«Мы не знаем пощады...»
А. А. Петрушин
Штурмовики
«Моральная упругость» войск
В штурмовые батальоны направлялись разжалованные в рядовые офицеры, побывавшие в плену или в окружении противника.
Арифметика любой войны проста – победы и поражения, убитые и раненые, умершие от болезней и пленные. Но во всех армиях важным показателей «моральной упругости» является количество бежавших из плена военнослужащих.
В войне России с Германией в 1914 – 1918 годах в немецком плену оказалось 1400000 человек. Из них бежали 442 офицера и 259825 нижних чинов – каждый седьмой военнопленный. Такого большого процента бежавших из плена не дала тогда ни одна из европейских армий.
Но и отношение к беглецам из вражеского плена в русской армии было уважительным. Такие случаи даже отмечались почетными нашивками на мундирах и часто служили основанием для повышения по службе. Вспомним хотя бы поручика Тухачевского или генерала Корнилова.
Сталин, как известно, считал предателями всех военнопленных. Даже своего сына – старшего лейтенанта Якова Джугашвили. Эта жестокость Верховного Главнокомандующего к попавшим в плен солдатам и офицерам все еще умиляет кое-кого из тех, кто по счастливой случайности не был в плену.
Выходивших из окружения и бежавших из плена военнослужащих направляли по приказу Сталина в специальные лагеря НКВД.
В октябре 1944 года Берия утвердил «Справку о ходе проверки б/окруженцев и б/военнопленных», на основании которой можно оценить «моральную упругость» советских войск.
«Для проверки бывших военнослужащих Красной Армии, находившихся в плену или окружении противника, решением ГКО № 1069 сс от 27.12.41 г. созданы спецлагеря НКВД.
...По состоянию на 1.10.44 г. всего прошло через спецлагеря бывших военнослужащих, вышедших из окружения, бежавших и освобожденных из плена, 354592 человека, в том числе 50442 офицера. Из этого количества проверено и передано:
а) в Красную Армию – 249416 человек, в том числе:
— в воинские части через военкоматы 231034, из них офицеров – 27042;
— на формирование штурмовых батальонов – 18382, все офицеры.
Из числа оставшихся в спецлагерях НКВД в октябре с.г. формируется 4 штурмовых батальона по 920 человек».
В отличие от штрафников штурмовиков вооружали еще до выдвижения на исходные для атаки позиции. Заградительные отряды в тылу штурмовых батальонов не стояли: не затем офицеры из плена бежали, чтобы в бою отступать. Оставшихся в живых счастливчиков восстанавливали в прежнем звании и направляли в регулярные части. А победы штурмовиков приписывались другим.
24 марта 1980 года газета «Правда» писала: «Бессмертен подвиг 215-го гвардейского стрелкового полка. В ожесточенном бою 14 января 1945 года он овладел на западном берегу Вислы четырьмя линиями сильно укрепленной вражеской обороны. Солдаты и сержанты полка – около 350 человек – были награждены орденами Славы».
А если по правде, то впереди гвардейцев, сметая всех на своем пути, шел 23-й отдельный штурмовой батальон 1-го Белорусского фронта. Почти треть штурмовиков полегла в том прорыве, за который весь штаб гвардейского корпуса получил самые высокие ордена.
Поэтому неудивительно, что среди пяти с лишним тысяч «фильтрационных» дел на жителей Тюменской области, возвратившихся домой из фашистского плена, нет документов на военнопленных офицеров. Впрочем, одно такое дело все же нашлось.
Меня считают «вором в законе»
Пожелтевший протокол допроса от 20 февраля 1946 года:
«Ефанов Константин Петрович родился в 1923 году в д. Катышке Голышмановского района, бывший лейтенант, холост, со средним образованием...».
Вопрос следователя: «При каких обстоятельствах вы попали в плен?».
