«Мы не знаем пощады...»
А. А. Петрушин
Белый исход
«Триумфальное отступление»
Летом 1919 года на Восточном фронте обозначился явный перелом в пользу Красной Армии. Перевалив через Уральский хребет, она вступила в пределы Сибири и в августе взяла Тюмень и Тобольск. Белые ценой невероятных усилий (вплоть до посылки в бой личного конвоя Колчака, посаженного на бронепароходы) смогли отбросить красных обратно за Тобол, но решительного успеха не добились. Это был их последний контрудар.
В середине октября колчаковский фронт рухнул, чтобы никогда уже не возродиться. В первые дни отступления погода стояла теплая, и движение массы колчаковских войск производило на очевидцев впечатление «триумфального шествия». Веселое настроение не покидало отступавших, в каждом обозе слышались песни, пляски, гармонь. На что они надеялись? На необъятные просторы, на союзников, но больше всего на извечное русское «авось».
Через неделю картина переменилась. С наступлением заморозков и распутицы одетые по-летнему солдаты стихли и стали закутываться в рогожи, половики, одеяла... Отход перемешал все тылы, централизованная система снабжения сломалась. Армия перешла на существование за счет массовых бесконтрольных реквизиций у местного населения. Крестьяне говорили: «Что красные, что белые – одинаковая сволочь».
Закрепиться на Ишиме колчаковцам не удалось. В столице белой Сибири – Омске – царили растерянность и неразбериха. Ставка и Колчак никак не могли окончательно решить – оборонять город или сдавать. Эвакуация складов началась поздно. Паровозов и вагонов не хватало...
9 ноября вдруг ударил 30-градусный мороз. Иртыш покрылся льдом и сразу перестал быть для красных серьезной преградой. Находиться в мерзлых окопах колчаковским солдатам, обутым в ботинки, пусть даже и с обмотками, было трудно. Стрелять можно было только в движении.
Рано утром 14 ноября части красной 27-й дивизии, сделав за сутки на подводах 100-километровый переход, переправились по льду на восточный берег Иртыша.
Подводя итоги боев, завершившихся взятием Омска, газета «Красный набат» сообщала, что с 16 октября по 16 ноября войсками Восточного фронта занято 6 больших городов: Тобольск (вторично), Ишим, Тюкалинск, Петропавловск, Кокчетав, Омск. Взято в плен 10 генералов, свыше 1000 офицеров, 27 тысяч солдат, причем 5 полков в полном составе, штаб дивизии, 4 полковых штаба. Захвачены 30 орудий, 232 пулемета, 3560 винтовок, несколько миллионов снарядов и патронов, 2 бронепоезда и несколько поездов, 80 паровозов, 3000 вагонов, много лошадей, хлеба, зерна и муки – более 5 миллионов пудов...
Из Омска отступило несколько сот тысяч военнослужащих и беженцев. Мороз, мгла, красное от зарева небо над городом, бесконечная лавина людей, обозов, эшелонов – таковы воспоминания тех, кто оставил Омск. Ощущение беспомощности – вот что пришло к ним в тот день. «Триумфальное отступление» превратилось в яростную борьбу за выживание. Зима, как и в 1812 году, ускорила этот жуткий процесс. Среди тех, кто ступил тогда на Голгофу сибирского ледяного похода, было немало наших земляков.
Ражев из села Ражево
В 1988 году в Прокуратуру СССР поступило письмо из Алма-Аты от Валентины Георгиевны Димовой. Она просила сообщить о судьбе своего репрессированного отца Георгия Тимофеевича Ражева, служившего в белой армии.
«Я не знаю, – писала пожилая женщина, – в каком военном чине и где он воевал. На территорию Китая отец попал, отступая с частями армии Колчака. Поселился в Харбине, где стал работать, как говорится, «с нуля». Своим трудом, а трудиться он умел, содержал большую семью, да еще помогал другим беженцам из России. В то время он никакой враждебной деятельностью против Советского государства не занимался. Отец был очень добрым, порядочным, отзывчивым человеком и хорошим семьянином. Нас, четверых детей, он воспитал русскими людьми. Именно отец привил нам любовь к Родине, которую так сильно любил...».
Дела репрессированных Советской властью граждан хранятся по месту их рождения, а Георгий Тимофеевич Ражев родился в 1893 году в селе Ражево Ишимского уезда Тобольской губернии.
Его арестовали в Харбине 28 сентября 1945 года сотрудники отдела военной контрразведки «Смерш» 86-го РАБ (район авиационного базирования) 10-й воздушной армии 1-го Дальневосточного фронта. Япония к тому времени уже капитулировала. Официальное обвинение – участие в гражданской войне на стороне белых.
Судьба Ражева типична для тысяч сибиряков. «До 1915 года, – сообщил он следователю капитану Жукову, – я работал в крестьянском хозяйстве своего отца. После призыва в армию был направлен в 26-й Сибирский запасной стрелковый полк, а затем – в Омскую школу прапорщиков (до войны закончил 3 класса сельской школы и экстерном 5 классов гимназии в Ишиме). В июне 1917 года после присвоения первого офицерского чина оказался на германском фронте. Воевал в 49-м Сибирском стрелковом полку командиром роты. В декабре приехал домой в отпуск по болезни, где и был из армии демобилизован. В конце мая – начале июня 1918 года в Ишиме вспыхнуло восстание против Советской власти. Это выступление возглавили полковник Молчанов, капитан Полонский и эсер Колыбин. Меня мобилизовали в армию Временного Сибирского правительства и назначили командиром местной команды при ишимском уездном воинском начальнике. После объявления адмирала Колчака Верховным правителем России команду переформировали в стрелковый батальон 2-го ротного состава, в котором я стал ротным командиром...».
В бой с частями Красной Армии этот батальон вступил в сентябре 1919 года около деревни Чистяки. Требовалось прикрыть отход частей 1-й Сибирской армии генерала Пепеляева к железной дороге восточнее Ишима для дальнейшей переброски солдат эшелонами в тыл на запасной рубеж обороны. Командир Ишимского батальона полковник Григорьев сбежал в тыл, и прапорщик Ражев принял руководство подразделением, которое почти неделю отбивало атаки красных войск.
«...За эту операцию, – продолжал Ражев показания, – Колчак лично произвел меня в поручики и назначил командиром батальона, и с ним я стал отступать на восток...».
Тогда еще самые закоренелые пессимисты сохраняли «слабую надежду на то, что выведенная из-под флангового удара красных 1-я Сибирская армия запрет неприятелю проход через тайгу, а 2-я и 3-я белые армии генералов Войцеховского и Каппеля, отходившие походным порядком, будут отведены к Иркутску, где за зиму оправятся».
Но этой надежде не суждено было сбыться.
Кровавый сочельник
В Сибири, как известно, находились значительные силы интервентов. Один чехословацкий корпус, с мятежа которого в мае 1918 года и началась здесь гражданская война, насчитывал до 60 тысяч штыков. Казалось бы, «союзники» должны были прикрыть эвакуацию раненых и беженцев. Однако главнокомандующий союзными войсками в Сибири французский генерал Жанен установил такой порядок прохождения эшелонов по Транссибу: в первую очередь – чехи, словаки и американцы, во вторую – румыны, итальянцы, сербы и поляки и только в третью – русские. Так что вышло наоборот: интервенты прикрылись ранеными и беженцами.
На протяжении нескольких сот верст почти сплошной лентой стояли русские поезда. Паровозы замерзали, вагоны и теплушки не отапливались. Завывала свирепая сибирская пурга. Крепкий мороз беспощадно косил людей.
14 декабря красные взяли Новониколаевск, а через три дня – Томск. 20-го почти вся 1-я Сибирская армия, состоявшая из мобилизованных крестьян, сдалась в плен.
