«Мы не знаем пощады...»
А. А. Петрушин
Три жизни генерала Пепеляева
Жизнь первая. Омск – Тобольск
Анатолий Николаевич Пепеляев родился 3 июля 1891 года в Томске. Его отец вышел в отставку генерал-лейтенантом. Сына отдал в Омский кадетский корпус. Потом – Павловское военное училище в Петербурге и назначение на должность младшего офицера пулеметной команды в 42-й Сибирский стрелковый полк.
Какой-то протекции у подпоручика Пепеляева, несмотря на отца-генерала, не было. В августе 1914 года он отправился на фронт, в конную разведку. Воевал достойно: золотое Георгиевское оружие и восемь боевых орденов, включая св. Георгия 4-й степени, зря бы не дали.
Позднее он написал: «...моим знаменем на германской войне было – победа и величие России. Для этого я не щадил своей жизни, но действительность оказалась иной: боевые полки бестолково гибли. Таяли новые пополнения, армия не получала патронов и снарядов... Встал вопрос: кто виноват? Ответ один: бездарное правительство, неспособное организовать оборону страны. Поэтому я, как и большинство офицеров, спокойно встретил февральскую революцию и отречение Николая Романова от престола. Но и пришедшее к власти правительство князя Львова и Керенского не сумело остановить развал державы и армии. Мои бывшие полководцы Брусилов, Корнилов, Алексеев издавали приказы, которые никто не выполнял. Войска уходили с позиций. В этом я видел гибель России и искал какую-то силу, способную изменить катастрофическое положение, но не находил ее. С такими чувствами тоски и безнадежности я возвратился в Томск...».
В условиях острой политической борьбы Советов с Сибирской областной Думой подполковник Пепеляев не мог остаться в стороне.
«...В феврале 1918 года, – вспоминал он, – я встретил на улице капитана Достовалова, с которым учился в Павловском военном училище. На фронте он стал командиром батальона, имел ранения и награды. «Ты еще не состоишь в организации?» – его первый вопрос. «Нет, – ответил я, – да и не знаю никакой организации». Он: «А мы о тебе говорили: приходи завтра в гостиницу «Европа». Так я вступил в подпольную офицерскую организацию, возглавляемую полковником Самароковым, и был назначен начальником штаба...».
Мятеж чехословацкого корпуса, сформированного из военнопленных, ускорил вооруженное выступление офицеров. 27 мая они свергли в Томске Советскую власть. Временное Сибирское правительство П.В. Вологодского приступило к формированию собственной армии. Пепеляев был назначен командиром 1-го сибирского стрелкового корпуса. Первоначально численность корпуса не превышала нескольких сотен мобилизованных офицеров и добровольцев. Однако в ходе стремительного наступления на Транссиб они заняли Красноярск, Иркутск, Верхнеудинск, Читу и в сентябре встретились на станции Оловянной с казаками атамана Г.М. Семенова.
Но по-настоящему звезда 27-летнего генерала Пепеляева взошла 25 декабря 1918 года: захват Перми и разгром 3-й армии красных открывал дорогу на Москву.
Но в гражданской войне развитие событий зачастую непредсказуемо и зависит отнюдь не от личной храбрости полководцев.
«...После поражения в июне 1919 года Западной армии генерала Ханжина на подступах к Самаре и у Бузулука я получил приказ отступать за Каму на Пермь и дальше на Тюмень и Ишим, где произошли последние бои за Сибирь. Тогда же вооруженные силы у Колчака были реорганизованы: их разделили на три армии. Меня назначили командующим 1-й Сибирской армией. Оборонительная операция на реке Тоболе, которой я руководил, развивалась успешно, но из-за общего кризиса власти Колчака войска потеряли боеспособность и отходили без сопротивления на восток.
После неудач на Тоболе генерал Дитерихс был смещен с должности главнокомандующего. Сменивший его генерал Сахаров приказал мне погрузить часть армии в эшелоны и перебросить ее в Новониколаевск, Томск, Тайгу, Барнаул, Красноярск для пополнения новобранцами и организации нового фронта.
Однако запасные полки в тыловых городах выражали резкое недовольство колчаковским режимом и не хотели сражаться с красными войсками. Упала дисциплина. Жажда как-то скорее окончить войну овладела всеми. Началось повальное дезертирство. Между Томском и Красноярском 1-й Сибирской армии не стало...».
Вступившая 20 декабря 1919 года в Томск 30-я стрелковая дивизия под командованием 20-летнего Альберта Лапина рассчиталась с белыми за «пермскую катастрофу». Красные захватили свыше 30 тысяч пленных и богатые трофеи.
С остатками войск генерал-лейтенант Пепеляев прикрыл отход 2-й и 3-й армий Каппеля и Войцеховского и свалился с сыпным тифом, который косил всех без разбора – генералов и солдат.
Пережившие кошмар зимнего отступления большие и малые отряды собрались весной 1920 года в Забайкалье. Но уже без Пепеляева.
Мотивы своего отказа продолжать вооруженную борьбу с большевиками он объяснил так: «Я решил уехать из России, чтобы пересмотреть прошлое с его ошибками. В Чите я получил в японском консульстве рекомендательные письма и в апреле оказался в Харбине».