Ответ: «В мае 1943 года я окончил 2-ю Чкаловскую авиационную школу. С сентября 1943 года участвовал в боевых операциях на Западном, 3-м Белорусском и 1-м Прибалтийском фронтах. 15 сентября 1944 года после бомбежки железнодорожной станции на рижском направлении самолет был серьезно поврежден в воздушном бою. Экипаж покинул горящую машину. Я получил сильные ожоги, но сумел посадить самолет на территории, занятой противником. При переходе линии фронта меня схватили немцы и отправили в лагерь в г. Каммерштейн. Во время эвакуации военнопленных на запад 1 марта 1944 года я скрылся и вышел к своим. После короткой проверки меня сразу же зачислили рядовым бойцом в 49-й отдельный штурмовой стрелковый батальон, в котором я участвовал в боях за г. Бреслау до конца войны».
Не надеясь на удачу, я справился в адресном бюро о штурмовике Ефанове и получил на официальном бланке название улицы. Оставалось лишь объяснить хозяину дома цель разговора.
– Интересуетесь, значит, как в штурмовые батальоны попадали? – усмехнулся собеседник. – Остригли наголо, сводили в баню, переодели в х/б – б/у (хлопчатобумажную, бывшую в употреблении форму – _А.П_.), накормили и выдали трехлинейную винтовку со штыком. Я из нее раньше не стрелял ни разу.
Чтобы представить, что ждало летчика, ставшего пехотинцем, в боях за Бреслау, надо хотя бы в общих чертах знать обстановку в этом городе, объявленном Гитлером крепостью.
Бреслау – немецкое название. Сейчас это польский город Вроцлав. В феврале 1945 года в результате Нижне-Силезской наступательной операции войска 1-го Украинского фронта маршала Конева окружили Бреслау. Кроме 40-тысячного немецкого гарнизона, там находились не успевшие уйти в Чехословакию власовцы, туркестанские роты СС и диверсионно-истребительные подразделения «Ваффен СС», в совершенстве владевшие русским языком и способами охоты на людей. На снисхождение победителей они не рассчитывали и сдаваться не собирались.
– Меня, – продолжает Константин Петрович, – определили в роту, в которой собрались офицеры, попавшие в немецкий плен в июле 1942 года в Севастополе. После вступления советских войск в Румынию пленные севастопольцы восстали и разоружили охрану лагерей. Но вместо освобождения военнопленных загнали в те же лагеря, выставили новую охрану и устроили фильтрацию. Разжалованных в рядовые офицеров отправили в штурмовой батальон под Бреслау.
Из севастопольцев выделялся Иван Алексеевич Иванов. Родом из Омска. Служил еще в царской армии унтер-офицером. В осажденном Севастополе полковник Иванов командовал стрелковой бригадой. Ее остатки последними ушли из города и отступали, огрызаясь огнем, до самого края крымской суши – Херсонесского мыса. А там – море, и ни одного патрона. В рукопашной схватке раненого комбрига захватили в плен.
К нему в лагерь сам Власов приезжал. Убеждал служить в своей армии. Но Иванов отказался.
– Они знали друг друга?
– До войны Иван Алексеевич командовал полком в 99-й стрелковой дивизии Власова.
Как земляка и самого молодого в роте бойца, Иванов взял меня под свою опеку. За неделю до вступления в бой он научил меня стрельбе, штыковым приемам, метанию гранат, маскировке и окапыванию. Сам он этой наукой владел в совершенстве.
В штыковом бою самое трудном, по словам Иванова, переглядеть противника. «Ты топчись, – говорил мне разжалованный полковник, – не торопись открыться, не маши зря винтовкой. Главное – переглядеть. Кто опустит глаза – тот погиб. Тогда размахивайся и коли».
Уроки Иванова помогли выжить в кошмарных уличных боях. Больше всего я запомнил здоровенного рыжего эсэсовца, которого никак не мог переглядеть. Потом рыжий, скрипнув зубами, опустил глаза, и я его заколол. Напряжение таких гляделок страшное. Буквально убиваешь глазами, а потом уже и штыком.
