоренность с капитаном американского судна. Правда, сумма, которую он запросил, велика — 50 тысяч рублей ассигнациями. Баснословные по тем временам деньги, которых у m-lle Poline, конечно, не было.

И тогда она решает обратиться за помощью к матери Анненкова. Как ни странно, надменная аристократка с головой, набитой, как говорили современники, сословными предрассудками, до этого не желавшая знать любовницу сына, проникается сочувствием к ней. Может быть, мать понимала, что если кто и может сейчас спасти ее Ивана, так это отчаянная француженка. Она принимает m-lle Poline, даже устраивает званые вечера в ее честь, но на просьбу о деньгах, необходимых для побега, отвечает словами, достойными того, чтобы остаться в анналах истории. В этих словах и дворянская спесь, и понимание неотвратимости наказания за содеянное, и даже какая — то непонятная нам гордость за родовую фамилию. «Неслыханное дело, чтобы кто-то из Анненковых бежал!» — сказала эта странная женщина. И американский корабль покинул Петербург без Анненкова на борту. Ивана Александровича, бывшего поручика Кавалергардского полка, осудили к политической смерти, лишению чинов, дворянства и прав состояния, двадцати годам каторги и вечному поселению _в_ Сибири. Чересчур, чересчур… Незадолго до отправки любимого в Сибирь Poline пробралась к нему в крепость. Сняв с себя кольцо, состоявшее из двух колечек, одно из них надела на палец Анненкову.

— Я приеду в Сибирь, — поклялась она, — а если нет — пришлю вам вторую половину кольца.


_Нельзя_отказывать_государю_

Нет, жизнь не закончилась. Да, Иван Александрович, человек, которого она полюбила, — государственный преступник. На него надели кандалы, отправили его по этапу в Сибирь. Но при этом он все-таки остался единственным сыном своей матери и мог рассчитывать на ее помощь — в этом m-lle Poline не сомневалась: она уже получила от Анны Ивановны четыре тысячи рублей на необходимые расходы. Кроме того, сразу же после вынесения приговора, Николай I смягчил наказание мятежникам, уменьшив срок каторги с двадцати до пятнадцати лет, и, значит, можно было ожидать дальнейшей его милости.

В Сибирь, несмотря на сопротивление власти, уже отправились жены нескольких осужденных и, судя по доходившим оттуда письмам, на жизнь они не жаловались — человек ко всему привыкает. Ну и, наконец, теперь, когда Анненков стал бесправным государственным преступником, исчезли сословные границы между ним и бедной продавщицей. Теперь она даже оказывалась в преимущественном положении: она — свободная женщина, тогда как Анненков — каторжанин. Это она оказывала ему милость, пожелав стать его женой. Остановка была за малым: за разрешением императора на поездку в Сибирь и бракосочетание с государственным преступником.

А вот теперь попрошу немножечко внимания. Чтобы получить разрешение обычным способом, нужно было передать прошение в канцелярию его Величества и ждать, пока оно пройдет по всем инстанциям. M-lle Poline выбрала другой путь: она решила встретиться с императором и передать прошение лично. Можете представить себе эту картину в «мрачную пору самодержавия»? — император выходит из дворца, спускается со ступенек, готовясь сесть в коляску. И в этот момент к нему подходит женщина, склоняется в поклоне и, подав прошение, обращается к нему по-французски — русского языка m-lle Poline не знала. Рискните повторить этот трюк с президентом… в эпоху разгула демократии.

Император не только выслушивает странную просительницу, но и, тронутый до глубины души, соглашается исполнить ее просьбу — разрешает разделить судьбу с осужденным каторжанином. Еще один маленький эпизод. Спустя некоторое время m-lle Poline доставили документы с разрешением на отъезд в Сибирь. Среди бумаг было письмо, в котором император всея Руси спрашивал(!) у модистки (!), что ей нужно в дорогу. «Ничего!» — ответила m-lle Poline чиновнику, доставившему бумаги. «Нельзя отказывать государю», — заметил чиновник. «В таком случае я прошу все, что государю будет угодно прислать мне».

Через неделю московский обер-полицмейстер (читай — глава городского управления внутренних дел) генерал-майор Шульгин вручил m-lle Poline три тысячи рублей ассигнациями и подал бумагу, испещренную цифрами, с просьбой расписаться в ней: «Государь не доверяет своим чиновникам в получении всей суммы и потому в бумаге проставлены номера тех ассигнаций, которые он передал вам в дорогу», Ах, Россия, за два века ничего не изменилось!

Но и это еще не все. Говоря о милостях императора, стоит забежать вперед в нашем рассказе. Во время ареста у Анненкова были изъяты 60 тысяч ассигнациями. За деньгами охотились двоюродные братья Ивана Александровича по отцовской линии. Уже будучи женой Анненкова, Poline, принявшая православие, а вместе с ним и новое имя — теперь она звалась Прасковья Егоровна, вновь обратилась за помощью к Николаю I. В результате деньги были положены в опекунский совет на ее имя, и каждый год Прасковья Егоровна получала проценты с капитала — несколько тысяч рублей, позволившие семье безбедно жить в Сибири.

Побеспокоилась Прасковья Егоровна и о своей дочери Александре. Если дети, рожденные в ссылке, не могли унаследовать состояние Анненковых, то родившаяся 26 апреля 1826 года, то есть до суда над мятежниками, Александра вполне могла стать наследницей. Правда, при условии, что она будет признана законной дочерью. С этой просьбой Прасковья Егоровна вновь обратилась к императору. Тот счел нужным «посоветоваться», то есть спросить согласия у Анны Ивановны. Старуха Анненкова не отказала француженке. В конце концов, Александра была ее единственной внучкой, не считая, конечно, кучи детей, рожденных в Сибири, но их Анна Ивановна уже никогда не увидела. Более того, она взяла Александру к себе в дом. В результате дочь бедной француженки получила-таки часть наследства своего отца.

Между прочим, гены и воспитание сделали свое дело: Александра Ивановна была женщиной очень экспансивной. Случалось, что, выпоров кого-нибудь из своих многочисленных детей, а у нее было четыре мальчика и девять девочек, она кричала старшему сыну Митрофану: «Тащи еще кого-нибудь из детской! Рука разошлась!». Муж ее, помещик Теплое, не мог запомнить имен детей и часто обращался к кому-нибудь из них: «Девочка, девочка, иди сюда, как тебя зовут?»


_Прасковья_Егоровна_везде_поспевает_

Но вернемся к Прасковье Егоровне. Без сомнения, женитьба Анненкова спасла ему жизнь — об этом свидетельствуют все, кто находился рядом с ним на каторге и в годы ссылки. Склонность к суициду, меланхолизм, беспомощность, нерешительность — эти черты характера были присущи Ивану Александровичу на протяжении всей жизни. «Вы знаете, что я небольшой поклонник г-жи Анненковой, — писал И.И. Пущин своему другу И.Д. Якушкину, — но не могу отдать ей справедливости: она с неимоверной любовью смотрит на своего мужа, которого женой я никак бы не хотел быть. Часто имею случай видеть, как она даже недостатки его старается выставить добродетелью. Редко ей удается убедить других в этом случае, но такого намерения нельзя не уважать».

В письме Е.П. Оболенскому он же сообщает: «Анненков придерживается старой системы своей — неподвижности. Прасковья Егоровна везде поспевает…».

Евгений Якушкин, сын декабриста, побывал в Тобольске и Ялуторовске в 1853 году и оставил небольшие, но очень точные портреты именитых ссыльных: «Упасть духом он {Иван Александрович) мог скорее всякого другого, но его спасла жена — как бы ни были стеснены обстоятельства, она смеется и поневоле поддерживает бодрость в других… В Сибири Анненков женился на ней и хорошо сделал, потому что без нее бы со своим характером совершенно погиб. Его вечно все тревожит, и он никогда не мог ни на что решиться. Когда они были на поселении, не раз случалось ей отправляться ночью с фонариком, осматривать — не забрались ли на двор воры, когда муж очень тревожился громким лаем собак».

Кстати, внук Анненковых, Михаил Брызгалов, приводит свидетельство того, как Прасковья Егоровна в полном смысле слова спасла своего мужа: «Кроме живости характера, бабушка отличалась большим присутствием духа; в Сибири она спасла жизнь деду. Бабушка, войдя в комнату в ту минуту, когда убийца занес топор над головой деда, стоявшего спиной, мгновенно бросила ему в глаза горсть табаку, чем и предотвратила преступление».

Об инертности Анненкова, его нерешительности говорит один только такой факт: указ об освобождении от каторжных работ был издан к десятилетней годовщине мятежа. Но Анненков еще девять месяцев находился в тюрьме «по привычке своей никуда не спешить и по медлительности характера». А впрочем, куда ему было торопиться? Рядом с острогом, на Дамской улице, названной так благодаря женам декабристов, поселившимся здесь, находилась ма-а-аленькая усадьба, принадлежавшая Прасковье Егоровне. Размер участка — 32 сотки, дом — 299 кв. метров, в доме шесть больших комнат, одна маленькая, сени, прихожая, четыре печки. «Каторжане» могли посещать жен в любое время. Если поначалу они обязаны были возвращаться на ночь в каземат, то потом и в этом им дали послабление. Вот такая каторга.