Другие причины ухода командующего разбитой армией за границу вызваны внутренними неурядицами в ставке сибирской контрреволюции. Когда Колчак стал терпеть поражение за поражением, против него возник заговор, во главе которого стоял старший брат генерала Пепеляева – Виктор Николаевич, премьер-министр колчаковского правительства. Он хотел примириться с демократической общественностью в лице земств и городских Дум Сибири, недовольных военной диктатурой. Заговорщики готовы были заменить Колчака Пепеляевым-младшим, на войска которого они рассчитывали опереться в случае упорства адмирала.
9 декабря на станции Тайга братья арестовали главнокомандующего колчаковской армией генерала Сахарова. Для переговоров с Колчаком и создания правительства «общественного доверия» отправился Виктор Пепеляев (6 февраля 1920 года его вместе с Колчаком спешно расстреляли в Иркутске по постановлению местного ревкома).
Но младший брат считал себя не политиком, а военным. Кроме того, значительная часть кадрового офицерства не разделяла взглядов Пепеляевых. И без того деморализованные белые войска остались без управления. Вспыхнули восстания в Новониколаевске и в других тыловых гарнизонах. Только 12 декабря в должность главнокомандующего вступил генерал Каппель. Но прекратить отступление, похожее на бегство, не удалось.
Анатолий Пепеляев тяжело переживал трагедию белого движения в Сибири и судьбу старшего брата. 28-летнему генералу казалось, что его жизнь тоже кончилась.
Жизнь вторая. Харбин – Якутия
Обстановку среди дальневосточной белой эмиграции в Маньчжурии Пепеляев позднее характеризовал так: «...разгром белых армий выбросил в полосу отчуждения Китайской Восточной железной дороги (КВЖД) первую волну беженцев. Здесь были бросившие свои имения помещики из Казани, Самары, Уфы, буржуазия Урала и Сибири, железнодорожники Златоустовской и Пермской дорог, сибирские, уральские и оренбургские казаки, зажиточные крестьяне с Волги и Камы, десятки тысяч солдат. Все они спешили как-то устроиться, приспособиться к новым условиям, жадно ловили слухи с родины, верили, что их пребывание здесь – временное и скоро возвращение в брошенные города и села. Жизнь в Харбине кипела. Знакомства завязывались легко и быстро. Сходились в столовых «союза городов», в дешевых трактирах и чайных, а то и просто на улицах.
Тоска и разочарование в прежних идеалах прошли. Со мной в Маньчжурию пришли офицеры и солдаты, за которых, кроме меня, никто не хотел побеспокоиться.
...Тогда я организовал артели: плотников, грузчиков, извозчиков. Для взаимопомощи организовал «Воинский союз», председателем которого выдвинули генерала Вишневского, бывшего командира 2-го корпуса моей армии.
...Япония, зорко следившая за политической жизнью в Харбине, отметила создание «Воинского союза», как организации, способной продолжать борьбу с большевиками. Не случайно от японского правительства через бывшего министра иностранных дел Сибирского правительства И.А. Михайлова мы получили 10 тысяч иен.
...1921 год активизировал русскую эмиграцию. Постоянные сообщения белогвардейских газет о голоде в России, о жутких репрессиях и крестьянских восстаниях будоражили беженцев. Созывались совещания и съезды. Создавались и распадались политические блоки, кабинеты и правительства. Спорили за министерские портфели. Подсчитывали иностранные деньги и российские штыки. На политическом горизонте вновь замаячили представители зарубежных посольств, консульств и миссий. Особую активность развили японцы.
Они сколотили широкий антибольшевистский блок: харбинское и беженское купечество, сибирско-уральское общество мукомольцев, политические группировки газет «Свет», «Русский голос», «Заря», кооператоров, земский и городской союз... Споры шли из-за атамана Семенова: японцы не хотели с ним расставаться, а эмигранты, даже не социалистической ориентации, не хотели с ним знаться.
Еще зимой 1921 года в Харбине появился Сазонов, видный эсер, лидер сибирских предпринимателей. Он организовал «Сибирский комитет», политической платформой которого стало возрождение Сибирской автономной республики. Предполагалось: использовать восстание крестьянства в Сибири для воссоздания сибирской армии, которая свергнет Советскую власть, а созванная Сибирская Дума установит новую буржуазно-демократическую форму правления с восстановлением частной собственности на землю и средства производства.
Базой для формирования этой армии и стал мой «Воинский союз».
...Для распространения антибольшевистского крестьянского восстания по всей Сибири было решено послать в Якутию дисциплинированный офицерский отряд. Я согласился его возглавить.
Руководство «Сибирского комитета» обещало выделить для финансирования «экспедиции» 500 тысяч рублей золотом из колчаковских запасов, переправленных в Японию. Однако я получил лишь 60 тысяч, а также тысячу винтовок и 100 тысяч патронов.
В конце августа 1922 года я сформировал «Сибирскую добровольческую дружину» численностью 750 штыков с 2 пулеметами и на двух пароходах отправился из Владивостока в якутский поселок Аян...».
Почему генерал Пепеляев отважился на эту рискованную операцию? Только ли новый подъем белого движения – по-существу, последняя агония – погнал его в далекий и опасный путь?
