«Мы не знаем пощады...»
А. А. Петрушин
«Мои убеждения остались только при мне...»
Дневник спецпереселенца 1936–1937 гг.
_28_октября_1936_года._
В силу старой привычки не могу себе отказать в зарисовывании мыслей и переживаний.
Сижу в домике на задах лесозавода «Красный Октябрь»; домик этот отдан во временное пользование моей семье взамен отобранного в Зырянке. Милостью Москвы я освобожден еще в мае и начинаю забывать лагерные мытарства. Служу счетоводом при заводской конторе, зарабатываю 150 рублей в месяц. В переводе на хлеб это выходит: 150 руб.: 90 коп. = 166,5 килограмма, или 16,5 пуда. По-прежнему это стоило бы 8 рублей. Ну, да Лиза – моя нестареющая жена – прирабатывает рублей на 200. Живем не сытно, но и не голодно. Ребятишки – трое в школе, двое со мной за столом. Муза, смышленая девочка – читает. Арсений рисует. После выпавшего снега установилась теплая погода. На небе полная луна. Жду вечернего сбора семьи и пишу воспоминания о лагерях.
Я свободен. Мне еще только 51 год. Хочу записать все, что запросится на бумагу, и просто так, чтобы не разучиться мыслить и писать. Весь письменный материал: дневники, заметки, статьи, переписка – все погибло в тяжелый период уничтожения индивидуальности и собственности – погибло с коровами, свиньями, погибло с жизнью, которая уже не вернется.
Вспоминаю, как в ноябре 1926 года я поступил бухгалтером к Николаю Ефимовичу – советскому купцу, который около плохой кооперации создал бойкое торговое дело. Так называемый нэп креп и развивался, завоевывая себе порядочную «жилплощадь» в нашем социалистическом отечестве, правда, на погибель себе. Мы жили хорошо: умножали свое хозяйство, ели много и вкусно, одевали ребят чисто и тепло. Свободное время проводили весело и культурно. У меня прибывало, а у Рычкова не убывало. Если я имел породистых коров и бегучую лошаденку, то мой зять – патрон – имел два хороших дома, третий тоже неплохой, большие кладовые, прекрасного битюга, массу всяких ценностей. В общем, работали. Финотдел, ГПУ и прокуратура на все это смотрели практически; ждали еще лучшего «оперения».
В нашем районе коллективизация началась всерьез только в 1929 году. Приехал толстый землемер, разбил землю по участкам, и вскоре мы узнали свою судьбу: несколько крепких хозяйств «актив» подвел под раздел «кулацких» и выделил самый плохой и неудобный участок. Но мы, двужильные, духом не пали, освоили новые места и мечтали о выселении на отруба. Совсем хотели жить как при Столыпине, однако партия и правительство тем временем начали великую стрижку кулацкого добра. Во имя укрепления колхозов начался грабеж нажитого тяжелым упорным трудом и смекалкой. Пошла писать губерния! К осени 1929 года я был уже окончательно дома, так как Рычков торговлю свою закрыл.
Не опускаясь на колени перед наступающим социализмом в виде тяжелых тракторов, я бесконечно ставил сено и молотил цепом свои ржаные снопы: тогда лето было сухое, и хлеб не везде вырос хороший. Мое невозмутимое спокойствие вывело, наконец, из терпения наших «активистов», и меня арестовали на месте преступления: за молотьбой вики... Собственной... Пришли и увели, описали имущество. Прокопович, начальник милиции, был похож на Наполеона и держал себя прегордо.
Рано утром 2 октября в погожий день два молодых парня (исполнители) повели меня в город, и с той минуты начались мои мытарства. Думал, что хоть в тюрьме отосплюсь после малосонного лета, но ошибся: в тюрьме оказалось душно и тесно до ужаса, так как против нормы набили тюрьму мужиками до отказа. Спали врастяжку только счастливцы. Многие сидели в обнимку с грязной и вонючей парашей... Встанем, бывало, на поверку, и как только тюремщик сосчитает последнего, все разом падают, чтобы занять место. Не успел упасть на пол – будешь ночь мучиться без места... Без боя ничего не давалось. Духота была такая, что, несмотря на мороз, окно было открыто. А еще тюрьма того времени была ужасна тем, что открывала ночью двери и выдавала узников для расчета... Даже Москва в журнале «Советский юрист» отмечала обилие смертных приговоров, вынесенных тюменскими судами. Тяжко было смотреть в замерзшие окна на семьи высланных мужиков с тряпьем и ребятишками, которых ежедневно везли на Север длинными обозами. Колхозный строй торжествовал. Деревенский «актив» ликовал, избавившись от нежелательного элемента. Укоризненно гудели снимаемые колокола; спиливали недающиеся церковные кресты... Проводилось обезглавливание Руси Великой. Шел пир во время чумы. Колхозники, кроме даром полученного кулацкого инвентаря, за копейки раскупали добро, скопленное веками. Строился новый мир за чужой счет...
От сознания всего этого хотелось вырваться из душной тюрьмы, и мы хватались за всякую щепку, чтобы спастись: даже на Сахалин записывались. Когда стали говорить о прекрасной жизни в лагерях, то народ ждал отправки туда, как радостного события. От хорошей жизни не полетишь... Наконец-таки дождались: повезли нас в Вишерские лагеря. Началась новая эра мученической жизни, новая страница страданий...
_30_октября_. Утром подтаяло, и нога скользила по густому инею. Я, по обыкновению, встал в пять часов утра. Моя обязанность: затопить печь, поставить самовар. И дрова, дрова без конца. Ходил в город за тестом. Если раньше горожанин выходил на рынок раз в неделю, то теперь он бежит за хлебом ежедневно. К очередям так привыкли, что иную жизнь не могут себе и представить. Сегодня по какому-то счастью у хлебного ларька около трех часов не было очереди. Прибегает, запыхавшись, девчурка и по привычке спрашивает: «Кто последний?». А нас-то всего трое.
