«Мы не знаем пощады...»
А. А. Петрушин
По доброй воле и согласию
«Луч солнца»
Так называлась первая в нашем крае коммуна. Ее организовали в августе 1919 года в селе Спасском Соломатовской волости Ялуторовского уезда 70 местных партизан, которыми командовал 28-летний Евстафий Чемякин.
Евстафий с ранних лет занимался хлебопашеством, потом служил в царской армии, воевал с немцами. В ноябре 1917 года возвратился в родные места, созвал односельчан на собрание и объявил им о новой власти – Совете крестьянских депутатов.
Но без гербовой бумаги местные староверы равнодушно восприняли призыв к новой жизни, поэтому смущенный фронтовик отправился за полномочиями в Петроград к Ленину.
В Тюмени умные люди посоветовали ехать в Омск – так ближе, а документ «на власть» тамошний Совет дает. И верно: получил Чемякин мандат за номером 131 от 20 января 1918 года, который «уполномочивал его организовать Совет крестьянских депутатов по Ялуторовскому и Тюменскому уездам».
Дома документ посмотрели, но председателем Совета выбрали другого – Станислава Гроховского, ссыльного поляка и домовладельца. Впрочем, и Чемякину нашлось место в президиуме.
Однако Совет просуществовал недолго: в июне восставшие чехословаки утвердили в уезде власть Сибирского правительства, которую сменила диктатура адмирала Колчака.
А Чемякина посадили в ялуторовскую тюрьму, где он познакомился с Яковом Кистановым, студентом Петроградского университета, левым эсером.
Кистанов разъяснил сокамернику «социалистическую прирожденность» российского мужика и преимущества единственно возможной формы его существования – коммуны. Чемякину оставалось только головой качать да удивляться: как это крестьяне не могли сами додуматься до такого устройства своей жизни.
В марте девятнадцатого всех арестантов-фронтовиков отпустили по домам с уговором вступить через несколько дней в колчаковскую армию. Но мало кто поддался на такую уловку – предпочли спрятаться в окрестных лесах до наступления новых времен, которые, по слухам, были уже не за горами.
Так возникла компания дезертиров-партизан, а Чемякин стал за старшего. Вместе с кавалеристами Путиловского полка они прогнали белых из села и стали жить коммуной.
Оказалось, что Кистанов чудом уцелел во время расправы с узниками тюрьмы при отступлении колчаковцев из Ялуторовска. Вскоре его назначили председателем уездного земельного управления, а Чемякина – инструктором по организации и обслуживанию сельскохозяйственных коммун. В своей работе приятели пользовались изданным в феврале 1919 года наркомземом «нормальным уставом», написанным в духе примитивного коммунизма. «Желающий вступить в коммуну, – отмечалось в этом «уставе», – отказывается в ее пользу от личной собственности на денежные средства, орудия производства, скот и вообще всякое имущество, необходимое в ведении коммунистического хозяйства... Коммунар должен отдавать все свои силы и способности на служение коммуне... коммуна берет от каждого своего члена по его силе и способностям и дает ему по его насущным потребностям».
К концу 1920 года в уезде было создано двадцать таких коммун, и с этими итогами Чемякин отбыл в Москву на 2-й Всероссийский съезд коммун. Только уехал – в губернии вспыхнуло крестьянское восстание.
Свою злобу от мерзостей продразверстки повстанцы выместили на коммунарах, но жену и ребятишек чемякинских не тронули: вернется сам – отомстит.
Стихия крестьянского бунта быстро выродилась в политический и уголовный бандитизм. Целый год банда Вараксина держала шатровские коммуны в напряжении, пока бывшие партизаны не выследили по снегу их лежбище и смертельно ранили в перестрелке бандитского главаря.
Так и пережили коммунары – худо ли, бедно ли – и мятеж, и голод 21-го года, и нэп. Внимание к развитию общественных форм обработки земли заметно ослабло. Не случайно Кистанов и Чемякин в своей книжке «Шатровские коммуны – как они есть», изданной в 1924 году, жаловались по поводу «ликвидаторских настроений у отдельных представителей власти по отношению к коллективному движению крестьян». В таких, далеко не тепличных условиях, им пришлось самостоятельно, «явочным порядком создать союз 10 сохранившихся к этому времени коммун».