Сброшенные с Транссиба 2-я и 3-я белые армии шли по таежным районам. Им пришлось почти 120 километров идти по единственной в дикой глуши просеке. Она оказалась в три ряда забита повозками и санями. Красные угрожали окружением. Тогда поступил приказ главкома генерала Каппеля (в эту должность он вступил 12 декабря): бросить все и двигаться верхом. На этой просеке осталось около 10 тысяч повозок с больными, женщинами и детьми. Впечатление, по словам очевидцев, было жуткое.
Когда 29 декабря колчаковские армии вышли из щегловской (кемеровской) тайги, они узнали, что в Красноярске началось восстание. Противник теперь был не только позади, но и впереди.
В ночь с 5 на 6 января 1920 года генералы Каппель и Войцеховский приняли тяжелое, но единственно правильное решение: бросить артиллерию и обойти Красноярск с севера. Разыгрался жестокий бой. Пытаясь нащупать слабое место в обороне противника, колчаковцы метались по сопкам из стороны в сторону. Белые, красные, партизаны, повстанцы – все перемешались. Некоторые колчаковские части дрались зло и умело. Но другие, измученные отступлением, потерявшие веру в победу, решив, что уходить уже некуда, стали сдаваться. Фактически подняли руки около 60 тысяч человек. На восток пробились самые непримиримые, самые сильные и самые везучие. Их прорыв прикрывал отряд добровольцев, который возглавил Ражев.
Красноярский бой произошел 6 января в православный сочельник накануне Рождества Христова. «Но вместо радостного гимна славословия, – писал современник, – раздавались теперь ругательства, хула, крики убиваемых и стоны раненых».
После этой катастрофы белая армия в Сибири снова стала чисто добровольческой.
«За отличие в бою под Красноярском, – сказал позднее Ражев, – меня вызвал в Ставку генерал Войцеховский и в порядке поощрения присвоил мне чин штабс-капитана. Тогда же со своим отрядом я вошел в состав 3-го добровольческого полка, которым командовал полковник Ладыженский...».
А перед Каппелем и Войцеховским встал вопрос: куда идти дальше? Их подчиненные были измождены и подавлены, казалось, что еще одно столкновение – и они погибнут. Генералы решили не рисковать.
Утром 7 января белые колонны двинулись на север, вниз по Енисею, чтобы потом по притокам – Кану или Ангаре – снова выйти на Транссиб. В одной из колонн в романовских полушубках и в валенках, с японскими карабинами за плечами шли Каппель и Войцеховский. Звонили колокола. Было Рождество Христово.
Конец Ледяного похода
Путь по Енисею и Кану – самый трудный за весь Сибирский ледяной поход. Эти реки из-за наличия порогов замерзают поздно. Белый авангард промочил ноги и двое суток шел в сырой обуви. Сам Каппель во время рекогносцировки провалился в полынью. Ему ампутировали обмороженные ноги. 26 января генерал умер от воспаления легких. Армия получила название «каппелевской». Ее повел Войцеховский. Во взятом лихой штыковой атакой Нижнеудинске каппелевцы узнали, что в Иркутске победили красные повстанцы, Колчак в их руках, а иностранные войска объявили нейтралитет и перестали быть союзниками.
Белые решили взять Иркутск стремительным маневром и спасти Верховного правителя России. Для отвлечения внимания красных войск в их тыл направили полк Ладыженского. Им удалось выполнить приказ – полковника наградили орденом Святого Георгия 4-й степени, а его заместителя Ражева произвели в капитаны.
2 февраля каппелевцы наголову разбили рабочие заслоны на подступах к Иркутску. Пленных не брали. Раненые замерзали на 30-градусном морозе. Чехи и американцы предъявили ультиматум: прекратить бой, обещая пропустить белых мимо Иркутска вдоль железной дороги. Когда каппелевцам стало известно, что Колчак и его премьер-министр Пепеляев расстреляны, они повернули к Байкалу.
На рассвете 9 февраля передовой отряд, который вел Ражев, подошел к истоку Ангары. Впереди расстилалась ровная бесконечная гладь огромного озера...
Переход через Байкал зарубежные исследователи белого движения в России назвали апофеозом всего Сибирского ледяного похода. В тот год из-за войны рыбаки не прокладывали по льду дороги, поэтому войска шли наобум.
До Мысовска, поселка на противоположном берегу, 40 километров. Их надо было преодолеть за один переход. Двигались осторожно, медленно. «Все пространство озера, – вспоминал очевидец, – было ледяной пустыней. Мороз и ветер обращали тело в сплошную ледышку, ныли кости, останавливалась кровь. Это было шествие обреченных на смерть людей, в сердцах которых только чуть-чуть теплилась искра надежды: а вдруг удастся перейти Байкал и найти убежище на той стороне?!».
Но и Мысовск не стал для каппелевцев землей обетованной. Последние колонны еще скользили по льду, а белый авангард под командованием Ражева (его за Байкал произвели в подполковники) уже вынужден был выбивать партизан из села Кабанье – иначе не пройти в Верхнеудинск. Лишь в конце февраля 1920 года остатки колчаковских армий оказались в Чите, которую контролировали атаман Семенов и японские дивизии.
Сибирский ледяной поход завершился. Но гражданская война в Забайкалье и Приморье еще продолжалась два долгих года. Только без Ражева.
Островок России – Харбин
Почему подполковник Ражев оставил военную службу? На этот вопрос он ответил так: «...В апреле 1920 года я в составе добровольческой бригады, которой командовал полковник Громотов, выступил против партизанского отряда Якимова, насчитывающего около пяти тысяч человек. Когда под станцией Шалопугинской завязался бой, то Громотов со своим штабом сбежал с передовой. Я принял командование бригадой и с боями отошел к станице Устягинской, где встретил Громотова и хотел застрелить его за трусость. Сослуживцы отговорили меня от этого поступка, но оскорбленный до глубины души поведением старших офицеров, я слег в госпиталь из-за сыпного тифа и нервного расстройства, а после излечения самовольно уехал на поезде в Харбин... За время службы в белой армии я никогда не участвовал в карательных операциях против мирного населения, но как офицер честно выполнял боевые приказы, о чем свидетельствовало мое быстрое продвижение по службе...».
Если бы все русские офицеры были, как Ражев, – людьми чести и долга, то результаты гражданского противостояния могли быть иными. Но случилось то, что случилось. И образовалась дальневосточная 250-тысячная российская эмиграция. Большая часть беженцев (около 150 тысяч) осела в главном городе Маньчжурии – Харбине.
Сейчас мало кто знает: этот город с китайским названием был русским. Как и построенная Россией в 1903 году Китайская Восточная железная дорога (общая протяженность свыше 2500 километров). «Коридор» вдоль КВЖД стал своеобразным «государством в государстве», где действовали российские законы, суд, администрация, полиция и огромный штат русских железнодорожных служащих. Казалось, что никакие междоусобицы не изменят сытого, размеренного уклада их жизни. Но вот этот благополучный мир грубо нарушили непрошеные гости – потерпевшие военное поражение белогвардейцы. Перед ними предстал будто островок нетронутой войной России: забитые товарами магазины, театры, кинематограф, кафешантаны, иллюминация в парках, улицы, как где-нибудь в Самаре, Омске, Ишиме, – Спасская, Мостовая, Почтовая, Озерная... Но для белых офицеров Харбин был чужбиной. Здесь их ждали безденежье и безработица.
«Находясь в Харбине, – вспоминал Ражев, – я первое время вместе с поручиком Забиловым и подпоручиком, фамилию которого уже не помню, пилили поденно дрова и выполняли другую черную работу... Потом мне удалось устроиться в Союз сибирских маслодельных артелей сначала рабочим, а через полгода помощником заведующего товарного отдела. С 1933 года я начал свое собственное дело: молочное, пимокатное, кондитерское...».