_5_ноября_. Ярко горит печка. Сегодня у нас праздник: шаньги из белого теста, чуть-чуть смазанные маргарином. Так жить еще можно. Геннадий зачитывается, хотя пока без системы. Тамара читает Чернышевского «Что делать?». На заводе, где я работаю, есть грешки и довольно приличные: тащат социалистическую собственность. Думаю, что лучше не вмешиваться, так как от разоблачений всегда бывает плохо разоблачителю. В жизни нашего поселка я совершенно не участвую, и за это «актив» косится на меня. Жаль, не купил газету. По старой памяти тянет к литературе: хочется писать, и темы есть. Но как писать? Открой душу этим революционным метанам, то есть скажи, кем ты был – сейчас же сделают кислую рожу. На службе ко мне относятся настороженно и полубрезгливо: бывший каторжник, плохо одеваюсь, редко бреюсь, и вообще – старый черт, а тут публика щеголеватая, оседлавшая технику, думающая, что она – соль земли. Да и соль-таки, хотя и малосолая. Интересы у них узенькие: дальше карьеры и обмундирования не идет. Приближается 19-я годовщина революции, готовятся огромные вывески и плакаты.
_7_ноября_. Вчерашнюю грязь сегодня ночью подсушило. Сходил два раза на Туру за водой, растопил печь. Первый раз за семь лет праздную среди свободных граждан. Получил пригласительный билет на торжественное заседание. В пять часов иду. Уютная столовая завода с крохотным красным уголком для президиума. Музыканты пришли аккуратно. Собралось десятка два ребятишек, небольшая кучка работниц и пять рабочих. Появились распорядители и занялись украшением столовой. Между прочим, портреты вождей теперь устроены наподобие прежних икон: портрет вделан в рамку и прикреплен к палке. Очень удобно: на плечо – и пошел. Вся эта подготовка весьма напоминает подготовку к прежним церковным торжествам... Там были свои активисты, здесь – свои. Дороги разные, суета одна; эта – значительно дороже. Проскучал ровно два часа, никто не появлялся. Учтя такую аккуратность, я решил, что лучше всего уйти домой, пока не поздно. Так и кончилось торжество.
_8_ноября._ Вчера ходил в город. День был яркий, веселый. Манифестации удались на славу. Создается впечатление, что весь город на улице: не столько манифестантов, сколько глазеющих. Очень людно, нарядно и шумно. Сегодня еще праздничный день. Интересно бы подсчитать, сколько выпито водки и пива в торжественную годовщину. Кажется, больше все-таки уклон в эту сторону.
_9_ноября._ Праздник кончился, но праздничное настроение осталось. Трудящиеся в таком состоянии, что работушка на ум нейдет. Еще слышны песни, есть шатающиеся пешеходы. Без троицы – дом не строится. И буквально все свелось к этому: только разговоров, что о праздничных похождениях. Вся политическая шумиха утонула в самом откровенном пьянстве.
_13_ноября_. Подошел и пушкинский ноябрь, когда с «волчихою голодной выходит на дорогу волк», а у нас все еще теплынь. Вчера ходил к Туре, хоть купайся. Можно вполне перепахивать жнивы, если б были. Вообще Крым какой-то. Заходил к Евдокимову, бывшему тавдинскому «амбарщику». Живут вдвоем со старухой, имеют борова Ваську пудов на шесть. Люди не разорены, не выбиты из колеи. Печать довольства лежит на всем: пальто на дорогом меху, две пары новых валенок, хорошая жратва. У таких нет оснований для недовольства. Занимают вдвоем целый особняк со службами. А ведь таких людей очень много. Для них жить стало действительно лучше и веселей: радио орет над самым ухом, и каждый день можешь знать все, что творится на свете.
В семье у нас есть маленькая натянутость: привыкла Лиза стонать и охать по-бабьи, а причин к этому все меньше и меньше. Ну, работать, конечно, надо, рано вставать требуется, из ничего нужно приготовить обед на семь душ. Но все-таки выход из положения есть, и нет оснований ныть и выпрашивать у судьбы поблажки. То у ней руки болят отчаянно, то голова раскалывается, то «скололо всю», а присмотреться – ничего особенного, и драму создавать вовсе ни к чему. В ее возрасте человек должен знать, что с ним, и уметь сам себя лечить. А стонать для того, чтобы тебя пожалели, чтобы поухаживали – наивно и невыгодно: раздражает других. Намеренно не следит за собой: одевается неряшливо, редко умывается и причесывается. Получается страдальческий и дикий вид. Хуже других живем – это верно, но самовнушение в худшую сторону – и вовсе плохая штука. Человек просто не работает над собой. Жаль и досадно.
_26_ноября_. Выпавший снег чуть протаял и остался. Морозы сковали реки, установилась зима. Скандалю с семьей о порядке жизни, добиваюсь, чтобы ребята вели дневники, чтобы вещи знали свое место, но пока ни того, ни другого добиться не могу. Аника-воин! Может быть, зря я ворчу. Хочется лучшего достигнуть. В журнальчике больше всех работает Геня – славный мой мальчик, только тоже иногда раскисает.
Вчера открылся Чрезвычайный съезд Советов. Что-то даст нам новая конституция? Председатель здешней артели Строжков проговорился: «Конституция – это одно, а власть на местах – другое. Все будет по усмотрению: кого можно допустить, а кого и нельзя». Пожалуй, он прав, этот краснорожий бандит (участник восстания 1921 года – _А.П_.). Самую хорошую критику могут истолковать в сторону подрыва коммунизма.