Однако перемещение акцента политики партией большевиков с добровольных объединений в виде коммун, артелей или совхозов – опоры революции в деревне – на индивидуальные крестьянские хозяйства не могло длиться долго.
Чувство опасения и возмущения шатровских приятелей по поводу ставки на единоличные крестьянские хозяйства и кооперацию ярко выразил Максим Горький в беседе с французским журналистом: «...пока что рабочие являются хозяевами, но они представляют лишь крошечное меньшинство в нашей стране (в лучшем случае – несколько миллионов). Крестьяне же – это целый легион. В борьбе, которая с самого начала революции идет между двумя классами, у крестьян все шансы выйти победителями... В течение четырех лет численность городского пролетариата непрерывно сокращается... В конце концов огромная крестьянская волна поглотит все... крестьянин станет хозяином России, поскольку он представляет массу. И это будет ужасно для нашего будущего». Так думал не один «буревестник».
Почти восемь лет нэп безраздельно господствовал в деревне, пока не наступил «великий перелом».
«Чемякинщина»
Казалось бы, пришел праздник на улицу председателя Шатровского союза коммун: к 1 января 1930 года Тюменский округ Уральской области одним из первых в стране рапортовал о 100-процентной коллективизации единоличных крестьянских хозяйств. Однако на душе у Чемякина было муторно от того усердия и торопливости, с каким «прирожденные социалисты» загонялись в «светлое царство коллективного труда». Свой протест против такой политики он выразил 29 марта в «товарищеском письме» секретарю Тюменского окружкома ВКП (б) Маркусу – существовала тогда эта форма отношений между партийцами.
«...По мере того, как мы объявили добровольность, – писал он, имея в виду статью Сталина «Головокружение от успехов», опубликованную в «Правде» 15 марта, – крестьяне начали выходить из коммун так же, как и были туда завербованы, то есть массами. Отступление получилось прямо ошеломляющее. Теперь мы решили организовать артели, чтобы лучше было производить расчеты с населением и чтобы все-таки иметь действительно колхоз, а не пустое место. Но, как видно, и на артели не удержишься: будут ТОЗы (товарищества по обработке земли – ред.) и много единоличников.
Чем дольше я живу, тем передо мной все яснее и яснее встает вопрос о никчемности коммун и других сложных форм коллективизации. Нам надо на сегодняшний день не коммуны, а технику, не идеальные формы сожительства и сотрудничества людей, а крепкую политическую власть. Откуда пойдет нам хлеб и молоко – из артели, коммуны, ТОЗа или от единоличника, по-моему, все равно. Мы находимся накануне того, как машина заставит невольно крестьянина установить новые формы производства, но из кожи лезем за коммуну и колхоз, до контрреволюции доходим, и здесь мы самые глупые из всех дураков.
...Я считаю, что наша политика сделать деревню социалистической, а нашего мужика-собственника – социалистом, не выйдет, и эту политику надо пересмотреть. Она должна быть все-таки нэповская до тех пор, пока часть крестьян не сделается рабочими, пока деревня не пройдет тот же процесс, каким идет город.
...Некоторые мои прежние утверждения, что крестьянин – это «строитель социализма», – неправильные. Теперь в деревне наблюдаешь такие сцены: крестьяне бросились на скот и погнали его по дворам, крестьянки обнимали коров, целовали их, наговаривали им тысячу ласковых слов, вроде: «Милая буренушка, заморили тебя, матушка». Глядя на них, будто перерождаешься и думаешь: за кем мы гонимся, для чего нам нужен этот собственнический идиот? Лесозаготовки он сделает при любых условиях, налог заплатит, хлеб и мясо тоже завезет. Повторяю, что крестьянскую политику надо пересмотреть.
...А не эти идеальные коммуны, колхозы и прочие высокопарные лозунги: «всем по потребностям и от всякого по труду» – это эсеровская блажь...».
Получив это сугубо личное письмо, Маркус быстро сообразил, кого и как можно представить вместо себя главным виновником «головокружения, перегибов и головотяпства».
4 апреля бюро Тюменского окружкома ВКП (б) постановило: «...за антипартийный взгляд, выраженный в письме в окружком в лице его секретаря, за ревизию ленинизма в вопросе организации колхозов и коммун, за сочувствие единоличнику тов. Чемякина немедленно снять с ответственной работы председателя районной коммуны и из рядов ВКП (б) исключить».