На мой взгляд, этим отчаянным поступком он хотел поддержать свою офицерскую честь перед генералами Войцеховским, Вержбицким, Молчановым, Бородиным и другими участниками «Великого сибирского ледяного похода» колчаковских армий, не сложившими оружия зимой 1919 – 1920 годов. Была и еще одна причина: для подъема белого движения требовались немалые деньги. Часть золотого запаса, вывезенного за границу преемником Колчака атаманом Семеновым, контролировалась японцами. Но командующий 1-й Сибирской армией еще в августе 1919 года отправил пароход с золотом в среднее течение Оби. Офицеры надежно спрятали сокровища в глухом бору возле селения с запоминающимся названием Сургут. Они хорошо запомнили дорогу к золоту, которое давало Пепеляеву полную независимость от иностранцев и их прихлебателей, мнивших себя новыми хозяевами Сибири.
Однако не искушенного в политических интригах молодого генерала обманули. «...В Якутии, – писал Пепеляев, – я нашел совсем иную обстановку, чем ту, о которой мне говорили руководители «Сибирского комитета». Повстанцы были разбиты, и вместо 12-тысячной армии остался отряд в 250 штыков, деморализованный и почти безоружный. Село Нелькан в 250 километрах от Аяна, где нам обещалось продовольствие и зимняя одежда, оказалось занято красными войсками...».
Тем не менее «Сибирская добровольческая дружина» выступила в поход и 23 сентября стремительной атакой захватила Нелькан. Дождавшись там зимы, белые офицеры преодолели по таежным тропам 950 верст и 5 февраля 1923 года заняли пригород Якутска – слободу Амгу. Разгорелись ожесточенные бои с красными отрядами Ивана Строда, которые с переменным успехом продолжались до весны. Стороны понимали: отступление в тайгу – гибель.
Дружина несла потери, в тех условиях невосполнимые, и Пепеляев отвел остатки своих войск обратно в Аян. Прижатые к океану, 17 июня 1923 года, они прекратили сопротивление.
Военный трибунал 5-й армии РККА приговорил «организатора и руководителя Якутского восстания» к расстрелу, ВЦИК заменил расстрел 10-летним заключением в Ярославском политизоляторе. Анатолия Пепеляева оставили в живых. Но он уже не считал свое существование жизнью.
Жизнь третья. Ярославль – Лубянка
После двух лет «одиночки» генералу разрешили работать плотником, столяром и стекольщиком. Он получал письма из Харбина – от жены Нины Ивановны и сыновей Всеволода и Лавра. В 1933 году тюремный срок закончился. Пепеляев написал прошение об освобождении – ему отказали без всяких объяснений. Со своей участью он давно смирился, политическими событиями в стране не интересовался, газет и книг, за исключением Библии, не читал, и лишь золотой нательный крест с серебряной цепочкой напоминал ему о протекшей, иной жизни.
Можно представить, насколько неожиданными были для него 6 июля 1936 года слова тюремного начальства: «Вы свободны!». Поселившись в Воронеже, Анатолий Николаевич устроился краснодеревщиком на местную мебельную фабрику. Там он проработал чуть больше года: 20 августа 1937 года его арестовали, изъяв временное удостоверение, выданное вместо паспорта, профсоюзный билет, зачетную книжку заочника пединститута (он хотел стать учителем), несколько облигаций займа «второй пятилетки», 1195 рублей, карманные часы и крест. Тот самый.
Сегодня не надо доказывать, что предъявленные Пепеляеву обвинения в «руководстве крупной разветвленной контрреволюционной кадетско-монархической организации на территории Западно-Сибирского края...» полностью вымышлены, а его признания «в подготовке вооруженного восстания и восстановления монархического строя в СССР» вымучены под пытками. И выдержанное в духе сталинско-ежовского секретного приказа № 00447 постановление «тройки» НКВД о расстреле генерала не удивляет.
Важно другое: почему его выпустили из тюрьмы накануне «большого террора»? Для того, чтобы хоть как-то подтвердить «враждебную деятельность»? Но «тройка» не требовала никаких подтверждений – в обвинительном заключении так и указано: «вещественных доказательств по делу нет».
Ответ находим в протоколе допроса от 9 декабря 1937 года (через два дня после заседания «тройки», постановившей расстрелять арестованного!). Этот документ приобщили к следственному делу только в 1962 году.
Оказывается, следствие тоже интересовало: кто и почему освободил Пепеляева.
«В январе 1936 года, – рассказал он, – меня неожиданно вывезли из Ярославского изолятора в Москву. После суточного ожидания в одиночной камере Бутырской тюрьмы я был переведен во внутреннюю тюрьму НКВД и вечером того же дня вызван на допрос к начальнику Особого отдела НКВД комиссару государственной безопасности Гаю. При моем появлении он вышел из-за стола, крепко пожал мне руку и предложил сесть в кресло. После этого сказал: «Вот вы сидите у нас уже тринадцатый год, а мы вас не знаем. Я специально вызвал вас к себе, чтобы познакомиться и определить вашу дальнейшую судьбу».