_1_декабря_. Хорошая зимняя погода. Опять заминка с хлебом: многосаженные хвосты и, натурально, скандалы. В очередях стоят по шесть-восемь часов и говорят о том, что будет война. Снился Сталин. Полагаю, что не зря. Эта огромная комета так или иначе должна как-то особенно ярко пройтись по вселенной, но именно путем кометы, а не планеты.
_21_декабря_. Настоящий буран. Метет по всем правилам. Вчера вечером я возвращался с работы и, по обыкновению, тащил в обеих руках дрова. Поскользнувшись на кочке замерзшей земли, упал и ударился правым боком о брус, который нес. Боль сильная, но ребра целы.
В Николин день был на «стоянке» за паспортом. От семи до семи. Утром, заняв очередь, сходил в церковь. Махонькая кладбищенская церковка... Шепелявый попик совершает отпевание умерших за эту пятидневку. В церковь набиваются старушки. Старушки же торчат у ворот за милостыней. Все в жалком виде, но напоминает прошлое. Дьякон, постриженный и в пальто, как-то неуверенно кашляет, попы тушуются, богомольцы как-то осторожно озираются: не донес бы кто? Хочу провести параллель между церковью и... Паспортным столом. В церкви я постоял немного: скучно, да и поторопился. Заметил, что все-таки денег не жалеют: покупают свечи, подают крохотные просфорки, пишут записки о здравии и за упокой. Потом спорят, что не ту записку подали обратно. В общем, собственники неисправимые: моя бумажка, мои покойнички. Обрядовая сторона религии без всякой поэзии и красоты – дело, конечно, скучное, но зато вполне добровольное. Хочу – иду, хочу – нет. А вот паспорт – дело житейское и весьма склочное. Всякий гражданин обязан иметь паспорт, но для того, чтобы его получить, надо пройти целый ряд мытарств. Ходил я за паспортом несколько раз и получил только после упорной борьбы и длительного стояния. Пришел в 7 часов утра и записался в очередь восьмым. В десять часов начались занятия, и начальник паспортного стола объявил: «Будем выдавать во втором часу». Только в семь часов вечера я получил паспорт. Сколько давки, напряженного ожидания! Все думалось: закроют окно, прекратят выдачу, и надо опять сутки тратить. Там, в церкви, миф, а здесь реализм, трижды проклятый.
_1_января_1937_года_. С Новым годом! Как бы то ни было – празднуем и ждем лучшего от жизни. По делам переписи населения обхожу закрепленные за мной 15 домиков. Вижу, что многие живут хуже нас. Несмотря на 20-летнее перевоспитание, все-таки много верующих, и на вопрос анкеты о религии отвечают определенно: «Верую».
Ребята спят. О чем и как они думают? К дневникам приучить не могу, а журнал пишут туго. Читают много. Петух горланит, утешая нас и единственную курочку. Вчера я поймал себя на следующем: на дочь свою Галину я часто ворчу, стараюсь выправить ее строптивость, неровность. Пошла она за хлебом. В длинной горластой очереди увидел ее, озябшую, посиневшую, прижавшуюся к спине какого-то старика. И так мне стало жаль девочку. Откуда у нее должны быть довольство и гармония мысли? Измученная нуждой и условиями изгнания, разве может она легко и радостно смотреть на жизнь? А потом разве не естественно то, что ребенок отвык от меня за семь длинных лет? И разве не может ее отталкивать то, что пришел какой-то большой скелетообразный человек и ворчит? Нет, надо перестать перевоспитывать: дети сами увидят, что плохо, а что хорошо.
_3_февраля._ Твердый снег звонко скрипит ночами, но за лицо морозко ловится не особенно люто. Читал обвинительную речь прокурора по делу троцкистского центра. Сегодня Вышинский называет бандитами и жуликами всех подсудимых, не жалея краски, а когда они были у власти, когда Арнольд был начальником Главхимпрома, а Радек писал статьи в советских газетах, то Вышинский и не заикался о том, что «бандиты» орудуют под носом. У меня от всех этих «вскрытий» создается впечатление: если сотни истинно преданных, закаленных в боях коммунистов, десятки лет работающих рядом с Вышинским, оказываются в конце концов мерзавцами и шпионами, то кто может поручиться за то, что вокруг нас не жулики? Кто может поручиться, что завтра не окажутся на скамье подсудимых самые великие люди. И, наконец, сколько же жуликов набилось в ряды партии по провинциям, если в самый центр проникают «арнольды»? Что нас ожидает завтра? Мне вспомнилось одно обстоятельство из юношеских дней. Я впервые читал какую-то научную книгу о микробах и бактериях. Было написано, что все, что нас окружает, состоит из них, даже воздух. После этой книги мне везде мерещились живчики, и было противно пить воду. Так и теперь: смотришь на человека, а из него вылазит... жулик, предатель.
_8_февраля._ Только что пришел со скотного двора артели «Прогресс», где Лиза работает маслоделом-учетчиком. Я колол дрова и разгребал снег. И в артельном деле порядок через пень-колоду. Все делается как-то не хозяйственно, не по-настоящему. Построили дорогую избу для молоканки, а двери не закрываются, и получилось – сырость и холодище. Дрова сваливаются на двор и заносятся снегом, никто не позаботится сложить их под крышу.
Как-то все фальшиво, не радостно. Сегодня на заводе по расписанию началась читка газет. Для конторских работников придумали такую галиматью. За каким чертом нужна громкая читка газет, если каждый грамотный сотрудник в пять минут просмотрит все газетное вранье! Еще предстоит «проработка» конституции. Не было печали. Что для нормального человека дело на десять минут, для нас требуется длительной «проработки». Емеля-пустомеля. Скучно и противно.