Ну и немного о нравах, царивших в Петровском заводе, то есть в тюрьме, где содержались осужденные декабристы. Большая часть арестантов были молоды и холосты. Кровь бурлила, природа брала свое. Жены (!) декабристов долго думали, как помочь страдальцам. Решение пришло в голову именно Прасковье Егоровне. Она «наняла здоровую девку, подкупила водовоза, который доставлял воду в острог, подкупила часовых. Под вечер девку посадили в пустую бочку, часовой растворил ворота острога и, выпущенная во двор, была проведена в арестантские комнаты. Голодные декабристы, до тридцати человек, натешились и едва не уморили девку. Тем же порядком утром ее вывезли из острога. Анненковой и после этого несколько раз удалось повторить эту проделку» — такое донесение получил А. X. Бенкендорф из Петровского завода.

Характер Ивана Александровича с годами испортился окончательно. В семейной жизни все подчинялось его воле, слово Анненкова было законом. Но так поставил, скорее, не он, а Прасковья Егоровна, создавшая культ мужа. К детям, которых у Анненковых было шестеро (всего Poline родила восемнадцать детей), Анненков относился сурово. Например, не доверяя болезни старшего сына, он стаскивал его с кровати и приказывал идти в гимназию.

«Отец мой был к нам строг и суров, — вспоминала дочь Ольга, — Мы его страшно боялись, не смотря на то, что он почти никогда не возвышал голос.

Это был человек с непреклонным характером и железной силой воли». Насчет воли — сомнения есть, но деспотичность ему досталась по наследству. «Мы очень боялись деда, всегда молчаливого, мало обращавшего на нас внимания, — писал внук М.В. Брызгалов, — полной противоположностью ему представала бабушка — живая веселая француженка, и в старости чрезвычайно разговорчивая».

М — lle Poline, жена декабриста Ивана Александровича Анненкова, прославившая его на весь мир (она стала прототипом героини романа А.Дюма «Учитель фехтования»), вернулась вместе с мужем из ссылки в 1856 году и прожила еще двадцать лет. Бывшая продавщица из модного магазина добилась своего и стала женой русского аристократа — новый император Александр II вернул ему не только свободу, но и права, и дворянский титул, и даже помог получить часть наследства, которое прибрали к рукам близкие и дальние родственники бывшего каторжника. Между прочим, помещиком Анненков был весьма рачительным и жестоким, не прощал своим крестьянам недоимок и потрав. Он и сыновьям советовал применять решительные меры, не стесняясь в выборе средств.

В старости Прасковья Егоровна ухаживала за мужем, как за ребенком. Иван Александрович, ставший предводителем дворянства Нижегородской губернии, отличался большой рассеянностью, — провожая его на заседания, жена ходила за ним, спрашивая по-французски (она так и не научилась хотя бы сносно говорить по-русски): «Анненков, не забыл ли ты чего-либо, где твой носовой платок?»

Умерла она в 1876 году. Иван Александрович, красавец-кавалергард, вошедший в историю благодаря самоотверженности своей возлюбленной, скончался через год и четыре месяца после смерти жены — 27 января 1878 года, 76 лет от роду и похоронен Нижегородском Крестовоздвиженском женском монастыре, рядом с супругой, так горячо его всю жизнь любившей и бывшей ему самым верным и преданным другом.




Мой первый друг, мой друг бесценный…


Да-да, это о нём, Иване Ивановиче Пущине, лицейском друге великого русского поэта. Это о нём, замечательном человеке, о котором когда-то писались книги, но о ком мы и сегодня не знаем всего. По одной простой причине: в иные, не столь далёкие времена с Пущина, как и с его соратников по декабристскому братству, писали «иконы» и один лишний, «неправильный» штрих мог навсегда исказить благородные черты «невольника чести».

Но Иван Иванович Пущин был просто человек — добрый, умный, тонкий, отзывчивый, очень ироничный, любитель дружной компании и всего того, что этому сопутствует. Да-да, и вина, и женщин. Особенно женщин. И таким он остался в воспоминаниях современников.


_Рыцарь_правды_

Так называл Ивана Ивановича Пущина его друг — князь, точнее, бывший князь Сергей Волконский. И было за что. Даже если бы Пущин не оказался в рядах заговорщиков и не вышел на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года, он, как мне кажется, всё равно занял бы своё место в российской истории. Такие люди не исчезают бесследно.

Отпрыск древнего, хотя и обедневшего рода вырос в семье, где, кроме него, было ещё одиннадцать детей. Так что отец его, Иван Петрович, с радостью воспользовался, как бы мы сейчас сказали, предоставленной возможностью и отправил сына в Царскосельский лицей. Так был сделан первый шаг в Историю.

Ум, честность и невероятное чувство справедливости — эти черты всегда отличали Ивана Пущина. Неудивительно, что, уйдя в 1823 году в отставку из гвардии, где он служил после выхода из лицея, Пущин объявил, что собирается служить квартальным надзирателем, то есть занять низшую полицейскую должность, что для дворянина было неприемлемо. Благородное семейство пришло в ужас. Поддавшись уговорам семьи, Иван Иванович поступил в Петербургскую уголовную палату, а затем в Московский надворный суд, где разбирались дела малоимущих людей.

«Пущин — первый честный человек, который сидел когда-либо в русской казённой палате», — так прокомментировал поступок Ивана Ивановича один из его приятелей.

Участие Пущина в Тайном обществе, и появление его на Сенатской площади тоже можно считать закономерным. Он — один из немногих последовательных революционеров, действовавших в соответствии со своими убеждениями. Его трудно назвать «жертвой обстоятельств, как тех же Анненкова, Ивашева, Враницкого и десятков других, осуждённых за участие в антиправительственном заговоре. Если «диктатор» Трубецкой не явился на Сенатскую площадь, несмотря на то, что должен был возглавить восстание, то Пущин был с восставшими от начала и до конца: «Я остался у каре до того самого времени, как всё войско от картечных выстрелов разбежалось…».

Декабрист А.Е. Розен вспоминал: «Всех бодрее в каре стоял И.И. Пущин… Солдаты охотно слушали его команду, видя его спокойствие и бодрость».

За эту бодрость Пущин едва не поплатился головой: он был осуждён, как преступник I разряда, и приговорён к смертной казни путём отсечения головы.

Кстати, Пущин — один из немногих, кто мог бы скрыться из России, избежав таким образом ареста и наказания: лицейский друг, князь А. Горчаков приехал к нему утром 15 декабря с заграничным паспортом, умоляя немедленно покинуть страну на иностранном корабле. Пущин отказался. И в этом — весь он.

«Он считал постыдным, — писал Е. Якушкин, — избавиться бегством от той участи, которая ожидает других членов тайного сообщества: действуя вместе с ними, он захотел разделить их судьбу».

Разделил. Хотя и не в полной мере. Пятерых повесили, а ему смертную казнь заменили ссылкой в вечные каторжные работы. Когда декабристов после окончания следствия вывели для объявления приговора суда, «Иван Иванович, по обыкновению, был весел и заставлял громко хохотать… собравшийся кружок».

Иван Иванович Пущин был не просто весёлым человеком. Он был своего рода эмоциональным лидером, объединяющим центром, связующим звеном. Именно Пущину в большой степени потомки должны быть благодарны за сохранившиеся в многочисленных письмах документальные свидетельства о жизни изгнанников в сибирской ссылке. Пущин «… был общим нашим любимцем… — вспоминал Н.В, Басаргин, — его открытый характер, его готовность оказать услугу и быть полезным, его прямодушие и честность… умение кстати беззлобно пошутить… увлекательно действовали на всех…».


_В_Сибири_лучше_не_венчаться_

В Туринске, небольшом городке, входившем в те годы в состав Тобольской губернии, Иван Иванович Пущин оказался 17 октября 1839 года после двенадцати лет, проведённых в Нерчинских рудниках. «Новый городок мой не представляет ничего особенно знаменательного, — писал он лицейским друзьям, — я думал найти более удобств для жизни, нежели в самом деле оказалось… Природа здесь чрезвычайно однообразна, всё плоские места, которые наводят тоску…».

Тоска переросла в болезнь, скорее душевную, чем физическую. То, что сегодня мы назвали бы депрессией. «Его любящая душа глубоко потрясена, — писал в 1840-м году верный друг Пущина Е.П. Оболенский, — и не может снести тяжести разлуки. Он живёт в Туринске с добрыми товарищами, но друга там нет…».

К этому стоит добавить, что упомянутые Оболенским добрые товарищи — Анненков, Ивашев, Басаргин жили с семьями, которыми первые двое обзавелись, ещё будучи каторжанами, а третий — едва выйдя на поселение. Вряд ли одинокий Пущин должен был испытывать душевный комфорт, глядя на эту окружающую его семейную идиллию.

И, тем не менее, Иван Иванович предпочитал оставаться холостяком. У него был свой взгляд на семейную жизнь товарищей по несчастью. Во-первых, революционеру Пущину, как ни странно, были далеко не чужды сословные предрассудки.

«Красавица без отпечатка хорошего общества теряла в его глазах всякую прелесть. Поэтому между сибирячками ему могли нравиться только дочери его товарищей. Тогда в горьких шутках он высказывал сожаление, что его время ушло, что для них он стар, а они слишком молоды, чтобы остановить на нём своё внимание. Он никогда не ухаживал за молодыми барышнями», — писала в своих воспоминаниях Августа Созонович, воспитанница М.И. Муравьёва-Апостола.