Однако этого было мало: требовать на примере одного «уклониста» развернуть «непримиримую борьбу с правым оппортунизмом и остатками контрреволюционного троцкизма».
Окружная газета «Красное знамя» повела решительное наступление на «чемякинщину». Но произошло неожиданное: партячейка, где работал Чемякин, не только не осудила его, но и поручила ему проработку на партсобраниях основных политических докладов («Ответ Сталина колхозникам» и «Тезисы Яковлева к XVI партсъезду»). В довершение всего эта ячейка ходатайствовала о награждении Чемякина орденом Ленина, характеризуя его как стойкого и неподкупного строителя колхозов.
Это был не просто скандал – вызов рядовых коммунистов народившейся партийной номенклатуре. Ответ последовал незамедлительно – чрезвычайная партийная конференция, проведенная по команде окружкома в Шатровском районе, приняла беспримерное решение: «...распустила спасскую ячейку и исключила из партии всех чемякинцев».
Когда читаешь пожелтевшие газеты с заголовками: «Уроки Шатрово», «Чемякинский путь к социализму», «Скат к кулацкой идеологии», «Долой двурушничество», «Ждем большевистского ответа», невольно думаешь: не все в партии одобряли и поддерживали «генеральную линию» генерального и других секретарей. И, как знать, если бы сопротивление номенклатурному произволу по примеру спасских коммунаров стало массовым, то вся наша история могла быть иной. Не такой дурной и жестокой.
Шельмуя «чемякинщину», редакция обещала: «...в ближайшем номере опубликовать письмо Чемякина с признанием его взглядов антипартийными», но не сдержала своего слова. Почему?
Письмо действительно было, только непокаянное. «...Я прекрасно понимаю, – писал в нем опальный председатель коммуны, – что в Тюмени после «великих успехов по коллективизации» надо разрядить атмосферу, найти стрелочника, который бы ответил один за всех. Надо найти для удара такую фигуру, которая соответствовала бы сумме необходимых партрепрессий. Что ж, это хорошо и не ново: такую тактику я сам применял, будучи на партийной и другой работе. Моя кандидатура выбрана самая подходящая. Во-первых, я основной колхозник, то есть непосредственный руководитель перегибов; во-вторых, у меня немало врагов в верхах округа; в-третьих, есть злополучное письмо Маркусу (оно явилось искрой, но если бы его не было, меня бы все равно обсудили, просто так легче придраться).
Меня удивляет лишь одно обстоятельство: причем я, малограмотный крестьянин, виновен в перегибах по коллективизации? Известно, что окружком с моими взглядами как специалиста по организации сельского хозяйства не считался. Поймите, что я, как практик, не мог не додуматься до того, чтобы в 3 месяца (с 1 октября 1929 г. по 1 января 1930 г.) можно переделывать деревню на социалистическую. Такое было доступно лишь легкому уму Маркуса и ему подобным, но только не Чемякину, которого теперь поставили вне партии.
...Подумаешь, какой подвиг совершил «профессиональный революционер Маркус: крестьянина Чемякина заставил в земле копаться. Для меня это милое дело. Я просить о прощении не буду».
Письмо заканчивалось обращением к Маркусу: «Представляю, какую неприятность принесло тебе мое письмо. Наверное, подумывал о подвале для вчерашнего члена бюро окружкома и бывшего партизана Чемякина. Письмо это последнее. Ты мне не пиши: все равно читать не буду».
Ну разве могли опубликовать такое в газете? Или забыть отступничество? И хотя в декабре 1930 года ЦК ВКП (б) сочло возможным «....пересмотреть вопрос о партположении Чемякина», разного рода доносы регулярно подшивались в его персональное дело.
Он продолжал трудиться в своей коммуне, которую переименовали в «Луч революции». Дети взрослели: сын Михаил учился на агронома, а старшая дочь Варвара работала после окончания сельхозтехникума в заповеднике Аскания Нова. Совсем как в кинокартине «Свинарка и пастух», она приехала в Москву на выставку достижений сельского хозяйства, познакомилась и вышла замуж за военмора Николая Хронопуло, будущего полного адмирала и командующего Черноморским флотом.