А Иван Алексеевич погиб 6 мая 1945 года при штурме «лесного лагеря СС-20», где засели самые отчаянные эсэсовские головорезы. Считается, что Бреслау пал в тот день, но в действительности ожесточенные стычки в каменных развалинах и канализационных коллекторах продолжались и после победы. Пленных там не брали. Почти весь город был разрушен крепостной артиллерией и бомбежками с воздуха. Огнеметчики прожгли подвалы. Но рисковать регулярными частями, когда закончилась война, командование не хотело и бросало на прочесывание городских кварталов штурмовиков. В нашей роте из 87 человек в живых осталось 17. А в других ротах и того меньше.
После 12 мая штурмовые батальоны расформировали. Меня отправили в 149-й запасной стрелковый полк. И хотя я «искупил вину перед Родиной», о возвращении в авиацию не могло быть и речи. Перед гибелью полковник Иванов сказал мне, что Советская власть никогда не забудет про наш плен, и поэтому, когда кончится война, нам надо жить где-нибудь в глубинке. «Лучше, – мечтал он, – в сосновом лесу». Я послушал своего спасителя и вызвался работать в лесной промышленности (тогда в запасных полках набирали добровольцев в шахты и в леспромхозы).
Сначала занимался химподсочкой. Живицу собирал. Помните, воронки жестяные к соснам цепляли и надрезы на деревьях делали, по которым смола сбегала?
В июне 1956 года вышло правительственное постановление «Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных». В документе осуждалась практика разжалования в рядовые офицеров, бывших в плену или в окружении противника, и направления их в штурмовые батальоны.
Но для меня главным в этом постановлении стала отмена препятствий по учебе. Я окончил лесотехникум в Тюмени и работал в леспромхозах Кондинского, Октябрьского и Ханты-Мансийского районов.
Родных у меня не было: отца убили еще в восстание 1921 года, мать умерла, старший брат погиб под Москвой.
Сам я вырастил двух сыновей. Тоже лесники – в Томске и Барнауле. Жену похоронил три года назад. Сейчас один по хозяйству управляюсь. Здоровье как? Да пока не жалуюсь.
– Не боязно в доме одному?
– А кого мне бояться? Соседи меня считают «вором в законе». Не знаю почему. О лагерях и штурмовом батальоне я никому не рассказывал. В офицерах меня так и не восстановили. Наград не имею. Даже участником войны не считаюсь.
– Разве за боевые вылеты не было орденов?
– Ну как же: «Отечественная война» и «Красная Звезда». Но их же немцы отобрали. В плену.
– Обратились бы в военкомат о восстановлении прав на эти награды.
– Просить обратно ордена, отнятые неприятелем? Непорядочно это!
– Вспоминаете тех, с кем судьба свела в штурмовом батальоне?
– Недавно ездил во Вроцлав. Проверил посаженные мною раньше на кладбище советских воинов (там и штурмовики лежат) сибирские сосны. Прижились деревья. Вовсю зеленеют.
– Говорят, будто в Польше стали хуже относиться к воинским захоронениям?
– Да враки это! Что, поляки не понимают, как им земли между Одером и Нейсе достались? Чьей кровью эти земли политы? Поэтому отношение к русским во Вроцлаве по-прежнему уважительное. Иначе и быть не может: все мы – славяне!
– Позвольте, Константин Петрович, похлопотать о вас. Пусть хоть участником Войны признают. Опять же прибавка будет к пенсии.
– А вот этого не надо. Война у каждого, кто воевал, внутри должна остаться, а не наружу выпячиваться.
И, прощаясь со мной, бывший фронтовой летчик и солдат штурмового батальона попросил не называть его фамилию. Мол, нескромно.
Я принял это условие и изменил две буквы в фамилии ветерана. Но узнать его будет несложно. Одно слово – штурмовик.