Так, по словам малоизвестного у нас русского писателя Петра Балакшина, «рядовая дальневосточная эмиграция проявила поразительную жизнеспособность и приспособляемость к борьбе за существование и выход на прочные экономические берега».
На гребне эмигрантской волны в Харбине появились новые предприятия, рестораны, артели кустарей, комиссионные магазины, банки, конторы по спросу и предложению, рекламные агентства, мастерские, автотакси и многочисленные забегаловки с горячей едой и дешевой водкой...
В театрах – русском и украинском – шли «Ревизор» и «Свадьба Кречинского», со сцены оперного театра пел Шаляпин, в цирке давал представление Дуров.
Открылись институты: юридический, медицинский, политехнический, педагогический, ориентальных (восточных) и коммерческих наук.
Выходили десятки газет и журналов. Издатели печатали книги. Поэты-эмигранты называли Харбин дальневосточным Парижем.
Однако было бы неверно считать, что все русские офицеры занимались в изгнании коммерцией, науками и искусством. В Харбине действовало множество российских общественных, политических и военизированных организаций, среди которых самым влиятельным был «Российский общевоинский союз» (РОВС). Там «свили гнезда» многочисленные разведки, в том числе и иностранный отдел ОГПУ. Стоять в стороне от членства в РОВС для офицеров было невозможно.
На допросе Ражев так изложил обстоятельства вступления в РОВС: «Как коммерсант я систематически закупал муку на сунгарийских мельницах через бывшего полковника белой армии Белоцерковского. В 1930 году он, зная о моей военной службе, предложил мне вступить в РОВС. Я согласился, но предупредил его, что из-за своей производственной занятости не смогу активно участвовать в деятельности союза. Белоцерковский ответил, что от меня достаточно формального членства и материальной помощи для нужд РОВС. Меня вполне устраивало такое предложение, равно как и основная цель РОВС – патриотическое воспитание русских людей, особенно молодежи, оказавшихся за пределами своего Отечества».
Но следствие совершенно не интересовали политические убеждения Ражева и мотивы его участия в белом движении и эмигрантских военизированных организациях. Не были приняты во внимание его патриотизм и лояльное отношение к советскому режиму, а также добровольное внесение в фонд обороны через консульство СССР в Харбине крупных денежных взносов. Для следователя Жукова, его смершевского начальства и заседателей военного трибунала Дальневосточной армии ПВО все бывшие белогвардейцы представляли абстрактную враждебную силу, а членство в эмигрантских организациях (даже формальное) «тянуло» на 10 лет лагерей. Такой срок именем Союза Советских Социалистических Республик был объявлен Ражеву 28 ноября 1945 года в 12 часов 25 минут в хабаровской краевой тюрьме № 1. Вся «судебная» процедура не заняла и часа. А в январе следующего года Георгий Тимофеевич умер в Севвостлаге Магадана, сохранив до последних дней своей жизни честь и достоинство русского офицера. В апреле 1990 года его реабилитировали.
Из знакомых подполковника Ражева по дальневосточной эмиграции интересна судьба у Якова Яковлевича Смирнова. Генерального штаба полковник. Начальник военной школы РОВС в Харбине. Командир русского отряда в императорской армии Маньчжурского государства – Маньчжу-Ди-Го.
Спрятанная победа
Как известно, Советский Союз, выполняя союзнические обязательства, вступил в войну с Японией. 9 августа 1945 года войскам Забайкальского и двух Дальневосточных фронтов противостояла миллионная Квантунская армия.
Используя реку Сунгари в качестве оборонительного рубежа, японцы могли надолго задержать продвижение советских войск в глубь Маньчжурии. Для этого достаточно было взорвать железнодорожный мост. Однако этого не произошло. Почему?
В истории Великой Отечественной войны освобождение Харбина 20 августа приписывается воздушному десанту в количестве 120 человек (2-й гвардейский инженерный мотоштурмовой батальон) под командованием особоуполномоченного представителя Военного совета 1-го Дальневосточного фронта генерал-майора Шелахова. Десантники должны были высадиться на Харбинском аэродроме, предъявить японскому командованию условия капитуляции, захватить наиболее важные объекты и до подхода передовых частей 388-й стрелковой дивизии не допустить разрушения моста на реке Сунгари и уничтожения складов и баз.
18 августа в 19 часов группа приступила к выполнению этой задачи в глубоком тылу противника, в 150 километрах от линии фронта. К утру следующего дня десант занял здание японской военной миссии, жандармерию и полицейское управление, взял под охрану мосты, электростанции, вокзалы, банки, телеграф и другие важнейшие объекты, арестовал начальника штаба Кавантунской армии генерал-лейтенанта Хата и приступил к разоружению 175-тысячной группировки противника.
«Конечно, – признал в своих мемуарах командующий 1-м Дальневосточным фронтом маршал Мерецков, – 120 наших десантников в огромном городе не могли много сделать...». Кто же в таком случае «подсобил» советским войскам в разгроме японского гарнизона?
Это сделали русские эмигранты. Даже Мерецков заметил: «Серьезное содействие оказали нам русские жители Харбина. Они наводили наших десантников на вражеские штабы и казармы, захватывали узлы связи, сохранили в неприкосновенности все городские жизненные коммуникации и сооружения. Благодаря их помощи некоторые высшие чины Квантунской армии нежданно-негаданно для себя оказались внезапно в советском плену...».
Маршал не назвал организатора этой помощи. Зато подполковник Ражев на допросе показал: «...Мне известно, что после объявления Советским Союзом войны Японии полковник Смирнов со своим отрядом, располагавшимся на железнодорожной станции Сунгари-2, выступил против японцев, разоружил гарнизон и вступил в Харбин, а по приходу туда Красной Армии сложил оружие и передал советской администрации все захваченные им документы и охраняемые объекты».
Значит, был человек, благодаря которому война на Дальнем Востоке закончилась для народов двух стран малой кровью. Его жизнь – яркий пример трагической судьбы русских людей, сохранивших на чужбине любовь и верность к своей неласковой Родине.
Яков Яковлевич Смирнов родился в 1890 году в семье потомственного военного. Окончил Псковский кадетский корпус, Елизаветградское кавалерийское училище и Николаевскую академию Генерального штаба. Служил в 17-м гусарском Черниговском полку. За храбрость в войне с Германией награжден пятью боевыми орденами. В сентябре 1917 года его назначили начальником штаба Уссурийской казачьей дивизии, вместе с которой он после развала русской армии оказался в Сибири. В войсках Колчака полковник Смирнов командовал кавалерийским полком. Потом оказался в Харбине. Работал торговым агентом в акционерном обществе «Сургарийские мельницы» и активно участвовал в деятельности таких белоэмигрантских организаций, как «Российский общевоинский союз», «Дальневосточный союз военных», «Военно-монархический союз», «Общество ревнителей военных знаний», «Братство русской правды», «Комитет помощи русским беженцам».
По его словам, он «продолжал враждебно относиться к Советской власти, однако, безусловно, отрицательно был настроен к возможной иностранной интервенции против СССР, а рассчитывал единственно на внутренний переворот из-за недовольства населения коммунистическим режимом, о чем трубила вся эмигрантская пресса».
После оккупации Маньчжурии в 1933 году японцы образовали Бюро русских эмигрантов и взяли на учет все русское население. Смирнову предложили работу в японской военной миссии. «В круг моих обязанностей, – вспоминал он, – входило изучение советских газет, журналов, книг и составление специальных сводок по военным вопросам. Вторжение фашистских войск в СССР вызвало у меня сильнейшее чувство негодования и сожаления о том, что я не могу участвовать в защите своего Отечества».