Возвращение к земле
Евстафия Николаевича арестовали 13 сентября 1937 года. Все «обвинительные материалы, вполне изобличающие его в троцкистско-зиновьевской деятельности», были давно готовы. Начальник Упоровского райотдела НКВД младший лейтенант госбезопасности Погуляев и прокурор Куталов формально допросили Чемякина об известной им «антипартийной деятельности» и отправили в тюменскую тюрьму. Оттуда перевели в Омск и... забыли до апреля 1939 года.
Как ни странно это звучит, от расстрела его спасли «любовно» собранные на него доносы, выписки из партийных постановлений и газетные вырезки. По меркам тогдашнего «судопроизводства» такое дело безо всяких самооговоров тянуло на высшую меру. После Упорово его не допрашивали, а держали на всякий случай – вдруг придется заткнуть какую-нибудь дырку в чудовищном плане отстрела людей. Но, видно, жертв хватало и без Чемякина, поэтому о нем вспомнили только при новом хозяине Лубянки – Лаврентии Берии.
Сдавать такое дело в архив никто не собирался, но своей «тройки» в Омске уже не было (их упразднили в ноябре 1938 года), и его отправили за приговором в Особое совещание НКВД. Но в Москве решили «развернуть материалы на одиночку до контрреволюционной группы», для чего потребовали разыскать второго автора «троцкистской брошюры». Той самой – о шатровских коммунах.
Найти Кистанова не удалось – последний раз приятели виделись в 1936 году, после чего преподаватель политэкономии Новосибирского кооперативного института как в воду канул.
Высылать дело в НКВД вторично омские чекисты не решились (как бы самим не сдобровать) и в феврале 1940 года тишком освободили Чемякина из-под стражи. В партии его восстановили только в 1956 году, правда, с зачетом тридцатисемилетнего стажа.
Тем временем большие и малые эксперименты над крестьянами продолжались. Деревни и колхозы укрупняли, объединяли, разъединяли, превращали в совхозы, а Евстафий Николаевич так и работал в родных местах агрономом. Откровенных писем никому уже не слал – жизнь научила осторожности. И только незадолго до своей смерти в феврале 1966 года не сдержался. Вспоминая о прошлом, он написал: «...Я часто спорил сам с собой, что крестьянину надо: единоличное хозяйство, колхоз, коммуну? А ответ-то простой: пускай будет и то, и другое, и третье. Только по доброй воле и согласию».
А. А. Петрушин
По доброй воле и согласию
«Луч солнца»
Так называлась первая в нашем крае коммуна. Ее организовали в августе 1919 года в селе Спасском Соломатовской волости Ялуторовского уезда 70 местных партизан, которыми командовал 28-летний Евстафий Чемякин.
Евстафий с ранних лет занимался хлебопашеством, потом служил в царской армии, воевал с немцами. В ноябре 1917 года возвратился в родные места, созвал односельчан на собрание и объявил им о новой власти – Совете крестьянских депутатов.
Но без гербовой бумаги местные староверы равнодушно восприняли призыв к новой жизни, поэтому смущенный фронтовик отправился за полномочиями в Петроград к Ленину.
В Тюмени умные люди посоветовали ехать в Омск – так ближе, а документ «на власть» тамошний Совет дает. И верно: получил Чемякин мандат за номером 131 от 20 января 1918 года, который «уполномочивал его организовать Совет крестьянских депутатов по Ялуторовскому и Тюменскому уездам».
Дома документ посмотрели, но председателем Совета выбрали другого – Станислава Гроховского, ссыльного поляка и домовладельца. Впрочем, и Чемякину нашлось место в президиуме.
Однако Совет просуществовал недолго: в июне восставшие чехословаки утвердили в уезде власть Сибирского правительства, которую сменила диктатура адмирала Колчака.
А Чемякина посадили в ялуторовскую тюрьму, где он познакомился с Яковом Кистановым, студентом Петроградского университета, левым эсером.
Кистанов разъяснил сокамернику «социалистическую прирожденность» российского мужика и преимущества единственно возможной формы его существования – коммуны. Чемякину оставалось только головой качать да удивляться: как это крестьяне не могли сами додуматься до такого устройства своей жизни.
В марте девятнадцатого всех арестантов-фронтовиков отпустили по домам с уговором вступить через несколько дней в колчаковскую армию. Но мало кто поддался на такую уловку – предпочли спрятаться в окрестных лесах до наступления новых времен, которые, по слухам, были уже не за горами.
Так возникла компания дезертиров-партизан, а Чемякин стал за старшего. Вместе с кавалеристами Путиловского полка они прогнали белых из села и стали жить коммуной.