А. А. Петрушин
Штурмовики
«Моральная упругость» войск
В штурмовые батальоны направлялись разжалованные в рядовые офицеры, побывавшие в плену или в окружении противника.
Арифметика любой войны проста – победы и поражения, убитые и раненые, умершие от болезней и пленные. Но во всех армиях важным показателей «моральной упругости» является количество бежавших из плена военнослужащих.
В войне России с Германией в 1914 – 1918 годах в немецком плену оказалось 1400000 человек. Из них бежали 442 офицера и 259825 нижних чинов – каждый седьмой военнопленный. Такого большого процента бежавших из плена не дала тогда ни одна из европейских армий.
Но и отношение к беглецам из вражеского плена в русской армии было уважительным. Такие случаи даже отмечались почетными нашивками на мундирах и часто служили основанием для повышения по службе. Вспомним хотя бы поручика Тухачевского или генерала Корнилова.
Сталин, как известно, считал предателями всех военнопленных. Даже своего сына – старшего лейтенанта Якова Джугашвили. Эта жестокость Верховного Главнокомандующего к попавшим в плен солдатам и офицерам все еще умиляет кое-кого из тех, кто по счастливой случайности не был в плену.
Выходивших из окружения и бежавших из плена военнослужащих направляли по приказу Сталина в специальные лагеря НКВД.
В октябре 1944 года Берия утвердил «Справку о ходе проверки б/окруженцев и б/военнопленных», на основании которой можно оценить «моральную упругость» советских войск.
«Для проверки бывших военнослужащих Красной Армии, находившихся в плену или окружении противника, решением ГКО № 1069 сс от 27.12.41 г. созданы спецлагеря НКВД.
...По состоянию на 1.10.44 г. всего прошло через спецлагеря бывших военнослужащих, вышедших из окружения, бежавших и освобожденных из плена, 354592 человека, в том числе 50442 офицера. Из этого количества проверено и передано:
а) в Красную Армию – 249416 человек, в том числе:
— в воинские части через военкоматы 231034, из них офицеров – 27042;
— на формирование штурмовых батальонов – 18382, все офицеры.
Из числа оставшихся в спецлагерях НКВД в октябре с.г. формируется 4 штурмовых батальона по 920 человек».
В отличие от штрафников штурмовиков вооружали еще до выдвижения на исходные для атаки позиции. Заградительные отряды в тылу штурмовых батальонов не стояли: не затем офицеры из плена бежали, чтобы в бою отступать. Оставшихся в живых счастливчиков восстанавливали в прежнем звании и направляли в регулярные части. А победы штурмовиков приписывались другим.
24 марта 1980 года газета «Правда» писала: «Бессмертен подвиг 215-го гвардейского стрелкового полка. В ожесточенном бою 14 января 1945 года он овладел на западном берегу Вислы четырьмя линиями сильно укрепленной вражеской обороны. Солдаты и сержанты полка – около 350 человек – были награждены орденами Славы».
А если по правде, то впереди гвардейцев, сметая всех на своем пути, шел 23-й отдельный штурмовой батальон 1-го Белорусского фронта. Почти треть штурмовиков полегла в том прорыве, за который весь штаб гвардейского корпуса получил самые высокие ордена.
Поэтому неудивительно, что среди пяти с лишним тысяч «фильтрационных» дел на жителей Тюменской области, возвратившихся домой из фашистского плена, нет документов на военнопленных офицеров. Впрочем, одно такое дело все же нашлось.
Меня считают «вором в законе»
Пожелтевший протокол допроса от 20 февраля 1946 года:
«Ефанов Константин Петрович родился в 1923 году в д. Катышке Голышмановского района, бывший лейтенант, холост, со средним образованием...».
Вопрос следователя: «При каких обстоятельствах вы попали в плен?».