_10_февраля_. К 6 утра сходил занять очередь за хлебом. Там уже стоят «счастливые люди нашей страны», привыкают к социализму. Приготовил завтрак: слегка подмороженная картошка и по 100 граммов хлеба. Что делать? Знаю, что надо лучше питаться, а финансы не позволяют. Все-таки не голодом. При такой жизни, если уволят с работы или заболеешь – конец. Держаться не за что. Поневоле загрустишь о собственной избе, корове, поросенке. А жизнь идет своим порядком. Ребята так приловчились к лыжам и конькам, что, пожалуй, разучатся ходить пешком. Останется это или пройдет с зимой? Пусть и останется, не жаль, и не мешает. Всякий спорт на воздухе полезен.
_11_февраля._ Выпал снежок: пришлось делать уборку. Дальше – печь, очередь за хлебом, колка дров. Вот и думается. Два километра в оба конца отмерять для того, чтобы занять очередь на полуголодный паек, совершить уголовное преступление (кража дров как социалистической собственности, ибо хотя и отходы, но ведь всякий утиль – государственное достояние) для того, чтобы обогреться. Значит, опять переутомление и риск. И так каждый день: и ныне, и присно... А возьмем какого-нибудь голяковского жителя Егора Быкова. В лето, не торопясь, заготовит он для себя и для своей животины кормов, приготовит лыка на лапти, льну, мочала. Всю зиму накапливает жир: дрова рядом, сена привезти – никаких затрат. Все тихо, без переутомления. И главное: ни одного уголовного преступления! Однако социалистическое государство безответного Егора Быкова облагает чрезмерным налогом, берет хлеб в невероятном размере по невероятно низкой цене для того, чтобы торговать хлебом по спекулятивной цене. За зерно Егору Быкову платят 90 копеек за 16 килограммов, а продают самые низкие сорта пшеничного хлеба по 90 копеек за 1 килограмм, увеличивая капитал в 16 раз. Такие меры толкают Егора Быкова на одно: как-нибудь утаить от зорких глаз разных надсмотрщиков какой-нибудь кусок пашни, чтобы иметь свой хлеб. Но нынче у него нет и этого хлеба. Он везет в город недоростка-поросенка, мочало, лен (если осталось от налога) и стоит за хлебом в длинных очередях, постукивая озябшими ногами.
Возится государство с совхозами и колхозами, одни разоряют казну, другие голодают и проклинают житье. И в общем все не клеится. А если бы просто так... Страна земледельческая, денежки у правительства, которое скупает хлеб у граждан на рынке и торгует, как ему вздумается. Вместо купцов и их приказчиков ходили бы по базару советские чиновники, и было бы полно хлеба. И жилось бы вольготнее, и не было бы колхозной кабалы. Додумаются лет через сто. Теперь им принято командовать. Урожай свезут в город, а из города с проклятьями везут потом обратно, по 500 граммов на человека. И голодают, и мучаются.
_19_февраля_. Опять крупное событие: умер Орджоникидзе. Подробности пока не опубликованы. На заводе митинговали. Митинг народной скорби при нашей сознательности должен быть драматическим, потрясающим, а он проходил скучно и нудно. Выступающих вытягивали насильно. Выбрали президиум. Публика вела себя шумно. Докладчика первое время не слышно. Он гримасничал, подбирал слова, но потом направился и говорил довольно логично. Кончился доклад. Директор обратился к собранию: «Кто будет говорить, товарищи?». Тяжелое молчание. «Нет желающих?» – настаивает директор, и в тоне его слышится угроза. Через час по ложке выступают два заводских партийца, предлагая на смерть стойкого большевика ответить поднятием производительности труда. Говорили по шпаргалке, без вдохновения, без скорби.
Урывками читаю «Тихий Дон» Шолохова. Пишет-то он хорошо, но как он выведет конец счастливой жизни? Едва ли придется быть честным до конца.
_23_февраля._ Погода потеплела, стало притаивать. Полнолуние. Луна всем хороша, но при ней плохо дрова воровать: видно далеко, и поневоле трусишь. Мысли от хутора никак не отходят. Два-три года, и прощай голод. Но пока нам еще нельзя двигаться с места. Хлебная лихорадка в городе не прекращается. Трудновато существовать, но люди привыкли. Очереди занимают с двух часов ночи. Вот действительно «ночи безумные, ночи бессонные». Шолохов все-таки большой талант: каждый из персонажей его романа – герой, у каждого
_5_сентября_«тройка»_вынесла_ему_и_еще_четырем_переселенцам_смертный_приговор,_другим_определили_десять_лет._Все_они_после_XX_съезда_КПСС_были_реабилитированы._Я_знаю,_что_до_этого_дня_дожил_В.Н._Шабалков –_один_из_репрессированных._
_В_сентябре_1943_года,_когда_Берия_получил_Звезду_Героя_Социалистического_Труда,_части_заключенных_в_лагерях_снизили_сроки_лишения_свободы._За_систематическое_выполнение_и_перевыполнение_норм_на_работах_наркоматов_оборонной_промышленности_«десятка»_Шабалкова_уменьшилась_на_один_год_и_три_месяца._Своих_сыновей_он_уже_не_увидел:_оба_погибли_при_освобождении_Прибалтики._
_Читая_дневник_Аржиловского,_постоянно_думаешь:_зачем_он_его_вел?_Может_быть,_для_того,_чтобы_через_пятьдесят_лет_мы_смогли_увидеть_в_спецпереселенцах_людей,_понять,_что_они_были_бедны,_плохо_одеты,_забиты,_еле_сводили_концы_с_концами_и_ничего_без_труда_в_жизни_своей_не_мыслили._
А. А. Петрушин
«Мои убеждения остались только при мне...»