Брак, по мнению Ивана Ивановича, должен был основываться на взаимном чувстве и равенстве. «Надобно иметь большую храбрость или большое упрямство, чтобы тут находить счастье. Впрочем, я этим ещё более убеждаюсь в ничтожестве сибирских супружеств». Пример друзей, женившихся на аборигенках, довольно убедительно подтверждал правильность занимаемой Пущиным позиции:

Пожалуй, единственный брак, который не вызывал едких замечаний Пущина, — это брак Василия Петровича Ивашева и Камиллы Ле Дантю. В этом был свой смысл. Во-первых, Камилла была хоть и француженкой, хоть и обедневшей, но всё-таки аристократкой с хорошим воспитанием и образованием. Во-вторых, брак был совершён с благословения родителей. Ну, и, в третьих, он, безусловно, был счастливым.

Зато Николаю Васильевичу Басаргину, женившемуся на дочери местного поручика Маврина — Марии Елисеевне, «доставалось» по полной программе.

Так случилось, что после смерти Ивашевых Пущин и Басаргины занимали комнаты в доме умерших друзей. Семья Басаргина состояла из четырёх человек — он сам, его жена, тёща Степанида Ивановна и сестра последней Авдотья Ивановна Котельникова. Если о самом Басаргине Пущин отзывался всегда хоть и сдержанно, но, безусловно, положительно, то женская часть семьи вызывала у него чувства противоречивые.

«Басаргин хлопочет и кой-как устраивает свои дела… С ним беседуем часто, он — человек очень приятный подчас… Мы живём ладно, но и эта женитьба убеждает меня, что в Сибири лучше не венчаться… Это люди добрые, которых можно видеть иногда; часто же с ними быть — тоска… Разговор наш за столом иногда преоригинальный. Муж (Басаргин) доволен — надобно радоваться искусству быть счастливым, если оно так есть, и умению себя обманывать из упрямства, когда уже нет возможности переменить».

Пущин как в воду глядел. После нескольких лет совместной жизни Басаргину пришлось пережить тяжёлую семейную драму, закончившуюся уходом жены в монастырь и постригом в монахини. Эта семейная тайна неизвестна в подробностях. В архивном «сибирском» деле Басаргина находятся собственноручные письма его «преступной жены» и её матери на высочайшее имя с просьбами о разрешении Марии Елисеевне оставить мир и похоронить себя в монастырской келье, чтобы «замолить» тяжелый грех нарушения супружеской верности. В 1844-м году жена Басаргина поступила в Екатеринбургский женский монастырь, но пробыла там недолго и в августе того же года вернулась к мужу. Умерла спустя два года, в 1846 году. Умерли и двое детей Басаргиных.

Ещё более иронично и даже раздражённо Пущин отзывался о «сибирской» жене Вильгельма Кюхельбекера.

«Три дня гостил у меня оригинал Вильгельм. Проехал на житье в Курган с своей Дросидой Ивановной, двумя крикливыми детьми и с ящиком литературных произведений… Он тот же оригинал, только с проседью в голове…. Не могу сказать, чтобы его семейный быт убеждал в приятности супружества… Признаюсь вам, я не раз задумывался, глядя на эту картину, слушая возгласы мужиковатой Дронюшки, как её называет муженёк, и беспрестанный визг детей. Выбор супружницы доказывает вкус и ловкость нашего чудака, и в Баргузине можно было найти что-нибудь хоть для глаз лучшее. Нрав её необыкновенно тяжёл, и симпатии между ними никакой. Странно то, что он в толстой своей бабе видит расстроенное здоровье и даже нервические припадки, боится ей противоречить и беспрестанно просит посредничества; а между тем баба беснуется на просторе… Всё это в порядке вещей: жаль да помочь нечем».

А женитьба в 1845 году лучшего друга Евгения Петровича Оболенского на Варваре Самсоновне Барановой, вольноотпущенной из рабства и причисленной в мещанское звание, бывшей прислугой в доме Пущина и Оболенского, и вовсе вывела Ивана Ивановича из состояния душевного равновесия. Настолько, что он поссорился с Оболенским, тот снял другую квартиру, и друзья разъехались. Прошло время, прежде чем Пущин примирился с выбором Оболенского и стал навещать друга.

«Мне вдвойне было грустно с ним расходиться — первое, потому что привык видеться с ним, не ходя друг к другу в гости, а второе, что в этом супружестве ничего не вижу для него радостного…. Кажется, вообще мало может быть симпатии: и лета, и понятия, и привычки, и связи — всё разное. Он говорит, что ему хорошо, а я как-то не верю. Впрочем, это дело конченное, до венца я говорил всё, что мог, а теперь стараюсь сам про себя оставлять свои мнения и, сколько умею, приноровляться к этому быту, видя тут новую обязанность дружбы».


_В_женщинах_был_счастлив_

Может сложиться впечатление, что Пущин не только закоренелый холостяк, а ему в это время было уже за сорок, но ещё и женоненавистник. Однако это не соответствует действительности. В женщинах, как свидетельствуют очевидцы, Иван Иванович Пущин был счастлив. Много лет спустя Августа Созонович вспоминала: «Молодые и старые вдовушки смело и назойливо шли на приступ (Пущина — О.О.), исключая при этом не только возможность брака, но и взаимность чувств».

А теперь такой маленький штрих. Выступая против неравных браков, Пущин, тем не менее, не останавливался перед тем, чтобы вступить в далеко не романтичные отношения с представительницами низшего сословия. Причём очень умело скрывая их от собратьев по ссылке. Единственный человек, от которого, кажется, у Пущина не было тайн, — Евгений Оболенский. Зная о взаимоотношениях друга с женщинами, тот даже пытался женить его, но… этот номер не прошёл. «Ты меня смешишь желанием непременно сыграть мою свадьбу, — писал ему Пущин, — Нет! Любезный друг. Кажется, не доставлю тебе этого удовольствия». Ещё бы! Ведь героиней «романа» декабриста стала… туринская жительница, якутка из бедной семьи по имени Аннушка. И это всё, что о ней известно. Она стала матерью дочери Ивана Ивановича Пущина, которая появилась на свет 8 сентября 1842 года. Правда, самого счастливого отца в это время в Туринске не было, — он находился на лечении в Тобольске. Аннушка осталась на попечении верного Оболенского, ставшего крёстным девочки. Пущин писал ему нежные, по другому не скажешь, письма: «Спасибо, друг Евгений, за письмо от 11 числа (видимо, о рождении ребёнка). Благодарю Бога и тебя за успокоительное чувство. Я узнаю тебя в твоей доброй попечительное™. Проси Аннушку, чтобы она береглась. Перекрести за меня малютку, твою крестницу. Скажи Аннушке, чтобы терпелива была». «Благодарю Бога за твою бескорыстную дружбу… Проси (Аннушку), чтоб была спокойна и умна. Это необходимо для здоровья малютки… Малютка часто, почти беспрестанно у меня перед глазами». «Не рассказывай мне о прелестях твоей крестницы — и на уродика, и на неё давно хотелось бы взглянуть».

Девочку назвали именем матери — Анна. Уезжая из Туринска на новое место жительства в Ялуторовск, Пущин забрал девочку с собой: «Сплетни на этот счёт, верно, идут, но не в том дело, лишь бы исполнить мне должным образом мою новую обязанность». Тут надо добавить, что мать ребёнка осталась в Туринске.

В Ялуторовске Пущин долгое время скрывал тайну рождения Аннушки. Девочка была приучена называть его дядей, а мамашей и папашей звала супругов Муравьёвых-Апостолов. Что касается родственников в далёкой России, то они и понятия не имели о существовании племянницы, считая её лишь воспитанницей одинокого холостяка: «Брат будет знать о твоей крестнице, — предупреждал Иван Иванович верного друга Оболенского, — о приемыше, а больше ничего. Я думаю, не надо дальнейшего рассказа».

К чести сердцееда Пущина надо сказать, что, будучи «неверным» мужчиной, он оказался необычайно заботливым отцом. В Ялуторовске Аннушка росла в его доме, у неё была няня — Варвара Самсоновна Баранова, та самая, что спустя несколько лет станет женой Оболенского, а Иван Иванович посвящал дочери всё свободное время: «Малютка наша Аннушка… Понятливая, неглупая девочка. Со временем… возня с нею будет ещё разнообразней и занимательней…. Лаской снискала полное моё повиновение. Мы живём с нею ладно, скоро надобно будет приняться за учение, память и способности есть».

О судьбе Аннушки Пущиной известно мало. В 13 лет она уехала учиться в Нижний Новгород, где её удочерила директриса института, знакомая И.И. Пущина М.А. Дорохова — двоюродная сестра декабриста Ф. Вадковского. Сохранились воспоминания о ней современников. М.С. Щепкин пророчил ей славу театральной актрисы. Тарас Шевченко предрекал большое будущее художницы. Величайший пианист, композитор А.Г. Рубинштейн соглашался учить её в Петербургской консерватории, а Иоганн Штраус подарил ей ноты своих произведений.

… Анна Пущина, в замужестве Палибина, умерла в 1863 году. Ей едва исполнилось 20 лет.