Оказалось, что Кистанов чудом уцелел во время расправы с узниками тюрьмы при отступлении колчаковцев из Ялуторовска. Вскоре его назначили председателем уездного земельного управления, а Чемякина – инструктором по организации и обслуживанию сельскохозяйственных коммун. В своей работе приятели пользовались изданным в феврале 1919 года наркомземом «нормальным уставом», написанным в духе примитивного коммунизма. «Желающий вступить в коммуну, – отмечалось в этом «уставе», – отказывается в ее пользу от личной собственности на денежные средства, орудия производства, скот и вообще всякое имущество, необходимое в ведении коммунистического хозяйства... Коммунар должен отдавать все свои силы и способности на служение коммуне... коммуна берет от каждого своего члена по его силе и способностям и дает ему по его насущным потребностям».
К концу 1920 года в уезде было создано двадцать таких коммун, и с этими итогами Чемякин отбыл в Москву на 2-й Всероссийский съезд коммун. Только уехал – в губернии вспыхнуло крестьянское восстание.
Свою злобу от мерзостей продразверстки повстанцы выместили на коммунарах, но жену и ребятишек чемякинских не тронули: вернется сам – отомстит.
Стихия крестьянского бунта быстро выродилась в политический и уголовный бандитизм. Целый год банда Вараксина держала шатровские коммуны в напряжении, пока бывшие партизаны не выследили по снегу их лежбище и смертельно ранили в перестрелке бандитского главаря.
Так и пережили коммунары – худо ли, бедно ли – и мятеж, и голод 21-го года, и нэп. Внимание к развитию общественных форм обработки земли заметно ослабло. Не случайно Кистанов и Чемякин в своей книжке «Шатровские коммуны – как они есть», изданной в 1924 году, жаловались по поводу «ликвидаторских настроений у отдельных представителей власти по отношению к коллективному движению крестьян». В таких, далеко не тепличных условиях, им пришлось самостоятельно, «явочным порядком создать союз 10 сохранившихся к этому времени коммун».
Однако перемещение акцента политики партией большевиков с добровольных объединений в виде коммун, артелей или совхозов – опоры революции в деревне – на индивидуальные крестьянские хозяйства не могло длиться долго.
Чувство опасения и возмущения шатровских приятелей по поводу ставки на единоличные крестьянские хозяйства и кооперацию ярко выразил Максим Горький в беседе с французским журналистом: «...пока что рабочие являются хозяевами, но они представляют лишь крошечное меньшинство в нашей стране (в лучшем случае – несколько миллионов). Крестьяне же – это целый легион. В борьбе, которая с самого начала революции идет между двумя классами, у крестьян все шансы выйти победителями... В течение четырех лет численность городского пролетариата непрерывно сокращается... В конце концов огромная крестьянская волна поглотит все... крестьянин станет хозяином России, поскольку он представляет массу. И это будет ужасно для нашего будущего». Так думал не один «буревестник».
Почти восемь лет нэп безраздельно господствовал в деревне, пока не наступил «великий перелом».
«Чемякинщина»
Казалось бы, пришел праздник на улицу председателя Шатровского союза коммун: к 1 января 1930 года Тюменский округ Уральской области одним из первых в стране рапортовал о 100-процентной коллективизации единоличных крестьянских хозяйств. Однако на душе у Чемякина было муторно от того усердия и торопливости, с каким «прирожденные социалисты» загонялись в «светлое царство коллективного труда». Свой протест против такой политики он выразил 29 марта в «товарищеском письме» секретарю Тюменского окружкома ВКП (б) Маркусу – существовала тогда эта форма отношений между партийцами.
«...По мере того, как мы объявили добровольность, – писал он, имея в виду статью Сталина «Головокружение от успехов», опубликованную в «Правде» 15 марта, – крестьяне начали выходить из коммун так же, как и были туда завербованы, то есть массами. Отступление получилось прямо ошеломляющее. Теперь мы решили организовать артели, чтобы лучше было производить расчеты с населением и чтобы все-таки иметь действительно колхоз, а не пустое место. Но, как видно, и на артели не удержишься: будут ТОЗы (товарищества по обработке земли – ред.) и много единоличников.