Дневник спецпереселенца 1936–1937 гг.
_28_октября_1936_года._
В силу старой привычки не могу себе отказать в зарисовывании мыслей и переживаний.
Сижу в домике на задах лесозавода «Красный Октябрь»; домик этот отдан во временное пользование моей семье взамен отобранного в Зырянке. Милостью Москвы я освобожден еще в мае и начинаю забывать лагерные мытарства. Служу счетоводом при заводской конторе, зарабатываю 150 рублей в месяц. В переводе на хлеб это выходит: 150 руб.: 90 коп. = 166,5 килограмма, или 16,5 пуда. По-прежнему это стоило бы 8 рублей. Ну, да Лиза – моя нестареющая жена – прирабатывает рублей на 200. Живем не сытно, но и не голодно. Ребятишки – трое в школе, двое со мной за столом. Муза, смышленая девочка – читает. Арсений рисует. После выпавшего снега установилась теплая погода. На небе полная луна. Жду вечернего сбора семьи и пишу воспоминания о лагерях.
Я свободен. Мне еще только 51 год. Хочу записать все, что запросится на бумагу, и просто так, чтобы не разучиться мыслить и писать. Весь письменный материал: дневники, заметки, статьи, переписка – все погибло в тяжелый период уничтожения индивидуальности и собственности – погибло с коровами, свиньями, погибло с жизнью, которая уже не вернется.
Вспоминаю, как в ноябре 1926 года я поступил бухгалтером к Николаю Ефимовичу – советскому купцу, который около плохой кооперации создал бойкое торговое дело. Так называемый нэп креп и развивался, завоевывая себе порядочную «жилплощадь» в нашем социалистическом отечестве, правда, на погибель себе. Мы жили хорошо: умножали свое хозяйство, ели много и вкусно, одевали ребят чисто и тепло. Свободное время проводили весело и культурно. У меня прибывало, а у Рычкова не убывало. Если я имел породистых коров и бегучую лошаденку, то мой зять – патрон – имел два хороших дома, третий тоже неплохой, большие кладовые, прекрасного битюга, массу всяких ценностей. В общем, работали. Финотдел, ГПУ и прокуратура на все это смотрели практически; ждали еще лучшего «оперения».
В нашем районе коллективизация началась всерьез только в 1929 году. Приехал толстый землемер, разбил землю по участкам, и вскоре мы узнали свою судьбу: несколько крепких хозяйств «актив» подвел под раздел «кулацких» и выделил самый плохой и неудобный участок. Но мы, двужильные, духом не пали, освоили новые места и мечтали о выселении на отруба. Совсем хотели жить как при Столыпине, однако партия и правительство тем временем начали великую стрижку кулацкого добра. Во имя укрепления колхозов начался грабеж нажитого тяжелым упорным трудом и смекалкой. Пошла писать губерния! К осени 1929 года я был уже окончательно дома, так как Рычков торговлю свою закрыл.
Не опускаясь на колени перед наступающим социализмом в виде тяжелых тракторов, я бесконечно ставил сено и молотил цепом свои ржаные снопы: тогда лето было сухое, и хлеб не везде вырос хороший. Мое невозмутимое спокойствие вывело, наконец, из терпения наших «активистов», и меня арестовали на месте преступления: за молотьбой вики... Собственной... Пришли и увели, описали имущество. Прокопович, начальник милиции, был похож на Наполеона и держал себя прегордо.
Рано утром 2 октября в погожий день два молодых парня (исполнители) повели меня в город, и с той минуты начались мои мытарства. Думал, что хоть в тюрьме отосплюсь после малосонного лета, но ошибся: в тюрьме оказалось душно и тесно до ужаса, так как против нормы набили тюрьму мужиками до отказа. Спали врастяжку только счастливцы. Многие сидели в обнимку с грязной и вонючей парашей... Встанем, бывало, на поверку, и как только тюремщик сосчитает последнего, все разом падают, чтобы занять место. Не успел упасть на пол – будешь ночь мучиться без места... Без боя ничего не давалось. Духота была такая, что, несмотря на мороз, окно было открыто. А еще тюрьма того времени была ужасна тем, что открывала ночью двери и выдавала узников для расчета... Даже Москва в журнале «Советский юрист» отмечала обилие смертных приговоров, вынесенных тюменскими судами. Тяжко было смотреть в замерзшие окна на семьи высланных мужиков с тряпьем и ребятишками, которых ежедневно везли на Север длинными обозами. Колхозный строй торжествовал. Деревенский «актив» ликовал, избавившись от нежелательного элемента. Укоризненно гудели снимаемые колокола; спиливали недающиеся церковные кресты... Проводилось обезглавливание Руси Великой. Шел пир во время чумы. Колхозники, кроме даром полученного кулацкого инвентаря, за копейки раскупали добро, скопленное веками. Строился новый мир за чужой счет...
От сознания всего этого хотелось вырваться из душной тюрьмы, и мы хватались за всякую щепку, чтобы спастись: даже на Сахалин записывались. Когда стали говорить о прекрасной жизни в лагерях, то народ ждал отправки туда, как радостного события. От хорошей жизни не полетишь... Наконец-таки дождались: повезли нас в Вишерские лагеря. Началась новая эра мученической жизни, новая страница страданий...
_30_октября_. Утром подтаяло, и нога скользила по густому инею. Я, по обыкновению, встал в пять часов утра. Моя обязанность: затопить печь, поставить самовар. И дрова, дрова без конца. Ходил в город за тестом. Если раньше горожанин выходил на рынок раз в неделю, то теперь он бежит за хлебом ежедневно. К очередям так привыкли, что иную жизнь не могут себе и представить. Сегодня по какому-то счастью у хлебного ларька около трех часов не было очереди. Прибегает, запыхавшись, девчурка и по привычке спрашивает: «Кто последний?». А нас-то всего трое.