_Слух_о_женитьбе_справедлив_

Психологам есть, о чём поразмышлять, изучая связи И.И. Пущина с женщинами. Трудно поверить, что в его окружении не было достойных и при этом равных ему по положению женщин. Точнее, они были, но Иван Иванович намеренно уклонялся от серьёзных отношений. Это накладывало бы на него соответствующие обязательства, которых он не хотел. Почему? — об этом можно только догадываться. С простолюдинками было проще. Они любили его и ничего не требовали взамен. А если и требовали, то не получали…

Так, к примеру, произошло с Дросидой Ивановной Кюхельбекер, с Дронюшкой.

После смерти Вильгельма Кюхельбекера И.И. Пущин по доброте душевной поселил в своём доме его многочисленное семейство. Чем уж соблазнила его «мужиковатая» Дронюшка, сказать трудно. Но факт остаётся фактом: Пущин зачастил во флигель, где жила «толстая баба». Дело кончилось… беременностью Дросиды Ивановны.

Пущин «сослал» Дронюшку в Коптюль — село неподалёку от Ялуторовска. Там находился стекольный завод, принадлежавший О. И. Медведевой, в девичестве — Менделеевой, она стала женой Н.В. Басаргина после смерти его супруги. А сам уехал, как это уже однажды случилось, на лечение — сначала в Тобольск, потом в Иркутск. Опекать же Дросиду поручил… верному другу, хранителю тайн Е. П. Оболенскому. Самое удивительное, что ребёнка Иван Иванович тоже решил оставить себе.

«… Положение её — тоска, как ни ворочай. Дай Бог, чтобы благополучно свершилось главное событие. Тогда она свободна будет в своих действиях — и с меня снимется большая тяжесть, хотя начнётся новая забота, но та в моих руках».

В Коптюле появился на свет сын Пущина — Иван, Иван Николаевич, продолжатель рода Пущиных, потомки которого живут и поныне. Отчество он получил по крёстному отцу — Н.В. Басаргину.

Но жениться Пущин категорически не хотел, хотя Дросида Ивановна и требовала этого. Иван Иванович заявил, что если он женится, то только лишь за тем, чтобы сразу после венчания пустить пулю себе в лоб.

Странные взаимоотношения связывали декабриста и с Матрёной Михеевной Мешалкиной, женщиной мещанского сословия, которую он привёз с собой из Туринска. Заметим: мать своей дочери оставил, а Матрёну Михеевну привёз.

Нет документальных подтверждений тому, что Мешалкина играла иную роль в доме, чем просто экономки. Только однажды в письме одной из корреспонденток И.Д. Якушкина проскакивает фраза: «Пущин ухаживает за своей больной женой». Речь шла о Матрёне Михеевне, которую году в 1853-54 разбил паралич, и она ослепла.

В 1856-м году, покидая Ялуторовск, Пущин отправил больную женщину обратно в Туринск.

Нежелание Пущина связывать себя узами брака стало притчей во языцех среди декабристов. Поэтому его женитьба стала полной неожиданностью. Тем более, что избранницей оказалась… Наталья Дмитриевна Фонвизина, вдова декабриста М.А. Фонвизина. Они познакомились в Тобольске, где Иван Иванович проходил курс лечения. Многие исследователи считают, что роман их развивался постепенно, от письма к письму, от встречи к встрече. Однако, кажется, это не совсем так.

М.А. Фонвизин освободился из ссылки раньше других. Он умер уже свободным человеком. Наталья Дмитриевна, женщина экспансивная, иногда до безрассудности, решила навестить в Тобольске И.И. Пущина, к которому давно уже питала нежные чувства. Ожидая её приезда, Иван Иванович пишет в письме: «Я жду тебя… Нетерпение то же, что в Тобольске».

Надо сказать, что Наталья Дмитриевна, не любившая мужа, последовавшая за ним на каторгу и в ссылку, только руководствуясь христианским смирением и состраданием, долго не могла определиться в своём выборе между И.И Пущиным и другим декабристом — Н.С. Бобрищевым — Пушкиным. Портреты и того, и другого стояли на её туалетном столике. И всё-таки чаша весов склонилась в сторону Пущина. И, как ни странно, тот отвечал ей искренней привязанностью и любовью.

«…Вот уже три дня, что мы с тобой расстались, заветный друг мой!….Будем надеяться на бога любви — он устроит один то, что настоящим образом не укладывается в голове… В пятницу, проводив тебя, я долго бродил по комнатам, наполненным воспоминанием о тебе… Я радовался хорошей погоде, думал о дорогой моей путешественнице… Целую тебя несчетно раз. Верный твой Иван Пущин». Но жениться всё же не хотел. Это раздражало Наталью Дмитриевну. Она даже советовала своему сердечному другу жениться на какой-нибудь другой женщине. И тогда Иван Иванович сдался.

Свадьба состоялась 22 мая 1857 года в имении Фонвизиных. Чтобы избежать ненужных разговоров, венчались тайно. К этому времени Пущин был уже тяжело болен. Н.Д. Фонвизина едва узнала в худом, измождённом человеке прежнего Пущина. Кто знает, может, именно подорванное здоровье стало причиной того, что Иван Иванович решил расстаться со своей холостяцкой жизнью.

В письме декабристу А.Ф. Бриггену он сообщает: «Слух о моей женитьбе справедлив… Благодарю Бога за наш союз. Покамест пользуюсь деревенским воздухом и пью воды в деревне жены…».

Иван Иванович Пущин, Большой Жано, как звали его в Царскосельском лицее, друг А.С. Пушкина, один из самых известных декабристов, не изменивший своим убеждениям до последних дней жизни, скончался спустя два года, в 1859 году в возрасте 61 года. Его единственная законная супруга пережила его на 10 лет.




НЕ ХОЧУ БЫТЬ ПРОСТОЮ КРЕСТЬЯНКОЙ

… или крестный путь поручика Оболенского


Ему на роду было написано быть князем, а ей — дворовой девкой. Он потерял право на титул, зато она стала матерью князей и княгинь. Дочь крепостного крестьянина Семена Баранова, вольноотпущенная Варвара была нехороша собой. Оттого, может, и засиделась в девках — неженатые ялуторовские парни не больно-то заглядывались на нее, не прельщаясь ни голубыми глазками, ни спокойным, кротким нравом. Быть может, так и затерялась бы Варя крохотной песчинкой в океане истории, если бы не Его Величество Случай — одному лишь ему под силу сотворить величайшую картину, собирая воедино подчас несоединимое.

С чего все началось? С того ли, что в 1843 году в глухой, затерянный в сибирских лесах городок Ялуторовск приехал опальный князь — декабрист Евгений Петрович Оболенский, горячо любимый и горько оплакиваемый безутешными родственниками?

Хотя нет. Иван Иванович Пущин, друг Оболенского, любимец женщин, душа общества — вот, кто всему виной! На поселении в Туринске он близко сошелся с местной жительницей по имени Аннушка. Результатом этих отношений стало рождение девочки, названной в честь матери… Уезжая в Ялуторовск, Пущин, вызывая удивление друзей и пересуды туринских обывателей расстался со своей пассией, но взял девочку с собой. Разумеется, ребенку нужна была няня. Выбор пал на незамужнюю девицу Варвару Семеновну Баранову.

Конечно, можно было бы заглянуть еще дальше — в год 1825, когда 14 декабря на Сенатскую площадь в Петербурге вышли мятежники. Позже, с чьей-то легкой руки, их назовут декабристами — так они и войдут в историю России. Но у нас еще будет повод вспомнить об этом.

Сдружившиеся за время каторги Пущин и Оболенский жили под одной крышей — что в Туринске, что в Ялуторовске. Скромный, очень религиозный Евгений Петрович, в отличие от своего друга, жизнь вел по большей части замкнутую и уединенную. Он не был женат и, хотя и был единственным поверенным всех сердечных дел Пущина, тайны, доверенные ему, хранил свято, но сам ни в каких любовных интригах замечен не был.

Удивительный человек Евгений Петрович Оболенский! Он был старшим ребенком в большой семье, наследником благородной фамилии, любимым сыном и братом. Отец возлагал на него немало надежд, а сестры любили нежно и благоговейно. Он был религиозен, добр до кротости, чист душой… Как человек, подобный князю Оболенскому смог стать заговорщиком и цареубийцей?! Однако, смог.

В ряды тайного общества — Союза Благоденствия — Евгений вступил девятнадцатилетним юношей еще в 1817 году. Это не было проявлением его революционной мятежной натуры — скорее всего, дань моде, мальчишеское легкомыслие. Тем более что тогда, в 1817-м, никто всерьез и не помышлял об антиправительственных выступлениях и государственном перевороте. Русская армия с триумфом прошла по Европе, глотнула воздуха, зараженного вирусами свободомыслием и бациллами демократии. Разве можно было русского человека, столь склонного к подражательству, иногда бездумному, и воспитанному на благоговении перед европейскими идеями, пускать во Францию, свергнувшую своих королей и разрушившую Бастилию — символ французской монархии? Чего ж было удивляться тому, что в России одна за другой, словно почки на деревьях весной, стали появляться тайные общества? Русскому дворянству привили, будто яблоне-дичку, веточку с плодоносящего древа, имя которому — Революция. Конечно, пройдет еще немало лет, пока она приживется в суровом российском климате, окрепнет и даст налитые соком плоды…

А выступление мятежников на Сенатской площади — это лишь первый, незрелый плод, достойный лишь того, чтобы, надкусив и поморщившись от обжигающей горечи, отбросить его в сторону.