Ответ: «В мае 1943 года я окончил 2-ю Чкаловскую авиационную школу. С сентября 1943 года участвовал в боевых операциях на Западном, 3-м Белорусском и 1-м Прибалтийском фронтах. 15 сентября 1944 года после бомбежки железнодорожной станции на рижском направлении самолет был серьезно поврежден в воздушном бою. Экипаж покинул горящую машину. Я получил сильные ожоги, но сумел посадить самолет на территории, занятой противником. При переходе линии фронта меня схватили немцы и отправили в лагерь в г. Каммерштейн. Во время эвакуации военнопленных на запад 1 марта 1944 года я скрылся и вышел к своим. После короткой проверки меня сразу же зачислили рядовым бойцом в 49-й отдельный штурмовой стрелковый батальон, в котором я участвовал в боях за г. Бреслау до конца войны».
Не надеясь на удачу, я справился в адресном бюро о штурмовике Ефанове и получил на официальном бланке название улицы. Оставалось лишь объяснить хозяину дома цель разговора.
– Интересуетесь, значит, как в штурмовые батальоны попадали? – усмехнулся собеседник. – Остригли наголо, сводили в баню, переодели в х/б – б/у (хлопчатобумажную, бывшую в употреблении форму – _А.П_.), накормили и выдали трехлинейную винтовку со штыком. Я из нее раньше не стрелял ни разу.
Чтобы представить, что ждало летчика, ставшего пехотинцем, в боях за Бреслау, надо хотя бы в общих чертах знать обстановку в этом городе, объявленном Гитлером крепостью.
Бреслау – немецкое название. Сейчас это польский город Вроцлав. В феврале 1945 года в результате Нижне-Силезской наступательной операции войска 1-го Украинского фронта маршала Конева окружили Бреслау. Кроме 40-тысячного немецкого гарнизона, там находились не успевшие уйти в Чехословакию власовцы, туркестанские роты СС и диверсионно-истребительные подразделения «Ваффен СС», в совершенстве владевшие русским языком и способами охоты на людей. На снисхождение победителей они не рассчитывали и сдаваться не собирались.
– Меня, – продолжает Константин Петрович, – определили в роту, в которой собрались офицеры, попавшие в немецкий плен в июле 1942 года в Севастополе. После вступления советских войск в Румынию пленные севастопольцы восстали и разоружили охрану лагерей. Но вместо освобождения военнопленных загнали в те же лагеря, выставили новую охрану и устроили фильтрацию. Разжалованных в рядовые офицеров отправили в штурмовой батальон под Бреслау.
Из севастопольцев выделялся Иван Алексеевич Иванов. Родом из Омска. Служил еще в царской армии унтер-офицером. В осажденном Севастополе полковник Иванов командовал стрелковой бригадой. Ее остатки последними ушли из города и отступали, огрызаясь огнем, до самого края крымской суши – Херсонесского мыса. А там – море, и ни одного патрона. В рукопашной схватке раненого комбрига захватили в плен.
К нему в лагерь сам Власов приезжал. Убеждал служить в своей армии. Но Иванов отказался.
– Они знали друг друга?
– До войны Иван Алексеевич командовал полком в 99-й стрелковой дивизии Власова.
Как земляка и самого молодого в роте бойца, Иванов взял меня под свою опеку. За неделю до вступления в бой он научил меня стрельбе, штыковым приемам, метанию гранат, маскировке и окапыванию. Сам он этой наукой владел в совершенстве.
В штыковом бою самое трудном, по словам Иванова, переглядеть противника. «Ты топчись, – говорил мне разжалованный полковник, – не торопись открыться, не маши зря винтовкой. Главное – переглядеть. Кто опустит глаза – тот погиб. Тогда размахивайся и коли».
Уроки Иванова помогли выжить в кошмарных уличных боях. Больше всего я запомнил здоровенного рыжего эсэсовца, которого никак не мог переглядеть. Потом рыжий, скрипнув зубами, опустил глаза, и я его заколол. Напряжение таких гляделок страшное. Буквально убиваешь глазами, а потом уже и штыком.