Чем дольше я живу, тем передо мной все яснее и яснее встает вопрос о никчемности коммун и других сложных форм коллективизации. Нам надо на сегодняшний день не коммуны, а технику, не идеальные формы сожительства и сотрудничества людей, а крепкую политическую власть. Откуда пойдет нам хлеб и молоко – из артели, коммуны, ТОЗа или от единоличника, по-моему, все равно. Мы находимся накануне того, как машина заставит невольно крестьянина установить новые формы производства, но из кожи лезем за коммуну и колхоз, до контрреволюции доходим, и здесь мы самые глупые из всех дураков.
...Я считаю, что наша политика сделать деревню социалистической, а нашего мужика-собственника – социалистом, не выйдет, и эту политику надо пересмотреть. Она должна быть все-таки нэповская до тех пор, пока часть крестьян не сделается рабочими, пока деревня не пройдет тот же процесс, каким идет город.
...Некоторые мои прежние утверждения, что крестьянин – это «строитель социализма», – неправильные. Теперь в деревне наблюдаешь такие сцены: крестьяне бросились на скот и погнали его по дворам, крестьянки обнимали коров, целовали их, наговаривали им тысячу ласковых слов, вроде: «Милая буренушка, заморили тебя, матушка». Глядя на них, будто перерождаешься и думаешь: за кем мы гонимся, для чего нам нужен этот собственнический идиот? Лесозаготовки он сделает при любых условиях, налог заплатит, хлеб и мясо тоже завезет. Повторяю, что крестьянскую политику надо пересмотреть.
...А не эти идеальные коммуны, колхозы и прочие высокопарные лозунги: «всем по потребностям и от всякого по труду» – это эсеровская блажь...».
Получив это сугубо личное письмо, Маркус быстро сообразил, кого и как можно представить вместо себя главным виновником «головокружения, перегибов и головотяпства».
4 апреля бюро Тюменского окружкома ВКП (б) постановило: «...за антипартийный взгляд, выраженный в письме в окружком в лице его секретаря, за ревизию ленинизма в вопросе организации колхозов и коммун, за сочувствие единоличнику тов. Чемякина немедленно снять с ответственной работы председателя районной коммуны и из рядов ВКП (б) исключить».
Однако этого было мало: требовать на примере одного «уклониста» развернуть «непримиримую борьбу с правым оппортунизмом и остатками контрреволюционного троцкизма».
Окружная газета «Красное знамя» повела решительное наступление на «чемякинщину». Но произошло неожиданное: партячейка, где работал Чемякин, не только не осудила его, но и поручила ему проработку на партсобраниях основных политических докладов («Ответ Сталина колхозникам» и «Тезисы Яковлева к XVI партсъезду»). В довершение всего эта ячейка ходатайствовала о награждении Чемякина орденом Ленина, характеризуя его как стойкого и неподкупного строителя колхозов.
Это был не просто скандал – вызов рядовых коммунистов народившейся партийной номенклатуре. Ответ последовал незамедлительно – чрезвычайная партийная конференция, проведенная по команде окружкома в Шатровском районе, приняла беспримерное решение: «...распустила спасскую ячейку и исключила из партии всех чемякинцев».
Когда читаешь пожелтевшие газеты с заголовками: «Уроки Шатрово», «Чемякинский путь к социализму», «Скат к кулацкой идеологии», «Долой двурушничество», «Ждем большевистского ответа», невольно думаешь: не все в партии одобряли и поддерживали «генеральную линию» генерального и других секретарей. И, как знать, если бы сопротивление номенклатурному произволу по примеру спасских коммунаров стало массовым, то вся наша история могла быть иной. Не такой дурной и жестокой.
Шельмуя «чемякинщину», редакция обещала: «...в ближайшем номере опубликовать письмо Чемякина с признанием его взглядов антипартийными», но не сдержала своего слова. Почему?
Письмо действительно было, только непокаянное. «...Я прекрасно понимаю, – писал в нем опальный председатель коммуны, – что в Тюмени после «великих успехов по коллективизации» надо разрядить атмосферу, найти стрелочника, который бы ответил один за всех. Надо найти для удара такую фигуру, которая соответствовала бы сумме необходимых партрепрессий. Что ж, это хорошо и не ново: такую тактику я сам применял, будучи на партийной и другой работе. Моя кандидатура выбрана самая подходящая. Во-первых, я основной колхозник, то есть непосредственный руководитель перегибов; во-вторых, у меня немало врагов в верхах округа; в-третьих, есть злополучное письмо Маркусу (оно явилось искрой, но если бы его не было, меня бы все равно обсудили, просто так легче придраться).