Великая Отечественная война советского народа с гитлеровской Германией и ее союзниками привела к коренным изменениям в психологии и поведении русской эмиграции. «Мы могли ожидать, – отмечалось в официальном заявлении МИД СССР, – что немцы и японцы в борьбе с Россией используют эмиграцию, что эмиграция соблазнится и пойдет с ними. Этого не случилось. Тех, кто пошел на службу к неприятелю, было сравнительно мало. Наоборот, в разных странах эмиграция в разных формах проявила симпатии к советскому народу. К советским представителям за границей обращались с просьбами о зачислении в действующую армию, о формировании русских добровольческих частей, вносили деньги в фонд обороны и т.д.».
В числе других офицеров-эмигрантов Смирнов хотел отправиться на фронт, однако советское консульство в Харбине ответило отказом. И тогда он решил действовать на свой страх и риск.
Бывший резидент советской разведки в Маньчжурии Меньшаков рассказал: «...С марта 1941 года по октябрь 1943 года я под фамилией Кузнецов работал секретарем в консульстве в Харбине. От ряда источников мною были получены сведения, что Смирнов, выступая на совещании старшего офицерского состава японской военной миссии с докладом о ходе и перспективах советско-германской войны, заявил, что Красная Армия дальше Волги не отступит и на просторах волжских степей разгромит немцев. Смирнов характеризовался как патриотически настроенный человек. Кроме того, через наших людей в японской военной миссии мне попадали составленные Смирновым сводки о боевых операциях на советско-германском фронте, которые объективно способствовали нашей политике в отношении Японии. Поэтому я не удивился, когда узнал, что он ищет возможность конспиративной встречи со мной...».
Настроение полковника Смирнова в октябре 1942 года как нельзя лучше выразил поэт-эмигрант Георгий Ревский:
Да, какие пространства и годы
До тех пор ни лежали меж нас,
Мы детьми одного народа
Оказались в смертельный час.
По ночам над картой России
Мы держали пера острие
И чертили кружки и кривые
С верой, с гордостью за нее.
«...До моего отъезда из Харбина Смирнов давал ценные разведывательные материалы о работе японской военной миссии, – продолжал Меньшаков-Кузнецов. - В сентябре 1943 года у него возник на почве защиты чести русских сослуживцев конфликт с одним из начальствующих чинов миссии, и он хотел порвать отношения с японцами. Но я отговорил его от этого поступка, а позднее рекомендовал ему принять предложение начальника японской военной миссии генерал-майора Дола занять должность командира 1-го отдельного русского кавалерийского отряда на станции Сунгари-2 (так называемого отряда «Асано»). Выбор японцев был неслучайным: Смирнов в конце 20-х – начале 30-х годов являлся начальником военной школы РОВС и пользовался большим авторитетом у белоэмигрантской молодежи. Я знал, что свое согласие на назначение командиром отряда «Асано» он объяснял в беседах с эмигрантами тем, что не желает отдавать воспитание молодежи предателям русского дела, а хочет воспитывать ее в патриотическом духе. Кроме того, Смирнов заявлял, что в случае возникновения каких-либо чрезвычайных событий его отряд сыграет большую роль в борьбе против японцев... Уже после войны вернувшиеся из Маньчжурии мои коллеги, не помню только кто именно, рассказывали, что Смирнов во время советско-японской войны проявил себя весьма достойно: разоружил японский гарнизон, взял под охрану какие-то важные документы и объекты и передал их советскому командованию».
Чем же закончилась боевая операция по освобождению от японцев Харбина для полковника Смирнова и его подчиненных? Официальным признанием их заслуг перед Отечеством? Предоставлением им советского гражданства? Наградами? Отнюдь нет. Конец этой захватывающей истории в худших традициях сталинского режима.
26 августа 1945 года, когда надобность в помощи эмигрантов отпала, Смирнов и другие офицеры русского отряда «Асано» были арестованы сотрудниками отдела контрразведки «Смерш» Амурской Краснознаменной речной флотилии, доставлены в Хабаровск и после непродолжительного следствия осуждены на 15 лет лагерей. Каждый. Их участие в боевых действиях против японских войск в уголовных делах не отражалось. Ордена и благодарности Верховного Главнокомандующего за взятие Харбина получили другие.
Граждан государства Маньчжу-Ди-Го, оккупированного Японией, обвинили по советским законам в измене Родине (то есть СССР), чего они по своему правовому положению никак не могли совершить (отряд «Асано» входил в состав Маньчжурской армии). Впрочем, кого тогда заботили эти юридические тонкости, если сам император Маньчжурии Пу И без суда томился в советских и китайских тюрьмах свыше 20 лет. Смирнову припомнили также участие в белом движении и членство в белоэмигрантских организациях.
Он отбыл в Озерлаге весь срок «от звонка до звонка», а потом на положении ссыльного работал пилорамщиком в леспромхозе Васильево, что в Татарской АССР. Все обращения одинокого пожилого и больного русского офицера к правительству о помиловании и предоставлении советского гражданства остались безответными несмотря на то, что его сотрудничество с советской разведкой и участие в боевых действиях против японских войск документально подтвердилось.
Прошедшие сталинские лагеря офицеры 1-го отдельного русского кавалерийского отряда поручик Витвицкий и прапорщик Мустафин сообщили, что «в этом подразделении насчитывалось около 500 человек, которые обучались и воспитывались по уставам старой русской армии. 1 июля 1945 года приказом военного министра Маньчжу-Ди-Го отряд был расформирован, а на сдачу оружия, имущества и документации отводилось три месяца. Когда началась война Советского Союза с Японией, представители японской военной миссии предложили всем офицерам отряда выехать в специальном поезде на юг Китая, чтобы не попасть в советский плен. Изъявившим такое желание выдавали значительное количество опиума – самую надежную ценность на территории Китая. Тогда командир отряда полковник Смирнов заявил, что желающие могут уехать, а он остается, дождется прихода советских войск, сдаст им все военное хозяйство и подчинится воле советского командования. Его решение поддержали все 22 офицера и 10 младших командиров. После этого полковник Смирнов поднял по тревоге отряд и приказал нижним чинам разойтись по домам, однако те добровольно остались в расположении части на станции Сунгари-2. 15 августа, за три дня до прибытия в Харбин советских войск, наш отряд, усиленный добровольцами из русских эмигрантов, преимущественно бывших офицеров, воспользовался хаосом, царившим среди японцев, разоружил караулы без особого с их стороны сопротивления. У нас потерь не было – только раненые. Все последующее время, вплоть до нашего задержания 26 августа, мы охраняли два больших (около километра каждый) железнодорожных моста через реку Сунгари, обеспечивая непрерывную переброску советских войск из Харбина в Порт-Артур. О нашем положении знал комендант Харбина генерал-полковник Белобородов, который обещал нам всякую поддержку и помощь...».
Но не сдержал командующий 1-й Краснознаменной армией дважды Герой Советского Союза сибиряк Белобородов своего обещания. Не вспомнил он и в послевоенных мемуарах о несправедливо репрессированных земляках. Не захотел даже в малом поделиться победой. Так и умер русский полковник Яков Яковлевич Смирнов в нищете и забвении в не признавшей его своим гражданином стране.
Сейчас, когда в связи с 55-летием разгрома германского фашизма и японского милитаризма предлагается объявить участниками войны все население СССР того периода (с распространением на оставшихся в живых соответствующих льгот), я надеюсь, что в этом строю победителей найдется место и для них. Тех русских солдат и офицеров, кто не по своей воле оказался за границей Отечества. Тех, кто в таком оскорбленном, униженном и бесправном положении, забыв обиды и не помня зла, поддержал в лихую годину свой народ и свою страну – духовно, материально и с оружием в руках. Им уже ничего не нужно: ни юбилейных медалей, ни пенсий, ни квартир, ни подарков. Ничего, кроме памяти.