В 1824 году Евгения Оболенского, до этого нё принимавшего никакого деятельного участия во «взрослых играх» заговорщиков, неожиданно избирают членом Думы — руководящего органа «Союза благоденствия» и знакомят с его целями — введением республики и убийством императора. И Евгений Петрович, этот тихий, богобоязненный человек, соглашается! И не только соглашается, но еще и становится своеобразным «начальником штаба» у заговорщиков: он не только участвовал в совещаниях, проходивших у Рылеева, но «в последние дни перед возмущением соединял у себя на квартире всех военных людей и возбуждал к начатию действий, предложенных обществом».

Откуда такие перемены? Много лет, точнее, десятилетий спустя, Оболенский писал в своих воспоминаниях: «Что оставалось делать людям, более или менее сознавшим зло, которое проявлялось вокруг них и в них самих и которое росло беспрепятственно с каждым днем? Они должны были теснее соединиться между собою и в сомкнутом своем кругу, развивая по возможности семена добра, стать, наконец, оплотом в защиту истины и правды».

Так думал он на склоне лет. Пожилым людям вообще свойственно идеализировать или, если хотите, романтизировать свою молодость. Но какими бы возвышенными не были цели у сообщества людей, каждого отдельно взятого человека приводят в круг избранных свои цели, своя боль. Оболенского в «сомкнутый круг» привели муки совести… Дело в том, что незадолго до событий 1825 года Евгений Петрович убил на дуэли своего однополчанина. Интересен тот факт, что Оболенский не должен был стреляться, дуэлянтом был его двоюродный брат Сергей Кашкин. Евгений Петрович заменил его, чтобы спасти ему жизнь — по существовавшим тогда правилам такое было возможно. Брата он спас, но при этом стал убийцей…

«Евгений очень изменился, — писала в воспоминаниях его сестра Варвара Петровна Оболенская, — духом он был неспокоен, угрызения совести терзали его… Он говорил нам, что жаждет крестов, чтобы омыть себя от греха человекоубийцы».

Он «жаждал крестов»! Ему нужна была Голгофа, терновый венец и кровавые слезы… И возможность пострадать за благое дело, стать мучеником во имя великой идеи добра и справедливости, даже если ради этого прольется кровь других невинных — приговоренный император не входил в их число, ибо, по мнению заговорщиков, безусловно, был виновен.

«К началу 1825 года, — писал Е.П.Оболенский в своих мемуарах, — возникло во мне сомнение… Я спрашивал себя: имеем ли мы право, как частные люди, составляющие едва заметную единицу в огромном большинстве населения нашего отечества, предпринимать государственный переворот и свой образ воззрения на государственное устройство возлагать почти насильно на тех, которые, может быть, довольствуясь настоящим, не ищут лучшего?».

Значит, сомнения все же были? Но поддаться им означало — лишить себя образа мученика и тех «кандалов», которые, в первую очередь, были необходимы самому экзальтированному Оболенскому. Получается, что так…

Но вот, что удивительно: искупить один грех он хотел, совершив при этом другой, чтобы иметь затем возможность вновь раскаяться и, если не заслужить прощения, то искупить вину смиренным принятием наказания.

21 января 1826 года, спустя месяц после событий на Сенатской площади князь Оболенский писал покаянное письмо государю, которого он еще так недавно помышлял убить: «Как всевышний судия земной, накажи меня за поступки мои… изреки прощение в душе заблудшему сыну Твоему… Я с твердым упованием на благость твою повергаю Тебе жребий чад Твоих, которые могли заслужить Твой гнев…». К этому письму прилагался длинный список членов тайного общества… Раскаялся в одном грехе и тут же совершил другой…

… Человеком «с отличнейшими свойствами души и прекрасными правилами» называл его К.Ф. Рылеев.

Ну, что ж! Зато было, за что страдать и что искупать. Евгений Петрович всю жизнь свою превратил в искупление…

Но вернемся к Варваре Семеновне Барановой. Некрасивая девушка в няньках хотя и у опальных, но все же благородных господ не помышляла о том, чтобы выйти замуж за одного из них. И, тем более, не испытывала ровным счетом никаких чувств к 47-летнему Оболенскому, делившему кров и стол с И.И. Пущиным. Тем более, что его никак нельзя было назвать ни красавцем, ни просто душкой — Оболенский не обладал интересной внешностью и, судя по всему, совсем не умел обольщать женщин. Внезапное сватовство бывшего князя повергло ее в изумление не меньшее, чем друзей Евгения Петровича, — даже эта необразованная деревенская девушка понимала абсурдность такого брака. И, чтобы избежать его, Варенька обратилась к жене М.И. Муравьева-Апостола Марии Константиновне с просьбой вразумить Оболенского: «Если он собирается сделать доброе дело, то лучше бы помог с деньгами, тогда, может быть, ей удалось бы выйти замуж по мыслям, за ровню».

Варенька не понимала, что грехи можно только искупить, откупиться от них невозможно.

Варвара Баранова была не первой женщиной на крестном пути декабриста. Еще в Восточной Сибири он пытался принести себя в жертву и жениться на старой, рябой горничной княгини Екатерины Ивановны Трубецкой. Тогда друзьям удалось отговорить его. Следующую попытку он предпринял спустя несколько лет, оказавшись на поселении в Туринске, однако по странному стечению обстоятельств его невеста умерла. Всевышний, на милость которого уповал Евгений Петрович, уже не надеясь на милость царя земного, отказывал в искуплении грехов. А годы уходили… Варя Баранова была последней надеждой Оболенского.

Почему же так упорно он искал себе пару среди простолюдинок? Почему не пытался найти ровню? Ответ лежит на поверхности: женитьба на ровне не была бы жертвой. Он сделал бы это ради собственного блага, а нужно было — ради блага другого человека.

Впрочем, была еще и другая причина. Евгению Петровичу нужна была чистая, неиспорченная светской жизнью женщина. «Все молодые девушки холодны чувствами, горды своим знанием света, которое они приобрели непозволительным общением с молодыми людьми на балах, — писал он брату, Сергею Кашкину, еще в 1825 году, — их жизнь уже запятнана прикосновениями, недозволительными желаниями мужчин, которые в сношениях с женщинами видят лишь плотское влечение одного пола к другому…». Он искал ту, которая может составить «цель и сущность…жизни». И он ее нашел.

Пущина, как и других декабристов, очевидная нелепость этого поступка привела в неистовство. Он, как никто другой, был против женитьбы на сибирячках-простолюдинках, что, впрочем, не мешало ему заводить с ними любовные интрижки и даже иметь от них детей. Он смирился с женитьбой «друга Кюхли» — лицейского товарища Вильгельма Кюхельбекера — на «толстой и сварливой бабе» Дросиде Ивановне и даже принимал их у себя, когда Кюхельбекер заехал в Ялуторовск по пути в Тобольск, но Вильгельм не жил с ним под одной крышей и его жена не была няней дочери! Кстати, именно Дросида Ивановна после смерти мужа стала матерью сына Пущина, Ивана. Но это так, к слову о мужской непоследовательности…

А что касается Оболенского, то Пущин вспылил настолько, что Евгений Петрович вынужден был сменить квартиру, а Варвара потеряла работу. Негодование ялуторовского «высшего света» было единодушным. Не только Пущин, но и все остальные декабристы отвернулись от Оболенского, не признавая этот мезальянс.

Евгения Петровича всеобщее негодование не смутило. Напротив, меньшее, наверное, удовлетворение от этого брака он имел бы, если бы друзья поддержали его, Ему, напомним, нужен был венец мученика, и он его получил.

Воспитанница М.И. Муравьева-Апостола Августа Созонович писала в своих воспоминаниях: «Она (женитьба) печалила товарищей не из спеси. Они жалели (!) Евгения Петровича, понимая, что у него не могло быть ничего общего с няней Варей… Товарищи находили, что, во всяком случае, было бы человечнее (запомним это слово!) наделить ее деньгами, а для себя Оболенский мог бы придумать другого рода вериги, тяжесть которых ложилась бы только на него одного». Но дело в том, что Евгений Петрович вполне искренне полагал, что действительно делает благое дело, надеясь из простолюдинки, вчерашней крепостной девки создать если не княгиню, то, во всяком случае, особу равную себе и своему окружению. Должно быть, он видел в ней этакую сибирскую Галатею, воображая себя современным Пигмалионом. Неужели он в самом деле считал, что, научив ее правилам хорошего тона, дав ей минимальное образование, он сможет ввести ее в свой круг, сделает счастливым и полноправным членом дворянского общества?

Да, спустя год после скандального венчания, на котором, впрочем, присутствовали и Пущин, и Муравьев-Алостол с женой, Варенька — теперь уже Оболенская — научилась читать и держалась, по словам декабриста С Семенова, «уже настолько прилично, что отвернувшиеся было от Оболенского декабристы стали принимать ее у себя и сами бывали у молодых». Но вряд ли Варвара Семеновна чувствовала себя полностью счастливой. Да, она могла не бояться за свое будущее и будущее своих детей — у Оболенских родилось девять детей, до совершеннолетия дожили только трое — не так-то просто было выпросить у Бога прощения! — но Варенька, от природы неглупая, не могла не чувствовать разницы в их положении. Новый образ жизни был ей в тягость — правила, которых Оболенский и члены его круга придерживались с рождения, и не могли себе даже представить, что можно вести себя по-другому, ей были чужды. Она заставляла себя следовать им, потому что этого хотел ее муж. Потому что он считал, что так лучше для нее, и его мало интересовало при этом, считает ли так же сама Варвара Семеновна.