_5_ноября_. Ярко горит печка. Сегодня у нас праздник: шаньги из белого теста, чуть-чуть смазанные маргарином. Так жить еще можно. Геннадий зачитывается, хотя пока без системы. Тамара читает Чернышевского «Что делать?». На заводе, где я работаю, есть грешки и довольно приличные: тащат социалистическую собственность. Думаю, что лучше не вмешиваться, так как от разоблачений всегда бывает плохо разоблачителю. В жизни нашего поселка я совершенно не участвую, и за это «актив» косится на меня. Жаль, не купил газету. По старой памяти тянет к литературе: хочется писать, и темы есть. Но как писать? Открой душу этим революционным метанам, то есть скажи, кем ты был – сейчас же сделают кислую рожу. На службе ко мне относятся настороженно и полубрезгливо: бывший каторжник, плохо одеваюсь, редко бреюсь, и вообще – старый черт, а тут публика щеголеватая, оседлавшая технику, думающая, что она – соль земли. Да и соль-таки, хотя и малосолая. Интересы у них узенькие: дальше карьеры и обмундирования не идет. Приближается 19-я годовщина революции, готовятся огромные вывески и плакаты.
_7_ноября_. Вчерашнюю грязь сегодня ночью подсушило. Сходил два раза на Туру за водой, растопил печь. Первый раз за семь лет праздную среди свободных граждан. Получил пригласительный билет на торжественное заседание. В пять часов иду. Уютная столовая завода с крохотным красным уголком для президиума. Музыканты пришли аккуратно. Собралось десятка два ребятишек, небольшая кучка работниц и пять рабочих. Появились распорядители и занялись украшением столовой. Между прочим, портреты вождей теперь устроены наподобие прежних икон: портрет вделан в рамку и прикреплен к палке. Очень удобно: на плечо – и пошел. Вся эта подготовка весьма напоминает подготовку к прежним церковным торжествам... Там были свои активисты, здесь – свои. Дороги разные, суета одна; эта – значительно дороже. Проскучал ровно два часа, никто не появлялся. Учтя такую аккуратность, я решил, что лучше всего уйти домой, пока не поздно. Так и кончилось торжество.
_8_ноября._ Вчера ходил в город. День был яркий, веселый. Манифестации удались на славу. Создается впечатление, что весь город на улице: не столько манифестантов, сколько глазеющих. Очень людно, нарядно и шумно. Сегодня еще праздничный день. Интересно бы подсчитать, сколько выпито водки и пива в торжественную годовщину. Кажется, больше все-таки уклон в эту сторону.
_9_ноября._ Праздник кончился, но праздничное настроение осталось. Трудящиеся в таком состоянии, что работушка на ум нейдет. Еще слышны песни, есть шатающиеся пешеходы. Без троицы – дом не строится. И буквально все свелось к этому: только разговоров, что о праздничных похождениях. Вся политическая шумиха утонула в самом откровенном пьянстве.
_13_ноября_. Подошел и пушкинский ноябрь, когда с «волчихою голодной выходит на дорогу волк», а у нас все еще теплынь. Вчера ходил к Туре, хоть купайся. Можно вполне перепахивать жнивы, если б были. Вообще Крым какой-то. Заходил к Евдокимову, бывшему тавдинскому «амбарщику». Живут вдвоем со старухой, имеют борова Ваську пудов на шесть. Люди не разорены, не выбиты из колеи. Печать довольства лежит на всем: пальто на дорогом меху, две пары новых валенок, хорошая жратва. У таких нет оснований для недовольства. Занимают вдвоем целый особняк со службами. А ведь таких людей очень много. Для них жить стало действительно лучше и веселей: радио орет над самым ухом, и каждый день можешь знать все, что творится на свете.
В семье у нас есть маленькая натянутость: привыкла Лиза стонать и охать по-бабьи, а причин к этому все меньше и меньше. Ну, работать, конечно, надо, рано вставать требуется, из ничего нужно приготовить обед на семь душ. Но все-таки выход из положения есть, и нет оснований ныть и выпрашивать у судьбы поблажки. То у ней руки болят отчаянно, то голова раскалывается, то «скололо всю», а присмотреться – ничего особенного, и драму создавать вовсе ни к чему. В ее возрасте человек должен знать, что с ним, и уметь сам себя лечить. А стонать для того, чтобы тебя пожалели, чтобы поухаживали – наивно и невыгодно: раздражает других. Намеренно не следит за собой: одевается неряшливо, редко умывается и причесывается. Получается страдальческий и дикий вид. Хуже других живем – это верно, но самовнушение в худшую сторону – и вовсе плохая штука. Человек просто не работает над собой. Жаль и досадно.
_26_ноября_. Выпавший снег чуть протаял и остался. Морозы сковали реки, установилась зима. Скандалю с семьей о порядке жизни, добиваюсь, чтобы ребята вели дневники, чтобы вещи знали свое место, но пока ни того, ни другого добиться не могу. Аника-воин! Может быть, зря я ворчу. Хочется лучшего достигнуть. В журнальчике больше всех работает Геня – славный мой мальчик, только тоже иногда раскисает.
Вчера открылся Чрезвычайный съезд Советов. Что-то даст нам новая конституция? Председатель здешней артели Строжков проговорился: «Конституция – это одно, а власть на местах – другое. Все будет по усмотрению: кого можно допустить, а кого и нельзя». Пожалуй, он прав, этот краснорожий бандит (участник восстания 1921 года – _А.П_.). Самую хорошую критику могут истолковать в сторону подрыва коммунизма.