А. А. Петрушин
Белый исход
«Триумфальное отступление»
Летом 1919 года на Восточном фронте обозначился явный перелом в пользу Красной Армии. Перевалив через Уральский хребет, она вступила в пределы Сибири и в августе взяла Тюмень и Тобольск. Белые ценой невероятных усилий (вплоть до посылки в бой личного конвоя Колчака, посаженного на бронепароходы) смогли отбросить красных обратно за Тобол, но решительного успеха не добились. Это был их последний контрудар.
В середине октября колчаковский фронт рухнул, чтобы никогда уже не возродиться. В первые дни отступления погода стояла теплая, и движение массы колчаковских войск производило на очевидцев впечатление «триумфального шествия». Веселое настроение не покидало отступавших, в каждом обозе слышались песни, пляски, гармонь. На что они надеялись? На необъятные просторы, на союзников, но больше всего на извечное русское «авось».
Через неделю картина переменилась. С наступлением заморозков и распутицы одетые по-летнему солдаты стихли и стали закутываться в рогожи, половики, одеяла... Отход перемешал все тылы, централизованная система снабжения сломалась. Армия перешла на существование за счет массовых бесконтрольных реквизиций у местного населения. Крестьяне говорили: «Что красные, что белые – одинаковая сволочь».
Закрепиться на Ишиме колчаковцам не удалось. В столице белой Сибири – Омске – царили растерянность и неразбериха. Ставка и Колчак никак не могли окончательно решить – оборонять город или сдавать. Эвакуация складов началась поздно. Паровозов и вагонов не хватало...
9 ноября вдруг ударил 30-градусный мороз. Иртыш покрылся льдом и сразу перестал быть для красных серьезной преградой. Находиться в мерзлых окопах колчаковским солдатам, обутым в ботинки, пусть даже и с обмотками, было трудно. Стрелять можно было только в движении.
Рано утром 14 ноября части красной 27-й дивизии, сделав за сутки на подводах 100-километровый переход, переправились по льду на восточный берег Иртыша.
Подводя итоги боев, завершившихся взятием Омска, газета «Красный набат» сообщала, что с 16 октября по 16 ноября войсками Восточного фронта занято 6 больших городов: Тобольск (вторично), Ишим, Тюкалинск, Петропавловск, Кокчетав, Омск. Взято в плен 10 генералов, свыше 1000 офицеров, 27 тысяч солдат, причем 5 полков в полном составе, штаб дивизии, 4 полковых штаба. Захвачены 30 орудий, 232 пулемета, 3560 винтовок, несколько миллионов снарядов и патронов, 2 бронепоезда и несколько поездов, 80 паровозов, 3000 вагонов, много лошадей, хлеба, зерна и муки – более 5 миллионов пудов...
Из Омска отступило несколько сот тысяч военнослужащих и беженцев. Мороз, мгла, красное от зарева небо над городом, бесконечная лавина людей, обозов, эшелонов – таковы воспоминания тех, кто оставил Омск. Ощущение беспомощности – вот что пришло к ним в тот день. «Триумфальное отступление» превратилось в яростную борьбу за выживание. Зима, как и в 1812 году, ускорила этот жуткий процесс. Среди тех, кто ступил тогда на Голгофу сибирского ледяного похода, было немало наших земляков.
Ражев из села Ражево
В 1988 году в Прокуратуру СССР поступило письмо из Алма-Аты от Валентины Георгиевны Димовой. Она просила сообщить о судьбе своего репрессированного отца Георгия Тимофеевича Ражева, служившего в белой армии.
«Я не знаю, – писала пожилая женщина, – в каком военном чине и где он воевал. На территорию Китая отец попал, отступая с частями армии Колчака. Поселился в Харбине, где стал работать, как говорится, «с нуля». Своим трудом, а трудиться он умел, содержал большую семью, да еще помогал другим беженцам из России. В то время он никакой враждебной деятельностью против Советского государства не занимался. Отец был очень добрым, порядочным, отзывчивым человеком и хорошим семьянином. Нас, четверых детей, он воспитал русскими людьми. Именно отец привил нам любовь к Родине, которую так сильно любил...».
Дела репрессированных Советской властью граждан хранятся по месту их рождения, а Георгий Тимофеевич Ражев родился в 1893 году в селе Ражево Ишимского уезда Тобольской губернии.
Его арестовали в Харбине 28 сентября 1945 года сотрудники отдела военной контрразведки «Смерш» 86-го РАБ (район авиационного базирования) 10-й воздушной армии 1-го Дальневосточного фронта. Япония к тому времени уже капитулировала. Официальное обвинение – участие в гражданской войне на стороне белых.
Судьба Ражева типична для тысяч сибиряков. «До 1915 года, – сообщил он следователю капитану Жукову, – я работал в крестьянском хозяйстве своего отца. После призыва в армию был направлен в 26-й Сибирский запасной стрелковый полк, а затем – в Омскую школу прапорщиков (до войны закончил 3 класса сельской школы и экстерном 5 классов гимназии в Ишиме). В июне 1917 года после присвоения первого офицерского чина оказался на германском фронте. Воевал в 49-м Сибирском стрелковом полку командиром роты. В декабре приехал домой в отпуск по болезни, где и был из армии демобилизован. В конце мая – начале июня 1918 года в Ишиме вспыхнуло восстание против Советской власти. Это выступление возглавили полковник Молчанов, капитан Полонский и эсер Колыбин. Меня мобилизовали в армию Временного Сибирского правительства и назначили командиром местной команды при ишимском уездном воинском начальнике. После объявления адмирала Колчака Верховным правителем России команду переформировали в стрелковый батальон 2-го ротного состава, в котором я стал ротным командиром...».
В бой с частями Красной Армии этот батальон вступил в сентябре 1919 года около деревни Чистяки. Требовалось прикрыть отход частей 1-й Сибирской армии генерала Пепеляева к железной дороге восточнее Ишима для дальнейшей переброски солдат эшелонами в тыл на запасной рубеж обороны. Командир Ишимского батальона полковник Григорьев сбежал в тыл, и прапорщик Ражев принял руководство подразделением, которое почти неделю отбивало атаки красных войск.
«...За эту операцию, – продолжал Ражев показания, – Колчак лично произвел меня в поручики и назначил командиром батальона, и с ним я стал отступать на восток...».
Тогда еще самые закоренелые пессимисты сохраняли «слабую надежду на то, что выведенная из-под флангового удара красных 1-я Сибирская армия запрет неприятелю проход через тайгу, а 2-я и 3-я белые армии генералов Войцеховского и Каппеля, отходившие походным порядком, будут отведены к Иркутску, где за зиму оправятся».
Но этой надежде не суждено было сбыться.
Кровавый сочельник
В Сибири, как известно, находились значительные силы интервентов. Один чехословацкий корпус, с мятежа которого в мае 1918 года и началась здесь гражданская война, насчитывал до 60 тысяч штыков. Казалось бы, «союзники» должны были прикрыть эвакуацию раненых и беженцев. Однако главнокомандующий союзными войсками в Сибири французский генерал Жанен установил такой порядок прохождения эшелонов по Транссибу: в первую очередь – чехи, словаки и американцы, во вторую – румыны, итальянцы, сербы и поляки и только в третью – русские. Так что вышло наоборот: интервенты прикрылись ранеными и беженцами.
На протяжении нескольких сот верст почти сплошной лентой стояли русские поезда. Паровозы замерзали, вагоны и теплушки не отапливались. Завывала свирепая сибирская пурга. Крепкий мороз беспощадно косил людей.
14 декабря красные взяли Новониколаевск, а через три дня – Томск. 20-го почти вся 1-я Сибирская армия, состоявшая из мобилизованных крестьян, сдалась в плен.