«Вот уже шесть с лишком месяцев они женаты, — писал И.И. Пущин бывшему директору лицея Е.А. Энгельгардту, — а я все еще никак не умею с настоящей точки на это смотреть. Невольным образом, глядя на них, вспоминаю курицу, которая высидела утенка и бегает по берегу, когда тот плавает. Кажется, вообще мало может быть симпатии: и лета, и понятия, и привычки, и связи — все разное. Он говорит, что ему хорошо, а я как-то не верю».

В то, что ему было хорошо, поверить можно. Что изменилось в его жизни? Лишь то, что наконец-то у него появилась цель — воспитать жену и детей. Воспитать так, как он это понимал. Ежедневным упорным трудом. Вопреки скептически настроенному общественному мнению. Вопреки внутреннему сопротивлению Варвары — а его не могло не быть. Как должна была чувствовать себя вчерашняя Золушка, внезапно ставшая принцессой? Это только в сказке, надев нарядное платье и хрустальные туфельки, замарашка мгновенно становится другим человеком. Варенька проживала не свою — чужую, придуманную для нее мужем жизнь. Это все равно, как если бы человека, привыкшего носить просторную обувь и широкую, легкую одежду, обули в узкие туфли и заставили надеть тяжелое, увешанное хотя и драгоценными, но все же камнями платье…

В 1856 году супруги Оболенские получили разрешение покинуть Сибирь и вернуться в Россию. Более того, Александр II, вступив на престол, амнистировал не только родителей, но и детей, не имевших, согласно воле его отца, Николая I, никаких гражданских и имущественных прав. Коснулась амнистия и сыновей Оболенских: им было присуждено княжеское звание, которое, кстати, не получили, ни Евгений Петрович, ни его жена. Даже подорожная из Ялуторовска до Санкт-Петербурга была выписана на малолетних князей Оболенских. Пущин пошутил по этому поводу: «Оболенский хоть сам и не князь, но князей на свет производит».

Знатная родня встретила невестку настороженно. Еще бы! Такой конфуз! Братец Евгений Петрович свел раньше времени родителей в могилу, примкнув к заговорщикам, а теперь вновь шокировал светское общество, привезя с собой из ссылки жену-простолюдинку.

Впрочем, надо отдать должное Оболенскому: за десять лет брака он хорошо сумел воспитать свою супругу. Она держалась с таким достоинством, что, несмотря на предубеждение титулованной родни мужа, сумела снискать уважение к себе.

«Они обворожены ее умом и наружностью… Как Евгений Петрович должен быть счастлив!» — восторженно писала Пущину Августа Созонович. Ум и наружность… Наверное, этого все-таки было мало, чтобы стать своей в кругу дворянской знати. Она все равно оставалась чужой для них. Как и для своих собственных детей, имевших княжеское достоинство и соответствующее — в отличие от нее — воспитание.

«У последней (у Варвары Семеновны), — писала позже в своих воспоминаниях та же Августа Созонович, — не оказалось ничего общего с ее собственными детьми и сестрой Евгения Петровича, до самой свое смерти дружелюбно к ней относившейся».

Нет, не Пигмалион — Галатея принесла себя в жертву своему мужу, так и не сумевшему понять, что нельзя замолить один грех, совершая другой, как нельзя осчастливить насильно — ни общество, ни отдельно взятого человека.

26 февраля 1865 года Евгений Петрович Оболенский умер. Варвара Семеновна прожила без малого еще тридцать лет, похоронив всех своих детей, и умерла в 1894 году.

В России уже зарождалась новая Революция… Яблоня дала свои плоды




Добрая душа был этот Кюхель


Могила государственного преступника Вильгельма Кюхельбекера по странному стечению обстоятельств расположена на центральной аллее тобольского Завального кладбища, в двух шагах от церкви Семи отроков — странному, потому что в царские времена здесь хоронили отцов города, в советские — героев труда и передовиков производства, а в приснопамятные девяностые — братков и уголовных авторитетов. Кюхельбекер хотя и преступник, но не авторитет. И уж никак не герой, хотя вполне мог бы снискать участь и лавры пятерых повешенных декабристов и разделить с ними место в истории.


_Разорвать_петлю_или_удавиться_

Кюхлей его назвали еще в Царскосельском Лицее — с легкой руки верного друга и вечного соперника Александра Пушкина. Впрочем, Кюхля — еще не самое обидное прозвище. Неуклюжий, долговязый, некрасивый, всегда немного рассеянный Вильгельм — «урод пресовершенный». Много позже в полицейском департаменте составят его описание: «росту высокого, сухощавый, глаза навыкате, волосы коричневые, при разговоре кривится, бакенбарды не растут… сутуловат и ходит немного искривившись». А в лицее он — предмет бесконечных насмешек и эпиграмм. Однажды, доведенный однокашниками до отчаяния, Виля попытался утопиться в пруду. Вместо сочувствия это вызвало у лицеистов новую порцию насмешек. Другой на его месте, наверное, сломался бы, но только не Кюхля. Чтобы понять характер этого обрусевшего немца, достаточно привести лишь один пример: среди лицеистов был очень популярен так называемый «Словарь» — рукописный конспект прочитанных сочинений, который вел Кюхельбекер при участии некоторых друзей, в том числе и Пушкина. Под заголовком «Рабство» в «Словаре» рукой Кюхли записано: «Несчастный народ, находящийся под ярмом деспотизма, должен помнить, если он хочет расторгнуть узы свои, что тирания похожа на петлю, которая суживается от сопротивления. Нет середины: или терпи, как держат тебя на веревке, или борись, но с твердым намерением разорвать петлю или удавиться». Пожалуй, эти строчки вполне можно рассматривать в качестве жизненного кредо юного Кюхельбекера.

Ничто не предвещало трагической судьбы. Скорее уж, он должен был остаться в памяти потомков лишь строчкой в списке лицейских однокашников великого поэта, удостоиться нескольких слов в энциклопедии: мол, учился, дружил и даже однажды стрелялся… И не более того. Но…

В «Алфавите декабристов», построенном на материалах следствия, о Вильгельме Кюхельбекере говорится: «Принят в Северное общество в последних числах ноября 1825 года (т. е. практически за две недели до восстания). На совещаниях нигде не был, а 14 декабря, узнав о замышляемом возмущении, принял в оном живейшее участие:…был в числе мятежников с пистолетом, целился в великого князя Михаила Павловича и генерала Воинова… По рассеянии мятежников, он хотел построить гвардейский экипаж и пойти на штыки».

… Порвать петлю или удавиться…

Еще в Лицее пятнадцатилетний поэт написал в одном из стихотворений: «Когда на что решусь, уж я не отступаю». Что заставило его, добряка, не способного обидеть и мухи, сугубо гражданского человека выйти на площадь с оружием в руках и быть готовым стрелять и, возможно, убивать? Какие чувства испытывал он в этот момент? Причастности к великому делу и к Истории? Пользовался, не думая о последствиях, неожиданно представившейся возможностью выйти за рамки серой, скучной, монотонной обыденности, загнавшей его в тупик? В один день нищий, малоизвестный петербургский поэт превратился в государственного преступника, достойного казни «отсечением головы». Или уж, во всяком случае, виселицы. Завидная участь… Чудо, что его помиловали. Милость, впрочем, весьма сомнительная: десять лет одиночной камеры, еще столько же — ссылки и напоследок — черная чугунная плита на Тобольском кладбище.


_Свидания_с_тобой_ввек_не_забуду_

Два года в одиночной камере в Шлиссельбурге. Еще четыре в Динабур ге и столько же в Свеаборге. Один на один со своими мыслями и стихами. «Боже мой! — пишет Кюхля в дневнике, заменившем ему друзей, собеседников, слушателей. — Когда конец моим испытаниям? Несчастные товарищи мои… грустно им, они горюют вместе; а я один, не с кем делиться тоской, которая давит меня, к тому же нет у меня и той силы характера, которая поддержала бы другого».

Человек без прошлого, ибо он так молод, что у него почти нет этого прошлого, и без будущего. Лишь одни раз за десять лет судьба подарила узнику неожиданную радость — и какую!

В сентябре 1827 года заключенного Кюхельбекера перевозили из Шлиссельбурга в Динабургскую крепость. Закрытых фургонов тогда еще не изобрели, так что преступники путешествовали в коляске, словно добропорядочные граждане, в сопровождении охраны, и окружающие могли видеть их лица. На станции Залазы случилось невероятное: в объятия арестанта с поцелуями бросился случайный проезжающий. Им оказался… Пушкин!

«15 октября 1827 года, — писал позже поэт. — Вчерашний день был для меня замечателен… вдруг подъехали четыре тройки с фельдъегерем. Один из арестантов… высокий, бледный и худой молодой человек с черной бородой. Увидев меня, он с живостью на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандарм нас растащил… Кюхельбекеру сделалось дурно».

Спустя год Вильгельм напишет другу: «Свидания с тобой, Пушкин, ввек не забуду».