_1_декабря_. Хорошая зимняя погода. Опять заминка с хлебом: многосаженные хвосты и, натурально, скандалы. В очередях стоят по шесть-восемь часов и говорят о том, что будет война. Снился Сталин. Полагаю, что не зря. Эта огромная комета так или иначе должна как-то особенно ярко пройтись по вселенной, но именно путем кометы, а не планеты.
_21_декабря_. Настоящий буран. Метет по всем правилам. Вчера вечером я возвращался с работы и, по обыкновению, тащил в обеих руках дрова. Поскользнувшись на кочке замерзшей земли, упал и ударился правым боком о брус, который нес. Боль сильная, но ребра целы.
В Николин день был на «стоянке» за паспортом. От семи до семи. Утром, заняв очередь, сходил в церковь. Махонькая кладбищенская церковка... Шепелявый попик совершает отпевание умерших за эту пятидневку. В церковь набиваются старушки. Старушки же торчат у ворот за милостыней. Все в жалком виде, но напоминает прошлое. Дьякон, постриженный и в пальто, как-то неуверенно кашляет, попы тушуются, богомольцы как-то осторожно озираются: не донес бы кто? Хочу провести параллель между церковью и... Паспортным столом. В церкви я постоял немного: скучно, да и поторопился. Заметил, что все-таки денег не жалеют: покупают свечи, подают крохотные просфорки, пишут записки о здравии и за упокой. Потом спорят, что не ту записку подали обратно. В общем, собственники неисправимые: моя бумажка, мои покойнички. Обрядовая сторона религии без всякой поэзии и красоты – дело, конечно, скучное, но зато вполне добровольное. Хочу – иду, хочу – нет. А вот паспорт – дело житейское и весьма склочное. Всякий гражданин обязан иметь паспорт, но для того, чтобы его получить, надо пройти целый ряд мытарств. Ходил я за паспортом несколько раз и получил только после упорной борьбы и длительного стояния. Пришел в 7 часов утра и записался в очередь восьмым. В десять часов начались занятия, и начальник паспортного стола объявил: «Будем выдавать во втором часу». Только в семь часов вечера я получил паспорт. Сколько давки, напряженного ожидания! Все думалось: закроют окно, прекратят выдачу, и надо опять сутки тратить. Там, в церкви, миф, а здесь реализм, трижды проклятый.
_1_января_1937_года_. С Новым годом! Как бы то ни было – празднуем и ждем лучшего от жизни. По делам переписи населения обхожу закрепленные за мной 15 домиков. Вижу, что многие живут хуже нас. Несмотря на 20-летнее перевоспитание, все-таки много верующих, и на вопрос анкеты о религии отвечают определенно: «Верую».
Ребята спят. О чем и как они думают? К дневникам приучить не могу, а журнал пишут туго. Читают много. Петух горланит, утешая нас и единственную курочку. Вчера я поймал себя на следующем: на дочь свою Галину я часто ворчу, стараюсь выправить ее строптивость, неровность. Пошла она за хлебом. В длинной горластой очереди увидел ее, озябшую, посиневшую, прижавшуюся к спине какого-то старика. И так мне стало жаль девочку. Откуда у нее должны быть довольство и гармония мысли? Измученная нуждой и условиями изгнания, разве может она легко и радостно смотреть на жизнь? А потом разве не естественно то, что ребенок отвык от меня за семь длинных лет? И разве не может ее отталкивать то, что пришел какой-то большой скелетообразный человек и ворчит? Нет, надо перестать перевоспитывать: дети сами увидят, что плохо, а что хорошо.
_3_февраля._ Твердый снег звонко скрипит ночами, но за лицо морозко ловится не особенно люто. Читал обвинительную речь прокурора по делу троцкистского центра. Сегодня Вышинский называет бандитами и жуликами всех подсудимых, не жалея краски, а когда они были у власти, когда Арнольд был начальником Главхимпрома, а Радек писал статьи в советских газетах, то Вышинский и не заикался о том, что «бандиты» орудуют под носом. У меня от всех этих «вскрытий» создается впечатление: если сотни истинно преданных, закаленных в боях коммунистов, десятки лет работающих рядом с Вышинским, оказываются в конце концов мерзавцами и шпионами, то кто может поручиться за то, что вокруг нас не жулики? Кто может поручиться, что завтра не окажутся на скамье подсудимых самые великие люди. И, наконец, сколько же жуликов набилось в ряды партии по провинциям, если в самый центр проникают «арнольды»? Что нас ожидает завтра? Мне вспомнилось одно обстоятельство из юношеских дней. Я впервые читал какую-то научную книгу о микробах и бактериях. Было написано, что все, что нас окружает, состоит из них, даже воздух. После этой книги мне везде мерещились живчики, и было противно пить воду. Так и теперь: смотришь на человека, а из него вылазит... жулик, предатель.
_8_февраля._ Только что пришел со скотного двора артели «Прогресс», где Лиза работает маслоделом-учетчиком. Я колол дрова и разгребал снег. И в артельном деле порядок через пень-колоду. Все делается как-то не хозяйственно, не по-настоящему. Построили дорогую избу для молоканки, а двери не закрываются, и получилось – сырость и холодище. Дрова сваливаются на двор и заносятся снегом, никто не позаботится сложить их под крышу.
Как-то все фальшиво, не радостно. Сегодня на заводе по расписанию началась читка газет. Для конторских работников придумали такую галиматью. За каким чертом нужна громкая читка газет, если каждый грамотный сотрудник в пять минут просмотрит все газетное вранье! Еще предстоит «проработка» конституции. Не было печали. Что для нормального человека дело на десять минут, для нас требуется длительной «проработки». Емеля-пустомеля. Скучно и противно.