Сброшенные с Транссиба 2-я и 3-я белые армии шли по таежным районам. Им пришлось почти 120 километров идти по единственной в дикой глуши просеке. Она оказалась в три ряда забита повозками и санями. Красные угрожали окружением. Тогда поступил приказ главкома генерала Каппеля (в эту должность он вступил 12 декабря): бросить все и двигаться верхом. На этой просеке осталось около 10 тысяч повозок с больными, женщинами и детьми. Впечатление, по словам очевидцев, было жуткое.
Когда 29 декабря колчаковские армии вышли из щегловской (кемеровской) тайги, они узнали, что в Красноярске началось восстание. Противник теперь был не только позади, но и впереди.
В ночь с 5 на 6 января 1920 года генералы Каппель и Войцеховский приняли тяжелое, но единственно правильное решение: бросить артиллерию и обойти Красноярск с севера. Разыгрался жестокий бой. Пытаясь нащупать слабое место в обороне противника, колчаковцы метались по сопкам из стороны в сторону. Белые, красные, партизаны, повстанцы – все перемешались. Некоторые колчаковские части дрались зло и умело. Но другие, измученные отступлением, потерявшие веру в победу, решив, что уходить уже некуда, стали сдаваться. Фактически подняли руки около 60 тысяч человек. На восток пробились самые непримиримые, самые сильные и самые везучие. Их прорыв прикрывал отряд добровольцев, который возглавил Ражев.
Красноярский бой произошел 6 января в православный сочельник накануне Рождества Христова. «Но вместо радостного гимна славословия, – писал современник, – раздавались теперь ругательства, хула, крики убиваемых и стоны раненых».
После этой катастрофы белая армия в Сибири снова стала чисто добровольческой.
«За отличие в бою под Красноярском, – сказал позднее Ражев, – меня вызвал в Ставку генерал Войцеховский и в порядке поощрения присвоил мне чин штабс-капитана. Тогда же со своим отрядом я вошел в состав 3-го добровольческого полка, которым командовал полковник Ладыженский...».
А перед Каппелем и Войцеховским встал вопрос: куда идти дальше? Их подчиненные были измождены и подавлены, казалось, что еще одно столкновение – и они погибнут. Генералы решили не рисковать.
Утром 7 января белые колонны двинулись на север, вниз по Енисею, чтобы потом по притокам – Кану или Ангаре – снова выйти на Транссиб. В одной из колонн в романовских полушубках и в валенках, с японскими карабинами за плечами шли Каппель и Войцеховский. Звонили колокола. Было Рождество Христово.
Конец Ледяного похода
Путь по Енисею и Кану – самый трудный за весь Сибирский ледяной поход. Эти реки из-за наличия порогов замерзают поздно. Белый авангард промочил ноги и двое суток шел в сырой обуви. Сам Каппель во время рекогносцировки провалился в полынью. Ему ампутировали обмороженные ноги. 26 января генерал умер от воспаления легких. Армия получила название «каппелевской». Ее повел Войцеховский. Во взятом лихой штыковой атакой Нижнеудинске каппелевцы узнали, что в Иркутске победили красные повстанцы, Колчак в их руках, а иностранные войска объявили нейтралитет и перестали быть союзниками.
Белые решили взять Иркутск стремительным маневром и спасти Верховного правителя России. Для отвлечения внимания красных войск в их тыл направили полк Ладыженского. Им удалось выполнить приказ – полковника наградили орденом Святого Георгия 4-й степени, а его заместителя Ражева произвели в капитаны.
2 февраля каппелевцы наголову разбили рабочие заслоны на подступах к Иркутску. Пленных не брали. Раненые замерзали на 30-градусном морозе. Чехи и американцы предъявили ультиматум: прекратить бой, обещая пропустить белых мимо Иркутска вдоль железной дороги. Когда каппелевцам стало известно, что Колчак и его премьер-министр Пепеляев расстреляны, они повернули к Байкалу.
На рассвете 9 февраля передовой отряд, который вел Ражев, подошел к истоку Ангары. Впереди расстилалась ровная бесконечная гладь огромного озера...
Переход через Байкал зарубежные исследователи белого движения в России назвали апофеозом всего Сибирского ледяного похода. В тот год из-за войны рыбаки не прокладывали по льду дороги, поэтому войска шли наобум.
До Мысовска, поселка на противоположном берегу, 40 километров. Их надо было преодолеть за один переход. Двигались осторожно, медленно. «Все пространство озера, – вспоминал очевидец, – было ледяной пустыней. Мороз и ветер обращали тело в сплошную ледышку, ныли кости, останавливалась кровь. Это было шествие обреченных на смерть людей, в сердцах которых только чуть-чуть теплилась искра надежды: а вдруг удастся перейти Байкал и найти убежище на той стороне?!».
Но и Мысовск не стал для каппелевцев землей обетованной. Последние колонны еще скользили по льду, а белый авангард под командованием Ражева (его за Байкал произвели в подполковники) уже вынужден был выбивать партизан из села Кабанье – иначе не пройти в Верхнеудинск. Лишь в конце февраля 1920 года остатки колчаковских армий оказались в Чите, которую контролировали атаман Семенов и японские дивизии.
Сибирский ледяной поход завершился. Но гражданская война в Забайкалье и Приморье еще продолжалась два долгих года. Только без Ражева.
Островок России – Харбин
Почему подполковник Ражев оставил военную службу? На этот вопрос он ответил так: «...В апреле 1920 года я в составе добровольческой бригады, которой командовал полковник Громотов, выступил против партизанского отряда Якимова, насчитывающего около пяти тысяч человек. Когда под станцией Шалопугинской завязался бой, то Громотов со своим штабом сбежал с передовой. Я принял командование бригадой и с боями отошел к станице Устягинской, где встретил Громотова и хотел застрелить его за трусость. Сослуживцы отговорили меня от этого поступка, но оскорбленный до глубины души поведением старших офицеров, я слег в госпиталь из-за сыпного тифа и нервного расстройства, а после излечения самовольно уехал на поезде в Харбин... За время службы в белой армии я никогда не участвовал в карательных операциях против мирного населения, но как офицер честно выполнял боевые приказы, о чем свидетельствовало мое быстрое продвижение по службе...».
Если бы все русские офицеры были, как Ражев, – людьми чести и долга, то результаты гражданского противостояния могли быть иными. Но случилось то, что случилось. И образовалась дальневосточная 250-тысячная российская эмиграция. Большая часть беженцев (около 150 тысяч) осела в главном городе Маньчжурии – Харбине.
Сейчас мало кто знает: этот город с китайским названием был русским. Как и построенная Россией в 1903 году Китайская Восточная железная дорога (общая протяженность свыше 2500 километров). «Коридор» вдоль КВЖД стал своеобразным «государством в государстве», где действовали российские законы, суд, администрация, полиция и огромный штат русских железнодорожных служащих. Казалось, что никакие междоусобицы не изменят сытого, размеренного уклада их жизни. Но вот этот благополучный мир грубо нарушили непрошеные гости – потерпевшие военное поражение белогвардейцы. Перед ними предстал будто островок нетронутой войной России: забитые товарами магазины, театры, кинематограф, кафешантаны, иллюминация в парках, улицы, как где-нибудь в Самаре, Омске, Ишиме, – Спасская, Мостовая, Почтовая, Озерная... Но для белых офицеров Харбин был чужбиной. Здесь их ждали безденежье и безработица.
«Находясь в Харбине, – вспоминал Ражев, – я первое время вместе с поручиком Забиловым и подпоручиком, фамилию которого уже не помню, пилили поденно дрова и выполняли другую черную работу... Потом мне удалось устроиться в Союз сибирских маслодельных артелей сначала рабочим, а через полгода помощником заведующего товарного отдела. С 1933 года я начал свое собственное дело: молочное, пимокатное, кондитерское...».