… Однажды они стрелялись. Виноват был, конечно, заноза и насмешник Пушкин. Зло пошутил в своих стихах, а фраза тут же стала крылатой: «…было мне, друзья и кюхельбекерно, и тошно!» Милый Вильгельм вспылил — характер у него всегда был взрывной — и вызвал Пушкина на дуэль. Секунданты, Пущин и Дельвиг, как ни старались, не смогли их примирить. Точнее, уговорить Пушкина не составило труда, а вот другого дуэлянта…

Первым стрелял Кюхельбекер, но лавры Дантеса ему не достались — он не был готов хладнокровно убить друга. Выстрелил в сторону, а Пушкин, смеясь, тут же бросил пистолет в снег и заключил надутого Кюхлю в объятия. За бутылкой вина они примирились.

Потом пути их разошлись. Чаще всего поэты узнавали новости друг о друге от друзей, но каждый ревностно следил за творчеством другого. Вильгельм писал в дневнике: «Господина Онегина читал, есть места живые, блистательные, но неужели это поэзия?…Давно уже у меня в голове бродит вопрос: возможна ли поэзия эпическая, которая бы наши нравы, наши обычаи, наш образ жизни так передала потомству, как передал нам Гомер нравы, обычаи, образ жизни троян и греков? «Дон Жуан» Байрона и «Онегин» Пушкина — попытки в этом роде, но, надеюсь, всякий согласится, попытки очень и очень слабые…

… Выходки Байрона и Пушкина заставляют меня презирать и ненавидеть мир, ими изображаемый, удивляться только тому, как они решились воспевать то, что им казалось столь низким, столь ничтожным и грязным».

И все же Кюхельбекер не мог не восторгаться талантом друга. Рылеев писал Пушкину в апреле 1825 года: «Что за прелесть человек этот Кюхельбекер! Как он любит тебя!».

Пушкин не из тех, кто забывает друзей, в какой бы опале они не были. Вильгельм в тюрьме, а Пушкин издает его мистерию «Ижорский», книгу «Русский Декамерон», статью «Мысли о Макбете. В пушкинских бумагах сохранился рукописный сборник стихов Кюхли… Он не успел его издать.

«Двенадцать лет, любезный друг, не писал к тебе… Рукою этой водит сердце, которое всегда тебя любило. Верь, Александр Сергеевич, что умел ценить и чувствовать все благородство твоего поведения: не хвалю тебя и даже не благодарю, потому что должен был ожидать от тебя всего прекрасного; но клянусь, от всей души радуюсь, что так случилось».

Известие о гибели друга приходит в далекий Баргузин, где, отбыв десятилетнее заключение в одиночной камере, отныне пребывает Кюхельбекер, — через месяц после трагической дуэли: «Сколько тех, которых я любил, теперь покойны! Пережить всех — не слишком отрадный жребий!… бедный мой Пушкин, страдалец среди всех обольщений славы и лести, которые упояли и отравляли его сердце».


_Не_знаю_за_собой_никакой_вины_

Десять лет в одиночной камере — слишком высокая цена за преступления, которые вроде и совершены не были… «Не знаю за собой никакой вины» — напишет он в дневнике. Вина других, тех, кто привел Кюхлю и десятков его товарищей по славе и несчастью в тюремные застенки, несравнимо выше, но они, хоть и на каторге, вместе, а на миру и смерть красна. А кто его возьмет за руку в минуту, когда остановится уставшее сердце и истерзанные вечной полутьмой глаза в последний раз устремятся к крохотному окошку, в котором чудом виден кусочек серого балтийского неба?

Вильгельм спасается поэзией. Она не принесет ему славы и денег, но поможет пережить самые трудные дни. Он запоем читает книги, когда их присылают мать и сестра, — тюремщики не отказывают узнику в этой, по их мнению, сущей безделице; пишет стихи, литературную критику, философские трактаты. Работа, работа — в ней спасение! Она не позволит сдаться, сойти с ума, покончить с невыносимой жизнью. «Провидение меня воспитывает и обстоятельствами принуждает к занятиям, о которых я по природной лености, вероятно, и не думал бы: в Шлиссельбурге я выучился по-английски… здесь, Бог даст, выучусь по-гречески… 15 февраля 1832 г.»

«Перечитывая сегодня поутру начало третьей песни своей поэмы, я заметил в механизме стихов и в слоге что-то пушкинское. Люблю и уважаю прекрасный талант Пушкина: но, признаться, мне не хотелось бы быть в числе его подражателей». Мысли о своей судьбе, об участи товарищей не оставляют Кюхлю. Скупо, без надрыва и слез фиксирует он в дневнике годовщины памятных дат. «1832 год. 9 января. Сегодня или завтра шесть лет, как я нахожусь в заключении: того же числа и в тот же день, как ныне, 1826-го я был арестован в Варшаве»

«1832 г. 12 июля. Сегодня день совершения шестилетия по решению судьбы моей и моих злополучных товарищей… Бывали минуты, что я хотел себя уверить, что все случившееся со мной с 14 декабря 1825 года не что иное, как безобразный сон расстроенного воображения… И девять лет мне еще дремать и сердцем, и умом в тюрьме».

«1834 год. 14 декабря. Вот и начался десятый год по общем нашем несчастий. Много ли в живых из злополучных моих товарищей?»

«1840 год. 12 мая. Сегодня ровно 14 лет моей очной ставке с Каховским. Чудный я видел сегодня поутру сон: будто я в какой-то земле, где Рылеев и Каховский — святые…». Вещий сон…

Однажды, уже в Баргузине, Кюхельбекер оставит в дневнике такую строчку: «Писать было не о чем, кроме горя»…



Вместо 15 лет тюрьмы, назначенных по приговору, он отсидел только десять. В начале января 1836 года Кюхельбекер в сопровождении фельдъегеря отправился в забайкальский город Баргузин, где вот уже пять лет жил на поселении его брат Михаил.

Ссылка и тюрьма — вещи несравнимые. Но в крепости, лишенный права на передвижение, на встречи с родными и близкими, он принадлежал лишь себе; не было нужды думать о хлебе насущном, решать самые простые бытовые проблемы и заботиться о завтрашнем дне. Да, он был несвободен — физически и — одновременно — свободен духовно. А в Баргузине Вильгельм внезапно ощутил себя Робинзоном, пережившим кораблекрушение и выброшенным на берег необитаемого острова: здесь ежедневно и ежечасно он должен был думать о том, как выжить. «Дышу свежим воздухом, — писал он Пушкину, — иду, куда хочу, не вижу ни ружей, ни конвоя, не слышу ни скрипу замков, ни шепота часовых при смене: все это прекрасно, а между тем — поверишь ли? — порою жалею о своем уединении. Там я был ближе к вере, к поэзии, к идеалу; здесь все не так…»

Кюхля и до тюрьмы не слишком-то был приспособлен к жизни, к хозяйству, а годы заключения отучили его заботиться о бытовых удобствах. К тому же неласковый сибирский климат мало подходит недавнему узнику, чьи легкие отвыкли от свежего воздуха. Для Вильгельма наступили тяжелые дни. Первое опьянение свободой быстро прошло — это была свобода от крепостных стен, но не от обстоятельств.

«19 октября. 1838 год.

А я один средь чуждых мне людей

Стою в ночи, беспомощный и хилый,

Над страшной всех надежд моих могилой,

Над мрачным гробом всех моих друзей.

Теперь пора. Не пламень, не Перун

Меня убил; нет, вяну средь болота,

горою давят нужды и забота,

И я отвык от позабытых струн».

«1840 год. 2 августа. Что же осталось в душе моей? Ужели одно беспредельное желание покоя? Более ничего не хочу, все прочее — восторги поэзии и веры, любовь, дружба, самая грусть — все мне приелось». Кюхля все же пытается устроиться. Он получил надел земли, построил дом и, спустя год после освобождения, женился на 19-летней дочери баргузинского почтмейстера Дросиде Ивановне Артеновой.


_Я_больше_не_буду_писать_к_вам_

Если бы Кюхле «посчастливилось» отправиться на каторгу в числе своих товарищей по несчастью, возможно, среди жен и невест, последовавших в Сибирь за мужьями и женихами, оказалась бы и Дуня Пушкина — дальняя родственница великого поэта. Невеста Вильгельма Кюхельбекера.

Они познакомились в 1822 году, в деревне Закуп, где жил тогда Кюхля, воспитывая будущего великого композитора Мишу Глинку. Глава семьи — Григорий Андреевич — приходился Дуне двоюродным дядей. Ей было семнадцать лет, у нее были серые глаза и белокурые волосы, она хорошо ездила верхом и, сопровождая ее на конных прогулках, Кюхля не видел ничего, кроме белокурых волос. Странно, что нашла она в нем — некрасивом, сгорбленном, заикающемся от стеснения… Объяснение произошло уже через неделю, они поклялись друг другу в вечной любви, и этот факт вдруг поверг Вильгельма в ужас: что может дать такой девушке, как Дуня, нищий, бездомный литератор? Он дал себе год сроку — чтобы встать на ноги, одолеть нищету и голод, стать достойным этой милой девушки.