А Иван Алексеевич погиб 6 мая 1945 года при штурме «лесного лагеря СС-20», где засели самые отчаянные эсэсовские головорезы. Считается, что Бреслау пал в тот день, но в действительности ожесточенные стычки в каменных развалинах и канализационных коллекторах продолжались и после победы. Пленных там не брали. Почти весь город был разрушен крепостной артиллерией и бомбежками с воздуха. Огнеметчики прожгли подвалы. Но рисковать регулярными частями, когда закончилась война, командование не хотело и бросало на прочесывание городских кварталов штурмовиков. В нашей роте из 87 человек в живых осталось 17. А в других ротах и того меньше.
После 12 мая штурмовые батальоны расформировали. Меня отправили в 149-й запасной стрелковый полк. И хотя я «искупил вину перед Родиной», о возвращении в авиацию не могло быть и речи. Перед гибелью полковник Иванов сказал мне, что Советская власть никогда не забудет про наш плен, и поэтому, когда кончится война, нам надо жить где-нибудь в глубинке. «Лучше, – мечтал он, – в сосновом лесу». Я послушал своего спасителя и вызвался работать в лесной промышленности (тогда в запасных полках набирали добровольцев в шахты и в леспромхозы).
Сначала занимался химподсочкой. Живицу собирал. Помните, воронки жестяные к соснам цепляли и надрезы на деревьях делали, по которым смола сбегала?
В июне 1956 года вышло правительственное постановление «Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных». В документе осуждалась практика разжалования в рядовые офицеров, бывших в плену или в окружении противника, и направления их в штурмовые батальоны.
Но для меня главным в этом постановлении стала отмена препятствий по учебе. Я окончил лесотехникум в Тюмени и работал в леспромхозах Кондинского, Октябрьского и Ханты-Мансийского районов.
Родных у меня не было: отца убили еще в восстание 1921 года, мать умерла, старший брат погиб под Москвой.
Сам я вырастил двух сыновей. Тоже лесники – в Томске и Барнауле. Жену похоронил три года назад. Сейчас один по хозяйству управляюсь. Здоровье как? Да пока не жалуюсь.
– Не боязно в доме одному?
– А кого мне бояться? Соседи меня считают «вором в законе». Не знаю почему. О лагерях и штурмовом батальоне я никому не рассказывал. В офицерах меня так и не восстановили. Наград не имею. Даже участником войны не считаюсь.
– Разве за боевые вылеты не было орденов?
– Ну как же: «Отечественная война» и «Красная Звезда». Но их же немцы отобрали. В плену.
– Обратились бы в военкомат о восстановлении прав на эти награды.
– Просить обратно ордена, отнятые неприятелем? Непорядочно это!
– Вспоминаете тех, с кем судьба свела в штурмовом батальоне?
– Недавно ездил во Вроцлав. Проверил посаженные мною раньше на кладбище советских воинов (там и штурмовики лежат) сибирские сосны. Прижились деревья. Вовсю зеленеют.
– Говорят, будто в Польше стали хуже относиться к воинским захоронениям?
– Да враки это! Что, поляки не понимают, как им земли между Одером и Нейсе достались? Чьей кровью эти земли политы? Поэтому отношение к русским во Вроцлаве по-прежнему уважительное. Иначе и быть не может: все мы – славяне!
– Позвольте, Константин Петрович, похлопотать о вас. Пусть хоть участником Войны признают. Опять же прибавка будет к пенсии.
– А вот этого не надо. Война у каждого, кто воевал, внутри должна остаться, а не наружу выпячиваться.
И, прощаясь со мной, бывший фронтовой летчик и солдат штурмового батальона попросил не называть его фамилию. Мол, нескромно.
Я принял это условие и изменил две буквы в фамилии ветерана. Но узнать его будет несложно. Одно слово – штурмовик.