Так, по словам малоизвестного у нас русского писателя Петра Балакшина, «рядовая дальневосточная эмиграция проявила поразительную жизнеспособность и приспособляемость к борьбе за существование и выход на прочные экономические берега».
На гребне эмигрантской волны в Харбине появились новые предприятия, рестораны, артели кустарей, комиссионные магазины, банки, конторы по спросу и предложению, рекламные агентства, мастерские, автотакси и многочисленные забегаловки с горячей едой и дешевой водкой...
В театрах – русском и украинском – шли «Ревизор» и «Свадьба Кречинского», со сцены оперного театра пел Шаляпин, в цирке давал представление Дуров.
Открылись институты: юридический, медицинский, политехнический, педагогический, ориентальных (восточных) и коммерческих наук.
Выходили десятки газет и журналов. Издатели печатали книги. Поэты-эмигранты называли Харбин дальневосточным Парижем.
Однако было бы неверно считать, что все русские офицеры занимались в изгнании коммерцией, науками и искусством. В Харбине действовало множество российских общественных, политических и военизированных организаций, среди которых самым влиятельным был «Российский общевоинский союз» (РОВС). Там «свили гнезда» многочисленные разведки, в том числе и иностранный отдел ОГПУ. Стоять в стороне от членства в РОВС для офицеров было невозможно.
На допросе Ражев так изложил обстоятельства вступления в РОВС: «Как коммерсант я систематически закупал муку на сунгарийских мельницах через бывшего полковника белой армии Белоцерковского. В 1930 году он, зная о моей военной службе, предложил мне вступить в РОВС. Я согласился, но предупредил его, что из-за своей производственной занятости не смогу активно участвовать в деятельности союза. Белоцерковский ответил, что от меня достаточно формального членства и материальной помощи для нужд РОВС. Меня вполне устраивало такое предложение, равно как и основная цель РОВС – патриотическое воспитание русских людей, особенно молодежи, оказавшихся за пределами своего Отечества».
Но следствие совершенно не интересовали политические убеждения Ражева и мотивы его участия в белом движении и эмигрантских военизированных организациях. Не были приняты во внимание его патриотизм и лояльное отношение к советскому режиму, а также добровольное внесение в фонд обороны через консульство СССР в Харбине крупных денежных взносов. Для следователя Жукова, его смершевского начальства и заседателей военного трибунала Дальневосточной армии ПВО все бывшие белогвардейцы представляли абстрактную враждебную силу, а членство в эмигрантских организациях (даже формальное) «тянуло» на 10 лет лагерей. Такой срок именем Союза Советских Социалистических Республик был объявлен Ражеву 28 ноября 1945 года в 12 часов 25 минут в хабаровской краевой тюрьме № 1. Вся «судебная» процедура не заняла и часа. А в январе следующего года Георгий Тимофеевич умер в Севвостлаге Магадана, сохранив до последних дней своей жизни честь и достоинство русского офицера. В апреле 1990 года его реабилитировали.
Из знакомых подполковника Ражева по дальневосточной эмиграции интересна судьба у Якова Яковлевича Смирнова. Генерального штаба полковник. Начальник военной школы РОВС в Харбине. Командир русского отряда в императорской армии Маньчжурского государства – Маньчжу-Ди-Го.
Спрятанная победа
Как известно, Советский Союз, выполняя союзнические обязательства, вступил в войну с Японией. 9 августа 1945 года войскам Забайкальского и двух Дальневосточных фронтов противостояла миллионная Квантунская армия.
Используя реку Сунгари в качестве оборонительного рубежа, японцы могли надолго задержать продвижение советских войск в глубь Маньчжурии. Для этого достаточно было взорвать железнодорожный мост. Однако этого не произошло. Почему?
В истории Великой Отечественной войны освобождение Харбина 20 августа приписывается воздушному десанту в количестве 120 человек (2-й гвардейский инженерный мотоштурмовой батальон) под командованием особоуполномоченного представителя Военного совета 1-го Дальневосточного фронта генерал-майора Шелахова. Десантники должны были высадиться на Харбинском аэродроме, предъявить японскому командованию условия капитуляции, захватить наиболее важные объекты и до подхода передовых частей 388-й стрелковой дивизии не допустить разрушения моста на реке Сунгари и уничтожения складов и баз.
18 августа в 19 часов группа приступила к выполнению этой задачи в глубоком тылу противника, в 150 километрах от линии фронта. К утру следующего дня десант занял здание японской военной миссии, жандармерию и полицейское управление, взял под охрану мосты, электростанции, вокзалы, банки, телеграф и другие важнейшие объекты, арестовал начальника штаба Кавантунской армии генерал-лейтенанта Хата и приступил к разоружению 175-тысячной группировки противника.
«Конечно, – признал в своих мемуарах командующий 1-м Дальневосточным фронтом маршал Мерецков, – 120 наших десантников в огромном городе не могли много сделать...». Кто же в таком случае «подсобил» советским войскам в разгроме японского гарнизона?
Это сделали русские эмигранты. Даже Мерецков заметил: «Серьезное содействие оказали нам русские жители Харбина. Они наводили наших десантников на вражеские штабы и казармы, захватывали узлы связи, сохранили в неприкосновенности все городские жизненные коммуникации и сооружения. Благодаря их помощи некоторые высшие чины Квантунской армии нежданно-негаданно для себя оказались внезапно в советском плену...».
Маршал не назвал организатора этой помощи. Зато подполковник Ражев на допросе показал: «...Мне известно, что после объявления Советским Союзом войны Японии полковник Смирнов со своим отрядом, располагавшимся на железнодорожной станции Сунгари-2, выступил против японцев, разоружил гарнизон и вступил в Харбин, а по приходу туда Красной Армии сложил оружие и передал советской администрации все захваченные им документы и охраняемые объекты».
Значит, был человек, благодаря которому война на Дальнем Востоке закончилась для народов двух стран малой кровью. Его жизнь – яркий пример трагической судьбы русских людей, сохранивших на чужбине любовь и верность к своей неласковой Родине.
Яков Яковлевич Смирнов родился в 1890 году в семье потомственного военного. Окончил Псковский кадетский корпус, Елизаветградское кавалерийское училище и Николаевскую академию Генерального штаба. Служил в 17-м гусарском Черниговском полку. За храбрость в войне с Германией награжден пятью боевыми орденами. В сентябре 1917 года его назначили начальником штаба Уссурийской казачьей дивизии, вместе с которой он после развала русской армии оказался в Сибири. В войсках Колчака полковник Смирнов командовал кавалерийским полком. Потом оказался в Харбине. Работал торговым агентом в акционерном обществе «Сургарийские мельницы» и активно участвовал в деятельности таких белоэмигрантских организаций, как «Российский общевоинский союз», «Дальневосточный союз военных», «Военно-монархический союз», «Общество ревнителей военных знаний», «Братство русской правды», «Комитет помощи русским беженцам».
По его словам, он «продолжал враждебно относиться к Советской власти, однако, безусловно, отрицательно был настроен к возможной иностранной интервенции против СССР, а рассчитывал единственно на внутренний переворот из-за недовольства населения коммунистическим режимом, о чем трубила вся эмигрантская пресса».
После оккупации Маньчжурии в 1933 году японцы образовали Бюро русских эмигрантов и взяли на учет все русское население. Смирнову предложили работу в японской военной миссии. «В круг моих обязанностей, – вспоминал он, – входило изучение советских газет, журналов, книг и составление специальных сводок по военным вопросам. Вторжение фашистских войск в СССР вызвало у меня сильнейшее чувство негодования и сожаления о том, что я не могу участвовать в защите своего Отечества».