_10_февраля_. К 6 утра сходил занять очередь за хлебом. Там уже стоят «счастливые люди нашей страны», привыкают к социализму. Приготовил завтрак: слегка подмороженная картошка и по 100 граммов хлеба. Что делать? Знаю, что надо лучше питаться, а финансы не позволяют. Все-таки не голодом. При такой жизни, если уволят с работы или заболеешь – конец. Держаться не за что. Поневоле загрустишь о собственной избе, корове, поросенке. А жизнь идет своим порядком. Ребята так приловчились к лыжам и конькам, что, пожалуй, разучатся ходить пешком. Останется это или пройдет с зимой? Пусть и останется, не жаль, и не мешает. Всякий спорт на воздухе полезен.
_11_февраля._ Выпал снежок: пришлось делать уборку. Дальше – печь, очередь за хлебом, колка дров. Вот и думается. Два километра в оба конца отмерять для того, чтобы занять очередь на полуголодный паек, совершить уголовное преступление (кража дров как социалистической собственности, ибо хотя и отходы, но ведь всякий утиль – государственное достояние) для того, чтобы обогреться. Значит, опять переутомление и риск. И так каждый день: и ныне, и присно... А возьмем какого-нибудь голяковского жителя Егора Быкова. В лето, не торопясь, заготовит он для себя и для своей животины кормов, приготовит лыка на лапти, льну, мочала. Всю зиму накапливает жир: дрова рядом, сена привезти – никаких затрат. Все тихо, без переутомления. И главное: ни одного уголовного преступления! Однако социалистическое государство безответного Егора Быкова облагает чрезмерным налогом, берет хлеб в невероятном размере по невероятно низкой цене для того, чтобы торговать хлебом по спекулятивной цене. За зерно Егору Быкову платят 90 копеек за 16 килограммов, а продают самые низкие сорта пшеничного хлеба по 90 копеек за 1 килограмм, увеличивая капитал в 16 раз. Такие меры толкают Егора Быкова на одно: как-нибудь утаить от зорких глаз разных надсмотрщиков какой-нибудь кусок пашни, чтобы иметь свой хлеб. Но нынче у него нет и этого хлеба. Он везет в город недоростка-поросенка, мочало, лен (если осталось от налога) и стоит за хлебом в длинных очередях, постукивая озябшими ногами.
Возится государство с совхозами и колхозами, одни разоряют казну, другие голодают и проклинают житье. И в общем все не клеится. А если бы просто так... Страна земледельческая, денежки у правительства, которое скупает хлеб у граждан на рынке и торгует, как ему вздумается. Вместо купцов и их приказчиков ходили бы по базару советские чиновники, и было бы полно хлеба. И жилось бы вольготнее, и не было бы колхозной кабалы. Додумаются лет через сто. Теперь им принято командовать. Урожай свезут в город, а из города с проклятьями везут потом обратно, по 500 граммов на человека. И голодают, и мучаются.
_19_февраля_. Опять крупное событие: умер Орджоникидзе. Подробности пока не опубликованы. На заводе митинговали. Митинг народной скорби при нашей сознательности должен быть драматическим, потрясающим, а он проходил скучно и нудно. Выступающих вытягивали насильно. Выбрали президиум. Публика вела себя шумно. Докладчика первое время не слышно. Он гримасничал, подбирал слова, но потом направился и говорил довольно логично. Кончился доклад. Директор обратился к собранию: «Кто будет говорить, товарищи?». Тяжелое молчание. «Нет желающих?» – настаивает директор, и в тоне его слышится угроза. Через час по ложке выступают два заводских партийца, предлагая на смерть стойкого большевика ответить поднятием производительности труда. Говорили по шпаргалке, без вдохновения, без скорби.
Урывками читаю «Тихий Дон» Шолохова. Пишет-то он хорошо, но как он выведет конец счастливой жизни? Едва ли придется быть честным до конца.
_23_февраля._ Погода потеплела, стало притаивать. Полнолуние. Луна всем хороша, но при ней плохо дрова воровать: видно далеко, и поневоле трусишь. Мысли от хутора никак не отходят. Два-три года, и прощай голод. Но пока нам еще нельзя двигаться с места. Хлебная лихорадка в городе не прекращается. Трудновато существовать, но люди привыкли. Очереди занимают с двух часов ночи. Вот действительно «ночи безумные, ночи бессонные». Шолохов все-таки большой талант: каждый из персонажей его романа – герой, у каждого
_5_сентября_«тройка»_вынесла_ему_и_еще_четырем_переселенцам_смертный_приговор,_другим_определили_десять_лет._Все_они_после_XX_съезда_КПСС_были_реабилитированы._Я_знаю,_что_до_этого_дня_дожил_В.Н._Шабалков –_один_из_репрессированных._
_В_сентябре_1943_года,_когда_Берия_получил_Звезду_Героя_Социалистического_Труда,_части_заключенных_в_лагерях_снизили_сроки_лишения_свободы._За_систематическое_выполнение_и_перевыполнение_норм_на_работах_наркоматов_оборонной_промышленности_«десятка»_Шабалкова_уменьшилась_на_один_год_и_три_месяца._Своих_сыновей_он_уже_не_увидел:_оба_погибли_при_освобождении_Прибалтики._
_Читая_дневник_Аржиловского,_постоянно_думаешь:_зачем_он_его_вел?_Может_быть,_для_того,_чтобы_через_пятьдесят_лет_мы_смогли_увидеть_в_спецпереселенцах_людей,_понять,_что_они_были_бедны,_плохо_одеты,_забиты,_еле_сводили_концы_с_концами_и_ничего_без_труда_в_жизни_своей_не_мыслили._