Затем он стал расспрашивать меня о моем прошлом, о службе до германской войны и на фронте. Интересовался моими наградами, а узнав, что за боевые отличия я был награжден офицерским Георгиевским крестом и золотым Георгиевским оружием, воскликнул с неподдельной искренностью: «Мы ценим боевых людей. Конечно, вас можно было бы использовать в армии, но вы, наверное, технически отстали и многое забыли». Спросил, не занимался ли я военным делом в заключении. Этот вопрос меня смутил, мне показалось: начинается допрос. «Нет, – ответил я, – там я не мог заниматься военным делом, так как не имел специальной литературы». «А как бы вы посмотрели на то, – сказал Гай, – если вас назначить преподавателем в одно из военных училищ. Тактику могли бы преподавать?». Я ответил, что преподавал тактику около двух месяцев в прифронтовой школе прапорщиков в 1916 году и, конечно, пошел бы на военную службу, но если это невозможно, то поступил бы в столярную мастерскую, так как в заключении обучился столярному ремеслу…
Гай, многозначительно посмотрев на меня, сказал, что ему хорошо известно, что я делал в изоляторе. «Ну, хорошо, заметил он, – мы подумаем, как вам помочь». После этого меня увели в камеру».
Последующие события были для Пепеляева совершенно неожиданны.
Ему объявили о предстоящем освобождении и возвратили в изолятор. 4 июля 1936 года его снова доставили в кабинет начальника Особого отдела НКВД.
«Гай зачитал постановление ЦИК СССР о моем освобождении, я стоял по стойке «смирно». Потом он сказал: «Вас Советская власть слишком жестоко наказала, но теперь вы свой срок отбыли и снова вступаете в жизнь. Выберите себе такой город, где бы вас не знали, например, Воронеж, и ведите себя крайне осторожно. Помните: за вами будут следить, – и после короткой паузы добавил: – Мы вам поможем».
После окончания этой странной аудиенции бывшего генерала накормили, выдали тысячу рублей «по личному распоряжению наркома внутренних дел Ягоды» и до отхода воронежского поезда покатали на легковой машине по Москве.
Эта экскурсия вызвала у Пепеляева неподдельное волнение. «Вот она, Москва», – думал я, проезжая в машине по улицам и площадям. В те минуты, казалось, сбылась моя заветная мечта – во главе полков вступить триумфальным маршем в столицу русской земли... мысленно я горячо благодарил Гая за эту прогулку...».
В Воронеже стараниями местных чекистов Пепеляеву были созданы сносные бытовые условия.
Какую же роль отводили Генрих Ягода и его заместители бывшему белому генералу? «Подсадного» руководителя очередной легендированной антисоветской организации, подобной тем, на которых «купились» знаменитый террорист Борис Савинков и не менее знаменитый супершпион Сидней Рейли? Но Сталина и его окружение интересовали не столько оперативные игры с иностранными разведками и враждебными эмигрантскими центрами, сколько борьба с внутренней политической оппозицией.
Несомненно, руководители НКВД еще в ходе подготовки первых московских процессов проанализировали директивы, получаемые от Сталина, и сделали удивительное для себя открытие: вождь наметил уничтожить также их самих – как нежелательных свидетелей. Но, даже распознав это, они не могли использовать огромную мощь своего аппарата ради спасения собственных жизней. И на армию нельзя было опереться – она ненавидела НКВД.
Оставалось одно: использовать для вооруженного свержения Сталина бывших противников большевистского режима, имевших опыт военных переворотов.
Кандидатура генерала Пепеляева всем этим требованиям отвечала. Поэтому, я уверен, его появление в высоких чекистских кабинетах не случайность.
Сталин опередил заговорщиков: в октябре 1936 года его фаворит Ежов был назначен наркомом внутренних дел вместо смещенного Ягоды. Все заместители наркома и начальники основных управлений получили мандаты на бланках ЦК и отправились «проверять политическую надежность соответствующих обкомов партии». Мест назначения, указанных в этих мандатах, никто из них не достиг: все были тайно высажены из вагонов на первой же подмосковной станции и на машинах доставлены в тюрьму, где их расстреляли, даже не заводя уголовных дел. Среди исчезнувших был и Гай. Поэтому о Пепеляеве уже никто не вспомнил вплоть до его ареста.
Получив показания о связях белого генерала с руководителями НКВД, следователи запросили Москву: «Что делать?». Им разъяснили, что эти материалы уже не нужны. Вот почему Пепеляев успел в своей «третьей жизни» дважды встретить новый, 1938 год: по новому и по старому стилю. Его расстреляли во вторую новогоднюю ночь в подвале Новосибирского УНКВД. Там же казнили самого младшего Пепеляева – Михаила, служившего в колчаковской армии штабс-ротмистром, а после поражения белогвардейцев в Сибири ставшего заключенным Иблага.
Но и победители ненамного пережили побежденных. Помощник командующего Особой Краснознаменной Дальневосточной армией комкор Лапин (он же Лапинь, Лапиньш, Сейфулин), награжденный пятью орденами, покончил жизнь самоубийством на Лубянке после пыток. Он своей кровью написал письмо в ЦК ВКП(б): «...я не контрреволюционер и не имел к ним никакого отношения». И усмирителя Якутского восстания 1921 – 1923 годов, трижды орденоносца Строду тоже расстреляли.