Великая Отечественная война советского народа с гитлеровской Германией и ее союзниками привела к коренным изменениям в психологии и поведении русской эмиграции. «Мы могли ожидать, – отмечалось в официальном заявлении МИД СССР, – что немцы и японцы в борьбе с Россией используют эмиграцию, что эмиграция соблазнится и пойдет с ними. Этого не случилось. Тех, кто пошел на службу к неприятелю, было сравнительно мало. Наоборот, в разных странах эмиграция в разных формах проявила симпатии к советскому народу. К советским представителям за границей обращались с просьбами о зачислении в действующую армию, о формировании русских добровольческих частей, вносили деньги в фонд обороны и т.д.».
В числе других офицеров-эмигрантов Смирнов хотел отправиться на фронт, однако советское консульство в Харбине ответило отказом. И тогда он решил действовать на свой страх и риск.
Бывший резидент советской разведки в Маньчжурии Меньшаков рассказал: «...С марта 1941 года по октябрь 1943 года я под фамилией Кузнецов работал секретарем в консульстве в Харбине. От ряда источников мною были получены сведения, что Смирнов, выступая на совещании старшего офицерского состава японской военной миссии с докладом о ходе и перспективах советско-германской войны, заявил, что Красная Армия дальше Волги не отступит и на просторах волжских степей разгромит немцев. Смирнов характеризовался как патриотически настроенный человек. Кроме того, через наших людей в японской военной миссии мне попадали составленные Смирновым сводки о боевых операциях на советско-германском фронте, которые объективно способствовали нашей политике в отношении Японии. Поэтому я не удивился, когда узнал, что он ищет возможность конспиративной встречи со мной...».
Настроение полковника Смирнова в октябре 1942 года как нельзя лучше выразил поэт-эмигрант Георгий Ревский:
Да, какие пространства и годы
До тех пор ни лежали меж нас,
Мы детьми одного народа
Оказались в смертельный час.
По ночам над картой России
Мы держали пера острие
И чертили кружки и кривые
С верой, с гордостью за нее.
«...До моего отъезда из Харбина Смирнов давал ценные разведывательные материалы о работе японской военной миссии, – продолжал Меньшаков-Кузнецов. - В сентябре 1943 года у него возник на почве защиты чести русских сослуживцев конфликт с одним из начальствующих чинов миссии, и он хотел порвать отношения с японцами. Но я отговорил его от этого поступка, а позднее рекомендовал ему принять предложение начальника японской военной миссии генерал-майора Дола занять должность командира 1-го отдельного русского кавалерийского отряда на станции Сунгари-2 (так называемого отряда «Асано»). Выбор японцев был неслучайным: Смирнов в конце 20-х – начале 30-х годов являлся начальником военной школы РОВС и пользовался большим авторитетом у белоэмигрантской молодежи. Я знал, что свое согласие на назначение командиром отряда «Асано» он объяснял в беседах с эмигрантами тем, что не желает отдавать воспитание молодежи предателям русского дела, а хочет воспитывать ее в патриотическом духе. Кроме того, Смирнов заявлял, что в случае возникновения каких-либо чрезвычайных событий его отряд сыграет большую роль в борьбе против японцев... Уже после войны вернувшиеся из Маньчжурии мои коллеги, не помню только кто именно, рассказывали, что Смирнов во время советско-японской войны проявил себя весьма достойно: разоружил японский гарнизон, взял под охрану какие-то важные документы и объекты и передал их советскому командованию».
Чем же закончилась боевая операция по освобождению от японцев Харбина для полковника Смирнова и его подчиненных? Официальным признанием их заслуг перед Отечеством? Предоставлением им советского гражданства? Наградами? Отнюдь нет. Конец этой захватывающей истории в худших традициях сталинского режима.
26 августа 1945 года, когда надобность в помощи эмигрантов отпала, Смирнов и другие офицеры русского отряда «Асано» были арестованы сотрудниками отдела контрразведки «Смерш» Амурской Краснознаменной речной флотилии, доставлены в Хабаровск и после непродолжительного следствия осуждены на 15 лет лагерей. Каждый. Их участие в боевых действиях против японских войск в уголовных делах не отражалось. Ордена и благодарности Верховного Главнокомандующего за взятие Харбина получили другие.
Граждан государства Маньчжу-Ди-Го, оккупированного Японией, обвинили по советским законам в измене Родине (то есть СССР), чего они по своему правовому положению никак не могли совершить (отряд «Асано» входил в состав Маньчжурской армии). Впрочем, кого тогда заботили эти юридические тонкости, если сам император Маньчжурии Пу И без суда томился в советских и китайских тюрьмах свыше 20 лет. Смирнову припомнили также участие в белом движении и членство в белоэмигрантских организациях.
Он отбыл в Озерлаге весь срок «от звонка до звонка», а потом на положении ссыльного работал пилорамщиком в леспромхозе Васильево, что в Татарской АССР. Все обращения одинокого пожилого и больного русского офицера к правительству о помиловании и предоставлении советского гражданства остались безответными несмотря на то, что его сотрудничество с советской разведкой и участие в боевых действиях против японских войск документально подтвердилось.
Прошедшие сталинские лагеря офицеры 1-го отдельного русского кавалерийского отряда поручик Витвицкий и прапорщик Мустафин сообщили, что «в этом подразделении насчитывалось около 500 человек, которые обучались и воспитывались по уставам старой русской армии. 1 июля 1945 года приказом военного министра Маньчжу-Ди-Го отряд был расформирован, а на сдачу оружия, имущества и документации отводилось три месяца. Когда началась война Советского Союза с Японией, представители японской военной миссии предложили всем офицерам отряда выехать в специальном поезде на юг Китая, чтобы не попасть в советский плен. Изъявившим такое желание выдавали значительное количество опиума – самую надежную ценность на территории Китая. Тогда командир отряда полковник Смирнов заявил, что желающие могут уехать, а он остается, дождется прихода советских войск, сдаст им все военное хозяйство и подчинится воле советского командования. Его решение поддержали все 22 офицера и 10 младших командиров. После этого полковник Смирнов поднял по тревоге отряд и приказал нижним чинам разойтись по домам, однако те добровольно остались в расположении части на станции Сунгари-2. 15 августа, за три дня до прибытия в Харбин советских войск, наш отряд, усиленный добровольцами из русских эмигрантов, преимущественно бывших офицеров, воспользовался хаосом, царившим среди японцев, разоружил караулы без особого с их стороны сопротивления. У нас потерь не было – только раненые. Все последующее время, вплоть до нашего задержания 26 августа, мы охраняли два больших (около километра каждый) железнодорожных моста через реку Сунгари, обеспечивая непрерывную переброску советских войск из Харбина в Порт-Артур. О нашем положении знал комендант Харбина генерал-полковник Белобородов, который обещал нам всякую поддержку и помощь...».
Но не сдержал командующий 1-й Краснознаменной армией дважды Герой Советского Союза сибиряк Белобородов своего обещания. Не вспомнил он и в послевоенных мемуарах о несправедливо репрессированных земляках. Не захотел даже в малом поделиться победой. Так и умер русский полковник Яков Яковлевич Смирнов в нищете и забвении в не признавшей его своим гражданином стране.
Сейчас, когда в связи с 55-летием разгрома германского фашизма и японского милитаризма предлагается объявить участниками войны все население СССР того периода (с распространением на оставшихся в живых соответствующих льгот), я надеюсь, что в этом строю победителей найдется место и для них. Тех русских солдат и офицеров, кто не по своей воле оказался за границей Отечества. Тех, кто в таком оскорбленном, униженном и бесправном положении, забыв обиды и не помня зла, поддержал в лихую годину свой народ и свою страну – духовно, материально и с оружием в руках. Им уже ничего не нужно: ни юбилейных медалей, ни пенсий, ни квартир, ни подарков. Ничего, кроме памяти.