Меня удивляет лишь одно обстоятельство: причем я, малограмотный крестьянин, виновен в перегибах по коллективизации? Известно, что окружком с моими взглядами как специалиста по организации сельского хозяйства не считался. Поймите, что я, как практик, не мог не додуматься до того, чтобы в 3 месяца (с 1 октября 1929 г. по 1 января 1930 г.) можно переделывать деревню на социалистическую. Такое было доступно лишь легкому уму Маркуса и ему подобным, но только не Чемякину, которого теперь поставили вне партии.
...Подумаешь, какой подвиг совершил «профессиональный революционер Маркус: крестьянина Чемякина заставил в земле копаться. Для меня это милое дело. Я просить о прощении не буду».
Письмо заканчивалось обращением к Маркусу: «Представляю, какую неприятность принесло тебе мое письмо. Наверное, подумывал о подвале для вчерашнего члена бюро окружкома и бывшего партизана Чемякина. Письмо это последнее. Ты мне не пиши: все равно читать не буду».
Ну разве могли опубликовать такое в газете? Или забыть отступничество? И хотя в декабре 1930 года ЦК ВКП (б) сочло возможным «....пересмотреть вопрос о партположении Чемякина», разного рода доносы регулярно подшивались в его персональное дело.
Он продолжал трудиться в своей коммуне, которую переименовали в «Луч революции». Дети взрослели: сын Михаил учился на агронома, а старшая дочь Варвара работала после окончания сельхозтехникума в заповеднике Аскания Нова. Совсем как в кинокартине «Свинарка и пастух», она приехала в Москву на выставку достижений сельского хозяйства, познакомилась и вышла замуж за военмора Николая Хронопуло, будущего полного адмирала и командующего Черноморским флотом.
Возвращение к земле
Евстафия Николаевича арестовали 13 сентября 1937 года. Все «обвинительные материалы, вполне изобличающие его в троцкистско-зиновьевской деятельности», были давно готовы. Начальник Упоровского райотдела НКВД младший лейтенант госбезопасности Погуляев и прокурор Куталов формально допросили Чемякина об известной им «антипартийной деятельности» и отправили в тюменскую тюрьму. Оттуда перевели в Омск и... забыли до апреля 1939 года.
Как ни странно это звучит, от расстрела его спасли «любовно» собранные на него доносы, выписки из партийных постановлений и газетные вырезки. По меркам тогдашнего «судопроизводства» такое дело безо всяких самооговоров тянуло на высшую меру. После Упорово его не допрашивали, а держали на всякий случай – вдруг придется заткнуть какую-нибудь дырку в чудовищном плане отстрела людей. Но, видно, жертв хватало и без Чемякина, поэтому о нем вспомнили только при новом хозяине Лубянки – Лаврентии Берии.
Сдавать такое дело в архив никто не собирался, но своей «тройки» в Омске уже не было (их упразднили в ноябре 1938 года), и его отправили за приговором в Особое совещание НКВД. Но в Москве решили «развернуть материалы на одиночку до контрреволюционной группы», для чего потребовали разыскать второго автора «троцкистской брошюры». Той самой – о шатровских коммунах.
Найти Кистанова не удалось – последний раз приятели виделись в 1936 году, после чего преподаватель политэкономии Новосибирского кооперативного института как в воду канул.
Высылать дело в НКВД вторично омские чекисты не решились (как бы самим не сдобровать) и в феврале 1940 года тишком освободили Чемякина из-под стражи. В партии его восстановили только в 1956 году, правда, с зачетом тридцатисемилетнего стажа.
Тем временем большие и малые эксперименты над крестьянами продолжались. Деревни и колхозы укрупняли, объединяли, разъединяли, превращали в совхозы, а Евстафий Николаевич так и работал в родных местах агрономом. Откровенных писем никому уже не слал – жизнь научила осторожности. И только незадолго до своей смерти в феврале 1966 года не сдержался. Вспоминая о прошлом, он написал: «...Я часто спорил сам с собой, что крестьянину надо: единоличное хозяйство, колхоз, коммуну? А ответ-то простой: пускай будет и то, и другое, и третье. Только по доброй воле и согласию».