А. А. Петрушин
Три жизни генерала Пепеляева
Жизнь первая. Омск – Тобольск
Анатолий Николаевич Пепеляев родился 3 июля 1891 года в Томске. Его отец вышел в отставку генерал-лейтенантом. Сына отдал в Омский кадетский корпус. Потом – Павловское военное училище в Петербурге и назначение на должность младшего офицера пулеметной команды в 42-й Сибирский стрелковый полк.
Какой-то протекции у подпоручика Пепеляева, несмотря на отца-генерала, не было. В августе 1914 года он отправился на фронт, в конную разведку. Воевал достойно: золотое Георгиевское оружие и восемь боевых орденов, включая св. Георгия 4-й степени, зря бы не дали.
Позднее он написал: «...моим знаменем на германской войне было – победа и величие России. Для этого я не щадил своей жизни, но действительность оказалась иной: боевые полки бестолково гибли. Таяли новые пополнения, армия не получала патронов и снарядов... Встал вопрос: кто виноват? Ответ один: бездарное правительство, неспособное организовать оборону страны. Поэтому я, как и большинство офицеров, спокойно встретил февральскую революцию и отречение Николая Романова от престола. Но и пришедшее к власти правительство князя Львова и Керенского не сумело остановить развал державы и армии. Мои бывшие полководцы Брусилов, Корнилов, Алексеев издавали приказы, которые никто не выполнял. Войска уходили с позиций. В этом я видел гибель России и искал какую-то силу, способную изменить катастрофическое положение, но не находил ее. С такими чувствами тоски и безнадежности я возвратился в Томск...».
В условиях острой политической борьбы Советов с Сибирской областной Думой подполковник Пепеляев не мог остаться в стороне.
«...В феврале 1918 года, – вспоминал он, – я встретил на улице капитана Достовалова, с которым учился в Павловском военном училище. На фронте он стал командиром батальона, имел ранения и награды. «Ты еще не состоишь в организации?» – его первый вопрос. «Нет, – ответил я, – да и не знаю никакой организации». Он: «А мы о тебе говорили: приходи завтра в гостиницу «Европа». Так я вступил в подпольную офицерскую организацию, возглавляемую полковником Самароковым, и был назначен начальником штаба...».
Мятеж чехословацкого корпуса, сформированного из военнопленных, ускорил вооруженное выступление офицеров. 27 мая они свергли в Томске Советскую власть. Временное Сибирское правительство П.В. Вологодского приступило к формированию собственной армии. Пепеляев был назначен командиром 1-го сибирского стрелкового корпуса. Первоначально численность корпуса не превышала нескольких сотен мобилизованных офицеров и добровольцев. Однако в ходе стремительного наступления на Транссиб они заняли Красноярск, Иркутск, Верхнеудинск, Читу и в сентябре встретились на станции Оловянной с казаками атамана Г.М. Семенова.
Но по-настоящему звезда 27-летнего генерала Пепеляева взошла 25 декабря 1918 года: захват Перми и разгром 3-й армии красных открывал дорогу на Москву.
Но в гражданской войне развитие событий зачастую непредсказуемо и зависит отнюдь не от личной храбрости полководцев.
«...После поражения в июне 1919 года Западной армии генерала Ханжина на подступах к Самаре и у Бузулука я получил приказ отступать за Каму на Пермь и дальше на Тюмень и Ишим, где произошли последние бои за Сибирь. Тогда же вооруженные силы у Колчака были реорганизованы: их разделили на три армии. Меня назначили командующим 1-й Сибирской армией. Оборонительная операция на реке Тоболе, которой я руководил, развивалась успешно, но из-за общего кризиса власти Колчака войска потеряли боеспособность и отходили без сопротивления на восток.
После неудач на Тоболе генерал Дитерихс был смещен с должности главнокомандующего. Сменивший его генерал Сахаров приказал мне погрузить часть армии в эшелоны и перебросить ее в Новониколаевск, Томск, Тайгу, Барнаул, Красноярск для пополнения новобранцами и организации нового фронта.
Однако запасные полки в тыловых городах выражали резкое недовольство колчаковским режимом и не хотели сражаться с красными войсками. Упала дисциплина. Жажда как-то скорее окончить войну овладела всеми. Началось повальное дезертирство. Между Томском и Красноярском 1-й Сибирской армии не стало...».
Вступившая 20 декабря 1919 года в Томск 30-я стрелковая дивизия под командованием 20-летнего Альберта Лапина рассчиталась с белыми за «пермскую катастрофу». Красные захватили свыше 30 тысяч пленных и богатые трофеи.
С остатками войск генерал-лейтенант Пепеляев прикрыл отход 2-й и 3-й армий Каппеля и Войцеховского и свалился с сыпным тифом, который косил всех без разбора – генералов и солдат.
Пережившие кошмар зимнего отступления большие и малые отряды собрались весной 1920 года в Забайкалье. Но уже без Пепеляева.
Мотивы своего отказа продолжать вооруженную борьбу с большевиками он объяснил так: «Я решил уехать из России, чтобы пересмотреть прошлое с его ошибками. В Чите я получил в японском консульстве рекомендательные письма и в апреле оказался в Харбине».