«Ты говоришь мне о женитьбе, — писал он своему другу Александру Грибоедову, — верь, и мне наскучила бурная, дикая жизнь, которую вел по необходимости. Тем более, что, скажу тебе искренне, сердце мое несвободно, я любим — в первый раз, — любим взаимно…»

Прошло полгода. Прошел год. Встречи с Дуней редки и грустны — мать ее и тетка, разгадав намерения Вильгельма, от дома ему не отказывали, но свиданий не поощряли и следили строго за тем, чтобы не оставлять Дуню наедине с молодым человеком, не имевшим ничего, кроме долгов и дурной репутации. Но Вильгельм не теряет надежды.

«Мы будем счастливы, — пишет он Дуне. — Голова моя седеет, сердце полно вами… Я так близок от счастья, как никогда. Вы — моя радость. Все, что бы;?о до вас, было одно только заблуждение. 1825 год».

Он не подумав о слове, данном невесте, в день, когда вышел на Сенатскую площадь

…Сам Бенкендорф обещал Дуне Пушкиной, что устроит ей аудиенцию у императора, и сдержал слово. Николай II принял девушку. «Я прошу разрешения отправиться к моему жениху и обвенчаться с ним, — сказала Дуня. — Его зовут Вильгельм Кюхельбекер». «Это невозможно», — ответил ей государь.

«Мой милый друг, — писала она Вильгельму спустя три года, в августе 1828 года. — Где бы я не была, всегда думаю о вас. Какое счастье, что вы остались живы. Я жду конца вашего заключения, которое ведь наступит же. Мы оба еще достаточно молоды…».

Надежды на встречу практически нет. Вильгельм в крепости, он приговорен к 15-ти годам, и покинет ли когда-нибудь тюремную камеру — неизвестно. А даже если и так — каким он выйдет оттуда? Будет ли любить по-прежнему? Останется ли тем милым, забавным, нежным и неуклюжим Вилей, какого она знала и какого помнила? А время идет, и надежды тают, а вместе с ними то чувство, которое связывало их когда-то.

«Дорогой мой друг. Я догадываюсь: не нужно скрывать от себя, вы отвыкли от меня, от мысли обо мне. Я не сетую на вас. Решаюсь сказать вам откровенно, мой милый и бедный, — я решилась не ехать к вам. Сердце стареет…. Я целую вас последний раз, дорогой друг… Я больше не буду писать к вам». 1836 год.


_Как_я_стал_ко_всему_равнодушен…_

В январе 1837-го Вильгельм Кюхельбекер обвенчался с Дросидой Ивановной Артеновой.

Он чувствует себя почти счастливым. После долгих лет заточения — счастье семейное, дом, жена, дети… «… Она в своем роде очень хороша, — пишет Вильгельм Пушкину, — черные глаза ее жгут душу; в лице что-то младенческое и вместе что-то страстное, о чем вы, европейцы, едва ли имеете понятие…».

Дронюшка молода, ей льстит внимание взрослого мужчины, тем более — дворянина, хотя и опального. Поначалу она еще с детской непосредственностью пытается дотянуться до него, стать ровней, хотя это плохо у нее получается. Стоит ли сравнивать — юную «дикарку», как называет ее муж, из захолустного Баргузина и петербургского поэта. Но Кюхля старается не замечать разницы в их положении: «Она — охотница слушать сказки… Утешает меня ее охота расспрашивать о том, о другом, о третьем… вопросы-то ее истинно младенческие, но они все-таки показывают охоту узнать кое-что… Я ее искренне люблю, как помощницу в делах житейских и товарища на поприще земном. Теперь же она мне втрое милее, как мать моего дитяти».

Друзья не разделяют его восторгов: «Выбор супружницы доказывает вкус и ловкость нашего чудака, — посмеивается над лицейским товарищем Иван Пущин, — и в Баргузине можно было найти что-нибудь хоть для глаз лучшее. Нрав ее необыкновенно тяжел, и симпатии между ними никакой…». «Мужиковатая Дронюшка» — вот его приговор. Но это будет через восемь лет, а пока дни заполняют обычные заботы, какими живут миллионы русских людей. Но они — живут, а Кюхля — выживает. Он — не хозяин, не добытчик, ему бы книгу да перо, да стол в дальней комнате, чтобы никто не мешал погружаться в поэтические думы. Жена его не понимает, ее раздражают занятия мужа. «Мой сын… — напишет Вильгельм в дневнике, — научись из моего примера, не женись никогда на девушке, как бы ты ее ни любил, которая не в состоянии будет понимать тебя».

Можно ли осуждать Дронюшку? Ей не до поэзии — нужно кормить детей, а от мужа в этом деле мало проку. В 1838-м рождается первенец — мертвый. Затем сын Миша, названный так в честь брата, спустя еще год — Иван, проживший всего лишь три месяца, за ним дочка Юстина. Живется тяжело, голодно, здоровье подорвано: у Вильгельма — туберкулез, вдобавок к этому он слепнет. В доме нет покоя. Дронюшка устала от нищеты, тяжелые роды измотали ее, она страдает нервическими припадками и однажды так близка к смерти, что Вильгельм мысленно уже прощается с ней. Ему и самому не в радость его существование. «Жена возненавидела жизнь… — мельком замечает он в дневнике, — и я, признаюсь, жажду покоя». Так проходят годы.

«Все эти дни были из тех, о которых моя родимая, бывало, говорила словами Эклесиаста: "Sie gefallen mir nicht" (они мне не милы)». В дневнике больше нет рассуждений о поэзии, одни только заметки о потерях: умерла мать, умер сын, пришла весть о смерти друга… «Не радует меня прекрасный твой мир, мой боже* Я столько и стольких любил и стольких утратил, что, право, устал, утомился даже от печали… Страшно подумать, как я стал ко всему равнодушен… Сердце окаменело…».

В 1844 году Кюхельбекера переводят в Курган. Об этом хлопочет его дальний родственник — горный начальник Екатеринбурга Владимир Глинка. По пути Кюхля заезжает в Ялуторовск, к старому другу Жано — к Пущину. «Он тот же оригинал, только с проседью в голове. и — пишет Пущин в письме бывшему директору Лицея Энгельгарту. — Зачитал меня стихами донельзя Не могу сказать, чтобы его семейный быт убеждал в приятности супружества. По-моему, это новая задача Провидению устроить счастие существ, соединившихся без всякой данной на это земное благо… Странно то, что он в толстой своей бабе видит расстроенное здоровье и даже нервические припадки, боится ей противоречить и беспрестанно просит посредничества; а между тем баба беснуется на просторе; он же говорит: «Ты видишь, как она раздражительна!» Всё это в порядке вещей: жаль да помочь нечем».

Переезд в Курган не пошел во благо. Здоровье Вильгельма становится все хуже. Через год, после долгих просьб, ему разрешают перебраться в Тобольск — для лечения. Поздно. Кюхля медленно угасает. Последняя радость, озарившая его беспросветное существование, — известие из Петербурга: в мартовском номере журнала «Отечественные записки» опубликована его статья «О терминологии русской грамматики». Последняя забота: письмо к В.А. Жуковскому с просьбой посодействовать в публикации его произведений. «Право, сердце кровью заливается, если подумаешь, что все, все мною созданное вместе со мной погибнет, как звук пустой, как ничтожный отголосок».

11 августа 1846 года Вильгельм Кюхельбекер скончался. Десять лет в одиночной камере он боялся того, что ему придется умирать в одиночестве. В последний час рядом были друзья — Иван Пущин, Наталья Фонвизина, Петр Ершов…

Дросида Ивановна написала в Петербург сестре мужа — Юстине Карловне: «Похоронили его через три дня, как и желал В.К. - надлежащим порядком; все товарищи приняли участие, вынесли из дома на руках и в похоронах хотят принять участие. Но я в этом случае не расположена и желаю принять расходы на свой счет».

Дети Кюхельбекера — Юстина и Михаил — после смерти отца уехали в Санкт-Петербург на воспитание к тетке. Дросида Ивановна не сразу согласилась расстаться с ними, но выбор был невелик: нищенское существование в Сибири или обеспеченное будущее детей в России. Под фамилией Васильев Михаил Кюхельбекер поступил сначала в гимназию, затем в университет и только после амнистии 1856 года получил право носить свою фамилию. Дронюшка через год вернулась в Баргузин, к отцу, и о дальнейшей ее судьбе мало, что известно. А к черной плите на Завальном кладбище каждый день приходят люди. «Горька судьба поэтов всех племен; тяжеле всех судьба казнит Россию…» — Вильгельм Кюхельбекер написал эти строчки и о себе тоже.




Об авторе


Ожгибесова Ольга, журналист, писатель, поэт. Родилась и выросла в Екатеринбурге. После окончания философского факультета Уральского гос. университета по распределению приехала в Тюмень. В течение 18 лет преподавала в Тюменской медицинской академии. В 1997 году стала сотрудничать с местными печатными изданиями и в 2000–2001 году ушла в журналистику. Начав с должности корреспондента, быстро выросла до редактора сначала газеты, а затем и журналов. Следующей ступенью в творчестве стали сценарии документальных фильмов и краеведческие книги. Десятилетний творческий путь отмечен многими наградами: лауреат конкурса Союза журналистов «Золотое перо» в номинации «За журналистское мастерство», Публицист года, обладатель главного приза телевизионного фестиваля «Телепрофи-2007» в номинации «За лучший сценарий», лауреат и дипломант других российских и региональных конкурсов и фестивалей. Автор трех краеведческих книг и поэтического сборника «Бабье лето non stop».