Другие причины ухода командующего разбитой армией за границу вызваны внутренними неурядицами в ставке сибирской контрреволюции. Когда Колчак стал терпеть поражение за поражением, против него возник заговор, во главе которого стоял старший брат генерала Пепеляева – Виктор Николаевич, премьер-министр колчаковского правительства. Он хотел примириться с демократической общественностью в лице земств и городских Дум Сибири, недовольных военной диктатурой. Заговорщики готовы были заменить Колчака Пепеляевым-младшим, на войска которого они рассчитывали опереться в случае упорства адмирала.
9 декабря на станции Тайга братья арестовали главнокомандующего колчаковской армией генерала Сахарова. Для переговоров с Колчаком и создания правительства «общественного доверия» отправился Виктор Пепеляев (6 февраля 1920 года его вместе с Колчаком спешно расстреляли в Иркутске по постановлению местного ревкома).
Но младший брат считал себя не политиком, а военным. Кроме того, значительная часть кадрового офицерства не разделяла взглядов Пепеляевых. И без того деморализованные белые войска остались без управления. Вспыхнули восстания в Новониколаевске и в других тыловых гарнизонах. Только 12 декабря в должность главнокомандующего вступил генерал Каппель. Но прекратить отступление, похожее на бегство, не удалось.
Анатолий Пепеляев тяжело переживал трагедию белого движения в Сибири и судьбу старшего брата. 28-летнему генералу казалось, что его жизнь тоже кончилась.
Жизнь вторая. Харбин – Якутия
Обстановку среди дальневосточной белой эмиграции в Маньчжурии Пепеляев позднее характеризовал так: «...разгром белых армий выбросил в полосу отчуждения Китайской Восточной железной дороги (КВЖД) первую волну беженцев. Здесь были бросившие свои имения помещики из Казани, Самары, Уфы, буржуазия Урала и Сибири, железнодорожники Златоустовской и Пермской дорог, сибирские, уральские и оренбургские казаки, зажиточные крестьяне с Волги и Камы, десятки тысяч солдат. Все они спешили как-то устроиться, приспособиться к новым условиям, жадно ловили слухи с родины, верили, что их пребывание здесь – временное и скоро возвращение в брошенные города и села. Жизнь в Харбине кипела. Знакомства завязывались легко и быстро. Сходились в столовых «союза городов», в дешевых трактирах и чайных, а то и просто на улицах.
Тоска и разочарование в прежних идеалах прошли. Со мной в Маньчжурию пришли офицеры и солдаты, за которых, кроме меня, никто не хотел побеспокоиться.
...Тогда я организовал артели: плотников, грузчиков, извозчиков. Для взаимопомощи организовал «Воинский союз», председателем которого выдвинули генерала Вишневского, бывшего командира 2-го корпуса моей армии.
...Япония, зорко следившая за политической жизнью в Харбине, отметила создание «Воинского союза», как организации, способной продолжать борьбу с большевиками. Не случайно от японского правительства через бывшего министра иностранных дел Сибирского правительства И.А. Михайлова мы получили 10 тысяч иен.
...1921 год активизировал русскую эмиграцию. Постоянные сообщения белогвардейских газет о голоде в России, о жутких репрессиях и крестьянских восстаниях будоражили беженцев. Созывались совещания и съезды. Создавались и распадались политические блоки, кабинеты и правительства. Спорили за министерские портфели. Подсчитывали иностранные деньги и российские штыки. На политическом горизонте вновь замаячили представители зарубежных посольств, консульств и миссий. Особую активность развили японцы.
Они сколотили широкий антибольшевистский блок: харбинское и беженское купечество, сибирско-уральское общество мукомольцев, политические группировки газет «Свет», «Русский голос», «Заря», кооператоров, земский и городской союз... Споры шли из-за атамана Семенова: японцы не хотели с ним расставаться, а эмигранты, даже не социалистической ориентации, не хотели с ним знаться.
Еще зимой 1921 года в Харбине появился Сазонов, видный эсер, лидер сибирских предпринимателей. Он организовал «Сибирский комитет», политической платформой которого стало возрождение Сибирской автономной республики. Предполагалось: использовать восстание крестьянства в Сибири для воссоздания сибирской армии, которая свергнет Советскую власть, а созванная Сибирская Дума установит новую буржуазно-демократическую форму правления с восстановлением частной собственности на землю и средства производства.
Базой для формирования этой армии и стал мой «Воинский союз».
...Для распространения антибольшевистского крестьянского восстания по всей Сибири было решено послать в Якутию дисциплинированный офицерский отряд. Я согласился его возглавить.
Руководство «Сибирского комитета» обещало выделить для финансирования «экспедиции» 500 тысяч рублей золотом из колчаковских запасов, переправленных в Японию. Однако я получил лишь 60 тысяч, а также тысячу винтовок и 100 тысяч патронов.
В конце августа 1922 года я сформировал «Сибирскую добровольческую дружину» численностью 750 штыков с 2 пулеметами и на двух пароходах отправился из Владивостока в якутский поселок Аян...».
Почему генерал Пепеляев отважился на эту рискованную операцию? Только ли новый подъем белого движения – по-существу, последняя агония – погнал его в далекий и опасный путь?
На мой взгляд, этим отчаянным поступком он хотел поддержать свою офицерскую честь перед генералами Войцеховским, Вержбицким, Молчановым, Бородиным и другими участниками «Великого сибирского ледяного похода» колчаковских армий, не сложившими оружия зимой 1919 – 1920 годов. Была и еще одна причина: для подъема белого движения требовались немалые деньги. Часть золотого запаса, вывезенного за границу преемником Колчака атаманом Семеновым, контролировалась японцами. Но командующий 1-й Сибирской армией еще в августе 1919 года отправил пароход с золотом в среднее течение Оби. Офицеры надежно спрятали сокровища в глухом бору возле селения с запоминающимся названием Сургут. Они хорошо запомнили дорогу к золоту, которое давало Пепеляеву полную независимость от иностранцев и их прихлебателей, мнивших себя новыми хозяевами Сибири.
Однако не искушенного в политических интригах молодого генерала обманули. «...В Якутии, – писал Пепеляев, – я нашел совсем иную обстановку, чем ту, о которой мне говорили руководители «Сибирского комитета». Повстанцы были разбиты, и вместо 12-тысячной армии остался отряд в 250 штыков, деморализованный и почти безоружный. Село Нелькан в 250 километрах от Аяна, где нам обещалось продовольствие и зимняя одежда, оказалось занято красными войсками...».
Тем не менее «Сибирская добровольческая дружина» выступила в поход и 23 сентября стремительной атакой захватила Нелькан. Дождавшись там зимы, белые офицеры преодолели по таежным тропам 950 верст и 5 февраля 1923 года заняли пригород Якутска – слободу Амгу. Разгорелись ожесточенные бои с красными отрядами Ивана Строда, которые с переменным успехом продолжались до весны. Стороны понимали: отступление в тайгу – гибель.
Дружина несла потери, в тех условиях невосполнимые, и Пепеляев отвел остатки своих войск обратно в Аян. Прижатые к океану, 17 июня 1923 года, они прекратили сопротивление.
Военный трибунал 5-й армии РККА приговорил «организатора и руководителя Якутского восстания» к расстрелу, ВЦИК заменил расстрел 10-летним заключением в Ярославском политизоляторе. Анатолия Пепеляева оставили в живых. Но он уже не считал свое существование жизнью.
Жизнь третья. Ярославль – Лубянка
После двух лет «одиночки» генералу разрешили работать плотником, столяром и стекольщиком. Он получал письма из Харбина – от жены Нины Ивановны и сыновей Всеволода и Лавра. В 1933 году тюремный срок закончился. Пепеляев написал прошение об освобождении – ему отказали без всяких объяснений. Со своей участью он давно смирился, политическими событиями в стране не интересовался, газет и книг, за исключением Библии, не читал, и лишь золотой нательный крест с серебряной цепочкой напоминал ему о протекшей, иной жизни.
Можно представить, насколько неожиданными были для него 6 июля 1936 года слова тюремного начальства: «Вы свободны!». Поселившись в Воронеже, Анатолий Николаевич устроился краснодеревщиком на местную мебельную фабрику. Там он проработал чуть больше года: 20 августа 1937 года его арестовали, изъяв временное удостоверение, выданное вместо паспорта, профсоюзный билет, зачетную книжку заочника пединститута (он хотел стать учителем), несколько облигаций займа «второй пятилетки», 1195 рублей, карманные часы и крест. Тот самый.
Сегодня не надо доказывать, что предъявленные Пепеляеву обвинения в «руководстве крупной разветвленной контрреволюционной кадетско-монархической организации на территории Западно-Сибирского края...» полностью вымышлены, а его признания «в подготовке вооруженного восстания и восстановления монархического строя в СССР» вымучены под пытками. И выдержанное в духе сталинско-ежовского секретного приказа № 00447 постановление «тройки» НКВД о расстреле генерала не удивляет.
Важно другое: почему его выпустили из тюрьмы накануне «большого террора»? Для того, чтобы хоть как-то подтвердить «враждебную деятельность»? Но «тройка» не требовала никаких подтверждений – в обвинительном заключении так и указано: «вещественных доказательств по делу нет».
Ответ находим в протоколе допроса от 9 декабря 1937 года (через два дня после заседания «тройки», постановившей расстрелять арестованного!). Этот документ приобщили к следственному делу только в 1962 году.
Оказывается, следствие тоже интересовало: кто и почему освободил Пепеляева.
«В январе 1936 года, – рассказал он, – меня неожиданно вывезли из Ярославского изолятора в Москву. После суточного ожидания в одиночной камере Бутырской тюрьмы я был переведен во внутреннюю тюрьму НКВД и вечером того же дня вызван на допрос к начальнику Особого отдела НКВД комиссару государственной безопасности Гаю. При моем появлении он вышел из-за стола, крепко пожал мне руку и предложил сесть в кресло. После этого сказал: «Вот вы сидите у нас уже тринадцатый год, а мы вас не знаем. Я специально вызвал вас к себе, чтобы познакомиться и определить вашу дальнейшую судьбу».
Затем он стал расспрашивать меня о моем прошлом, о службе до германской войны и на фронте. Интересовался моими наградами, а узнав, что за боевые отличия я был награжден офицерским Георгиевским крестом и золотым Георгиевским оружием, воскликнул с неподдельной искренностью: «Мы ценим боевых людей. Конечно, вас можно было бы использовать в армии, но вы, наверное, технически отстали и многое забыли». Спросил, не занимался ли я военным делом в заключении. Этот вопрос меня смутил, мне показалось: начинается допрос. «Нет, – ответил я, – там я не мог заниматься военным делом, так как не имел специальной литературы». «А как бы вы посмотрели на то, – сказал Гай, – если вас назначить преподавателем в одно из военных училищ. Тактику могли бы преподавать?». Я ответил, что преподавал тактику около двух месяцев в прифронтовой школе прапорщиков в 1916 году и, конечно, пошел бы на военную службу, но если это невозможно, то поступил бы в столярную мастерскую, так как в заключении обучился столярному ремеслу…
Гай, многозначительно посмотрев на меня, сказал, что ему хорошо известно, что я делал в изоляторе. «Ну, хорошо, заметил он, – мы подумаем, как вам помочь». После этого меня увели в камеру».
Последующие события были для Пепеляева совершенно неожиданны.
Ему объявили о предстоящем освобождении и возвратили в изолятор. 4 июля 1936 года его снова доставили в кабинет начальника Особого отдела НКВД.
«Гай зачитал постановление ЦИК СССР о моем освобождении, я стоял по стойке «смирно». Потом он сказал: «Вас Советская власть слишком жестоко наказала, но теперь вы свой срок отбыли и снова вступаете в жизнь. Выберите себе такой город, где бы вас не знали, например, Воронеж, и ведите себя крайне осторожно. Помните: за вами будут следить, – и после короткой паузы добавил: – Мы вам поможем».
После окончания этой странной аудиенции бывшего генерала накормили, выдали тысячу рублей «по личному распоряжению наркома внутренних дел Ягоды» и до отхода воронежского поезда покатали на легковой машине по Москве.
Эта экскурсия вызвала у Пепеляева неподдельное волнение. «Вот она, Москва», – думал я, проезжая в машине по улицам и площадям. В те минуты, казалось, сбылась моя заветная мечта – во главе полков вступить триумфальным маршем в столицу русской земли... мысленно я горячо благодарил Гая за эту прогулку...».
В Воронеже стараниями местных чекистов Пепеляеву были созданы сносные бытовые условия.
Какую же роль отводили Генрих Ягода и его заместители бывшему белому генералу? «Подсадного» руководителя очередной легендированной антисоветской организации, подобной тем, на которых «купились» знаменитый террорист Борис Савинков и не менее знаменитый супершпион Сидней Рейли? Но Сталина и его окружение интересовали не столько оперативные игры с иностранными разведками и враждебными эмигрантскими центрами, сколько борьба с внутренней политической оппозицией.
Несомненно, руководители НКВД еще в ходе подготовки первых московских процессов проанализировали директивы, получаемые от Сталина, и сделали удивительное для себя открытие: вождь наметил уничтожить также их самих – как нежелательных свидетелей. Но, даже распознав это, они не могли использовать огромную мощь своего аппарата ради спасения собственных жизней. И на армию нельзя было опереться – она ненавидела НКВД.
Оставалось одно: использовать для вооруженного свержения Сталина бывших противников большевистского режима, имевших опыт военных переворотов.
Кандидатура генерала Пепеляева всем этим требованиям отвечала. Поэтому, я уверен, его появление в высоких чекистских кабинетах не случайность.
Сталин опередил заговорщиков: в октябре 1936 года его фаворит Ежов был назначен наркомом внутренних дел вместо смещенного Ягоды. Все заместители наркома и начальники основных управлений получили мандаты на бланках ЦК и отправились «проверять политическую надежность соответствующих обкомов партии». Мест назначения, указанных в этих мандатах, никто из них не достиг: все были тайно высажены из вагонов на первой же подмосковной станции и на машинах доставлены в тюрьму, где их расстреляли, даже не заводя уголовных дел. Среди исчезнувших был и Гай. Поэтому о Пепеляеве уже никто не вспомнил вплоть до его ареста.
Получив показания о связях белого генерала с руководителями НКВД, следователи запросили Москву: «Что делать?». Им разъяснили, что эти материалы уже не нужны. Вот почему Пепеляев успел в своей «третьей жизни» дважды встретить новый, 1938 год: по новому и по старому стилю. Его расстреляли во вторую новогоднюю ночь в подвале Новосибирского УНКВД. Там же казнили самого младшего Пепеляева – Михаила, служившего в колчаковской армии штабс-ротмистром, а после поражения белогвардейцев в Сибири ставшего заключенным Иблага.
Но и победители ненамного пережили побежденных. Помощник командующего Особой Краснознаменной Дальневосточной армией комкор Лапин (он же Лапинь, Лапиньш, Сейфулин), награжденный пятью орденами, покончил жизнь самоубийством на Лубянке после пыток. Он своей кровью написал письмо в ЦК ВКП(б): «...я не контрреволюционер и не имел к ним никакого отношения». И усмирителя Якутского восстания 1921 – 1923 годов, трижды орденоносца Строду тоже расстреляли.